В понедельник, в последний день первой декады января месяца, когда большинство населения страны устало уже от затянувшихся новогодних - рождественских каникул, Лев Семёнович Калиман, с нетерпением ожидая в связи с этим значительного притока пациентов, приехал к себе в клинику всё же как и обычно, то есть ровно в десять часов утра. Впрочем, вернее было бы сказать так: не приехал, а вошёл в клинику...
Дело в том, что обычно профессор подъезжал к воротам санатория без двадцати - без десяти минут десять. И ровно в девять пятьдесят пять он не спеша пересекал границу, охраняемую одним лишь старичком вахтёром, чьей единственной обязанностью было записывать номера въезжающих на территорию машин и точное время их въезда. Таким образом, ровно в десять часов Лев Семёнович открывал дверь центрального входа в здание клиники, и медперсонал, - и так уже привыкший сверять по нему часы, - должен был, по его мнению, оценить такую его точность и брать с него в этом пример.
Так и в этот понедельник, войдя в клинику ровно в десять, профессор прошёл в свой кабинет, снял с себя верхнюю одежду и переобулся в летние, некогда лакированные туфли, в которых блистал ещё на своей свадьбе... с Надеждой Яковлевной.
На этот день он запланировал:
"А": проконсультировать всех пациентов стационара и тех, что должны были вновь поступить сегодня и в немалом количестве, - в чём Калиман был уверен, имея в виду предыдущие девять праздничных дней.
"Б": подготовить к выписке и отправить домой пациента Аржунина.
"В": встретиться со своим компаньоном Алексеем Бачко и узнать у него дату и время прибытия очередного 'подвального' пациента.
До начала врачебного обхода оставалось ещё около получаса, и Лев Семёнович в очередной раз стал изучать историю болезни Ивана Аржунина, чтобы освежить в памяти, какие именно свои рекомендации он, профессор собирался указать в выписном эпикризе этого потерянного для него пациента. Исследование им медицинской карты Ивана прервал, неожиданно появившийся в проёме распахнутой настежь двери кабинета, Алексей Бачко, вошедший как всегда без стука, в грязных ботинках и, - что особо отметил профессор, - в идиотских 'тарантиновских' чёрных очках.
Запах сырого подвала тотчас же воспроизвела память профессора; дух подземелья сменил тёплую, уютную атмосферу кабинета, напоминающего обилием книг небольшую общественную библиотеку. Со свойственной ему бесцеремонностью Бачко прошёл по ковровой дорожке прямо к письменному столу профессора и также, не спросив разрешения, уселся в кресло напротив него. На смену такой ассоциативной реакции, возникшей у Льва Семёновича от одного только вида своего компаньона, явились растерянность и удивление от столь неожиданного его появления здесь.
- Зачем... очки, Алексей Николаевич? - спросил Лев Семёнович.
- Чтобы активировать оперативную память, - Бачко ткнул себе пальцем в лоб, - необходим гормональный всплеск, профессор!
- А-а... Это понятно, - покачал головой Калиман и мысленно крутанул указательным пальцем у своего виска.
Бачко заходил сюда крайне редко, чтобы лишний раз 'не светиться' перед медперсоналом, и каждый раз раздражал профессора своей невоспитанностью и довольно-таки наглым - при общении с пожилым человеком - разговорным тоном. Лев Семёнович прощал ему подобное панибратство, когда они встречались по их тёмным делам за пределами клиники, и сам разговаривал с ним, особо не стесняясь в выражениях, но здесь... Здесь профессор Калиман был царь и бог! Никто из медперсонала - по глубочайшему убеждению Льва Семёновича - даже и в мыслях не смел говорить ему 'ты', а мысли людей, как казалось ему, он давно научился читать по различным выражениям их лиц. Этому искреннему его заблуждению во многом способствовали обширные знания и опыт профессора психиатрии, и только Иван Аржунин оставался для него очевидной, неразрешённой загадкой...
Итак, Алексей Бачко сидел теперь напротив профессора, уже без очков, взгляд его выражал испуг, лицо было болезненно-бледным. Лев Семёнович сразу заметил это и, сменив гнев на милость, задал второй вопрос:
- Что-то случилось, Алексей Николаевич?
Тот, как показалось профессору, побледнел ещё больше и ответил совсем уже грубо - вопросом на вопрос:
- Кто лежит в сто восьмой палате?!
Профессор опешил... Такого ответа-вопроса он никак не ожидал от Бачко.
'Какое тебе дело до того, кто, где лежит в этом здании выше подвального помещения?..', - так подумал Лев Семёнович и, еле сдерживая себя, ответил ему также невежливо:
- А Вам-то, любезнейший, что за дело?! А?!
Бачко молчал. Нагло молчал.
- Чё-о те надо?!! - заорал вдруг профессор, забыв на мгновение, что он... профессор.
- Да ничего! - огрызнулся Бачко и, достав из кармана пачку сигарет, вынул одну, хотел было закурить и, не найдя зажигалки, смял сигарету и бросил её в корзину для мусора, стоявшую рядом, на полу, слева от кресла.
Лев Семёнович, немного успокоившись, подвинул поближе к нему пустую пепельницу и, вынув из ящика письменного стола полный коробок спичек, небрежно, играючи подбросил его, и тот, упав на край пепельницы, соскочил с неё и встал набок. Бачко закурил и после нескольких нервно-глубоких - одна за другой - шумных затяжек, сбавив тон, поведал профессору о причине не такого уж и праздного, как оказалось, своего любопытства.
Алексей Николаевич зашёл сегодня навестить своего отца, который находился здесь, в клинике на условиях отдыхающего и был совершенно здоров. Примерно месяц тому назад Бачко-младший предложил ему немного подлечить нервы, и с разрешения главврача Калимана зам. главврача Гончаров определил Бачко-старшего в пустующую сто десятую палату. Алексей навещал отца пару раз, и сегодня, в третье его посещение он, выходя от того, столкнулся в коридоре с одним типом, лицо которого показалось Алексею знакомым. Этот тип зашёл в сто восьмую палату, и вскоре Бачко вспомнил, где и когда он видел это лицо. Он рассказал профессору, как задерживал этого типа ещё летом - вроде бы в июле - на рынке у станции Тихий бор.
- Правда, - утверждал Бачко, - тот тип выглядел тогда как бомж. Был весь какой-то грязный, помятый и без обуви. Короче, босяк...
Ещё Бачко сообщил, что тот вроде бы не помнил ни имени своего, ни как он здесь, в Тихом бору оказался, и что Бачко передал его в руки наряда патрульно-постовой службы, а ППС должна была доставить его в зеленогорское УВД.
- Его что... прямо оттуда сюда привезли? - спросил Алексей Николаевич.
Лев Семёнович слегка помотал головой и ответил, как бы опровергая это своё движение:
- Да-а, оттуда... Но не сразу, - добавил он и рассказал Бачко всю историю Ивана Аржунина с того момента, как тот выехал на своём зелёном Шевроле с территории коттеджного посёлка, затем исчез и полтора месяца находился в розыске. Как его обнаружили потом где-то в Подмосковье, около какой-то железнодорожной станции. И что он, Лев Семёнович Калиман ни разу даже и не подумал, что станция эта могла быть их Тихим бором. Всё это вкратце сообщила ему супруга Ивана Аржунина, и когда та обмолвилась мельком, что приезжала в один подмосковный город, чтобы забрать мужа из местного УВД, - он, Калиман также не подозревал, что город этот - Зеленогорск...
Ещё Лев Семёнович поведал бледному как сама смерть Алексею Бачко, что сразу же или через несколько дней по прибытии Ивана Аржунина домой супруга его поняла, что у мужа явные проблемы с памятью. И тогда она обратилась в Московский Институт психиатрии. Пробыв там около двух месяцев, Аржунин опять оказался здесь, в Тихом бору, и сам он, профессор Калиман поспособствовал этому.
Чего там мертвенная бледность лица... Гримаса предсмертного ужаса застыла на лице Бачко, когда тот узнал, где и кем работает супруга Ивана Аржунина. И ёкнуло сердце его и замерло на мгновение при известии, что привезла она мужа сюда на служебной машине московской прокуратуры, и что сопровождал их старший следователь по особо важным делам этого учреждения.
Увидев, что с гостем его творится что-то совсем уж неладное, Лев Семёнович налил ему полный стакан воды и, выпив его, Алексей Николаевич признался профессору, что допустил некогда одну оплошность. Он рассказал, что в начале мая прошлого года к нему домой зашёл один из его приятелей. Они выпивали вместе, а через несколько дней Бачко, пересчитывая ампулы с тем самым препаратом, обнаружил пропажу одной из них. Сначала он решил, что обсчитался. А когда в середине августа во время очередной их попойки этот приятель его проболтался, рассказав ему как 'хлопнул' ещё весной одного лоха 'на убитом' Шевроле, лишив того памяти и присвоив три тысячи 'зелёных', принадлежавших тому, - тогда Бачко понял, что не обсчитался...
Здесь Алексей Николаевич немного приврал профессору. Никаких совместных попоек у него с Челышевым не было, да и фамилию его Бачко в этой своей 'исповеди' не упоминал... На самом деле, тоже в августе, когда он достал у себя дома из холодильника коробку с ампулами, чтобы взять одну для очередного 'коммерческого' предприятия, которых не было уже с марта месяца, Бачко пересчитал ампулы и, не досчитавшись одной, вспомнил, как хвалился когда-то перед Челышевым, действительно зашедшим однажды к нему домой, и как рассказывал тому о 'чудодейственных' свойствах этого препарата. Тогда, в августе Бачко впервые подумал, вспомнив про того бродягу с рынка: 'А уж не Челышева ли это работа?..'. И, 'прижав' потом Челышева, 'расколол' его, и тот рассказал ему, как всё было на самом деле.
И вот теперь этот бродяга находится здесь, в клинике Калимана, и сам профессор лечит его от амнезии. Это последнее обстоятельство больше всего и напугало Алексея Бачко, и он сообщил об этом профессору. Тогда Лев Семёнович стал уверять компаньона, что Аржунин ничего не помнит из своего прошлого, и что если эта его амнезия действительно является следствием действия препарата, то он вряд ли когда-нибудь что-нибудь вспомнит. И, так и не сумев убедить перепуганного Алексея Николаевича, профессор и сам теперь не был уверен в амнезии Аржунина на сто процентов.
Он вспомнил необычное для таких случаев поведение этого странного его пациента, открывшуюся в том способность к стихосложению и склонность к рассуждениям о 'высоких материях', как называл Калиман проповеди, исходящие из самого сердца Ивана Аржунина. Более того Лев Семёнович видел теперь даже некий подвох в том, что Татьяна Сергеевна не сообщила ему, где именно был обнаружен её муж, и подозревал, что Московская прокуратура, может быть, давно уже завела и расследует уголовное дело о его ограблении и о причинах такого полуневменяемого его состояния.
Примерно такие же мысли одолевали и бледного лицом Алексея Бачко. Ведь если Аржунин, несмотря на заверения профессора, вспомнил бы вдруг, что произошло с ним тогда в лесу под Зеленогорском, и вспомнил бы также лицо ныне покойного Сергея Челышева, то следствию достаточно было бы только составить фоторобот последнего, разослать его по подмосковным УВД; и когда из Зеленогорска в Московскую прокуратуру пришёл бы ответ, что Челышева уже нет в живых, то следователи её, принимая во внимание, чей именно супруг пострадал от преступления, совершённого Челышевым, вполне могли отработать его старые связи и, копнув поглубже, выйти и на Бачко.
'Челышев любил потрепать языком, - вспоминал о покойнике Алексей Николаевич, - и мог запросто разболтать кому-нибудь из своих приятелей, ныне здравствующих, и про ампулу, и про Лёшу Бачко, и про клинику Калимана...'
Укорял Бачко за излишнюю болтливость и себя самого, но оправдывался перед собою тем, что готовил тогда Челышева в 'подвальные' санитары, и что сам профессор Калиман просил его, Бачко подобрать на эту должность какого-нибудь надёжного человека. Таким образом, каждый из двух компаньонов думал примерно об одном и том же, и все их сомнения и подозрения на этот счёт тут же выразились в непродолжительном обсуждении этой внезапно возникшей, новой проблемы.
- А ведь я собираюсь выписать Ивана Аржунина из клиники... Сегодня! Да и жена его знает об этом, - вдруг заявил Лев Семёнович; и тогда Бачко, ошеломлённый этим очередным 'сюрпризом' профессора, замахал на того руками и почти молитвенным тоном произнёс:
- Ради Бога! Лев Семёныч! Ни в коем случае!.. Его нельзя упускать из виду! А?.. Ну придумайте что-нибудь!
Профессор удивлённо наблюдал за бегающими теперь, покрасневшими глазками 'чёрного' капитана, который обычно буравил его своим холодным, стальным взглядом, и, выдержав паузу, подумал ещё: 'И куда же девалась теперь его спесь?..'. И вслух произнёс:
- Ну, хорошо-хорошо, Алексей Николаевич. Не волнуйтесь Вы так... Что-нибудь придумаем...
Он взглянул на часы, висящие над дверью, и вспомнил про врачебный обход. 'Странно...', - подумал профессор. Обычно доктор Гончаров напоминал ему о его же, профессора планах, касающихся мероприятий, проводимых в клинике, и профессор специально сообщал о них своему заместителю заранее именно с этой целью. Часы над дверью показывали уже начало двенадцатого, но зам. главврача так и не появился в его кабинете и по внутреннему телефону также ему не позвонил. 'Бог с ним...', - подумал Лев Семёнович одновременно и о врачебном обходе, и о Николае Андреевиче Гончарове и, покосившись-таки на красный кнопочный аппарат внутренней связи, снял трубку с любимца своего - старого дискового и стал набирать на нём номер 'мобильного' Татьяны Сергеевны Аржуниной... В трубке послышался щелчок, и вскоре раздались длинные далёкие гудки, а затем звонкий женский голос ответил:
- Аллё?..
Тогда профессор отозвался нарочито басовитым, несвойственным ему тоном:
- Татьяна Сергеевна? Это Лев Семёнович Калиман беспокоит. Добрый день. Я звоню по поводу выписки Вашего мужа...
И сообщил ей (в том же 'басовом ключе'), что у него, у профессора возникли сомнения о целесообразности отпускать Ивана домой именно сейчас. Уловив в её естественном вопросе 'почему?' явное огорчение, Лев Семёнович объяснил Татьяне Сергеевне, что просматривал на досуге отдельные видеозаписи наблюдения за Иваном и пришёл к некоторым неутешительным для себя выводам.
- Дело в том, - басил Калиман, - что Иван Андреевич за эти полгода развился в высокоорганизованную творческую личность, совершенно отличную от той, которая, судя по Вашим, Татьяна Сергеевна, рассказам, определяла его поведение до несчастного случая...
Лев Семёнович произнёс эти три последних слова с особой, как бы утверждающей интонацией, чтобы понять, разделяет ли Татьяна Сергеевна это его утверждение. Но та всё молчала, и в ответ профессор слышал только редкие, прерывистые вздохи её. Тогда он сообщил ей, что по его, профессора мнению, если Ивана оставить сейчас без постоянного наблюдения специалистом, то внезапно проявившиеся в нынешнем его сознании воспоминания о прошлом могут произвести 'эффект взорвавшейся бомбы'. И что если это случится вне стационара, то новая личность философа и поэта Ивана Аржунина обязательно войдёт в конфликт с той, прошлой его личностью простого плотника и азартного футбольного болельщика.
- Вы не специалист, Татьяна Сергеевна, - говорил ей профессор Калиман, - и можете сразу и не понять, что будет происходить тогда в сознании Ивана Андреевича! А когда заподозрите неладное, то может быть уже слишком поздно что-либо поправить. Шизофрения, Татьяна Сергеевна, как известно, неизлечима! - окончательно напугал бедную женщину профессор-людовед.
Этот телефонный разговор окончился тем, что Татьяна Сергеевна дала своё согласие оставить мужа в клинике ещё на какое-то время. И Лев Семёнович, распрощавшись с ней, положил трубку и посмотрел на Алексея Бачко взглядом шахматного гроссмейстера, показавшего начинающему шахматисту-любителю, как из безнадёжной, казалось бы, ситуации создать патовую и завершить, таким образом, партию вничью. Профессор Калиман лгал Татьяне Сергеевне, пугая её 'бомбой' в голове Ивана и возможной шизофренией, тогда как сам был почти уверен, что они вряд ли ему угрожают. Дело в том, что безупречная работа профессора Авестидзе и усилия самого Льва Семёновича были направлены также на то, чтобы смягчить возможный внезапный прорыв истинных воспоминаний пациента Аржунина, для чего ему и закладывались под гипнозом воспоминания 'искусственные'. Таким образом, эти сеансы гипноза были одновременно и 'детонатором', и смягчающим возможный 'взрыв' фактором и проводились настоящими мастерами психиатрии и гипнологии.
Теперь в глазах Алексея Бачко опять появился металлический блеск, и он вновь начал буравить профессора своим холодным, изучающим взглядом. Лев Семёнович не обращал теперь на это внимания и, подумав: 'Горбатого могила исправит...', предложил Бачко обсудить, какие меры им надлежит предпринять в будущем. Он понимал, что своим звонком Татьяне Сергеевне он лишь отсрочил решение возникшей проблемы, но, тем не менее, теперь у них было время подумать, как поступить с Иваном Аржуниным. Для начала профессор решил пригласить к себе в кабинет Романа Козырева и обстоятельно с ним побеседовать о его контактах с соседом из сто восьмой палаты. Лев Семёнович знал, что после выписки Павла Савельева именно Козырев сменил того в философских беседах с Иваном и теперь надеялся выяснить у него, не вспоминал ли случайно Аржунин, куда подевался зелёный его Шевроле? Вызвав Козырева через дежурную медсестру, с которой связался, набрав на красном кнопочном телефоне комбинацию цифр 'один', 'ноль' и 'три', профессор попросил Алексея Бачко пересесть на небольшой диванчик, стоявший возле самой двери как раз за спиной у того. Минут через двадцать в плюшевом кресле напротив профессора уже сидел рыжеватый молодой человек, источающий запах дорогого одеколона и со следами порезов на коже наспех выбритого юного ещё лица.
На этот раз Лев Семёнович отбросил свои обычные расспросы о самочувствии пациента, температуре воздуха в палате и так далее, а перешёл сразу к делу и задал Роману Козыреву ряд вопросов, касающихся его соседа из сто восьмой, нового его приятеля Ивана Аржунина. Вопросы эти профессор задавал с подчёркнутым уважением к собеседнику, называя его на Вы и по имени-отчеству, не раз упоминал о том, что видел его актёрскую работу в телесериалах и выразил надежду, что по выписке из клиники Роман Анатольевич вновь порадует телезрителей новыми ролями, и что он, профессор абсолютно уверен, дебют Козырева в большом кино - это лишь дело времени.
Даже достаточно опытный капитан милиции Бачко, впервые наблюдавший такую практическую 'психотерапию' профессора Калимана, был удивлён столь грамотным допросом, и неприятная мысль о собственном непрофессионализме мелькнула в его голове. Он видел теперь, что этот рыжий молодой парень был готов отвечать на любые вопросы седовласого доктора, польщённый таким вежливым вниманием с его стороны, и отвечал на них обстоятельно, то и дело заглядывая в глаза собеседнику, чего Бачко, сидя за спиной у Козырева, разумеется, видеть не мог, но догадывался, исходя из собственного милицейского опыта.
Среди прочего Лев Семёнович спросил Козырева, не замечал ли тот каких-нибудь странностей в поведении Ивана Аржунина, которые у Романа Анатольевича, как у будущего режиссёра, могли бы вызвать нездоровые, неестественные ассоциации? Вот тут-то Рома и раскрылся. Его, наконец, прорвало.
- Да он весь какой-то странный!! - вдруг выпалил он. - Бредит всё о какой-то матрице! (хотя 'Матрицей' бредил сам Козырев, и профессор Калиман знал об этом) Говорит, что этот мир не настоящий, а какой-то кривой!.. И ещё, что все мы - пришельцы в скафандрах и что все когда-нибудь улетим на зелёные планеты! (ни о каких зелёных планетах Иван ему не говорил, и Роман сам окрасил вечные планеты Духовного мира в подходящий, по его мнению, цвет)
- А ещё Аржунин, по-моему, свихнулся на религиозной почве, - продолжал вещать будущий режиссёр. - И даже Пашу Савельева сбил с толку! Так что тот даже в монахи подался!
- А какие ещё вопросы его интересуют? - осведомился Лев Семёнович, увидев, что Козырев действительно готов к сотрудничеству.
- Да бог его знает, - ответил тот. - Телевизор он почти не смотрит... Никаких книг, кроме Библии и этой своей Веданты не читает. Спортом не интересуется, женщинами тоже...
Вдруг где-то за спиной у Козырева прозвучал резкий, неприятный голос:
- А он часом не голубой?!
Обернувшись на звук, Роман увидел незамеченного им раньше, утонувшего в мягком диване Бачко, сдуру напялившего на себя чёрные солнцезащитные очки.
'У кого чего болит...', - констатировал мысленно профессор психиатрии, в то время как Козырев вновь обернулся к нему и ответил ему на этот вопрос неизвестного самому Козыреву человека:
- Да нет... Ничего такого я за ним не замечал... - Голос у Романа вдруг изменился. И он, как бы опомнившись, говорил теперь, несколько сбавив тон, но в тоже время вполне уверенно: - Нет, не замечал... Да и жена у него... женщина, - уточнил он и продолжал: - Аржунин говорил как-то, что сексуальные отношения между лицами одного пола недопустимы.
'Между лицами-то? Конечно, недопустимы!', - подумал дотошный мент Бачко, исподлобья буравя затылок Романа, в то время как тот произнёс очередную не вполне складную фразу:
- Ну да... Иван утверждал, что это стало теперь не только болезненным извращением психики у отдельных людей, но и откровенной насмешкой многих над самой природой и над Тем, Кто её сотворил!.. Всяких там сэров английских! - добавил он.
Здесь и Лев Семёнович глянул на него поверх очков, а Роман, который очков теперь никаких не боялся, как ни в чём не бывало продолжал:
- Да и вообще, Иван считает, что такие интимные отношения допустимы только между супругами. Да и то... если они хотят зачать здорового ребёнка, и что всякие другие сексуальные связи - это влияние эпохи Калимана...
Тут Роман сообразил, что сказал что-то не то и умолк, но весь свой монолог до этой последней оговорки он произнёс спокойно и уверенно, в точности воспроизведя основной смысл одной из проповедей Ивана Аржунина. И ещё он понял вдруг, что наклепал на того, находясь под каким-то непонятным гипнозом, и теперь пытался всячески обелить Ивана в глазах профессора и этого неизвестного... очкастого.
В то время как Козырев реабилитировал Ивана Аржунина, рассказывая про Иисуса Христа, йогу и птеродактилей, Лев Семёнович размышлял о своём потерянном пациенте и сомневался теперь даже в собственной компетенции.
'А ведь у Ивана действительно светлая голова, - думал он, делая вид, что внимательно слушает Козырева. - Как это он интересно рассудил насчёт интима...'
Профессор и сам имел примерно такую же точку зрения на этот вопрос.
'Если бы мудрая мать-природа, - рассуждал теперь и он, - не имела бы в виду, что целью каждого полового контакта между мужчиной и женщиной непременно должно стать зачатие, то она наверняка позаботилась бы об естественных, так сказать, анатомических противозачаточных средствах, помимо заложенного ею в женский организм (с иной, впрочем, целью) биологического календаря. А если природа эта действительно сотворена Господом Богом, то и отношение Его как Создателя к этому вопросу представляется вполне очевидным, то бишь секс ради sex - извращение!..', - сделал вывод профессор психиатрии. Непопулярный в научном сообществе вывод...
'Впрочем, конечно, при ролевых установках в той оперетке, что жизнью зовётся, секс как стимул сыграть свою роль хорошо, пожалуй, и не заменим... Ну а алкоголики? А наркоманы? У них-то ведь стимул другой, свой, не секс? Что ж, главные роли их в их же диагнозах!.. Или монахи там...'
Приблизительно так размышлял профессор Калиман, и чтобы понять совершенно логику внутренних его диалогов с собою самим, надо, пожалуй, было бы быть самим Калиманом или же тем виталистическим Альтер-эго его, в которое, впрочем, сам Калиман как учёный не верил. Что же касается так называемых секс меньшинств, то и о них, разумеется, Лев Семёнович был одного с Иваном мнения. Он всегда считал их некой социальной мутацией или же просто психически нездоровыми людьми, то есть потенциальными своими пациентами. А на 'эпоху Калимана' он не обиделся, прекрасно понимая, что Аржунин (в лице Козырева) имел в виду эпоху Кали...
Профессор читал о ней в каком-то журнале ещё в начале девяностых годов. В то время была мода на всё колдовское-магическое, и немалое число шарлатанов вылезло тогда на страницы газет с объявлениями, в которых читателям предлагалось снять 'венец безбрачия', почистить карму и... даже устранить всех их конкурентов методом Вуду. Само собой разумеется, Лев Семёнович никогда не воспринимал всю эту 'замануху' всерьёз, да и статью из того случайного журнала он запомнил лишь потому, что заметил в её названии 'Конец эпохи Кали' часть своей фамилии. В статье сообщалось, что век ссор, лжи и лицемерия подошёл к своему завершению, и что в скором будущем всех ожидает счастливая эпоха Водолея.
'Бред какой-то...', - подумал тогда ещё Лев Семёнович насчёт автора статьи. Даже заскорузлый материалист Калиман понимал, что невежда-журналист, образно говоря, скрестил влияние некой богини, по сути, личности с влиянием зодиакального созвездия. Влияние пусть и условной, недоказуемой, но всё-таки жизни с влиянием скопления безжизненных космических объектов. В то же время о созвездии 'Рыбы', предшествующем 'Водолею', в той статье ни слова сказано не было.
Когда Роман Козырев завершил свою адвокатскую речь в отношении обвинённого им же Ивана Аржунина, Лев Семёнович отпустил его на обед, тем более что столовая должна была закрыться вот уже через пятнадцать минут. Он взял с Романа Анатолиевича честное слово, что тот не будет сообщать Ивану об их разговоре, и когда Козырев ушёл, в кресле напротив профессора вновь оказался Алексей Бачко. Без очков. Он извлёк из пачки последнюю сигарету, закурил, скомкал пустую пачку, бросил её в корзину, промахнулся и выжидающе уставился на своего компаньона.
- Мы... вот как поступим, Алексей Никола-ич, - произнёс Лев Семёнович, поморщившись. - Пока Аржунин будет находиться здесь, в клинике, нам опасаться нечего. А я в ближайшие две-три недели постараюсь сочинить ему новую историю болезни, в которой будут упомянуты и 'зелёные планеты', и 'скафандры', и... вероятный сдвиг в его психике на религиозной почве. За это время подлечу его препаратами и попробую поработать с ним гипнозом... Хотя... это вряд ли потребуется. - Лев Семёнович вздохнул. - Одних препаратов, я думаю, будет вполне достаточно, чтобы любая экспертная комиссия, в случае необходимости, признала его невменяемым. В этом, Алексей Николаевич, можешь не сомневаться! - заверил капитана Бачко профессор Калиман.
- В подвал же, - тут он указал пальцем в пол, - его опускать, как ты сам понимаешь, нельзя... - И, переходя с 'академического' языка почти на 'афеньский' (воровское арго), добавил: - Мусора здесь всё перероют до основания фундамента. И тогда нам хана!
Услышав про подвал, Бачко напомнил профессору, что скоро туда прибудет новый 'пациент'; и тогда Лев Семёнович выставил вперёд обе ладони, укрепив, таким образом, своё защитное биополе.
- Ни в коем случае!! - вскричал он. - Даже не думай!! Никаких таких пациентов там в ближайшее время не будет! Когда можно будет, я сам тебе сообщу... А пока постарайся не светиться здесь. И мне сюда не звони! Понял?!
Тогда Бачко встал и направился к выходу, бросив через плечо напоследок такую фразу:
- Мус-сора, профессор, сначала к местному участковому обратятся! - И вышел, не попрощавшись...
Оставшись один, Лев Семёнович всерьёз задумался над этими последними словами 'чёрного' капитана, как он иногда называл 'за глаза' Алексея Бачко. В этой заключительной фразе мента профессор сразу же уловил скрытую угрозу. И профессиональное чутьё... Впрочем, профессия тут ни при чём. Простое животное чувство опасности подсказало седовласому Льву Калиману, что в ней-то как раз, в этой фразе Бачко и проявился тот самый момент истины. Он сожалел теперь, что вообще связался с Бачко тогда, чуть больше года тому назад. Сожалел Калиман и о том, что, будучи одержимым идеей написать книгу на основе своей диссертации, сам он видел в Иване Аржунине только лишь неполноценного, страдающего амнезией пациента, и не узрел в нём сразу некий феномен, опровергающий весь богатый опыт профессора наблюдения за такими больными.
'А ведь мог бы и поспособствовать развитию в нём таланта, - размышлял о несостоявшемся поэте Аржунине запоздавший ортодокс Калиман. - И мог бы написать трактат на тему... именно этого феномена, да-а!.. Да и представить его потом миру как своё научное открытие!..'
А теперь ему предстояло сделать из Ивана-философа очередного параноика-шизофреника и лгать потом на консилиумах про 'эпоху Калимана' и 'зелёные планеты'. Лев Семёнович припомнил стихи Ивана Аржунина. Вспомнил и про Моисея, и про д'Артаньяна, и знал теперь, что нет такой оперы 'Три мушкетёра', и что сам Иван и сочинил монолог к этой несуществующей опере.
Профессор поднялся из-за стола, подошёл к входной двери кабинета и, заперев её изнутри, направился в смотровую комнату. Там всё так же стояли в углу уже запылившиеся монитор и видеомагнитофон, а вдоль стены под самый потолок тянулись в несколько рядов самодельные полки с пыльными же видеокассетами. Пробежавши по ним несколько раз взглядом, Лев Семёнович обнаружил, наконец, ту из видеокассет, которую и искал и достал её, помеченную крестиком. Он вынул её из коробки, вставил в видеомагнитофон и, задёрнув оконные шторы, присел в кресло перед экраном монитора. Поколдовав в полутьме над пультом дистанционного управления, профессор добился, наконец, изображения на пыльном экране и теперь наблюдал на нём вид сто девятой палаты в самом конце декабря прошлого уже года. Он видел Аржунина и Савельева, сидящих за столом, вплотную придвинутым к тёмному (на фоне белой палаты) окну. Они спорили о чём-то, и, сделав звук громче, Лев Семёнович услышал, что говорят они о любви земной...
- Нет!.. Это не та любовь! - утверждал Аржунин, а Савельев возражал ему:
- Да весь мир!.. вертится только благодаря такой любви! Если бы не страсти любовные, разве были бы созданы такие шедевры как 'Ромео и Джульетта', 'Звезда и смерть Хоакина Мурьеты', да и... 'Юнона и Авось', наконец?!
- Да... Конечно, это так, - говорил Иван. - Но что, по-твоему, побуждает людей жертвовать самой жизнью своей ради этой любви? Кроме, конечно, природного инстинкта продолжения рода?
- Да не знаю я! - отвечал Павел. - Никто не знает!.. Тайна это! Божественная тайна!
- Вот, - вторил ему Иван, - именно Божественная тайна. И тайна эта вовсе не такая уж и непостижимая, потому что Бог, создавая людей по образу и подобию Своему, наделил нас, каждого из нас частичкой Своих многих именно божественных качеств! И именно эти различные качества и привлекают людей друг к другу!.. Мужчины, как правило, обладают физической силой и разумом, а женщины - привлекательной внешностью и природной мудростью, называемой ещё интуицией. А Сам Бог является Источником этих и многих других замечательных качеств и обладает ими в неизмеримо большем объёме, количестве, нежели все люди вместе взятые! Так что мы, люди смертные принимаем спящую в нас любовь к Нему за любовь к таким же как мы смертным существам противоположного пола... Если бы перед Ромео и Джульеттой, - продолжал Иван, - явился бы вдруг Господь Всевышний во всём Своём величии, красоте и могуществе, то они тут же забыли бы и о любви своей друг к другу, и имена свои земные!
- Да-а... - Теперь уже соглашался с ним Павел Савельев, задумчиво кивая головой. - И в Священном Писании говорится: кто скажет женщине 'да святится имя твоё', тому Геенна огненная... Впрочем, а как же 'Песни Песней Соломоновых'?..
В этот момент, закрыв собою и стол, и спорящих за ним философов, на экране монитора появилась рыжая голова Романа Козырева, орущего во весь голос, как показалось профессору из-за близости к этой рыжей голове микрофона, известную песню 'про зайцев'. Тот прошёл от входной двери к столу и уселся на стул спиной к профессору. И умолк. Теперь Лев Семёнович почти не видел лиц, сидящих напротив друг друга в профиль к нему Савельева и Аржунина, но слышал, благодаря заткнувшемуся Козыреву, продолжение их разговора.
- В романе Александра Дюма 'Три мушкетёра', - говорил Павел Савельев, - есть такое же утверждение, когда один из главных героев - Атос, он же граф де ля Фер говорит молодому д'Артаньяну: 'Любовь - это такая игра... лотерея, в которой выигравшему достаётся смерть...'...
Павел умолк, видимо припоминая, затем продолжил:
- 'Вам повезло, любезный д'Артаньян, что Вы проиграли... Проигрывайте всегда. Таков мой совет...' (Павел зачитывался в юности этим романом и мог цитировать некоторые фразы из него почти наизусть)
Иван отвечал ему:
- Да, Александр Дюма говорил о земной любви... об игре, где оба любовника, увы, смертны. Но Божия любовь вечна! И скрытая в нас к Нему тоже! Когда-то мы разлучились с Ним и с тех пор несём в себе горечь утраты и, надеясь восполнить её, встречаем на этой земле влекущие нас 'подобия' Его и полагаем в душе, что нашли Его Самого...
Профессор поморщился... На его взгляд, Иван часто повторялся, высказывая своё мнение в таких вот философских беседах, и даже в обычных, казалось бы, житейских вопросах постоянно 'всё сводил к Богу', в чём, кстати, и упрекал его не далее как сегодня в кабинете профессора молодой Роман Козырев. Но именно для него, молодого, только что подсевшего к ним, Аржунин и повторил своё объяснение причин трагических порой историй любви между земными созданиями.
- Кстати, насчёт игры... э-э... это самое... В картишки перекинуться никто не желает? - Услышал профессор голос Романа Козырева, прозвучавший явно 'не в тему', и потому точно знал, что произнёс это именно он, хотя тот и сидел спиной к объективу.
На какое-то время за столом воцарилась тишина. После чего Савельев поднялся и направился к выходу и, пройдя под всевидящим оком видеокамеры, исчез из поля зрения Калимана. Козырев тотчас же пересел на его место, напротив Аржунина, и Лев Семёнович увидел, что в руках у него находится колода игральных карт. Роман пытался тасовать её, то и дело поглядывая то на Ивана, то на сырую, по-видимому, ветхую колоду, которая слиплась внутри себя и никак не хотела менять последовательности сложенных в неё когда-то согласно масти карт. Иван же теперь с явным интересом наблюдал за его действиями, и наконец, Роман, отчаявшись, видимо, смешать карты таким способом, стал раскладывать их на столе, - опять-таки по масти, в четыре стопки, чтобы сложить их потом в колоду произвольным выбором. Иван взял одну из карт и стал внимательно разглядывать её. Профессор не мог видеть, какая это карта, а Иван держал в руках туза пик, сотворённого Козыревым из той же масти дамы, так как сам туз давно был утерян им на одной из многочисленных Романовых вечеринок.
Роман тем временем уже сложил из стопок колоду и теперь тасовал её в руках, и видно было, что делать это ему теперь стало гораздо легче.
- В секу или в бур-козла? - спросил он, и Иван с улыбкой ответил:
- В дурака... подкидного...
Профессор стал напряжённо всматриваться в экран монитора. Он знал, что в 'этой' жизни Аржунин в карты ни разу ещё не играл. Иван же всё разглядывал ту карту, на которой в 'левом верхнем' и 'правом нижнем' углах поверх латинского "Q" жирным маркером была начертана домиком буква "A". А лицо дамы пик в 'верхней' и 'нижней' частях карты скрывали два чёрных расплывшихся пятна.
- В дурака - не хочу, - заявил Козырев. - А-а... в бур-козла умеешь? - спросил он, и Аржунин ответил:
- Умею и в буру, и в козла... - Он как-то странно, пожалуй, с презрением посмотрел на Романа, и профессор снова напрягся, а Иван произнёс:
- Да умею я играть! Умею... Но с тобой сейчас играть не стану... Теперь уже ни с кем не буду играть! - И, видя, что Козырев смотрит на него в упор, как бы требуя объяснения, Аржунин ответил ему таким же прямым взглядом и объяснился:
Я умею играть, но не стану,
Потому что пиковая дама
В этой старой, потёртой колоде
Подменила собою туза.
Там, где честь заверяли дуэлью,
Разыгралась прескверная драма.
И теперь нуворишей похмелье
Шепчет на ухо и 'за глаза'...
После этих слов он поднялся из-за стола и, бросив карту на середину его столешницы, попрощался с Козыревым каким-то старинным, 'дворянским' полупоклоном, повернулся к двери и пошёл навстречу Калиману и, пройдя под его взглядом, исчез с экрана монитора...
Лев Семёнович ещё несколько раз 'возвращал' Ивана на место, манипулируя пультом ДУ, и получал от этих своих манипуляций какое-то нездоровое удовольствие. Поймав себя на этом занятии, профессор выключил монитор и, перемотав кассету на начало её, нажал на пульте ДУ красную кнопку 'RECORD', и теперь через четыре часа этому блоку 'виртуальной памяти' была обеспечена полная 'амнезия'. Та самая пустота...
Выйдя из смотровой комнаты, Лев Семёнович подошёл к письменному столу, снял телефонную трубку с 'общегородского' и набрал на нём номер своей московской квартиры... Проговорив с дочерью никак не менее получаса, он дал, наконец, отбой и, не услышав на этот раз от своего любимца ни печального..., в общем, никакого позвякивания, направился к стеллажу с книгами. На отдельной полке, где были различные медицинские справочники, размещённые на ней в строгом, удобном для профессора порядке, тот сразу нашёл нужный ему. Перелистывая его, Лев Семёнович вернулся за письменный стол и стал отыскивать в книжице и помечать простым карандашом отдельные сочетания слов и целые 'заклинания' на латыни. Это был справочник, описывающий действие различных психотропных препаратов. С его помощью профессор собирался провести своеобразный 'курс лечения' пациента Ивана Аржунина, в результате которого... Впрочем, предполагаемый и даже гарантированный результат был уже описан в этой главе, когда Лев Семёнович уверял Алексея Бачко в своём профессионализме.
Часа через полтора такой работы профессор закрыл справочник, но не вернул его на полку, а убрал в свой портфель 'дипломат', с которым не расставался с тех пор, как стал хозяином и главврачом в этой клинике. Теперь он сидел, откинувшись на спинку лучшего в этой клинике, дорогого кресла из натуральной кожи, размышляя о чём-то своём в ожидании весьма важного для него телефонного звонка. Профессор то и дело поглядывал то на старый дисковый аппарат, то на круглые часы над дверью, и примерно через час такого ожидания, наконец, телефон зашёлся частыми, настойчивыми звонками международной связи...
После непродолжительного разговора с бывшей супругой Лев Семёнович поднялся с кресла, и оно, сделав на винтовой ножке пол-оборота, замерло, обратившись спинкой к письменному столу. Лев Семёнович вообще не любил делать 'резких движений' и никогда никуда не спешил, следуя известной пословице. Но на этот раз он почему-то довольно-таки поспешно направился к скрытому в стене сейфу и, набрав по памяти комбинацию цифр кодового замка, открыл сейф и переложил его содержимое в свой портфель 'дипломат'. Закрыв тяжёлую дверцу сейфа и услышав щелчок замкнувшего его замка, Лев Семёнович поднял потяжелевший кейс и вернулся с ним опять же к столу.
Весьма строго взглянув на отвернувшееся от него, от профессора кресло, он обратил его в изначальное положение и, усевшись, провёл в нём ещё около часа в глубоком раздумье. Профессор Калиман ещё ничего для себя окончательно не решил... Теперь был уже вечер понедельника, и у доктора медицины были этот вечер и долгая январская ночь, чтобы сделать свой, решающий многое в его жизни выбор. И выбор этот он непременно сделает, как сделал его однажды, нарушив священную клятву врача Гиппократа.