Аннотация: Немного сказочная история о любви к небу и не только. Версия от 07.06.12 - по замечаниям добавила немного реалистичности и сместила акценты.
- Ты с техникой знаком? - спросил меня комиссар Романенко
Я прищурился, разглядывая обветренное лицо, эту чересполосицу морщин и щетины на фоне вечернего солнца.
- Машину вожу.
- Значит, будешь пилотом.
Дело происходило в сорок первом, когда советский воздушный флот был почти уничтожен противником, и катастрофически не хватало ни летчиков, ни самолетов. Поэтому нас, тридцать шесть зеленых юнцов: техников, сварщиков и слушателей заводских ФЗУ, всех с минимальным боевым опытом, - погнали учиться авиационному ремеслу. Но не в летную школу, а в ста семидесяти километрах от фронта; что называется, "на пальцах".
Наставником сделали опытного "рыцаря неба", Тараса Тимофеича Пташевского, который имел непокорный ветрам и непогодам белобрысый чуб и страшно ругался, если мы чего-то не понимали, а еще страшнее - если пытались задавать вопросы.
Из того курса в памяти уже ничего не осталось. Или... Сводки? Да, точно, сколь бесконечные, столь и пугающие сводки с фронта, а еще маскировочная сетка с пучками высохшей травы и пронзающими сумрак золотистыми лучами, да:
- Я говорю, в хвост смотри!
- Почему бак полный? Почему, я тебя спрашиваю?!
Правило с горючим и поныне остается для меня загадкой - ТТ, как мы его прозвали, упорно долбил день за днем, что уровень жидкости не должен превышать трех четвертей, иначе "пойдешь вниз, что твой кирпич в проруби".
Помню еще, как первые дни ТТ гонял нас по взлетной полосе - не разрешая подниматься и доводя до исступленного автоматизма технику группового строя.
Самолеты тогда были никудышные - не новенькие, пахнущие краской И-16, а присланные из летних школ полуторапланы вроде И-5, часто с неполным вооружением, вмятинами с фузеляже. Эти модели безнадежно устарели еще до начала войны - и по скоростным, и по маневренным характеристикам; не умели убирать шасси. Что говорить, тогда техников было всего двое на учебную эскадрилью.
За время "езды" на аппаратах ТТ услал девять человек - признал категорически непригодными для воздушной среды; еще четверых отсеяла медкомиссия в лице единственного на тот момент в части военного врача. Меня Виктор Васильевич совсем бегло как-то осмотрел и спросил только, страдаю ли болезнями сердца, легких, головы.
- Никак нет, товарищ капитан, - пожал я плечами, думая, что будь здесь полный набор аппаратов, открылись бы и порок сердечного клапана, и повышенное давление, и остальные мои "бобошки".
- Голова кружится? В трамвае, например, укачивает?
- Никогда в трамвае не ездил, товарищ капитан! Но к головокружению не склонен, - и снова я соврал. Укачивало меня часто и сильно: в машинах, автобусах, гамаке, на детских качелях, в карусели и даже иногда на неподвижной поверхности.
Плохо, конечно, лгать, но иначе-то как? Я с детства грезил о небе. Забирался на Лонецкий холм, на самую его макушку, ложился на спину и смотрел, смотрел, смотрел часами на эту бездонную голубую чашу, на свободолюбивые облачка, на жгучее солнце, слепящее глаза и румянящее бледную кожу. Разве вы бы упустили шанс подняться ввысь, когда все, даже естество твое, против этого?
Виктор Васильевич подписал разрешение на учебный полет; затем пришла очередь командования - оно также ответило положительно. Так что восьмого сентября я стоял в шеренге из двадцати трех бойцов - чуть в стороне от площадки с буквой "Т", - следил, как один за другим уходят к аппарату мои товарищи, и внутренне корежился от нервного напряжения.
Я не знал, чего именно боюсь. Забыть все уроки ТТ или отключиться от перегрузок? Или, хуже того, обмочиться? Куда девалась вся моя восторженная решимость? Руки тряслись и потели, учебный самолет - переделанный механиками под двух пассажиров И-5 - раз за разом поднимался и садился обратно, а не по-осеннему раскаленное солнце вызывало дурноту.
- Гранин, Октябрь!
Я? Ноги в хромовых сапогах будто сами развернулись и побежали к машине. В голове бухало сердце, верещала в росистой траве неугомонная саранча - там, в стороне от полосы, все дальше и дальше...
Набросил парашют, забрался в кабину. Что теперь? Приборы, рычаги... Который нажимать? Вот, "лапки" зажигания! Стартер принялся набирать силу, а я чуть не в голос отсчитывал положенные сорок секунд - иначе винт для запуска мотора не повернется.
Двенадцать...
Двадцать три...
Тридцать шесть...
Сорок! Я нажал на рычаг, приводя в движения коленчатый вал мотора. Винт перед кабиной завертелся ненадолго и тут же встал.
Что такое?
- Гранин!!! - рявкнул ТТ. - Ты что, сдурел? Газ зачем на себя берешь?
Ногой зацепил! Отжал обратно. Двигатель закашлялся, и я почувствовал, как самолет тянет вперед.
ТТ снова заерзал на месте:
- Образумел! Так, закрепи привязные ремни! Гранин, вывалишься же - сачком тебя что ли ловить?
Я начал затягивать, а сам взгляда от горизонта оторвать не мог - вот она, последняя черта: вверху свобода, внизу земля и над ней воздух идет волнами от жары.
Машина заметно набрала скорость - пронесся хлопающий флаг части, ангары, жиденький забор. Еще немного и сброшу оковы тяготения...
- Держи направление! Куда ты влево сечешь?! Держи направление, тебе говорю!!!
Я выровнял машину, и вдруг сердце ухнуло вниз - оторвались!
- Плавно на себя!
Оторвались!!!
Земля отскочила куда-то в бок, в лицо ударил ветер... и уши - уши! - заложило. Тошнота подкатила к горлу вязким комком.
- Выровняй! Гранин!
Я поднял правую сторону и перевел И-5 в набор высоты.
Небо... Бездонное, бескрайнее. Какое же ты красивое...
Две тысячи метров над землей. Три... Дороги превратились в ниточки, леса и поля - в рыхловатые квадраты, трапеции, параллелепипеды.
- Гранин, вертай назад. Хватит на первый раз.
Четыре тысячи.
- Давай назад! Гранин?!
А я пошевелиться не мог. Только и видел, что сочную эту синеву, и будто нутром, сердцем своим вверх тянулся.
Пять.
- Гранин!!! Угробишь нас! Черт тебя!!!
Шесть тысяч: кабину заволокло газом и начало трясти с каким-то жутковатым скрежетом; снова вернулась тошнота. Семь с половиной для "Подарка" (прим. - "Подарок XVI партсъезду") - предел, и то в хорошем состоянии; еще чуть и...
- Гр-р-ранин!!! - вместе с ветром завыл ТТ.
Я плавно развернулся и пошел вниз.
- Тьфу ты! Аккрробат хренов! Ну, я тебе устрою, ну, я тебе...
Разве что-то еще имело значение?
Влетело мне, надо признать, как следует. Сначала от ТТ, затем от командира части и наблюдателей из штаба.
- Что ж с тобой делать, Октябрь? Имя-то какое, в честь Великой Народной Революции, а позоришь! - укорял меня Романенко. Я потупил взор и, стараясь не краснеть, мялся с ноги на ногу. - Петр Максимович, вы сами как разумеете? Отстраняем с выговором?
- Да вы что? - изумился наставник, мотнув горделивым чубом. - Из всей своры только этот да Рыжков летать научатся. Гонор убрать бы, иначе циркач выйдет, а не авиатор. А от циркачей в бою вред один!
В итоге, в качестве профилактики, поставили меня чистить моторы учебных машин. Чем я всю ночь и занимался, а наутро, так и не ложась спать, встал в строй, чтобы выслушать результаты полетов.
Из двух десятков шестеро не смогли взлететь, еще заместо трех ТТ вел посадку. Все их отчислили, оставив в распоряжении командира четырнадцать человек - они-то и должны были в течение ближайшей недели проводить учебные вылеты не менее пяти раз в день: готовиться к скорым боевым действиям.
Так и пошло. Учеников разделили на "девятку" и "пятерку", состав которых постоянно тасовался; раз за разом мы поднимались в небеса: трудились над групповой слетанностью, стрельбой по двигающимся мишеням и с ужасом слушали новости об очередных поражениях Советской армии.
Враги наступали. Наступали страшно, неумолимо. Часть машин день за днем транспортировала в госпиталь изувеченных солдат, туда же были переброшены женщины из нашей части и единственный врач.
А учеба не давалась. После первого испытания все вдруг начало валиться из рук. То, что удалось запомнить и освоить за короткий курс, словно мигом выветрилось из головы. Появились бесчисленные ошибки, недочеты... Наконец, унизительные выговоры.
От нагрузок после каждой тренировки мне приходилось тайком отдыхать. Не раз и не два наваливалась слабость, потливость; сердце лихорадило, точно этот мотор, который не способен держать обороты. Я терпел, как мог: отшучивался на вопросы товарищей о постоянной бледности, напевал через силу популярную песенку, услышанную с патефона командира, - все, что угодно, только бы не заподозрили, не догадались, насколько я не подхожу для авиации.
Ко прочим бедам очень скоро выяснилось, что И-5, мягко говоря, были далеко не лучшими представителями. Из-за высоко поставленного шасси "подарок" отказывался слушаться на взлете и посадке, продукты горения упорно лезли в кабину; иногда доходило до смешного - тряска на больших оборотах разбалтывала капот и тот "подскакивал" точно игрушка-попрыгунчик.
Через пять дней ТТ и несколько опытных пилотов покинули часть - их перекинули к неумолимо приближающемуся фронту, с которого шли и шли потоком тревожные новости, покореженная в боях бронетехника и неисчислимые эшелоны с ранеными.
Нами остался руководить молодой парень - чуть старше двадцати, который и сам, верно, немного налетал. Но Сашка действительно старался, и мы ему прощали огрехи.
А еще через двое суток ТТ погиб вместе со всем звеном - они попали в окружение группы Рихарда Штолля. Того самого, прозванного "Крестоносцем".
Каких только слухов не ходило о Штолле - и что он из древнего рыцарского рода, воевавшего некогда в Святой Земле, и что тела наших летчиков он прибивает ко дну самолета, и что никакое оружие не берет машину Рихарда, точно заговорена она настоящими колдовскими чарами.
- Брехня! - отмахивался Рыжков. Командование его обожало за четкое исполнение приказов и прочило блестящее будущее. Первая ступенька уже была взята: Лешку сделали командиром нашей учебной группы. - Брехня и происки нацистов. Не бывает заговоренных! Если только коровы.
Мы смеялись, но нервно - поглядывая на часы, на небо: бои теперь шли в каких-то сорока километрах отсюда, и все ждали, когда вот-вот полыхнут сигнальные ракеты, означая появление противника. Да и гибель ТТ расстроила - ведь хороший человек был, умелый.
Следующим утром, прохладным, влажным от росы, мы поднялись над частью и сделали несколько кругов. Погода стояла хорошая - не жарко, не холодно, в самый раз летать. Вдоль полей внизу проносился легкий ветерок, а по-Пушкински очаровательный осенний лес играл золотистыми листьями.
Вдруг строй нарушился - ведущий, Сашкин И-16, устремился вбок. Я проследил его путь и похолодел: с запада плотной группой шли три "девятки" "мессершмиттов".
Тут же из обученных летчиков, которыми мы сами себе казались, отряд превратился в испуганную стайку. Нас было меньше, "подарки" по всем параметрам, кроме горизонтальной маневренности, безбожно уступали немецким машинам. Как поступить?
Часть советских аппаратов развернулись и пошли на снижение.
Как можно? Нет! Не для того нас учили, чтобы бежать от врага!
Я и еще несколько перевели машины "на набор" - достигнуть уровня нацистов. Завыл упругой струей воздух, точно было ему тесно среди алюминиевых тел; "вжих" - блеснул трассирующий след от пикирующего ястребом немца, глухо застрекотало. Краем глаза я успел заметить, как соседний И-5 дернулся и кувырком полетел к земле.
Не сдюжим. У немцев излюбленная тактика - пикировать, затем "горкой" вверх: "Ме" скорость держат прекрасно. А для нас одна надежда - биться лоб в лоб, но враги ведь этого не дадут!
И тут "девятка" "мессеров" вспыхнула черным клубом: самолеты разбросало в стороны, несколько загорелись. Еще одно угольное облако накрыло края невредимых звеньев.
Я глянул вниз и чуть не закричал от радости - это били наши зенитные орудия. Но что ликовать? На земле разразилось еще более жуткое сражение. Полыхали остовы танков; вразнобой, судорожно как-то рокотали автоматные очереди и "ухали" пушки. Неужели враг подобрался так близко?
Нет, не зря говорил ТТ, что в воздушном бою нельзя отвлекаться не на секунду. Самолет тряхануло, и горизонт метнулся в сторону. Болезненно засипел двигатель, "захлопал" - я замер в ужасе: упаду, как есть упаду...
Блеснуло?
Скрежет, лязг - мне в лицо брызнула перкаль и щепки; пахнуло выхлопными газами. Немец продолжал обстреливать "подарка", а я не мог понять, в какой стороне земля, в какой противник.
Нет, не сдаваться! Я ударил правой ногой туда, где раньше в этом странном перекошенном мире была педаль, и потянул на себя ручку. Рев мотора, тряска; желудок, казалось, подскочил к самому горлу. На миг потемнело в глазах...
Мимо кабины проносились клочки облаков - легкие, прозрачные, как поднятая ветерком тюль. Ровно гудел мотор, ведя "И-5" под острым углом на "набор" высоты; вечернее солнце зависло над кромкой леса и плавило, выжигало в закатных лучах темнеющее небо.
Потерял сознание? От движений сразу вернулась тошнота; будто обручем сдавило виски, затылок, лоб.
Где остальные? Я попытался оглянуться, несмотря на мучительную резь в глазах, - бой позади продолжался, но как-то вяло, точно в виде разминки. Мы отбились! Небывалое чувство гордости за страну, за учебный отряд наполнило меня.
Вдруг за перламутровым диском вращающегося винта возник темный силуэт - "Мессершмитт" шел параллельным курсом примерно в тысяче надо мной. Видимо, немец заметил жертву, потому что вдруг рухнул вниз, с невыразимо дикой легкостью войдя в "штопор", сделал семь витков и вернулся в нормальный полет сбоку от "подарка".
У меня перехватило дыхание - от той простоты, с которой летчик выполнил прием, от вида пулеметов, нацеленных на меня, но, главным образом, от рисунка двуручного меча на крыльях несущегося ко мне самолета. Если верить рассказам в части, это был Рихард Штолль.
Вот и все. Куда я не попытаюсь уйти - вниз или вверх, у "мессера" преимущество в стабильной скорости. Да и позиция для стрельбы у "Крестоносца" получилась идеальная.
Что же он медлит? Я потянул рычаг, уходя с траектории немца, но тут противник нырнул под меня и "горкой" пошел вверх с другой стороны. Крылья истребителя насмешливо помахали на прощание.
Это было настолько унизительно, издевательски, что я забыл остановить набор высоты. "Подарок" рвался к звездам, проступающим на сероватом небе, а щеки мои нестерпимо горели от стыда. Штолль будто понял - перед ним лишь ученик - и не счел нужным тратить патроны. Показал играючи свое мастерство, точно весь народ советский не стоил внимания этого летчика, и теперь шел на запад.
Такая злость овладела мной, такая обида - я рванул И-5 в погоню. От нагрузки спину вдавило в кресло, носом текла кровь; мир потемнел...
Нет!!! Резкое движение отозвалось дикой болью в сердце, но в глазах прояснилось.
Держать, держать курс! "Подарок" кашлял и чихал мотором, который после обстрела то и дело "проваливал" обороты, кабину заволокло выхлопными газами, и все равно я шел за врагом.
Только бы поймать в перекрестье, дотянуться - даже черт с ней, с поправкой на расстояние, скорость и ветер.
На мушке! Я едва не раздавил ручку... Тишина?! Пулеметы молчали, упорно отказываясь стрелять по цели. Какое-то пустое, мутное чувство заполнило меня, и руки с бессильной злобой ударили в панель.
Словно в насмешку, Штолль чуть снизился а затем помчался вперед - на скорости, которая И-5 не снилась даже в самую летную погоду.
Я выдохнул и повернул "подарок" к части.
К тому времени, когда на земле показались огни аэродрома, мир окутала ночь. Только на горизонте, за моей спиной, еще можно было разглядеть бледное сияние - будто память неба об ушедшем на покой солнце.
В темное время суток я уже садился, но неуверенно - повреждения и крутой нрав И-5 из-за неказисто длинных шасси заставляли бы нервничать и более опытного пилота. Ко все прочему навалилась сонливость, - видать, после напряжения боя - глаза то и дело закрывались, руки не слушались и стали какими-то ватными.
Но вот "подарок" тряхнуло на полосе - машина подскочила, пролетела немного и затем уже крепко вцепилась в землю.
Краем глаза я заметил техников, помахал одной рукой, другой плавно тормозя аппарат. Вдруг нечто странное привиделось мне в фигуре стоящего у ангара самолета. В сиянии луны и посадочных огней тот казался призрачным, ненастоящим и... Враждебным?!
Я вгляделся - сомнений быть не могло: "Мессер". Откуда? И... тела? Наших ребят: убитых, изуродованных и брошенных как попало.
Будто включили радио, со всех сторон понеслись крики на немецком. В ужасе я вдавил педаль, не соображая, не понимая никак, почему вдруг моя часть оказалась прибежищем нацистов.
- Stehen!!!
Зарокотали выстрелы, звонко барабаня по корпусу, так что мне пришлось вжать голову в плечи и ссутулиться за спинкой сидения. Почему-то из сотен других проблем в тот момент мучила именно эта спинка - я никак не мог вспомнить из уроков ТТ: бронированная она или нет? А если бронированная, то какова толщина?
"Подарок" удручающе медленно набирал скорость, со всех сторон дробным перестуком сыпались пули.
- Ааа! - невольно раздался мой крик, когда жгучая боль пронзила ногу. Рефлекторно я дернул ручку, и - о, чудо! - в тот же миг самолет оторвался от земли.
Сотня, двести, триста... Машина упорно шла вверх, не взирая на свинцовый дождь, что с животной злобой вгрызался в бока аппарата. Еще минута - и выстрелы за спиной стихли.
Ушел. Я не мог поверить, но ветер, который дул со свистом из многочисленных отверстий, буквально кричал об успешности бегства. Никогда не забуду то иссиня-черное небо и холод. Бодрящий осенний холод, что с нежностью, с настойчивостью медсестры не давал мне потерять сознание.
Где-то через полчаса, пришлось оставить самолет - кончилось горючее. Не понимаю, как я тогда ничего себе не сломал, но прыжок с парашютом прошел без последствий.
Мне посчастливилось приземлиться недалеко от дороги, где, завернувшись в ткань, я и уснул, - начисто лишенный сил передрягами.
Затем была деревня, перевязка и койка у местного врача, где рядом со мной бился в агонии безымянный солдат. После - тяжелая дорога: в язвах от бомбардировок, с обугленными остовами техники на обочине. И наконец переброска до аэродрома, где дислоцировалась группа.
Там, не успел я обняться с товарищами и рассказать о злоключениях, поступил вызов к комиссару.
- Разочаровал ты меня, Гранин, - ошарашил с порога Романенко.
- Здравия же...
- А-а! - махнул тот. - Нашел время. Говорил же тебе Тарас Тимофеич: убери гонор.
Я ничего не понимал и поэтому только пожал плечами.
- Никита Сергеевич, да что я сделал-то?
- Что?! - сверкнул глазами комиссар. - Ты почему товарищей в бою бросил?
Тут мне вспомнилась погоня за Штоллем, и, одновременно, стало ясно, как это выглядело со стороны.
- Никита Сергеевич, да я же за врагом, я подумал...
- Да не думал ты!!! - Романенко в сердцах грохнул рукой по столу. - Кровь взыграла, и полетел!.. Тьфу! А товарищей прикрыть? А отступление наземных войск? Четыреста тридцать семь погибло, шестнадцать единиц техники понесло неисправимые повреждения или захвачены врагом... А ведь меньше быть могло! А? Будь ты там, а не черти где. Что молчишь-то?
Я и не знал, как ответить, только чувствовал небывалые стыд да обиду.
- Как, дружок, на тебя надеяться теперь? - вздохнул комиссар и поправил бумаги на столе. - Никак.
- Никита Сер...
- Назначаю в помощники технику Рудину. Не пропадать же знаниям зря.
- Я, Ник...
- Молчи! Огорчил ты меня, Октябрь. Огорчил. А ведь Тарас Тимофеич такие надежды на тебя возлагал. Эх... Иди. Иди, не трави душу!
Следующую неделю я провел точно в кошмаре - следить за машинами, помогать друзьям летать, когда сам не можешь, было столь невыносимо, что, казалось, еще немного и полезу в петлю от тоски. Беспощадные, кровавые бои шли в нескольких десятков километров отсюда - как в такое время винтики перебирать?! Да Рыжков вдруг повадился каждый день напоминать о новом моем качестве:
- Ну, здравствуй, технолог ты наш. Как трудится?
Я не понимал, к чему он это делает, пока один из ребят, с которым проходил школу ТТ, Федька Лишевич, не рассказал об их спасении. Собственно, ученикам удалось выбраться только потому, что он сразу вышли из боя, а во время посадки заметили, как немцы захватывают аэродром. Рыжков с сотоварищи тут же бросились в тыл докладывать о ситуации и, вместо затрещин, как у меня, получили благодарности.
- Послушай, - вдруг пришла мысль. - А когда узнали, что я бой покинул?
- Да когда телефонировали: дескать жив ваш Гринев, скоро привезем. Постой, а зачем ты... - Федька наморщил лоб. - Ты же не хочешь сказать...
Но я уже вскочил и бросился в казарму.
- Ты почто мое имя порочишь? - толкнул спящего Рыжкова. - Чтобы не узнали, как ты сам бой покинул?
Тот сперва растерялся, испугался со сна, затем схватил кобуру.
- Ты как со старшим по званию? - слегка дрогнувшим голосом процедил сослуживец. - А ну...
- За пистолет хвататься?! Я тебе!!!
Прыгнул с кулаками на Рыжкова и давай бить - за день тот, за стыд перед товарищами, что бросил, за Штолля, за ТТ.
Не помню, как оттащили меня, как под замок посадили, - только утром уже сидел в темном подвале местного ДК, ходил от стены к стене и о своей горячности жалел.
Будет скоро военно-полевой суд... Что тогда? Штрафбат? Не видать больше авиации, не видать, как своих ушей! Не видать...
Прошло три дня. Никто, кроме солдата с едой, не приходил, и, казалось, что проведу в этом подвале остаток жизни.
Но тут на четвертое утро, я проснулся от страшного грома. Выглянул в крохотное окошко - а дождя нет: только вдали на небе черные пятна... Как будто артиллерия заградительным бьет!
- Эй, - кинулся я к лестнице и давай стучать в люк. - Пашка? Чего там, бой?
- Тпру! Вот разорался! Немцы на переправе Миусской зажали, видать, отходить скоро. Не война, а ужас один.
Наших бьют, а мне здесь сидеть?! Я едва не взвыл.
- Пашка! Пашка, сходи к комиссару? Скажи, Гринев шанс последний просит. Все равно хуже не будет!
- Не велено тебя оставлять, - зевая, судя по голосу, ответил солдат.
- Пашка, да куда я? Я и прошу разрешение! А?
- Не велено.
Я в сердцах топнул ногой.
- Да хочешь... Ящик или стол на люк поставь? А? Через окно не вылезу, а больше никак. Только спроси!
- Вот заладил. Не ве...
- Пашка!!!
- А, ладно! Сейчас схожу, все равно покурить охота.
То ли Пашка не обладал редким красноречием, то ли я действительно утратил все доверие руководства:
- Нет, брат, сидеть тебе тут.
Мне сделалось больно, точно по сердцу ножом резанули. Чем же заслужил, что Родине помочь не могу?
- Пашка, дай закурить? Сил нету сидеть здесь без дела.
Солдат поворчал, но люк открыл и спустился, доставая из ранца кисет.
- Э-э!!! Куда??? - завопил охранник, когда я юркнул мимо него и кинулся вверх. - Ты что, ирод, делаешь? Прибью!!!
А я бежал сломя голову и не видел ничего, кроме купола ангара вдалеке. Все исправные самолеты уже в воздухе, - значит, ремонтный блок! Там "чайка" с реактивными снарядами, каких здесь всего четыре штуки. Она, машинка, в общем-то, была ничего, только на высоких скоростях проваливалась и глохла, да и инерция случалась большая из-за веса вооружения. Главное не вводить в пикирование и в штопор...
Хотя нас и не обучали.
Спустя двадцать минут, к удивлению техников, комиссара и других свидетелей, мой И-153 уже был в небе. Тут же стало понятно, для чего в обычных условиях дают время на "облет". Все, абсолютно все в кабине казалось чужим и незнакомым. Руки и ноги мешали друг другу; бешено кружилась голова, а датчики на панели точно сгребли в кучу а потом разбросали как душе угодно.
Но и этого было мало - едва я добрался до реки и бросился на "Мессеры", зажавшие между землей и огнем зенитных орудий звено "И-16"-х, как округу принялось заволакивать густым туманом.
Искрящиеся снаряды понеслись сквозь пелену к противнику и с какой-то удивительной легкостью разметали по сторонам. Я оглянулся, наученный горьким опытом, - не сел ли кто на хвост - и пошел вниз, обстреливая из четырех пулеметов вражескую артиллерию.
С высоты было видно, как темными лентами вытянулись к реке мотострелковые дивизии нацистов, - туда, где на отмели раскинулись советские редуты и укрепления.
Я повернул на новый заход, ища глазами немецкие истребители, но туман плотнел с каждой минутой и скоро видимость упала до нескольких сотен метров. Серая, безбрежная хмарь, полная странных теней и глухих отзвуков боя - то ли где-то рядом, то ли на земле - окружила и вдавила меня в сиденье.
Где друг, где враг? Противник мог в любой момент подобраться со спины, а я бы его даже не заметил. Черт!
Вдруг подо мной возникла тень и пошла вверх, махнув правым крылом, - точно звала за собой.
Я двинулся следом, продираясь сквозь белесые тяжи, как через старый кисель.
Вверх, вправо, снова вверх... - свобода! Туман остался позади, и я смог наконец разглядеть своего спасителя.
Это был немец! Более того, судя по рисунка на крыльях, Штолль. Я замер, не понимая, что происходит.
"Крестоносец" сделал вираж и развернулся ко мне. Помахал носом... и вдруг мне стало ясно, Штолль хочет боя один на один. Тут же пришла и другая мысль, которая позже подтвердилась рассказами опытных летчиков: а ведь в прошлый раз немец оставил меня не ради унижения. Рихард Штолль по каким-то одному ему известным причинам бился только с равными соперниками и только в равных условиях. Вот за что его прозвали "Крестоносцем" - не за рисунки на крыле, а за дикие, странные во время войны средневековые принципы, по которым Штолль вел бой. Это показалось мне тогда чудаковатым и пижонским, но, в каком-то смысле, достойным уважения.
Один на один... С тем, кто погубил нашего учителя и более полусотни советских самолетов. Меня захватил небывалый азарт, и уже хотелось вдавить изо всех сил педаль, когда в голове раздался голос комиссара:
- Ты почему товарищей в бою бросил?
Я вздрогнул и оглянулся на стену тумана. Там ведь оставались наши самолеты, а мне было известно, как выбраться...
Штолль или свои? Сомнения разрывали на части, но руки, точно сами, повернули машину к завесе.
С губ сорвался вздох облегчения - я почувствовал, что поступаю правильно. Штолль как-то разочарованно сделал "пике" и скоро скрылся из поля зрения. Почему-то была уверенность, что в спину немец не станет стрелять.
Бой продолжался до самого вечера. Мне удалось вывести из тумана несколько штурмовиков, но большую часть времени я только мешал опытным пилотам. То пересекал траекторию движения, то путал строй. Наконец, ощущая полную свою бесполезность, начал в одиночестве кружить над рекой.
Зачем сбежал? Кому и что докажу так? Что веры мне никакой?
"Как, дружок, на тебя надеяться теперь?"
"Как, дружок, на тебя надеяться..."
Около десяти, когда горючее уже было на исходе, завязался страшный бой. Мы оказались в ловушке технологий - отступать нельзя, а без топлива не выдержать. Еще и противник имел численное преимущество, которое удачно использовал, разделяя советские звенья на "пары" и "тройки" и беря их в своеобразный капкан.
В один момент на горизонте показалась группа И-16, и я облегченно вздохнул - помощь требовалась как никогда.
Вдруг взвизгнул трассирующий след, и мою "чайку" дернуло вниз с чудовищной силой. Точно щепка, подброшенная в воздух, я завертелся, не понимая, где верх и низ и почему атакован своими. Вспомнились слова, что И-153 нельзя вводить в штопор.
Кровь прилила к голове, меня затошнило - вот-вот не выдержу. Что же делать?
Каким-то интуитивным движением я дернул ручку в сторону противоположную направлению вращения и вдавил газ. Машину страшно затрясло, мотор взревел, кашлянул, повалили клубы дыма, но самолет вдруг извернулся и вышел из кружения.
Я оглянулся - "пятерка" промчалась дальше и теперь уже моя "чайка" оказалась у них в хвосте. Набор, прицел - последние реактивные снаряды рванулись вдогонку, взрывая и переворачивая мнимых "наших".
Тень сбоку! "Крестоносец"? Видимо, он заметил мой И-153 - сверкнула "трасса", в лицо с треском посыпался сноп щепок. Я потянул машину влево, тщетно пытаясь навести прицел на куда более умелого противника.
Немного еще, успеть бы... Нет!!! Штолль рванулся вверх, и моя кабина взорвалась фонтаном перкали. Из двигателя полетели брызги масла, попадая на летные очки, панель, руки. Проклятье! Не жилец И-153!
Но нельзя же отпускать Штолля, не в этот раз. Рванул машину следом, с чудовищным, захлебывающимся рычанием смертельно раненого зверя. На какой-то миг от перегрузок я потерял сознание и вновь очнулся. Носом пошла кровь.
Нет, не отвлекаться! Успеть, пока немец на "горке"... Ну же!!!
Ниточки прицела потянулись к нарисованному мечу. Ближе, ближе...
Вот! И снова, будто Штолль и в самом деле был зачарован, пулеметы отказались стрелять.
Я закричал в бессильной злобе. Опять уйдет, опять!
Нет! "Чайка" из последних сил бросилась следом: пятьсот метров. Немец остановил подъем и начал делать разворот ко мне.
Четыреста, триста, двести...
Штолль угадал мои намерения и кинулся вбок, а я следом - сделав поправку на скорость и расстояние.
Сто! Пятьдесят... Не уйдет!
Я прыгнул вбок, считая время, чтобы раскрыть парашют за границей взрыва. Небо озарилось вспышкой, заревело - ударной волной меня кинуло в сторону. В глазах потемнело, и слабеющей рукой я дернул кольцо...
Тело страшно болело, особенно правый бок. Ребро сломано, видать. Я открыл глаза и понял, что повис на дереве - метрах в двадцати от кромки леса. Упади немного в сторону - где золотилось осеннее поле, - наверняка, не жить.
Наверху визжали истребители, слышался грохот артиллерии. Сражение шло, не взирая на жертвы вокруг.
Что это? Парашют? Еще один? В траве впереди виднелся белый купол. Неужели Штолль? Двигаться было невероятно тяжело, но мне удалось выпутаться и спрыгнуть на землю.
Я вытащил пистолет из кобуры и с трудом шагнул вперед.
Вдруг трава зашуршала: навстречу поднялась высокая фигура. У "Крестоносца" оказались невзрачные, чуть неправильные черты, некая сутулость и слабость в плечах. В руке - оружие, но почему-то дулом вниз. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга, затем Штолль открыто, спокойно улыбнулся и убрал пистолет. Показал пальцем на небо и трижды хлопнул в ладоши.
Издевка? Или уважение?
Немец повернулся и зашагал на запад, оставляя темный след из примятых стебельков. Неуклюжая, неказистая фигура в ореоле багрового солнца.
Уйдет...
Я поднял "ТТ". Штолль шел, не оборачиваясь, нимало не боясь выстрела. Да что такое с этим немцем?!
Он убивал моих соотечественников, а сейчас пальцы никак не могли нажать на спусковой крючок. Сколько еще семей останутся без отцов?
Рука, точно сама, опустилась.
Повернись же! Сражайся, черт тебя дери!
На поле рухнула тень, уши заложило от рева мотора. Я оглянулся - и тут же "трасса" от И-16 разорвала спину Штолля на кровавые куски. Немец сделал шаг и упал, исчезнув в море осеннего золота.
Дурак. Дурак и кретин.
Я почувствовал страшную усталость и сел на землю. В голову лезли разные мысли: картинки боя, голоса, выстрелы. Словно наяву вставали передо мной долгие пять лет войны. Штрафбат, ранения и предательства, дружба, любовь... Одного там, в озаренном смесью крови и надежды будущем, не хватало - этого странного, чудаковатого, но невероятно искусного врага, живущего по диким в наше время законам чести.
Глаза то и дело возвращались к темной полосе в траве; я точно ждал чего-то. Но все затихло - и бас артиллерии, и вой истребителей. Только ветер носился по полю, пуская по колоскам неторопливую рябь.