В сто тысяч солц, сказал бы поэт. День был такой солнечный и яркий, что, казалось, от этой звенящей прозрачности лопнут чисто вымытые стекла всех трех окон музыкальной залы; лопнут вдребезги и разнесутся во все стороны, словно разноцветные блестящие искры конфетти из новогодней хлопушки.
Озорные солнечные зайчики скакали по когда-то пушистому малиновому ковру. Ныне он был истоптан по краям: сотни детских лапок протоптали по его периметру дорожку; ворс протерся, образовалась серая лысая тропинка из блестящих шелковых ниток, сквозь которые просматривался некрашеный деревянный пол. При желании на первом повороте можно было разглядеть маленькую белую пуговку, застрявшую между половицами. Собственно, кроме истерзанного ковра и ряда маленьких вылинявших детских стульчиков в этой комнатушке, торжественно прозванной музыкальной залой, ничего не было. Да, на стене на огромном ржавом гвозде висел бубен с металлическими звякалками. Бубен как символ музыки!
Вдруг стекла затряслись мелкой дрожью, половицы жалобно заныли. Это в залу вступила воспитательница. Была она большая, бесформенная, но мягкая на ощупь, отчего детям казалась доброй и родной. На ней почему-то был белый врачебный халат, расходящийся на груди и животе, и стоптанные тапочки на три размера больше нужного, хлопающие при ходьбе, как бич пастуха. Неопределенного цвета волосы были согнаны в малюсенький пучок на затылке и скреплены полукруглым костяным гребнем. На бесчисленных подбородках зависла шелуха от вечных семечек. Выражение лица было пустым, вялым и каким-то незлым.
Стекла снова дзынькнули. За окном, подняв густое облако рыжей пыли, пронесся огромный самосвал, груженый щебнем. За дверью музыкальной залы, в игровой комнате, послышались визг, восторженные возгласы, грохот поваленных кубичных крепостей и брошенных игрушек. Мявкнула, стукнувшись пластмассовой головой об пол, единственная на всю группу говорящая кукла по имени Япошка ("У-ня-ня, у-ня-ня", - пищала она, когда ее переворачивали вверх ногами). Из-за этой злосчастной куклы ежеутренне разгорались среди девочек яростные баталии до первой крови.
Воспитательница не усложняла себе жизни лишними телодвижениями. Вот и сейчас, она лишь ухом повела и сразу поняла все: детишки облепили окна и, прижавшись носиками к стеклу, весело глазеют на улицу, обсуждая с недетской компетентностью, "МАЗ" это или "КРАЗ" разнообразил их привычный детсадовский быт. Дав своим подопечным пару минут понаслаждаться новым впечатлением (авось, из окна не повываливаются), воспитательница, не глядя, сняла с гвоздя бубен и прошла в угол комнаты, на ходу ногой подправив выбившийся из строя стульчик. Широко распахнув рот, она смачно зевнула и потянулась так, что ее позвоночник выбил чечеточную дробь. Затем обмякла и зычным голосом скомандовала: "Дети, в музыкальную залу шаго-ом марш! Раз-два-три, раз-два-три!" - привычно выкрикивала воспитательница, выбивая ритм бубном о бедро.
Маленькие "арестанты" вошли в залу строем. Четко вышагивали они, поднимая высоко коленки и стараясь незаметно подпрыгнуть, толкнуть соседа или дернуть за подол платья кривоногую ябеду Альку, пока "страж порядка" высматривала за окном своего благоверного в толпе заспанных помятых мужичков, собравшихся с утречка опохмелиться у ларька "голубой Дунай", где бойко торговала рыжая громобойная баба Райка, мать восьмерых таких же рыжих наследников. Периферийным зрением следила воспитательница и за топающей ордой, чтобы ненароком не покалечили друг друга и не выбились за истоптанный круг. "Раз-два-три, раз-два-три, остановились, дети, сели, раз-два-три. Сидим, не двигаемся. Всем молчать!". Бубен, наконец, последний раз стукнулся о бедро и заглох; стало очень-очень тихо, но у всех детей все еще звенело в ушах от бубнового металлического скрежета и немного скашивало глазки от продолжительного хождения по кругу.
"Ну что же сегодня? - размышляла пятилетняя девчушка, самая шустрая и непослушная из всех, оторви да выбрось, как называли ее мамаши смирных, образцово-показательных детей. Воспитатели были лаконичней и звали ее просто: "бандит". Девочка никак не могла усидеть на месте и, чтобы хоть что-то делать, раскачивала свой стульчик взад-вперед, стараясь, пусть не громко, но скрипнуть им. - Ну что же сегодня? Чем займемся? Будем снова петь про ленточки? "Наши ленточки, синие, зеленые ленточки, наши ленточки, ай, качаются ленточки..." Тоска. Или еще чище! "На горе-то калина, под горою малина, ну что ж, кому дело калина, ну кому какое дело малина". Бред. Не пойму, почему калина-малина? Почему ударение-то на последней букве? Да и смысла бездна. А еще эти плясульки с притопами и прихлопами! И этот вечный бубен, пропади он. И бьет, и бьет им, не воспитательница, а прямо шаманка какая-то. То ли дело на прогулке, обнявшись по трое-четверо, идти по участку вразвалочку, изображая пьяных, и от души горланить: "Лай-ла, лай-ла, лай-ла-ла!" Вот это, я понимаю, веселье.
Погрузившись в свои невеселые мысли, маленькая озорница не заметила, что слишком сильно раскачалась. Дряхлая ножка несчастного стульчика не выдержала таких пыток, девочка вздернула ручки, пытаясь удержать равновесие, но не справилась и повалилась на пол к большой радости заскучавших было музыкантов.
"Уж кому-то сейчас по заднице попадет", - выругалась беззлобно воспитательница и погрозила ребенку здоровенным кулаком размером с голову среднестатистического детсадовца. Таких кулаков шалунья, впрочем, уже навидалась и не боялась их нисколечко, но на всякий случай села смирно, потупив глазки (хитрый способ, всегда помогает), и стала сверлить пальчиком дырочку в колготках чуть повыше коленки.
Воспитательница вдруг встрепенулась, будто вспомнила что-то важное, и хлопнула себя по бокам, здорово напугав детишек. "Сегодня, дети, у нас не простой урок музыки, - возвестила она. - Сегодня, дети, к нам пришел настоящий музыкант. А зовут его, дети, Хамза Закирович. Похлопаем, дети". Дети послушно зашлепали ладошками, радуясь, что хоть как-то разрешили двигаться.
В дверь с трудом протиснулся огромный дядя в шляпе и с большим черным ящиком в руке. Дети пришипились. Может, это и не музыкант вовсе, а бабай, которым постоянно стращает нянечка тетя Неля, а вместо традиционного мешка для сбора непослушных ребят притащил ящик. Чтобы больше забрать за один приход. Естественно, у каждого детсадовца были свои грешки разной степени тяжести. Кто-то во время прогулки залез на забор и клянчил у проходящих мимо тетенек поесть, кто-то отгрыз уголки деревянных кубиков, кто-то нарисовал на стене калябушки, кто-то написал мимо горшка. Но грешник номер один был известен как в верхах, так и среди низов. Потому что все вышеперечисленное и еще многое другое вытворялось одним человеком по несколько раз в день абсолютно без злого умысла, а прежде всего от скуки. И этот человек был - пятилетняя девочка от горшка два вершка и худая как палка, но, видимо, с мощным генератором энергии.
Тем временем "бабай" бережно поставил ящик на пол и снял шляпу. Восторженное "ах-х-х" пронеслось по комнате, рты открылись, глаза округлились. Призрак бабая-детокрада рассеялся как утренний туман. Так вот они какие, музыканты! Да, поглядеть было на что: дядя был совсем без волос! Пятнадцать пар изумленных глаз было приковано к потрясающей, дивной, просто волшебной лысине, бликующей от солнечных лучей. Это вам не самосвал! Да какой там самосвал, это даже не Марат...
Последний раз дети испытали такой "культурный" шок, когда в садик среди года привели новенького, сопливого Марата, умеющего пускать тысячи мелких пузырьков из носа за один выдох. Несколько дней детвора пыталась научиться исполнять этот диковинный трюк, но тщетно: не дано так не дано. Талант - он ведь достается не всем. Марат, понятное дело, стал всеобщим любимцем и ходил, гордо задрав свой необыкновенный нос. А теперь авторитет Марата лопнул в единый миг, как пузырь из вышеуказанного носа.
Дядя, догадавшись, какое он произвел впечатление на малышей, заулыбался. Лицо его, широкое, круглое, сплошь усыпанное оспинками, сделалось добрым, милым и очень родным. "Он похож на солнышко!" - выкрикнула маленькая шалунья с весьма впечатляющей дырой на коленке и кинулась обнимать музыканта за толстую коленку. Дядя поднял ее легко, как котенка, встряхнул пару раз и усадил на место.
Воспитательница тяжело вздохнула, выпустив из недр своей могучей груди звуки тормозящего паровоза. Затем принесла из игровой два стула, на одном уселась сама поближе к окну (муж опохмелиться еще не приходил), другой стул с шумом поставила в центре залы. Стало ей как-то пустовато на душе и немного обидно, что ее можно так легко подвинуть и даже вытеснить из детских сердец. А дядя сел на стул, наклонился к своему ящику, щелкнул блестящими замочками и открыл его. Чудеса продолжались. В ящике лежала гармошка. Но не просто тебе гармошка, а большущая, блестящая, в тысячу раз красивее обыкновенной гармошки. Белые гладкие клавиши, между ними поменьше - черные. С другой стороны уйма крошечных, тоже черных кнопочек. А сама гармошка бордовая, перламутровая, чудо-прелесть как хороша, и вся переливается. Ай, да гармошка! Дядя-музыкант достал из ящика тряпицу и постелил ее на коленях, на тряпицу взгромоздил гармошку, нежно ее погладил несколько раз и сказал: "Это, ребятишки, аккордеон. Инструмент трофейный, я его с войны привез, из Германии". Дети переглянулись, зашептались: никто ничего не понял. Но это и не имело значения, все обалдев ждали, что-то будет дальше. Хамза Закирович, не переставая улыбаться, нажал на кнопочки и клавиши и растянул меха.
Боже! Боже, что это были за звуки! Море звуков! Поток, водопад! Это была Музыка! Музыка про радость, про мечты, которые сбываются. Не нужно было даже ничего объяснять - все было понятно и просто. Все самое лучшее и счастливое, что уже успело случиться в крошечных жизнях, звучало, звенело в этой музыке: и долгожданный подарок под елкой в Новый год, и радуга, которая висела над водонапорной башней целых пять минут, и скворец, верно прилетающий каждую весну в детсадовский скворечник на крыше, и мороженое, и карусели, и ...
И вдруг все это прекратилось. Дети завизжали, затопали ногами, захлопали в ладоши. Хрустнули, не выдержав напора чувств, еще несколько стульчиков. Воспитательница, конечно, не ожидавшая ничего подобного, не знала, что ей и делать: сидеть молчать или встать закричать. Хватило у нее мудрости ничего не менять в происходящем: пусть орут, пусть дрыгаются, черти полосатые, крепче спать будут в мертвый час. "А эта егоза совсем наглость потеряла, - возмущалась она про себя, - глядь-ка, как по полу катается. И чему так радуется? Подумаешь, аккордеон. Все-таки странные они какие-то, эти дети. Всякой безделице рады, а истинные жизненные ценности их почему-то не интересуют. Вот чему я могу так радоваться? Ничему. Разве что мой крокодил пить бросит. Да и то вряд ли, потому как это невозможно. А чему, интересно, я вообще радовалась в последний раз? Уж и не вспомню. А-а-а, когда пальто купила с норковым воротником. Одно привезли на всю деревню. Никому не подошло, всем велико, а мне впору. Вот повезло так повезло. С норковым воротником, не шухры-мухры".
Девчушка каталась по полу, смеясь, полная счастья и новой большой радости. Попыталась она сквозь смех повторить только что услышанную мелодию, и у нее получилось, получилось! Наконец, она устала. Остальные дети тоже утомились, не привышкие столь бурно изливать свои чувства: понемногу все утихли. Дядя улыбался, ничего не говорил. Воспитательница тоже молчала, да и что тут скажешь.
Девочка подползла к музыканту, села рядом с ним на полу, наклонила голову набок и попросила: "Дядь, а вы знаете красивые песни?" Дядя ответил: "У-у-у-у..." "Ну тогда давайте споем красивую песню. Только не про калину, а?" "А вот такую песню ты слышала?" - музыкант удивительно легко, даже не глядя на клавиши и кнопочки, заиграл дивную мелодию и запел мягким бархатным голосом:
"Утром на опушке собрались подружки.
Песню запевают, вторят им кукушки:
Ку-ку, ку-ку, а-а-а, а-а-а,
Одири-дири-ди-дина, одири-ди-дина , ух-ха!"
Вечером за девочкой пришла мама и, застегивая на маленьких дочкиных ножках сандалии с отбитыми носками, спросила:
- Ну что сегодня было интересного в садике?
- Сегодня у нас, мамочка, была музыка, не просто музыка, а такая... не знаю, как сказать, - ответила она.
- Кто же играл эту музыку? - поинтересовалась мама, хотя прекрасно знала кто, потому что работала с Хамзой Закировичем в одной школе, он и в школе преподавал музыку.
- Музыкант, мама.
- А какой он, этот твой музыкант? Старый, наверное?
- Мамочка, он такой молодой, такой красивый, я так его люблю!
Мама обняла свою впечатлительную дочь, кажущуюся сегодня особо тонкой, особо хрупкой, такой славной и чистой.
- Доченька, а какие у него волосы?
- Черные-черные!... И кудрявые!
БАБУШКА
Июль, 1966 год.
Моей бабушке с любовью.
В пору между обедом и ужином Пашку вечно куда-нибудь заносило. Недавно, например, занесло в соседнюю деревню: шел-шел, вроде никуда не собирался, считал взбитые, как крем на пирожном, облака, а очутился в незнакомом месте. Какая-то покошенная серая мельница, маленькие невзрачные домишки с шиферными крышами, поросшие дикой травой узкие улочки, и ни души вокруг. Долго думал, как вернуться домой, долго бродил в поисках тропинки, по которой сюда заявился, присел под старой скрюченной березой собраться с мыслями и выработать план дальнейших действий. Тут его и обнаружил отец. На велосипеде. С ремнем в руке. Родительский взгляд обещал много неприятностей в самом недалеком будущем. Но бить папа почему-то не стал. Да и не пригодилось. Пока ехали обратно на старом видавшем виды велосипеде по кочкам да буеракам, отбил Пашка себе всю задницу так, что синяки не проходили неделю. А бабушка саданула-таки пару раз крапивой ниже пояса, беззлобно так, вроде бы даже без удовольствия, но результат был налицо. Ну, может быть, не совсем налицо. Синяки покрылись крупными мясистыми волдырями.
В другой раз занесло его на карду. Это такое место, где колхозные коровы ночуют летом, потому что на ферме очень жарко и душно, и они от этого грустят, капризничают и не хотят доиться, не понимая, что родине нужны тонны и тонны молочных продуктов. Карда находится в лесу, рядом луг с душистыми цветами. Здесь и голубые звездочки корицы, и бордовые липкие часики, и ромашки стайками, как подружки у околицы, и ярко-желтые точечки пижмы, и словно колючие, но на самом деле мягкие на ощупь выцветшие васильки, и много-много других, неизвестных Пашке цветов и трав, а еще ягоды, да и грибы бывают. Так что коровам здесь и прохладно, и вкусно; и молоко у них от такой еды делается сладким, ароматным и тягучим, словно сгущенка. Правда, в самой карде нет ни травиночки, а один навоз, как показалось Пашке, по колено. Навоз мягкий, прохладный, густой, захотелось по нему пошлепать - коровы ведь там ходят, и ничего. Сейчас они, наверно, на лугу, так что не обидятся за внезапное вторжение на их территорию. Опять же эксперимент. А эксперименты Пашка любил до жути, хоть был не раз бит за эту страсть. Чавк-чавк, как интересно, чавк-чавк, здорово, хоть и пахнет не очень, чавк-чавк. И как это они умудряются из такой красивой и вкусной травы изготавливать такой вонючий и неприглядный навоз? Пашка уже собирался выходить, потому что, кроме всего, оказалось выше колена, и гораздо, но тут пришла мама. Найдет же и в таком месте! Он уже пригнулся, чтобы получить заслуженную порцию затрещин, но мама была счастлива, что не лишилась сына в таком позорном месте. Она потащила его к дому за подтяжку, больше схватить было не за что, все было в эксперименте. Молча вымыла Пашку под первой же колонкой в начале деревни, чтобы добросердечным односельчанам не дать пищи для пересудов. Вода была очень чистая, но и очень холодная тоже: сводило скулы, окоченели руки, мокрые штанишки прилипли к дрожащим ногам. Но Пашка героически терпел. Сам нарвался. Экспериментатор чертов.
Сегодня его занесло в церковь: бежал себе по улице, подымая клубы пыли, песенку напевал про оранжевое небо, ничего, как говорится, не предвещало беды, и на тебе - он уже внутри. В церковь Пашка не ходил. Боялся. Папа с мамой тоже не ходили: они были коммунисты-атеисты. А вот бабушка ходила. И внука звала. Но родители говорили: "Оставьте его, мама. В детском садике засмеют, потом в пионеры не примут".
В церкви было тихо, и никого не было кроме Пашки да старухи в черном платке и в черных одеждах. Она зажигала одну свечку от другой и что-то бормотала своим пустым беззубым ртом. Недобро глянула на мальчонку и прошамкала: "Чего явился-то, чего здесь потерял?", - отвернулась, не дожидаясь ответа, и снова принялась нашептывать свои старушечьи мысли свечкам, которые изредка потрескивали, словно отвечая ей и утешая ее в грустной безотрадной старости. Пашка хотел было осерчать на неприветливую старуху и назвать ее Бабой-Ягой, но вовремя вспомнил вечную бабушкину приговорку: "Будь милосерд, дитя неразумное, будь милосерд", - и успокоился. Откровенно говоря, он не вполне-то понимал, что значит "будь милосерд". Ну, то, что надо быть милым и не сердиться по пустякам, это понятно. Но почему нельзя дразниться, давать сдачи, когда тебя бьет не очень нормальный соседский сын Витек, почему надо таскать воду, когда все мальчишки играют в войнушку или в 12 палочек - этого Пашка еще постичь не мог.
В церкви пахло чем-то сладким, а еще немножко дымом. С иконостаса добрыми глазами смотрел на Пашку Боженька. "Бог все видит", - напоминала постоянно бабушка, и только сейчас мальчик понял и седьмым позвонком почувствовал, что да, Боженька видит его насквозь всего, со всеми добрыми и не очень добрыми мыслями, хорошими и дурными помыслами. Пашка нащупал холодеющей рукой под легкой линялой рубашкой серебряный нательный крестик на шелковой ниточке. "Крест носи под рубахой, нечего его всем казать, чай, не украшение. Не верти, не верти его в руках-то, игрушка тебе что ль. И не сметь им в зубах ковыряться, как Сашка-распустёха, ох, и грешна девка", - ворчала бабушка.
Сашка-распустёха была в деревне личность самая известная. С утра она выходила на улицу в ночной рубахе до пят, вся такая сдобная, пухлая, втроем не обхватишь, и после традиционного: "Радио начинает свою трансляцию", - запевала что-нибудь веселое, залихватское, да так громко, что хором начинали лаять все местные собаки. Пела она неверно, неровно, перевирая музыку до неузнаваемости, да и слова частенько не помнила, но петь любила самозабвенно. Люди на работу идут, а она песни горланит. И всякому проходящему мимо строчку да посвятит. Вот рыжему Сережке Фенотову, самому передовому комбайнеру в колхозе, спела: "Гармонист, гармонист, я тебе советую: свою рожу рыжую залепи газетою". Сережка только сплюнул в сердцах и дальше пошел. Иной раз так и ходила Сашка-распустёха в исподнем целый день, немытая-нечесаная, по улице из дома в дом и рассказывала новости да узнавала новые. И все ее любили за незлобивый, уживчивый и неунывающий нрав. Особенно мужики. И Пашка тоже любил. Проходя мимо Пашки, Сашка-распустёха поглаживала его за светлые вихры и, задорно хохоча, спрашивала: "Ну что, голубоглазый, когда вырастешь? Замуж за тебя хочу. Возьмешь?" И он честно отвечал: "Чего не взять, возьму. А вырасту быстро. Мне уже пять, скоро в школу, потом в армию. А потом возьму. Делов-то".
Пашка устал стоять на одном месте. Он никогда еще за всю свою жизнь так долго не стоял без движения, потому что, как говорила бабушка, у него шило в одном месте. Еще разок взглянул доброму Боженьке в глаза, сказал ему: "Я буду хорошим, я буду милосерд", затем тихо, не потревожив церковную старушку, вышел на улицу и побежал домой, с трудом сдерживая свое сердце, чтобы не разорвалось от непонятной тревожной радости.
Ночью ворочался, ворочался, тяжело сопя, на своей железной кроватке и не мог заснуть. Бабушкина кровать была тут же, рядом: высокая, мягкая, с огромными пушистыми подушками. Иногда он просыпался ночью и слушал, дышит ли бабушка, и, удостоверившись, что все в порядке, тут же погружался в сон. А сегодня вот никак не закрывались глаза, и узоры на обоях не превращались в сказочно-причудливые существа и не начинали, как обычно, жить самостоятельной жизнью. Монотонно тикали старые дореволюционные часы на швейной машинке "Зингер".
- Бабушка, - спросил он, уверенный, что она его услышит, - можно мне к тебе?
- Ну, иди, копуша. Чего не спишь-то?
- Бессонница, - вздохнул протяжно Пашка.
- Бессонница, - тихо засмеялась бабушка, - ишь ты, бессонница у него, скажешь тоже.
- Бабушка, - не унимался внук, и сам испугался не выговоренных еще слов, - бабушка, а я умру?
- Нет, милый, не умрешь. Будешь жить долго-долго.
- А потом умру?
- И потом не умрешь. К тому времени наука что-нибудь да придумает. Не печалься, не тревожься почем зря.
- Бабушка, а ты умрешь? Ты ведь уже гляди какая старенькая, - Пашка заплакал от горькой жалости к бабушке. И себя было жалко. Как он будет без нее? Она в доме самая главная. Хоть и строгая, а добрая и справедливая. Терпеливая какая. А руки у нее вон какие нежные и теплые, несмотря на то, что шершавые и узловатые, как кора на старом дереве. И сама вся такая родная, самая родная. Нет, не прожить Пашке без бабушки ни дня.
- И я не умру, не бойся, не плачь, - ответила бабушка, утирая ему слезы, потом стала тихо гладить по голове. - Спи давай, бессонница. Где у тебя ушко-то, я тебе молитву почитаю.
Бабушка зашептала ему какие-то тихие, мягкие и ласковые слова. Потом по ее глубоким морщинам беззвучно потекли горячие слезы, и не сомкнула она глаз до света и только тихо вздыхала, что-то вспоминая или жалея о чем-то безвозвратном...
А Пашка спал. И снился ему Боженька с добрыми бабушкиными глазами.
ПРАЗДНИК ЛЕДЯНЫХ КЕКСИКОВ
Январь, 1967год. - Мамуль, одевай меня сегодня нарядно, - требует с утра пятилетняя дочь, едва вскочив с кроватки.
-А что, сегодня праздник какой? - интересуется мать. - Новый год уже прошел, а до дня Советской армии еще далеко.
- Да что ты, мамуль, какой Новый год, какая армия! Сегодня самый праздничный праздник. Таких и нет нигде на свете, только в нашем детском садике.
- Ну и что это за праздник такой необыкновенный, позвольте полюбопытствовать?
- Сегодня праздник ледяных кексиков!
- А-а, - мама делает нарочито серьезное лицо, а смеющиеся глаза ее выдают. - Ну, раз такое дело, Милочка, наденешь свое самое красивое платье, которое папа из Германии привез.
- Синее бархатное? - ликует девочка.
-Синее бархатное, - кивает головой мама, доставая утюг и расстилая на столе покрывало.
- С перламутровыми пуговицами?
- А то с какими же. А ты не крутись, не крутись. Сядь пока в своей комнатке и волосы расчесывай.
Своя комнатка - это уголок между окном и спинкой дивана как раз в ширину невысокой деревянной четырехполочной этажерки, на которой размещаются все девчоночьи богатства. Здесь и сказки, истрепанные от частого чтения, и картонные чудо-книжки, между страницами которых возникают объемные картинки: то дворец царицы столбовой (ух, и жадная же была старуха), то дед с домочадцами, тягающие здоровущую репу, то терем-теремок, заселенный разномастными зверюшками. На отдельной полке жила резиновая кукла с разрезанным животом. Такова, видимо, судьба всех кукол - переживать то же, что и маленькие хозяйки. Девочка недавно болела, и ей делали операцию и вырезали аппендицит. Теперь на животе остался шовчик, который называется шрам. Он еще не вполне зажил, и его постоянно хочется трогать, да и дети в садике все время просят показать, ведь такого ни у кого больше нет. Мама говорит, что Мила этим шрамом гордится, как будто она его заслужила в честном бою. А папа говорит, что шрамы украшают только мужчин. А бабушка говорит, оставьте ребенка в покое, она скоро и думать забудет про эту злосчастную операцию. На самой верхней полке находится сокровищница, большая металлическая коробка из-под печенья, в которой хранятся самые любимые вещи Милы: красивые конфетные фантики (особенно ценятся обертки с золотинками), синие, зеленые и коричневые бутылочные осколки (через них нужно смотреть на солнце), 23 копейки, на которые можно купить кучу вкусняшек, например, 7 леденцовых петушков, еще останется 2 копейки, или же почти 200 граммов батончиков, внешне напоминающих пластилин, но вкусных. Еще есть желтая запасная лампочка от елочной гирлянды, две красивые марки с изображением мальчика и девочки с надписью "Нидерланды". Их подарил Миле двоюродный брат, у которого был целый альбом чудесных пестрых марок, только с печатями по углам. Кузине он отдал, похоже, марки похуже, потому как печатей на них не было, ну и ладно, все равно такие замечательные. Был еще маленький зеленый флакончик от духов, матовый, теплый на ощупь, и пах он так сладко и непонятно, как мама, собирающаяся в гости. Предметом особой гордости девочки был миниатюрный глиняный ежик, который умел курить маленькие папироски, хранящиеся, впрочем, отдельно, в шкафу у папы. По праздникам Мила доставала своего ежика, папа - папироски, и начиналось веселье. До чего же все-таки забавно было смотреть на выпускающего изо рта крошечные облачка дыма ежика-куряку, приехавшего вместе с папой из Германии, где папа служил летчиком 3 года, когда Мила была еще маленькой. Было еще в коробочке несколько вещей, но не таких важных, как остальные, и их можно было при случае обменять на что-нибудь стоящее.
Над этажеркой кнопочками был прикреплен портрет Ленина из журнала "Огонек". Мила заставила его повесить в своей комнатке после посещения клуба, где над сценой висел большой портрет дедушки Ленина, которого девочка лично не знала, но очень любила. Не так сильно, конечно, как маму, папу и бабушку, но все-таки. В садике выучила она песню: "Чей портрет мы видим дома в светлой комнате своей, чье лицо нам всем знакомо, кто хороший друг детей? Это Ленин наш родной, это Ленин дорогой". Что такое этот Ленин дети не поняли сначала, но воспитательница рассказала, какой он был добрый человек. А дома папа объяснил, что Ленин сделал революцию, и поэтому мы сейчас так хорошо живем. С тех пор Мила полюбила Ленина за то, что он заботился обо всех детях страны и за революцию, разумеется, тоже. Рядом с дедушкой Лениным висел портрет дяди Гагарина в круглой раме. Уж его-то все дети знали. Он летал в космос на ракете и стал теперь первым человеком в мире и героем. Ракету в детском саду рисовали уже сто раз и все одинаково: длинный цилиндр, заостренный кверху, три круглых окошка, между первым и вторым красными буквами выведено "СССР". А под цилиндром огонь желтым, красным и оранжевым цветом, потому что ракеты летают с огнем внизу. Гагарин был красивый, намного красивей Ленина, хотя и дедушка был еще молодец молодцом...
- Ну что ты там возишься, все волосы запутала, егоза. Иди сюда, я тебе косички заплету.
Пока мама заплетала дочке недлинные, но густые волосы в две тугие косички, девочка вспоминала вчерашний день - канун праздника ледяных кексиков. Сначала дети, как всегда, завтракали и, как всегда, прятали кусочки мяса из каши в ящик стола. Пили густой тягучий кисель, похожий на обойный клей, из металлических кружек. Потом, когда нянечка тетя Неля помыла посуду, кружки почему-то раздали обратно. Пока ребятня крутила кружки в руках, не зная, для чего их употребить, воспитательница...
- Мамуль, ну чего ты так сильно дергаешь, больно ведь, - захныкала недовольная Мила и заерзала на скрипучей табуретке.
- Сиди смирно! - мама потуже затянула косичку и вплела в нее широкий белый бант. - Что я поделаю, если волосы у тебя такие же непослушные, как и ты сама. Терпи, казак, атаманом будешь.
"Что же я такое говорю-то, - испуганно подумала мать, - тьфу-тьфу-тьфу, она уже атаман, каких свет не видывал. Детский сад обхожу за километр, лишь бы не слышать эти вечные жалобы: Мила то, Мила это. Причем жалуются не только воспитатели, но и нянечки, поварихи, дворник и даже те, кто живет рядом с этим, так сказать, воспитательным учреждением. Мила ела снег, да не одна, а подговорила всех играть в полярников, у которых кончился весь чай. Мила увела через лаз в заборе детей на экскурсию в родильный дом смотреть в окошко, как рождаются дети (версия с капустой ей не нравится). Мила целовала новенького мальчика Алешу и объясняла это любовью с первого взгляда. Мила во время игры в прятки спряталась так, что ее искали всем садом два часа. Мила съела семь тарелок супа с лапшой, чтобы выручить товарищей, потому что воспитательница обещала не давать второе тем, кто не справился с первым. В общем, с дочерью повезло: сорок разбойников по сравнению с ней - святые угодники".
- Ну что, оделась, иди уже, не то на завтрак опоздаешь. Воспитательницу слушайся, веди себя хорошо, снег не ешь, не шали, короче, еще одно замечание - и весь свой век в углу проведешь.
- Мамуль, ты чего учишь меня, будто бы я как маленькая! - возмутилась дочь. Насупившись, нахлобучила шапку, влезла в истоптанные валенки и ушла, хлопнув дверью.
Детский сад был рядом с домом, поэтому утром Мила шла туда сама, а вечером забирала ее бабушка, которая не боялась никого и могла, как сама признавалась, отбрить кого угодно. "Это вы сейчас с ней не справляетесь, а что в школе-то будет? Тоже воспитатели!" - спокойно возражала она жалобщикам и гордо удалялась, оставив воспитателей в полной растерянности, а иной раз и в неописуемом гневе.
Мила привычной тропкой пошла в садик, по пути отломила сосульку с подоконника и стала ее облизывать: сосулька ведь не снег, можно.
...Да, потом воспитательница налила всем в кружки воды и пять раз предупредила, чтобы не пили. Стоило ей отвернуться, все выпили по полкружки. Потом раздала медовые краски и велела делать цветную водичку. У кого получилась голубенькая, у кого зелененькая, красненькая, у Милы - желтенькая, как только что вылупившийся цыпленочек. У Алешки, предателя и труса, водичка вышла грязная, бурая какая-то, как после мытья полов. Так ему и надо, и недостоин он такой великой любви. Потом тетя Неля раздала детям металлические формочки для кексиков, и велено было вылить цветную водичу в них. Конечно, облились все, перемазались в сладкой краске, расшалились, стали все пестренькие и веселые. Потом воспитательница долго кричала и даже умудрилась перекричать вопящую орду. Потом формочки собрали и унесли, а детям объявили, что завтра будет неслыханный доселе праздник ледяных кексиков.
"Что же это за праздник-то такой?" - размышляла Мила, распахивая ворота детского сада, вдруг ахнула и потрясенная, в полубессознательном состоянии от неожиданных впечатлений села на снег.
Весь детский сад был на участке для прогулок, который по необъяснимой причине имел обновленный и нарядный вид. Ребятишки стояли с раскрытыми ртами и завороженно смотрели куда-то вверх. А на деревьях... На деревьях висели, переливаясь в лучах морозного ясного солнца всеми-всеми цветами радуги, ледяные кексики. Они вращались на ниточках, обрызгивая разноцветными бликами и снег, и восхищенные лица детсадовцев.
Вот это здорово! Вот это праздник! Даже лучше, чем Новый год! Ну, может, и не лучше, но почти одинаково. Так же торжественно, и так же щекочет внутри от переполняющей радости, что хочется вскочить и побежать, бежать до тех пор, пока не кончатся силы, потом визжать-визжать, потом прыгать-прыгать на месте и крутиться в полете. А вон тот желтенький кексик мой, он лучше всех. Ах, нет, вон тот мой, на самой нижней веточке. Или тот? А самый синий, как мое бархатное платьице, кексик кривоногой Альки, всем известной подлизы и ябеды. Что же, у нее самый красивый? Ну уж, так не честно. А где Алешкин кексик? Мила отыскала в толпе замерших от изумления детей свою бывшую первую любовь и, проследив за его взглядом, вычислила, где висит его шедевр. Алешкин кексик был не так красив, как остальные, и не так сверкал, пронизывая через себя колючие яркие стрелы зимнего солнца. Но все же он притягивал взор, потому что отличался от всех остальных. Это была ледышка особенная, неуловимо-загадочная, и щемяще-грустная, как утро после дня рождения.
Мила подбежала к мальчику, который беззвучно глотал слезы, сочувственно провела рукой по красной шишке, которую сама же и организовала за подлое предательство, и сказала шепотом:
- Алешка, не плачь, твой кексик самый красивый. Я даже, наверное, на тебе женюсь.
Алешка не поверил ни тому, ни другому, но плакать перестал и явно повеселел.
- Алешка, знаешь, что я придумала, хочешь, расскажу? Только ты никому-никому не говори, ладно, - Мила потащила мальчонку за висящую из рукава варежку к забору, подальше от чужих глаз, а особо от всевидящего ока воспитательницы, чтобы сообщить ему очередную страшную тайну. Ох, пропадешь ты с ней, Алешка!
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ЛЯЛЕЧКИ
23 ноября 1967 год.
Лялечка очень хотела в школу. И мама туда ходила, и папа, а Лялечке говорили, что еще рано, мол, подожди годик. А что такое годик? Это целый год. Мало сказать, это длиннющий и долгущий годище. Так что ждать не хотелось. Девочка умела и писать, и читать, считать до ста она научилась уже сто лет назад, даже складывать и вычитать при помощи пластмассовых палочек могла легко. В детском садике было до зевоты скучно и нудно рисовать буквы цветными карандашами и придумывать слова, например, на "С". Да и воспитательница Лялечку не больно-то спрашивала. Пока дети сопели, натужно припоминая какой-нибудь банальный самолет, у Лялечки в голове кипели уже смокинг, серпантин, Святогор-богатырь, самопал, скумбрия, смрад и много всякой всячины. Но Евгении Ивановне было интересней слушать про самолеты и слонов. В конце концов, устав от игнорирования своего богатого не по летам лексикона, Лялечка просто перестала поднимать руку. Чтобы избавиться от детского сада, решено было в этом году во что бы то ни стало уйти в школу. "Покончено с этим заведением для малолетних инфантилов, - возмущалась про себя Лялечка, - надоели детские сказочки, эти примитивные танцульки и песенки из трех слов и стольких же нот. Утомили бесконечные замечания воспитателей, которые только и мечтают о детях без рук и ног, чтобы ничего не трогали и никуда не бегали. А эти неприличные показывания глупостей?! А мертвый час? Нет! Надо из детсада бежать, пока не поздно. Что для этого нужно в первую очередь? Ясно что. Ранец!"
Лялечка догадалась про ранец пару месяцев назад и с тех пор бредила им ежедневно. Вслух. Родительское сердце должно было вот-вот дрогнуть и отправиться прямиком в магазин, чтобы выбрать лучший ранец в мире. Большой, красный, как пожарная машина, с двумя, а лучше с тремя отделениями, с блестящими застежками, с кармашком сбоку для пенала. По подсчетам Лялечки, родительское сердце дрогнет как раз в конце лета, ко дню рождения. А там и здравствуй, школа, встречай первоклассника.
Все долгожданные дни когда-нибудь да наступают. Настал и день рождения. Лялечка проснулась ни свет ни заря, даже гимн еще не играл по радио. Бабушка уже хлопотала у плиты, проворно переворачивая румяные шипящие оладушки. Именинница некоторое время следила за бабушкой через чуть приоткрытые глаза. Так интересно, ты уже проснулась, а никто об этом не знает, как будто тебя вовсе и нет. А я вот она, я! Именинница!
Бабушка стала тихо напевать песню о лесном озере и про то, как хорошо бы девице встретить там мил дружка. Лялечка тоненьким голоском стала подпевать бабушке; она обернулась, и ее морщинистое смуглое лицо стало добрым-добрым, как у сказочницы из сказки. "Ну, проснулась, егоза? А я вот тебе оладушки наладила ко дню рождения. Вставай, умывайся, первой будешь пробовать". "Бабулечка, ты не знаешь, мне ранец сегодня подарят? - спросила девочка негромко. "Не знаю, милая, не знаю, - ответила бабушка, ласково глядя на внучку, - а я вот тебе пенал дарю, внученька. Будь умной и счастливой". Бабушка достала из ящика стола новенький пенал. Деревянный, лаковый, с выезжающей крышкой, с отделениями для ручки, карандаша, стиралки - это то, что надо для школьницы. Лялечка, вмиг вскочив с кроватки, обняла бабушку и чмокнула в теплую щеку.
"Итак, или сегодня, или только через год, но лучше сегодня", - твердо решила Лялечка. Пока девочка тщательно чистила зубы и терла за ушками, проснулись мама с папой; они тоже поздравили доченьку с днем рождения, но почему-то дарить портфель не торопились. Потом вместе весело завтракали, шутили, говорили, какая Лялечка стала большая, наверняка, больше озорничать в садике не будет. А ей было не до шуток, перед глазами плавал красный портфель, и не видно было каши от навернувшихся слез. "Забыли, - жалела себя именинница, - родной дочке на день рождения подарок забыли подарить! А еще взрослые!" Оказывается, не забыли. "Доченька, раз у тебя сегодня день рождения - такой радостный день, надо, чтобы у всех было хорошее настроение. Возьмешь в садик вот этот кулек с конфетами и раздашь всем деткам. А главный подарок мы подарим тебе вечером. Думаем, тебе понравится".
За завтраком в садике Лялечка угостила одногруппников конфетами, и все стали к ней особенно внимательны. Воспитательница была сегодня странно тиха и сидела за своим столом, в тяжелой задумчивости барабаня пальцами по столешнице. "А вот интересно, думала Лялечка, выстраивая с девочками пирамиду из деревянных кубиков с обкусанными углами, - будет ли огорчаться Евгения Ивановна, когда я сбегу в школу? Вряд ли. А кто же тогда будет угол сторожить? А вот нахватаю пятерок, будет, небось, гордиться потом, что я ее бывшая воспитанница. Утру ей нос, пожалеет, что наказывала меня за что ни попадя". Алешка Лукоянов, не раз битый Лялечкой за клеветнические доносы, был сегодня настроен благодушно и сам, добровольно, дал поиграть своим калейдоскопом. Только вот играть как-то не очень хотелось. Да и к лицу ли будущей ученице детские забавы? Скоро книжицы пойдут, тетрадочки в косую линейку. Уроки, звонки. А между уроками - переменка! Это как начинка в малиновом пироге. Мало, но вкуснее всего... "Может, фортель какой на прощанье выкинуть, - подумала вдруг Лялечка. - Ну, да уж ладно, пускай не поминают лихом".
На занятии опять придумывали слова, сегодня на букву "Ф". Лялечка как раз мечтала о первом школьном дне, когда воспитательница спросила ее. "На "Ф"? Пожалуйста. Фонтан, фортепиано, филармония, фигня, форточка, Фудзияма, фикалии", - начала перечислять девочка. "Хватит, пожалуй, хватит!" - перебила ее Евгения Ивановна. - Ох, и умница же ты, Лялечка. Вот с кого, дети, надо брать пример... Но только в учебе. В учебе, я сказала!"
Детсадовский день подходил к концу. Лялечка загрустила. Что же такое придумать, чтобы развеселиться и всех развеселить? Придумала! Приглашу их всех к себе на день рождения. Сказано, сделано. Именинница объявила ребятам о своем решении. Все загалдели, начали прыгать и кричать от возбуждения. Вот здорово. Сегодня вечером, в 7 часов, Лялечка зовет всю группу отмечать свое шестилетие. У нее юбилей!
К семи часам начали прибывать гости. Дети здоровались, раздевались и дарили Лялечке подарочки. Кто принес нарядную книжку, кто симпатичную игрушку, кто интересную игру. Именинница была счастлива. Мама недоумевала. Папа расширил глаза и пока молчал. Вместо праздника в тесном семейном кругу получался какой-то курултай. Родители потянули Лялечку в бабушкину спальню и призвали ее к ответу. "Мамочка, папочка, вы же сами хотели, чтобы в этот день у всех было веселое настроение. Вот я и придумала пригласить детей на свой день рождения". "А нас спросить ты не могла?" - вопрошала раскрасневшаяся от возмущения мама. Лялечка молчала, теребя подол своего платья. "Ладно, - вдруг сказал папа, - разберемся потом, за самоуправство ты сегодня получишь. Попозже. Иди, принимай своих гостей, а я побежал в магазин". Папа быстро исчез. "Ну и много народу ты наприглашала?" - все не могла успокоиться мама. "Ну, немного, ну...", - начала признаваться Лялечка. "Сколько?" - мама очень строго посмотрела на дочь. "Всех", - Лялечка тяжело вздохнула. Мама ойкнула и выбежала из спальни. Бабушка сходила в чулан, и на столе, как на скатерти-самобранке, появились разные вкусности: резное печенье, розовые пряники, шоколадные конфеты в серебряных обертках, грецкие орехи.
Бабушкин чулан запирался всегда на маленький замочек, и туда Лялечке хода не было. Когда бабушка ходила в чулан, она и дверь даже за собой закрывала, но девочке все же иногда удавалось ненадолго протиснуться в это волшебное царство еды. В деревянных бочонках хранились там яблоки, завернутые каждое в бумагу. В трехлитровых банках были рис, гречка, перловка, пшенка. Муки всегда было много, она "жила" в мешке. Бабушка каждое воскресенье пекла пироги и всегда боялась, как бы мука не подорожала. Поэтому, когда мешок ополовинивался, сразу покупали новый. В плетеных корзинах лежали яйца, крупные, белые. В картонном ящике на столе царствовал сахар, он был крупный, твердый, и бабушка колола его щипцами перед тем, как пить чай. На стене на гвоздиках висели полотняные мешочки с чаем, в одном - плиточный, в другом - со слоном, бабушкин любимый. На полочках лежали газетные кульки с конфетами, печеньем, пряниками, орехами, урюком, черносливом, халвой. На праздники или в воскресенье бабушка, как бы нехотя, выходила в чулан и приносила оттуда что-нибудь вкусненькое. И еще всегда одну конфеточку Лялечке. Но что такое одна-единственная конфета для маленькой девочки-сладкоежки? Капля в море. Вот если бы полкило!
Праздник был чудесным. Кое-как уселись за столом, папе пришлось даже соорудить две лавки, чтобы все могли полакомиться вкусными угощениями. Бабушка очень быстро напекла блинов, мама отварила картошечки с мясом. Ели и смеялись, смеялись и ели. Папа шутил и веселил всех, даже мама заулыбалась. Потом играли в разные игры, бегали, устроили такой тарарам, что бабушка спряталась в своем чулане. Лялечка была на седьмом небе не только от счастья, но и от гордости, что у нее и только у нее такие чудесные, все понимающие родители, такая дивная бабушка, такой уютный дом и такая вкусная еда.
Все хорошее очень быстро кончается. За окном стало темно. Детям пора было идти домой. Некоторые даже плакали, так неохота было уходить, но мамы, пришедшие их встречать, уже толпились у двери. Лялечке было и весело, и грустно одновременно. Весело оттого, что день рождения прошел так весело и необыкновенно, и грустно, что придется своих детсадовских друзей завтра бросить ради школы.
Когда всех детей забрали, в доме стало так тихо, что слышно было, как потрескивает электрическая лампочка. Мама с папой молча смотрели на Лялечку. Тут бабушка подошла к внучке и встала перед ней. "Ребенка бить не дам!" - грозно сказала она. "Бросьте вы, мама, кто ее собирается бить? Мы просто не знаем, с чего начать", - ответил папа, глядя на дочь грустными-грустными глазами. "Я все поняла, папочка, не надо, пожалуйста, так расстраиваться, - попросила Лялечка. - Я неправильно сделала, что не спросила у вас разрешения. Но я же хотела, чтобы всем было хорошо. Я больше не буду. Мамочка, бабулечка, честное слово не буду. Я вам даже расскажу свою тайну". Так домашние узнали о предстоящем побеге.
Ругать Лялечку не стали. Объяснили, что с этого года она станет ходить в подготовительную группу детсада, а там все почти как в школе: каждый день уроки. И письмо, и чтение, и счет. А самое главное, будут ставить пятерки тем, кто будет хорошо заниматься. "Но мне так хотелось в школу", - на углах Лялечкиных глаз заблистали слезинки. "А ты не расстраивайся, доченька, - мама обняла Лялечку, - я как-нибудь возьму тебя в школу, посидишь денечек в моем классе". "Ой, мамочка, вот здорово-то! А я пойду с ранцем?" - спросила, прыгая от восторга Лялечка. "Господи, совсем забыли, да конечно, с ранцем!"
Все засмеялись, когда папа достал из шкафа долгожданный ранец. Красный, как пожарная машина.
КОНЦЕРТ
Апрель, 1970 год.
Правофланговому отряду имени Аркадия Гайдара поручили проведение и подготовку торжественного концерта, посвященного столетию Владимира Ильича Ленина. Завуч по воспитательной работе Розалия Карловна волновалась очень, все-таки вождь мирового пролетариата, случай серьезный, и по этому поводу в клубе соберется все село. Если мероприятие удастся, можно и благодарность в личное дело получить. Поэтому доклад вызвалась написать сама. "Да-а, тут не обойдешься тем, что дети Ленина любили, - соображала Розалия Карловна, - придется готовиться долго и основательно, чтобы было научно и коммунистично. Пусть не все всё поймут, тем солиднее прозвучит". Штудировать литературу долго не пришлось: подвернулась подходящая статья в "Блокноте агитатора". Через два часа грандиозная речь была подготовлена, то есть переписана аккуратным, даже чересчур ровным почерком и вложена в голубую папочку с белыми тесемочками. Наутро, поздоровавшись в коридоре с директором школы, мужчиной с вечно отсутствующим взглядом, Розалия Карловна, придерживая его за локоток, чтобы не убежал, пожаловалась на головную боль и усталость и как бы между прочим рассказала, как она вот уже несколько вечеров подряд готовит выступление о жизни и деятельности Ленина к славному юбилею. "Вы такая молодец, Розалия Карловна, - пробормотал Максим Григорьевич, пытаясь улыбнуться и выручить свой локоть из цепких, похожих на куриные лапки, рук завучихи, - вам можно поручить самое серьезное дело". А сам в это время думал: "Вот и хорошо, готовь давай. С глаз долой, из сердца вон. Авось все пройдет преотлично, а там гляди и в РОНО похвалят лишний раз, может, и премийку какую подкинут. А я своими делами займусь. Батареи протекают в двух классах, пол в учительской вот-вот провалится, в котельной уголь кончается. Уж до Ленина ли мне сейчас".
7 Б уже третью неделю не готовил уроков. Шли бешеные репетиции концертной программы. Собственно, репертуар был уже известен и годами обкатан. На первое - монтаж. Каждый выступающий должен так продекламировать свое четверостишие, чтобы сорвать аплодисменты. В ход пускались и чистый детский голосок, и жестикуляция, и волнующие интонации, и даже проникновенная слеза у края глаз. На второе патриотические песни и танцы народов СССР. Стихи и прочая акробатика шли на третье. Классная руководительница лучшего отряда в школе Соня Федоровна, учительница истории с солидным стажем, руководила всем процессом подготовки и несла на себе ответственность, и от столь тяжкого бремени не находила себе ни места, ни покоя. Номера были отшлифованы до лоска и обещали ей в обозримом будущем тоже неплохие дивиденды.
Итак, долгожданный день настал. Проснувшись поутру с грохотом будильника, с которым по звучанию мог сравниться разве что трактор "Беларусь", Розалия Карловна обнаружила у себя страшнейший насморк и ангину. "Доклад!" - молнией пронеслось в голове. Несчастная женщина подошла к зеркалу и, глядя себе в заспанные глаза, произнесла: "Дорогие товарищи!" И испугалась собственного голоса. Это даже и не был голос, а какой-то коктейль сипа и хрипа. "Все пропало! - с ужасом каркнула Розалия Карловна. - Как же я выступать буду?" Муж был сослан в подвал за медом, сын - в курятник за яйцами, а сама докладчица принялась полоскать горло раствором соды. Отменять свое выступление она не собиралась. "Все обойдется. - Розалия Карловна отнюдь не была в этом уверена. - Вот тебе, бабушка, и день рождения Ильича".
Активистов 7 Б класса с утра била мелкая дрожь. А то как же! Первый раз отряду доверено такое масштабное дело. Если концерт пройдет на ура, то правофланговость в этом году тоже обеспечена. По металлолому 1 место уже есть: натаскали железа целую гору, молчим, конечно, что машинно-тракторный парк колхоза слегка пострадал, зато очистили от ржавого хлама всю деревенскую округу. Тимуровское движение тоже на высоте. Девчонки взялись помогать одинокой старушке: скребут ей чуть ли не каждый день полы, перемыли-перечистили всю кухонную утварь, книги ей вечерами читают. Бабулька, чувствуется, уже не знает, как ей отделаться от такой опеки. Объявили операцию "Природная аптека", так березовых почек насобирали с пуд. Если зазеленеет по весне рощица - считай, седьмое чудо света. С подшефными октябрятами работа ведется: обкатывали на них концертную программу три раза. Правда, на третий раз первоклассники взвыли от однообразия. Но ничего, три концерта в отчете будут фигурировать, это уж точно. Двоечнику Родиону всем классом делали домашнюю работу, так что этот лодырь и лоботряс, не шевельнув и пальцем, превратился в крепкого троечника и до того обнаглел, что стал у учителей выклянчивать четверки. Ну по всем параметрам тянет 7 Б на лидерство в школьном коллективе; даже то, что дочка директора Эллочка учится в этом классе, считалось большим плюсом. Вот если бы еще сегодня прогреметь на всю округу... Так что 7 Б колотило от волнения совсем не зря.
Вечером 22 апреля сельчане повалили в клуб. Свободных мест не осталось. На сцене угрюмо стояла видавшая виды трибуна, большой портрет вождя был укреплен на заднике. За кулисами Соня Федоровна отпаивала артистов валерианкой. Розалия Карловна в тихой панике теребила свою голубую папочку. В зале чувствовалось нетерпение, все ждали зрелищ: кое-кто стал покашливать, начали раздаваться жиденькие хлопки. "Эй, филармония! Чего народ-то томите? Начинать пора!" - выкрикнул какой-то нетерпеливый зритель. Розалия Карловна вышла на сцену, едва перебирая непослушными ногами, но на лице сверкала самая из ослепительных ее улыбок. Громкие рукоплескания ободрили ее, сощурив глаза, она дождалась тишины и начала: "Дорогие товарищи! В этот торжественный день..." В носу защекотало. Две соленые теплые капельки предательски потекли к верхней губе и остановились, угрожая спрыгнуть прямо на доклад. Розалия Карловна, тихо шмыгнув, вернула их на место. "В этот торжественный день...", - она пыталась держать себя в руках, но зуд в носу становился невыносимым, и Розалия Карловна надрывно чихнула. "Будьте здоровы!" - весело крикнули с задних рядов, пока докладчица доставала из кармана строгого серого костюма носовой платок. "Не на ту напали", - Розалия Карловна зло оглядела зал и, стараясь особо не шуметь, высморкалась. Вышло, однако, шумно. "В этот торжественный день вся прогрессивная общественность, весь трудовой народ мира..." - опять пришлось прерваться. Глаза застили слезы, мышцы лица подергивало от напряжения. Словно какой-то гадский родник забил в носу: теперь текло уже сплошной струйкой. Усилием воли она приказала себе не чихать, но чихнула. "Да будьте же здоровы!" - раздалось уже несколько голосов. Народ заметно повеселел. Снова гулко высморкавшись, Розалия Карловна решила продолжать. Коммунисты так быстро не сдаются, тем более прогрессивная общественность. "Весь трудовой народ мира отмечает столетний юбилей вождя мирового пролетариата, великого политика и человека с большой буквы..." - последние слова доставались Розалии Карловне с великим трудом. Зудело теперь не только в носу, но и в горле и даже в груди. Непонятно отчего зачесались пятки. Очередной чих шел из глубины души, возможно, даже с пяток. Глаза томно закрылись, рот безвольно приоткрылся. Зал замер, словно ожидая чуда, все напряглись и приготовились. "Пять, четыре, три, два, один, пуск!" - считал тихо кто-то. Розалия Карловна не подвела, чихнула так пронзительно, что зазвенели бирюльки на люстре. Зрители грянули хором в двести глоток: "Будьте здоровы!" Веселье разлилось по клубу бурным потоком.
Позор, позор, провокация! Душа рвалась на части от гнева и обиды, но Розалия Карловна выстрадала на измученном лице некое подобие улыбки. "Извините, товарищи, так вышло", - она почти бегом удалилась со сцены. Таких оваций сцены клуба не слышали никогда и услышат в будущем вряд ли. "Вот развеселила так развеселила, - ликовал с первого ряда старичок в телогрейке и в ушанке. - Молодец женщина, хорошо подготовилась!"
Настал звездный час 7 Б класса. "Подхватить выроненное знамя и гордо донести его до победного конца", - не без злорадства сформулировала свою цель Соня Федоровна. Десять чтецов (белый верх, черный низ, алый галстук на груди) вышли робко на сцену и, глядя под ноги, выстроились в линеечку. Все, казалось бы, выглядело соответственно обстановке, сейчас должна бы наступить по законам жанра торжественная тишина, но общее озорство и веселое безобидное хулиганство уже поселилось в зале, и его было не остановить. "Вас пришли поздравить пионеры нашей школы, - важно объявила Соня Федоровна и дала отмашку. - Начинай!" "Ну, гулять так гулять, валяйте, внучата, попотешьте старичка", - разрешил дед с первого ряда и выставил вперед правое ухо, чтобы лучше слышать. Катька Измайлова, председатель совета дружины, тряхнула завитой челкой.
"В далеком Симбирске весною лучистой
Лишь новый день озарился,
Кудрявенький мальчик, умный и чистый,
Тихо на свет появился", - выразительно прочитала она, делая особый нажим на "умный и чистый". Зрители не пожалели аплодисментов и одобрительных возгласов. "Ай, молодца тебе, ай молодца!" Соня Федоровна замлела от четкой дикции своей любимицы, но особенным теплом грело ее то, что стихи были ее собственного сочинения. Несколько вечеров подряд изводила она бумагу в ожидании музы и, кажется, дождалась. С ее творчеством знакомится теперь все село.
Вторым читал Федька по кличке Попович. Поговаривали, что то ли дед, то ли прадед его был попом. Федька все отрицал, но прозвище приклеилось намертво, будто с ним родился.
"Учился прилежно, маменьку слушал,
Спортом любил заниматься..." - тут чтеца заклинило. Стишок он знал назубок, выучил уже давно, да и репетировали раз сто. Текст-то простой, как задачка за третий класс. А вот глянь-ка, слова вылетели из головы, хоть сквозь сцену провались. Соня Федоровна что-то шипела из-за кулис. "Ах, да, сам вспомнил, про брата-революционера и про трудности, как я мог такую простоту забыть", - Федька проморгался, выпрямил промокшую от пережитого ужаса спину и начал заново:
"Учился прилежно, маменьку слушал,
Спортом любил заниматься", - Федька набрал в грудь воздуха, чтобы проникновенно дочитать, но продолжил за него дедок с первого ряда: "Лопал варенье, пряники кушал!" - выкрикнул он, чуть привстав. Клуб затрясся от хохота, а оробевший совсем Федька тихо закончил: "Трудностей он не боялся". Толстый Боря, которого все звали просто Булкой, ткнул Федьку больно в бок локтем и грозно предупредил: "Попадет тебе сегодня, Попович. Так оттумашу, свои не узнают". Розку Грибуллину одноклассники именовали Чики-брики-пок. Она была девочкой уравновешенной и спокойной, как стадо сытых верблюдов, и любила повторять: "Спокойно, господа, к чему вся эта суета, все будет чики-брики-пок. Уж поверьте мне". Вот и сейчас, как будто ничего не случилось, она своим тоненьким писклявым голоском отчеканила свой стишок:
"Когда революции время настало
Холодным октябрьским днем,
Ильич всех рабочих собрал под знамена
И стал всенародным вождем".
"Станешь вождем, когда только пряники и варенье лопаешь", - отреагировали мгновенно зрители, не забывая, впрочем, аплодировать от души. Тут Соня Федоровна, не стерпев крушения своих надежд и издевательств над собственным творением, вышла на сцену, встала перед выступающими и сложила руки на животике. "Товарищи, - произнесла она, качая головой, - будьте же серьезней. Мероприятие такое ответственное, а вы тут хаханьки устроили". Но взывать к сознательности масс было абсолютно бесполезно. Эпидемия веселья и остроумия захватила всех сидящих в зале. Концерт был безнадежно испорчен. Чтецы под шумный смех и бурные овации ушли со сцены вместе с ничего не понимающей классной руководительницей, которая аж позеленела от злости и невозможности контролировать происходящее. И все покатилось дальше, как по рельсам. Номера проваливались один за другим. Хор при исполнении песни "Ленин всегда живой" просто хохотал вместе с публикой. Тут явно сплошали сами артисты. Фаинька Аликперова, безумно обожающая лошадей, вчера свалилась со своего любимца Орлика и разворотила при падении щеку. Щека вспухла, как от укуса роя бешеных пчел, ссадина шла от переносицы к уху, глаза заплыли. Вид у Фаиньки был, прямо скажем, не ах. Так ее, бедолагу, вытолкнули зачем-то в первый ряд, и теперь она в недоумении оборачивалась назад в поисках виновника и глупо разводила руками. Сначала прыснул один, затем захихикал второй, и пошло-поехало. Хор залился таким безудержным смехом, что зрители с удовольствием присоединились. Только трое в первом ряду, в том числе невозмутимая Розка Грибуллина, стойко и мужественно допели: "Ленин в тебе и во мне-е-е-е".
Директор клуба тетя Люба металась между залом и своим кабинетом, рискуя опрокинуть свою прическу, которую односельчане между собой называли трехлитровая банка. Она не знала, что предпринять: то ли в милицию звонить и звать на помощь, то ли пойти посмеяться вместе со всеми.
Соня Федоровна сидела за кулисами на стульчике, вяло опустив голову на грудь. Куда делся ее крутой нрав? Среди учеников она слыла женщиной жесткой, властной и дюже злой. Любимая угроза ее звучала так: "Я как маленькая тонкая игла буду циркулировать по вашим кровеносным сосудам, пока вы не поймете, как надо себя вести!" Сейчас она могла кричать, топать ногами, грозить кулаком и рассыпать злые колкости, но не делала этого. Что мертвому припарка? Ей оставалась только ждать конца представления.
Танец северных оленей, который должен был стать гвоздем программы, тоже не задался. Гольфы, которые девчата сами сшили и раскрасили, чтобы лучше было похоже на оленьи копыта, свалились с ног и остались лежать прямо на сцене. "Лучше бы сплясали, как всегда, "Молдованяску" или "Бульбу", - расстраивались босоногие танцовщицы. Башкирский танец, исполненный с этой сцены дочкой директора пухлой Эллочкой не раз, сегодня тоже имел сомнительный успех. Монетки на косах не так мелодично звенели, гармонист взялся играть почему-то быстрее, чем положено. Не успевающая семенить в такт музыке ногами, Эллочка споткнулась об собственную ногу и едва не завалилась набок. "Тьфу, - сказала в сердцах Эллочка, - пляшите тогда сами". Но хлопали хорошо, от души, хоть и смеялись опять много и реплик типа: "Пить надо меньше!" было достаточно. Максим Петрович, сидевший на первом же ряду рядом с женой, тоже учительницей, был близок к инфаркту. Варвара Сергеевна утешала мужа: "А мне вот, например, нравится. А что, все очень прилично. Это же дети".
Песню о родном крае квартет мальчиков принимался петь три раза, никак не могли попасть в тон.
Пирамида обвалилась.
Когда объявили, что концерт окончен, народ вздохнул с облегчением. Колики в животе не давали дышать, кое-кто из зрителей был в истерике и не мог унять смеха. Все хлопали стоя. Обнимали директора, благодарили и жали ручки Розалии Карловне и Соне Федоровне. Вызывали на сцену растерянных артистов и не давали им уйти. А дед с первого ряда в телогрейке и в ушанке вдруг поднялся на сцену и поднял руку, призывая к тишине. Понемногу смолкли. "Дорогие односельчане, - сказал он.- Кончертов мы с вами видим достаточно, на кажный праздник, почитай, приходим в клуб. Да вот такого хорошего да веселого кончерта я не припомню". Тут зрители опять захлопали и закричали: "Верно!", "Дык, и я то же говорю", "Оно конечно!" А старик продолжал: "Я ведь сам участвовал в революции, да и Ленина видел. Правда, издалека, что чуть разглядел. Ну, понятно, махонький, лысенький, как на картинках. Все мы, ясное дело, Ленина любим, уважаем и, как говорится, чтим. Но ребятишкам все равно спасибо, и ихим учителям тоже". Долгие продолжительные аплодисменты. Да такие продолжительные, что еле разошлись.
Районная газета "Путь Ильича" напечатала статью на целый разворот о том, какой замечательный концерт 22 апреля состоялся в деревне такой-то. Тут же мелькали фамилии директора клуба, директора школы, завуча и небезызвестного классного руководителя.
А 7 Б правофланговым все-таки стал. По всей видимости, и остальные получили по заслугам.