Я донимал тетушку расспросами не в первый раз. Мария Николаевна была немногословна. То, что меня интересовало, не стерлось в памяти восьмидесятилетней женщины с годами, но потеряло краски и остроту пережитого. Помнила она многое, а говорила обо всем так, как будто это происходило с кем-то другим.
Для чего я расспрашивал у нее о военном прошлом? Есть много книг о войне, много фильмов, и не везде - правда. Где-то она искажена не предвзято, по незнанию, где-то умышленно, приспосабливаясь к политическому заказу. Очевидцы, участники, живые свидетели, которых осталось немного - они могут поведать настоящую правду о войне. Эту правду надо сохранить, надо передать своим детям и внукам.
Я спросил, за что посадили ее мужа, и как она в трудное военное время выжила с тремя маленькими детьми?
- За мешок муки... украл, - кратко ответила тетушка. - Случилось это перед самой войной.
- И на какой срок его осудили?
Руки ее, лежащие на коленях, вздрогнули; вздутые вены просвечивали через тонкую кожу.
- Мне не докладывали. В город увезли, там и осудили. Больше его я не видела. Может, куда на лесоповал сослали или в войну попал в штрафбат.
- И никакого извещения не получали? Мол, пропал без вести.
- Нет... сгинул.
Потом я узнал у дочери Марии Николаевны Зинаиды, что отец ее Михаил украл на мукомольне не мешок муки, - с ним он не справился бы, - а вынес самодельный мешочек, что-то вроде лошадиной торбы. В него не больше пяти килограмм помещалось. За пять килограмм ему дали пять лет. Больше, чем теперь осуждают за непредумышленное убийство.
Нес мужик эту мучицу, чтобы детям хлеба было вдосталь, но не донес. По дороге домой его забрали, по соседскому доносу.
- Плакали, наверное, убивались? Как - без кормильца?- хотел я до конца понять картину горя, свалившуюся на деревенскую многодетную семью.
- Не плакала. Ждала, что вот-вот вернется. А тут война началась.
Она посмотрела поверх моей головы, как будто увидела в отрытом окне то, что происходило в те далекие дни и неспешно начала свой рассказ.
- Я в первый день узнала о войне... на площади, у сельсовета... по репродуктору. Большой такой, как граммофон, висел на столбе. В деревенских домах радио тогда не было. Молотов выступал, а мы слушали и не верили, и не знали, какое горе нас ждет впереди. Кто-то узнал о начале войны только на третий день, вернувшись с дальнего покоса. Мужиков сразу забрали в первую неделю, остались одни бабы. Мы за селом траншеи рыли, окопы. Да много ли накопают три десятка баб? Не пригодились те окопы никому. Прошагали наши воины мимо деревни, а следом немцы вошли. На мотоциклах и на машинах. Танки сразу мимо деревни по большаку дальше проехали. Шум, гам, тарарам. Страшно было.
В сельсовете расположилось начальство, а солдаты, по двое-трое, занимали приглянувшиеся дома. Хозяев выгоняли на улицу. Так я оказалась без родного крова... с тремя детьми.
Она замолчала, как будто не собиралась продолжать свой рассказ.
- Что было дальше? Как выжили? - допытывался я.
- Не знаю, как выжили. Наверное, Бог помог.
Она поправила выбившуюся седую прядь под платок и замолчала. Ей не хотелось вспоминать о тяжелом прошлом, бередить душевные раны. Но кое-что мне удалось разузнать. Даже из того малого, попробую описать то, что случилось с ее семьей в первые месяцы войны.
Хлебные поля сгорели. Наши подожгли, отступая, чтобы не досталось немцам. Только гороховое поле с перезрелыми стручками желтело пожухлой ботвой . Ребятня бегала на это поле: наедались досыта, набивали полные карманы горохом и еще домой приносили. А домом для Марии теперь служил пустой дровяной сарай.
Несколько кур, которых держала Мария в этом сарае, чтобы детям иногда было яичко, немцы съели в первые же дни, как только вселились в дом. Остался голый шесток. Постель Мария соорудила из старых лоскутных одеял, разложив их на прошлогоднем сене. Деревянная скамья и кособокий табурет - это вся мебель. Керосиновую лампу не зажигали - боялись пожара. Как только темнело, ложились пораньше спать, чтобы не чувствовать голода.
Часто Мария отправлялась с детьми по соседним деревням просить подаяние. Там, где немцев не было подавали: кто хлеба даст, кто картошину. Постучит Мария в дверь или окно, а сама с младшей годовалой Нинкой на руках спрячется за угол дома. Увидят хозяева двоих чумазых, бедно одетых девчонок и подадут, кто чем богат.
Были, конечно, и такие, которые сухари на зиму сушили, а корку хлеба жалели, мол, Бог подаст. Самые прожорливые, которым всё время есть хотелось, первыми от голода умирали.
Сельский магазин и почту немцы приспособили под склады. Интендантская часть, оставшаяся в деревне, охраняла и обслуживала их. Двое немцев, живших в доме Марии, уходили с утра на склады - дом не закрывали.
Однажды средняя дочка, семилетняя Тоня, вошла в дом за куклой, когда никого не было. Неожиданно вернулся один немец, молодой рыжий верзила под два метра ростом. Он вытащил за ухо ревущую от боли и страха Тоньку и спустил с крыльца. Потом похлопал по кобуре, навел на нее свой огромный палец и заорал во всю глотку: пух-пух-пух!
После этого случая дети не решались войти в дом. Теперь их домом был сарай. Пока не наступили холода, жить там было можно. А с наступлением зимы они переберутся в лес, где их пустит в землянку семья таких же бесприютных, как и они. Но это другая история.
До зимы еще не скоро. Август на исходе. Стрекочут кузнечики в траве, летают огромные стрекозы, как самолеты. Немецкие самолеты часто с ревом проносятся над деревней, а наших не видно. Где сейчас фронт? Никто не знает. Кто-то пустил слух, что Ленинград уже сдали, а до Москвы рукой подать. Врут, наверно, но тревожно на душе. Кто же знает, как на самом деле?! Молчит черный репродуктор на столбе.
В ближних деревнях перестали подавать, и приходилось Марии с годовалой Ниной на руках уходить чуть ли ни за десять километров от дома в поисках какого-нибудь пропитания. Возвращалась и ног под собой не чуяла.
С маленькой дочкой хлопот было больше всего. Молоко у Марии давно кончилось - кормила ребенка хлебными жовками или давала погрызть хлебную корочку. У малышки резались зубки, она плохо спала, плакала по ночам. Мария боялась, как бы девочка не померла.
Наступил день, когда осталось всего несколько сухарей.
Малышка спала в сарае, а сестры ее Зина и Тоня пошли на поле собирать щавель.
Мария устроила небольшую стирку на речке, подальше от деревни, чтобы не попадаться на глаза немцам. Речушка у них небольшая, но быстрая; летом можно перейти вброд.
Только она опустила таз с бельем на землю, с того берега из кустов кто-то ее позвал:
- Тетка, ты одна?
Мария вздрогнула от неожиданности, но услышав русскую речь, не шибко испугалась. Из кустов выглядывал не то парень, не то мужик, из-за бороды не определить точно.
- Одна... не видишь, что ли?
- Немцев в деревне много?
- А ты кто? - о партизанах тогда никто еще не знал.
- Иван Пихто...
- Не слышала про такого.
- Вот глупая! Скажи, что про немцев знаешь. Много их?
- Я их не считала. Может человек тридцать, а может, сто.
- Давно в деревне? Чего делают?
- Кто из нас глупый? - обиделась Мария. - Ты сходи с сельсовет, да узнай, что они делают. На гармошке играют.
- Ты, тетка, не серчай. Не для любопытства, а для дела спрашиваю.
- Склады здесь у них. С чем - не знаю. Машины приезжают и уезжают, а чего там грузят, не знаю. Нас туда и близко не подпускают.
Парень заторопился:
- Ну, бывай, женщина. Жди скоро гостей и никому не говори, что меня здесь видела.
Он поправил под пиджаком короткий обрез и пропал за густыми кустами бузины.
"Вот так встреча, - думала Мария, вспоминая бородача из леса. - И кого это она должна в гости ждать, непонятно?"
Девчонки пришли с поля, насобирав щавеля и немного гороха. Старшая, Зина принесла большую охапку васильков. Мария сварила щавелевый суп, нарезав туда две последние картошины. Она достала из мешка засохшие корочки хлеба, села на косоногий табурет и заплакала.
- Мам, не плачь, - успокаивала ее десятилетняя Зинка. - Я снесу цветы немцам. Может, они дадут нам хлеба?
Зина обрезала длинные стебли васильков и сделала красивый букет.
Она не хотела отпускать дочку, но и сама боялась идти. Про Тоньку и говорить нечего - та обходила крыльцо дома, как можно дальше, боясь долговязого немца.
В тот день дома был один пожилой. Он сидел на крыльце и пиликал на губной гармошке. Ему нравилось, как у него получалось, и его толстые щеки растягивались в улыбке.
Зина подошла к нему с букетом васильков и попросила, путая немецкие и русские слова, хлеба.
- Гер офицер, битте шё, блюмен, васильки. - Зина начала изучать в школе немецкий и знала некоторые слова. - Гебен... мне ...брот, - лепетала она.
Он принес большую плитку шоколада и протянул девочке. Зина не знала, что завернуто в этой серебряной бумаге. Она никогда не ела шоколада. Из сладостей ей довелось есть конфеты, но не шоколадные, а простую карамель. Еще папка приносил как-то леденцы в баночке.
Она не взяла эту красивую блестящую плитку. Переступая на крыльце своими тонкими ножками, повторяла только одно: Брот...битте брот.
Без хлеба она не могла уйти.
Толстый немец вернулся в избу и принес буханку черного хлеба.
Мария наблюдала, как Зинка прижала буханку к груди и бросилась бегом к сараю, где ее ждали. Она боялась, что немец передумает и отнимет у нее хлеб. У старой березы она споткнулась о корень и упала, но хлеб не выпустила.
- Шнель, шнель... ва-сил-ки, - орал ей вслед немец и смеялся во всю глотку. Неужели его так веселило чужое горе?!
Мария отрезала всем по большому куску. Хлеб казался особенно вкусным с кислым щавелевым супом. Тоня собирала оставшиеся на столе крошки в ладошку и ссыпала в рот. Эту буханку Мария экономно растянула на три дня.
Василек - цветок нежный, полевой, и в банке ему долго не прожить. Через три дня цветы завяли. Пожилой немец выбросил их за ограду, подозвал Зину и жестами вперемежку с немецкими словами объяснил, чтобы она принесла еще васильков. "Flowers Gewinner" - цветы победителю!" - кричал нетрезвый немец.
Мария отпустила девочек за цветами. От буханки оставалась небольшая горбушка. Маленькая Нина заходилась криком от голода.
Часа не прошло, как ушли девочки, а с той стороны, где находились немецкие склады, донеслись выстрелы и взрывы. Стрельба нарастала. Мария видела, как из соседних домов выскакивали немцы и бежали к складам. Она испугалась за дочерей: не случилось бы чего с ними худого.
Охрана складов не ожидала столь дерзкого налета. Фронт был далеко, а о существовании партизан немцы еще не знали или не так опасались, как к концу первого года войны.
Мария вышла на улицу и пошла на окраину деревни, к полю, встретить девчонок. Она видела, как немцы удирали на грузовике по большаку в сторону райцентра.
У складов стояли три подводы. Партизаны грузили на них коробки с продуктами и ящики с боеприпасами. Недавний Марьин знакомец тоже был здесь. Он узнал ее и окликнул:
- Тетка, возьми-ка коробку. Небось, немецкой тушенки не пробовала.
- Я и нашей не едала.
- Детки-то есть?
- Трое.
- Детей подкормишь.
Мария не поверила своему счастью. Это же целое богатство. Она поблагодарила бородача и оттащила коробку на обочину.
- Неси домой. Нам некогда тут... немцы скоро вернутся - надо уходить дальше в лес. Да и вам теперь оставаться опасно.
У сельсовета стоял мотоцикл с коляской и легковушка. Легковушку завести не удалось, а мотоцикл завелся. Двое партизан забили коляску до отказа коробками и первыми выехали из деревни. За ними двинулся и весь обоз. Лошади еле тащили тяжелый груз. Тележный скрип и храп лошадей слышался еще долго, пока последняя подвода не скрылась в лесу.
Бабы, кто посмелее, прибежали на площадь и искали на развороченном складе чего-нибудь съестного. Нашли единственный оставленный партизанами мешок с пшеном. Высыпали пшено на землю и набирали, кто во что мог. Кто в подол платья, а кто и просто сыпал зерно за пазуху. Золовке Марии, Симе - пока ходила за посудой - пшена не досталось. Плакала Сима и не знала, что выпал ей выигрышный билет ценою в жизнь. Немцы вернулись в деревню и у кого нашли пшено со склада или тушёнку, вывели на окраину леса и расстреляли.
Мария отнесла коробку с консервами и спрятала в заброшенном по соседству погребе. Погребец весь развалился и зарос травой так, что с дороги его не было видно - с собакой не найдешь. Этот тайник и спас Марию и от голода, и от расстрела.
На сгоревшем пшеничном поле, которое начиналось сразу за околицей, росли только васильки да иван-чай. Зина с Тоней услышали пальбу и спрятались в небольшом овраге. Тоня хотела заплакать, но Зина по-матерински прикрикнула на нее и та успокоилась. Стрельба скоро стихла, а они всё боялись вылезать из оврага.
- Пойдем домой, мамка ждет, - ныла Тонька.
- Подождем немного. Как бы опять не начали палить, - опасалась Зина.
Прошло с полчаса, но никто больше не стрелял. Сестры выбрались из оврага и поспешили домой. Они решили сократить путь, и, войдя в деревню, пошли по улице мимо опустошенных складов. В это время треск немецких мотоциклов с солдатами заставил их прижаться к забору чужого дома. Как только мотоциклисты проехали, девчонки бросились бежать по дороге.
Следом за мотоциклистами проехала машина, битком набитая солдатами. Все они были в касках и казались очень страшными. Машина обогнала девочек. У заднего борта сидели их "квартиранты". Зина узнала их. Что случилось дальше, матери рассказывала Зина.
Молодой верзила сквозь пыль, летящую за машиной, увидел девчонок. Он что-то закричал им и нажал гашетку автомата. Пожилой немец ударил по стволу, но было поздно.
Несколько пуль попали в Тоню. Она упала навзничь, и выгоревшее на солнце простенькое платьице окрасилось кровью на груди. Зина упала рядом с сестрой, выронив васильки в дорожную пыль.
- Тонька! - закричала она, - вставай!
Но васильки Тонькиных глаз застыли, глядя в бездонное небо.
Мария выбиралась из погреба, когда к дому подбежала зареванная Зина.
- Мамочка, мамочка, там Тоню убили.
Мария похоронила Тоню на лесной поляне, за речкой. Сколотила березовый крест и на фанерке написала - "Тонечка Васильева. 7 лет".
Ни один десяток верст, в рваной обувке и в худой одёжке прошагала Мария с детьми по немецким тылам: по русским деревням и селам. И когда наши армии перешли в наступление и освободили родной край, вернулась в деревню и без труда нашла осевший холмик детской могилы.
Покосившийся крест сиротливо выглядывал из-за молодого березняка. Надпись на приколоченной фанерке уже нельзя было прочитать: ее смыло осенними и летними дождями.
Мария поправила крест и перекрестилась:
- Тонюшка моя! Безымянная... - вскрикнула она и упала на колени, припав щекой к по весеннему еще сырой земле.
Трехлетняя Нина заревела, глядя на мать, в голос, а Зина стояла чуть в сторонке и глотала слезы, молча.