Аннотация: Забытая война. Затерянное место. Идущие до конца люди. Ghost story, написанная по "лекалам" английских рассказов подобного жанра. Действие происходит на Восточном фронте Первой мировой в ноябре-декабре 1914 года.
Сорок пять дней
Взрыв. Мои ноги продолжают бежать вперед, по почему-то сам я лечу назад. Все вокруг наполняется странным, очень громким и неприятным звоном. Я моргаю, и наступает темнота.
Я открываю глаза и вижу перед собой рожу фельдшера Игоря. Я никак не могу запомнить фамилию этого человека, его зовут как-то совершенно обычно, как-то совершенно неподходяще к его внешнему облику. Глаза навыкате, широкий, неприятно красный рот с вывернутыми губами. Кого же он напоминает... Жаба. Я открываю глаза и вижу жабу. Я очень рад этой жабе. Мои глаза закрываются.
Что-то холодное течет по моему лицу. Тяжелые капли холодной воды. Я дергаюсь так, что начинаю скользить куда-то вниз. Открываю глаза и хватаюсь руками за склизкую глину.
Я сижу в луже тающего снега на дне окопа и бессмысленно смотрю перед собой. Ко мне начинает возвращаться память.
Меня зовут Андрей Королев. Я служу в 3-м батальоне. Я доброволец. Кажется, недавно я стал поручиком. Какая интересная глина. Внимательно всматриваюсь в низкую, оплывшую стенку окопа прямо перед собой и не могу отвести взгляда. Я моргаю и плавно опускаюсь на дно полного, абсолютного, мертвого мрака.
Моя голова болтается. Кто-то бьет меня по щекам. "Вашблородь! Вашблородь, видите меня? Это я, Ладейников!" Какой же ты Ладейников, ты ведь жаба... Снова темнота.
Я рывком приподнимаюсь. Я все вижу и понимаю необыкновенно четко. Я - Андрей Королев, поручик 24-го Хабаровского стрелкового полка. Я сижу в наспех вырытой траншее в лесу. Как же называется этот лес... Я помню. Я все помню. Галковский лес. Наш третий и соседний четвертый батальоны. Под холодным дождем утром 10 ноября мы заняли позиции на опушке леса, чтобы не пропустить германцев. А германцы идут... А куда германцы идут? Лодзь. Германцы хотели взять Лодзь, но мы им Лодзь не отдали. Ну как им можно отдать Лодзь?
Я медленно встаю. Как странно, я так четко все вижу и все понимаю, но мне так тяжело ходить. Покачиваясь, я иду искать командира батальона, штабс-капитана Воровщикова. Мне надо сказать ему что-то очень важное...
Я стою в окопе и всматриваюсь между деревьями. Откуда-то оттуда, с хутора на той стороне долины, будут атаковать немцы. Они уже накатывали на нас волной, сколько же раз... Два или три... Не помню. Я помню все, кроме того, сколько раз на нас бежала толпа серых людей, страшно крича, даже не крича, а как-то завывая: "Ыаааа! Ыыааа!" Я не помню, сколько раз это было. Я помню, как сам бежал и тоже кричал: "Ыааа, ыааа", а потом был взрыв и этот странный, бесконечно долгий полет.
Я оглядываюсь по сторонам. Справа и слева от меня в окопе сидят и стоят наши солдаты. Я не различаю их по фамилиям, но их лица мне знакомы. Солдаты подняли воротники шинелей и ежатся под дождем.
Я снова смотрю вперед. Я все вспомнил окончательно. Германцы пойдут здесь. Это корпус генерала Шеффера, наш полковник Зенкович нам все рассказывал. Шеффер прорвал наш фронт где-то южнее, чтобы рейдом крупных сил смутить наши войска, героически защищающие Лодзь. Но город не отдали, и германцы, спасаясь от преследования, стали прорываться на север. Нам выпало ответственное задание - остановить Шеффера, не дать ему вернуться к своим. Скоро должны подойти свежие русские части, и тевтоны будут разбиты. А пока нам надо держаться, и с нами Бог и слава русского оружия. С этим словами Зенкович тяжело вздохнул, залез на лошадь и в сопровождении конвоя утрусил куда-то по тропинке в глубь леса.
Я смотрю на хутор, виднеющийся вдалеке. Между домов мелькают фигурки людей. Их все больше.
Внезапно с диким грохотом над нами начинают рваться снаряды. Сверху сыплются ветки и земля. Я бросаюсь на дно окопа и закрываю руками голову. Рядом со мной кто-то тяжело падает и натужно сопит. Очень сильно пахнет немытым телом...
Я снова стою и смотрю на долинку между опушкой нашего леса и хутором вдали. По полю к нам быстро идут цепи серых фигурок. Доносится звук далекого свистка, и цепи переходят на бег. С нашей стороны никто не стреляет. Вот цепи все ближе, и с нашей стороны раздается выстрел. Сразу за ним еще несколько, и вдруг все вокруг меня разрывается сухим щелкающим ревом. В то же мгновение до нас докатывается раскат: "Уыааа! Аааа!". Это кричат бегущие в атаку германцы. Я раз за разом передергиваю затвор винтовки и стреляю по стремительно приближающимся фигурам. Где-то неподалеку от меня длинными очередями грохочет пулемет. В голове проносится мысль: "У Пекосинского сдали нервы, вся вода быстро выкипит, короткими же надо".
Фигуры уже мелькают среди деревьев. "В штыки, в штыки", где-то рядом кричит Воровщиков. Я с недоумением вижу, что у меня нет штыка. В следующее мгновение мы переваливаемся через бруствер и бежим навстречу германцам, которые внезапно оказываются совсем близко. "Ыааа, уыааа!"...
Я сижу на корточках на дне окопа и тщательно стираю рукой с приклада винтовки грязь и какую-то густую бурую жижу. У меня открыт рот и выпучены глаза, я тру и тру рукой полированное дерево, иногда вытирая кисть о шинель. Я не могу двинуться с места, я даже не могу пошевелить головой, только продолжаю тереть приклад. Мимо меня две фигуры волокут куда-то бесформенный куль.
Ночь, я проснулся и не могу снова заснуть. В землянке промозгло и воняет непросушенными шинелями. Я откидываю полог и выхожу в траншею. Все покрыто тонким слоем свежего снега. Что-то бурчит нахохленная фигура часового, и вновь наступает тишина. Я обхватываю себя за плечи и выглядываю за бруствер. На пару саженей вперед еще виден снег, а дальше все скрывается в черной, затягивающей пустоте. Мне кажется, что дальше, там, где кончаются сероватые пятна снега, нет совершенно ничего. Нет ни деревьев, ни долины, ни хутора. Кроме нас, нет людей, нет земли, нет войны. Всё, кроме неширокой траншеи справа и слева от меня и серых пятен снега, - не существует. Все это мне приснилось только что в душной землянке. Ничего нет. Торричеллиева пустота.
Сбоку раздается позвякивание и шаги. И все-таки не пустота. Из-за поворота выходят ротный, капитан фон Визен, с ним ординарец, позади фельдфебель Ребров тащит кастрюлю с утренней кашей.
- Не спите, Андрей Петрович?
- Не могу, господин капитан, дышать в землянке нечем... А со снегом-то все почище выглядит, да?
Фон Вирен кряхтит что-то в ответ на мое бессмысленное замечание о снеге.
- Иван Иванович, а есть ли какие новости из штаба? Сколько мы уже здесь, когда же наши-то подойдут?
- Штаб говорит, держаться. Замена будет, но сейчас всем нелегко. Надо держаться и не пускать. Не забудьте проверить раздачу патронов и гранат.
К еле видимому в темноте лаковому козырьку подлетает рука, я отдаю честь в ответ, и две фигуры уходят дальше, оставляя на светлом снегу темные следы.
Сегодня обстреливают особенно сильно. Мощные взрывы валят деревья, и земля прыгает под ногами. Я смотрю на цепи приближающихся германцев и начинаю искать офицеров, они - первая цель. Кажется, прошлые два дня атак не было, а до этого были две подряд, одна за другой. Хотя, может быть, двойная атака была раньше. Я не помню точно. Вражеская пехота все ближе. Я вижу обросшие щетиной лица, искаженные ревом рты и бешено дергающиеся на бегу штыки. Раздается свисток и крик Воровщикова. Мы перестаем стрелять, переваливаем через бруствер и бежим навстречу серым цепям...
Я открываю глаза. По низкому бревенчатому потолку мечутся тени. Рядом раздается голос фельдшера Нюктина:
- А, вашеблародь, с возвращением. Ну, этот раз вас крепко достало.
Я с трудом поворачиваю голову. В этот момент полог откидывается, и входит Ладейников. Теперь я уже запомнил накрепко: Ладейников. Нюктин кивает и встает с табуретки. Вдвоем фельдшеры берут меня под руки, аккуратно тащат мимо ряда топчанов с неподвижными телами и выводят на морозный воздух. Я сажусь на чурбан около входа в фельдшерскую землянку и начинаю мелко и часто дышать. Мне как будто не хватает воздуха, что-то сдавливает грудь, не дает вздохнуть.
Мимо крадущейся походкой скользит телефонист, поручик Дельфицкий. Он обеспечивает связь командира, штабс-капитана Воровщикова, через него в батальон поступают приказы, от него ждут новостей о смене, он единственный, кто связывает нас с остальным миром. Каждый вечер Дельфицкий залезает на колченогую табуретку в своей выгородке в штабной землянке и начинает диктовать в телефонную трубку бессмысленные слова и цифры, и каждое утро фельдфебель Эраст Ребров притаскивает котлы с еще горячей едой и новые ящики с патронами и гранатами.
- Олег, постой, ну как там?
Поручик по-кошачьи моргает и улыбается.
- А, вытащили? Ну да, куда же ты от нас! Да всё как прежде: позицию держать, Шеффера не пускать, патроны и горячее будут утром, пополнения не будет, а смена уже на подходе. - Дельфицкий переминается с ноги на ногу. - Ты извини, мне надо идти.
Поручик поворачивается, но я говорю вслед:
- Олег, а сколько мы уже здесь?
Дельфицкий на ходу оборачивается и хмыкает:
- Мы-то? Да верно уже вечность...
С шуршанием откидывается полог фельдшерской. Нюктин с Ладейниковым выводят солдата с забинтованной головой и сажают рядом со мной. Один глаз у солдата закрыт повязкой. Солдат оглядывается по сторонам, видит меня и порывается встать и отдать честь. Я успокаивающе поднимаю ладонь:
- Сиди, братец, сиди.
Мы оба замираем, сложив руки на коленях. Идет легкий снег. Воздух приятно холодит грудь, дыхание выровнялось. Становятся слышны звуки окружающей жизни: стук топора, голоса где-то за углом, сопение проходящих людей.
- Братец, а давно мы здесь, не припомнишь?
Солдат дергается, как будто просыпается ото сна. Сильно выворачивает голову, чтобы увидеть меня незабинтованным глазом, жует губами:
- Да как вспомнить-то... Недели две уж наверно будет.
В его голосе нет никакой уверенности, просто офицер задал вопрос, на который солдат должен дать ответ.
Я собираюсь с силами, чтобы встать и пойти в свою землянку. Солдат неожиданно говорит:
- Сказывают, к Рождеству закончиться должно.
Я с удивлением смотрю на него. Солдат пожимает плечами и отворачивается...
Я стою в окопе и рисую пальцем на снегу линии. Когда, когда все это началось? Вчера атак не было, был очень сильный обстрел. Кажется, атака была позавчера. Обрывки звуков, мелькающие картинки. Я выхожу из землянки, и снаряд попадает точно в наше укрытие. Бегу в атаку, меня обгоняет солдат, спотыкается и повисает в воздухе - откуда-то взявшийся рослый немец накалывает его на штык, как на вилы. Разговариваю с Пекосинским, и вдруг что-то сильно бьет меня ниже плеча. Черточек на снегу все больше. В ушах начинает звенеть, все сильнее и сильнее. Палец замерз и ничего не чувствует. Перед глазами летят зеленые искры. Тридцать одна черточка. Я теряю сознание и валюсь на землю...
Быстрый зимний закат. Сегодня весь день шел снег. Я иду мимо часового, притоптывающего сапогами и глядящего в сумерки.
- Вашблородь, кажись, идут.
Я останавливаюсь и смотрю в темноту. Прямо передо мной - черные стволы деревьев, за ними - сине-серое поле. Я зажмуриваю глаза и быстро открываю. Где-то сбоку я вижу смутное движение. Теперь что-то двинулось с другой стороны.
- В ружье,- шепчу я, бегу - и уже громко, во весь голос, кричу: - В ружье, подъем, подъем!..
Мы, не останавливаясь, стреляем в темные фигуры, вырастающие среди деревьев. Германцы не кричат и не стреляют, появляются из серой мглы и, проваливаясь в снег, бредут на нас с винтовками наперевес, пока не упадут. Где-то справа раздались взрывы гранат - значит, враг уже совсем близко. Нельзя, чтобы нас забросали гранатами, это конец. Без свистка мы как один карабкаемся на полуосыпавшийся бруствер и так же беззвучно прыгаем в снег. Я слышу только сиплое дыхание и хрипы вокруг. Мимо меня быстро проплывает в снегу немец в серой гвардейской шинели. Я успеваю заметить, что шинель на спине разодрана в клочья, и в следующий момент бью винтовкой, как дубиной, немца по каске. Гвардеец летит вперед и исчезает в рыхлом снегу. Я разворачиваюсь и вижу, что на меня, выставив вперед штыки, из темноты плывут четверо или пятеро солдат. У первого выпученные глаза и порванный рот. Вдруг я понимаю, что лечу вверх и в сторону. Следом за мной летят комья мерзлой земли. Темнота...
Ужасный, невыносимый грохот. Я кричу от боли и выгибаюсь дугой.
- А тихонько, тихонько, вашблородь, щас полехче будет.
Сильная рука ласково похлопывает меня по груди. Я вижу усталое лицо Нюктина, он натягивает на меня сползшую шинель.
- Как вас, вашблородь, в воздух-то подкинуло, я из окопа видел. Ажно рот открыл, гляжу, летите, руки-ноги раскинули, и высоко так. Еще стреляли, а Ладейников вас уже ко мне притащил. Сейчас-то тащить хорошо, снежок, а вот под дождем, бывало... Контузия у вас, тяжелая, голова вся бинтованная, руками не трожьте, будьте добры.
Нюктин перехватывает мои руки. Я только хотел сжать голову, чтобы остановить, прекратить этот чудовищный грохот.
- Это по нам опять германец стал тяжелой артиллерией осаживать. Как молотом по голове стучит, да?... А ту атаку-то мы отбили. Вон, - Нюктин кивает куда-то в сторону, - вся землянка в лежачих. И еще не поместились, в соседней тоже понапихали, а солдатиков по другим развели. В других-то просторней стало.
Нюктин куда-то улетает, а я падаю в черную пропасть...
Я сижу на куче пустых ящиков от гранат и ем снег. В голове у меня нет ни одной мысли. Я смотрю на серо-белый мир вокруг, на черные изодранные стволы деревьев. Время от времени раздается резкий звук удара, и земля немного дергается. Я осторожно роняю снег, прячу руки в рукава шинели и смотрю перед собой, на грязную стену окопа.
- Андрей, ну как вы?
Я поворачиваю голову. Капитан фон Вирен укладывает ящики один на другой и подсаживается ко мне.
- Спасибо, Иван Иванович, пока как-то странно. Гремит все время... Это нас обстреливают, я понимаю, но кажется, что прямо внутри головы грохает... - Я говорю медленно и слышу свой голос как будто из подпола.
- Контузия, мне Нюктин доложил... Фон Вирен сочувственно качает головой. Видно, что ротному хочется поговорить. - Вы девять дней пластом лежали, а потом понемногу ожили... А у нас тут Пекосинский пропал. Как атаку отбили, он был, а потом ночью исчез куда-то. Уж везде искали, куда пропал, загадка. Черт этих поляков разберет... Хороший пулеметчик был, сейчас его второго номера поставил, но пока не понятно, как в атаке себя поведет. Да, кстати, уж сколько дней германцы не показываются. - Фон Вирен начал загибать пальцы. - Десять дней уже не видно. Вот как вас ранило, тогда будто как в последний раз на нас лезли. До сих пор не понимаю, как отбились...
Капитан продолжает что-то говорить. Я откидываюсь назад и прислоняюсь спиной к стенке окопа. Ниже фуражки, за ухом, у фон Вирена маленькая сквозная дыра, и сквозь нее мне видно серое декабрьское небо. Надо потерпеть еще пять дней, и все наконец-то закончится.
10 ноября (23 ноября по новому стилю) 1914 года пробивающаяся к основным частям германской армии, измотанная тяжелым рейдом группа генерала фон Шеффера-Бояделя в составе XXV резервного корпуса и 3-й гвардейской дивизии вышла на окраину леса у села Галков. Путь германцам преградила потрепанная в предыдущих боях 6-я Сибирская стрелковая дивизия. На 24-й Хабаровский стрелковый полк пришлось острие германской атаки. Бои часто перетекали в рукопашные схватки, траншеи переходили из рук в руки. Командир 24-го полка, полковник Зенкович, ходил в штыковую вместе с рядовыми солдатами. 11 ноября остатки группы фон Шеффера-Бояделя прорвались на север. Потери германцев убитыми и пленными за время рейда составили до 70 % личного состава.
Бой продолжался около 9 часов, за это время погибло 20 тысяч солдат с обеих сторон. 3-й и 4-й батальоны 24-го полка погибли полностью.