Эта статья является доработанной до определенного уровня "самостоятельности" главой из готовящейся к публикации книги "Германская одиссея". Отсюда ее, заметная сразу, "вырванность", "частичность". В ней нет, как, например, в статьях "Эскиз германской истории" и "Эскиз итальянской истории", последовательного изложения национальной истории, нет и взаимоувязанного циклического, телеологического и теологического анализа. Здесь подробно описана только телеология галльского-французского духа в его трех "положительных" ипостасях: "Свобода", "Равенство-братство" и "Король-солнце".

А в конце статьи, на основании неполного телеологического анализа, вброшены две фантастические гипотезы: о кельтском происхождении славян и о финикийском происхождении самих кельтов. Но для автора это больше, чем гипотезы. Это правдоподобные, более того, интуитивно удостоверенные и хорошо вписывающиеся в общую историологическую картину, явления.

I. VII век: пробуждение Галлии

В середине VII века после многовековой спячки "проснулись" галлы.

Начался предпоследний, "дневной макроцикл" галльской нации-общины: 661 "макровесна" 1429 "макролето" 2197...

Их пробуждение оказалось своевременным, так как во франкские земли вторглись арабы, ранее уже покорившие Испанию.

С середины VII века уже нельзя не видеть того, что внутри германской Западной-Средней Европы возникает системно-увязанная и одновременно мозаичная германо-галльская Европа. С этого времени можно вновь наблюдать феномен Европы двух активных наций или, точнее, национальных общинных блоков: германского и кельтского. Несколько столетий раньше Европа тоже была дуальной, тогда господствовали римляне, а плодоносили греки.

В Британии, после хаоса VI - первой половины VII веков, появляется Англия. В Шотландии и в Уэльсе формируются новые кельтские (британские) нации.

В Испании временно утвердились арабы, которые уничтожили германскую (готскую) элитную надстройку, но не смогли ассимилировать латинскую крестьянскую основу.

Германский мир в это время занимает территорию почти всей Средней и Северной Европы, включая Скандинавию. А в будущей Франции, Северной и Средней Италии германцы составляют только более-менее ощутимую часть верхушечных слоев общества. "Ни вестготы, ни франки, ни другие группы завоевателей не должны были насчитывать более 100 тыс. человек. Расчеты, согласно которым общее количество варваров, осевших на римском Западе, составляло 5% всего населения, недалеки от истины" (Ле Гофф).

Но в узком смысле, т.е. политически, Западная-Средняя Европа VII века была единой. Здесь повсеместно происходил генезис феодализма на основе "горизонтального” германского права.

Галлы стали активной социальной, военной и политической силой, интегрированной в германский мир и начавшей обособляться в этом мире:

"Я отнюдь не сторонник теории Огюстена Тьерри - что франки были предками дворян эпохи Старого Режима, а галлы - предками сервов и пролетариев: для сегодняшнего историка она неприемлема; однако замечу, что франкская знать пополнила ряды (более многочисленные, нежели ее собственные) местной галло-римской знати, которая сохраняет свое положение, поскольку "сотрудничает" с захватчиками и, кроме того, находит для себя убежище в высшей церковной иерархии" (Ф.Бродель).

II. Галльская свобода

Галльский телеологический код - это "Свобода - равенство в политической толпе - Король-солнце". С VII века этот код начинает активно воплощаться в социальных и политических институтах франкской державы, кое где дополняя, но чаще конфликтуя с германским базовым кодом.

Наверно, можно найти более удачные слова для названия галльских-французских базовых ценностей. Например, найти конкретную личность, идеально воплощающую личностный код галлов-французов.

Почти наверняка, что Одиссей реальный, как и реальный Эней, были далеко не точной копией поэтических образов, закрепившихся в народном сознании греков и римлян. Более того, эти архетипические образы возникли задолго до рождения самих героев, просто потом их образы слились с безымянными, но конкретными архетипами.

Поэтому для французов-галлов вместо слова "Свобода" можно подыскать какой-нибудь позднейший образ:

"Выбор народных героев - факт великой важности в психологии народов. Действительно, герои представляют собой одновременно типических представителей данной расы и ее идеализованное представление о самой себе. Один немец справедливо сказал, что никогда бы не могло существовать нации Наполеонов, но что был момент, когда тайным желанием каждого француза было сделаться Наполеоном. Этот идеальный Наполеон далеко впрочем, не походил на грубого и вероломного исторического Наполеона, которого даже в настоящее время, после стольких разносторонних исследований, мы еще не знаем достаточно. Верцингеторикс, Карл Великий, Людовик Святой, Жанна д´Арк, Винцент де Поль, Байярд, Генрих IV, Тюрень, Конде, д´Ассас, Мирабо, Наполеон - вот герои Франции, истинное или воображаемое лицо которых всем знакомо. Наиболее популярны - Жанна д´Арк и Наполеон, причем из последнего сделали олицетворение французской революции и французской славы" (А.Фуллье).

Остановимся, все же на "безликом" слове "Свобода" потому, что именно французы в XVIII - XIX веках наполнили его конкретным и вдохновляющим содержанием. Так, что многим народам захотелось обрести эту французскую Свободу.

Свобода по-французски - это особое умение и особый талант быть независимым от всех, но, прежде всего, как от власти общины, так и индивидуализма, как от своего государства, так и от своей семьи, может быть от всего, кроме общностной власти идей и интересов. Но сами общности идей и общности интересов находятся в постоянном конфликте между собой:

"Скептицизм, утилитарные заботы, нечестность в денежных делах, узкая политика партий и интересов, эгоистическая борьба классов - вот с чем необходимо теперь бороться во имя идей. Если бы Франция отреклась от своего культа идеала, от своего бескорыстного служения обществу и человечеству, она утратила бы, без всякого возможного для нее выигрыша, то, в чем всегда заключалась ее истинная моральная сила" (А.Фуллье).

Свобода французская (то же самое - галльская) - это чувство равновесия, безупречное чувство стиля и меры. Французов напрасно обвиняют в поверхностности. Они действительно элегантно скользят по поверхности некоей, только им видимой, плоскости, на которой уравновешиваются все внешние силы и влияния, кроме силы и влияния неких воодушевляющих и призывающих к совместному празднику идей.

Французский язык твердо стоит на страже французских базовых ценностей, французской свободы и логики:

"Потребность в наречии, наиболее пригодном для общественных сношений, была одной из причин, сделавшей французский язык до такой степени аналитическим, а вследствие этого точным, что всякая фальшь слышна в нем, как на хорошо настроенном инструменте. Это - язык, на котором всего труднее плохо мыслить и хорошо писать. Француз выражает отдельными словами не только главные мысли, но и все второстепенные идеи, часто даже простые указания соотношений. Таким образом мысль развивается скорее в ее логическом порядке, нежели следует настроению говорящего. Расположение слов определяется не личным чувством и не капризом воли, под влиянием которых могли бы выдвигаться вперед то одни, то другие слова, изменяя непрерывно перспективу картины: логика предписывает свои законы, запрещает обратную перестановку, отвергает даже составные слова и неологизмы, позволяющие писателю создавать свой собственный язык. В силу исключительной привилегии, французский язык один остался верен прямому логическому порядку.... Желая выразить известные вещи, мы начинаем с их упрощения, хотя бы в действительности они были сложны (и даже преимущественно, когда они сложны); затем мы располагаем их в симметрическом порядке, являющемся уже нашим собственным изобретением. Мы строим нашу фразу не из готового естественного материала , а придаем этому материалу удобопонятную и изящную форму. Словом, мы являемся в построении наших фраз логиками и артистами; вместо того, чтобы брать все, что предлагает нам действительность, мы выбираем наиболее правильное и прекрасное; вместо того, чтобы быть рабами действительности, мы идеализируем ее на свой манер. Отсюда до пользования и злоупотреблений абстрактной логикой и риторикой один шаг; тогда-то, по чисто французскому выражению Бюффона "стиль является человеком", вместо того чтобы быть самой вещью, непосредственно представляющейся уму. Это неудобство чувствуется в философии и моральных науках более, чем в чем-нибудь другом. Это - обратная сторона наших положительных качеств: ясности, точности, меры и изящества" (А.Фуллье).

Эта "французскость" французского языка тем более интересна, что сам язык в словарной основе своей является латинским:

"Из четырех или пяти тысяч первоначальных слов, составляющих основу нашего языка, лишь одна десятая кельтических, германских, иберийских или греческих и одна десятая - неизвестного происхождения; около же трех тысяч восьмисот остальных слов - латинского происхождения. Они только сделались более короткими и глухими в силу закона наименьшего усилия, которым объясняется, почему, по выражению Вольтера, "варварам присуще сокращать все слова" (А. Фуллье).

Но, как уже говорилось, несмотря на словарный геноцид, новый галльский язык ("французская латынь") стал языком, выражающим не римский, а галльский национальный характер. Ведь язык - это не столько слова и звуки, сколько некие мыслеформы, поддерживающие и воплощающие архетипы национально-практические (телеология) и наднационально-антропологические (теология).

Галлы, как только ослабло римское влияние, превратили свою "латынь" в нечто принципиально иное. Их латинский по словарю язык снова стал самовыражением порывистого и одновременно рационально-логичного галльского характера.

Другая грань французской свободы - определенное историческое легкомыслие, отсутствие обязательств как перед предками, так и потомками. Если итальянцы устремлены в Будущее, немцы погружены в Прошлое, то французы находятся почти исключительно в Настоящем:

"Их интересует одно настоящее; прошлое забывается ими только потому, что оно прошлое; а будущее не беспокоит их. Нетерпеливые, непостоянные, лишенные чувства справедливости, вечно колеблющиеся между двумя крайностями, они не способны установить прочную свободу и не достойны ее. Их история и их новейшие учреждения вполне подтверждают это. Французы кротки, скромны, послушны, добры по наружности, если их не раздражать; но приходя в возбуждение, они становятся жестокими, надменными, неприязненными. Вольтер, хорошо знавший своих современников, называл их "тиграми-обезьянами" (А.Фуллье).

Для француза не так уж важно, истинна ли идея, хотя принять ложную идею для них - это погрешность стиля. Поэтому французы отдаются, прежде всего, новым, современным идеям, о которых еще нельзя сказать, ложны они или истинны, или насколько они ложны и истинны. Для француза важнее, чтобы идея была ослепительна, ярка, чтобы она объединяла, причем объединяла сейчас:

"Французский рационализм основан на убеждении, что в мире действительно все доступно пониманию, если не для настоящей несовершенной науки, то, по крайней мере, для будущей. Немецкий ум, напротив того, всюду усматривает нечто недоступное пониманию и предполагает, что этим нечто можно овладеть лишь чувством и волей; он допускает в мире действительного внелогическое или нечто, стоящее выше логики. Ниже разума стоит нечто более основное, а именно - природа, отсюда германский натурализм; выше разума стоит божественное, отсюда германский мистицизм. Кроме того, так как стоящее ниже и выше разума сливается в один непроницаемый мрак, то в конце концов натурализм и мистицизм также сливаются в германском уме. Французскому уму, напротив того, чужды натурализм и мистицизм; не удовлетворяясь грубым и темным фактом, он не удовлетворяется также и еще более туманным чувством и верой; он более всего любит разум и аргументы.... Иностранцы единодушно констатируют нашу традиционную способность удовлетворяться прекрасными словами вместо фактов и аргументов. В то время как итальянец играет словами, говорил аббат Галиани, француз одурачивается ими. Один немецкий психолог сказал про нас, что риторика, простое украшение для итальянца, составляет для француза аргумент" (А.Фуллье).

"Обратной стороной французской свободы, немыслимой без логики и рационализма, "является преувеличенное самолюбие, совпадающее иногда с тщеславием, иногда с гордостью и всегда - с нетерпимостью, жестокостью и цезаризмом... в теории - великие принципы, часто опережающие свое время; на практике - отсутствие или неустойчивость всяких принципов, не только человеческого достоинства, но иногда даже и справедливости" (А.Фуллье).

Итальянец Бонапарт, сначала презиравший французов, а потом покоривший и полюбивший их, написал как-то:

"Вы, французы, не умеете ничего серьезно хотеть, за исключением, быть может, равенства. Даже и от него вы охотно отказались бы, если бы каждый из вас мог льстить себя мыслью, что он будет первый. Надо дать каждому надежду на возвышение. Необходимо всегда держать ваше тщеславие в напряженном состоянии. Суровость республиканского образа правления наскучила бы вам до смерти".

Вот такое французское "равенство" на службе у французской "свободы". Оно немыслимо без возможности стать первым, без блестящей возможности забраться на ослепительную вершину, без французской свободы быть со всеми, оставаясь ни с кем.

III. Равенство-братство

Вторая базовая ценность галлов-французов - ценность равенства в политической толпе. Что это такое?

Это основной принцип социализации французов. Как у римлян курия, у греков экклесия, у французов способом социализации и согласования интересов и идей является политическая община - но община совершенно неструктурированная, это толпа людей, одухотворенных новыми, блестящими, праздничными идеями.

Это фестиваль, карнавал, но фестиваль и карнавал не столько для отдыха и познания, сколько для некоей великой политической или социальной цели. Вот эта цель и организует толпу в общину.

Знаменитую французскую формулу "свобода - равенство - братство" следует читать "свобода" и "равенство-братство". Что такое равенство-братство? Это несколько идеализированное воплощение ценности равенства в политической толпе. А где еще возможно братство при равенстве?

В семье брат может быть старшим или младшим, умным или глупым, любимцем родителей или изгоем. Семейное братство иерархично. Оно предполагает соперничество. "Братство" в братствах, например, монашеских, тоже иерархично. Равенство здесь, как и в семье, скорее теоретическое, чем практическое.

А вот в политической толпе, устремленной к общей цели, братство и равенство идеально сочетаются друг с другом и действительно не абстрактны, а чувственны, вплоть до самопожертвования.

Здесь есть только один "изъян" - эта идиллия очень краткосрочна. Движение идей и движение интересов разбивают идейную общность на мелкие группки, которые, как правило, встают в диспозицию друг к другу, вновь объединяются, вновь раскалываются, по ходу дела творя историю, совершая подвиги и преступления.

Эту ценность можно назвать ценностью не братства, а братания:

"Маккиавель упрекает тогдашнего французского солдата в том, что он грабитель и тратит "чужие деньги с такой же расточительностью, как и свои". "Он украдет, чтобы поесть, чтобы промотать, чтобы повеселиться даже с тем, кого он обокрал". Не указывает ли последняя, тонко подмеченная черта на потребность в симпатии и обществе, характеризующую француза? За неимением лучшего, он братается с человеком, которого только что готов был убить. "Это полная противоположность испанцу, который закопает в землю то, что он у вас похитил" (А.Фуллье).

IV. Король-солнце

"Король-солнце" - вождь племени, вождь народа, обладающий абсолютной властью. Лучезарный, праздничный, как и все французское, король. Вот мнение А.Вебера - немецкого критика французского национального характера и французских институтов:

"Среди европейских народов есть такой, который с тех пор как он сделался нацией в современном смысле слова, в периоды своего наивысшего могущества считал себя преемником Рима, назначенным на эту роль самой историей. Этот народ - французы. Пусть Капитолий в руках итальянцев. Что из того? Дух Рима являл себя как универсальное, основанное на разуме господство над миром, как перелитая в эту субстанцию и кристаллизовавшаяся в ней воля к жизни; он реализовывал себя в структурах государства, а именно - государства централизованного, построенного по принципу разумной целесообразности, и мог существовать только так - т.е. как нечто всеобъемлющее".

А вот мнение француза А. Фуллье:

"Мы уже говорили, что кельтам, вообще говоря, недоставало политического смысла. Рим дал им Национальный Совет, общий культ, привычку к одним и тем же идеям, сознание одних и тех же интересов, чувство реальной солидарности. Всем этим римское государство не только не уничтожало галльской национальности, но, напротив того, способствовало развитию у галлов идеи отечества. Латинские и неолатинские нации, говорят нам, были и остаются поклонницами единоличной власти.... Существенной чертой нашего ума в этой области является вера во всемогущество государства и правительства. Фрондирующие при случае, недисциплинированные, дорожащие более свободой говорить, нежели правом действовать, и принимающие за действия свои слова, французы обыкновенно пассивно подчиняются сильной власти и склонны думать, что она может сделать их счастливыми. Так как государство является представителем всего общества, то наш социальный инстинкт заставляет нас верить, что если отдельно взятый человек бессилен, то союз всех индивидов не встретит никаких препятствий при осуществлении общего идеала. Но мы впадаем в ошибку, когда слишком торопимся олицетворить общество в одном человеке или в группе людей, управляющих нами. Тогда наша законная вера в общественную силу обращается в совсем незаконную веру в искусственный механизм. Сколько раз вместо политического смысла мы обнаруживали политический фанатизм! Мы думали, что достаточно провозгласить принцип, чтобы осуществить все его последствия, изменить ударом волшебной палочки конституцию, чтобы преобразовать законы и нравы, импровизировать декреты, чтобы ускорить ход истории: "Статья I: все французы будут добродетельны; статья II: все французы будут счастливы". Мы убеждены, что содействуем прогрессу, когда берем за исходную точку не историческую действительность, а собственную фантазию. Нам недостает традиционного чувства солидарности между поколениями, сознания круговой поруки, заставляющей одних расплачиваться за безумия других. Мы также не хотим "знать, были ли до нас люди".

Только "солнечный монарх", а на самом деле - иерархичная и ясная политическая система, обеспечивающая его власть, будь то власть короля, императора, диктатора или президента, способна стабилизировать французское общество, постоянно завихряющееся вокруг новых революционных, экспансионистских, разрушительных, преобразовательных идей. Французская монархия (как и французская республика) осуществляет и связь времен.

V. Сравнительная телеология галльского и русского духа

Французский дух похож на славянский и, в частности, русский. Здесь свобода, там - воля. Французы видят крайности и бездны, но не спешат ринуться туда. Ни в бездну полного порабощения или порока, ни в крайности солипсизма и непубличной святости. Русские испытывают все на себе, они не присматриваются и не балансируют, они устремляются и ощущают.

Структура духа одна. Поведение прямо противоположное. Вопросы поставлены одинаково, но решены диаметрально противоположно. Это один и тот же тип индивидуализма, принципиально отличный от Одиссева или Энеева.

Здесь главное чувствовать (у русских) и мыслить (у французов), там - открывать мир или его поддерживать (у греков и германцев), и завоевывать или строить его (у римлян - итальянцев).

Французское "Равенство в политической толпе" и русская "Святая Русь" одинаково бесформенны и устремлены к равенству и братству (братанию).

Но у французов есть вектор движения, он в идее, в политике. У русских Святая Русь - это короткая передышка, остановка в пути, Небесный Дом, это и церковь и кабак, это братство людей, которым ничего друг от друга не надо, кроме удовольствия общения. Русское "святое равенство-братство" также скоротечно, но русский всегда знает, что за бутылкой, да и без нее, при желании, он сможет излить душу и будет понят.

Социальные ценности французов и русских решают одинаковые личностные вопросы, но политические роли у них противоположны - одна создает политическую силу, другая ее поглощает.

Наконец, французский абсолютизм (Король-солнце) похож на российское самодержавие (Строгий царь). Только французский король спасает французов от их Толпы, а русский царь спасает русских от их Воли.

Русский - приспособительно социален, француз активно социален:

"Сильное развитие социального инстинкта во Франции, без сомнения объясняется также интеллектуальными и историческими причинами, но его первоначальный зародыш следует искать, по нашему мнению, в быстрой заразительности экспансивной чувствительности, при которой способность поддаваться влиянию и оказывать влияние на других доходит до высшей степени. В самом деле, существует ли на свете народ, на которого сильнее бы влияла коллективная жизнь, чем на французов, постоянно ощущающих потребность в общении и гармонии с окружающими? Одиночество тяготит нас: единение составляет нашу силу и в то же время наше счастье. Мы не способны думать, чувствовать и наслаждаться в одиночку; мы не можем отделить довольства других от нашего собственного. Вследствие этого мы часто имеем наивность предполагать, что-то, что делает счастливыми нас, способно осчастливить мир, и что все человечество должно думать и чувствовать, как Франция. Отсюда наш прозелитизм, заразительный характер нашего ума, часто увлекающего другие нации, несмотря на прирожденную флегму одних из них и на недоверчивую осторожность других. Обратную сторону этого свойства составляет недоброжелательная тирания по отношению к окружающим, заставляющая нас во что бы то ни стало добиваться, чтобы они разделяли наши чувства и мысли" (А.Фуллье).

Француз слишком политичен, русский совсем аполитичен. Француз создает завихрение идей и потом уж - вихрь массовых убийств, русский - сам завихрение страстей. Поэтому, можно сказать, что Король-солнце спасает француза от его ума, а русского Строгий царь - от его страстей.

И те, и другие держат свой камень за пазухой против соседей и своих "графьев-бояр". Оба внешне любезны и покорны, но брось спичку - взрываются как сухой порох.

Оба не видят цели в медленном приращении богатства, но часто попадают в цепкий капкан мелочной алчности.

Оба столь же завистливы, сколь легки - элегантны (для французов) или задушевны (для русских).

Оба влюбляются в социальные мифы, только французы от стремления к политическому идеалу и желанию ощутить сладкий вкус победы, а русские - от жажды внутреннего и внешнего умиротворения.

Но русские ненавидят богатство и разрываются между любовью-ненавистью к своему государству, а французы люто ненавидят любого "благодетеля", который хоть немного ущемил его свободу, пусть в обмен за статус, власть и богатство. Русские же отдают свободу спокойно, довольные тем, что у них есть их "воля". Или бегут в старообрядцы и казаки.

Столь разительное сходство (а прямая противоположность - это тоже признак сходства) славян (русских) и французов (кельтов) не случайно. Тем более что и циклы их наций-общин полностью совпадают. Видимо, это прямое следствие кельтского происхождения славян. Славян - тех же кельтов, во II-I веках до н.э. рассеченных германским клином на западную и восточную части, и оставшихся на востоке в стране венедов-"поморцев" и может быть, бастарнов.

Карл Великий стал первым, зафиксированным историей, французским монархом. Правда, до него был Верцингеторикс, о котором мы тоже кое-что знаем, но он проиграл войну Цезарю, и потому не стал Королем-солнцем. По крови Карл был германцем-франком, но строил именно галльскую монархию.

Поскольку галлы были еще в начале своего "весеннего макросезона" и политически входили в систему германского мира и права, Карл не смог структурно закрепить ценность Короля-солнца, он лишь сам стал таким "Солнцем".

Его галльские новации после его смерти в основном быстро отмирают, как умирает и сама империя Карла. Но после империи Карла осталась феодальная система как завершенная иерархия. После Карла остался и вознесенный на недосягаемую высоту авторитет римского епископа - галльский подарок германскому комплексу.

Французы и русские похожи друг на друга и своими комплексами. Оба они приобрели комплекс "покоренного". Французы (галлы) были завоеваны римлянами, потом франками-германцами. Русские были подчинены норманнами, потом попали в рабство к монголам.

Конечно, это несколько осовремененное описание галльского духа, отталкивающееся от сакральной формулы эпохи социальных революций "Свобода - Равенство - Братство". Действительно, революционерами в эту формулу был отлит древний галльский архетип.

Хотя реконструкция первооснов и первопричин галльского духа затруднена тотальной латинизацией Галлии в начале христианской эры, все же, коротко, попытаемся сделать некоторые выводы. Если дух греков формировался в собраниях жителей территории полиса - политической единицы (в экклесии), у римлян - в искусственной небольшой синкретической территориально-религиозно-социально-политической общине (курии), то галльский - в раблезианской карнавальности восстаний, военных походов и манифестаций.

В наше время вместо "Короля-солнца" можно говорить об "идейном" централизованном государстве в отличие от римской универсалистской "низовой" республики и греческой (германской) партикуляристско-"боковой" и "братской" империи. Римляне разделяют, выделяют универсалии и объединяются "снизу", греки и германцы пристраиваются "сбоку", а галлы складываются в пирамиду централизованного государства "сверху", от идеи и представления об идеальном государстве и обществе.

VI. Финикийское происхождение кельтов