Да, теперь был уже вечер понедельника, и впереди у профессора будет долгая бессонная ночь. А позапрошлой ночью, с субботы на воскресенье Иван Аржунин увидел во сне Кайафу. Образ первосвященника, навеянный Морфеем, вполне соответствовал представлениям Ивана об этом ревнителе древних традиций Иудеи. Исполненный чувства собственного достоинства, статный и гордый Кайафа был облачён в новый подир. И это одеяние первосвященника, и старый резной посох - символ пророка Моисея вызывали у сопровождающих его слуг священный трепет, заставляя их держаться на почтительном расстоянии от своего господина... Так эти трое, вернее один в сопровождении двоих подошли к дому первосвященника Анны, тестя Кайафы. Само собой разумеется, слуги остались снаружи, а Кайафа, пройдя мимо служанки придверницы, не удостоив её даже взглядом в ответ на её поклон, вошёл в дом и, спустившись на несколько ступеней вниз, оказался в просторном, прохладном помещении квадратной формы. Каменные снаружи стены дома первосвященника Анны изнутри были отделаны белым шлифованным мрамором, и эта первая комната с основанием чуть ниже уровня земли, судя по всему, всегда сохраняла прохладу. Кайафа, видимо, надеялся, что тесть с нетерпением ждёт его, и потому был крайне удивлён и огорчился, увидев, что Анна даже не вышел встретить его. Впрочем, тот вскоре спустился к нему из верхних комнат и подошёл так тихо, что Кайафа, который сам теперь ожидал, присев на широкую скамью из морёного кедра, прикрыв глаза, невольно вздрогнул, когда Анна коснулся рукой его плеча.
Как ни пытался Иван Аржунин, он никак не мог увидеть лица Анны, хотя и силился во сне уловить постоянно ускользающий от него образ старого первосвященника. Чернобородое, с открытым волевым взглядом карих глаз лицо Кайафы, выражение которого в наше время определили бы как 'конкретное', Аржунин видел достаточно чётко и потому удивлялся во сне, почему это Анна всё время прячется от его, Аржунина постороннего взгляда?
Как это часто бывает, когда увиденный человеком, похожий на реальность сон не разрешается для него простым, естественным образом, человек либо сразу же просыпается, либо видит потом другой уже сон или же иной вариант предыдущего. Так и Иван, не расставшись с Кайафой, вскоре увидел его в каком-то цветущем саду...
Исполняющий в этом году обязанности первосвященника в Синедрионе (верховном суде Иудеи), Кайафа беседовал теперь с Анной, также первосвященником, от воли которого зависело, кто именно должен предстать перед этим судом, как преступивший законы Иудеи. Иван больше не пытался увидеть лица Анны и сосредоточил свой внутренний взор на чернобородом Кайафе, а тестя его он видел теперь как бы сквозь мутное рифлёное стекло. В то же время Иван различал их голоса, интуитивно приписывая почтительные, но уверенные интонации словам исполнителя Кайафы, а мудрёный, витиеватый стиль речи - суждениям вершителя Анны.
Первым заговорил Кайафа.
- Казнь состоялась..., - размеренно произнёс он и умолк, наблюдая, какое впечатление произвело на его тестя это сообщение.
Тот тяжело вздохнул, и в этом вздохе его угадывалось вовсе не облегчение от такого известия, а как будто он и так знал уже, что произошло, и подтверждение этого факта только добавило тяжести на его душе. Между тем Кайафа продолжал:
- Синедрион учёл и исполнил твоё пожелание, Анна. Варавва освобождён... А теперь объясни мне, если можешь, зачем тебе понадобился этот разбойник?
В ответ Анна опять тяжело вздохнул и заговорил:
- Ты хочешь знать... почему старый первосвященник попросил за грабителя и убийцу?.. Нет, не выжил я ещё из ума, Кайафа. Этот Варавва как никто другой заслуживает смерти! И уверен я, покарает его Бог! - воскликнул Анна, погрозив пальцем небу.
- Но теперь, когда законы наши попираются язычниками, - продолжал он, - главное - сохранить множество народа иудейского!.. Все последние четыреста лет возмутители его только и твердят о неком мессии. Вот и Иисус Назарей, царём себя объявивший, вполне мог бы стать причиной народного бунта. И тогда...
Анна не договорил, что могло бы произойти 'тогда', и, изменив тембр голоса, стал говорить теперь несколько тише.
- В глазах большинства, - сказал он, - избранный Богом тот, кто остался в живых. И если даже разбойник Варавва отпущен на свободу, то... кто же тогда те трое, казнённые на столбах? Во всяком случае, никому и в голову не придёт считать одного из них долгожданным мессией, неким новым царём иудейским. И народ наш многострадальный обретёт, наконец, покой, а Закон вновь восторжествует среди потомков Авраамовых...
Анна снова вздохнул, но теперь уже как бы облегчённо.
- Так что время - наш союзник, Кайафа! - как бы подытожил он. - И лучше подождать какое-то время, чем никогда уже не преуспеть! - добавил он.
Кайафа не понял этих последних его слов и спросил:
- Что ты имеешь в виду, когда говоришь о времени, Анна?
И тот пояснил:
- Если бы богохульные речи этого Иисуса из Назарета продолжали смущать народ хотя бы ещё некоторое время, то разбойников, подобных Варавве, стало бы в Иудее гораздо больше, потому что только возмущённый народ порождает таких убийц и грабителей. И вот тогда!.. у римской власти появились бы все основания утопить Иудею в крови. А теперь этот разбойник отправится туда, - Анна указал рукой куда-то на север, и Аржунин почему-то понимал, что именно на север, а Анна продолжал, - куда вскоре последуют и презренные ученики этого богохульника Иисуса, потому что народ иудейский отвергнет их, опозоренных казнью своего учителя. А Варавву... а Варавву мы отправим туда первым, чтобы знал народ иудейский, за кем ушли опозоренные!.. Так же и римляне, как пришли, так и уйдут, Кайафа, а Закон наш пребудет вовеки!
Анна умолк, а Кайафа приложил руку к сердцу и почтительно склонил голову, чтобы показать, как он, Кайафа поражён дальновидностью старейшины и преклоняется перед мудростью его. Тем не менее, Аржунин уловил-таки на лице Кайафы снисходительную улыбку, как будто все эти рассуждения тестя были тому и так очевидны. И всё же неясно было Ивану, заметил ли Анна такое лицемерие своего зятя, но помолчав немного, Анна произнёс:
- Главного не сказал я тебе, Кайафа... Придётся и тебе покинуть Иудею на какое-то время. Убьют тебя здесь. Могут убить... Если не ученики его богохульные, так римляне... Не простит тебе Пилат той настойчивости, с какой ты требовал у него казни этого Иисуса. А богохульники, тобой опозоренные - тем более...
Кайафа хотел было возразить, но Анна решительно прервал его и договорил:
- Ты исполнил свой долг, Кайафа. И покинешь Иудею не как отверженный, а как достойный сын народа Израиля, и вернёшься сюда, когда время сотрёт даже память об этих событиях! - Так выразив мысль на едином дыхании, Анна собирался сказать 'ты скоро вернёшься', но произнёс почему-то именно это.
И после такого пророчества Анны смуглый Кайафа весьма побледнел, что сразу же стало заметно, несмотря на обильную густую растительность на лице его. Поражённый, он произнёс:
- Как?! Почему именно я?! Весь Синедрион в полном составе требовал этой казни, а в изгнание должен отправиться один Кайафа?! Это... это несправедливо, Анна! - заключил он; и в голосе его Аржунин впервые услышал непочтительные нотки и явное возмущение.
- Да не в изгнание! - возразил 'мудрецу беспокойному' терпеливый Анна. - Никто тебя не гонит!.. Я, твой тесть, умудрённый жизнью старый человек, просто хочу дать тебе разумный совет: побереги себя!
- Побереги себя... - вторил ему Кайафа. - Слышал я уже эти слова от язычника Пилата! А теперь вот и ты повторяешь их?!
Анна вновь возразил ему:
- Я всего лишь говорю о твоей безопасности. Но если ты слышал такие слова от Пилата, то имей в виду, это была прямая угроза. И тебе действительно необходимо на некоторое время укрыться, покинуть Иудею! - Анна неопределённо махнул рукой теперь уже куда-то на восток и повторил: - Я - твой тесть, Кайафа! И мне небезразлична твоя судьба, а о семье не беспокойся! - решительно заключил он, и Кайафа, видимо, понял, что дальнейшие пререкания бесполезны. А 'видимо' потому, что Иван Аржунин также осознавал охватившее первосвященника отчаяние и видел, как тот понуро опустил голову и не говорил уже ничего...
Затем сон перенёс Ивана из цветущего сада на каменистую в трещинах, иссушенную солнцем дорогу, и призрачный образ первосвященника Анны исчез, а Кайафа брёл теперь по этой дороге в сопровождении двоих верных ему слуг. Это видение Ивана представляло их уходящими куда-то, а сутулая осанка некогда статного первосвященника и ветхий посох в руке его подтверждали теперь в нём вечного странника...
Когда Иван проснулся, была ещё глубокая ночь, и непроглядная тьма за окном палаты постепенно поглотила рваные остатки его сновидения. Странно... Аржунин никогда ещё не видел снов, за исключением одного, который он, впрочем, и за сон-то не считал, а воспринимал его как некий мистический опыт, пережитый им только однажды, как некую иную реальность, приоткрывшуюся ему в сверхсознании, и представить её наяву Аржунин уже не мог, несмотря на всё богатое его воображение. Так что сон этот, увиденный им теперь, был, скорее всего, следствием беспокойных его размышлений накануне, когда он пытался представить себе судьбу иудейского первосвященника Кайафы. Тем не менее, Анна, тесть последнего явился Ивану во сне совсем неожиданно и играл в этой эфемерной картине, пожалуй, первостепенную, главную роль. Поэтому Иван думал теперь и о нём, едва упомянутом в Евангелиях персонаже, как бы отодвинутом на второй план в той страшной истории.
'Если учёный, уважаемый в обществе человек, - думал Иван, - посвятивший, казалось бы, всю свою жизнь служению Богу и Закону Его, предаёт суду Иисуса невинного, и сердце его молчит, то вряд ли назвать его можно священником, потому что и душа его далека от Бога, и мудрости истинной нет в нём, а один только разум холодный мирского законника. И проклятие, Иудею тогда погубившее, послано было не от Бога, но от человека, гордыней ослеплённого, через другого безумца лукавого, решившего, что смертью одного человека спасётся народ. А Сын Божий, людьми убиваемый, просил за них Отца Своего: 'Прости им, Господи, ибо не ведают они, что творят!'...'
И верил Иван, что простил Бог людей устами Сына Своего, и каждый человек может убедиться в том, если очистит сердце своё, отвергнет лукавые игры слепого ума и обратит-таки свой внутренний взор на Господа, чей высший Разум всегда пребывает в сердце человека рядом с душою его. Верил Иван, что только тогда обретёт человек долгожданный покой и не будет уже послушным исполнителем чьей-либо злой воли, которую по неразумению своему почитал он за истину... И после таких размышлений умиротворённый Иван вновь заснул и теперь уже до утра воскресенья.
ГЛАВА 19
Лев Семёнович Калиман в этой жизни терпеть не мог по-настоящему только трёх вещей. Помимо острой зубной боли, которой, впрочем, никто терпеть не может, он также ненавидел государственную власть со всей её бюрократической системой и спецслужбами, думая о последних, как будто бывают службы неспециальные. Третьим в этом чёрном списке был у него патологический страх перед необходимостью совершить очередной авиаперелёт.
Вообще же Лев Семёнович летал очень редко, предпочитая пусть длительный, но надёжный способ передвижения под стук вагонных колёс быстрому, но не дающему никаких гарантий воздушному. Причиной такой нелюбви его к самолётам была память об авиакатастрофе, жертвами которой едва не стали около тридцати лет тому назад он и вся его молодая семья. Тогда они вместе с супругой и их шестилетней дочерью собирались провести очередной отпуск на черноморском побережье Кавказа. Были уже куплены билеты на авиарейс Москва - Сухуми, когда вдруг выяснилось, что врач-психиатр, который должен был временно подменить Калимана на посту в психлечебнице закрытого типа, наотрез отказался сотрудничать с 'конторой глубокого бурения'. Об этом Лев Семёнович узнал от своих коллег-сослуживцев, а официальной версией, представленной ему тогда главврачом медучреждения N *, была временная нетрудоспособность того, откомандированного к ним районного врача-психиатра. Таким образом, отпуск доктора Калимана был отложен на неопределённый срок, а вскоре опять-таки из третьих уст он узнал, что тот авиарейс Москва - Сухуми, которым они всей семьёй должны были лететь на отдых, завершился трагически. Подробностей той авиакатастрофы Лев Семёнович так никогда и не узнал, но ходили слухи, что будто бы более чем из ста пассажиров разбившегося о посадочную полосу авиалайнера в живых не осталось никого. Впрочем, некоторые источники утверждали, что всё же выжил тогда чудом каким-то один четырёхлетний малыш, обнаруженный спасателями после того, как пожар, возникший в салоне самолёта и погубивший остальных пассажиров, был, наконец, потушен.
Советское Гостелерадио передавало тогда, в основном, вести с полей, извещало трудящихся о досрочном выполнении кем-то пятилетнего плана и сообщало об очередных происках израильской военщины под руководством пресловутого 'дядюшки Сэма'. Что же касается чрезвычайных происшествий и катастроф, происходящих в Стране Советов, то средства массовой информации обычно умалчивали о них, и лишь некое 'сарафанное радио' способно было донести до её граждан чудовищно искажённую информацию об этих происшествиях. Тем не менее, молодой доктор Лев Калиман относился к таким слухам более чем серьёзно, наивно полагая, что подобный глас народа действительно является гласом божьим, а так как история с разбившимся самолётом касалась его лично, то он утвердился в своём убеждении доверять подобным сплетням. Так что потом всякий раз, поднимаясь на борт авиалайнера, Лев Семёнович испытывал лёгкую тошноту, вызываемую спазмами в области живота, а когда самолёт, оторвавшись от земли, начинал набирать высоту, леденящий Калиманову душу страх внушал ему, что именно теперь жёсткая посадка непременно должна оборвать его единственную жизнь. Поэтому когда международный авиарейс Москва - Тель-Авив завершился всё же мягкой посадкой на земле обетованной, бывший главврач психиатрической клиники в Тихом бору дал себе слово, что это был последний в его земной жизни авиаперелёт.
Примерно две недели тому назад Лев Семёнович всё же сделал свой выбор, отказавшись калечить ни в чём неповинного Ивана Аржунина. Отказался он тогда и от своей научной работы, и от роли хозяина частной психиатрической клиники. Первопричиной для принятия им такого решения было внезапно возникшее в нём чувство какой-то вековой, безнадёжной усталости, не принесшей ему ни удовлетворения от прожитой, проведённой в постоянной борьбе с кем-то жизни, ни покоя душевного на закате её.
В тот понедельник вечером, уезжая из Тихого бора в Москву, Лев Семёнович ещё не был уверен вполне, что решится на такое, а уже наутро следующего дня он попросил свою дочь Светлану помочь ему собрать необходимые документы для оформления гостевой визы в Израиль... Приблизительно через неделю он продал свою четырёхкомнатную квартиру в Москве значительно ниже её рыночной стоимости. И они вчетвером: он, Светлана и внуки переселились на время, остающееся до отъезда, в гостиницу. Лев Семёнович объяснил дочери такие поспешные свои действия, якобы, чудовищными долгами, и что кредиторы его люди очень серьёзные, и что даже продажа квартиры не решает вполне возникших у него с ними проблем. Примерно то же он рассказывал по телефону тогда и бывшей супруге, и та, выслушав его, произнесла в конце их разговора главное, предопределившее его выбор слово 'приезжай'.
Дня за три до отбытия на землю обетованную Лев Семёнович всё же заехал в Тихий бор, и на вопрос встревоженного доктора Гончарова 'что случилось?', дескать, мы Вас, профессор, обыскались, ответил, что лежал в больнице, прихватило сердце, и что теперь врачи рекомендуют ему покой и отдых, отдых и покой. Он также сообщил доктору Гончарову, что тому, видимо, придётся на некоторое время возглавить клинику, и передал ему около половины суммы, вырученной от продажи собственной квартиры. Другую половину Лев Семёнович уже положил в банк на имя Татьяны Сергеевны Аржуниной и собирался сообщить ей об этом по телефону сразу же, как только окажется сам за пределами России. Как можно объяснить такой его поступок? Чувством вины? Может быть и так... Наверное, профессор Калиман хотел хотя бы отчасти компенсировать то зло, которое он совершил в отношении Ивана Аржунина и многих других жертв своего научного любопытства. Впрочем, чужая душа - потёмки, да и не наше это, в конце концов, дело.
Прощаясь с доктором Гончаровым, бывший главврач попросил его выписать пациента Аржунина сразу же, как только тот изъявит желание покинуть клинику.
'А если захочет побыть здесь ещё, - говорил Лев Семёнович, - то пусть отдыхает, сколько душе его будет угодно...'
Проезжая по дороге, ведущей от здания клиники к главным воротам санатория, Лев Семёнович покосился на кирпичную будку мини-электростанции, зная, что там внизу никого теперь нет, и что бывший вентиляционный колодец не будет уже никогда служить воротами в ад для несчастных жертв квартирного вопроса. Что же касается бывшего компаньона профессора, Алексея Бачко - этого 'чёрного' капитана и хладнокровного злодея, судьба того профессора теперь вовсе не интересовала, как безразлична была тому же Бачко судьба безымянных бомжей, оставляемых им на разбитых дорогах Подмосковья.
А самого Алексея Николаевича очень даже интересовала будущая его судьба, и потому, так и не дождавшись звонка от профессора, он посетил-таки его клинику и узнал от доктора Гончарова, что Лев Семёнович улетел вместе с дочерью на отдых в Израиль. 'Всё ясно...', - подумал инспектор Бачко и вскоре доложил своему милицейскому начальству, что на подконтрольном ему, капитану Бачко участке, в одном из корпусов лесного санатория проводятся нелегальные медицинские эксперименты по лишению людей памяти, и что экспериментирует с ними главный врач частной психлечебницы, некий профессор Калиман.
Сигнал, поступивший от участкового инспектора, был тотчас принят во внимание, и подробная его информация о переделанном в подпольную лабораторию бомбоубежище была немедленно проверена. Причиной такой расторопности милицейского начальства были сведения о немалом в последнее время числе случаев, когда люди обращались в милицию, заявляя, что они не помнят, кто они такие есть. Было известно также, что расследование некоторых уголовных дел, возбуждаемых, когда выяснялось, что люди эти лишились не только памяти, но и жилья, взяла под свой контроль Генпрокуратура, и ходили слухи, что ими даже будто бы занималась ФСБ. Так что записать в свой актив раскрытие одного или сразу нескольких таких уголовных дел для начальника зеленогорского УВД полковника Алиева было, что называется, делом чести.
Подвальное помещение здания клиники полностью исследовали, и действительно в одной из квадратных его комнатушек обнаружили совершенно невменяемого человека, слепого, как сперва показалось обнаружившим его сотрудникам УВД. Это был тот самый бродяга Федот, намеренно помещённый сюда Алексеем Бачко за несколько дней до прибытия зеленогорских оперативников. Добиться от Федота они, понятно, так ничего и не смогли и увезли его в УВД, а чем всё это для Федота закончилось - неизвестно. Льва Семёновича Калимана немедленно объявили в розыск, капитан Бачко знал, что поиски по горячим следам положительных результатов не дадут, а когда выяснится, что тот давно уже в Израиле, начальство наверняка спустит это дело на тормозах.
Постепенно допросили весь медперсонал клиники, начиная с доктора Гончарова и заканчивая дворником Мурадом, но из тех показаний ничего конкретного по делу о подпольной лаборатории следствию не удалось установить. В конце концов, всё свалили на отсутствующего Калимана, а капитан Бачко получил повышение по службе и был переведён из участковых в отдел дознания зеленогорского УВД. В таком назначении Алексей Николаевич также видел возможность дополнительного заработка. Ведь если грамотно, как он любил выражаться, использовать информацию, полученную от подозреваемых арестантов, то есть не заносить в протоколы допросов всё подряд, что удалось из арестантов выбить, то с помощью такой 'приватизированной' информации вполне можно было бы шантажировать их будущих вероятных подельников, остающихся пока ещё на свободе. Правда, осуществить очередной 'бизнес-план' капитану Бачко так и не довелось...
Примерно через неделю после переезда Алексея Николаевича в новую квартиру, купленную им в центре Зеленогорска, он, придя со службы домой, обнаружил там пятерых его старых приятелей - тех самых бандитов, отбывших различные сроки заключения и теперь собравшихся вместе, чтобы потолковать с ним... 'Разборка' была недолгой. Убивать его они не стали, а обшмонав его квартиру, собрали в мешок всё ценное и вкололи Бачко двойную дозу препарата, обнаруженного ими в холодильнике. О 'чудодейственном' свойстве этого препарата им поведал сам Алексей Николаевич, естественно до, а не после инъекции, как раз в тот момент, когда братки привязывали его к батарее центрального отопления. Вскоре они покинули его жилище, оставив Бачко ещё более равнодушным ко всему, чем тот был до их посещения. Так что когда через четверо суток его обнаружили лежащим на полу в одной из комнат его новой трёхкомнатной квартиры, Алексей Николаевич на все вопросы сотрудников УВД только что-то мычал в ответ, пуская слюну, а бесцветные глазки его смотрели на них уже не тем обычным холодным 'стальным' взглядом, а каким-то замороженным 'стеклянным'.
Справедливо сказанное однажды: поступай с людьми так, как хотел бы, чтобы люди поступали с тобой, или же наоборот - не поступай, как не хотел бы... И судьба, - как бы мы не роптали на неё порой, - всегда, всегда справедлива! Так и с Алексеем Бачко произошло то, чего он так желал другим: забыть свою прошлую жизнь и не помнить родства своего. Поскитавшись по московским психушкам, примерно через полгода он очутился в Тихом бору, в той самой клинике, в сто восьмой палате, куда теперь уже главврач Николай Андреевич Гончаров определил Бачко, приняв во внимание былые его заслуги в должности местного участкового. Подлечить бывшего капитана милиции попросил доктора Гончарова зам. начальника зеленогорского УВД Пётр Васильевич Артемьев, пожалуй, единственный кого теперь интересовала судьба покалеченного бандитами сотрудника. Кстати, братков тех вскоре вычислили и снова посадили, но Алексею Николаевичу такое возмездие здоровья не прибавило, да и не знал он о том возмездии, и не мог теперь знать...
'Касифо касякося тусь... сикото мисси... лифа варра мена... Васем?..', - такие мысли часто теперь посещали Алексея Бачко, и он, пуская слюну, вздрагивал всем телом и бился в припадке, затихая только после очередной инъекции успокоительного, сделанной ему добродушным доктором Гончаровым.
'Выси... бо... наси...', - и Бачко забывался до следующего полнолуния, изредка поскрипывая зубами, когда возмущённое Солнце посылало на Землю очередную магнитную бурю.
Само собой разумеется, Иван Аржунин давно уже выписался из клиники и жил теперь дома, как и бывший сосед его из сто девятой палаты Роман Козырев. Последний забросил свою актёрскую карьеру и устроился на работу администратором в одно небольшое ночное кафе, каких немало завелось в девяностые годы в московских полуподвальчиках. Теперь главной обязанностью Козырева было наблюдать за официантками, чтобы те не расслаблялись, обслуживая клиентов, и режиссировать их работу, напоминая им, время от времени, что на таком-то столике в пепельнице скопилось уже более четырёх окурков. Хозяином этого кафе был Николай Аронович Бачко - тот самый угрюмый тип из сто десятой палаты, но Козырев не узнал его, раздобревшего от пива, а потому и не смог лишний раз убедиться в достоверности формулы 'мир тесен'.
Днём, когда посетителей в кафе было немного, молодой администратор почитывал по-прежнему любимые им детективные романы и беседовал иногда с завсегдатаями кафе, потягивающими бочковое пиво у стойки бара. Тогда он вспоминал все те диспуты в клинике, беседы с Иваном Аржуниным и кичился перед опохмелившимися своими познаниями в устройстве мироздания. Некоторые слушали его с интересом, но мало кто воспринимал его рассказы всерьёз, и, наверное, потому, что он, оставляя в них за Всевышним право владеть Миром духовным, истинным, всё же преподносил себя самого как одного из главных героев матрицы мира иллюзий, мира материи... Как-то раз один из таких завсегдатаев, тоже проявлявший интерес к религиозно-философской тематике и, видимо, разочаровавшийся в собственных умозрительных построениях, посоветовал Козыреву прочесть один современный роман, который, судя по его словам, буквально открыл ему глаза на все две тысячи лет истории Христианской Церкви. Козырев прочитал сие произведение голландского писателя Бенджамина Ван Драауна, в котором тот высказывал предположение... нет, именно утверждал, что Иисус Христос, якобы, был женат на Марии Магдалине, и что у них будто бы даже были дети.
'Ну и что это меняет?..', - думал потом Роман Козырев, хотя такая версия жизнеописания Иисуса Христа явно пришлась ему по душе.
'А главное-то это и меняет!..', - ответил бы ему теперь философ Иван Аржунин. Потому что гораздо проще очеловечить Бога в глазах людей, чем самому человеку обожествить себя духовными подвигами и 'тесными вратами'. Ну а то, что этот голландский Драаун узрел в звезде Давида единение мужского и женского начал, буквально - священное единение мужчины и женщины? Что ж... Тантрический символ культа богини Кали выглядит в этом смысле гораздо эффектнее, более откровенно.
Но Роман Козырев не общался теперь с Иваном Аржуниным, хотя тот и оставил ему номер своего московского телефона и приглашал, когда они прощались в клинике, заезжать в гости. А Иван Андреевич, проведя остаток зимы и холодные мартовские дни дома, уже в середине апреля стал выезжать с бригадой подвижников на восстановление храмов в вымирающих российских деревнях. Оказалось, что руки его помнят плотничье дело, и хотя доходов от него Аржунин теперь почти не имел, работа во славу Божию доставляла ему естественную радость и главное - сопутствующий ей душевный покой.
Татьяна Сергеевна всячески поощряла такую деятельность мужа... ну, по крайней мере, не препятствовала ей, и, сознавая, что муж счастлив, сама была счастлива, когда он с одухотворённым лицом приезжал на выходные домой. Отсутствие заработка у Ивана Андреевича вполне компенсировала сдача в аренду однокомнатной квартиры в Москве, которую Татьяна Сергеевна приобрела на деньги, оставленные ей профессором Калиманом. Сама же она вскоре оставила работу в должности федерального судьи и перешла в адвокатуру, где трудилась теперь, представляя интересы жертв чёрных риэлторов и обманутых недобросовестными строительными компаниями дольщиков.
Новый автомобиль взамен так и не найденного старого Шевроле семья Аржуниных решила не приобретать, так как Иван Андреевич не захотел почему-то восстанавливать утраченное им тогда, год назад водительское удостоверение, а Татьяна Сергеевна никогда такового и не имела. Впрочем, движение автотранспорта по улицам Москвы с каждым годом всё больше напоминало стихийную автостоянку, а постоянно растущие цены на бензин и изнурительные очереди на регистрацию и техосмотр транспортных средств в ГАИ вполне могли довести нормального человека до депрессивного психоза. Так что по поводу этих самых водительских прав Иван Андреевич в разговоре с супругой однажды пошутил:
Техосмотр, бензин, страховка,
Автосервис и ГАИ...
Пробки, платная парковка...
Это... всё... права мои?..
Тогда на эти слова мужа Татьяна лишь рассмеялась в ответ, и на этом автомобильная тема была у них исчерпана. Так что она, как и прежде, ездила на работу на метро, которое было в пяти минутах ходьбы от их дома, а Иван отправлялся в свои командировки на автобусах пригородного и междугороднего сообщений, что было гораздо удобнее, да и дешевле, чем самому рулить по российским дорогам - второй по счёту беде нашей Родины.
Однажды в июле - через год после его воскрешения - судьба привела Ивана Аржунина во Владимирскую область, в одну из деревень, где ему предстояло участвовать в восстановлении сельской церкви, осквернённой большевиками ещё в двадцатых годах двадцатого века... Недели через две, когда строительные леса уже обступили потрескавшиеся стены церквушки, поднявшись от основания их до луковицы избитого дождями и градом купола без креста, Иван Аржунин срубил новый крест и внёс его во внутреннее пространство пустующего храма. Теперь уже другой мастер должен был отполировать и покрыть тонким слоем сусального золота этот священный символ православной веры, чтобы как можно дольше сохранить его от разрушительного воздействия быстротекущего времени. А безмерно счастливый Иван отдыхал после очередного дня трудов праведных, лёжа на самодельном деревянном топчане прямо под открытым июльским небом. Причиной такого безмерного счастья его было не только удовлетворение от завершённой сегодня работы, но и недавний звонок из Москвы от супруги Татьяны, которая сообщила ему, что скоро он станет отцом.
Солнце зашло, и Аржунин вглядывался в необъятную звёздную высь и улыбался своим мыслям, думая о будущем ребёнке: кто-то родится у них с Татьяной - сын или дочь?
'Впрочем, не то важно, кто..., - вдруг понял Иван: - Главное, что произошло чудо!'
И Иван благодарил в своём сердце Того, чья Высшая обитель находится где-то там, в Вечности, за пределами бесконечной (в глазах человека) Вселенной.