Евдокимова Галина : другие произведения.

Ночная стража, или Кто убил капитана Хассельбурга?

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Картина Рембрандта Харменса ван Рейна "Ночной дозор" считается одной из самых загадочных картин в истории мировой живописи. Исследователи насчитывают около пятидесяти загадок: например, изображение странной девочки в золотом наряде, две правых перчатки в руке человека в чёрном - капитана Франса Банинга Кока, шестипалая левая рука мушкетера в красном камзоле и много других таинственных нерасшифрованных до сих пор загадок. А начать можно с того, что официально картина называлась "Выступление стрелковой роты капитана Франса Баннинга Кока и лейтенанта Виллема ван Рейтенбюрха". "Ночным дозором" она стала только в XVIII веке, когда потемнел лак на её поверхности. Уже Ван Хоохстратен - ученик Рембрандта - писал, что хотел бы, чтобы Рембрандт "внес в нее больше света". В картине много подтекста. Например, режиссер Питер Гринуэй считает, что в ней метафорически изображен реальный детективный сюжет, произошедший в Амстердаме во времена Рембрандта, а именно история заказного убийства капитана Пирса Хассельбурга. Так это на самом деле или не так неизвестно, но именно после этой, обличающей достопочтенных горожан картины и пошла полоса финансовых неудач Рембрандта. В итоге он распродал имущество, переехал на окраину Амстердама и умер уже будучи совсем разоренным. Французский историк искусства Эжен Фромантен выносит живописцу следующий "приговор": "Ночной дозор", представляющий Рембрандта в дни сильного раздвоения его личности, не является ни созданием его мысли, когда она совершенно свободна, ни созданием его руки, когда она ничем не связана. Подлинного Рембрандта здесь нет" (Э. Фромантен. Старые мастера). Рассказ, который я предлагаю вашему вниманию, не детективная история. Таким мне представился последний день жизни великого голландского живописца. День, когда он пристально рассматривает собственную жизнь как самое грандиозное полотно, созданное им: детство в Лейдене, первые успехи, Саския - жена и любовь всей жизни... Оживают герои полотен, созданные его гениальной кистью. Он обессмертил их, а они сделали бессмертным его имя. Свет и тень, правда и вымысел смешиваются как краски на палитре, и истина известна только самому Рембрандту. Слушать аудиокнигу
  С самого утра он сидел у окна чердачной комнаты, глядя на площадь, выложенную булыжниками в виде заключённой в круг восьмиконечной звезды, и ждал.
  Они появятся ближе к ночи, когда вода в амстердамских каналах почернеет и загустеет как смола. Если выглянет луна, то ещё издали удастся разглядеть большой, похожий на гроб баркас, плывущий со стороны ратуши. Когда судно будет проходить через шлюзовые ворота Святого Антония, старик-шкипер ударит о палубу длинной острогой и крикнет:
  - Ночная стража!
  Вот тогда и появятся они...
  Из тёмного двора через арку, выстроенную в честь визита Марии Медичи в Амстердам, на площадь выйдут кловениры стрелковой роты капитана Кока.
  Впереди как всегда сам Франс Банинг Кок. Весь в чёрном - шляпа, жакет, чулки, туфли...
  Правая рука в перчатке. Левая без перчатки. И без ногтей. Она появится из складок одежды будто чужая, будто не ему принадлежит, и потянется к человеку в золотистом камзоле с белой перевязью - лейтенанту Рёйтенбургу.
  Только провокаторы, сплетники и манипуляторы предлагают к пожатию левую руку!
  И ещё мертвецы...
  Кто же вы, Франс Банинг Кок?
  - Вы убийца, господин капитан, - шепчет он. - И скоро об этом узнает весь Амстердам. Я разоблачу вас. Я, Рембрандт Харменс ван Рейн.
  
  1.
  
  Небо в чёрно-белых тучах. Ранние сумерки ветреного дня, грязного от копоти, дождя и слякоти.
  За обедом в таверне он съел отбивную с капустой, выпил рюмку "Голландской храбрости"1, и вот уже целый час стоит на мостике, перекинутом через канал, и наблюдает, как редкие снежинки тают, так и не долетев до воды.
  Ледяной ветер больно жалит лицо и руки. Сангина исписана настолько, что кончики пальцев касаются листа. Истрачена почти вся бумага. Но сегодня, двадцать четвёртого ноября тысяча шестьсот сорок второго года от трёх до четырёх часов дня он понял, почему не замерзает вода в амстердамских каналах. Такая чёрная и густая - настоящая смола - что кажется, будто она направляется прямо в адские котлы.
  Внезапно ветер изменил направление. Над головой резко взметнулась чайка, шквал пригнал её с моря. Несколько быстрых штрихов сангиной, и птица навсегда застывает в правом верхнем углу изрисованного листа.
  Саския как эта чайка. Северный ветер пригнал её в Амстердам из Фрисландии.
  Она фризская патрицианка, дочь бургомистра Леувардена. А он мужлан, сын лейденского мельника. Да, мужлан, зато крепок как столетний дуб и умеет противостоять ударам судьбы. Мельничная закалка!
  У отца была хорошая мельница на берегу Рейна. Шагая под ледяным дождем вдоль Принсенхофского канала, мимо домов с тяжёлыми фронтонами он вспоминал тёплую полутьму, пахнущую бродящим зерном и солодом. Вспоминал, как сидя на мешке с мукой, рисовал под монотонный звук вертящегося колеса лущильной машины маленькое Евангелие в красном переплёте, лежащее на обдирочном камне; паутинку, свисающую с потолка, и чью-то сгорбленную тень, дрожащую в углу.
  Поговаривали, что на отцовской мельнице водиться всякая нечисть. Чепуха! Отец не знался с чёртом.
  А вот ему пришлось...
  Рембрандт шагал по улице, насквозь продуваемой шквалистым ветром. Струи дождя летели к земле то отвесно, то косо, как будто стараясь выбить стекла. В одном из окон мелькнул белый накрахмаленный чепец: какая-то матрона выглянула на улицу. Повеяло домашним уютом, славно растопленной печью, и на душе стало немного теплее.
  Дом на Йоденбрестрат у моста Святого Антония он присмотрел для них с Саскией восемь лет назад. Прекрасный вид на порт, до Амстела рукой подать, летом можно прогуливаться вдоль реки. Дом хороший - три этажа, мансарда, полуподвальное помещение. Очень дорогой. Но он выплатит.
  Рембрандт пересёк мост, с которого открывался отличный вид на Чокнутого Якоба, миновал шлюзовые ворота с кольцевым перекрестком Мейстер-Виссерплейн, повернул на Йоденбрестрат и вышел к дому.
  Восемь лет назад он перевёз сюда Саскию...
  Сегодня дом смотрелся невесело. Впрочем, в ноябре у любого амстердамского дома вид мрачноватый. А это был один из самых унылых осенних вечеров.
  Он поднялся по крутой лестнице, на ходу срывая с себя куртку и шарф. Долго расхаживал по мастерской. Какое-то время бесцельно сидел, глядя в пространство, пока не застыли спина и ноги. Дыхание вырывалось изо рта тающими облачками пара. Он поёжился.
  Нет, это не просто озноб. Значит, она уже здесь. Явилась и сидит за спиной по ту сторону стола, глядя на него через зеркало, одновременно рядом и в отдалении, отстранённая и такая близкая.
  Саския... Один на один с наброском её посмертного портрета. Из углубления подушки на него смотрело лицо девочки-подростка. Странным образом отразилась на ней болезнь, неумолимое время словно повернуло вспять.
  Он заёрзал на стуле. Надо бы работать, но из угла послышались тихие всхлипывания.
  Зачем она снова пришла...
  - Уходи, - тихо попросил он. - Не плачь, пожалуйста, и уходи. Мне надо работать. Ты же знаешь, я ещё не выплатил долг. А нашему сыну нужен собственный дом...
  Рембрандт оглянулся. В углу никого не было, только слабое свечение.
  Работать! Надо работать, только руки совсем окоченели.
  Рембрандт спустился вниз. Огонь в камине отлично горел, но ван Рейн, зачем-то схватил кочергу и разворошил поленья так, что искры разлетелись красными снопами.
  Чистый алый, слегка пронизанный оранжевым... Шафрановые одеяния наложницы на пиру Валтасара... Мерцающее изнутри красное платье Эсфири...
  Где, чёрт возьми, он видел эти краски?!
  Почтенным амстердамским бюргерам, этим упитанным пожирателям сыра, не по вкусу драматические и горестные сцены, они хотят любоваться на прекрасных молодых женщин, сине-зеленые реки, мирные стада, пасущиеся на лугу...
  Правда? Да кому она нужна! В этом-то городе, прославленном лёгкостью нравов, и, тем не менее, полном предрассудков, условностей и крайней регламентации.
  Искры вспыхнули и исчезли в глубине камина, а Рембрандт внезапно понял, что после завершения картины ему останется только одно - оглядываться на прошлое, на дорогой сердцу Лейден.
  Работать, работать!
  Рембрандт вернулся в мастерскую. Взял мастихин, покрыл поверхность холста клеем, затем тонким слоем мела - просвечивая сквозь краску, он придаст загадочное сияние всему, что будет написано поверх него.
  Поле готово.
  Поле творчества как поле брани, на котором развернётся бой света и тени, добра и зла. Победоносные атаки, отступления, гибель.
  Пульсирующие яростью пунцовые тона, ослепительно золотой... Девочка будет в золотом. Маленькая девочка среди мужчин.
  Душа истекает кровью...
  Нет-нет, кровоточит только нечто телесное. А душа? Пусть доктор Тюльп объяснит, почему его душа истекает кровью, ведь он знает всё о человеческом теле.
  Недавно муниципалитет дал разрешение на вскрытие трупов. Рано или поздно простонародью придётся расстаться с суевериями, мол, доктора ковыряются в мертвецах. Теперь вскрытие практикуют на медицинских факультетах, среди просвещённой публики анатомия признана модной наукой. Вся процедура обставляется наподобие театрального представления. Но какова его цель? Просвещение? Назидание в духе идеи суетности и быстротечности жизни? И это всё равно не даёт ответа на его вопрос!
  Даже доктор Тюльп, автор знаменитых "Медицинских наблюдений", не объяснит, почему его сердце истекает кровью.
  Это началось около года назад, с разговора с Тюльпом...
  
  
  ...Прозрачная голубоватая дымка висела над Амстердамом. Никаких контрастов: багровая краска черепичных крыш в белёсом свете северного неба, матовое мерцание воды.
  Рембрандт стоял у самого края заключённого в камень потока и смотрел на воду, покрытую мелкой рябью.
  Как не похожи Амстердамские каналы на величественные чистые воды Рейна, они наполнены раскалённой смолой, уготованной для грешников, и текут прямо в ад. Он мысленно проникал в глубину - донный ил, ракушки, водоросли и что-то ещё, бесформенное, неопределимое, завораживающее...
  Его размышления нарушил стук колёс. У въезда на мост Святого Антония остановилась карета. Из приоткрывшейся двери, украшенной гербом с тюльпаном, выглянул доктор Николас Питерс по прозвищу Тюльп.
  Спокойное лицо, холодные глаза, холёные руки... Доктор очень богат и объезжает своих больных на карете. Ведь этому человеку известно почти всё о человеческом теле. Но что он знает о душе?
  - Доброе утро, господин ван Рейн, - приветствовал художника Тульп. - Чем любуетесь?
  - Смотрю на воду, - ответил Рембрандт.
  - Что же вы там увидели? - поинтересовался доктор, подходя к нему.
  - Великая вещь, вода, - сказал ван Рейн. - Некоторые народы почитают её как божество. Мне бы хотелось написать воду, уходящую вдаль, и тяжёлый чёрный баркас, поблёскивающий в лунном свете...
  - Баркас? - удивился Тюльп, его брови поползли вверх. - Помилуйте, господин ван Рейн! Достоин ли подобный сюжет кисти такого живописца как вы? Скоро в Голландию прибывает английская королева Генриетта-Мария со старшей дочерью. Брак со Стюартами весьма престижен для Оранской династии, и чтобы предстать в выгодном свете, королевскому двору нужно ввести мушкетеров в сопровождение, когда в столицу приедет англичанка.
  Всё это так мало волновало Рембрандта, но благодаря протекции этого почтенного амстердамца, четырежды избиравшегося бургомистром, он принят в гильдию Святого Луки и теперь имеет патент на продажу своих картин.
  Рембрандт кивнул, и доктор продолжил:
  - После визита в Голландию Марии Медичи очень возрос престиж рот ополчения, - доверительно сказал он. - Гильдия решила украсить картинами три стены Большого зала для мушкетерских собраний. Люди капрала Бикера наняли фон Зандрарта, офицеры синдики Стрелковой гильдии Говарда Флинка, а вот Хассельбургу я хочу рекомендовать вас, мой дорогой друг. Вот вам достойный сюжет! Они теперь готовятся к большому приёму в честь Марии-Генриетты английской и собираются заказать групповой портрет роты для помещения в Синдике. Это неплохой заработок. А престиж! Что скажете, господин ван Рейн? Хассельбург вскоре едет на переговоры в Ультрехт, а вот по возвращении...
  
  ...Да-да... Капитану Хассельбургу предстояло отправиться в Ультрехт. Но ему помешали. Произошло то, что потом назовут "несчастным случаем". Незадолго до визита английской принцессы во время стрельб и произошел тот самый "случай". Пуля, выпущенная из мушкета юным Горацием Айкеном, одним из воспитанников богадельни сержанта Кемпа, угодила аккурат в правый глаз Пирса Хассельбурга. Капитану снесло полголовы. Ужасно. Море крови.
  Кровь... Киноварь? Нет, пожалуй, охра, усиленная красным лаком...
  Хассельбург был устранён! Охрана королевских особ во время визита, а, значит, доходы и привилегии, достались Баннингу Коку.
  Он помнил его глаза - тёмные, мутные, злые... Древесный уголь или жжёная кость...
  
  2.
  
  Чем нужно писать, чтобы все поняли?! Расплавленным железом? Кровью?
  Но он сделает так, что поймут - лицо убийцы напишет в полумраке, покрытым umbra mortis - тенью смерти. Так он изобразил лицо Малыша Ариса, повешенного за грабежи и убийства. Инспектор Амстердамской Медицинской коллегии едва успел снять труп с виселицы, чтобы упредить кражу костей и крови осуждённого, которым легенда приписывала целебную силу. Труп спешно передали в хирургическую гильдию для публичной аутопсии. За этим занятием Рембрандт и запечатлел доктора Тюльпа и семерых амстердамских хирургов. Memento mori - вот о чём он хотел сказать этой картиной. Посеревшее лицо трупа напоминает зрителям о смерти. Передний план картины затенён, и чем дальше в глубину, влево и вправо, тем слабее освещение и мягче соотношение светлого и тёмного.
  Он и теперь напишет так, как считает нужным, и ему безразлично, что скажут на это простые кловениры, помешанные на лошадях и кеглях!
  Нет, он абсолютно спокоен, если не обращать внимания на тупую боль в висках и на предательски дрожащие руки.
  Он не устал, просто слишком взволнован.
  Рембрандт положил мастихин и палитру на стол. Взял мальшток в левую руку и опустил на него правую. Кожаный шарик упёрся в левое плечо капитана Кока. Рембрандт осторожно коснулся кистью его лица.
  Рисовать бравых солдат? Льстить? Нет, слишком просто, скучно и утомительно. Лесть и похвала - законное оружие художника, но не для него. И не в этом случае.
  Ну, может быть, чуть-чуть кобальта на ленты, чтобы выглядели серебристыми. Щёголи и позёры! Он бросит обвинение прямо в их самодовольные лица.
  Обвинение? Да, чёрт возьми! Двоежёнцы, торговцы паршивым оружием и детьми! Вон тот, с алебардой в руке, сержант Ромбаут Кемп, он владелец приюта для сирот, где готовят товар на продажу в "весёлые дома" и наёмных убийц.
  Нет, работать в таком состоянии невозможно! Он бросил мальшток на палитру...
  Когда ван Рейн перестал греметь кистями, из-за закрытых дверей послышались шаги.
  Входя в мастерскую, рэбе Менаше бен Исраэль опрокинул табуретку, уставленную фарфоровыми банками для красок.
  - Недаром пасторы-кальвинисты запрещали допускать иудеев в город, - шутливо возмутился он собственной неловкостью.
  - Амстердам не Венеция, - в тон ему ответил Рембрандт. - И, если горожанин славен достойной репутацией, он с радостью будет принят в любом доме.
  Ему нравилось принимать у себя главного раввина Амстердама, ученого, автора тёмной и запутанной книги "Славный камень и статуя Навуходоносера"2. Рембрандт собственноручно сделал к ней четыре офорта. А сколько вечеров они со старым сефардом скоротали в увлекательных беседах! Рембрандту была по душе роль ученика. Взамен он получал то, чего не могли дать алчущие портретов нувориши, разбогатевшие на дивидендах от Ост-Индской компании и покупавшие титулы за деньги.
  Рэбе остановился напротив холста. Несколько минут внимательно изучал картину, затем, коснувшись ладонью лба, произнес:
  - Воистину всё есть свет и тень.
  - Да, но это не просто тень, - возразил Рембрандт, охотно начиная беседу. - Не просто тень от руки на костюме или от древка копья на земле. Моя цель - показать сияние, скрывающееся за физическим несовершенством. Или наоборот, моральное уродство, спрятанное под внешней красотой тела.
  - Это так, - согласился рэбе. - Вы рисуете тело, но воспеваете душу. Ведь тело лишь одежда для души. Плоть стареет, умирает, разлагается, переходя из живого в неживое состояние, а душа переносится из старого тела в новое через материальный разрыв, называемый смертью. Эти перерождения всего лишь постоянное облачение душ в новые тела. Более с телами не происходит ничего. Работа художника сродни алхимическому деланию. С чем бы вы ни работали, господин ван Рейн, вы превращаете сырую, "мёртвую" материю в нечто живое, говорящее с нами...
  ...Сейчас Рембрандту были нужны поистине невероятные превращения, нечто сверхъестественное. И в самом центре картины он напишет её, Саскию! Вернее, её пылкий дух, облачённый в другое тело, которого отныне будет касаться только свет, золотой, божественный...
  - ...Господь постоянно говорит с нами, - продолжал рэбе. - Через обстоятельства, через природу и её законы. И тот, кто живёт в соответствии с законами, свят и получит свою награду. Допотопное поколение подогревало себя огнём зла, и тем наносило ущерб Высшим Водам. Поэтому и было осуждено водой - получило меру за меру. Так написано: и рассеклись источники большой Бездны - и нижние Воды, и каналы Неба раскрылись. И вода была кипящей и сходила с них кожа... Весь мир есть сфера действия таинственных сил, то враждебных человеку, то благосклонных к нему. Все мы ходим под богом, и дни наши сочтены. Мене, текел, упарсин!
  Благосклонны ли к нему эти таинственные силы? Когда умер их с Саскией третий ребенок, Рембрандт понял, что это злой рок! Девочка, Корнелия, как и первенец Ромберт, умерла от непонятной болезни. Маленькую надгробную плиту он увековечил на одной из гравюр.
  Лучше бы он изобразил смеющихся детей. Или улыбку Саскии.
  Бедная Саския...
  Она бесстрашно отправлялась за ним в самые опасные картины. Она была и Вавилонской блудницей, и цветущей Флорой. Но, возможно, именно портрет с Саскией на коленях, где он предстал в образе распутного сына, растрачивающего отцовские богатства, и стал началом конца. Возможно, для беременной в ту пору Саскии это представляло настоящую угрозу: напряжение искусства так велико, что не всякая жизнь в состоянии его вынести.
  Со смертью первенца в каждом углу их дома навсегда поселился холод, словно на Амстердам пала вечная зима.
  Только в каналах текли никогда не замерзающие воды.
  И воды были кипящими...
  
  ...Так пусть же смерть принимает вызов! Пропитав полотно светом, он рассеет тень, притаившуюся в углах.
  Он схватил кисти, палитру, подошёл к картине.
  Знамёна, барабаны, полосы света на пиках и на стволах мушкетов, на скошенных лезвиях шпаг, на сверкающих ботфортах...
  Он писал как одержимый. От напряжения глаза болели так, что во всё видимое подмешивался красный цвет.
  О, немного красного совсем не помешает! Кровавое пятно на полотне как свидетельство преступления - красный камзол Яна ван дер Хеде, заряжающего мушкет. Может быть, именно эта пуля убила Хассельбурга?
  Итак, огромное полотно перед ним - неистово пламенеющее, как огненная завеса, отделяющая свет от тьмы, ложь от правды.
  Ничего, кроме света и цвета... Ничего, кроме истины.
  Золото. И она...
  
  
  ...Как-то за обедом Саския спросила:
  - Сколько человек будет на картине?
  В голосе слышалось волнение. Но, возможно, это только показалось - ясные глаза жены были холодны и походили на два новеньких гульдена.
  Рембрандт поднёс бокал к губам и ответил:
  - Человек двадцать во главе с капитаном Банингом Коком... и лейтенантом Рёйтенбюргом.
  Саския, одетая в тёмно-синее платье, придававшее ей изысканно хрупкий вид на фоне громоздкой мебели, сидела за столом напротив него. В комнате сумеречно, только за спиной жены пылало золотом окно. Белое вино при таком освещении начинает золотиться.
  Он высоко поднял бокал. Да, жёлтый - это, пожалуй, вино.
  Или яд змеи?
  Жёлтый тоньше красного, подвижнее, он текуч и "гаснет" от света. Укрывистый жёлтый ложится густо, делая нижний слой невидимым, а прозрачный, наоборот, позволяет ему просвечивать. Красный же статичен, он затвердевает как запёкшаяся кровь.
  С неимоверным трудом Рембрандт сделал глоток.
  Саския потупилась. Её голос дрожал:
  - И как долго это продлится?
  Глаза тоже выдают. Поэтому она и прячет их.
  - От одного часа до двух месяцев, - ответил Рембрандт, стараясь оставаться приветливым. - Что же ты не пьёшь? Доктор сказал, глоток хорошего вина пойдёт тебе на пользу.
  - Ты, конечно, шутишь, - глухо сказала она и пригубила из бокала.
  Она пила его, этот свет - ядовито-жёлтый, золотой...
  Рёйтенбурга он напишет в золотом. Как и девочку с лицом Саскии. Они будут в центре.
  И обязательно кто-то в чёрном...
  
  3.
  
  Одетый в чёрный бархат, и от этого почти неразличимый в полутьме, капитан Кок и лейтенант Рёйтенбург в сверкающем золотистом камзоле, - они явились передать плату за работу.
  - Прошу вас, господа! - пригласил Рембрандт.
  Он в упор смотрел на Виллема Рёйтенбурга: разодет по-парадному, широкая грудь, крепкие руки. Ничего не скажешь - бравый лейтенант. Как он несет своё тело! С лёгкостью, непринужденностью. Но на фоне шелковистых каштановых волос лицо казалось слишком жёстким.
  Банинг Кок надменно обратился к Рембрандту:
  - Вы заключали контракт на картину с капитаном Хассельбургом? Я его преемник, мне и платить. Вот остаток денег.
  Да, он взял эти деньги! Тысяча шестьсот флоринов сумма немалая, а ему нужно выплатить долг.
  Немного смущённая торопливая болтовня жены, её порозовевшее лицо. Он перехватил быстрый взгляд Саскии, адресованный Рёйтенбургу...
  Тот лишь кивнул в ответ, и лицо застыло как маска. Считает, теперь достаточно скупого приветствия.
  "Да что вы возомнили о себе, лейтенант?" - думал Рембрандт. - "Ваш протазан не так велик, как вам кажется".
  Но, чёрт возьми, ему пришлось взять эти проклятые деньги!
  Роскошь огромного дома - всё едва различимо, кажется далёким, словно переместилось куда-то на неосвещённую сторону.
  Понимал, она уходит, уходит... Знал, что не вернётся.
  Счастье надломлено. Что ему оставалось? Только два встречных порыва: молить о прощении и даровать его.
  Саскии не пришлось увидеть торжества в честь Марии-Генриетты. Четырнадцатого июня тысяча шестьсот сорок второго года в пять часов утра вечной и неизменной мудрости всемогущего Создателя было угодно принять душу Саскии в своё вечное Царство.
  Умерла она легко. Ни болей, ни ощущения конца. Смерть пришла тихо, во время сна. В гробу она лежала как живая.
  Погребальный звон. Несколько стихов из Библии. Потом крышку гроба заколотили, накрыли чёрным сукном и осыпали цветами. Шесть носильщиков подняли гроб и поставили на носилки.
  Процессия двигалась неторопливо, в полном молчании. Длинные чёрные одежды, слёзы на щеках женщин.
  Траурный кортеж дважды обошёл кладбище и остановился перед вырытой могилой. Когда гроб опустили на дно ямы, Рембрандт заглянул вниз. На него пахнуло холодом и сыростью. А мысленный взор проникал глубже, туда, где он видел подземный канал, по которому чёрный баркас доставит новую обитательницу в подземное царство.
  Возвратившись с кладбища домой, он весь день принимал соболезнования - от соседей, бывших заказчиков, учеников, членов гильдии святого Луки, врачей из Хирургической гильдии...
  К вечеру горе утонуло в море выпитого вина. Уже разошлись и самые близкие друзья, а он всё пил и думал о гробе, зарытом в землю. Рембрандт не мог представить Саскию как бесформенную гниющую массу.
  Он окинул взглядом пустую комнату. Темно и тихо. Как в гробу. Дом опустел. Нити, связывавшие его с жизнью, оборваны.
  На картину положен последний мазок. Рембрандт запер мастерскую. Его странно удивляло то обстоятельство, что сам он продолжает жить. Он начал писать картину любящим мужем, а закончил вдовцом.
  Он попытался представить и себя мёртвым, как его тело покидает душа.
  Сможет ли он хотя бы понять, что происходит?
  
  4.
  
  - Мене, текел, упарсин, - бормотал Рембрандт, спускаясь по скрипучей лестнице. - Всё тлен...
  В зале темно. Сквозь щель в закрытых ставнях пробивался слабый лунный свет, влажный и голубой, как туман. Предметы вокруг огромные, неясные.
  Устроившись в кресле, он зажёг всего одну свечу. Только, чтобы разорвать тьму.
  Долго сидел, уставившись в темень, сгустившуюся в углу возле камина. Ему чудился гул мельничных крыльев и приглушённый рокот шестерён.
  Спинка кресла слегка скрипнула, будто на неё кто-то опёрся, лёгкое дуновение коснулось руки, лежащей на подлокотнике. Из угла возле камина послышалось тихое всхлипывание. Рембрандт взял свечу, поднял вверх.
  Протискиваясь между массами тени в узкую полоску сжатого вибрирующего света, в комнату вплыла Саския.
  Сначала она показалась ему просто яркой вспышкой в одном из самых тёмных уголков комнаты. Потом остался обесцвеченный сверхъестественный блеск.
  Она стояла в углу, окружённая причудливым фосфорическим сиянием.
  - Этот ребёнок... - горько зарыдала она. - Мой Титус... Моя причуда... Странная, но допустимая...
  - Нет, - замотал головой Рембрандт, с ужасом понимая, о чём она плачет. - Нет...
  - Я так хотела детей, - причитала она. - Титус, мой мальчик, он мой, только мой...
  - Нет! Не смей! - закричал Рембрандт. - Не смей!
  Пламя свечи неистово заплясало. Призрак Саскии ярко вспыхнул, завибрировал и померк.
  Рембрандт встал с кресла, пошёл к окну, открыл его. В комнату ворвался запах дождливой улицы, до отвращения напомнивший запах разрытой могилы. Дальние улицы обозначились серебристыми линиями, мерцали ленты каналов. Вероятно, около двух часов. Время ночной стражи.
  Словно вынырнув из тёмной воды, со стороны ратуши плыл баркас. В размытом клочковатом тумане проявились сначала его очертания, вскоре послышался шорох носа судна, разрезающего воду. Рембрандт прищурился, чтобы лучше разглядеть: это был большой просмолённый баркас, управляемый человеком с шестом. Шкипер в чёрном, улыбался, как показалось, колко, сатанински, словно всё знал про Рембрандта, знал цену всей его жизни и теперь усмехался ему в лицо.
  Баркас выплыл из темноты, и, оказавшись в лунном луче, обрёл цвет серебра. Шкипер засмеялся, морщась в лукавой гримасе: да вы, господин ван Рейн, состоите в греховной плотской связи со служанкой!
  Гиртье Диркс... Слишком уверенная для служанки. Было в ней что-то, она пробуждала в нём жажду наслаждений - бешеную, властную. Она опустошала его. Если бы Диркс сама не ушла из его жизни, ему бы несдобровать.
  В начале осени овдовевшего Рембрандта вызвали в "Камеру семейных ссор", где он предстал перед синклитом судей. За сожительство со служанкой, не освящённое узами брака, ван Рейна обязали выплачивать ей по двести гульденов ежегодно. А её отлучили от причастия.
  Да, он грешен и смертен. Но кто безгрешен?!
  Свеча снова ярко вспыхнула, озарив комнату. Рембрандт отшатнулся от окна. Обычно после такой вспышки свеча гаснет, но она продолжала гореть, заливая комнату тускло-оранжевым сиянием.
  Сгущаясь, перемешиваясь, свет рисовал на стене какие-то знаки. Он знал эти буквы! Слишком хорошо знал эти арамейские слова приговора: "Мене. Текел. Упарсин".
  
  ***
  
  ...Весь день он просидел перед открытым окном чердачной комнаты. Зимнее солнце не согревало его руки, бессильно лежащие на подлокотниках.
  Перед ним Амстердам. Равнина без единого бугорка. Контуры дюн у линии горизонта, колокольни, остроконечные крыши, кирпичные стены, зубцы, бойницы, башни, рвы, шлюзовые ворота с подъёмным мостом Святого Антония, здание Стрелковой Гильдии. Картина написана, и висит там, в узком простенке между окном и выступающим вперёд камином, в самом неосвещённом месте. Там адски черно, и, кажется, марширующий отряд уходит прямо в камин. Гореть вам в аду, господа кловениры! Гарь и копоть от вонючих сальных свечей постепенно погрузят героев картины в тот мир - порочный и притягательный, - мир света и тени, который он создавал специально для них.
  Он не мог думать о картине без страха и гнева. Его светоносная картина о тёмной стороне жизни. О, он хотел сказать гораздо больше, чем заключено в сюжете! Чёрный шкипер на своём баркасе, похожем на гроб, приплывёт за каждым из вас. Неужели вы не знали об этом, господа?!
  Он терпеливо ждал до самой ночи. И вот...
  Они здесь...
  
  ...Первым из арки вышел капитан Банинг Кок. Следом лейтенант Рейтенбюрг. За ними сержанты Кемп, Хармен, Сведенрейк...
  Кок оглянулся.
  Полукруглая арка. За ней - темнота. Кок скользнул глазами вверх по стене, украшенной выпуклыми колоннами. В правой верхней части - выдающиеся вперёд открытые чердачные окна. В среднем окне мелькнула тень.
  Капитан знал, кому принадлежит комната, и чья это тень.
  Верхние этажи здания ворот Святого Антония, где работала весовая служба, принадлежали нескольким гильдиям - кузнецов, художников, каменщиков и хирургов, при которой работал анатомический театр.
  "Маньяк", - мрачно подумал капитан. - "Что он сделал с нами! С моей ротой, самой знаменитой стрелковой ротой во всей голландской столице!"
  Кто-то из стрелков бросил в канал камешек.
  Банинг Кок невольно попятился, словно брошенный в воду камень мог разбудить таящихся там чудовищ. Но ничего особенного не увидел, только блестящую как масло воду. И баркас, плывущий со стороны Ратуши.
  Проплывая мимо, барка замедлила ход и тихо скользила по гладкой поверхности. Тень её неслась над водой, залитой лунным светом, как чёрное облако. На борту, сквозь голубоватое марево проступали силуэты пассажиров. В тишине слышались звуки: жалобные вздохи, упорное ворчанье, удары о палубу, скрежет мачты.
  Судно подплыло к шлюзовой башне. От барки шла невыносимая вонь, отвратительная смесь запаха мокрых корзин с рыбой, грязных ног, засаленной одежды пассажиров и чего-то ещё более отвратительного. Само по себе это неудивительно, ведь Амстердам вырос на селёдочных костях, но от баркаса шёл какой-то гнилостный смрад.
  Под тяжестью собственного веса барка погрузилась глубоко в воду, тем не менее, шкипер, закутанный в плащ, не проявлял ни малейшего беспокойства. Опираясь на шест, он стоял на носу.
  Под бортами в воде появлялись странные вспышки, как будто кто-то высекал огонь из кресала. Луна шла к зениту, уменьшаясь, становясь всё ярче.
  Правя баркасом, шкипер опускал острогу глубоко в воду, словно желая подцепить что-то с самого дна. А вытаскивая, прилагал сверхчеловеческие усилия, словно вонзал её в собственную грудь.
  Взгляд Банинга Кока невольно проникал вслед за шестом. Что там, в глубине? Из воды к поверхности тянулись спутанные склизкие растения, подобно щупальцам, опутывая шест перевозчика, словно чьи-то руки жадно хватались за него.
  Вдруг возле самого уха капитана отчетливо прозвучало:
  "Вы убийца, господин Банинг Кок!"
  Капитан вздрогнул. Чей это голос?
  - Что с вами? - спросил стоящий рядом Рёйтенбюрг. - На вас лица нет!
  Кок поднял левую руку, указывая на баркас и тёмную фигуру на нём. Лейтенант старательно вглядывался, но Кок по его лицу понял, что тот ничего не увидел, кроме отражавшейся в воде луны.
  "Чувствуете запах? Это запах крови, капитан!"
  ... услыхал Банинг Кок.
  - Вы что-нибудь слышите, лейтенант?! - воскликнул он.
  - Нет. Ничего.
  Баркас тихо покачивался на воде. Кок прищурился, вглядываясь в шкипера. Да у него голова размозжена!
  - Это... ты? - прошептал капитан, узнавая лицо под запёкшейся кровью...
  С борта судна из-под полей чёрной шляпы на него смотрел единственным уцелевшим глазом убиенный Хассельбург.
  Зачарованный странной и страшной картиной, Банинг Кок подошёл к самому краю. Несколько мгновений нерешительности, затем шаг вперёд...
  Чернота мгновенно сомкнулась над ним, и какой-то ярко-красный монстр со студенистым вздрагивающим телом молниеносно выбросил вперёд длинное бугрящееся щупальце. Банинг Кок брыкался изо всех сил, но к нему уже потянулись три зубчатых отростка отвратительного существа. Длинные щупальца обвили его и стиснули так крепко, что чернота окрасилась красным.
  Сквозь кровавый туман на него смотрел огромный выпученный мёртвый глаз Хассельбурга...
  
  
  Луна поднялась высоко. Холодное синеватое свечение разливалось над Амстердамом, придавая поверхностям суровый оттенок. В сером тумане полетели первые снежинки.
  Город, где царствует роскошь чеканного золота, расшитых шёлковых одежд, торжеств грандиозного размаха, шествий, военных парадов... Тщеславные амстердамские выскочки видели в визите английской королевы признание их успеха в войне. Храбрые солдаты, те самые, кто совсем недавно "дёргал за бороду" испанского короля, теперь политическая сила. Состоять в ополчении стало... престижно. Какое-то неподходящее слово.
  Находясь в тягостном полусне, Рембрандт думал: пусть все они оставят его в покое. Он хотел бы уснуть и больше не просыпаться.
  Стоя в простенке между окнами, с упрямым бесчувствием эгоистичного старика, с широко открытыми глазами, устремлёнными на дрожащие тени, он наблюдал, как на стене всё чётче прорисовывается надпись: "Мене. Текел. Упарсин".
  Теперь за мной, понял Рембрандт.
  Это приговор. И невозможно оправдаться! Все исчислено и сочтено.
  Из угла за камином послышался плач. У очага, скрытая тенью, тихонько всхлипывала Саския. Он подошёл к ней, тронул за плечо, желая успокоить.
  - Не плачь...
  Она мгновенно исчезла.
  - Отец небесный! - умоляюще спросил он. - Куда она, куда?
  Эта ночь утвердила его в давно возникшем решении.
  Пошатываясь, он спустился по лестнице, вышел из дома и направился к шлюзу.
  Ветер свирепел, хлестал в лицо мокрым снегом, и, хотя идти пришлось совсем недолго, он продрог до костей, зубы стучали. Он сел на край набережной, свесив ноги над водой. Мелкие злые волны бились о камни. Чёрная, непроницаемая для глаз вода скрыла то, что лежит на дне, но он знал, вязкий ил уже делает своё дело: труп Банинга Кока опутает густая тина и над ним вырастут водоросли.
  Вам не выпутаться, господин капитан, невозможно обмануть чёрного шкипера.
  А что ему самому оставалось делать на этом свете?
  Соскользнуть вниз - и всё, конец, подумал он. Какой близкой и желанной показалась ему смерть в эту минуту.
  Угрюмый мрак, сырой ночной воздух, грязная мостовая, холодная вода, лёгкое поскрипывание руля - чёрный шкипер вывел свой баркас на ночную вахту. Вода так темна, что, казалось, будто барка несётся в ночном воздухе. Только свет факела, воткнутого между досок на носу, рисовал на поверхности широкую кровавую полосу.
  На баркасе ничего не прибавилось. На корме по-прежнему стоял человек с острогой: это был железный трезубец с острым концом, который впившись в живое или мёртвое, может быть вырван только с большими усилиями и страшными следами разрушения.
  Вонь от приближающегося баркаса становилась сильней, удушливей. Рембрандт впервые по-настоящему ощутил страх.
  Баркас остановился, шкипер бросил невод. Сетка пошла ко дну. Ван Рейн наблюдал, как медленно сходятся её края, и, наконец, из-под воды показался тесно набитый сетчатый мешок. Шкипер подтянул его на борт. С палубы отчётливо доносился гнилостный запах. Лунный свет упал на палубные доски, высветив запутавшийся в неводе труп.
  Рембрандт вгляделся. Чёрный намокший бархат камзола, зеленоватая распухшая левая рука без перчатки. И без ногтей...
  - Идём, - негромко сказал шкипер, обращаясь, несомненно, к нему, Рембрандту, подзывая рассечённой до предплечья левой рукой.
  Ван Рейн поднял глаза. Перед ним в темноте мерцало безжизненное бледное лицо Адриана Ариса из Лейдена, по прозвищу Арис Малыш, повешенного по приговору суда тридцать первого января тысяча шестьсот тридцать второго года.
  Рембрандт не испугался, только удивился: перед ним оживший труп преступника, снятый с виселицы и переданный в качестве анатомического материала почтенными господами из суда правосудия.
  Как бы оправдываясь, он забормотал, не сводя глаз с препарированной руки, и уже понимая, что никакие оправдания не будут приняты:
  - Я лишь хотел показать совершенство человека, венца творения Господа, на примере функционирования пальцев руки. Ибо злодеи, которые творят беззакония в отношении живых, совершают благое дело после своей смерти: сама их смерть используется ради здоровья других...
  - Идём! - повторил шкипер настойчивей, и ветер подхватил его голос, унося куда-то вдаль...
  Рембрандт тяжело поднялся и встал на краю.
  - Иду, - обречённо шепнул он и потянулся рукой, словно решил ухватить ветер за хвост.
  Малыш Арис улыбнулся. Пугающая пустота во взгляде... Пустота на баркасе...
  Но так показалось только сперва, потому что вскоре он увидел, как с баркаса тянутся к нему мертвенно бледные худые руки, жаждущие схватить, задушить в объятиях, омерзительные скользкие ладони, желающие коснуться его лица, чтобы свести с ума и подчинить себе!
  Раздались гневные голоса - мужские и женские: скорее к нам, иди, иди! Он беспомощно всхлипнул, схватился за горло, чувствуя, что задыхается.
  Отчаянно разгоняя нечисть руками, он отталкивал их вместе с клочьями тумана, но каждый раз после того, как ему удавалось отмахнуться от одного бесплотного призрака, новый, еще более отвратительный и жуткий вставал перед ним.
  Вот они, стоят на борту: одноглазый вождь батавов Цивилис в высокой тиаре и с мечом в руке; персидский царедворец Аман, окутанный зловещим тёмно-красным облаком; отвратительный продавец крысиного яда с плетёной корзиной, до краев наполненной околевших крыс; нищий мальчишка с обезьяноподобной головой; отвратительные уроды неопределённого возраста и пола, одетые в мешковатые лохмотья...
  Все они знали его, и он знал каждого в мельчайших деталях, ведь это именно он изобразил каждого, оживив при помощи игры света и тени. Ликуя, они втащили его на борт, и тут же опустили на палубные доски. Силы стремительно покидали его. Воздух, наполненный запахом смерти и тлена, придавливал к полу.
  Баркас словно опрокинулся, перед глазами запрыгали тёмные пятна и ярко-красные вспышки. Шум в ушах. Чья-то невидимая рука жадно копалась в душе, вытаскивая оттуда талант, любовь, тепло, оставляя могильный холод.
  Всё-таки должно же быть что-то, способное удержать его! Фатально любимая Саския, тихая, нежная Хендрикье3... И Титус, его единственный выживший ребенок, его сын, которого он умудрился пережить...
  Вон они, молча стоят на берегу. Только Саския продолжает плакать.
  - Не плачь, не надо. Прости меня, - попросил он, и в тот момент, когда уже собрался с силами, чтобы выскочить на берег, шест шкипера всей тяжестью опустился ему на плечо и прижал к полу.
  Этот немой приказ не двигаться, более походивший на гипнотическую силу, был абсолютным. Он не мог сдвинуться с места на этом баркасе, погружаювшемся все глубже и глубже.
  Перевозчик упёрся длинным шестом в набережную. Вода хлюпнула, схлынув, и баркас, черканув бортом о камень и слегка осев, оторвался от берега.
  Почуяв дыхание смерти, Рембрандт, крепко сжал губы и закрыл глаза, явственно ощутив себя внутри баркаса, в трюме, отделённым от чёрной воды канала какими-нибудь двумя дюймами дерева.
  Что такое жизнь, если не короткое путешествие бессмертной души в человеческом теле как внутри маленького баркаса, подумал он.
  Резкий толчок сотряс его в последний раз, наполняя ужасом, от которого он затрясся и заплакал, как ребёнок. Он плакал, думая о пустоте и одиночестве, ожидавшем его, беспросветном, однообразном, как неподвижно чернеющий канал.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"