У федерального судьи Татьяны Сергеевны Аржуниной пропал муж. Не имея, как и многие в то время, постоянной работы, он в дачный сезон подряжался рубить бани скороспелым российским нуворишам. И не было у него недостатка в заказах, потому что плотник он был, что называется, от Бога. Так что домой в летний период он наведывался лишь изредка - целыми днями с утра и до вечера, без выходных прилаживал одно к другому гладкие оцилиндрованные брёвна. Впрочем, прилаживал и не оцилиндрованные.
Как-то раз в конце мая Татьяна Сергеевна готовилась к встрече нечастой (о чём тут чуть выше уже говорилось) с мужем своим Иваном Андреевичем, позвонившим ей с завершённого уже объекта и обещавшим сегодня же к ужину быть дома. Так и не дождавшись его, она весь вечер пыталась дозвониться ему на 'мобильный', но в ответ всякий раз, как казалось ей, фальшиво-плаксивый женский голос монотонно твердил о недоступности абонента... Воображение Татьяны Сергеевны создавало такие реальные в её голове, жуткие, пугающие её картины, что подробное описание их вполне могло бы составить целую главу. Так, к примеру, виделся ей разбитый вдребезги внедорожник Ивана - подержанный Шевроле, который Татьяна Сергеевна почему-то очень не любила, называя его танком бандитским, и не раз уже просила мужа продать подозрительную машину. Виделся и сам Иван Андреевич с разбитой о лобовое стекло внедорожника, окровавленной головой... Ещё представлялось ей в полудрёме бессонной ночи, как из бензобака Иванова внедорожника, - смятого, пробитого насквозь угловатым бампером встречного лесовоза, - на асфальт вытекает бензин и чёрной расползающейся вокруг лужей приближается к брошенному кем-то из окон проезжающих мимо машин тлеющему роковому окурку.
Когда вторая такая ночь была уже на исходе, Татьяна Сергеевна набрала номер одного из следователей городской прокуратуры, с которым ей часто доводилось сотрудничать при решении некоторых судебных вопросов, договариваться, не раз находя столь необходимый для спокойной размеренной жизни компромисс. В этом их отношения и ограничивались, хотя Вячеслав Сергеевич Тропарёв (так звали старшего советника юстиции), может быть, и рассчитывал на нечто большее. Впрочем, оставим эти предположения для любителей служебных романов и сообщим лишь, что Татьяна Сергеевна, которой едва только минуло сорок, была на двенадцать лет старше своего мужа и любила его той свойственной многим бездетным женщинам любовью, в которой проявлялся подчас нереализованный ею материнский инстинкт.
Вячеслав Сергеевич, услышав столь ранним утром взволнованный голос своей знакомой, сразу же понял, что произошло что-то из ряда вон выходящее, а постоянно повторяемое ею сквозь плач имя мужа её заставило Тропарёва предположить и нечто более страшное. Он как мог успокаивал её и, добившись, наконец, более-менее внятных объяснений причины тревожного звонка её, внимательно слушал, изредка переспрашивая и записывая в блокнот некоторые уточняемые им цифры и названия мест, как-то: номера Шевроле Ивана, откуда и когда Иван Андреевич звонил в последний раз и прочее...
Татьяна Сергеевна обратилась непосредственно к Тропарёву, потому что он мог значительно ускорить процесс розыска её мужа; а идти самой как частное лицо в ОВД и подавать заявление через дежурную часть? Нет. Слишком уж хорошо знала она всю нерасторопность той административно-бюрократической системы, частью которой была и сама по служебному своему положению.
Вячеслав Сергеевич лишь отчасти оправдал её надежды, отчасти потому, что перезвонив ей домой (на работу она не пошла), ближе к полудню сообщил, что никаких сведений о местонахождении Ивана Андреевича Аржунина на этот момент не имеется. Ни в каких авариях - дорожных происшествиях (боже упаси) Иван не участвовал, в сводках милицейских протоколов не значится, в больницы и морги также не поступал. Но известно, что из коттеджного посёлка, где Иван получил под расписку от заказчика полный расчёт за выполненную им работу, Иван выехал позавчера, часов в семь вечера на своём подержанном Шевроле. Всё. Больше сказать Тропарёву печальной Татьяне Аржуниной вроде бы было и нечего...
Но с другой стороны Вячеслав Сергеевич запустил в действие такой особый механизм, называемый федеральным розыском, который, завертевшись однажды, никогда уже не останавливался, - разве что для 'смазки' его и повторного 'запуска'. После чего он опять 'раскручивался' и так постоянно до обретения тех или иных конкретных результатов пусть и не всегда чистой работы его. По всей стране местные управления внутренних дел сразу (без предварительного 'ушёл из дома и не вернулся') получили ориентировку на пропавшего без вести Ивана Андреевича Аржунина: такого-то года рождения, проживающего там-то и там-то, одетого в день исчезновения в то-то и прочее. Также прилагались недавняя его фотография и особые приметы. ГИБДД должна была останавливать для проверки все зелёные внедорожники Шевроле и останавливала, хотя, к сожалению, в случае именно этом так и осталась должна, о чём извещаем читателя, чуть забегая вперёд.
Хозяина подмосковного коттеджа, у которого работал Иван и где его видели в последний раз, трое суток продержали в КПЗ и отпустили, лишь опросив многочисленных свидетелей, видевших, как Аржунин выезжал через центральные ворота посёлка один, и подтвердивших, что задержанный хозяин коттеджа весь вечер и половину ночи никуда из посёлка не отлучался, а пил с ними водку, 'обмывая' новую баню, восхищаясь - пока был в состоянии первое слово сложить и связать со вторым - оцилиндрованным бревном.
Татьяна Сергеевна взяла на работе отпуск и первое время по нескольку раз в день звонила Тропарёву, вопрошая его о результатах розыска; но тот не располагал более никакой информацией, да и вообще, по сути, был прав, полагая в душе, что и так уже сделал предостаточно, о чём, естественно, умалчивал. Так что, отвечая всё ж каждый раз на звонки Татьяны Сергеевны, он лишь успокаивал её, обещая сразу же как только 'что-то проявится', немедленно ей сообщить. Наконец-то и несчастная женщина поняла, что столь частыми своими звонками она отрывает постороннего человека от дел, и что в его, Тропарёва сознании - в отличие от её собственного - на пропавшем Иване Андреевиче клином свет не сошёлся.
То, что в дальнейшем определяло душевное состояние Татьяны Сергеевны, вполне могло бы заинтересовать некоторых коллег Льва Семёновича Калимана, исследователей различных маний и фобий, сопутствующих веку технократии, и придумавших для разнообразия ещё и такое заболевание как 'телефонная зависимость', переболеть которым, однако, не дай Бог никому. Так вот и Татьяна Сергеевна познала это болезненное состояние, целыми днями не отходя от телефона и боясь за неимением 'мобильного' даже выйти в магазин за продуктами, или же, что льющаяся из крана вода заглушит столь ожидаемый ею телефонный звонок.
Первые звонки ещё отзывались в сердце её сладким чувством надежды, что, быть может, вот это как раз и звонит Тропарёв, а может быть, сам Ваня вдруг дозвонился из жестокого плена бандитского с просьбой о выкупе?.. Первыми эти звонки были и буквально, потому что второй, а тем более третий едва успевали раздаться, и то только ночью; а днём Татьяна брала трубку сразу, нет, просто срывала её с аппарата, роняя её и на.., и об стол, и снова схватив и обеими уж руками дрожащими прижимая её к бледной щеке. Но всё это были либо звонки надоедливых старых подруг, незнающих пока ещё о несчастье её, либо раздражающие её равнодушием анкетных вопросов звонки из социологических служб. Ещё несколько раз ошибались номером... А вскоре звонки прекратились и вовсе. Затих телефон. И тогда Татьяна Сергеевна часто снимала трубку с него, чтобы проверить: работает он или нет...
Недели через две она, не сдержавшись и почти автоматически набрав на священном теперь для неё телефоне номер служебного Тропарёва, узнала от его заместителя, что тот вот уж дней десять как в отпуск уехал с женой и детьми: то ли на Кипр, то ли на Мальту.., а, впрочем, быть может, на родину, в Пензу, - он точно не знает, он заместитель.
Только тогда поняла, наконец, осознала Татьяна Сергеевна вдруг, насколько сама она подчинила себя, свою волю этому бездушному электронному устройству в корпусе чёрной пластмассы - телефонному аппарату, никогда и ничего самолично ей не обещавшему и бывшему лишь беспристрастным посредником между ней и другим человеком бездушным (как теперь ей казалось) Тропарёвым В. С.
И не знала тогда ещё Татьяна Сергеевна, что этот вот 'кнопочный чёрт' (как честила она телефон-аппарат 'вместе с ней сотворивший кумира') вскоре вновь станет для неё чем-то вроде иконы, когда свяжет её пусть и не с Богом, как есть Он, но с человеком, посланным ей, несомненно, от Бога. А тот человек, - вовсе даже и не душевный по причине болящего сердца, - исполняя свой долг (потому что привык исполнять и всегда исполнял), даже и ведать не ведал, что Промыслом Божьим работу его назовут - неведомым никогда заранее никому Божьим Промыслом.
ГЛАВА 5
В зеленогорском УВД как-то совсем некстати затеяли капитальный ремонт. В жаркие июльские дни, когда солнце, казалось, прожигало насквозь крышу и стены старого, построенного ещё немецкими военнопленными жёлтого двухэтажного здания, к естественной при такой жаре духоте добавились ещё и запах масляной краски, и редкая вонь, бывающая при вскрытии (необходимом при полной замене сантехники) старой, как и само здание, канализационной его системы.
Но, служба есть служба; и многие сотрудники УВД вынуждены были дышать всем этим ремонтом, что называется, полной грудью, после того как задыхались, время от времени зажимая носы, кроме тех, пожалуй, сотрудников, что находились за плотно закрытыми дверьми кабинетов служебных, оснащённых кондиционерами или, по крайней мере, вентиляторами. Но и эти сотрудники в званиях до майора при первой же возможности выходили 'покурить' на улицу и оставались там до тех пор, пока чей-то грозный, басовитый окрик из открытого настежь окна второго этажа не призывал кого-либо из них вернуться в здание УВД.
И всё же самые тяжкие испытания выпали в эти дни на долю задержанных, чью свободу временно ограничивала металлическая решётка, изготовленная, видимо, наспех и также на скорую руку выкрашенная в ядовито-зелёный цвет. Две деревянные скамьи, что положены были за ней на четыре чугунные чушки, 'растущие' прямо из пола бетонного, прижимались к грубым бетонным же стенам так, что для сидящих на одной из них решётка была слева, а на другой, соответственно, справа.
Для тех, кто в России живёт, а не в этой, как иные её называют, стране, для тех, кто не зарекается от... сообщим доверительно, что если пошарить под такою скамьёй незаметно для стражи, - она знает, но всё же, - аккуратно рукой, то почти всегда можно нащупать где-нибудь там, в щели между досками: оторванный от спичечного коробка 'чиркалёк', две-три спички и, быть может, окурочек, - такой, чтоб вдохнуть глубоко и не раз паче воздуха нужный порой для обмана души горький дым, для иллюзии некой свободы душевной, той, когда понимаешь, что ты не один. Вот что главное в оставленном тебе кем-то окурочке. По крайней мере, так было раньше, и вложить при наличии у тебя таковых сигарету и спички туда, в щель между досками было в России понятием вовсе даже и не блатным, но человеческим. А вот человека 'вложить', так сказать, втихаря или же уложить его и не в щель, но всё ж между досками - сверху и снизу - это как раз блатным приватным понятием было, однако скрываемым, потому что блатными же и порицаемым вслух по закону неписанному, который если кто и читал, то об этом другим уже не расскажет. А если расскажет? Впрочем, противно об этом рассказывать, мерзко, опускаясь душою всё ниже и ниже. Бездна там ниже. Бездна. Тьма без цвета и запаха. И эхо печальное слышится откуда-то сверху всё тише и глуше: 'мы с тобой, мы с тобой, мы с тобой...'. Где?! Между досками?! Куда сами же и уложили?! Эти вопросы последние для людей молодых, тех, кого и теперь ещё, может быть, привлекает блатная романтика. Так вот ожидает за нею безликая Бездна. Буквально безликая. Не рай и не ад, что так ярко описаны кем-то из тех, кто там не был, не тартарары - хуже: осознаваемая вечной душой Пустота ожидает, объяснить которую невозможно, потому что нечего там объяснять. Пустота и тоска, понимаете? Тьма без цвета и запаха там. Глухая... Так что лучше, пожалуй, продолжим рассказ о том учреждении, где меняли сантехнику и воняло масляной краской.
В этот день задержанных было немного. Некоторые из них вообще не попадали в 'обезьянник', а освобождались сразу же после составления протокола, а то и без такового. Задержанные этой категории всегда имели при себе документы, удостоверяющие их личность, и достаточную сумму денег, часть которой добровольно жертвовалась ими 'на ремонт здания'.
Тем не менее, за зелёной решёткой постоянно находилось человек пять. Иногда одного из них уводили для составления протокола, и он, как правило, больше назад уже не возвращался. Через какое-то время в 'обезьянник' заталкивали ещё двоих и, таким образом, задержанных становилось уже шестеро. Сидя напротив друг друга, они походили на пассажиров пригородной электрички, незнакомых между собой и потому всю дорогу молчавших. Правда, эти никуда не ехали, но состав их менялся время от времени кроме, пожалуй, двоих.
Первый из них сидел - если снаружи, извне смотреть на решётку - на скамье, что была слева, поджав под неё, как бы пряча от взглядов других 'пассажиров', а скорее от вечного холода пола бетонного, босые грязные ноги. Давно не стриженный и не бритый, со свежими кровоподтёками на загорелом лице он то и дело прикладывал к нему смоченную по милости дежурного офицера водой из-под крана рваную фланелевую тряпицу, бывшую некогда воротником собственной его рубахи в клеточку. Этот первый находился здесь уже часов шесть, не проявлял по этому поводу какого-либо беспокойства и, казалось, вообще был ко всему безучастен, не сетовал, как другие узники, на страшную духоту и такую же вонь.
Второй, то и дело поглядывающий на круглые настенные часы, висящие аккурат над окошком дежурного, едва обнаружив, что большая их стрелка приблизилась к завершению третьего своего круга (о чём он судил по маленькой, которая так долго ползла для него с четырёх часов до семи), вдруг резко вскочил со скамьи (той, что справа была за решёткой) и стал нервно ходить по камере, заложив руки за спину и чуть наклонившись вперёд, от решётки к стене и обратно. Сделав несколько таких маршрутов, он остановился у самой решётки и, взявшись за прутья её обеими руками, барельефом наружу просунув лицо, вызывающе, но негромко, как бы смазывая каждое слово тягучим мёдом, прогнусил, но не то чтобы ртом, и не то чтобы носом, а, пожалуй, сведённым в одно несомненное рыло как бы всем 'барельефом', упомянутым выше. Приблизительно так прогнусавил:
- Харэ, начальник... Три часа прошло... эта... давай выпускай... слышь? Начальник... - И добавил, чуть повысив голос: - Я - астматик! Ща кони двину у тя тут!
Дежурный офицер, сидя за перегородкой, - прозрачной в верхней её части так, что видны были только его голова в фуражке, плечи с погонами и часть груди с большим ярким жетоном, - как писал что-то, то и дело сверяясь с какими-то документами, так и продолжал писать, как будто и не слышал привычного для него сладкого 'мычания' этого приблатнённого показушника. Тем не менее, ровно через три часа после задержания его этот последний уже расписывался у окошка дежурного в толстенном журнале за возвращаемые ему по освобождении наручные часы, связку ключей, зажигалку и замызганную хозяйственную сумку, куда он уложил автомобильный домкрат, выданный ему не под роспись, не по реестру, а в результате мучительного теперь для капитана 'мычания'.
Примерно через час, то есть в начале девятого часа вечера со второго этажа здания УВД спустился в дежурную часть заместитель начальника этого учреждения подполковник милиции Пётр Васильевич Артемьев. Действительно могучая фигура его, дополняемая к тому же раскатистым, потрескивающим басом мгновенно оживила сонную атмосферу дежурки; и даже вонь та невыносимая куда-то вдруг улетучилась. Впрочем, может быть, это только показалось задержанным, сидящим по ту сторону зелёной решётки, однако сержанту, уснувшему на стуле рядом с ней по эту сторону, вовсе не показалось. Едва услышав сквозь сон громовой бас Артемьева, он сразу очнулся, вскочил со стула и, поёжившись, стал судорожно ощупывать свой табельный пистолет-автомат. Убедившись, что оружие на месте, сержант сконфуженно улыбнулся подполковнику, на что тот лишь укоризненно покачал головой в фуражке и... отвернулся.
Пётр Васильевич вообще никогда не изображал из себя большого строгого начальника и слыл среди своих подчинённых скорее отцом-командиром, да и был таковым. Поэтому и они (многие из них) относились к нему с истинными почтением и уважением, рискуя порой и пренебрегая даже уставом и правилами субординации, дабы ненароком не оскорбить его чувств искусственным, показным чинопочитанием. Человек на своём месте - так можно было бы определить положение подполковника Артемьева в должности заместителя начальника УВД, рабочей, так сказать, лошадки. Такие люди никогда и не становятся непосредственно начальниками, потому что тянут они свою лямку, что называется, не за страх, а за совесть, тогда как те, кого они замещают... Однако не будем обобщать, а вернёмся в дежурную часть зеленогорского УВД, где к подполковнику Артемьеву подоспел, тяжко вздыхая и держась то за ноющее плечо своё, то за поясницу, небольшого роста седенький мужичок в очках.
Это был дежурный сантехник из местного ДЕЗ-а Дядя Вася, которого на самом деле звали как-то иначе, но представлялся он домохозяевам почему-то именно так. По-видимому, псевдонимом, под которым и славился среди других работников ДЕЗ-а тем, что за один официальный, так сказать, вызов (то есть за время, отпущенное ему по нормативам на устранение тех или иных сантехнических неисправностей) Дядя Вася успевал побывать сразу в нескольких местах, где требовался его разводной 'газовый' ключ.
Дядя Вася обладал тем особым пролетарским талантом так представить работу свою дилетантам квартиросъёмщикам, как будто она и тяжела для него, и отвратительна, но кроме его самого и друга его Семёныча совершить её в Зеленогорске вроде бы больше и некому. Впрочем, такая его демонстрация собственной незаменимости устраивалась им только на вызовах официальных, за которые ему полагалась зарплата, которую ему давно не платили.
И потому, вызываемый через диспетчера, если вдруг у кого-то из жителей подконтрольного ДЕЗ-у района случалась протечка, Дядя Вася, явившись на зов, тут же где-нибудь в ванной или на кухне, - как казалось жильцам перепуганным, - был готов умереть... И вдруг оживал, но не совсем, а так, чтобы видели домохозяева и особенно - домохозяйки, что ему тяжело... Сетовал на молодёжь, что в сантехники больше уже не идёт, а всё больше в 'безмены' (как бизнесменов он называл); а сын его, Федот - тот и вовсе по кривой дорожке пошёл, но говорить о нём Дядя Вася не хочет и знать его - тоже. Так что сантехников в ДЕЗ-е осталось всего только двое - он да Семёныч; и если бы не они, то весь Зеленогорск давно уже утонул бы... В чём - Дядя Вася обычно не договаривал и приступал к работе, но так, что даже незначительный поворот дядивасиного широко-разводного ключа (сжимающего какую-нибудь ржавую соединительную муфту) тотчас же вызывал у самого Дяди Васи череду тяжких звучных вздохов, а у сердобольных домохозяек - сострадание и глубокое понимание всей сложности и трудоёмкости неблагодарного его ремесла.
Но, однако, вернёмся опять же в милицию, где за величавой фигурой подполковника семенил, то и дело охая, Дядя Вася, сегодня особенно как-то разболевшийся всеми суставами. Глядя себе под ноги, он словно каялся в чём-то перед высоким начальником, как бы авансом, заранее извиняясь за что-то, приправляя и без того смутную речь свою профессиональными сантехническими терминами и тяжкими вздохами, кои укажем здесь многоточиями.
- Отопление я отпрессовал, - уверял Дядя Вася Артемьева. - Завтра с утра проверьте, если потечёт, то я... Нет, я сам утром приду и всё проверю. А если меня не будет, то... я скажу Семёнычу, он завтра дежурит. Семёныч придёт и всё исправит... Ну, я сделал всё как надо... Да, совсем забыл! В сортире э-э... фаловую трубу менять надо! Завтра Семёныч посмотрит на складе. Если нету - будем заказывать... Для милиции не откажут.
И вдруг Дядя Вася повеселел почему-то, вздыхать перестал и, заглянув в глаза подполковнику, добавил:
- Да что труба, было бы здоровье, да войны бы не было. А трубу-то достанем!
Пётр Васильевич выслушал дядивасину 'исповедь' с выражением лица соответствующим прямому переводу на русский язык его, подполковника имени и, распрощавшись безмолвно с сантехником, прошёл за перегородку к дежурному.
Дежурный офицер поднялся ему навстречу вроде бы как для доклада оперативной обстановки и внешне - согласно уставу. Но в душе, то есть просто по-человечески потому, что поддался некоему безотчётному импульсу, заставляющему даже и нерадивых учеников вставать при входе в класс школьного их учителя, да и вообще всякого взрослого человека, на которого малые дети даже и стоя всегда глядят снизу-вверх. Капитан Сысоев был тотчас усажен на место; и подполковник Артемьев, склонившись над заваленным бумагами столом дежурного, стал неторопливо перебирать одну из стопок, в кои Сысоев ещё до его появления успел разложить: протоколы, составленные на задержанных; заявления, поступившие от граждан и так далее по их назначению листы бумаги, ставшие уже документами. Некоторые из протоколов Артемьев сразу откладывал в сторону, едва взглянув на них, в некоторые углублялся, как бы стараясь уловить в сухих протокольных строках ему одному известную суть. На одном из таких изучаемых он остановился, взял с соседнего стола папку со старыми, двухмесячной давности ориентировками, открыл её, перебрал содержимое и извлёк оттуда нужный ему лист. Затем, покинув 'дежурку', подошёл к решётке 'обезьянника' и, сверяясь, время от времени, с неудачной ксерокопией ориентировки, долго всматривался в лица задержанных, коих теперь за зелёной решёткой было всего только четверо.
Убедившись, что он не ошибся, Артемьев поманил к себе жестом руки, - вполне милицейским, в котором читалось 'а ну-ка иди-ка сюда', - стоявшего неподалёку сержанта. И когда тот подошёл, Артемьев, уже жестом другим как бы ключ музыкальный басовый в воздухе нарисовав, вслух басом же и приказал ему отпереть дверь-решётку 'обезьянника' и вывести из клетки одного из задержанных. Подполковник указал сержанту на белокурого... впрочем, скорее изначально русого босоногого парня с загорелым лицом, заросшим выбеленной солнцем щетиной.
Парень, по-видимому, задремал на скамье, что имела всего лишь подобие спинки, и потому прижавшись сутуло спиной прямо к бетонной стене пусть и не 'глухой' (с вечным запахом склепа), но всё-таки камеры, переделанной в таковую из бывшей 'ленинской комнаты'. Сержант заклацал в замке двугребенчатым длинным ключом, открыл дверцу и, зайдя внутрь клетки, растолкал босяка, в полутёмном углу глубоко натурально уснувшего... Когда тот очнулся и более-менее пришёл в себя, сержант вывел его наружу и с трудом поставил его пошатывающегося перед суровым теперь подполковником.
Пётр Васильевич, ещё во время 'исповеди' сантехника краем глаза приметивший небритое это лицо, теперь внимательно изучал его, опять же сверяясь с плохой фотографией, больше похожей на фоторобот, благодаря допотопному ксероксу. Так что более проку было от особых примет, указанных в ориентировке, среди которых значилась татуировка на левом предплечье; и Артемьев попросил задержанного закатать рваный от локтя рукав того, что осталось от рубахи: без пуговиц и воротника ветошью 'в клеточку' висевшего на нём, на задержанном. Поняв, что тот, то ли спросонья, то ли почему-то ещё не реагирует на его просьбу, Артемьев привлёк для этой цели сержанта. И когда предплечье задержанного было, наконец, обнажено, - перед изумлённым взором подполковника, изумленным, несмотря на его ожидание (как это бывает, когда знаешь заранее, что вот можешь увидеть то-то и то-то и, увидев, всё равно удивляешься), предстало изображение непонятного ему символа, внешне напоминающего число 'тридцать'. То есть сочетание цифр 'три' и 'ноль', но соединённых между собой маленькой чёрточкой, берущей начало где-то от середины 'тройки' и оканчивающейся прикосновением к верхней закруглённости 'нолика'. Прямо посередине над этим 'сочетанием цифр' символ дополняли коротенькая дужка кончиками вверх и точка над ней. Это изображение в точности совпадало с описанием, указанным в ориентировке.
Артемьев проводил находящегося в федеральном розыске и обнаруженного им Ивана Андреевича Аржунина в соседствующий с дежурной частью конференц-зал и усадил его на один из стульев, стройными рядами расставленных вдоль стен под портретами заслуженных сотрудников УВД (среди которых портрета Артемьева не было). Сам же, приказав сержанту оставаться рядом с обнаруженным, отправился отчитывать капитана Сысоева за ротозейство.
Пётр Васильевич Артемьев перешёл на службу в милицию из спецназа МВД, в составе которого он, будучи ещё майором, участвовал... Впрочем, много где участвовал, непосредственно в боевых действиях. Он шёл в милицию с желанием навести порядок хотя бы на отдельной, вверяемой ему территории, границы которой Пётр Васильевич определял не только местностью, подконтрольной УВД, но и самим УВД, явно не обеспечивающим законность и правопорядок из-за давней, ставшей почти уже нормой привычки сотрудников брать взятки. Артемьев действительно надеялся искоренить это безобразие - с той наивной решимостью, которая по сути одна только и определяет такое понятие как честь офицера. Ибо если такую наивность в ином человеке постепенно вытесняет так называемая житейская мудрость, предрасполагающая к оглядкам и различным компромиссам, то следует, пожалуй, задаться вопросом: а совместимо ли вообще понятие чести, офицерской чести с потерей веры в справедливость? Вероятно, исходя из таких соображений, подполковник Артемьев не каждому сотруднику по УВД при встрече отвечал приветствием в виде взмаха вскинутой и на доли секунды удерживаемой где-то у края козырька фуражки руки, далеко не каждому. За что и получал иногда замечания от начальника УВД полковника Алиева, которому он, впрочем, тоже никогда не отдавал чести.
Но представился он по всей форме, - во весь свой громадный рост вытянувшись по стойке 'смирно' и чётким, отработанным жестом приложив к виску своему с проседью сведённые вместе пальцы открытой ладони правой руки, - маленькой хрупкой женщине с мокрыми от слёз радости зелёными глазами. Это была Татьяна Сергеевна Аржунина.
ГЛАВА 6
Лев Семёнович Калиман ни на йоту не усомнился тогда, при первой их встрече, в истинных намерениях Алексея Бачко, хотя тот и пытался, манипулируя общеизвестными фактами, скрыть от профессора гнусную суть своих предложений, очевидную для психиатра за лживым, показным красноречием дутого бизнесмена. Впрочем, мог ли знать Лев Семёнович, - допустим, поверь он тогда Алексею Бачко, - кого именно привозили теперь к нему в клинику немногословные 'курьеры' Бачко, всякий раз говорившие приблизительно так: 'Это, доктор, к вам типа на профилактику. Вы его, доктор, не слушайте. Это хитрая, лживая тварь! Сволочь и беспредельная морда!..'. Мог ли знать Калиман-психиатр всю подноготную будущих жертв, представляемых ему таким образом? Аферисты они или нет? Все как один при доставке их в клинику пьяные вдрызг, 'лыка не вяжущие'. Этот вопрос в несколько иной форме его постановки каждый раз задавал себе сам Лев Семёнович и отвечал на него так, как когда-то давно отвечал сам же он - молодой Калиман, в спецпсихбольнице калеча людей: он не знает; это не его дело... Это дело Бачко и его сподручных. Их бизнес. Их... А в бизнесе, как наслышан был неделовой Калиман, существуют такие понятия как 'деловая мера' и 'ничего личного'.
Что же касается проявленной в той, первой беседе, осведомлённости Алексея Бачко о прошлом лично его, Льва Калимана, - что ж, последний и сам не раз в своей жизни, если возникала необходимость уговорить кого-либо, вынужден был прибегать к такому же приёму 'обратной связи', с ходу как бы прощупывая слабые места собеседника, а то и намеренно, заранее запасаясь необходимой, 'козырной' информацией о нём. Так что как психиатр он прекрасно понимал тогда, что Бачко специально сдабривает свои предложения деловые якобы жаждой справедливости, и притворился, что тому удалось возбудить в нём, Льве Калимане праведный гнев. Ложь за ложь и ничего личного. На самом же деле Льву Семёновичу просто жаль было терять частную клинику - воплощённую мечту всей его жизни. А деньги, которые сулил ему Бачко, не только покрывали все расходы на её содержание, но и обеспечивали возможность самому профессору, не заботясь более о хлебе насущном, работать над своим научным трактатом, который вот уже третий месяц лежал заброшенный в ящике письменного стола. Поэтому не столько как алчный хозяин, сколь одержимый наукой профессор, Лев Семёнович отбросил от себя до поры всякие там угрызения совести и размышления о морально-этическом аспекте нового предприятия отложил 'в долгий ящик', а из ящика письменного стола извлёк красного цвета папку, в которой хранились черновики научных его изысканий. Профессор открыл её и стал внимательно изучать выдержку из истории болезни одного из пациентов Московского Института психиатрии. Ксерокопии этого документа прислал ему давний его знакомый, тоже профессор - Эдуард Викентьевич Авестидзе, более успешный в карьере и занимающий теперь должность зам. директора упомянутого Института. Справедливости ради будет нелишне заметить, что Лев Семёнович вовсе не завидовал успеху коллеги, который, будучи приблизительно одного с ним возраста, в прошлом также практикующий врач-психиатр, не прерывал, в отличие от Калимана, практики даже в труднейшие для страны и медицинской науки девяностые годы. Однако для Калимана и тут во всём был виноват КГБ.
Не стоит, пожалуй, вдаваться в детали изучаемой профессором ксерокопии медицинских исследований, пестрящих к тому же усложнёнными латынью медицинскими же терминами. Но следует всё же упомянуть один из них, весьма важный не только для научной работы профессора Калимана, но и для всей этой истории термин греческого происхождения 'амнезия'.
За изучением рукописи Лев Семёнович провёл часа три, время от времени помечая красным карандашом среди записей отдельные слова и их сочетания, без труда расшифровывая чужой, замысловатый врачебный почерк... Когда глаза его стали чесаться от усталости, учёный снял очки, вытер чистым носовым платком слёзную влагу по краям век и, откинувшись на спинку кресла, предался длительным глубоким размышлениям, отразившимся на его лице напряжённым, брезгливым выражением.
'Это - плагиат, - сделал вывод в мыслительных изысканиях Лев Семёнович. - Ссылка на исследования коллег, может быть, и сгодилась бы для какого-нибудь реферата или, пожалуй, даже для диссертации. Но для создания целой теории, собственной (Лев Семёнович слегка улыбнулся) необходим живой материал...'
Так думал он, подспудно перебирая в уме возможные варианты решения этой новой проблемы. Воспользоваться услугами Бачко? Эту мысль профессор отбросил сразу же, так как не желал лишний раз связывать себя с тёмными его делами, в которых сам он играл, как казалось ему, вернее как хотелось бы думать, всего лишь второстепенную роль. Профессор действительно всего лишь блокировал спецпрепаратами волю распутствующих, как он полагал, алкашей, семейных тиранов, в которых сподручные Бачко (опять же без его ведома) насильно вливали перед самой 'госпитализацией' бутылку-две водки, слегка приправленной клофелином. Они же и делали заключительную иnbsp;нъекцию, частично стирающую память их жертве, а профессор к этому прямого отношения уже не имел, разве что сам препарат они доставали посредством его старых связей в одной из засекреченных в прошлом фармлабораторий. К тому же, как мог Лев Калиман использовать в высоких научных целях лиц, искусственно доведённых до состояния амнезии при его же попустительстве? Ведь он - доктор медицины, профессор, а не какой-нибудь 'доктор смерть', оберштурмбанфюрер СС из тех, что проводили свои бесчеловечные эксперименты на безответных узниках концлагерей! Нет! Такое сравнение себя с палачами из охранных отрядов НСДАП тотчас же вызывало во Льве Калимане - жертве 'конторы' КПСС - чувство буквально физического омерзения, и, содрогнувшись, он приступал к рассмотрению других возможных вариантов. Один из них показался профессору всё же самым приемлемым - тот вариант, который и был подсознательно выбран им в самом начале его размышлений, и отброшен мыслителем в сторону как самый простой вариант. Лев Семёнович, покраснев почему-то, снял тремя пальцами трубку с телефонного аппарата и набрал на нём номер Эдуарда Викентьевича Авестидзе... В трубке послышался длинный, где-то у самого уха профессора близкий гудок, щелчок, и без паузы длинные же три далёких гудка прохрипели весьма подозрительно. И снова услышал профессор щелчок.
- Алло... Эдуард Викентьевич?.. Это профессор Калиман беспокоит. Добрый день... Что?.. Да-а, всё в порядке, слава Богу! Хочу поблагодарить Вас за копию... Что?.. Не-ет, Надежда Яковлевна давно не звонила... Хорошо-хорошо, обязательно передам!.. У меня к Вам вот какая просьба, Эдуард Викентьевич... право, неловко... Не уступите одного из Ваших подопечных?.. Что?.. Да-да, исключительно с диссоциативной... да... Вы уж посодействуйте, пожал-ста. Буду Вам весьма признателен! Весьма!.. Что-что?.. Да-а, у нас здесь лесной воздух, питание хорошее... Как?.. Не-ет, что Вы... Палату отдельную выделим... А?.. Нет-нет, никакой оплаты не потребуется... Хорошо... Да-да, хорошо... Спасибо, Эдуард Викентьевич, обязательно перезвоню!.. Да, благодарю и всего Вам доброго! До свидания...
Лев Семёнович вернул телефонному аппарату трубку, на что тот удовлетворённо звякнул в ответ. Аппарат был старый, с диском, но профессор очень дорожил им. Он специально привёз его в клинику из дому; и тот напоминал ему о нечастых соединениях с Тель-Авивом, откуда Надежда Яковлевна, так и не выйдя второй раз замуж, все последние двадцать лет вдохновляла его на борьбу за место под солнцем.