Говорят, что перед смертью перед глазами промелькнёт вся моя жизнь. Я никогда не понимал этого. Ведь люди живут много лет, а умирают за считанные минуты. Неужели вся прожитая жизнь втиснется в трёхминутное слайд-шоу?
Конечно, можно было выбрать более быстрый способ уйти из жизни. Но мне хотелось сделать это не так стремительно и безвозвратно. Можно было бы вскрыть вены, как я хотел это сделать в 15 лет, но я выбрал таблетки. Выпил горсть - и назад дороги нет. А может потому, что есть? В этом-то и прелесть этого способа. После того, как таблетки попали внутрь тебя и начинают постепенно действовать, ещё можно успеть передумать. Летя с крыши многоэтажки тоже можно успеть передумать, но это будет единственное, что ты успеешь сделать.
Но я твёрдо знал, что не передумаю. Я выбрал таблетки не из трусости, и не из-за неуверенности в своих намерениях. Я сделал это намеренно, чтобы провести последние пол часа, оставшиеся от моей не слишком долгой жизни, наслаждаясь тем, что мне удалось обвести мир вокруг пальца.
Я представлял себя среднестатистическим жителем средневековья, обвинённым в колдовстве, и умирающим от бесконечных изощрённых истязаний в сыром подземелье. А мир я представлял в роли садиста-инквизитора, чересчур ревностно исполняющего свои обязанности, который весь день меня пытает, вынуждая признаться в сговоре с дьяволом, а ночью под треск горящей свечи придумывает для меня новые пытки, ещё более изощрённые. А чтобы не забыть, спешно записывает, не придерживаясь правил каллиграфии. И плотоядно улыбается, предвкушая боль, которую мне завтра придётся испытать. Светает. Инквизитор сокрушается, что успел так мало придумать, и утешается лишь предстоящими процедурами. Посыпав исписанный чернилами (или кровью своих жертв) пергамент песком, он выходит из своей кельи, дабы испытать теорию на практике. Но что он видит, войдя ко мне в камеру? Что я уже мёртв. Я "сделал" его.
Вот примерно так же я собираюсь "сделать" этот мир. Если он по отношению ко мне - жестокий инквизитор, то я по отношению к нему - жертва, скончавшаяся до того, как он успел испробовать на мне весь свой арсенал изощрённейших пыток.
Прошло уже пять минут, а я ещё ни разу не пожалел о содеянном. Если честно, а в конце жизни только честно, я жалею лишь о том, что не сделал этого раньше.
И ещё меня переполняет чувство триумфа и какого-то щенячьего восторга, как в детстве, когда прячешься, а тебя ищут-ищут и никак не могут найти. А ты сидишь, затаившись, боясь почесать как назло начавший чесаться нос, да ты им даже дышишь через раз. И от того, что ты так мастерски спрятался, восторг распирает тебя, а моча распирает твой мочевой пузырь.
Вот так и мир начнёт меня искать и не найдёт.
Веки тяжелеют и медленно опускаются. В зале гаснет свет, и вот уже первые кадры слайд-шоу на тёмном экране моих век.
Снова темнота, но уже другая. Тёплая и вязкая. Её даже можно потрогать рукой. Пальцами прочёсываю эту киселеобразную субстанцию. Она нежно обволакивает моё тело, она у меня во рту, в носу, склеивает мои веки. Каждое моё движение приводит её в колебание, и я начинаю плавно покачиваться. Это мерное покачивание убаюкивает меня. Мне тепло и уютно. Тогда мне ещё не было дела до того, что эта субстанция называется околоплодной жидкостью и что в ней плавают отходы моей девятимесячной жизнедеятельности. Как жаль, что приходится выходить из этого тесного, но такого вязко уютного, тёплого мирка. Но к счастью, находясь в нём, я об этом ещё не знал. И как же это гуманно, что из памяти стираются воспоминания о проведённом здесь времени. Ведь человеку больше никогда в жизни не доведётся испытать даже малой доли того чувства защищённости, покоя и блаженной неосведомлённости.
Как бы здесь ни было хорошо, я расту, и места становится всё меньше и меньше. Моё маленькое тельце уже сводит от постоянной зажатости и однообразия позы. Кажется, пора. Какая-то неведомая сила толчками выдавливает меня из моего уютного, но тесного домика. Я слышу истошные крики где-то там, куда меня выталкивают. "Ну пожалуйста, не выгоняйте меня. Я привыкну к тесноте и больше не буду брыкать ногами." Но меня не слышат. И я продолжаю свой самый неотвратимый и самый жестокий в жизни путь. Я словно продеваю свою голову в самый тугой и жёсткий в мире ворот "водолазки", крики становятся громче. После кромешной тьмы утробы, глазам нестерпимо больно от яркого света, который ослепляет даже сквозь закрытые веки. Из чувства протеста я не открываю глаза, я принципиально не хочу видеть, куда я попал. Появляется незнакомое мне ощущение, теперь я знаю, что это было чувство холода.
- Молчит? - слышу шёпот где-то над головой.
- Сейчас заговорит! - отвечает другой голос.
И через секунду что-то тяжёлое и холодное бьёт меня. Здесь уж я не выдержал и от возмущения, обиды и боли заорал во всё горло.
- Мальчик, - снова голос, после которого меня ударили. И я непроизвольно сжался в ожидании следующего удара. Но меня положили на что-то тёплое, мягкое, и самый ласковый и добрый голос в мире произнёс:
- Ну, здравствуй, Сашенька. Наконец-то я тебя дождалась.
И ради этого голоса я тут же простил всё. И изгнание, и холод, и удар.
Я с нетерпением ожидал следующего слайда. Я надеялся, что перед смертью увижу свою маму. Первый и последний раз в жизни. Она умерла на следующий день после того, как родила меня. Правда, я уже видел её сразу после рождения. Но ведь я этого не помнил. И своё пребывание в утробе я тоже не помнил, а ведь показали же. "Утроба", "чрево" - кто придумал такие слова, вызывающие брезгливость при их произношении, для места, в котором зарождается новая жизнь.
Да, мир, своё отношение ко мне ты обозначил сразу же после моего появления в тебе. Сначала так нагло и бесцеремонно вытолкал под зад из собственного дома, где мне так сладко жилось целых 9 месяцев. И не успел я появиться на свет, как уже остался с тобой один на один. Только ты и я.
И эта обида, доселе не обозначенная, но притопленная в подсознании, теперь со всей своей непрочувствованной и не пережитой в своё время мощью всплыла на поверхность. И волна злорадного триумфа накрыла меня с новой силой.
Новый слайд. Полумрак. Я сижу на чём-то очень холодном. Но ещё больше леденит страх от того, что я не могу понять, где нахожусь. Шарю рукою по холодному полу, пытаясь на ощупь определить своё местонахождение. Рука скользит по ледяному кафелю и погружается в воду. А вот вода ещё не успела остыть... Я в душе. То-есть, в общей душевой интерната, куда и следовало ожидать я попаду, лишившись единственного родного человека на земле сразу после рождения.
Я с таким трудом затолкал воспоминания о случившемся в этот период моей жизни на задворки подсознания, что теперь даже удивился "неужели это со мной когда-то происходило".
Но теперь я всё вспомнил, вплоть до мельчайших деталей, и так ясно, будто это произошло каких-нибудь полчаса назад. Сколько же мне тогда было? 14? 15? И мне стало жаль того себя, одинокого, беззащитного, никому не нужного... Казалось бы, судьба сделала всё, чтобы закалить и ожесточить меня. Ведь в интернате дети очень рано учатся отстаивать своё место под солнцем, и вырастая превращаются в маленьких, злобных и зубастых волчат. Не укусишь первым - укусят тебя. И каждый ребёнок обрастал непробиваемым защитным панцирем, прятал под ним свою душу и клялся сам себе никогда и никому не доверять. Ведь если тебя предал самый родной человек в мире - мама - то чего же тогда можно ожидать от чужих?
Но со мной совсем другая история. Моя мама меня не бросала, она ждала меня и уже любила больше жизни ещё ни разу меня не видав. Это ты отнял её у меня. Ты, злобный и жадный мир. И я, не зная кого за это ненавидеть, на кого устремить свою злость, от кого ждать нападения, просто растерянно жил, не зная своего противника в лицо. И может именно в силу этой растерянности и замешательства, мой защитный панцирь так и не сформировался. А сверстники, инстинктивно чувствуя, что я абсолютно незащищён, и принимая эту незащищённость за слабость, срывали на мне свою взращённую воспитателями ненависть. И в этом не было ничего личного. Просто таков удел тех, кто слабее.
Ещё я очень сильно от них отличался, а это озлобляло их ещё больше и уже против меня лично. Словом, я был и объектом для насмешек, и тренажёром для отработки силы удара, да и просто средством от скуки для не знающих чем себя занять подростков.
Впрочем, чего я должен был ожидать, ведь ты с самого начала дал понять, что жизнь моя мало будет походить на кремовый торт. По крайней мере, ты был честен со мной, не притворяясь добреньким. Ты не протягивал мне с ехидненькой улыбочкой коробку в яркой подарочной упаковке, внутри которой была куча дерьма, а протянул мне эту кучу в прозрачном полиэтиленовом пакете, чтобы я сразу видел, что ты для меня приготовил.
А эта ночь на холодном и сыром кафеле стала для меня роковой. Именно тогда я впервые понял, что не хочу больше жить. Что это ты придумал мою жизнь именно такой, и что я очень от тебя устал. Если бы ты был человеком, который мешает мне жить, думал я тогда, то можно было бы просто взять и спрятаться, убежать далеко-далеко. А мой враг ты, мир. И я тогда аж сознание потерял от страха, от невыносимой безысходности. Ведь как можно убежать от мира, от навязанной им жизни. И когда я очнулся, то ответ пришёл сам собой. Он был прозрачен, как слеза, и понятен как 1+1 на пальцах. От жизни можно убежать только в смерть.
И ты знаешь, мне стало легче. Просто от осознания того, что теперь у меня есть выход. Ведь больше всего меня страшило не то, что целый мир стал моим врагом, а то, что этот враг такой огромный, что он будет везде, где бы я ни находился, и куда бы я ни сбежал.
Но в тот раз я решил не умирать, а пожить ещё, но уже с ощущением того, что ты не всемогущ, что теперь есть кое-что, что могу выбрать я сам. А именно дату и место моей смерти.
И чтобы закрепить своё решение, я попытался представить, как всё произойдёт, если мне захочется сделать это прямо сейчас. Самым простым и доступным на данный момент было вскрыть себе вены. Я увлёкся, представляя себя в луже своей собственной крови. Как она вытекает из меня и смешивается с лужами воды, стёкшей с голых детских тел после купания на скользкий и холодный пол. Когда меня обнаружат, то температура моего тела будет не выше, чем температура кафеля, что сейчас подо мной. Первой, кто меня найдёт, будет старая злобная уборщица, от которой мне не раз доставалось и мокрой грязной тряпкой, и не редко шваброй. А знаешь, что самое обидное? Я был более, чем уверен, что первыми словами, слетевшим с её сморщенных губ в этот момент, будут не слова жалости, а какой-нибудь забористый мат. Увидев, сколько крови из меня вытекло, она тут же подумает о том, что именно ей придётся всё это отмывать.
Эй, не знаю, кто там у вас киномеханик, но передайте ему "спасибо" за то, что напомнил мне этот малоприятный факт моей идущей к концу биографии.
Темнота сменяется следующим кадром, на котором комната, в которой я назначил свидание смерти. Дверь напротив кровати, на которой я сейчас лежу, открывается и в комнату входит ОНА. Это наш первый вечер в собственной, правда, съёмной, квартире. Я лежал и ждал, пока она принимала душ, предвкушая, как сегодня мы впервые займёмся любовью вплотную. Не наспех, не украдкой, без стонов в подушку или друг другу в плечо, без боязни быть потревоженными или уличёнными. Словом, по-человечески. И хотя нам дорого обошлась эта квартира, это того стоило.
Её лицо крупным планом. Если и запоминать её, то только такой, как тогда. Она стала первым человеком, которого я позволил себе полюбить. Но уже любя её, я всё ещё учился доверять кому-то кроме себя. Она не хотела ждать, заслуживая доверие постепенно, час за часом, день за днём. И я раскрылся, только бы не видеть это лицо обиженным. Раскрылся. А что мне оставалось делать? Вот скажите, большой ли выбор у устрицы, когда в её створки вставляют остриё ножа и пытаются повернуть лезвие на 160 градусов?
Целый год эта, по сути, чужая, квартира была пристанищем для двух самых счастливых людей в мире. И вот однажды, придя домой пораньше, я застал здесь третьего человека разделяющим наше счастье. Я понимаю, что когда счастья слишком много, им хочется с кем-нибудь поделиться. И моя будущая жена делилась нашим счастьем с каким-то лысеющим престарелым мужиком. Потом оказалось, что она не делилась, а просто меняла его на деньги, которых у последнего было больше, чем у меня, и больше, чем счастья. Хороший ход, мир. Я тогда думал, что ты наконец-то сжалился надо мной и оставил в покое. И в знак примирения мне была послана ОНА. А это был всего лишь солдат нашей с тобой войны, сражающийся на твоей стороне.
С той поры я живу один в этой пропитанной насквозь счастьем квартире. А теперь вот умираю. Конечно, это подло по отношению к сдающей её хозяйке. Во всяком случае меня хотя бы рано или поздно обнаружат, когда не получат квартирную плату во время.
Но даже после этого я не покинул поле боя. Я продолжал жить. Дышать, есть, пить, спать. В то время, как под словом жизнь каждый человек подразумевает: любить, жениться, воспитывать детей, ездить в Египет, общаться с друзьями, заниматься сексом, тусить в ночных клубах, я называю словом "жизнь" отправление естественных физиологических потребностей.
Ну давай, я ещё не до конца ощутил себя полным "лузером". Показывай дальше, втопчи мою самооценку поглубже, а то её макушка всё ещё выглядывает из твоего дерьма.
Я за компьютером. Пишу свой первый роман. Я начал писать, чтобы хоть чем-нибудь занять свою голову. Я писал о несправедливом и злобном тебе, о беспомощном и беззащитном себе. Мне подумалось, что у тебя тысячи таких, как я, и хотел рассказать им о том, что есть место, где твоя власть над нами заканчивается. Я писал о смерти. О том, что только в ней мы найдём успокоение и долгожданный отдых. Что смерть - это единственная вещь, которую каждый может придумать себе сам.
Я пытался опубликовать свои рассказы, посылал в издательства, но вовсе не из желания прославиться или разбогатеть. Просто хотел донести свои мысли отчаявшимся людям, таким, как я. Но все мои работы возвращались с отписками-близнецами, мол, спасибо за всё, но суицид не пропагандируем. Да, в мире, где любая книга может служить пособием для начинающего маньяка или извращенца, насилующего маленьких детей, рассказ, пропагандирующий самоубийство, это моветон.
После нескольких отказов я прекратил всякие попытки, я понял, что за всем этим тоже стоишь ты. Но ты не можешь мне запретить писать для себя. Я добросовестно заканчивал очередную рукопись, затем издавал её на своём принтере и благополучно складывал в тумбочку. Постепенно тема суицида стала отходить на задний план. Я понял, что для героев своих книг я - ты. И вот так я начал делать за тебя твою работу, мир. Я придумывал своим героям нормальную, счастливую жизнь и вместе с ними её проживал.
Экран погас. Я, тщетно прождав несколько минут, понял, что показывать больше нечего, ведь в последнее время я жил только на страницах своих книг. Значит всё?
И вдруг меня поразила внезапная догадка, а вдруг таблетки - это твоя очередная пакость? Может, какой-то нерадивый фармацевт в упаковку из-под снотворного запихнул обычный аспирин? Представляю, как ты сейчас потешаешься.
Глаза открывать не хотелось. Я боялся, что стрелки часов подтвердят мою догадку. Я так увлёкся пересмотром своего прошлого, что совсем потерял счёт времени.
И я продолжал лежать, вглядываясь в темноту под закрытыми веками, уже не зная умру или нет. Сознание было на удивление ясным. Я чётко слышал звуки производимые квартирой - тиканье часов, журчание воды в стояке, музыку у соседей за стенкой. Думать ни о чём не хотелось, вспоминать - тем более. Я решил сосредоточиться на движении секундной стрелки. Я всегда так делал, когда хотел заснуть быстро и с не обременённой мыслями головой.
И когда я уже расслабился, и моё сердце стало стучать в унисон с секундной стрелкой, из темноты выплыл ещё один кадр. "А-а-а. Просто не успели смонтировать" - вяло пошутил я.
Снова эта комната, но в ней что-то изменилось. Я оглядывал её, пытаясь зацепиться глазами за несоответствия. Раньше напротив окна висело огромное зеркало и благодаря этому днём в комнате становилось вдвойне светлее, оно отражало свет из окна. Оказалось, что зеркало никуда не делось. Его просто занавесили старым клетчатым пледом. Значит, я всё-таки умру.
Вдруг дверь в комнату открывается, и входят двое. Первым зашёл лысеющий мужчина, в котором я узнал своего соперника, а за ним несмело протиснулась ОНА. Видимо, одна идти побоялась. Из коридора доносится дребезжащий старческий голос хозяйки квартиры. Требует компенсировать ей моральный ущерб.
Моя бывшая невеста шуршит моими рукописями, лихорадочно выгребая их из ящика стола. Сначала "Пламя на двоих", потом "На небо за смычком", и наконец "Изгнанник" самое дорогое для меня произведение. Только бы страницы не перепутались. Хотя, какое это уже имеет значение. Она хлопает крышкой моего ноутбука, складывает на него придуманные мной бумажные миры и идёт к двери, неся стопку перед собой. Вот только не пойму, зачем мне всё это показывают, ведь моя жизнь закончилась, а всё, что произойдёт потом - меня не волнует.
Следующее, что я вижу - это сверкающая глянцевая обложка книги. Сразу видно - только из печати. Я даже чую запах свежей типографской краски. На тёмно-красном фоне обложки большими белыми буквами - название "ИЗГНАННИК". Чьей-то услужливой невидимой рукой книга переворачивается, и на тыльной стороне обложки я вижу ЕЁ, сверкающую белозубой улыбкой, сидящую за столом и держащую в своих руках экземпляр книги под названием "Изгнанник". Ниже надпись: АВТОР - ЕКАТЕРИНА АНТОНОВА.
Но я, ещё не успев ничего осознать, начинаю проваливаться в чёрную бездну. Благо, что к темноте я уже привык.
P.S. Всю мою жизнь мир придумал мне сам. Придумал, где, как и у кого мне родиться. Придумал мой пол, мою внешность, условия жизни. Словом, обозначил мне территорию для существования. Воображаемый круг, в центре которого вбил колышек, привязал к нему воображаемую верёвку, а к верёвке мою ногу. И весь мой ареал обитания измерялся радиусом этой, пусть и воображаемой, но всё-таки верёвки. И если он иногда давал мне возможность хоть на шаг выступить за пределы моего круга-тюрьмы, то только для того, чтобы потом с силой дёрнуть верёвку и втянуть меня обратно. В этом тоже заключалась своего рода пытка. После таких санкционированных одношаговых побегов мой круг становился для меня ещё невыносимее. Мир продумал всё до мелочей. И уж точно выбрал дату и образ моей смерти (ведь если есть "образ жизни", значит должен быть и "образ смерти"). Но вот здесь он не угадал. Смерть я выбрал себе сам.
Это побег? И пусть. Да, я совершаю побег из мира, как из тюрьмы, где отбываю пожизненный срок. А ты, мир, я просто уверен в этом, приготовил для меня не самую короткую жизнь. Ведь если мучить, так подольше, правда?
II часть
Нестерпимо яркий свет и ощущение холода после таких тёплых и уютных вод околоплодной жидкости - это жестокий удар по несформировавшейся психике новорождённого существа.
- Молчит? - слышу шёпот где-то над головой.
- Сейчас заговорит! - отвечает другой голос.
Затем неожидаемый и хлёсткий шлепок по ягодице. Нет, ну это уже наглость и от возмущения я заорал, во всю свою новорожденную мочь.
- Мальчик, - снова тот голос, после которого меня ударили. И я непроизвольно сжался в ожидании следующего удара. Но меня положили на что-то тёплое, мягкое, и самый ласковый и добрый голос в мире произнёс:
- Ну, здравствуй, Сашенька. Наконец-то я тебя дождалась.
P.S. В этот раз я был обязан прожить эту придуманную для меня миром жизнь на 20 лет дольше.