(Воспоминания о режиссере и театральном педагоге Кирилле Николаевиче Черноземове.)
1. Пророчество
Моя встреча с Кириллом Николаевичем Черноземовым была предрешена свыше. Масло уже было разлито, оставалось поскользнуться, чтобы упасть...и, встав, вдруг встретиться с лучшим в моей жизни Учителем.
А началось все с показа студенческих работ.
Этюд назывался 'Арлекин'. Зарисовка, с элементами жонглирования, акробатики и пантомимы, лишила дара речи моих сокурсников. Все молчали, не зная, что сказать. Цирковой опус разительно отличался от бытовых этюдов решенных в стиле Василия Шукшина. Отдуваться пришлось М.А.К - руководителю курса. Почесав бороду - эспаньолку, а-ля Андрей Гончаров, он театрально откашлялся, как это делал в подобных случаях его московский учитель, и... произнес пророческие слова, которым суждено было сбыться через несколько лет:
- Квинтэссенция вашего э-э-э... этюда тяготеет к пластическим жанрам искусства. Я думаю э-э-э..., что ваша будущая деятельность будет развиваться в этой области!
За время учебы в театральном институте я успел жениться, перевестись на заочное обучение и, будучи студентом, преподавать. И вот, в один из морозных январских дней М.А.К., поглаживая выбритый до блеска подбородок, Гончаров к тому времени сбрил бороду, торжественно объявил, что я еду на учебу, в ассистентуру - стажировку, в Ленинград! 'Горящая путевка в профессию' требовала моего немедленного присутствия там.
Несколько дней спустя, я уже шел по Моховой навстречу своей судьбе.
2. Первая встреча
Заведующая аспирантурой Е.В.Н., встретила меня приветливо. Узнав, что я прилетел на два дня, стала сетовать на мою не практичность.
- Я очень сомневаюсь, что вы можете застать Кирилла Николаевича за эти два дня...
Он человек очень занятый, работает не только у нас ... а сейчас такое время... сессия... А знаете, может вам и повезет. Прямо сейчас идет экзамен на режиссерском курсе у профессора Музиля - это на первом этаже, у входа в угловом классе.
Вполне возможно, что Кирилл Николаевич там. Удачи вам!
Стою у двери с табличкой 'Класс профессора А.А. Музиля'. Экзамен в разгаре: слышу смех, аплодисменты. Жду. Наконец, дверь открывается и из класса вываливается шумная толпа студентов. Вхожу в класс. Несколько студентов готовят сцену к дальнейшему показу. Слева от сцены два уютных столика, за которыми сидят несколько преподавателей. Спрашиваю одного из студентов, есть ли среди них Черноземов? Тот кивает и, не дав мне сообразить, как действовать дальше, кричит:
- Кирилл Николаевич, вас тут спрашивают!
Ко мне поворачивается человек неопределенного возраста. Чуть склонив голову набок, смотрит на меня. Видя мою нерешительность, встает из-за стола и легкой походкой направляется в мою сторону. Я вижу высокого сутуловатого человека в клетчатой фланелевой рубашке с обтрепанными рукавами, одетого в странные, с оттопыренными карманами, брюки. Ботинки я успеваю рассмотреть позже. Он мне кого-то напоминает. Тогда я так и не вспомнил кого, а вот теперь, спустя много лет, могу сказать. Черноземов был похож на сегодняшнего актера Алексея Петренко, конечно, не точная копия, но многое совпадало. Такой же крючковатый нос; то же сопение или кряхтение; хриплый, переходящий в писклявость, голос; отстраненный взгляд.
Да, внешность, скажем, невыигрышная. Мое представление о наружном облике учителя по сценическому движению, разваливалось на глазах. Тогда я не знал, что Кирилл Николаевич относился к людям 'перевертышам' - он мог преображаться до неузнаваемости, мгновенно. Это был пластический человек-оркестр!!! Его двухметровое корявое, на первый взгляд, тело изменялось прямо на глазах. Он говорил о чиновнике, и тут же становился им - перед нами стоял маленький, тщедушный человечек, застывший в подобострастном поклоне, с мигающими подслеповатыми глазками и бумагами под мышкой, а через мгновение, из маленького, крючкотвора чиновника, превращался в стройного испанского Гранда с грациозной походкой и светскими манерами. Изменение происходило за считанные секунды. От магического перевоплощения, студенты немели, а потом с восторгом аплодировали Учителю.
Но это было потом, когда я стал посещать его уроки, а пока мы стояли в коридоре, у стены. Я говорил ему о цели моего приезда, он слушал. Меня удивило, как он это делал. Взглянув мельком на меня несколько раз, он облокотился о стену и стал слушать. При этом он ни разу не посмотрел мне в глаза: его взгляд останавливался то на моем на плече, то на руках, иногда он смотрел поверх головы или куда-то в сторону. Позднее, встречаясь с ним много раз, я понял, что, слушая, Учитель пребывал в своем, только ему понятном, личностном мире. Это была одна из характерных черт его неординарной личности.
Выслушав меня. Он сказал, чтобы я следовал за ним.
Шел он какой-то странной, шаркающей походкой, словно ехал на лыжах. Я едва поспевал за ним. Временами он резко останавливался, с кем-то здоровался за руку, кому-то кивал головой. В один из таких моментов, зазевавшись, я наступил ему на пятку. Покраснев, извинился, на что Кирилл Николаевич никак не отреагировал...
После недолгого путешествия по узким коридорам института, Черноземов поднялся на второй этаж, прошел через класс со шведской стенкой и направился к белой двери с надписью 'Кафедра сценического движения'.
- Всю информацию о поступлении получите здесь. - Посмотрев, на секретаршу, добавил:
- Светочка введет вас в курс дела.
Заметив на столе вазу, наполненную сухариками и сушками, двумя пальцами выудил маленький кусочек и ловко бросил себе в рот.
- Целую ручки, милочка... Буду через час.
Перед тем, как выйти, мельком взглянув на меня, сказал:
- До встречи на экзамене, Юрий... Николаевич.
3. Экзамен
Нас было четверо - их трое: завкафедрой Кузнецов, Черноземов и Олеванов.
Короткое пятнадцатиминутное собеседование. Его проводил Черноземов. Больше говорил он, мы сидели молча, разинув от удивления рты. Дедушка удивил нас своими познаниями в области сценического движения. Сразу было видно, что перед нами сидела неординарная личность. Как птица Феникс он убаюкивал нас своими импровизационными монологами. Хотелось, не переставая, слушать его вкрадчивый голос.
Несколько минут спустя, мы все были уверены, что сценическое движение - это самая интересная профессия не только в театральной педагогике, но и во всем мире.
После гипнотического собеседования мы с удовольствием приступили к практической части экзамена.
Эту часть экзамена вел Андрей Петрович Олеванов, напоминающий внешностью библиотечного работника, который большую часть своей жизни провел среди книг и бумаг. Я подметил это потому, как он обращался с экзаменационными документами и грудой папок лежащих на столе. Я сам работал некоторое время в деканате института, в качестве секретаря, и мне были хорошо знакомы эти профессиональные движения офисного работника. А.П., слегка слюнявил пальцы, ловко перебирал листы, красиво утрамбовывал их и укладывал в папки. Чувствовалось, что подобная работа доставляла ему удовольствие.
Андрей Петрович Олеванов, в те годы, считался лучшим специалистом по методике Ленинградской школы сценического движения. Позже, про себя, я стал называть его Архивариусом - хранителем архивных документов кафедры.
Бумаги, бумажки, бумажонки и просто маленькие клочки с написанными номерами телефонов на них - все оказывалось в прономерованных папках кафедрального Архивариуса. Я думаю, что после заката эпох Коха и Черноземова, папки с сохранившимися рукописями, рецензиями, заявками тем диссертаций, протоколами обсуждений зачетов и экзаменов кафедры, магнитофонными записями голосов уникальных преподавателей и многое, многое другое - имело бы сегодня познавательно-методическую ценность. Когда 'кафедральное наследие', сохраненное Архивариусом, будет обнародовано, оно, несомненно, приведет в восторг специалистов этой профессии. Когда это случится, одному Богу известно. И случится ли это вообще?
В 1995 году, вернувшись из дальних странствий в Петербург, я, первым делом, направил свои стопы в институт на Маховой, чтобы опять увидеть моего Учителя. В знаком до боли классе, я застал немногочисленную группку студентов беседующих с Архивариусом. А.П. постарел: посидел, обзавелся модной испанской бородкой, стал слегка сутулиться, но ловкости Архивариуса не утратил. Его длинные, гибкие пальчики с такой же ловкостью, как много лет назад, завязывали тесемки очередной папки. Тогда я не застал Кирилла Николаевича - он уже не работал в его родном институте, а промышлял где-то на стороне.
Заведующим кафедрой сценического движения стал Олеванов.
Итак, будущий завкафедрой Андрей Петрович Олеванов предложил нам выполнить ряд несложных упражнений из учебника Коха. Мы справились с этим заданием легко.
Экзамен, к моему удивлению, прошел гладко.
После его завершения мы поняли - нас здесь ждут с распростертыми объятиями.
4. Уроки.
Был ли метод преподавания у Черноземова?
Конечно, но он существенно отличался от метода других педагогов кафедры.
Только на первый взгляд, могло показаться, что его уроки проходят стихийно, но с каждым новым занятием я стал понимать, что это не так.
Главным отличием его уроков было ощущение абсолютной свободы от какого-либо плана. Казалось, что Кирилл Николаевич не придумал еще, что он собирается предложить студентам сегодня. Позднее я понял, что это чистейший воды обман, хорошо завуалированный трюк искусного мастера-педагога.
Театр начинается с вешалки - уроки Учителя начинались с порога.
Да, да, именно, с порога!
Предыгра начиналась за 5-7 минут - в коридоре. В это время, на подступах к классу, за дверью, можно было услышать писклявый голос Дедушки:
- Здравствуй, здравствуй, милочка...
Или:
-А, это ты, дружок. Рад тебя видеть! После занятия жду с нетерпением, папочку с тезисами покажешь потом.
Дверь широко распахивалась и на пороге появлялась, сутулая фигура Учителя. В одной руке он держал легендарную авоську с нотами, рецензиями, отзывами, одним словом 'со всем тем, что бог ему послал на ту пору', в другой - отвратительного вида зонт. Ловким движением 'стряхивал' калоши и оставлял их у порога с внутренней стороны класса. Делал это он редко, только в тех случаях, когда очень спешил. Обычно свои 'клоунские атрибуты' он оставлял в гардеробе, под лестницей.
Где сейчас овеянные славой вещи Учителя? Сохранил ли их кто-нибудь? А может они, побитые молью, и присыпанные изрядным количеством пыли, валяются где-нибудь на антресолях? Или давно уже 'покоятся' на одной из Петербургских свалок?
Когда ж и где, в какой пустыне,
Безумец, их забудешь ты?
Ах, вещи, вещи! где вы ныне?
Там, где умершие мечты.
Как жаль, что никому не пришло в голову создать 'Музей вещей', принадлежащих плеяде уникальных театральных педагогов работающих в разные годы в институте на Моховой. Жаль, что уже никому не придет в голову сочинить очередной песенный опус типа:
А в музее Ленина
Два пальто простреленных,
Два костюма стареньких,
Да пара башмаков.
Да кепка, да ручка,
Да больше НИЧЕГО.
Как было бы здорово прийти в такой музей и увидеть знаменитые калоши и авоську Мастера, лицезреть недельный набор джемперов Аркадия Иосифовича Кацмана, незаметно прикоснуться (не дай бог, чтобы кто-то заметил из персонала музея) к расческе мэтра, которой он тщательно укладывал крашенные волосы на своей гениальной голове. Всласть полюбоваться коллекцией клетчатых фуражек Георгия Александровича Товстоногова. Близко увидеть в тяжелой оправе, с толстыми стеклами очки, через которые Его театральное величество смотрело на своих подданных.
Ладно, бог с ним, с музеем вещей, видно подобным чудачествам никогда не суждено прижиться на нашей земле. Сохранить бы память о тех, кто учил нас, дал нам профессию и вложил в нас свою бессмертную душу.
После короткой эпохи И.Э.Коха - известного спортивного фехтовальщика, в зрелые годы решившегося переквалифицироваться в театрального педагога, в последствии заведующего кафедрой сценического движения, наступила длительная эпоха Кирилла Черноземова - выдающегося преподавателя по пластике. Легендарного педагога знало несколько поколений студентов, аспирантов, актеров, режиссеров и просто людей интересующихся театром.
Отчаянный и дерзкий дух Черноземова долго витал в стенах института и его окрестностях. Не было ни одного театра в С-Петербурге, где бы не работал Мастер. Он был нарасхват и умел работать в любом качестве: режиссером по пластике, фехтованию, этикету, балетмейстером и просто драматическим режиссером своих оригинальных спектаклей. Ему были под силу все жанры, казалось, эпохе Черноземова не будет конца.
Прошло несколько лет со дня смерти Учителя, а место, ушедшего Мастера осталось не востребованным до сих пор. Видно все же 'святое место бывает пусто!'
Приступая к осуществлению своей давнишней мечты - созданию сборника воспоминаний об Учителе, я сразу же столкнулся с трудностями. К моему великому удивлению, из необъятных просторов Интернета мне удалось выудить десяток скудных воспоминаний о нем, столько же цитат и несколько анекдотов?!
'Здесь что-то не так' - подумал я.
Решил, ради эксперимента, ввести в поисковик имя малоизвестного политика, бизнесмена и спортсмена и ... получил около 40-50 наименований источников с подробной информацией об этих людях!!!
Вспомнился разговор Кирилла Николаевича с одним из его учеников, любителем конспектировать на уроках крылатые выражения Учителя. Зная его пристрастие, Кирилл Николаевич, после одного очень серьезного разговора о профессии, вдруг обратился к своему 'летописцу'.
- Живешь так в суете, бегаешь из одного театр в другой и некогда остановиться и сказать себе: стоп, пора подвести итоги! Настало время собирать камни. Иначе уйдешь из этой бренной жизни, и останутся от тебя одни непристойные анекдоты!
Небось, анекдоты строчишь, дружок?
Не получив ответа, продолжил:
- Ну пиши, пиши... только подумай о том, что я тебе сказал.
Последние годы он часто повторял, что 'все остается людям' - хорошо бы почаще помнить об этом. Важно знать, что же останется после тебя?' Потом добавил: 'Тысячу раз был прав Иван Эдмундович, когда говорил мне неоднократно - 'пиши Кирилл о том, что делаешь в театрах, в кино, на телевидении, в институте. Наступит время - напишешь книгу. Это будет твое театральное наследие. Упустишь момент - жалеть будешь!'
Слова Коха оказались пророческими. Иван Эдмундович знал что говорил. После себя он оставил два бессмертных бестселлера: 'Сценическое фехтование' и 'Основы сценического движения'. Через эти книги он прослыл 'Станиславским' в сценическом движении.
После Кирилла Черноземова остались: 2-3 статьи в печати, устные проповеди-беседы (в памяти его многочисленных учеников), рецензии к диссертациям, анекдоты, и 'Больше ничего'.
Но вернемся к Учителю. Мы его оставили у порога.
Избавившись от калош, он приветствует студентов и шаркающей походкой направляется на кафедру, дружелюбно, по-родственному, здоровается с концертмейстером и скрывается за дверью.
У Кирилла Николаевича было несколько концертмейстеров. Все они были очень яркие личности, как сам Учитель. Где он находил их одному богу известно. Всех я не помню, а вот об одном концертмейстере хотелось бы рассказать.
Это была старушка преклонного возраста, из тех, из бывших, которые, как исторические динозавры, к тому времени, почти все повымирали, но отдельные экземпляры еще сохранились. Говорила она медленно, растягивая слова. Обращалась только к Кириллу. Было ощущение, что студенты для нее не существовали. Замечания или предложения были, как правило, очень точными и к ним нельзя было не прислушаться. Чаще это касалось этикета. Черноземов слушал ее внимательно, иногда продолжал начатый ею разговор, но чаще предлагал, учитывая замечания 'баронессы', так иногда в шутку он называл ее, 'отыграть' услышанное в упражнениях. Наряды ее были экстравагантны. В дождливую погоду она появлялась в старомодных ботиках, синего цвета пальто с огромными пуговицами, оригинальной шляпке и с зонтиком таким же старым, как сама хозяйка. Она отличалась королевской пунктуальностью. Приходила за 20-25 минут до начала урока. Здоровалась чуть заметным кивком головы, и не громко произносила:
- Здравствуйте, молодые люди.
Проходила на кафедру и тихо прикрывала за собой дверь. Прихорашивалась. За 10 минут до начала урока выходила, усаживалась за фортепиано, надевала перчатки, вязанные из шерсти, с отрезанными пальцами и просматривала ноты, иногда тихо наигрывала. Обычно Кирилл Николаевич ее встречал за рабочим местом. По джентельменски расшаркивался, шутил. Выуживал из своей авоськи ноты и говорил:
- Извольте посмотреть, баронесса...
И скрывался за дверью кафедры.
Играла она сразу, с листа, почти без поправок. Было ощущение, что она репетировала это не раз. Сразу было видно, что 'баронесса' - мастер своего дела.
Появившемуся с кафедры Кириллу, она давала указания, какую музыку лучше использовать сегодня на уроке. Он никогда не спорил и полностью доверял ей.
Уходила она последней. Так же медленно пересекала по диагонали класс, прощалась с теми, кто еще продолжал репетировать упражнения, и бесшумно исчезала в дверях.
Но вернемся к урокам.
Чаще всего уроки Черноземова начинались с коротких бесед о профессии актера, режиссера или просто о жизни, но на какую бы постороннюю тему он не говорил, в конечном итоге все равно 'выруливал' на театр. Откуда он брал темы для своих театральных проповедей? Скорее всего, это были отголоски бесед с его бывшими учениками, с которыми он продолжал поддерживать связь, встречаясь в театрах во время репетиций или на улице (он был большой любитель таких встреч-бесед). Продолжение этих разговоров, переносилось на его уроки в институте. Он продолжал развивать волнующую его тему в разговоре со студентами либо перед началом урока, либо в паузах, между упражнениями. Его было всегда интересно слушать.
Кафедрой, с которой Кирилл Николаевич произносил свои речи, был рояль. Когда Черноземов направлялся к роялю, студенты уже знали - сейчас Учитель будет держать речь. Привалившись спиной к стене, и облокотившись локтями о поверхность рояля, он произносил очередной шедевр-экспромт.
Практическая часть урока была незначительной. Она условно делилась на две части: в первой - студенты повторяли пройденный, на прошлом уроке, материал, во второй - разучивали новые упражнения.
Учитель никогда не объяснял, как надо делать упражнение. Он выходил и показывал его. Показы были совершенны. Студенты выходили на площадку и повторяли за ним движения. Это напоминало уроки в балетной школе. Кирилл Николаевич был очень терпеливым человеком. Он поощрял работоспособность своих учеников и своими многочисленными показами заряжал их. Я замечал, что пик уроков Черноземова, приходился на финал. Когда 'разогретые' студенты были готовы свернуть горы и входили в раж - урок уже заканчивался. Учитель прощался со студентами и скрывался за дверью кафедры.
Сразу же врывались в класс, жаждущие увидеть шефа, ходоки: актеры, аспиранты, режиссеры и просто знакомые. Иногда у дверей кафедры даже выстраивалась очередь в ожидании... Учителя. Черноземов для каждого находил время. Кому-то возвращал рецензию, с кем-то успевал поговорить по теме диссертации, договаривался о встречи в театре, кому-то показывал эскизы (он не плохо рисовал) или ноты для музыкальных номеров капустника ...Часто начало следующего урока заставало его в этих заботах. Постепенно толпа алчущих рассасывалась. Начинался следующий урок. Классы чередовались: режиссеров телевидения сменяли кукольники, кукольников - актеры музкомедии, актеров - режиссеры драмы... и так почти каждый день, но - это не был конвейер. Все уроки отличались друг от друга, и на каждом, можно было почерпнуть много интересного и поучительного. Учитель был неистощим, отдавая всего себя студентам.
Первые две недели я ничего не мог понять. От того огромного пластического материала, неожиданно обрушившегося на меня, я начал паниковать. Стараться быть тенью Учителя, смотреть на его спину изо дня в день, и повторять отточенные до филигранности движения, меня раздражало.
- Почему он не объясняет? - Думал я.
- Ведь гораздо проще разложить упражнение на части и тренировать каждую часть в отдельности.
В тот период мне казалось, что надо было меньше уделять внимания философским беседам на практической дисциплине. Одним словом мне тогда был милее Олеванов с его умением расщеплять упражнения на части и муштровать их.
Жизнь показала, что я был неправ. Сухие Олевановские уроки забывались на следующий день, а блестящие, живые уроки Учителя остались в памяти и по сей день и зарядили меня на долгие годы моей преподавательской работы.
Моцарт победил Сальери.
Его метод был прост: он показывал упражнение целым, каким оно должно быть в идеале, а как студенты достигнут этого образца - его не интересовало. Он знал - талант и трудолюбие подскажут.
Сам Черноземов был трудоголик и трудился по этому методу.
Существует история ( не знаю правда это или очередной анекдот), что будучи студентом последнего курса Кирилл Николаевич сильно простудился и потерял профессиональный голос. Бытовой голос остался, правда, стал каким - то резким и писклявым. Для профессии голос не годился, Черноземова забраковали и на актерской профессии поставили крест. Да, были такие времена. Это не теперь, где в театре могут играть актеры с любым голосом и любой внешностью. Не знаю, кто прав, не берусь судить о столь щекотливом вопросе: талант и внешность. Оставлю это на другой раз.
Надо сказать, что Кирилл Николаевич Черноземов был любимым учеником Зона, который души в нем не чаял, поэтому именно Зон принял самое активное участие в судьбе своего самого талантливого ученика. Он попросил Ивана Эдмундовича Коха взять Черноземова преподавателем на кафедру сценического движения. Коха очень удивила просьба его коллеги. Они оба знали, что несмотря на блистательные актерские способности Черноземова, у него была большая проблема с чувством ритма. Сейчас это звучит абсурдно, но тогда это был приговор - преподаватель сценического движения не имеющий чувство ритма - это нонсенс. На свой риск Кох взял Черноземова на кафедру и потом никогда не жалел об этом. Кирилл Николаевич стал самым любимым преподавателем мэтра и самым активным исполнителем его творческих планов и задумок. Все теоретические выкладки Коха проходили через послушное пластическое тело его молодого педагога. Уроки были тем ипподромом, где проверялись теоретические выкладки профессора Коха.
Как же это удавалось делать это человеку, у которого отсутствовало чувство ритма? Вот здесь и пригодилась ЕГО МЕТОДИКА! Коха удивила нечеловеческая работоспособность его молодого преподавателя. Черноземов работал над каждым упражнением десятки тысяч раз и доводил каждое упражнение до совершенства. Такому трудолюбию можно было только позавидовать, может, поэтому он требовал от своих учеников того же. И у него были последователи, которые так же оставались после занятий в классе, и по нескольку часов отрабатывали упражнения, доведя их до совершенства. Среди них были: В.Стржельчик, С.Юрский, Л.Неведомский.
С первых уроков Учитель ориентировал студентов на профессию. Он часто повторял:
- В театре никто вам разжевывать не будет! Профессионализм определяется вашей ежедневной работой. Работать надо быстро и качественно! Так, что, господа актеры ваше место... на площадке. Вперед, за работу!!!
5. Фехтование.
Перед практическим занятием по фехтованию я волновался, как новобранец перед первым боем. Урок был на третьем режиссерском курсе. Придя пораньше в класс, я с тоской посмотрел на кожаный диван. Стоящий у стены антикварный гигант был излюбленным местом гостей и студентов. Удачники, вовремя успевшие застолбить место, редко кому уступали его, разве только лучшему другу или подруге и то делали это с большой неохотой. Еще несколько дней назад я был одним из этих счастливчиков. Блаженно развалившись на диване, с наслаждением смотрел на неумех на площадке, и тихо в усы, подсмеивался над сержантскими шуточками Мастера. Тогда меня еще не посещала мысль, что я сам могу оказаться 'по ту сторону барьера' и быть объектом насмешек студентов и зрителей. Дело в том, что Учитель не любил на своих уроках праздно-сидящих зрителей. Войдя в аудиторию, первым делом, он окидывал взглядом 'партер', выбирал среди сидящих отлынивающих от занятия студентов, вальяжно развалившихся на диване стажеров, и выгонял их на площадку.
-Здесь надо учиться. Пишите и запоминайте телом. Вперед! - и быстро скрывался за дверью кафедры, а через несколько минут, появлялся вновь, шаркая ботинками 'подъезжал' к роялю, усаживался на стул и аккомпанируя себе одной рукой командовал:
- В шеренгу, обормоты! Оружие к бою! Пол метра, как пол-литра. Вперед!
Ах, какое это было наслаждение наблюдать за Черноземовским шоу из зала! Но увы, это продолжалось не долго. На втором занятии, заслышав мой хрюкающий смех, К.Н., отыскав меня взглядом произнес:
- Профессор, отложите вашу писанину и быстренько пристраивайтесь к нам!
С тоской я поплелся на 'лобное' место и, спрятавшись за спинами студентов, приготовился испить сию чашу до дна.
Впервые с фехтованием я познакомился в театральном институте города С. Точнее будет сказать не 'познакомился', а 'столкнулся', как сталкиваются с прохожим где-нибудь на многолюдной улице. Машинально извинившись за неловкость, не посмотрев даже на толкнувшего тебя, идешь себе дальше, забыв о случившимся, а если даже вспомнишь и посмотришь на того, кто стал причиной непредвиденной остановки, то через некоторое время затруднишься сказать какого пола был прохожий, во что одет, какого возраста, что сказал и как посмотрел на тебя при этом, оглянулся ли потом, или пошел себе дальше, не удостоив тебя даже своим вниманием. Точно так же и я 'столкнулся' с театральным фехтованием в стенах института, чтобы через некоторое время надолго забыть об этом предмете.
Как же все это произошло тогда? Кажется, это был солнечный день. В балетный класс впорхнул среднего роста поджарый старичок. Встряхнув седой шевелюрой и придав желтым от курения усам направление параллельное полу, он объявил нам, что будет вести в нашей группе 'сценическое фехтование'.
Бывший солист балета, с первого же урока стал потчевать нас лекциями на тему техники безопасности в обращение с 'холодном оружием' Под 'холодным оружием' подразумевалась учебная, с пуговкой на острие, шпага. Память сохранила нудные поучительные беседы перед каждым упражнением без оружия. После второго занятия мы начали скучать. Заметив это, наш учитель пообещал принести шпаги на следующий урок. Когда, наконец, мы увидели долгожданное оружие, ожидавшее нас в углу класса, то остановились в нерешительности. Целенаправленные лекции по технике безопасности сделали свое дело - мы со страхом уставились на новые, сверкающие на солнце, клинки, но не решались подойти и взять их. Страх приковал наши ноги к полу.
Мне вспомнилось мое детство. Зимние каникулы, наш двор, первый этаж недостроенного дома, в подвале которого мы устраивали побоища с 'крестоносцами' из соседнего двора. Обычно сражение длилось до первой крови. В ту роковую зиму, в одном из темных закоулков подвала, мы чуть не лишили глаза, одного из самых храбрых воинов нашей дружины по кличке 'Тюля'. Сосновая палка-меч из новогодней елки, ткнулась в шапку нашего смельчака, скользнула по глазу и сильно покарябала щеку. Тюля издал душераздирающий крик, на который сбежалась воины обеих дружин. 'Крестоносцы', увидев окровавленное лицо нашего товарища, побросав палки и кастрюльные щиты с позором покинули поле боя. Тюлю увезли в больницу. Через несколько дней, он появился на хоккейной площадке в черных очках. По тем временам темные очки зимой, да еще и на никогда не просыхающей от соплей физиономии нашего храброго дружинника - вызвали шок и панический страх. Не видя его поросячьих глазок за темными стеклами очков, мы решили что Тюля ослеп. Но еще больше удивило нас то, что вместо положенной белой тросточки Тюля держал в руках, алюминиевую клюшку сделанную на заводе его отцом. Более того 'слепой' Тюля изъявил желание играть за нашу команду в нападении. Мы не могли отказать в просьбе нашему бедному товарищу, хотя не представляли, как он сможет играть!? Вытерев рукавом пальто нос и поправив очки, Тюля боком, как камбала, засеменил к центру хоккейной площадки. Наши сомнение сможет ли слепой играть в хоккей развеялись через несколько минут. После вбрасывания шайбы инвалид так начал дубасить клюшкой по ногам наших соперников, что мы тут же усомнились в его слепоте. Потом, вспоминая этот случай, мы сильно смеялись, но тогда, после рокового побоища, увидев покалеченный глаз нашего товарища и черные очки, мы напугались по-настоящему. Страх долго преследовал нас. В тот страшный для нас вечер, сосновые мечи были преданы огню, крышки от кастрюль, к неописуемой радости наших матерей, были возвращены на свое законное место. Зимнее дворовое побоище, было приостановлено на долгое время. Около месяца никто не помышлял продолжить его. Страх не позволял сделать это.
Нечто подобное случилось с нами после третьего урока фехтования. Целенаправленные россказни о несчастных случаях во многих театральных училищах и институтах нашей необъятной страны сделали свое дело. Только после повторной команды нашего учителя, предложившего нам 'взять оружие!' мы нехотя, с опаской, направились в угол класса и без особой радости разобрали шпаги.
Потом началась балетная муштра. Сухощавый старичок осознанно продолжал ориентировать нас на балетное фехтование. Чтобы нам стало более понятно что это означает, учитель фехтования организовал культпоход в театр на балет 'Ромео и Джульетта'. Перед просмотром он просил нас уделить особое внимание фехтовальным сценам в балете, режиссером-постановщиком которых был наш покорный слуга. Бесконтактная фехтовальная техника балетных танцоров нас удивила. По сцене порхали балетные Ромео и Тибальт, размахивая полуметровыми игрушечными шпажками, имитируя фехтовальный поединок.
После спектакля мы ясно представили себе, что нас ожидает в будущем.
Завязывание и скользящие движения были изъяты из нашего обучения совсем. Удары и уколы фиксировались далеко от тела партнера и со стороны выглядели смешными. Мы начали роптать и пока в кулуарах выясняли, нужно ли нам подобное фехтование, курс уже закончился. Преподаватель, оставив витиеватую подпись в наших зачетках, срочно отбыл на гастроли с театром. Мы вздохнули с облегчением. С одной стороны мы были рады - наши мучения закончились, с другой - чувствовали как будто нас обворовали. Бывший балетный солист, с навыками инструктора по технике безопасности, оказался могильщиком наших радужных мечтаний о фехтовании.
Но вернемся в класс. Оказавшись в окружении ассов, так казалось мне тогда, я лихорадочно стал вспоминать все чему меня 'научили' в институте города С. От волнения я забыл даже то, что когда-то умел делать. Зажав рукоять шпаги в кулак и придав физиономии загадочный вид прописного дуэлянта, я встал против моего партнера и приготовился фехтоваться.
В те годы в ЛГИТМиКе практиковались смешанные занятия. Не знаю, кому могла прийти в голову эта идея. Присутствовать, в качестве зрителя и наблюдать подобные уроки было забавно, но участвовать в них было делом не легким.
Как известно фехтованию учатся в паре. Каждый новый партнер требует к себе особого внимания. Хорошо, когда это твой сокурсник, фехтовальные возможности которого ты знаешь. А если партнер тебе не незнаком и ты видишь его в первый раз? Тут задача со многими неизвестными!
На каждом уроке собиралась очень разношерстная, в профессиональном отношении, публика. Иногда приходили опытные 'бойцы' - актеры из театров, чтобы вспомнить какие-то забытые элементы или наработать новые приемы, комбинации; приезжали преподаватели фехтования из других городов для стажировки; были просто гости, которые жаждали поучиться фехтованию у К.Н. У многих приезжих была своя доморощенная техника фехтования. Учитель понимал, что таких переучить за несколько коротких встреч невозможно. Он и не пытался этого делать. Легче было заниматься с начинающими, как это было со мной. Черноземова подобные трудности не смущали. Он достойно выходил из любой ситуации. В конце концов все пришедшие на урок фехтования получали то за чем приезжали сюда. На удивление уроки никогда не пробуксововали. Непредвиденные 'заторы' быстро разгребались Мастером, и занятие катилось дальше. Более того, за урок студенты не только успевали выполнить тренаж, повторить несколько фехтовальных комбинаций, но и разучить новый материал.
Пока я маячил за спинами студентов, все шло хорошо. Видно мартышкой я был неплохой если с первой попытки удачно повторял за студентами незнакомые фехтовальные 'па'. Но когда Учитель предложил в парах вспомнить комбинацию из прошлого урока, я запаниковал.
Начало было обнадеживающим. Первые 5-6 движений я запомнил и прошел их, хоть и коряво, но без особого труда. Остальную часть комбинации я вспоминал с трудом. Мой партнер стал подсказывать мне. Но поскольку фехтовальная терминология была мне не знакома, я не знал, что надо делать. Тогда мой спаситель, сообразив в чем проблема, стал показывать мне движения за себя и за меня. К.Н. не вмешивался в педагогический процесс студента и наблюдал за нами из угла класса. После нескольких повторов я добрался до финала композиции. Наверное со стороны было забавно наблюдать за моим фехтованием. Какой-то странный малый с оттопыренным на коленках трико, судорожно передвигал ноги, дергался, как парализованный, не зная, что делать со шпагой. Может я просто преувеличиваю, и все тогда было вовсе не так плохо. Скорее всего никто не обращал на меня никакого внимания, был нормальный процесс обучения элементов школы сценического фехтования.
Мой 'дебют' нисколько не удивил К.Н. Видно за его педагогическую жизнь он повидал 'засланных казачков' и покруче. Похвалив меня за смелость и необычный стиль фехтования, Учитель предложил мне погодить в сторонке и понаблюдать за фехтованием других пар.
Вторая попытка была более удачной. Получив скупую похвалу от мастера, я воспрянул духом и уверовал в свои способности. Через несколько уроков я почувствовал вкус к фехтованию. Фехтовальные сценки выполнял без ошибок, а в некоторых комбинациях фехтовался даже лучше, чем 'местные'.
И, тем не менее, перед каждым практическим занятием я всегда волновался, но стоило Учителю войти в класс и произнести первое слово, как волнение сразу же исчезало. Он умел снимать напряжение и скованность как хороший психолог. Он был учителем от Бога. К.Н. умел находить образное слово, которое было необходимо именно в тот момент. 'Встань сюда, поставь руку так. Теперь сделай так и у тебя сейчас все срастется'. И действительно, все срасталось. Да еще как! Или: 'Прижми ступней воображаемый шарик'. 'Поверни рубильник влево, так удобнее будет', 'Отпорхни назад, постучи ножкой', 'Задвинь сапог назад и замри' и т.д. и т.п. Все образные слова и фразы работали, когда студент был в материале и искал пути, как выполнить точнее движение. Тогда эти подсказки срабатывали.
К.Н. смотрел на процесс обучения через призму юмора. Саркастический юмор переполнял его. Кто часто с ним общался, отмечал эту необычную особенность мастера и никогда не обижался на его едкие словесные уколы. Как ни странно, это делало обучение радостным и незабываемым. Юмор был неотъемлемой частью процесса обучения.
Но острый как рапира язык К.Н. не всем был по душе. Попадались студенты которые не выдерживали его убийственных острот и...высказав свою обиду маэстро, хлопнув дверью, гордо покидали класс. Это не было ЧП. Учитель не обращал никакого внимания на подобные выходки, и как ни в чем не бывало продолжал урок. Он не был злопамятным, также как и его учитель Зон. И если сорвавшийся студент в перерыве возвращался в класс, чтобы извиниться за свою вспыльчивость, Учитель не вдаваясь в подробности происшедшего, предлагал блудному студенту вернуться на площадку и продолжать заниматься фехтованием, позабыв, что было несколько минут назад. Он знал, что студентам нужна его помощь, и он щедро делился ей с каждым.
Если честно, я ожидал его подтруниваний над собой тоже. Но этого не произошло. Почему? Не знаю. Я ни разу не услышал в свой адрес ни одного едкого комментария. Видно К.Н. считался с моим 'положением' и 'нежным возрастом', и понимал, что ПОКА мой удел 'честная бедность'. Я был ему очень благодарен за это. Я благодарил судьбу за фантастическое везение находиться рядом с таким педагогом и учиться у него фехтованию.
Школу сценического фехтования я осваивал на уроках А.П., который хорошо обучал технике начальных элементов: стойке, передвижениям, уколам, ударам, защитам, разучиванию простых фехтовальных фраз. Преподавателем он был дотошным и терпеливым. В то время я как раз нуждался именно в таком репетиторе. Его занятия дали мне очень много, после них я почувствовал себя гораздо уверенней.
На занятиях же К.Н. мы продолжали разучивать сложные фехтовальные сцены, которые были когда-то придуманы им для спектаклей и кино.
Учитель вбивал в нас каждую фехтовальную комбинацию. Когда сцена нарабатывалась до автоматизма, он принимался штудировать драматическую часть. К.Н. считал, что координация движения и речи - один из самых сложных двигательных навыков в актерской профессии. Он часто приводил пример работы с актером Владимиром Чесноковым, который репетировал роль Сирано де Бержерака в Ленинградском театре им. Пушкина. У актера не получалась сцена дуэли. Чесноков блистательно читал текст, но когда дело доходила до фехтования, работа останавливалась. Ему не удавалось соединить стихотворный текст с фехтовальными движениями. Ежедневные многочасовые репетиции над небольшим эпизодом помогли актеру освоить непростой рече-двигательный навык.
На уроках Учитель не любил тратить время на разговоры о себе. Иногда, чтобы потянуть время или из любопытства, студенты расспрашивали К.Н. о его работах в театре и кино. Обычно он отнекивался, ссылаясь на нехватку времени, а если и рассказывал, то только в личных беседах, или когда это было необходимо для процесса обучения. Черноземов никогда не хвастался своими достижениями в работе вне института, как это делали некоторые из его коллег. В этом отношении он был человеком скромным. О его работе на стороне студенты узнавали от других преподавателей или от бывших учеников, которые не забывали Учителя и частенько захаживали в институт на его уроки, чтобы получить совет или практическую помощь. Человек он был известный в Ленинграде. В те годы Черноземов много работал в театрах в качестве режиссера по пластике и фехтованию и был на расхват. К сожалению, никто не вел статистику его работ в театре. Не знаю, можно ли поправить эту оплошность теперь?
В кино он не был так занят, как в театре. Я знаю несколько картин, в которых он работал в качестве режиссера по пластике, этикету, движению и фехтованию. Это 'Остров сокровищ', 'Труффальдино из Бергамо', 'Капитан Фракас'.
Театральные и киношные задумки отрабатывались на занятиях сценического движения и фехтования в институте. Уроки были полигоном для испытаний вольных пластических сочинений на заданную тему.
Помню, приступая к работе над фехтовальными сценами к фильму 'Капитан Фракас', Учитель активно разрабатывал несколько вариантов фехтовальных этюдов. Это были очень разные по жанру и по фехтовальному материалу сцены. Потом некоторые их них перекочевали в фильм, конечно не в том виде, как они выполнялись на уроках. Что-то сохранилось от институтской фехтовальной партитуры, но появились и новые движения и элементы. Учитель в этой картине согласился исполнить маленькую роль прописного убийцы. В небольшом эпизоде, в сцене дуэли на улице, он продемонстрировал виртуозное фехтовальное мастерство.
К.Н никогда не останавливался на достигнутом. Он не любил мусолить одни и те же упражнения из урока в урок. После выхода на зрителя спектакля или фильма, мастер какое-то время продолжал совершенствовать сценки-упражнения со студентами. Потом начинал экспериментировать, изменяя старый 'накатанный' рисунок до неузнаваемости. По сути, он создавал новые фехтовальные этюды. Черноземов любил режиссировать. Мне кажется, что педагогическая режиссура была его призванием.
С годами он переквалифицировался в режиссера, мог блестяще показывать 'зерно' роли. Учитель был мастер короткого зажигающего показа. Он не мог долго существовать в образе - сказывалась специфика преподавательской работы. На актерскую марафонскую дистанцию у него не хватало дыхания. К.Н. был спринтер в актерских показах. Его актерские амбиции растворились в многочисленных показах на уроках в театре и кино, где он сумел проиграть тысячи ролей. Официальные актерские работы мастера в кино можно пересчитать по пальцам: это 'Первая любовь'(Отец), 'Гробовщик' (Шульц), 'Капитан Фракас' (Дуэлянт). Были небольшие роли и в театре. Он обладал широким актерским диапазоном и мог сыграть любую роль от царевича Проши до Гамлета. Об этом хорошо знали те, кто работал с ним рядом. Свидетельством тому может быть высказывание Георгия Александровича Товстоногова. Когда его спросили, что он думает о Смоктуновском в роли Гамлета, он ответил: 'Разве Смоктуновский Гамлет? Вот Кирилл Черноземов,- это Гамлет!'
И все же Учитель был счастливым человеком. Будучи театральным педагогом, он переиграл все о чем мог мечтать!!! В нем органично уживался учитель фехтования и большой режиссер. Он был гурманом своего дела, и умел 'готовить' изумительные театральные блюда, от которых студенты приходили в восторг. Послевкусие от гениальной театральной стряпни оставалось на десятилетия.
Начинающим артистам в театре и ученикам в институте он говорил, что 'фехтоваться можно научить любого, но сделать из фехтования искусство и получать от работы удовольствие, может только одаренный человек. Нет удовольствия от того что делаешь - нет артиста'.
Для многих его учеников высказывание Учителя стало одной из основных театральных заповедей, которая беспрекословно выполняется и по сей день.
6. Беседы.
В конце каждой сессии К.Н. и я находили тихое местечко, недалеко от кафедры, чтобы поговорить о моей научной работе. Таковым оказался узкий коридор с окном во двор - колодец. Мы устраивались на широком подоконнике, Учитель доставал из сетки с нотами и рецензиями мою слегка помятую 'рукопись', передавал ее мне в руки и произносил:
- Прочитал я ваш опус! После нашей последней встречи, работа получила существенный припек. Умничка! Думаю - у вас все получится! Трудитесь в том же духе!
Наступала пауза, после которой К.Н. поворачивал голову и пристально, не мигая, смотрел куда-то ниже моего подбородка. Я знал, что если, после его краткого резюме, промолчать, то наша беседа на этом и закончится. Надо было как-то поддерживать наш разговор. Учитель никогда не делал пометок на полях. Изредка появлялись еле заметные, сделанные карандашом, вопросительные, реже восклицательные, знаки. Быстро полистав мою работу, и убедившись, что он остался верен своей привычке, я решил продолжить наш разговор, задавая ему вопросы. Благо, что вопросов у меня к тому времени накопилось много. Но прежде чем продолжить рассказ о беседах с К.Н., мне хотелось бы объясниться на предмет места нашей встречи, которое, как показало время, изменить было нельзя!
Так почему все же был коридор, окно во двор и этот, засевший гвоздем в моей памяти, широкий подоконник? Почему не кафедра или другое, подобающее для этой цели место? Не знаю, в то время я просто об этом не задумывался. Хотя, скажу честно, я не ожидал аудиенции на подоконнике в коридоре и столь вольного способа общения с моим научным куратором!!! А вот теперь, спустя много лет я, кажется, могу объяснить это.
Маленькая комнатка кафедры всегда была переполнена. Конечно, при желании, найти место для беседы можно было бы и там, но сама беседа вряд ли бы могла состояться, по причине популярности личности, коим был Черноземов. Стоило Учителю появиться на кафедре, как его буквально начинали раздирать на части. У всех к нему сразу же появлялись неотложные дела, в которых он начинал вязнуть. Единственным выходом, заполучить его целиком, было незаметно покинуть кафедру и найти тихое, укромное местечко для разговора. После первой и последней 'беседы' с К.Н. на кафедре, у меня было ощущение, что я попал в день приема по личным вопросам к профессору Черноземову. Тогда, наш разговор по научной работе, так и не состоялся. Нам просто не дали поговорить там, и мне пришлось ни с чем уехать домой.
После первой сессии я сделал соответствующие выводы. Зная занятость К.Н., в первый же день моего следующего приезда, я первым делом направился на кафедру, чтобы сразу же засвидетельствовать мое почтение Учителю и всучить ему черновые наброски моей работы. По моим подсчетам месяца было вполне достаточно, чтобы прочитать мой 'шедевр' и высказать свое мнение о нем. Расчет оказался правильным. За несколько дней до моего отъезда, на одном из уроков, К.Н. намекнул мне, что не плохо бы было встретиться где-нибудь в укромном местечке, чтобы побеседовать о моей научной работе. Во время очередной нашей встречи мы, не сговариваясь, вышли с кафедры, направились по узкому коридору, повернули налево и остановились у окна. Так появился тот заповедный подоконник с окном во двор, где и проходили наши последующие беседы.
Итак, после небольшой паузы я начинал задавать вопросы, зная, что если в моих вопросах-рассуждениях появиться что-то интересное, Учитель непременно втянется в разговор. Его надо было чем-то очень удивить. После двух трех вопросов, я решил 'выплеснуть' все, что у меня накопилось за 5-6 месяцев моего пребывания дома. Первые 10-15 минут он молча слушал меня, изредка кивал головой, подбадривал:
- Умничка', 'Очень толково, профессор!', 'Не забудьте упомянуть про игру глаз', 'А вот об этом, хорошо написано здесь и здесь'.
Иногда подбрасывал мне свежие идеи, развивал некоторые тезисы, пускался в пространственные рассуждения-импровизации, от которых у меня кружилась голова. Говорил он заразительно, его речь пестрила ассоциациями и сравнениями, иногда я просто не успевал за его мыслями. В такие моменты я старался не пропустить ни одного его слова, зная, что повторять и раскладывать по полочкам он не будет, это было не в его характере. Такой уж он был человек. В момент его блестящих, импровизационных рассуждений я думал только об одном: 'Господи, помоги мне все это запомнить!' После таких бесед в моей голове каждый раз крутилась одна и та же мысль: 'Как мог К.Н. помнить о том, что надо было говорить в каждом конкретном случае?' Обычно после прочтения научных работ, он не делал никаких пометок на полях, а все держал в памяти! Для меня это остается тайной и по сей день, а ведь я у него был не один. По моим приблизительным подсчетам он курировал 5-6 диссертантов, не считая такое же количество стажеров!!!
После столь необычной беседы, окрыленный, я галопом несся в читальный зал, который находился всего в десяти шагах от места нашей встречи. Бухался на стул, вытаскивал тетрадь, поудобнее устраивался за столом и... по свежим следам начинал строчить в тетрадку гениальные мысли шефа. Скажу честно, удавалось мне это делать с большим трудом. Та словесная магия, под впечатлением которой я находился всего несколько минут назад, куда-то бесследно исчезала. Я никак не мог выстроить его высказывания в какую-то стройную систему. И это понятно, потому что Черноземов не раскладывал мысли в логической последовательности, он их извергал как вулкан, хаотично. Уловить нить его размышлений мне было не под силу. Его комментарии и отступления были подобно стихии, бороться с которой или укротить было бессмысленно. За полчаса нашей беседы, он умудрялся высказывать десятки идей для десятка научных работ. Учитель был человеком рожденным театром, клубок хаотических мыслей захлестывал его, и то, что он 'проигрывал' в моем присутствии, было немыслимо зафиксировать на бумагу, но я этого тогда не понимал. Сидя за столом в библиотеке, я упорно пытался записать в тетрадку этот творческий 'беспорядок', надеясь, на досуге, дома не спеша расшифровать черноземовский словесный кроссворд. Потом, приступая к повторной обработке текста, я понял, что Учитель, был подобен театральному фантому, который один раз в месяц появлялся в узком институтском коридоре для того, чтобы в театральной форме объяснить мне, в каком направлении надо двигать мою работу дальше. Пока он 'извергался' и выплескивал поток искрометных мыслей, ярких видений и метких замечаний - все было предельно понятно, но стоило фантому покинуть место нашей встречи - исчезал смысл сказанного, магия волшебства куда-то бесследно исчезала.
Я не хотел в это поверить и мучительно продолжал расшифровывать мои каракули. Титанический труд был вознагражден. После каждого посещения ассистентуры - стажировки моя научная работа стала понемногу распухать в объеме и принимать удобочитаемый вид.
Нельзя сказать, что такой способ общения с К.Н. меня устраивал. Конечно же, нет. Я стал думать над тем, как облегчить мою работу. Так появилась, сначала, идея с магнитофоном, потом - с кинокамерой. Я решил найти камеру и снимать все, что связанно с ним: его уроки, встречи, беседы, одним словом, сделать фильм об Учителе.
В предпоследний мой приезд, я где-то раздобыл кинокамеру и был полон решительности претворить свои мечты в реальность, но, появившись на первом же уроке, неожиданно сдрейфил и дал задний ход. Что-то меня тогда сдерживало. Что? Я и сам не знал. Неумение делать это или стеснение? Скорее всего, мне казалось тогда, что я обижу этим Учителя. Глупость?! Возможно да. Но я ничего не мог поделать с собой, я не мог заставить себя взять камеру, нахально вылезти на первый план и снимать. Спустя годы я понял, что ни фотографии, ни кинопленка, не могут сохранить дух и сущность того, о чем я мечтал тогда. Хотя известно, что лучшие фильмы сохраняют и передают дух времени. Дух - да, но сущность бытия и мыслей тех лет - нет. То, что когда-то, удивляло и вдохновляло - прошло, остались приблизительные впечатления, которые можно, как-то выразить словами, но и для этого надо особый дар. Как жалко, что мало оказалось людей, которые описали эти волшебные встречи с Учителем. Воспоминания надо писать сразу, по свежим следам, как это когда-то делал Варпаховский, конспектируя репетиции, встречи и беседы с Всеволодом Мейерхольдом. С годами слова уходят из памяти, остаются смутные картинки, которые не могут уже свежо передать события, происшедшие много лет назад. Но и картинки, со временем, тускнеют и с каждым новым прожитым годом мое отношение к ним существенно меняется.
Впечатления прошлого улетучиваются, если что-то и вспоминается благодаря увиденному на экране знакомому лицу или случайно оброненному в беседе, имени, или услышанной давно забытой музыки или прочитанным в интернете заметкам, сначала, о том, что известный театральный педагог лежит в больнице, потом - некрологу, извещающему, что ушел из жизни режиссер и театральный педагог и, наконец, прощальным словам на панихиде: 'Кирилл Николаевич Черноземов - наша молодость, наша юность. Никогда не забыть его блистательные уроки, его острые как рапира речи, его любовь к нам, своим ученикам, его дружбу с нами. Кирилл Николаевич был человеком Искусства и для Искусства. Искусству отдана вся его жизнь. И потому эта жизнь прекрасна. Мы будем помнить о нем и рассказывать о нем своим ученикам и младшим товарищам. Мы будем помнить его. Прощайте дорогой Кирилл Николаевич! Прощайте и простите'.
И тогда, вдруг, понимаешь, что если не зафиксировать воспоминания об этом человеке на бумаге сейчас, то упустишь момент, который, может быть, не вернешь уже никогда. Конечно, сегодня это делать гораздо сложнее. То, что когда-то имел - потерял. В те годы приятнее было смотреть на Учителя и стараться не пропустить его волшебных показов, писанина же отвлекала от визуального пиршества. То, что было ушло безвозвратно. Осталось общее впечатление, островки в моей памяти под названием 'Черноземов', из которых и складывается картина об уникальной личности Учителя.
7. Встречи на улице.
Я часто встречал Учителя на улице: то на Моховой, сосредоточенно 'скользящего' по тротуару в сторону института, изредка останавливающегося у тумб с газетами, чтобы склюнуть свежую информацию; то на Литейном у Чебуречной, беседующего с кем-то из знакомых или у витрины книжного магазина, рассматривающего за стеклом книги; то на Фонтанке - направляющегося домой или на урок к студентам Зиновия Корогодского.
Сначала я не придавал этому никакого значения, но когда стал встречать К.Н. на улице почти каждый день - задумался. Это была случайность или закономерность? Подобные частые встречи на улице с Учителем, на которые я невольно стал обращать внимание, происходили только со мной или с другими тоже?
Оказалось, что многие встречались с К.Н. на улице, а некоторые даже умели обратить эти встречи в свою пользу: получить долгожданную подпись в зачетку; сунуть в авоську курсовую или научную работу; быстро договориться о предстоящей встрече или репетиции в театре; передать листочек с телефонным номером; получить профессиональный совет или консультацию на ходу и т.д. и т.п. Так, что ничего удивительного в этих частых встречах на улице не было. Видно таким необычным человеком был Черноземов, что встречался со многими именно на улице.
Учитель был из породы непосед. Трудно было представить К.Н. сидящего где- нибудь на скамеечке в парке или, скажем, в читальном зале. Его стихией была улица. Он всегда был на ногах, в движении. Учителя можно было видеть только идущим по улицам его родного города. Он не любил общественный транспорт и почти никогда не пользовался им. Еще труднее было представить Черноземова сидящего за баранкой собственного автомобиля! Эта фантастическая картинка как-то не укладывалась в моей голове.
В те далекие времена не каждому суждено было стать владельцем собственного автомобиля. Это была прерогатива избранных к коим относился, например, В.П. - заведующий кафедры сценического движения. Красавец - мужчина, пользующийся любовью всей женской половины штата института, ежедневно подъезжал к парадному входу на своей новенькой серой Волге. За рулем он смотрелся очень эффектно. Многие задерживались у входа в фойе, чтобы посмотреть завораживающий процесс выхода В.П. из Волги, театрально захлопывающего дверь и балетной походной направляющегося к центральному входу института. На той же улице, но только чуть подальше от Волги своего шефа и на противоположной стороне, парковался на своем стареньком москвиче лучший методист кафедры А.П. Кирилл же Николаевич, топал в институт по историческим мостовым города своими косолапыми, одетыми в калоши, ножищами. И, по-моему, его нисколько не беспокоило то на каком виде транспорта добираются до института его младшие товарищи по кафедре. Черноземова не глодала зависть к его любимым коллегам, он в полной мере довольствовался тем, что на ту пору посылала ему жизнь.
-Что ж делать -не вышел рылом! Уж такой мой бедный удел! - шутил он над собой.
А однажды, в беседе со студентами, перефразируя Ф.Достоевского, воскликнул:
- Скажите, разве можно жить с фамилией Черноземов?!
Имидж чудика с хлястиком на пальто и авоськой в руках появился не сразу. Ему предшествовали годы учебы в ремесленном училище, в котором, сопливый и вечно голодный, Кирюша самостоятельно постигал азы 'актерского мастерства', показывая своим товарищам по парте яркие дружеские шаржи на преподавателей. Там он был свой и гордился редкой фамилией, близкой к земле, а стало быть, и ко всему рабочему классу. Тем почетнее было для него потом выбиться из низов и стать блистательным артистом, педагогом и Учителем с большой буквы. Годы работы в одном из лучших вузов Ленинграда, появившиеся звания и награды, нисколько не изменили Черноземова. Он был по-прежнему доступным и простым в общении с коллегами и со студентами и неприхотлив в обыденной жизни. К.Н. был доволен своей судьбой. Прогулки по улицам Питера были неотъемлемой частью его существования. В них он умел сосредоточиться на своей работе и прийти на репетицию в театр или на урок в институт вдохновленным. Он сам неоднократно признавался, что по дороге в институт или домой его посещают отменные мысли и редкие идеи, которые остается только воплотить. За рулем собственного автомобиля или в переполненном общественном транспорте такое вряд ли может случится. По-своему он был прав. Каждый творческий человек создает такие условия в жизни при которых ему проще творить и получать от этого удовольствие. Многочисленные передвижения по улицам родного города были важной частичкой творческой жизни гениального педагога. Мне кажется, что без этих встреч на улицах бывшего Ленинграда портрет Учителя был бы не полным.
Последняя встреча с Учителем так же произошла на Моховой, перед театральным институтом. Это было время, когда К. Н. был болен и, практически, ослеп. Огромный опыт и желание поделиться своими знаниями со студентами заставляли этого человека, даже в такое трудное для него время, держаться на плаву и добросовестно выполнять свою педагогическую работу без которой он не мыслил своей жизни. Кафедра помогала Учителю, как могла. Когда были его уроки, выбирали двух студентов - добровольцев, которые помогали К.Н. добраться от дома до института и обратно.
Встреча произошла у института. Учителя вели под руки два студента, лицо его было бледно и отрешенно. Увидев его и не зная обстоятельств его болезни, я встал как вкопанный и уставился на К.Н. Он смотрел перед собой пустыми глазами не замечая меня. Я тихо поздоровался с ним, не надеясь получить ответа. Вдруг он перевел на меня свой усталый расплывчатый взгляд, стал внимательно всматриваться в лицо, улыбнулся и чуть слышно сказал:
- А, профессор (так часто в шутку он меня называл), давненько я вас не видел. Как ваши успехи? Как Самара?
Ошеломленный его видом, я что-то пробормотал в ответ. Мне нечего было сказать, к тому времени я уже не работал в своем институте и в Питер приехал всего на несколько дней. Я молча пошел за ним, помог студентам открыть дверь и остановился в проходе. Когда он стал проходить мимо меня, я поддержал его под локоть и, почему-то, спросил о его здоровье. Он ничего не ответил, но когда вошел во внутрь, медленно повернулся в мою сторону и своим писклявым голосом сказал:
- Заходите как-нибудь...если найдете время...
И не попрощавшись, сопровождаемый студентами зашаркал по коридору. Больше я его не видел.
Я часто вспоминаю эту последнюю встречу с Учителем и не могу простить себе в том, что не пошел, тогда следом за ним. Если бы я знал, что это будет наша последняя встреча, я не задумываясь бы бросился следом за ним. Если бы, если бы, если бы...я бы, я бы, я бы...Если бы только знать. Сколько таких горьких моментов случается в жизни у каждого из нас? Почему мы совершаем такие ошибки о которых потом вспоминаем всю жизнь и не можем себе их простить. Как хорошо было бы не совершать подобных ошибок в будущем. Как хорошо было бы! Может тогда было бы меньше горьких размышлений и мучительных угрызений совести. Как хорошо было бы!
А пока остается только горько сожалеть о том чего уже не поправишь никогда! Хотя мысленно я возвращался в то время и на ту улицу много, много раз. В мечтах я подходил к Учителю и произносил простые слова:
- Здравствуйте, Учитель, - это я! Я всегда помнил и любил вас!!! Простите меня за ту последнюю встречу. Я был глуп и не понимал что происходит. Простите меня, Учитель!
8. Заключительный экзамен.
Пожалуй, это был самый трудный месяц нашего пребывания в ассистентуре: нас ожидал заключительный экзамен по специальности, который состоял из двух частей - практической и теоретической. Нам предстояло активно потрудиться в качестве преподавателей по сценическому движению и фехтованию на разных курсах актерского и режиссерского отделений. Мы были должны проводить первую половину урока - разминочную, вторую - завершали штатные педагоги кафедры. Они же, потом, и оценивали наше преподавательское мастерство.
Практическая часть уроков далась нам всем легко и это понятно, так как все стажеры имели некоторый опыт работы по специальности в своих вузах. Хорошее освоение ленинградской методики преподавания, на протяжении всей стажировки, сыграло в этом немаловажную роль. Сложнее было с теоретической частью экзамена, где решалась судьба наших научных работ. Кафедра должна была решить имеет ли смысл продолжать работать над ними, чтобы потом сделать из них диссертации или... или остановить дальнейшую работу по причине научной неперспективности, и сдать их в кафедральный архив, где им будет суждено разместиться среди многочисленных папок покрытых многолетней пылью. Конечно, каждому из нас хотелось работать дальше, может поэтому мы так сильно волновались именно перед этой частью экзамена. Мы понимали, что надо было доходчиво, за короткий период времени, объяснить экзаменационной комиссии практическую целесообразность научной темы, прочертить ясную перспективу ее полезности в театральной педагогической деятельности. И сделать это было ох как нелегко.
Закончив свое сбивчивое выступление, я замолчал, ожидая дополнительных вопросов. Наступила тишина. Обычно для приличия, кто-то из комиссии изредка задавал вопросы. На сей раз все молчали. Я стал волноваться. Видя, что вопросов не последует, К.Н. поправил галстук. Было понятно, что он тяготил его. Учитель устал от сегодняшнего экзамена и непривычной формы одежды - традиционного черного костюма с черной удавкой на шее. Ему явно хотелось 'залезть' в удобную для него фланелевую рубашку с расстегнутыми рукавами, скинуть тесные темно-коричневые скрипучие ботинки и надеть свои, видавшие виды, 'прохоря' с калошами, но надо было терпеть и соблюдать экзаменационный этикет.
Итак, Учитель как-то крякнул, еще раз поправил галстук и с хитрецой спросил:
- Ю.Н., вот перед вами здесь сидят три ведущих преподавателя кафедры сценического движения. Могли бы вы, пользуясь теорией Бернштейна, определить на каком уровне построения движений каждый из нас работает?
Вопрос был не из легких! Этим вопросом Учитель ставил меня в неловкое положение, поскольку мне надо было оценивать работу каждого преподавателя, что для студента-стажера было не этичным. Конечно, можно было бы не вдаваться в такие щепетильные подробности, потом, можно было просто слукавить и никого не обижая, дать удовлетворяющий всех ответ, но как это сделать, тогда я не знал. Я задумался. Как-никак это был экзамен, и на кону стояла моя научная работа, над которой я корпел около двух лет!
Видя, что вопрос застал меня врасплох, К.Н., с теплотой в голосе, произнес:
-Не смущайтесь, профессор. Вы наш коллега, такой же, как и мы преподаватель. Поэтому можете смело рассуждать о профессии. Человек вы наблюдательный и, поверьте, нам будет очень интересно услышать ответ на этот вопрос. Смелее!
В то время кафедра сценического движения ЛГИТМИКа ориентировалась на научно-методические исследования И.Э.Коха, бывшего заведующего этой кафедрой, и при каждом удобном случае пропагандировала их. Последний построил свои методические выкладки на учении Н. А. Бернштейна - создателя 'физиологии активности' и уровней построения движений. Двигательный навык по Бернштейну может быть построен благодаря строгой иерархии уровней мозга. Всего их пять. Каждому уровню подвластна своя программа выполнения действий от примитивных действий до действий на уровне творческого воображения. Актерская и режиссерская деятельность выше Уровня '4', поскольку отличительной чертой этих профессий является способность прогнозировать и проектировать свои (актер) и чужие (режиссер) действия на будущее. Все специфические акты человеческого поведения Бернштейн адресовал к Уровню '5'. '. Но к '5' уровню сразу не придешь, ему предшествуют низшие уровни, на которых строится координация движений, решается логика и последовательность действий. Каждый преподаватель в своей работе проходит через эти уровни, но высшим достижением в его профессии становится уровень '5'.
Вся теория И.Э.Коха при написании его фундаментального учебника по 'Основам сценического движения', базировалась на пяти уровнях построения движения Н.А. Бернштейна. Книга (скорее черновой ее вариант) была написана в 40-е годы, но в печать не вышла. Случилось непредвиденное.
И.Э.Кох водил дружбу не только со своими коллегами по спорту, но и с артистами, писателями и ученными. Естественно при встречах он щедро делился информацией о своей работе над рукописью. Его книга должна была в ближайшем будущем выйти в печать, как вдруг случилось ужасное. Бернштейн в своих научных трудах подверг критике работу И.Павлова о второй сигнальной системе. Это имело для него негативный резонанс в интеллигентской среде. К тому же он имел неосторожность высказаться о том, что опыты нужно проводить не на собаках, как это делал И. П. Павлов, а на людях, может это не так и гуманно, но принесет больше пользы человечеству. При этом он ссылался на работы американских физиологов, работающих в этом направлении уже много лет. Когда началась компания расправы с интеллигенцией, генетика и кибернетика были объявлены лженауками. Разумеется, Н.Бернштейн попал под удар, потому что осмелился спорить с Павловским учением, и всенародно был объявлен 'космополитом'. Его уволили и до самого конца жизни отстранили от любимой работы. В годы травли самые близкие его друзья и коллеги боялись даже здороваться с ним при встрече. Все, кто был как-то причастен к этой личности, дружил с ним, похвально отзывался о его трудах или использовал его научные достижения в своих работах - подвергался гонениям. И.Э.Кох, узнав о преследовании ученого, не знал, что ему делать с его готовой фундаментальной работой по сценическому движению. Секретарша, работающая в издательстве, куда Кох отнес свою рукопись, была его хорошей знакомой. Она посоветовала ему немедленно забрать рукопись и ... сжечь ее, включая все черновики. Иван Эдмундович последовал совету этой женщины, он взял из издательства вариант готовой книги, в строжайшей секретности покинул город и уехал на дачу. Там он сжег в печке свою книгу и все черновики - плод его многолетней работы. Наверное, в те роковые минуты, сидя у печки, выдающийся спортсмен и педагог, ученый и исследователь думал, что 'рукописи не горят'. Ведь ему тогда так хотелось верить в это. Оказалось, что горят! Да еще как!!!
Увидев, что от его титанической, многолетней работы осталась только куча пепла, он покинул дачу и так же незаметно вернулся в город.
После смерти Сталина для Бернштейна наступила 'оттепель'. В 60-е годы он опять начинает общаться с научным миром. Пишет статьи в журналах, принимает участие в семинарах.
В эти годы И.Э.Кох приступает к восстановлению своей книги. На это ему потребовалось более десяти лет! Конечно, это была уже другая книга. Время внесло свои коррективы. Кох писал ее поэтапно. Сначала - 'Основы сценического движения' 38 уроков (1962), куда вошли темы по совершенствованию внимания, ловкости и ритмичности, а также глава по совершенствованию пластичности, потом, спустя восемь лет, вышла книга его жизни: 'Основы сценического движения' (1970). Не знаю, была ли эта книга лучше той, сгоревшей на даче? Об этом можно судить только самому автору и тем, кому удалось когда-то прочитать ее. Чтобы опять не случилась какая-нибудь оказия, Кох уже нигде не упоминает имя физиолога Н.А. Бернштейна, видно страх гонений сохранился у него до самых последних дней. Была ли это сделка с совестью или это был просто мудрый шаг мэтра к осуществлению мечты своей жизни? Кто знает? Теперь остается только догадываться об этом. Через два года после написания книги Иван Эдмундович Кох оставил кафедру. Дело его жизни осуществилось. Пора было уходить на покой.
На животрепещущий вопрос надо было дать животрепещущий ответ. Я не стал лукавить и ответил прямо.
- С.П. работает на 3 уровне, А.П. - на 4 уровне, а вы К.Н, работаете на 5 уровне!
Учитель довольно крякнул еще раз, встал, пожал мне руку и сказал:
-Через час милости просим на кафедру за оценкой.
Неохотно пожали мне руку А.П. и С.П.
Через час мы были на кафедре. Кроме К.Н. - никого уже не было. Учитель всех поздравил с окончанием ассистентуры - стажировки. Пожелав нам творческих успехов на педагогическом поприще, он удалился. Видно было, что ему не хотелось расставаться с нами.
Вечером я уже трясся на полке в поезде, уносящим меня от дорогого моему сердцу города, института и Учителя. Еще не доехав до дома и полпути, я уже скучал о них опять. Тогда я не представлял, как я смогу жить без института и без Учителя. Время залечило тоску, но не память. Память же сохранила образ Учителя и помогла мне запечатлеть на бумаге события тех далеких дней моей студенческой жизни. Спасибо ей за это.
9. Сон (вместо эпилога.)
'Опять мне снится сон, один и тот же сон
Он кружится в моем сознанье словно колесо...'
Последние два года мне часто снился один и тот же сон. Будто зимним поздним вечером бреду я по Фонтанке. Холодный петербургский ветер дует со всех сторон, крупными хлопьями валит снег.
- Ну и погодка,- думаю я, пересекая занесенный снегом Невский. - В такую погоду хороший хозяин собаку на улицу не выгонит, а я сам иду не знаю куда. Допустим, куда - догадываюсь, но вот зачем и в такую ужасную метель - не знаю.
Снег лепит глаза и лезет за шиворот. Я останавливаюсь чтобы перевести дыхание и смотрю вперед. И вдруг, сквозь густую стену непрерывно падающего снега, замечаю идущего навстречу мне прохожего. Поздний путник, спрятав голову в воротник своего пальто, быстро приближается ко мне. С внезапно охватившим волнением, я пристально всматриваюсь в занесенную снегом фигуру. Когда до прохожего остается несколько метров, я вдруг узнаю знакомую шапку, пальто и даже успеваю рассмотреть на его ногах...калоши. Но более всего меня поражает знакомая походка прохожего, которая может принадлежать только одному человеку.
Путник уже находится в нескольких шагах от меня. Я явственно слышу тяжелое дыхание и скрип снега под его ногами. Когда он равняется со мной - свет от раскачивающего фонаря, падает на его сгорбленную фигуру, незнакомец, на несколько секунд, поднимает голову, и я вижу лицо...У-ч-и-т-е-л-я!!!
- Кирилл Николаевич!? - вскрикиваю я.
И вдруг осознаю, что не слышу своего голоса. Что за чертовщина?!
Я набираю полные легкие морозного воздуха и что есть мочи кричу вслед быстро удаляющемуся Учителю.
- Кирилл Николаевич, подождите!!! Остановитесь! Прошу вас! Это я... я...Да постойте же... куда же вы... подождите!!! К-и-р-и-л-л Н-и-к-о-л-а-е-в-и-ч !!!
Учитель, никак не реагируя, продолжает идти своим путем. Он быстро удаляется от меня, скользя по снегу на невидимых лыжах. Я смотрю на его сгорбленную, занесенную снегом, спину и понимаю, что еще мгновение, и я потеряю его навсегда. Полный решимости поворачиваюсь, чтобы догнать его и...с ужасом понимаю, что не могу двинуться с места - мои ноги отказываются идти, они, словно примерзли к мостовой. Меня охватывает панический страх. Не понимая, что со мной происходит, я начинаю кричать и звать на помощь, но звуки моего голоса вязнут в снежной пелене, не долетая даже до противоположной стороны улицы. Обессилив, я опускаюсь на корточки, прячу голову в воротник и замираю. Снег начинает валить сильнее, за его густотой, на расстоянии нескольких шагов, уже ничего нельзя рассмотреть. Мне кажется, что в этом снежном мире никого больше нет - только я и падающий снег. Наконец, найдя в себе силы, я поднимаюсь и вдруг ощущаю, что какая-то невидимая сила поворачивает меня в противоположную сторону. Я понимаю, что у меня уже нет никакой надежды на то, чтобы догнать Учителя, он давно исчез в этой метелице, я даже не могу увидеть его следов - снег давно занес их. Мысли путаются в голове. Мне кажется, что и прохожего-то вовсе не было, был просто обман зрения - снежный мираж. Мысленно я еще хочу повернуть, но бойкие ноги стремительно уносят меня прочь. Снег падает на мокрое от пота или слез лицо, залепляет глаза, лезет в нос, но меня это уже больше не беспокоит.
Когда я открываю глаза, то сквозь мокрые ресницы вижу, что стою у кованной старинной решетки похожей на забор. Снег прекратился. И вдруг откуда-то сверху на меня обрушивается глухой звук... колокола. От неожиданности я вздрагиваю и закрываю уши руками. После нескольких ударов колокола я поднимаю голову вверх и вижу занесенный снегом огромный купол церкви.