Федорова Ирина Николаевна : другие произведения.

Неформат

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


НЕФОРМАТ

  
   Когда крошке-Антошке исполнилось пять лет, он всерьез рассердился на родителей. Он перестал разговаривать с ними и есть. Этот знаменательный в семье Лисицыных момент как раз пришелся на воскресенье и поэтому вопрос пойдет ли ребенок в детский сад, пока не возникал. Но надутый вид голодного ребенка к вечеру встревожил семью не на шутку. Мама, папа, бабушка и старший брат с разных сторон подступали к мальчишке - кто с ложкой, кто с книжкой. Папа сгоряча пообещал дать ремня, но мама категорически запретила даже думать об этом. И потому Антошка стоял посреди комнаты, выпятив губы и живот, одну ногу он отставил в сторону, руки скрестил на груди - майка задрана, волосы взлохмачены, беленькие бровки нахмурены.
   - Тоша, - беспокойная, как большинство мам, просила женщина сына, - скушай оладушку...
   - Антошенька, - ласково пропела бабушка, - сделай, как мама говорит...
   - Антон, - строго произнес отец, - ты - мужчина, что за штучки...
   - Антоха, - доверительно хлопнул по плечу мальца старший брат Сережа, - хватит быть малышом...
   - Я не хочу оладушку, - бормотал мальчик, отворачиваясь от родственников, - я не хочу тортик, мороженое и новую машинку - тоже не хочу...
   Мама и папа слушали сына, понурившись - мальчик хотел чего-то, что было вне сферы их представления, о том чего могут хотеть дети. Старший их сын Сережа тоже в младенчестве, бывало, отворачивался ото всего, что могли предложить взрослые ребенку, но он был слишком мал, чтобы высказаться, а потом подрос и - прошло. Родители сумели научить его желать, как все. Он и хотел - новую машинку, покататься на колесе обзора, посмотреть мультики и так далее. Бабушка могла бы помочь понять - она была старая, с волосами желтоватыми и мятыми, как осенний одуванчик, но взрослая дочь и ее муж давно лишили ее права голоса, поминая древнюю, как мир поговорку - "что старый, что малый". Она же не старалась пресечь капризы, а переключала их внимание, то на букашку какую-то, то на листики, то на снежинки, то еще на какую-нибудь ерунду. Дети, конечно, охотно этими глупостями занимались, еще раз подтверждая правильность старинной поговорки. Потому-то кризис "хочу то, не знаю что", по мнению родителей, у младшего сына затянулся. И в этот раз он затянулся настолько, что мальчик мог не только отказываться от нежеланного, но и сформулировать - чего именно он хочет.
   - Я хочу постоять на балконе, посмотреть... - продолжал ребенок.
   Все посмотрели на прозрачную дверь балкона - стекло отделяло неподвижный, прогретый воздух жилья от вольного и холодного ветра ночной зимней городской площади.
   - Среди зимы, ночью, на что там смотреть... - всполошилась мать
   - Пусть бы шубку накинул да постоял, - шепнула бабушка, - что тут плохого - снежок падает, фонари горят, люди ходят...
   - Он простынет! - возмущенно воскликнула мама.
   - Нет, мам, я могу, - убедительно проговорил мальчик, глядя на мать, - я могу стоять так, чтобы не простыть, правда...
   Естественно, мать не обратила на это заявление внимания. И лишь когда у сына на глазах показались слезы, она сдалась:
   - Ладно-ладно, иди, только оденься тепло и не стой там долго...
   И бабушка принесла теплую куртку и шапочку и ловко втолкнула в них внука. Она подошла к балконной двери, повернула ручку пластиковой рамы и приглашающе посмотрела на мальчика. Но пока Антошка спорил с родителями и потом одевался, улица почти перестала казаться такой привлекательной, загадочной, сказочной, миром большим, чем просто улица - пустое пространство между домами. И вся семья смотрела на него - ласковые, родные, но любопытные и непонимающие глаза. И мама жестко ограничила время - значит, она будет стоять за стеклянной дверью, фактически за спиной, подталкивая взглядом поскорей вернуться в комнату. И уже не стать единым с волшебным ночным миром, не слиться со сказкой, не открыться всему этому манящему и зовущему простору темной земли и темного неба... Усталый, вялый, сонный мальчик был, в общем, уже готов съесть оладушку и посмотреть мультик. Воображение они заполоняли полностью, правда, не будили, а наоборот усыпляли. Они не вызывали желания узнать мир. С таким воображением нельзя стать первооткрывателем, можно только равнодушно жевать оладушку, глядя на вертящихся в кругу простенького сюжета героев.
   Он не мог сказать маме и папе, но чувствовал, что именно вот так у большинства детей отнимали чудо окружавшего их мира. Но если бы он был старше и мог лучше трансформировать свои ощущения в мысли, он все равно бы промолчал. Потому что знал на генетическом что ли уровне, что родные так ведут себя просто от сильного беспокойства за него. И не хотел волновать их еще сильнее. Как большинство детей, которые позволяют переключать себя, учатся не желать странного и жить в мире только материальном. Какие уж тут открытия...
  
   Но Антон оказался более странным, чем большинство детей. И подавить до конце это родители в нем не сумели. В шестнадцать лет он, в общем-то, ничем не выделялся среди сверстников, разве что реже, чем они играл в "бродилки", "стрелялки" и "стратегии", в интернете его пока ничто не интересовало, он больше читал, чем смотрел телевизор, любил бродить в одиночестве по улицам. Но временами подросток казался совершенно отрешенным от мира. Как будто рассматривал его со стороны - своих родителей, брата, его девушку, приятелей и одноклассников. И, очевидно, что это зрелище расстраивало его. Это безмолвное огорчение пугало родителей. А бабушки, которая могла бы сказать - ничего страшного, может он писателем станет, уже не было. Но настоящие проблемы были у Антона в школе. Учился он неплохо, но ему не нравились школьные мероприятия. Он не любил учителей. Мальчик жил в ожидании завершения учебного процесса. Каждый день в школе был повторением одного-единственного дня - тогда он понял со всей силой ясного и жестокого прозрения, что отсев необычных людей начинается именно в этом учебном заведении. Когда он еще до него не дожил, он жил в предчувствии. И когда этот день настал, он узнал его. И больше мальчик никогда не обманывался на счет того, что для него школа. Хроническому больному может быть лучше, может - хуже, но всегда одно неизменно - его болезнь никуда не уходит.
   В тот день маленьком школьном актовом зале шел очередной конкурс. Педагоги уже прекратили озабоченно бегать туда-сюда по залу, сталкиваясь и отдавая распоряжения раздраженными, надорванными голосами. Некоторые быстренько ушли, чтобы заняться самым интересным для любого человека - собственными делами, но некоторые по долгу службы были вынуждены остаться. И они сидели в разных рядах с усталыми, сморщенными лицами, раздаривая школьникам напряженные улыбки, думая о том, чем другие коллеги уже заняты, пока школьники демонстрировали на сцене разнообразные неумения. Антон тоже сидел в зале - выходить на сцену он отказался наотрез, но под угрозой двойки, все же пришел, как зритель. Рядом сидела учительница по литературе Оксана Николаевна. Совсем молодая, год, как после вуза. Она ходила в модном брючном сером костюме, в меру накрашенная, с укладкой "мокрые волосы". Говорили, что у нее богатый муж и пирсинг в пупке, но никто не видел ни того, ни другого. Хотя лицо у нее было свежее, выражение на нем уже успело сцементироваться в характерную профессионально-добродушную маску. А взгляд ее глаз вовсе не были добрым, а напротив - острым, внимательным, как будто она что-то обдумывала, параллельно действиям, которые совершала.
   Антон иногда поглядывал на нее. Несмотря на то, что профессия уже наложила свой отпечаток, Оксана Николаевна была симпатичной и молодой. Она преподавала литературу и русский язык первый год. Она немного нравилась Антону, и порой ему казалось, что и она выделяет его среди толпы. Поскольку самодеятельное творчество никогда не увлекало подростка, он в очередной раз глянул на соседку. Нечаянно взгляды встретились. Оксана Николаевна сделала доброжелательное лицо. Она знала со слов коллег, что этот школьник слыл странным, не слишком общительным. По собственному опыту общения с мальчиком она убедилась, что его понимание предмета превышает знание. Путаясь в правилах у доски, он, все же, писал в тетради без ошибок. Он много читал и это выдавали сочинения - они были на порядок взрослее, глубже, чем у его сверстников. Нередко Антон писал "я думаю" и "мое личное мнение" и это действительно было его мнение. Хотя многие ученики эти две фразы толкали куда надо и куда не надо - например, цитируя критиков. Это настораживало учительницу, намертво затвердившую, что Волга впадает в Каспийское море, а Катерина - "луч света в темном царстве", Ну это бы еще полбеды, но глубоко в ее существо еще и внедрили страх, что тот, кто думает не так - опасен. Как ни странно, этот иррациональный страх инакомыслия у призванных воспитывать творческие личности, особенно силен. И они стараются удержать всех в строго очерченных ими рамках. Словно дилетанты компьютер программируют.
   Оксана Николаевна, не зная, что сказать, некоторое время просто улыбалась - о чем говорить с детьми вне учебного процесса? К счастью, учительница вспомнила, что мальчик отказался участвовать в конкурсе, и сказала:
   - Неужели не хочется вместе с товарищами выйти на сцену?
   Антон посмотрел на нее и честно ответил:
   - Нет. Мне не интересно.
   Прямота ответа и взгляда слегка обескуражили педагога. Она помучилась, подыскивая ответ строго в рамках педагогики, и, наконец, произнесла наставительно:
   - Не стоит отрываться от коллектива.
   - Да? - Антон мгновение пристально смотрел на нее, - А вы читали у Шекли рассказ об одном парне, которого преследовала коллективная культура?
   Оксана Николаевна имела смутное представление о классической американской фантастике, как впрочем и о русской. Она, правда, в юности смотрела "Терминатора" и знала, что главный его герой теперь губернатор какого-то штата США. Но потом робкие фантазии и неясные мечты не только о супергерое, а так вообще, обо всем, непробиваемо заслонила реальность. И она перестала интересоваться фантастикой. А читать по доброй воле, вне программы, учителя, как и большинство людей, не успевают, дел много. Телевизор можно смотреть, параллельно гладя белье или чистя картошку. Книга явно тут неуместна. И серьезный пристальный взгляд мальчика, беззащитная скобка рта - какие бывают у тех, кто искренен себе во вред, непонятным образом вселили раздражение. Оксана Николаевна почувствовала себя вне привычной суетливо-бестолковой атмосферы школы с ее организованным учебно-воспитательным процессом, не дающей вздохнуть ни учителям, ни ученикам полно, всей грудью - а в атмосфере вольной, горной, разреженной, с грозовыми разрядами, молниями, бьющими в камень. Чтобы здесь выжить, надо быть слепленным из другого теста. И она сказала, усилием воли стряхивая наваждение:
   - А ты читал устав школы о том, что каждый должен вносить посильный вклад в ее культурную жизнь и общественную деятельность?
   Антон наклонил голову и тихо и доверительно, как в разговоре с другом, спросил:
   - А почему учителя говорят только о школе и воспитании?
   "Ну и наглость", - мимолетно, с раздражением подумала Оксана Николаевна. Но учитель еще не до конца победил в ней человека, и поэтому она отогнала и мысль, и раздражение, чего бы, наверняка, никогда не сделал опытный преподаватель. Спасибо, что вообще ответила. Ведь борьба против человечности за отличные показатели успеваемости, за массовое участие школьников в общественных мероприятиях, за повышение творческого уровня всех вокруг уже успела дать свои результаты. Ей бы ответить искренне - "потому что это то дело, которым мы занимаемся и знаем лучше всего", но Оксана Николаевна не справилась с клише, вбитыми в нее как клинья испанского сапога. В духе тех педагогических истин, которые так прекрасно звучат во время конференций, собраний, а так же в текстах разнообразных постановлений она произнесла:
   - А она знаешь такой принцип настоящего педагога - учи и воспитывай каждую минуту?
   А мальчишка глянул исподлобья, в упор и в ответ:
   - А другой не подходит - дружи и общайся? Или вам с нами совсем говорить не о чем? Ну, если вы после работы, как моя мама, только и успеваете, что в магазин, к плите и к телевизору перед сном, то, конечно, тогда не о чем...
   - Что? - от изумления у Оксаны даже выражение лица перестало быть педагогическим. Она уже открыла было рот, что бы сообщить нахалу, что он нахал, но Антон снова глянул на нее:
   - Я понимаю, - проговорил он, слегка повышая голос, чтобы усилившаяся музыка не заглушала его, - что вам, как и маме моей, просто некогда. Я свою маму люблю и всегда ей помогаю, чтобы она могла подольше отдохнуть, почитать, побыть одна, только она от этого уже отвыкла. Она не станет читать, пойдет по телефону с подружками болтать и отдыхать одна не станет, ей это даже утомительно, отдыхать одной, она соседку позовет и сядет чай с ней пить...
   Оксана Николаевна растеряно моргнула раз-другой - да ведь и она такая же, как мама этого мальчика, как большинство людей, при чем тут профессия... Прибежишь с работы усталая, а дома опять хлопоты, а еще тетради, учебные планы, муж в телевизор смотрит, дочь на пианино гаммы долбит без всякого таланта, так, в рамках эстетического воспитания и все это в тесной "двушке" фактически друг у друга на коленях. Какое уж тут чтение, отдых в одиночестве, просто в тишине-то не всегда посидишь. И она сердито сказала Антону, чтобы отстал и не бередил больное:
   - Ладно, сиди, не хами и не мешай слушать.
   Антон посмотрел с усмешкой - заело тетку да видать, крепко. Вон как вся сжалась, напряглась. Добить или не добить? - насмешливо думал он. И со всем непримиримым пылом юности уже много думавшей, но так мало еще чувствовавшей, подросток проговорил:
   - А вот вам интересны дети не в целом, а каждый в отдельности? Теперь в классах не по сорок человек, как было в восьмидесятых, когда училась моя мама. А дети учителям по-прежнему не интересны. Они как-то больше о воспитательном процессе, о развитии творческого начала в них пекутся. Но как можно развивать творческое начало в другом, если сам - ничего не сотворил и представления не имеешь об этом процессе? И скажите, как что-то вложить хорошее в целую толпу детских душ, если каждая в отдельности - не интересна? Это ведь тяжелый труд - интересоваться жизнью другого, давать ему свое внимание, терпение, время. Вы так делаете? Вы и дома-то, наверное, не успеваете посмотреть на своих детей и близких как на личности...
   Он не сказал - "не умеете", полагая, что это как-то само собой читалось в контексте разговора.
   Только Оксана Николаевна не обратила на это внимания. Она без тени сомнения опустила все полутона беседы, обращаясь лишь к тому, что ее непосредственно задевало. "Как все, - уже в который раз за свою жизнь отметил Антон, - Только в книгах люди прислушиваются друг к другу, потому что писатели - несчастные люди. Им так хочется, чтобы их выслушали, вот они и пишут. Но ведь врут..."
   - Учителя для вас, между прочим, стараются, ночами не спят, сочиняют сценарии, придумывают, как вас развлечь... - Оксана Николаевна даже подалась навстречу ученику, чтобы ее слова звучали проникновеннее.
   До Антона донесся резкий, слишком свежий запах духов. Он отодвинулся.
   - Знаете что, - решительно и холодно сказал подросток, - Эти ваши самодельные стишочки... Дурацкие сценарии... Сидите и вымучиваете по ночам всякую ерунду. Это не то творчество, которым стоит восхищаться, у вас оно вызвано к жизни искусственно. Как... как покупная любовь.
   - Что? - Оксана Николаевна откинулась назад с гневным выражением лица, и видно было, как она старается удержать свой гнев на поводке, что бы не продолжать разговор, грозящий перерасти в конфликт. Но до конца не удержалась и все же обронила, нарочито равнодушно:
   - Злой ты какой-то мальчик..
   - Да, как правду скажешь, так сразу злой. Думаете, вы первая так говорите? Я уже привык.
   - Это только твоя правда, - подчеркнуто ровным тоном сказала Оксана Николаевна.
   - Да, я понимаю, что у вас другая... - спокойно, как о чем-то совершенно обыденном, проговорил Антон.
   Некоторое время они сидели молча. На сцене била каблуками в пол и взмахивала юбками самодеятельность.
   Антону изрядно прискучило мероприятие. Дома ждал Эразм Роттердамский. В его остроумную, изящную, простую и великую "Похвалу глупости" подросток просто влюбился и перечитывал ее уже несколько раз. Как и множество других - простых и великих. Как ни странно, к русской классике мальчик обращался не часто. Разве вот Лескова или прозу Плещеева. Но в целом ему были чужды переживания Базарова или томления Катерины, того самого "луча света". Может быть, и оттого, что этой литературой насильно заставляли восхищаться в школе. Нельзя же всерьез любить то, что на уроке препарируешь, потом пишешь сочинение, похожее на восторженный отчет о вскрытии, а если пишешь не так, то получаешь увесистую "пару". Классика зарубежная, не вбитая в голову, а открытая самостоятельно, нравилась больше, и он читал и перечитывал Джона Голсуорси, Джонатана Свифта, Этель Лилиан Войнич, Сэлинджера, Германа Гессе и множество других, включая японскую поэзию и духовные искания Эрнеста Ренана. Эти и им подобные книги прививали душе и уму привычку к спокойным, немножко мистическим, но в высшей степени четким и честным рифмам, мышлению, раздумью. Тому, что находишь в уединении, но не в толпе.
   Антон уже хотел уйти и прикидывал, как это сделать, чтобы не нарваться на чей-нибудь окрик. Украдкой посматривая, кто где сидит, он взглянул и на Оксану Николаевну - ведь она первая могла его остановить. Но молодая учительница, отвернувшись от сцены, смотрела в небо за окном и дышала легко и часто, как раненая птица, которой хочется взлететь. Или как школьница, которая нипочем не хочет заплакать. И обыкновенная жалость, как к маме, наполнила сердце мальчика. И тогда подросток по-взрослому, понимающе, коснулся руки молодой женщины, словно учителем был он и он прощал школьнице детскую выходку, поднялся и ушел.
   Но учительница и не заметила морального превосходства - она уже подумала, что кто-нибудь один все равно не впишется в общешкольные рамки - не паршивая овца, нет, конечно, но что-то вроде - и махнула на строптивца рукой.
   И Антон не думал о своей моральной победе. Он просто хотел, чтобы его оставили в покое. Интересно, сколько подростков, возможно, неосознанно мечтает победить, унизить учителя, отомстить за собственное унижение у доски или во время "разбора полетов" после разнообразных контрольных и самостоятельных работ, когда учителя свое остроумие оттачивают за счет и без того не самых успешных, а значит, и более уязвимых учащихся. Но здесь был другой случай - подросток чувствовал, что не имеет смысла объяснять свою позицию всем и каждому, разменивать себя, свою душу за так.
   Этот разговор не канул в небытие. Назавтра Оксана Николаевна с возмущением поведала о нем в учительской. Коллеги разнообразно настроенные с утра и высказались разнообразно - от "не мешайте молодому поколению думать, будем надеяться, что выводу сделают правильные" - до "совсем охамели детки, бесятся с жиру".
   - А вы знаете, что этот мальчик пишет стихи, очень занятные, такие, знаете философские притчи. Еще по-детски, но все же. Единственный ребенок в школе, который пытается осмыслить жизнь, - проговорила психолог Ираида Филипповна. У нее был сильный низкий голос, и ей не надо было его повышать, чтобы донести до окружающих свою мысль.
   - Лучше бы по русскому подтянул свои хилые четверки... - откликнулась, недовольная этим заступничеством Оксана Николаевна.
   - Только не озлобляйтесь против ребенка, - на всю учительскую прогудела психолог, - сами им и дома и в школе без конца даем понять: не высовывайся, не высказывайся, не шуми, не шали, не говори. А потом удивляемся - где инициатива, где идеи, почему молодое поколение инертно, ничего не хочет и ни о чем не думает...
   - С вашей помощью в нашей школе учатся самые нахальные дети, - фыркнула учитель английского, - Им слово, они в ответ двадцать и хорошо бы по-английски, а то ведь на кривом русском.
   - На каком? - рассмеялась математичка.
   - На этом их молодежном сленге... - пояснила англичанка.
   - Нет, - с достоинством пробасила Ираида Филипповна, - с моей помощью они узнают, что умеют думать, решать и поступать в соответствии с решением. Правда, эту науку наши продвинутые пользователи Интернета и мобильной связью усваивают с большим нежеланием...
  
   - Я думаю, то будут чудеса
   И боги спустятся с небес своих - в леса
   И выйдут встретить их лесные звери.
   А иней упадет с ветвей на морды,
   На гордые рога, крутые спины...
   Подолы, рукава богов, неспешно шествующих встречь.
   Они сойдутся на лесной поляне.
   Небес и чащи жители на равных -
   Нет ни господ, ни слуг среди снегов.
   Лесные сказки ведают олени,
   Сова и белка, заяц, мышь, лиса...
   А боги говорят о чудесах,
   О небесах, о смысле этой встречи.
   И прост, и благороден их язык.
   Ему внимают с трепетным почтеньем
   Лесные жители. Великие ж с веселым удивленьем
   Внимают незатейливым сказаньям.
   Так хороша лесная благодать
   Под рождество в глуши среди снегов, но что же
   Богов смущает, мучает, тревожит,
   Что им мешает чудо осознать
   Или создать, иль отыскать...
   Того, кто мог бы две стихии эти соединить,
   Друг другу пояснить.
   Нет человека.
   Он занят близкими, собой,
   Делами, суетой,
   Готовит стол для праздника большого,
   Он не увидел полночной зари
   И не слыхал, как звали снегири
   Всех-всех в ночного леса сказку.
   И боги вновь ушли на небеса -
   Неузнаны, не поняты, не зримы,
   Нет, не презренны, не гонимы.
   Не нужны просто,
   Не необходимы...
   И только звери знают эту тайну,
   Но нам они не смогут рассказать
   Не потому, что могут лишь молчать,
   А потому, что слушать их не станут...
  
   Это Ираида Филипповна, штатный психолог школы, никак не решалась доверить подростка самому себе и все подыскивала ему социальную нишу, в которой, в ее представлении, он был бы защищен и чувствовал себя уверенно. Узнав случайно, от матери Антона, что тот потихоньку пописывает стишки, психолог обратилась к одному знакомому. Бывший одноклассник стал довольно известным прозаиком. И, конечно, не мог отказать Ираиде Филипповне в таком пустяке - послушать мальчика. С тех пор, как он стал известен, все его знакомые, малознакомые и вовсе незнакомые приводили к нему толпами вот таких вот мальчиков и девочек, а кроме того юношей и девушек, тетенек и дяденек. И все они были талантливы в собственных глазах, все жаждали признания, кто стихов, кто прозы, кто философских измышлений, кто идей. Мэтр, в сущности, человек добрый, выслушивал всех. Но не знал каждый раз, чем он-то может помочь там, где порукой может служить лишь собственный талант. И он слушал чужие, неумело склепанные творения и говорил общие слова о том, что надо работать над собой, над словом, что мысль или чувство надо выражать максимально доступно и качественно. Еще об образах, которые точнее и понятнее бывают самого умного рассуждения. Он видел, что слова не достигают цели, потому что в своих собственных глазах они уже состоялись как творцы и в дальнейшем совершенствовании не видели смысла. Они жаждали не творчества, а славы и мэтру были скучны. Среди них иной раз попадались и настоящие, но у них был свой путь и, получив поддержку и одобрение, они уходили туда, где им никто не мог помочь, кроме них самих - в собственное творчество.
   Теперь перед мэтром стоял бледный, темноволосый мальчик и что ему нужно, мэтр не вполне понимал. Он слушал, ероша свои мягкие и тонкие серые волосы. Неровно отросшие, они вставали дыбом, придавая мэтру странное выражение лица - точно он забился в кресло от погони. Когда мальчик закончил, мэтр поднял на него удивленный взгляд. Свои стихи странный подросток прочел без всякого горенья, без желания удивить, без намерения понравиться, как-то равнодушно - так отвечают хорошо затверженный урок. Теперь мальчик стоял, молчал, иногда проводя языком по нижней губе. Иногда коротко взглядывая на мэтра. Взъерошенный, глубоко погрузившийся в большое кресло человек, поднявший плечи, точно от испуга, с лицом цвета слоновой кости, смущенным каким-то взглядом, занимал его воображение.
   - Э, - выдавил мэтр, и наступила тишина. Антон быстро глянул на него.
   - Ну что ж, - сделал вторую попытку мэтр, откашлялся, положил ногу на ногу и сцепил на колене пальцы рук. Ему было неудобно так сидеть, но именно это и позволило собраться с мыслями, - чувствуется, что вы, молодой человек, много читаете, да, и очень много. Это похвально, не оставляйте этой привычки. Конкретно о вашем чистописании... Размер у вас хромает, и рифму вы не всегда полагаете нужным соблюдать, - лицо мэтра задышало терпеливой иронией - мальчик-то, казалось, больше интересовался окружающей обстановкой, чем мнением мэтра о собственных писаниях, - Последнее поэтическое произведение, как я вижу, навеяно прочтением Клайва Льюиса?
   - Почему? - удивился мальчик. - Скорее уж это Бэмби виноват...
   Мэтр смутился. Он не знал почему. Ему так показалось - стихотворение вызвало смутные ассоциации с "Хрониками Нарнии", где дети и звери действуют заодно. "Но "Бэмби" тоже вполне подходит для впечатлительного к художественным произведениям юнца", - подумал мэтр.
   - Оно не оригинально, вы хотите сказать? - продолжал подросток, - Так я знаю, я пришел, потому что меня психолог попросила школьный. Вы же знаете ее, она такая... Кого угодно уговорит... Она считает, что я социально плохо адаптирован и думает, что статус начинающего поэта поможет мне стать как все...
   - А ты? - с любопытством спросил мэтр. И перестал казаться испуганным - его выручил неподдельный интерес.
   - А я просто так пишу. Находит иногда. А к вам пошел, чтобы не расстраивать маму, - отозвался мальчик. - Извините, что время у вас отобрал...
   - Ну, тогда все в порядке? Мои советы тебе не нужны, как понимаю. Кроме того, у тебя довольно оригинальный стиль и тебе, если ты будешь продолжать писать, придется самому изобретать для себя правила.
   Но мальчик, казалось, не слушал добродушных речей мэтра. Он озабоченно морщил лицо, как будто у него в ботинке колола крошка или он прислушивался к чему-то, что не слышал сам мэтр, и вдруг сказал:
   - А можно, я скажу им, что вам все понравилось и, по вашему мнению, у меня большое будущее? Правда, я этих ожиданий не оправдаю, но ведь это и неважно, по большому счету. Им важно верить, что все будет хорошо, даже если эта вера не принесет им ничего, кроме страданий.
   Трезвый взгляд на вещи отрезвил и мэтра. Он взглянул на мальчика и увидел, что тот стоит и словно со стороны, из-за распахнутой двери или окна, смотрит на него самого, на его комнату, на беседу, которую они тут вели.
   - Скажи, конечно, но, прости, ты какой-то жестокий мальчик. Умный, но недобрый, - недоуменно потирая лоб, проговорил мэтр. - Вот где горе от ума...
   - Да, как правду скажешь, так сразу жестокий, - кивнул этот странный подросток, - мне уже говорили.
   И он ушел, оставив у мэтра странный металлический привкус во рту и чувство глубокого неудовлетворения жизнью. Он уже сталкивался с глухотой отдельных людей и общества в целом к морально-этическим исканиям разовых чудаков. Ничего не менялось в мире - ни до него, ни при нем, не изменится и после. Мир как будто сам сопротивляется этому, и без посредничества людей.
  
   Ни психолог, ни мэтр, ни учителя, ни родители так и не поняли мальчика. Он не хотел славы, социальной адаптации, золотой медали, учебы в престижном вузе, карьеры. Родители боялись, что он вдруг почувствует призвание к какой-нибудь экзотической религии, опасному политическому или молодежному движению. Но Антон сохранял золотую середину. Интересуясь всем, он всерьез ничему не отдавал предпочтения.
   Когда Антон закончил школу и поступил в вуз, родители остались лишь слегка недовольны его выбором. Ну, что за специальность философия? Однако, поразмыслив тайком от сына, отец и мать решили, возможно, их чадо будет преподавать в вузе, защитится, станет ученым. Они мечтали о том, когда станут с невольной гордостью говорить: "А наш-то... Защитился... И там его напечатали, и вот там..." И как с плохо скрываемой завистью будут смотреть на них соседи, чьи дети так не любили их сына, но не добились ничего в жизни, кроме стабильно небольшой зарплаты.
   Между тем, интеллектуальная жесткость, которой Антон славился в школе, смягчилась, припадки недовольства всем и вся, которые у него вспыхивали время от времени и перемежались с приступами любви к миру, прошли. Характер выровнялся, но преуспевающим студентом он не стал. Учился хорошо, но не блестяще, поскольку не зубрил того, чего не мог осознать, о чем не мог размышлять и говорить. Никаких статей он не писал, в работах студенческих научных обществ не участвовал, даже свои странные стихи перестал сочинять. В общем, с грустью констатировали родители, остался тем же отщепенцем, правда, теперь с высшим образованием. Мать сумела как-то уговорить Антона поступить в аспирантуру. Обошлась без привычного женского оружия - слез, нервов, истерик, сцен со скачущим давлением и сердечных припадков. Отец из этого вывел, что Антон и сам был не прочь, требовался только толчок. К собственному своему удивлению, Антон поступил с первой попытки. И прежние сладкие мечты о будущем младшего сына снова завладели родителями. Поскольку аспирантура накладывает определенные обязанности - публикация статей, защита диссертации, то, возможно, Антон постепенно втянулся бы в научную деятельность, стал бы как все. А тут еще старший затеял жениться. И хорошо так стало дома - все говорили друг с другом, мечтали, строили планы на будущее. На кухне, украшенной большими подсолнухами в коричневых блестящих кувшинах и желтыми занавесками, от которых в небольшом помещении как будто всегда светило солнце, подолгу сидели, забыв о телевизоре, двое молодых и двое пожилых. Молодые были явным продолжением старших, тем, что их сблизило, сроднило навеки, соединило в одно. Старший Сережа - мамин сын, длинный, с длинным лицом, всегда хранившим чуть унылое выражение. А младший - папин, кряжистый, жилистый, с круглыми лицом, глазами и ртом. Что же касается неявного, то дети редко становятся продолжателями и не только потому что у них своя дорога, а потому, что у родителей нет за душой ничего такого, что стоило бы передать детям. Еще можно услышать - он пошел по стопам отца, стал инженером, но уже не услышишь, он такой же, как отец - принципиальный, честный, мужественный.
   Семья с удовольствием включилась в хлопоты, предшествующие свадьбе. И с будущей родственницей, менеджером по рекламе Элеонорой, отношения складывались на удивление хорошие. Она частенько принимала участие в посиделках, но когда ее не было, кто-нибудь обязательно заводил разговор о том, что у девушки с таким длинным и непростым именем, и характер наверняка сложный. Обычно отец, услышав, как старший возражает на какое-нибудь предложение, вздыхал и хитровато-сочувственно басил:
   - Ладно-ладно, сынок, это сейчас тебе не нравится, что мать с отцом советуют, а женишься, жена тебе покажет. Это ж не Лена какая-нибудь, не Наташка-простушка... Это - Элеонора.
   Но Сергей на эти невинные провокации не поддавался. Он был простым и упрямым парнем, который поставив цель, шел к ней прямо, не обращая внимания на предостережения, советы, насмешки. Именно эта негибкость и мешала ему частенько, не позволяя рассматривать и реализовывать другие, возможно, более удачные варианты жизни. Но в плане женитьбы он был каменно спокоен. Потому что Антон пообещал, что все у них с Элей будет хорошо.
   Порой Антон любил удивить родственников неожиданными предсказаниями о том, как будут развиваться те или иные события в их собственной жизни, в стране, в мире. А на вопрос: "Откуда ты знаешь?" - он отвечал лукаво и коротко: "Подумал"... В душе он был по-юношески слегка позером, немножко актером и чуть-чуть пижоном. Порой он ошибался и после этого подолгу отказывался от предсказаний, стараясь вычислить причину, и чаще всего находил, что его подвело самомнение, воцарившееся там, где должны быть открытость, отказ от "я", смирение и внимание к фактам. Он словно раскрывался весь, отказавшись от своих оценок, мнений, рассуждений и мир оглядывало то глубинное "я", которое не знало ни формы, ни названия, а только ощущение, что бытие есть. За мгновение Антон познавал многое - словно подключался к некоему не знанию, но пониманию, он видел проблему целиком и нередко не так, как окружающие. С самого младенчества Антону было знакомо это головокружительное состояние единения с чем-то большем, чем привычный мир. И всегда он хотел сохранить свой странный, никому не нужный дар: испытывать потрясающее ощущение - любопытства к миру, желание познать его не разумом, а шестым каким-то чувством. Без формул и правил.
   И каждый раз, когда кто-то заводил разговор о будущем Сергея, тот сразу искал взглядом брата, чтобы тот короткой улыбкой подтвердил - все по-прежнему хорошо. Но в свой последний день дома, Антон, как обычно сидевший против окна, по-видимому, слишком долго смотрел в ночную темноту. Его подхватило и закружило чувство отчужденности, отдаленности от тихого семейного круга. Он не находил внутри него того, что было ему необходимо как воздух. Родные так долго разговаривали о совершенно обыденных вещах. Они по кругу, в сотый раз, обсуждали все то же. И им это нравилось. Не то, чтобы Антону все это было не интересно, нет - дела семьи касались его напрямую. Но он больше не мог говорить, он мог бы передать свои чувства близким напрямую - от сердца к сердцу, но они давно отгородились и от него и друг от друга стеною слов. И так он отчетливо ощутил эту стену. Он был по одну ее сторону, а все остальные - отец, мать, брат и все их незатейливые домашние хлопоты по другую. В этом тесном, тихом и теплом кругу было хорошо, но ему в нем места не находилось.
   Антон в смятении встал, потом сел. Его родные враз замолчали и повернулись к нему в недоумении.
   - Чего это ты, Тошка? - окликнул брата Сергей.
   - Я... я уеду, мама, - глядя только на мать, сказал Антон. - Не могу больше. Я рассказывал тебе, помнишь?
   - Так и знала, что в эту секту заманят... - в мгновенно нахлынувшем отчаянии мама закрыла ладонями лицо, - Так и знала...
   Отец и старший брат молча смотрели на Антона. Он чувствовал, что надо объясниться.
   Некоторое время назад в Интернете и в прессе стали появляться сообщения, что по всему миру то там, то здесь возникают общины, которые состоят из людей, по тем или иным причинам не сумевшим примириться с обществом. По мнению социологов, психологов и прочих специалистов, бросившихся изучать эти новообразования, общины на 99 процентов составляли чудики, сами не знающие, почему им неуютно в реальной жизни. Они создавали вокруг себя островки миров собственных. Но основной массе обывателей некогда было вникать в такие тонкости. В сознании масс это была очередная секта, прибирающая к рукам все и всех подряд.
   - Я надеюсь, что найду там то, что ищу. Понимание. Внимание к сути вещей, мира, личности.
   - Дома ты не можешь искать все это? - простонала мать, уже убравшая руки от лица и теперь с упорной враждебностью слушавшая речи, отнимающие у нее сына.
   - Мама, многие дети покидают родной дом и уезжают, - терпеливо сказал Антон, - Учатся, работают, заводят семью и остаются жить в других городах. Что ты так беспокоишься?
   - Учатся и работают, - непримиримо воскликнула мать, - а не убегают в секты!
   - Это не секта, правда. Там люди не молятся неизвестно на кого. Они живут и работают. Просто это люди, такие же, как я - ненужные в обществе. По крайней мере, я надеюсь, что такие же.
   - Чего-то не пойму я, сынок, - проговорил отец, не глядя на Антона, - Что это за разделение - такие, не такие?
   - Не в этом дело! - продолжала кипятиться мама, - Не поедет он ни в какую секту!
   - Мам... - успокаивающе тронул ее за руку Сергей.
   - Как будто ты ничего не знаешь, папа... - пробормотал Антон, - Не заставляй меня говорить о самом себе. Просто вспомни детский сад и школу и что говорили воспитатели и учителя...
   - С тех прошли годы, Антон. Ты повзрослел. Стал мужчиной. - Отец теперь смотрел прямо в глаза сыну и говорил веско, размеренно, чтобы каждое слово отпечаталось в уме и сердце сына. Так он отчитывал обоих своих детей, когда они, еще мальчишками, озорничали через меру. - Ты должен найти свое место в этой жизни. Не стоит искать счастья среди чужих людей. Ты потеряешься в этом круговороте, потеряешь себя, семью, возможности. Поверь, я знаю, что говорю.
   - Папа, не отказавшись от себя, себя не познаешь...
   - Не забивай мне голову, Антон. Я в курсе, как много ты выучил в школе и в институте... Так что же?
   - Папа, все не так. То есть так, но только если смотреть с одной стороны. С вашей. Со стороны тех, кого больше, кто на сто процентов такие. Ты спрашивал: "какие такие"? А такие, как надо для жизни. А я и еще много других людей не способны подстроиться к правилам большинства. Постой, я знаю, что ты хочешь сказать: выход есть - это творчество, наука, изобретательство. Ты прав, да. Музыканты, художники, ученые, мастера-умельцы вроде Левши... Но ведь не у каждого есть талант. У меня вот нет. И у многих "не таких" нет. Я просто другой, ни для чего, ни почему. Живу и вижу, что все "такие, как надо" люди не живут, а спят. Они ходят, говорят, даже думают иногда и при этом беспробудно спят.
   Отец смотрел тяжелым взглядом. Он не хотел понимания нематериальной стороны жизни. Сергей рассеяно ерошил волосы. Мама вообще не слушала, она готовила контрагрументы, и по ее лицу было как-то сразу и безнадежно ясно, что они сведутся к священному родительскому праву заявить: "Не пущу и все тут".
   - Вы, подобно спящим, ничего не замечаете вокруг. Вы принимаете информацию о жизни из материального мира, а я и другие "не такие"... Это как сравнивать письмо от руки и прямую передачу мысли. Вам интересна не окружающая жизнь, а только ваши будничные заботы - больше нажарить макарон, больше заработать, купить это, сделать то...
   - Ну, а ты у нас?... - с явной иронией, которой никто не ожидал, вставил Сергей.
   - А мне это не интересно. Нужно, но заботы плоти не на первом месте. Главное - сохранить эти чувства, пронести по жизни... Не знаю для чего, знаю, что нужно... И я хочу побывать там, где я думаю, есть люди такие же как я - бесполезные для общества, рожденные ни зачем...
   После этого мама начала плакать, отец стал утешать ее, уверяя, что все это пустые разговоры на почве еще играющего детства в известном месте. Сергей покрутил пальцем у виска и ушел спать. Антон тихо поцеловал мать в мокрую щеку и тоже вышел.
  
   Рано утром Антон покинул дом без спроса, практически без вещей и денег. Это был не бездумный побег, а сознательное решение, одно из тех, что определяет дальнейшее течение жизни. Антону едва исполнился двадцать один год. И для совершения ему понадобилась вся его предыдущая жизнь и один вечер, когда он высказался, окончательно определился, выслушав сам себя. Он ведь понимал, когда говорил, что такое глас вопиющего в пустыне.
  
   Небольшой промышленный город, где прижилась община, затерялся в уральских степях. Поезд прибыл рано утром. Антон выпрыгнул из вагона и остановился, удивленный. Перрона не было, вокзала, кажется, тоже.
   - Это точно город? - спросил он у какой-то старухи, нагруженной объемными узлами.
   Бабка подозрительно на него посмотрела и молча проволокла свои узлы мимо. Шагов через двадцать она остановилась:
   - Город-город, не сомневайся. - Сердито крикнула она, - По лестнице заберешься, там остановка автобусная. Садись и езжай куда надо...
   Антон хотел еще спросить - как добраться до нужного места, но старуха уже поволоклась дальше.
   Лестница, про которую говорила бабка и по которой она уже бодро карабкалась, вела куда-то в облака. Быстро осмотревшись, Антон понял, что железнодорожные пути проложены между довольно высоких холмов. В нескольких местах их соединяли мосты. Город и вокзал находились наверху.
   Антон усмехнулся, поправил легкий рюкзачок и тоже стал забираться в подоблачную высь. Пока ему тут нравилось.
  
   Город он увидел из окна автобуса. Он не впечатлял. Традиционное нагромождение домов разной этажности, вывески, реклама, автомобили, люди. Автобус сначала петлял по улицам частного сектора, потом выехал на широкую улицу, затем углубился в лабиринт городских улиц и, наконец, добрался до конечной. Дальше предстояло идти пешком. Часа через три Антон увидел место, в которое стремился. Община располагалась в промышленной зоне города. Когда-то давно там был рабочий поселок. В двух- и трехэтажных домах жили рабочие горно-обогатительного комбината и их семьи. Но от взрывов в карьере стены домов начали трескаться, и в них стало опасно жить. Сначала их ремонтировали, заливая трещины бетоном, скрепляя стены стяжками, а потом просто переселили жителей в город. Изуродованные толстыми грубыми стальными полосами, дома сиротливо ждали исполнения своей судьбы. Одно время они стояли пустыми, потом в них ютились бомжи, разрушая то, что уцелело. В городе этот поселок прозвали "квартал мертвецов". Потом пришли основатели общины. Бомжей они не трогали, они убрались сами, рассказывая на всех углах, что жить рядом с этими придурками невозможно. Настоящие же претензии заключались в том, что пришельцы взялись за работу сами и заставляли работать бомжей - отмывать квартиры и подъезды, ремонтировать треснувшие стены, убирать территорию вокруг домов. Но те, кто бомжевал не по призванию, а по стечению обстоятельств, остался и принял новые правила игры - не пожалели. Они обрели новые дом и друзей.
   Антон увидел поселок в дни его расцвета. Дома покрашены в приятные неяркие цвета - розоватый, нежно-зеленый, бледно-желтый, светло-голубой... Вокруг домов расстилалась степь, с одной стороны ее перекрывали отвалы рудника. Между отвалами и домами светился прозрачный березнячок. Посреди него поблескивал пруд, даже издали было ясно, что вода в нем чистая. Чуть в стороне пестрели полосы огородов. Там же паслась привязанная и оседланная лошадь. Возле подъездов качали головками цветы в такт ветерку. А со стороны степи, где солнце высушивало скудную траву на корню, ветер нес одурманивающий горьковато-сладкий аромат - чабрец и полынь, зверобой и заячья капуста, ковыль и ярко-белые звездочки диких гвоздичек...
   Возле одного из подъездов стоял толстый негр. Выпятив толстые губы трубочкой, он печально смотрел куда-то вдаль. За его спиной в раскрытом окне шевелилась полосатая занавеска. Вдруг она раздернулась и между складками высунулась роскошная седая борода.
   - Борис Борисыч, - заискивающим басом сказала борода.
   - Не... - покачал головой негр, даже не обернувшись.
   Борода спряталась на мгновение. И вновь высунулась из-за занавески.
   - Ну, Борис Борисыч... - плачущим басом простонала борода.
   - Дед Фома, имей совесть, - строго сказал негр.
   - У-у-у... - горестно провыла борода и затряслась в знак отчаяния.
   Но Борис Борисыч даже не взглянул в ее сторону.
   Тогда шторки снова зашевелились, и между ними показался хозяин роскошного седого украшения. Щуплый лысый старичок оперся локтями о подоконник и сказал убежденно:
   - Бог тебя накажет, Борис Борисыч, за жестокость.
   Антон подошел поближе. И негр, и старик показались ему в высшей степени симпатичными. И он был заинтригован. Но тут из-под скамейки выбрался лохматый беспородный пес. Почесал за ухом и вежливо гавкнул.
   Негр Борис Борисыч быстро обернулся. И дед Фома сощурился на пришельца.
   - Привет, - улыбаясь, сказал Антон. - Я бы хотел тут пожить. Можно?
   На самом деле, убеждая родителей, что его выбор - правилен, Антон, все же кривил душой. Он и сам боялся обнаружить в этой общине фанатиков, каких-нибудь безумцев или просто не тех людей, которых хотел встретить. Но ему обязательно надо было узнать на личном опыте, самому, что это за люди. И поэтому Антон обязан был поехать и проверить - кто такие они и кто он сам. Уже на подходе к вероятному месту жительства, Антон понял, что ему здесь нравится. Степь, с одной стороны упирающаяся горизонт, с другой - в узкую синюю ломаную линию гор. Прокаленные солнцем ветер и земля, и запах сухих трав, и высокое синее небо с редкими прозрачно-белыми мазками облачков. И первые встреченные люди - Борис Борисыч и дед Фома тоже понравились. В одной книге он прочитал о подобном выборе: "Положитесь на то, нравимся ли мы вам". Так сказал тот, кто предлагал выбор тому, кто должен был его сделать. Тогда Антону показалось это немножко вычурным, надуманным. Но теперь он понимал, что иногда это единственный критерий.
   При ближайшем рассмотрении оказалось, что у грустного толстого негра Бориса Борисыча глаза кислотно-голубые, такие яркие, что в них трудно смотреть. Борис Борисыч снова вытянул губы, словно хотел поцеловать далеко стоящую лошадь и протянул:
   - Пожи-ить... Откуда ж ты про нас узнал?
   - В век Интернета и цифровых скоростей распространения информации... Не хочешь, а знаешь, а уж когда захочешь... - пожал плечами Антон.
   - Ясно. Значит, Интернет... Ну, а что ж ты такое, человек из Интернета?
   Манера Бориса Борисыча вести беседу слегка насторожила Антона. Но он чувствовал, что здесь - главный этот странный, непроницаемый человек, о котором трудно составить мнение: хороший он или так себе.
   - Я просто человек. Без особенных талантов. Ну, я вот смотрю и понимаю про многое. Вот, например, я точно знаю, - тут Антон оглянулся на далеко высунувшегося из окна старика и снизил голос до шепота, - что дедушка ваш, Фома, он у вас похмелиться просит, - тут Антон не выдержал и широко заулыбался, поглядывая на старика, который стараясь расслышать о чем речь, напряженно вытянулся вперед и стал похож на сильно бородатого фокстерьера. Борис Борисыч тоже оглянулся, слегка растянул губы в улыбке и за локоть отвел Антона в сторону. Краем глаза тот успел увидеть, как разочарованный дед задергивает занавеску.
   - А вы похмелиться ему не даете... - продолжил Антон, - Я, правда, не знаю точно в чем тут дело, но в ситуации ведь я не ошибся?
   Борис Борисыч покивал кучерявой головой, признавая правоту Антона, и сказал:
   - Дед Фома бывший бомж. Обитал и кормился на городской свалке. Потом прибился к нам. Мы его приняли, но поставили два условия - работать по мере сил и бросить пить. Когда он не пьет, то работает - он у нас и столяр, и плотник, и слесарь, и дед Мороз каждый Новый год, но вот от привычки выпивать даже я его не могу отучить. Велика тяга не по росту его...
   Борис Борисыч замолчал и выжидающе посмотрел на Антона. А тот, наклонившись, чесал собаку за ухом. Пес благодарно пылил хвостом. Антон быстро глянул на своего собеседника. Его печальное лицо по-прежнему было непроницаемо. Антон выпрямился и сказал:
   - В общем, я просто. Мне хочется по-прежнему смотреть, видеть, понимать, но в обычной жизни надо отказываться от себя такого. Я такой там не нужен. Поэтому пришел сюда.
   - Это ничего, что ты просто. Мы тут все такие. - Борис Борисыч помолчал, выдерживая паузу. - Ты вот что, Антон, человек из Интернета, ты дрова колоть умеешь?
   Антон засмеялся и ответил, что не умеет.
   - Ну, вот вам и Интернет. Вот где дрова точно не научишься колоть, - грустно выпятил толстые губы Борис Борисыч, - Ладно, сами научим... И тогда, - он поднял палец, похожий на сосиску, - ты точно будешь знать, что являешь полезным членом любого общества. Кроме, разумеется, Интернета.
   Борис Борисыч задумчиво поскреб кучерявую макушку и, почерпнув, видимо, из этого извечного жеста некое вдохновение, сказал:
   - Ну, ладно... Если будут вопросы по идейной или по хозяйственной части - прошу ко мне. А теперь - будь...
   - В смысле?
   - Ну, ты зачем сюда приехал? Чтобы быть собой? Ну, вот и будь.
   И ушел, оставив Антона в одиночестве. Антон тоже поскреб макушку. Он понял, что попал. Он добился свободы и права быть тем, кто он есть. Но он не знал, что ему делать с этим правом - быть таким, каким хочется.
  
   Антону отвели комнату в двухкомнатной квартире полупустого дома прямо у озера. Он вошел и замер на пороге. Мутные окна слепо и безразлично смотрели на нового хозяина. Пыль по углам спрессовалась в комки, в стене трещина, через которую видна соседняя, такая же пыльная и пустая комната. Поставить рюкзачок на пол Антону показалось невозможным. Он уже совсем было собрался идти к Борису Борисычу, поскольку у него возник вопрос как раз по хозяйственной части. Но открылась дверь квартиры и вошла высокая полная женщина. Уже очень старая, но из тех, кого до самой смерти не называют старухами. С русой толстой косой, лишь слегка тронутой сединой, обернутой вокруг головы, как корона свергнутой королевы. И прекрасными прозрачными, как льдинки глазами. Ее красоту, не меркнущую вопреки времени, сильно искажали полнота и замкнутое молчание. В ней причудливо перемешались приметы старости и признаки этой, теперь уже почти ушедшей, красоты. Но ей, кажется, было все равно, она не стремилась удержать свою прекрасную оболочку ни для себя, ни для других. Рано или поздно для многих женщин наступает момент, когда они перестают смотреться в зеркало, потому уже не видят там ни зрелую, сильную цветущую женщину, ни уж, тем более, тоненькую нежную чудесную девочку. Они остаются в памяти женщины и на фотографиях, а в зеркале их сменяет страшное, морщинистое существо. И, чтобы его не видеть, они не подходят к зеркалу и предоставляют времени и смерти совершать разрушения себя без своего участия. Женщина поздоровалась и сообщила, что все здесь ее зовут тетей Олей. Она принесла чистое постельное белье, пеструю занавеску, ведро с водой и тряпки. Одну тряпку она кинула Антону, а другую окунула в ведро и взболтала воду. Из ведра полезла пена. Все было ясно. Антон подошел и тоже сунул свою тряпку в мыльный раствор.
   Пока они работали, женщина молчала. Но женское молчание в исполнении этой тети Оли обрело особенный смысл. Антон смотрел и далеко не каждый раз, когда он бросал в ее сторону осторожный, уважительный взгляд, он видел старуху. Иной раз это была прекрасная девушка, молчаливая от радости, которая переполняла ее юные душу и тело. Или молодая женщина, ищущая в молчании защиты от назойливого внимания, не нужного ей. Иной раз Антон видел женщину, молчаливую, чтобы не проговориться, что она уже старая. Или молчаливая, чтобы не отобрать у других радость жизни. Антон не представлял, как эта тетя Оля жила там, среди обычных людей. Она умела молчать и жила только для этого.
   Они помыли окна, двери и полы в комнате, кухне, прихожей и санузле. Антон не переставал удивляться, сколько работы в доме у женщины. Но не мог не признать, что грязные двери сильно портили бы впечатление от этого его убогого, светлого, только что отмытого, пахнущего горячей водой и мылом жилья.
   Сердитый дед Фома притащил раскладушку, подушку, одеяло и матрац. А потом сбегал и приволок еще пару стульев.
   - Хочешь - свое себе купи, не хочешь - пользуйся этим. А дырку потом замажем, - буркнул дед, заглянул через трещину в другую комнату и удалился.
   Ушла и тетя Оля, сдержанно-ласково кивнув на прощанье новичку.
   Оставшись один, Антон не торопясь разложил и застелил раскладушку, повесил занавески, поставил стулья у окна. Теплый ветер гулял по комнате. Антон осмотрелся и ногой задвинул чемодан под раскладушку. Сел на стул. Ему предстояло освоиться, а потом решить - как жить дальше.
  
   Оставшиеся месяцы лета Антон проедал подкожный жирок. Денег у него практически не было, на работу вчерашнего выпускника-философа брать никто не торопился. Парень сильно отощал и научился штопать дырки на носках. С другой стороны у него было время присмотреться к этому маленькому, не более сотни человек, замкнутому мирку, живущему отличной от большого мира жизнью. Больше всего в первое время Антона удивлял режим тишины, установившийся здесь. Житель большого города, он привык к постоянному фоновому шуму - машины, люди на улице, соседи за стеной... А здесь по молчаливому согласию люди слушали музыку, смотрели телевизоры в наушниках. И мобильные телефоны стояли в режиме вибрации. Хотя, в целом, всей этой техники - компьютеров, ноутбуков, сотовых, плееров и прочего - в общине было немного. Жизнь здесь была бедная, конечно, по сравнению с жизнью в большом мире. Но эти люди были как раз не из большинства. Они были даже не из той сравнительно немногочисленной части населения, которые имели способности и стали кто более, кто менее преуспевающими деятелями культуры, искусства, науки. Между собой они тоже общались не очень много - каждый погружался в свое и, как увидел Антон, единственным преимуществом жизни в общине была возможность постоянно находиться в кругу людей, которые тебя не беспокоят, понимают, поддерживают своим безумием твое собственное, не заставляют ломать себя, приспосабливая к обычному миру.
   Август уже перевалил за середину и горячий ветер летел через степи, гоня впереди себя смерчики прогретой пыли и колючие шары перекати-поля. К Антону пришел Борис Борисыч. Этот грустный толстый негр в общине выполнял функцию администратора, общался с городскими властями, распределял общественные работы, собирал деньги на оплату воды, канализации, электроэнергии. Жители общины отчисляли от личных доходов небольшой процент на общие нужды. Ремонт, коммунальные платежи, те же раскладушки и постельное белье для вновь прибывших или совсем неимущих, как некоторые старики вроде деда Фомы. С Борисом Борисычем никто не спорил - сами сюда пришли и значит, сами согласились выполнять условия. А по жизни он был чем-то средним между психологом и целителем. Он мог лечить руками, но считал, что болезни - это следствие неправильных движений души, которые подсказывают неправильные движения тела. И если изменить отношение к жизни, то можно исцелить и болезнь. Пациентов у него было немного - в основном те, кого он соглашался просто лечить руками. Люди охотно подставлялись под целебное излучение, которое не стоило им ничего. Денег Борис Борисыч не брал.
   Васек - парнишка лет шестнадцати, живший здесь на каникулах у своего деда, с которым Антон познакомился не сразу - рассказал про "товарища босса", как прозвали Бориса Борисыча за глаза, байку. Неизвестно кто ее сочинил и много ли в ней правды. Опровергнуть или подтвердить ее мог бы только сам Борис Борисыч, но не спросишь же у него.
   Говорили, что этот грустный, толстый негр с кислотно-синими глазами родился в столице. Его мать - синеглазая русская девушка из семьи потомственных врачей и учителей. Отец же - тогда принц, а теперь - король крохотной африканской страны, некоторые даже утверждали, что каких-то дальних, затерянных в океане островов. Этот темнокожий принц закончил медицинский институт, женился на синеглазой русской однокурснице. Детей у них не было очень долго. И тогда темнокожий врач, просвещенный человек, живущий в современном мире техники и нанотехнологий, обратился за помощью к шаманам своего племени. Те вопросили своих богов и вскоре прислали принцу цветок - яркий, тропический, похожий на бабочку, дышащий ароматом, теплом и светом своей родины. Стоило синеглазой красавице взять его в руки, как она почувствовала, что ее мечте суждено сбыться. Но ребенок был призван в жизнь дыханием древней магии. В положенный срок у молодой женщины родился сын; с такими яркими синими глазами, что даже родителям было нестерпимо смотреть ребенку в глаза. Когда юноше было пятнадцать, у принца умер отец и его народ призвал наследника занять опустевший трон. Принц и его семья отправились в край, где растут волшебные райские цветы. Но шаманы, призвавшие в мир синеглазое дитя, заявили, что он должен покинуть их край. "Он рожден не для нашего мира. Он рожден, что бы жить и умереть в другом мире и за других людей", - сказали старые, раскрашенные яркой глиной, темные властители дум этого края. - "Ты получил дар еще до рождения. Он - твой пропуск в жизнь. За это нужно заплатить, - сказали эти старики парню, - принимай всех, кто будет к тебе приходить. Это и есть твоя плата".
   С тем молодой человек и отчалил от берегов второй родины, которая не пожелала иметь его среди своих сыновей.
   Как он жил дальше - известно было мало. Говорили, что его мать и отец остались там, откуда изгнали его самого. Что он хранит похожий на тропическую бабочку цветок, не пострадавший от времени и до сих пор сияющий и благоухающий в ночи, когда Борис Борисыч достает его, чтобы хоть немного развеять свою неизбывную, не проходящую печаль. Лет пятнадцать назад Борис Борисыч в поисках места для тех, кто приходил к нему и оставался, прибыл в эти места и основал общину. Сначала им было тут очень трудно. А потом к общине прибился сынок тогдашнего главы города. Власть имущий папа страшно боялся, что его странный отпрыск начнет колоться, пить и прочее, поэтому он помогал Борису Борисычу, который по-отечески опекал парнишку. Сын жил здесь долго, копал пруд, сажал березки, рисовал плохие пейзажи, а потом у него выявили рак и родители забрали его домой. Он уже умер. А общине остались дома с действующими канализацией, водопроводом, электричеством.
   Вот этот самый легендарный Борис Борисыч, овеянный печалью, светом и ароматом волшебных тропических цветов, и пришел к Антону. Он присел на стул у окна. Антон сел на другой стул. Слегка выпячивая губы и по-кошачьи прижмуривая свои невероятно синие глаза, он вежливо расспросил новичка, как ему живется. Потом похлопал ладонями по коленям и сказал:
   - Что дальше думаешь делать, Антон, человек из Интернета? Я не заставляю, но тебе нужно на что-то жить, а у нас не благотворительная организация... Здесь каждый содержит себя сам. Здоровье же позволяет работать?
   - Да, - торопливо проговорил Антон, всегда терявшийся под пристальным взглядом этого человека, - но не берут пока. С дипломом философского факультета в маленьком городе трудно устроиться. Но уезжать я не планирую. Место то, что надо. Я найду работу.
   - С этим я тебе помогу,. - вдумчиво и как-то по-особенному внушительно проговорил Борис Борисыч, - Но вот в чем может быть загвоздка - большинство из наших ищут работу такую, что бы поменьше с людьми контачить... Ты как, сумеешь поладить с детьми? Хотя бы первое время?
   Так Антон стал учителем истории в школе. Сначала потому, что больше было негде работать, а потом он привык.
  
   Одиннадцатая весна, которую Антон встречал в маленьком степном поселке, была для него особенно яркой, шумной, сумасшедшей и бесконечно счастливой. Месяц назад, в апреле, он женился и радость жизни, разделенная на двоих, завораживала его еще не познанной новизной. Арина, молодая жена, особыми способностями не обладала. Жила себе тихо и работала в детском саду воспитателем. Познакомились они в автобусе, который вез Арину на дачу, а Антона в его поселок. Это был последний рейс, уже темнело, они в салоне были одни - он на последнем сиденье, а она на самом первом. Автобус сломался на полпути и им пришлось выйти.
   - Давайте я вас провожу. Только не знаю, куда вам больше надо - на вашу дачу или обратно в город, - предложил девушке Антон.
   Но она без раздумий решительно отказалась:
   - Я сама дойду.
   Антон улыбнулся. Девушка была похожа на молодую птицу, пять минут как из гнезда, которая знает, где юг, но не представляет реальной дороги туда.
   - Не дойдете. - серьезно отозвался он, - Здесь не место для прогулок по ночам. Бомжей много. Лето. Городская свалка доступна. Не убьют, так покалечат.
   - Откуда вам знать? - недоверчиво спросила девушка.
   - А я тут живу неподалеку, - улыбнулся Антон.
   Девушка нравилась ему. Она не кидала фразы, перенасыщенные словами-паразитами, а то и матами, как многие ее ровесницы. Ее правильная речь говорила о том, что она много читает в свое удовольствие, причем, не ерунду, вроде бесчисленных романов о неземной страсти, а настоящие книги. В ответ на предложение незнакомого парня проводить, она не жеманилась и не хихикала с глупым видом. Говорила, что думала, на ее лице и в глазах отражалось то, что она чувствовала. В ее искренности и простоте было что-то детское - чистое и прозрачное, такими бывают девочки лет до двенадцати-тринадцати, пока гормоны и подначки старших женщин не разбудят в них потребности кокетничать и всеми способами привлекать внимание сначала мальчишек, а затем и парней.
   - Где же вы живете? В степи? - удивленно поднимая брови, спросила она.
   - Да. У озера. В березовой роще. В доме цвета земляники...
   Девушка недоверчиво качала головой - коренная жительница города, она даже и не знала о том, что в заброшенном горняцком поселке кто-то живет. Антон и Арина разговаривали, пока окончательно не стемнело. Маленькие, колючие степные звезды насмешливо смотрели сверху.
   - Так все-таки, куда тебя проводить - в город или на дачу?
   - До дачи ближе... - неуверенно сказала Арина.
   - Боишься меня? - прямо спросил Антон.
   Она кивнула. Он засмеялся и сказал:
   - Не бойся, пожалуйста.
   Она снова кивнула, и они пошли по дороге, от которой пахло перегретым асфальтом. Мимо изредка пролетали машины. Люди торопились в город, домой. Фары чиркали по шоссе и по степи, по ее бесконечному, темному пространству. На бесконечность их света не хватало, он рассеивался и кто знает, что оставалось там, за краем светлого конуса не познанным, не узнанным, не увиденным. Антон и Арина шли по обочине, и обоим казалось, что они знакомы давным-давно. И Арина не удивилась, когда Антон спросил можно ли ему завтра, в воскресенье, заглянуть на огонек. И Антон не сомневался, что она не откажет ему. Уже потом, много времени спустя, он осознал, что у его избранницы ясные серые глаза и пепельные непослушные волосы, что она стройна, ловка, чаще весела, чем грустна. Что даже когда она не улыбается, все ее существо как будто пронизано светом. Она всегда была готова прийти на помощь любому, не осуждала, не порицала, не карала. Она умела прощать. Не просто не замечать обидчика, а именно прощать. Но в момент знакомства, когда он не знал всего этого и в темноте не мог толком разглядеть ее внешность, его поразила и заворожила ее редкостная во все времена открытость, незащищенность и душевная щедрость. Хороших фигур много, а хороших натур мало, тебе повезло, - сказал позже об Арине кто-то из друзей Антона. И ему хотелось быть каждый день с нею рядом, помогать, защищать и так же щедро отдаривать ее в ответ.
  
   И вот уже в тысячный, наверное, раз шли Антон и Арина по знакомой дороге. Шли в свое удовольствие: из города - домой, в поселок у озера. Слева была степь и справа - тоже степь и только вдалеке синие цепи гор с одной стороны и серо-рыжие громады отвалов с другой. Этой весной солнце быстро растопило снег и высушило степь. Среди серо-желтых ломких кустиков уже вовсю зеленела трава. Маршрут молодоженов был довольно замысловат. Чтобы не топать по пыльной бетонке с оживленным движением, они шли степью и то и дело отвлекались от своей дороги. То дружно рассматривали крохотный храбрый столбик заячьей капусты, раньше всех потянувшийся к солнцу, то опускались на молодой, еще не цветущий чабрец, у оврага, где недавно бурлила талая снеговая вода и целовались. Только к вечеру, уставшие и счастливые, они вышли к повороту дороги, ведущему к их дому. Взявшись за руки, Антон и Арина шли не спеша. А когда поравнялись с первым домом, из его окна на втором этаже высунулась жилистая, даже на вид чрезвычайно сильная мужская рука и стала отчаянно махать, совершая при этом сложные перемещения по периметру окна. Было похоже, что ее владелец спешно натягивал одежду.
   - Эй, Антон! - парень наконец-то догадался крикнуть во всю мощь своих легких.
   Молодожены остановились под окном. Рука исчезла. Через минуту дверь подъезда распахнулась. Тощий, жилистый, обвитый как канатами этими своими жилами, парень выскочил в косо сидящих джинсовых шортах и ладно натянутой майке в сине-белую полоску, как привычная ему тельняшка.
   - Здорово, - он с размаху впечатал свою ладонь в ладонь Антона. - Приветики, Аришечка...
   Этот парень, новичок, был весь как на пружинах - все он делал так, словно сию секунду со звоном развернулась туго сжатая стальная завитушка. И глаза у него были с сумасшедшинкой, опасным блеском, непредсказуемым - то приветливым, а через мгновение ненавидящим. Он пришел в общину прямо после службы в армии. И Борис Борисыч долго с ним беседовал, прежде чем дал добро. Как и Антону, он лично помог парню устроиться на работу - охранником в какой-то чоп. Как его зовут Антон не помнил, но тут Арина просто и мило сказала:
   - Здравствуй, Коля.
   Коля оскалился по-волчьи - по-другому он не умел улыбаться. И была в этом какая-то обреченность. Николай откровенно рассказывал о себе, и в этом тоже отчего-то было предвестие скорой печальной развязки. От него самого и стало известно, что Борис Борисыч отговаривал его от намерения поселиться в общине. Но Николай встал на колени и, блестя своими глазами с отчетливой сумасшедшинкой, скалясь и кривясь, как будто его что-то жгло изнутри, буквально вымолил разрешение.
   "Я вашему товарищу боссу так и сказал - там, среди нормальных, я сопьюсь или в тюрьму сяду, я же бешеный, я дурак, у меня крышу сносит. Я как гляну вокруг - раз, а мир один, а другой раз гляну, а он уже другой и так и тянет напиться и в морду кому-нибудь заехать. А у вас тут хорошо, водки нет, пива нет. А главное - всех этих нет. - И Николай скалился и кривился, словно что-то жгло его изнутри. - Я, когда еще не родился, так любил свою маму. Я видел ее прекрасной, как горы на рассвете, как цветущая слива... Я знал, что мой старший брат - это средоточие огня... А мой отец подобен океану - величав, могуч и безграничен в своей мудрости. И думал - вот скоро и я войду в эту семью. Они посмотрят на меня и увидят - я частица неба, я ветер. Я могу быть легким и нежным, а могу гнать вперед торнадо... И я боялся, что им не нужны будут ни моя сила, ни моя нежность, ведь у них всего этого и так в избытке. Но когда я родился, все оказалось совсем не так. Мир утратил краски и стал сумрачным, душным и тяжелым... А моим близким, действительно, оказались не нужны мои сила и нежность, но не потому что у них своего хватало, а потому, что они не помнили, кем были и кем должны были прийти в этот мир, так крепко не помнили, что можно подумать - никогда и не знали. Верите, я все детство плакал из-за этого. Меня дразнили плаксой, маменькиным сыночком, а мне было так горько, что этот мир не такой, каким помнился мне... Но ведь во мне было столько нежности и столько силы, и когда нежность оказалась не нужна, я научился быть сильным. Я дрался. Стал самым отчаянным, никто не решался больше дразнить Кольку-бешеного. Но я не захотел жить с ними. Отслужил на флоте и приехал сюда и снова стал видеть людей так же, как до рождения, правда, не всех. И не всегда. Но это не важно. Важно, что здесь никто надо мной не смеется".
   Антон и Арина знали, что этот Колька-бешеный, едва поселившись, обошел всех жителей поселка с единственной целью: проверить - действительно ли каждый первый тут чудак и воспринимает его, Николая, как равного. Что здесь он не дурной Колька-бешеный со странными закидонами, а один из равных. Он приходил и к молодой паре, и долго сидел, скалясь на Арину и декларируя нехитрые свои думки о том, как прекрасно маленькое сборище людей, которые сидят каждый в своей норке и думает каждый свою маленькую думку. Конечно, она важна только ему и абсолютно не нужна большинству в мире и даже в этой общине. Но кто знает - раз эти думки возникают, значит, они для чего-то нужны, может быть, эти маленькие кирпичики станут когда-то основой чего-то великого. Ведь когда-то чудик-неандерталец смотрел в небо и мечтал сорвать звезду, не зная, что это такое. В общем, он был один из своих - чудной для всех, поскольку видел, чувствовал и понимал мир очень по-своему. И ничего оскорбительного не было в том, что он откровенно и честно, восхищенно и почтительно пялился на жену Антона. Но каждый раз Антон подавлял в себе неприязнь к этому парню и надеялся, что она никому не заметна.
   - Слышишь, друг, тут к тебе какие-то деятели приезжали с камерами. Сказали - с телевидения. Не знаю, что ты там натворил или, может, чего изобрел, но поверь мне - мутные они ребята. Нет, ты пойми правильно, - Коля для убедительности схватил Антона за плечо и так сжал, что у того затрещали кости, - сами по себе они ничего, когда отдельно и не на работе. Цели у них мутные. Понял?
   - Понял-понял... - пробормотал Антон, осторожно высвобождаясь из медвежьего захвата бывшего моряка.
   - Антон, - вдруг очень серьезно и большой внутренней силой в голосе сказал Николай. - Я серьезно. Они мутные ребята. Я чую, я сердцем чую - что-то не так с ними или за ними...
   - А что? - тихо спросила Арина.
   Она смотрела на Николая тревожно и по-матерински нежно. Она боялась за него, так остро воспринимавшего все, она боялась за своего мужа, которого так любила и только о себе она не думала.
   - Не знаю - просто беспокойно мне, понимаешь? Я так вижу их, Аринка... - скалясь и кривясь, как будто что-то жгло его изнутри, выдохнул Николай.
   Антон быстро и крепко обнял Арину - беспокойную, нежную, с кожей, прохладной от степного ветра.
   - Ну, что ты мне жену пугаешь, - сказал он сердито.
   - Извини... - как-то сразу весь обмякнув, пробормотал Николай.
  
   Миновал месяц. Весь июнь цвели тополя и бушевали грозы. Выпускные балы в школах тоже прошли под пушечные выстрелы грома, салют молний и плеск ливневых дождей. Казалось, стихии вырвались на волю и радовались своему освобождению неистовой бездумной первобытной радостью. Она была беззлобна эта вакхическая пляска природы, но настолько буйна, что невольно пугала. И радовала, и забавляла. В выпускную ночь девчонки и парни то и дело выбегали из душных школьных помещений во дворы. А там гулял теплый ветер, блестели зарницы, небо роняло крупные капли. Струились в воздушных потоках, мешаясь с пылью, дождем и тополиным пухом пышные подолы девчачьих платьев, их локоны и кружева. И лишь немногие остались равнодушными к этой буйной стихии.
   Антон и Арина встречали и провожали сухие трескучие степные грозы с ощущением, что за ними стоят некие живые силы - не всегда светлые, но всегда вольные, ширококрылые, немного нездешние. Они налетали грозные и своевольные, и, казалось, готовы были разметать все живое и неживое, а потом их гнев утихал и светло струился дождь в уже светлеющем небе и свежо пахло травой, землей, цветами - той тихой земной прелестью, которая вселяет в сердце надежду, а в душу покой.
   К Антону никто из журналистов не приезжал, никто ему не звонил и никак не интересовался им. В школе, правда, в выпускную ночь снимали местные телевизионщики, но это была такая ежегодная акция - каждый год они посещали несколько школ, а потом показывали большой репортаж о том, как молодежь прощалась с альма матер.
   Через день после выпускного бала к молодым заглянул сосед Алексей Иванович. Он вошел, как всегда тихо и легко, как будто в комнату вплыл тополиный пух. Большой, сухой, с потемневшей и задубевшей от солнца и ветра кожей, он и был похож на огромный старый тополь. Он ходил босиком практически круглый год, купался в проруби, бегал по утрам, ел только овощи. В основном он обитал в шалаше, который построил сам и жил там в любой мороз. Только осенью, когда холодная грязь лезла во все щели, он перебирался в свою комнату. На самом деле ему было уже под девяносто, но выглядел он намного моложе. Себя он считал абсолютно бесполезным для общества и на этом они с Антоном, который думал о себе также, сошлись и подружились.
   - Я же ничего не умею, - не раз говорил старый чудак молодому чудаку, - я просто люблю все это - дождь, траву, туман... И мне скучно сидеть дома или у подъезда на скамейке и слушать, как ровесники мои обсуждают политику государства и такую ерунду несут, прости господи. Лучше гулять и чувствовать ветер, слушать, как шепчутся листья, как звенит комар. Ведь я стар и скоро жизнь кончится и не будет уже снега, волн, солнца... И никогда уже не почувствую, а может, и не вспомню даже их ласковых прикосновений к коже и к самой душе...
   Алексей Иванович сел на самый край стула, точно собираясь тут же встать, сложил на коленях руки, почему-то смущенно посмотрел на Арину, кашлянул и сказал:
   - А тебя, Антоша, я вчера по телевизору видел. В местных новостях. Да.
   - Ой... - сказала тихонько Арина и обернулась к Антону.
   Он пожал плечами и спросил у гостя:
   - И что же я делал?
   - А с ребятишками отмечал окончание школы.
   - А-а-а... - так радостно вздохнула Арина, что Антон тут же лукаво подмигнул ей:
   - А ты думала меня разыскивает милиция?
   Она повела бровями этак многозначительно и улыбнулась - коротко, насмешливо и добродушно.
   Алексей Иванович вздохнул, опять смущенно посмотрел на Арину и кашлянул. Потом сказал:
   - Ну и про нас, про жизнь нашу чудаческую ты тоже говорил.
   - И что? - любезно спросил Антон.
   Алексей Иванович вздохнул, покашлял и печально посмотрел на него. Антон в ответ сделал большие глаза и слегка развел руки - дескать, по-прежнему люблю и уважаю вас, но не понимаю ваших намеков, дорогой мой Алексей Иванович.
   - Мы думаем, как бы это выступление нам всем боком не вышло... - осторожно произнес гость.
   - Кто так думает? - встревожено вступила в разговор Арина.
   - Коленька, Боренька, Оленька... - пробормотал старик.
   Для него, действительно, и Колька-бешеный, и Борис Борисыч и даже тетя Оля были просто "Коленьками-Бореньками-Оленьками". Алексей Иванович по-другому не умел относиться к людям, и люди мирились с этим и признавали в итоге, что в них живы и поныне те скромные, милые, резвые дети, которых когда-то вот так называли.
   Антон смотрел на старика, а сам старался припомнить - чего же он такого наговорил в своем интервью телевизионщикам. Его обязала это сделать директриса школы, но он вроде бы говорил в основном об учебе, о ребятах...
   Алексей Иванович снова вздохнул и словно этот набранный в грудь воздух приподнял его. Старик встал.
   - Мальчик мой, - печально и по-стариковски нежно сказал он, - дело не в том, что ты сказал, а в том, как это поймут другие. Но что бы ни было... - Алексей Иванович подошел - от старика слегка пахло полынью - и обнял Антона, - мы с тобой... Мы с тобой, мальчик...
   И тихо, словно тополиный пух, печальный гость выплыл за порог.
   Антон растеряно оглянулся на Арину. Та смотрела на него огромными остановившимися глазами - в них был вопрос.
   - Ни черта не понимаю, - честно ответил он жене.
   Ее глаза как будто погасли.
   - Не понимаю, - поклялся Антон.
   - В субботу будет повтор всех новостей за неделю, - тихо сказала Арина.
   - Да, надо посмотреть...
  
   Сами молодые телевизором не обзавелись - хватало возможностей Интернета и компьютера. Когда новости почитают на сайтах, когда фильм посмотрят с диска. Но тут, поскольку местные новости для мировой сети не актуальны, решено было пойти в гости. Ближайшим соседом с телевизором была у них женщина по имени Валентина Андреевна. Она обладала внешностью и возрастом, которые смущенно возводят к среднему, имея ввиду, видимо, среднее примерно между тридцатью и шестидесятью. Она жила в самом первом доме у шоссе, безропотно глотала пыль большой дороги, ничего не желала от жизни, никогда никого не ждала, много мечтала, а мечты выкладывала на своем блоге, куда кроме Антона, Арины, Бориса Борисыча и случайных посетителей никто не заглядывал. И уж тем более, никто в дискуссии с нею не вступал. Но Валентина Андреевна не придавала этому ни малейшего значения. "Пусть висят... - застенчиво улыбалась она, без всякой задней мысли возводя свои идеи до космических просторов и высот, - Ну, вы же помните: "если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно"... Последняя ее идея касалась преображения окружающего мира. Она писала: "Начать хотя бы вот со школ, парков и мест отдыха - пусть те, кто провинился административно не платят штрафы, а присуждаются к общественным работам - просеиванию песка на пляжах, уборке стекол с улиц. Это смешно, но действенно - ослушники и сами приобщатся природы и полезное дело сделают. Как быть с работой? Ну, уволить их не имеют право, а вот платить ли за эти дни зарплату - пусть решает руководство предприятия. И тогда дети, и взрослые смогут ходить босиком по паркам, на территории школы, плескаться в фонтанах, особенно в южных городах. Пусть будет побольше пунктов, за нарушение которых люди приговариваются именно к общественным работам - уборке улиц, посадке рассады, очистке парков, водоемов, в том числе, и фонтанов, сколачиванию кормушек, уходу за бездомными животными и так далее. Они и сами будут мусорить меньше и еще детям завещают не сорить и не нарушать, сами наученные горьким опытом. А потом? Каков следующий шаг? Зависит не только от этического и социального, но и от технического прогресса, между прочим".
  
   Арина и Антон вошли в ее комнатушку - тут сухо и сладко пахло пылью, как в библиотеке или на старом теплом чердаке, и везде лежали книги, многие раскрытые или с закладками. Сама Валентина Андреевна в толстых очках, слегка встрепанная, ужасно милая и некрасивая сидела за столом с книгой. Под рукой у нее лежала тетрадь, а в пальцах она вертела ручку - для звездных мыслей. На звук открывшейся двери и голосов, она повернула голову - молчаливая, мудрая сова, в ореоле распушенных перьев. Ничего не говоря, она кивнула в знак приветствия, встала и включила телевизор. И мир иной ворвался в полутемную, тихую комнату. Бодрый голос диктора рассказывал о городских новостях за неделю. Антон и Арина присели на старенькую кушетку, покрытую столь же ветхим ковром. Антон обнял жену. Валентина Андреевна вздохнула и заскрипела стулом, устраиваясь удобнее. Входная дверь снова открылась и тихо-тихо, как влетает в комнату тополиный пух, вошел Алексей Иванович. Он прислонился к дверному косяку. Арина взглянула на него и шевельнула губами, собираясь поздороваться, но тут диктор заговорил о выпускных балах, аттестатах, медалях, грозах. Затем Антон увидел на экране школу, в которой преподавал.
  
   Корреспондент что-то болтал о последних школьных деньках, экзаменах в вузах. А на картинке Антон видел школьные коридоры и счастливых, беспечных, нарядных ребят. В те дни, когда были сняты эти кадры, они были еще свои, родные и близкие. Он знал о них все - что любят, чего боятся, какие предметы даются им легко, а какие требуют усилий. Он знал не только их, но и их семьи - где работают, как относятся к своим детям. Не все любили тех, кого сами же и родили, не все умели показать свою любовь. Дети росли и умнели, взрослые оставались статичными. Антон старался любить их всех такими, какими знал. Но теперь он понимал, что эти мальчики и девочки ушли без него - каждый своим путем. Он чувствовал, что больше не в ответе ни за одного из них.
   Между тем на экране появилась довольно симпатичная девушка-корреспондент. Напряженно улыбаясь в камеру, она затараторила:
   - В нынешнем году об этой школе говорят многие - чиновники в управлении образования, преподаватели в других школах и в вузах, родители школьников. Причина же такого интереса в том, что выпускники одиннадцатого "В" почти все закончили школу с золотыми медалями. Из двадцати восьми учащихся - двадцать один уходит в большую жизнь с "золотом", трое с "серебром", а оставшиеся четверо закончили школу, хоть и без медалей, но и без троек.
   Пошли опять картинки школы и выпускников, а голос за кадром продолжал болтать. На экране появилась директриса - ярко накрашенная, в красивом платье, но замотанная и уже утомленная всем этим радостным сумбуром, который она и учителя пытались ввести хоть в какие-то рамки, чтобы ни у кого не поехала крыша. Корреспондент поинтересовалась - как удалось почти весь класс вытянуть на медали. Директриса улыбнулась затравленно, а потом сказала: "Секрет в руках классного руководителя. Он опробовал авторскую методику и поэтому может лучше всех рассказать о своем достижении. Поговорите с ним. А я поздравляю всех с большим и радостным событием..." В кадре появился Антон. В светло-сером костюме и голубом галстуке он выглядел, как один из своих одиннадцатиклассников. Он стоял в смеющейся толпе выпускников и смеялся вместе со всеми. Корреспондент принялась рассказывать о нем. Родился, учился, женился... А потом девица произнесла:
   - Но что могло подвигнуть честолюбивого молодого человека приехать из большого города в наш маленький городок? Как оказалось, вовсе не желание опробовать новую методику обучения. Ее, судя по всему, нет и в помине. Успех принесла только личность учителя. Ведь он - давний и постоянный житель забытого поселка, который в народе называют "Мертвым городом".
   На картинке поплыло изображение поселка. Мирно покачивались на ветру ветви березок и так же, как в день, когда Антон приехал в это место, паслась у озерка сонная лошадь. Корреспондент напомнила историю появления этой общины и намекнула на то, что там живут люди, наделенные необычными способностями. Отметила она и то, что на школьников учитель имеет слишком большое влияние, что нормальные дети не могут так любить школу, как эти ученики, что преподаватели не бывают "властителями дум" молодого поколения.
   - Вот последнее это она точно заметила, - слегка усмехнулась Валентина Андреевна, - Не от большого ума, правда, а как то дитя, чьими устами истина глаголет.
   - Не все учителя разделяют позицию Антона Лисицина, - продолжала болтать девица, - излишний либерализм вреден учебному процессу, считают они. И хотя эксперимент молодого педагога в целом принес положительные плоды в виде обильного урожая золотых и серебряных медалей, его методика является спорной, не опробованной и главное - не утвержденной министерством образования.
   - Какая методика? - возмущенно сказал Антон, - Я на эту корреспондентку в суд подам, ей-Богу! Никаких экспериментов я на детях не ставил. Просто относился к ним по-человечески, не так как ко мне в школе...
   В кадре появилась преподаватель физики Альбина Игоревна - женщина в высшей степени сухая и властная. На ее уроках дети боялись шевельнуться. Отметки выше тройки школьники у нее получали только после очередного скандала с участием родителей, директора и представителей городского управления образования. Она часто повторяла любимую многими предметниками поговорку "На четверку знаю только я, а на пятерку - Господь Бог", искренне забывая, что дети в школу приходят не знаниями с учителем соревноваться, а получать эти самые знания. Антон не раз напоминал физичке об этом, но она только посмеивалась:
   - Через десять лет, когда вы осознаете, что как попугай повторяете на уроках одно и то же для одних и тех же дебилов, вы сами заговорите, как я.
   - Каждый ребенок - личность, - возражал Антон. - Если вы хоть раз разглядите это, вы уже не сможете об этом забыть.
   - Это прописные истины, не стоит забивать мне голову ими. У меня на уроке они все дебилы. И об их личностях пусть беспокоятся их родители.
   Альбина Игоревна выглядела как картинка - шикарное платье, уложенные волосы, яркий, но не вульгарный макияж. Она вошла в кадр естественно и уверенно, сразу затмив корреспондентку, которая на ее фоне смотрелась больной мышью. Девчонка протянула микрофон. Физичка слегка наклонила голову и выдала:
   - Мне нечего сказать на самом деле. Конечно, столько "золота" и "серебра" очень почетно иметь в школе... для отчета. Но вы спросите родителей - они рады, что их дети стали медалистами?
   - А что - нет?
   - Да Боже мой! - закатила глаза Альбина Игоревна, - Поговорите с ними сами! Вы все поймете.
   И корреспондент, действительно, поймав возбужденного краснорожего папашу в черном костюме и душащем его полосатом галстуке, спросила рад ли он, что сын получил золотую медаль.
   - На х... она нужна, - честно сказал папаша и стыдливое "пи-и" заглушило ключевое слово фразы. - Вот я без медали и без высшего образования, и отлично себя чувствую всю жизнь. И дочери моей эта медаль без надобности. Выйдет замуж, детей нарожает и вся медаль...
   Оператор увел камеру в сторону. И в кадр опять ворвались веселые выпускники. Но праздник не увлекал корреспондента. Она продолжала гнуть свое и обратилась к ярко накрашенной дамочке. Та цепко схватила микрофон. Корреспондент потянула его к себе, дамочка к себе. Но силы были равны и обе продолжали держать микрофон. Битву за него из кадра не вырезали, поскольку, одновременно родительница тараторила:
   - Мой сын, Черкашин Ваня, закончил школу с золотой медалью. Да. Он перешел в эту школу в девятом классе, мы переехали в новую квартиру... Ваня не был примерным подростком. А когда попал в класс к Антону Даниловичу, то сильно изменился. Стал учиться на "отлично", грубить перестал...
   Корреспондент, поймав момент, неожиданно сильно дернула микрофон и, наконец-то, вырвала его из цепких рук мамаши.
   - Но ведь вы недовольны классным руководителем, - настойчиво напомнила она.
   - Да? - пробормотала мамаша, как будто очнувшись, - Ну, да... До того, как Ванечка пришел в этот класс, он был нормальным мальчиком, понятным. Смотрел телик, играл на компьютере, дрался во дворе с пацанами... А теперь? Стал каким-то чудиком. По ночам плачет над книжками. Спрашиваю - что читаешь, показывает этого... - мамаша завела глаза, силясь вспомнить, и ведь вспомнила и возмущенно воскликнула, - "Овода"! Про итальянских революционеров! Ну, кто в наше время читает про революционеров, да еще и плачет о них? Телевизор не смотрит. С семьей не общается. Правда, не пьет и не курит, и медаль вот золотую получил. И друзья у него все больше такие же, как он сам. Но мне, матери, говорить с ним не о чем. Не об итальянской же революции... И это вина учителя. Он детей отдалил от их собственных родителей. Они теперь стали нам чужие, - мамаша завсхлипывала, картинно прижимая платочек к сухим глазам, - Зачем эта медаль ему... Лучше был бы нормальным мальчишкой. Как все-е-е...
   Пока оператор держал рыдающую мать в кадре, Арина оглядела всех, кто был в комнате, и быстро и тихо сказала:
   - А почему она не спрашивает - о чем хотела бы или могла бы говорить эта мать со своим сыном?
   Но в планы корреспондента это не входило - она делала скандальный репортаж. И преуспевала в этом.
   В кадре оказалась еще одна мамаша, вполне интеллигентного вида. Она с напором проговорила:
   - Чему этот учитель учил наших детей? Никогда не забуду, как мой сын по ночам во сне бормотал: "Чтобы сироты шли не плача в ту душегубку палача, их доктор вел, рыданья пряча и сказку младшему шепча..." Какие сироты, в какую душегубку? Нет, вы поймите меня правильно. Я-то культурный человек и знаю - о каких сиротах и о каком докторе идет речь... Но дети так впечатлительны. Как эта история повлияла на психику сына? Станет ли он полноценным членом современного общества, если будет читать такие книжки? И зачем забивать голову детям тем, что было давно и уже почти забыто?
   Антон слушал и ушам своим не верил. Мамы-папы учеников, с которым он, бывало, гонял чаек на кухне у них в домах, помогал найти общий язык с их отпрысками, разбирался в проблемах, которые накапливались годами и только лишь потому, что родители не слишком часто просто разговаривали со своими детьми, обвиняли его в том, что ему казалось абсурдным. Он привил мальчикам и девочкам любовь к чтению, к книгам, к хорошей литературе. Дети читали и сопереживали героям, учились у них делать выбор и поступать в соответствии с ним, осознавали себя, как личности и понимали, что воспитать и сохранить в себе человека задача на самом деле не менее важная, чем скупить все бриллианты мира. И именно от этого родители были в панике.
   - Раньше они такого не говорили. Они радовались, что дети хорошо учатся и читают вместо того, чтобы тусить в подъездах! - воскликнул Антон, но никто не отреагировал.
   Он посмотрел на Арину - она не отрывала сосредоточенного взгляда от экрана и покусывала костяшки пальцев. Валентина Андреевна сидела прямая и строгая, внимательно прислушиваясь к каждому слову. А вот Алексей Иванович, казалось, вовсе не интересовался программой. Он рассеяно вертел головой и его взгляд скользил по комнате, по книгам, убегал вдаль в раскрытое настежь окно, где ветер вольно гулял в степи, и неспешно пылили по дороге машины. Ему были не интересны подробности, потому что он уже вычислил самое главное для себя. Он был уверен, что ничего доброго эта телепередача не принесет. Теперь он ждал, когда и другие в этом убедятся, вот и все.
   А на экране снова появились выпускники. Теперь съемка шла в актовом зале, где юноши и девушка танцевали. Корреспондент же заговорила о том, что выпускники одиннадцатого "В" на первый взгляд не слишком отличаются от своих сверстников. Разве что бросается в глаза их спортивный, подтянутый вид. Но когда начинаешь общаться с этими юношами и девушками, понимаешь, что их мировоззрение подверглось чьему-то серьезному влиянию. Например, этим школьникам, - вещала за кадром журналистка, - вложили в головы, что надо ходить только босиком.
   - Все верно, - беззаботно улыбался с экрана головастый белобрысый выпускник, - люди рождены не для того, чтобы топтать землю сапогами. По ней надо ходить босиком, ступая легко и с благодарностью. А когда-нибудь люди возьмут в ладони свой голубой шарик и будут, радуясь ему и любуясь им, передавать его по кругу.
   - Это что, программа действий? - спросила корреспондент. - Этому вас учил ваш классный руководитель?
   - Ну, что вы, - снисходительно проговорил юноша, - Это метафора. Или, если хотите, поэтическая вольность, вполне допустимая.
   - А о чем она, не поясните?
   - Она о будущем. Мы ведь все мечтаем о лучшем будущем, прекрасном, без войн и насилия. И эта метафора ничем не хуже других. Просто она придумана нашим учителем и потому лично мне ближе, чем другие.
   На экране снова появился Антон. Он стоял, прислонившись спиной к стене, и с улыбкой наблюдал за ребятами, танцевавшими в зале.
   Корреспондент говорила:
   - Все - и коллеги-учителя и родители единодушны в том, что Антон Данилович славится необыкновенной добротой и снисходительностью к школьникам, а также тем, что живо и искренне интересовался всеми ребячьими проблемами. Но задача учителя - не дружить с ними, а давать им знания. И, хотя с этой задачей Антон Лисицын справляется блестяще, все же нельзя не обратить внимания на тот факт, что необычность его отношения к детям, кроется в необычности личности педагога.
   Девушка появилась в кадре вместе с Антоном и бесцеремонно ткнула ему в лицо микрофон.
   - Вы живете в "квартале мертвецов". Всем известно, что за люди там собрались. Какими вы обладаете необычными способностями?
   Антон на экране улыбнулся:
   - Никакими. Честное слово. Я не лечу руками, не общаюсь с инопланетянами, ничего такого...
   - И все же? Почему-то ведь вы живете там?
   Антон на экране помолчал:
   - Это мой личный выбор, который не касается никого. Некоторые люди не хотят жить по меркам современного общества. Карьера, накопление материальных благ - это не совсем по мне. Работа и тихий дом, в котором меня любят и ждут. Все это я получил в том месте, где живу.
   - И этому вы тоже учили детей?
   - Нет, - удивленно отозвался Антон, - Я же сказал - это мой личный выбор, который я никому и никогда не навязывал.
   - А что же это за место, где вы получили все, что хотели? Что за люди живут с вами рядом? У них есть уникальные способности? Они влияли на вас? Передавали вам свои знания?
   - Нет-нет, у вас немного неправильные представления о людях, которые живут в общине...
   - Вот где ты сделал ошибку, Антон, - тихо проговорил Алексей Иванович, - Не надо было ничего объяснять...
   Но Антон на экране был преисполнен добродушия, терпения и радости. И он продолжал свою речь, пытаясь достучаться до сердца и разума журналистки, донести до нее ту истину, которую знал он.
   - Понимаете, каждый из членов общины имел опыт метафизического переживания и не знал - куда его пристроить в реальной жизни, если не умеешь рисовать картины, сочинять музыку и так далее. Ведь творческие люди, по сути, как я это понимаю, растворившие свою необычность в каком-то умении - музыке, стихах, картинах, науке. Они вложили себя в свое дело. И этой личной причастностью ко Вселенной, как кислотой растворили стандартные семь нот, слово, что было в начале, семь цветов, философский камень... И создали нечто, чем восхищаются другие. А люди в общине и я... У нас нет талантов, которые могли бы послужить людям. Но в нас есть частица света, мы хотим ее сохранить и научить других находить ее в себе, и не терять потом. Потому что она есть у каждого, как душа. И она помогает человеку оставаться человеком.
   - И это секрет того, как вам удавалось влиять на школьников? Заставить их учится на пятерки, уважать родителей, вести здоровый образ жизни?
   - Вы знаете, - доверительно проговорил Антон, - Моей педагогической "Библией" стала книга "Король Матиуш". В ней нет свода правил, но она пробуждает сочувствие к детям и потом не дает заглохнуть этому чувству. Я только старался, чтобы дети не забывали сказки.
   - Я знаю, что у вас есть и политические идеи, - не отставала журналистка.
   - Нет, - недоуменно отозвался Антон, - я политикой настолько не интересуюсь.
   - Но однажды вы публично высказались о том, что принцип прихода во власть в современном обществе совершенно неправильный.
   - Разве это политические убеждения? - рассмеялся Антон, - просто я случайно узнал и был в шоке, как депутат по нашему округу в госдуме стал депутатом. Механизм оказался так прост, а я даже не представлял насколько. Собрались несколько директоров предприятий и сказали одному из своих - давай, мы тебя выдвинем, все наши рабочие за тебя проголосуют, куда они денутся, они же хотят работать и семьи свои кормить. Ты будешь продвигать законы, которые нам выгодны, а мы за это тебя не оставим. Тебе ведь семью тоже содержать надо? Вот и вперед. И был серенький зам, а стал видный депутат.
   - И что?
   - Хорошо бы изменить принцип прихода во власть. Духовное развитие должно приводить к высшей власти, а не умение угодить вышестоящим, вовремя принести тапочки, выпить водочки в нужной компании. Узнать духовного человека легко - он не потребует преклонения, сам возьмет тапки, не заставит унижаться подчиненного и говорить и принимать решения будет соответственно - согласно нуждам и чаяниям тех, кто доверил ему власть - народу, а не кучке уже пришедших к власти и жаждущих ее удержать ради личных материальных благ.
   - Вы всерьез считаете, что такое возможно? - в голосе девушки прорезалось откровенное ехидство.
   Антон только чуть улыбнулся. Он и не ожидал от этой маленькой и совсем молоденькой девочки широкого кругозора и глубоких познаний.
   - Ведь у нас не вызывает сомнения наличие духовного опыта у крупнейших святых, у таких, в праведности и в наивысшем духовном опыте которых не может быть сомнения. Кроме того, в мировой истории есть реальный пример. Это Махатма Ганди. Вот как Даниил Андреев пишет о нем в "Розе мира": "Мы видели потрясающее зрелище: человек, не обладавший никакой государственной властью, в подчинении которого не было ни одного солдата, даже ни одного личного слуги, не имевший крова над головой и ходивший в набедренной повязке, стал совестью, стал духовным и политическим вождем трехсот миллионов человек. И одного его тихого слова было достаточно, чтобы эти миллионы объединялись в общей бескровной борьбе за освобождение своей страны, а пролитие крови врага влекло за собой всеиндийский пост и траур... Вот первый в новейшей истории пример той силы, которая постепенно заменит меч и кнут государственной власти".
   По экрану снова побежали картинки выпускного бала. Сюжет перескочил на празднование в других школах. Корреспондентка снова заговорила о золотых и серебряных медалистах, о том, что теперь эти знаки отличия ничего не значат и льгот при поступлении в вуз не дают.
   - Кажется все? - вопросительно проговорила Валентина Андреевна и убавила звук телевизора.
   Антон, не зная, как реагировать на программу, удрученно смотрел в пол. В ту ночь, давая интервью, он испытал необыкновенный подъем. Он чувствовал себя как бы стоящим на вершине высокой горы. Вокруг медленно плыл хоровод светил и планет. И все это одновременно было крохотной точкой в хороводе других, более могучих планет и светил. И эта величественная и прекрасная картина так глубоко вошла в его сердце, что ему стало больно от этой непостижимой красоты. И ему захотелось расправить крылья, которые он почувствовал за спиной и спуститься к людям, чтобы поведать об увиденном. Но кто-то, кто имел на это полное право, как будто молвил негромко и ласково, сострадательно и печально, но при этом твердо - еще рано. И его услышали и там, где, казалось, чуть светится край вселенной и за ее краем и в самой сокровенной сердцевине мира. И Антон очнулся и увидел нетерпеливую журналистку и видеокамеру, и половину лица оператора, таращившего один глаз в видоискатель, а другой зажмуривший, отчего лицо перекосилось в дурацкой гримасе.
   И Антон, как будто снова очнулся. Его отрезвил негромкий голос Алексея Ивановича:
   - Ты очень много сказал Антон. Больше чем хотел. Наверняка. Но дело не в этом. Повторю тебе. Дело не в том, что ты сказал, а в том, как это восприняли и трактовали другие. Это уже было в истории не раз. Самый яркий пример я тебе приведу, только пойми меня правильно - один иудей говорил о царстве небесном, а его обвинили в намерении свергнуть власть римской империи...
   Антон закрыл ладонями лицо. Пример был несколько претенциозен, но, по сути, справедлив. Сам Антон и не подумал о том, что трактовка порой важнее, чем сам факт.
   Отчуждение, словно густой дым, заполнило комнату. Каждый стал сам по себе. Как в момент смерти. Бесполезно держать умирающего за руку, он все равно видит не то, что живые. Предчувствие, тоска, одиночество - возможно, это было лишь настроение, навеянное серьезностью Алексея Ивановича, с его убеждением, что теперь все будет только плохо, а возможно это было предчувствие конца, которое эти странные люди, не такие, как все, почувствовали вместе и разделили между собой, в стремлении облегчить друг другу эту боль.
  
   Примерно с полмесяца после выхода программы казалось, что жизнь осталась прежней. Ведь по-прежнему широка и величественна раскинулась до горизонта степь, и летел над нею ветер, разнося горьковатый аромат трав. В бледно-синем небе мирно и по степному высоко проплывали прозрачные клочки облаков. Шелестели листвой березы у пруда, и паслась под ними лошадь, уже совсем старая, с поседевшей костлявой доброй мордой.
   Арина по-прежнему уезжала утром на работу и возвращалась вечером. Антон же вел праздную жизнь отпускника. И именно поэтому он видел, насколько ничего не менялось ни под солнцем, ни под луной - жизнь общины на фоне неспешной, вековечной жизни степи не казалась ни тревожной, ни суетной. Тетя Оля величественно молчала, легко, как тополиный пух, передвигался Алексей Иванович, Николай скалился и кривился, словно что-то жгло его изнутри, пристально-печально смотрел своими кислотно-синими глазами Борис Борисыч... Но на сердце у Антона было тяжело. Детские воспоминания вдруг захлестнули его. Как он совсем маленьким стремился вырваться из любящих, душащих рук родственников и стать частью огромной вселенной. И вот он вроде бы детским своим упрямством победил и маму, и папу, и брата и шагнул за предел обыденности, чтобы снова и снова ощущать себя пылинкой в бесконечности... Но именно потому, что он победил, ему и не стать единым с беспредельным миром, не открыться всему этому манящему и зовущему простору земли и неба...
   И однажды утром как обычно взъерошенная и пыльная, но ужасно милая Валентина Андреевна тихо вошла в его комнату. Но позже Антону все казалось - она ворвалась и с налету разнесла хрупкий, как бы хрустальный, покой на тысячи острых, мелких осколков.
   Жена Антона уже ушла на работу. Сам он стоял с полупустой кружкой с кофе в руке, ждал, пока загрузится компьютер, и пристально рассматривал степную даль за окном.
   - Антоша, - робко позвала от двери Валентина Андреевна.
   Антон обернулся. Бледная, испуганная гостья стояла, прижав бессильные кулачки к груди. Вокруг глаз - тени, следы бессонной, отнюдь не счастливой ночи.
   Антон так и кинулся к ней, швырнув кружку на стол:
   - Что с вами?
   - С нами, - пробормотала Валентина Андреевна, - не со мной, а с нами... У тебя компьютер включен?
   - Наверное, загрузился уже... Да что случилось?
   - Еще не случилось... Но скоро, наверное...
   - Валентина Андреевна, вы нарочно меня пугаете?
   - Нет-нет, ну что ты... - она подняла измученный взгляд.
   Антону стало стыдно - что бы там ни было, даже если и пустячок, она приняла его всерьез.
   - Можно? - женщина подошла к компьютеру и старые, но привычные к клавиатуре пальцы уверенно забегали по черным клавишам.
   - Посмотри, что написали в моем блоге. Впервые откликнулись, но как...
   Антон подошел, и Валентина Андреевна уступила ему место. Он сел и стал читать. Сначала он ничего не увидел и не понял, потому что это были обычные рассуждения Валентины Андреевны о том и о сем. В последней своей записи женщина излагала впечатления от последовательного перечтения двух книг - "Таис Афинской" Ивана Ефремова и "Дороги славы" Роберта Хайнлайна. Валентина Андреевна признавалась - она и раньше читала эти книги, но с большим промежутком по времени между ними. А в этот раз она с большим удивлением обнаружила потрясающий контраст в отношении двух писателей к женщине. Русский Иван Ефремов преклонялся перед женщиной. Он написал будущее, где женщина свободна, равноправна, уверенна в себе и в мире вокруг нее. А американец Роберт Хайнлайн женщину унижал. Мужчина у него лучше только потому, что он - мужчина. Может быть, конечно, и потому, что мужчины не любят работать над собой, а только над переустройством мира, особенно, когда чувствуют, что в чем-то неправы. Но сути это не меняет. И вот, в "Дороге славы" правительница галактики - умная, красивая, отважная женщина подчиняется мужчине. Обычному, бездарному, не умеющему себя занять, лишь потому, что он - мужчина. А она имела несчастье полюбить его. И далее Валентина Андреевна развивала такую мысль: "Мужчина движется во Вселенной одновременно во все стороны, он заряжен желанием обладать, покорять, повелевать и он будет таким, покуда его истинная мужская гордость находится в штанах. Ну, а поскольку это было и есть неизменно, и таковым останется, то даже самый умный и талантливый все же имеет то, чем имеет. И это есть его вечный двигатель, заставляющий его бороздить моря и галактики. Женщина же - находится на одном месте, в этом месте она создает рай, здесь живут ее дети, растут ее цветы, находятся все те, кого она приняла, полюбила, дала имя, выяснила его суть. Даже если она желает быть, как мужчина, она все равно есть понимание. Мужчину и женщину лишает взаимопонимания разум, но уравнивает любовь".
   - Ну, и? - нетерпеливо спросила Валентина Андреевна.
   - Почему вы так много перечисляете книг? - машинально спросил Антон.
   - Где?
   - Не в этой записи, а вообще.
   - Ну, - слегка смутилась Валентина Андреевна, - просто я сама некоторые книги прочла именно потому, что их упомянул другой автор, которого я на тот момент читала. Вот я и подумала - вдруг кто-то тоже заинтересуется... Постой-ка, мы не о том с тобой сейчас заговорили. Ты в отзывы зайди, Антоша...
   Комментарий был всего один, и Антон кликнул по нему мышкой.
   Заглавными буквами некий гость написал, перечеркивая наивные мечты Валентины Андреевны о разумном, добром, вечном: "У тебя что, мужика нет, что ты такая озабоченная? Тогда сдохни, сука, в одиночестве, как бродячая собака. Сдохните все вы, придурки!"
  
   - Может, уедешь к маме? - безнадежно проговорил Антон.
   Они сидели друг против друга. Арина на диванчике, а сам Антон на стуле у окна. В затылок ему поддувал горячий степной ветерок. Конец лета был жарким, безумно жарким. Солнце палило так, словно хотело дочерна сжечь и эту степь, и город, и завод, и все вокруг.
   - Нет, - качнула головой Арина.
   Она смотрела мимо Антона, все в то же окно. Там уныло заглядывали в почти сухой пруд пожелтевшие березки. Не было во взгляде Арины ни надежды, ни отчаяния - одна только бесконечная выгоревшая степь отражалась в ее серых, прозрачных глазах. Этот разговор повторялся уже не в первый раз. Он как будто водил молодых супругов по заколдованному кругу. Антон и Арина говорили об одном и том же, одними и теми же словами и даже не замечали этого. Но другие слова не помогли бы им найти выход из сложившейся ситуации, поэтому им и было все равно.
   После первого, страшного, отзыва в блоге Валентины Андреевны, как будто где-то прорвало шлюз. В Интернете то и дело стала появляться информация о маленьких общинах, где живут чудаки. В блогах и Живом Журнале то и дело вдруг вспыхивали и разворачивались дискуссии, в которые незаметно втягивались и жители маленьких общин. Кто-то вспомнил один из романов братьев Стругацких, в котором были люди, "желающие странного", но название не прижилось. Жителей общин за глаза, а потом и в глаза называли чудаками, чудиками. А потом кто-то впервые кинул словечко "неформат". Неформат можно было найти на любой радиостанции, где в кабинете музыкального редактора умирали хорошие песни, которые редактор посчитал не рейтинговыми. То же касалось стихов и прозы, танца и рисования. Нет рейтинга - нет рекламы - нет продаж - нет заработка. Зачем нужен не продающийся неформат? Для души? А не скажете, что это такое? И жители общин, чувствуя в этом слове родство со своим положением в обществе, с удовольствием стали называть себя "неформатами". Многие совсем не чурались Интернета, имели свои блоги или страничку в "ЖЖ" и заявляли о себе, как о чудаке. Им задавали вопросы. Они честно на них отвечали. Но ничего хорошего из этого не вышло. Получилась странная игра в вопросы и ответы. Вопросы без ответов. Ответы на вопросы, которых никто не задавал. Те, кто спрашивал либо не знали - о чем, собственно спрашивают, либо никакой ответ их не удовлетворял.
   Эту полемику, как свидетельствовало количество комментариев на разных страницах Интернета, занимавшую умы многих и многих, Антон и Арина сначала читали с удовольствием, потом с недоумением, а потом обоим стало страшно. Первые вопросы развлекали, а последние - пугали. Как будто кто-то пытался убедить пользователей всемирной паутины, что есть на свете люди, которых можно безнаказанно травить. Как будто кто-то исподволь стремился объединить одну группу людей для дружбы против другой группы.
   "Вам самим не странно, что вы есть, но вы всем чужды? Многие из вас - даже собственным детям. А кое у кого даже и детей нет. Разве это жизнь - каждый сам по себе, не с кем поговорить, некому свой опыт передать, даже воды подать некому будет на старости лет?" - недоумевал некто Вовк, уже начитавшийся о чудаках и знавший о той позиции, которую занимали скромные жители общин.
   "Нисколько... - отвечал ему "неформат", только уже не под прозвищем, а под настоящим именем Павел, - Так на земле было всегда - духовные искания либо отрезвляются требованиями плоти, либо плоть отторгают. И становятся бесплодными. Только те изменения закрепляются, те передаются следующим поколениям, которые оставляют в мире дух и плоть и не дают человечеству вымереть от слишком высоких духовных запросов".
   "Половину не понял, - признавался честно Вовк. - Я вроде не об этом спрашивал?"
   Но на это ему Павел уже не ответил, считая, что сказал все как есть и прибавить нечего.
   "Вы что о себе думаете? - возмущался какой-то Буся, - Хотите установить свои правила? Хотите, чтобы все было по-вашему? А вы у нас спросили - нам нужны ваши правила?"
   "Не то, чтобы мы не хотим принимать ваши правила... - отвечал некий Майкл, - Мы от вас отличаемся лишь тем, что слышим голос Вселенной напрямую, без посредников. Но мы совершенно не навязываемся никому". "Потому что вас никто не спрашивает!" - печатал заглавными буквами со многими восклицательными Буся.
   Майкл вместо ответа поставил улыбающийся смайлик.
   "Хоть бы кто подумал о том, что будет, если вдруг число этих чудиков станет преобладать над числом нормальных людей, - пугала какая-то Анимэшка, - Я лично не против "неформатов" и, возможно, могла бы найти с такими людьми общий язык, но если они возьмут верх, то обычным людям станут важны не накопленные материальные богатства, не достигнутое положение в обществе, а то, что каждый из себя представляет, что реально может, как относится к людям... Все ли захотят жить в таком мире? У многих ли хватит чистоты совести для такого общества? Понимаете о чем я? Сейчас будет так же не к месту, как голубь, раньше времени вылетевший из рукава факира".
   "Вы сами не представляете, как важно то, о чем вы думаете, - отзывался Анимэшке Теодор, - Но ваше беспокойство напрасно. Мы не стреляем в других, не становятся политиками, не встреваем в общественную жизнь, даже не пытаемся подогнать себя под общепринятый формат, потому что это нарушает некие основные законы бытия. Дружелюбие, честность, способность видеть вещи в реальном свете являются инстинктивными для нас. Без этого мы не были бы чудаками. Гений и злодейство к несчастью вполне совместимы, а вот быть чудаком и злодеем невозможно".
   "То есть вас по щеке, а вы тут же другую подставляете?" - иронизировала Анимэшка.
   "Увы, в этом нет нашей прямой заслуги. Какими родились, такими и живем".
   Эти голоса не были громкими, фразы - не являлись кричащими лозунгами, а смысл - совсем не воинствующим. Но эти тихие, совсем не звучные, проникнутые не силой, но только смирением, немногочисленные голоса услышали даже те, кому были безразличны и общины, и люди, живущие в них, и все, что вокруг них закрутилось. И кто-то сделал вывод и написал, и разослал по социальным сетям сообщение: "Эти странные люди обещают миру странное будущее".
   После этого постепенно тон вопросов становился все враждебнее, а ответы - все более короткими и - кроткими. Но настоящий страх - страх отвергнутых обществом, страх изгоев, страх обреченных Антон и Арина испытали, когда полемика практически прекратилась, а Интернет заполнили высказывания, суть которых сводилась к тому, что чудаков становится все больше и, наверное, они врут, что у них нет никаких способностей.
   "Вы думаете, - формулировал кто-то, - это безобидные чудаки, которые тихо нюхают цветочки, умиляются закатам, а на самом деле они - продукт мутации и возможно, владеют телепатией, телекинезом и левитацией. И у нас нет гарантии, что они и дальше будут тихо сидеть по своим углам. Когда-нибудь, возможно, завтра, они захотят вытеснить нас, обычных, нет, НОРМАЛЬНЫХ людей из НАШЕГО мира. И если они ударят своей парапсихологической мощью, не факт, что наше обычное оружие поможет нам выстоять. Борьба в любом случае не будет равной".
   Одним поздним июльским вечером, когда догорал над жаркой степью алый закат, Антон и Арина читали, читали, читали все эти высказывания, пока не поняли, что среди новых враждебных не просто больше.
   - Любопытных нет, ответов нет, есть только угрозы и все, - сказала Арина, промокая влажной салфеткой крохотные капельки пота над верхней губой.
   Упаковка этих салфеток лежала на столе, Арина часто обтирала шею и руки, и в воздухе витал слабый аромат лимона.
   Жара раскалила воздух, в стеклах распахнутого настежь окна дрожали отблески заката, и казалось, что это не комната, а раскаленная топка. В глубине этой печи, в самой темной ее части сидели двое. Мерцал экран монитора.
   - Люди всегда готовы объединиться и начать дружить против кого-нибудь, - пробормотал Антон, откатывая "мышку".
   - Мне так и кажется, что все они достигли той грани, после которой начинались еврейские погромы... - вдруг горько проговорила Арина.
   - Не знаю... - качнул головой Антон.
   В это не хотелось верить так сильно, что одно это желание удерживало Антона даже от попытки посмотреть правде в глаза.
   Арина поняла и коснулась плеча мужа горячей, слабо пахнущей лимоном ладонью:
   - Мне страшно, - выговорила она.
   И угадала. Антон услышал и встряхнулся. Вскочил. Пробежался по комнате.
   - Я не хочу в это верить, - сказал он, - Не хочу. Не может быть, чтобы вот так просто воскресло средневековое варварство. Варфоломеевские ночи... Бей колдунов, жги ведьм, стреляй в еретиков... А?
   - Я не знаю, - произнесла Арина со странной смесью покорности и вызова, - Не верю, что это так. И боюсь, что так может быть.
   Антон потянулся к жене и обнял ее. Арина не любила обниматься в жару, с какой-нибудь шуточкой, выскальзывая из кольца горячих рук. Но не теперь. Они сидели, тесно обнявшись, буквально прикипев друг другу, охваченные единым чувством беспомощности, страха, удивления перед этим огромным миром, в котором им места нет. Общество готово было вытолкнуть, как нечто чужеродное, всех странных людей. Антон готов был защищать свою любимую, но чувствовал странную беспомощность, как будто кто-то предупреждал его заранее - ничего не выйдет.
   А за окном тлел пепельно-розовый закат. Он медленно угасал в сизых облаках на горизонте, изломанном неровной чертой горных гряд. Тишина, казалось, оглушила весь мир. А когда розовая ломкая полоса подернулась сизым пеплом и потухла, громко и радостно затрещал что-то о своей жизни, далекой от людских проблем, сверчок. Он словно разбудил молодых супругов. И вот тогда между ними впервые и случился разговор, который потом все повторялся и повторялся и в июле, и в августе, и в самом последнем месяце - в сентябре.
  
   Интерес к "неформатам" не угас от того, что культивировалось враждебное к ним отношение. У них появились последователи. Одни хотели быть такими, на самом деле такими не являясь. Другие просто жаждали новых впечатлений от общения с людьми не такими, как все. Молодежь от четырнадцати до восемнадцати стала теперь и таким образом выражать свое подростково-бунтарское несогласие с миром. Торговцы наркотой попытались предложить здесь свои услуги, но потерпели крах - их попросту игнорировали. Наркоманов же в общины не принимали, четко объясняя, что наркотические глюки и чудачество - диаметрально противоположные явления. Но, тем не менее, к ним продолжали убегать, на них ссылались, им подражали.
   В маленькой общине, затерянной в уральских степях, как и во многих других, стали появляться всякие маргиналы, восторженные юнцы, творцы гениальных произведений, которые, как утверждали они сами, еще прославят их имя и потрясут человечество. Они не понимали и не принимали настоящей жизни общин, им был неинтересен их уклад. Они пытались использовать статус "неформат" и общины в личных целях. Борис Борисыч похудел, выпроваживая этих типов. Но отвадить всех было просто невозможно. И скоро с другой стороны дороги появился небольшой палаточный лагерь с бродягами, бездомными, алкоголиками, наркоманами. Распространялось это общественное безумие с пугающей скоростью. И происходило такое по всему миру. Информацию по "неформатам" отслеживали и не выпускали, но все равно - она прорывалась то там, то здесь. А когда тема перекочевала из Интернета на страницы газет и журналов, появилась на радио и по телевидению, и стало ясно, что замолчать ее больше не удается, "неформатов" официально объявили опасной сектой. Причем, во многих государствах сразу. Пожалуй, в основном за скорость, с которой общество впитывало в себя это новое явление. Оно его переживало, перемалывало под себя, само подстраивалось под него. И, пожалуй, будь все это не так быстро, а в течение столетия, скажем, все в итоге, наверное, пришло бы к мирному сосуществованию. Такому же, как в те дни, когда люди не обращали внимания на своих чудных соседей.
   Власти степного городка пока не предпринимали никаких действий. Хотя и здесь напряжение постепенно росло, в основном из-за увеличившегося числа маргиналов в городе, но ничего конкретного пока не происходило. Так, кого-то уволили с работы, кого-то задержали на пятнадцать суток, кого-то попытались посадить за бродяжничество, поскольку живет не по месту прописки...
   Жители палаточного городка промышляли мелким воровством и грабежами. И, разумеется, чем больше их собиралось, тем чаще совершались преступления. У города и у общины появились опасные соседи. Когда же один из маргиналов изнасиловал женщину, уже не только отцы города, но и простые граждане заволновались, требуя избавить общество от этого притона. В городе стало неспокойно, призрак волнений и смут угрожал в любой момент стать грозной реальностью. Не дожидаясь, пока милиция поймает насильника или когда люди выдут на улицу, чтобы совершить самосуд, власти объявили вне закона палаточный притон. И вот однажды на рассвете туда подъехали три машины ОМОНа, милицейские УАЗы, два трактора и один грузовик. Омоновцы без всяких церемоний вытряхнули сонных обитателей палаток наружу, быстро запихнули их в УАЗики, и машины уехали. А тракторы лихо сдвинули все барахло, оставшееся бесхозным в кучу, потом закинули большую его часть в грузовик и тоже отбыли. Как потом стало известно из средств массовой информации, среди обитателей палаточного городка оказались два грабителя, находившихся в розыске уже три года, множество бездомных алкоголиков, несколько несовершеннолетних, которых вернули родителям, проститутки...
   Это произошло в середине сентября. Кстати, Антон уже не работал в школе. Его лично коснулось негласное распоряжение мэра города - не давать работы тем, о ком известно, что он живет без прописки, либо, что еще хуже, обитает в давно заброшенном поселке. И Антону прямо перед началом занятий позвонила плачущая директриса. Она умоляла его написать заявление по собственному желанию. Хотя начальница рыдала в трубку, ей не было жаль увольнять хорошего учителя, не было стыдно идти против совести, просто ее в управлении образования за лето заклевали насмерть требованиями избавиться от опасного экспериментатора. Она даже не пыталась защищать своего учителя. У нее ведь была своя семья и дети, и внуки, которые хотели спокойно есть, спать, жить в родном городе.
   И Кольку выставили из его чопа. На следующий день после того, как разогнали палаточный городок. Правда, ему напоследок сказали: "Возвращайся, когда эта байда уляжется. Мы сделать ничего для тебя не можем, ты уж прости, можем только подождать, когда вернешься". С тем Николай и ушел.
   Казалось, все забыли о крохотной общине, прилепившейся к городу, и наступило затишье. Но длилось оно всего несколько дней.
   Ясным сентябрьским утром солнце жарило так, словно на дворе была середина лета. Редкие выцветшие облачка неподвижно висели в небе, по степному высоком и бледном. Ветерок, сухой и горячий, пробегал по степи, и, насытившись ароматом сухой травы, мчался дальше. Жители общины растеряно переминались посреди поселка. Сюда их пригласил Борис Борисыч. Сам он еще обходил квартиры, чтобы на первое в жизни общины собрание пришли все до одного.
   Антон и Арина стояли, обнявшись, стараясь укрыться в жиденькой тени березок. Как и все, напряженно следили за дверью последнего дома, в который вошел Борис Борисыч. Один за другим выходили оттуда люди. Последним вышел он сам.
   Борис Борисыч подошел вплотную к ожидавшей его группе. Остановился, слегка склонив голову к левому плечу. Впервые Антон не увидел на его лице привычной грустной иронии. Оно было постаревшим, озабоченным и непривычно серьезным.
   - Глава города издал четкое распоряжение, - без предисловий проговорил Борис Борисыч, - Перескажу его кратко, без дипломатических витиеватостей, максимально близко по смыслу. - Борис Борисыч вдохнул и выдохнул горячий степной воздух, - Все жители общины - вон из поселка. Если прописаны в городе, отправляйтесь по месту прописки. Если нет - немедленно уезжайте туда, где прописаны. Или - арест за бродяжничество.
   Борис Борисыч помолчал, ожидая реакции.
   - Такие общины, как наша, сейчас разгоняют везде, - снова заговорил он, - по всему миру. Это закономерная расплата. Нам не нравилось общество, в котором мы родились...
   - Мы всего лишь, - горячо перебила Валентина Андреевна, - не хотели пропитываться современной культурой. Всеми этими реалити-шоу, которые лично я считаю не интересными или смешными, а бессмысленными и бессовестными. Мы не хотим переживать поступки общественных лиц, узнавать об их выходках, личной жизни, которые они все так охотно выносят на публику. Мы хотим видеть не только улицу в целом, не один огромный мегаполис, а людей, деревья, траву, звезды. Мы послушали бы, как дают концерт лягушки...
   Валентина Андреевна с вызовом оглядела лица - смущенные, беспомощные, напуганные, понимающие... В них не было только одного - самозащиты. И тогда она опустила взгляд, отказавшись от своего вызова. И, от самой своей жизни, в сущности.
   - Да ведь все одно к одному, - проговорил сочувственно Борис Борисыч, внимательно наблюдавший за Валентиной Андреевной, - Мы не хотели его. А теперь оно не хочет нас. Я лично не в претензии, хотя мне и горько сознавать все это, - Борис Борисыч снова помолчал, - Я прошу вас всех, ради вашей личной безопасности, выполнить распоряжение мэра и разъехаться по домам.
   Жители общины выслушали все и теперь стояли, нерешительно поглядывая друг на друга. А на них смотрела степь, оскверненная мусором, оставшимся после появления и разрушения палаточного городка. Борис Борисыч тоже замолчал и отвернулся, озабоченно что-то выглядывая там, вдали, где степь и небо сливались воедино. Люди стояли, чувствуя, что разойтись сейчас, значит, разрушить их маленькое братство. И совершить это предательство так сразу они не могли. Никто не может сразу. Но потом люди устают быть этичными. И эти устали. Почему-то люди быстро устают быть хорошими. И на каждое возвышенное движение души потом немедленно следует реакции отторжения. Как будто коснувшись чего-то неземного, мы пугаемся быть недостойными его света и высоты, и возвращаемся в свою обыденную личину. Или, может быть, как свиньи, которые физиологически не могут жить без грязи, мы лезем в эту грязь, бессознательно понимая, что там наше место. Как бы там ни было, жители общины постояли и тихо разошлись. Без комментариев. Кое-кто уехал в тот же день. Кто-то колебался чуть дольше. Но к концу недели в поселке остался едва ли десяток жителей. Борис Борисыч, Алексей Иванович, Колька-бешеный, Валентина Андреевна, тетя Оля и Антон с Ариной. Не хватало в этом списке постоянных обитателей только деда Фомы, но он уже года полтора, как умер.
  
   В комнате Арины и Антоны было тоскливо. И тихо. Арина смотрела в окно пустым, не видящим взглядом. Антон лежал на постели, обхватив голову руками. Чувство вины - огромное, не проходящее, жалящее прямо в сердце - заполняло его целиком, не оставляя места даже для жалости к жене. Он не мог найти облегчения, да и не искал - что сделано, то сделано. В ту июньскую грозовую ночь он сказал все то, что потом стало катализатором реакции общества. Это только кажется, что люди выросли из кружевных панталончков средневекового производства, перестали пугаться и доносить на ведьм, колдунов, соседа, у которого корова лучше доится... Мир дорос до высоких технологий, методики психологов способны решить практически любую проблему накренившейся души. Но стоит поскрести оболочку и в прореху живо выскакивает косматый неандерталец с дубинкой, ощеривший клыки на весь белый свет. И снова можно бить дураков, колдунов, евреев, всякого, кто не похож на тебя самого.
   И власть в этом вопросе однозначно занимает сторону большинства, защищая не столько людей, сколько себя в первую очередь. Меньшинство живет по-своему и, хотя они не могут предложить обществу ничего практически полезного, они никому неинтересны, пока их мало. Но вот когда их становится все больше, они могут заполонить этот мир. А власть не сможет управлять людьми, которым нужно вовсе не то же, что ей самой. Власть может поддержать свой авторитет немногими способами. Один из самых верных - объединить одних своих подданных против других. Вот она - кучка людей, молчащих, не стремящихся к контакту, живущих по-своему... Враги. Ату их, ату.
   И когда власть указала ни них, непонятных, чудаковатых, живущих на своей волне, люди почувствовали смутную угрозу. Может быть, впервые в жизни проснулось в них шестое чувство и подсказало, если останутся те - вымрут они сами.
   - Удельный вес не таких достиг критической отметки, - сказал Борис Борисыч.
   Ни Антон, ни Арина и не заметили, как в комнату тихо вошли тетя Оля, Колька, Борис Борисыч, Алексей Иванович, Валентина Андреевна...
   Кто-то включил свет.
   Арина повернулась, щурясь и прикрывая лицо рукой. Антон только глубже втиснул голову в плоскую, жесткую подушку.
   Борис Борисыч прошел в середину комнаты, взял стул, сел и повторил:
   - Нас стало слишком много, только и всего. Если бы нас было десять человек на весь мир, ничего бы не случилось.
   Антон не отозвался.
   - Как вы, ребята? - негромко спросил Алексей Иванович.
   Он по-прежнему оставался большим, коричневым и похожим на старое, застенчивое дерево.
   - Я в порядке, - повернувшись в комнату от заоконного мира, проговорила Арина сухими губами, - А он... Он за три дня не съел ни крошки. И не спал.
   Антон от звука ее голоса встрепенулся и сел. Оттого ли, что он три дня не ел и практически не спал или от того, что в нем от нервного напряжения обострились все чувства, Антон видел мир, как голографическую проекцию - четко, объемно, но как будто слегка нереально.
   - А я и виноват...- сказал он как-то излишне спокойно. - Разболтался тогда. Выставился, как павлин, на всеобщее обозрение, хвост распустил. Вот, полюбуйтесь-ка на меня...
   - Антоша... - предостерегающе проговорила Валентина Андреевна.
   Но Антон только слегка улыбнулся, как человек, сам себя за проступок судивший, вынесший приговор и запретивший обжалование.
   - Не надо, Валентина Андреевна, мое выступление спровоцировало весь этот бред. Вы же знаете - кто-то выложил его отдельно в Интернет, и после этого понеслось...
   Борис Борисыч скрипнул стулом и проговорил внушительно:
   - Мы никогда не узнаем, общественное влияние надоумило власть создать из нас общего врага, перед лицом которого нужно сплотиться. Или сама власть так влияла на общественное мнение, что мы стали врагами для обывателей. Возможно, причастным власти не понравилось, что ты указал им их настоящее место, напомнив о духовном пути, который надо бы пройти, прежде чем приобщиться этой власти. Возможно, действительно, просто почуяли некую угрозу общества от таких, как мы...
   - Да понял я все это, понял... - Антон словно бы сам себя оборвал на полуслове, запретив себе говорить.
  
   Борис Борисыч внимательно всматривался в молодого человека. Когда-то Антон пришел сюда, желая сохранить свою особенную внутреннюю гармонию, соответствие собственному пониманию мира. И нашел его в маленькой общине, и жил в ней не очень, конечно, долго, но зато счастливо. И хранил в себе свой мир, и даже научился делиться им с учениками. И поскольку это был хороший и добрый мир, дети поверили ему. И приняли его частичку в себя, и захотели измениться настолько, чтобы видеть мир не в плоскости, а в объеме, не в четырехмерном, но в большем координатном пространстве.
   Потом невольно взгляд старого негра скользнул и по лицам других людей в этой комнате. И мысль его двинулась дальше - от частного к общему. К обществу, которое всегда выдавливало из себя, как нечто чужеродное, все, что считало неспособным активно и по старинке - глаз за глаз, кровь за кровь - служить делу сохранения вида. Чтобы выжить, неандертальцы с дубинкам обязаны были научиться единству племени. Каждый должен был выполнять свою функцию и быть предсказуемым для других. На тех, кто не вписывается в рамки общества, чьи действия непонятны, а поведение неожиданно, положиться нельзя. А масса всегда боится распада. И от тех, кто не соответствует формату, общество попросту избавляется. И этот неформат, этот отбракованный большинством продукт, и были все вот эти старики и молодежь, которых он знал много лет, как хороших и добрых людей.
  
   - Так что? Зачем вы пришли? - тяжело проговорил Антон, готовый к упрекам, но не готовый к прощению, потому что сам себя он простить не мог.
   Борис Борисыч словно вернулся из небытия, его кислотно-синие глаза осветились внутренним тихим светом. Этот взгляд настойчиво призывал Антона и возвратиться к жизни, и тут же извинялся за этот призыв.
   - Ты понимаешь, - осторожно проговорил Борис Борисыч, - Власти еще раз приказали - все по домам. Иначе силой - в больницы, психушки, дома престарелых, а кое-кого и в тюрьму. Они решат.
   Антон молча ждал продолжения. В общем, он уже знал, что в подавляющем большинстве общин остались люди, которым некуда идти. Власти обещали их пристроить в специальные заведения, по суду вернуть право проживать с родственниками... То есть, дать им то нормальное существование, которого они и избегали всю жизнь всеми средствами. Но нынешняя категоричность не оставляла сомнений - время уговоров прошло.
   - Многие сказали: "Нам некуда идти, наш дом там, где мы живем. Пожалуйста, не прогоняйте нас..." - напряженно скалясь и кривясь, проговорил Колька.
   - А власти могут пойти на попятный? Мы же ничего плохого не делаем, - тихо поинтересовалась Валентина Андреевна.
   - Пожалуй, нет, не могут, - в тон ей отозвался Борис Борисыч, - Они сформировали общественное мнение. Оно переросло в целое движение. Вызвали джинна из бутылки, и теперь рады бы повернуть назад, да нельзя. Им надо теперь идти до конца.
   - А нам - разбегаться... А кому некуда? - продолжала Валентина Андреевна.
   - Ну, если подумать...
   - Вот тетя Оля, например? У нее ведь никого нет и жить ей, кроме как тут, негде... Или вы, Алексей Иванович?
   - На самом деле я могу поехать к сыновьям, но... - проговорил Алексей Иванович застенчиво, - Я не смогу жить там так, как им надо, я останусь. Я уже такой старый, что мне все равно. Может, я умру до того, как они придут за нами? - с надеждой робко спросил он.
   Ему, никто не ответил, естественно.
   Тетя Оля же промолчала, как обычно. Но это было такое молчание... В нем ясно читалось, как она юной девочкой сделала свой выбор, как она следовала ему всю жизнь и сейчас, будучи древней старухой, не откажется от него ради сомнительного удовольствия угодить власти.
   - И я... Я тоже останусь. Я среди этих нормальных - не жилец, нет... - Колька с присвистом втянул воздух сквозь стиснутые зубы, как бывает от сильной боли. - Я там сорвусь, напьюсь, дам кому-нибудь в морду, потом тюрьма... И смерть. Мучительная, унизительная... Нет, не уеду отсюда, что бы ни было.
   - Что же ты сам-то, Боренька, думаешь делать? - проговорил Алексей Иванович.
   - А что я? - слегка усмехнулся Борис Борисыч, - У меня-то как раз отношения с властями хорошие... Они все у меня лечатся вместе с чадами и домочадцами... Но я останусь. Я не лекарь, я...
   Борис Борисыч резко оборвал себя, точно не хотел проговориться о чем-то, что должно было при любых условиях оставаться тайной.
   Но Алексей Иванович это заметил:
   - Неужели легенды о тебе, Боренька, имеют под собой реальную основу? - старик изумленно воздел свои огромные ладони - ни дать, ни взять, взметнулись тополиные ветви.
   - Теперь уже да, - как всегда невесело усмехнулся в ответ Борис Борисыч и его кислотно-синие глаза странно блеснули как-то так странно, словно, на них на миг навернулись, тотчас же высохнув, слезы. Он всегда умел себя контролировать.
   И никто больше не стал его расспрашивать. Что бы там ни случилось в его прошлом - романтическая легенда или реальная драма, это было очень и очень его личное. Не для того, чтобы этим с кем-то поделиться, высказаться выплакаться и успокоиться. А для того, чтобы не забывать, болеть этим всю жизнь, подчиняться этому и уйти со сцены лишь тогда, когда это отпустит, не раньше.
   Борис Борисыч поморгал, пощурился и, продолжая разговор, выразительно кивнул вверх:
   - Они подумают, что вы нарочно.
   - Ну, в общем, это так и есть. Но что же делать? Ведь нам и, правда, некуда идти.
   - И я останусь. - Антон окончательно поднялся со своего диванчика и нервно прошелся по комнате, - Я не могу вот так взять и свалить. Я буду думать о тете Оле, о вас, об Алексее Ивановиче... Я буду думать о том, что я вас бросил. Из-за меня ведь все, все равно из-за меня... Послушайте - вы мой народ. Я искал вас, нашел и не могу теперь предать.
   - А как же твоя супруга? - подал голос Алексей Иванович, - Мы-то люди одинокие.
   Антон оглянулся на жену. Арина стояла у окна все такая же отрешенная, внешне даже спокойная. Но чувствовалась в ней внутренняя сила, стойкость даже. Она стала вдруг очень-очень похожей на тетю Олю в ее непреклонном, одушевленном молчании. Арина тоже могла бы не говорить - главное ее решение все бы и так поняли.
   Но Антон проговорил с новым для них обоих уважением в голосе и во взгляде:
   - Она самостоятельная личность и может делать собственный выбор.
   И Арина откликнулась:
   - Да, это так. И я его сделала. Антон остается с вами, а я с ним.
   Повисла пауза. Все молчали. За окном совсем стемнело. Только у горизонта все еще тлела сизая и совсем узкая полоска заката, не дающая света, а только намекающая на него. Высоко в небе висели мелкие осенние звезды, кое-где их перекрывали тонкие облачка. Потянуло ночной прохладой. Шевельнулась на окне шторка, как будто кто-то большой, властный и невидимый тихо вздохнул, наблюдая за своими детьми - ах, детки, детки, что же вы творите; даже я не знаю, как вам теперь помочь...
   - Как я вас оставлю? - снова заговорил Антон, встревоженный этим вздохом ночной степи, - Я когда-то пришел сюда и так боялся, что здесь не те люди, которых я желал... Оказалось - те... Те самые, которые, как и я, слегка развернуты по отношению к этому миру. Может быть, градусов на десять-пятнадцать всего... Но этого достаточно, чтобы реалии общества стали чуждыми. А если нет ни музыкального, ни художественного дара, если не к чему конкретно применить свою особенность, что с этим делать? Можно лишь жить рядом с другими такими же, вот и все. И я так жил, пока... А если я уйду сейчас, как я буду жить там, с теми, кто категорически против нашего существования? Как жить, зная, что я бросил своих? Одна мысль о том, что сколько людей, сколько прекрасных, добрых людей лишились своего места под солнцем и все из-за меня...
   Те, к кому обращался Антон, молчали. Потому что не способны были ему помочь. Они могли только не осуждать его, а в остальном оказались беспомощны, как дети. Как и сам Антон.
   Борис Борисыч сидел на стуле, слегка покачиваясь, выпятив свои толстые губы и глядя вбок и в никуда спокойным, тяжелым, усталым взглядом. Он ведь недаром был целителем, и просто мудрым, старым человеком. Он знал, что и все в комнате знают - ничего хорошего их не ждет. Осталось только принять это с достоинством, не предав себя, не продав души. Это было неправильно, обидно, тяжело, но сделать что-либо не представлялось возможным. Оставалось лишь идти до конца. Даже не потому, что это были их убеждения, а просто другого выхода не оставалось. Не было вариантов.
   И Антон, который все это ощущал кожей, спинным мозгом, обнаженными нервами, теперь ясно почувствовал, как подводится итог его нынешним мучениям, впечатывается в его судьбу рубикон, делящий его - и не только его - жизнь на "до" и "после". Он осознал - пора осмелиться и признать правду: неизбежное страдание близко и преодолимо лишь ценою потери себя. И когда он это понял, то смог, наконец, поднять взгляд и посмотреть в глаза своих друзей. А они смотрели в ответ, и утешение вливалось в его душу помимо его воли. Он понимал, что его искренне никто не считает виновным. Рано или поздно это случилось бы все равно. Так вышло, что выпало на их долю.
  
   Совсем поздно, когда утомленная Арина уже уснула, Антон продолжал сидеть у окна, печально глядя в ночь. Завтра эта акция по окончательному выселению общины из заброшенного поселка. Причем, не только в этом городке, в других - тоже... Люди изгоняли прочь чудаков, исторгали вон неформат. Это еще не произошло на деле, но мир, как будто уже стал более плотным, менее проницаемым. В нем теперь станет еще меньше поэтов, музыкантов, а особенно - никчемных мечтателей. Никому не было дела, что эти люди, не умеющие писать музыку, слагать стихи, все же нужны, чтобы делать ткань мира тоньше, прозрачнее, волшебнее. Ведь чем проницаемее это невидимое полотно, тем больше появляется поэтов, музыкантов, благодарных читателей и восприимчивых слушателей, мечтателей, с нежностью и любовью созерцающих земные цветы и небесные звезды. Чем меньше их, тем быстрее из жизни исчезают романтика, кураж, тяга к самопознанию, к осознанию своих возможностей. Человечество перестают интересовать тайны, не связанные с чем-то реальным и осязаемым. Мир становится расчетливо-трезвым и потому больше никто не плачет от хорошей музыки, ибо и музыканты, подчиняясь всеобщему безумию, больше не ищут в обычных нотах голос Бога.
   Даже чудаков-дядюшек, любящих загадочные истории и курящих трубку, чудачек тетушек, каждый день пекущих для племянников яблочные пироги, добрейших бабушек, для которых главное не справедливость, а любовь, становится все меньше.
   А ведь они могли бы поведать людям, что можно жить по-другому. Не топтать тяжко землю, чтобы она вращалась, а держать легкий голубой шарик в ладонях, с любовью передавая его по кругу. Но людям это было неинтересно и они теперь яростно защищали свой уклад жизни, чтобы не дать ему смениться другим. Хотя какое им, казалось бы дело. Доживут и умрут. А дальше - какая разница. Ведь люди смело оставляют в наследство детям смерть - тающие льды, озоновые дыры, ядерное оружие.... Но боятся оставить в наследство чудачество. Это понятно, ведь со смертью можно бороться - умрут одни, появятся другие. А если все будут чудаками, то другие могут и не появиться. Эти люди защищали многовековую, успешную, традицию жизни и тех своих детей, которые были как они сами. Они выжили и до сих пор существовали, как вид и потому были правы. А неправые и странные детки пытались создать традицию новую. Но во все века им мешала выжить та самая любовь, с которой они рождены. Которая давала надежду, позволила людям создавать шедевры, придумать формулу - "красота спасет мир" и просто любить жизнь, как есть и людей, какие они есть... Когда-нибудь придут другие чудаки в мир, более готовый к странным переменам...
   Эти мысли не утешали, а только мучили Антона, оставшегося один на один с ночью, тихой степью, звездным небом. Душа его вопрошала - за что? И что-то лукаво подсказывало ему - не поздно изменить все, схватить жену и убежать, еще можно, на это еще есть время. Но единственный миг, когда свершается воля человека - момент выбора. Он может длиться изнуряюще, неопределенно долго. И, как обычно бывает именно в такие мгновения, ему никто не отвечал. Что-то будет завтра. Завтра будет что-то. Что будет завтра? И главное - будет ли это завтра...
  
   Они покинули поселок, и вышли в степь на рассвете. Сами. Им было бы уже совсем плохо, если бы их стали выкуривать из домов, как бешеных лис или волков. Трава в осенней степи уже высохла и с тихим похрустыванием ломалась под ногами. Похолодало. Сизые тучи висели низко и едва пропускали розовые рассветные лучи. Оставшиеся в поселке и сами не знали - что они тут делают. Может быть, рассчитывают в последний раз взглянуть в глаза чиновников и сказать - мы не станем мешать вам, оставьте нас, пожалуйста... Они стояли, касаясь друг друга плечами и локтями, глядя на дорогу, на степь, на горную цепь и низкие тучи. И вот, наконец, на дороге показались несколько машин - пара милицейских "УАЗиков", военных закрытых грузовиков и пустой автобус. Они пылили по дороге и, вот, резко остановились. Из них лениво вышли милиционеры и солдаты. Представителей мэрии не было ни одного. Власти, собственно, не интересовались - кто остался в поселке и сколько их, почему они остались, а просто выставили против ослушников силу и все.
   Неизвестно, что подумали представители силы, увидев перед собой всего несколько человек - безоружных и беззащитных, стоявших тихо, почти неподвижно. У них был приказ, они готовились его выполнить, а дилемма - о букве и духе приказа вряд ли интересовала кого-то из них хотя бы гипотетически. Поскольку командирам обеих групп сообщили, что никаких переговоров быть уже не должно, то они и не подходили к жителям общины и не обращались к ним. Милиционеры и солдаты о чем-то переговаривались между собой, посмеивались, поправляли каски и косились на стоявших. Им были смешны эти людишки. Делать здесь такому количеству военных и милиции было явно нечего. Быстренько затолкать эти чудиков в автобус и - в отделение, там с ними разберутся. Сейчас прозвучит команда и...
   И она прозвучала. Солдаты и милиционеры дружно двинулись на жителей общины с намерением не обижать их, но призвать к порядку, вернуть в лоно общества, туда, где все - как все. Но не успели они сделать и десятка шагов, как, не сговариваясь, разом остановились, точно кто-то большой и властный настойчиво попросил их об этом. Им вдруг показалось, что за спинами этих странных людей - стариков, старух и нескольких молодых вдруг отверзся нестерпимо-белый свет. Он походил на сказку из давнего детства, на плохо понятую когда-то и уже подзабытую молитву. Свет был ярким, но не обжигающим, ярым, но не злым. Но тем, кто стоял в шеренгах, стало не по себе, потому что была в этом свете какая-то отчетливая ясность, мудрость, любовь и - правота, выше которой просто нет. И как же страшно приблизиться к этому свету с нечистой совестью, с запятнанной душой. Не потому что тебя ждет наказание, а потому, что ты сам наконец-то отчетливо увидишь сам себя таким, каков ты есть - без уловок, прикрас, вранья. И рад бы закрыть глаза, зарыться в землю, да не получается.
   Со стороны вооруженных людей тоже отверзся свет, но серый, как туман. Смутное ощущение неловкости, когда родные жестоко подсмеивались над престарелой тетушкой-чудачкой в больших очках и неизменным вязанием - кому нужны ее носки и шарфики! Стыда во время перемены в школе, когда полкласса с радостным ржанием перекидывало, как мяч, портфель самого тихого мальчишки или девчонки в классе, не обращая внимания на слезы. И жгучее воспоминание о девчонке, которую лапал на спор с пацанами. И много, много еще такого, что совершается так просто, словно жизнь - это лист в вордовском формате - не получилась фраза, стер и быстро написал другую. Неудачную компьютер не сохранит.
   И когда свет с той стороны стал еще ярче, еще чище, еще светлее, кто-то вспомнил, как прочел в газете, что эти люди тайно владеют разными пси-технологиями - могут считать мысли, воздействовать на расстоянии и вообще, они практически черные колдуны. И шепоток пробежал, как сквознячок, заставив милиционеров и солдат, может быть, впервые в жизни испытать иррациональный страх, понять, что мир не плоский и в нем больше, чем пара координат. Но чего ожидали от жителей общины все эти молодые ребята, поколение, воспитанное на боевиках, фантастике и реалити-шоу? Что люди из общины достанут из рукавов секретное оружие или ударят в них молниями, или выкинут еще какой-нибудь кинотрюк. Им и в голову не приходило, что в степь вышли лишь те, кому защищать было нечего. Они и не защищали - даже собственные жизни. Но милиционеры и солдаты почувствовали, что настала пора защитить себя, своих близких и детей. У кого-то не выдержали нервы, и он вскинул оружие, всего только защищаясь, и первый выстрел разорвал тишину. И не стало видения, не стало света и темноты тоже не стало. Только сухой грохот и треск выстрелов, кислый, резкий запах пороха.
   - Не надо стрелять, пожалуйста, не надо... Зачем это? - громко заговорил Антон и сделал несколько шагов вперед.
   За ним двинулась Арина, все время крепко державшаяся за его руку,
   Арина, жена Антона, красивая и беззащитная. Обычная молодая женщина, любящая, любимая. Любовь не могла ее защитить. Арина и не просила. За нею и остальные - Колька, Валентина Андреевна, Алексей Иванович. Тетя Оля отстала. Она стала уже совсем старая, такая сутулая, что казалась горбатой. Ходила, тяжело опираясь на палку. А коса, седая и жидкая, по-прежнему уложенная вокруг головы, больше не напоминала корону поверженной королевы, так, мочалка какая-то. Смерть давно уже приглядывала за тетей Олей, только вот подойти пока не решалась. Ее взгляд и молчание стали еще глубже, значимее, пристальнее - он многих удерживал на расстоянии. Тетю Олю под руку поддерживал Борис Борисыч, сильно похудевший, с курчавой головой подернувшейся сединой, как пеплом, и по-прежнему сосредоточенно-печальный.
   Все кончилось так быстро, что никто и не понял сразу - что произошло.
   Первой упала тетя Оля - ведь она не защищалась, как и никто из жителей общины. А потом один за другим и все остальные. Последней мыслью Антона было крикнуть Арине: "Уходи! Убегай!", - но он не успел. Слишком поздно понял, что никакого испытания силы духа, к которому он готовился всю последнюю ночь и, наверное, всю жизнь, не будет. Никакой борьбы идей, никакого душевного взлета - ничего. Просто смерть. От равнодушных людей. Мир взорвался и исчез.
   ...Антон очнулся от того, что кто-то потряс его за плечо:
   - А я вас не сразу узнал, Антон Данилович, - растерянный парнишка в милицейской форме сидел над ним, заслоняя небо. - Как вы? - он радостно улыбнулся. - Вы живы...
   Антон сквозь боль сощурился, фокусируя взгляд. У него все плыло перед глазами и разрывалось внутри, словно душа слепо и упорно искала выхода из тела. Через мгновение Антон узнал парнишку. Когда-то он его учил.
   - Что же это, Антон Данилович? - продолжал бормотать паренек.
   "Мы жили рядом с вами и насколько могли, насколько умели - вместе с вами. Нас больше не будет. Радуйтесь, если сможете..." - хотел сказать ему Антон, но осмысленно произнести такую связную, логичную фразу у него не было сил, и он зашептал ту самую присказку, которую не раз повторял своим ученикам и которую процитировал один из школьников в выпускную ночь:
   - Крутится-вертится шар голубой, крутится-вертится над головой, крутится-вертится, хочет упасть... - обычно вместо игривого окончания про кавалера и барышню он придумывал другое, но на этот раз в нем не было надежды, и все же он дошептал: - ...не удержать, не поймать, не поднять...
   Но каждое его слово звучало тише, и парень не мог понять и половину. Он переспросил: "Что-что?", но Антон уже ничего не слышал и не видел...
  
   ...Но говорят, что он выжил и обосновался в маленьком городке на юге России. Он отличается от большинства только необыкновенной скромностью в потребностях. И еще он очень добр и внимателен к детям, он утешает их в их маленьких печалях, направляет поступки и рассказывает сказки. Не всем родителям нравится эта дружба, но они терпят. Ведь благодаря старому дураку им не приходится все это делать самим. С ним никто практически не общается, кроме детей. Но он только рад. Он может не признаваться, что последние несколько лет живет в постоянном страхе, который он принес с собой из прошлого. И он может не признаваться, что верит в то, что умрет и его страх вместе с ним, а любовь останется. Еще родятся дети, которые возьмут в ладони шар земной.
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"