Annotation

     Название оригинала: Случи се нещо невиждано

     Автор: Мария Даскалова

     Държавно издателство «Народна просвета»

     София

     1979 г.

     Перевел с болгарского: Виктор Федин

     В течение всего декабря ветры дули с юга, с моря. Минувшая зима была мягкая, необычайно теплая, и к концу марта губернский город Николаев утопал в буйной нежной зелени кустов и деревьев. Мартовское солнце ослепляло, отражаясь от глянцевой поверхности воды, в которой были четко видны силуэты кораблей русского Черноморского флота, стоявших на рейде.

     Молодая женщина наблюдала это зрелище с явным удовольствием. Облокотившись на мраморные перила главной лестницы адмиралтейства, она ожидала окончания разговора двух мужчин, стоявших неподалеку от нее. Сегодня в адмиралтействе было особенно оживленно. По лестнице кто степенно, а кто поспешно сновали морские офицеры. Стройная фигура молодой дамы, ее распущенные, не собранные в какую-нибудь модную прическу волосы, которые развевал ветер, а солнечные лучи создавали в них золотые искры, привлекали внимание проходящих офицеров. Один из них, стремительно спускавшийся по лестнице, едва не налетел на двух мужчин в цивильном облачении. Он собрался походя принести извинения, но задержался и улыбнулся.

     — О, Карл Христофорович, это вы! Простите, но…

     — Что случилось, дорогой друг? Адмиралтейство сегодня как пчелиный улей, — воскликнул низенький полный мужчина, которого офицер назвал Карлом Христофоровичем.

     — Разве не знаете? Мы же…

     Смущенный присутствием чужого человека, он неловко усмехнулся. Знакомый Карла Христофоровича быстро попрощался и ушел, а молодой офицер пожал протянутую руку своего приятеля.

     — Выходим в море, Карл Христофорович, убываем…

     — Так внезапно?.. А мы собрались навестить адмирала. Да и вас хотели поискать. — Карл Христофорович расстроено взирал сквозь очки. Его близорукие глаза добродушно смотрели на офицера. — Но, в сущности, ваше отплытие не так уж и внезапно, приказ давно ожидали… Значит, получили, — добавил он.

     — Да, этим утром. Нас созвал адмирал. Объявлена готовность…

     — Понимаю. И все же подобные вести смущают. 

     Было заметно, что Карл Христофорович сильно разволновался. Молодая дама, повернувшись к ним лицом, внимательно смотрела на них. Поймав ее вопросительный взгляд, он сказал:

     — Софья, милая, позволь тебя представить моему другу и лучшему ученику по астрономии. Знаете, Александр Иванович, я хотел по случаю ее приезда пригласить вас и адмирала на ужин. А выходит, что ужин будет прощальным. Да-а… Жалко!

     Молодая дама приблизилась и подала руку офицеру.

     — Моя племянница, Софья Петровна, — представил ее Карл Христофорович. — Она, как и вы, увлекается астрономией. Да я ведь рассказывал вам о ней.

     Девушка покраснела, неловко улыбнулась и посмотрела с укором на дядю. Тот продолжал говорить, выражая сожаление, что с уходом офицеров астрономический кружок распадется, и работа с картами, так хорошо начавшаяся, прекратится. Совершенно ясно, что по-другому Карл Христофорович не мог реагировать — ведь он был директором астрономической обсерватории Черноморского флота.

     Софья Петровна, на которую смотрели серьезные темные глаза капитана, спросила:

     — Разве война уже объявлена?

     — Манифест еще не оглашен, но мы должны быть готовы, — ответил он.

     Александр Иванович и в самом деле был заочно знаком с племянницей астронома. Знал, что девушка увлекается не только астрономией, но и математикой, интересуется морскими открытиями и тому подобным. Именно поэтому сейчас он так внимательно смотрел на нее. Ему открылось и другое: в ней не было и следа кокетства, того женского лукавства, которое его раздражало и заставляло избегать дамского общества. Синие очи девушки блистали чистотой и непосредственностью. Но Александр Иванович спешил и вынужден был прервать приятную встречу. Он помахал рукой и пообещал провести среди друзей последний вечер на берегу.

     В приемной вице-адмирала военные и гражданские лица ожидали своей очереди, чтобы к нему попасть. Карл Христофорович, хорошо знакомый большинству из них, кивком головы приветствовал собравшихся. Взволнованная Софья Петровна присела на канапе. У вице-адмирала находилась делегация Богоявленской парусной фабрики. Адмирал был недоволен последней партией и принимал срочные меры к улучшению качества поставляемой продукции. Карл Христофорович, который был в курсе событий, объяснял это своей племяннице, которая, непонятно почему, несколько побледнела.

     — Таков он. Взыскателен и неуступчив во всем, что касается флота. Точен, аккуратен, не терпит и малейшей небрежности.

     — Может, сейчас не самое удобное время для визита, — сказала Софья.

     — Да мы только на минутку. Вот те господа справа, — продолжал Карл Христофорович, — с Херсонского литейного завода. Я уверен, что они принесли пробные отливки. Алексей Самуилович разбирается во всем. В литейном деле, в кузнечном, в литературе, архитектуре, медицине, астрономии — не могу даже представить, в чем он не разбирается. А ты не волнуйся. Мы у него не задержимся.

     Но девушка продолжала то бледнеть, то краснеть.

     — Может, лучше подождем снаружи, — предложила она.

     В этот момент дверь губернаторского кабинета отворилась и из него вышла делегация, сопровождаемая самим вице-адмиралом.

     Генерал-губернатор двух приморских городов — Николаева и Севастополя — вице-адмирал Алексей Самуилович Грейг, высокий, худой, с лысеющим затылком и большими светлыми глазами, произвел на Софью Петровну сильное впечатление. Не таким она его представляла. Заметив низенькую, крепко сбитую фигуру Карла Христофоровича, Грейг, приветливо улыбаясь, направился к нему. Софья встала, сердце ее забилось, она задыхалась от волнения. В своем смущении она едва поняла, что следует подать руку, так как адмирал уже протянул ей свою. Позднее в его кабинете, сидя в большом мягком кресле, она не пошевелилась все то время, пока продолжался разговор.

     Алексей Самуилович с радостью принял приглашение. Если бы его не ждали другие дела, если бы время, изменившееся от спокойного мирного на напряженное военное, не напоминало о себе, то он со своим приятелем вряд ли бы устоял перед искушением погрузиться в беседу о больших научных проблемах, над которыми они работали совместно.

     Выйдя из адмиралтейства, Карл Христофорович и его племянница решили прогуляться и направились к приморскому бульвару. Карл Христофорович не только желал познакомить девушку с достопримечательностями города, но и решил дать ей возможность успокоиться, прийти в себя, так как от его проницательного взгляда не избежали изменения, произошедшие с ней. Он старался найти причину этих изменений. Он хорошо знал племянницу. По своей природе Софья была спокойна и рассудительна, что, по его мнению, сильно отличало ее от современных барышень.

     Софья Петровна рассеянно слушала объяснения своего дяди. Карл Христофорович показывал рукой на залив и говорил о вице-адмирале. Благодаря тому этот обмелевший от наносимого рекой ила залив стал судоходным. Его углубляли паровыми землечерпалками. А вот там расположен новый судостроительный завод. И он тоже его рук дело. А еще двенадцать лет назад здесь не было ничего. Сегодня же все корабли новые. Вице-адмирал приступил также к строительству пароходов. Вон там стоят три парохода — «Везувий», «Метеор» и «Молния».

     — Названия им мы придумывали вместе. Хорошо подходят, не правда ли?

     Софья Петровна кивнула. Ее взгляд остановился на большом белом корабле. Дядя воскликнул:

     — О, Софушка, это же «Мария». Наш новейший фрегат. Он и «Рафаил» — наиболее удачные корабли этого типа, получше даже и английских. Построены по чертежам Алексея Самуиловича.

     Имя адмирала звучало без перерыва. Софья узнала, что и школа для матросских детей, и новая больница, и обсерватория, и морская библиотека были делом его рук… Она смотрела, слушала и молчала. Как долго она мечтала об этой встрече. Какие только фантазии и выдумки не посещали ее голову, когда ночной порой она засыпала над книгами, наполненными героическими морскими приключениями. Разве можно рассказать все это милому Карлу Христофоровичу. Он бы страшно удивился и, конечно, быстро бы понял, что к интересу своей племянницы к вице-адмиралу он сам причастен в немалой степени. Восхищенный своим удивительным другом, он при посещении родных в Петербурге часами рассказывал о нем. Так вице-адмирал превратился в кумира этой девочки. Потеряв отца, единственного своего друга и наперсника, Софья находила утешение в книгах, преимущественно по морской тематике. Она искала в них смелых и дерзновенных личностей, покорителей стихий. Грейг для нее был одним из них. Едва ли сам адмирал смог бы описать свою биографию так успешно, как это сделала бы Софья Петровна. Она знала, что сразу после рождения тот был произведен в чин мичмана благодаря большим заслугам своего отца перед Россией. В войне со шведами его отец, Самуил Карлович Грейг, проявил себя геройски: умелыми операциями, решительными действиями он преградил дорогу шведскому флоту к Петербургу и нанес ему сокрушительный удар. Его новорожденный сын получил офицерский чин, что определило его дальнейшую судьбу. Софью удивляла и восхищала жизнь маленького Грейга. Вместо детских игр он в девятилетнем возрасте уже бороздил моря и океаны, в тринадцать лет занял место пьяного капитана и спас от гибели экипаж и фрегат. В двадцать два года, когда другие молодые люди только заканчивали Морской кадетский корпус, он был уже капитаном первого ранга. А в возрасте тридцати лет за флотоводческое искусство и победу в морском сражении ему было присвоено звание контр-адмирала.

     Софья Петровна создала себе образ этого необыкновенного моряка в романтично-героическом свете, и со всей своей девичьей чистотой и пылом, сама не зная как, увлеклась им. Она приняла предложение своего дяди и преодолела огромное расстояние от далекой северной столицы до черноморских берегов, ведомая непреодолимым желанием увидеть его. Она знала, что Алексей Самуилович имеет в Петербурге семью. Жены его Софья не знала, но слышала, что та предпочитает петербургское общество.

     Встреча состоялась. Но… Софья шла рядом с дядей смущенная и расстроенная. Может, оттого, что ее представления разошлись с действительностью: пожилой, усталый, с добродушными веселыми глазами человек совсем не походил на того морского героя, которого создала ее фантазия.

     Весенний день как-то помрачнел, залив уже не выглядел таким чудесным, вода была мутная от половодья на реке. От холодного ветра Софью охватила дрожь. Она прижалась к спутнику. Карл Христофорович, заметив это, повел ее к дому.

     Дом астронома Карла Христофоровича не смущал гостей роскошью обстановки, и, может быть, поэтому вице-адмирал любил его посещать. Свободное время, которым он редко располагал, он проводил здесь, не отягощенный условностями, присущими светскому обществу. Тепло и уют, создаваемые хозяйкой дома Клавдией Ивановной, располагали к приятному отдыху, а в разговорах между адмиралом и астрономом рождались полезные идеи.

     Когда в 1816 году Алексей Самуилович покинул Петербург, чтобы занять должность главного командира Черноморского флота и генерал-губернатора Николаева и Севастополя, он нашел флот в жалком состоянии. Его предшественник, маркиз де Траверсе, человек приятной внешности и веселого нрава, вероятно, не имел достаточно свободного времени для забот о флоте. Занятый балами, приемами, охотой и прочим, он довел флот до такого состояния, что корабли гнили и тонули прямо на рейде. Алексей Самуилович сменил француза, которого за такие «заслуги» поставили министром.

     Убедившись в том, что стал главным командиром негодных кораблей, измученных голодом и наказаниями матросов, офицеров, в значительной части негодных к службе из-за плохих знаний или пьянства, Грейг энергично принялся за работу. Он превратил флот в школу, а личный состав — матросов и офицеров — в учеников. Сам лично проводил проверки. Улучшил питание и обмундирование матросов, пресекал злоупотребления, запретил своеволие и чрезмерные физические наказания. Занялся огромной строительной деятельностью: верфи, заводы и фабрики для флота, причалы, оборонительные сооружения, новые общественные постройки — больницы для моряков и школы для их детей, морская библиотека и, наконец, астрономическая обсерватория. Директором этой обсерватории он без колебаний, по рекомендации своего друга академика Струве, назначил одного молодого человека, еще студента. Этим студентом был Карл Христофорович Кнорре. В то время он был в ужасной депрессии из-за внезапной смерти своего отца, известного профессора Кнорре. Предложение вице-адмирала стало спасительным для него. Так началась большая дружба между Алексеем Самуиловичем и Карлом Христофоровичем.  

        И этот вечер, как и прежде многие вечера за последние двенадцать лет, они провели вместе. Но в этот раз вечер был прощальным. Настало время испытаний. Для таких испытаний они и создавали в течение двенадцати лет устойчивый к природным и международным бурям Черноморский флот, желая восстановить славные традиции адмирала Ушакова, загубленные легкомысленным чужеземцем. За знакомым столом, накрытым заботливой и умелой хозяйкой, два приятеля пили чай, расстилали на нем морские карты и отмечали на них опасные мели и течения. А в последнее время они часто усиленно обсуждали такую важную проблему, как девиация магнитного компаса — так называемый «компасный вопрос». А сегодня в этом доме все как будто изменилось, все выглядело как-то иначе. Даже Карл Христофорович, всегда бодрый и оптимистично настроенный, сейчас был каким-то торжественно-грустным, растерянным и даже печальным. Его близорукие глаза беспокойно вглядывались в лица гостей. Проворная светловолосая Клавдия Ивановна, бросившая свое любимое занятие живописью ради создания условий для научной работы и отдыха супруга, обыкновенно тихая и сдержанная женщина, сегодня шуршала своим модным шелковым платьем, говорила повышенным тоном о разных пустяках и то приседала рядом со своим дальним родственником мичманом Кутузовым, то беспокойно вскакивала и бежала на кухню. Рядом с Софьей Петровной сидел ее новый знакомый, капитан Александр Иванович, а справа от Карла Христофоровича сидел сам вице-адмирал.

     — Эх, жалко! Надо было бы усиленно поработать над компасным вопросом, — сказал астроном. — Сейчас девиация стала нашим вторым противником.

     — О, Карл, такой вечер, а ты опять про девиацию, — укоризненно сказала Клавдия Ивановна.

     — Знали бы вы, мадам, какие неприятности однажды создало мне это коварное явление, — с улыбкой обратился к ней капитан. И, чтобы познакомить сидевшую рядом с ним барышню с этим явлением, он доходчиво и обстоятельно стал объяснять, как при определенных условиях магнитная стрелка может вести себя неправильно.

     — Расскажите про этот случай, — тихо произнесла Софья Петровна, чувствовавшая себя среди гостей несколько неудобно.

     — Были мы тогда в крейсерстве вдоль Абхазии. Берега там крутые, и в то же время изобилуют мелями. Налетел шторм. Было принято решение штормовать дальше в море, чтобы не разбиться о скалы или не сесть на мель. Ветер раскидал корабли эскадры. — Александр Иванович рассказывал просто, не увлекаясь и не приукрашивая пережитые опасности. — После бури я определил положение корабля, но компас нас подвел. Курс оказался ошибочным и мы едва не попали волку в пасть. Нас вынесло к Геленджику, под турецкие орудия.

     Александр Иванович усмехнулся. То, что когда-то стоило ему немало нервов и здоровья, теперь казалось смешным происшествием.

     — Это и есть существо компасного вопроса, — сказал адмирал. — Проблема, которую следует непременно решить.

     — Дядя, я впервые узнаю, что вы работали над этим вопросом, — вмешалась Софья. — Знаете… француз Пуассон тоже занимается компасами… Он известный математик, приятель моего отца… Они переписывались.

     Вице-адмирал, астроном и Александр Иванович с удивлением смотрели на девушку. Она говорила смущенно, короткими фразами, но слова ее произвели сильное впечатление.

     — А дальше, милая? Продолжай! — подбодрил ее Карл Христофорович.

     Софья объяснила, в чем суть исследований Пуассона.

     Александр Иванович, покраснев, слушал ее рассуждения. Ведь буквально минуту назад он самым примитивным образом рассказывал ей о том, о чем она со знанием дела беседовала с таким ученым человеком, как Алексей Самуилович. С изумлением смотрел на нее и мичман Кутузов. «Какая современная барышня», — говорили его глаза.

     — Софья Петровна, вы говорите, что Пуассон хотел составить уравнения взаимодействия сил магнитного поля Земли и магнитного поля корабля. То есть создать математическое обоснование теории магнитной девиации.

     — Да, — ответила Софья. — Возможно, он уже это сделал.

     — Известны ли тебе его вычисления? — спросил дядя.

     — Нет. Мы с папой… — она умолкла и опустила глаза, затем продолжила — мы с Александром Дмитриевичем тогда занимались другими вычислениями.

     — О каком Александре Дмитриевиче идет речь?

     — О генерале Засядько. Знаешь его?

     — Отлично знаю. И какими вычислениями вы с ним занимались? — спросил Карл Христофорович.

     — Мы решали задачи, связанные с расчетом траекторий боевых ракет. Вам ведь известно, что генерал Засядько является изобретателем боевых ракет? Не сигнальных, не для фейерверков, а боевых. Он положил начало созданию нового вида артиллерии — ракетной артиллерии.  

     Клавдия Ивановна с удивлением слушала слова своей племянницы. С лиц капитана и мичмана исчезли улыбки.

     — Александр Дмитриевич, — продолжала Софья, — видит в этом новом оружии будущее артиллерии. Но он идет еще дальше: говорит, что этим сделан первый шаг к полету на Луну.

     — Э, Карл Христофорович, что вы на это скажете? А мы все еще ломаем головы над компасным вопросом. — Адмирал усмехнулся своему приятелю и перевел взгляд на двух офицеров. — То, о чем говорит Софья Петровна, есть сущая правда. Я раз присутствовал при испытаниях боевых ракет на учебном полигоне. Теперь это уже не тайна. В предстоящей войне их проверят, и, если их достоинства подтвердятся, то в первую очередь вооружим ими дунайскую флотилию. А вы, милая Софья Петровна — истинно самородное золото. Неограненный алмаз… Впрочем, что я говорю! Отшлифованный, и то идеально.

     Слова Алексея Самуиловича взволновали девушку. Она не знала, как себя повести после этой неожиданной похвалы от вице-адмирала. Бокал красного вина, задетый ее неловким движением, расплескался на вышитой скатерти, и Софья едва не расплакалась.

     На помощь ей пришла Клавдия Ивановна. Она утешила тем, что белым вином можно свети пятно, поставленное красным вином, и между делом, вздохнув, сказала:

     — Кем бы они ни были — математиками, астрономами, вообще гениями,  но женщины останутся женщинами. Женский долг — это семья, дом, дети. Не так ли? Не пристало женщине заниматься оружием.

     — Клавдия Ивановна, — возразил Александр Иванович, — все так, но если у нее есть талант, надо ли его закапывать только потому, что она женщина?

     Клавдия Ивановна пожала плечами. Ведь и она сама была небесталанна, но принесла его в жертву во имя семьи.

     — Ей-богу, я сам почитатель талантов, — встрял в разговор мичман, — но мне представляется, что одного таланта мало. Припомнился мне один талант-самоучка — граф Лаваль. Он на примере самовара построил паровую машину, не зная, что та давно уже изобретена. Нужны еще и знания, а в тех у моей дражайшей кузины, по всему видно, недостатка нет. Вот и капитан Стройников является общепризнанным талантом. Он с большим умением регулярно обыгрывает меня в карты.

     Клавдия Ивановна звонко рассмеялась и подхватила разговор о симпатичном капитане Стройникове. Она сожалела, что этот интересный, воспитанный и пользующийся успехом в высшем обществе офицер не смог принять приглашения из-за занятости служебными делами. Молодым гостям она тем временем предложила пройти в ботанический сад, и даже послала горничную принести туда мороженое. В остекленной оранжерее, которую Клавдия Ивановна претенциозно называла ботаническим садом, росли редкие южные цветы. Особенно гордилась она орхидеями. Но сегодня ни фиолетовые, ни бледно-розовые с красными пятнами орхидеи не цвели, и хозяйка сожалела, что не могла обратить внимание гостей на тонкий ванильный аромат, испускаемый ими во время цветения.

     Провожая глазами молодых людей, Карл Христофорович внезапно постиг тайные замыслы своей супруги. Ее настоятельная просьба пригласить трех офицеров, долгий подбор туалетов Софьи, а сколько потрачено времени на прическу… Когда он вернулся из Петербурга с племянницей, то передал вместе с подарками письмо Клавдии Ивановне от ее сестры, матери Софьи. Нет никаких сомнений, что его жена исполняла поручения своей старшей сестры, изложенные в письме. На Карла Христофоровича внезапно накатило раздражение. «Кого же из трех приглашенных офицеров она имела в виду? Александр Иванович ей не нравился. Она находила его сдержанным, бесстрастным, слишком серьезным. Не нравился ей его иронический взгляд, строгое выражение лица. На своего дальнего родственника мичмана — продолжал анализировать создавшееся положение Карл Христофорович — она вообще не глядела серьезно, считала его весельчаком, гулякой. Хотя и было у него честное и открытое сердце, Юрий не мог стать подходящей партией для Софьи. Клавдия имела заметную слабость к капитану Стройникову: красивый, элегантный, блестящий собеседник и компаньон, при том с хорошим состоянием. Но несмотря на все это, он никогда не был мне приятен. Хорошо, что служба помешала ему прийти…»

     От этих досадных мыслей его отвлек голос Алексея Самуиловича.

     — Впервые в нашей морской истории флот и пехота будут действовать совместно, — говорил он. — Нам предстоят комбинированные операции по взятию крепостей Анапа, Варна, Бургас, Созопол… Осадные действия, десантные операции… С двенадцатого года мы не воевали…

     Вице-адмирал вгляделся внимательно в задумавшегося приятеля. Карл Христофорович оставался в городе. Жизнь его вряд ли претерпит перемены. Так же останутся с ним морские и звездные карты, только буде онт больше интересоваться изменениями погоды, ураганами и штормами, которые налетают внезапно и подвергают опасностям корабли, будет раздумывать над тайнами отклонений компасной стрелки. Ему будет помогать умная очаровательная Софья… Орхидеи Клавдии Ивановны зацветут… А для него, уже далеко не молодого человека, наступало другое время  — время тяжелых испытаний. Он сделал все, чтобы быть к ним готовым. Жил трудно, напряженно, боролся с косностью и консерватизмом, хладнокровно воспринимал клевету и анонимные доносы и работал… работал… работал. Целых двенадцать лет все  — силы, здоровье, личную жизнь, талант и чувства — он отдавал своему любимому делу  — русскому флоту. Сейчас требовалось превозмочь многолетнюю усталость и спокойной рукой перевернуть страницу прошлого этапа своей жизни и открыть новую.

     — Пришло время начать эту войну. Продолжать отмалчиваться было бы для нас позором, — продолжил свои мысли вслух вице-адмирал. — Балканы превратились в кровавую арену… но, с другой стороны, война с таким противником, как Турция, которую я считаю равной по силам, требует солидной подготовки. И только сейчас я могу сказать, что наш флот полностью готов к боевым действиям.

     Карл Христофорович кивнул в знак согласия. Ему припомнилось, что всего несколько месяцев назад адмирал под свою ответственность заменил все устаревшие орудия на новые. Устранил разнокалиберность, внедрил орудийные замки, и теперь корабли могли давать мощный одновременный бортовой залп. Да, астроном тоже считал, что флот полностью готов.

     Он встал и наполнил бокалы вином:

     — Пью за ваш успех, дорогой друг! За победу! Верю в нее.

     Для служащих Министерства иностранных дел война была делом уже решенным. Официальные и тайные переговоры, которые велись между европейскими державами, дипломатами России и Турции по Восточному вопросу, были предметом постоянных, оживленных и бурных разговоров среди служащих министерства. Еще не было известно, кого направят в дипломатическую миссию при штаб-квартире главнокомандующего. Такую ответственную работу, как составление статутов, статей, мирных договоров, можно было доверить только опытным, с неоспоримым авторитетом дипломатам, мужам с международной известностью и уважаемыми именами, поскольку было известно, что сразу же с объявлением войны иностранные посольства пошлют своих представителей в штаб-квартиру. И то не каких-то, а в ранге посланников. Следовательно, и русские дипломаты, принимающие участие в войне, должны быть достаточно высокого ранга. Поэтому известие о том, что молодой, только начинающий дипломатическую карьеру Феликс Петрович включен в состав этой дипломатической миссии, вызвало удивление. Сам Феликс Петрович не скрывал своего восторга и всем подчеркивал, какое великое счастье его постигло. Еще когда только заговорили о войне, он стал жить с мечтой попасть на фронт. Теперь его мечта сбылась, в чем ему помог его дядя, дипломат Антон Антонович Фонтон, назначенный начальником дипломатической миссии при штаб-квартире. Феликс Петрович, опьянев от радости, что покидает скучный ему Петербург и идет на войну, носился по городу, делая покупки и навещая приятелей и знакомых. По совету дяди он приобрел коня и повозку, пошил форменный костюм (в точном соответствии с предписаниями устава) и вообще изменил стиль своей жизни, которая прежде текла неспешно и размеренно.

     Все мужчины в семействе Феликса Петровича были дипломатами. И дед, и отец, и дядя. Всю свою жизнь они были связаны с Восточным вопросом и, следовательно, с Болгарией. Детство Феликса прошло на цветущих берегах Босфора. Его дед, также как потом и его отец, много лет занимал важные посты в русском посольстве в Царьграде. С малых лет он владел турецким и греческим языками. Часто играя с сыном посольского кучера-болгарина, он не только освоил язык, но и увлекся болгарским фольклором. От этого болгарского семейства Феликс много узнал о болгарах, об их страданиях под чужеземным игом, и со временем он стал любить и уважать болгарский народ. Феликс Петрович был знаком с большим болгарским патриотом Софронием Врачанским, приятелем его деда Антона Фонтона. Старый русский дипломат и дедушка Софроний, как звал его тогда Феликс, развивали бурную совместную деятельность. Софроний Врачанский всегда возлагал свои надежды на Россию. Он глубоко верил, что свободу его родина обретет из рук России. За помощью он обращался только к России. Все его просьбы, воззвания, прошения и меморандумы, направляемые царю и правительству, проходили через руки Антона Фонтона. И вот пришло время, когда внук друга Софрония отправлялся на Балканы. Наверно, поэтому Феликс Петрович был так сильно возбужден. Ему хотелось поделиться своей радостью со всеми приятелями, подчеркнуть, хоть и в шутку, что находится среди немногих избранных счастливцев. Если бы он только знал, что уже через два года будет собственной рукой писать депешу о падении Адрианополя… И то как! Преклонив одно колено, положив бумагу на верх военного барабана… Если бы он знал это, он держался бы солиднее, строже, как подобает человеку, на которого возложена ответственная миссия.

     Когда Феликс заглянул к поэту Дельвигу, то застал там еще две знаменитые личности — Пушкина и Баратынского. Ему нравилась эта тройка поэтов. Вот и сейчас в руках Феликса была только что купленная очередная книжка поэмы «Евгений Онегин». Поэма издавалась отдельными главами, так как она еще не была завершена.

     Феликс Петрович сравнивал нежного поэта Дельвига с лучезарным ручьем, текущим среди цветущих лугов, Баратынского — с плакучей ивой, склонившей ветви над тяжелой озерной водой, а о Пушкине говорил как о бурном потоке, который рушит утесы, пролагая новые пути. Ураганом влетев в дом Дельвига, он впал в восторг при виде такого собрания и закричал:

     — Отправляюсь на войну! С Богом, друзья! Прощание может быть скромным, но встречать меня извольте не иначе как с лавровым венком.

     Пушкин отвечал в подобном тоне. Он тоже собирался отправиться на войну, только не на Дунайский фронт, а на Кавказский. На Кавказе лавр растет, так что о венке можно не волноваться.

     Два других поэта, которые не одобряли войны как средство разрешения международных проблем, приняли заявление своего приятеля не столь горячо.

     — Да и пора уже покончить с этой убийственной скукой, — продолжал Феликс Петрович. — Здесь в Петербурге от скуки человек может заржаветь. Каждый день одно и то же. Довольно! Днем в министерстве переливаем из пустого в порожнее, а вечером делаем то же самое в окружении блестящего общества. Все! И прощайте! Как уже сказал, еду на войну! Если хотите знать — не только военные, но и дипломаты кормятся от войны. Если бы не было войн, то и наше министерство не понадобилось бы. Боже упаси! Как тогда закричат военные: а как же воинская честь,  слава отечества…  

     Пушкин звонко рассмеялся. Ободренный этим, Феликс Петрович продолжил:

     —  А сейчас мы, дипломаты, устроили военным золотое времечко: навоюйтесь от души, покройтесь славой аж до некуда. А потом что будет? А потом мы, дипломаты, заключим блестящий мир. Позвольте же, милые поэты, оставить вас.

     Наконец, уверив приятелей, что будет регулярно писать письма с фронта, он попрощался и отбыл.

     И еще с одним человеком попрощался Феликс Петрович, память о встрече с которым он хранил глубоко в сердце. Сирена — так он называл одну из красивейших женщин столицы — подарила ему обаятельную улыбку, а в ее загадочных зеленых глазах он прочитал не только интерес и расположение, но и кое-что другое, о чем он и не смел надеяться. Феликс был безумно влюблен в супругу генерала А. Б., который также отправлялся на фронт. Умело скрывая свои чувства, он прогуливался с ней под руку на последнем приеме у графа Билибина в его великолепном доме на берегу Финского залива.

     Так что Феликс был наисчастливейшим человеком на свете — но так ведь и само имя Феликс означает счастливчик.

     Наконец для молодого дипломата-стажера настал долгожданный день. Ранним утром в новенькой необмятой походной форме он уселся в повозку, управляемую старым казаком Иваном Ильиным, и тронулся в путь. Мать и старая няня благословили его словами «да хранит тебя Бог», и нелегко было оторваться от них перед трудным путешествием по разбитым русским дорогам от Петербурга до Одессы.  

     — Нет, сударь, не могу я вам дать лошадей. И ночлега предоставить не могу. Видите, что здесь происходит.

     — Но мне необходимо срочно догнать свою часть.

     — Понимаю, но не могу. Такие дела.

     — Но ведь у вас есть и лошади, и места для ночлега…

     — На станции есть военный комендант. Обратитесь к нему.

     — Но это ваша обязанность — предоставлять смену лошадей. Для того вас здесь и поставили.

     — Вы не курьер по особым поручениям?

     — Нет.

     — Вот видите? Не курьер. А я именно для них придерживаю лошадей.

     — А комнаты?

     — И с теми та же история, сударь. Проезжают полковники, генералы…

     Феликс Петрович слушал этот нервозный разговор сначала рассеянно, а потом со злорадным удовольствием. Он также прошел через разговор с усатым краснощеким станционным цербером, и не получил ни лошадей, ни комнаты. Этого путника ожидала та же судьба, хотя на внешность тот был настоящим Голиафом.

     Феликс Петрович поднялся со стула, чтобы лучше рассмотреть новоприбывшего. То был молодой человек, может быть, его сверстник, но сущий исполин. Огромный плащ еще увеличивал его размеры. И этот Илья Муромец стоял беспомощно перед станционным смотрителем маленького роста, но с громадными — «для авторитета» — усищами. Феликс подошел к великану.

     — Нет смысла спорить с этим человеком, сударь. Все равно ничего не выйдет.

     — Тогда у коменданта…

     Феликс Петрович посоветовал не тратить напрасно время, так как сам уже прошел по этому пути. А так как одному было скучно, он позвал молодого человека к столу, где он сидел, подал руку и представился.

     — Антон Антонович не ваш ли отец? — заинтересовался новоприбывший, услышав фамилию Феликса.

     — Нет, это мой дядя. Он ожидает меня на следующей станции.

     — Меня зовут Андрей Николаевич Муравьев, — в свою очередь представился молодец и усмехнулся добродушно. — Назначен служить в канцелярии вашего дяди.

     Два молодых человека сразу же почувствовали взаимную симпатию и сели за стол. Их ожидали манерка вина, куски успевшего зачерстветь хлеба, сало и остатки домашнего пирога.

     — Выходит, что нам предстоит и ехать вместе, и работать  вместе, — сказал Феликс Петрович и подал манерку своему новому знакомцу. Утолив голод, он решил утолить и любопытство, для чего стал расспрашивать Андрея.

     — А какую специальность вы имеете?

     — Специальность? Никакой не имею. Готовился к военной службе, хотел стать офицером, — говорил Муравьев, поглощая огромные куски хлеба с салом.  — Но из этого ничего не вышло. Началась война, и недоучившиеся офицеры никому не нужны. А после войны и смысла нет становиться офицером. Знаете, меня очень интересуют история и география. Привлекают путешествия… Наконец восток… Сдается мне, что в конце концов я подамся в священники.

     «Ну и попутчик попался» — подумал развеселившийся Феликс Петрович. — «Офицер, священник, путешественник… в настоящем член дипломатической миссии при штаб-квартире главнокомандующего. И при всем том настоящий библейский Голиаф. Этот без труда вытащит повозку из грязи».

     Под влиянием этой мысли он сказал:

     — По нашим дорогам трудно путешествовать. То еще занятие… Последние пятнадцать верст проехали за пятнадцать часов. Верста в час. Повозка постоянно утопает в грязи, а сверху все льет и льет. — Феликс Петрович вздохнул. — Второй день без остановки. Мой Иван только и делает, что отыскивает окрестных мужиков. Соберет десяток, и хоть платим им, но все равно толку мало. Плохо дело, брат, плохо!

     — В одном американском журнале я читал про строительство железных дорог, — подхватил Муравьев. — По ним будут двигаться паровозы. А у нас… господи… или глубокая грязь, или огромный слой песка, или непроходимые сугробы.

     —  Может и позднее, но и здесь появятся такие дороги, — ответил Феликс Петрович. — Какие чудесные люди есть у нас. Огонь! Например, барон Шиллинг. Славный человек! Служит в нашем министерстве. Слышали о нем? — И не дожидаясь ответа, продолжил: — Настоящий изобретатель! В этой войне он будет взрывать крепости с помощью электричества. Наверняка вам, как и мне, собственно, слово «электричество» ни о чем не говорит. Для меня это темный лес, но для барона нет. Скажу вам, я верю в человеческий прогресс, но сейчас нам придется ехать до Одессы на моей повозке по разбитым дорогам.

     Со двора донеслись возгласы и ржание лошадей — верные признаки прибытия экипажа с важным начальством. Станционный смотритель вылетел как стрела, и через некоторое время в задымленный и душный зал станции — бывшего постоялого двора — вошел генерал в сопровождении адъютанта и ординарцев. Смотритель кланялся до земли нахмуренному генералу и бегом побежал по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж, где предложил генералу отдельную комнату, деревянную кровать с соломенным тюфяком и компанией хорошо откормленных клопов. Феликс Петрович узнал генерала и внезапно покраснел. Адъютант на мгновение замер, окинул опытным взглядом столы и лавки и, увидев Феликса Петровича, махнул ему рукой.

     — Какая приятная встреча! Скучать сегодня не придется. Устрою его превосходительство и вернусь. Вижу, карт у вас нет. Вот мои — сказал он и, вытащив из кармана колоду, швырнул ее на стол и поспешил вслед за генералом.

     — Кто это? — спросил Муравьев.

     — Ленька Егоров, — неохотно ответил Феликс Петрович. Ему не хотелось объяснять Муравьеву, что за птица этот Егоров. Наглец, кутила, опытный картежник и известный дуэлянт. При этом адъютант генерала А. Б., супруга Сирены.

     — Красавец, — вздохнул Муравьев. — И форма ему к лицу.

     Феликс Петрович вяло усмехнулся на эти слова. Ему не по душе была встреча с обоими — и генералом, и адъютантом. Тем более ему не хотелось провести ночь в карточной игре. Но человек не властен над обстоятельствами. С возвращением Егорова сразу началась игра в вист. Но другого выбора и не было. Дождь стучал по крыше, барабанил в окна, ночь была темна, и если двинуться в путь, то непременно увязнешь в глубоком липком черноземе. Уж лучше за партией в вист в компании Егорова, хоть он и неприятен тот Феликсу Петровичу.

     Егоров раздал карты. Феликс Петрович и Муравьев сначала ставили понемногу, но когда им стало везти, повысили ставки. Банк держал Егоров. Его ловкие руки быстро и сноровисто управлялись с деньгами и картами, и в то же время он успевал отпускать остроты в адрес того или другого. Время шло. Кое-кто из присутствовавших засыпал сидя, начинал храпеть и встряхивался, потом засыпал снова. За другими столами также спокойно играли в карты — благо, что большое начальство давно почивало наверху. Пахло обувью, потом, влажной одеждой и еще черти чем, но Феликс Петрович и Муравьев увлеклись игрой. Они выигрывали, но это не отражалось на хорошем настроении адъютанта. После полуночи, однако, счастье переметнулось на другую сторону. Но это не повлияло на молодых людей — они продолжали делать ставки. Егоров, со своей стороны, угощал их хорошим вином (вероятно, из генеральских запасов), подшучивал над ними, а руки его, работая как будто сами по себе, действовали безошибочно, прибирая деньги, производя расчеты, раздавая карты… Почти одновременно кошельки Феликса Петровича и Муравьева оказались пустыми. На подзуживания Егорова продолжать делать ставки они только беспомощно пожимали плечами. Егоров зевнул, собрал колоду карт (деньги он перед тем спрятал поглубже — они ему в Одессе пригодятся) и сказал:

     — Что поделаешь, господа. Когда везет, а когда нет. Кому не везет в карты, тому повезет в любви.

     При этом он так посмотрел на Феликса Петровича, что молодого человека пробрала дрожь от злого холодного взгляда. Что хотели сказать эти глаза, Феликс не разобрал, но в них было столько недоброжелательства и явной ненависти, что даже Муравьев это заметил. Ясно было, что Егоров сводил личные счеты.

     — Да-а… Список отпадает, — произнес Муравьев, провожая взглядом удалявшегося Егорова.

     — Что за список?

     — Да я наметил купить кое-что в Одессе.

     Феликс Петрович печально улыбнулся:

     — Не беспокойтесь. Уверяю вас, мой дядя нас профинансирует. Он чудесный человек, вот увидите.

     Приближался рассвет, дождь прекратился, их больше ничего не задерживало. Восход солнца застал их уже в степи. Давно потерявший связь с природой (он был городским мальчиком) Феликс Петрович задыхался от волнения. Никогда раньше он не встречал восхода солнца в степи. Ему показалось это великим таинством. Он попытался разбудить Муравьева, но не смог. Тот спокойно спал в повозке, забыв про недавнее невезение. Феликс пробовал поговорить с Иваном Ильиным, но говорливый по природе казак сейчас не имел настроения. Он только пробормотал, что солнце каждый день всходит одинаково, и продолжал полусонно править повозкой. А Феликс Петрович не успокаивался. В его привычках было делиться своими радостями и тревогами. Он собрался написать хотя бы одно письмо, в котором описать великолепие восхода солнца. Кому оно будет отправлено — Сирене, приятелю Кривцову в Берлин или поэту Дельвигу, Феликс еще не решил, но уже составлял в уме текст этого поэтичного послания. Солнце — главное божество для всякой жизни на свете. Он согласился с фараоном Эхнатоном, который пытался ввести культ Солнца, и сравнил степь с морем. Но потом он решил, что такое сравнение слабо и нужно сравнивать степь с океаном, что небо горит пожаром на утренней заре, и даже попытался изложить эти мысли в стихотворной форме, и не заметил, как задремал на неудобном сидении вопреки немилосердной тряске.

     Наконец 14 апреля 1829 года повозка с двумя молодыми стажерами-дипломатами, утомленно скрипя после тысячеверстной дороги, въехала на улицы Одессы. Город, переполненный частями Второй армии, волновался и шумел. Поплутав изрядно, Феликс Петрович и Муравьев нашли дипломатическую миссию и представились Антону Антоновичу, которого они так и не смогли догнать в пути.

     В тот же самый день 14 апреля в Петербурге императорская канцелярия выпустила в свет долгожданный манифест о начале войны. Правительственные курьеры повезли манифест в Николаев, штаб Черноморского флота, командующему Кавказским фронтом и в Одессу, где уже находилась штаб-квартира Второй армии. Вместе с манифестом император подписал и разослал всем европейским посольствам в столице еще один документ: декларацию правительствам европейских держав. Австрия и Англия в последнее время явно и недвусмысленно выражали свое враждебное отношение к России и зорко следили за каждым ее шагом во внешней политике. Чтобы уберечь себя от новых противников (вполне хватало Турции), Россия предложила вниманию европейцев эту декларацию, в которой разъясняла им свои намерения. В ней говорилось, что война ведется для уточнения русско-турецкой границы в районе Дуная, за восстановление нарушенных статей Бухарестского мирного договора, за восстановление автономий княжеств Валахия, Молдавия и Сербия, за свободу судоходства через проливы Босфор и Дарданеллы, за умиротворение положения на Балканском полуострове, за предоставление автономии многострадальной окровавленной Греции, которая уже семь лет вела борьбу за свою свободу. Россия объявляла о своих претензиях на крепости Анапа и Поти и заявляла, что не имеет никаких других целей.

     Декларация в какой-то степени успокоила правительства Австрии и Англии. Какие-то две крепости не стоят разговоров, но за сохранением условий декларации они будут следить. При том они дали понять, что о создании нового княжества или просто автономной области на Балканах (имелась в виду Болгария) не может быть и речи. Если Россия станет поддерживать повстанческие настроения в Болгарии, то она наткнется на австрийские штыки. Иностранные посольства, получив эти два документа, напряженно следили за развитием событий и незамедлительно уведомляли свои правительства о каждом шаге, сделанном Россией.

     Таким образом, давно ожидаемая война с Турцией, подготавливаемая в течение последних двух лет, была объявлена.

     Через несколько дней русские войска перешли пограничную реку Прут. Первое селение на правом берегу, помеченное на карте названием Фалчи, было взято. Переправившись через реку, войска Второй армии согласно намеченному плану должны были разделиться.

     В списочный состав знаменитой Второй, или, как ее еще называли, Дунайской, армии входило сто пятнадцать тысяч человек. Семьдесят пять тысяч пехоты, пятнадцать тысяч кавалерии и четырнадцать тысяч казаков. Остальное — нестроевые.

     Русская разведка располагала почти точными сведениями, что Турция готова выставить против русских войск стопятидесятитысячную армию. При том все еще сильная держава имела мощные крепости, как то: Браила, Силистра, Варна, Шумла и другие. Естественные препятствия — река Дунай и горный хребет Стара Планина — также были ее преимуществами. Амбициозный султан Махмуд II вопреки бурной феодальной реакции старался провести определенные реформы, преимущественно военные. Иностранные инструкторы стремились ввести в армии европейские порядки. До определенной степени им это удалось.

     Главнокомандующим Второй армией был фельдмаршал Витгенштейн, добродушный старик, давно исчерпавший свои силы. Зато начальником штаба при нем был умный и энергичный генерал Киселев, о котором многие отзывались с большим уважением. Кто-то считал его хитрым, кто-то гордым человеком, но истина была в том, что он не пользовался императорским благоволением.

     После Фалчи Вторая армия разделилась: седьмой корпус направился к Браиле, а четвертый резервный кавалерийский корпус остался в Валахии — прикрывать армию от темных замыслов недоброжелательного Меттерниха. Остальные войска должны переправляться через Дунай у села Сатуново, после чего должны взять крепости Тульча и Кюстенджи. Затем им предстояло двинуться в трех направлениях: к Шумле, Силистре и Варне. Черноморский флот получил приказ после взятия Анапы незамедлительно отправиться к Варне.

     Итак, взят первый неприятельский населенный пункт. Первые пленники — два старика — были доставлены в штаб для допроса, который должен будет производить ни кто иной, как Феликс Петрович.

     Вот и в самом деле началась война.

     Георгий Арнаутов по прозвищу Кормщик бросил задумчивый взгляд на «Катерину». Порожняя гемия^[1] слегка покачивалась, стоя у причала. Последние мешки с рисом и сахаром и последние бочонки с маслинами были уже погружены на телеги и отправились в город, так что Кормщику на причале делать было нечего. Он шел домой помрачневший, с озабоченным лицом. Последнее время забот стало невпроворот. Его гемия нуждалась в ремонте, а портовые власти мобилизовали его на перевозку зерна из Каварны и Балчика в Варну. Но не только его. Такое же распоряжение получил и его крестник капитан Никола. А у того «Св. Анна» тоже была не в лучшем состоянии — требовала тимберовки^[2]. Никола строил новую гемию, но все что-то мешало, и стройка шла плохо.

     Шел Кормщик, озираясь по сторонам, но все больше глядел под ноги — на причале царил беспорядок: тут и там куски железа, груды соли, рассохшиеся бочки, груды камней, пылища… До недавнего времени так не было, имелся какой-никакой, а порядок. В Варненском порту находилось много иностранных судов, и стоял веселый гомон разноязычных моряков, которые пели по вечерам, развеселившись от доброго варненского вина. Но пошли слухи о надвигавшейся войне, и иностранные суда исчезли. Вместе с ними исчез и постоянный шум, сопровождавший процесс погрузки и выгрузки товаров. Сейчас на причалах хозяйничали аскеры^[3], и Георгий знал, что больше рейсов в Царьград не будет. Но не это его заботило. Его мучила мысль, что он, ожидавший с нетерпением начала этой войны, вынужден подчиниться требованию властей перевозить зерно для турецкого войска. Что он будет делать вклад в укрепление обороны крепости Варна. Получается, что он сам будет помогать неприятелю против своих братьев. Погруженный в невеселые мысли, он не заметил лужицы от протекающей бочки с тухлым жиром и поскользнулся. Опершись рукой о кучу соли, он в сердцах выругался.

     — Держитесь, бачо^[4] Георгий, держитесь! — раздался сзади голос высокого красивого человека с закрученными усами.

     — А… Никола!.. Ну и как, будем возить зерно для пашей? — спросил его Кормщик, отряхивая ладони от налипшей соли.

     Никола, капитан гемии «Св. Анна», нахмурился.  От ворот порта к ним направилось несколько стражников. Сейчас будут проверять документы! Капитан Никола рассердился. Он и так-то был весьма высокомерным человеком. Накинув куртку на одно плечо, он продолжал шагать, бросив лишь мимолетный взгляд на стражников. Белая рубашка и повязанный вокруг талии красный кушак, казалось, едва сдерживали силу, стремящуюся вырваться наружу. И буйный черный чуб, и торчащие усы выглядели вызывающе.

     Глядя на него, Кормщик усмехнулся. Любил он Николу как собственного сына, потому и стал ему крестным отцом. Любил и его молодую красивую жену Раду.

     — Никола, вечером, как стемнеет, приходите к нам. Ждем и Раду, и твоего отца.

     — Время ли сейчас по гостям ходить? — заколебался Никола.

     Кормщик остановился, огляделся: ведь в городе полно злых глаз и ушей.

     — Я зову вас на помолвку, — сказал он. — Ну и… предстоит нам важное дело. Бойчо Богданов с Батовицких мельниц также придет. Сказал, с доверенным лицом.

     — Что, что? — замер на месте изумленный Никола. — Помолвка… доверенное лицо…  — Капитан смотрел на крестного, удивленный его словами.

     — Все так. Но это моя вина, что выложил тебе все вместе. Вижу, ты посчитал меня за сумасшедшего. Объясню. Тебе хорошо известно, что где есть молодежь, там и помолвки бывают, и свадьбы, и крестины, какое бы ни было время. Война не мешает людям ни жениться, ни рожать детей. Я правильно говорю?

     И Кормщик вкратце поведал Николе, что они вдвоем с Йовчо-лабазником давно хотели породниться, а сейчас решили, что время пришло. Его сын Атанас и дочь Йовчо Деспина, хоть еще и малы, но будут помолвлены, потому что никто не знает, что там ждет впереди. Каймакам^[5] дал разрешение на то, чтобы в доме собралось много народа (с началом приготовления к войне власти запретили собираться вместе большому количеству народа). А помолвку именно в это время решили сделать, чтобы не бросалось в глаза прибытие атамана Бойчо с доверенным лицом. Капитан Никола кивнул с пониманием. Приведет и старого, и Раду. Ему тоже было о чем поговорить с крестным. Что тот мыслит о доставке зерна для войска? Сам он кое-что придумал, но хотел бы услышать и мнение крестного.

     Двое мужчин помолчали. Сверху к гавани, гремя по мостовой подкованными башмаками, направлялась рота низамов — солдат недавно созданной регулярной турецкой армии. В глаза бросались новомодные красные войлочные шапки на головах.

      — Чучела огородные! — пробормотал Кормщик.

     Султан разобрался с непокорными и опасными янычарами, истребив их всех, и вместо них создал новую регулярную армию. Обмундировал ее по-новому, но не все получилось так, как он хотел. То ли денег ему не хватило, то ли сам он, хотя и был поклонником европейских порядков, не смог отказаться полностью от восточных обычаев, среди которых и сам вырос  — но реформа вышла половинчатой. И сейчас его низамы маршировали к порту, сопровождаемые насмешливыми взглядами двух капитанов, потому что они представляли смешную смесь старого и нового, европейского и азиатского: русские куртки, анатолийские шаровары, красные пояса, а недавние чалмы были заменены красными войлочными шапками  — фесками. Говорили, что сам султан носил на голове такую же шапку с кисточкой.

     Низамы прошли и скрылись в облаке пыли, поднятой ими же самими.

     — Помолвка! — усмехнулся Никола, но глаза его остались серьезными. — Что ж, хорошо, сделаем… но мне кажется, что ваш парнишка мечтает не о свадьбе, а об учебе. Все меня спрашивает, где какие школы есть. Я бы послал его в Одессу.

     — Он и так пишет и говорит по-турецки и по-гречески, да и в счете силен… И в нашем письме разбирается, — вяло возражал Кормщик.

     Никола презрительно махнул рукой. Что за дела! Ни хорошей школы, ни приличного ученого человека здесь нет. Ходжа знает только Коран, греческий учитель Коста может научить читать и писать по-гречески, не больше, а наши попы просты и невежественны, учительствуют в захолустных селах, где нет греческих попов. Другое дело в Одессе. Из их школ выходят ученые люди. А невеста подождет.

     Вытирая обильный пот с лица, Кормщик слушал слова капитана Николы. Знал, что тот прав, и сам он не раз раздумывал о том же, но…

     — Время ли сейчас для учебы. Видишь, что творится.

     Капитан Никола ему отвечал, что шторм длится день-два, война — год-другой, а после нее Болгарии понадобятся ученые люди. Он помахал рукой на прощание. Срочное дело, сказал. Нужен ему корабельный плотник для ремонта своей гемии, а не то, попавши в шторм, пойдет на дно.

     — Подожди, Никола, — остановил его Кормщик. — Слышал, ты схватился с Дервишем. Так ли это?

     — Так, верно.

     — Из-за новой гемии?

     — Из-за чего же еще, — с усмешкой ответил Никола. — Он испугался, что моя гемия будет больше, чем его. Пугал меня султаном, проклятая собака. Кричал, что строить большие гемии запрещено. Настаивал, чтобы я продал ему новую гемию. Для него она не большая. Ему султан разрешает.

     — Вот что я тебе скажу — берегись Дервиша Сулеймана.

     — Послушайте, бачо Георгий. Новая гемия нужна мне как можно скорее. Я тороплюсь, и все деньги вложил в нее. На старой идти в дальний путь я не рискну. Вы сами говорили, что надвигается большая война, так ведь? Тут скоро вместо дождя будет падать огонь. Новая гемия нужна мне, чтобы отвезти на ней Раду.

     — Куда? — спросил удивленный Кормщик.

     — Куда-то туда… Туда, куда глядят все болгары. Мало ли наших живет в Одессе и вокруг нее. Ну ладно, вечером поговорим. Ну и послушаем, что скажут Бойчо и доверенный.

     Никола пошел. Георгий Кормщик провожал его глазами, пока тот не скрылся. Вот оно как, значит. Вот почему спешил Никола поскорее построить новую гемию. Хорошие паруса купил для нее в Царьграде… Но прав ли он? Хоть и старался Георгий оправдать его действия, но все же ему казалось, что что-то здесь не так.

     Припекало. И солнце уже на закате, и весна только началась, а уже тепло. Кормщик посмотрел на море. Вода в заливе горела от лучей заходящего солнца. Южнее зеленел высокий берег Галаты. Ослепительно блестели на стенах крепости орудия, жерлами обращенные к морю. Тревога гнездилась не только в сердце Кормщика. Она была растворена в воздухе, в багрово-алом закате, таилась даже в спокойных водах Черного моря.

     Кормщик шел, размышляя о Николе. Молод, красив, разве что буен и вспыльчив. Сможет ли устоять перед алчностью Дервиша Сулеймана? Все в городе боялись его. И христиане, и мусульмане. Семь лет назад, во время великого восстания^[6], сколько христианских душ загубил его отец, Джанавар-бей! Напился крови и награбил досыта. Тогда его прозвали Негодяй-беем. И сын его, Дервиш Сулейман, был не лучше. Стремился быть первым в морской торговле, не терпел никого выше себя. О другом сыне Негодяй-бея, офицере Эммине, плохого не говорили. Он учился в Царьграде и Франции на морского офицера. Сейчас командовал одним из военных кораблей, стоявших на рейде Варны. Но последнее время о нем поползли тревожные слухи. Кормщик не мог понять — верить в них или нет. До него долетела молва, что этот Эммин заглядывается на Раду. Никола в море, а Эммин то и дело прогуливается верхом мимо Радиных ворот. Кто знает! Злых языков везде хватает, но и веры негодяйским сынкам нет. Ведь они — негодяевцы и им подобные — были хозяевами Варны. Город красив, богат, дома двухэтажные, мраморные фонтаны и турецкие бани с обилием горячей и холодной воды, мечети, сады, виноградники, бесчисленное количество летних домиков среди зелени на морском берегу.. но чье все это? Красивый, богатый, известный город! Все дороги проходят здесь. От Вены, Белграда и Русы через Варну в Царьград. Из Молдавии и Валахии в Царьград опять же через Варну. И от северного края болгарской земли — Добруджи — дорога ведет в Варну. Варненские торговые ряды сравнивают с цареградскими, а иностранные суда приходят за варненским лесом. Привозят рис, сахар, бархат и атлас для турчанок, апельсины и хну с востока и юга, увозят добруджанское зерно, овечью брынзу, бастурму и суджук, орехи, миндаль, фундук, живую птицу, яйца, мед, воск и другие продукты, произведенные работящими болгарскими руками. Такой всегда была Варна. Что дальше будет — посмотрим…

     С такими мыслями шел Кормщик в болгарский квартал. На самом деле он таковым не был. Жили там всяческие христианские народы: болгары, греки, гагаузы, армяне, а также евреи. Теснились друг к другу потемневшие деревянные домики с небольшими двориками вдоль моря до самой крепостной стены.   

     Большая комната была полна гостей. Поверх полосатых ковров были постелены длинные белые скатерти. Богатая трапеза ожидала только прибытия невесты Деспины и сватов — родичей Йовчо-лавочника, чтобы начать пировать. Пахло сладким пресным свежеиспеченным хлебом, медные подносы блестели и ждали, когда их наполнят вкусным угощением. Витые пироги с золотистой корочкой, крупные царьградские маслины, тонко нарезанные бастурма и суджук. Печеный петух с распростертыми крыльями обращал на себя внимание. Чего только еще не было на трапезе в доме Георгия Кормщика. Чем полнее стол на помолвке, тем плодоноснее будет жизнь молодых.

     Пришел брат Деспины с другом и сказал, что тетки уже нарядили невесту и тронулись с ней в путь. А эти — два нетерпеливых холостяка — поспешили вперед. Тогда дед Атанас, старший Арнаутов, снял со стены годулку^[7] и присел к Раде. Забренчал струнами, настраивая ее для игры, и начал договариваться с женой капитана Николы о песнях, так как Рада славилась своим голосом.

     На почетное место за столом усадили Бойчо Богданова — мельника с Батовицких водяных мельниц. Рядом с ним, облокотившись о пеструю подушку, молча наблюдал за присутствующими сухопарый, почерневший от странствий, видный мужчина неопределенного возраста с темными строгими глазами. В тех глазах таилось какое-то напряжение, нечто, будучи выраженное в словах, смутило бы людей, но гость молчал и смотрел на мужчин в комнате, как бы прикидывая, кто сколько весит. Около него находился жених. Смущенный, подавленный, юноша сидел, опустив глаза. Толи его что-то угнетало, толи стыдился он чего-то…

     — Пока ждем сватов, ты бы начала, а, Рада? — спросил старый Арнаут.

     Рада посмотрела на Николу и, увидев в его глазах согласие, улыбнулась старому:

     — Говори, что петь.

     — Станкину песню, — и дед Атанас, подкрутив усы, начал играть, а Рада запела:

     Эй, красавица Станка,

     Ты сидишь на перекрестке путей,

     На маяке посреди моря как в аду.

     Не скажешь ли ты, Станка,

     Сколько гемий проплыло мимо

     Наверх в Одессу, вниз к Стамбулу…

      Голос Рады, такой же прекрасный, как и она сама, теплый и нежный, чистый и сладкий, то взвивался, то падал и ласкал слух своими переливами.

      — Давай, Рада, пой, девонька! — воодушевленно вскричал Кормщик. — Коли у нас помолвка, так пусть и веселья побольше будет!

     Он был прав. Все же помолвка, а присутствующие не выглядели веселыми: ни жених, ни капитан Никола, да и у хозяйки дома Пауны сердце сжималось. Притихшим сидел и сирота Васильчо — сын убитого брата Кормщика. Его дочь Катерина сидела за столом, похожая на икону — худая, с ввалившимися большими черными глазами. Муж ее, зять Кормщика, Коста Македонец, молодой болгарин с сабельным шрамом на лице, смотрел невесело, углубившись в собственные мысли. Ну и помолвка! Хорошо хоть, что старый заиграл, а Рада запела.

     Бойчо и пришедший с ним мужчина заслушались пением Рады. По их строгим, задумавшимся лицам трудно было понять, нравится ли им пение, трапеза...

     Бойчо Богданова здесь хорошо знали. Знали его как человека необычного  — замкнутого, вспыльчивого, несговорчивого. Но знали также, что стал он таким не от хорошей жизни. Большая беда привела его к изгнанию из родного травненского края. Некий чорбаджий ^[8] Чушко разорил семейство Богданова. Что там точно случилось, не знали (не след ковырять живую рану), только отправился этот чорбаджий собирать беглик^[9]. В доме Бойчо оказалась только жена, и она сказала чорбаджию, чтобы тот пришел позже, когда вернется хозяин. Лютый чорбаджий набросился на нее, колотил, пинал, и от побоев беременная женщина скончалась. Там был еще один ребенок, у которого от страха и плача разорвалось сердце. От такой страшной беды как громом поразило его старую мать, и она умерла. Что застали дома вернувшиеся Бойчо и два его брата, невозможно описать. Известно только, что они поклялись отомстить травненскому чорбаджию. Раскаявшегося кирджали^[10] Бойчо еще мог бы и простить, но травненскому чорбаджию за содеянное — пощады нет! После три брата оставили мертвый дом, покинули родной край и отправились в Добруджу — самый отдаленный и захолустный край, в Батовицкие леса, на Батовицкие водяные мельницы.

     Человеку, путешествовавшему из Варны в Хаджиоглу-Пазарджик^[11], открывался вид на слегка всхолмленную, засушливую и пустую добруджанскую ширь. Где-то посредине от основного шляха отходила направо узкая, разбитая сельская дорога. Она вилась между турецкой усадьбой и небольшим сельцом, населенным батраками бея, а затем внезапно начинался спуск. Перед глазами удивленного путника как из-под земли появлялись поросшие лесом долины, потонувшие в зелени и цветах. Сухая равнина оставалась наверху, а в Батовицких лесах склоняли ветви вековые деревья, журчали ручьи, и несла свои быстрые воды река Батова. На ней как нанизанные на веревке располагались водяные мельницы. В этих местах турки не любили оказываться застигнутыми темнотой.

     С наступлением весны работы на мельнице было мало, и на Благовещение Бойчо посещал своих знакомых в Варне. Он гостил день-другой у Кормщика и исчезал. Говорил, что есть дела то в Царьграде, то в своем крае. Возвращался он к концу сбора урожая. Тогда по Варне ползли грозные слухи. Ужасные дела случались на дорогах Добруджи. Некая справедливая рука творила правосудие в селах и усадьбах, несла возмездие, наказывала душегубов и насильников. Из-за нее теряли сон беи, корсердары^[12], стражники и злые болгарские чорбаджии. Говорили, что это дела большой дружины гайдуков из Батовицкого и Делиорманского лесов. Многие догадывались, кто был воеводой этой дружины, но молчали.

     Сейчас Бойчо Богданов сидел на трапезе и слушал, как поет Рада. Обыкновенно колючее выражение его глаз смягчалось, когда он бросал на нее взгляд. Напоминали ли ему что-то ее изогнутые брови, походили ли ее глаза на чьи-то другие — кто знает, но на лице его виделась тихая печаль.

     Рада замолкла, прекратилось бренчание годулки, и в помещении воцарилась тишина.

     — Спасибо тебе за прекрасную песню, — услышали все голос гостя. Потом он повернулся к старому и спросил, сколько тому лет. Похвалил, что тот играет по-молодецки — видно было, что кровь в жилах еще не остыла. Арнаут разгладил усы и ухмыльнулся — похвала пришлась ему по сердцу.

     — Сколько лет? Не сказать, что много, но и не мало. Да и не вернешь их. А дело в том, что пока я могу держать годулку, то и ружье тоже удержу. А ты сам-то откуда, говоришь, прибыл?

     — Иду я из Валахии, — ответил гость и замолчал.

     — Из Валахии? Надо же. У меня там полно знакомых, — не отставал старый.

     — Кто же они?

     — Да ты их наверняка знаешь. Валахия земля немалая, и все они по ней рассеяны, как птенцы. Помоложе они меня… Воевали мы там в ополчении вместе.

     Гость бегло усмехнулся, но ничего не сказал. Арнаут продолжал:

     — Был один русин, молодой, поэтому прозвали его Батька Рус. Другой… Иван Чолака… весельчак, прихрамывал немного… А уж капитан у нас был — огонь! Человек-гора. Георгий Буюкли.

     — А Василя помнишь? Василь Даскала.

     — Да как же его не помнить.

     — И он тебя помнит. Помнит, как фельдмаршал вручал тебе орден. Как хвалил тебя перед всеми, говорил, что годы не мешают храбрым, главное, чтобы в груди билось молодое сердце… Так было?

     — Подожди… подожди… А ты… Василь, ты ли это?

     Встретились старые товарищи. Атанас Арнаут засыпал гостя вопросами. Узнал, что Василь живет в Бухаресте, как и многие другие волонтеры ополчения: капитан Буюкли, Батька Рус, Иван Чолака и другие.

     — Рассказывай, браток, рассказывай! Что будет? В городе полно солдат. Еще прошедшей зимой султан разослал по санджакам^[13] фирман о войне с Россией. Скажи, придут ли к нам русские?

     Глаза всех присутствующих уставились на Василя из Бухареста. Лица их были напряжены, как будто они ожидали, что из уст гостя изойдут не слова, а пороховой взрыв.

     Василь понял, что пора открыться:

     — Придут, братья! Россия придет к нам. Поэтому мы и здесь с Бойчо — посоветоваться, что делать. Пусть все соберутся, заодно и помолвку справим.

     Но помолвки не случилось, родственники невесты не прибыли. С верхней части квартала долетел шум, гвалт. Выстрелы и вопли нарушили спокойствие весенней ночи. Мужчины вскочили и бросились наружу. Недалеко от них разгорался пожар. Все бросились туда.

     Горел дом Йовчо-лабазника. Весь христианский квартал сбежался, чтобы затушить пожар. Рядом обезумевшие женщины рвали на себе волосы и рыдали. Трудно тушить старое деревянное здание, да к тому же воду приходилось носить ведрами издалека. Дом полностью сгорел.

     Родные Йовчо рассказывали, что, когда повели невесту, у самых ворот налетели конные. Схватили Деспину, набросились на ее отца и увезли обоих. Как загорелся дом, кто его поджог — в суматохе не заметили. Сестры Йовчо, тетки Деспины, плакали и визгливо причитали, проклинали похитителей, а также сватов за то, что настояли провести помолвку в доме жениха, а не невесты. Где это видано, чтобы помолвка проходила в доме жениха… Они протестовали, но Йовчо настоял на своем, и они отступили. И года не прошло, как умерла его жена. Николай, брат невесты, бледный от отчаяния, слушал плач женщин и клял себя за то, что ушел раньше.

     Никто не сомневался, какова будет участь похищенных. Не первый раз такое случалось. Продавали ли их, или они исчезали в гаремах местных беев — только никто из них не вернулся. А от обещаний каймакама, что, мол, примет меры, найдет и накажет злодеев, ничего не выходило.

     Дом сгорел. На тлеющие его останки пала темная ночь. Страх заставил притаиться жителей христианского квартала.   

     Мужчины с потемневшими от горя и бессильного гнева лицами снова собрались у Кормщика.

     — Такие дела, братья, — взял слово Василь. — Это и есть неволя. Убивают, жгут, похищают, надругаются — а мы молчим, немые и бессильные. Но сейчас уже виднеется конец порабощению. Двинулись русские, и никто не сможет их остановить. Но есть такая поговорка: «Бог то бог, да и сам не будь плох». Греки бьются за свободу уже семь лет. А как же мы, братья? Даром никто свободу не даст.

     — А то не знаешь! — разговорился Атанас Арнаут. — Как тронется русский воин против агарянина, то и я пойду с ним. В двух войнах я участвовал, теперь и сыновей пошлю воевать. Даром свободу не получишь, только бы дожить до нее хотелось бы.

     — Да все поступят как ты, — вмешался Бойчо. — Развел тут турусы на колесах. Праздная болтовня.

     — Болгарский народ — это одно, а чорбаджии и прочие мироеды, которые позорят имя болгарина — это другое. Их я причисляю к нашим врагам, — сказал Василь. — Но их немного. А когда придут русские, то народ поднимется.

     И он рассказал, как болгары во многих городах и селах готовятся к восстанию. В Сливенских горах молодежь училась стрелять, старики лили пули, женщины сушили сухари.

     — В Сливии всякое болгарское сердце ждет русских братьев. Как и в других местах: во Враце, в Елене, в Тырново, в Котеле… Я сам котельский и скажу вам точно, что народ там волнуется и ждет. То же и в Айтосе, и в Карнобате, и в Малом Тырново, и везде. Как только русская нога ступит на болгарскую землю, народ восстанет.

     — А наше… наше старое ополчение?

     — И оно собирается. Наши братья, которые рассеялись по землям Валахии и Бесарабии, сейчас стекаются в Кишинев и Бендеры, чтобы услышать волю русского царя.

     — Когда-то отец Софроний и Атанас Некович подавали прошение императору по вопросу свободы Болгарии, — произнес задумчиво Кормщик. — А сейчас найдутся ли такие?

     — Есть такие, — уверил его Василь. — Александр Некович, племянник Атанаса Нековича, подаст прошение, подписанное многими видными людьми в Болгарии и эмигрантами в Бухаресте, как только узнаем, где будет располагаться главная штаб-квартира… А вы, братья? Как вы будете встречать русских?

     Мужчины в комнате замолчали. На этот вопрос каждый давно уже искал ответ. Сейчас уже не было никакого сомнения, что предстоят судьбоносные события, что жизнь каждого совершит крутой поворот, и путь, по которому пойдет она, будет новым, трудным, тернистым, но идти по нему они были уже готовы.

     Бойчо Богданов знал, что поведет свою дружину в помощь русским войскам. Николай, брат похищенной Деспины, и его друг Тодор молча раздумывали, как утром будут собирать дружину из варненских юношей, и каждый из мужчин составлял собственные планы так, как им подсказывало сердце.  

     Уже заполночь Никола и Рада возвращались домой. Путь их проходил мимо руин дома Лабазника, от которых все еще поднимались тонкие ленивые струйки дыма. Возле пепелища выла хозяйская собака, как по покойнику. Ей вторили тревожные крики чаек.

     Никола прижал Раду к груди, чувствуя, как стучит ее испуганное сердце. Прижавшись к нему на жестком ложе, она сдерживала дрожь, не желая выказывать свой страх. Никола должен был отдохнуть, так как утром он собирался в дорогу. В комнате было совсем темно. Ветер шевелил ветви миндаля, и те стучали в окно, как будто кто-то постукивал по стеклу пальцами. Рада слышала, что в ночь перед Пасхой по дорогам бродят русалии. Эти коварные существа, злобные и мстительные, завлекают припозднившихся путников и губят их. Или плачут, как брошенные младенцы, привлекая молодых матерей, а то и лают как собаки, выманивая наружу хозяев. Или стучат в ворота, как нищие, просящие подаяния. Не дай бог столкнуться с таким…

     Раде показалось, что кто-то крадется под окнами. Прислушалась. Залаяла собака. Она шепотом спросила Николу, запер ли он дверь.

     — Запер, — уверил он ее. — Спи спокойно. Я же с тобой.

     Собака замолчала. Наступила тишина. Ветер стих, и ветви перестали стучать в окно. Рада закрыла глаза и положила голову на плечо мужа. Хорошо  так ей было. Вспоминались ей прошедшие часы, такие прекрасные, что от одних воспоминаний ее охватывала истома. Повторятся ли они когда-нибудь? И неизвестно почему припомнилось ей…

     Она перенеслась на морской берег, очутившись среди дубрав и цветущих полян неподалеку от монастыря Св. Константина. Каждый год в мае христиане из города отправлялись туда, чтобы участвовать в монастырском празднике. После литургии в небольшой церквушке начиналось веселье. Толпы людей, музыка, песни, огни… Несется запах жареного ягненка… Два года назад на том празднике Рада отдала свое сердце Николе. На следующий год они пошли туда уже молодоженами. Целый день они бродили по лесу, бегали по теплому песку на берегу моря, а ночь провели на поляне за монастырем. Поверх мягкой травы они постелили толстый ковер и утонули в аромате тимьяна. Над головами их мерцали огоньки звезд, подпевал им шепот волн… Этой ночи Рада не сможет забыть.

     Погрузившись в воспоминания, Рада задремала. Снилось ей, что она снова там, на поляне возле монастыря. Собралось много народу. Играли волынки, танцевала молодежь, а она, затерявшаяся в толпе, искала Николу. В длинной белой сорочке она ступала босиком по густой траве, которая оплетала ее ноги. Потом кто-то сказал ей, что Никола женится, венчают его в монастыре. И тут же увидела: стоит Никола перед алтарем весь в белом, но не венчают его попы, а отпевают.

     Рада застонала во сне. Никола прижал ее к груди, поцеловал в лоб. Он хотел было сказать ей что-нибудь ласковое, но по тяжести ее головы и по ровному дыханию понял, что она спит и ей снится сон. А то, что она стонет во сне — так ведь чего только не случилось сегодня.

     Капитану Николе исполнилось тридцать лет. Если бы не встреча с Радой, кто знает, когда бы он остепенился. Беззаботный, свободный, то в Солуне, то в Царьграде, то в Пирее… Но Рада возникла в его жизни, и капитан предпочел ее вольной холостяцкой жизни. Он отказался от дальних рейсов, ходил только в Царьград и быстро возвращался, всегда с подарками один другого краше: красные туфельки, шелковые головные платки, пояски с серебряными пряжками, расшитые узорами царьградские тапочки, разные бусы и ожерелья — и все ему казалось, что мало.

     Прижав к груди Раду, он решил отказаться от новой гемии. Не хотел, чтобы постройка задерживала его здесь. Как только вернется из Бальчика, он, чего бы оно ему ни стоило, увезет отца и Раду из этого оплота бесчинств и господского своеволия. Решил так и успокоился. Задремал, но скоро разбудил его лай сторожевого пса. Не вор ли залез к ним во двор? Сейчас в городе полно всякого сброда. Он бесшумно поднялся и подошел к окну. Пес перестал лаять и заскулил задушено, как будто горло ему перехватило собственной цепью. Никола вышел из дома. Снаружи все было спокойно, только пес как-то давился и хрипел. Никола поспешил к животному. Он не увидел, как из мрака отделились две тени, налетели на него как вороны черные и вбили ему в спину два острых клюва. Разверзлось над капитаном Николой черное небо и рухнуло на него.

     Из-за плохой погоды корабли Черноморского флота задержались на переходе из Севастополя. На подходе к мысу Херсонес их застал шторм, который бушевал целых восемь дней. Только на девятый день они прошли меридиан Аю-дага. Через два дня после этого перед ними открылся скалистый, выступающий в море острым мысом берег Анапы. Корабли отдали якоря в заливе напротив крепости и принялись ожидать подхода сухопутного отряда под командованием полковника Перовского.

     В генеральном штабе придерживались теории: тот, кто держит в руках крепости Анапа и Поти, владеет Кавказом и в целом положением на Востоке.

     Вице-адмирал был согласен с такой постановкой вопроса, но в данном случае основным театром военных действий армии был не Кавказ, а Балканы, и он считал, что флот должен находиться у болгарских берегов Черного моря. Анапу и Сочи можно будет взять дипломатическими усилиями, когда придет время для обсуждения условий будущего мира. А данное отвлечение сил флота на восток вице-адмирал Грейг считал напрасной потерей времени.

     Мнение князя Меншикова, начальника Главного морского штаба, было другим. Он одобрял действия при Анапе и торопил со взятием этой крепости.

     Грейг и князь Меншиков беседовали в красивой, стильной и удобной адмиральской каюте на флагманском корабле «Париж». Между тем, волнение на море было довольно сильным. Качка корабля никак не отражалась на Алексее Самуиловиче, но князь был бледнее обычного. Генерал-адъютант Меншиков, красивый элегантный мужчина с веселым приятным нравом, прежде всего был амбициозным человеком. Он пользовался доверием императора, доказав тому свою полную преданность. Он умел говорить увлекательно, забавно и остроумно, но глубокими знаниями морского дела не отличался. Князь Меншиков торопился поскорее взять крепость Анапу, после чего должно последовать признание его полководческого таланта, а также награды и популярность. Ведь именно он — после того, как полковник Перовский прибудет с сухопутным отрядом, а Грейг высадит десантные части — возглавит осадный корпус.

     Перовский приближался к Анапе, флот уже находился поблизости, а вице-адмирал медлил с высадкой десанта, к недоумению Меншикова. Неужели хваленый адмирал оказался обыкновенным трусом? Или английская кровь его отца дала о себе знать? Англичане никогда не были искренними друзьями России.

     Такие мысли промелькнули в уме князя, но все-таки Грейг был его приятелем, и он отмахнулся от них.

      — Знаете, в прошлую войну наши войска взяли Анапу за два дня, — заметил князь.

     Адмирал усмехнулся:

     — Да, но и султан, вероятно, знает об этом, и постарался сделать так, чтобы прошлое не повторилось. Вы рассматривали крепостные сооружения?

     — Да, — ответил Меншиков. — Стены укреплены, обновлены защитные сооружения, много новых артиллерийских гнезд. Но все же я считаю, что пора приступить к высадке десанта. Перовский прибудет чуть ли не через несколько часов. Считаю, что оснований для промедления нет.

     Меншиков во второй раз высказывал это мнение.

     — Предлагаю выйти на палубу, — сказал Грейг. — Наши парламентеры должны уже вернуться из крепости.

     Князь был раздражен словами адмирала: тот снова не дал ответа на его предложение.

     — Парламентеры? — Меншиков забыл про них, так как не относился серьезно к ультиматуму, посланному Грейгом турецкому паше. — Неужели вы придаете какое-то значение ультиматуму?

     — А вдруг паша не любит кровопролития, — ответил Грейг. — Если он способен рассуждать разумно, то поймет, что регулярная турецкая армия двинулась уже в сторону Болгарии, а не в сторону Анапы.

     Меншиков скрестил руки на груди. Он с трудом отличал шутки от серьезных слов вице-адмирала. Вслед за ним князь вышел на палубу.

     Грейг не хотел тревожить Меншикова, но весь его многолетний опыт мореплавателя говорил о том, что надвигается беда.

     Берег, перед которым они находились, был ему знаком: скалы перемежались с выступающими песчаными отмелями. Если ветер поменяет направление и начнет дуть прямо от веста, то он неминуемо помешает кораблям выйти из залива и штормовать в открытом море. Ураганный западный ветер поволочет их к берегу — к коварным мелям, враждебным скалам, к неприятельским бастионам. И крепостные орудия завершат дьявольскую работу штормовой погоды.

     Грейг вполне владел собой, со штормами и ураганами он был знаком с ранней юности. Ему не хотелось смущать Меншикова своими предсказаниями.

     — Вы твердо уверены, что нам грозит опасность шторма? — тревожным тоном спросил князь.

     — Мне представляется, что мы уже наблюдаем его предвестники. Но давайте сначала послушаем парламентеров.

     — Но если вы действительно считаете, что шторм неизбежен, то нам грозит опасность. Не время ли уже выходить в открытое море?

     — Вы бесспорно правы. Когда разразится шторм, будет поздно, — спокойно ответил Грейг, пристально всматриваясь в мглистый горизонт. — Но как вы считаете, можем ли мы бросить отряд Перовского? Он подойдет через пару часов. Представляете, какова будет его участь, если мы покинем залив? У него всего около тысячи штыков, а неприятеля в крепости не менее двадцати тысяч.

     Все более высокие волны набегали в залив со стороны моря, ветер крепчал, корабли раскачивались на якорях.

     Запутавшись в противоречивых мыслях, Меншиков стоял на палубе, не замечая, что совсем промок. В самом деле, что за человек этот Грейг, не без тревоги спрашивал он сам себя. Разве можно ради тысячи человек подвергнуть смертельной опасности целый флот с многочисленным десантным отрядом, провалить планы командования по взятию Анапы. А может, действительно в нем заговорила английская кровь. До сих пор князь не обращал внимания на десятки анонимных писем, присылаемых из Николаева и Севастополя. В тех писали, что Грейг действует как умелый и скрытый враг. Его действия в должности как генерал-губернатора, так и главного командира флота вступали в полное противоречие с существующими порядками. А Меншиков, ведомый дружескими чувствами к этому опытному, искушенному в морских делах человеку, вместо принятия мер предупреждал адмирала об этих письмах. А тот действительно занимался чудачествами. Своевольно отменил телесные наказания. Его забота о матросских детях походила на демагогию. Он открыл для них школу и настаивал на создании больницы для матросских жен. Одни только неоправданные расходы на новую форму матросов чего стоят. И что он хочет сказать этими своими действиями? Дорогие мои матросы, ваши главные враги это те, кто держит вас голодными, раздетыми и босыми, бьет смертным боем? Не подрывает ли он этим императорский авторитет, а ослепленный князь продолжает водить дружбу с ним? А сейчас не собирается ли он одним махом уничтожить весь черноморский флот?

     Баркас с парламентерами подошел к «Парижу». Чиновник министерства иностранных дел титулярный советник Иван Батиянов и флаг-офицер лейтенант Рогуля поднялись по штормтрапу.

     — Вернемся, князь, в салон, — позвал князя Грейг. — Послушаем ответ паши.

     Вице-адмирал Грейг не сомневался в том, каков будет ответ, но ему хотелось услышать от двух парламентеров их впечатления от посещения крепости. Те были посланы для вручения ультиматума главного командира флота, в котором он предлагал коменданту сдать крепость без боя, чтобы избежать напрасного кровопролития. Парламентерам была также поставлена задача: осмотреть, насколько возможно, состояние крепости, бастионов, орудий. И еще Грейг хотел понять, что за человек паша-комендант крепости: фанатик, волевой или бесхарактерный, и тому подобное. Всем этим живо интересовался адмирал.

     Паша отверг ультиматум. В ответ он просил аллаха осенить его благодатью, чтобы он мог насладиться плодами своей победы. Адмирал получил ожидаемые сведения: крепость действительно была переустроена, укреплена, хорошо защищена, в ней было полно аскеров. Посланники собственными глазами видели, как через крепостные ворота поступали новые подкрепления от черкесов и других горцев.

     От запада с головокружительной скоростью надвигалась буря. Порывы ветра раскачивали корабли, на них обрушивались огромные волны, но все-таки истинный шторм был еще впереди. Важно было его выдержать, не позволить штормовому ветру выбросить корабли на отмели, маневрировать так, чтобы не приблизиться на орудийный выстрел из крепости. Важно было не оставить в одиночестве Перовского, который уже подал сигнал ракетами, что находится в двух верстах от крепости.

     К заходу солнца стихия разгулялась. Было одиннадцать часов вечера, когда вахтенный офицер занес в шканечный журнал флагманского корабля сдержанную, но тревожную запись: «Положение флота становится поистине опасным. Ветер, дующий прямо в залив, не дает возможности действовать парусами. Наблюдается дрейф в сторону песчаной отмели перед крепостью. Двести орудий на стенах крепости повернуты в нашу сторону в ожидании, что нас снесет на расстояние орудийного выстрела. Положение сухопутного отряда еще хуже. Он находится на открытой местности, с одной стороны горы, с другой стороны крепость и тысячи черкесов…»

     Софья Петровна смотрела в окошко. Дождь лил как из ведра. Девушка испытывала непреодолимое желание выйти наружу и бегать под дождем долго-долго, до изнеможения, чтобы дождь смыл с ее души всю накопившуюся в ней муку.

     «Какая я неблагодарная», упрекала она себя. В доме Карла Христофоровича она нашла тепло и сердечность, могла снова отдаться любимым занятиям, но, несмотря на это, в ее сердце поселилась какая-то пустота. Ночами она тонула в ней, исполненная страданием и отчаянием, сама не ведая, почему.

     В комнату вошла Клавдия Ивановна и села на канапе, умостилась поудобнее, вынула из сумочки рукоделие и стала подбирать нужные для гобелена нитки.

     — Какая противная погода, да, Софи? — вздохнула она. — А знаешь, к Карлу Христофоровичу зашел человек, посланный адмиралом. Пришел транспорт с ранеными…

     Софья обернулась. Она подошла к тетушке и присела рядом с ней, ожидая продолжения. Клавдия Ивановна сосредоточенно вдевала нитку в тонкую иголку и бормотала: — Как жалко… Ах, как жалко!

     — Вы о раненых, тетя?

     — И о них, конечно, а еще о том, что война помешала моим планам. Я хотела познакомить тебя с одним прекрасным молодым человеком, а оно вот как вышло.

     Софья сложила руки и усмехнулась. Она уже не обижалась и не сердилась на тетушку. Сначала ей было тяжело, она даже плакала украдкой. Потом научилась быть терпеливой, молчать, чтобы не задеть тетушку, чьи добрые намерения были налицо.

     — Кого вы имеете в виду? — спросила она с легкой усмешкой.

     — Стройникова, милая, Семена Михайловича Стройникова… Элегантный, представительный, хорошо воспитанный. Свободно изъясняется на французском и итальянском… Забавен, умен…

     — Разве не достаточно того, что меня познакомили с Юрием Кутузовым, с Александром Ивановичем?

     — О, Юрий еще сущий мальчишка. Притом он наш родственник. А Александр Иванович… да… он интересен, конечно, но не в моем вкусе. Человек со странностями. Суровый… Сдается мне, что у него тяжелый характер.

     И Клавдия Ивановна принялась обсуждать лейтенанта Казарского. Он был сыном какого-то витебского чиновника в отставке. Что-то таинственное, непроницаемое проглядывало в его обличье.

     — Наблюдает, молчит, усмехается иронично… За женщинами не ухаживает. Бежит от наших барышень как от огня. Презирает их. Похоже, что он пережил большое разочарование.

     Вошел Карл Христофорович с письмом в руках.

     — Софья, танцуй! — произнес он с широкой улыбкой.

     Девушка вскочила и вопросительно посмотрела на него. Лицо ее залилось предательским румянцем.

     —  Мне письмо?

     — Тебе. Давай выкуп.

     Софья наклонилась и поцеловала дядю в обе щеки. Взяв письмо, она внимательно его осмотрела. Письмо было адресовано ей, а отправителем был мичман Кутузов. От него она ожидала послания меньше всего. Девушка села, распечатала конверт и стала читать вслух:

     «Здравствуйте, дорогая Софья Петровна! Вот и начались наши боевые действия под Анапой…»

     Карл Христофорович и Клавдия Ивановна с интересом слушали послание мичмана. Софья подняла взгляд, посмотрела на них, улыбнулась и продолжила чтение:

     «Анапский паша отказался капитулировать. Что ж, тем хуже для него. Наш «Соперник» вместе с другими кораблями обстреливал крепость. Перед вчерашним штурмом мы с нашим командиром Александром Ивановичем разговаривали о вас, вспоминали тот прекрасный вечер, проведенный у Карла Христофоровича. Но свободного времени у нас сейчас почти и нет, непрерывно ведем упорные и ожесточенные сражения. Наш командир в бою сущий дьявол — управляет огнем орудий, одновременно маневрируя и уходя от ответного огня крепости. А еще с приходом к Анапе мы пережили очень напряженную ночь. Та ужасная ночь как бы все предприняла для нашей погибели, но она не приняла в расчет возможности и умения нашего адмирала. Своими приказами и удивительными действиями он снова показал большое мастерство и спас нас от неминуемой  гибели. Я и ранее был наслышан о дерзкой храбрости Алексея Самуиловича. В борьбе со стихией он всегда выходил победителем. Рассказы о его действиях всегда казались мне преувеличением. Но сейчас мы оценили уроки, которые он нам давал. Мы, его ученики, не подвели нашего адмирала, устояли. Крепостная стена была усеяна черкесами с факелами в руках. Несмотря на бурю, они стояли и ждали момента, когда смогут насладиться видом нашей гибели. Но этого не случилось…»

     — Смотри-ка, а мне Алексей Самуилович ничего об этом не написал. Софья, читай дальше, — отозвался Карл Христофорович.

     Софья продолжила:

     «Сейчас я твердо уверен, что с нашим адмиралом нет такого положения, из которого не было бы выхода. Неприятель в крепости численно превосходит нас многократно, но никто не сомневается в предстоящей победе. Я пропустил написать, что в ту страшную ночь, когда вода и небо слились в единое целое, а ослепительные молнии, оглушительный гром и проливной дождь дополняли картину — тогда на наш сухопутный отряд налетели тысячи черкесов. Представьте себе! Но наши славные воины, возглавляемые полковником Перовским, отразили их атаку. На следующий день после бури оказалось, что ни один из кораблей не пострадал. И мы успешно высадили десант. Может, в следующем письме я напишу, как протекала операция по взятию крепости.

     Посылаю это письмо с транспортом «Змея». Он повезет первых раненых…»

     Софья умолкла, читая про себя последние строчки.

     — Это все? — спросила тетушка, не поняв нежелания Софьи читать дальше вслух.

     Пришлось ей продолжить:

     «Итак, уважаемая Софья Петровна, я буду счастлив, получив от вас ответ. Еще несколько слов. Транспорт отправится обратно сразу же, как загрузится припасами и продовольствием. Передавайте сердечный привет и искреннее уважение…»

     Мичман передавал привет Карлу Христофоровичу и Клавдии Ивановне и снова просил Софью Петровну ответить, так как письмо на фронте доставляет большую радость.

     — Милый мальчик! — вздохнула Клавдия Ивановна. — Отпиши ему, Софья, хорошее, сердечное письмо. Прямо сейчас. Когда уходит эта «Змея»? — растревожилась она.

     — Я тоже сейчас же напишу ответ Алексею Самуиловичу, — сказал Карл Христофорович. — А ты, Софья, напиши несколько слов мичману. Он твой родственник, да и человек не злой. А я сегодня же отнесу оба письма.

     Девушка встала и неохотно пошла в свою комнату. Там она еще раз прочитала письмо мичмана, села за письменный стол, достала лист бумаги и задумалась. Потом взяла перо и написала: «Алексей Самуилович, как мне хочется писать это письмо Вам…» Она положила перо и засмотрелась в окно. Дождь прекратился. Тучи разредились, и сквозь них стало проглядывать голубое небо. Софье припомнился случай, который с особенной силой врезался в ее память. Он сильно напоминал случившееся при Анапе. «Ретвизан», корабль под командованием молодого Грейга, сел на мель вблизи голландского берега. Бушевал шторм, и начинался отлив. Корпус корабля трясся под жестокими ударами волн, но сдвинуться с места не мог. Казалось, гибель была неминуема. Отчаяние охватило матросов, но не их капитана. Со всем хладнокровием и решительностью он приказал поставить стаксели. Под напором штормового ветра корабль сдвинулся с места и начал движение, подскакивая и ударяясь о грунт. Сколько бы ни была ужасна его неподвижность, но движение было еще страшнее. Громада корабля, потерявшего перо руля, стала игрушкой свирепых волн и ветра, бороздя килем песок отмели. Но какова была всеобщая радость, когда вышли на глубокую воду и все поняли, что спасены!

     Софья читала в морском журнале описание того плавания много раз. Ей представлялось, что и она была там, и тогда она нашла в капитане «Ретвизана» свой идеал. Нет, нет! Она не могла писать мичману. Этот веселый юноша, легкомысленный, беззаботный и поверхностный, не был тем человеком и другом, о котором она мечтала. Если уж надо, то скорее она написала бы его командиру — сущему дьяволу, как охарактеризовал его кузен, — но тот не прислал ей ни строчки… Софья Петровна стала жалеть себя, решив, что она глупая сентиментальная девица, живущая в миражах.

     Девушка очнулась, когда вошел Карл Христофорович и спросил, готово ли письмо. Он собрался сегодня же навестить транспорт.

     — Я не могу, дядюшка, не могу, уверяю вас, — разрыдалась она.

     — О, это не дело, милая! Зачем обижать обходительного человека? Давай напиши ему несколько строчек. Война ведь. А случится с ним что, жалеть будешь, я же тебя знаю… Мучиться будешь…

     Софья скомкала предыдущий лист, взяла новый, вынула из манжет платья белый батистовый платочек, промокнула глаза и принялась писать: «Уважаемый Юрий Васильевич, спасибо за письмо…»

     Минули последние часы первого дня войны. Жаркий и пыльный, он казался утомленным и страдающим от жажды солдатам бесконечно долгим. Они толпились перед небольшим колодцем и терпеливо ждали своей очереди, чтобы плеснуть пару пригоршень воды на горящие от пота лица и наполнить фляжки. Главная штаб-квартира расположилась на ночевку в селе Фалчи.

     Феликс Петрович отправил Ивана Ильина за водой, а сам вместе с Муравьевым принялся ставить палатку. Когда они забили в землю колышки, появился служитель из дипломатической миссии и передал, что Феликса срочно ждет начальство. Тот отряхнул руки, поправил китель, надел фуражку и было пошел, но вернулся.

     — Чуть не забыл, Андрюша. Очень важное! Я об ужине. Не ешь, пока я не вернусь.

     Он огляделся по сторонам и подмигнул заговорчески приятелю.  

     — Знаешь, промелькнула тут знакомая особа в кухне императорского штаба. А там, брат, питание не чета нашему. Так что спокойно расстилай на столе белую скатерть и ожидай меня.

     Он взмахнул рукой, ухмыльнулся весело, по-мальчишески, и пошел.

     Палатка дипломатической канцелярии напоминала старые палатки екатерининских времен. Парусина с внутренней стороны была подшита выцветшим шелком фиолетового цвета. Палатка имела два отделения. В первом из них за небольшими походными столиками скрипели перьями по белым листам бумаги несколько чиновников по дипломатической части — все молодые люди, сыновья знатных особ.

     — Салям алейкум, господа! — поздоровался Феликс Петрович. — Все трудитесь, все трудитесь. — Он изобразил низкий турецкий поклон. — Не ведает ли кто из вас, кому я понадобился? Султану или великому визирю? — Увидев непонимание в их лицах, пояснил: — В таких палатках некогда жили султаны, до того, как построили себе дворцы у берегов Золотого Рога.  С двумя отделениями, как и эта. Называли ее Галибе-диван. Внутреннее отделение для султана, а внешнее для визиря и прочих сановников. И все, что происходило во внешнем отделении, султан видел и слышал. Хитро задумано, правда?

     Многозначительный взгляд, который он отправил своим коллегам, говорил: внимайте и мотайте на усы.

     — Ждут вас оба: и султан, и визирь, — ответил сын главнокомандующего фельдмаршала Витгенштейна. — А также главный редактор нашего Галибе-дивана граф Матусевич. Входите, — пригласил его молодой Витгенштейн, которому шутка понравилась.

     Феликс Петрович бодро вошел во внутреннее отделение. Там его действительно ждали. Оказалось, что его дядя, Антон Антонович, руководитель дипломатической части, рекомендовал своего племянника как хорошего знатока русского языка. Вся корреспонденция главной штаб-квартиры и дипломатической части шла на французском языке.

     — О чем идет речь? — осведомился Феликс Петрович.

     — Да вот об этом, — помахал исписанным листом Матусевич.

     — Нашему министру графу Нессельроде пришла в голову славная мысль: писать документы на русском языке. Интересно, как он себе это представляет, — вздохнул Бутенев, первый помощник Антона Антоновича. — Дипломатические документы на русском языке! Антон Антонович считает, что вы можете справиться с этим. Откровенно говоря, я несколько сомневаюсь.

     — Не стоит сомневаться. Позвольте мне подключить к этому делу и поэта Муравьева.

     — Я не слышал о таком поэте, но будь по-вашему. Только смотрите, чтобы этот документ не был составлен в стихотворной форме.

         Матусевич передал лист Феликсу. Бедный граф, он долго потел над ним.

     — Я решил, что коли не получается у меня написать по-русски, то составлю-ка я его на французском, — описывал он свои страдания, — и потом переведу на русский. И ничего не получилось! Сдается мне, что наш русский язык недостаточно разработан. Или, по крайней мере, не приспособлен к ведению дипломатической корреспонденции, — продолжал Матусевич. — Не соответствует он духу дипломатии.

     — А я думаю, что это наша дипломатия не соответствует русскому духу, — усмехнулся Феликс Петрович. Он с трудом удержался, чтобы не сказать: читайте, господа, Пушкина.

     — Ну и ладно, идите, юноша, — сказал Бутенев, — и пусть вам удастся наладить дипломатию в русском духе.

     От дипломатической канцелярии Феликс Петрович в приподнятом настроении отправился в сторону походной кухни главной штаб-квартиры. Вскоре же, взволнованный и возбужденный, он поспешил «домой». Там Муравьев хозяйничал со всем пылом. Походный стол, поставленный посредине палатки, он застелил белыми писчими листами. Ничего, что те предназначались для донесений и докладов.

     — Андрюша, — закричал уже на подходе Феликс Петрович, — слушай, оказывается, начальник кухни — отец моего соученика по лицею. Он принял меня как родного сына. Сейчас же зови Ивана.

     Пока Феликс инструктировал казака, куда идти, к кому обратиться, что сказать и все такое прочее, Муравьев складывал в вещмешок котелки и фляжки. Хитрый старик слушал внимательно. Из того, что прибудет на стол их благородий, и ему, несомненно, перепадет — барчуки были добрыми. Получив наставления, Иван Ильин отправился в наступающих сумерках походкой лисицы, шмыгнувшей на лов к сельским курятникам.

     Феликс Петрович устало растянулся на постели, в кармане зашуршал злополучный документ.

     — Как ты думаешь, Андрюша, можно ли дипломатический документ написать на русском языке?

     — Почему же нет! — удивился Муравьев.

     — Тогда нам предстоит небольшая работа, но сперва поужинаем. Значит, ты уверен, что мы сможем написать вот это на русском языке, — и он протянул приятелю помятый лист.

     В палатку влез казак с победным выражением. Вещмешок его заметно потяжелел. Феликс Петрович вытащил из него одну фляжку и отпил из нее.

     — Чистокровное токайское — торжественно объявил он. — Такое пьют боги и мы, их любимцы.

     От котелка доносился упоительный дух бифштексов с луковой подливкой.

     — Ну что ж… на войне не так уж плохо, — сказал Муравьев, очарованный видом и духом бифштексов.

     В этот приятный момент в палатку явился нежданный гость.

     — Господа, я с трудом вас нашел, — проговорил вошедший штабной офицер. — Премного сожалею, но вас вызывают в штаб, — обратился он к Феликсу Петровичу. — Необходимо допросить двух пленных. Но я сомневаюсь, чтобы они были шпионами.  

     Пленниками были два старика в изношенной чиненой одежде с грязными чалмами на головах. Вид у них был вполне безобидный. Тупое выражение лиц делало их похожими на покорных овец. У Феликса Петровича они пробудили сочувствие. Начался разговор. Один сказался брадобреем, другой — бродячим торговцем табака. Никто в штабе не верил их словам. Феликса Петровича предупредили, чтобы он не заблуждался их видом, а досконально допросил, так как их показаний ожидал сам главнокомандующий.

      Какое-то внутреннее чувство подсказывало Феликсу Петровичу, что пленники говорят правду, но как это доказать? Он был уверен, что имеет дело с бедняками. Бродячий торговец плакался, что продажи шли худо, что сам он был вынужден набивать табак в трубки клиентов. У брадобрея дела были не лучше. В Фалчи мужчины стриглись и брились редко. От смиренных старцев несло прелостью. Что ж, бифштексы все равно остыли, подумал Феликс, но хотя бы эти бедолаги не пропадут напрасно. Он вызвал большое удивление у офицеров, когда подал свою трубку торговцу и попросил набить ее табаком. Турок оживился, вышел из своего безразличного состояния и, быстро отвязав от пояса мешочек, с какой-то особенной гордостью поднес его под нос Феликса Петровича. Табак оказался первоклассным, ароматным. Старик взял трубку и принялся мастерски ее набивать. Штабной офицер, не говоря ничего, также вытащил свою трубку и протянул торговцу. Потом подошла очередь брадобрея. Феликс Петрович спросил, имеет ли он при себе бритву.

     — Воин без оружия не воин, брадобрей без бритвы ничего не стоит, — ответил турок, показав пожелтевшие зубы.

     Феликс Петрович сел на стул и потребовал побрить его. Брадобрей вскочил, вытащил бритву из потайной складки на поясе, достал откуда-то воду и мыло и, схватив двумя пальцами нос Феликса, с профессиональным мастерством начал вертеть его голову налево и направо, обривая поросль на лице и шее.

     Офицеры глядели на это с изумлением. Феликс затих на стуле. Одно единственное движение руки и… Что за глупость пришла ему в голову! А если этот дьявол и в самом деле шпион? Ему что, жизнь надоела? И это теперь, когда появилось так много интересного… Он закрыл глаза и мысленно простился со своей Сиреной, простился с головокружительным ароматом бифштекса, который он так и не попробовал. Брадобрей скреб его шею. Одно нажатие и… прости господи. С закрытыми глазами он представлял, как Муравьев накалывает на вилку покрытый золотистой корочкой кусок бифштекса, как сквозь слезы запивает его токайским в память о Феликсе Петровиче, погибшем на фронте от вражеского брадобрея при исполнении служебного долга.

     В конце апреля солнце грело необычайно сильно. Солдаты мрачно шутили, что оно либо перепутало собственное расписание, либо сговорилось с аллахом против них. Но со сговором или без такового, солнце нещадно жгло своими огненными стрелами пропыленные воинские колонны и доводило солдат до полного изнеможения. Кроме усталости от пеших переходов, они страдали от жары и жажды. По бескрайним пыльным дорогам они, нагруженные ранцем, шинелью, походным одеялом, ружьем и патронташем, еле волочили ноги. Даже фляжка с протухшей теплой водой была им в тягость. А когда их встречало или нагоняло начальство, им приходилось подтягиваться, держать строевой шаг — знаменитый русский военный шаг, которому нет преград. Солнце, дождь, буря — все равно, солдат должен шагать как полагается, даже если он и болен.

     Еще и сражения не начались, а уже пошли потери. Днем жарко, ночью холодно. Их мучила лихорадка, от которой цвет лица становился серо-желтым. В самую жару у них стучали зубы как от холода, а ночью они пылали огнем. Их мучили кишечные проблемы. Половина роты сидела на корточках в кустах, другая половина едва дожидалась. Потом они менялись. А ко всему этому еще и солнце. Едва оно появлялось из-за горизонта, как почва под ногами становилась подобна жаровне.

           Лихорадка не миновала и Феликса Петровича. Турецкий брадобрей его пощадил, а лихорадка — нет. Вторая армия двигалась к Браиле. Феликс Петрович, с лимонно-желтым лицом, сидел на повозке, свесив ноги. Его трясло, несмотря на накинутую шинель, несмотря на жару. Муравьев ехал рядом.

     — Как себя чувствуешь, Феденька? — заботливо спросил он. Этот великан не страдал ничем.

     Феликс Петрович молча ругал проклятую болезнь. Забота Муравьева его раздразнила. «Надо собраться с силами», — подумал он. Мимо повозки проезжало начальство. Они скакали, сидя в седлах прямо и гордо. А он болтал ногами и держался за живот. Нет, так нельзя! Он вскочил, отвязал от повозки коня, оседлал его и поравнялся с Муравьевым. И вовремя! Их нагнала группа офицеров, все его знакомые. Адъютант Баратынский, брат поэта Баратынского, с которым Феликс регулярно переписывался; капитан Муханов, адъютант начальника штаба генерала Киселева; Комаров, симпатичный весельчак. Феликс Петрович оживился. Они разговорились. Мимо их группы проскочила карета с каким-то генералом. За ней скакал адъютант. Оказалось, это был Егоров. Разумеется, он присоединился к ним. Феликс и Муравьев после встречи в корчме его не видели. Егоров был все тот же: ладно сидящая форма, кивер слегка сдвинут набок, тот же насмешливый и дерзкий взгляд. Феликс Петрович закипел от гнева. У него снова появились боли в животе.

     — Ну и как вам тут, господа? — вопрос Егорова относился к Феликсу и Муравьеву. — Здесь не как в Петербурге. Не похоже на прогулки под руку с дамой по аллеям тенистого парка на берегу Финского залива.

     «Значит, он меня видел», — мелькнула мысль у Феликса. Именно так он прогуливался с мадам А. Б.  тем вечером в имении дипломата Билибина, расположенном над берегом Финского залива. «Каков подлец», — подумал молодой человек.

     — О прогулках тут и речи нет, — сказал Баратынский, не знавший, какой смысл вкладывал Егоров в свои слова. — Но одно дело ехать в карете, а совсем другое верхом.

     — Не завидуете ли вы генералу? — спросил Комаров и добавил, что он бы не завидовал.

     — Почему бы и нет? Чего, вы считаете, ему не хватает?

     — Да нет, ничего. Все у него есть, — ответил Комаров с видимой насмешкой. — И хорошее состояние, и молодая, красивая жена, и годочки позади…

     — О, не за генеральских ли жен вы беспокоитесь? — подмигнул ему Егоров. — А генеральские адъютанты на что? Не для того ли, чтобы утешать их?

     Феликс Петрович не поверил своим ушам. Если бы кто-то дал ему пощечину, и то понесенная обида была бы легче.

     — Вы говорите пошлости! Возьмите себя в руки, Егоров! Не подлость ли с вашей стороны…

     — О, рыцарь, что вы так остро реагируете? — перебил его Егоров и засмеялся громко и нагло. — Я, в сущности, поступаю благородно и никого не тревожу. Я не докладываю заинтересованным лицам об агрессивных поползновениях на некоторых их близких.

     — Какой же вы подлец, Егоров! – возмущенно воскликнул молодой человек.

     Адъютант бросил на него уничтожающий взгляд. Он покривил рот в злой усмешке и сказал громко, чтобы слышали все присутствующие:

     — Господа, вы слышали? Если я не получу публичного извинения от этого человека, а вы свидетели нанесенной мне обиды, я найду способ защитить свою честь.

     Капитан Муханов, который до сих пор ехал молча, авторитетно заявил, что дуэли во время войны запрещены. Баратынский попытался заступиться за Феликса Петровича, но тот, охваченный справедливым гневом, заявил, что не намерен ни перед кем извиняться, тем более перед подлецом. Егоров равнодушно развел руками, желая сказать — видите, господа, моей вины в этом нет.

     Группа распалась. Прежде чем рвануть вперед, капитан Муханов, который знал Феликса по юношеским еще встречам с общими приятелями, сказал ему с тревогой:

     — К сожалению, Егоров отличный стрелок. А вы, насколько мне известно, предпочитаете стрельбе из пистолета чтение стихов Пушкина и Баратынского.

     Вот такие неприятности встретились Феликсу Петровичу на пути в Браилу.

     Через несколько дней части седьмого корпуса осадили Браилу. Главная штаб-квартира разместилась на окраине Хаджи-Капитании — невзрачного села со множеством собак, расположенного неподалеку от Браильской крепости. Там же поставили свою палатку Феликс Петрович и Муравьев. Все шло к тому, что осада продлится долго, и приятели могли продолжить начатые в пути споры, читать Евгения Онегина, записки Цезаря о Галльской войне, составлять доклады и писать статьи, а Муравьев мог позволить себе доскональное изучение Библии. Времени на все это было предостаточно. Войска вокруг Браилы копали глубокие окопы, устраивали укрепленные валы, осадная артиллерия подыскивала подходящие места для расположения пушек, а специалисты по осадным делам выдвигали различные предложения. Феликсу Петровичу стало ясно, что работы тут непочатый край. Что ему еще оставалось, кроме как писать письма, критиковать командование и вести ожесточенную словесную полемику со своим идейным противником Муравьевым. Их споры обыкновенно случались во время обеда и перед ужином. Тогда на их походном столике появлялись результаты добрых чувств главного надзирателя над императорской кухней. Тот не забывал соученика своего сына.

     Весь майский день гремела непрестанная орудийная канонада — артиллерия обстреливала крепость. Шла усиленная подготовка к штурму, а Феликс и Муравьев лежали на походных койках и читали: Муравьев углубился в Библию, а Феликс перечитывал «Записки о Галльской войне».

     — На войне следует читать военную литературу, — сказал он Муравьеву. — Возьми Цезаря и прочти, как должно воевать. Почитаешь немного и кое-что поймешь.

     — Что именно? — лениво спросил Муравьев.

     — Например, насколько бездарно наше командование.

     — На основании чего ты делаешь такие выводы? — Муравьев отложил Библию.

     — Когда закончится война, ты, может, и станешь попом. А сейчас не забывай, что ты являешься военным дипломатом. Возьми и прочти Цезаря, и все поймешь.

     — Такого понятия, как военный дипломат, не существует, — спокойно ответил Муравьев.

     — Все равно. Как понятие, может и не существует, но как факт — да. Дипломат, который обслуживает военных. Не так ли в действительности? И вообще, человек, который так глубоко копается в разных там христианских небылицах, не сможет стать хорошим политиком.

     — Христианских? По-моему, ты ошибаешься. Сначала там речь идет о большой революции, а потом о большой политике. А я хочу найти там истину. Просто историческую истину.

     Феликс Петрович смягчился. 

     — Из древних источников я предпочитаю Плутарха и Апиана. Особенно их описания восстания Спартака. Да, да. Предпочитаю читать о восстании Спартака, а не описания христианских мучеников. Ты думаешь, что Спартак, этот талантливый полководец, был необразован и был не в состоянии проповедовать. Он мог, но выбрал оружие перед проповедью. Между прочим, когда ваше святейшество тронется в путешествие ко Гробу Господню?

     — Сразу же, как закончится война.

     — Жалко, не скоро это настанет.

     — Кто это сообщил тебе такие данные?

     — Цезарь.

     — И что же говорит об этом твой Цезарь?

     — Говорит, что, если бы он вел эту войну и встал во главе нашей армии, дошел бы до Царьграда за два-три месяца. Говорит, что и Суворов мог бы за это время закончить войну, но нашим нынешним полководцам понадобится минимум два года.

     — А что имеет в виду твой Цезарь?

     — Нашу тактику и стратегию. Они ни цезаревские, ни суворовские. Ладно, Цезарь римлянин, не желаем учиться у него. Но Суворов-то наш, русский. Но нет, мы и у него не желаем учиться.

     Муравьев задумался над словами Феликса Петровича. Он не разбирался в военных науках, но чувствовал, что в словах приятеля было много истинного.

     — Эх, почему здесь нет Суворова! Так ли ведут войны? Зачем мы раздробили свои силы? Вот ты, Андрюша, можешь ли мне сказать, что мы тут делаем перед Браилой? Зачем целый корпус теряет тут время? Зачем генерал Рот направился к Бухаресту? Кому он нужен? Зачем генерал Гейсмар пошел в Малую Валахию? В сущности, где будут развиваться главные боевые действия? За Дунаем, в Болгарии? Ты, наверно, слышал, что на Дунае у Сатуново строят огромный мост. С валами, люнетами… Нечто монументальное, огромное и ужасно дорогое. И представь себе, строят там, где река самая широкая, самая полноводная, а вокруг одни болота. И клубничка на торте: генерал Рудзевич с третьим корпусом направляется в Болград. И знаешь, зачем? Для участия в параде. Да, да. Там он будет ждать прибытия императора, чтобы устроить ему прием с блестящим парадом. На параде будут присутствовать иностранные дипломатические миссии. Не война, а ярмарка. А теперь скажи — правильно ли говорит Цезарь?

     Феликс Петрович уже не ходил, а чуть ли не бегал по палатке. Он походил на расправляющуюся пружину. В этот раз Муравьев согласился с ним.

     — Где это видано, чтобы на войне иметь два главных штаба: императорский и армейский. По Цезарю, это глупость. Прошел целый месяц от начала войны, а мы только сейчас начинаем осаду Браилы. Дунай еще не форсировали. А Силистра? Варна? Шумен? Теперь вы поняли, хаджи Муравьев, что стоять будем долго в Хаджи-Капитании.

     — Здравствуйте, господа!

     В палатку вошел Баратынский. Без предисловий и экивоков он сообщил, что адъютант генерала А. Б. не забыл о конфликте с Феликсом Петровичем и просил Баратынского стать его секундантом.

     — Вы согласились?

     — Нет, конечно. Ведь вы друг моего брата, а значит, и мой. Егоров найдет другого секунданта.

     Феликс Петрович заметно увял. Он забыл Цезаря с его тактикой и с ослабевшими ногами сел на койку.

     — Но ведь на войне дуэли запрещены? — растерянно возразил Муравьев. Он испугался за своего приятеля.   

     — Да, но среди всеобщего шума и неразберихи, — развел руками Баратынский, — всякое может случиться, не так ли?

     Он был прав. От такого человека, как Егоров, всего можно ожидать.

     — Вот что я вам предлагаю, — сказал Баратынский, — Научитесь стрелять. Я говорил с капитаном Мухановым. Он отличный стрелок и согласился учить вас. Надо найти его немедленно, сейчас вам каждая секунда дорога. Капитан находится где-то в окопах у крепости, там его и найдем. Заодно и познакомитесь с передним краем, поймете, что такое война. Сейчас там полно высшего начальства во главе с бароном Дибичем, значит, и их увидим. Я присмотрел холмик, подходящий для обучения. От него весь передний край как на ладони, можно стрелять, никто не обратит внимания. Трогаем, господа, вперед!

     Феликс и Муравьев собрались быстро. Оседлали коней и, сопровождаемые наставлениями Ивана Ильина — из окопов не высовываться, — покинули Хаджи-Капитанию.

     Пока седьмой корпус осаждал Браилу, командующий шестым корпусом генерал Рот получил приказ переправиться через Дунай и заняться осадой Силистрии. Генерал выполнил первую половину приказа — совершил переход от Бухареста до Фундени, небольшого валашского села на берегу реки, и встал там лагерем. На другом берегу реки находилось болгарское село Тутракан. В планах главного командования предусматривалась переброска шестого корпуса в тот район. Заниматься переправой частей корпуса с одного на другой берег должны были плавсредства русской Дунайской флотилии. Но она задерживалась у Сатуново. Там совершалась большая подготовка к переправе через Дунай основной части русской армии: на низменных берегах устраивали возвышенные подходные пути, строился большой понтонный мост, и все это задерживало флотилию.

     Между генералом Ротом и главнокомандующим Витгенштейном завязалась переписка. Они регулярно обменивались письмами, в которых генерал спрашивал, когда прибудет флотилия, а фельдмаршал обещал и давал советы. Он посоветовал Роту поискать другие возможности для переправы, использовать местные лодки и плоты. Рот попытался, но понял, что это невозможно. Требовалось большое число плавсредств, опытные лоцманы, хорошо знающие фарватер, и умелые лодочники, так как пришлось бы грести, преодолевая сильное течение. Ничего этого в наличии не оказалось. Вдобавок турецкая флотилия контролировала реку.

     Неудачи, которые преследовали генерала Рота, сделали его злее, грубее и раздражительнее обыкновенного. От генеральского нрава страдали адъютанты и больше всего бедняги-ординарцы, которых он превратил в мучеников.

     Этим утром генерал был особенно зол. Он плохо спал, и с самого утра началась жара, которую он плохо переносил. Весь в поту, он писал очередной рапорт главнокомандующему, когда в палатку вошел его адъютант. Офицер спросил разрешения доложить. Рот тяжело кивнул и отпил из бокала охлажденного шампанского. Он сначала не понял, о каких добровольцах говорит адъютант, кто искал с ним встречи. Пришлось офицеру повторить доклад. Тогда генерал не сдержался, взорвался гневом и вылил всю накопленную злость на адъютанта. Что за невежа! Разве не слышал про императорский приказ! Кто ему разрешил устанавливать связи с мятежными элементами! Что собой представляют добровольцы, как не беглецы от своих хозяев. Нет, он не желает видеть чужие лица в лагере. Прогнать их вон немедленно!

     — Они ничего от нас не просят, а предлагают помощь в переправе через реку, и дальше, в Болгарии, могут быть проводниками. Им знакомы все пути…

     — О какой переправе вы ведете речь! Мы и сами не знаем, когда и как это случится. Пусть убираются ко всем чертям! Идите!

     — Но они говорят именно о переправе, — упорствовал адъютант. — Их капитаны твердят, что могут обеспечить лодки и плоты. Имеют и лоцманов… знают течение реки…

     Наконец генерал замолчал и посмотрел внимательно на вспотевшего и раскрасневшегося от напряжения адъютанта.

     — Черт побери! — выругался он. — И почему сразу так не сказали. И вообще учитесь докладывать самое существенное. Говорите!

     Адъютант начал снова. К лагерю приблизился отряд добровольцев. Им руководили двое мужчин, один из которых имел на груди несколько русских орденов. Они выглядели приличными людьми, вели себя соответственно…

     — Ну хорошо, приведите их ко мне, — распорядился Рот и задумался.

     Если все, сказанное адъютантом, является верным, то получается, что удача, которая неизменно ему сопутствовала, и в этот раз не подведет. Ведь он сможет справиться с поставленной задачей, не требуя помощи со стороны. Более того. Еще ни одна русская часть не переправилась через Дунай, так как мост у Сатуново не был готов. Рот будет первым. Это не останется незамеченным.

     Адъютант привел в генеральскую палатку двоих мужчин.

     — Капитан Георгий Мамарчев-Буюкли, — представился тот, что постарше. Его черные глаза глядели проницательно и строго. Был он высокого роста, солидной комплекции, с фигурой атлета и с закрученными усами.

     — Капитан Панайоти Фокиано — представился второй, помладше. У него был вид утонченного русского аристократа: красивое бледное лицо с тонкими чертами, большие глаза, которые смотрели прямо и открыто.

     Генерал быстро оценил: перед ним стояли серьезные люди. Ему понравилась их воинская выправка.

     — Говорите, я вас слушаю, — предложил Рот.

     — Вы здесь находитесь с целью переправиться на противоположный берег, — медленно заговорил мужчина с усами. — Стоите уже довольно долго, и это означает, что вы встретили определенные трудности. Ваша флотилия не пришла, у вас нет ни понтонов, ни плотов, ни лодок. Мы можем вам помочь: обеспечим плоты и лодки, а также опытных лодочников, которые знают реку.

     Генерал все еще недоверчиво смотрел на человека, носящего прозвище Буюкли, но не мог не признать, что слова его не лишены логики, что мыслит он точно, ясно и видит истинное положение вещей.

     — В какой срок? — спросил генерал.

     — Восемь-десять дней, — последовал ответ.

     — Какова цена?

     Оба мужчины, Буюкли и Фокиано, переглянулись и усмехнулись.

     — Цена выгодная, — ответил капитан Буюкли. — Мы хотим воевать рядом с вами. Чтобы вы почувствовали пользу от нашего оружия и оценили храбрость наших парней. А для незнакомых вам дорог в Болгарии вы не найдете лучших проводников, чем наши.

     — Вы болгарин?

     — Да, ваше превосходительство. Я болгарин, но отряд у меня сборный, состоит из болгарских, греческих и сербских патриотов. Есть и валахи. Эти честные и мужественные люди живут в полном согласии и дружбе как братья. И мы, ваше превосходительство, имеем полное право сражаться против султана в первых рядах.

     Генерал Рот задумался. Он не стал ни объяснять им, что гласит императорский приказ относительно добровольческого вопроса, ни упоминать о сложной международной обстановке, которая бы осложнилась в случае поддержки революционных настроений среди покоренных султаном народов.

     — А вы тоже болгарин? — обратился он к младшему из капитанов.

     — Я родился на небольшом греческом острове, но я так тесно связан с болгарами, и я, и мой погибший брат Савва Бимбаши, что если посчитаете меня болгарином, то не ошибетесь. Мы, ваше превосходительство, сыновья порабощенных народов и имеем право сражаться за свою свободу. Такова цена нашей помощи. Примите нашу помощь в борьбе против вековечных угнетателей.

     Генерал встал, послал адъютанта за казачьим атаманом Бегидовым. Он заложил руки за спину, наклонил голову и закусил губу. Была у него такая привычка, когда требовалось подумать.

     — Хорошо, господа, я принимаю ваше предложение. Но только первую его часть… Относительно вашего желания присоединиться к моему корпусу… да-а… сейчас я не могу дать ответ. Сами понимаете… требуется разрешение главнокомандующего… Но… мы еще встретимся и поговорим…

     Несмотря на уклончивый ответ генерала, Мамарчев и Фокиано с удовлетворением покинули генеральскую палатку. Они последовали за генералом Бегидовым, атаманом казачьего полка, в его палатку для продолжения разговора.

     Предложение представителей добровольцев поступило вовремя. Бегидов поторопился вынести его на военный совет. Против выступил только генерал Желтухин. Известный своим тиранством, он получил от солдат и офицеров прозвище «зверь в человеческой шкуре». Желтухин называл добровольцев мятежными элементами, разбойниками, подстрекателями к бунтам. Он решительно воспротивился их присутствию в лагере, отбрасывал их помощь. Но члены военного совета корпуса поддержали Бегидова, а не Желтухина. Добровольческий отряд был передан под команду Бегидова.

     Совместная работа началась сразу же на следующий день. Из соседних сел к Фундени стекались лодки, ведомые добровольцами капитана Буюкли. Занялись и строительством плотов. Добровольцы работали не жалея сил, без отдыха. Палатки они разбили в сторонке, питались собственной пищей, даже сухарей не брали. Единственное, чего они просили — патроны и порох. Хотя у них и не было военной формы, все они ходили единообразно и подтянуто. Они знали, что такое военная дисциплина, и скоро все признали, что они смелы, работящи и исполнительны. Общая работа сблизила казаков и болгар. Не прошло и десяти дней, как корпус был обеспечен плавсредствами, достаточными для осуществления переправы через реку. Осталось только согласовать с главнокомандующим дату операции. Тянуть было нечего, и генерал Рот отправил специального курьера в главную штаб-квартиру. Он не сомневался, что немедленно получит ответ, поэтому приступил к последним приготовлениям. Весельные уключины обмотали паклей, чтобы уменьшить шум при гребле. Ночи были темные, тихие и безлунные, что обещало успешную высадку.

     Курьер из главной штаб-квартиры с приказом фельдмаршала появился на удивление быстро. Произошло это незадолго до ужина. Рот прогуливался по холодку на речном берегу. Он был спокоен, доволен собой, любовался красивой природой и закатом. У него были причины пребывать в хорошем настроении. Он первым переправится через такую водную преграду как Дунай. Командующий таким замечательным делом наверняка будет награжден самое малое титулом Задунайский. В голове генерала вертелись всяческие мечтания. Очень уж ему понравился этот край: плодородная пахотная земля, леса, река, полная рыбы — сом, осетр, карп, белуга… Настоящее богатство. Зачем императору понадобилось делать заявление, что он отказывается от завоеваний! С одной стороны, этим актом он намеревался успокоить враждебно настроенные европейские правительства и смягчить их позиции, а с другой стороны, он показывал им свою слабость. Рот, заслуженный при дворе генерал, не имел бы ничего против, если бы император вознаградил его заслуги и верную службу имением в этом крае. Три года назад Рот нанес решительный удар декабристам Южного общества. Сейчас он первым переправится через Дунай, а там с божьей помощью и при Силистре дела пойдут хорошо. Адъютант генерала прервал его приятные размышления и вручил письмо главнокомандующего.

     Генерал перечитал несколько раз распоряжение фельдмаршала Витгенштейна — не мог уразуметь его содержание. Наконец он понял, что оно написано до того, как его посланник добрался до штаб-квартиры. Витгенштейн приказывал командующему шестым корпусом свернуть лагерь у Фундени и двинуться вниз по течению реки к Хорсово. Рот решил подождать, несмотря на то, что приказ звучал категорично. Через несколько часов посланник генерала Рота вернулся из главной штаб-квартиры с подтверждением предыдущего приказа. Фельдмаршал информировал, что переправа на другой берег будет произведена у Хорсово с помощью Дунайской флотилии.

     Рот подчинился и стал сворачивать лагерь. Он приказал атаману Бегидову поблагодарить от его имени болгарских добровольцев за их труды, результатами которых по независящим от него обстоятельствам он воспользоваться не может. Рот все же не был особенно недоволен. Теперь ему не придется нести ответственность за возможные неудачи при форсировании реки, а также он без неудобных объяснений может отказаться от услуг добровольцев.

     Рано утром следующего дня шестой корпус, в который входили шестнадцатая и семнадцатая пехотные дивизии и четвертая уланская дивизия, оставил Фундени и двинулся на Хорсово. Главнокомандующий не отказался от своего решения, несмотря на возражения начальника штаба генерала Киселева, который доказывал несостоятельность этой переброски войск. Он настаивал воспользоваться создавшимся положением, не терять время и поберечь силы солдат, затрачиваемые на переход в триста верст вниз по реке и еще столько вверх на другом берегу до Силистры. Фельдмаршал не согласился с его доводами, и шестой корпус двинулся в поход. Вслед за ним вопреки запрещению Рота потянулись и добровольцы. Капитаны Буюкли и Фокиано разделили дружину на два отряда — пеший и конный. Этот их поступок вызвал раздражение генерала Рота, и он послал атамана Бегидова к ним с предупреждением. Во время совместной работы атаман и капитаны добровольцев сблизились и подружились. Бегидов уважал этих смелых и упорных людей и не осуждал их поступка. Они упорно преследовали свои цели.

     — Господа, мне очень жаль, но генерал Рот категорично приказывает вам вернуться.

     — Мы тоже категоричны, — ответил капитан Буюкли.

     — Мы не повернем, — поддержал его капитан Фокиано.

     — Вы надеетесь, что император отменит свой приказ о добровольцах?

     — Не сомневаюсь, что отменит. Вот увидите, — произнес Буюкли.

     — Возможно, вы правы. Я был бы очень рад этому, ваша помощь для меня очень ценна. Но… приказ есть приказ.

     — Он к нам не относится, — возразил Фокиано.

     — Что означают ваши слова?

     — Капитан Фокиано прав, — сказал Буюкли. — Ваш генерал не является нашим начальником, а мы не его подчиненные. Следовательно, его приказы не имеют для нас силы.

     Бегидов рассмеялся. Ему понравился ответ капитана Буюкли, в нем была неоспоримая логика. Такой ответ он и передаст генералу Роту.

      — Не находите ли вы, ваше превосходительство, что командование делает ошибку, отказываясь от нашей помощи? Кто лучше болгар проведет вас по болгарской земле? Кто обеспечит поставку продовольствия войску и фуража скоту? Вам будет нелегко на вражеской территории без помощи болгарского населения, которое ожидает вас как братьев, как благодетелей, как избавителей и готово жертвовать жизнью за вас…

     Атаман Бегидов был полностью согласен со словами капитана Буюкли.

     — И наконец… считаете ли вы справедливым и гуманным, что военные действия будут вестись на болгарской земле, а о судьбе болгарского народа не будет проявлено никакой заботы, — отозвался Фокиано. — Знаете ли вы, какова будет участь тех болгар, которые вызовутся помогать вам?

     — Вероятно, именно поэтому командование воздерживается от принятия вашей помощи, — ответил Бегидов.

     — Знаете ли, ваше превосходительство… — повернулся к нему Буюкли, — Везде, где вы будете проходить — в городах и селах, горных деревушках и хуторах, если они населены болгарами, — везде вы встретите искреннее гостеприимство. И хотите вы или не хотите, но тысячи болгар двинутся за вами. Вам еще не знаком болгарский народ, но вы его узнаете и станете его первым защитником.

     — Я и сейчас уже таков, господа, — ответил атаман Бегидов.

     Разговор на этом закончился. Добровольцы не повернули, не разбежались, а продолжили путь.

     Через несколько дней похода части шестого корпуса достигли Хорсово, где с помощью Дунайской флотилии начали переправу на противоположный берег. Отряд болгар переправился сам. Окрестные селяне снабдили их лодками, а кони плыли за ними. Генерал Рот сделал вид, что ничего не видит.

     Сразу после форсирования реки военный совет корпуса принял решение произвести обстоятельную разведку. Выданные корпусу секретные карты не соответствовали фактической местности. Дороги, колодцы и многие ориентиры в указанных местах отсутствовали. Местное болгарское население исчезло, села оказались обезлюдены. Без карт вести серьезные боевые действия немыслимо. Разведку возложили на Бегидова и его казаков. Тот испросил разрешения подключить к разведывательным действиям отряд добровольцев.

     — Поступайте так, как считаете нужным для выполнения поставленной задачи, — ответил генерал Рот.

     Бегидов составил разведотряд наполовину из казаков и наполовину из добровольцев. Для поддержки разведчиков он создал второй отряд — также из казаков и болгар. По пустынным враждебным дорогам, к опустевшим селам их повели капитан Буюкли и Панайоти Фокиано.

     Интересен был рапорт атамана Бегидова генералу Роту относительно первой разведывательной вылазки на болгарскую землю. В нем он подробно описывал нападения многочисленной турецкой конницы: как те вылетали неожиданно из засад, как первыми в бой бросались добровольцы, которые своей храбростью увлекали остальных бойцов. Атаман обращал внимание Рота, что болгарские добровольцы хорошо ориентируются на местности, и в успешном исходе первой схватки между небольшим разведывательным отрядом и многочисленной турецкой конницей большая часть заслуги принадлежит им. Бегидов не скупился на похвалы. Подчеркивая пользу от добровольцев, он предлагал включить их отряд в состав корпуса. Также он просил корпусного командира объявить благодарность добровольческому отряду, который уже понес первые потери убитыми и ранеными. Он настаивал на том, что и впредь разведывательную и авангардную деятельность следует вести с помощью болгар.

     Генерал Рот несколько раз перечитал рапорт атамана и долго размышлял. Он должен был отправить в главную штаб-квартиру подробное донесение обо всем случившимся: о переправе через реку, об обстановке по пути в Силистру, об опустевших селах, о найденных там повешенных и убитых мужчинах и женщинах, о стычке разведотряда с турецкой конницей. Следовательно, укрыть присутствие в корпусе болгарских добровольцев было невозможно. Что после этого последует? Изумление и гнев главнокомандующего? Генерал Желтухин, наверно, уже отправил тайное донесение о своеволии корпусного командира. А если разразится гневом император…

     Но не кому-то другому, а именно генералу Роту требовалось исполнить дело при Силистре, и к тому же одним небольшим корпусом. Фельдмаршал, правда, обещал усилить корпус новыми частями, но пока о них не было ни слуху ни духу. Запаздывала с прибытием также и осадная артиллерия. При таком положении лишить себя помощи добровольцев было бы неоправданно, неразумно, и нанесло бы ущерб общему делу. Генерал Рот решил, что он должен написать в главную штаб-квартиру мотивированное донесение, в котором надо доказать пользу от добровольческого отряда. Написал, выслал и принялся ожидать ответа.

      — Андрюша, мы уезжаем! Давай, быстро собирайся! Иван уже запрягает.

     Забежав в палатку, Феликс Петрович принялся собирать багаж. Был уже поздний вечер, и Муравьев готовился отойти ко сну, не дожидаясь возвращения Феликса. Он подумал, что тот задержался где-то, играя в карты.

     — Андрюша, прошу тебя, побыстрей! Люди уже двинулись.

     — Куда? — недоумевающе спросил Муравьев.

     — В Сатуново. Там ожидается прибытие императора. В Сатуново будут твориться большие дела. Мы не должны пропустить их.

     Другие люди в селении Хаджи-Капитания тоже собирались в путь, и этим ночным приготовлениям дружно аккомпанировали сельские собаки. Муравьев занялся сборами своих вещей. Ему пришло в голову, что предстоящее переселение означает откладывание дуэли, срок которой был уже назначен.

     Через час и село, и крепость Браила остались у них за спиной. Постепенно затихала канонада артиллерийского обстрела, который предприняли для прикрытия отвода от крепости некоторых частей второй армии, которые перенаправили в Сатуново.

     С проживанием под крепостью Браила было покончено. Оно для двух начинающих дипломатическую карьеру молодых людей было неплохим. Встречи на холме с капитаном Мухановым, Комаровым и Баратынским были приятны и полезны. После уроков стрельбы (Феликс Петрович изрядно продвинулся в этом искусстве) приятели вели интересные беседы. Они разговаривали о проблемах науки и политики, касались также и вопросов любви и брака. Допоздна они оставались на том холме, наблюдая за огненными траекториями боевых ракет. Это генерал Засядько пробовал применять новое оружие в боевой обстановке. Порой их позицию посещал и полковник Шиллинг, который развивал перед ними свои фантастические теории. Он утверждал, что будущее принадлежит электричеству, и клялся в том, что оно сыграет огромную роль в прогрессе человечества. Он готовился взрывать стены турецких крепостей минами, приводимыми в действие дистанционно с помощью электрического тока, протекающего по проводам. Слушатели верили ему и с интересом ожидали увидеть результаты его опытов. Между прочим Шиллинг познакомил их со своим проектом нового телеграфа, который заменит используемый сейчас флажной телеграф. Этот новый телеграф будет передавать по проводам электрические сигналы, представляющие знаки, различные комбинации которых составят буквы, слова и целые выражения. Таким способом, уверял Шиллинг своих слушателей, можно будет быстро передавать приказы штаба на боевые позиции. Горячий сторонник атомистической теории Эпикура и материалистического объяснения происхождения вселенной, Шиллинг часто влезал в спор с Муравьевым, и под напором железной логики учения полковника Андрей временно отступал. Все это завершилось, молодые люди ехали в сторону Сатуново. Это случилось, так как пришло долго ожидаемое известие о том, что строительство моста через Дунай завершено, и туда должен прибыть император со свитой и дипломатическими миссиями. Феликс Петрович не хотел пропустить это «мировое» событие, и поэтому его повозка мчалась с «головокружительной» скоростью по разбитым дорогам от Браилы к Сатуново. Они обходили обозы, кухни, санитарные повозки, пехотные части. Феликс Петрович непрерывно подгонял Ивана, развивая между тем перед Муравьевым следующую теорию: если предстоит взятие крепости Исакча и переправа через Дунай у Сатуново, то, значит, именно там и будут происходить главные действия. А где действие — там и противодействие. Значит, бои, опасности. А где опасности, там и награды — кресты за храбрость, ордена, продвижение в чинах и прочее… Следовательно, стоило спешить. В пути их обогнал флигель-адъютант граф Павел Матвеевич Толстой. От него Феликс узнал, что император уже прибыл в Сатуново. Граф с ними не задержался, он сильно спешил.

     — И этот спешит за наградами, — вздохнул Феликс, глядя вслед представительному и красивому флигель-адъютанту.

     — Я не предполагал, что ты настолько суетен, Федя, — отозвался Муравьев.

     — Суета — вполне естественная вещь, суета — вполне естественное состояние человека. Ошибается тот, кто не суетится. Если хочешь быть успешным — суетись, суетись, и только так. Окружающие скажут: какой способный, какой талантливый человек. Будешь же держаться в стороне, скромничать — пропадешь в безвестности. Кто вспомнит о том, что ты существуешь?

     Уже на подходе к Исакче на дороге случился затор, движение почти остановилось. Вскоре неразбериха достигла больших размеров, порядка уже никто не соблюдал. Феликс пришел в отчаяние. Небо на западе потемнело, донесся далекий гром. Собиралась гроза.

     — Только этого нам не хватало, — вздохнул Феликс.

     — Не волнуйтесь, господа! — услышал он рядом знакомый насмешливый голос. Это был Егоров. — И спешить не стоит. Исакча взята, но вам остается еще героическая переправа через Дунай, и главное командование присудит вам титулы графов Задунайских. Дерзайте, господа! При следующей встрече нам будет что сказать…

     Феликс не успел ничего ответить Егорову. Ни умного, ни глупого. Весть о том, что Исакча взята, сильно расстроила его. Вдобавок ко всему разразилась буря. Проливной дождь промочил их буквально за секунды. Молнии, гром и сильный ветер дополняли бедственную обстановку.

     В Сатуново они добрались уже ночью. Дождь лил не переставая. Феликс Петрович и Муравьев промокли до нитки и падали от усталости. Иван Ильин остался с конями и повозкой, а наши два молодца подчинились чьему-то указанию и влились в колонну таких же мокрых, как и они, людей.

     — Что за дурость этот мост… А насыпь…

     — Говорят, что его строили тысячи добровольцев. И все время под пулями.

     — Верно. Большинство из них были болгары. Много жертв…

     — Не напирайте, черт вас побери! Перепачкали мне всю обувь.

     — А что вы хотите? Такая темнота! Простите.

     — Мы как римляне. Куда ни придем, оставляем величественные сооружения. Видите эту будку перед мостом? И она такая монументальная.

     — Смоги как-нибудь. Главное перейти через Дунай…

     Такие разговоры велись во мраке вокруг наших приятелей. Феликс почувствовал, что в колонне стало не так тесно, а под ногами задрожали доски деревянного настила.

     — Андрюша, ты понял? Мы уже на мосту. Переходим через Дунай. Но нет, брат, не дадут нам титул Задунайского.

     — Следи, чтобы не упасть в реку, — посоветовал Муравьев. — А то станешь просто Дунайским.

     Слышались крики:

     — Внимательней… Быстрей… В колонну по два…

     Мерцающие фонари ограничивали колонну, которая проходила по наплавному мосту, находившемуся под попечением и охраной моряков Дунайской флотилии. Продолжал лить дождь.

     — Все совершилось без нас, — печально произнес Феликс Петрович.

     — Можно было и не спешить так, — ответил Муравьев.

     У Феликса Петровича была причина сожалеть о том, что не удалось вовремя прибыть в Сатуново. Он пропустил интересные, драматические события, описание которых могли бы обогатить его письма приятелям. Он перешел мост во мраке ночи и под дождем, не видел величественный вал, сооруженный всего за два дня перед этим, не видел, как героически действовала Дунайская флотилия под огнем турецкой артиллерии. Как все это происходило в Сатуново, он узнал позднее.

     Как только завершилось строительство вала, в Сатуново прибыли запорожцы с сорока лодками. Под прикрытием артиллерии они переправили на противоположный берег два егерских полка. Едва ступив на правый берег, егеря предприняли атаки на противника, укрывшегося в кустах за болотистой местностью. На помощь егерям пришли два казачьих полка, которые переправлялись вплавь вместе с конями. Казаки смело боролись с опасным и сильным течением реки. Егеря также проявили замечательный героизм. Чтобы зайти во фланг неприятельских позиций, они прошли в воде и тине более версты. Они смогли отразить отчаянную атаку противника и не отступили, а продолжили сражение, оттягивая на себя огонь и внимание противника, тем самым прикрыв переправу новых пехотных частей, перевозимых запорожцами. Турецкий гарнизон был вынужден отступить. С вершины построенного вала все происходящее было видно как на ладони. После этого последовало самое главное. Прибыл император и переплыл Дунай на лодке, ведомой самим предводителем запорожцев, бурным и непокорным кошевым Гладким. После того, как император обозрел берега реки, началась работа по связыванию их наплавным мостом. Увы! Эти большие события произошли без участия в них Феликса Петровича. Огорченный, промокший и усталый, он еле передвигал ноги. Андрей Муравьев, со своей стороны, совершенно не думал, что случилась большая потеря, и единственное, от чего он страдал, так это от голода.

     И все же удача не совсем оставила двух молодых людей. В первом же селе их приютили и обогрели. Сельская корчма отворила двери как раз перед их прибытием. Хозяин — солидного возраста болгарин — поставил зажженную свечу на подоконник и принялся разжигать очаг. Ему помогал худой мужчина помоложе. Корчма тут же стала наполняться офицерами. Феликс успел одним из первых усесться перед огнем, Муравьев даже не попытался — три человека опередили его.

     Муравьев слышал от Феликса много рассказов о болгарах. Довольный тем, что находится с ними под одной крышей, он с интересом рассматривал двух мужчин. Старик молчаливо подкидывал дрова и раздувал огонь, а другой, принеся очередную охапку мокрых веток, уселся на деревянной лавке в сторонке и занялся своей торбой.

     Феликс Петрович слегка подсох, уступил место другому страждущему и вернулся к Муравьеву.

     — Федя, это болгары, правда?

     — Кто?

     — Да вот те, благодаря которым ты согрелся. Видишь, вон там, на лавке, — показал Муравьев на худого мужчину в городской одежде, который нарезал хлеб и складывал куски на деревянный стол.

     Феликс Петрович встал и подошел к нему:

     —  Вы болгарин?

     Мужчина вздрогнул от неожиданности, не предполагая, что русский офицер обратится к нему на болгарском языке.

     — Да, я болгарин, сударь. Возьмите кусок хлеба, здесь понемногу хватит на всех.

     — Вы местный или возвращаетесь из эмиграции вместе с нами? — продолжил расспросы Феликс, взяв два куска нарезанного хлеба.

     — Сударь, я из эмигрантов. Мы обращались к вашему императору…

     — Вот как, к императору! И по какому вопросу?  

     — Мы, болгары, не можем спокойно оставаться в стороне. Знаете ли вы, какой фирман был издан султаном? — Встретив самый неподдельный интерес со стороны не только собеседника, но и остальных офицеров, болгарин продолжил: — Фирман касается нас, болгар, и в большей степени относится к тем, кто проживает в самой Болгарии. Султан повелевает им оставить дома и села, так как не хочет, чтобы они помогали русским воинам. Он запугивает убийством без всякого суда тех, кто не исполнит его повеление. Что вы на это скажете, господа? Каков произвол! Можно ли такое терпеть? Одно только это…

     — И с какой просьбой вы обратились к царю? — задал вопрос какой-то полковник.

     — Мы желаем помогать вам в качестве добровольцев. И ничего более.

     — Насколько мне известно, вам, болгарам, разрешено записываться добровольцами в четвертую уланскую дивизию, — заметил полковник.

     — Это так, сударь, но там весьма ограниченное количество вакансий, и они сразу же были заполнены. А нас, знаете ли, только эмигрантов многие тысячи. Живем разбросанные по Валахии, Молдавии и Бессарабии как отверженные, без дома, без отечества… Болгары, ваша милость, имеют наибольшее право воевать против султана. Во-первых, мы просим позволения императора воевать в качестве добровольцев. А во-вторых… не пришло ли время подумать и о нас, болгарах? Ведь у сербов, валахов, молдаван совсем другое положение по сравнению с нами.

     — А куда вы сейчас направляетесь? — спросил Муравьев.

     — К императору же. В Бендерах он нас не принял, но мы не отчаиваемся. В своей просьбе мы описываем страдания нашего народа. А он, ваш царь, — славянин и христианин, как и мы. У нас надежда только на вас. Никто другой нам не поможет…

     Феликс Петрович, обычно словоохотливый и отзывчивый по натуре, сейчас молчал. Насколько справедливым мог быть царь, он знал слишком хорошо. Брат его близкого друга Кривцова был осужден за участие в восстании декабристов. Юшневский, вхожий к его отцу, большой друг болгар, также не избежал ссылки в Сибирь из-за своих демократических убеждений. Но здесь было не место высказывать сомнения в успехе миссии болгар.

     — Одним словом, вы мой коллега, болгарский дипломат. Но вы же не один?

     — Настоящий полномочный посланник Александр Некович болен. Я жду, когда ему полегчает.

     — Атанас Некович? — уточнил Феликс Петрович.

     — Нет, сударь. Александр Некович, племянник старого Нековича…

     — … кого мы все в нашем доме хорошо знали. И как обстоят дела? Прошу вас, расскажите подробно.

     — Александр Некович уполномочен болгарским народом и болгарской эмиграцией вручить императору письменную просьбу. Вы, дипломаты, называете это меморандумом. Все равно, как он называется, его надо вручить.

     — Имеются ли у вас письменные полномочия, подписанные людьми, чьи имена пользуются авторитетом и уважением?

     — Такие полномочия имеются, да и само его имя, как вы сами сказали, вполне известно.

     — Да, — согласился Феликс Петрович. — А сами вы кто? 

     — Кто я… Вы меня не знаете. Волонтер болгарского земского ополчения, участвовал в 1811 году в русско-турецкой войне. Потом эмигрант в Бухаресте, а сейчас доброволец в отряде капитана Буюкли. А так как Нековичу необходима помощь, то я прибыл поддержать его.

     Феликс Петрович разволновался. Он заверил болгарина, что и он сам, и все его семейство — известные дипломаты Фонтоны — любят и уважают болгарский народ. Он выразил надежду, что император их примет, пожелал успеха их миссии и скорейшего выздоровления больного Александра Нековича.

     Сердечные, ободряющие и обнадеживающие слова Феликса Петровича хорошо подействовали на его нового знакомого.

     Снаружи развиднелось, дождь прекратился. Кто-то задул свечу в корчме, которая потихоньку пустела. Откуда-то появился Иван Ильин и доложил, что приготовил завтрак. Молодые люди заторопились — им предстоял еще долгий путь.

     Повозка двух приятелей снова тронулась по разбитым дорогам равнины. Над ними блестело как умытое синее небо, поля очаровывали свежей зеленью, а в придорожном бурьяне весело искрились на все цвета радуги капельки росы.

     К Феликсу Петровичу вернулось оптимистичное настроение:

     — Смотри, Андрюша, это Добруджа.

     И, впадая в умиление, он с энтузиазмом выкрикнул:

     — Здравствуй, Болгария!

     Охваченный самыми человечными чувствами, он сказал приятелю, что глубоко верит в освободительную миссию России.

     — Если и не сегодня, то в ближайшем будущем эта земля будет свободна. И я готов воевать за ее свободу.

     Так Феликс Петрович и Андрей Муравьев, переполненные самыми высокими чувствами, въехали в пределы Болгарии одним ранним утром 1828 года.

      Вице-адмирал Грейг наблюдал за действиями двух кораблей, обстреливавших крепость. Восьмидесятипушечный линейный корабль «Пантелеймон» под командованием капитана Эсманда стрелял размеренным залповым огнем, попадания были точны. Но действия командира бомбардирского брига «Соперник» Александра Ивановича Казарского заслуживали особого внимания и вызвали одобрение адмирала. Приятели лейтенанта Казарского называли его «морским дьяволом», и в этом имелся некий резон. Умело маневрируя, этот дьявол Казарский дерзко приближался к крепости и осыпал ее бомбами. Входя в опасную зону обстрела неприятельских орудий, грозящую вдобавок мелководьем, он вел корабль, ловко избегая попадания крепостных ядер и картечи. «Молодец», — мысленно похвалил своего ученика вице-адмирал.

     Когда Грейг прибыл в Севастополь в качестве главного командира флота, он застал Казарского гардемарином, командовавшим шлюпкой. Серьезный и деятельный юноша понравился адмиралу своим стремлением к научным знаниям. Грейг имел привычку лично беседовать с офицерами как высокого, так и самого малого ранга. Так ему удавалось лучше всего оценивать их знания и возможности. У Казарского их было в достатке. Через три года он был произведен в лейтенанты. Ему доверяли командование кораблем, возлагали на него ответственные задачи. Александр Иванович не подводил его никогда. В конце 1827 года, когда подготовка к войне находилась в самом разгаре, на Казарского была возложена буксировка понтонных секций из Одессы и Очакова в Киликийское гирло Дуная.

     «Эх, были бы остальные такими же, как он», — подумал адмирал. Появился адъютант. Грейг покинул палубу и направился в салон, куда по его приказу прибыл вице-адмирал Мессер. Несколько часов назад из штаба главнокомандующего посыльный привез распоряжение отправить сильную эскадру к западным черноморским берегам. Частям второй армии предстояло взять крепости Кюстенджа, Мангалия и Каварна. Искомую эскадру собрали незамедлительно. Командовать ею Грейг доверил вице-адмиралу Мессеру, известному своей немецкой аккуратностью.

     — Вот что, коллега. Придется нам действовать отдельно. Как бы ни хотелось этого избежать, ничего не поделаешь. Мы не предполагали, что Анапа окажется таким крепким орешком.

     — Да, это так. Мы расстроили планы командования, — сухо ответил Мессер. В его голосе читалось как бы неодобрение, даже обвинение.

     Грейг пригляделся к нему внимательней и только сейчас заметил на сухом бледном лице нездоровые красные пятна.

     — Как вы себя чувствуете, коллега Мессер? — спросил он. — Все ли в порядке?

     — Спасибо. Все хорошо, — с явным неудовольствием ответил Мессер. Он не принадлежал ни к дружелюбно настроенным к Грейгу, ни к его явным врагам, которые писали доносы на него.

     «Так выглядят сердечные больные», — подумал командующий, но не стал углубляться в расспросы о здоровье Мессера. Он разложил на столе карту западной части Черного моря и указал на мыс Калиакрия. Потом острие указки из слоновой кости тонкой работы скользнуло по карте до Царьграда.

       — Вот район ваших действий, — сказал он. — В состав вашей эскадры я включил лучшие корабли. Среди них фрегат «Рафаил» — с верфи прямо на войну. Прошу понаблюдать за ним.

     Грейг не обманывал, он действительно включил в эскадру Мессера самые мощные, самые надежные корабли флота: три настоящие плавучие крепости по сотне орудий на борту — «Император Франц», «Пимен», «Иоанн Златоуст», — два фрегата, два брига, бригантину и совсем нового «Рафаила», построенного по его собственным чертежам.

     — После завершения операций по форсированию Дуная и взятию Кюстенджи ваша задача будет состоять в крейсерстве от Калиакрии до Царьграда. Держите под контролем все морские крепости и в особенности Варну. Не допустите появления турецкого флота перед Варной.

     Мессер молча слушал указания главного командира флота. Грейг знал, что они будут исполнены точно и педантично. Два вице-адмирала попрощались.

     Через несколько часов линейный корабль «Император Франц» поднял вице-адмиральский флаг. Эскадра Мессера двинулась к болгарским берегам.

     День шел к концу. Окрашенные в оранжевый цвет облака предвещали ветреную погоду. Грейг со скрытой тревогой смотрел на горящий закат. Дела при Анапе шли и так не блестяще. Не хватало только плохой погоды вдобавок. Разведка доносила, что от Геленджика к Анапе движутся два транспортных турецких корабля с десантом. Крепость непрерывно получала подкрепления по суше, а теперь пыталась и по морю. С этим положением вице-адмирал не мог примириться. Если погода ухудшится, а сильный ветер и волнение воспрепятствуют работе корабельной артиллерии, то положение осаждающего отряда может стать критическим. На позициях под Анапой стала распространяться эпидемия. Силы отряда ослабевали, а многочисленные турецкие части непрестанно атаковали их. Князь Меншиков настаивал на постоянном артиллерийском огне. Главный лекарь флота Павловский докладывал о большом количестве больных и раненых. В синих глазах адмирала таилась тревога. Уже полмесяца прошли безрезультатно. Если крепость продолжит сопротивляться еще пятнадцать-двадцать дней, то провал будет неминуем: пройдут все контрольные сроки генерального штаба. Это будет означать и провал главного командира флота. Что от того, сколь многое он сделал для Черноморского флота… Все одно: либо падет Анапа, либо падет он сам…

     В вишневом саду Клавдии Ивановны жары не ощущалось. Гостьи, рассевшись вокруг подвесных столиков в удобных плетеных креслах, лакомились мороженым и вели оживленные беседы. Только Софья Петровна сидела молча, задумавшись, как бы чужая в этой пестрой и шумной дамской компании. Дамы и барышни — подружки и знакомые Клавдии Ивановны — обсуждали, как провести утреннее посещение больницы. Не достаточно просто желания посетить раненных воинов и одарить их улыбками и сочувственными взглядами. Можно ли появляться перед героями с пустыми руками? Красивая блондинка, супруга одного из  старших офицеров, предложила организовать открытый бал с благотворительной целью. Идея сначала воодушевила женщин, но их энтузиазм быстро пошел на спад. Отсутствовали молодые офицеры. А какой бал без кавалеров…

     Софья Петровна извинилась и, оставив дам ломать головы над этой тяжелой проблемой, уединилась в библиотеке Карла Христофоровича. Этим утром она получила второе письмо от мичмана Кутузова. Как и прежде, она прочитала его вслух перед всеми, потом просмотрела его еще раз в своей комнате и теперь, в тишине библиотеки, она читала письмо в третий раз.

     «Уважаемая Софья Петровна,» — писал мичман, — «может, это письмо Вы не получите, если счастье мне изменит. Я остался жив и здоров, так что продолжаю беспокоить Вас своими письмами. То, что Анапа пала, для Вас, Софья Петровна, наверняка не новость, но мне хотелось, чтобы Вы получили подробности именно от меня, Вашего преданного друга и кузена, непосредственного участника тех событий. Крепость сдалась после ожесточенного сражения. Самый горячий день был двадцать восьмого мая. Наши славные егеря и матросы изумляли мусульман своей невиданной доселе храбростью. Молодцы! Попробуйте, дорогой друг, перевести это слово на французский, английский или немецкий. Ничего не получится! Оно имеет истинный смысл только на русском языке…»

     Софья Петровна прервала чтение и задумалась. Она хотела представить себе сражение, но не смогла. Как выглядели подступы к крепости… где находились русские воины, смело атакующие многотысячного неприятеля…

     Софья продолжила чтение.

     «Нашим удалось отрезать значительную часть противника, заступить им путь бегства к крепости и прижать их к морю. Это было последнее нападение, которое они осмелились предпринять. Противники капитулировали. Мы захватили два корабля с десантом и не позволили крепости получить подкрепления в критичный час. Действия сухопутного отряда генерала Перовского и массированный артиллерийский обстрел с кораблей принудили крепость вывесить белый флаг. Это случилось рано утром двенадцатого июня. Наши тоже подняли белый флаг на берегу, около поста флажного телеграфа. Немедленно вслед за этим на быстроходном адмиральском катере были отправлены парламентеры с нашими условиями капитуляции. Они, судя по всему, оказались слишком трудными для паши, и он попросил четыре дня на размышление. Адмирал Грейг дал ему пять часов. В течение этих пяти часов развивались события, в которых и я принял участие. Дипломат Иван Батианов в крепости провел переговоры, которые продлились три часа. После полудня он вернулся на «Париж» в сопровождении нескольких турецких сановников. Те остались на флагманском корабле как заложники, а Батианов вернулся в крепость с группой наших матросов и офицеров, среди которых был и я. Переговоры продолжились, а мы, хорошо вооруженные, заняли посты у крепостных орудий, чтобы контролировать их артиллеристов, дабы те не открыли внезапный огонь. Офицеры противной стороны, также вооруженные, расположились у наших позиций. Вы спросите, зачем это понадобилось? Турки требовали уступок, наши не соглашались. Была опасность того, что переговоры прекратятся и возобновятся боевые действия. Тогда из контролирующих крепостные орудия я и мои коллеги превратились бы в мишени для стрельбы. Уже возвращаясь на катере, мы комментировали пережитое напряженное положение, в котором нервы наши были на пределе. Батианов нас успокаивал. Он говорил, что был полностью уверен в благополучном исходе переговоров, так как хорошо знал восточные нравы. Свои уверения он сопроводил одной турецкой поговоркой: «Руку, которую не можешь сломать, должно целовать». Такой вот поговорке придерживались наши противники и, видимо, превратили ее в золотое правило. Сдался весь гарнизон во главе с пашой. Их отправили вглубь России. Интересное зрелище представлял гарем паши, но я, к сожалению, не смог его увидеть. Сегодня пашой Анапы стал полковник Пономарев, командир Таманского полка. В тот же день состоялось большое волнующее торжество. К нам из главной штаб-квартиры добрался полковник Толстой. Павел Матвеевич — флигель-адъютант великого князя — прибыл с поручением отнести в главную штаб-квартиру ключ от Анапы и знамя турецкого гарнизона. Какой неописуемый вид представлял сам Толстой! Он походил на мифического героя. Красивый, богатырского телосложения, с густой кудрявой русой шевелюрой, с хорошим мужественным лицом — он был олицетворением русской силы и мощи. Толстой принял от адмирала ключи крепости и захваченное мусульманское знамя. Этот Илья Муромец взял в руки знамя, которое сотни лет познавало одни победы и добралось до самой Вены. Покорно склоненное, оно свисало из рук русского воина. По случаю победы корабли эскадры дали салют из всех орудий. Вот какие моменты мы переживаем.

     Итак, Софья Петровна, через несколько дней мы отплываем к Варне. Что принесет нам эта черноморская красавица? — спрашиваем мы сами себя, но не находим ответа. Нам известно, что она сильно укреплена, что там имеется многотысячный хорошо вооруженный гарнизон, обученный европейскими инструкторами, знаем, что турецкое командование возлагает на нее большие надежды. Пока Варна является таинственной загадкой для нас, к которой мы отправляемся с тревогой и интересом.

     Заканчиваю письмо, в конце добавляю последние новости. Они взволновали многие сердца, только мое оставили равнодушным. Посудите сами. За взятие Анапы вице-адмирал Грейг стал полным адмиралом. Было роздано много отличий, орденов, медалей, чинов, золотых шпаг… Капитан Стройников стал капитаном второго ранга, мой командир стал капитан-лейтенантом, и только я остался обойденным. Но я не оставляю надежд на будущее, а будущее — это Варна. Я не честолюбец, но и не трус. Если уж воевать, то как следует…»

     Софья отложила письмо и задумалась. Как ей хотелось поделиться своим волнением! Но с кем? Тети она стеснялась, да та и не смогла бы ее понять. Не решалась она и потревожить погруженного в звездные карты Карла Христофоровича. Кто сможет понять сердце девушки? Она, как и другие, мечтала о друге, о любимом. Смелом и умном как адмирал, гордом и сдержанном как командир «Соперника». Ей припомнились его черные миндалевидные глаза, она услышала его теплые нежные слова, обращенные к ней… увидела его сердечную улыбку… Тетя ей говорила, что он не был щедр на такие изъявления чувств… Но вот же не он, а мичман пишет ей письма. А от Александра Ивановича она не получила даже короткого привета…

     Если кто-нибудь сказал бы ей: «Софи, флот возвращается» — что бы она сделала? Может, помчалась бы на пристань, презрев условности хорошего воспитания. Но кого бы она побежала встречать? Адмирала, смелого капитана или мичмана? Возвращения кого из них она ждала, чтобы заполнить пустоту в своем сердце?

     Феликс Петрович тормошил спящего Муравьева.    

     — Андрюша, просыпайся. Вставай. Ведь ты поэт, не можешь пропустить…

     Он не остановился, пока не поднял приятеля с кровати. С мутной головой, натруженными ногами Муравьев вышел из палатки, не понимая зачем и почему.

     — Смотри, Андрюша, какая прелесть! Красиво, верно? Грешно спать в такую ночь. — И Феликс широким жестом показал на открывавшийся перед ними вид.

     Взгляду Муравьева действительно открылась пленительная картина. Он онемел от восхищения. Но так как Феликс не мог не поделиться вслух своими чувствами, он продолжал экзальтированно комментировать. Как прекрасно сияет луна… Как серебристо блестят палатки, и если бы их не было, картина была бы неполной… Не упустил он и обратить внимание на величественную тишину.

     — Феденька, помолчи немного, — взмолился Муравьев.

     Красивая долина Бабадаг, небольшой оазис посреди безводной Добруджи, приютила на ночь части второй армии. В долине и по склонам окружающих холмов догорали лагерные огни. Бескрайний ряд палаток белел при лунном свете. В черном небе ярко горели звездные огни. Молодые люди молчали, плененные величественной красотой ночи. Муравьев погрузился в мысли о неразгаданных тайнах природы. С Феликсом все было проще. Он был влюблен, а такие ночи — сущая благодать для влюбленных.

     — Феденька, и наипрекрасное становится обыкновенным, если долго его созерцать, — сказал Муравьев. — Теряется красота, свыкаешься с ней. Да и утром нас ждет долгий и тяжелый поход. Не пора ли поспать?

     Муравьев был прав — и в отношении ночи, и в отношении похода. Всего через несколько часов армия начнет движение от Бабадага к Карасу.

     Утром их обоих позвали в дипломатическую канцелярию. Ночная тишина и романтика пропали. Со всех сторон напирали крики, шум и суета. Солдаты сворачивали палатки, а возле единственного колодца в центре лагеря собралась толпа. Слышались торопливые команды, ржали лошади… Предпоходное настроение охватило всех — и солдат, и командиров.

     — Давай и мы умоемся, — предложил Муравьев.

     — Стоять в такой очереди? Исключено! И потом, знаешь, для чего можно пропустить одну помывку? Не знаешь. А у нас есть шанс увидеть императора со всей его свитой. И Дибича, и всех иностранных послов. Как тебе это? Надо только поторопиться.

     Послы были уже готовы. Элегантные, в блестящих мундирах, гладко выбритые, они ожидали императора и вели между собой разговоры.

     — Вон тот в красном мундире, видишь? — сказал Феликс. — Это французский посол герцог де Мортимар. Он разговаривает с графом Сент-Алдегонтом. — Феликс Петрович стал старательно объяснять, кем были молодые люди, облаченные в великолепные офицерские мундиры, которые толпились вокруг герцога. Эта молодежь пила шампанское, закусывала на ходу и смеялась. Феликс кинул пару сарказмов по их адресу.

     — Ты мне сам говорил, что в твоих жилах течет и немного французской крови, — подначил его Муравьев.

     — Не имею ничего общего с этим роялистским сбродом, — ответил с обидой Феликс. — Это сборище принадлежит старой Франции. С ними у меня нет ничего общего.

     Определив ясно и категорично свою позицию, он продолжал показывать Муравьеву остальных послов. Андрей узнал, что те в серых и белых мундирах — из австрийского посольства, собственными глазами узрел самого австрийского посла ландграфа Гессен-Гамбургского, который разговаривал с капитаном Мольером.

     — Ну и шуточки у тебя, безбожник! — вознегодовал Муравьев. — Какой тебе Мольер.

     — Клянусь, никаких шуток. Дело серьезное. Тем более, что капитан Мольер не переносит шуток. Он ничего общего не имеет с автором «Тартюфа». Я уверен, что он даже не слышал имени своего знаменитого однофамильца. — Феликс Петрович рассмеялся.

     — Интересно, чем занимаются здесь эти блестящие мундиры?

     — Затрудняюсь ответить тебе по-русски, Андрюша, — ответил Феликс. — Могу сказать точно по-турецки. Высматривают сеир. Понял? — и он принялся объяснять, что означает это турецкое слово.    

       Молодые люди направились к дипломатической палатке. Внезапно Феликс дернул Муравьева за рукав.

     — Подожди! Видишь, это Дибич. Это одна из знаменитостей. Только не пялься так на него, неудобно, Андрюша.

     Муравьев и от других слышал о начальнике императорского штаба бароне Дибиче, но никогда не видел его. Поэтому при словах Феликса Петровича застыл на месте. Короткое тучное тело «блестящей знаменитости» носили маленькие кривые ножки, которые бог знает как выдерживали такую тяжесть.

     Дибич вошел в императорскую палатку, перед которой уже толпился генералитет. Феликс Петрович начал перечислять имена князей, баронов и графов, известных своим происхождением.

     — Вон князь Евгений Вюртембергский, старый участник Бородинской битвы. А вот там крупный русый красавец — это граф Толстой, рядом с ним князь Долгоруков. Молодой генерал — это Делингсгаузен, многообещающая личность. Он разговаривает с графом Нессельроде… Ты ведь знаешь, кто такой Нессельроде?

     Чем больше имен слышал Муравьев, тем больше он убеждался, что его дворянское происхождение — ничто по сравнению с такими величиями, в чьей власти находились государство и весь народ. Насмотревшись на знаменитостей, они отправились в канцелярию. Там царила полная неразбериха. Они так и не узнали, кто их вызывал. Кто-то мимоходом подсказал, что их искал сам Антон Антонович, но тот, вероятно, уже в главной штаб-квартире. Вдвоем они отправились туда и встретили там такой же беспорядок. Никто не обращал на них внимания. Наконец они наткнулись на самого главнокомандующего фельдмаршала Витгенштейна. Старик держал в руках какой-то лист и гневно кричал на начальника штаба Киселева. Феликс Петрович и Муравьев, посторонившись, встали неподалеку от входа.

     — Вы читали, что пишет Рот? Он говорит о каком-то болгарском отряде! Кто ему разрешил составить отряд из болгарских добровольцев? Он понесет за это ответственность! Что за своеволие! Пишите… садитесь и пишите. Распустить этот дьявольский отряд!

     Генерал Киселев, однако, только усмехался и перекладывал в папки на походном столе различные приказы и донесения, не выказывая никакого намерения сесть и писать. Молодежь почувствовала себя неудобно.

     — Пойдем отсюда, — шепнул Муравьев другу.

     В главной квартире непрестанно сновали адъютанты, офицеры по особым поручениям, искали то или другое, но Антона Антоновича там не было, и они незаметно вышли.

     — Андрюша, слышал? Болгары сформировали отряд. Браво! А наш главнокомандующий разгневался. Что за глупость! Цезарь никогда бы такого не сделал. Что за военачальник, который отказывается от помощи. Знаешь, какие перед войной имелись проекты об участии в ней болгар?

     Муравьев развел руками. Он о таковых даже и не слышал. Тогда Феликс Петрович рассказал ему об интересных проектах адмирала Сенявина и офицеров генштаба Серистори и Ланжерона.

     — Это умные люди, — сказал Феликс. —И все трое по отдельности предложили свои проекты по организации участия болгарского населения в предстоящей войне. Они знали болгар по минувшим войнам и понимали, что так или иначе болгары примут участие в войне. Будут участвовать в любом случае — с разрешением или без такового. Поэтому все трое предложили организовать партизанскую войну в тылу врага. Навроде той, что была у нас в 1812 году.

     — Это было бы чудесно, — одобрил Муравьев.

     — Да, но если бы один из этих проектов был принят, и на болгар возложили бы партизанские действия, то тогда этот народ должен был бы получить свободу и независимость. А это Европе не выгодно. И мы идем проливать тут свою кровь, подвергаться тысяче опасностей, сообразуясь с французскими, английскими и австрийскими желаниями. Это называется… политикой. — И Феликс Петрович обозвал европейскую политику крепким русским словом, характеризующим поведение уличной проститутки.

     Через час армия в походном порядке — авангард, кавалерия, пехота, артиллерия и обоз — двинулась от Бабадага к Карасу под палящими лучами добруджанского солнца. Двинулись вперед и обе главные штаб-квартиры — императорская и армейская, со всем дипломатическим корпусом, сопровождаемым дипломатическими условностями, прислугой и специальной кухней. Позади армии осталась цветущая долина Бабадаг, а перед ней лежала знойная безводная ширь Добруджи.

     — С таким замечательным продвижением мы будем проходить по три или четыре версты в день, — тяжело вздохнул Феликс Петрович, проведя верхом несколько часов под палящим солнцем. — А как припекает! Господи помилуй!

     — Феденька, какой-то фантазер вроде тебя придумал это название — Добруджа. А? Добруджа. С какой стати? — Таким же тоном отозвался Муравьев, стирая с лица пот. — Голая и сухая земля. Реки без воды… Что за добро имеется в этой земле, не понимаю.

     Остановились пообедать и отдохнуть в опустевшем селе. Вода во фляжках сильно нагрелась, надо было поискать свежей. В селе не могло не быть колодца. Феликс Петрович отправил Ивана Ильина на его поиски. Но тот вскоре вернулся, присел у повозки и закрыл глаза.

     — Тебе что, плохо? — испуганно спросил его Муравьев.

     Старый казак стучал зубами как в лихорадке, лицо его побледнело. Феликс Петрович забеспокоился.

     — Эй, казак! Не пугай нас. Что с тобой? Подожди, я тебе… я сейчас… И Феликс Петрович стал рыться в сундуке. Там у него лежала прибереженная на всякий случай бутылка из императорских запасов.

     — Что им сделали бабы и детишки, ваше благородие? Что они им сделали? Собственными глазами видел. Мать с дитём повесили. — И он начал креститься: — Помилуй, господи, души несчастных… Да разве так можно! Мне рассказывали, но я не верил. Язычники проклятые! Дитё не пожалели…

     Только сейчас Феликс и Андрей вспомнили слова болгарина, сказанные в той корчме близ Сатуново, о султанском фирмане. Эти несчастные, наверно, отказались покинуть село.

     Закаленного не в одном бою казака все еще трясло от пережитого ужаса. Много раз он рассказывал их благородиям о том, что приключалось с ним по пути от Бородино до Парижа; как по воле судьбы сражался у Кутузова, выкручивался из самых удивительных положений, но никогда не страшился встрече со смертью, но со смертью воинской, а не с глумлением зверей над женщинами и детьми.

     — А малой-то похож на моего внука, — смахнул с глаз слезу старый казак. — Ну что ж. Получат они и от меня, Ивана Ильина, запомнят надолго.

     Зной и палящее солнце напомнили друзьям о томившей их жажде. Они пошли к единственному колодцу, находившемуся на краю села. Слышались крики и неописуемые ругательства. Взволнованная толпа усталых и жаждущих солдат шумела у колодца. Все напирали, толкались, лишь бы поскорее добраться до воды. С потрескавшимися от жары губами, покрытые плотным слоем пыли, они не могли спокойно дожидаться своей очереди. Счастливцы, добравшиеся до воды, пили долго, плескали на лица, наполняли фляжки, а стоящие сзади ругались, некоторые даже пытались прорваться силой.

     — Голод — ничто по сравнению с жаждой, — уныло заметил Феликс Петрович, расстроенный открывшимся ему видом. — Нам надо подождать. Солдаты устали больше.  

     — Федя, посмотри! Надо же! Это форменное безобразие!

     Феликс Петрович посмотрел туда, куда показывал Муравьев. Неподалеку от колодца устроили на скорую руку навес для иностранных дипломатов. Большинство из них сидело за походными столами, они что-то пили и с интересом наблюдали за происходящим вокруг колодца.

     — Знаешь, что они пьют? — хриплым голосом отозвался Феликс. — Шампанское со знаменитой сельтерской минеральной водой. Что за невоздержанность, что за бесчеловечность, на виду у пыльных и жаждущих солдат. Пошли отсюда, Андрюша. — И хотя перед его глазами вились огромные черные круги, и хотя жажда толкала его в сторону колодца, он повернулся и пошел назад к повозке. Муравьев последовал за ним.

     — Получается, что быть дипломатом в наше время — это поистине подло, а быть европейским дипломатом — преступно.

     Андрей Муравьев молчал. Ему не хотелось припоминать расстроенному приятелю, каким воодушевленным и исполненным энтузиазма тот был на пути в Болгарию. Каким счастливым тот чувствовал себя всего несколько часов назад, созерцая звезды над Бабадагом…

     — Если у меня когда-нибудь появится сын, я его направлю по певческой стезе. Ни в коем случае он не будет офицером или дипломатом, — решил Феликс Петрович и спрятался в тени под повозкой.

     Части третьего корпуса добрались до добруджанского села Карасу и задержались там примерно на полмесяца. Ждали подхода от Браилы седьмого корпуса. Крепость в конце концов была взята, но корпус потерял треть своего личного состава. Феликс Петрович выходил из себя от злости и из-за потерь при Браиле, которые он считал непомерными вследствие бездарности командования, и из-за промедления в Карасу. Кто на войне умеет ценить время, тот обеспечивает себе победу — такую теорию развивал он перед Муравьевым. Андрей соглашался с ним, так как уже прочитал записки Цезаря.

     Части второй армии бездействовали в Карасу, бездействовали и обе главные штаб-квартиры. Но Феликс Петрович не бездействовал. Он писал письма всем своим приятелям и знакомым. Завершив рабочий день в дипломатической канцелярии — а день проходил в написании и переписывании договоров, статутов и статей, связанных с устройством нового греческого государства, — он усаживался в палатке и принимался за письма. Наиболее часто он писал своему приятелю Кривцову в Берлин, где тот был секретарем посольства. Дипломатическая почта не подлежала цензуре и Феликс Петрович выражался смело. Со всем юношеским жаром он критиковал командование. Ему и в голову не приходило, что если письма попадут не к адресату, а, скажем, в тайную службу безопасности великого цензора графа Бенкендорфа, то и его самого, и Кривцова могут ждать большие неприятности, и оба могут попрощаться с дипломатической карьерой. Но о таких последствиях разгоряченный справедливым гневом молодой человек даже и не подумал. Вот, например, что он писал Кривцову:

               «Никто не хочет признать, что мы избрали плохой, неправильный план ведения войны. Осада Браилы — не была ли она совершенно бесполезной? Там пали тысячи излишних жертв. Для чего? А осада Анапы не была ли настоящей глупостью? И там были немалые потери. Флот нужен здесь, у болгарского побережья, а не на другом конце Черного моря. Мы потеряли много времени и дали возможность туркам укрепиться в Варне и Шумене. О Силистре и говорить нечего. Здесь в Карасу мы бездействуем. Среди воинов распространяется лихорадка и дизентерия, а обозный скот голодает. Дорогой друг, представь себе наше положение. Мы все еще находимся в самом начале войны. А по поводу командования сам делай вывод. Мы стоим тут и ждем. Ждем седьмой корпус. Ждем прихода из России второй половины армии, и бог его знает, когда она придет! К Силистре отправили шестой корпус генерала Рота, но у того недостаточно сил для осады такой превосходной крепости. Он ждет осадную артиллерию, просит подкреплений. Когда он их получит — никому не известно. В Малой Валахии бездействует десятитысячная группировка войск на случай нападения Австрии. Видишь, как бессмысленно разбросаны силы по разным направлениям. И такое положение будет продолжаться, потому что нам предстоит посылать части к главному городу Добруджи — Хаджиоглу-Пазарджик, к Каварне и Балчику, к Варне и Шумену. По моему мнению, так не воюют. Где наше главное направление? Где мы нанесем основной удар? Думаю, что этого не знает и само наше главное командование».

     Вот такие критические письма посылал Феликс Петрович Кривцову. И чем больше проходило времени, тем больше росла его дерзость. В другом письме он писал:

     «В главной штаб-квартире царит беспорядок, огромная неурядица. Ежечасно возникают ссоры, напряжение растет, и мне кажется, что приближается момент, когда разгоряченная атмосфера самовозгорится и весь штаб взлетит на воздух». 

     Феликс Петрович подвергал уничтожительной критике не только русское командование, но и всю европейскую дипломатию.

     «Мы здесь несем потери, — писал он графу Строганову, — и будем продолжать их нести, потому что мы воюем, а не занимаемся сплетнями, как они. Мы предлагаем экономическую и политическую независимость Греции, Молдавии и Валахии, и, представьте себе, с тревогой спрашиваем, согласятся ли они? Куда мы докатились! Пока Джон Буль сует нам палки в колеса и мы мучительно пытаемся их преодолеть, славный господин Меттерних готовится ударить нам в спину. Вот как действует дипломатия просвещенной Европы. И что они поддерживают? Бесчеловечность и беззаконие варваров».

     От славного характера Феликса Петровича больше всех пострадал начальник разведывательного отдела генерал Берг.

      Положение в разведке оказалось сложным и запутанным. Феликс позаботился рассмешить своих приятелей неудачами генерала. За полтора года до объявления войны генерал Берг, полковник Тучков и другие офицеры разведывательного отдела  военного министерства провели разведоперацию на территории Болгарии. Переправившись через Дунай, они проехали как дипкурьеры разными маршрутами по Болгарии в Царьград. Результаты этого нелегкого путешествия по Турецкой империи они отразили в секретных картах. Со всей аккуратностью на них были нанесены города, села, дороги, тропинки, колодцы, источники, реки, пригодные для ориентировки кладбища, мосты, поместья и другие примечательные объекты. Но сейчас оказалось, что ничего этого нет на указанных местах. Куда, черт побери, они девались? Почему так получилось? Никто не мог дать вразумительного ответа, но суровая правда оставалась: карты не соответствовали действительности.

     Феликс Петрович, скуки ради, сочинял остроты и каламбуры на злосчастного генерала и его подчиненных. Так проводили время в Карасу.

     Нагруженная зерном «Катерина» покачивалась на якоре напротив причала в Балчике и и ожидала, когда другие гемии каравана закончат погрузку. Георгий Кормщик и двое его матросов — Стоян и Христо из Галаты — закрывали брезентом люк трюма. Кормщик часто бросал взгляд на гемию Трендафила Пеева «Сатурн», где заканчивалась погрузка. Солнце палило немилосердно. Жара стала невыносимой, но люди продолжали работать. Ни одного облачка не появлялось на небе, чтобы прикрыть солнце, не было ни единого дуновения ветерка, чтобы разогнать духоту, и работный люд купался в своем собственном поту. Море выглядело спящим. Ни волны, ни даже морщинки. Нагретые солнцем холмы Балчика излучали зной.

     Георгий Кормщик потерял счет, сколько раз он прошел между Балчиком и Варной. И еще его гемии придется сновать туда-сюда, пока низамы не заберут последнее зерно из амбаров людей Добруджи. Варна усиленно запасалась. Ее склады трещали от зерна. Война еще шла далеко от Варны, у Дуная, но крепость уже готовилась к осаде. Повсюду в Варне и Балчике кишело аскерами и стражниками. Загруженные зерном гемии охранялись кораблями Кавес-паши.

     Хотя портовые власти и запрещали собираться группами свыше трех человек, а стражники прилежно исполняли их приказ, на причалах можно было узнать все новости, неведомыми путями достигавшие слуха людей. На этот раз был пущен слух, что русские корабли появились у Кюстенджи. Все поверили, и эта новость придала силы матросам и шкиперам, они стали смотреть веселее и не обращали внимания на жару. Георгий Арнаутов и Трендафил Пеев из Балчика приступили к выполнению давно принятого решения.

     В полдень караван судов тронулся в путь. Возглавлял его «Ялдыз», небольшой военный корабль, быстрый, поворотливый и хорошо вооруженный. Им командовал Эммин — сын Джанавар-бея. По сторонам каравана шли два других корабля, а замыкал строй военный баркас с мортирой. Появился слабый ветер. Он дул лениво, едва надувая паруса, и гемии, казалось, ползли по зеркальной воде залива.

     — Это не море, а какой-то муравьиный водопой, — пробормотал Христо, один из матросов Кормщика. У него был добрый, покладистый характер, хотя из-за легкого косоглазия его лицо выглядело суровым.

     — А наша «Катерина» не гемия, а уточка, — ответил ему Стоян. — Ути, ути…

     Кормщик был человеком веселым и разговорчивым, а матросы у него были молчальниками. Говорили мало, но работали за троих. От начала перевозки зерна варненским туркам были недовольны, но из уважения к Кормщику не покинули его, как задумывали сначала. Они годами работали на «Катерине», любили и уважали ее хозяина. А он, в свою очередь, верил им и не скрывал своих планов. Оба матроса их одобрили, как будто только этого и ожидали. Вот только погода им не нравилась. Жара, безоблачное небо, безветрие…  

     Кормщик был озабочен. Если они придут в Варну затемно, он не сможет увидеться со своими. Его план провалится. Но этот план был не только его, он был общим. Георгий Арнаутов тревожно посматривал на прозрачное как стекло небо, и получалось, что дела пошли не так, как он рассчитывал.

     От событий неосуществленной помолвки прошло около двух месяцев; не так уж и много времени, но жизнь они перевернули. Судьбы людей, собравшихся тогда на помолвку, существенно изменились. Разверзлась земля под их ногами и повлекла за собой. Капитан Никола погиб, Рада овдовела. О Деспине и Йовчо не было никаких вестей. Николай и Тодор исчезли из города. Они собрали дружину варненской молодежи, гайдуковали где-то у Делиормана и ждали прихода русских. Бойчо Богданов тоже ушел к своей дружине в Батовицкие леса. В Варне остались сын и зять Кормщика — Атанас и Коста. Георгий просил их уйти в отряд Бойчо, но они отказались. Атанас верил, что найдутся следы исчезнувшей невесты, что он узнает что-нибудь о ее похитителях. Зять Коста сказал Кормщику, что видел в Варне своего смертельного врага Юсуф-пашу Серского и его сына. Он собирался свести счеты с пашой, и его намерение мстить пугали Кормщика. Сила была на стороне паши, а его зять был молод, буен и ослеплен ненавистью. Когда план бегства на «Катерине» созрел, Георгий поуспокоился. Он уже знал, как вытащить двух молодых и сильных мужчин из города. Трендафил обещал взять их в команду большой гемии «Сатурн». «Эх, как не хватает сейчас капитана Николы, — думал Кормщик. — Хороший человек ушел из жизни. Погубила его злоба Дервиша Сулеймана».  

     Прислонившись к мачте, он засмотрелся на спокойную гладь моря, вспоминая похороны капитана Николы. Погребальную службу проводили во дворе церкви Святой Марины. В последний путь его провожали все христиане города. Митрополит Филотей отпел его и проклял убийц. Голос его звучал громогласно, а внезапно налетевший ветер разносил его слова: «А-на-фе-ма!» Белая борода митрополита тряслась, длинные поседевшие волосы развевались на ветру. Произнося проклятие с поднесенной рукой, старец был страшен…

     Что происходило сейчас в Варне? А что еще должно произойти! Город находился под управлением Юсуф-паши Серского. Георгий Кормщик сам его видел, когда тот выходил из громадной каменной мечети Карык, одетый в новую униформу — феску с кисточкой вместо чалмы и пелерину. Говорят, что такие одежды носил и сам султан. Паша выглядел поседевшим и похудевшим. Глаза его смотрели не жестоко, а непривычно мягко и мудро. Эти его глаза поразили Георгия. Но внешний вид обманчив. Врагу нет веры, тем более Юсуф-паше, прибывшему из Греции, где он пролил реки крови.

     Такие вот мысли вертелись в голове Кормщика по пути в Варну. За «Катериной» так же едва полз «Сатурн». Старая дружба связывала капитанов этих двух гемий. Друг друга они знали с давних пор, но подружились, когда поступили добровольцами в войско Ипсиланти. Семь лет назад в Валахию стеклись тысячи болгар, чтобы поддержать греческое восстание. В сущности, на Балканах готовилось всеобщее восстание, и все — греки, болгары, валахи и сербы — готовились выступить против общего врага. Все верили, что русский император Александр I их не оставит в беде, и Россия объявит войну султану, как только вспыхнет восстание. Но этого не случилось. То ли потому, что сил у него было мало, то ли потому, что боялся великих держав, которые поддерживали Турецкую империю, но император не поддержал Ипсиланти. Тот оказался изолирован, в одиночестве. Сил его войска не хватало, чтобы противостоять огромной османской армии. Войска Ипсиланти в Валахии были разгромлены. Тогда погиб, сраженный пулей, Петр, младший брат Кормщика. А сам он вместе с Трендафилом смог добраться до Кюстенджи. Там их взял на борт капитан Антонио и отвез на своей гемии «Сатурн» в Грецию, где борьба продолжалась. Там было уже не восстание, а настоящая война, в которой капитан Антонио был одним из руководителей. Он погиб, но не от пуль турецких аскеров Юсуф-паши, а от рук греческих чорбаджиев — коджабашитов. Имелись вещи, в которых ни Георгий Арнаутов, ни Трендафил Пеев тогда не разбирались. И капитану Антонио, и воеводе Бойчо были больше ненавистны чорбаджии, нежели турецкие аги. Они оба считали, что свои страшнее — не знаешь, когда тебе всадят нож в спину. А те, другие — просто враги, явные противники.

     Коджабашиты в Греции долго колебались, помогать ли своим или выступить против них, доказывая свою верность султану. Но в Европе и Англии уже раздавались голоса в защиту Греции. Поэтому коджабашиты не знали, что делать, кому помогать. Они выжидали, стараясь понять, куда задует ветер, кто возьмет верх, чтобы присоединиться к победителю. А капитан Антонио не колебался. Он захватил корабли коджабашитов (судостроителей и судовладельцев) и повел их на помощь осажденному войсками Юсуф-паши городу Месолонгион. И два болгарина — Георгий и Трендафил — впервые услышали волнующие слова «свобода, равенство, братство» от своего греческого друга капитана Антонио. Для них эти слова означали свободное болгарское царство, а капитан их поправлял — не царство, а республика. Тогда они поняли его слова таким образом: пахарь пусть пашет, кузнец пусть кует, селянин заботится о земле, а кормщик — о море и гемиях… Свобода для них означала: турецкий ятаган больше не висит над их головами. А капитан Антонио говорил о другом: чтобы не было бедных и богатых, чорбаджиев и голодных батраков, агов и гяуров. Какие права имеет первый человек в государстве, такие же должен иметь и самый последний. Беднота шла за капитаном Антонио, и коджабашиты, испуганные его словами и делами, убили его. Георгию и Трендафилу было о чем задуматься. А Юсуф-паша свирепствовал. При Месолонгионе случился настоящий ад. Из кучи побитых Кормщик вытащил раненого, но еще живого Косту — юношу, сражавшегося рядом с ними. С большим трудом они добрались до Варны. Позже до друзей долетела весть о том, что капитан Антонио убит. Тогда Трендафил назвал свою новую гемию «Сатурном», в память о былых днях. Коста выздоровел, только на лице остался шрам…

     Раздался крик. Георгий очнулся от воспоминаний.

     — Кормщик, тебя с «Сатурна» зовут!

     Трендафил давал знак держаться поближе друг к другу.

     Ветер усилился и поменял направление. Он задул с востока, со стороны открытого моря. Небо все еще было чистым, безоблачным, но опытные моряки, такие, как Георгий Атанасов и Трендафил Пеев, знали, что означает внезапный восточный ветер. Шторма в этих местах бывают свирепы, когда приходят с востока.

     Через час верхушки волн покрылись белыми «барашками». Ветер продолжал усиливаться, и никто не сомневался, что налетит страшный шторм, но варненский берег был уже неподалеку. Паруса надулись, они как бы летели. Небо потемнело, как в сумерках, стало серо-зеленым. На нем заиграли молнии, протягиваясь от середины до самого горизонта, как бы желая нарезать его на отдельные куски. Буря с громом и молниями надвигалась на гемии. Те то поднимались на вершины холмов вспененной воды, то пропадали в огромных зияющих долинах подножий волн. Порывистый ветер нес горизонтальные потоки дождя и хлестал лица моряков.

     — Кормщик, нас с «Сатурна» зовут! — крикнул Стоян во все горло, чтобы перекричать шум ветра и волн.

     За прозрачными белыми гребешками волн мелькал «Сатурн». Он отклонялся от курса и подавал знаки, чтобы «Катерина» следовала за ним. Кормщик изумился от поступка Трендафила. Ведь два капитана уговорились о другом. Зачем так рискует Трендафил, он что, не знает, каков бывает восточный шторм? Погибели он ищет? Но времени на размышления не было. Даже если он и понимал, что идет на гибель, бросить друга в беде Георгий Арнаутов не мог. И «Катерина» последовала за «Сатурном».

     Море и небо слились в одно целое. Невидимые черные силы, выскочившие из глубин моря, свирепствовали и ревели, давая волю всей своей титанической мощи.

     Летний дождь полил внезапно и прогнал детвору с Крепостной площади. Они играли в войну, стреляли из деревянных ружей, падали на пыльную землю и бегали толпой, воображая себя настоящими солдатами. Площадь находилась перед Кале — большой внутренней крепостью, в которой помещались штабы гарнизона и флота, воинские казармы и склады боеприпасов. Группа офицеров, вышедших из крепости, продолжала идти под дождем, увлекшись разговором. Это были командиры кораблей варненской флотилии. Их вызывал на заседание военного совета Кавес-паша, командующий флотилией. Комендант крепости Юсуф-паша Серский, которому были подчинены все воинские части города, представил на рассмотрение план обороны крепости.

     Линия фронта приближалась к Варне. Анапа пала. Браила после долгого и ожесточенного сопротивления также сдалась. Крепости Исакча и Кюстенджа в русских руках. Силистра в осаде. В любой момент перед Варной может появиться русский флот…

     Командиры кораблей, орудийных бастионов, конных отрядов и пеших стрелков, все, кому доверена оборона города, должны знать свой долг, потому что никто не может сказать, как и при каких обстоятельствах придется действовать. Юсуф-паша, руководя совещанием, не преминул предупредить, что в случае возникновения паники в городе будет беспощадно наказывать как паникеров, так и тех, кто поддастся панике.

     Слова нового начальника гарнизона произвели на офицеров сильное впечатление. Он не использовал цветистые восточные фразы, а говорил прямо, и речь его была тверда и категорична. Несмотря на это, комендант понравился молодым офицерам. Он выглядел спокойным, уравновешенным человеком, его солидная, высокая и плотная фигура, синие глаза и седые волосы излучали благородство. Он упомянул о позоре, постигнувшем пашу Анапы. Русский капудан-паша Грейг отослал его сына в Стамбул с письмом от паши великому визирю. В письме паша собственноручно описал свой позор. Что за тяжкая и печальная участь для правоверного! Сдать доверенную султаном крепость, войска, самого себя и даже свой гарем…

     Юсуф-паша познакомил офицеров с обстановкой на фронте: русская армия уже в Северной Добруджи, Бабадаг и Черная Вода ими взяты. При этих словах слушатели быстро смекнули, что главный город Добруджи — Хаджиоглу-Пазарджик — не так уж далек от Черной Воды. Узнали они еще не менее тревожные известия: русский флот появился перед Кюстенджой и Мангалией. А это означало, что он вскоре может появиться и у Каварны, и у Балчика, а там уже недалеко и до Варны. Да… положение становилось серьезным. Пришедшие к такому выводу офицеры были удивлены спокойным голосом Юсуф-паши. Он говорил о преимуществах их крепости, о громадном значении Варны в тактическом и стратегическом отношении и о заботе Порты об укреплении обороноспособности города.

     Офицеры соглашались с выводами паши. Воистину Варна была хорошо укрепленным городом. Крепкая стена с бойницами окружала его со стороны суши. Двенадцать бастионов с орудийными гнездами обеспечивали полное перекрытие подходов артиллерийским огнем. Два рва — сухой и наполненный водой — усиливали оборонительную мощь крепости. Большое число предмостных укреплений, огневые гнезда и палисады — а внутри города не менее укрепленная цитадель. Со стороны моря Варну охраняла целая флотилия малых, но хорошо вооруженных и маневренных кораблей. Большой гарнизон регулярной султанской армии дополнял картину обороноспособности, а заполненные продовольствием и боеприпасами склады ее завершали. Варна могла выдержать многомесячную осаду.

     — Но мы уверены, что до этого не дойдет, — сказал паша. — Оборона крепости доверена Мехмеду Изет-паше. — Эту новость он приберег к концу заседания. — Мы ожидаем его прибытия на днях.

     В зале произошло шевеление. Больше всего взволновались флотские офицеры. Мехмед Изет был верховным адмиралом Порты. Из того, что он принимал командование, следовало, что в Варненский залив прибудет целый флот или, по крайней мере, большая эскадра.

     Поняв мысли офицеров, Юсуф-паша разъяснил, что адмирал доберется до Варны по суше во главе большого подкрепления. Вопреки оптимистическому тону, с которым говорил паша, представление того, что адмирал прибудет на коне, а не на флагманском корабле, смутило многих.

     — Верховное командование не обязано давать объяснения своих действий и решений, но всякий разумный человек должен понять, что Порта поступает правильно. После истории с Навариным мы не можем себе позволить рисковать даже одним кораблем. Наш флот должен быть свободен для выбора района действия, и будет появляться там, где он необходим.

     Юсуф-паша, хотя и не был морским офицером, развил интересную теорию, которая в какой-то мере удовлетворила встревоженных слушателей. Русский флот войдет в залив, начнет сражение с флотилией Кавес-паши, а турецкий флот зайдет с тыла и флангов.

     Рисуя картину будущего разгрома неприятельского флота, Юсуф-паша не упомянул ни об одной победе турецкой армии, а только перечислил ряд потерянных крепостей.

     Офицеры, выйдя из Кале, под дождем обсуждали выступление паши.

     — При Анапе и Браиле наши воины сражались смело... Паша сказал геройски… Они бились как львы…

     — А крепости пали. Капитулировали. Разве это тебе не ясно?

     — Честное слово, я не понимаю, почему…

     — Мы превосходим противника в численности, не уступаем ему в храбрости. Клянусь Аллахом, не могу понять, что происходит…

     — Такова была воля Аллаха, — сказал Мейрем-ага, сын Кавес-паши.

     — Незачем вмешивать сюда Аллаха. Не в аскерах, а в командирах, которые сдали крепости, следует искать виновных, — ответил Эммин-ага. «Кто знает, — подумал он, — не будет ли завтра сын Кавес-паши оправдывать неудачи отца волей Аллаха».

     Он промолчал, не хотел бросать слова на ветер.

     — Посмотри! — Хусейн, приятель Эммина, дернул его за рукав и показал на группу людей, которые шли в сторону Кале. — Твой отец и твой брат идут сюда.

     Во главе небольшой группы первых лиц Варны шел Джанавар-бей рядом с сыном Сулейманом.

     — Похоже, что наши аги спать не могут от страха. Но они укрыты стеной, а каково нам в открытом море, — сказал Хусейн.

     Лица первых людей города были печальны и озабочены. Они уже третий раз ходили к коменданту, ища у него гарантий безопасности. Эммин не окликнул своих. Он остался доволен, что его не заметили.

     Офицеры разошлись — кто по домам, а кто на корабли.

     — Каким тебе показался новый комендант? — спросил Хусейн, когда они остались одни. — Видел? Кавес-паша не очень-то доволен. Он наверняка надеялся стать комендантом. Но его не удостоили этой честью.

     Эммин молчал. Что можно сказать о новом коменданте? Обличьем он благовидный, похож скорее на муллу, чем на полководца. Но внешний вид — это одно, а дела — это другое. Юсуф-паша прибыл в Варну из Греции.

     — Он очень богат, — продолжал Хусейн. — У него гарем в Ахтополе, дворец в Стамбуле, другой в Айтосе… Большие деньги! Твой отец, может, и превышает его богатством, но нам с тобой до них…

     Хусейн завидовал богатым. Сейчас он был недоволен, что вынужден защищать их, стоя в открытом море в ожидании неприятеля. Он надеялся, что Эммин, лишенный наследства, поймет его.

     — Ты понял, какова обстановка? — тихо продолжал он. — Когда придет русский флот, мы останемся с ним наедине. Придут ли султанские корабли из Стамбула, или нет… Слышал, что сказал паша? Нельзя допустить повторения Наварина. Значит, нам одним придется принимать удар. Остальное — пустая говорильня.

     Эммин сочувственно покивал головой. Он был такого же мнения. Шестнадцать кораблей против всего русского флота! Как Анапе султанский флот не пришел на помощь, так и в Варне повторится то же самое — Эммин был убежден в этом. Не случайно паша говорил о Наварине. Разгром в Наваринском морском сражении, произошедший прошлым годом, до сих пор пугал султана и его советников.  

     Приготовления России к войне не остались тайной для Англии и Франции, и, чтобы не остаться в стороне от решения греческого вопроса, две европейские державы занялись усиленной дипломатической деятельностью. С участием русских дипломатов в Лондоне был подготовлен ультиматум султану, в котором три державы — Россия, Англия и Франция — настоятельно потребовали положить конец военным действиям в Греции и предоставить этой стране автономное управление. Чтобы подкрепить ультиматум, они создали объединенную эскадру из двадцати пяти кораблей под командованием наиболее старшего офицера, англичанина адмирала Кодрингтона. В конце осени объединенная эскадра направилась к Греции, в залив около города Наварин, где велись ожесточенные боевые действия. Турецко-египетский флот обстреливал город, а регулярные турецкие войска сражались с греческими повстанческими отрядами.

     С прибытием к Наварину европейская эскадра попыталась провести переговоры. Были посланы парламентеры. Адмирал турецко-египетского флота Ибрагим-паша приказал стрелять по ним, и они были убиты. Затем паша приказал открыть огонь по эскадре. Он был направлен на корабли с русскими флагами. Эта неожиданно брутальная встреча вынудила командующего русским отрядом вице-адмирала Гейдена открыть ответный огонь и приступить к боевым действиям. За ним последовали командующие французским и английским отрядами.

     И тут произошло совершенно неожиданное. Знаменитый турецкий адмирал Ибрагим-паша потерпел полный разгром, а громадный флот, которым он командовал, понес огромные потери. Часть кораблей сгорела, часть затонула от пробоин в корпусе. Известия о бое при Наварине и его неожиданном результате вызвали настоящую бурю среди членов английского парламента. Такое начало боевых действий не входило и в расчеты французов. У них не было интереса в ослаблении и того меньше в уничтожении турецкого флота, и вообще в нанесении урона военной мощи Турции. Она была нужна им для противостояния с Россией. Правительства этих двух стран отозвали свои корабли и изменили свой политический курс. Они высказали султану сожаления о случившемся, и едва через месяц после событий при Наварине султан, поощренный явным поворотом в европейской политике, разослал по всем санджакам Турецкой империи фирман, в котором объявлял о войне с Россией. В нем он называл Россию первым врагом мусульман, раздувал религиозный фанатизм и призывал к войне за веру не на жизнь, а на смерть.

     Все это было хорошо знакомо Эммину. Он часто думал о Наварине и возлагал вину за поражение на Ибрагим-пашу, а что касалось султана, то он одобрял его действия, особенно те, которые относились к введению в Турции новых европейских порядков. Но глубоко в душе он не соглашался и порицал поспешное объявление войны. Проучившись долгое время в Европе, Эммин изменил свои взгляды по многим вопросам. Он уверился, что не все турецкое есть наилучшее. Устарелые азиатские нравы, отсутствие просвещения, настоящей науки, косность и варварство, нехватка законности в такой многонациональной державе привели его к мыслям, отличным от тех, которыми руководствовались его отец и брат.

     — Куда теперь, Эммин? — спросил Хусейн.

     Они дошли до мечети Карык, и здесь их пути разделялись. Эммин остановился. Знал ли он, куда? У приятеля здесь была семья, а его никто не ждал. У его отца была своя жизнь, с гаремом молодых женщин. Эммина раздражала его ненасытная алчность и безудержное стремление к наслаждениям. С отцом его ничто не связывало. Матери не было, и он ее не помнил. Она была иностранкой, и все избегали говорить о ней. Знал только, что голубыми глазами и белым цветом лица он был должен своей матери. И с братом Сулейманом он не сходился по многим вопросам и старался пореже с ним встречаться. К унаследованной от их общего отца безмерной алчности брат добавлял хитрость, коварство и мстительность. Эммин чувствовал себя чужим среди своих близких.

     — Ну, куда? — снова спросил приятель и добавил: — А давай ко мне.

     Мимо них быстро прошмыгнули две женщины. Хусейн посмотрел им вслед.

     — Эх, какая красивая гяурка! Несчастная осталась вдовой.

     — Кто? — вяло спросил Эммин.

     — Ну, эта… Рада.

     — Рада? — очнулся Эммин и резко повернулся. — Почему она вдова?

     — А ты не знаешь? Убили ее мужа.

     — Убили ее мужа? Не знал… Я не сходил на берег, охранял караваны… Кто его убил?

     Хусейн молчал, заглядевшись на двух женщин в черном.

     — Говори же! Почему не отвечаешь?

     Всегда говорливый Хусейн потерял охоту к разговору. Он развел руками, состроил какую-то неопределенную гримасу, которой вроде хотел сказать «оставь меня в покое», но ничего не сказал и сделал попытку продолжить путь.

     — Подожди, подожди! Чего ты скрываешь? — Эммин требовательно и пристально смотрел на приятеля.

     — Откуда мне знать, кто его убил. Чего только не говорят в городе! Да и мне это мало интересно. Одним гяуром меньше, подумаешь. А брат тебе ничего не говорил?

     — Что он мог мне сказать?

     — Что некоторые впутывают туда твое имя. Кто не знает, что ты часто прогуливался на своем жеребце перед воротами красивой гяурки.

     Эммин застыл на месте, побледнел. Он схватил Хусейна за рукав.  

     — И ты называешь меня другом! Почему ты мне ничего не сказал?

     — А что говорить? Да тебя и не было… то с караванами, то в Бургасе… Да я в это и не поверил. Зачем тебе его убивать? И так можешь ее заиметь. Схватишь и увезешь, все дела. И меня ты бы позвал помочь в таком деле. Не так ли? Поэтому я не поверил этим сплетням и ничего тебе не сказал… Ладно, Эммин, пока. Я пошел.

     Словно скинув с плеч тяжелое бремя, Хусейн легко и быстро зашагал дальше. Эммин не тронулся с места. Из мечети выходили с озабоченными лицами правоверные, но он никого не видел… Капитан Никола убит…

     Молва вмешала его имя в это подлое дело, а он ничего не знал. Сколько ночей он мучился от ревности и муки, от ненависти к капитану, но ему и в голову не приходило убийство. Кто же тогда сотворил это?

     Ноги Эммина сами отнесли его на берег моря. Там он остановился у большого камня, отколовшегося от скалы бог знает когда и лежавшего наполовину на песке, наполовину в воде, куда он с детства любил приходить. Здесь он мог подолгу оставаться, потому что никто его не искал. Этот камень был его. Обросший мхом, ласковый и добрый, он часто заменял собой неприветливый дом, в котором рос Эммин. Камень и море. Они были его близкими и одной неразделенной любовью…

     Брат Сулейман часто укорял его в том, что он забыл настоящие мусульманские порядки. Понравилась ему чья-то жена, ну хорошо, пусть нравится, но что мешает ее заиметь? Она замужем. Что из того? Она же гяурка. Так ему говорил Сулейман несколько месяцев назад, А после того, как узнал, что Никола убит, он снова предложил Эммину свои услуги в организации кражи красивой гяурки. Говорил, что никто ничего не узнает… Почему? Какие счеты сводит его брат?

     Прохладный бриз огладил горящее чело Эммина. Море придавало ему спокойствие, но разве огонь, горящий в его груди, возможно погасить?

      «Может, и Рада думает, что я убил ее мужа?» — сверкнула мысль в голове Эммина. И вспомнилось ему, как однажды встретил ее на улице одну, спешащую куда-то. Он ее тогда подкарауливал, ожидая, когда она выйдет из дома. Он преградил ей путь, говорил, что не может без нее, что думает только о ней, что дни его наполнены мраком без света ее очей. Он вспомнил, как умоляюще смотрела она на него. Говорила ему, что он хороший, что имя его незапятнанно, что никто не путает его ни с братом, ни, тем более, с отцом. Она напомнила ему, как они играли в детстве, когда ее мать носила к ним сотканные ею ковры. Говорила, что сердце ее полно радости, что любит Николу, живет им одним…

     Кто? Кто убил капитана? И за что? Мысли Эммина, спутанные и противоречивые, метались разгоряченно в его голове и оставались без ответа.

     С юношеских лет Эммину нравилась Рада. Пришлась по сердцу ему эта девочка, но когда он сообщил отцу, что любит ее, бей только рассмеялся и послал его учиться на чужбину. Эммин возмужал, закончил учебу, но не забыл девушку. Вернулся в Варну морским офицером, но не угодил отцу, не зажил согласно его поучениям, а когда узнал, что Рада вышла замуж, сердце его заболело. Жаждал ее увидеть, услышать ее голос. Слонялся конно по христианскому кварталу, по уличке, на которой жила Рада. В городе заговорили про его сумасбродства. Только капитан Никола ничего не знал об этом. Тогда Сулейман предложил украсть ее. Что мучается-то его глупый брат, когда все проще простого. Он спросил Эммина с насмешкой и презрением, неужели тот до сих пор не знает, откуда взялись молодые женщины в гареме отца. Похвалялся, что совсем недавно украл одну сладкую серну, прямо в день ее помолвки. Пока она сохла от муки, но все это пройдет. Сулейман не забывал поучать брата, что жить надо по законам Корана, не забывая, что он мусульманин.

     Засмотревшись в синеву спокойного моря, Эммин пытался постичь истину. Кому мешал капитан Никола? Кто сходил с ума от злобы, когда заходила речь о его новой гемии? Не Сулейман ли обращался в Стамбул с просьбой запретить ее постройку? Вот почему он подговаривал брата украсть Раду. Тогда все в городе поняли бы, кто и за что убил Николу.

     Сатана! Истинный сатана был этот Сулейман…

     Бугский уланский полк вел сражение за Хаджиоглу-Пазарджик. Русские упростили название главного города Добруджи и нарекли его Базарджиком. Боевые действия происходили недалеко от города, но командование недооценило силы противника, и уланский полк попал в опасное положение. Феликс Петрович и Муравьев наблюдали сражение с хорошо защищенной позиции, и когда они увидели, как многочисленный неприятель окружил уланов, и те оказались под угрозой уничтожения, неся тяжелые потери, то вместе с наблюдателями от главной штаб-квартиры здорово испугались. Они вздохнули с облегчением, когда на помощь окруженным уланам пришли два егерских полка. Турецкая конница была отброшена, а пехотные части, вместо того, чтобы вернуться в город и защищать его, отступили по направлению к Шумену. Так вот Феликс Петрович и Муравьев вошли в Базарджик победителями. Но эта довольно легко давшаяся победа не смягчила критическое отношение Феликса к командованию. Раздраженный создавшейся паникой в штаб-квартире от неудачи уланов, еще тем же вечером он писал Кривцову: «От боев при Базарджике мы пострадали не очень, но в нашей многочисленной и праздной штаб-квартире продолжают стенать и ахать: — Ах, какая беда! Какая неожиданность!.. Так, как будто мы проиграли Аустерлицкое сражение».

     Была и другая причина недовольства Феликса. От Базарджика главные силы армии направились через Козлуджу к Энизапару и Шумену. Критично настроены были как молодые люди вроде Феликса, так и прозорливый политик Антон Антонович. Они считали, что это направление бессмысленно. Феликс поделился своей тревогой с Кривцовым: «К Варне отправили генерала Сухтелена всего с трехтысячным отрядом. Генерал Ушаков, который находился в Тульче с седьмой дивизией (та насчитывала только полторы тысячи штыков), получил приказ идти на помощь Сухтелену. Видишь, что творится! К Варне и Силистре, которые необходимо взять, так как они стоят на главном направлении, отправили совсем ничтожные силы. К Шумену, где нам делать нечего, идем главными силами армии…»

     Вопреки различным мнениям война велась по заранее принятому плану. К 30 июня 1828 года русские передовые части взяли село Козлуджа — первый уезд Варненского санджака. Части третьего корпуса после одного серьезного сражения рассеяли неприятеля. Турецкие отряды попытались оказать сопротивление и преградить дорогу к Шумену, но не устояли под напором русских и отступили в сам Шумен. По данным разведки там находились силы самого сераскера — главнокомандующего турецкой армией Хусейн-паши.

     Доверенное лицо султана Махмуда II Хусейн-паша был в числе тех, кто принял участие в уничтожении янычарского корпуса, который выступал против реформирования армии и в целом против политики султана. После поголовного избиения янычар Хусейн-паша был назначен сераскером турецких вооруженных сил.

     Итак, на 30 июня: главные силы второй армии направились к Шумену, генерал Бенкендорф — к Провадии, генерал Сухтелен — к Варне. Силы русских войск разделились по разным направлениям.

     Феликс Петрович ехал по дороге в Шумен в плохом настроении. Над головой палило жестокое солнце. По лицу струились ручейки пота, грязные от налипшей пыли. Все ему опротивело: и поход, и война, и политика. Восторги, в чьем плену он находился в начале войны, постепенно угасали, а сейчас, на пути в Шумен, от них не осталось и следа. После Карасу Феликс засыпал как убитый, даже помечтать у него не было желания. От долгой езды он чувствовал себя разбитым. Находясь где-то в арьергарде, он не видел, как передовые колонны третьего корпуса генерала Рудзевича вели бой с пятнадцатитысячным турецким войском у шуменского села Чалыкаван. Противник отступил. Вечером этого же дня русские подступили к сильно укрепленной и защищенной естественными препятствиями крепости Шумен.

     На высоких холмах, отстоящих от города на три-четыре версты, расположились главная штаб-квартира, конно-егерская дивизия графа Орлова и артиллерия резерва. Третий корпус занял высоту с названием Зелена-Гора (левее крепости), а седьмой корпус князя Евгения Вюртембергского остановился у села Мараш.

     Утомленный долгим переходом, в сумерках наступавшей летней ночи Феликс Петрович не успел рассмотреть ни крепости, ни ее окрестностей. Утром, еще сонным выйдя из палатки, он замер, ошеломленный. Вид крепости, высоких лесистых холмов, освещенных утренней зарей, синевы неба, яркой изумрудной зелени был так хорош, что прогнал плохое настроение и вернул угасший энтузиазм.

     — Ах, как красив этот Шумен! — воскликнул молодой человек. Лицо его озарилось широкой улыбкой.

     — Привет, Феликс! Чему ты так радуешься?

     Саша Суворов остановился перед ним и смотрел на него с недоумением.

     — Саша, какая прелесть! Видишь?

     — А, ты любуешься пейзажем! Ну хорошо, восхищайся. А я спешу. Готовимся к атаке.

     — Атака? Что за глупость!

     Саша Суворов иронично усмехнулся. Многознающий Феликс показал себя невеждой в военном деле. И хотя очень спешил, он принялся объяснять своему приятелю, что в любой момент здесь, на этом чистом поле, разыграется грандиозное сражение. 

     — Поэтому не забудь взять револьвер. Всякое может случиться, — посоветовал он молодому дипломату.

     — А кто инициатор этого сражения? — наивно спросил Феликс.

     — Наши. Его желает главное командование. Все уже готово.

     — А я тебе, Сашенька, скажу кое-что по секрету: сражения не будет.

     Суворов растерянно смотрел на него.

     — Честное слово. Говорю тебе — сражения не будет, но ты об этом молчи.

     — Кто сказал тебе об этом? — спросил приятель, понизив голос.

     — Цезарь.

     Саша Суворов рассмеялся и махнул рукой. Неисправимый шутник этот Феликс! А тот продолжал серьезным тоном:

     — Сражения, Сашенька, не будет, но если все же оно произойдет, то держись поближе к государю-императору.

     — Зачем?

     — Как так зачем? Ты разве не знаешь, что очень похож на него. И ты же сам сказал, что все может случиться. Если мне может потребоваться револьвер, то и ему тоже. Если нас окружит Хусейн-паша… понимаешь… только ты сможешь спасти государя. Это большой шанс в твоей жизни, Саша. Не упусти его. Спаситель царя! Спаситель Отечества! Враг примет тебя за императора.

     Саша Суворов не понял, говорит ли Феликс серьезно или шутит, так как и другие говорили ему о том, что он похож на царя.

     — Что ж, воспользуюсь твоим советом, — сказал он с чувством собственного достоинства. — А к вечеру, если не будет сражения, приглашаю тебя с твоим приятелем в гости. На вист. Комаров и Муханов тоже придут.

     В этот раз русская разведка получила верные сведения. В Шумене находился турецкий сераскер Хусейн-паша. Его сорокатысячная армия заперлась в крепости и не поддалась на вызов русских, не приняла сражения. А это сражение русские генералы планировали добротно, учитывая и наимельчайшие детали. До позднего вечера стояли русские войска в полной боевой готовности и ждали появления Хусейн-паши. Но сражение так и не состоялось.

     Объятый веселым настроением, Феликс Петрович торжествовал. Прихватив две бутылки шампанского и нежное тушеное мясо с императорской кухни, он вместе с Муравьевым отправился к Сашиной палатке. Там их уже ждали.

     . — Ну что, господа? Говорил я вам? Сражения не было и не могло быть, — вместо приветствия гордо воскликнул Феликс Петрович. — По этому случаю выпьем шампанского.

     Развеселившиеся приятели разместились за походным столиком. Охлажденные напитки, приятный аромат тушеного мяса создавали уют и повышали настроение. Но налетевший ветер приподнял край палатки и полотнище затрепетало над головами собравшихся. Саша Суворов вскочил, схватил какую-то круглую железяку, валявшуюся в углу палатки, и покрепче забил ею колышек. Привязав к нему оторвавшееся полотнище, он вернулся и бросил железяку на прежнее место.

     — Что это за ядро? — спросил Феликс.

     — Турецкая граната. Мы вбиваем ею колышки для палатки с первого дня похода, — пояснил Саша и присел в круг приятелей.

     Вдруг послышался неясный шум. Пока разобрались, откуда он идет, из отверстия в гранате посыпался сноп искр. Она шипела и пугающе вертелась. В палатке стало светло как днем. Вскочившие мужчины побледнели. Вскоре искры поредели, шипение стихло, и граната осталась целой. Гости Суворова посмотрели друг на друга.

     — Господа, это означает, что счастье нас не покинуло, — торжественно произнес Феликс Петрович все еще дрожащими губами. — Есть за что выпить.

     Ловкими движениями он схватил бутылку и принялся ее открывать. Выстрел вылетевшей пробки привел молодых людей в чувство, и они дружно рассмеялись.

     — Из всего случившегося следует вывод, — сказал Феликс Петрович, потирая лицо, — не стоит вкладывать порох в пустые сосуды. А сколько пустых сосудов наполнено порохом… — вздохнул он печально.

     — Какие сосуды, кроме этого ядра, ты имеешь в виду? — спросил Муханов.

     — Некоторые пустые генеральские головы, напичканные черт знает чем.

     — Такие будут всегда, дорогой Феликс, — сказал, развеселившись, капитан Комаров. — Они опаснее ядер и бомб… Но расскажи нам, откуда ты узнал, что сражения не будет?

     — Из своей собственной головы, которая, уверяю вас, вовсе не пуста.

     И Феликс заговорил пылко, возбужденный не только происшествием, но и уверенностью в правоте своих суждений.  

     — Что мы делаем здесь, у Шумена, ведь путь на Царьград идет через Варну. Политика и дипломатия, ничего другого. Желаем показать Европе, на что мы способны. А у Хусейн-паши другое мнение. Мы хотим покрасоваться перед европейскими дипломатами, а ему до этого нет дела. И зачем ему сейчас сражение? Вот попозже, когда пройдет какое-то время и наши силы уменьшатся… А те так или иначе уменьшатся. Болезни возьмут свое; ходят слухи, что уже появились признаки чумы… да, да. Здесь нет в достатке ни воды, ни продовольствия. Трава уже сохнет… Вот чего дожидается паша. Наших сил и так не слишком много, да мы их еще и разделили, на радость Хусейн-паши — чтобы бить нас по частям. Дождемся того, что нас побьют и при Варне, и при Силистрии, потому что мы направили туда ничтожные силы и поставили их в тяжелое положение. Не так ли?

     Не успел никто ему ответить, как тишину ночи нарушил ружейный выстрел. Вслед за ним прозвучали другие выстрелы, мигом превратившиеся в оглушительную канонаду. Где-то совсем недалеко завязалась ожесточенная перестрелка. Приятели вскочили на ноги и выбежали из палатки. Лагерь охватила паника. Лошади ржали, люди бегали, кричали, стреляли.

     — Нападение! — громко закричал Суворов.

     — Андрей, бегом к нашей палатке за саблями. И револьвер мой там.

     Муравьев последовал за Феликсом Петровичем.

     — Задешево жизнь не отдадим, — задыхаясь, воскликнул он.

     Над головами свистели пули, разрезая мрак огненными линиями. Было похоже, что отложенное представление началось, но не так, как его планировал генеральный штаб. Сражение разгорится не на поле перед крепостью, а прямо в самом лагере, под носом императора и европейских послов. Едва ли у них найдется время облечься в парадные мундиры и выйти с подзорными трубами, чтобы наблюдать увлекательное зрелище. А может, они уже схватились за сабли — жизнь всякому мила. Иди, доказывай какому-нибудь неграмотному Хасану, что ты посол Австрии или Франции. А устремившийся за оружием Феликс Петрович подумал: «Да, устроил нам представление этот шайтан Хусейн-паша».

     В то самое время, когда русская армия переживала тревожные моменты у Шумена, под Варной разыгрывались не менее драматические события. Главное командование отправило генерала Сухтелена к Варне. Там он должен был ждать прибытия флота с сухопутным отрядом князя Меншикова, чтобы совместно осаждать крепость. Отряд генерала под прикрытием лесов спустился с высокого Франгенского плато. Из крепости его заметили поздно, только когда он приблизился к ней на полторы версты. На небольшой русский отряд лавиной налетела турецкая кавалерия. Под Варной завязалась первая схватка, скорее разведка боем, чтобы оценить силы противника. Сражение продолжалось два часа. Отряд Сухтелена не отступил, а напротив, продолжал продвигаться вперед. Когда до крепостной стены оставалось едва с полверсты, турецкая конница повернула назад и скрылась в городе. Усталые русские воины, которые вступили в бой без передышки прямо с похода, вместо отдыха принялись окапываться. Причем делали они это основательно, как будто собираясь пустить корни в этой земле. Чтобы обезопасить свои позиции на случай следующего боя, они соорудили четыре больших редута. Их предвидение оправдалось. Перед заходом солнца кавалерия противника налетела снова. В этот раз она действовала волнами. Снова и снова на недостроенные редуты лезли все новые силы. Атаки прекратились только с наступлением ночи. Русские не дрогнули и удержали свои позиции.

     Генерал Сухтелен, сравнительно молодой и энергичный человек, славился своей отчаянной храбростью. Будучи юным прапорщиком, своей смелостью он удивил самого Наполеона. Это случилось на поле Аустерлица. Сражение было проиграно. Бонапарт, восхищенный храбростью русских воинов, объезжал поле сражения, остановился и разговорился с пленными. Рядом с князем Репниным он увидел совсем юного Сухтелена. «Кто этот юноша рядом с вами?» — спросил Наполеон князя. «Прапорщик Сухтелен», — ответил тот. Наполеон усмехнулся: « Не слишком ли он молод, чтобы биться с нами?» Сухтелен ответил: «Молодость храбрости не помеха». «Прекрасный ответ! Вы далеко пойдете, юноша!» — предрек Наполеон.

     Эти слова Бонапарта припомнились сейчас генералу Сухтелену и вызвали горькую усмешку. Поистине, далеко! Тысячи верст отделяли Петербург от Варны. И сейчас он попал в очень невыгодное положение, находясь перед неприступной крепостью с отрядом численностью едва две с половиной тысячи человек. Генерал Ушаков с его еще меньшими силами, который должен через день-два дойти от Добруджи, никак не изменит положения. Если комендант турецкой крепости решит напасть на войско Сухтелена со всеми имеющимися у него силами, то результат столкновения будет трагичным.  

       Третьего июля генерал Сухтелен переживал плохое время. С болезненной остротой он чувствовал свое бессилие и вместе с тем видел полную безответственность главной штаб-квартиры. В Варну прибывали значительные подкрепления: конница, артиллерия и нескончаемый обоз. Они входили в город торжественно, со знаменами, под звуки громкого духового оркестра — одного из европейских нововведений султана. У генерала не было сил воспрепятствовать этому. В этот же день случилось то, чего он опасался. Снова налетела вражеская кавалерия. Ее отбросили огнем из редутов, но на следующий день история повторилась. На третий день от прихода Сухтелена к Варне после полудня, в самую жару, прибыли воины генерала Ушакова, падающие от усталости. Их сопровождал отряд болгар. Генерал Сухтелен не успел познакомить коллегу со сложившимся положением, как снова налетели турки. Сражение затихло только под вечер, чтобы возобновиться в ранние утренние часы восьмого июля, когда звезды еще светили с неба. В поле под Варной состоялась кровопролитная битва. Только что прибывший новый турецкий главнокомандующий — верховный адмирал Порты Мехмед Изет-паша — решил одним ударом уничтожить русский отряд. На русские позиции двинулось многочисленное войско.

     Сражение, начавшееся в три часа утра, завершилось в восемь вечера. План Изет-паши провалился. Четыре тысячи русских солдат устояли под ударами пятнадцати тысяч турецких аскеров. Обгоревшие, голодные, страдающие от жажды и смертельно уставшие, русские воины удержали свои позиции. Они устояли. Поле под Варной покрылось убитыми и ранеными. Когда взошла луна и генералы Сухтелен и Ушаков принялись осматривать поле сражения, им открылась леденящая душу картина: сотни молодых мужей лежали, застывшие в неописуемых позах. Большинство из них были вражескими солдатами, но два генерала решили незамедлительно оставить позиции у Варны. Иначе кровопролитие продолжится, бессмысленно и неоправданно падут новые жертвы.

     Воевода болгарской дружины Бойчо Богданов, отлично знающий эти края, предложил разбить лагерь у села Дервент. Расположенное на холмах в восемнадцати верстах севернее Варны, это небольшое село предлагало хорошие позиции для обороны, доступ к воде и отличный круговой обзор. Этой же ночью Бойчо Богданов повел русских в Дервент.

     Знойный июльский день шел к концу. На западе, за широкой Валашской долиной, алый закат постепенно темнел, и лиловые тени легли на речные просторы. Но прохлада не приходила — ни от реки, ни от притихших темных гор подле Силистры.  

     Капитан Георгий Буюкли провожал день, сидя среди пожухлой травы на холме неподалеку от русских позиций. С этого места открывался отличный вид на все окружающее: реку, противоположный берег, крепость и сам город — старинный болгарский Доростол. С высот над Силистрой глазам открывалась величавая необъятная ширь. Красивы были эти родные просторы, но не их красота волновала в этот час капитана. По реке спокойно, без каких бы то ни было помех, плавали неприятельские суда, лодки и плоты. Они доставляли турецкому гарнизону продовольствие, боеприпасы и подкрепления. У русских не было ничего противопоставить этому. Их речная флотилия задерживалась — то ли у Сатуново, то ли у Хорсово, капитан не знал. Но было ясно как божий день, что связь Силистры с гарнизонами в Руссе, Тутракане, Свищове, Ломе и Видине не была прервана. Поэтому ни о какой осаде и речи не может идти. Десятитысячный русский корпус просто затеряется среди широкой Дунайской равнины.

     Капитан  с мрачным видом следил за несколькими гемиями, приближавшимися к причалам крепости. Снизу послышался шум разговора. К нему приближались его помощники Панайоти Фокиано и Василь Даскала.

     — Генерал Рот собирает военный совет, надо и нашему генеральному штабу провести совещание, — пошутил Василь.

     Капитан Буюкли не отреагировал на шутку своего земляка.

     — Видите их? — показал он рукой на гемии. — Идут в полном грузу. А мы будем ждать, когда падет Силистра…

     Василь выругался по адресу гемий и сел рядом с капитаном. Он был молод, худощав, деятелен и проворен; любил читать, за что его прозвали Даскала^[14]. В его котомке наряду с хлебом всегда лежала книга. Василь был предан делу освобождения болгарского народа, не жалея на него сил и трудов. Еще ребенком он присоединился к капитану Георгию, а в годы эмиграции стал тому верным помощником.

     Озабоченный и молчаливый, присел к ним и Панайоти Фокиано.

     — Видели их, но что мы можем сделать? — сказал он. — Ко мне только что прибыл селянин. Он смог пробраться через турецкие посты… Плохо стало там… плохо…

     Фокиано смотрел на темнеющую равнину.

     — Что там произошло? — снова спросил капитан Георгий.

     Панайоти упомянул название болгарского села, в котором вооруженный турецкий отряд захватил все население — больных, стариков, детей, девушек и девочек. Сопротивлявшихся мужчин изрубили саблями или повесили, а остальных угнали из села под конвоем. Ночью отряд сделал привал в густом лесу, и этот селянин ухитрился сбежать. Теперь он добрался до них и просил о помощи.

     — Обратись к атаману, — приказал капитан Фокиано, — и попроси у него подкрепления. Мы не будем медлить.

     Он встал и протянул руку в сторону реки. Гемий, скрывшихся за крепостной стеной, уже не было видно.

     — Необходимо пресечь их движение, — твердо произнес капитан Георгий. — Что думаете? Способны мы сделать такую работу?

     Фокиано, задумавшись о предстоящей операции, не сразу сообразил, о чем идет речь.

     — Как мы пресечем их? — удивился он.

     — А вот так: нашими средствами. Русская флотилия задерживается, и кто знает, когда она доберется до нас, а те ходят себе спокойно вверх-вниз. Видите вон там острова? — Он показал на два островка, заросшие густой растительностью, что лежали посредине реки. — Захватим их, и тогда не они, а мы будем контролировать реку, держать в своих руках водный путь к Силистре. Что скажете на это?

     — А точно, можно на острова нашими лодками! — воскликнул Василь. — Там склады с деревом и сеном для Силистры. Их охраняет небольшой гарнизон, и эти припасы лодками перевозят в крепость.

     Василь разволновался. Предложение капитана его воодушевило. А Фокиано молчал.

     — Панайоти, а ты что скажешь? — обратился к нему Буюкли.

     — Все хорошо, только вот…

     — Понимаю, понимаю тебя… И с атаманом мы договоримся. Не будем отрывать твоих ребят от казаков. Вы хорошо сработались с ними. Он доволен, держится за вас.

     — Да и два капитана на один отряд многовато, — усмехнулся Василь.

     — Три! — хлопнул его по плечу капитан Буюкли. — Ты тоже капитан... А твои ребята кавалеристы, — обратился он к Фокиано. — Василь прав: мы станем моряками.

     — Согласен. Готов действовать немедленно, — поторопился сказать Василь.

     — Не спеши. Сначала нужно, чтобы русское командование приняло наше предложение. То… в сложившемся положении не вижу причин, по которым можно его отбросить. Подкрепления не идут, осадной артиллерии не видно, Дунайская флотилия застряла где-то… А время идет. Трава уже сохнет, скот скоро начнет голодать. А там и люди тоже. И очень важна сейчас связь корпуса с противоположным берегом. Сейчас она проходит через Хорсово. Наше предложение будет для них в самый раз.

     Василь и Панайоти согласились со словами капитана.

     — Вот что я думаю. Наше предложение так или иначе будет принято, — начал Василь. —  У нас два отряда. Конницей командует Фокиано, а голоштанной пехотой, — пошутил он, — капитан Буюкли. Мы и так готовились стать моряками, ведь целый корпус собирались переправить через реку… Вот что я предлагаю: примемся за дело этой же ночью. По темноте доберемся до острова вплавь; десятка парней хватит. Захватим острова, потом всех перебросим туда.   

     — Ты хорошо рассудил, но тебе, Василь, еще сегодня предстоит отправиться в путь. У нас нет известий от нашего Петра Вражила. Мы послали его в помощь Нековичу, и с концами. Никто не отзывается. Смогли ли они добраться до императора и передать ему прошение… Мы в неведении. Где Милко Петрович, где Николай Вучич? Вернулись ли, воюют ли… В Бухаресте наши знают об обращении к императору. Вучичу еще там было сказано не двигаться из Бендер с полуторатысячным войском. Я предлагал ему разбиться на небольшие отряды, как наш... Теперь ты видишь, как много я ожидаю от твоей поездки.

     Смеркалось. Дородная фигура капитана Георгия темнела на холме, напоминая суковатый ствол дуба, глубоко пустившего свои корни в землю. Бури и молнии оборвали листву, но дуб не тронулся с места, не согнулся, а внизу у него пробивались свежие побеги. Кем был этот человек?

     Георгий Мамарчев по прозвищу Буюкли^[15], данному ему не только по причине большого роста и статной фигуры, но и из-за молодецкого духа, родился в 1786 году в городе Котел. Корни его рода тянутся аж со времен еркечан^[16], а деды его — такие же, как он, упорные, смелые и предприимчивые мужи, могучие как пехлеваны^[17], высокие и усатые — были дервентджиями^[18]. Георгий учился у попа Стойко Владиславова, а историю своего народа изучал по книге хилендарского монаха Паисия. Эту историю под руководством попа Стойко он переписывал неоднократно. Когда в 1806 году началась русско-турецкая война, он двинулся с друзьями в Валахию, где они вступили в Болгарское земское ополчение. В 1811 году, отличившись, он стал командовать отрядом, получил орден. Война закончилась, но Георгий не вернулся в Котел. Ему, как и любому добровольцу земского ополчения, не было места в Турецкой империи. Да и был он не из тех, кто ходит по земле с опущенной головой. Не терпел ни чорбаджийского старшинства, ни господства беев. Он стал поборником свободы отечества. Поселился в Бухаресте. Все тамошние эмигранты знали капитана Буюкли — и болгары, и сербы, и валахи. Он принимал активное участие в греческом восстании, подписывал своим именем письма тайных организаций, но неуспех восстания заставил его уйти в подполье и терпеливо ждать подходящего времени для возобновления действий. И вот, наконец, это время пришло. Сразу после объявления войны он вместе со своим другом Панайоти Фокиано собрал дружину в триста человек и из собственных средств снабдил их оружием. Большинство дружины составляли болгары, но имелось немало валахов, олтенцев и молдаван, а также несколько сербских и греческих эмигрантов. В дружине царили согласие и единодушие.

     Капитан Георгий Буюкли, грек Панайоти Фокиано и житель Котела Василь Волков давали немалый повод для размышлений генералу Роту и атаману Бегидову. Они знали, что эти мужи были весьма состоятельны, имели собственность в Бухаресте, но презрели собственное благополучие и двинулись в поисках смертельной опасности. Этого двум генералам было трудно понять.

     Над рекой сгущались сумерки, крепость тонула в синих тенях. Троица мужей спускалась с холма в лагерь.

     — Вот что, Василь, — говорил по дороге капитан Георгий. — Самое главное, что передашь Александру Нековичу — то, какую работу мы здесь ведем. Пусть он донесет до императора мысль, что от нас, добровольцев, большая польза для его армии. Сегодня-завтра мы возьмем острова, перекрыв реку. Если и это не помощь, то уж и не знаю!.. А ты, Панайоти, отправляйся немедля. Людей надо спасти.

     Капитан Георгий снова бросил взгляд на крепость, на реку и, раздраженно дернув ус, продолжил:

     — В Хорсово отправляется обоз с больными и ранеными. Его будут охранять казаки Бегидова. Они просят несколько наших парней. Ты, Василь, отправишься с ними. Так вот, брат. Необходимо действовать. Русские могут позволить себе промедление, а мы — нет. Пусть они ждут артиллерию и флотилию, а нам ждать нечего и некого. Уже утром мы прервем турецкие сообщения с крепостью, блокируем ее со стороны реки. Русские оценят нашу помощь, а для нас это очень важно. Они поймут, что в этой земле живет не безропотный скот, а народ, который не примирился с рабством и за свободу готов отдавать свои жизни.

     Через час капитана Буюкли пригласили в штаб корпуса. Его предложение было принято. На него возлагалась большая, ответственная задача: установить связь с противоположным берегом, и не временную, а постоянную и надежную. Командование корпусом поверило в силы добровольческого отряда, в добрые намерения и честность капитана Буюкли.  

     Через два дня фельдъегерь, посланный генералом Ротом, повез очередное донесение в главную штаб-квартиру. В нем генерал сообщал главнокомандующему, что связь с русскими частями в Бухаресте и Малой Валахии установлена не через Хорсово, а прямо у Силистры. Описал он и действия добровольцев, предлагал наградить двух командиров добровольческих отрядов, Георгия Буюкли и Панайоти Фокиано. Последний разбил вражеский отряд в Делиорманском лесу, захватил орудие и спас много обреченных на гибель болгар.

     .

     .

     .

     .

     .

     .

     .

     .

     .

     .

     .

     .

     .

     .

     .

     .

     .

     .

     .

     .

     .

     .

     .

     .

     .