(История о нехватке времени, недоверии и странных привычках)
Мы лежали как две нерпы на песке. Песок был мелкий белый-белый мягкий и тёплый. Такой мелкий, что его можно было просеивать через чайное ситечко. Такой белый, каким не бывает и порошок магнезии. И такой тёплый и мягкий, что казалось не ты на нём лежишь, а большая утомлённая кошка распласталась на твоей спине, не отягощая тебя и создавая особенный вид невесомости под тобой, не когда ты паришь, а когда мир теряет чувствительность.
Прямо в лицо из большой круглой миски затянутой искрящейся пенкой лилась неосязаемая молочная струя. От молока запекались губы, и у него был странный вкус. Каких коров доили, чтобы получить его? Я задумался и на секунду забыл, что я нерпа на песке и рядом со мной лежит ещё одна - другая нерпа.
Мы лежали как две нерпы на песке. Рядом стояла бутылка с водой. Рядом росла трава. Рядом разливалось море, злилось как загнанная в угол кошка. Море шипело, пускало белую слюну и пыталось лизать нижние ласты. Недоставало. Чуть-чуть. Мне хотелось посмотреть на неё. Шея вросла в плечи. Мне хотелось дотронуться до неё. Ласт не шевелился. Мне хотелось позвать её по имени. Язык одеревенел. Мало того, я забыл её имя. Я на миг почувствовал лёгкую отрешенность. От всего. Я смотрел вверх. Небо казалось скомканным листом синей бумаги для поделок. Синее-синее в принципе и белое-белое на сгибах. Облака, ведомые чем-то, или кем-то выстраивались в линии, чем-то схожие с геоглифами Наски. Линии искажались. Мы лежали как нерпы на песке.
Целый день, как нерпы.
Я прислушался к себе и ничего не услышал. Я прислушался к ней и услышал звон. Звон поднимался от её покатого загорелого тела.
Я слушал её и не мог уловить мелодии. Она звучала как эхо. Стоило мне сфальшивить, и эхо отражалось неискренностью. И тогда я чувствовал неизбежно приближающуюся разлуку. Я не хотел расставаться, и притворялся, что не слышу. Она мне не верила.
Я тонул. Она лежала как нерпа на песке.
Мне оставалось только сочувствовать. Расставить запятые и выплыть на другом пляже. Там была галька. Там не было травы. Там не было её и бутылки с водой.
Неважно.
Где-то в сокровенном уголке моей памяти мы по-прежнему лежим РЯДОМ как нерпы на песке. И изгибы синей бумаги, для поделок сломаны таким образом, что там читаются наши имена... стоит только приглядеться.
Нерпы.
На песке.
Я открыл глаза и посмотрел на неё. Её глаза были всегда открыты. Иногда глядеться в них было мучительно, иногда они отражали моё искажённое лицо, иногда в них было так мало смысла, что казалось она, знает меня наизусть, иногда её глаза были ничем иным, чем являлись, калькой с живого существа. В такие минуты мне было не по себе, и я прятал лицо в подушку, упираясь подбородком в её мягкую ключицу. Прислушиваясь, как хрустит щетина на моей щеке, скользя по её идеальной коже.
Кто-то не очень умный сказал, что любовь живёт два года, уступая место привычке или пассивной ненависти. Мы были вместе три. Сроки гарантии истекли. Предъявлять претензии было некому. Шов заводской склейки дал прореху, и все чувства выходили наружу тонким шипящим ручейком, не оставляя на простыни и малой лужицы былых эмоций.
Что можно добавить? Немногое. Разве только то, что скопившаяся грусть по поводу неизбежной и теперь уже скорой разлуки переростала в озлобленность.
Откинувшись на спину, уравновешивая дыхание, я с отчаянья ударил её по лицу. Она отлетела к стене.
-Сука, - сказал я.
Она как всегда промолчала. Мне стало стыдно и жутко за свой поступок. Но то, что я собирался сделать дальше, было ещё гаже. Стараясь не смотреть в её сторону, я встал с постели запахнулся полотенцем и пошел на кухню. Там я взял мусорный пакет и из подставки для ножей ножницы для разделки рыбы, в этом был символ постигшей меня неудачи.
Вернувшись, я обнаружил её там, куда она упала. Как ушедшая на дно океана кариатида моя привязанность, словно из ила едва высовывала одну полусогнутую ногу из-под сброшенного на неё одеяла. Эту-то ногу я и отстриг первой. Воздух вышел из дряблой ляжки и вся она сдулась окончательно. Более не сомневаясь, я последовательно отстриг вторую ногу обе руки и голову и напоследок распорол туловище пополам. Скрутив лоскуты в рулоны, упаковал их в припасённый пакет. Покурил. Всхлипнул. Одел трусы. Собрал разбросанные возле кровати бумажные салфетки со следами своих трудов и тоже бросил в пакет. Озираясь, вышел в коридор и утопил в мусоропроводе все три года жизни. Всё в прошлом.
Уже по прошествии нескольких часов, лежа на опустевшей кровати, я пытался представлять тот пустынный пляж и голубое небо в изломах белых линий толи облаков толи следов от реактивной тяги рейсовых аэробусов, и ничего не мог увидеть. Так прошло два часа ожидания. Из ступора вывел звонок во входную дверь.
Ступни были будто подбиты свинцовыми подошвами водолаза. Едва переставляя ноги, я подошел к двери, и, не дожидаясь ответа на вопрос, отомкнул замок и распахнул створ.
-Кто?
-Посылка. - Запоздало ответил ни разу не брившийся курьер.
Игнорируя его мимические посылы к доброрасположенности, я расплатился, взял пакет, и едва сдерживая дыхание закрылся.
Она была так свежа и не пользована, так вдохновляюще беззащитна и так трогательно угнетаема моей волей, что я не удержался и представился:
-Сержа, а ты будешь Наташей. Ты ведь не против? - В её глазах застыло почтение и готовность предугадывать.
С каждым новым нажимом ноги на насос-лягушку она полнела и задавалась цветом тела.
Когда Наташа огрузла воздухом, расправила рёбра и призывно протянула ко мне руки, я не мог удержаться.
-О! Милая!
Море унялось и отошло. Солнце перечёркивали надписи. Я не вчитывался. Мне грело бок и чесалось чуть выше копчика. Я счастливо улыбнулся.
Солнце по-прежнему светило. Песок был и тёплый и мягкий и белый и...
Мы лежали как две нерпы на песке. Росла редкая трава и стояла неизменная бутылка с водой.