Когда-то люди жили просто и весело, не зная никаких несчастий и болезней, не испытывая страданий и разочарований, не завидуя и не злясь друг на друга. Все началось с проклятого Прометея, который выкрал у богов огонь, будь он неладен. Понятно, что старик Зевс разгневался и решил устроить ответную пакость. Умный мужчина всегда разгребает жар чужими руками. Зевс не был оригинален и послал на землю женщину. Красивую женщину Пандору. Видимо, и в те далекие времена красивые женщины не отличались особым умом, считая, что можно все недостатки компенсировать привлекательной внешностью. Таким женщинам вообще нельзя давать сложных поручений, но именно этой недалекой Пандоре Зевс и вручил ларец, в котором были заперты все человеческие несчастья. В чем заключалась хитроумная каверза, я сейчас уже припомнить не могу, но свое черное дело Зевс сделал. Намеревался отомстить Прометею, а жизнь испортил нам. А теперь назовите мне по имени хоть одну нелюбопытную женщину. А? Так-то. Распираемая догадками, что же может находиться в этом ящичке, Пандора раскрыла его, чтобы заглянуть в него хоть краешком глаза. Аж передергивало ее всю от интереса и нетерпения. Но тут ее слабые ручки с наманикюренными пальчиками дрогнули, и ларец опрокинулся; все гадости, хранящиеся в нем, посыпались вниз. И упали все в одно место, в нашу коммунальную квартиру, на наши бедные многострадальные головы.
Кто жил когда-нибудь в коммунальной квартире, тот меня поймет. Коммуналка - это базар житейской суеты, все стихийные бедствия за одной общей дверью. За нашей, например, семь. Первый - это дед-оборотень. Зовут его Семеныч. Семеныч производит впечатление тихого старичка-пенсионера, когда выходит, покряхтывая и держась за поясницу, на кухню, и, косо поглядывая в сторону двери, открывает крышки кастрюль и принюхивается своим большим рыхлым, как поролон, носом с крупными ноздрями, из которых торчат жесткие седые волосы. Убедившись, что в кухню никто не идет, он, приободрившись и словно скинув пару десятков лет, открывает ящик стола, стоящего рядом с газовой плитой, засовывает руку глубоко внутрь, тяжело дыша и гримасничая от напряжения, шарит рукой в темноте и, судя по расслабляющемуся и расплывающемуся от удовольствия лицу, это что-то находит. Через пару секунд на свет божий является чекушка водки. Семеныч прячет бутылку в глубокий карман своего застиранного вылинявшего махрового халата времен Екатерины 2, надетого поверх пижамы столь же древней и столь же маловыразительной. Затем этот притвора скрючивается, будто его внезапно пронзила резкая боль, хватается за бок, придерживая свою драгоценную ношу, и тяжелыми шаркающими шагами направляется в туалет совершать традиционное возлияние Бахусу, приговаривая жалобным ноющим голосом: "Ох, ох-ох, проклятущий радикулит". Из туалета он выходит слегка порозовевший, с вздернутыми кверху бровями, с помутненными, но гордыми глазами, с раскинутыми в стороны руками и, как сатир, соблазнивший в лесу молодую красотку, веселыми ногами скачет обратно на кухню и легко прячет чекушку с остатками водки в тайник. То и дело Семеныч встряхивает головой по привычке молодости, когда на его голове росла пышная смоляная копна волос, хотя сейчас от этой шевелюры остались только рудиментарные отростки в виде небольших седых клочочков у виска и на темечке. Пьяный старикашка выполняет пару немыслимых па из какой-то смеси ламбады и гопака, при этом бокалы из тонкого хрусталя в моем серванте ходят ходуном, и кричит звонко, чтобы его непременно услышали: "Есть кто живой в доме?! Дадут когда-нибудь поесть больному человеку?" И опять, согбенный, еле таща за собой стоптанные хлюпающие при ходьбе домашние тапочки, влачится в свою комнату, противным фальцетом напевая: "Гром победы раздавайся! Веселися, храбрый росс!...". В следующий раз он придет часа через два.
Откровенно говоря, дед меня не очень-то и раздражает. Он ко мне относится, будто бы, спокойно. Правда, и видел он меня только пару раз. Первый раз сказал только: "Здравствуй, муха, новый год!" На муху, конечно, можно было бы и обидеться, но что с пьяницы возьмешь. Второй раз он мне улыбнулся и, заговорщически подмигнув, погрозил корявым узловатым пальцем. Если бы не его дьявольские прыжки и пляски вприсядку между первой и второй, от которых волнуется посуда и качается, рискуя сорваться и рассыпаться в звенящую пыль, импортная люстра, его можно было бы назвать самым спокойным обитателем нашей, так сказать, вороньей слободки. Игрушечных страстей человечишко, безобиден, яко агнец.
Следующим номером программы на кухне появляется бабка-партизан. Бабка она только по возрасту, а так она - конь-огонь, если не сказать хуже. Гренадерского роста, выше леса стоячего, с огромными плоскостопными ногами в обрезанных, изгрызенных молью валенках, она заслоняет своим мощным телом холодильник "Стинол". В любое время года на ней теплый фланелевый халат шестьдесят последнего размера в кокетливых розочках, не соответствующих ее преклонному возрасту, и грязный, лоснящийся от бесчисленных пятен передник, скроенный из чьей-то бывшей школьной формы образца 1967 года. Где она умудряется так засалить свой фартук, непонятно, она же, в конце концов, не шахтер. По древней гимназистской привычке она накручивает свои седые редкие волосы на папильотки ежевечерне и распускает их только к обеду. Так что на голове ее, как на березе в Троицу, висят разноцветные и разнофактурные тряпочки. Чтобы тряпочки-ленточки не развевались при ходьбе, а ходит бабка энергично, ступает тяжело, двигается фундаментально, она надевает на голову матерчатую дачную кепочку, хотя ей бы больше подошла металлическая каска.
Бабка достает из-за холодильника какие-то тряпичные мешочки, вытряхивает из них какие-то сухие корешки и сморщенные листочки и ловко их перетирает в ступке, словно всю жизнь этим только и занималась. Словно Баба-Яга из сказки, она шепчет какие-то недобрые слова над своим снадобьем и зло сощуривает и без того маленькие мышиные глазки на огромном, как баскетбольный мяч, почти идеально круглом лице, которое затоплено выражением брезгливости и отвращения. С хрустом согнувшись почти до пола, она вытаскивает из дедова тайника, который оказался вовсе не таким уж и тайником, початую бутылочку и высыпает в водку истолченную до порошкообразного состояния траву и ждет результата. Водка, точно возмутившись от такого кощунства, на миг вспенивается, а потом снова становится прозрачной, растворив в себе гремучую смесь бабкиного коварства. "Будешь ты у меня в туалет бегать, засранец", - хихикает подпольщица, пряча недопитую заначку обратно в недра стола.
Бабку я не люблю. Даже боюсь. Во-первых, она слишком уж большая, и когда она ходит по кухне, у меня в комнатке зловеще шевелятся тюлевые занавески. Таких громил надо рисовать на плакатах "А ты выключил свет в сортире?", чтобы неповадно было транжирить народное электричество. Во-вторых, она коварная и скрытная. Не знаешь, что взбрендит ей в голову в следующее мгновение. Если ее сильно взбесить, она, я уверена, и отравить может. Ведьмак в жутких розочках! Меня она за что-то ненавидит люто, хотя мы не знакомы вовсе, я стараюсь ей не показываться на глаза. Однажды я, не помню уж зачем, выглянула на кухню, думая, что там никого нет, она как вытаращит свои махонькие глазенки, как будто к ней на вечерний чаек Дракула заглянул, как закричит! "Зараза, зараза, только тебя здесь не хватало!" И замахнулась на меня сковородкой. Представляете, как обидно! Может, она готовила очередное пойло-зелье для деда? А может, ей не понравился мой слишком откровенный пеньюар цвета опавших кленовых листьев? А иначе я ее гнева и ужаса просто объяснить не могу. Я ничего плохого ей не делала, живу спокойно, не шумлю, не сорю, в суп ей не плюю, конфеты у нее не ворую. Да, насчет конфет. Так же, как дед прячет свою бутылку, так и зловредная бабка прячет свои конфеты. Купит полкило и рассует по углам. Потом вытаскивает их по две штучки и смакует с чаем. И только в эти мгновения она довольна и улыбчива. А в остальное время она зла и агрессивна и частенько толчет в ступе свои заговоренные травки.
Чаще других забегает на кухню Ванек, парень лет пятнадцати, вечно голодный телефонный террорист. Почему вечно голодный, так понятно же. Мальчишка растет, вымахал уже под два метра, а худющий, как луковое перо. Вот уж кто ворует бабкины конфеты. Если найдет, конечно. Бабка в искусстве прятать и перепрятать собаку съела, но и Ванек не лыком шит. Если нормальному человеку, к примеру, не придет в ум искать продовольственные запасы между ребрами батареи парового отопления, то догадливый пацан без особого труда выуживает оттуда подтаявшие и начинающие киснуть конфеты и лопает с чувством исполненного долга. Глазомер, быстрота, натиск - вот оружие юного бабкиного конкурента. Любимое дело Ванька - заглядывать в холодильник. Зайдет на кухню - и шасть в холодильник. Из комнат в разные голоса кричат ему обычно: "Ты туда что-нибудь клал? Закрой дверь, холодильник испортишь! Нельзя же все время есть!" А ему хоть трава не расти, хоть оборись. Цапнет батон колбасы, резанет кусок и в рот, проглотит, почти не жуя. Или кусок сыра, сантиметров в шесть отрежет и туда же. Яйцо сырое выпьет, и как только не противно. Может и капустным листом хрустнуть, когда не больно разгуляешься. А уж когда совсем неважно с едой, то и в кастрюли не брезгует заглянуть и ест прямо над кастрюлей. Редко когда ест, как нормальный человек, из тарелки. При этом находится в вечном движении: зизгагообразно подергивается, поводит плечами, головой дробно трясет, глаза закатывает, ломано ногами сучит и руками не забывает по любой поверхности отбивать такт какой-то только ему слышной, видимо, звучащей у него внутри музыки. Специально для Ванька на кухонном столе стоит миска, больше напоминающая банный тазик, наполненный крекерами. Ну, чтобы ел, рос. Дешево ведь, и в килограмме много получается. Так он ими однажды так объелся, что в туалете часа два просидел. Больше на них смотреть не может. Иной раз засунет в рот печеньку, жалко же, пропадает, а потом выплюнет прямо на пол. Вот такая история.
А почему Ванек телефонный террорист, так потому, что он постоянно куда-то звонит и придумывает всякие небылицы. То предупредит, что в школе бомба заложена, то прикажет в бассейне воду слить, что, мол, едет санэпидстанция, то в банк позвонит и скажет чужим голосом, что инкассаторы сегодня приехать не смогут. Выдумщик, каких свет не видывал. Дурак, одним словом. Великий зверь на малые дела. Или, к примеру, позвонит какой-нибудь ветреной однокласснице, представится другим именем и признается в любви, аж слюнями истекает, а потом позвонит другой девице и сообщит, что разлюбил ее и запал на другую. Как эти девочки потом разбираются между собой, одному богу известно, а наш Ванек от этой чехарды людских страстей получает немыслимое удовольствие. Бездельник, конечно, Ванек, несусветный, парень без руля и без ветрил. Уроков не учит, по дому ничего не делает, интересов у него порядочных нет - кто из него вырастет, непонятно. Вырастет из сына свин, пожалуй. И проживет он свою жизнь, как черви слепые живут: ни сказок о нем не расскажут, ни песен о нем не споют. Так, кажется, у классика сказано. Заглянула я как-то в его комнату и ужаснулась. Бардак, грязища, по стенам плакаты из дешевых журналов расклеены, музыка бешеная орет, а сам Ванек на кровати лежит прямо в кроссовках и в потолок уставился. А в глазах - муть, видно, очередную гадость придумывает. Меня и не заметил. Мне, как женщине, это, разумеется, обидновато, но Ванек не в моем вкусе. Да и кому такой понравится, упаси господи.
В соседней с Ваньком комнатке обитает маленькая психопатка. Манюня. Уж не знаю, как ее полное имя, только зовут ее все таким кошачьим именем. Лет ей, наверное, пять, может, шесть. Этот, в сущности, еще ребенок уже научился всего добиваться в жизни. Где хитростью, где голосом, где шантажом. У Семеныча она выклянчивает деньги на мороженое, а когда тот пытается ей отказать, Манюня невинным детским голосом угрожает рассказать всем про спрятанную бутылку. Дедок заискивающе улыбается, каждый раз говорит ей: "Эх, деточка, жнешь ты, где не сеяла", потом обреченно плетется в свою комнату, особенно проникновенно жалуясь на старость и болезни, и тащит мятый червонец. Манюня привычным движением прячет денежку в карман, в знак благодарности дергает деда за полу халата и, хитро улыбаясь, удаляется. Семеныч в сердцах хрипит: "Пропади ты, паразитка", и перепрятывает алкогольный запас в другое место. Бабку хитрая деточка покупает комплиментами, и та покупается. Не зря ведь говорят, что женщины любят ушами. А уши у бабки большие, как два чайных блюдца. "Бабулечка, - лепечет Манюня, - ты в молодости тоже красивая была?" Старуха, которая в молодости была чуть красивее Калибана, тает и течет. Достает движением фокусника откуда-то конфетку и сует маленькой подхалимке. Но не конфет Манюне надобно, она от такой мелочи никчемной только морщится и продолжает: "Бабуль, а у тебя в садике самый красивый мальчик был?" Бабуля давно уже забыла, что в детстве все окрестные мальчишки колотили ее смертным боем за ябедничество. Ей-то кажется, что был красивый звонкий мальчишка с белокурыми вихрами, который тайно и нежно был влюблен в нее; она силится что-то вспомнить, но не может и только качает головой, отчего ее дачная кепочка сползает на глаза. А Манюня, дождавшись нужного состояния, довершает операцию: "А мне Павлик нравится. А Полине новое платье купили, как у принцессы. А у меня нету". Немного неуклюже довершает, но не забывайте, что она еще ребенок. Тут бабка понимает, что ее провели, как последнюю лопушку, и грубовато даже так отвечает: "Нет у меня денег! Пусть мама тебе купит!" Но Манюню на мякине не проведешь. Она ластится к бабушке, гладит ее по выпуклым необъятным бокам и приговаривает: "Бабулечка, родная моя, дорогая! Я ведь твоя единственная внучка. Ты что же, хочешь, чтобы Полинка победила?" Такой нелепый, на мой взгляд, аргумент почему-то убеждает бабку и она, смягчаясь, говорит: "Ладно, ладно, куплю я тебе платье. Будешь не хуже своей Полинки". "Я буду лучше", - обещает крошка-вымогательница и исчезает, словно ее и не было, позабыв поблагодарить бабулечку. А бабка сидит, уставившись в бесконечность, решая в уме сложную математическую задачку с дебетом и кредитом, и на широком лице ее выражение досады и недоумения с примесью восторга и зависти.
У Манюни в арсенале множество стратегически выработанных способов выклянчивания и выбивания нужных ей льгот и преимуществ, подарков и отступных. Не церемонится она только с матерью. Здесь ее главное оружие грубость и ультразвук. "Что??? - кричит она, повторяя интонации любимых мексиканских героинь, преимущественно отрицательных. - Я не ослышалась??? Ты сказала, что не поведешь меня в "Макдональдс"??? И я это слышу от тебя??? От собственной мамы???" Если на мать такое театрализованное действо не производит впечатления, маленькая психопатка начинает плакать. Начинает тихонько, как все нормальные дети ее возраста. Но постепенно голос ее становится громче и громче, превращаясь в вопль, затем перерастает в ультразвук. Манюня ложится на пол и начинает биться в истерике, и из глаз ее льются, как это ни странно, настоящие слезы, хотя весь этот спектакль срежиссирован ею же самой. Клянусь вам всеми своими родными, выдержать Манюниного ультразвука не способно ни одно человеческое ухо. Даже не человеческое. И бедная мать соглашается на все, лишь бы дитя заткнулось. В единый миг успокоенный ребенок, одержав очередную победу, стряпает смиренное личико и убирается восвояси. Если бы я была матерью такого ребенка, я бы живого места не оставила бы на ее противной заднице. Или отправила бы ее зарабатывать деньги: пусть работает сиреной в пожарной команде.
Манюня, несмотря на свой крутой недетский нрав, в отличие от других жильцов, меня вроде как любит. Она часто меня угощает сладеньким, бывают и в ее душе нежные порывы. Она прячет крошечный кусочек торта или кусочек шоколада за банками на кухонном столе, чтобы остальные не видели жеста ее доброй воли, ласково, да так, что мороз пробегает по коже, смотрит мне в глаза и говорит тихонько: "Угощайся, это тебе". Иногда я нахожу там же пару орешков, вкусное рассыпчатое курабье, и меня мучают сомнения, что у крошки-монстра на уме.
Все остальное время, пока дочь ее не донимает истериками, Ирка, мать Манюни и Ванька, ворчит и точит мужа, который на кухне появляется очень редко, лично я его видела один лишь раз. Она точит его очно и заочно, когда того нет рядом и даже когда рядом вообще никого нет. Она постоянно бурчит, бубнит и жужжит, как жужелица, ноет и зудит, как противная надоедливая осенняя муха. Ирка напоминает мне усталых отчаявшихся женщин художника Пикассо с опущенными плечами и забитыми глазами, из которых уходит жизнь. Вот и сейчас Ирка грязно выругалась и толкнула с ненавистью дверь холодильника; он обиженно заурчал, подрагивая всем своим угловатым холодно-белым телом. "Обижайся, не обижайся, - завела Ирка свою бесконечную песню, - но если в твоем бесполезном нутре от голода повесилась последняя мышь, то какой толк от этого филиала Антарктиды в отдельно взятой кухне. Я не мечтаю о деликатесах, я толком и не знаю, что это такое. Ешь ананасы, рябчиков жуй - это не про меня. Но какая никакая колбаса, вилок капусты с обвислыми безжизненными листьями, хотя бы пара жалких яиц, консервы там какие-нибудь, килька, скажем, в томатном соусе должны быть во всяком уважающем себя холодильнике. А в нашем "Стиноле" только перегоревшая лампочка да трехлитровая банка с рассолом от маринованных огурцов. Правда, в морозилке завалялась под трехсантиметровым слоем морозной крошки одинокая дистрофическая сосиска. Ее я сейчас и съем. Пустой желудок не выдерживает атаки активно выделяющейся слюны, ноет и бурчит, как проснувшийся вулкан. Сосиска ледникового периода вряд ли спасет меня от голода, но должна же я подкрепиться после тяжелого трудового дня, отбарабанив шесть уроков в средней школе и посеяв в головы моих учеников семена разумного, доброго, вечного. Расцветут ли они цветистым цветом в этих головах или останутся лежать мертвым грузом, - это, конечно, вопрос. Вопрос времени. И моего профессионализма. Говорят, что в наши дни быть учителем непочетно и стыдно. Это неправда. И почетно, и не стыдно. Даже интересно и можно получать удовольствие от работы, если только не вспоминать о зарплате. Вернее, о ее размерах..."
Вообще, Ирка очень любит разглагольствовать о деньгах. Не бывает дня, чтобы она, перемывая посуду или стряпая что-то у плиты, не затронула эту больную тему. "Деньги есть деньги. В этом выражении бездна смысла, нет только запятой... Деньги - зло. Единственное положительное их качество - это их количество, - говорит она сама себе, отчаянно жестикулируя руками и играя интонациями, будто ведет спецкурс для студентов театрального училища. - Можно много говорить о деньгах, но, сколько не говори "халва", во рту слаще не станет. Денег всегда нет, и я не помню ни одного момента в своей жизни, ни одного счастливого мгновения, когда у меня хватало бы презренного металла хотя бы на более или менее приличное существование. Не то, чтобы у меня большие потребности или неуемный аппетит, я скромна в желаниях и потребностях. Но когда в кошельке лежит последний мятый червонец, то не знаешь, купить ли хлеба или оставить его на разживку. Так что, хватайте свою тощую продовольственную корзину, мадам, и добро пожаловать за черту бедности. Хрен да каша - еда наша. Бывает, что и каши не бывает. Я понимаю, что я не одна такая за этой чертовой чертой. Имя нам - легион. Но от этого ничуть не легче". Самая отчаянная мечта Ирки - разбогатеть. Это ее пунктик, застарелая больная мозоль, которая не дает покоя. "Расскажите мне, как заработать деньги, как разбогатеть? - обращается она со своими глобальными проблемами то ли к безразличной ко всему кухонной мебели, то ли к безжизненным серым картофелинам, которые она в данный момент тоненько обстругивает. - Я не халявщица, мне не нужно дармовщинки. Я согласна работать, если нужно, не покладая рук, до седьмого пота, не щадя себя. Я умею работать. Дайте мне такую работу, чтобы она кроме усталости и боли в спине давала бы еще стопочку сотенных толщиной хотя бы с палец. С большой желательно. Дайте! Дайте мне такую работу, и я переверну мир". Но деньги не появляются, мир так и остается не перевернутым. А с работы Ирка приходит усталая и раздраженная, и ее монологи о жизни становятся длиннее и безнадежнее. "Когда денег хронически не хватает, жизнь дает трещину, - жалуется бедная женщина. - Когда купить колготки - проблема, и ходишь с предательскими дырками на пятках, женщиной себя как-то особо не чувствуешь. Когда вкусный сыр, качественную колбасу, румяные сочные фрукты видишь только на прилавках магазинов, себя уже и человеком не чувствуешь. Когда в твоей любимой шубе, которой сто лет в обед, не хочет жить даже моль (брезгует, зараза), то иногда начинаешь подумывать, не пойти ли на Тверскую. Ну, это вопрос, конечно, риторический. Возможно, какому-нибудь мужчине и понравится мой целюллит, бесцветные, начинающие седеть волосы, мешки под глазами, сутулое уставшее тело и плохой безрадостный секс. Люди всякие бывают, бывают извращенцы... Но представьте меня в моей шубе..., стоптанных сапогах с голенищами гармошкой, в шапке из выдры, которая умерла от истощения, в учительских круглых очках. После меня Тверская станет улицей образцовой нравственности. Но шутки шутками, а жить-то дальше надо. Мне еще только сорок, сколько еще можно успеть сделать хорошего самой, сколько радостей испытать, сколько нового постичь, сколько чудес увидать".
Я Ирку понимаю и горячо ей сочувствую, но не в моих правилах лезть в душу и демонстрировать свое сопереживание. Сама-то Ирка и не знает, что я сижу за кухонным шкафом и невольно слышу стоны ее души. Когда болит зуб, как известно, ни о чем другом думать невозможно. Когда нет денег, думаешь только о деньгах. Иногда, очень редко, к Ирке заходят ее университетские подруги, и тогда они вместе, попивая дешевое пиво, ломают голову, где и как можно разжиться деньгами. Первый путь - это мечта идиота - найти миллион рублей. Кто не мечтал об этом? Никто не находил еще. Сами представьте, где-то на земле валяется миллион. Бред сивой кобылы. Зато как сладко об этом мечтать! Ирка расписала на бумажке, кому сколько отдаст, кому что подарит, сколько положит на книжку под проценты, куда поедет, что купит детям и родственникам, чего вкусненького поест. Осталось только лучше смотреть под ноги и найти этот пресловутый миллион. Вообще-то, она больше двух рублей никогда в жизни не находила, но надежды не теряет. Путь второй - организовать собственный бизнес. Не раз подругами обговаривались варианты путей обогащения: печь пирожки на продажу, обжигать кирпич на дому кустарным способом, выращивать странные, похожие на бледные поганки, грибы вешенки, заделаться гувернантками, но почему-то все оставалось лишь на словах. Нет первоначального капитала, не хватает мужества бросить свои насиженные малооплачиваемые места, неуверенность в собственных силах - причин много. А воз, как говорится, и ныне там, где же ему быть-то. "Все ваши разговоры о бизнесе, - это на кухню вышел Иркин муж, - сводятся к одному: черт стриг свинью - визгу много, а шерсти нет. Дайте вам миллион, вы тут же захотите другой, и будете, ковыряясь в носу, жаловаться на свою несчастную жизнь. Кому бублик, а вам дырка от бублика. Чтобы быть бизнесменом, надо уметь из песку веревки вить и на ходу подметки резать. Так что молчите уж лучше или смените тему разговора". Сказал, будто печать поставил. Подтянул на тугом круглом пузе спортивные штаны с отвисшими волдырями на коленках, попил воды из трехлитровой банки и ушел. "Где же моя молодая бесшабашность, - грустно шепчет Ирка, оставшись одна, - когда все проблемы решались в единую минуту, когда я могла сорваться в Москву с жалкими копейками в кармане болеть за любимый "Спартак"? Где то радостное время, когда каждый человек был друг, и мне под силу было своротить высоченные горы, если они отказывались пожаловать ко мне. Тогда беды казались быстротечными и мелкими, а радости огромными и бесконечными. Не было страха перед жизнью, все было по плечу. А что теперь?"
"Надо что-то делать", - решительно заявляет каждый день с утра Ирка, готовя безвкусный завтрак своей непростой семейке. Она прокручивает в голове мыслимые и немыслимые комбинации и, видимо, не находит ничего утешительного. Тогда она начинает выплескивать наружу то, что накопилось у нее внутри, и этот горький монолог, как правило, посвящен мужу. "Муж мой - статья особая. Обленился совсем и заплыл жиром, как тюлень на лежбище, - ворчит она. - Он считает, что надо жить в свое удовольствие, не нервничая и не напрягаясь. Как он может находить удовольствие от своей жалкой зарплатчонки в две тысячи с небольшим, - это загадка. Понятно, что человек может довольствоваться малым. Но я ведь не рыбка в аквариуме, мне никто сверху корма не насыпает. К тому же, дети, их кормить и одевать надо, в "Макдональдс" этот чертов сводить. Регулярно дивные счета приходят за свет, за газ, за теплый унитаз, за лифт, пропахший собачьей мочой, и прочие прелести цивилизации. А кормушка-то по-прежнему пуста! Лучшая половина его жизни прошла на диване, где оне любят валяться и смотреть спортивные передачки. Это многосодержательное созерцание в любой момент может прерваться глубоким сном с переливчатыми всхрапываньями. Сон настигает его с бесконтрольно разинутым некрасивым ртом или разбросанными в разные стороны руками, будто он чему-то удивился и застыл в этой позе. Странно, что от постоянного созерцания здоровых, сильных, мускулистых тел, вечно находящихся в движении и борьбе, у него не начинается почесуха во всем теле. Но желания встать и пошевелить хотя бы одной конечностью у моего супруга не возникает. Он, видите ли, болеет. То, что реальным результатом этой болезни могут быть только пролежни, его не волнует. Когда я в тысячный раз говорю ему, что денег осталось последних два чемодана, и завтра я смогу купить на ужин только хлеб и масло, он в тысячный же раз абсолютно беззлобно машет своей пятерней размером с лопату и сообщает, что всех денег все равно не заработаешь. А хотя бы части из тех всех денег зарабатывать, видно, смысла нет. Вот такой у меня "надежный тыл", находящийся преимущественно в горизонтальном положении. Книг мой тыл прочитал за всю жизнь три: букварь, ту голубенькую про немую собачку и третью. Правда, муж горячо настаивает, что была еще четвертая, когда-то в махровой молодости он проштудировал "Камасутру". Этакий теоретик-камасутрист. В том, что не практик, сомневаться мне не приходится, знаем, проходили. Но, несмотря на первобытную необразованность и дремучую неначитанность, дети его любят..."
Ирка уже не раз хотела мысленно развестись со своим супругом, в мыслях, конечно, но почему-то в реальности не решалась. "Пусть будет, - успокаивала она сама себя, - авось когда-нибудь в хозяйстве пригодится".
Ирка доела сосиску, приправив ее загустевшими остатками томатной пасты. Пока ела и не могла разговаривать, по всей видимости, разрабатывала в мозгу тему "Чем все-таки хорош мой муж", считала плюсы и минусы, потому что, едва дожевав последний кусок, продолжила: "А вот еще одно положительное его качество - он всегда спокоен. С ним даже поссориться невозможно. Орешь, орешь на него, а он молчит. Он всем доволен. Тюлень и тюлень. Если ему за обедом подать сваренные вкрутую носки, заправленные чесночным соусом, мне кажется, он сжует этот "десерт" без эмоций, не поморщившись, и скажет: "Спасибо, все было очень вкусно". По крайней мере, до сих пор не сбоило, хотя и до носков дело еще, честно говоря, не доходило".
Я не могла больше терпеть. Пусть это меня не касается, не моего ума дело, но я живое существо, у меня тоже есть сердце. Я не прошу любви и уважения к себе. Люди - странные животные. Почему людям жалко Муму, а мышей и крыс не жалко? Разве и тех и других не создал Бог? Почему одних животных истребили совсем, а других берегут и заносят в какую-то красную книгу? Почему дед Мазай спас зайцев, и все рады, а мертвый таракан вызывает только положительные эмоции? Таракан - тоже живое существо, причем гораздо древнее и интереснее других. Люди непоследовательны. Любишь животных - люби всех. Но животные - одно дело. Люди не любят себя и себе подобных. Вот что самое страшное. Где среди тараканов вы увидите тиранию и деспотизм? Тараканы не женятся, зато потом и не изменяют друг другу, нанося смертельные обиды и непреходящую боль. Тараканы не воруют друг у друга, не завидуют и подсиживают друг друга ради выгодного местечка. Тараканы не пишут дурацких лживых лозунгов: "Таракан таракану - друг, товарищ и брат". Тараканы, возможно, не способны на нежные чувства и тонкие эмоции, но они никогда не клянутся друг другу в вечной любви, держа скрещенные пальцы за спиной. Тараканы умеют переживать и понимать чужую боль и отчаяние, и это я сейчас докажу. Не медля больше ни минуты, я выйду из-за своего кухонного шкафа и объясню Ирке, как я ее понимаю, как мне небезразлична ее судьба. Я ведь тоже женщина, и я смогу ей помочь. Я надоумлю ее развестись с увальнем-мужем, от которого столько же толку, сколько от старого, набитого клопами, свалявшегося матраца. В принципе, и разводиться-то необязательно, только припугнуть, как следует, сделать вид, что терпению пришел конец. Мужики - они только хорохорятся, что являются пупом земли, на самом деле, мир крутится вокруг женщины: как женщина захочет, так и завертит. Я научу Ирку, как правильно завертеть. Потом мы отлупим Манюню, да так, чтобы она впервые в жизни со слезами на глазах просила у матери прощения, просила искренне, без умысла что-либо выгадать или выиграть. Чтобы своим искалеченным детским умишком поняла, что есть на свете люди и кроме нее. Мы заставим Ванька заняться делом, определим его в секции и кружки, не век же шататься парню бесхозным. Может, еще можно сделать из него человека. Я объясню Ирке, что на первом месте должны быть свои дети, а не сотни чужих, которые потом и не вспомнят ее доброго имени. Мы с Иркой так себя поставим, что старики прекратят свои партизанские войны и начнут помогать и материально, и по хозяйству. Бабка, к примеру, могла бы отводить Манюню в садик и приводить обратно, на ней еще пахать да пахать можно. А дедок вспомнил бы свою трудовую молодость и почаще бы общался с внуком, просто общался, разговаривал по душам. Могли бы и чем полезным заняться, выжиганием или там выпиливанием. Все равно чем, лишь бы парнишка не маялся от безделья и не наделал глупостей. Я всему Ирку научу. Я стану ей другом, сестрой, советчицей. Стану ее сообщницей, если будет нужно, соучастницей всех ее дел. Я не могу видеть больше, как она несчастна, как безрадостна и безотрадна ее жизнь. Я пошла, Бог со мной.
"Послушай меня, Ирина, я хочу..." Видно, Бог сегодня был не со мной. Ирина не захотела меня слушать. Ирка, эта измученная жизнью, детьми, мужем несчастная ломовая лошадь, одним резким движением сорвала с ноги истоптанный тапок и со всей силы шлепнула им по стене, не догадываясь, что убивает свое светлое будущее. Воистину, не знают люди, что творят...