Конечно же, у нас на Орловщине прекрасно знают, что такое розга.
Забытая Богом Каменка, где у моих родителей было небольшое поместье - не исключение. Но меня ребенком на подобные экзекуции никогда не допускали. Щадили впечатлительность, оберегали стыдливость. Мой крест, мое постоянное мучение.
Сколько себя помню любое громкое или не так сказанное слово, резкое движение, или просто замечание взрослых, вызывали во мне бурю эмоций. Лицо мое заливалось краской, я проваливался , прячась от всех в глубинах своих переживаний.
Чего я стыдился?
Наверное, себя, своей способности так остро воспринимать любое людское волнение А тут, такое потрясение, как порка! От одного слова загорались мои щеки. Я страдал и мучался от того, что теперь все по моему лицу прочтут и узнают о моем интересе , будут презирать и смеяться.
Странные мы, люди.
Кажется Дюфур писал, что русские так сроднились с розгами, что жить без них не могут. А вот стыдно...
Можно, конечно, списать все на болезненность моей натуры, но это же не объяснение. Странно... стыдно...
То, что я не мог скрыть своего волнения и летел на него как мотылек на свечу, вызывало во мне необъяснимое чувство сладкого томления. Я как бы играл с собою - и стыд стал моим партнером. Он то соглашался со мною, то вызывал во мне чувство ненависти, то заставлял захлебываться от злости, то возносил в возбуждении. Порка делала эту игру и острой, и осмысленной.
Почему именно она, а не что - нибудь другое?
Дело случая, каприз судьбы. Мой детский мирок был пропитан порочной атмосферой. Она чувствовалась везде : в разговорах, играх, ожиданиях.
Нет, нет, конечно, никто из нас не хотел быть выпоротым..
Что же привлекало в этом, далеко не лучшем в человеческой жизни, занятии?
Его близость к нам. Мы все хорошо знали, что детей сам Господь велит за проступки больно сечь. Но то, что так же поступают со взрослыми, было необычно, завораживало.
Наказывали обычно на краю деревни, в старой конюшне.
Помню, как я, и еще двое, или трое деревенских мальчишек, ползком, стрекаясь крапивой, подкрадывались к ее стенам, прижимались ушами к сырым, склизким и мохнатым бревнам и слушали как от туда, изнутри, доносятся крики и причитания.
Чуть позже оттуда выходили заплаканные раскрасневшиеся девки, поправлявшие на голове платки, реже парни, подтягивающие портки, иногда степенно, как ни в чем ни бывало, выплывали мужики, смачно ругались только что высеченные бабы.
Последним всегда появлялся хромой кучер Савелий. Им нас пугали няньки: огромный с черной не то в хлебных крошках, не то в стружках, бородой, с длинными волосатыми руками .
Савелий - одно его имя вызывало неприятную дрожь в коленках и холодные мурашки по коже.
Драли же нас, "господских детей", редко.
Правда, иногда дома за какую-нибудь шалость, меня и мою старшую сестру Сашу, родители и гувернантки грозились "хорошенько высечь".
Дальше угроз дело не шло. Все ограничивалось стоянием в углу с последующим бурным и слезным примирением.
Необъяснимый фокус природы.
В раннем детстве боли боялся страшно. От одного пожелания взрослых высечь меня, на глазах наворачивались слезы. Но едва я оставался один, жажда самомучительства просыпалась во мне. Закрыв крепко глаза (почему - то казалось, что так никто никогда не узнает о моих фантазиях), обрушивал на себя невиданнейшие по силе и безжалостности наказания. Розги рвали кожу на мне в клочки, кровь текла потоками, я орал и просил прощения.
Что это за прихоть чувств я стал понимать намного позже. Когда пара "бояться и хотеть" стала ломать, корежить и мою жизнь , и мой разум.
Зачем я возмущаюсь генеральшей? Она только проще и честнее меня. Говорит, что думает. Делает, что хочет.
А я кто? То самое чудовище из Дидро, мучающееся от борьбы двух, поселившихся в нем людей - человека естественного и человека искусственного, морального.
Всегда хочется казаться лучше, чем ты есть на самом деле. Не ради какой - нибудь выгоды, для себя прежде всего , своего взгляда внутрь.
Чего греха таить. Себе я никогда не нравился. Оттого, наверное, и мой вечно неуверенный во всем, стыдливый характер. Это няньки еще в Каменке постоянно талдычили:
- Какой красивенький, миленький мальчик, ну прямо ангелочек...
Я же видел урода, с длинными руками, впалым животом и худыми ногами. От лица своего меня просто тошнило. В семь лет, я , якобы случайно, - специально разбил большое овальное зеркало в гостиной. Ненависть к своему изображению, а меня перед этим зеркалом наша с сестрой гувернатка мисс Эмма, каждое утро заставляла причесываться, не знала границ.
Всеистребляющая сила сравнения! Милое, нежное Сашино личико и моя отвратительная харя. Меня не остановила ни реальная угроза быть высеченным, ни то, что при уничтожении зеркала ( а я просто запустил в него большим камнем) можно было серьезно пораниться и даже покалечить себя.
Еще более ненавистным был для меня мой внутренний мир. Пока шло детство, я не помнил, и не понимал себя. Жил, как растение, за которым все любовно ухаживали, а оно в ответ на заботу росло, из года в год, становясь больше и старше.
Точно помню дату. Восемь лет и семь месяцев. За три месяца до военного училища. Все оборвалось. Я увидел, а главное понял, всю свою ничтожность и уродство. Меня, наконец-то, первый и последний раз, видя всю разрушающую силу воздействия, высекли.
Сделали то, о чем я тоже давно грезил в своих фантазиях. Правда, мои такие "домашние" наказания были гораздо мягче. В них меня всегда наказывала мама. Неудивительно. Отца все время отсутствовал. Он уезжал то в Орел по делам Дворянского собрания, то на охоту, то за какими - то удобрениями. Его знания о моей жизни ограничивались словом:
-Здоров?
Мама же всегда была рядом и, сразу же узнавала о всех моих проделках.
Пользуясь безграничностью воображения, историю с зеркалом я раздул до размеров "недопустимой, заслуживающей самой серьезной порки дерзости", напридумывал разные возбуждавшие и пугавшие картинки. Вот мама "строгим голосом":
-Иди, принеси розги!
Вот я, спустив штаны, ложусь на холодную и скользкую лавку, вот снова она сильно - пресильно стегает, приговаривая:
-Будешь знать как дерзить, будешь...
В жизни все ограничилось нотацией и обещанием "спустить шкуру" - в другой раз. Но любому, даже материнскому терпению, когда - нибудь, приходит конец. Что особенного в том, что меня собирались высечь? Ничего. Все дети знакомы с розгами. Да и не само наказание меня сломало. С ним я был полностью согласен. Может быть, со мною надо было поступить еще строже: обменял любимую, привезенную из Парижа куклу сестры, на рогатку. Размышляя абстрактно. Но сечь -то должны были не кого -то , а меня, и не кому-то, а мне было зябко и страшно, от одной мысли, что все должно произойти наяву.
Ненавидя и презирая себя, я десятки раз просил прощения у всех, у сестры, у родителей и, в особенности у мисс Эммы, поскольку, именно она собиралась привести приговор в исполнение. В ней и была вся загвоздка. Мамино наказание я бы стерпел: покричал бы, может, немного и все. Маму я не стеснялся.
Но мисс Эмма... Я должен сам как послушный и воспитанный мальчик раздеться перед ней, сам снять всю одежду, остаться голым...
Большей казни придумать было нельзя! Самому, собственноручно выставить напоказ свое уродство...
Я плакал навзрыд, обливаясь слезами, умоляя пощадить меня. Безрезультатно. Люди, как потом мне не раз приходилось убеждаться, откликаются только на то, что пережили, прочувствовали сами, другое же или совсем не существует для них, или кажется мелким, не значительным. Вот и мисс Эмма, видя мое состояние, расценила его как боязнь боли, наставительно заметив, что мальчики не должны распускать нюни от каждой розги.
Если бы она знала истинную причину...
Пальцы не слушались меня и несколько пуговиц на "англицких, последней моды" штанах, кстати, подаренных все той же мисс Эммой, казалось, готовы были сломать их, прежде чем сдасться. Но вот нежеланная победа, штаны отброшены в сторону - мое уродство на виду!
Я не помню, как меня наказывали. Помню, после долго не мог одеться, чувствуя себя опоганенным и растоптанным. Несколько недель я страдал, придумывая способы умерщвления себя. Я был уверен, что не должен жить, потому - что никому не нужен, никто меня не любит, не понимает, не прислушивается к моим чувствам, не ценит их.
Из слезливых романов, которыми увлекалась моя сестра, я знал - проще всего убить себя ядом. Но где его взять в нашем Каменке? Было и другое проверенное средство - утопиться. Но едва я представлял, как холодная темная вода заливает мне рот, становилось так страшно, что ноги подкашивались, не слушались, и я бежал не к реке, а от нее. Можно было повеситься. Я даже из старой веревки петлю смастерил. Но перспектива предстать перед всеми посиневшим, с высунутым языком ( как подробно описывалось в одном из романов) меня совсем не устраивала. Оставалось - рушить себя по частям. Резать вены? Слишком много крови, мучений, можно и не умереть.
Что еще? Так размышляя и примериваясь,я дошел до живота, и уже было решил, что отравлюсь крысиным ядом(его пригоршнями разбрасывали вокруг амбара с зерном), как вдруг обратил внимание на свой, съежившийся , еле заметный хоботочек . Он был такой жалкий и несчастный - и все же меня пронзило : вот он - делатель зла. Из-за него все мои неудачи и несчастья.
Убить, немедленно убить! Вместе с ним себя. Вот наилучший выход. Я схватил его - мягкого, податливого, послушного и без жалости начал скручивать, вырывать. Было очень больно. Но я терпел. Даже вспотел от натуги. Он же не вырывался, а неожиданно распрямился и вырос. С таким мне уже не справиться никогда!
Так не состоялось мое самоубийство. Месяцы после я размышлял, что же произошло...
- Павел Петрович! Вы будете когда - нибудь драть своих девок?! Авдотья Степановна, кажется, исчерпала свой запас терпения. Еще минута - взрыва не миновать.
- Да, да, конечно.
Я постарался придать словам властный, не допускавший возражений оттенок:
- Аришка, Дашка , живо на лавку! Одна за другой!
Услышав про мои намерения генеральша приветливо улыбнулась. Гроза миновала.
Я с интересом наблюдал, что будет дальше. Из шеренги вышла плотная чернявая девка лет 14 -ти , вытянулась струною, вскинув над головою руки. За ней другая, полная ей противоположность: тоненькая, беленькая, совсем ребенок. Так же вытянулась, закинула руки за голову.
Авдотья Степановна, заметив, что я снова начинаю впадать в прострацию, решила проявить свою волю:
- Извините, любезный, немного помогу Вам.
Она махнула батистовым платочком с затейливой монограммой, в виде двух вставших на задние лапы львов, держащих щит, над которым светилось солнце и были изображены два перекрещенных меча.
Тотчас Аришка легла на "козлик" вниз животом, вытянув руки перед собою. Делать нечего. Я взял длинный, гибкий прут - невысоко взмахнул им. Раздался тонкий противный писк. Если бы генеральша знала мой ничтожный опыт в подобных делах...
Сколько раз я представлял себе эту сцену. До мелочей, до запахов, до пылинок. А сейчас страшно. Не за девок, их задницы к розгам приучены. За себя. Куда потащат сейчас меня чувства?
Пороть? Самому? Тысячу раз в фантазиях и ни разу в жизни. Как перейти черту? Как выскочить из воображения? Где найти в себе силы и перейти черту, выпустить воображаемое в жизнь? Если бы не мой уродливый характер...
Я посмотрел на девку. Каково ей? В ожидании первого удара напряженные, дрожащие половинки сжимались, по ним пробегали волны то красных пятен, то мелких ямочек. Но я не жалел ее, нет. Поймал себя на незнакомом ощущении. Перед моими глазами, вытянувшись на лавке, лежала Аришка. Близко - протянуть руку и дотронуться. Но, едва я вновь занес прут и уже собрался опустить его, как меня пронзило. Не она - я боялся болючих розог, стыдился своего будущего крика и думал о том, как бы не упасть с лавки.
Полная сопричастность. То, над чем актеры бьются годами учебы и репетиций, вышло в мгновение ока - легко и просто. Я невольно для себя переселился в Аришкино тело и зажил его болями и страданиями.
От волнения и неумения первый удар получился очень сильный. Сразу же возник кровоточащий рубец. Аришка напряглась, замерла, беззвучно ловила ртом воздух, а потом издала дикий , отчаянный вопль, выдохнула "Один!", вся затряслась и задергалась. Я хлестнул второй раз, третий...
Нестерпимая пытка! И вдруг (магическое "и вдруг" ) все переменилось. После ударов пошли другие теплые, убаюкивающие волны. Я заметил: вначале Аришка взаправду страдала под розгами: голосила, хоть святых выноси. Но едва прошел ужас первых ударов, ее тело чудесным образом ожило, зазвенело.
Лицо, сначала хмурое не по возрасту сосредоточенное, затем перекошенное мукой, расцвело неожиданно взявшейся откуда - то страстью: глаза заблестели, щеки порозовели.
Какое уж тут наказанье!
Из своего мальчишеского опыта я знал, что когда по - настоящему больно, то ты свою марфутку сжимаешь, а не разжимаешь, боясь, что прут заденет за нежное, сокровенное. Аришка, наоборот, вся разломилась, выставляя напоказ и под удары свои самые потаенные прелести.
Там, где секунду назад были слезы и ор, плескалось, пенилось море наслаждения.
Откуда оно появилось?
Возможно ли?
Розги по - прежнему свистели, рассекая и воздух, и девичью кожу. Теперь можно сечь бесконечно.
Ей только в удовольствие. Невмоготу мне. С моими вечными переживаниями о себе, своих уродствах и неспособностях.
Как бы мне хотелось быть там, на лавке, так же спокойно, бесстыдно голышом принимать удары , купаться в чувствах, которые они высекают...
Сознание отключилось. Как заведенный, без внимания, я продолжал стегать Аришку, затем сменившую ее Дашку, сам же вновь окунулся, провалился в размышления.