-Такую собаку усыпили, такую собаку! - Всхлипывая, негромко бормочет мужчина.
На вид ему около сорока пяти. Он сидит на подлокотнике одного из кресел в холле ветеринарной клиники. На нем длинное кожаное пальто, порядком уже потрепанное; высокие сапоги с меховыми отворотами; левой рукой он за козырек держит кепку. Вокруг него, в холле, никого нет, и потому он, нисколько не стесняясь, потихоньку плачет и рассуждает сам с собою:
-Нет, такая собака! Всего-то - шесть с лишком лет! И усыпить! Неужели лечить невозможно? Вот она, наша медицина-то: и люди умирают, а вслед за ними и собаки!
Дверь одного из кабинетов открывается и показывается в темно-голубом халате врач; он одною ногой переступает через порог да так и замирает - как бы в нерешительности; перед самым лицом врач крутит меж пальцев не зажженную сигарету и изредка подносит ее к ноздрям, чтобы понюхать. Мужчина долгим взглядом смотрит на него, затаив слезы, а потом спрашивает:
-Ну, зачем же так! Нельзя, что ли, было как-нибудь помочь? Неужели средств никаких нет?
-Видимо, нет, - отвечает врач, как будто и сам не знает. - В общем, что вы так сильно расстраиваетесь? - нередкий случай, что поделаешь...
-Но она же у меня такая хорошая собака была, лучше всех!.. - Мужчина отводит взгляд в сторону. - Вы, доктор, знаете что: не выносите ее из кабинета, пока я не ушел. Я сейчас успокоюсь и пойду, а вы тогда и делайте, что вам нужно, что хотите делайте.
Доктор понимающе кивает.
-Ведь собака эта - единственный, можно сказать, мой друг оставшийся, после того, как жена моя со своим хахалем сбежала. И собаку мне оставила! Ведь это ее собака всегда была, а я к ней особого отношения не имел... Жена у меня не очень умная оказалась: взяла и назвала собаку как-то странно - Индира. Я ее еще тогда спросил: "В честь чего Индира-то?"; а она говорит: "В честь индийки одной, по фамилии Ганди". Слава Богу, что Мохатмой не назвала. А что ей! Наверняка уверена, что Мохатма - женское имя... Ну, Индира так Индира, я возражать не стал. Я про себя собаку звал просто - Индра... Пока жена со мною жила, я с Индирой не очень ладил: она все больше с женой общалась, а на меня ноль внимания обращала. Но жена сбежала, как собаке год исполнился, и оставила ее мне. Первые недели две Индира меня за нового хозяина признавать не хотела: есть отказывалась, на прогулку идти упиралась, лежала целыми днями в тоске - и глаза у нее, как у человека, на мокром месте буквально были: печальные, влажные. Скучала она по хозяйке, что и говорить, плакала. Чего я только не делал, чтобы ее тоску развеять! И миску с едой сам к ней подносил, и уговаривал, и умолял. А она лежала и все мимо меня как будто смотрела... А потом вдруг в ней что-то переменилось: в одно утро разбудила меня своим холодным носом, лицо облизала и весело, хотя и слабо, лаять начала. Я счастлив был, неизмеримо счастлив... В общем, подружились мы с Индирой: она меня признала и полюбила, и я ей тем же ответил...
Мужчина умолкает, потому что в это время через холл проходит мальчик лет десяти. В руках он держит небольшую картонную коробку, на дне которой спит маленький щенок. Мальчик останавливается возле них и с удивлением смотрит на расстроенного, приунывшего мужчину. Тот тоже взглядывает на мальчика и снова поворачивается лицом к доктору, который собрался было незаметно уйти.
-А месяца через полтора, - продолжает мужчина, расстегивая пуговицы на пальто, - жена домой наведалась - вещички кое-какие подсобрать. Только Индира ее не признала - через порог не пропустила. Стоит возле открытой двери, но не лает, а злобно, угрожающе рычит сквозь приоткрытую пасть. Жена моя к ней и так и так хочет подступиться, а Индира - ни в какую! Сука суку почуяла... Никакой любви к прежней хозяйке не осталось: видно, поняла собака, что обидела меня жена, нечестно со мною обошлась. Так мы и стояли: жена на лестнице, а я ей через собаку вещи передавал. Когда все нужное забрала, спросила у меня: "Ты на меня не в обиде? Бывает так...". Но я ничего не ответил; вместо меня Индира отвечала - залаяла так неистово и серьезно, что жена моя с испугом по лестнице, через ступеньку, убежала... - Мужчина с каждой минутой становится все пристрастнее в своем рассказе; и даже не замечает, что доктор, все вертевший сигаретку между пальцев, уже давно исчез в своем кабинете.
А мальчик с живым, настоящим интересом слушает его.
-Так мы и остались вдвоем. Целых пять лет прожили, прососедствовали бок о бок. И Индире со мной хорошо было, и мне с ней - спокойно и очень жизнерадостно. Она такая нежная была, ласкучая, добрая! Я в ней всегда утешение находил, примирял в ее обществе все печали, рассказывал ей обо всех трудностях, а она слушала, доверчиво в глаза глядя, и хвостом мотала, как маятником. Бывало, в лес с ней пойдешь - да так до вечера и прогуляешь. И она уходить не хочет, и я вместе с ней. Она то бегала вокруг меня, резвилась, то отбегала вдруг и скрывалась за деревьями или в кустах. Я ей не мешал; но, если надолго исчезала, окликал - и она тотчас приносилась к моим ногам и терлась мордой об колени... Однажды даже разыскала где-то детеныша дикой, лесной кошки и мне в зубах, за шиворот держа, принесла. Аккуратно несла, мелким шагом, чтобы не повредить малыша. Принесла и у моих ног положила. Я поднял котенка, поиграл с ним минуту и на место отнес, которое мне Индира сама указала. Там было такое гнездышко, из листьев палых сооруженное; туда я и вернул котенка, чтобы родители его не волновались... Много еще чего было у нас с Индрой в жизни - всего и не перескажешь; да и вспоминать горько! - Мужчина замолкает на время, задумавшись. Мальчик все еще стоит возле него, не смея отойти. - Нет, послушай, такую собаку усыпить! Жалко ведь, не то слово... Она ведь даже лучше жены была: и умнее, и добрее, и ласковее! У жены всегда одно что-нибудь на уме, а Индира все понимала с полуслова, чувствовала сильней и острей. Куда, порой, людям до собак!.. И вот сейчас приду домой - и что делать буду, а? - Мужчина тяжело вздыхает. - Такую собаку...
-А вы, дяденька, мою собаку себе возьмите! Ей только что прививки сделали ото всего... Возьмите! Она вам нужнее...
Мужчина глядит на мальчика с каким-то нескрываемым восторгом, с бесконечной радостью в глазах.
-А что, тоже сучка?
-Да, девочка, - кивает мальчик.
-Нет, мальчик, ты так не говори: мальчик, девочка... - Мужчина делает серьезное лицо, с которого тут же исчезают следы слез и недавнего расстройства. - Бывало, выйдешь погулять с Индрой на собачью площадку, а там, знаешь, дамочки, которым за сорок уже, так и сыплют: "а у моего мальчика", "а у моей-то девочки"! Жеманство какое-то невоспитанное. Черт бы их побрал с их "пёсиками"! Не мальчики и не девочки они - а самые настоящие кобели и суки! И ничего оскорбительного в словах этих нет. Говорят еще: "ой, а кобелёк-то мой...". Тьфу!
-Сука у меня... - Тихо, смущаясь, произносит мальчик и краснеет во все лицо.
-А как тебя зовут? - Интересуется мужчина.
-Костя.
-Костя? И меня - Костя. Константин Львович... Вот что, Костя. Спасибо тебе за предложение, но собаку я у тебя не возьму.
-Почему? Она же вам нужнее, а я еще...
-Нет, честно тебе говорю: не возьму! Расти и воспитывай ее сам. Я ведь, если возьму у тебя, не удержусь и обязательно назову ее Индирой - я по-другому никак не смогу. А называть тем же именем - примета нехорошая, плохая... Так что, спасибо тебе, Костя, ты добрый товарищ, но я не вытерплю...
Тут открывается дверь кабинета и молодой санитар вывозит на тележке мертвое животное, накрытое безобразной оранжевой клеенкой. Константин Львович что есть силы зажмуривается и ждет, пока скрип тележки отдалится. Но потом вдруг распахивает глаза и бросается вслед за нею. Нагнав санитара, он, ничего не произнося, сдергивает клеенку. На тележке лежит маленький, бледный, умерщвленный поросенок.
-Что это? - В недоумении спрашивает Константин Львович.
-Поросенок, - отвечает санитар расположено. - Принесла перед вами старушка одна. Говорит: "Он у меня хроменький, жить-то особо не будет. Так вы его омертвите в его же пользу". Доктор долго ее отговаривал, а потом согласился, видя, что делать нечего.
-А где же моя собака?
-Так сами просили не вывозить ее, пока не уйдете. Вот мы и ждем... Может, заберете, сами похороните?
-Нет, не могу. Не смогу этого!
-Ну, ладно, - говорит санитар и, подобрав клеенку, катит свою тележку дальше.
Константин Львович некоторое время смотрит ему вслед, а потом, надев на голову кепку, стремительно направляется к лестнице.
Мальчик Костя слушает удаляющееся грохотание его сапог по лестнице, а затем обращается к своей коробке. Он просовывает в нее почти половину своего детского личика. Щенок по-прежнему спит, но мальчик все равно шепчет ему на ухо: "Ты у меня хорошая собака, с прививкой... Я тебя очень люблю, потому что ты - моя собака... Только, пожалуйста, живи долго и никогда, никогда не болей...".