Федоров Евгений Александорович : другие произведения.

Окурки

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

   Евгений ФЁДОРОВ
   ОКУРКИ
   повесть
   Не много запомнил Антон из своего благополучного довоенного житья. И немудрено. Мал был, только в первый класс пошёл в сорок первом. Но тот узкий, всегда тёмный чулан с постоянным запахом хлорки, разлагающихся трупов и гниющих тряпок, сырой и холодный летом и зимой, врезался в детскую память с фотографической точностью.
   Чулан находился в дальнем углу подвального этажа при морге инфекци­онного госпиталя, и мало кто знал о его существовании, кроме обслуги из русских. Он был очень низок и тесен - лишь два топчана вдоль стен да узкий проход между ними к небольшому столику, над которым под самым потолком блестело "сле­пое" окно, выходящее в колодец, зарешечённый на уровне тротуара.
   Если забраться на стол и задрать голову, тогда видны ноги прохожих. За­бавно было разглядывать их и думать, кому принадлежат эти ноги, стреми­тельные или едва передвигающиеся - старому человеку или молодому, или совсем ребенку, такому же пацану, как Антошка...
   Один раз в день, на короткое время зимой, в колодец - не в сам чулан, а только в колодец - через это слепое окно заглядывал солнечный лучик. Весной он стал задерживаться больше обычного. И из землицы, меж кладки, пробилась крохотная травинка. Захотела жить! И Антошка стал поправляться после того, как однажды в колодце увидел солнечный лучик. Он каждый день ждал его и, радуясь новому и новому появлению его, набирался сил.
   До кружения в голове стоял Антошка на столике, задрав голову, не отрывая взгляда от решётки. Он мечтал: не покажутся ли мамины ботики? Короткие, с чёрными плюшевыми обшлагами, клееные-переклеенные, он помнил на них каж­дую латочку-заплаточку, вместе чинили, отличил бы из тысячи. Но на тротуаре всё сапоги да сапоги, другие обувки - чуни в драных галошах, солдатские ботинки с обмотками или ещё что, а маминых - нет и нет. Один раз, правда, прошли бо­тики. Ну точь-в-точь похожие на мамины, даже латочки такие же. Антошка зак­ричал, забился в истерике: "Мамочка, мамулечка, забери меня отсюдова!"
   До смерти перепугался второй житель чулана - пацанёнок-украинец - и поднял рёв. Он был моложе Антошки, но покрепче и погорластее.
   Тарасик, так звали его, не жаловал Антошку своей дружбой, жался в угол, прятался с головой под рядно: он боялся Антона. Видать, такой страшный был Антошка в своей худобе, после тифа - с проваленной рахитичной грудиной и огромными, страдающими глазами, как у святого мученика, - что Тарасик не выдерживал Антошкиного взгляда. Он вскакивал с топчана, трясся и, указывая пальцем на Антошку, как на привидение, орал, захлёбываясь слезами:
   - Бабулю! Чого вин на мэнэ дывьщя! Нехай не дывыця!
   Прибегала бабуля и тоже дрожала от страха. Уговаривала обоих: одного - не смотреть, другого - не кричать:
   - Хлопчики! Родимые, кричать нияк не можна! Немцы та полицаи кругом. Усе пропадем... Нас, старух, давно Господь ждёт, а вы-то, детки безвинные, вам ещё, Бог дасть, жить та жить. Сидите тутэчко смирнэнько, тыхэнько, Бог дасть, крепенькими станете.
   Был Тарасик внуком Домнушки или пригретым сердобольным русским сердцем подкидышем, как сам Антошка, узнать ему об этом не пришлось. Господь не пронёс...
   Много позже опять стоял Антон перед решёткой. Но был на ней деревян­ный короб-"намордник", были ещё и жалюзи, через которые - лишь три полоски неба, да изредка - лапки воркующих голубей, как знак того, что жизнь без тебя продолжается!
   Так и жили Антошка и Тарасик при морге. Бабули носили в каморку свой скудный паёк, отдавая мальчонкам побольше, а бывало, приносили с кухни - верх блаженства! - рыбные котлеты. Для грабарей из наших пленных их готовили там или для хозобслуги, бес его знает, однако перепадало иногда бабулям. Как? Пацаны не знали. Жадно ели, а бабуси жалостливо на них глядели, поминутно вспоминая Бога милосердного.
   С одним горем справиться не могли - вши заедали. Ни бань, ни постирушек бабули не устраивали, постоянно тряслись от страха обнаружить пристанище и погубить пацанов. Снимали с них рубахи, а там, под мышками - черным-черно...
   Мать Антошки немцы схватили в облаве на базаре. Увезли на большой машине, закрытой брезентом. Всех погрузили, кто был на базаре, кроме детей и бабушек. Сосед-полицай сказал, что их всех к фронту повезли. Под Ростов. Траншею против танков копать. Как выроют - немцы им по целой буханке хлеба дадут и назад привезут.
   - Домнушка, добренькая, отпусти, ради Христа, отсюдова, я поишу маму! - просит Антошка бабулю. - Она уже вернулась, наверное, ищет меня по базару! Выведи только наверх, я на покойников смотреть боюсь! Я свою улицу знаю.
   - Да где ж ты жить-то будешь, коли от меня уйдёшь, чуть не помер ведь уже!.. Исидор хлеб за могилку, вырытую для тебя, брал. Возвернул и прослезился, как ты ожил. Дюже плохой ты был. И сейчас еще не оклемался...
   - На базаре буду жить, где раньше жил, как мамку увезли. А не найду - снова к тебе приду. Отпусти меня, Домнушка, миленькая, добренькая! Я не помру, - Антошка ловил коричневые руки бабули, пытаясь поцеловать их.
   - Ну ладно, завтра провожу тебя, Антошик, хучь и апрель ноне на дворе, зябко, - отозвалась бабушка Нюся. Она была тут как бы старшей. - Твою одежду-то спалить пришлось, бо она тифозная. Исподнее подшили маненько - сойдёт, а вот верхнее - беда... Хренч румынский у хролке постирали, так в ём, мабуть, и пойдёшь. Навроде как пальтишко...
   Антошка ушёл утром другого дня, сразу после комендантского часа. Баба Нюся не обманула его.
   Голову закутали ему подолом и повели через покойницкую. В углу двора передали Исидору Матвеичу, а тот переправил Антошку через порушенный каменный старинный забор, осенил крестом трижды, прошептал:
   - Прощевай. С Богом, сынок!
   Часом спустя в городе начался артобстрел с того берега, через залив. Били наши, крупнокалиберными.
   А через три дня, когда намотавшись по обезлюдевшему городу (ночами сильно бомбили), явился голодный и уставший Антошка на знакомую окраину, к госпиталю, подстеречь бабу Домну или бабу Нюру, чтобы попроситься назад, ужаснулся: пленные разбирали завалы кирпича, вытаскивая старых и новых по­койников. От госпиталя остались только кирпичной кладки стены да пристройки в углу двора. Там была и дворницкая Исидора Матвеича.
   - А где Домнушка? - выпалил Антошка в спину Исидору, выволакивающему из дворницкой связку лопат.
   0x08 graphic
Исидор остановился, усталыми смоляными глазами печально осмотрел Антошку и, отвечая на собственные мысли, закивал головой:
   - Успел пацанёнок. Как будто Бог шепнул. Сказал бы кто - не поверил бы: на моих глазах вторый раз ожил! Долго жить будешь. - И добавил: - Ховайся скорее в дворницкую. Приютить тебя, как бабуси, не смогу, сам в неволе, а шматок мамалыги добуду...
  
   Коста Грек, семнадцати лет от роду, был "в авторитете" не только на родной окраине - Каспаровке. Среди подрастающей воровской шпаны его знали и кацапы Собачеевки, и сплочённая морем рыбацкая Бугудония, и вся в ножах и балаганных страстях Нахичевань.
   Его успехам поспособствовали дяди в фуражках из спецрежимного интер­ната для детей социально вредных элементов - добавили три года возрасту и сменили фамилию. Ну, возраст - это понятно зачем: чтобы скорее загнать мальца в ремесленное, на шахту, в забои. А фамилию - чтобы отворотить Грека от грешных родителей.
   Этого дядям не удалось. Коста бежал из "спецухи", чтобы по совершенно­летии соединиться с родителями в сибирской ссылке на "законном" основании.
   После побега обретался на окраинах в надежде узнать место, куда сослали всех взрослых, куда раскидали всех малолетних из многочадной семьи.
   Родни - вся улица Греческая, переименованная в Третий Интернационал. Для греков, проживающих здесь испокон веков, не знавших ни первого, ни вто­рого интернационалов, третий тоже казался пустым и непонятным, как скрип немазаных ворот. Улица по-прежнему осталась Греческой и по названию, и по сути. На кое-где уцелевшие таблички никто не обращал внимания.
   Так вот: родни и знакомых - вся родная Греческая улица, а зайти ни к кому нельзя. Подведёшь людей под Север, а оттуда возврата нет, как с того света...
   Тогда-то, уже перед самой войной, одичавший Коста стал ночным хозяином Каспаровки и Бугудонии - потрошителей садов и голубятен, рыбокоптилен и погребов, плавных сеток и ставников.
   Случалось, Косту ловили. Не разобравшись, жутко били, но, опознав, от­пускали... Чудно: отпускали грабителя не с пустыми руками!
   Помнится один случай, который прославил Косту на всю воровскую Собачеевку и немало удивил армян с Нахичевани.
   Поставил один хозяин-куркуль коптильню на Собачеевке, а это было против правил бугудоновских рыбаков. Хозяин знал, на что шёл, а потому пустил на проволоке от дома к коптильне пса-волкодава. Из тех, что голодными бросаются даже на хозяина, за что дорого ценятся. Кормят их только утром, а к ночи они, понятно, звереют.
   Каспаровские пацаны прознали, что Косту боятся собаки. То ли потому, что от него "прёть дух", не признаваемый псами и ввергающий их в страх и трепет. То ли это были флюиды хищника. То ли, не знавшая годами мыла, Костина кожа источала столь непотребный смрад, что он гулял ночью по чужим скрыням и дворам, как по собственным, не обращая на псов никакого внимания. Такое непонятное явление сильно озадачивало многих куркулей, и собакам здо­рово доставалось от обманутых в надеждах хозяев.
   Бугудоновские, получив "наколку" и аванс, бросились к каспаровским и все вместе разыскали Косту в пещере, на Банном съезде, где он блаженно почивал в прохладе после ночных трудов на чужих, снятых с верёвок, одеялах и подушках.
   - Помоги, Коста. Зашить одну коптилку надо. Там псина злющая. Если пристрелить - после шума мало понту. Ты - в доле!
   _____________________________________________
   0x08 graphic
1 Скрыня - сундук, кладовка. Здесь - сарай (укр.).
   Коста терпеть не мог связываться с кодлой. Он работал, хоть по мелочам, на пропитание, но только в одиночку. Однако авторитет обязывал не унижать кентов отказом перед лицом соседей с Бугудонии. Это было, к тому же, и опасно: Костина пещера находилась на бугудоновской территории.
   Коста явился к указанному месту в срок. На удивление, кроме своих, каспаровских, и заказчиков бугудоновских, он заприметил и враждовавших с ними собачеевских! Выходило так, что в пределах аж до Ростова честь и слава Косты были поставлены на карту.
   Коста поздоровался с каждым за руку и решительно направился к указанной в кованных железом воротах небольшой калитке. В темноте он протянул назад руку и сказал: "Дай!" В ладонь вложили наборную финку. Коста ловко поддел крючок и вернул нож хозяину. Открыв калитку, он спокойно направился к дому по мощённой плиточником дорожке.
   Огромный пёс выглянул из будки, вздыбил шерсть, задышал, захлёбываясь, и, пригнув голову к земле, клубком попёр груду спутанной цепи прямо на Косту.
   Пацаны за забором обмерли - конец Греку! Но... в двух шагах от Косты пёс проюзил на хвосте, затормаживая бег, затем проворно развернулся и трусливо засеменил в будку на полусогнутых лапах.
   Коста, кряхтя и матерясь "на публику", выволок за цепь из будки скулящего, упирающегося пса, отстегнул ошейник, пинками погнал со двора.
   Братва не верила своим глазам и долго не решалась переступить порог калитки. Потом "началось".
   Хозяин благоразумно не вышел из дому.
   Но всё это было в счастливые довоенные...
   А сегодня на дворе сорок третий, лютый. Голодный и холодный.
   И сегодня другие дела.
   Сначала приходу немцев Коста обрадовался. Он, урка в законе, поселился в собственном, хоть и разорённом, но родительском доме на Греческой! Ходил по улице гордо, никого не боясь. Он наконец снова обрёл свою многочисленную родню, с которой не смел даже поздороваться в довоенное время. Сама собой в родных стенах затеплилась надежда: авось и родителей скоро освободят...
   Коста перестал воровать. Когда это было возможно, кормился тем, что подрабатывал у немцев - отнести, принести, помыть, почистить лошадей-битюгов. Коста обожал лошадей.
   Однако с наступлением холодов немцы из палаток переселились в одночасье в дома. Кое-где они "деликатно" потеснили хозяев, кое-кому припомнили счастливое советское прошлое - выбросили вон. Коста же, хотя почётом у советской власти и не пользовался, лишился своего дома тоже за своё прошлое...
   С холодами в городе усилился голод, а с ним началось и повальное воровство. По этому промыслу город держал едва ли не первое место по стране ещё с царских времён. Но тут положение усугубилось тем, что у своих брать уже было нечего, и утроенное внимание профессионального ворья и толкаемой голодом шпаны сфокусировалось на немцах. Крали всё подряд. Пока солдат плескался, фыркая, над колодезным ведром, у него исчезала форма вместе с подсумками, телячьим рюкзаком, сапогами, а подчас и с оружием.
   Крали из машин, из кипящих котлов походных кухонь, вырезали в одно касание карманы и боевые планшетные сумки. Крали у спящих и бодрствующих. Крали днём и ночью. Крали даже овёс из намордников у жующих лошадей. Немцы растерялись...
   Затем были приняты, учитывая важность проблемы, экстраординарные меры: всех воров объявили врагами германской нации. Расстрел на месте преступления! За укрывательство - тоже расстрел. А вот за каждую отловленную воровскую голову - вознаграждение в немецких марках, и немалое. В подкрепление приказа коменданта города на базаре бесперебойно заработала виселица на пять персон.
  
   Косту погубило обещанное в приказе вознаграждение. По "наколке" жаж­дущего получить немецкие марки пришли к нему полицаи.
   Один из них, оказалось, был тоже "спецрежимник", помнил Косту по этапу. Он замолвил словечко остальным двоим, и все вместе, нагрузившись Костиным барахлом, вышли из дому. На глазах у добрых и злых соседей Косту, под видом арестованного, вывели к разбомблённой, но частично восстановленной мельни­це. У входа в подземные галереи обнялись:
   - Ты поживи трохи тут, доки затыхнэ. Я во взводе при комендатуре, знайдэш мэнэ там. Може, твои ридни зъявляться - дам тоби знать, - пообещал Василий.
   - Кого спросить? - поинтересовался Коста.
   - Москаля спросишь. Хвамилия у мэнэ така - Москаленко. Даже нимци помнять, ха! "Василь-Москаль"! - рассмеялся он.
   Так оказался Коста снова "в загоне", хозяином лёха1 - недосягаемых под­земных ходов и галерей, связанных даже с морем.
   Жить одному в кишащих крысами подвалах было жутко. Коста стал со­бирать братву...
   На икающего от плача Антошку Коста наткнулся и притащил в свой лёх, когда их оставалось семеро.
   Сёмка Солдат поднялся на локте и, нахмурившись, уставился заспанными глазами на такую невидаль: тут ещё такого не хватало, чтобы выть по-бабьи!
   При свете коптилки Сёмка силился разглядеть чумазого, худющего, большеглазого пацанёнка в румынском военном френче, перевязанном в поясе куском верёвки. Пацанёнок затих, прижался к продымлённому Костину пиджаку. Сёмка матернулся, вяло спросил:
   - На хрена шибздика приволок? Самим нема чево хавать. А вин ещё и продаст усех.
   - Не гавкай! - цыкнул Коста на Сёмку и миролюбиво добавил: - У него маханю немцы угнали. Мы соседями жили. Малой ещё. Один подохнет. А так пойдёт с утречка побираться у кацапов на Собачеевку, ещё тебе мандра2 принесёт! А то - с Зайцем нехай немца поводють, курева сшибут, а?
   Из куч тряпья высунулись любопытные грязные рожицы остальных обитателей лёха, ожидавших, чем кончится дело: Шурки Урки, Витьки Зайца, Ваньки Рыбки, Альки Заики и Женьки Черкеса,
   Коста не заискивал перед Сёмкой и остальными. Он здесь был "в авторитете", что среди уличных означает довольно высокое место в иерархии. После недавней гибели троих своих товарищей оставшиеся обитатели лёха стали добрее и мягче друг к другу: смерть напугала их своей простой, равной для всех опасностью.
   - Найди ему пошамать, Сёма, - попросил Коста.
   - Иде я возьму? Сиськой своей корми, колы привёл, - проворчал Солдат, однако поднялся и стал шарить за своим логовом, на трубе.
   - Ну чево зырите? У кого макуха чи шо есть, дайте трошки! Сука буду, отдам, - накинулся Коста на остальных, укладывая Антошку на своё место у трубы.
   - Сам первый запретил тащить шпану в подвал, а сам приволок, - роптал кто-то вполголоса, но все закопошились, выискивая свои дневные притырки3.
   Наконец, Витька Заяц протянул на грязной ладони замусоленный, в тряпках, кусок мамалыги, подкрашенный вишнёвым сиропом - товар с базарного прилавка:
   - На! Потом, когда стыришь - отдашь...
   ______________________________
   0x08 graphic
1 Лёх - подвал (укр.).
   2 Мандро - хлеб (уличн. жарг.).
   3 Притырка - запас (жарг.).
  
   На следующую ночь пошли на бульвар, "на колонну", и Альку подстрели­ли...
   Всегда это получалось тихо. Всё рассчитывали, выслеживали, запоминали. Пока часовой шёл с конца колонны в центр, там встречался с часовым противоположного фланга и возвращался назад, пацан расшнуровывал брезент и заскакивал внутрь фургона. Там он должен был выбрать на ощупь ящик полегче (тяжёлые - это боеприпасы) и ждать. Тихо сидеть и ждать, когда часовой отойдёт в центр, к середине колонны, во второй раз. Тут к борту подбегут Коста с Сёмкой, самые сильные, и примут ящик.
   Не всегда попадалось в ящиках съедобное. Что только не приволакивали они в свой лёх! Баночки с парафиновыми светильниками - это была ещё удача! Запалишь - в лёхе светло, как днём, и нисколечки копоти. Жаль, пришлось обменять у куркуля на просо. Библии на немецком, те никто брать не хотел. Даже батюшка отказался. Пришлось пустить на растопку и на курево: хорошая была бумага, тонкая. Раз попались презервативы. Никто не знал их предназначение. Витька предположил, что это мешочки для взрывателей. Слыхал, закладывают в шпуры детонаторы-взрыватели в таких мешочках. С тем их и прятали до лучших времен, под тёплую трубу, где уже хранился приличный арсенал: мины, гранаты, новхонький "шмайсер".
   Сбывать любой немецкий товар, кстати, было стократ опаснее, чем украсть. Шататься по базару с уликами на руках - верная виселица!
   - Значит, так, - сказал Коста, - Москаль предупредил, чтоб на улицу днём не рыпались. Немцы злые, как черти. Кажись, Ростов сдали. Но жрать у нас нечего, а на Смирновский бульвар колонну машин загнали. Пойдём вечером "на колонну"...
   Впереди Коста с немецким трёхцветным фонариком, а за ним, цепочкой, все остальные. Через дренажный люк подвала, по скобам, спустились ещё ниже, в канализационную галерею, и по колено в вонючей холодной воде побрели в сторону кожзавода, взорванного нашими при отступлении. Там был выход наверх.
   Для маскировки немцы загоняли колонны машин под деревья старинного бульвара. Плотно прикрытые чугунной оградой, густым кустарником, а сверху кронами деревьев, машины были почти невидимы с воздуха.
   Антошка от страха и напряжения оцепенел. Он увидел, как тень часового перемещалась вглубь колонны, как к последней машине метнулись двое. Кто - не разобрал. Как один нырнул под брезент фургона, а второй вернулся под кусты, тяжело дыша, и упал рядом с Антошкой. Это был Витька Заяц...
   А дальше произошло непредвиденное. К машине, внутри фургона которой находился Алька, подошли два пьяных офицера. Они закурили и стали церемонно прощаться, то расходясь, то возвращаясь на прежнее место.
   Вот тут Алька, по-видимому, приняв прощание офицеров за окончательное, не подождав ребят, допустил трагический промах: поднял угол брезента и выс­тавил на борт грузовика плоский тяжёлый ящик.
   Немцы, услышав над головой у себя возню, насторожились. Один из них навёл луч фонарика на Альку и закричал по-немецки:
   - Что вы здесь делаете, вы, штатский?!
   В этот момент второй офицер с криком: "Русский бандит!" выхватил из кобуры на животе пистолет и дважды выстрелил.
   Алька вместе с ящиком перевалился через борт и упал на асфальт.
   Не помня себя, пацаны бросились врассыпную, по кустам, через чугунную решётку, в проходные дворы. Вслед прогремели короткие автоматные очереди.
   До рассвета возвращались в лёх по одному, а Антошка вернулся вместе с Зайцем. Его колотила нервная дрожь. Как убегал, не помнил.
   Коста сказал:
   - Окончится комендантский час, ищите Москаля-полицая. Передайте ему, что я прошу оттащить Альку с бульвара в какую-нибудь подворотню. Мы заберём. А пока туда не суйтесь. Злые они сейчас, пристрелят чи за проволоку засадят. Там высасывают кровь для госпиталей, уж лучше подохнуть...
   Василия Москаля нашли утром на бирже, возле базара. Он помчался на бульвар, разыскал в кустах, куда забросили часовые Алькино тело, понёс его в ближайшую подворотню.
   Часовые заартачились:
   - Приказано строго стеречь и наблюдать!
   - А герр комендант приказал закопать! Мать вашу... - прихватил "на бога" Москаль часовых, понёс Альку, не слушая их возражений.
   Оказалось, Алька был ещё жив. Пролежал он всю ночь с простреленным животом и не умер.
   С большими предосторожностями перенесли Альку в свой лёх. Но чем могли помочь ему пацаны? Алька умер тихо, в беспамятстве.
   К покойникам мальчишки уже привыкли. Почти год город находился в прифронтовой полосе. То обстреливали и бомбили немцы, то лупили без разбору наши с той стороны залива, из Семибалок. От того, что снаряд "свой" прилетел или бомба русская упала - людям ничуть не легче: похороны каждый день, если есть кому хоронить.
   Но это всё там, наверху. А когда умер Алька, прямо тут, на тёплой трубе, пацанов как пришибло. С начала войны вместе. Помнится, ещё перед войной он уже был базарной шпаной, безродный. Когда к нему лезли с вопросами, он цвиркал слюной сквозь зубы и нервно отвечал:
   - А не пошёл б-бы ты за-айцу на х-х...- и тут его речь заедало, дальше выговорить не удавалось. Алька только дёргал подбородком, а толпа вокруг, хором, помогала ему:
   - На хрен!
   - Во-во! - оставалось добавить Альке, и он тоже смеялся.
   Пацаны сбились в кучу возле коптилки, подальше от угла, где лежал Алька, поближе к "взросляку" Сёмке. Он - самый старший по возрасту. Даже несколько дней побыл в солдатах. Ночь наверху или день - им всё едино, у них в подвалах всегда ночь. Разговор не клеился, а заснуть все боялись: рядом покойник!..
   Им чудилось, что Алькина душа витает здесь, над ними и всё она слышит, и даже мысли их прочитывает. Они силились в этот момент вспомнить об Альке что-нибудь хорошее, чистое, какой-нибудь выдающийся по доброте Алькин поступок. Но ничего, кроме грешного и непристойного по церковным и мирским понятиям, вспомнить не могли, ибо всё их существование на этой земле было сплошным пороком...
   - Наверх его не потащим. Зачем ему наверх? У него наверху ни душеньки нема, а тут - мы. Тут он с нами, тут его и похороним. Натащим кирпичей и замуруем в нижнем ярусе, чтобы крысы не достали, - в раздумье предложил Коста.
   В подвалах - заиндевевший, пригнанный один к одному камень. Тепло сверху сюда ещё не дошло, оно и летом не дойдёт: здесь словно в леднике. Ходы наверх завалены рухнувшими останками мельничных построек. Какие и остава­лись щели, немцы пригнали пленных, забетонировали. Цель преследовали двоякую: уничтожить под землёй шпану и оградить работающую часть мельницы от воровства драгоценного продукта.
   До того как заделать бетоном ходы-выходы, немцы лили в них маслянистую жидкость. Она испарялась, выделяла ядовитый газ. Бросали в щели шашки, дым которых был также ядовитым. Результат, конечно, был у них нулевой. Пацаны прятались в это время в городские водоотводные штольни, которые выходили на обе стороны города, к морю. Говорили, их ещё Пётр Первый построил, дай ему Бог царствие небесное.
   После долгих споров Альку перенесли в подвал нижнего яруса и аккуратно выложили над ним склеп из кирпича...
   Коста пришел "сверху", из разведки, хмурый. Он нагнулся, поплевал на пальцы, обдёрнул нагар на фитиле каганца и ткнул ногой закутанного с головой Сёмку:
   - Ходим разом до ветру, курнуть нашлось, - нащупал за трубой учебник "Родная речь", выдернул из него листок на "козью ножку", повесил себе на пуговицу немецкий фонарик. - А вы, пацанва, идить по окраинам. На базар не суйтеся.
   - Курнуть, а есть чего? - вскинулся Сёмка и благодарно зыркнул на Косту. Сам он давненько уже не поднимается наверх: немцы угоняли молодых на работы во внутреннюю Германию. Самых благонадёжных или имеющих рекомендации передавали вербовщикам Русской освободительной армии. Некоторые из самых-самых зачислялись в охранные батальоны, укомплектованные целиком славянами. Им доверялись весьма важные объекты, комендатуры и даже жизни больших чинов и чиновников.
   Ни первое, ни второе, ни третье Сёмку-Солдата не устраивало, более того - страшило, как само слово "предатель", и он отсиживался в лёхе, испытывая наибольшие лишения.
   Сёмка бережно принял в ладонь пару расплющенных окурков эрзац-сигарет, ловко скрутил "козью ногу", прикурил от поданного Женькой Черкесом каганца и сказал:
   - Ходим.
   Коста откинул лоскутное одеяло, занавешивающее вход в лёх, первым шагнул в промозглый мрак, освещая дорогу слабым лучом фонарика.
   - Антоха бегал до "власов" утром к раздаче пайка. Знаешь, чего они гутарять? - Коста остановился и, закатив глаза вверх, указал пальцем на свод над головой:
   - Ростов уже взяли русские... Сюда идуть!
   - И что? - сказал Сёмка растерянно. Понять было невозможно: рад он или нет такому известию. - Хуже нам будет? Хуже некуды. Не мёртвые мы и не живые. Посерёдке...
   - То! - зло передразнил Сёмку Коста. - У немцев мы - враги нации. А русские придуть, у них мы - враги народу! Так куда ж подаваться, а? Може, до "власов"? До славян каких, чи шо?
   - То ты - враг народа, чи там вражий сын. А я никто. Меня не тронут. Я окруженец. Я в плен не сдавался...
   Похоже, Сёмка гордился своим более надёжным, чем у Косты, положением. Тут Коста вскипел:
   - А свой винтарь с номером ты куда дел? А? Ты с него хоть разок пукнул по немцу? Ты им шмайсер принесёшь из нашего лёха? Так не ты его стырил у фрица, а Ванька Рыбка, дурачок...
   - Я доброволец! - разволновался Сёмка. Коста породил в нём сомнения в своей безгрешности. - А в лёхе сидел, чтоб врагу не сдаваться.
   - Не знал, что ты такой дурак, Сёмка, - ехидно перебил его Коста. - Ну прикинь: в своей Поляковке ты канаешь за комсомольца-добровольца и через это сейчас туды заявиться не сможешь: полицаи тебя на корову променяють. Так? Так. А придуть русские, у них ты числишься дезертиром чи предателем, бо не отступил ты со всеми вместе или, на крайняк, не погиб в бою с фрицами. Опять же, в Поляковку свою ты сунуться не сможешь, там тебя ждёт позор и расстрел. Значица: удирать нам с тобой, Сёма, по холодку, хоть с болгарами, хоть со словаками, хоть даже со власами. Хто возьмёть, с теми и удирать! Я так ни в специнтернат, ни на спецпоселенку, ни на спецрежим больше не пойду! Мне при этом распоганом слове "спец" стрелять охота! Я уходить буду. А ты иди... Поднимай лапы и дуй под "спецтрибунал", - Коста выхватил у Сёмки изо рта
самокрутку, нервно затянулся и раскашлялся.
  
   Сёмка подавленно молчал. Коста разрушил все его оправдательные, ноча­ми выстраданные доводы и аргументы. Неожиданно ясно Сёмка увидел безыс­ходность своего положения: "Жду наших, жду, а получается... жду своей смерти, если Коста прав".
   - Несправедливо получается, - сказал после паузы Сёмка и сразу отчётливо вспомнил, как к ним в техникум пришла полуторка с винтовками и обмун­дировкой. Была речь перед строем, а после слов: "За Родину, за Сталина, добровольцы - два шага вперёд, арш!" все пацаны, уверенные в том, что вот-вот начнём мы бить врага на его собственной территории, а они, не попавшие в Испанию, и здесь останутся без орденов, все пацаны, даже те, кому не было семнадцати, шагнули вперёд!
   Фронт подкатывался к городу, бомбёжки стали чередоваться с артобстрела­ми. Слухи пошли, что немцы миновали город стороной и уже возле Ростова... Тут, вместо фронта и боевых действий, всех новоиспечённых солдат послали в оцеп­ление - взрывать знаменитый на всю страну котельный завод. Уже рвали цеха, а смены нет. Вторые сутки без смены, и никого не видно на заводе, даже военных. Где-то, совсем близко, взрывы, пулемётные очереди, зарево на полнеба, гул чужих самолётов, бомбёжка окраин города. Прожектора и зенитки наши пропали!
   А к утру наступило странное затишье с далёким, вроде как подземным, всё нарастающим гулом. Обессиленный голодом и круглосуточным бдением Сёмка присел в уголок и заснул...
   Он страшно испугался. Разводящий тряс его за плечо. За заводским забором стоял такой гул моторов и лязг, что трудно было разобрать слова разводящего, однако Сёмка вскочил, приложил руку к пилотке и отрапортовал, как учили, что, дескать, "за время боевого дежурства никаких происшествий не произошло"...
   - Тикай, сынку, у городи нимци! - с напряжением кричал ему в ухо старый-престарый, в форме заводской охраны, дед.
   - А смена? Где моя смена? - вырвалось у Сёмки, ибо ему затвердили на уроках по военделу простое и ясное правило: часовой есть лицо неприкосновенное, снять с поста часового имеет право только разводящий! Только тут он заметил, что перед ним не разводящий, а жалкий, слезливый старичок из ВОХРа, и у Сёмки отлегло от сердца: сон на посту - трибунал!
   - Та яка тут смена? Мабуть, утиклы уси. Ой, дитятко, кидай рушныцю, скидывай хворму, ходим до моий сторожки. Мабуть, найду якусь кухвайку тоби!..
   - Нет! Что вы! - Сёмка и слышать не хотел о том, что ему, бессмертному, может что-то грозить. Какие немцы? Спятил старик, что ли? Их уже гонят к границе наши вооружённые силы под командованием товарища Сталина и первого маршала Клима Ворошилова! А если и прорвались отдельные немецкие части, то им же будет хуже. "Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути", - проскочили в голове слова песни с успокоительным намёком: дескать, что паниковать, когда есть бесчисленные колонны танков, наверное, не коней же! Не падать духом!
   - Попить найдётся, отец? - спросил Сёмка солидно, как подобает солдату. Старик только замахал на него руками и рассердился:
   - Пидемо скорише, дурэнь! Там, у мэнэ напьешься! А як сюда воны зъявлються? - старика лихорадило. Он тёр постоянно слезящиеся глаза, а может быть, по-стариковски, не сдержавшись, плакал...
   - Да ну вас! Вот счас слазию на крышу, - Сёмка, путаясь ногами в винтовочном ремне, по скобам пожарной лестницы взобрался на крышу охраняемого им корпуса, чтобы увидеть своими глазами, как наступают наши танковые колонны. Но с крыши увидел такое, что внутри у него полыхнуло жаром. Упал сначала на четвереньки, а потом, не помня себя, вжался в асфальт кровли, где он был как на ладони.
   С моря, со стороны родной Поляковки, в город вливалась пятнисто раз­малёванная, в тучах пыли, жёлто-грязно-зелёная, в три ручья, как трёхглавая гидра, грохочущая колонна невиданной доселе техники. Она была сплошь облеплена чужеземными пришельцами. По мостовой медленно двигались ди­ковинные грузовики-монстры с пехотой, шевелили, словно тараканьими усами, габаритными антеннами с блестящими шариками на концах. Как на празднике, они были утыканы ветками деревьев и кустов. Рядом с мостовой, по грунтовке, скрежетали танки и самоходки. С другой стороны дороги проносились танкетки, такие юркие, будто игрушечные, и мотоциклы с пулемётами в колясках... Ни лошадей, ни пеших! И везде на всём - бело-чёрные кресты, кресты, кресты!
   "Пропал! Бросили!.." - панический страх охватил Сёмку. Все давно ушли, а его забыли впопыхах. И теперь вот он, один на один с такой махиной! Разве справишься? Где-то стало нарастать решение: "Домой! К мамане! Уж она спрячет, раз эти бросили... Постой! Так немцы шли от Поляковки!.."
   Спустился с крыши Сёмка, оставив там свою винтовку, совсем другим че­ловеком и дал дрожащему старику увлечь себя в сторожку, на отшибе угольных складов...
  
   Так за что ж его, Сёмку, теперь, когда наши придут, наказывать? За то, что остался живой? Так ведь все жить хотят. Винтовку бросил? Да он им сто таких винтовок может насобирать на одном только военном дворе, куда их навозили со всей округи, как мусор. Комсомольский билет вот сохранил! И воевать готов. Только... малость откормиться бы, ноги опухли. Коста говорит, это оттого, что соли не хватает. Он смелый...
   Коста не мог сознаться Сёмке Солдату в том, что после захоронения Альки в нижнем ярусе он стал испытывать во мраке суеверный страх. Даже "до ветру" Коста стал звать с собою кого-нибудь из пацанов и, против обыкновения, уводил их в сторону, противоположную той, где захоронен Алька.
   На сей раз, за разговорами, зашли далеко и только присели, закурили пос­ледние крошки, как заметили, что дым от цигарки тянет в глухой угол.
   - Тю! Невже там дыра осталась? - Коста, подобрав штаны, двинулся в направлении, куда уходил дым. Дело в том, что за этой стеной фундамента находилась та, живая, работающая часть мельницы, доступ к которой немцы тщательно заблокировали.
   В углу помещения оказалась труба, не более чем с донышко ведра в ок­ружности. А на трубе железная заслонка. Вокруг валялись истлевшие и об­горевшие мешки.
   Коста нажал на рычаг. Заслонка поднялась, открыв отверстие, из которого слышался шум работающего цеха.
  -- Чего это, Семён? - они оба хорошо знали, что трубы, выходящие в неработающую, разбомблённую половину мельзавода, немцы заделали. Сам завод был обнесён высоченным забором, над которым шла колючая проволока и торчали вышки с автоматчиками. Рабочих, девчат с Западной Украины, ох­ранники привозили на работу и увозили в крытых грузовиках. Чтобы ни грамма муки не ушло с мельзавода - никаких контактов с местным населением!
  -- Дырка в ей маловата. Никто не пролезет. А проверить бы надо!
  -- Так ты шо, думаешь, немцы трубу прозевали? - с надеждой спросил Коста, хотя уже с радостью понял: пропустили! Заслонка, небось, и с той стороны.
  -- Антошку запихнём. Самый доходной. Если застрянет, вытягнем за верёвку, - в раздумье решил спокойный Семён.
  -- Пошли за пацанвой! Пан-господин директор должен поделиться с нами зерном. Он, падла, его не с Германии вёз! - развеселился Коста. На обратном пути в лёх они обсуждали детали: жизнь давала им шанс.
  -- Эй, вы! Враги германской нации, вставай! Мы с Сёмкой трубу в цех знайшлы! Колы с того конца не заделанная - кучеряво заживём! Аля-улю, айда, позырим, хто в её пролезет! - ворвался в лёх развесёлый Коста. В хорошем настроении он переходил на смесь украинского языка с уличным. Он добавил фитиля в банке с эрзац-дизелькой, и взволнованные пацаны выскочили из своих
тряпичных гнёзд к свету: новость была ошеломительно приятна.
  -- Коста, по натуре? Прибожись! Брешешь?
   _____________________________
   2 Харпаль - пальто (жарг.).
   3 Байда - лодка (местн. назв.)
  
  
  
   - Скинь штаны и пробежись! Я когда брехал? Да сука буду, через батайский семафор! Сёма, шукай, у кого штаны без дыр, и скидавай! Шамовки от пуза будет.
   Коста расставил ладони по размеру трубы, зашастал воровскими чёрными глазами по измождённым худобам, скрытым завшивленными лохмотьями.
   Жалей не жалей, а придётся, кажись, Антоху запихать, хочь он совсем малец и не бедовый, подумал Коста и скомандовал:
   - Шурка, давай свои штаны Антошке. Завяжем снизу поворозками и пускай сыплет в них чего ни попадя!
   - Коста, я боюсь, - простодушно промямлил Антошка.
   Но пацаны с об­легчением загалдели:
   - Да ты чо, Антоха? Тама ни фрицев, ни полицаев, одни бабы!
   - А на "колонне" нам, думаешь, лафа?
   - Так четыре дня уже сидим без мандра! Я уже не помню, когда мы шама­ли!
   - Власы собираются драпать, кажуть, русские уже в Ростове. Чуток осталось. Дожить бы... А тама... Мандра - каждому по бухану в день! Падла буду!
   Пока Антошка размазывал по щекам беззвучные, грязные слёзы, его шустро одели в большие Шуркины штаны, прямо на голое тело, подвязали внизу, у щиколоток, и потащили к трубе...
   В полном мраке, стиснутый узкой трубой, Антошка, по-гусеничному скла­дываясь, протаскивал набитые мукой, негнущиеся штаны. Локти саднило. Под­гоняла мысль: только бы не застрять в трубе на изломе или повороте! Помочь никто не сможет. Все остальные пацаны - крупнее. Даже мрак и одиночество отошли на второй план. На том конце трубы они его с нетерпением ждали, их голоса были слышны, Антошка слабо отвечал. Но, запыхавшись, скис. В висках стучало от прилива крови, ведь спускался он вниз головой, под большим накло­ном.
   Вдруг он ощутил возню в ногах, а потом острую боль в ступне правой ноги. Как от укола. Он закричал. И понял, что светящиеся бисеринки - не мельтешенье в собственных глазах, а крысиные глаза. Противные, мягкие тела под руками и удары хвостом по лицу - это не комки спёкшейся сажи...
   В тесном, замкнутом пространстве Антошкин крик бил в собственные уши, но не отпугивал голодных тварей. Растопыренными пальцами он истерически колотил перед лицом, сопротивляясь, отбиваясь, но недвижными голыми ступ­нями ног ощущал клубок крысиных тел. Ссорясь, они с противным писком рвали набитые мукой штаны.
   Рассудок у Антона уже не работал. Вперёд гнал инстинкт. Ему мерещился обглоданный крысами Алькин труп, виденный накануне...
   Волнами растекался по лёху дурман - запах затирухи1. Шурка с Витькой-Зайцем ставили уже третий чугунок в соседнем помещении, где была тяга и костерок не гас. Затируха заправлена шкурой от свиного сала.
   Пацаны хотят есть каждый день, а добыть удаётся в неделю раз, если повезет. Все дело случая, удачи.
   Первую зиму чудом пережили, а чудо дважды не повторяется и вот - опухать стали, двигаться нету сил... Когда опухла "физия", то бишь рожица, ну да и чёрт с ней. Но когда слабнут ноги, подкашиваются и не унесут от беды в трудную минуту, тут ты уже не жилец.
   На одном милосердии таких же голодных и таких же слабых не выжить, лишь оттянешь смерть ненадолго, в надежде на сказочный случай.
   _______________________
   0x08 graphic
1 Затируха -- суп-бульон из муки.
   Словно благодать Божья свалилась в их подвал-лёх, когда подхватили они из трубы обезумевшего Антошку, уложили на задубевшую от грязи шинель Сёмки Солдата, притащили под коптилку, к трубе. Там его раздели донага, тщательно обмели муку с рахитичного, вздрагивающего, как в лихорадке, тельца. Они заботливо замотали пропитанными мочой тряпками покусанные Антошкины ноги (это было единственное целебное средство, которым располагали в из­бытке) и уложили на самое тёплое место в углу, на Костин харпаль2...
   Лежал Антошка не в себе, весь горел, что-то бормотал, плакал, звал маму. Ноги у него распухли, отекли. Даже затирухи не поел. Чем помочь - пацаны не знали. А если б и знали, то всё равно в их подвале, кроме вонючей воды, бежавшей с подволока в одном месте, ничего не было.
   Коста подошёл и присел возле закутанного в шинель Антона. Рядом сидел Заяц и старательно вычерпывал складной немецкой ложкой гущу затирухи из немецкого котелка. Коста разозлился:
   - Ты што же, падла, сам хаваешь? Тебе было сказано Антона накормить, чтоб не помер! Ты знаешь, что можно загнуться опосля того, как покусают крысы? Они ж - заразные! Корми его насильно!
   - Да я ему нарочно со дна нагрёб, а он что-то бормочет, не берёть. Мабуть, заболел, а може, заснул, - бубнил Заяц, не прекращая глотать без участия зубов, успевая при этом отбрасывать со лба светлую чёлку.
   - Иди принеси жижи. Надо силком напоить Антоху, не то помрэ. Канай! - Коста аж задохнулся...
   Давно уже Антошке не было так тепло, а главное - нисколечки не хотелось есть. В глазах - такие подробные, до мелочей, картины разматывают Антошкину жизнь.
   Антошка залезает с отцом на голубятню по страшно крутой лестнице. Папа лихо свистит и бросает в небо белые комочки! А мама стоит внизу, стыдит папу и умоляет Антошку слезть вниз. Сама-то ни за что не сможет к ним залезть, она высоты боится. Она даже к морю боится спускаться по крутым тропкам, обходит далеко, по Банному съезду.
   А на море... Нет ничего прекраснее его живого присутствия в двух кварталах от дома! Схватишь у бабули краюшку хлеба с корочкой, помидор с огурцом, щепоть соли и на целый день - в воду! Зарыл трусики и сандалии в песок, сделал бугорок, поставил палочку для отметки и - бегом по мелководью, в стоящую на якоре-кошке байду3. В байде на плоском дне есть немного, чтобы не рассы­халась, воды. Она нагрелась на солнце, горячая. Ныряешь с байды в холод, плещешься до посинения, а внутри байды отогреваешься. Собираются на каждой байде свои, соседские. Гурьбой купаются, гурьбой бегут на песок перекусить закопанным в прохладу хлебцем да огурчиком с солью.
   Вот была какая жизнь - кушать даже звали! А когда началась война и папу забрали на войну, а бабушка с дедушкой уехали в Горьковскую область, тогда мама кушать уже не звала, просила: "Потерпи до вечера..."
   Пришли немцы, и Антошка страха не испытал. Как и другие мальчишки его возраста, носился с утра до ночи среди палаток, машин и конных фур дико­винных пришельцев, распираемый любопытством ко всему чужеземному, со­бирал пустые коробки из-под сигарет и даже получал от чужеземцев гостинцы - галеты и леденцы в виде кругляшек.
   Он испугался, когда к ним в дом пришёл сосед дядька Петька Лиханов, ставший полицаем, с двумя немцами из полевой жандармерии. Они бросили на пол все книги. Те, которые были с портретами вождей, приказали спалить.
   Жандармы в чёрных блестящих плащах, с бляхами на груди и надвинутых на глаза касках казались исполинами из страшной сказки.
   ________________________
   0x08 graphic
2 Харпаль -- пальто (жарг.).
   3 Байда -- лодка (местн. назв.).
  
  
   Они не проронили ни слова и ушли, а дядька Петька - вся улица его звала "Лихо" - задержался, зло сказал маме:
   - Германское командование ваш дом реквизирует. Только вы до греха не доводите, уходите куда подальше поскорее. Ваш муж - коммуняка. В яму попасть можете. Антону за шо страдать? Он-то у вас беспартийный. Пионерской дурью башку ещё не забили. Болгары вы, чи греки - всё едино! Хочь турки! А раз вы коммунисты - пожили...
   Мама оцепенела от страха, и Антошка, глядя на маму, тоже испугался, потому что мама сказала: "Надо бежать, а бежать некуда".
   Наутро они, наскоро собравшись, бросив дом, перебрались к дальней род­ственнице на улицу Греческую.
   Теперь начало колотить Антошку: он видит противный, гадкий базар. Он, как вольера в цирке, окружён фигурной металлической решёткой, старыми ла­базами, новыми магазинами и ларьками, торговыми рядами. Цепь из пеших солдат с собаками на поводках и конные чечены в мохнатых чёрных бурках и папахах на глаза, злые, как собаки. Суетящиеся для вида полицаи. Облава! Бежать некуда... А зачем облава, что им нужно? Может, опять комсомольца-фанатика заслали, как прошлый месяц?.. Кинули пацан с девкой гранату на ступеньки биржи, пальнули в офицера и спрятались в толкучку на базаре. Немцы искать принципиально не стали. Они окружили ничего не подозревающую толкучку, отсчитали двести человек, в основном это, конечно, женщины, дети и старики, и объявили, в чём дело. Дали срок десять минут. Уже через три минуты озлобленная толпа расступилась вокруг двух диверсантов, осыпая их проклять­ями и плевками.
   - Оно конечно, сопляки не виноваты! Сюда бы тех, хто их посылает, туды их мать, - орали полицаи, выволакивая запуганных диверсантов. - Хреновые дела у краснопузых, коли детей своих на убой шлють...
   У выходов с базара стояли огромные крытые машины, и всех работоспо­собных заталкивали в кузова. Пацанов - в сторону!
   Из-за брезента - много лиц. Но слёзы мешают рассмотреть, которое из них мамино. Старинное, многоэтажное здание комендатуры. Антошка прижился в под­вале кочегарки, которую обслуживают власовцы. Гражданских туда не допус­кают. Изредка они берут его к себе наверх, в распоряжение батальона, где дву­хъярусные койки и теснота, но на каждой тумбочке лежит паёк: белый хлеб, колбаса, масло, сахар и даже мармелад.
   Ванька Жуков, власовец семнадцати лет, вместе со всеми чистит винтовку. К нему пристают взрослые, просто так, от нечего делать. Развлекаются:
   - Ванька, ты "на деревню деду, Константину Макарычу" написал, что добровольцем не в ту армию записался, а? Глядишь, приедет, заберёт обратно, в деревню, к маманьке под подол! Гы-гы-гы...
   - Чо вяжетесь? - сразу взрывается Ванька. Видно, что эту тему муссируют не в первый раз, ответ Ванькин давно знают, но приятно окружающим услышать ещё раз то, что так хочется слышать: - Да если б пришли не немцы, а черти с рогами, то я б к ним добровольцем записался, абы от энкавэдистов куда подаль­ше. Под подол к мамане залезать даленько мне, бо всех увезли в Сибирь в одну ночь. Я не за немцев воюю. Я за себя воюю... Ну вот - Антошка к нам пришёл! Счас будем песни учить! Давай, Антошка, хочешь хлеб с колбасой - пой за мной: "На горе стоит точило, под точилой - паровоз"...
   Ванька быстро, скоро­говоркой поёт непристойные нескладухи, где все атрибуты названы своими, непечатными, именами. Антошка, не сводя зачарованных глаз с белого, пахучего хлеба с поджаристой корочкой и дурманяще пахнущей копчёной колбасы, отсутствующе, искажая слова, без интонаций, повторяет непонятную ему абрака­дабру под гогот власовцев.
   ...Светит тёплое солнце. Восьмая Антошкина весна началась во внутреннем дворе комендатуры. Тысяча девятьсот сорок второй год от рождения Христа и восемь - от Антошкиного.
   Жук с Кисленко грузят на машину шлак из котельной, мусор. Антон пыхтит, подгребая россыпь.
   На боковую террасную лестницу вышел щеголеватый обер-лейтенант с малокалиберной винтовкой. Он стреляет по воробьям, наполнившим тихий утренний двор радостным чириканьем. Глазами обер-лейтенант стреляет в главную цель своей затеи, сидящую у открытого окошка, из которого раздаётся стрёкот пишущей машинки.
   Через некоторое время стрёкот прекращается, а фройляйн На­тали, именуемая власами "курва русская Наташка", оказывается облапленной лейтенантом. При этом он смотрит в вырез платья, но не на мушку винтовки.
   Жук бросает на нахальную пару злобные взгляды, они его раздражают. Вдруг он что-то поддевает лопатой и говорит Кисленке, подмигивая:
   - Слыхал, Наташка три ночи напролёт плакала?
   - Так чого вона плаче, чогось посияла? - принимает игру Кисленко, не глядя на Антошку.
   - Так я нашёл то самое, из-за чего она плачет. - Жук указывает глазами на кончик лопаты, где лежит сморщенная белая резинка.
   - Та ну? Невже знайшов? - деланно удивляется Кисленко.
   - Ты бы, Антон, отнёс ей, а? Скажи Наташке: так, мол, и так, не плачьте, я нашёл то, что вы потеряли...
   - И без чого вам так гирко живэця, - добавляет Кисленко сочувственно.
   - Так она же грязная, - сконфузился Антошка, не понимая, зачем тёте Наташе такая гадость.
   - А ничегосеньки. Удвох з лейтенантом помоють, ще як це добро згодыться, - успокоил Кисленко.
   Антон взял двумя пальцами резинку с лопаты и понёс, отстранясь, тёте Наташе. Он стал повторять ей слово в слово, как наказывали воспитатели, на­деясь на вознаграждение, но лейтенант как с цепи сорвался и стал бить Антона. Наташка что-то кричала по-немецки, указывая вниз, на кочегарку, и пыталась лейтенанту помешать. Внизу, под кочегаркой было пусто: ни машины, ни груз­чиков.
   Антон бегает иногда на улицу Греческую, а то и на Карантинную - узнать о матери. Пристаёт к полицаю Лиханову:
   - Дядя Петя, вы скажете маме, как вернётся, что я живу в кочегарке, под комендатурой? А то где она меня будет искать? Она скоро вернётся, а?
   - По ту сторону фронта они остались. Целей будет твоя мамаша... Чого ей сюды повертатыся - в Петрушину балку*?.. Эх, дурень! Нашёл дэ сховаться - к нимцям пид кровать! - Лиханов с приходом немцев стал всё больше переходить на украинскую речь...
   В больной голове всё спуталось. Всплывают картины вне связи со време­нем, сами по себе.
   ...Когда засунули пацаны в трубу, б-р-р! Темно, сажа в два пальца. Вонючая она, лезет в горло, а труба - всё круче вверх! Назад хода нет. Так туго втолкнули, что задом не выбраться. Выходит - только вперёд. Там спасение?
   Слава Богу, приоткрыв заслонку, Антон увидел дно бункера. Забрался на его ребро и - ситовой цех: огромные ящики качаются на подвесках, с потолка в них спускаются тряпочные рукава, по которым
   ______________________________________
   0x08 graphic
*Петрушина балка - овраг за городом, место расстрелов и захоронений.
   струится мука. Антошка прыгнул на ближайшее сито, выдернул один рукав - из него хлынул мучной ручей. Он направил рукав себе за пояс, почувствовав прохладу, поднимающуюся от щиколоток к соскам, в рост Шуркиных штанов.
   Какие-то вскрики напугали его, они выделялись в ровном шуме работаю­щего цеха. Антон бросил рукав. С трудом, отяжелевший, присел, озираясь. Он увидел укутанных в белое женщин, которые сбились в угол и быстро крестили его, Антона, с суеверным ужасом в глазах... Видеть себя в этот момент он, конечно, не мог, а если бы смог, то испугался б не менее, чем набожные жен­щины.
   - Хлопче! Тикай скорише! Воны до обер-майстера побиглы: у цеху чертеня зъявилося! Турбуюця**! Лютый нимець! Я тоби допоможу!
   С большим трудом (идти сам он почти не мог), приговаривая: "Та як же ж ты, як же ж ты отакий пролизэшь?" - какая-то тётка втолкнула его назад, в трубу. Труба - это самое ужасное в его жизни... Крысы... Антона колотила нервная дрожь.
   - Креститесь, да не мандро просите, а хлебушко! И морду трохи наклоняйте, вот так. Токо верующие подать счас могуть. А скажуть "не прогне­вайся", иди молча дальше, не матерись, не угрожай. А то завтра заявишься - припомнять!..
   Всё это пацаны давно знали, но Коста наставлял ещё раз. Он паниковал: чем ближе фронт, тем опаснее высовываться на улицу без нарукавной повяз­ки. Подстреливали, не спрашивая аусвайса, всех взрослых в штатском. Били по зубам даже своих союзников только за то, что шёл навстречу или попался на глаза.
   Воровать, конечно, приходится. Как немец ни лютуй, а куда денешься? Но это уже не базарный "шарап"***. Шарап - тут всё просто, а порой даже весело. В крайнем случае - разбитая сопатка или сломанное ребро.
   Кричит, бывало, один: "На шарап!". И вся братва бросается на прилавок, где барыга разложил товар. Самые дохлые бросаются барыге под ноги, давая остальным время уйти с товаром. Барыга, конечно, кого-то ловит и, остервенев, лупит. Но тут появляются из-за спин Коста и Сёмка, вроде не имеющие к шарапу никакого отношения. У Косты в рукаве наборная финка:
   - Ты что же, Гитлер, над мальцом измываешься? Ну-ка дайте ему, пацаны! А рыпнешься - перо вставим!
   Один бросается сзади барыге под ноги, остальные, скопом, головой в жи­вот. Главное, вырвать своего мальца, пока не пришли на помощь соседи по прилавку или полицаи, которые у барыги "на подсосе".
   На базар теперь разве что втихую, поодиночке. Сдать Курному улов "быч­ков"-окурков в обмен на кусок мамалыги, скибку просяного хлеба.
   Воровать приходилось, только когда жизнь прижмёт на полный измор, только не в одиночку. Загодя высмотрят мальцы всё, изучат постовых в морду - потом Коста с Сёмкой всё вычислят и уж тогда выходят наверх.
   Чаще Коста отправлял наверх "водил" и "побирушек". Витьку Зайца с Ан­тоном - "водить", Ваньку Рыбку - на Бугудонию, к рыбакам, там его всякая собака знает. Там его дураком сделали, там ему подают иногда. Одного малого - для жалости, другого, постарше - для защиты. Женьку Черкеса и Шурку Урку - к кацапам, на Собачеевку.
   Добрались Антон с Зайцем до места назначения - парадного крыльца добротного кирпичного дома, где жили важные немцы с
   ________________________
   0x08 graphic
** Турбуюця - волнуются (укр.).
   *** Здесь: сигнал к налёту.
   раскормленными, ле­нивыми денщиками.
   На случай погони или облавы, пацаны проверили соседние калитки и про­ходные дворы. Заняли позицию на ступеньках дома напротив, чтоб не злить часового. Сидят, ждут, когда офицеры пройдут на службу. Направо - Антошкина территория, налево - Витькина.
   Антон облокотился на Витьку. От голода кружилась голова и сильно дер­гали под завонявшимися тряпками болячки на ногах.
   Витька постарше Антона. Сколько ему точно, не говорит. Он потерял мать на переправе через Миус, в бомбёжку. В обезумевшей толпе были паника и давка, падали бомбы, с неба поливали толпу пулемётными очередями. Потом среди изуродованных и обгорелых трупов люди не всегда могли опознать своих близких...
   Кто-то утешил: успела мать перебраться на ту сторону реки до того, как немецкие танки выскочили к переправе. Вместе с чужими людьми шёл Витька по дорогам, пока не оказался на городском базаре. Там его подобрали пацаны из лёха.
   - Тю! - Витька отстранился и потянул руку к Антоновой щеке.
   - Ты чего? -- не понял тот.
   - Вошь по щеке ползёть, - Витька снял вошь, ловко убил её.
   - Счас вошам и Гитлеру хорошо живётся. Жратвы у них от пуза, - заключил Антон, брезгливо осматривая свои лохмотья. - Ну куды ж от вошев денешься, если от лета до лета не мылся, не стирался?
   - Ништяк, Антоха! Чуешь, як сонечко припекае? Скоро прямо в твоих тряпках затащу тебя у море, нехай тама усе воши утопнут!.. Ой, дивись туды, Антон! Який важняк з калитки прихиляв!
   Из калитки вышел вальяжный офицер из чиновных. Следом - денщик с огромным жёлтым портфелем. Остановились. Офицер достал из кожаного портсигара сигарету, прикурил от услужливо поднесённой зажигалки, принял из рук денщика портфель и неспешно зашагал... на территорию Антона.
   - Антоха, твой фриц! Дашь шматочек? Падла буду, ноги не держать. - Заяц уже всё прикинул: за пару-тройку таких "бычков" скибка у Курного обеспечена! А
скибка -- это если буханку просяного хлеба, литую, как кирпич, разрезать один раз повдоль и двадцать пять раз поперёк. Одно такое "рёбрышко" и будет скибка. Такая скибка стоила один напёрсток сильно вспушённого табака или десять оккупационных марок.
   У порога огромного богатства стоял сейчас Антон. Точнее, он шагал за ним не дыша, след в след, на выверенном до сантиметра расстоянии - в трёх прыжках взрослого человека, на случай непредсказуемой его подлости.
   Они прошли уже изрядно, а из-за толстого, в складках, коротко острижен­ного затылка всё появлялся и появлялся дымок. Антон запереживал.
   - Ды ты поменьше, фриц, тяни-то! Раскурилси! Кидай, кидай, тебе говорят!
   Скибка таяла вместе с окурком. Нервишки у Антона напряглись. И тут случилось вдруг совсем ужасное. Офицер бросил быстрый взгляд через плечо и остановился. Антон, как тень, повторил его маневр. Глаза их встретились...
   Немец картинно отставил руку в сторону, демонстративно разжал пальцы, наступил на упавший окурок каблуком и размозжил его резкими поворотами начищенного сапога. Антон замер бездыханный - всё! Немец строго посмотрел на Антона, надменно слепил шнурки-губы и гордо зашагал дальше.
   - Ах ты! Я за тобой столько шёл! А ты чего натворил?! - Антон, чуть не плача от обиды, ведь теперь уже разбежались другие офицеры, время упущено, неосмотрительно приблизился на опасно близкое расстояние, продолжая выкрикивать весь подвальный лексикон. Терять было нечего.
   Немец на подвально-базарный лексикон никак не реагировал. И тут Ан­тошку осенило:
   - Ах ты, хрен моржовый! Да ещё и по-нашему не ферштеен? Официер - шайземэнш! Сакрамэнш! Официер ист швайнэ! Фарфлюктен!1
   Немца словно током ударило. Вздрогнул, остановился, обернулся всем корпусом, уронив портфель. Рука его, неловко расстегнув кобуру, тянула пистолет.
   Но Антошка был зол, как зверёныш, которого лишили еды, и от обиды забыл о страхе:
   - А вот на, мазила, выгрызи! Попробуй, попади ещё, фашистская морда!
   Он вмиг оказался у ближайшей калитки. Немец навёл пистолет, но ка­литка... уже пуста. Хмыкнув, он вложил оружие в кобуру, поднял портфель, вытер его белоснежным платком и пошёл дальше, считая, видимо, инцидент исчер­панным. Но не тут-то было.
   Антон вынырнул из другой калитки. Уже впереди, на пути офицера. Снова стал выкрикивать на немецком и русском чудовищные оскорбления.
   Никто, никогда, ни в одной стране не смел позволить себе такого по от­ношению к нему, аристократу, кастовому офицеру! Глупейшее положение.
   "Избави Бог, если эту пакость услышит немецкое ухо! В штабе не отмоешься от сплетен! Опять же, начни стрелять - примчит патруль, станет известно в штабе, зубоскалы разнесут: тыловик размечтался орден получить и стал воевать с... нищими! Или, что ещё хуже, наврут, что со страху принял нищего за партизана. Положеньице!.."
   Ещё дважды, озираясь, чтобы только попугать, доставал офицер пистолет, и оба раза Антошка исчезал в ближайшей подворотне, но тут же выныривал из другой. С воплями!
   За углом людная улица... Офицер поманил Антона пальцем и с раздра­жением сказал:
   - Штил! Тихо-о! Швайзен! Мол-чать! Ком гер! Иди зюда! - он открыл свой красивый портсигар и протянул к Антону, знаками приглашая его угоститься по своему усмотрению.
   - Чево? Дурней себя нашёл, што ли? Ты брось! - сказал Антон. - Брось и канай, ферштейн?
   - Яволь! немец выдернул из портсигара пять сигарет, швырнул на тротуар и быстро пошёл. Достигнув перекрёстка, он, не оборачиваясь, завернул за угол.
   Антон ликовал. Наша взяла! Но не бросился к богатой добыче. Жизнь поставила на первое место осторожность. Он огляделся: никто не видит его добра? И снова - за немцем. Не притаился ли он, гад, за углом со своим писто­летом?
   Вылетел на перекрёстную улицу: степенный немец шагал так, что это был ешё не бег, но уже и не ходьба. Он удирал от Антона!
   Схватил дорогой, с вензелями, товар, подул на него, замотал в тряпочку, засунул в шапку и, не чуя под собой больных ног, помчался на "балочку"2 к Курному.
   Улицы были пустынны. Окна забиты досками или закрыты ставнями. Во дворах не только скота и домашней птицы, но собаки и кошки не увидишь. Давно съедены голуби, охота шла на воробьёв. Люди предпочитали выходить из дому только по одной причине - в поисках пищи.
   Чем ближе к базару, тем чаще он встречал худых, измождённых людей, с трудом передвигающихся на опухших ногах. Почти все они несли котомки и узелки, какие-то вещи, в надежде обменять их на стакан-другой кукурузной муки, проса, зерна. Вид у них был скорбный и жалкий.
   Совсем по-другому выглядел теперь Антон! Он позабыл, как всякий ребёнок, что ещё полчаса назад был в отчаянии. С пятью сигаретами в
   ________________________
   0x08 graphic
1 Искаж. немецк. ругательства.
   2 Балочка -- базар (жарг.).
   шапке,а это, считай, четыре, а то и пять скибок хлеба, ему уже не думалось о тяжком и плохом.
   Однако его вдруг охватила тревога: сигареты могут и отнять. А если на­летишь на немцев - тогда...
   В один из рождественских дней Антошку подозвал к себе немецкий лётчик, звали его Вальтер. Он был пьян и сентиментально настроен. Достал из нагруд­ного кармана фотоснимок своих детей, стал объяснять, что мальчик примерно такого же возраста, как Антон, а девочка двумя годами поменьше. Размякнув от собственных чувств, он одарил Антона столбиком леденцов и наказал прийти завтра к офицерскому клубу, вызвать его через часового, которого он предупре­дит. Прийти надо ровно за час до наступления комендантского часа. И тогда Антон "будет иметь много подарок, о! Антон запомнит Вальтера на весь жизнь! Такой Вальтер добрый, Вальтер ошшень любит киндер, но не любит война! Держи язык за зубами: Гитлер и Сталин - свиньи, чёрт бы их побрал!"
   Антон знал, что офицерский клуб для лётного состава был у чёрта на ку­личках, на краю города, по дороге на аэродром. Врал пьяный лётчик или впрямь решился на богоугодное дело, но надежду в сердце Антону он заронил.
   Антон пришёл к клубу и кое-как объяснил часовому, что ему нужен Вальтер. Часовой сомнительно поддакнул и развёл руками: офицеров с именем Вальтер в клубе находилось столько же, сколько в русском клубе было бы лётчиков по имени Иван.
   Однако из парадного входа выскочил разгорячённый выпивкой и весельем именно тот самый Вальтер, схватил Антошку за рукав, потащил к запасному выходу. Он завёл Антона в раздевалку и наказал ждать. Антон огляделся: вдоль стен висели кожаные, на меху регланы и куртки. В раскрытые двери был виден заставленный столами зал, из которого доносился шум большой мужской пьяной компании. Мимо пробегали русские официантки. Скорее всего, для них предназначались импровизации песен, прерываемые гоготом: "Маринка, Маринка, капут твоя машинка..." и "Вольга, Вольга, муттер Вольга..."
   В просвете второй открытой двери, в клубах табачного дыма, были видны играющие в карты и азартно сражающиеся на бильярде.
   Из зала выскочил Вальтер с бумажным крафт-мешком в руках, на две трети заполненным снедью. О Боже, чего там только не было! Торчали палки твёр­докопченой колбасы "салями", коробки дорогих конфет, плитки шоколада "Ван Гуттен", печенье. А сверху - источающие аромат ромовые бабы!
   Антошка, конечно, не знал названий этих яств. Никогда в жизни, ни в той, довоенной, ни тем более в этой, на изморе, даже не видел такой диковины, но одно то, что всё это предназначено ему, было рождественской сказкой, далёкой от реальной жизни, как сон.
   Вальтер поставил мешок у его ног, а сам... стал шарить по карманам в офицерских куртках и регланах. Он быстро и ловко опоражнивал бумажники и карманы, отбирая только деньги - большие деньги! - рейхсмарки. И - о ужас! - заталкивал их Антошке сзади, за воротник.
   Уносить чужие деньги он не смел. Это было воровство, за которое немцы расстреливали на месте, а для назидания ежедневно вешали пятерых на базарной площади, невзирая на возраст. Изо всех сил взволнованный Антон пытался объяснить это искренне довольному своей затеей Вальтеру. Но тот только хо­хотал: "Отшен хорошо! Храни тебя Гот, Бог! До свиданья!"
   Он махнул рукой в сторону игорного зала и длинно выругался:
   - Со всей этой вашей войной поцелуйте меня в задницу!
   Дескать, всё равно всё спустят в карты и пропьют, а завтра их, возможно, собьют.
   Вальтер вынес мешок на улицу, крикнул на часового:
   - Кругом, марш, скотина!
   И убежал, помахав рукой, оставив Антошку с мешком, как каторжника, прикованного к ядру. Изловчившись, Антошка волоком потащил мешок подаль­ше от часового, в темноту, на ходу выхватывая из мешка всё, что попадётся под руку, и глотал, не жуя, сказочного вкуса лакомства. Из желудка смогут отнять только вместе с жизнью.
   Если везёт, так это - полоса. Антон, не веря своим глазам, увидел прямо перед собой мальца с санками. Тот вёз какие-то обугленные палки.
   - Хочешь настоящее пирожино? - спросил Антон и поднёс под простуженный, сопливый нос мальца ромовую бабу.
   - А ты не брешешь? - спросил малец, но, спохватившись, быстро добавил: - Хочу!
   Малец по имени Сашка безоговорочно согласился везти на санках мешок хоть на край света. Это было почти спасение. За перекрёстком дорог, совсем рядом, был дом Сашки. Он уже поковылял вперёд - позвать на помощь взрос­лых. И тут, словно из засады, ударили короткие автоматные очереди! Антону почудилось, что его обдаёт тёплым воздухом от мелькающих перед глазами светляков. Под ногами вспучивались фонтанчики ледяной крошки... Антон по­катился в придорожную канаву. Выстрелы прекратились, по дороге забегал сильный луч фонаря. Где-то, уже слабо, голос Сашки: "Мама!" и женские голоса. Потом стало тихо.
   Вдруг рядом - скрип снега под сапогами. Луч остановился на мешке.
   - Встать! Руки вверх! Иди сюда!
   Антон немного уже понимал по-немецки, но с такими словами к нему обращались впервые, звучали они враждебно.
   Поднимая руки, Антон похолодел от ужаса: от его движения немецкие марки за спиной стали проваливаться куда-то вниз.
   Если сейчас упадёт хотя бы одна бумажка - всё! Застрелят на месте. Даже если произойдет чудо - очная ставка с обер-лейтенантом германских ВВС, разве ж он подтвердит, что крал деньги у господ офицеров и отдавал их малолетнему бродяге из покорённого народа?
   Двое патрульных подвели Антона к мешку, осторожно развернули смёрз­шуюся бумагу и посветили фонариком...
   - Это малолетний бандит!
   Находка озадачила немцев своей неординарностью: такие яства, недоступ­ные даже им, солдатам СС, могли принадлежать только высокопоставленному лицу. Тут же к ним подъехала машина, и после короткого доклада увезли Антона вместе с мешком в комендатуру, чтобы допросить с помощью переводчика.
   Переводчика на месте не оказалось. Дежурный офицер велел позвать ох­ранника из русских. Им оказался Ванька Жуков, который знал по-немецки чуть больше Антона и поэтому сделал "вольный перевод". Антон говорил только правду, Жуков переводил. Но не всю правду, а добавлял что-то от себя.
   Когда сообразительный дежурный офицер, перевязав мешок шпагатом, вызвал рассыльного и стал писать свой домашний адрес, Антон решил, что пробил час избавиться от липких ползучих змей, пригревшихся на его спине. Он сбивчиво, волнуясь, зашептал охраннику, что у него за спиной куча денег, и не каких-нибудь, а рейхсмарок!
   Антон умолял охранника вывести его в туалет, чтобы выбросить в унитаз этот смертельно опасный груз.
   Ванька Жуков парень не промах. Он быстрым движением руки по Антошкиной спине оценил правдоподобность признания и прямо просиял от такой приятной новости. В каких словах и выражениях он уговаривал дежурного офи­цера выгнать мальца отсюда вон, Антон не понял, но немца это вполне устра­ивало. Он согласно кивнул головой, сделал ладонью от себя и великодушно изрёк:
   - Пошёл вон!
   Ванька отвёл Антошку в кочегарку, при которой состоял как истопник, раздел пацана и ахнул! Ахнули и два других охранника-истопника, находившиеся при исполнении, у котла. Деньги они быстренько поделили на три кучки и не­медленно послали гонца за самогоном.
   Антона накормили от пуза и уложили спать.
   За стаканом самогона приняли охранники решение: для неразглашения тайны, пока не пройдёт всё шито-крыто, держать Антошку при кочегарке, ни на шаг в сторону...
   Васька, одноногий мужик под тридцать лет, прозванный за свой промысел "Курным", сам сроду не курил, на удивление клиентам, но торговал куревом, самодельным и из патронных гильз, зажигалками и всеми причиндалами для них.
   К бездомным шпанятам, тащившим ему окурки, Курной относился с редким в то время великодушием. Само по себе хлопотное и бесприбыльное занятие - принимать у пацанов окурки, расплачиваясь хлебом, купленным у барыг втри­дорога, - доходов Василию не несло. Первостатейный матерщинник, потвор­ствующий богопротивному греху - курению зелья, сам убогий, спасал в тяже­лейшую минуту, когда ноги уже не несут и мотыльки в глазах. Занимал скибу-другую пацану и тем оживлял его, вытаскивал с того света. Занимал, конечно, без отдачи, об этом все знали.
   - Ты чево, сукин сын, носишь? На верёвку захотел? Какого хрена не распушил на табак? - заворчал Курной, увидев в тряпице Антошки заморские сигареты, явно не немецкие.
   - А ты, дядь Вась, поверил бы мне, что их, пять целехоньких, немец грит, отнеси дядь Васе, нехай, грит, он тебе четыре скибы даст!
   - Бери и смойся, а то ещё наведёшь, - Курной протянул Антону три скибы просяного, тяжёлого, как каменюка, хлеба с устюками от добавок овса, и быстро распотрошил сигареты.
   - Ты чего ж, дядь Вася, делаешь? - набивая рот хлебом, захлебнулся Антон. - Я за них чуть жизни не лишился, а ты меня дурить? Давай ещё скибу, не то Косту приведу на разборку!
   - На! За риск. А сигареты твои - дерьмо французское, для баб. Слабые, как трава. Мужики такие не курят. Офицер твой - баба. Так ему и передай. Скажи: Василий сказал! Костой ты меня не пугай, он нашёл себе уже другую компанию. У него теперь паёк. Так что сожри сам скибы, - говорил Курной, наполняя напёрсток самосадом для подошедшего ободранного деревенского мужика, расплатившегося стаканом кукурузных зёрен, зорко следившего за пальцами Курного.
   - Чего-чего? Да мы с утречка только с Костой расстались, вместе спали! Он же нас с Зайцем послал "водить", чтоб шамовки принести.
   - Да вот с утречка Коста и прибежал ко мне. Дай, грит, Василий, в долг курева, днями рассчитаюсь. Иду, грит, служить в охранный батальон. Все дороги, грит, перекрыты. Из подвала не выползать - сдохнешь, выползешь расстреляют, как вора, наших дождёшься - посадят или расстреляют, как вражье отродье... Вот теперь и будут Коста с Сёмкой палить друг в друга из разных окопов, Сёмка-то ваш ждёт не дождётся, чтоб наши снова его взяли в солдаты. Орден мечтает получить, а получит ордер. Так ему и передай, дурню. Кайло вместо винтовки ему дадут!
   Антон стоял, как огорошенный, не смея поверить Курному.
   - А... Как же мы без Косты? - пролепетал он и поковылял искать Зайца, чтобы сообщить ему шеломляющую новость.
   Уже припекало солнце, хотелось в воду, в море, сбросить с тела продым­ленные тряпки. Но к морю хода нет. Берег оцеплен колючей проволокой. К кускам вниз оставлены лишь проходы, охраняемые патрулями. Пропускали с пустыми вёдрами брать с моря воду да на рыбалку по удостоверениям.
   Кого от кого отделили проволокой? Не то нас от моря, не то море заарестовали, подумал Антон, вытаскивая из шапки две скибы.
   Он выскочил на Карантинную в момент, когда Витька Заяц "отпустил пустого" немца и, плюнув себе в ладонь, осторожно гасил приличный "бычок".
   - Давай мандро, обещал! - закричал Заяц издали. Присели на ближайшее крыльцо. Антон развернул тряпочку, собрал крошки, забросил себе в рот. На тряпочке лежали две скибы. - Сам-то хавал? - спросил Заяц.
   - А то нет. Зая, так ты знал, что Коста к немцам подался? Чего мне не сказал? Зачем он к ним? Наши ведь придут, - волнуясь, пытал Антошка Зайца.
   - Наши, ваши... Хто його поймэ, которы щас "наши"? Коста ж перед вийной з колонии убиг. Спиймають тепер, що йому буде? А жить хоче каждый, дывысь, як маленький горобчик весни радуеця! Це так! Уйшов до нимцив, ну и хай Бог йому допоможе, - Заяц спокойно доел свою скибу, а одну оставшуюся завернул в тряпочку.
   Фронт подкатывался к городу, гул артиллерии и взрывы стали слышны и днём, и ночью.
   Многие жители уже разбежались по ближним сёлам, где каток войны не задерживается и не бомбят ежедневно, как в городе.
   Ночами не стало ночи: вешают над городом на парашюте "свечу", и стано­вится как днём. Яркий свет с неба жуток сам по себе. А бомбы?.. Сам Господь, наверное, не знает, кого они сейчас отправят к Нему на покаяние. А тот, кто их бросает, - чтоб ему ни дна, ни покрышки.
   Днём люди прячутся по погребам и подвалам. На базаре пусто, ни души, даже Курной исчез.
   По ночам немцы взрывают здания...
   Коста передал через Курного полмешка овса, украл из комендатуровской конюшни. Это был его прощальный привет пацанам. Ночью охранный батальон вместе с комендатурой покинул город. Попрощаться с пацанами Коста не при­шёл, постеснялся показаться им в немецкой форме...
   Трагический парадокс: жизнь гражданского населения не замирала только на кладбище. Каждый день люди умирали от голода и гибли под бомбами и снарядами. Оставшиеся в живых старались похоронить близких по-христиански, на старинном погосте, с жалкими поминками, но не под забором.
   В эти дни все, кроме Сёмки, с утра до вечера обретались на кладбище, наименее опасном месте в городе. Немцы туда не шастали.
   Кому помогут вырыть могилу, кому помогут спустить гроб, глядишь - дадут в ладошку кутьи, надо только перекреститься и сказать: "Царствие не­бесное!.."
   Город совсем опустел. На улицах только немцы в чёрных мундирах с се­ребряными молниями в петлицах, что в древнем, руническом алфавите обозна­чали букву "S" и были символами войны у германского бога Тора.
   Они "подчищали" планомерный отход своих частей, уничтожая документы, боеприпасы и свидетелей. Взрывать и сжигать стали даже днём.
   Настал момент безвластия в городе. Пацаны с утра до ночи в бегах: самое время поживиться брошенным. Передвигаться по улицам, конечно, опасно, но всё знакомо - разбитками, подвалами, дворами, задами... К вечеру лёх кипел от самых ошеломляющих, после почти двухлетнего прозябания, новостей. Там вывезли госпиталь. Надо б жратву пошарить! Там склад горит с кожами. А там бросили ящики с противотанковыми минами: жахнуть можно, рыбы наглушить!
   Из всех новостей была одна ну просто потрясающая: фрицы сняли оцеп­ление на берегу моря, остались кое-где лишь строители дотов. Это было совсем непонятно и странно: войска покинули город, а строители военных оборони­тельных сооружений работали.
   Из кучи боеприпасов, которую пацаны натаскали за два года в свой лёх, Сёмка выволок тяжёлую "сковороду" - немецкую противотанковую мину и несколько пехотных гранат-лимонок русского образца.
   - Пойдём рыбу глушить, - сказал он. - Разбирай "лимонки" по карманам. Бери вёдра, цыбарки и - айда!
   - А немцы чево нам скажут, когда рванём? -- спросил боязливый Ваня Рыбка. Он, "ненормальный", не умел скрывать своих чувств, за это и любили его пацаны, как ходячую совесть.
   - Они нам скажут "данке!"1, бо им тоже чего-то достанется.
   - А как мы её там... того? Рванём как? Шнура нету. Детонатор бы надо, - Шурка Урка понимал в боеприпасах.
   - Взрывать? Как и раньше: гранаты нитками свяжем, и - в костерок! Всё вместе и рванёт, чево тут думать? - Сёмка говорил с важностью бывшего служивого, хотя все знали, что солдатом он числился всего-то пару суток...
   - Сём! А ежели цю гранату просто в воду запулять? - предложил Заяц.
   - Далеко не запуляешь. Тут глыбины - воробью по колено. И рыбы на мелком нету, и самого осколком стрекануть может: рассеивание - тридцать метров, кажись. На военделе учил нас один Кузьма-воин, вспомнить тошно. Сам, небось, первый от немца смотался! Меня немцу подставили, а сами утекли. Я врагу не служил! Вы все свидетели будете... - расстроился Сёмка, зацепив больную тему.
   - Да какой разговор, Сёма! Мы немцам сколько вреда сделали? А сколько у них всего стырили, - загалдели пацаны, успокаивая своего единственного взрослого человека, почти что родителя...
   Мину уложили на дно цыбарки, прикрыли сверху таким тряпьём, чтобы в руки взять было противно, гранаты рассовали по запазухам и тронулись в путь. Где канализацией, где задами вышли на берег без приключений.
   Вот оно, море! Шумит лёгким прибоем, спокойное и мирное. Что ему война и дрязги человеческие! Красота, простор до горизонта, и чайки кружат над чистыми, пустыми пляжами с жёлто-белым песком.
   Нашли знакомый крутой извилистый спуск. Черкеса оставили наверху. Ваня Рыбка плёлся сзади, на "атасе". Тут он был незаменим - со страху постоянно вертел головой и чутко реагировал на малейшую опасность. У Сёмки за пазухой, на всякий случай, немецкий револьвер с шестью патронами в барабане.
   На берегу быстренько соорудили из плавника плотик, связав его обрывками телефонного кабеля. Развели на нём костерок, раздули как следует и бочком подложили мину. Сёмка, держа в руках пару обвязанных тесёмками гранат, погнал плотик на глубину, а пацанва, блаженствуя, растянулась в тёплой воде, у самого берега, поснимала с себя свои тряпки. Один только Ваня Рыбка сидел на берегу, озираясь. Ему лезть в воду не позволили.
   - Разбегайся! - закричал Сёмка, когда вода дошла ему уже до подбородка. Выдернул чеку у одной гранаты и положил её в костерок, выдернул у второй и тоже подложил в огонь и, выгребая обеими руками, устремился к берегу.
   У кромки воды выстроились все - Витька, Шурка, Ваня и Антон, под­бадривали Сёмку, сопереживая всеми кончиками нервов.
   - Давай, давай, Сёма! Пошибче! Греби руками-то! - орали они, показывая при этом, как надо загребать.
   - Прячься, мать вашу, - успел выдохнуть Сёмка, выбравшись из воды до уровня колен.
   Пацаны бросились врассыпную к подножью крутогора, словно получив от Сёмки отпущение грехов, и в это время сзади ухнул сдвоенный, утробный взрыв. Грязь и осколки посыпались, казалось, с неба...
   _________________
   0x08 graphic
1 Данке -- спасибо (нем.).
  
   Осел грязевой столб, за ним следом медленно оседала высоко вознесённая водяная пыль. Чуть оглушённые, пацаны смотрели на то место на воде, где только что был Сёмка, а теперь лишь обратная волна шла от берега. Исчез!
   Неужели разнесло? Но тут над водой показалась голая Сёмкина спина, затылок. Сёмка на четвереньках двинулся, как слепой, к берегу.
   - Зырь! Сёмку поранило! Скорей! Бегом! Тащи его! Бо захлебнётся! - Пацаны бросились к Сёмке в воду.
   Антон услышал рядом стон, оглянулся и увидел лежащего на песке Ваню. Ваня смотрел широко раскрытыми, испуганными глазами на свои грязные, рас­топыренные окровавленные пальцы. Осколок вспорол Ване бедро, и кровь хлес­тала из ранки толчками.
   Антон боялся крови, но ему очень было жаль Ваню и он, пересилив страх, стал закидывать Ванину руку за шею, чтобы утащить его к пуговичной фабрике, там были трубы канализации. Ваня продолжал выть и указывать окровавленным пальцем вдоль пляжа куда-то за спину Антона. Антон обернулся и увидел бегущих к ним трусцой двух автоматчиков, в трусах!
   - Атас! Тикаем! Немцы! -- заорал что было мочи Антон ребятам, под­бежавшим по воде к Сёмке. Передний солдат, до него оставалось полсотни метров, уже передёрнул затвор "шмайсера"...
   Шурка с Витькой тащили Сёмку, а солдаты стреляли по ним из автоматов, перейдя на шаг: никуда не денутся! Сёмку поднимали, но он валился, отплё­вывался кровью и бормотал одно и то же:
   - Тикай. Тикай, говорю...
   Антон был в отчаянии. Немцы в двадцати шагах, бьют из автоматов не прицельно, но они идут сюда, а сил поднять рослого Ваню не хватает. Тот немец, что был поближе, приостановился, навёл автомат на Антона. "Всё! Сейчас наж­мёт. Мама... Мамочка... ты даже не узнаешь, какой дядька меня убил".
   Автомат уже трясся в руках немца, а Антошка запоминал его до самых маленьких подробностей: белотелый, высокий, стриженный под бокс, с рыжей чёлкой, свисающей на лоб, и татуировка на руке: кинжал со свастикой. "Та-та-та..." Они вылетели, пули, они уже летят в него, Антошку Крамолова...
   Ваня тут же откинул руку, стал хватать воздух своей страшной, скрюченной, окровавленной кистью, а потом выгнулся, закатил глаза и закряхтел нечеловечьи. Антон, не помня себя, бросился бежать к пуговичному заводику, где выходили к воде сразу две канализационных трубы. Ноги его, как в тяжёлом сне, не слу­шались, увязали по щиколотку в песке и, ослабленные долгой голодной жизнью, подкашивались.
   За спиной снова раздалась очередь. Падая, Антон на миг бросил взгляд назад и увидел: прямо над распластанным Ваней стоял немец с направленным в грудь мальчишки дымящим стволом автомата.
   Антон забирался в трубу всё дальше и дальше, в полном мраке, и чем становилось зловоннее, чем приходилось труднее брести по нечистотам, тем спокойнее становилось на душе: "Теперь не догонят..."
   У входа в лёх силы оставили его.
   Он заревел взахлёб, не смея заходить туда: в лёхе впервые за два года по­гасла коптилка. Ему стало страшно ещё и оттого, что все сразу погибли... По­гибли?.. Постой, а Черкес-то оставался на горе, наверху! Может, хоть он живой?..
   Вернулись Шурка, Витька и Черкес, зажгли коптилку, сели подавленные, переживая подробности: как всё случилось?
   - Ваню они добили... А Сёмку-то, куды его поволокли?
   - Так Сёмка ж взрослый, може, в плен его?
   - Сёмку, небось, прошманали, нашли у него "беду"1. А за пойманного партизана у них награду дають. Вот они его и поволокли до начальства! А то б добили бы, как Ваню, бедолагу...
   - Мы с Антоном пойдём в охранный батальон. Он тама всех знает, може, не все драпанули, - сказал Шурка. - Може, там найдём кого за Сёмку похлопотать?
   - Пошли, Шурок, до Кисленки! Он всему батальону, всем офицерам сапоги чинил. Абы только застать, - вскинулся Антон. - Он и пожрать всегда даст!
   На улицах, исподволь, зашевелился народишко. То двух женщин встретили - тащат чего-то. То деда встретили - тоже тащил... охапку обувных колодок. Народ бежит в порт, на станцию, к немецким казармам: "Тащить!"
   Из порта тянет горелым зерном, как во время нашего отступления. А в чём дело? Наши-то в спешке бежали, а эти вроде загодя, всё подчистую вывезли, не торопясь уходят. Даже вон всё ещё доты строят...
   Через кочегарку, чёрным ходом, добрались до третьего этажа благополуч­но. Немцев не встретили. Такого здесь, в комендатуре, ещё не бывало. Но в караулке, перед чердачным помещением - казармой охранного батальона - как всегда сидели два охранника в полном боевом снаряжении.
   Такого тоже здесь не бывало: один из них пожилой, с казацкими усами, полулежал на лавке и неумело, кривясь, курил сигару. Второй, кудрявый, тем­новолосый, молодой парень в роговых очках с сильными линзами, развалясь в плюшевом кресле, прямо под портретом Гитлера... читал толстую книгу! Стран­ная картина.
   Антон шёл уверенно, как у себя дома, здесь он прожил хоть и не долго, но не голодно, и пользовался всеобщим вниманием.
   Но Шурка! Шурке каждый шаг давался с напряжением, он испуганно ози­рался. Старшие парни из привокзального воровского шалмана ещё перед войной крепко-накрепко вбили ему в голову: кто попадёт в этот дом, тому хана!
   Дом этот они называли по-разному: и "серый", и "большой" и "жёлтый", и "соловки", и "допр"1. А что в нём особенного? Дом как дом, только на гвоздях на каждом этаже висят портреты Гитлера. Ну, до войны, конечно, висели на этих же самых гвоздях другие портреты. Гвоздям всё равно, кто там на них висит. Да и Шурке тоже.
   - Эт-то что за доходяги? Как прошли через пост? - очкарик отложил книгу, встал, пристально оглядывая цепкими глазами Шурку. На Антона он не обратил никакого внимания. Взгляд охранника остановился на Шуркиных пальцах...
   - Мы до дядьки Кисленко! Мы свои, - обратился Антон к грозному и хмурому, похоже, с глубокого похмелья, дядьке с казацкими усами. - Я тут у них в кочегарке жил, может, знаете? Антоном меня звать.
   - Никого старых нэма. Уси ушлы. Погодь... Чеботарь Кисленко, чи шо? Що при конях? - смягчился усатый "запорожец" и взял трубку полевого телефона. - Поперед кажи, чого тоби треба? - он выжидательно посмотрел на Антона, но тот к такому вопросу уже подготовился с помощью Шурки.
   - Так попрощаться зашли. А то ж когда теперя увидимся? Он мне как отец родной...
   Тем временем очкарик подошёл вплотную к Шурке и вполголоса довери­тельно спросил:
   - Вор?
   Шурка смолчал. Чтобы вот так раскрываться встречному-поперечному? Одного вопроса маловато. Шурка покосился на усатого, а тот в это время кричал в трубку:
   - Кисленку! 3 конюшни. При конях, срочно! Наверх! К обер-лейтенанту...
  
   _____________________________
   0x08 graphic
0x08 graphic
1 Беда -- револьвер (уличный жаргон).
   2 Допр -- дом предварительного заключения, тюрьма.
  
   - По чему шарашил? Пианист? Карманник?..
   Это было уже совсем другое дело. Шурка показал очкарику кончики пальцев с деформированными ногтями.
   - Понятно: легавые. Дверями? - сочувственно нахмурился тот.
   - Дверью. В предварилке, суки. Потома на бану "углы" стерёг1... - дальнейший разговор их понятен был только им двоим и при полном взаимопони­мании закончился вдруг взрывом негодования очкарика:
   - И ты, Шурка, честный вор, пришёл просить меня, Валета, за падлу?
   - Чего шуршишь? Я с Сёмкой два года на завязанном пупке, шарашу по машинам, живу в разбитке! Да он же дезертир! По-ихнему - предатель, кнакаешь ?!
   - Дур-рак! Да у твоего козла, кроме шпалера3, ты знаешь, чего нашли? Ксиву комсомольскую! С евонной поганой харей и при печати!
   - Не можешь отмазать кента путёвого, так хоть скажи: где он? Живой? Он же раненый был, - раздосадованно попросил Шурка Валета, а сам подумал: "И надо было Сёмке хранить эту ксиву при себе. Зарыл бы, дурак, в подвале, кому она сто лет сдалась!"
   - Да внизу, в подвале, эта подлюка сидит. Слёзы льёт, паскуда! Чует, гад ползучий, что на ночь шлёпнут его! - и сразу голос очкарика потеплел. - Слышь, Шурка, мы к утру-то уходим. Сюда войдут фронтовые части оборонять город, не хочешь ли с нами, а? Я за тебя мазу4 подержу. Трёкнешь: семнадцать тебе, ты рослый. Думай, паря, счас...
   Очкарик увидел подходящего Кисленко, и сразу на его лице появилась иг­ривая маска. Он не привык "на публике" вести серьёзные разговоры.
   - Я, вобще-то, шарашу по картишкам, - громко продолжил он, обращаясь к Шурке. - На уровне международного класса. Так мне перед войной "товарищи" выписали постоянный, бесплатный билет на Воркуту. Да не повезло им, дорогу перекрыли немецкие танки. А мне нужно в другую сторону: в Париж! Париж и Монте-Карло - вот моя мечта! Будешь в Париже - заходи в гости. Спросишь Валета, каждый покажет. К тому времени, когда ты освободишься
из лагеря, я буду иметь виллу на берегу Средиземного моря! Ты знаешь, где есть такое прекрасное Средиземное море? Не слыхал? Кроме Азовского, ты думаешь, нет больше никаких морей?.. Грустно живёшь, Шурка! Книги надо чи­тать!
   Валет сжал пальцы на лацкане пиджака и сделал кивок на эти пальцы Шурке: это был профессиональный картёжный жест: "Молчи!". Шурка ответил тем же: "Молчу".
   Кисленко уже обнимал Антошку и сокрушался:
   - Ты куды ж пропав? Такое щас, такое... Думаю, невже ж чего-сь?.. Пидемо, покормлю вас трошки, бо вже нема часу... А як твого друга кликають? Шурка? А чого не Шурко? Розумию: це у вас конспирация. Эх, пацаны, пацаны! Що з вами будэ? В яку годину живэтэ.
   Кисленко завёл пацанов в разгромленную казарму, где прямо в одежде спали несколько солдат, были разбросаны постели, намусорено, чего ранее здесь никогда не допускалось. Принёс из кухни два котелка тушёной капусты с сосис­ками, достал из тумбочки полбулки настоящего белого хлеба: "Йижте!". У ребят закружилось в голове от одного запаха пищи...
   Только проглотив по половине котелка и заглушив первые спазмы голода, Антон спросил:
   - Дядь Юр, а что ж с вами будет?
   - А шо будэ? Шо з нимцями, то и з намы. Буду до украинцив у Канаду пробиваться, як шо нимци з Украины уйдуть. Тут уси таки,
   _____________________
   1 На бану "углы" стерег -- на вокзале воровал чемоданы (уличн. жарг.).
   2 Кнакать - понимать (жарг.).
   3 Шпалер - револьвер, пистолет (жарг.).
   4 Держать мазу - заступиться, поручиться.
   обижени... Та шо вы, сопляки, розумиете?
   - А сколько вам лет? - вмешался Шурка для поддержания разговора. Он всё время ловил взгляд Антона, чтобы дать ему сигнал: "Не гутарить про Сёмку, раз Сёмка так зашухарился. Валет битый, не зря просил помалкивать!"
   - Та двадцать сёмый идэ, а кажись, не жив. "Косая" по-за плечами сторожить, а кого вона щас не сторожить?
   - Так вы ещё ж не старый. А семья у вас есть? - не унимался Шурка, налегая на капусту. Ему удалось, переключив Кисленко на тревожную тему, приложить палец к губам, и Антон закивал: "Понял!"
   - Була жинка. Двое диток. 3 голоду вмерли. Старшому чуток бильше од­ного року було.
   - Соли б нам, дядь Юр? А то ноги пухнуть, ходить важко, - попросил Антон.
   - Соли дам, зерна дам. Приховаю у конюшни, потим заберете. Вы тут у казарми понаберить чого, тут добра много бросять... Ну, я до коней. Запрячь, погрузиться. Вы тут дожидайте. До мэнэ у конюшню вас Валет проводыть, - и Кисленко ушёл.
   Вошёл Валет, вытряхнул из вещмешка кучу смятых, засаленных советских денег:
   - Все ровным слоем - за пазуху! - приказал он. - Сорвал банк за карточным столом. Помянете наши грешные души! Валета напишете сразу в двух бумажках: "за здравие" и "за упокой", бо у мэнэ всё зависит от того, как пойдёт масть. Если твой кент уже отмурцевал, Шурка, то пусть канает на конюшню, он знает, где она. Надо перебазарить...
   Пацаны переглянулись, рассовали деньги по пазухам, а Антон пошёл вниз. Но в караулке Усатый перегородил Антону путь ногой:
   - Сиди тут! Сам не рыпайся. Валет отведёт до конюшни. Понял? - Дядя был здорово не в духе, говорил не глядя, через силу. Он достал из-под стола бутылку шнапса, сделал огромный глоток.
   Антон сел на лавку, и опять перед глазами оказались чуть выпученные глаза Гитлера, странный фасон его усов. Теперь он вспомнил, где он видел именно такой портрет. Как-то раз его затащили в класс бывшие соученики, теперь они были уже второклассники. И Антона поразило, что на том же самом гвоздике над доской, где раньше висел портрет Сталина, теперь висел Гитлер. Всё остальное было прежним, даже учебники. Только в дополнение к уже вымаран­ным перед войной портретам врагов народа приказано было вымарать черни­лами до неузнаваемости и оставшихся вождей. Теперь уж не стало возможным отличить вождей-врагов от просто вождей...
   Оставшись вдвоем с Шуркой, Валет сказал:
   - Я счас сменюсь и перекинусь тут с одним заядлым, прямо бешеным, офицером. Не любит проигрывать, с ума сходит! Приходится ему поддаваться, я ведь никогда не проигрываю. Я этого фраера сейчас раскручу на самом деле,
без балды. На кон поставлю твоего идейного придурка. Но! Только ради тебя, Шура! Ради твоих помятых пальчиков. Я, видишь ли, тоже идейный.
   - А если офицер не согласится на Сёмку играть? - спросил Шурка, вызвав таким наивным вопросом усмешку превосходства у Валета.
   - Так я ж его сначала раскручу до трусов, до его пресловутого кинжала. А там что намалёвано? "Моя честь - верность!" Ну, конечно, они имели в виду верность карточному долгу!
   - А если... проиграешься? - спросил Шурка.
   - Тогда вот, - Валет запрокинул голову и оттянул ворот мундира: на его холёной шее полукружьем растянулась синяя, чёткая татуировка: "Режь здесь!".
   - Ух ты! Ну, Валет, дай тебе Бог не проиграться и прожить сто лет! - взволнованно сказал Шурка.
   - Пожелай мне только здоровья, остальное я всё куплю. Пошли. "Ах, какой же я дурак, надел ворованный пинжак, и шкары, и шкары, и шкары..." - запел Валет, спускаясь вниз, в караулку, где сидел Антон в обществе совсем захме­левшего Усатого.
  
   Тихо-тихо на улицах, даже немцев не видно. Ухает где-то за городом, гул там стоит, как в паровозном депо.
   А в самом городе взрывать здания перестали. Жгут...
   Но с наступлением темноты попёрло! Техника и пешие. Танки и тягачи, один к одному, без просветов. А машины и конные - те прямо по тротуарам.
   В воздухе гарь от горящих домов, гарь от моторов. Жара, грохот и лязг.
   Заночевали на втором этаже пустого дома, брошенной казармы. Кровати все рядом, с панцирными сетками. На спинках кроватей - блестящие шарики. Куча одеял и подушек. Все стены обклеены немецкими пропагандистскими плакатами, как в кинотеатре.
   - Да пропади он пропадом, наш лёх! Заночуем, браха, тута! Им щас не до нас, драпаеть немчура, туды их мать! - ликовал Шурка, падая спиной на мягкую постель. - И будемо своих ждать!
   Стали моститься под окном для ночлега. Как ни хороши были кровати, но под стенкой, под подоконником спокойнее: вылетающими от удара взрывной волны стёклами не поранит. Чтобы найти чего-нибудь съедобного, ринулись по закоулкам.
   День чудес! Черкес нашёл под кроватью патефон и ящик с пластинками! "Забыли? А може, заминировали? А то как же ж можно такое забыть?"
   Позвали Шурку, как старшего и большого доку по боеприпасам. Он вни­мательно осмотрел место, ползая на животе: нет ли ловушки? И наконец извлёк сокровище из-под кровати.
   Но радость была преждевременной. Все пластинки оказались немецкими, в основном - солдатские марши.
   - Один "Айли-айлё", - разочаровался Черкес.
   - А ты шо, хотив, шоб воны твий гимн заспивалы? - хихикнул Заяц.
   - Во! Нашёл! Позырь, Зая: "Ап-ре-ле-в-ский за-вод, Ва-ди-м". Вадим? - Черкес и Витька Заяц читали по слогам.
   Шурка бережно взял пластинку из рук Черкеса и позвал Антона:
   - Читай, Антоха!
   - "Вадим Козин. Осень", - прочёл Антон.
   Накрутили патефон, поставили пластинку и затаили дыхание, отключившись от всех шумов снаружи.
   "Осень, прозрачное утро, небо как будто в тумане, дали тонов перламутра, солнце холодное, раннее..." - раздался чистый, проникающий прямо в душу голос певца.
   - Что это он? "Далитоновперламутра?" По-ихнему поёть, чи шо? - не понял слова песни Черкес.
   - Заглохни, кугут, слухай! - зашикали на Черкеса, и он, обидевшись, пошёл снова шарить по разгромленным комнатам и спальням казармы.
   Но через некоторое время вернулся, стал манить Антоху в сторонку от патефона, где пацаны, как зачарованные, снова и снова переставляли иглу на начало пластинки.
   - Антоха, там книжек тьма, - указал Черкес на вход в подвал. Возле ог­ромной, обложенной цветным кафелем голландской печи лежали аккуратно сложенные дрова и два мешка книг.
   Высыпали книги на пол, перебрали и очень огорчились: все они были без картинок. Но одну всё же нашли с картинкой, волнующей каждого пацана: на "палитурке" был изображён парусный корабль! Называлась книга "Красный корсар", а написал эту книжку Фе-ни-мор Ку-пер.
   Антон ещё до школы освоил с помощью деда азбуку и в лёхе при свете коптилки читал пацанам вслух всё, что они приносили "сверху", благо книг в оставленных и разбомбленных домах было множество.
   Спор разгорелся, как только Антон успел прочитать заголовок "Красный корсар". Красный - это понятно, а "корсар" - кто это?
   - Корсар - може, это два слова вместе, как вроде "продмаг", - пред­положил Шурка. - А може, какой командир, раз он - "красный"?
   - Что-то я не помню красных командиров на паруснике, чи там на фелюге. Мабуть, конь ему нужон?
   - Ну вот ты, Антоха, якщо б був червоный командир, ты б чого узяв: хвелюгу чи коня? - спросил Заяц.
   - Когда я был маленький, я мечтал стать... - Антон замялся, - конём Ворошилова. Но сейчас я мечтаю стать моряком!
   - Тю! Так он же ездить на тебе б стал, твой Ворошилов? А тебе оно надо, да? - Шурку здорово задело такое унизительное положение Антона, пусть даже только в мечтах.
   - Так вин же нэ тюху-матюху возыть збирався, а самого наркома! - рас­смеялся Заяц. Однако Шурку это ещё больше задело и он рассказал:
   - Перед войной я решил прокатиться на легковушке. Высмотрел - приезжають за одним жлобом в шляпе по утрянке, а вечером назад эту падлу везуть. Ну, притулился, значица, сзади на круглой железяке, под которой запасное колесо. Неудобно так, а зырнуть, чо там, впереди, охота! Зырнул в заднее стекло
раз, другой - красота! Да тут машина возьми и тормозни! Я, конечно, секу шоферюгу, чтоб ежели чего - рвануть вовремя... А меня хтось за шиворот сзади берёт и ручкой от мотора хрясь! По голове да по плечу, падла, два раза саданул и пошёл себе как ни в чём не бывало. Я смотрю и глазами не верю: жлоб в шляпе! Культурный! Я эт-того простить не мог! Долго я его пас под его домом. Попался, стервец, пьяненький. Я его "помыл"1 дочиста, нагадил в шляпу и надел ему на голову: "Шагай, пока перо не вставил!" Очень чесались руки подрезать его маленько, да взросляки не позволили. Сказали: это бык2, а с уголовкой уговор:
важных не трогать. А не то придётся кого-то "сдать", кем-то пожертвовать. Им тоже жить надо...
   Небо раскололось громами и молниями: начался артобстрел, с ним, под шумок - подлейшее дело! - и бомбёжка.
   Такого, кажись, не случалось за всю войну, думал Антон, вжимаясь в угол под окном и натягивал на себя перину: говорят, осколки перину не про­бивают, спекаются в перьях.
   Услышали вой, и рядом рванула бомба. Рамы влетели в комнату вместе с переплётами и стёклами, оклеенными крест-накрест ещё в начале войны.
   Всё Антошкино нутро сжало, спрессовало, сердце замерло, остановилось. Но потом, словно насосом, потянуло наружу всё до последней кишочки! В ушах звон, и дышать нечем от химической, будто спалили разом сто тысяч гутта­перчевых расчёсок, вони...
   Что наделали? Зачем не остались в своем лёхе? Дожить бы до утра... Какая-нибудь, это уж точно, залетит в дом! Небось, у русских он на карте помечен для лётчиков: "Солдатская казарма". Откуда лётчикам знать, что тут ховаются пацаны? Пропали!..
   Антошку всколыхнул Витькин крик: "Ховайся пид окно!"
   Он высовывает голову из-под перины и... не верит своим глазам. На секунду он забывает о страхе и ощущает прилив радости: лишь слегка пригнувшись, в комнату пробирается к подоконнику Сёмка Солдат! Живой! Только голова забинтованная и лицо в синяках. Сёмка тащит крупорушку, а сзади Черкес, на четвереньках, с узелком овса.
   __________________________________________
   0x08 graphic
1 Помыл -- обчистил карманы (воровск. жарг.).
   2 Бык -- крупный чин, начальник (жарг.).
  
  
  
   Измазанная сажей его мордашка сияет: Сёмку привёл!
   И ещё чудо - стало тихо. Артобстрел прекратился. Бомбили где-то за городом, в стороне железнодорожной станции Марцево.
   При сполохах зарева горящего напротив дома, плясавших на стенах оран­жевыми отблесками, они тесным гуртом сбились в углу, на душных перинах, и Сёмка рассказал о своих злоключениях:
   - Пришли вчера ночью в камеру двое, пьяные в лохмотья. Один, значица, офицер СС, а второй - молодой такой, вертлявый "влас", туды его... Вывели, и слышу, охране по-немецки гутарят: мол, стрелять меня собрались, бо не время счас с таким шайзэ возиться. Я чуть не отключился со страху. Страшно это, братцы, когда через пяток минут тебя уже не будет на земле. И никому до этого нету дела. А те, которые шлёпнут тебя, повернутся и пойдуть, суки, спокойненько. Так, будто вошь убили, будто доброе дело сделали...
   - Ну ты дальше-то, дальше давай! Как убёг-то? - нетерпеливо требовали пацаны развязки, зная прекрасно, что из тех камер ещё никто не убёг, ни до войны, ни теперь...
   - В углу двора "влас" этот поганый, волчара, перед офицериком-то и выдрыгнулся. Морду мне отшпаклевал так, что офицер со шпалером в руке захохотал: "Гут, Валентайн!.." А после стал остывать: "Генуг1, Валентайн!" По­вернулись они с офицером ко мне спиной, спрятали шпалеры и... дуют под дерево. Ну, подумал я, была не была! И рванул когти!.. Гляжу, а вас в лёхе никого. Думаю, погибли, чи шо? Один остался?.. А как же я командованию докладывать буду, что пленным не был? Что с кичи немецкой бежал? Что ни на чём не кололся? И подвал наш, лёх, был советской территорией...
   - Ты сильно на "власа" не волоки! - перебил его Шурка зло. - Опять за свою шкуру захлопотал? "Командованию" будешь жопу лизать? "Влас" этот, Валет его зовут или Валентин, он штоб тебя выручить - жизнь свою на кон ставил! Свою против твоей! Уловил? За что он тебя и шпаклевал...
   - Гуляем, рванина-подзаборники! Вари овёс! Сёмка живой! Подпалим печку? Там дров тьма! - заорал Черкес, чтоб сменить разговор. Он был заводной, горячий парень...
   Очнувшись на рассвете от полудрёмы-полусна (спали не больше двух часов), Антон выглянул в окно, а точнее в просвет бывшего окна, вышибленного нака­нуне взрывной волной, и заорал:
   - Подпалили, суки! Шурок, Сёмка, вставайте, она горит!
   - Хто горит? - не понял Сёмка, вылезая из перин.
   - Пекарня горит!
   При слове "пекарня" все прилипли к проёму окна, озабоченно перегля­дываясь: "Там горит хлеб?!"
   - Чо будем делать, Семён? - Шурка по характеру не был заводилой и, как это принято у пацанов, с появлением более старшего и более опытного, руководство содружеством уступил.
   - Не торопись! Трохи подождём. Нехай развиднеется, а тогда вокруг покружимо: надо разведать, где запряталась команда поджигателей, - сказал Сёмка. - Счас темень им на руку.
   Немцы после поджогов не покидали пожарищ, чтобы население не могло потушить и растащить имущество. При малейших попытках стреляли. Сёмка знал об этом и принимал меры предосторожности.
   - Сём, а тама гранаты лежать, - доложил вдруг Черкес.
   _________________
   0x08 graphic
1 Генуг -- довольно (нем.).
   0x08 graphic
   - Ну? - обрадовался Шурка. - И много их?
   - Та с десятку будет.
   - Тащите скорее! Вот тут мы теперя их видали, - Сёмка сделал выразительный жест. Два дня назад в камере комендатуры Сёмка плакал, теперь хотел подняться в собственных глазах публичным геройством. - Пускай сунутся! По­воюем, хлопцы, а? Война уже кончается, а мы ещё ни в одного немца ни разу не стрельнули...
   Напротив казармы, чуть наискосок, стояла старая, ещё с начала войны, разбитка. По соседству с ней и горела пекарня. Ветерок доносил запах подгоре­лого хлеба. Аж сердце заходилось от жалости.
   - Принимаю решение: по одному перебежать улицу и занять в разбитке круговую оборону. Черкес с Антошкой пойдуть в разведку вокруг пекарни. Я - первый. Айда! - скомандовал Сёмка.
   Перебежал Сёмка, за ним Шурка, Заяц, Черкес. Антон каждый раз ожидал выстрелов, но их не было. И всё равно, когда побежал через улицу сам, ноги были ватными. Казалось, что немцы затаились и вот сейчас, спохватившись, от­кроют огонь.
   Стрельбы не было. Скоро стало понятно, почему: караулить немцам нечего! Бомба угодила прямо в пекарню. Кровля рухнула, стояли одни стены. Огонь внутри двухэтажного здания уже скоксовался и не дымил, стоял устойчивый жар.
   В складских пристройках двери были нараспашку. Послали Антошку и Черкеса проверить, не осталось ли чего там из съестного. Черкес пошёл задами, а Антон по улице.
   Вдоль тротуаров дымились вдавленные танками прямо в дома повреж­дённые при артобстреле и бомбёжке автомашины и другая техника. Это была необычная, ужасающая картина, словно в хаосе ночи танки, ослепнув от разрывов, лезли без дороги, напропалую.
   Мостовая, кое-где развороченная воронками, поражала пустотой и смотрела далеко-далеко...
   В этом далеко-далеко возникло тёмное пятно и, стремительно увеличива­ясь, понеслось на Антона. Конники!
   Он со всех ног бросился назад, крича на бегу:
   - Атас! Зырь - чечня! Цепные!
   Заяц уже махал рукой с верхотуры разбитки: мол, понял, вижу! И передавал по цепочке:
   - Черкес, ховайся! Бежи назад, сюды!
   - Скока их? Трое? - Шурка прямо шипел от злости: -- Всё! Будем их глушить! За наших пацанов! Давай, Сёма, а?
   - Давай. Пацаны, становись повдоль окон с гранатами, а хто наверх залезь. Оттуда подале бросить можно. И зырь кругом, шоб им подмога не подошла. Мы их тутечка, троих, щас сделаем, - Сёмка распоряжался спокойно, без паники.
   Трое конников приближались. Они держались посреди мостовой и оста­навливались на каждом перекрёстке, осматривались. Уже стали различимы их лица и одежда:
   - Стой, братва! - закричал сверху Витька Заяц. - Чой-то воны не таки. Ни хрена не пойму: не то партизаны, не то якись билогвардийцы. Погоны, як у нимцив. А на пилотках червоны зиркы!
   - Хто ж таки? Може, "власы"?
   - А ты спроси их: чии будете? - съязвил Черкес.
   - И спрошу! - отважился Шурка. - Ты приготовь гранату на случай чего, а я с ними погутарю счас.
   Конники тем временем поравнялись с разбиткой, и тут Шурка заливисто свистнул и, высунувшись в пролом окна, крикнул:
   - Эй! Вы - русские?
   Конники вскинули автоматы на изготовку и осадили коней. Один из них, который в кубанке набекрень, крикнул:
   - А, пацан! Не бойся. Свои мы.
   - А я и не боюсь! Вы что, Красная Армия? Русские? - отвечал-спрашивал Шурка, не выходя из укрытия.
   - Да наши мы, понял? Наши! Где немцы? Видели их?
   Ребята бросились к всадникам с разных уголов разбитки. Заговорили все сразу, глаза обшаривали конников, и хотелось потрогать рукой. Но рука была занята гранатой с длиннющей ручкой и некуда было её деть.
   - Значит, так: городские части неделю выходили. А фронтовые две ночи шли. Сейчас в городе одни сапёры остались и поджигатели, - отрапортовал Черкес.
   - Сапёры? А что они делают, эти сапёры? - заинтересовался старший, в кубанке.
   - Так они укрепления строют. Над морем. А дома рвут! И мы вас... чуток не ухнули гранатами, - засмеялся Черкес.
   - Да вижу. Крепко вооружились. Спасибочко, что не ухнули! А ты, наверное, разведка в вашем батальоне? - старший кивнул Черкесу, и тот просиял. - Герой! До завтра.
   - Так иде ж вас завтрева искать? Кого спросить?
   - Найдёте нас при штабе полка! - развернув коня, крикнул кубанец. - Спросите комвзвода Шорина.
   - Слыхал, Сёмка? Завтра тебе уже дадут паёк и хворму! - умилился Черкес, но Сёмка был настроен мрачно.
   0x08 graphic
По истечении всего лишь пяти дней после того, как Сёмке повезло по счастливому карточному везению Валета чудом избежать расстрела, он, в ка­честве арестанта, снова оказался в том же подвале...
   С ног сбились пацаны, разыскивая комвзвода Шорина. Вовсе не Шориным, а Шинкарёвым оказался разведчик. Схитрил для конспирации. Завёл пацанов в расположение (та же комендатура, та же конюшня, тот же чердак - казарма с кухней, где день назад Антон и Шурка сидели, ели из котелка Кисленки, гутарили с Валетом) и стал их Александр Николаевич Шинкарёв кормить. Ну, такой жрат­вой!.. Наверное, такое никогда больше не повторится: колбаса в консервных банках и настоящий белый хлеб! Масло сливочное и сахар колотый огромными кусищами! Каждому по куску. А на сон попили чаю со сгущёнкой, и дал им ещё Шинкарёв по полплитки шоколаду "Золотой якорь".
   Пока ели, наперебой защищали Сёмку. Главное, его сейчас выручить. Сами среди своих теперь не пропадём!
   Спали на чердаке в той же казарме...
   Утром Сёмку увели, сказали "на беседу". А к обеду и ребят повели, тоже "на беседу". Проходя через знакомую караулку, Антон толкнул локтем Шурку, кивнул на стенку:
   - Позырь, кто висит.
   - Знаю, товарищ Сталин. А чего? - Шурка, казалось, не заметил замены портретов.
   В кабинете сидел молодой офицер с одной звёздочкой на погонах и то­ненькими, прозрачными, как у телушки на макушке, усиками. Он, не посадив их на стулья, взял с места в карьер, и всё непонятными словами:
   - Вы находитесь в боевых порядках наступающей армии. А это вам не временно оккупированные врагом территории. Это зона боевых взаимодей­ствий частей, зона особого режима! Через два часа вас отправят с оказией в тыл. Есть вопросы?
   Вопросов было тьма:
   - В какой тыл? Зачем отправлять? Мы местные! Здеся нас каждый камешек защищал, здеся мы выжили. И вдруг куда-то на чужбину?..
   - Где Сёмка?
   - Нельзя ли в армию, хочь до лошадей приставить?..
   - Дадут ли паёк? Как найти родителей?
   На вопрос "Где Сёмка" лейтенант ответил:
   - Он на спецпроверке! Два года жил среди немцев! Бросил оружие, нарушил присягу...
   Пацаны, перебивая друг друга, божились самыми страшными клят­вами, подтверждая, что Сёмка с первого до последнего дня делил с ними голод и холод, что Сёмке было во сто раз опаснее, его могли и подстрелить запросто, и угнать в рабство, в лагерь, а то и на работу в Германию. А могли просто повесить, не на паёк же он жил, значит, воровал! И комсомольский билет он свой хранил, за что его чуть не расстреляли...
   Но чем больше мальчишки защищали Сёмку, тем суровее становился млад­ший лейтенант. Однако разговор он закончил мягко:
   - Всё будет в порядке с вашим Сёмкой, всё в порядке. Не беспокойтесь...
   Но трудно было не догадаться, что он говорил неправду.
   Через два часа присмиревших пацанов усаживали в машину под конвоем строгого сержанта СМЕРШа. Провожал их Шинкарёв. Он сунул им в руки свой вещмешок со спецпайком:
   - Бувайте! Живы останемся - свидимся. Сёмке вашему привет передам. Там, в мешке, номер полевой почты, пишите. Ну и, - он засмеялся, - как говорят разведчики: фули нам пули - нас и штык не берёт! - И каждому пожал руку на прощанье.
   - Поехали! - крикнул сержант-тыловик шофёру и забросил свои вещи в кузов. Место рядом с шофёром пустовало, но сержант полез к пацанам, и был он при оружии, как положено, с пистолетом на боку.
   "Студебеккер" взял с места. И заклацали деревянные бортовые сиденья, бросая ребят друг на друга на ухабах разбитой снарядами дороги. Повезли их на восток, в сторону Ростова, для распределения по детдомам на освобождённых территориях.
   Коста был в это время очень далеко: их перебрасывали на Западный фронт... И может быть, его судьба была счастливее Сёмкиной.
  
   0x08 graphic
Журнальная публикация повести заканчивалась словами:
   Гонорар прошу перечислить в фонд помощи журна­лу "Дальний Восток".
   Автор
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   32
  
  
  
   84
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"