Армия, казавшаяся мне эдаким монстром, поглощавшим молодых мальчишек и ломающим их судьбы, на самом деле оказалась местом интересным и совершенно не соответствующим моим представлениям. Служба в армии стала неплохой жизненной школой, там я многому научился. Навыки, полученные во время службы, не имели прямого отношения к профессии, которой я посвятил жизнь, однако именно в армии я научился относиться ко всему с иронией, не делать трагедии ни из каких ситуаций и никогда не спешить с выводами.
Самое главное качество, которое я приобрел за время службы -умение правильно общаться с дураками. До призыва в славные ряды защитников Отечества я был малоуступчивым правдолюбцем, желающим перевернуть мир, спасти человечество и обязательно наказать всех виновных. Как мне тогда казалось, виновны во всем были дураки. Им я всегда говорил в лицо то, чего они заслуживали. С годами, вдоволь наобщавшись с дураками всех мастей, я сделал один из главных выводов - никогда не спорить и не пытаться перевоспитывать дураков. Говорить дураку о том, кто он такой нет, смысла по двум причинам. Если он действительно дурак, то не поймет того, что понимаешь ты, и никогда с тобой не согласится. Если же он вовсе и не дурак, то идиотом тогда являешься ты сам, незаслуженно оскорбляющий ни в чем ни повинного человека.
В армии, конечно же, далеко не все были дураками. Здесь мне пришлось общаться с самые разными людьми, и ключевое слово тут не "разные", а "пришлось". В армии среду общения не выбирают, а принимают как данность, как условие существования. Само понятие "разные люди" приобретает здесь совершенно другой смысл. Люди, с которыми я служил, во многом были для меня представителями иных миров. Не лучших или худших, а именно иных. До армии я с такими людьми не встречался и, честно говоря, даже не подозревал, что они существуют. Однако жизнь свела меня с этими "инопланетянами", я начал жить среди них и обнаруживать, что какая-то их часть оказалась по-своему интересной. С несколькими у меня даже возникло некоторое подобие дружбы. К сожалению, количество дураков на квадратный метр площади нашей казармы зашкаливало. В гражданской жизни с подобными типажами я бы сроду не стал общаться или постарался бы сократить общение до минимума. Тут же, в изолированной от внешнего мира, стоящей на самом краю Земли воинской части, выбора у меня не было, более того - некоторые из этих типажей командовали мной. Именно это обстоятельство и дало мне мощный импульс развития и обрастания толстой шкурой, без которой в армии просто беда.
Мой командир роты, капитан Банишевский, к дуракам никак не мог быть причислен. Более того - он был редким умницей и знающим едким собеседником. Капитан был настоящим красавцем, с могучей черной как смоль копной курчавых волос, богатырского роста и телосложения. Один глаз у Банишевского слегка косил и придавал его взгляду остраненно-насмешливый оттенок. Это был советский вариант гусара-драгуна елизаветинских времен. Женщины млели от одного взгляда капитана, а он, как человек порядочный, никогда не отказывал им во взаимности. Само появление Банишевского в нашей части было окутано легендами. Он был переведен к нам из Чехословакии, что в переводе на гражданский язык означало наказание по службе. Поговаривали, что переводу этому способствовал высокий чин в Округе, чья жена не раз была замечена в посещении расположения части. Посещения эти удивительно совпадали с графиком дежурств капитана Банишевского.
Афоризмы капитана Банишевского могли бы войти в анналы мировой литературы, если бы в них не было столько мата. Его острый ум позволял оценивать обстановку за доли секунды и делать совершенно точные выводы. Это его качество однажды спасло меня от тюрьмы. Я об этом еще расскажу как-нибудь. Однако, будучи умным и образованным человеком, капитан временами был неоправданно груб, пил, как последний извозчик, унижал людей, причем публично и очень жестоко.
Всех солдат и прапорщиков нашей роты капитан Банишевский делил на три категории.
Первую категорию он называл "белые люди". Это были штабные работники, писари, повара, водители начальства и другие люди, которых нельзя было использовать на основной работе - поддержке машин в боевой готовности. Эту категорию капитан Банишевский вычеркнул из списка нужных ему людей. На утренней поверке, отпустив пару шуток в адрес "белых людей" (а я тоже был зачислен в эту группу), капитан сразу же отпускал нас на рабочие места и, за редким исключением, никогда не просил остаться. Он терпел нас в качестве неизбежного и вынужденного балласта, приписанного к его роте, что было совершеннейшей правдой. Отношение капитана к нам было терпимо-ироническим. Он общался с нами по мере необходимости и, подвыпив, мог даже поболтать о чем-то, но по службе всерьез нас не принимал.
Вторую категорию людей ротный именовал "неграми". В его устах это было высшей похвалой. Именно с "неграми" капитан Банишевский сам валялся под машинами и в зной, и в стужу. Именно от "негров" зависела наша служба и карьера самого капитана. Весь смысл нашей службы заключался в том, чтобы поддерживать тысячи автомобилей в боевом состоянии и в случае войны или тревоги передать их боевым подразделениям в кратчайшие сроки. Работа была адская, на каждого человека приходилось по несколько сотен машин, за которыми надо было следить. В такой работе были задействованы лучшие силы - водители и механики, знавшие о машинах решительно все. Этих людей тщательно отбирали в военкоматах, и в части им позволялось и прощалось многое.
От "негров" зависела боеспособность части. Именно они, невзлюбив кого-либо из офицеров, могли разрушить его карьеру за 10 минут. Достаточно было на учениях, проходивших каждый месяц, из 100 машин, предназначенных для передачи в войска по тревоге, не суметь завести несколько штук. Для командиров части и роты это означало верную смерть карьере.
Вообще-то, все, что от нас требовалось по службе - это содержание машин в боевой готовности и, по тревоге, в течении 10 минут передача их приезжающим представителям боевых частей. Понятно, что тревоги у нас были в основном учебные, и, естественно, надеяться на то, что тревоги будут неожиданными, не приходилось. Все в части знали, в котором часу это произойдет и сколько машин подлежит к выдаче. В назначенный день в положенные 22:00 вся рота ложилась спать, не снимая верхней одежды. Машины, которые надо было "неожиданно" выдать, всю ночь ежечасно прогревались, вплоть до момента объявления тревоги. Под утро, обычно около пяти часов утра, объявлялась "внезапная" тревога. По сигналу мы магически успевали одеться и добежать до стоящих в полукилометре от нас автомобилей за 5 минут. Затем нам удивительно легко удавалось молниеносно завести стоящие на 40-градусном морозе законсервированные КРАЗы и передать их "неожиданно" нагрянувшей комиссии. Все было тщательно отрепетировано и доведено до автоматизма. Все выдаваемые машины были сто раз проверены и прогреты. В этом была наша сила и слабая точка командующих нами офицеров. Зная, какие машины надо выдавать, очень легко было подложить свинью, то есть сделать так, чтобы машины не завелись вовремя. За подобные срывы не винили солдат, за это наказывали офицеров. Именно поэтому на такую работу ставились самые проверенные, знающие, и в то же время прикормленные и облагодетельствованные солдаты. Им прощалось многое - лишь бы машины всегда были в порядке.
Последнюю категорию солдат нашей роты капитан Банишевский называл унизительно - "вещи". Это были провинившиеся, не оправдавшие доверия солдаты или те, кто хоть раз подвел лично капитана. С этого момента они переставали именоваться людьми и становились "вещами". Им доставались самые тяжелые и унизительные (с точки зрения солдатской службы) работы: чистка туалетов, выход в наряд по части и в наряд на кухню, уборка помещений и территории, покраска, побелка, копание выгребных ям и рытье траншей, в которых прорывалась канализация и постоянно обрывались провода. Тех, кто был записан в "вещи", ротный командир за людей не считал, никогда с ними не разговаривал и употреблял их для самого непотребного. С "вещами" капитан общался, даже не употребляя прямого обращения, он всегда говорил с ротой, упоминая о "вещах" строго в третьем лице:
- Рядовой Конопко сегодня до обеда копает гавно!
или
- Ефрейтор Юлдашев до вечерней поверки занимается любимым делом своей жизни - чисткой выгребной ямы на кухне. Приказываю ничего не жрать оттуда, даже если это покажется ему очень вкусным!
Капитан давал "вещи" взаймы в другие роты или на работы в домах офицеров, менял их на колеса или бензин и никогда даже не задумывался о противоправности таких поступков.
Любой из "белых людей" или "негров" мог угодить в "вещи", обратной дороги не было.
Все это я узнал позднее, начав служить, а тогда, в самом начале службы, только познавал окружающий мир, и многое казалось непонятным и даже диким. Первой дикостью, естественно, было назначение меня, беспартийного, комсоргом. Однако на этом сюрпризы не кончились.
На третий день службы, после вступительной беседы с замполитом, я уже был в некоторой степени подготовлен к неожиданностям, которые последовали незамедлительно. Через пару дней после начала моей комсомольской карьеры меня вызвал к себе сам командир батальона. Вызов к "Бате" (так традиционно зовут командиров в армии) у нас считался событием, выходящим за рамки обыденного. Все сослуживцы в казарме смотрели на меня с сочувствием. Обычно командир вызывал к себе солдат строго для отправки на гауптвахту или под трибунал. Во всех остальных случаях с нами общались люди рангом пониже.
Войдя к командиру в кабинет, я даже не знал точно, как нужно обращаться по уставу - этому нас за первые несколько дней еще не научили. Командир нашего батальона полковник Гучков был строг, но по-деревенски простоват. В выражениях никогда особо не стеснялся. Лексикон его был явным доказательством того, что Ваня Гучков определенно воспитывался не в пажеском корпусе. После недолгого разглядывания моей карикатурной фигуры в плохо подогнанной гимнастерке и сапогах, на два размера больших, чем того требовалось, он крякнул и сказал:
- Хорош сучок! И чему вас только там, в институтах, учат?
Я и сам подозревал, что не выгляжу бравым гусаром гренадерского полка. Военная форма и я - вещи мало совместимые. Я всегда внешне и внутренне относил себя к людям сугубо штатским, и в этом отношении командир был совершенно прав - ходить строем и завязывать портянки нас в институте не обучали.
Полковник Гучков не стал терять времени и сразу приступил к основному вопросу, по которому я был вызван. "Батя" приказал мне немедленно начать формировать оркестр. На тот момент в части никакого оркестра не было и в помине, а уж о такой мелочи, как наличие музыкальных инструментов, полковник даже и не задумывался. Он был уверен, что музыкой заниматься может каждый, главное - правильно выбрать людей для оркестра и назначить им проверенного и закаленного в боях руководителя. Именно этим полковник Гучков и собирался сейчас заняться. Меня командир пригласил в качестве консультанта. Как и полагается в армии, таланты командир решил искать через Особый отдел и, для начала запросил к себе в кабинет личные дела всех солдат нашей части.
- Как думаешь, какими качествами должен обладать музыкант оркестра? - с необычайной серьезностью спросил меня командир.
Личные дела я не имел права смотреть, но подсказать, что нужно искать - мог вполне.
- Давайте, товарищ полковник, для начала отберем всех, кто хотя бы учился в музыкальной школе, - осторожно предложил я, - а потом уже из них отберем тех, кто подойдет нам для оркестра.
- Отличная мысль! Не зря вас там, в институтах все-таки учат! - обрадовался "Батя" и начал просматривать папки с личными делами. Несмотря на громкое название нашей части - корпус, солдат в ней было чуть больше сотни. Корпусом мы были по количеству машин, вверенных для хранения, а по количеству солдат - батальоном. Именно поэтому для просмотра всех личных дел "Бате" понадобилось не так уж много времени. Результат проверки личных дел солдат не сильно обнадеживал. Не было найдено ни одного человека, окончившего музыкальную школу. Музыкантов, даже любителей, среди наших солдат не оказалось. Оно и понятно - часть-то у нас была автомобильная, и брали служить в нее только шоферов. Как я попал в эту часть - вопрос, которым мне придется мучиться до гробовой доски. Почти все шофера у нас были выходцами из деревень, ведь именно там, на колхозных МТС пацаны с малых лет возятся с машинами и тракторами. А городские в наше время повально на гитаре учились играть. На шоферов учиться для них не было ни смысла, ни особого желания.
- Ладно, - оптимистично крякнул полковник, - не в такие шторма пробивались! На то в армии командиры и есть, чтобы всегда выход найти! Правильно? - и он посмотрел на меня взглядом коршуна на заблудившегося в лесу цыпленка.
- Так точно, товарищ полковник! - бодро ответил я, совершенно не понимая, каким может быть найден выход из подобной ситуации.
Я помог полковнику отнести папки с делами солдат назад в Особый отдел. На обратном пути мы остановились в коридоре - это я, отвечая на очередной вопрос "Бати", пытался объяснить ему положение дел. Кажется, я что-то бормотал про "талант от Бога", необходимый для умения играть на музыкальном инструменте. Наивный, я ждал от командира логического понимания сложившейся ситуации, но все оказалось с точностью до наоборот. Полковник Гучков начинал уже раздражаться от плохо разрешаемой коллизии, в которой мы оказались. Однако, привыкший к тому, что поставленную цель необходимо достичь любым способом, он недоуменно посмотрел на меня и отечески-наставляющим тоном изрек:
- Экую чепуху ты мне тут городишь! Если нет у тебя музыкантов, то выбери тех, кто поприличнее и тренируй их. Времени-то у вас до хрена - до Нового года еще больше месяца!
Кто именно из солдат был "поприличнее" - полковник мне не сказал, а как "тренировать" музыке я и вовсе представления не имел. Все это я, на минутку обманутый отеческим тоном и почувствовавший себя сыном полковника, ему и высказал. Полковник Гучков покачал головой и с хитрой улыбкой сибирского мужичка спросил:
- Нешто хочешь, чтобы я тебе показал, как это делается?
- Очень хочу, товарищ полковник, кто же еще мне сможет объяснить ситуацию лучше Вас! - мерзко и заискивающе улыбаясь, ответил я.
Дело происходило в коридоре штаба, в самый разгар служебного дня. Вокруг носились офицеры и прапорщики. Каждый раз, проходя мимо нас, они отдавали честь полковнику. Согласно уставу, полковник тоже обязательно отдавал им честь в ответ. Проходящих сослуживцев было великое множество, и полковник только и делал, что козырял налево и направо. Со стороны наш с ним разговор выглядел превесело. Полковник разговаривал со мной, и все время вздергивал руку к козырьку, как будто отпугивал мошкару, досаждавшую ему нещадно. Я же выглядел таинственным волшебником - меня эти невидимые комары не кусали, и руками мне махать не приходилось.
Продолжая разговор, полковник Гучков изрек:
- В армии каждый солдат должен уметь все! Если понадобится, то он и рожать уметь обязан, а не то что на дудках каких-то играть! Вот, например, - к нам приближался штабной писарь Самохин, пухлый белокурый парень с женоподобной фигурой, слывший в части "интеллигентом", - а ну-ка, Самохин, ответь мне на такой вопрос - ты на какой-нибудь дудке играешь?
- Никак нет, товарищ полковник. Дудки - не мой профиль, я все больше по документации специализируюсь! - Самохин считался особой, весьма приближенной к командиру части, и мог себе позволить отвечать ему с некоторой снисходительно-понимающей улыбкой, добавляя комментарии . Для посторонних это выглядело как разговор равных между собой людей, связанных массой общих тайн.
- А если Родина прикажет, да еще и целый месяц на тренировки даст? Тогда как? Заиграешь? - полковник явно давал шанс Самохину понять позицию начальства по данному вопросу и поддержать его.
- Да нет, товарищ полковник! Не мое это дело, я вообще музыку с детства не люблю, - все еще не понимая, куда клонит Гучков, развязно ответил Самохин.
- А если приказ по части выйдет, чтобы ты к Новому году нам полонез Огинского на дудке сыграл? Тоже скажешь, что "не мое, мол, дело"? - передразнивая Самохина, наступал полковник. Он не любил возражения и отказы от подчиненных, тем более в присутствии третьих лиц.
- Приказ-то издать можно, а таланту у меня от этого не прибавится, - не сдавался Самохин, все еще не понимая смысл и цель данного разговора, но было уже поздно: полковник Гучков налился пунцом, раздул крылья носа на ширину плеч и зверски заорал на весь коридор:
- Ефрейтор Самохин! Взять данный снаряд в руки и принести его сюда! ґ- и пальцем полковник указал на огромную металлическую урну, стоящую в конце коридора, где происходил наш разговор.
Учуяв, что допустил какую-то непонятную тактическую ошибку, Самохин не стал больше испытывать терпение полковника и ринулся в конец коридора. Цилиндрическая, две руки в обхвате, урна была не только тяжелой, но и совершенно неудобной для переноски. Самохину пришлось обнять ее двумя руками, как обнимают любимую, но беременную девушку, и, прижав к рыхлому пузу, тащить через весь коридор к месту, где стояли мы с полковником Гучковым. Когда он поднес злополучную урну, на лице писаря выступили мелкие бисеринки пота - он в армии ни разу даже зарядкой не занимался. С первого же дня службы Самохин попал в штаб, где и жил в отдельной комнате с двумя другими писарями. Физической подготовкой эти три штабных крысенка не блистали.
- А теперь, раз ты на дудке играть не можешь, будешь играть на этом барабане! - полковник ткнул пальцем в урну, - Шагом марш на улицу и сделать три круга вокруг штаба строевым шагом, с "барабаном"! Будем считать, что это ты к Майскому параду учишься ходить с оркестром!
ґ- Прапорщик Умалаев! - полковник остановил проходящего мимо узбека-прапора, недавно переведенного к нам из Белоруссии за кражу пяти машин бензина, - Вам поручается контроль над ефрейтором Самохиным! Он сейчас будет тренироваться к Майскому параду. Проследите, чтобы товарищ ефрейтор шел исключительно строевым шагом, тянул носок и не ставил барабан на землю до окончания тренировки. За любые отступления от задания разрешаю Вам "премировать" ефрейтора Самохина дополнительными кругами вокруг штаба! Кругом, марш! Выполнять задание!
В этом месте надо остановиться для пояснения ситуации. Все новые офицеры и прапорщики, прибывавшие в часть, проходили через канцелярию, то есть через Самохина. Ефрейтор же, чувствуя за собой поддержку командира части, с новоприбывшими вел себя нахально, всем своим видом показывая свою неприкасаемость. За три месяца до описываемых событий, когда прапорщик Умалаев прибыл в часть, Самохин заставил его трижды переписать все бумаги, каждый раз подчеркивая ошибки жирным красным карандашом. И, конечно, все это делалось как бы от лица командира части. Самохин отчитывал Умалаева за плохой русский язык и, делая огромные испуганные глаза, нарочито громко говорил:
- Как можно подавать такой ужас на стол командиру!
Прапорщик Умалаев был маленького роста, с масляно-черными, как маслины, вороватыми глазками. Он все время нервно подергивал плечом и переминался с ноги на ногу. В тот момент Умалаев остро мучился от стыда, но его русский язык от этого лучше не становился, а Самохин умело вел свое "шоу", показывая всем в канцелярии остроту своего ума и убийственность иронии. В тот день он вдоволь потешился, унижая Умалаева и заставляя его переписывать какие-то малозначащие бумажки.
На следующий день после унизительного процесса заполнения бумаг, Умалаев столкнулся с еще большей проблемой. Самохин "на ушко" рассказал двум другим писарям о причинах перевода прапорщик в нашу часть. Как водится, вся часть незамедлительно оказалась в курсе событий, а капитан Банишевский, на утреннем разводе прилепил Умалаеву прозвище - "Арабский Шейх", намекая на торговлю бензином в промышленных масштабах.
И вот теперь сам Аллах в лице разъяренного полковника Гучкова преподнес Умалаеву такой бесценный подарок. Прапорщик стоял потрясенный, не верящий так неожиданно свалившемуся на него подарку судьбы. Что может быть слаще чувства удовлетворения от праведной мести врагу за перенесенное унижение! Умалаев, вмиг раскрасневшийся от предвкушения крови, во всю пересохшую от волнения глотку рявкнул:
- Ефрейтор Самохин! Кругом! Марш! Выходи строиться во двор!
Привлеченные криком Умалаева, из всех дверей стали выглядывать офицеры и девушки, служившие в финчасти. Два других писаря, почуяв опасность быть задействованными в предстоящей "репетиции оркестра", схватили какие-то папки и молниеносно испарились из штаба - от греха подальше.
На улице стоял типичный для этих мест морозный ноябрьский день с пронзительным ветром и колючим снегом, делающими все передвижения на улице возможными только бегом. Весь штаб прильнул к окнам...
Самохина в части дружно не любили все - от солдат срочной службы до офицеров и девушекґ-вольнонаемниц. Ефрейтор вел себя заносчиво, отчего-то полагая, что возможность заносить бумаги в кабинет командира части делала его элитой. Нахальнее Самохина себя вел только личный водитель полковника рядовой Сычев. Правда, с Сычевым обычно раз в год, во время отпуска командира части, занимался капитан Банишевский. За месяц отсутствия командира Сычеву преподавался ускоренный курс чистки туалетов и кухонных помещений.
С Самохиным дело обстояло хуже. В отсутствие командира части он "прислуживал" замполиту, а значит - всегда был под защитой командования. Самохин выторговал себе у командира право жить во внеслужебное время при штабе. В казарме он никогда не появлялся, сделав себя недосягаемым для любых взаимоотношений с другими солдатами. И вот сейчас у сослуживцев появилась такая редкая и потому еще более сладкая возможность - поприсутствовать на процессе экзекуции всеобщего "любимчика". Все замерли у окон, стараясь не пропустить ни минуты столь волнующего аттракциона.
Для начала Умалаев заставил Самохина раз десять доложить по уставу "Командующему Парадом" о готовности оркестра. Делать это он заставил Самохина прямо перед окнами бухгалтерии, давая зрителям возможность насладиться шоу и не пропустить ни одной волнующей детали празднества. Отработка доклада "Командующему" стоила Самохину одного дополнительного круга.
Затем они перешли к собственно параду. Самохин тащил урну, поднимая ее как можно выше, чтобы лучше идти строевым шагом и "тянуть" ногу. Урна становилась тяжелее с каждым шагом, но для Умалаева это не имело никакого значения - он был настроен сегодня на серьезную "репетицию". Уже к концу первого круга "оркестра" вокруг штаба Самохин был "премирован" двумя дополнительными кругами. Тащить урну такого размера и веса - дело адски тяжелое даже для тренированного человека. Для Самохина же это было просто нечеловеческим наказанием. Он понимал, что Умалаев - не тот человек, от которого можно ждать поблажек, особенно ему, нанесшему прапорщику такую глубокую и незаживающую рану.
К концу третьего круга Самохин упал на землю и тихонько, как слепой щенок, ищущий теплую сиську матери, всхлипывая, бессильно попискивал. Умалаев смотрел на него с видом чабана, наблюдающего болезнь одного из баранов вверенного ему стада: никакой жалости, только неудовольствие от необходимости терять время на всякие пустяки. Он выждал секунд 30 и произнес как бы в воздух:
- Если через 5 секунд не встанешь - пойдешь на гауптвахту за невыполнение приказа командира батальона.
Гарнизонная гауптвахта была местом легендарным. Даже самые бравые и несгибаемые возвращались оттуда с не выветривавшимся до конца службы испугом в глазах. Ужасы, о которых рассказывали побывавшие там, можно было смело подшивать отдельным томом к материалам Нюрнбергского процесса о преступлениях против человечности. Попадание на гауптвахту в планы Самохина не входило. Он смиренно поднялся с земли, обхватил ненавистную урну и, пошатываясь, пошел на четвертый круг.
К концу пятого круга урна выпала из ослабевших рук Самохина на землю и, одиноко и гулко гремя, покатилась по дороге, скоро сменив траекторию и упершись в кусты, росшие вокруг штаба. Сам же Самохин сел на бордюр асфальтовой дорожки, опоясывающей штаб и, тихонько завывая, нисколько не стесняясь зрителей, пялящихся на него из всех окон, в голос заревел, размазывая слезы и сопли по своему холеному лицу.
- Устал? - участливо спросил Умалаев, и, не дожидаясь ответа, продолжил: - Отдохнуть хочешь?
Самохин никак не ожидал акта такого редкого человеколюбия со стороны своего мучителя. Он радостно замотал головой, подобострастно, по-собачьи заглядывая Умалаеву в глаза. Говорить Самохин ничего не мог - в горле пересохло еще в конце первого круга.
- Ну ладно! - подозрительно добрым тоном ответил восточный "дирижер оркестра", - Аккуратно поставь "барабан" на землю и будем отдыхать.
Самохин кинулся по асфальтовой дорожке к урне, откатившейся метров на десять, с неизвестно откуда взявшейся силой схватил ее, подтащил и поставил у ног прапорщика. Выполнив приказание, он вытянулся по стойке "смирно" и заискивающе посмотрел в лицо прапорщику, надеясь увидеть там хотя бы каплю сострадания.
- Сильно устал? Полежать, наверное, хочется? - с необычайной теплотой в голосе спросил Умалаев.
- Да уж, - со вздохом ответил Самохин, все еще не понимая к чему клонит прапорщик.
- Понятно, - хмыкнул Умалаев, а затем, вмиг посерьезнев, заорал на весь двор, - Газы! Ложись!
Самохин, как срубленное дерево, рухнул прямо на заледенелый асфальт и, поднимая голову, словно ящерица пытался повернуть голову, чтобы видеть стоящего позади него Умалаева.
ґ- Ефрейтор Самохин! - глаза Умалаева сузились в предвкушении очередного садистского удовольствия, - В качестве отдыха, разрешаю вам сделать два круга вокруг штаба по-пластунски!
После двух кругов ползком вокруг штаба, светло-серая офицерская шинель - предмет особой гордости и "элитного отличия" Самохина - превратилась в грязно-черную, с пятнами мазута и бензина. Она выглядела промасленной подстилкой, которую используют шоферы для лежания под машиной.
По завершении "отдыха в положении лежа", Умалаев не дал Самохину времени придти в себя, а сразу же приказал схватить "барабан" и продолжать "подготовку к параду".
Дальнейшее можно описать очень коротко. В течение последующих двух часов с улицы доносились отрывистые команды:
- Встать! Шагом марш! Выше ножку! Не останавливаться! Не ставить барабан на землю! Встать с земли!
Уже стемнело, когда Умалаев закончил "подготовку к параду" и ушел в штаб. Самохин же оставался на улице еще с полчаса. Силы оставили его полностью и он не смог преодолеть десять ступенек крыльца ґ- так и сел на землю переждать, пока кровавые мухи перестанут летать перед глазами
На следующее утро, за полчаса до подъема, я проснулся оттого, что кто-то тряс меня за плечо, пытаясь разбудить. С трудом разлепив сонные глаза, в полумраке я сразу не смог разобрать лица будившего меня человека. Гадать долго не пришлось, он представился сам:
- Слышь! Проснись! Это Самохин!
- Что случилось? - все еще не понимая, что происходит, с испугом в голосе спросил я.
- Когда тренировка сегодня? - глаза Самохина блестели безумием.
- Какая тренировка? Ты что? Обалдел?
- Ну эта, которая с оркестром! - Самохин явно не слышал меня, дрожа всем телом и желая только услышать дату и время репетиций.
- Да не знаю я! Еще и людей не подобрали, да и инструментов пока нет, - ответил я, понимая, наконец, суть вопроса,.
- Ты это... Слышь, смотри не забудь меня предупредить! Я согласен быть музыкантом. У меня получится! Ты только "Бате" не говори, если у меня не будет получаться, а то он опять на меня разозлится. Я буду стараться.
- Ладно, - желая поскорее закончить этот дурацкий разговор, пообещал я Самохину, - как только начнем собирать оркестр, я тебе первому сообщу.
- Ну спасибо! Я тебе тоже буду помогать - дай знать, если что-то понадобится! - и Самохин исчез в темноте казармы, наполненной храпом, ночными стонами и адски едкой вонью сушащихся портянок.
Я моментально провалился в сон, которого мне оставалось не более 15 минут до подъема...
P.S. Про оркестр полковник Гучков больше не вспоминал. Это был его "фирменный" стиль - затевать всякие мероприятия и никогда не доводить их до конца, бросая на полпути.