Вначале было Солнце. Впрочем, в самом начале было Слово, но в этом отдельно взятом, частном, так сказать, случае именно Солнце стало причиной возрождения к жизни неподвижно лежащего посреди большой лесной поляны молодого человека. Человек лежал на спине, широко раскинув руки так, что если бы кто-то... разумный мог видеть его с высоты (помимо кружащих там, в небе над лесом, птиц), то положением своим наблюдаемый, наверное, навёл бы такого условного наблюдателя на мысль о распятии...
Прошла гроза, и солнце, едва освободившись от уползающей теперь куда-то на запад тяжёлой чёрно-фиолетовой тучи, громыхнувшей в сердцах пару раз напоследок, немедленно вступило в свои права, восстанавливая чуть спавший во время грозы, густой и пахучий июльский зной. Молодой человек (глаза его были закрыты) воспринял палящие лучи новоявленного сначала в виде отдельных, расплывчатых, наползающих одно на другое багровых пятен. Затем он увидел, как пятна эти слились воедино, и яркие, светлые тона алого постепенно сменили собою гнетущий багрянец. От такого первого, полуосознанного впечатления веки его дрогнули, глаза приоткрылись; и тогда ослепительный золотой свет озарил человеческий мозг, постепенно наполнив его живительным ощущением бытия. Воскрешённый таким естественным образом человек предпринял вскоре и первую - неудачную попытку подняться с земли 'единым порывом', как тот ванька-встанька. Руки и ноги его, особенно ноги, показались ему тяжёлыми и... как бы ватными. Попытавшись во второй раз, он с трудом приподнялся, опираясь о локоть; ещё усилие, и вот он уже сидел, озираясь вокруг отрешённым, блуждающим взором и всё же постепенно приходя в себя.
А вскоре и солнце добавило жару, да так, что сидеть дураком под жужжание дерзких назойливых мух молодой человек счёл для себя совсем невозможным. Тем более что те немногие из прибитых им на лице средних размеров дурёх успели уже и не раз воткнуть тупые насосы свои: кто в шею ему, кто в запястье; а те мухи, что размером крупнее, породы были иной и, подлетая по-тихому с тылу, садились ему на плечи и спину и бурили вспотевшую плоть через рубаху, однако почти безнаказанно. От жестоких укусов последних молодой человек поднялся на ноги сразу, повинуясь инстинкту самосохранения и, сделав пять-шесть неуверенных шагов, споткнулся о какую-то корягу и упал ничком. Снова поднялся и пока дошёл до ближайших деревьев, падал раза три. Здесь оказался старый замшелый пень, и, уставший, человек присел на него, чтобы перевести дух. Мышцы тела его, вероятно ослабленные длительным бездействием, ныли, как после целого дня тяжёлой физической работы, и ещё - очень хотелось пить. Увидев поблизости рождённую грозой небольшую лужицу, молодой человек опустился перед ней на колени и глотал живительную влагу, доколе не утолил свою жажду этим нечаянным даром небес.
С момента пробуждения его до этого первого пня и спасительной лужицы всё внимание молодого человека было направлено исключительно на преодоление известных физических затруднений; и потому, вернувшись на пень и чуть передохнув, он первым делом внимательно осмотрел свою одежду и обувь. Всё это было мокрым, грязным, а видавшие виды, бывшие некогда белыми кроссовки (с чёрными почему-то шнурками) явно грозились вот-вот развалиться на части. Вода мерзко хлюпала в них, холодя пальцы ног, и, по очевидности факта, человек ощутил вдруг, как мелкая дрожь пробежала по телу его нелепым в такую жару ознобом. Сняв с себя этих уродов, он вылил из них воду и поставил их на лежавшее рядом трухлявое бревно. Джинсы и фланелевая клетчатая рубаха были, пожалуй, не в лучшем состоянии. На последней не хватало трёх пуговиц, левый рукав её был прорван на уровне локтя, на манжетах пуговиц также не было, и, закатав оба рукава у рубахи, молодой человек скрыл тем самым и дыру на левом. Джинсы потёртые, с зелёными от травы узорными пятнами, в общем-то, были целыми, если не считать сломанной застёжки-молнии.
Разобравшись кое-как с одеждой, молодой человек огляделся вокруг и впервые подумал о себе и о своём положении во времени и пространстве. Он понимал, что находится в лесу, что перед ним поляна; знал, что мокрый он от дождя, и что на такой жаре одежда его скоро высохнет. Было у него теперь и представление о том, что вот сейчас лето, а ещё бывает зима, когда снег, и весна, и что после лета будет осень. Но некая пустота в памяти, в нынешнем его сознании явила собою проблему, разрешить которую молодой человек был теперь не в состоянии. Проблема эта заключалась в вопросах самоидентификации, тогда как представление о ней определённо было, как и о том, что помимо времён года существуют ещё и точные даты. Кто он?.. Где его дом?.. Как его имя, фамилия?.. Почему он находится сейчас здесь, в этом лесу?.. Какое сегодня число, месяц, год?.. Все эти вопросы вызывали в молодом человеке явные признаки отчаяния, и чем больше он их себе задавал, тем отчётливее понимал, что ответов на них он просто не знает. Не то чтобы помнил и вдруг что-то забыл - вовсе не знает!
Дрожь в теле его усилилась и теперь уже до испарины от охватившего всё его существо панического страха. Пытаясь хоть как-то совладать с собой, молодой человек стал судорожно натягивать на себя сырую ещё обувку. Надев правую кроссовку на левую ногу, а левую - на правую, он начал затягивать мокрый шнурок, который сразу и порвался. С досады сорвал он с себя гадкую пару и зашвырнул одну за другой её составляющие куда-то на середину поляны. Подумав, снял и носки, но не выкинул, а скомкав, запихнул в карман джинсов. Чтобы немного успокоить нервы молодой человек несколько раз вздохнул глубоко и, повернувшись к поляне спиной, медленно побрёл вглубь леса... Так шёл он где-то с полчаса: без всякой цели - куда глаза глядят, поминутно останавливаясь и выдёргивая из босых стоп часто попадающиеся тут колючки. Неопределённость передвижения его по частому смешанному лесу разрешилась внезапно, когда он набрёл на случайно замеченную им среди зарослей тропинку - столь узкую, что на ней едва разошлись бы, не уступив друг другу дороги, встречные путники. Выйдя на неё, молодой человек зашагал уже гораздо уверенней; и уверенность его окрепла, когда впереди, откуда-то издалека раздался звучный короткий гудок отходящей от станции электрички. Человек узнал этот звук, вселивший в него надежду, что не всё ещё потеряно, и он всё выяснит, всё вспомнит. Ведь там, где железнодорожная станция, там и люди. А люди помогут, обязательно помогут...
Тропинка, то и дело петляющая меж зарослей орешника, вскоре выпрямилась в редколесье и стала гораздо шире, а затем и вовсе обрела вид надёжной дороги, соединившись в одну с другою такой же лесною тропой. Тянущаяся среди вековых сосен дорога эта вывела молодого человека на широкое поле, и взору его открылся залитый солнечным светом простор. Чуть справа невдалеке паслось небольшое стадо коров, перезвон редких колокольчиков согревал человеку душу, одежда на нём высохла, и во всём теле он ощутил прилив жизненных сил. А дорога, повернувшая теперь влево, тянулась вдоль леса и вскоре слилась воедино с двухколейной просёлочной; и человек запылил по ней босыми ногами. (Прошло не более часа с тех пор, как он покинул поляну, и за неполный сей час жадные лучи палящего солнца вытянули уже с безжизненной поверхности дороги остатки дождевой влаги, не успевшей впитаться в плотный, укатанный разными колёсами глинистый грунт.)
Размышляя о чём-то своём в созерцании пыльной дороги, молодой человек вдруг услышал ещё один звучный короткий гудок. Но теперь уже близкий, внезапный и резкий на слух, и, подняв взгляд на звук, он увидел (совсем уже рядом) хвост электропоезда, который, как ему показалось, тотчас и затянуло в лесную чащу. Теперь его взору открылся край высокой платформы на толстых слоновьих ногах, и, подойдя ближе к ней, он отчётливо услышал человеческие голоса. Увлекаемый ими, молодой человек и не заметил, как просёлок закончился, и его сменила сносная, местами потрескавшаяся от времени и непогоды бетонка, которая и привела одинокого путника к самой станции.
Здесь перед лестницей, ведущей на платформу, была заасфальтирована широкая площадка, и на ней (для чего она и стала таковой) расположился небольшой рыночек. Отдельно, чуть в стороне от хозяев его, сидели бабульки со своими вечными грубо-сколоченными ящиками из-под фруктов, которые заменяли им и прилавки, и стульчики. На тех, которые служили прилавками, были разложены садовые и лесные дары: зелень с огорода, баночки маринованных грибов, солёные огурчики в ведёрках, бережно прикрытых марлей от пыли и насекомых, ягоды лесные, в основном, черника, а также засахаренная ко времени садовая земляника, которую большинство горожан почему-то упорно называет клубникой. Были здесь и деды-мужички со сплетёнными собственноручно корзинками-лукошками, банными вениками, мочалками и самодельными же грубоватыми топорищами.
Покупателями всего этого были, в основном, дачники, и то лишь те из них, что не любили утруждать себя садовыми работами и кормить полчища лесных комаров, а рассматривали дачный сезон исключительно с точки зрения праздных гостей природы.
Возле самой лестницы, что вела на платформу, выстроились в два ряда несколько сборно-разборных торговых палаток с двухцветными полосатыми тентами. Это сооружение вместе с лестницей представляло собой сплошной коридор так, что пассажиры электричек непременно проходили через него. Предлагаемый здесь ассортимент товаров выгодно отличался от бесхитростных стариковских предложений. Единым натюрмортом возлежали, ютясь на широких лотках, экзотические плоды. Были тут яблоки южных сортов, спелые сладкие груши, цитрусовые на любой вкус: от откровенно кислых лимонов до подслащённых африканским солнцем крупных марокканских мандаринов, персики с красноватыми пушистыми боками, гладкие братья их нектарины, виноградные гроздья, связки бананов и даже киви в пластиковых мини-контейнерах. Рядом торговали китайским ширпотребом: от резиновых пляжных босоножек до бытовой электротехники. Спортивные костюмы и обувь, шорты и футболки, солнцезащитные очки, батарейки и мыло, - всё это привлекало покупателей разнообразием выбора и относительной дешевизной. Напротив были что-то вроде небольшого кафе, палатка-кондитерская, и вдоль ряда в таких же цветных полосатиках предлагались на выбор продукты питания. А свежий шашлык и лаваш из кафе подчас предлагались самим же торговцам, как и безалкогольные прохладительные напитки. Впрочем, приторговывали в том же кафе потихонечку и баночным пивом, и водочкой 'в разлив' для своих и знакомых.
Услугами этой, большей части рынка, пользовались: те же дачники, посетители, часто приезжающие навестить пациентов санатория, который находился недалеко, чуть в глубине лесного массива, и родители, навещающие своих чад в детских оздоровительных лагерях, расположившихся также вблизи станции.
Была где-то там ещё и воинская часть, но за покупками на рынок оттуда никто не ходил и точное месторасположение её неизвестно. Но известно, что раз этак несколько в году, весной и осенью, рыночек спешно сворачивался на денёк-другой. Это участковый инспектор милиции старший лейтенант Бачко сообщал своим подопечным о грядущей демобилизации. Тогда полупьяные 'ангелы войны' в голубых беретах, лихо заломленных на затылок, кто в форме парадной, а кто и в тельняшке выходили прямо из леса; и бывали случаи не только нанесения торговцам материального ущерба, но и откровенного мордобоя. Не встречая же никого на своём пути, дембеля-десантники более-менее мирно грузились в электричку, что шла до Москвы; и что там было потом, инспектора Бачко уже не интересовало.
Местное население - жители посёлка городского типа Тихий бор (станция имела то же название) по простоте своей окрестили рыночек карабахом, очевидно имея в виду закавказское происхождение большинства торговцев. Посёлок находился по другую сторону железной дороги, там был свой универсам, так что на 'карабах' лишь изредка заглядывали жаждущие пропустить стакан-другой дешёвой самопальной водки, и то по случаю закрытого поселкового магазина, или же когда баба Шура, снабжавшая весь посёлок самогонкой, уезжала в Москву навестить дочь.
Итак, молодой человек ступил серыми от дорожной пыли босыми ногами на раскалённый солнцем асфальт рыночной площади. Одна бабуля, перед которой на дощатом ящике была разложена свежая зелень, украдкой указав на молодого человека взглядом, сказала соседке, торгующей маринадами:
- Гляди-ка, Анна Ильинична, неужто бомж?.. Так вроде... не было их у нас...
Та ничего ей не ответила и как-то неопределённо, не то сочувствуя бомжу, не то осуждая его, покачала головой в платке. Тем временем предполагаемый бомж направлялся прямо к ним, расположившимся в самом конце торгового ряда, в сущности, за пределами рынка. Подойдя, он хотел было поздороваться, но, по-видимому, от длительного молчания голос у него сел, так что он едва и сумел почти беззвучно пару раз просипеть 'что-то там про добро'. Однако при этом молодой человек слегка поклонился им, вежливо улыбнувшись-таки на неловкость свою, так что приветствие его было понятно и принято, по крайней мере, той из торговок, которая первая и заподозрила в нём бомжа. В ответ и она чуть кивнула ему головой; и во взгляде её молодой человек уловил сперва настороженность, а затем и сострадание к бедственному его положению.
Вторая же, Ильинична, смотревшая в это время куда-то в сторону, вдруг как-то строго взглянула на него в упор, поморщилась нервно и, заскрипев под собою ящиком, заявила недобрым высоким фальцетом:
- Ступай-ка, милок, ты, сваею дорогой!.. Нечева тебе тут! - и почти совсем уже злобно добавила в виде вопроса на выдохе с визгом: - А то вот милицию щас позову?!!
Молодой человек, никак этого не ожидавший, испуганно отпрянул в сторону и уже не решался обращаться к ним, а двинулся вдоль ряда дальше, к входу на платформу. Как раз в это время навстречу ему спускался оттуда участковый инспектор милиции посёлка Тихий бор, старший лейтенант Бачко Алексей Николаевич. Это был молодой ещё мужчина, лет тридцати пяти, среднего роста, темноволосый, всегда тщательно выбритый, с холодным 'стальным' взглядом вечно буравящих собеседника неопределённого цвета глаз. В участковые он был сослан по результатам проверки районной ГИБДД, где и занимался ранее регистрационным учётом транспортных средств. Там была тёмная история с перегонщиками подержанных иномарок, в которой Бачко оказался замешан, и другого на его месте наверняка посадили бы. Но высокопоставленные покровители из ГУВД сделали так, что он превратился вдруг в участника разработки операции по разоблачению преступной группы, членом которой сам же и являлся. Так или иначе, вот уже почти два года Бачко работал что называется 'на земле'. Проживал он здесь же в посёлке, в районе лишний раз 'не светился', и вскоре тёмную историю подзабыли. Местному населению Бачко без нужды также не досаждал, то есть профилактикой не занимался, а реагировал только на письменные заявления, каковых, впрочем, поступало от граждан немного. Так что и видели-то его в форме граждане те, как правило, всего раз-два в неделю, когда он ходил на ту сторону 'инспектировать' рыночных торговцев. Вся же 'инспекция' Бачко заключалась в получении им от хозяина рынка некой суммы денег, которая позволяла ему 'не замечать' отсутствия у некоторых торговцев регистрации по месту проживания, у других таковых - разрешения на работу на территории РФ, у третьих - медицинских книжек, и у всех - сертификатов качества на продаваемую ими продукцию. Впрочем, нареканий по службе Бачко не имел, о переводе (куда-нибудь в УВД) не просил и, как казалось начальству его, вполне был доволен нынешним своим положением. Была же на то у Бачко особая, веская причина, но о ней будет рассказано ниже.
Итак, участковый инспектор спустился с платформы на территорию рынка. Здесь он лицом к лицу столкнулся с высоким (по его меркам) светловолосым молодым мужчиной. Глядя на давно небритое лицо мужчины определить его возраст было бы сложно человеку без опыта, но опытный милицейский взгляд прикинул почти автоматически: тридцать - тридцать два. Ещё за какие-то доли секунды бывший гаишник уловил все нюансы внешнего вида стоявшего перед ним и мгновенно сделал вывод: бродяга...
Так как в планы Алексея Николаевича вовсе не входила встреча с каким-то бродягой, а цель его визита на рынок, как известно, не совсем соответствовала долгу службы (согласно которому он обязан был проверить документы у подозрительного лица), то Алексей Николаевич хотел было уже пройти мимо. Но босой незнакомец вдруг сам остановил его взглядом таким, словно друга старинного встретил, не видев давно, и вот сразу так и узнал. Но, то была видимость, а произнёс тот голосом слабым, дрожащим, более похожим на мольбу:
- Товарищ... главный лейтенант, - начал он, поняв, что не знает, как следует обращаться к человеку в форме, у которого на погонах по три звёздочки, вспомнив, что по две - у лейтенанта, по четыре - у капитана, а этот - вроде уже не лейтенант, но и на капитана тоже явно 'не тянет'.
- Ра-азрешите оба-братиться, - продолжал бродяга, перекрестив взглядом фуражку, ремень поясной и погоны Бачко. - Я не помню, кто я, помогите... Ради Бога, не помню, товарищ... - Так твердил он, постоянно повторяясь, путая слова, пока раздражённый Бачко не прервал его:
- Предъявите-ка Ваши документы, уважаемый! - потребовал он, поморщившись от собственных слов.
Конечно, никаких документов у бродяги не оказалось; и Бачко, войдя уже в роль участкового, стал неспешно обыскивать его на предмет средств запрещённых и так далее... Тут он заметил, что пожилой дородный торговец, стоявший у своего лотка с фруктами как раз за спиной у бродяги, подаёт ему, Бачко какие-то знаки. Взглянув на торговца, что был метрах в пяти, увидел Бачко, что торговец, оживлённо жестикулируя, среди прочего тычет предательски в сторону их, а именно в спину куда-то и вниз от бродяги указательным пальцем и тут же покручивает им у виска, как бы пытаясь донести до Бачко свою горячую мысль, что 'у этафа папращаки, фитима, ишо нэ всё-у-ф парятки и с гхалавой!'. А 'попрошайка' стоял, подняв руки вверх, как сдающийся в плен воин, и растерянно улыбался... Бачко смотрел на торговца теперь уже с ненавистью:
'Ну вот, теперь не отвертеться...', - думал он, в то время как другие продавцы, видевшие эту сцену, с явным интересом наблюдали, чем всё это закончится.
'И что эти бараны везде суют свой нос? - Бачко закипал от злобы. - Надо будет им налог поднять!..' И вслух добавил, выразил зло, обращаясь уже к незнакомцу:
- Гражданин, Вы задержаны до выяснения Ваш-личности. Пройдёмте...
Тому только того и надо было и он, счастливо улыбаясь, с радостью двинулся в том направлении, куда и указывал ему ленинским жестом правой руки саркастически-злобный инспектор. Поднялись на платформу... Бачко вёл задержанного, прихватив его за локоть; так они направились к билетной кассе, там был телефон. Постучав в дверь служебного входа и дождавшись вопроса кассирши 'ну кто там ещё?', Бачко представился и потребовал пропустить его к телефону, - вызвать наряд из райцентра, - вызвал и, следуя инструкции оставаться на месте до прибытия наряда, усадил задержанного на скамейку, что была аккурат под расписанием движения электропоездов, и уселся сам, отдуваясь и обмахивая себя фуражкой.
Задержанный хотел было вновь заговорить с ним, но Бачко взглянул на него так, что тот сразу же и осёкся. В этом взгляде Бачко не было ни презрения, ни ненависти, не говоря уже о каких-либо иных живых человеческих чувствах, - в нём застыло холодное как у рептилии, не оставляющее никакой надежды жертве её равнодушие.
Тем временем на платформу поднялся тот самый торговец, который своими прилюдными назойливыми жестами вынудил-таки Бачко связаться с бродягой. Бормоча себе что-то под нос, он направился в сторону кассы, опять-таки оживлённо жестикулируя, словно пытался доказать свою правоту какому-то невидимому собеседнику. Подойдя к самой кассе, торговец остановился метрах в пяти от сидящих под навесом на скамейке двоих и, заискивающе улыбаясь, жестом поманил Бачко к себе. Как бы смерив его тем же взглядом, что выше описан, Бачко неторопливо поднялся и, скосив этот взгляд на задержанного, удостоверился, что тот сидит смирно. Затем также неторопливо подошёл к торговцу и стал с ним о чём-то по-тихому спорить. Со стороны эта сцена выглядела так: торговец совал ему в руки большой изначально, сложенный вчетверо целлофановый пакет, а Бачко отрицательно вертел головой, отводя своей его руку с пакетом в сторону. Тогда раздосадованный, покрасневший лицом торговец полез во внутренний карман серого своего пиджака и, вынув оттуда продолговатую тиснёную зеленью купюру, развернул пакет и как-то нехотя сунул её туда... После того как пакет оказался в руках у Бачко (незаметно как-то так оказался), торговец повернулся спиной к вымогателю и, разложив до поры кулаки по карманам засаленных брюк, жестом этим последним задрав полы пиджака, понуро ссутулившись, побрёл восвояси. А Бачко опустил свою руку в пакет так, как будто там, на дне затаилась лягушка, и, убедившись, что там её нет, скомкал содержимое пакета, вынул руку рывком и то, что было теперь зажато в его кулаке, запихнул в карман форменных брюк; скомкал и сам пакет и, подойдя к мусорной урне возле окошка под надписью 'касса', швырнул его туда, то есть в урну.
Вернувшись на скамейку к бродяге, Бачко, как бы не замечая его, достал из кармана брюк, свободного от 'зелени', пачку сигарет, вынул одну, закурил и тогда уже предложил закурить и бродяге, опять же не глядя на него, а взмахом руки молча протянув в его сторону пачку 'Чёрного капитана'. Тот отозвался довольно-таки ясным теперь, без дрожи, но тихим голосом сказав 'не курю', и тогда Бачко убрал пачку обратно в карман.
Уже минут через пятнадцать в подземный переход, связующий разделённые железной дорогой станционные платформы, неспешно спускались два сотрудника патрульно-постовой службы Управления внутренних дел подмосковного города Зеленогорска.
ГЛАВА 2
Доктор медицинских наук, профессор психиатрии Лев Семёнович Калиман за всю свою долгую трудовую жизнь ни разу не опаздывал на работу. Даже теперь, когда он руководил собственной психиатрической клиникой, он приезжал туда ежедневно, всегда в одно и то же время, а именно в десять часов утра. Помещение для клиники профессор арендовал в одном из старых, 'сталинской постройки', корпусов санатория, принадлежавшего раньше Академии медицинских наук, а теперь неизвестно кому принадлежащего. Санаторий находился в лесной зоне, примерно в шестидесяти километрах от Москвы; и когда поутру длинная вереница машин медленно вползала в Златоглавую, профессор Калиман уверенно двигался ей навстречу за рулём своего старенького Фольксваген-Гольф.
Пунктуальность, принимающую порой в поведении Льва Семёновича вид этакой вежливой истеричности, он унаследовал от своего отца, который ещё при Сталине отбыл три года 'придурком' в исправительно-трудовом лагере 'за опоздание на работу более чем на двадцать минут' и воспитывал Лёвушку, Лёвика, а затем и Лёву до самого Льва в соответствии с пережитым опытом.
'В этой стране лучше подождать, чем опоздать...', - говаривал Семён Евсеевич, поучая сына.
И Лев Семёнович всегда ждал. Ждал, когда в семидесятые годы он - молодой тогда специалист, окончивший медицинский институт с 'красным' дипломом, был принуждён участвовать в акциях 'карательной психиатрии', вместо заслуженной им карьеры в НИИ попав по распределению на работу в одну из ведомственных спецбольниц. Ждал в 'восьмидесятые', когда жена и дочь его отбыли на землю обетованную, а он был невыездным по линии КГБ, за что и возненавидел эту организацию. Ждал он и в начале 'девяностых', когда некоторые коллеги его, возведённые давно уже в учёные степени (чего к тому времени удостоился и он), торговали на 'черкизовских рынках' привезённым из Китая и Турции барахлом.
Выжидающего Калимана, однако, чаша сия миновала; и во второй половине 'девяностых' ему - теперь уже профессору (Лев Семёнович преподавал) улыбнулось-таки еврейское счастье. Нашёлся некий спонсор, совладелец крупной нефтяной компании, который оказался дальним родственником вроде как бывшей супруги Льва Семёновича, Надежды Яковлевны. Надежда Яковлевна вот уже почти двадцать лет жила с дочерью в Израиле, но мужа своего (тоже теперь как бы бывшего) помнила и жалела, пусть и не захотела тогда, ещё в начале 'восьмидесятых' оставаться прозябать в беспросветной серой мгле, как называла она советскую действительность. Будучи женщиной характера твёрдого, она, приложив немало усилий, всё же навела мосты с этим её троюродным племянником; и тот, позвонив Льву Семёновичу через секретаря, назначил ему встречу в одном из офисов упомянутой выше компании.
Во время непродолжительных переговоров (человек племянник был занятой) сначала тот предложил оказать Льву Семёновичу финансовую поддержку для открытия частной психиатрической клиники. Прозвучавшие в самом начале беседы слова 'финансовая поддержка', вернее сказать расплывчатый, жидковатый смысл их вскоре градировал в сознании Калимана в совершенно его обнадёживший, изменённый племянником в мягко произнесённом им сочетании слов 'финансовое обеспечение'. Лев Семёнович, которого за неимением личных денежных средств какая-то там финансовая поддержка совершенно не устраивала, услышав от племянника о таковом обеспечении, в эйфории не услышал, пожалуй, и главного.
Племянник полунамёками, полушутя, закуривая сигарету и тут же раздавливая её в пепельнице, закуривая другую и так далее, объяснял профессору, что для полного обеспечения клиники со стороны нефтяной компании имеется одно (что и понял профессор) условие, а именно: сотрудников той же компании профессор будет пользовать на условиях льготных, особых. И, прикурив-раздавив сигарету, племянник пояснил, что под особыми условиями он имеет в виду некоторое содействие со стороны Льва Семёновича во временной, так сказать, нейтрализации кое-кого. А быть может и в возможности его как профессора поспособствовать в одной врачебной комиссии... объявить недееспособными особенно неугодных нефтяной компании акционеров(?).
Лев Семёнович, присмотревший уже после звонка из Тель-Авива одно зданьице для будущей клиники, слушая племянника, радостно кивал головой, прикидывая в уме: где, что и почём. Включился он только тогда, запечатлев в подсознании информацию об условиях особых, когда племянник заговорил об условиях льготных. Они были логичны, просты, и племянник оговаривал их, не раздавливая уже в пепельнице только что прикуренные сигареты, вспомнив вдруг, что не курит давно, вообще. Вкратце эти условия были таковы, что действительно ценные сотрудники нефтяной компании всегда могут рассчитывать на качественную психотерапию в будущей клинике Калимана в случаях злоупотреблений-излишеств или при нервных срывах, каковые время от времени бывают и у солидных, обеспеченных людей. В итоге договорились, что такие льготники могут составлять не более четверти от общего числа пациентов в будущей клинике.
Со своей стороны нефтяная компания в виде спонсорской помощи оплачивает аренду здания клиники за первый год, оснащает клинику всем необходимым и обеспечивает ей рекламную кампанию в доступных компании нефтяной средствах массовой информации. Также был составлен письменный договор, в котором среди прочего упоминалась двадцати-пяти процентная квота для ветеранов войны и ликвидаторов чернобыльской аварии, имеющих право на бесплатное медицинское обслуживание в клинике Калимана. Ему, Льву Семёновичу остаётся только подобрать себе сотрудников, подготовить и подать 'куда следует' все необходимые документы для регистрации предприятия, - да и в этом ему будет оказана существенная всё же поддержка, устраняющая все бюрократические проволочки. Так они порешили, на том и разошлись - с пожеланиями от племянника долгих лет и здоровья Надежде Яковлевне.
Сотрудников в клинику Лев Семёнович решил подбирать весьма тщательно. Первым делом он позвонил своему коллеге и другу Вадиму Петровичу Савченко - известному (через рекламу) психотерапевту, большому специалисту в области гипнологии. Тот имел теперь частный кабинет в центре Москвы и с большим для себя успехом излечивал за один-единственный сеанс гипноза группу пациентов из десяти-двенадцати человек. Причём, в эту группу входили как страдающие от алкоголизма, так и заядлые курильщики, желающие отказаться от табака, а также подозревающие у себя склонность к перееданию мнительные особы обоих полов. Впрочем, то были условия, поставленные рыночными отношениями - несколько уродливыми на засушенном плановой экономикой поле предпринимательства; специалист же Савченко был действительно первоклассный. Он и порекомендовал Льву Семёновичу одного своего знакомого - опытного врача-нарколога; и после предварительного собеседования Николай Андреевич Гончаров (так звали протеже Вадима Петровича) был принят на должность заместителя главного врача согласно составленному трудовому договору. Понятно, что главным врачом и вообще главным в клинике был сам Лев Семёнович Калиман.
Врачей-специалистов, необходимых для смен круглосуточного дежурства, Лев Семёнович набрал, что называется, по объявлению, как и младший медицинский персонал в лице сестры-хозяйки, шести медсестёр и стольких же санитаров. Профессор лично обстоятельно беседовал с каждым соискателем; и в итоге после таких собеседований, которых было проведено приблизительно шестьдесят, семнадцать человек были зачислены в штат - с испытательным сроком. Не желая утруждать себя столь же долгим подбором ещё и обслуживающего персонала (повара, дворника и других работяг, что 'штат раздувают, да к тому же и без ИНН'), Лев Семёнович пунктуальный до истеричности, о чём говорилось уже, решил эту проблему так:
Клиника в лице главврача Калимана при посредстве его заместителя заключила с администрацией санатория договор, согласно которому обеды должны были доставляться в корпус клиники с общей, централизованной кухни санатория уже готовыми и горячими в больших металлических термосах; а за уборку территории вокруг здания клиники Лев Семёнович приплачивал безотказному дворнику узбеку, который к тому же ещё согласился по просьбе его отвозить раз в неделю грязное бельё пациентов стационара в прачечную санатория; ответственность же за чистоту внутри здания Лев Семёнович возложил на сестру-хозяйку, то есть через неё - на санитаров, которым также обещал доплачивать к их небольшому окладу так, что те, все как один сделали вид, будто бы очень довольны.
В общем, жизнь налаживалась потихоньку; и Лев Семёнович благодарил за это... саму же её - жизнь, ради которой и жил, жизнь, что дала и ему 'посидеть на трубе нефтяной', и супругу свою Надежду Яковлевну Пандус, о которой давно уже думал как о бывшей. В свои пятьдесят восемь лет он смог, наконец, продолжить работу над книгой, в основе которой лежала собственная его докторская диссертация, предоставив, таким образом, молодому своему заместителю Гончарову относительную свободу действий в управлении клиникой в пределах его компетенции.
Здесь, пожалуй, следует оговориться, уточнив, что частная психиатрическая клиника профессора Калимана вовсе не являлась так называемой психушкой, часто представляемой обывателями в образе серого скучного дома со скорбными бледными лицами за решётками окон его. Или же наоборот - в виде этакого дурдома весёлого, населённого 'наполеонами', 'вице-королями Индии' и прочими надменно-великими и шутами их да юродивыми. Нет, не была клиника Калимана домом скорби поэтов 'печального образа', не была изначально...
Внешне она ничем не отличалась от других корпусов санатория и занимала небольшое двухэтажное здание, тылом прилегающее к хвойному лесному массиву, а красивым лицом (таким, что фасадом назвать - всё равно, что обидеть) отражающееся в водной глади природного взятого в камень озерца.
Внутреннее обустройство клиники также отличалось от стандартных представлений о таких же психиатрических. Не было здесь ни решёток на окнах, ни запрещённых нынче смирительных рубашек; пациентов не привязывали к кроватям, а санитары выполняли скорее функции охранников. Буйных пациентов в клинике также не было (профессор Калиман не хотел усложнять жизнь ни себе, ни медперсоналу), а в редких случаях истерии прибегали к помощи успокоительных препаратов. Обычно - в таблетках, и редко - посредством инъекций. Впрочем, прежние окна в палатах - по идее племянника - заменили новыми: с рамами, усиленными стальными штырями, и стёклами, способными выдержать небольшой взрыв. Окна эти никогда не открывались, но благодаря совершенной системе вентиляции и кондиционирования в палатах круглый год была 'комнатная' температура воздуха, который нагнетался двумя мощными вентиляторами, вмонтированными в стену здания со стороны хвойного бора.
Палаты для пациентов оборудовали на втором этаже, а первый отвели под кабинеты для медперсонала, столовую, библиотеку и приёмное отделение. Двери помещений первого этажа снабдили соответствующими табличками с наименованиями, а палаты второго пронумеровали... нет, скорее обозначили каждую чем-то вроде эмблемы в виде сотовой ячеи пчелиного улья с пузатыми на этих эмблемах вескими трёхзначными числами, которые все начинались почему-то с цифры 'один'. Был ещё в здании подвал, в прошлом бомбоубежище, но сырые квадратные комнатки без окон практического интереса для клиники не представляли.
Первые два года клиника существовала на остатки спонсорской помощи и неожиданную 'сверхприбыль' денежных средств, извлечённую из значительного числа пациентов, крайне болезненно переживших свалившийся на страну дефолт. Тогда преимущественно женские тревожные голоса звонили и записывались на место в клинике аж за два-три месяца вперёд, - лишь бы только сам профессор Калиман лично наблюдал и консультировал родственников звонящих голосов, в основном, мужчин, страдающих от депрессивного психоза. Врач-нарколог Николай Гончаров не покладая рук купировал продолжительные запои у вчерашних банкиров и представителей мелкого-среднего бизнеса, - у тех, что уже были госпитализированы; а в особо тяжёлых случаях даже выезжал на дом к тем, кто доехать до Тихого бора так и не смог, и купировал там же, у них на дому и привозил их долечиваться к профессору, в Тихий же бор. Так что стационар был переполнен, и избыточное количество оплачиваемых койко-мест приносило непредвиденный профессором Калиманом доход.
Но вскоре очередь в клинику как-то убавилась, а затем и вовсе исчезла. Более того настал тот день, когда зам. главврача Гончаров доложил Льву Семёновичу, что число пациентов, выписываемых из клиники, значительно превышает число вновь поступивших... Стали убеждать оставшихся и особенно владелиц тех, встревоженных прежде телефонных голосов, в необходимости продолжить лечение, намекая последним на всевозможные 'осложнения постдепрессивные' в психике близких им родственников. Но и это не помогало; и голоса те теперь уже настойчиво требовали почему-то немедленно выписать их мужей-сыновей из клиники, и, наверное, потому, что стоимость пребывания в стационаре пусть и не изменилась в долларовом исчислении, всё же значительно увеличилась в обесценившемся после дефолта эквиваленте рублёвом.
И теперь лицу частному (иже с ним) Калиману после стремительного взлёта над опрокинутой страной в скором времени также грозила катастрофа. А тут ещё родственник бывшей супруги его оказался под следствием за налоговые махинации, да и... чего греха таить - необдуманные политические заявления. Вскоре был и суд. Имущество нефтяной компании 'шло с молотка', а контрольный пакет акций перешёл в руки лояльной к государству корпорации. В этих условиях И Ч П. 'Надежда' (то было юридическое название клиники Калимана) действительно в скором времени предстояло объявить о банкротстве.
Лев Семёнович упрекал себя за скупость и неосмотрительность: ведь предлагал же ему тогда племянник-нефтянник взять в штат хорошего экономиста, а он решил обойтись услугами внештатного 'счетовода', который раз в месяц приезжал в клинику 'подбить концы' в нехитрой больничной бухгалтерии. Совершенно неожиданно для профессора проявил себя один из санитаров клиники - молодой Сергей Челышев. Услышав по извечному 'сарафанному радио' о том, что дела у профессора вроде бы совсем плохи, и что вскоре, наверное, всем придётся искать другую работу, он стал с некоторых пор настойчиво предлагать Льву Семёновичу встретиться для переговоров с одним его (Челышева) знакомым - солидным (что он особо подчёркивал) бизнесменом. Профессор, недолго думая, но всё ж поразмыслив, памятуя посаженного племянника, согласился, так как понял, что готов уже договариваться 'хоть с чёртом лысым'. Встреча состоялась, и когда профессор впервые увидел входящего к нему в кабинет 'солидного бизнесмена', мысль о чёрте лысом в мгновение мелькнула в его седой голове, хотя вошедший лысым и не был.
- Бачко Алексей, - коротко представился тот и, не дожидаясь приглашения, прошёл к столу, где Лев Семёнович разложил листы своей диссертации, и, также, не испросив на то разрешения, уселся в кресло напротив профессора, куда тот обычно предлагал присесть пациентам и их посетителям, и никогда, и никому - из медперсонала. Нетерпящий столь бесцеремонного обращения, всегда считавший себя хорошо воспитанным и вообще культурным человеком, Лев Семёнович хотел было уже осадить этого невежу, который к тому же ещё опоздал на полчаса. Но сам же и осёкся, вдруг сообразив, что встреча эта нужна скорее ему, профессору в затруднительном его положении, и что спонсор (он уже видел в госте спонсора) может и уйти от него, и что тогда его, профессора частной практике, наверное, наступит конец. Посему придав лицу своему приветливое, радушное выражение, представился и он.
- Главврач этой клиники, профессор Лев Семёнович Калиман... Сергей (он имел в виду Челышева) предупредил меня, что Вы задерживаетесь, - тут он как-то тоскливо взглянул на часы, висящие над дверью, и, поправив очки характерным внушительным жестом последнего советского 'генсека', произнёс, подражая ему почему-то также и голосом: - Мы с удовольствием рассмотрим Ваши предложения, и если они окажутся взаимовыгодными, будем сотрудничать!..
И профессор задрал голову так, что гостю его показалось, будто бы тот, смотревший на него до начала беседы поверх очков, теперь пытается взглянуть на него из-под них, снизу, одновременно предъявляя ему чистоту профессорских ноздрей.
Наступила неловкая пауза, и, казалось теперь и профессору, гость его, назвавший себя Алексеем Бачко, нарочно затягивает её и молчит, наслаждаясь смущением на профессорском интеллигентном лице. На самом же деле Бачко, выслушав всю эту стандартно-лицемерную ахинею, произнесённую профессором, теперь просто думал: 'с чего бы начать?..', и, войдя таким способом в нужную роль, вскоре заговорил и сам, подбирая и как бы взвешивая каждое слово, глядя при этом не на профессора, а на листы его диссертации.
- Я представляю... э-э... являюсь представителем... одного крупного московского агентства... Мы занимаемся вопросами недвижимости. Наши клиенты...
Тут он умолк, вздохнул глубоко, выдохнул и, взглянув на профессора и сквозь очки на последнем внутрь его, тоном уже немного надменным повторил последнюю фразу; и дальнейшие слова Бачко отзывались в профессорском сердце, обретая всё большую наглость по мере звучания их.
- Наши клиенты, - раздувался Бачко, - в основном... э-э... в основе своей очень хорошо обеспеченные и известные люди... Иногда и у них возникают проблемы в семейных отношениях... (Бачко как-то лукаво посмотрел чуть выше профессора.) Например, - продолжал он, - один из супругов подаёт на развод, а при отсутствии брачного договора квартира, дом... в общем, любая недвижимость разделяется в равных долях...
Задетый за живое профессор, желая, так сказать, равноправного диалога, хотел было вставить в монолог наглого гостя какое-нибудь своё веское замечание, но Бачко опередил его и, перестав подбирать слова, заговорил быстро и даже напористо. Его, наконец, прорвало.
- И вот представьте себе, профессор, - начал 'грузить' словами Бачко, - она ещё год назад где-то под Тулой коровам хвосты крутила, а сегодня делит с мужем дом на Рублёвке или квартиру пятикомнатную на Кутузовском!.. Или наоборот!.. Она - коренная москвичка живёт в пределах Бульварного, скажем, кольца, где предки её ещё до Октябрьской революции жили! А он приехал года три-четыре тому назад откуда-нибудь из Житомира или из Омска; работы в Москве не нашёл, да и не ищет уже; пьёт беспробудно, а то и 'на игле сидит'; вещи из дома выносит и грозится развестись, а квартиру, можно сказать, гнездо её родовое, разменять! Каково?!!
И Бачко умолк, наблюдая, какое впечатление произвела на профессора его трепетная речь; потом добавил:
- Вам же приходилось уже лечить таких, профессор, специальными, так сказать, методами. А наши клиенты, повторяю, люди вполне обеспеченные, понятия имеют и будут Вам благодарны... Не то, что те чекисты, сломавшие Вам личную жизнь...
Этого Лев Семёнович никак не ожидал. Первым желанием его было схватить этого мента-провокатора (о чём Лев Семёнович уже догадался) за шиворот и выкинуть его из кабинета. Но вместо короткого 'вон отсюда', что было вторым его желанием, - очевидно потому, что перед ним сидел действительно мент, а профессор был интеллигентом, рождённым в СССР, - он поддался третьему своему естественному желанию. Профессор резко встал из-за стола, подошёл к стенному шкафу в углу кабинета, открыл дверцу и извлёк оттуда початую бутылку коньяку.
С первых же слов он заподозрил какую-то неискренность в словах визитёра. Психиатр почти с тридцатилетним стажем, он - что может показаться на первый взгляд несколько странным - привык уделять больше внимания эмоциям собеседника и интонациям его голоса, нежели логике сказанного им. Потому что логика многих пациентов профессора Калимана: параноиков, шизофреников и так далее (признанных уже таковыми авторитетами от психиатрии) была профессору более очевидна, чем логика тех же авторитетов. Так что, пропустив, что называется, мимо ушей основной смысл трепетной речи Бачко, профессор, слушая, как он понимал, 'что-то там про аферистов', прикидывал в уме возможный диагноз сидящего перед ним, но уловил-таки ясно в конце этой речи явную осведомлённость Бачко о профессорском прошлом и явную же провокацию со стороны визитёра.
'Эхе-хе... Однако же ловко этот Бачко перевёл разговор на чекистов, - думал теперь Лев Семёнович, - Узнал ведь откуда-то, подлец, что это больная для меня тема...'
Сравнение Бачко брачных аферистов с инакомыслящими было нелепым; и профессор не обратил на него никакого внимания. Казалось бы. Но на подсознательном уровне склонность к авантюризму объединяла тех и других, по крайней мере, в восприятии их добропорядочным Калиманом. На его подсознательном уровне.
'А чем тогда сам Бачко лучше чекистов?..', - размышлял Лев Семёнович, разглядывая этикетку дорогого напитка, подаренного ему одним из благодарных пациентов... Он так и не открыл бутылку, поставил её на место, закрыл шкаф и, круто обернувшись к гостю, пристально на него посмотрел. Лев Семёнович действительно начинал понимать... Он вернулся к письменному столу и уселся в кожаное винтовое кресло. Бачко сидел в плюшевом для гостей, обхватив ладонями его подлокотники, то и дело вытирая первые о вторые, и, что было очевидным теперь для профессора, напряжённо ожидал разрешения продолжительной паузы, инициатором которой на этот раз был уже сам Лев Семёнович Калиман. Наблюдая, как Бачко протирает плюш на гостевом кресле, Лев Семёнович не торопился отвечать ему, а продолжал размышлять, откинувшись на спинку своего кресла, кресла хозяина, делая вид, что не замечает вопросительно-встревоженных бесцветных глаз визитёра.
Этот наглец по фамилии Бачко издалека, полунамёками, в сущности, предлагал ему вновь заняться карательной психиатрией, но, вероятно, на коммерческой уже основе. И это теперь, через тридцать лет, когда от брежневской эпохи не осталось даже одноименных анекдотов; когда он, Лев Семёнович Калиман уже не тот молодой врач-психиатр, принуждаемый КГБ калечить и без того 'нестандартную' психику несчастных диссидентов, а профессор, доктор медицины, чьей святой обязанностью была теперь научная работа, передача опыта и преподавательская деятельность.
Лев Семёнович слышал не раз, полагая, что это всего только слухи (в которые, впрочем, верил отчасти), что будто бы подобная 'психиатрия' применялась и теперь в некоторых областных психлечебницах; и если такие случаи и бывали где-то, то он даже и предположить не мог, что подобная практика может коснуться и его клиники. Племянник же Надежды Яковлевны так ни разу и не воспользовался особым методом убеждения неугодных ему акционеров; да к тому же Лев Семёнович и не воспринял тогда всерьёз таких его намерений, озвученных племянником в стиле модного в девяностые годы чёрного юмора.
'Надо было уезжать отсюда ещё в девяносто первом...', - довольно-таки часто, особенно в последнее время посещала профессора скорбная мысль. Забывал Лев Семёнович, однако, что доктором наук и профессором он стал несколько позже - в девяносто четвёртом; и что отбудь он тогда, раньше на землю обетованную, так и остался бы, наверное, кандидатом, которых в Израиле, что евреев на Руси.
Он всё ждал какого-то чуда, не понимая, что государственная система всего лишь сменила вывеску и немного ослабила бразды правления, а люди-то остались те же... Образ Железного Феликса так же строго взирал на своих последователей с портретов в кабинетах спецслужб. А некоторые политические деятели открыто призывали вернуть его бронзовое изваяние на старое место - в центр площади; восстановить памятник, к которому, по-видимому, самим Провидением не дозволено было подойти простому человеку и возложить цветы - из-за кругового, противного ходу часов движения железного потока.
Функции тайной полиции при любом государственном строе всегда одни и те же. Какой бы аббревиатурой не прикрывала она исконное её предназначение, она везде во все времена преследовала, ограничивала свободу и предавала суду действующей власти всякого, кто для этой власти был действительно опасен. И имела на то полное моральное право, будучи неотъемлемой частью той или иной формы Князя мира сего. Раньше она преследовала и сажала диссидентов, теперь - президентов акционерных компаний. В их число попал и троюродный племянник Надежды Яковлевны, в результате чего Лев Семёнович лишился единственного, как оказалось, реального своего покровителя.
'Сломали жизнь чекисты еврею Калиману...', - вертелась в профессорской голове назойливая мысль, ставшая теперь аксиомой. Ему вдруг вспомнился известный афоризм о квартирном вопросе, испортившем москвичей; и тогда Лев Семёнович, ещё раз пристально взглянув в колючие глазки визитёра, тихо и как-то устало произнёс:
- Говорите, что Вам от меня нужно?..
ГЛАВА 3
Участковому инспектору Алексею Бачко удалось, - в этом он был абсолютно уверен, - убедить профессора Калимана в своих благих намерениях. Алексей Николаевич с малых лет выучился врать так, что его ложь, скрывающая, как казалось ему тогда, ещё в детстве, страшную правду, сама по себе была правдой, но не относящейся напрямую к задаваемым ему вопросам. Так, например, если мама или отец спрашивали его: что было сегодня в школе? сколько было уроков? и т. д. (а он прогуливал), - Лёша делал сосредоточенное лицо и начинал рассказывать о том, что происходило в школе, скажем, неделю или две тому назад, выдавая те, давно прошедшие события за нынешние. Таким образом, он как бы перемещал реальные события во времени, а это, по его мнению, уже было наполовину правдой; и этим 'детским приёмом' он частенько пользовался и в зрелом возрасте, по опытности перемещая события также и в пространстве и приписывая себе действия других лиц.
Когда он рассказывал профессору душещипательные истории про несчастных собственников московских квартир, - это было правдой, такое происходило сплошь да рядом. Когда он, Алексей Бачко как честный представитель бизнеса призывал профессора карать психиатрией брачных аферистов, - что ж, в глазах Бачко-мента такое суровое наказание выглядело справедливым возмездием, если уж законы государства несовершенны. Иметь же за этакое 'гражданское содействие государству' достойное вознаграждение, - и в этом Алексей Николаевич не видел ничего предосудительного, принимая во внимание свою нищенскую зарплату участкового. То, что он вообще выдавал себя за бизнесмена? Так не всякий согласится связаться в таком деле с ментом... О таком ненадёжном сотрудничестве очень хорошо знали члены одной преступной группировки, которых их бывший наводчик Бачко сдал, что называется, без зазрения совести. А дело было так:
В одной из европейских стран некий русскоязычный делец находил какого-нибудь тамошнего бюргера - владельца Ауди, Мерседеса или дорогого БМВ, желающего избавиться от старой по европейским меркам автомашины. Делец оплачивал ему половину остаточной стоимости её, забирал документы на машину и якобы угонял её. Когда же иномарка пересекала границу России, владелец заявлял об угоне в полицию и получал потом солидную страховку. Чтобы, так сказать, без проблем зарегистрировать автомобиль в Подмосковье, перегонщик заранее оговаривал с Алексеем Бачко (тогда ещё инспектором ГАИ) день и даже время регистрации и оставлял ему приличный аванс 'за помощь'. В этот день иномарку угоняли со стоянки или от подъезда дома, где проживал делец, или же его выкидывали из-за руля на асфальт где-нибудь на светофоре по дороге в ГАИ. Пострадавших таким образом перегонщиков было немало; и Бачко, как бы прикармливая их, сперва давал им денег заработать и действительно помогал в оформлении необходимых документов и регистрации автомашин. Но когда клиент 'созревал', и очередная иномарка действительно стоила больших денег, Бачко по-хозяйски уже давал отмашку бандитам, а сам, естественно, оставался в стороне. Такая схема действовала безотказно, пока перегонщики работали поодиночке; но как-то раз один из них взял себе напарника - человека со стороны, а тот оказался сотрудником ОБОП, и при попытке вооружённого нападения на них банду 'повязали'. Карьера старшего лейтенанта Алексея Бачко, получавшего от бандитов солидную долю за так называемую 'цветную наколку', грозила прерваться длительным сроком заключения, но его 'отмазали'; и перед скорым судом он предстал уже как свидетель со стороны обвинения.
Теперь же разъясним, что скрывалось за теми изощрённо-лживыми предложениями, которые Алексей Николаевич изливал на голову несчастного профессора Калимана. Дело в том, что в его клинике Бачко намеревался доводить 'до нужной кондиции' вовсе не брачных аферистов, претендующих после развода с их жертвами на часть жилой площади в Москве или области, а самих же собственников московских квартир, как правило, одиноких.
Например, узнаёт Бачко от друзей, коллег его московских, что живёт там-то и там-то одинокий простодушный мужичок - любитель выпить изрядно по причине не сложившейся личной жизни. И вскоре появляются у того мужичка 'друзья душевные', - и водочки поднесут, и словом добрым уважат. А когда через месяц-другой от палёнки той керосиновой мужик и встать-то с кровати не может уже без посторонней помощи, когда и постель-то под ним уже мокрая по его беспробудности, то вчерашние друзья его душевные превращаются вдруг в брезгливых, жестоких перевёртышей, - как из сказки, что в детстве любил мужичок: про Олю-Яло в Королевстве Кривых Зеркал... И вывозят они его невменяемого куда-нибудь за город, в лес, где он за полстакана-стакан метанола, - лишь бы забыться опять и не видеть уж больше этих наглых, глумящихся над ним рож, - подписывает им генеральную доверенность на свою одно - двухкомнатную квартиру где-нибудь в Бирюлёво или Отрадном. И на этом всё для него заканчивается.
Бывало такое. Бывало. Доколе для оформления сделки купли-продажи квартиры не возникла необходимость живого мужичкова присутствия. К тому же слишком уж 'стрёмными' становились подчас для Бачко и сподручных его 'дела мокрые'. Вот тогда и обратился Бачко к Калиману. Конечно, и теперь бывает, что за жильё убивают. Но бывает и по-другому:
Находит такой мужичок простодушный, непьющий (помногу и часто) подругу себе в утешение. Живут они у него, скажем, в Жулебино, где досталась ему от покойных родителей 'трёшка' в панельном доме. Казалось бы, жили да жили бы так, но нет же: медленно, постепенно, растянутая во времени змеёю вползает в душу ему внушаемая подругой мысль, что неплохо было бы и узаконить их отношения. Не освятить - узаконить. Вползает ненавязчиво, вдруг замирая и даже пятясь назад, чтобы счастливое примирение после какой-нибудь очередной ссоры позволило ей, наконец, в эйфории совершить решающий, незаметный для мужского ума прыжок и спрятаться до поры где-нибудь в закоулках его подсознания. Затем выбрать подходящий момент и появиться оттуда уже вперемешку с собственными его помыслами-идеями.
После сочетания законным браком подруга вдруг как-то сразу охладевает к нему. Более того за месяц-другой та 'зайка моя', что была под фатою невесты, постепенно становится бабой скандальной во всех отношениях так, что об интимных у мужичка даже и мысли всё более сходят на нет, и водочка появляется в жизни его - всё чаще и больше - и пословица с нею про рождённого пить.
И вот наречённый за это супругой козлом неспособным, он, чьё имя до свадьбы звенело в устах её с придыханием в 'ласкательных' суффиксах, а теперь вот такой - сам не свой приходит однажды с работы домой и застаёт супругу свою в компании трёх-четырёх молодых людей. Наглых... Слово за слово, - он бежит к телефону, вызывать милицию, а один из 'гостей' вырывает у него из рук трубку и тычет ему в лицо удостоверением оперуполномоченного. Затем знакомит мужика с заявлением, подписанным супругой его коварною, в котором та утверждает, что муж истязает её и насилует, и не раз уже угрожал ей убийством, и что она просит незамедлительно принять меры. Вдруг выясняется, что заявление это не первое, а их уж с десяток, и все они зарегистрированы, что имеются подлинные справки о побоях, заверенные врачом травматологом, и что гражданин такой-то не раз уже был предупреждён о недопустимости такого антиобщественного поведения, - словом, весь этот бред выливается на голову ошарашенного мужика, который не только не истязал, но, по сердечному, отчаянному его выражению 'даже пылинки с неё сдувал'. На что ему предлагается проехать в Отдел внутренних дел и не дурить.
Под пристальными взглядами 'оперов' мужик окончательно теряется; и выводят его в наручниках, впихивают, - тут он удивляется, - во внедорожник типа Гранд Чероки и увозят, но не в ОВД - это мужик понимает по ходу движения, а куда-то за город. Он не знает куда, потому что лежит на полу за передними сиденьями внедорожника, и две пары грязных ботинок прижимают его к этому полу. Он не видит ничего, кроме снежной кашицы на резиновом коврике, а похитители его, поскрипывая короткими кожанками, всю дорогу молчат. И лишь в конце неведомого мужику пути, тот, что за рулём, спрашивает сидящего впереди справа:
- Когда за тем чудилой в Бибирево поедем? - голос у него хриплый, низкий; говорит, растягивая слова: - Чего молчишь, Бачков?.. Те-е вопрос задали!.. В Бибирево, говорю, когда поедем?!
Тот, что впереди справа потягивается с удовольствием и, сладко так зевнув, отвечает:
- Через недельку...
Не будем уточнять, выезжала ли через недельку в Бибирево бригада Бачко, но за эту неделю мужичок (на беду, видать, простодушный) был доведён до полуневменяемого состояния, чему способствовали частые специфические инъекции и совершенно пустая (с единственной кушеткой) квадратная, выкрашенная в кипенно-белый цвет комната без окон. В этой комнате размером 'три на три' восемнадцать часов в сутки гудели люминесцентные лампы на потолке; и невольный пациент, измученный к тому же ещё и бессонницей, готов был безропотно исполнять любые указания седовласого доктора, который и предавал его в руки уже позабытых невольником, неузнаваемых им похитителей.
Затем он подписывал какие-то документы, какие - он не понимал, но в них то и дело мелькали такие слова как 'ответственный', 'доля', 'квартиросъёмщик'. Потом его везли куда-то, водили по разным кабинетам в какой-то конторе, где он опять что-то подписывал, кивал (соглашаясь с чем-то) головой, когда некая строгая женщина, будучи здесь, по-видимому, самой главной, зачитывала вслух непонятный ему документ, вызвавший у него смутные ассоциации то ли с генеральным секретарём, то ли с генеральной репетицией...
На обратном пути машина сворачивала с широкого шоссе на второстепенную дорогу. Здесь новоиспечённый бомж получал последнюю в этой части его жизни инъекцию, после чего он оказывался в сугробе, на обочине заснеженной среди леса дороги, обледенелой в трёх почему-то её колеях... И в этом пейзаже теперь уже некто с бледным лицом сидел на снегу, как ребёнок растерянно озираясь вокруг, неспособный никогда уже вспомнить ни имени своего, ни бывшего места жительства, ни квадратной белой комнатки в подвале клиники профессора Калимана.