Олег Киршул

О ЧЕМ ПЛАЧЕТ ЛУНА

Если ты смотришь в бездну, не забывай, что и бездна смотрит на тебя

Ницше

Никто не помнил, как он появился здесь, откуда и зачем пришел. Люди на вольных поселениях менялись быстро: одни, так и не привыкнув к злыдням нищенской пустоты, ввязывались в драку и шли по этапу дальше; другие, оскудев в желаниях, смотрели на мир глазами, полными тоски и отчаяния. Голоса их срывались и песня, не успев начаться, захлебывалась на взлете. Их ноги не шли в танец, их руки висели плетьми, не поднимаясь для объятий.

Теплый ветер срывал пряные запахи медовых лугов и катил их пьянящей мягкой волной вдоль соснового леса. И тогда оттаивало на миг чье-то сердце, что-то отлегало в груди, чьи-то глаза поднимались ввысь, видя, как по тускнеющему небосклону начинает взбираться сестрица-луна, на которую гляди не гляди, так и не разберешь, грустит она или улыбается.

Видать в такие-то вечера при полной луне, когда душа с трепетом ощущает жизнь, когда думаешь о том, что хоть и прожил немало, а счастья как не было так и нет, его предки меняли все раз и навсегда.

Их ли могучим рукам утирать слезы, их ли беспечным душам хвататься за беспробудную серость?!

Нет!

Это не выкрикивалось, этим не похвалялись перед другими как дешевой побрякушкой. Это произносилось с той твердой решимостью внутри себя, которая раз и навсегда оставляет особый знак на челе. И тогда с гиканьем катились по хуторам, сметая под копытами рабское покорство вольные ватаги, унося с собой вдаль блики степных костров в бездонных глазах лошадей.

Так бы сделал и он! Такой бы была и его судьба! Если бы не...

-Будь ты проклято! - рванул с себя рубаху Степка и тяжело вздохнув, посмотрел на свое тело, отражающееся в лужице около родника.

"Будь ты проклято!" - с силой снес он башку мясистому сорняку, примостившемуся у любимой березки.

"Будь ты проклято!" - до боли стиснув зубы, он встал на носочки, закрыл глаза и потянулся руками к небу. "Хоть на пядь, хоть на чуточку стань больше, вырасти, умоляю!"

Но не слушалось тело карлика и по небритой щеке катилась горячая слеза.

"Господи, когда же все это кончится?! - с трудом открывая глаза, взглянул он в поднебесье. - Кончится, кончится, кончится..." - как-то странно отыграло внутреннее эхо. В тот же миг из сумерек предзакатной тишины прямо на него выскользнула зловещая тень ястреба и стремительно пошла вниз по короткой ниспадающей дуге. Степка, оторопев, повернул голову и заметил, как совсем невысоко над тем местом, где он стоял, беспечно кружилась пара голубей.

-Эй, эй! - суетливо замахал Степка руками, но сизый самец и без того заметив опасность, круто развернулся по большому кругу, замер на какое-то мгновение и пошел камнем вниз, увлекая погоню за собой.

"Уводит, ах ты родимый, ах ты умница! Уводит от нее!" - просветлело Степкино лицо.

Покружив над макушками исполинских сосен, где только что скрылся голубь, ястреб взвился ввысь, рассекая сумерки, но от голубки и след простыл.

-Так-то, прыткий ты мой, - шмыгнул носом Степка, - клюнь себя в зад, тем и пообедаешь.

Ему стало сразу как-то весело, тепло и хорошо. Он поднял с земли рубаху и стараясь пройти мимо родника так, чтобы не смотреть в него, направился к старому амбару, где частенько ночевал в стогу душистого сена.

От свежескошенной травы веяло добротой, тихим голосом матери, поющей у веретена в светелке и еще чем-то таким, что всегда хочется защитить, закрыть грудью от беды без всяких претензий на геройство.

Нежные голубиные крылья еле слышно всколыхнули воздух над головой, перья, как по волшебству, обволокли все тело. Было это или казалось?

Он летел над старой колокольней, над заброшенным погостом, вдоль деревенских бревенчатых изб и думал совсем не о чарующем полете. Он упорно искал глазами в небе того, кто должен быть рядом. Ведь где-то совсем неподалеку на серых ястребиных крыльях незримо кралось хищное одиночество, готовое в один миг разлучить навсегда.

№№№№№№№№№№№№№№№№№

...То, как врывается в полудрему грохот ударов, торопливые шаги, возня и звуки падающего тела, трудно описать словами. Противная грязная клякса темноты сперва проела сон сквозь подернувшееся веко, а затем больно ударила в раскрытые глаза. Послышался чей-то стон, звуки борьбы и рвущейся сорочки. Степка тревожно подался вперед и чуть было не скатился с сеновала. На какой-то момент все затихло.

-Вот ты где, - хохотнул внизу пьяный смешок. Степка дернулся на звук голоса и наконец-то рассмотрел в потемках расхристанного пьяного детину. Тот неумолимо приближался к кому-то, кто в ужасе пятился от него, с мольбой выставив руки перед собой. Одним коротким прыжком мужлан оказался рядом, схватил жертву за шиворот и несколько раз ударив наотмашь, повалил на землю. Степка с ужасом увидел опухшее, в ссадинах, лицо, разбитые в кровь губы и полные смертельной тоски глаза, которые смотрели прямо на него. Не раз, и не два он видел эти глаза раньше в собственном отражении у родника. В них было то, что мог понять только он - глаза изгоя. Два посмешища всей деревни: он - маленький кривоногий карлик и она - безобразная полоумная толстуха.

Конечно, это была она.

К горлу Степки подкатил тяжелый комок. Вытерев холодный пот со лба, он начал тупо шарить руками в поисках чего-нибудь тяжелого.

"Будь ты неладно!" - ну ничегошеньки вокруг, кроме увесистой деревянной лестницы, по которой взбирались на сеновал.

-Молчишь? - зло пыхнул детина смрадным перегаром в лицо толстухи. Огромной заскорузлой пятерней он схватил ее за волосы, другой рукой пытаясь развести ладони, которыми она прикрыла лицо.

- Руки! Я сказал, убрала руки! - широко размахнувшись, он снова больно саданул ее по лицу изо всей мочи. Внезапно изменившись в голосе, он сладко просипел у нее над ухом: -Куда бежала-то, дуреха, куда?

Гадкая, побитая оспой харя, с широко выпученными глазами и перекошенным от злобы ртом, висела у толстухи над головой и изрыгала, дрожа от удовольствия: - Убью ведь, ей-богу, убью!

Толстуху сильно и часто затрясло. Она зашлась беззвучным плачем. Верзила прикрыл ей рот ладонью и с вожделением размазал кровь по лицу.

- Цыц, гадина! Цыц, сука, - щерились в зверином оскале гнилые зубы.

Степку бил сильный озноб. "Как же его, чем же его грохнуть-то?"

Пьяный увалень, перевернувшись набок, попытался было стащить с себя портки, но узел веревки, которой он подпоясывался, не поддался, затянувшись еще туже.

-А, что б тебя, - раздосадовано буркнул он, отвлекшись на какой-то момент.

Толстуха привстала на колени, обхватила голову руками и протяжно завыла.

- Ну я тебя, - остервенело взревел громила и, страшно скрючив пальцы, потянулся к ней. Не помня себя, она подхватилась с места и, путаясь в изорванных лохмотьях, кинулась прочь. Кое-как впопыхах прихватив полуспущенные штаны, верзила засеменил за ней вприпрыжку.

-Сука, рвань, стоять, убью! - неслось у нее за спиной. - Я ж тебя удавлю, гадина!

Прилично разогнавшись, он даже не успел вскинуть руки навстречу массивной лестнице, внезапно вставшей у него на пути. Грубая деревянная поперечка на полном ходу с хрустом врезалась в переносицу. От страшного удара увалень подсел, хрипло охнул и, закрыв лицо руками, рухнул навзничь. Мимо него прошелестели чьи-то шаги, лестница приподнялась от земли...

Степка поднимал и бил, поднимал и бил, что было мочи, с силой опуская лестницу на ненавистную кургузую башку. Таким он себя не знал и не помнил никогда. Он остановился только тогда, когда вдруг перестал слышать внутри себя воющий плач толстухи. Этот стон рвал его на части, выворачивал душу изнутри. Он заставлял руки дрожать и бить, бить, бить не переставая. Это был голос его униженной исстрадавшейся крови.

Степка нашел толстуху неподалеку от амбара. Она спокойно позволила взять себя за руку и неторопливо пошла за ним. По дороге она часто останавливалась, на мгновение замирала, склоняла голову набок и почему-то закрывала глаза. Степка не торопил. Он тихонько стоял рядом, стараясь не дышать, и больше всего на свете боялся выпустить ее ладонь из своих рук. Невдалеке замаячил его домик. Обычно тусклый огонек лампады в его маленькой покосившейся избушке, сегодня впервые по-особому запрыгал, засверкал в разные стороны веселыми искорками.

- Тебя звать-то как? - робко поинтересовался Степка, промакивая мокрой тряпкой ссадины на лице у толстухи. Красный ручеек воды, стекая с рваной раны на лбу, очертил алую бороздку на щеке, оставив несколько капель на губах. Толстуха осторожно потянулась к Степкиной руке, в которой была тряпка.

"Видать, губы хочет промокнуть", - понял он по-своему ее жест и поднес руку к лицу. Она вдруг обхватила его ладонь обеими руками и жадно прильнула к ней щекой, горько заплакав. У Степки перехватило дыхание. Стоя рядом, он тихонько прислонил ее голову к своей груди и, еле касаясь кончиками пальцев запекшихся от крови волос, нежно гладил первую в своей жизни женщину.

- Мария, я буду звать тебя Мария, хочешь?

Даже с опущенным вниз лицом было видно, как она замерла и улыбнулась. Что значила эта улыбка: мне нравится, как ты меня называешь? А, может, ее на самом деле звали Мария?

Глаза. Что-то было в ее глазах, чего не смогли убить ни безумие, ни злыдни, ни жестокость. Душа - по-настоящему большая и светлая - светилась в них!

Прошло уже больше чем полночи с тех пор, как Степка проводил ее к хозяину домой, а она словно и не уходила никуда - сидела здесь, вот так, в его горнице, слегка наклонив голову, а он не переставал гладить ее волосы, промакивать раны на лице, без конца подсовывая то орешек, то ягодку земляники.

Светало. Руки сами собой плели корзинки - скоро базар. Слипались и резали уставшие глаза, а в голове в тысячный раз звучала одна и та же фраза: "Мария, я буду звать тебя Мария, хочешь?"

№№№№№№№№№№№№№№№№№

Среди всего нагромождения вещей, где безраздельно свирепствовали роскошь и дороговизна, отсутствовали две главные: цель и смысл. Скупой расчет и неуемное желание хозяина обирать других, собрали весь этот скарб вместе. Но для роскошной сбруи с попоной, выделанной золотом, не было коня - его пришлось бы кормить. Для дорогих шалей так и не сыскались хрупкие женские плечи - мало ли, к женщине можно привязаться, содержи ее потом.

Для того, чтобы прибрать все это к рукам, хозяин, не задумываясь, положил жизнь, и обитал теперь, что называется, во дворце на помойке.

Не успев начаться, жизнь как-то быстро мелькнула и подошла к концу. Он и не заметил в охоте за барахлом, как оказался у последней черты. Старый сквалыга чувствовал, как недолго ему еще осталось коптить небо, и потому стремился досадить всем сразу и каждому в отдельности. Он словно помолодел на десять лет, не позволив соседям провести дорогу возле своего холма. "Пущай в обход пруть! Не рассыпятся, авось, устанут, да меньше добра нагребут, мне больше достанется!"

"Ох и нескучное это дело - быть сытым среди голодных, того и гляди чего утащат, недоедают ведь, сердешные!"

Вещи бесполезно пылились на полках, томясь в ожидании конца старого скупердяя. Иногда ему казалось, он чувствовал это их желание и тогда, высунув голову из-под старого дырявого пледа, он затравленно зыркал на какую-нибудь из них и швырял в нее давним воспоминанием.

"Ха, тебя я поимел у спившегося купчишки! И всего-то за что - за двадцать пять с полтиной! А тебя, - вылупился Пархом Лукич на инкрустированный камнями крест, - у проворовавшегося архиерея. Хи-хи-хи, - давился он ехидным смешком, - он мне еще и приплатил, когда я ему пригрозил, что выведу на чистую воду. То-то же!"

Настоящая ценность вещи для него состояла совсем в другом: в том, сколько уловок, уверток и усилий потребовалось на то, чтобы затравить обладателя вещички. Сколько хитрости и умения - чтобы загнать его в угол! И если это оказывалось делом легким, он как бы торжествовал над вещью, он вроде бы презирал ее - как слабого противника. Оказавшись оторванными от привычной им обстановки и среды, вещи как будто мстили своему обладателю. Или, по крайней мере, ему так казалось: они не в меру быстро тускнели, как-то чересчур обильно покрывались пылью, но так или иначе, все же были его единственной компанией, с кем он смаковал давние победы, с кем лелеял память о былых барышах.

Страх смерти все чаще приходил к нему по ночам, не давая сомкнуть глаз до утра. Ему становилось жутко не по себе от той мысли, что, возможно, придется умирать одному. Нанять прислугу или взять в дом того, кто присматривал бы за ним, "было не по карману", как-то суетно и ненадежно. Хоть бы кто-нибудь был рядом, так, чтобы глаза в глаза можно было сказать, не таясь: "Неужто справедливо? Ты - пустое место, ноль! Остаешься, а я! я ухожу! Останутся эти деревья, эти людишки вокруг, остолопы несчастные, этот забор, овцы, свиньи, все и все кроме меня. А я, как же так, неужели ничего от меня?!"

Надеяться на то, что он будет отходить, благоговея перед Господом, не приходилось. Ни в какого Бога он не верил. Вот если бы нашелся кто-нибудь, кому бы он смог вцепиться в рукав в предсмертной агонии, не стесняясь быть осмеянным за собственный страх, он, наверное, даже позволил бы тому ютиться в затхлой сарайной пристройке у дома. Кто-нибудь, на кого можно накричать, сорвать досаду когда-никогда, съязвить, уколоть, да так, чтобы не пыхтели, не дулись. А где ж таких возьмешь? Одни лиходеи вокруг!

№№№№№№№№№№№№№№№№№

Однажды на Пасху странная полоумная битый час толклась в их околотке, выпрашивая хлеба. Уже не первый раз она проходила мимо его дома, с надеждой заглядывая в окна.

- Слышь, поди сюда, че дам-то, - поманил он ее с крыльца черствой краюхой...

С того дня минуло несколько месяцев. Старый сквалыга был несказанно рад находке. Вошедши во вкус, он распоряжался толстухой как своей собственностью: заставлял таскать из лесу тяжелые вязанки с хворостом, отдавал на работу другим - воды наносить или еще чего. И, что самое главное, ее не нужно было кормить.

- Что подадут, то и съешь, от меня не жди, - назидательно покачивал он пальцем.

Жалкие гроши, которые она приносила с собой, он, ухмыляясь, клал в карман, все обещая свозить ее на базар под Спаса.

- Ишь ты, дура дурой, а помнит, - удивился он, когда толстуха накануне праздника поднесла ему на ладони небольшое зеленое яблочко, напоминая об обещании.

- Как же ты с физией-то такой побитой поедешь? - поинтересовался он, недовольно кряхтя и поскребывая щеку. - Тебя вчера где носило, опять по бурелому таскали?

Она опустила глаза вниз, но продолжала настойчиво держать яблоко в вытянутой руке.

...Хоровод красных узорчатых сарафанов все кружил и кружил вокруг маленькой девочки. Крохотный белый козленок тревожно метушился у ее ног и жалобно блеял.

- Звери, они лучше людей, Машенька, - слышался ласковый голос бабушки, - они-то всего-навсего жить хотят, да еще рядом быть с теми, кого любят.

Невесть откуда по воздуху проплыл окровавленный мясницкий топор, шлепнувшись у ее ног. Хоровод в одно мгновение исчез, оставив на земле круг из разбросанных рдеющих головешек.

-Иди ко мне, Машенька! - позвал ее откуда-то из-за спины отец. Она оглянулась, пытаясь отыскать его глазами, но так ничего и не рассмотрела сквозь спертый удушливый воздух дымящегося купола, который окутал ее.

-Мария, хочешь, я буду звать тебя Мария? - раздался вдруг рядом страшно знакомый голос. Оцепенение спало, ей стало тут же легче дышать и, вытянув руки вперед, она шагнула навстречу голосу, переступая танцующие сполохи заколдованного огненного круга...

- Милка! Милка, долго я громыхать еще буду?! - ломился к ней ни свет ни заря хозяин. - На базар так на базар, чего разлеживаться!

№№№№№№№№№№№№№№№№№

Солнце еще не успело подняться над раскидистыми кронами вековых сосен, а базар уже гудел огромным ульем, набирая силу и полнясь голосами прибывающих с разных хуторов поселенцев.

Степка терпеливо продвигался между рядами, неся небольшой лоток через плечо. Он примостил на нем все свои нехитрые поделки: свирели, свистки, резные шкатулочки, аккуратно приладив к бортику крючок, на котором висело еще несколько плетеных лукошек. Кое-что из товара ненадолго позволил оставить в своей телеге церковный смотритель, с которым Степка добрался сюда. То и дело возвращаясь к выходу, чтобы проверить, не собирается ли смотритель уезжать, Степка с омерзением обходил собравшихся в кружок хуторянских баб. Здесь уже вовсю бурлила сточная канава человеческих сплетен, пересудов и кривотолков. Для разогреву пустив по кругу литровую бутыль мутной сивухи, они вскользь прошлись по новым похождениям попадьи, и закусив наспех вареными яйцами, тут же перешли к "неподкупной чистоте" сельского старосты и урядника. Пыхтя друг дружке в лицо крепким чесночным перегаром, тетки неутомимо перемалывали кости всем и вся, не стесняясь ни в выражениях, ни в жестах. То взлетал кверху пухлый натруженный кулак, резко подрезаемый ладонью у локтевого сгиба, то звонко хлопала по ядреной заднице растопыренная пятерня, то сгребалась в горсть юбка пониже пояса с криком "А нехай поцелует меня сюда!"

Хозяин, прохаживаясь с толстухой вдоль ломящихся от снеди столов, не уставал вовсю браниться с торговками, отщипывал тут и там куски выпечки и без конца теребил грязными пальцами приглянувшиеся вещи. Старый сморчок просто и деловито откупился от толстухи, взяв ей баранок на пятак, да еще кое-какие цацки - гребешок и зеркальце.

- Ну на хрена попу гармонь?! - брюзжа и чертыхаясь отбрыкивался он, когда толстуха схватила его за руку и, умоляя, показывала глазами на недорогой цветастый платок.

Степке становилось все труднее и труднее продвигаться сквозь сутолоку человеческой толчеи. Требовалось немало умения при его небольшом росточке и дальше быть не раздавленным, а ведь еще оставалось купить крупы, керосина и всякого разного по мелочам. Он уже несколько раз проходил мимо вещевого ряда, украдкой поглядывая на пестрые суконные платки и теплые пуховые накидки. Если бы потребовалось отдать все деньги ради подарка, даже отказавшись от крупы и керосина, он бы сделал это не задумываясь. Вот только бы вложиться в цену. Еще раз пересчитав свой небольшой выторг, он стал осторожно протискиваться к вещам, когда вдруг увидел ее...

- Ну куда? Куда ты снова поперла? Все тебе, тебе! Потом мы снова сюда вернемся, может быть... Мне еще самому много чего надо, - хозяин ерзал и кряхтел перед толстухой, без умолку сыпля скороговоркой. -Вот ведь сделай человеку милость, а потом расхлебывайся! Баранки тебе купил? Купил! Гребень, зеркало взял? Взял! На базар привез, чтоб на людей поглядела, на телеге покаталась, куда ж еще? Знай меру!

Толстуха безмятежно стояла перед стариком, улыбалась и протягивала ему в вытянутой руке василек.

- Да отстань ты, - все с тем же упрямством отмахивался он от цветка, порываясь утащить ее прочь от прилавка.

- Все, я ушел, хочешь - оставайся, глазей.

Невольно сделав несколько шагов за ним, толстуха увидела Степку и расплылась в улыбке. Забавная, смешная, она потешно раскачивалась из стороны в сторону. Сорвав с головы веночек из полевых цветов, она на вытянутых руках понесла его к Степке.

-Ты куда, куда пошла? - прикрикнул на нее из-за спины хозяин.

Она оглянулась невольно, оступилась и запутавшись, упала на колени. Степка мигом оказался рядом, помог приподняться, отряхнул грязь с подола.

Она еще не успела расправить плечи, как снова сильный толчок в спину бросил ее прямо на прилавок с платками. Теряя равновесие, она налетела на Степку, увлекла его за собой, и оба, не удержавшись на ногах, рухнули .

- А, чтоб тебя черви поели, чтоб ты коростой покрылась! - брызнула проклятиями черноротая торговка, кинувшись собирать разбросанные тряпки.

- Корова, смотри, куда идешь! - подхватили ее соседки, словно сорвавшись с цепи.

- Милка, ты уже здесь побираешься? - нависла сверху едкая щербатая улыбка. Пьяная ватага старателей из соседнего прииска, гогоча, обступила их со Степкой.

- А это кавалер твой? Ну-ка, ну-ка, вставай, поглядим! - цепко оглядывая Степку, хмыкнул щербатый. -Крепыш! Нашей сестричке работы прибавилось!

- Милка, ты еще таких не пробовала?!

- А ему не многовато будет?

- По Кузьке и шапка!

- Где ж по Кузьке-то? Как раз не по Кузьке, ему за края!

Волна вонючего хохота с ядовитыми издевками надвигалась на Степку с Марией. Прижавшись друг к другу, они начали пятиться, когда один из старателей, лукаво сощурив глаза, отхлебнул чего-то из бутыли и, поднеся спичку ко рту, полыхнул в их сторону плотной огненной струей.

Лицо у толстухи страшно исказилось. Она обхватила голову руками и понеслась напролом между рядами. Степка еле поспевал за ней по пятам, с трудом уворачиваясь от сыпавшихся на него с разных сторон тумаков.

- Мария, Марьюшка! - звал он вслед. -Стой, подожди!

Она остановилась так же внезапно, как и сорвалась с места. Снова, как тогда, наклонила голову, закрыла глаза и застыла надолго.

С темным, перекошенным от злости лицом, к ним приближался ее хозяин. Не говоря ни слова, он подошел к толстухе и потянул ее за рукав. Но ему стало жутко от того взгляда, который встретил его. Всегда податливая и безропотно мягкая, она упрямо качнула головой и отдернула руку с такой силой, что едва не завалила старика. Испуганно клюнув носом вперед, он с укором поглядел на Степку и, обернувшись, зло процедил через плечо: -Сам приведешь! Ишь, как зенками сверкает! Того и гляди в горло вцепится, пусть добирается как хочет.

№№№№№№№№№№№№№№№№№

Степка с Марией сидели у пригорка на самом краю базара.

- Поешь, Марьюшка, поешь, - уговаривал ее Степка, заботливо подсовывая связку свежих баранок. В глазах толстухи застыл панический страх. Перекошенное от ужаса лицо передергивали судороги. Она без всякого чувства ломала баранки, комкала их и судорожно глотала.

Ломала, комкала и глотала - словно пыталась заткнуть внутреннюю пустоту, которая пожирала ее изнутри. До боли и без меры она заталкивала в себя еду, а пустота, не отступая, жгла огнем, терзала и испепеляла.

Как звук среди безмолвия, как белое среди черноты, так и человеческая теплота вносит хаос и неприятие в примитивную жизнь скупого расчета.

- Раз целует, раз ласкает, значит, что-то нужно! Каждому что-то нужно, - наставляла свою хмельную соседку жилистая торговка, посеревшая на семи ветрах. Та, прислонившись спиной к прилавку, негромко подвывала, смахивая с глаз слезы тыльной стороной ладони.

- Ты глянь на эти руки, на эти ноги, у меня все колени опухли от тяжестей, а мой меня никогда в жизни так не приласкал. Глянь, счастливая, - тыкала она крючковатым пальцем в сторону Марии.

- Цыц! У тебя дети есть, ты про них думай!

- Про них? Зачем? Чтобы выросли и грызли друг дружку как мы ? Чтобы маялись так же?

- Ты не болтай! У этой коровы детей никогда не было и не будет, а ты мать!

Многого не знала ушлая торгашка про толстуху, а коли бы узнала, так ахнула б и заткнулась.

...Возвращались поздно. Торопились к закату. Перегруженные телеги, скрипя колесами, безучастно катили мимо: каждый умирает в одиночку - таков был закон этих мест.

Да видно, мир не без добрых людей: - Степка, ты чего сапоги топчешь? - раздался

позади голос церковного смотрителя. -А ну, залазь. Погодь, сейчас мы барыню твою поудобнее устроим, вот так. Где ж ты блудил, чертяка, я уж замаялся тебя искать. Степушка, тороплюсь я. Мне еще к свояку на соседний хутор надо, я вас у околицы высажу, а дальше вы сами, лады?

Степка с благодарностью кивнул и придвинулся поближе к Марии.

№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№ В самых худших своих проявлениях люди предстают тогда, когда пытаются описать подлость других людей. Если хочешь узнать, насколько гнил человек, попроси его изобличить кого-то. С какой неистовой бравадой первый пускается во все тяжкие, очерняя второго. С какой спесью он, брызжа слюной, выгораживает себя, поливая кого-то грязью. И вовсе не имеет значения, чем занимается "герой" - пишет ли романы или убирает навоз. Он всегда на пьедестале. Выпячивая куцие достоинства, он даже не предполагает, в каком кругу ада ему уже уготовано место. Зажиточные злорадствуют над бедными, бедные с черной завистью косятся на богатых, и с лютой ненавистью топчут себе подобных. Кто кого подмял, кто кого облапошил - здесь оговаривается с полным смакованием подробностей, и заповеди в этих играх всегда одни: бей своих, чтоб чужие боялись, да поимей дальнего своего, ибо он приблизится и поимеет тебя. Сродни разговорам и шутки у таких молодцов: кому гвоздь под задницу подложить, кому волосы на взъерошенной голове подпалить, а кому и в сапог в бане помочиться. Хуже всего тем, кому не по душе такие забавы. Они вынуждены поддакивать, подленько хихикая, потому как быть изобличенными означает обречь себя и свою семью на публичное одиночество и презрение. Или воруй, бей и насилуй как мы, или не жить тебе - так уж издревле повелось.

- Харитоша, так ты говоришь, что с дуба рухнул, когда за Милкой гнался? Она что же, от тебя на дерево вскарабкалась? - покатывалась со смеху пьяная компания.

- Да пошли вы! - зло цыкая слюной сквозь выбитые зубы, огрызался верзила с изувеченной рожей. -Сейчас явится, обо всем и спрошу. Ох, спрошу!

- Видали, видали ее сегодня, - подхватил кто-то из старателей. - С женихом, при параде! Хахель у нее теперь такой: три вершка от горшка - на всю братву управа, держись!

№№№№№№№№№№№№№№№№№

Еще издали заметив недогоревший костер, одиноко мерцавший на пригорке, Степка слегка замедлил шаг и внутренне напрягся. До Пархома Лукича, где жила Мария, уже рукой подать, а ноги не идут, не слушаются.

-Оплошал, ох, оплошал, - ругнул он себя, когда пьяная орава посыпалась неожиданно из кустов, тесно обступив их с Марией.

- Ты че, Степка, своих не признал? Че шарахаешься? - резво подскочил к Степке щербатый. -А ну, штрафную жениху! Да выпей, не меньжуйся!

Кто-то подхватил Степку на руки и понес, закружив в пьяной свистопляске. Отчаянно барахтаясь и вырываясь, он раскидывал в разные стороны руки со стаканами, тянувшиеся к его лицу. Сердце рвануло на части, когда он не увидел Марии рядом.

- Пусти, пусти, - озверев, заорал он.

- Тихо-тихо-тихо, - затараторил щербатый, плотоядно облизнувшись, - ты невесту пробовал, а есть такие, кто не пробовал.

Выхватив из чьих-то рук мелькавшую рядом бутыль, Степка наотмашь шарахнул по первой попавшейся харе.

- Ах ты, сученок, - расплылся у лица звериный оскал. Резкий сильный удар швырнул его на землю, вырвав из цепких рук. Степка, метнувшись к костру, зачерпнул горящие угли голыми руками, и с развороту швырнул полную пригоршню в сторону обидчика. Тот без труда отпрянул в сторону и издевательски подмигнул: - Степушка, что же ты не поймешь-то, глупенький, ей там хорошо, - кивнул он себе через плечо, - пусть потолкуют, им есть о чем.

Степка сорвался с места, отчаянно рванувшись сквозь плотный полукруг обступивших. Он лишь на миг увидел, как изо всех сил упиралась Мария, как обреченно кричала, закрывая голову руками от тяжелых шлепков.

- Нелюди! - осатанело заорал Степка.

- Мы-то люди, а вот ты - полчеловека, - зловеще понизив голос, процедил щербатый. -Она у нас сестра милосердия, понял? Надо пар в штанах спустить - мы к ней. А ты нам всю малину ломаешь, нехорошо, Степушка. Ты бы спросил у нее, а вдруг ей нравится?

Красная полоса бешеной ненависти полоснула разъяренный мозг. В один прыжок очутившись у костра, Степка снова выхватил из жара полыхающую головню и, дико размахнувшись, запустил ее в хохочущие рожи.

- Что же ты огнем все балуешь? - испытующе посмотрел на него щербатый.

Чья-то рука со спины дернула Степку за шиворот и протащила по земле как щенка, с силой вогнав прямо в костер. Страшный удар сапогом размозжил ему лицо, накрыв тело покрывалом из огня и искр. Добивали его всем скопом, изгалялись как могли, не жалея на то ни сил, ни "молодецкой удали".

Он не знал, сколько времени пролежал здесь, захлебываясь в крови, а когда попытался открыть глаза, то увидел звездное небо сквозь узкую щелочку левого глаза. На месте правого оказалось лишь кровавое месиво. Он немного прополз на четвереньках, затем с трудом приподнялся и, пошатываясь, заковылял к холму.

Мария, вся растрепанная, в кровавых ссадинах и подтеках, тихо сидела на земле, положив голову на колени. Ее выцветшие пепельные глаза были абсолютно сухими. Видать, и были в них когда-то слезы, да все вышли.

№№№№№№№№№№№№№№№№

Пархому Лукичу не спалось. Он долго ворочался, без конца переворачиваясь на кровати, беспокойно ерзал ногами, и не успев укутаться в одеяло, тут же сбрасывал его с себя. Подушка, всегда привычная и нормальная, сейчас казалась почему-то непомерно большой, а пододеяльник раздражительно-колючим. По правде говоря, недовольство постельными неудобствами было всего лишь отголоском, причина крылась в другом: "Зараза, шатается где-то. Ослушаться посмела. Выгоню с треском, аж зашумит! Дура чумазая".

Чувствуя, что завелся не на шутку, он попытался занять себя чем-то приятным, знакомым и успокаивающим - денюжками. Но привычные мысли как-то быстро надоедали, отворачивались и растворялись.

"Неблагодарная! Обогрел, приютил, на базар с собой взял, все думал: пущай на людей поглядит, а она, гадюка, видать снова где-то юбку задрала".

Где-то в глубине души шевельнулся червь сомнения: "Ну выгоню, а потом снова страх по ночам? Опять же, кем я потом помыкать буду?"

"Да пошла она! - огрызнулся собственным мыслям Пархом Лукич, - большая потеря!"

- Ты б не хорохорился так, старый хрыч, больно прыткий. Когда загибаться-то начнешь, ей-ей со страху в штаны наложишь.

- Кто здесь? - встрепенулся Пархом Лукич, затравленно оглядываясь по разным углам комнаты - кто-то прошептал эти слова очень отчетливо и близко.

Совсем недавно Пархом Лукич заметил за собой одну странность: о чем бы он ни думал, о чем бы ни рассуждал в привычном для себя ключе, вдруг неизвестно откуда появлялись странные шепотки и голоса, которые перечили, противились и перли нахрапом, вопреки его собственным убеждениям.

- Никак совесть прорезается, - хмыкнул он, покрутив пальцем у виска. -Всю жизнь не было, а тут прорезается! Видать, точно пора то ли в дурдом, то ли на кладбище.

Он с опаской глянул на себя в зеркало: да нет, вроде все нормально, пока...

- Это ненадолго! - тут же с издевкой отозвалось в голове.

От страха у Пархома Лукича зарябило в глазах. Скукожившись, он весь вжался в спинку кровати и подтянул одеяло к подбородку. Мало-помалу отойдя от шока, он принялся снова накручивать себя, кроя толстуху на чем свет стоял, и спустя минуту опять вошел во вкус: "Пригрел змею на груди, сволота! Ноги об меня вытирать! Затравлю, лахудра!"

Когда калитка наконец-то скрипнула во дворе, Пархом Лукич пребывал в прекрасном "расположении духа", был "во всеоружии" и потому, услышав шаги, припустил со всей прыти на выход в одном исподнем.

- Пошла вон, откуда пришла! - завопил он во всю глотку, увидев толстуху. -Ты посмотри на себя, с кем ты таскаешься, с этим огрызком?! А ну уматывайте оба, не то я собак спущу!

Странный голос не замедлил съязвить: "Какие собаки? У тебя собак сроду не было! Пархом Лукич чуть было не поперхнулся на полуслове, но через миг, потрясая кулаками, снова вскинул руки вверх и принялся орать пуще прежнего: - Затравлю-у-у-у!

- Хороший бы артист из тебя получился, если бы жадность не одолела, - продолжал глумиться ненавистный голос.

Пархом Лукич и сам часто признавал, что большинство его криков нередко были наигранными и шли не от искреннего раздражения. Просто внутри него сидела и орала какая-то заводная кукла, которой жутко нравилось кричать и которая жила в нем сызмальства. Другим он себя и не помнил. Чему же тут удивляться? Странно другое: откуда взялась та вторая, новая кукла, которая беспощадно тащила наверх все его грязное белье?!

- Затравлю! - снова попытался рявкнуть Пархом Лукич, но тут же осекся - его собственный голос осип. Он испуганно завращал глазами и неожиданно пукнул. Старый скупердяй рассекал в кальсонах по веранде из стороны в сторону, чудно жестикулировал руками и что-то настоятельно советовал втемяшить в голову тому, кто, по его словам, утомил дрючить ему мозги.

- Вон! Вон отсюда! - снова прорвало его через время. Он тут же с облегчением вздохнул, и с сияющим от радости лицом накинулся на Марию.

- Ты где была, шалава? Шлялась? Иди и дальше шляйся!

Мария умоляюще посмотрела ему в глаза и приложила руку к сердцу, словно хотела сказать: "Не так, не так все было!"

Степка стоял рядом, тяжело и часто дышал. Взяв Марию за руку, он устало прошептал: -Марьюшка, пойдем, оставь его, пойдем!

Долго еще вслед им по околотку неслось исступленное: - Чтобы и духом твоим здесь не пахло!

№№№№№№№№№№№№№№№№№

Шли недели. Отходил Степка тяжело. Ныли поломанные ребра, кровоточил и не заживал глаз. Уездный лекарь, осмотрев рану, тоже не обрадовал: заражение может перейти и на другой - тогда слепота. Чем-то надо было жить, и Мария снова пошла носить тяжелые вязанки из леса. Денег не давали, так только - кто что подаст, тем и держались. Не раз, не два она возвращалась изорванная, растрепанная и побитая. Степка крепко обхватывал ее, прижимался щекой к саднящим ранам, прятал слезы в ее спутанных волосах, и дрожащим голосом повторял: - Как же мне защитить тебя, Марьюшка, как - ежели ослепну я?

Ее безумие было единственной преградой, которая не позволяла душе озлобиться, а ведь было отчего: били и насиловали где ни попадя. Но она то ли не помнила обиды, то ли забывала боль. Ее разум пребывал запертым в страшной жгучей ране, оставшейся в прошлом, и потому все, что происходило с ней сейчас, казалось чем-то нереальным, малозначащим и проходящим.

Степку тревожило оцепенение, которое все чаще и чаще охватывало ее. Длинными темными вечерами он принимался что-то рассказывать Марии, пытался растормошить ее, смешно напевал частушки и кривлял рожицы. Он гладил ее исцарапанные руки, расчесывал волосы, но в ответ на прикосновения огонек благодарности лишь ненадолго появлялся в ее глазах, постепенно угасая в безмолвии. Степка с тоской глядел на свои руки: силы вполне хватило бы для того, чтобы помочь строить дом другу, но ее было недостаточно, чтобы удавить подлых гадов в кровавой драке. Он бы наверняка смог вытащить на своей спине тяжело раненого товарища, случись с кем-то лихое, но ему было не укрыть за ней любимого человека от дикого зверства, царившего в этих местах. Наверное где-то в мире и текли реки любви. Наверное где-то там цвели острова тепла, но здесь, в этой Богом забытой глуши, сквозил холод и лед безразличия.

Спустя месяц Степка стал понемногу выбираться на улицу, с радостью подставляя лицо осеннему солнцу. То, что произошло с ним, нисколько не удивило и не насторожило окружающих. В их косых взглядах не читалось даже тени сожаления.

-До свадьбы заживет, - бросил кто-то однажды и угрюмо пошел дальше своей дорогой.

"До свадьбы?" - по худому изможденному лицу Степки едва заметно скользнула тень улыбки и маленький огонек надежды робко колыхнулся в душе. Степка встрепенулся, засуетился и, потихоньку опираясь на палку, похромал к церкви, ухватившись за эту мысль как за спасительную соломинку.

"До свадьбы, до свадьбы..., - бесконечно повторял он по пути, - неужто не отстанут от замужней?! Ведь даже у такого зверья есть какие-то законы..."

№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№

...Выходил Степка от священника с просветлевшим лицом, навязчиво повторяя уже другое: "Завтра, завтра, завтра на рассвете!"

У ворот церкви он едва не столкнулся с Пархомом Лукичом, который недовольно измерил его взглядом, подозрительно насупился, но так и не произнеся ни слова, ссутулившись, направился внутрь.

Уже месяц, как Пархому Лукичу не спалось по ночам. Он неспокойно ворочался в кровати, не смыкал глаз до рассвета и тревожно прислушивался к каждому шороху во дворе. Подлые голосишки в голове вконец умаяли его своими назойливыми приставаниями хоть на немножко, хоть на чуть-чуть взять да и примерить на шею какую-нибудь петлю. Как бы ему ни хотелось всего лишь скользнуть взглядом мимо того, что являлось или напоминало веревку, глаза все же непослушно выхватывали и стопорились на каждой вещи, из которой можно было смастерить удавку. У всякого свой бес, который толкает его в петлю, который противоречит его взглядам, его нормальности и принципам.

Нормальностью Пархома Лукича были нажива, жадность, двуличие и коварство и потому его бесом было правда. Она, неизвестно откуда взявшись, нагло обосновалась в его голове и. наслаждаясь, вспарывала лживое тухлое нутро старого сквалыги.

Пархом Лукич злобно сверкал глазами, беспомощно опускал плечи и затравленно тащился по комнате из угла в угол - не раскалывать же себе голову топором в самом деле! Не находя покоя, Пархом Лукич вконец умаялся, размяк и уже хотел было звать священника на дом, но погодя немного, одумался, поразмыслил, и решил сходить к попу сам. Уж больно не хотелось доставлять удовольствие соседям, так ведь и слышалось их злорадное пыхтение: "Все, спекся дедушка, как окочурится, добро делить будем".

Нелегко ему было вставать в тот день. Понемногу приходя в себя, он сперва долго крыл Милку на чем свет стоит: "Не вернулась-таки, падла, не приползла! Просчитался! Надо было не выгонять заразу!"

Затем, кряхтя, слез с кровати, пошел в чулан и достал оттуда литровую бутыль самогона. "Исповедь исповедью, а вот по душам бы с попом поговорить, прямо спросить: -Ты-то хоть сам веришь в то, что Бог есть, или так только, монету с придурков стрижешь?"

Он несколько раз то клал бутыль в сумку, то снова вытаскивал ее - "А вдруг и по трезвому разговор получится? А то трать еще водку на попа! А вдруг не получится? - неуверенно тянулся он к бутылке, словно она гипнотизировала его, - ладно, чего там, была не была, потрачусь", - решился Пархом Лукич и затолкал водку поглубже.

Управившись с самыми тяжелыми сомнениями по поводу растраты, он перешел к более легким и менее гнетущим, а именно: есть все же Бог или нет?

"Эхе-хе, - поскреб себя по затылку Пархом Лукич, - пока людишки-то помоложе, им ведь много всякого дерьма в жизни натворить надо. Они тогда еще ни о каком Боге и не помышляют, куда там! Многих ведь потеснить надо, на ком-то поездить, чтобы самим в люди выбиться, а вот значит когда дело к двухметровой яме подходит, тогда уж другой расчет - начинают бздеть: "А что если на самом деле никакого Бога нет, и все закончится разложившимся покойником, который только на то и годится, что червякам на приправу?"

Нагрешившись-то вдоволь, насластившись жизнью, ах как хочется верить в то, что где-то там есть еще какое-то продолжение. И расшибают людишки лбами церковные полы, не разгибаясь от поклонов, и в Бога верят, и в черта - лишь бы не в яму с червями! А вот ежели бы червяков взяли да и сделали священными тварями, может, хоть подыхали бы легче".

Пархому Лукичу сделалось весело от таких рассуждений, но представив червяков с ангельскими крылышками, он гадливо поморщился и сплюнул на пыльный пол. Не привыкнув думать о подобных вещах всерьез, он решил долго не коптить мозги, а пойти к попу и открыто поговорить о вечном, хотя и не особенно верил в чудеса исповеди.

-Чего пожаловал, Пархом? - испытующе глянул на него батюшка, бесстыдно вывалив вперед огромное пузо.

-Да так, - робко начал Пархом Лукич, - нащупывая в голосе нужную ноту, - мыслишки всякие посещают.

-О чем мыслишки-то? - поинтересовался батюшка, опустив взгляд на котомку, перевешанную через плечо Пархома Лукича.

-Да уж не знаю, с чего начать, - продолжал неуверенно Пархом Лукич.

-А ты начни как можешь, - облизнулся батюшка, узрев проступающую на боку котомки выпуклость.

"Тьфу ты, чучело, а я еще исповедаться к нему пришел, - внутренне усмехнулся Пархом Лукич, - эта свинья меня еще на путь истинный наставлять будет? Самого бы кто в хлев определил!"

Пархом Лукич заметно поскучнел и скис на глазах. На последовавшие за этим расспросы батюшки он открестился первой же попавшейся фразой: -Да так, барахлишко тут одно присмотрел, вот и зашел потолковать.

-Какое еще барахлишко? - не унимался батюшка.

Пархом Лукич неопределенно повел плечами, но рассмотрев получше бархатистую поповскую рясу, с искорками в глазах деловито продолжил: - Обо всем по порядку!

С этими словами он извлек из котомки бутыль самогона и негромко грюкнув ее днищем о стол, пододвинул сивуху поближе к попу. Батюшка прихрюкнул от удовольствия, заговорщицки подмигнул и ненадолго скрывшись за занавеской, вернулся оттуда с какой-то снедью, по-видимому, заграбастанной из подношений.

-Пойдем, - поманил он Пархома Лукича, кивнув головой в сторону кельи, - раз есть серьезный разговор, отчего ж не поговорить?

Батюшка употреблял горькую в немереных количествах, разбавляя в ней тоску-печаль своей унылой жизни. С муками голода телесного он справлялся просто - седлая попадью по нескольку раз на день. С муками же голода духовного все обстояло сложнее: он долгое время имел дело с людьми и люди не могли ему не надоесть. Все, кому довелось сиживать с ним, знали, что если начинал он за здравие, то заканчивал, как водится, за упокой. Горькая развязывала ему язык и тогда он крыл на чем свет стоит и Христа и антихриста. И чем дальше пустела бутыль, тем больше густел поток грязи. Все у него слыли недоумками, все делали не то и не так. Не так жили, не так детей рожали, не так зачинали.

-Взять хотя бы Степку, - возмущенно булькнул он самогоном в горле, не успев проглотить содержимое стакана.

-А этот-то огрызок че тут делал? - небрежно поинтересовался Пархом Лукич, резво подлив попу в стакан очередную порцию.

Батюшка с упоением облизнулся, крякнул, громко и смачно отрыгнул в сторону и влил в себя сивуху.

-О-О-О! - сладко провел он ладонью по брюху, - борзо взяло. Степка-то чего? - спохватился он, ошалело завращав глазами.

-Видать, просить чего приходил? - лукаво сощурился Пархом Лукич, не забывая подливать батюшке.

Батюшка крутанул мордой в сторону, громко выдохнул: "Упаси Господи от всякой напасти!" и залпом осушил очередной стакан. Отвлекшись на секунду, он смахнул тыльной стороной ладони потеки с бороды, и горячо продолжил: -Я ему говорю: ты чего, сбрендил? Ее кто только не поимел! А он знать свое твердит: так надо. Молчит, сопит и одно твердит: обвенчай да обвенчай.

-Так он что, на Милке жениться собрался? - оторопело заморгал Пархом Лукич.

-Ну! - утвердительно подавшись вперед, икнул батюшка.

-Ну а ты-то что? - внутренне напрягся Пархом Лукич.

-А что я? - зло хмыкнул батюшка. - Сказал, что обвенчаю.

Пархом Лукич заколебался на секунду, но затем, спохватившись, выплеснул остатки самогона в батюшкин стакан, и вопросительно уставился на него. Батюшка лихо засосал сивуху, тяжело засопел, и кряхтя, откинулся на спинку стула.

-Сказал, что обвенчаю, - часто заморгал он. - А завтра придут на рассвете, ткнутся носом в ворота, развернутся и пойдут восвояси. Глядишь, повременят-подумают, авось и передумают.

Уже порядком окосев, он принялся ковыряться в носу, но внезапно вспомнив что-то важное, назидательно вскинул указательный палец вверх с налипшей на него соплей и многозначительно изрек: -Мне ведь что надо! Удержать дурня от неразумного поступка. Уберечь! Ишь чего удумал - на полоумной жениться, сам три вершка от горшка и пару себе сыскал - прости Господи. Уродами родятся, уродов плодить будут!

Пархом Лукич понимающе закивал головой.

-Не-не-не, не бывать тому, - продолжил батюшка. - Я как слуга Господень сему быть не позволю! Доброту ведь мою понять нужно и оценить, ик! - снова отрыгнул он, - а ведь никто доброго слова не скажет.

-Не скажут - ну и не надо, - сочувствующе поддержал его Пархом Лукич.

-Я ведь за всех пекусь, - страдальчески скорчив мину, не утихал поп, - за неразумных за вас. - Мне ведь как! Мне ведь добро не жалко делать. Оно сие ремесло - добро, значит, делать, - мне Господом положено. Его и благодарите. Ну, наливай!

-А больше нету! - развел руками Пархом Лукич.

-Нету? Сейчас найдем! - утвердительно мотнул головой батюшка и тут же подхватившись со стула, мигом скрылся за дверью. Минуту спустя в коридоре снова послышалось его шарканье, сопровождаемое бессвязной бранью: -Дурак, я ему говорю: зачем? Дурак!

Пархом Лукич предупредительно помог качающемуся попу усесться за стол, и осторожно потеребив поповское одеяние, робко поинтересовался: -А нельзя ли и мне такую ряску, батюшка?

Поп оторопело заморгал глазами и вытаращился на Пархома Лукича: -А тебе-то она на что?

-А может, я постриг хочу принять?

-Ты? - обалдело выставился на него батюшка. - Во те раз!

-Ну не совсем чтобы постриг, а вот приобщиться хотел бы. Может, и я хочу людей исповедовать, и всякое там такое. На правильную дорогу их, к примеру, наставлять. Уж я бы им рассказал, как надо-то, а! - похлопал Пархом Лукич батюшку по плечу. - Ну дай хоть тут поносить! - играючи потянул он попа за бороду.

Вторая бутыль начала пустеть быстрее первой, и где-то незадолго до ее дна батюшка, с трудом путаясь в своей распашонке, наконец-то стащил ее с себя и услужливо напялил на Пархома Лукича, в корень доставшего его своим "дай поносить".

Какое-то время спустя недалеко от кельи послышались громкие раздраженные голоса. Церковный смотритель, появившийся на шум, пытался угомонить компанию из пяти старателей, которая настойчиво рвалась в поповские покои.

Видеть "его Святейшество" в таком состоянии церковному смотрителю приходилось десятки, если не сотни раз, да только негоже было выставлять напоказ это убожество.

-Надо-то чего? - пытался он выудить из них хоть что-нибудь. -Чего передать?

-Дед, давай сюда попа, с ним и толковать будем, - наседали они.

-Ладно, передай: там человека в карьере придавило, исповедаться хочет, - потеряв терпение, обронил кто-то.

Смотритель понуро опустил голову, тяжело вздохнул и побрел в поповскую комнату.

Духовная особа, выплывшая к старателям в одних кальсонах и рубашке, вселяла мало надежды на спасение души их умирающего подельника.

-Ну чем я ему могу помочь? - выпучив осоловевшие глаза, бессвязно промычал батюшка. -Я что, Иисус Христос, чтобы его оживлять? Как я доберусь к этому страдальцу?

-Да идти-то никуда не надо, мы его сюда принесли, вон за дверью лежит.

-Тада заноси! - еле ворочая языком, пролепетал батюшка и махнул рукой в сторону кельи.

На заплетающихся ногах он заскользил по стенке в том же направлении.

-О-о-о, туда его ложите, ребятки! Пархоша, а ты, Христа ради, сходи ко мне, там у меня за ширмой в шкафчике бутылек десятилитровый, тащи все. Ты сегодня вместо меня, выручай, Пархоша, тебе и карты в руки, - ткнул он пальцем в поповскую рясу.

Пока Пархом Лукич, кряхтя, тащил бутыль с самогоном и материл беспробудное пьянство российских попов, батюшка, раскорячившись на стуле, напустил на себя важный вид.

Начисто забыв о причине визита вольников, он с новой силой принялся склонять Степкин поступок на все лады, сокрушенно хлопая себя по лбу: -Дурак, я ему говорю: ты дурак, Степка! Жениться на полоумной, ты чего, зачем?

Минут десять из него еще перла какая-то бессвязная чепуха, после чего лысая голова опрокинулась назад, задрав косматую бороду кверху. Громкий пронзительный храп вперемежку со свистом утонул в разухабистом веселье пьяного угара. Лихая компания, увлекшись разговором о Степкиной женитьбе, даже не заметила, как отлетела душа их товарища, так и не дождавшись исповеди. Сморщенный и желтый, он неподвижно застыл в дальнем углу комнаты. Лишь багровый рубец на его переносице, оставшийся от лестницы, кричал и стонал огнем, словно хотел остеречь напирающие браваду и пыл, в которые все больше погружалась братва.

-А че, я обвенчаю! Не похож что ли? Батюшкиного брюха только не хватает, да пропитых мозгов, - съязвил Пархом Лукич. Интригующе зыркнув на всех, он быстро сбегал в заднюю комнату и приволок оттуда огромную подушку, которую тут же запихнул себе под рясу. - Вот теперь чистый он! - важно вышагивал по комнате Пархом Лукич с рожей облезшего кота. -Все на мне, все при мне.

Пьяная орава давилась со смеху, гудели от звона стаканы, сыпались с разных сторон подначки.

-А не сходить ли нам к молодым, понапутствовать жениха с невестой? - вкрадчиво предложил Пархом Лукич. - На дому и обвенчаем, там и обряд свершим.

-Там и свадьбу отгуляем, - дружно подхватила разгоряченная братва.

-Так отгуляем, на всю жизнь жениться расхочется, - хищно оскалился Пархом Лукич.

№№№№№№№№№№№№№№№№№

Время было уже далеко за полночь, когда церковный смотритель, учуяв неладное, тихонько проскользнул мимо пьяного балагана и поспешил к Степкиной хате. Через ее небольшое окошко слабо пробивался мерцающий свет лампады. Степке не спалось. Он придвинулся поближе к Марии, обнял ее и поцеловал. Она встрепенулась, открыла глаза, но побоявшись повернуть голову, чтобы не отодвинуть Степку, так и лежала, смешно косясь на него через плечо. Степка провел ладонью по ее распущенным волосам. Как же по особенному они пахли сегодня: теплотой, нежностью, преданностью. Он чувствовал к ней что-то наподобие того, что отец чувствует к любимой дочке: пусть большая, пусть неуклюжая, а все же самая любимая - моя! Хорошо ему было нежиться рядышком, но в голову вдруг пришла мысль. Он осторожно слез с кровати и достал из старого сундука белый платок, доставшийся от матери. Быстро стянув несколько переплетенных веточек в венок, он ловко приладил края платка по кругу и примерил Марии на голову незамысловатую фату. В ее глазах засияло столько благодарности и счастья, сколько Степка не видел ни в одном человеческом взгляде за всю свою жизнь. Частый и резкий стук в окно заставил их вздрогнуть: -Степка, Степка, выйди же ты наконец! - раздосадовано колотил по стеклу старый смотритель. Степка отворил дверь, смотритель взволнованно бросился к нему и сообщил: -Степушка, беда! Поп-то, расстрига, все вольникам о тебе разболтал. Всю ночь напролет молол языком, что вы сегодня на заре венчаетесь. Пархом с ними там - все их заводит, подначивает, на тебя науськивает. Не видать вам, Степушка, венчания, накрутил он их не на шутку, сюда ведет. Лихое у них на уме, берегись! Уходить вам надо!

Степка до боли закусил губу и с тоской оглянулся на Марию.

-Уведешь ее? - спросил он у смотрителя надломленным голосом. Смотритель испуганно покосился на Марию и согласно кивнул.

-А ты? С тобой-то что? - растерянно поинтересовался он.

-Я их здесь подожду, - глухо ответил Степка.

Дождавшись, пока испуганная и ничего не понимающая Мария вместе со смотрителем скроются в сумерках, Степка наскоро собрал весь запасенный им керосин, прихватил кусок смолы, тяжелый дверной замок и увесистый гвоздодер. Это казалось странным, но он поймал себя на мысли, что в душе не было и тени страха. Словно все, что ему сейчас предстояло сделать, он знал задолго до этого момента. Руки все делали сами собой, ноги хоть и подгибались, но несли тяжелую ношу, и только глаза его сейчас были далеко отсюда: перед ними плыла бездонная прорва неба, в которой камнем падал голубь, уводя ястребиную погоню за собой.

-Ну что ж, соколики, полетаем, - зло скрипел зубами Степка, - полетаем...

№№№№№№№№№№№№№№№№№

Пьяная компания, ввалившись в Степкину хату, крушила и переворачивала все на своем пути.

-Ну где же они? - чертыхаясь, бранилась братва. -Только что были здесь, тепло еще не вышло. - Я ж говорил: тише! Учуял ведь нас, ушел, - сокрушался кто-то из старателей.

-В кустах пошарьте, если ушли, то недалеко, - надоумил хмельных братков Пархом Лукич.

-Есть! Здесь следы! - отозвалось у тропинки несколько голосов. - Вон туда, туда они пошли. Брызги от факела еще горят на траве. Вот недоумок! Подсветить ему вздумалось! - обрадовано зашумела толпа. - За ними, по следу!

-Чего это ему взбрендилось не в лес, а в деревню? - недоумевал Пархом Лукич, глядя на огненные капли догорающей смолы, которыми был выстлан путь беглецов. - К кому это они направились? Любопытство все больше и больше разбирало его. Чем дальше они продвигались по огненному следу, которым Степка нарочно пометил дорогу, тем изумленнее и растеряннее становились их взгляды.

-Пархом, это никак твой околоток? А не к твоему ли дому? Да прямехонько к твоему крыльцу!

Пархом Лукич, опешив, остановился у изгороди, не переставая хлопать глазами. Наружные скобы дверного замка были сорваны, дверь раскрыта нараспашку.

-Он никак охренел, выродок? - только и вырвалось у Пархома Лукича из пересохшего горла. Пьяная орава в потемках стала протискиваться один за другим внутрь и принялась рыскать по дому.

"Сука, недоносок! Утащил ведь, наверное, чего-то, и думает в бега податься с этой шалавой", - горячо пульсировало в висках у Пархома Лукича. От этой мысли его начало мутить и едва не вырвало. Метнувшись к шкафам, он трясущимися руками начал ощупывать самые ценные побрякушки, намеренно не зажигая свечу. "Знаю я, что у этих ухарей на уме - увидят, что где лежит - пиши пропало!" Его состояние было близким к обмороку, но, наскоро пошарив в шкафах, Пархом Лукич убедился в том, что все вроде бы было на месте. Это открытие еще больше ошарашило его.

Запах керосинового смрада, принятый им сперва по ошибке за факельный угар, начал потихоньку пробиваться сквозь натруженные водочным перегаром ноздри. Почувствовали этот душок и другие. Сгрудившись в центре комнаты, они подозрительно зашушукались и стали тянуть воздух носами.

Лязг накидываемой скобы и скрип ключа негромко раздался за их спинами.

-Кто там? - испуганно дернулся Пархом Лукич. В то же мгновение ведро керосина, выплеснутое из темноты, обдало их едкой волной.

-Кто тут, ты чего? - панически взвизгнуло несколько голосов. Серое липкое покрывало страха нависло над пьяной ватагой.

-Твою мать! Пархом, зажги свечу! - наконец нашелся кто-то.

-Ага, зажги тебе, а ну как полыхнет! - огрызнулся Пархом Лукич, лихорадочно соображая, как поступить. В сумраке комнаты вспыхнула спичка. От нее воспламенилось синевато-желтое пламя тряпичного фитиля, которым была заткнута увесистая бутыль с керосином в Степкиной руке.

-Столько света хватит? - зловеще процедил Степка.

-Ах ты, говнюк! - попытался рявкнуть кто-то из братков, но тут же заткнулся, остановленный жилистой рукой щербатого.

-Степушка, - широко раскинув руки для объятий, начала проступать из темноты кряжистая фигура, - мы тебя и без огня увидим, брось, не шути. Что ты, не дай Бог обронишь, полыхнет все вмиг, тут и свадьбе конец. Мы ж тебя поздравить пришли, - сладко пропел щербатый, - мы-то к тебе со всей душой. Брось, тем не играют, от чего умирают.

-Еще шаг - и узнаешь, играют или не играют.

-Пойдем, Степушка, выйдем, спокойно потолкуем, - продолжал ворковать щербатый. Один из старателей отделился от толпы, обошел Степку, боясь спугнуть его, и озираясь на остальных, неуклюже ухватился за дверную ручку.

Подергав ее, он сообщил подурневшим голосом: -Заперто.

Братки тут же всполошились не на шутку и начали обступать Степку со всех сторон, перешептываясь между собой: -Ключ, ключ у него заберите.

Степка, наблюдая за их перекошенными от страха лицами, расправил плечи, потянулся, как будто стряхивая остатки дремоты, и наконец-то вздохнул за долгие месяцы полной грудью. Он как будто заново родился в этот момент, видя их выпученные от ужаса глаза.

-Ну как? Потешились, позабавились? - вызывающе вздернул он подбородок. - Веселись, братва, че ж не весело так? Кто мешает? А-а-а, - сочувственно протянул он и понимающе кивнул, - карлик, одноглазый карлик не дает проходу таким большим, таким сильным дядям. Что ж так-то, кисло, поди?

Вынув ключ из кармана, Степка протянул его на руке к щербатому. -На, бери, коли сможешь.

Хищно улыбнувшись в ответ, щербатый с надеждой бросил взгляд на ключ и рванулся к Степке. Перед его ногами с размаху въехала в пол бутылка с керосином, обдав всего с ног до головы пламенем, которое мигом растеклось во все концы комнаты и стремительно ударило в стены.

Мария долго и напряженно всматривалась в туманную дымку проступающего утра. Почуяв запах гари, она наотрез отказалась следовать за старым смотрителем и теперь, вырываясь и сопя, неистово тащила его за собой. Что-то странное начало происходить с ней, что-то проснулось при виде языков пламени полыхающего невдалеке дома Пархома Лукича. Что-то такое, что сильно напоминало или на самом деле было голосом прошлого. Голосом страха, вины и слабости... В ту страшную ночь она возвращалась из дальней поездки. Как ни подгоняло ее смутное, неугасающее чувство тревоги, как ни заставляло бесконечно менять перекладных, умоляя ямщиков поторапливаться, все равно ей так и не удалось успеть на каких-то полчаса, чтобы спасти тех, кто был ей дороже всего на свете: двух ее маленьких сыновей.

Разум не выдержал огненного крещения и она долго бежала в никуда, помутившись в рассудке. Так никто ее тогда и не нашел. А, впрочем, и не искали: некому было искать - сгинули все в ту страшную ночь. Так вот и бежала она все эти долгие восемь лет: от себя, от судьбы, от людей, бродяжничая, побираясь и ища смерти.

Воющий гул огня, треск досок, грохот рушащихся балок - сейчас все так же как и тогда. Эта схожесть рванула ее вдруг наизнанку, всколыхнула боль, сковавшую железным обручем голову, вырвала из забытья прошлого ту прежнюю княгиню Головину и каким-то неведомым посылом бросила к дверям пылающего дома.

№№№№№№№№№№№№№№№№№

Дверь, прогоревшая наполовину, хоть и оказалась заперта, но с треском разлетелась от дикого удара. И не чувствовалось ни разбитое в кровь лицо, ни поломанное плечо, она шептала лишь одно: -Сейчас, миленький. Сейчас, потерпи. Шептала впервые за бесконечные восемь лет.

Степка лежал недалеко от двери маленьким обгоревшим холмиком. Она рванулась сквозь кромешный ад, подхватила его на руки и вся объятая пламенем, перешагнула через порог. Держа его на руках, она побежала изо всех сил в сторону церкви, но затем споткнулась, осела и накрыла его своим телом. Опустив голову, она поцеловала его на прощание и еще крепче прижала к себе.

№№№№№№№№№№№№№№№№№

Пархом Лукич догорал на своей кровати. За минуту до того, как тяжелая балка, обрушившись, привалила его, он носился по комнате как полоумный, радостно подкидывал в огонь дорогое барахло, хлопал в ладоши и весело пританцовывая, напевал при этом: -Гори, гори ясно, чтобы не погасло, гори, гори ясно, чтобы не погасло...И-и-их! У-у-ух! - бесновался он, метясь побрякушкой в костерок побольше да погорячее. Самый тяжелый вопрос его жизни - вопрос наследства - был решен. Теперь никому ничего не достанется, а стало быть, можно спокойно уходить. Когда к пылающим шмоткам стало совсем уж не подступиться, Пархом Лукич довольно пододвинул кровать под самую прогоревшую балку и шустро юркнул под дырявый плед. Подтянув к подбородку коленки, он озорно взглянул вверх и сладко заплющил глаза. Синие огни ада замаячили перед ними. Раздался пронзительный вой падающей переборки, после чего чей-то голос возвестил: -Слезай, лопух, приехали! Тебе целую жизнь дали, а ты ее на что потратил?

В пыльную даль дорог, к далекому морю, подальше от темных сводов небес, оттуда, где предрассветную тишину рвал на части воющий плач толстухи, убегала луна. Бежала изо всех сил, катилась прочь от стыда и боли, оттого, что не смогла уберечь, отогнать беду и спасти. А по пятам ее, как наваждение в Иванову ночь, огненным папоротником несся кровавый багрянец зари, обжигая рыжие бока алыми языками пожарища улетающей влет, убегающей вслед... И от гона этого огненного застонал ветер, взвыли волки, но почему-то молчали люди. Мария напоследок широко раскрыла глаза, в них словно что-то просветлело, как будто тяжесть, гнетущая ее все это время, отхлынула, уступив место свободе. Спал с души камень страха и вины, который запирал в нее вход. Она вышла и полетела. Боли не было, только радость - сизые голубиные перья развивались рядышком на ветру.