В первый день завершающего второе тысячелетие года, когда весь так называемый цивилизованный мир опасался сбоя компьютерных программ, 'искусственный интеллект' проявил себя вполне гуманно в отношении этой значительной части человечества и всё же позволил ей пережить этот день, отложив конец света на неопределённый срок. Что же касается других великих и малых народов, пока ещё более-менее свободных от роботов, народов живущих по лунному или иным собственным календарям, то для многих из них даже такого понятия как 'конец света' и вовсе не существовало. Об этом точно знал теперь Иван Аржунин, вторую неделю изучавший подаренную ему супругой к Новому году небольшую библиотеку восточной философии.
Татьяна Сергеевна навещала его раз в неделю, и хотя от прежнего, знакомого ей Ивана осталась только внешняя оболочка, Ивана нового она любила не меньше, потому что видела в нём совсем почти ребёнка; и такая любовь была, пожалуй, даже ближе душе её, чем та, супружеская. Обречённая природой на бесплодие, Татьяна была ему теперь как мать, которой Иван не знал, не помнил. Он вырос в детдоме и никогда не рассказывал супруге о том, как попал туда и что произошло с его родителями, но при слове 'авиакатастрофа' лицо Ивана всегда становилось мрачным, и если по телевизору сообщали об очередной трагедии, Иван сразу уходил в другую комнату, а если был один, сразу же переключал его на другой канал. Но это было в прошлой Ивановой жизни, а теперь Иван телевизор почти совсем не смотрел, а узкий круг общения ограничивал возможность случайно затронуть эту болезненную для него тему. Татьяна Сергеевна же никогда не позволила бы себе такого 'запрещённого приёма', даже если бы это был единственный способ вернуть Ивану память.
В этот первый новогодний день она приехала навестить его и привезла с собой, как и во все прошлые её посещения, целую сумку гостинцев. Татьяна поздравила мужа с 'линолеумом', как не лишённая чувства юмора называла она миллениум - смену тысячелетий; и Иван ответил на эту шутку её добродушной улыбкой и также поздравил супругу с 'линолеумом'...
Здесь, пожалуй, следует кое-что уточнить в характере нового Ивана Аржунина, в характере Ивана-философа с поэтическими наклонностями, в котором проявлялся порой Иванушка Простодушный из русских народных сказок, принимаемый в них действительными дураками за такового. Несмотря на несколько наивное, как у ребёнка, восприятие им этого мира, Иван не был чужд и иронии, и если того требовали обстоятельства, отстаивал свою точку зрения в новых его убеждениях совсем даже не по-детски. Впрочем, такие 'боевые' качества Ивана Аржунина проявлялись в основном в его спорах с Павлом Савельевым, а также во время нечастых консультаций у профессора Калимана, и, несколько забегая вперёд, сообщим, что проявятся эти качества ещё и в беседах с Романом Козыревым. И ещё как проявятся. С супругой же своей Иван всегда был вполне мил и обходителен, и та заботилась о нём действительно как о ребёнке.
Что мог Иван подарить Татьяне в ответ на её заботу? Денег своих у Ивана теперь, разумеется, не было, зато была фантазия, и были идеи, воплотив которые, - будь Иван, так сказать, на свободе, - он вполне мог бы неплохо зарабатывать. Но теперь Иван был ограничен в свободе, и он, смутившись, словно юноша-школьник, неуверенным, как бы пока ещё не вполне мужским жестом-движением извлёк из кармана своего больничного халата средних размеров стеклянный шар с чем-то красным внутри него, шар внешне похожий на те, какими обычно украшают новогоднюю ёлку. Иван преподнёс Татьяне этот простой подарок, не сумев скрыть смущения своего; и когда Татьяна взяла его в руки, то увидела, что весь объём шара заполняет большой цветок живой алой розы. Она сразу не поняла, как это Иван умудрился запихнуть его туда, - отверстие в шаре было слишком маленьким, - и вспомнила вдруг, что и сам цветок Ивану купить было негде и не на что. А Иван сам же и вырастил эту розу, надев круглую стеклянную колбу на едва завязавшийся бутон. И когда завязь набухла, окрепла и распустилась внутри неё, извлечь розу оттуда было уже невозможно. Небольшой розовый куст рос в цветочном горшке на подоконнике Ивановой палаты и никогда раньше не цвёл до этого первого случайного бутона. Татьяна, зардевшись, спрятала шарик в сумочку, - смущена она была не меньше Ивана, но счастлива, потому что поняла, что цветок этот Иван вырастил для неё, вспоминая о ней, думая о ней, любя её.
Теперь они спорили, смеясь, правильно ли считать этот наступивший новый год сменой тысячелетий? Татьяна считала, что начало двухтысячного года - это и есть начало новой эры, тот самый миллениум, а Иван утверждал, что от Рождества Христова прошло всего одна тысяча девятьсот девяносто девять лет, и что ровно через год, когда закончится наступивший теперь 'двухтысячный', следующий за ним год и будет тем самым миллениумом. Каждый оставался при своём мнении, но их спор больше похож был на милую беседу двух действительно близких друг другу, счастливых людей, нежели на то страстное состязание, какие бывают между супругами, когда доминируют такие вопросы, как 'кто из нас умнее' или 'кто в доме хозяин'. Так что когда Павел Савельев постучался в дверь сто восьмой палаты, из-за неё раздавались весёлый Татьянин смех и полные иронии восклицания изображающего кого-то Ивана Аржунина. В ответ на его стук звонкий женский голос откликнулся коротким 'войдите', и Павел, осторожно приоткрыв дверь и убедившись, что войти действительно можно, теперь уже уверенно ступил на светлый линолеум пола сто восьмой палаты.
Он зашёл попрощаться. За два дня до Нового года Павел попросил доктора Гончарова выписать его из клиники и, услышав в ответ 'вольному - воля', теперь собирался уехать домой. Друзья простились, обнявшись по-братски, а Татьяне Павел хотел было уже поцеловать руку, но в последний момент он, вдруг как бы опомнившись, лишь дотронулся до пальцев её руки... Как бы это сказать? Едва коснулся её руки межбровьем своего лба.
Перед самым уходом Павел спросил Ивана, как добраться до того монастыря, который Аржунины посетили однажды и где получили благословение старца на скорейшее выздоровление Ивана. Тот затруднялся ответить, так как был тогда, во время его и Татьяны паломничества слишком уж слаб и умом, и телом; и тогда супруга его пришла ему на помощь, подробно рассказав Павлу Савельеву, с какого московского вокзала и до какой станции нужно доехать, чтобы пройдя потом километров семь по просёлку, увидеть, наконец, монастырскую ограду. Иван молча выслушал 'напутствие' Татьяны их общему другу, и когда она закончила говорить, в глазах Ивана Павел прочёл явный немой вопрос. Павел понял его и без слов и ответил неопределённо: 'Хочу попробовать пройти...'. И хотя он и не сказал ничего больше, Иван и так догадался, что Павел говорит о тесных вратах.
Когда Павел ушёл, Татьяна спросила мужа:
- Ваня, а ты домой не... собираешься?
Она часто называла его так, делая ударение на втором слоге, когда спрашивала Ивана о чём-то очень для неё важном. В такой её интонации проявлялось естественное для женщины чувство зависимости от сильного мужского плеча; и это 'Ваня' звучало в устах её настолько мило и жалобно, что добродушный Иван, - как в прошлой их жизни, так и теперь, - никогда и ни в чём не мог ей отказать. Вот и на этот раз он простодушно ответил супруге: 'Собираюсь...'; и тогда Татьяна пообещала Ивану, что она сегодня же позвонит Льву Семёновичу и сообщит ему о намерении Ивана немедленно покинуть клинику.
Вскоре и она, посмотрев на часы, стала собираться домой. Татьяне надо было успеть на 'двухчасовую' электричку, потому что следующей пришлось бы ждать два с половиной часа, а идти до станции одной, почти в полной темноте ей было всё ж страшновато. Иван тотчас вышел в коридор и, застав на пороге сто девятой палаты Романа Козырева, едва успел спросить его: 'Где Павел?' и увидел, что тот уже выходит вслед за Козыревым, волоча тяжёлую спортивную сумку с книгами. Иван попросил его дождаться Татьяну, и когда та вышла из сто восьмой, они простились с Павлом во второй раз и теперь уже в последний.
Оставшись один, Аржунин стал разбирать опустошённый наполовину, большой целлофановый пакет с гостинцами. Нет, первая половина ещё не была съедена, - просто Татьяна заботливо разложила 'сухие' продукты по полкам прикроватной тумбочки Ивана, а скоропортящиеся отнесла вниз в столовую. Там стоял большой промышленный холодильник, и у каждого пациента клиники был в нём свой, индивидуальный пластиковый контейнер.
Разбирая пакет, Иван обнаружил в нём кое-что из тёплых вещей 'на всякий случай', несколько пар сменного белья, а под ним - на дне пакета завёрнутую в газету, тяжёлую, холодную ещё с мороза, внушительных размеров книгу. Развернув газету, Аржунин увидел бордовую шагреневую обложку книги, на которой крупными золотыми тиснёными буквами значилось: 'Философия Веданта'. От книги исходил чуть прибитый холодом полутора тысяч страниц влекущий Ивана таинственный дух свежеотпечатанного перевода древнего текста. Это была вторая для Ивана книга из той библиотеки, которую Татьяна подарила ему к Новому году. Вся библиотека состояла из десяти таких же внушительных по объёму томов, и Веданта являлась как бы заключительной, итоговой её частью.
Первый том содержал в себе относительно краткое описание основных философских школ, и, поверхностно ознакомившись с их Учениями, Аржунин обратил своё внимание именно на Веданту. Отложив, таким образом, чтение восьми предыдущих томов 'на потом', Иван приступил к изучению этой возвышенной, одухотворённой философии. Зачитавшись, Иван даже не пошёл на ужин; и хотя дежурная медсестра дважды напоминала ему о нём, Иван ограничился 'сухим пайком' из привезённых супругой гостинцев. Поздно ночью, когда веки его отяжелели от усталости, а длинные строки убористого текста стали повторяться в прочтении, а затем и наползать одна на другую, - только тогда Аржунин закрыл книгу и, не раздеваясь, уснул прямо на плюшевом покрывале, лежащем поверх освежённой чистым бельём постели... Читал он и на другой день и все последующие вплоть до светлого праздника Рождества Христова. И встретил его с несколько иным, нежели ранее пониманием всего величия подаренного однажды Отцом Небесным и Богородицей этого короткого зимнего дня.
Теперь был уже вечер пятницы, и к Ивану Аржунину заглянул скучающий сосед его из сто девятой Роман Козырев. Со времени отъезда Павла Савельева прошло чуть меньше недели и в Ромину палату пока ещё никого не подселили. Иван же не заходил к нему, целыми днями погружённый в Веданту, и Роман тоже пытался что-то читать, лишённый общения и книг Савельева. Наконец, он позвонил домой, и отец привёз ему небольшой переносной телевизор, видеоплеер и пару десятков кассет... с любимыми Ромиными фильмами.
Дорвавшись до 'Матрицы', он решил пригласить Аржунина к себе в гости, и добродушный Иван, отложив своё чтение, пошёл вслед за Козыревым - смотреть, как африканская прорицательница морочит голову главному герою виртуального мира. Тем не менее, Иван с большим интересом досмотрел фильм до самого конца, обращая больше внимания на некий подтекст в диалогах действующих лиц, тогда как Роман, очарованный спецэффектами, в который уже раз восхищался сверхъестественными действиями этих лиц... Когда же Нео, подобно другому голливудскому киногерою - Супермену, стартовав с поверхности земли, рванул куда-то в стратосферу, и вслед за этим по экрану поползли титры, Аржунин хлопнул себя по коленям ладонями, а Козырев всё ещё держал свои вытянутыми вверх, как гимнаст, завершивший упражнение на каком-нибудь спортивном снаряде.
- Да-а-а..., - выдохнул Аржунин. - Вот уж действительно верно говорят: талант-то - он ведь от Бога!
И Козырев подумал было, что Иван так же, как и он сам, оценил удивительные достижения современных компьютерных технологий. Но тот лишь озадачил его несколько странным своим замечанием:
- Жаль только, что талант свой, - сказал Иван, - человек использует, как правило, во славу этого бренного мира, частью которого мнит и себя самого. А не во славу Того, - тут он взглянул в потолок, - Кто этим талантом его одарил.
Тогда Козырев попросил его объяснить, что это Иван имеет в виду, говоря о бренности этого мира? Ведь его, этот мир тоже сотворил Бог и сказал: 'это хорошо'. (Роман к тому времени прочёл уже Книгу Бытия и отчасти - Исход и теперь очень гордился своими познаниями в основах богословия.) И Иван объяснился, построив свои объяснения на основе тех знаний, которые он успел почерпнуть из Веданты. Причём комментарии его прозвучали как одна из тех страстных проповедей, когда очевидно, что проповедник действительно верит в то, о чём говорит.
- Когда царь или президент государства, - веско начал Иван, - издаёт Указ о строительстве новых тюрем для преступников и видит, что его распоряжение исполнено точно и в срок, - он тоже говорит: 'это хорошо'! Так и этот бренный мир создан волей Всевышнего для отступников от Мира духовного, где все мы жили когда-то и служили Ему, Всевышнему Господу, потому что в этом и заключается наше истинное предназначение... Есть такая русская народная пословица: 'Жить - Богу служить'! - произнёс Иван с особым вдохновением и добавил: - Видать, в этой мудрости народной, Рома, и кроется ответ на вопрос 'что делать?', а?..
Рома на это ничего не ответил, и Иван продолжал:
- Но Создатель не лишил нас, вечных слуг Его свободы воли и выбора; и мы, те, кто решились однажды уподобиться Ему во всём и даже бросить вызов абсолютному Его могуществу попали сюда, в этот тёмный по сути своей мир материи, откуда не видно уже ни вечной Его Обители, Мира духовного, ни Его Самого, изначального Источника всего сущего. Но Господь милостив, и так как двух абсолютных миров быть не может, Он же и дал нам эту виртуальную игрушку мира относительного. И виртуальность её заключается в том, что она временна. Здесь нет настоящего! - убеждённо сказал Иван. - Прошлое здесь плавно перетекает в будущее; и слова 'остановись, мгновение, ты прекрасно!..' - это лишь мечта и... ностальгия человека о забытом им Настоящем Небесного Царства! А одна из величайших иллюзий, которые испытывает заключённая в теле вечная душа - это иллюзия постоянства временных явлений мира сего, Царства Земного...
Аржунин умолк, задумавшись, и только тогда Козырев проявил, наконец, своё понимание назначения мира земного, проявил таким образом:
- Так значит, этот мир действительно подобен компьютерной матрице? - спросил он с дрожью в голосе, и, взглянув на него, Иван понял, что Роман действительно очень напуган.
- А мы... люди, - продолжал тот, чуть не плача, - всего лишь виртуальные игрушки в руках создателя... этой матрицы, а?..
На что Иван отрицательно завертел головой и чтобы успокоить Романа, произнёс, стараясь говорить как можно мягче:
- Не совсем так... Мы попали в эту игру по своей воле, а Господь только даёт нам, существам духовным возможность различных материальных воплощений, чтобы мы могли с помощью того или иного тела исполнить наши желания - так или иначе повелевать окружающей нас материальной природой... Это тело, - Аржунин приложил к своей груди ладонь правой руки, - нечто вроде скафандра, приспособленного к окружающим природным условиям. Так же и другие тела: от микроорганизмов до гигантских животных, рыб и растений - всего лишь оболочки, созданные Творцом для вечных живых существ. Здесь всё зависит от желаний и их последствий. Само же слово 'человек' означает тело или чело вечное, потому что в Духовном мире именно такую изначальную форму имеет и Сам Всевышний, и вечные слуги Его. Поэтому и говорится в Библии: 'по образу и подобию'. Так что мы не есть тела, мы есть души! - подвёл Иван Аржунин итог таким вот своеобразным его комментариям к просмотренному фильму.
Роман же никак не мог понять, как это можно иметь форму человеческого тела, не имея самого тела? Для поклонника 'Матрицы' такое непонимание было весьма странным обстоятельством, и когда он попросил Ивана разрешить этот его вопрос, тот, с удивлением взглянув на Романа, разрешил, то есть объяснил как смог...
- Когда ты смотришь телевизор, - сказал Иван, - или когда ты видишь проекцию изображения на экране кинотеатра, ты же... веришь, что происходящее там реально?.. А когда ты, увлёкшись какой-нибудь компьютерной игрой, забываешь на время об окружающем тебя реальном мире, разве ты не видишь, что и виртуальные герои тоже имеют свои формы?.. Так что для того чтобы иметь форму вовсе не обязательно иметь плотное тело, состоящее из грубых материальных элементов: будь то элементы земли, воды, огня, воздуха и... даже эфира, звука!.. Вообще, природа Духовного мира иная; и это сравнение с виртуальным изображением весьма условно. Но в этом мире всё условно, и чувства наши ограничены и несовершенны, и позволяют нам, людям приводить только понятные нам же сравнения.
Иван говорил легко и свободно, речь как бы лилась из его уст, и Роман, не решаясь перебивать его, но желая, видимо, сказать что-то своё, приложил руку к сердцу и чуть подался вперёд, а Иван, увлёкшись, не понял этого Романова порыва и продолжал:
- Что же касается сердца человеческого, - сказал он, глядя на Ромину руку, - то именно там, в сердце находится бессмертная душа его. И сам он - эта душа, джива-атма - источник жизни и сознания. А разум временного тела вечной души является как бы составной частью своеобразной индивидуальной компьютерной программы, запущенной однажды, своего рода очередным уровнем сложности в большой виртуальной игре, которая с каждым очередным воплощением всё больше очаровывает душу и заставляет её рано или поздно окончательно забыть о Причине всех причин и изначальном Источнике своём. Так что аналогия с матрицей..., - негромко произнёс Иван и, убедившись, что с нервами у Романа теперь, по-видимому, всё в порядке, повторил: - Аналогия с матрицей, на мой взгляд, здесь вполне уместна. И тот, кто находит своего Морфеуса - и есть избранный. Но становится таковым только в том случае, если действительно искренне желает найти его, то есть готов к встрече с ним. Готовность же эта наступает, как правило, после очень серьёзного сбоя в собственной программе, и тогда разочаровавшийся человек начинает искать выход из этой игры и находит его беспричинной милостью Высшего наблюдателя... Только любовь к Нему, - продолжал убеждённо Аржунин, - любовь, спящая в человеческой душе, способна вырвать человека из цепи перевоплощений и позволяет ему обрести, наконец, тело вечное вне этого пространства и разрушающего его времени. Забвение этой вечной чистой любви - и есть самая главная, большая беда: амнезия всего человечества. И никто в этой беде, кроме самого человека, не повинен. - И, улыбнувшись грустно, Иван добавил: - Вот, Рома, пожалуй, и ответ на вопрос 'кто виноват?'...
В этот момент внезапно погасли все четыре люминесцентные лампы на потолке, и теперь палату освещала только одна: на стене у входа над умывальником. Такое бывало иногда, и причину знал только Павел Савельев, частенько ковырявшийся отвёрткой в выключателе там же, у входа и, по-видимому, так и не сумев устранить этот дефект. Иван умолк и глядел теперь куда-то вдаль, поверх входной двери Роминой теперь сто девятой палаты. Роман тоже молчал. Ему стало не по себе от этого как бы устремлённого в бесконечность, прозрачного взгляда Ивана Аржунина. Так прошло минут пять в полной почти тишине, и только какие-то звуки доносились теперь снизу. Там, прямо под сто девятой была столовая, вероятно открывшаяся уже, судя по звукам, на ужин.
'Как из ада...', - подумал о звуках Роман и вздрогнул, когда Иван вдруг произнёс в полутьме незнакомым ему, скорбным с надрывом голосом:
- Ведь приходил же однажды Великий врач, способный излечить человечество от этой амнезии... Но вы убили Его, а рецепты, Им оставленные, переврали до неузнаваемости!
Тут уже Козырев не выдержал и в испуге перебил, прервал скорбную речь Ивана Аржунина:
- Вы?! Ты сказал 'вы'?! Кто это 'мы'?!
Иван как бы опомнился:
- Извини... Разве я сказал 'вы'?.. Да нет... Они... То есть мы, мы люди сами не хотим избавляться от этой болезни - беспамятства... Упрямые мы. Гордые. Самолечением всё занимаемся. Вот и осложнения налицо...
Иван опять было о чём-то задумался, но Роману, наверное, из-за страха его не терпелось продолжить разговор, и он задал Ивану следующий вопрос:
- Вот ты говоришь о перевоплощениях... А разве Церковь... вообще христиане признают эту теорию? Насколько мне известно, - подавил Роман страх, - Иисус Христос ничего об этом не говорил!
Иван как-то растерянно глядел на него... Наконец, собравшись с мыслями, он ответил:
- Да... Иисус не говорил... об этом... Но разве не говорил Он также ученикам Своим: 'Многое имею ещё сказать вам, но не вместите теперь...'? Достаточно того, что Он проповедовал людям о Царствии Небесном и учил их как достичь Его за одну единственную жизнь!
Вдруг Аржунин, обычно невозмутимый, явно рассердился на кого-то:
- Они говорят, что у птиц, животных, рыб и прочих живых существ нет бессмертной души!.. И это называется богословием?! Не-ет! Это называется невежеством!.. Неужели Творец одних Своих созданий любит настолько больше, что уготовил им жизнь вечную, а других обрёк на временное, короткое, почти бессмысленное существование?!
Осмелевший более-менее, Козырев возразил ему:
- А как же в Библии говорится, что Сам Бог дал человеку животных в пищу?
Иван совсем расстроился.
- Да как же ты не понимаешь?! Ведь это и есть самое страшное!! - едва не выкрикнул он. - Поедать себе подобных, пусть не таких разумных, но тёплых, дышащих божьих тварей... чьих-то мам и пап, что заботятся о своём потомстве, разве это не ужасно?! Да одно только это должно заставить человека задуматься, то ли это место, тот ли это мир?! А если человек не думает о подобных вещах, то его, пожалуй, и человеком-то назвать нельзя!
Тут Роман взглянул на него исподлобья, как говорится, набычившись, и Иван, несколько смягчившись, пояснил:
- Да нет, ты пойми, Рома, я же не призываю людей умирать с голоду... Но хотя бы понимание жестокой необходимости убивать других живых существ для своего пропитания должно заставить нас задаться вопросом, почему это так? Ведь мы же добрые, сострадательные. Или же нет?.. Человеки мы? Или звери? И в чём между нами различие?
Аржунин опять умолк и, не дождавшись ответа от насупившегося Козырева, разрешил свой последний вопрос так:
- Только мы, люди способны осознать Бога и вернуться в Его Обитель. А животным и другим живым существам только ещё предстоит родиться когда-нибудь в человеческом теле. И, убивая, мы лишаем братьев наших меньших возможности пройти естественный путь развития их сознания до нашего, человеческого!
Иван вздохнул тяжело и спросил собеседника:
- Неужели, Роман, ты в самом деле думаешь, что это Сам Бог призывает нас забивать молодых ещё телят, почти... детей для котлет и пельменей?
Роман ничего не ответил, подумав: 'Не знаю, как насчёт телят, а говядина - штука вкусная, особенно вырезка 'по-французски'. Да и откуда мне знать, к чему призывает евреев их Бог?..'.
- Так не верю я в такого Бога!!! - вдруг воскликнул Иван, и Роман опять вздрогнул. - Да нет, то есть не... в Бога, - тут же оговорился Иван, - а тем, кто извратил Его Слово теперь и уподобился в том книжникам народа того...
Иван запнулся, подумал мгновение и договорил:
- ...самоизбранного!
В этот момент дверь сто девятой палаты распахнулась настежь. На пороге стояла, радостно улыбаясь, сестра-хозяйка Клавдия Алексеевна. Как бы подтверждая все последние слова Ивана, она как обычно, заголосила, запела призывно:
- Эй, молодыя! Ужинать пойдёте, аль нет?! Чой-то тёмно у вас тута... Пошли-пошли! Сё-дня поросёнок у нас! Рождественскый!
Роман тотчас же поднялся со стула и теперь смотрел вопросительно на поражённого Ивана... Тот, чуть погодя, тоже встал; и они побрели вдвоём по коридору второго этажа и спустились на первый в столовую...
На следующий день они продолжили этот разговор, когда Козырев прямо с утра зашёл в гости к Аржунину, и они пили чай в сто восьмой палате, лишив профессора Калимана 'прямого эфира'. Лев Семёнович ещё третьего дня вернулся из отпуска, решившись, наконец, оставить свою дочь Светлану хозяйничать в его приватизированной квартире. А сегодня он наблюдал и слушал весь тот разговор в сто восьмой, так сказать, живьём, сидя в смотровой перед экраном монитора. Когда философы, как он их называл, ушли на ужин, Лев Семёнович спрятал оставшиеся пустые кассеты в шкаф и стал собираться домой. Он решил отказаться от дальнейшей видеозаписи Ивановых бесед. Поведение и речи пациента Аржунина производили на профессора удручающее впечатление. Не то чтобы он совсем не интересовался религиозной тематикой - вовсе нет, просто обсуждение таких бездоказательных вопросов устами хронического алкоголика и истероида (Савельева и Козырева) с человеком, непомнящим собственного имени, казалось профессору, по крайней мере, странным. К тому же супруга Ивана Аржунина позвонила ему, Калиману домой и попросила как можно скорее выписать её мужа из клиники. Тогда, почти неделю тому назад профессор Калиман понял уже, что теряет этого пациента, так и не продвинувшись с его помощью в своих научных исследованиях...
Из своего предыдущего опыта профессор ожидал от такого больного наполовину бессвязной речи, а Иван говорил внятно, иногда даже рифмами, частых депрессивных состояний, а тот почти всё время улыбался, причём, не идиотской, а какой-то одухотворённой, светлой улыбкой. И наконец, вместо предписанных Аржунину занятий ролевым аутотренингом и упражнений в развитии памяти, тот лишь вырывал из общей тетради с подробным их описанием пустые листы в клеточку и чертил на них какие-то непонятные для Калимана схемы. Иначе говоря, не соответствовало поведение пациента Аржунина симптомам всё же явной у него для профессора диссоциативной амнезии.
Лев Семёнович консультировался по этому поводу с коллегами из Института психиатрии, но большинство из них называли этот случай феноменальным, а некоторые даже высказали и вовсе уже ненаучное предположение об одержимости пациента Аржунина каким-то иным, посторонним духом. Впрочем, такая идеалистичность последних основывалась на опыте так называемого экзорцизма (обряда изгнания бесов), когда некоторым священнослужителям удавалось избавить отдельных людей от безнадёжных, казалось бы, психических заболеваний, перед которыми оказались бессильны лучшие психиатры страны. В тех случаях больные были, якобы, одержимы неким злым духом, который мучил их, истощал жизненные силы организма и провоцировал неадекватное условно-нормальному поведение этих людей. Ничего подобного за Иваном Аржуниным не наблюдалось, а о случаях одержимости духом благим, добрым, мистически настроенные коллеги профессора Калимана никаких сведений не имели. Так что Лев Семёнович решил выписать Ивана Аржунина из клиники в ближайшие же дни, а теперь ему предстояло составить своеобразный письменный отчёт для профессора Авестидзе. Неприятный для самого Калимана отчёт...
Выключив монитор, на экране которого теперь как бы застыла 'картинка' опустевшей сто девятой палаты, Лев Семёнович укутался в зимнее, запер кабинет на ключ и, покинув здание клиники, спустился с площадки главного входа к своему замёрзшему Фольксваген-Гольф.
Усевшись на холодное водительское сиденье, Лев Семёнович вставил ключ в замок зажигания и включил ближний свет фар, чтобы разогреть таким образом электролит аккумулятора, застывший на двадцатиградусном морозе. Когда же через несколько секунд он выключил фары и повернул ключ в замке, то услышал лишь два-три медленных 'в натяг' оборота коленчатого вала двигателя, и затем частое потрескивание электронного реле огорчило профессора, известив его, что двигатель теперь вряд ли заведётся.
Вдруг откуда-то из темноты, переступив границу импровизированной автостоянки, освещённой единственным неярким мачтовым фонарём, появился человек в вислоухой меховой шапке с кожаным верхом, в валенках и оранжевой безрукавке, одетой поверх замасленной куртки-пуховика. Это был дворник Мурад, и Лев Семёнович сразу вспомнил, что не расплатился с ним ещё за декабрь, хотя работу свою Мурад выполнял аккуратно, и площадка перед выходом из здания клиники, и ступени, ведущие вниз к дороге, всегда были тщательно выскоблены и присыпаны песком, разбавленным крупной солью. Лев Семёнович смутился... Нужной суммы денег у него с собой не было, а возвращаться в свой кабинет, открывать сейф с кодовым замком, для чего нужно было сначала найти в ящике письменного стола бумажку с начертанными на ней цифрами вечно забываемого профессором кода, затем отсчитывать требуемую сумму, пересчитывать, сверять и повторять почти всю эту канитель в обратном порядке, - всего этого делать профессору теперь ну никак не хотелось. А интеллигентный дворник с двумя высшими образованиями вовсе и не собирался напоминать Льву Семёновичу о деньгах. Обычно профессор оплачивал его труд своевременно, и на этот раз он подумал: 'Может и забыл человек, с кем не бывает...'. Подумал он это на чистом узбекском, а на ломанном русском спросил Льва Семёновича через приспущенное стекло водительской двери:
- Щто, сафсем мащин не ед-т?.. - Мурад пощёлкал-поцокал языком по свойственной многим азиатам привычке и посоветовал: - Аллаха прасит нада!
Зайдя спереди Калиманова 'Гольфа', Мурад снял рукавицы и положил обе ладони свои на край обледенелого капота. Он как будто хотел согреть его теплом красноватых с цыпками, потрескавшихся от мороза, натруженных своих рук. Тогда Лев Семёнович вышел из машины и, захлопнув водительскую дверцу, направился к входу в здание клиники...
Когда же он минут через двадцать появился оттуда в сопровождении двух санитаров, призванных помочь ему завести машину 'с толкача', Мурада уже не было на автостоянке, и только два отпечатка его ладоней на сером капоте медленно поедал всё усиливающийся мороз. Севши за руль, Лев Семёнович хотел было уже дать отмашку санитарам, мол, толкайте, но решил, как это всегда и бывает, попробовать ещё разок (обычно последний перед окончательным признанием аккумулятора 'умершим') завести двигатель посредством его. И когда Калиман уже без всякой надежды повернул ключ в замке зажигания, где-то под капотом послышался щелчок замкнувшейся электроцепи, затем - тяжёлый единственный холостой оборот в сердце двигателя, и тот взревел с металлическим звоном промёрзшего своего нутра. Минуты через две профессор вышел из машины и отпустил восвояси уже начинающих мёрзнуть санитаров, а сам, убедившись, что двигатель иномарки работает без сбоев, устойчиво, запер водительскую дверцу на ключ и отправился разыскивать дворника-инженера Мурада Маликовича Тангатарова, чтобы всё же отдать ему сегодня честно им заработанные нелёгким его трудом деньги.