Аннотация: Как-то узнал, что произведение с таким названием писал Сергей Есенин. Когда его нашли мертвым, данного произведения не оказалось. Это моя дань великому русскому поэту.
ГУЛЯЙ ПОЛЕ.
Первая часть.
ЮРОДИВЫЙ.
Бить человека за правдивое слово,
норма человеческой жизни во все
времена. Врать в глаза и убивать
не за правду, за истину, научились
только у коммунистов.
АВТОР.
Глава первая.
Двадцатый, новый, с самого своего зарождения не предвещал ничего хорошего. Уж больно много неразрешенных проблем перекочевало в него из веков предыдущих. Проблем? Да что
проблема для русских? Пыль для моряков в открытом море. Мы себе столько проблем всегда создавали и так героически решали, словно орехи на завалинке щелкали. Всегда. Во все времена.
Двадцатый, новый...
Велика Российская империя. Велика. Широка. Земель свободных - сколько хочешь. Хочешь
пятьдесят десятин? Хочешь? Нет проблем. Сделаем. С царского плеча. Переселим. Можем
миллион переселить. Можем три. Сколько надо, столько можем. В Сибирь. Больно много
вас, "черной кости" расплодилось в местах обетованных. Где это видано? Плодятся и плодятся. По десять и более детей в семье. Так никакой земли не хватит. Вольную дали?
А что вы хотели? Земли? Так нате. Там. За хребтом Уральским. "Тутати" своих ртов хватает. Еще новые кормить.
Нет. Надо переселять. Помещиков бьют, усадьбы жгут. Арендная плата им велика. Не спи
А, опора выродилась. Превратилась опора, в основной своей массе, в шайку жуликов, мздоимцев, отпетых люмпенов, похлеще тех, что с дубьём за углом поджидают.
Мужики владимирские. Мужики нижегородские, псковские, рязанские, тверские. С земель
польских, белорусских, малорусских.
Мы можем бунтовать. Можем. Бузотеров всегда хватает. Но, что мужик. Так, лапоть. Набьют репу одному, другому - пригонят войска. Казаков. А, те не смотрят. Рубят направо,
налево. Корми потом калек обездоленных. Да сирот, да вдов.
Вот и зачесались там, где не чешется.
В одна тысяча девятьсот двенадцатом в Могилев - подольской губернии появились ходоки.
Говорливые. Спасу нет. В Сибири. Земли. Никто не измерял. Царь новые деревни построил.
Хоромы. Подворье одно, как село размерами. Денег дают. Подъемные. Живи, не хочу. А, самое что ни на есть славное, нет этих дармоедов-помещиков. Сколько земельки вспахал, сколько хлебушка посеял, всё твоё. А, в Куне сидит пан. Вижинский. Кровь Потоцкая. Самые лучшие земли отхапал. Все окрест сёла на его землях пашут. Сам в Умани сидит да в Гайвороне, а сюда посадил управляющего - Задворянского, да
цепных псов пригнал. Даже фамилия, у этой Богом забытой семейки, более похожа на уличное прозвище.
Впрочем, в украинском, фамилия и звучит как призвище. Щур. Это крыса по-русски.
Семья Задворянских за времена жительства в селе разрослась так, что в селе образовался отдельный куток, как бы отделившийся от самого села хутор. Там же селились и Щуры. За двести лет хутор разросся,
вмещая в себя три десятка добротных усадеб разного достатка.
Да и само село стало - дай Бог любому другому. После того, как в семнадцатом веке сечевики польского
короля сожгли Сычёвку, оставшиеся в живых русины переселились, на бывшие когда-то "литовками"* (летними жилищами), новые места жительства. Выжили тогда, всего то пять семей. Драчуки, Пилипчуки, Онищуки, Грищуки и Собчаки. Последние - самый древний род. Самый древний, на Подоле, из сохранившегося в веках. Самый древний род, из тех родов род, из которых и выросло само имя - русины. Имя рода происходит от имени реки, на которой жили их предки.
В древности река называлась Соболь. От двух своих притоков. Соб и Оль. Как и река Рось, имеющая два притока. Рось и Маха, что означало росомаха. А, ещё реки Тетерев, Ведьма и Ладья. Вот и все истоки, на которых родилась Русь. Это потом, позднее приняли это имя по всей Лыбеди - Днепру и Богати - Южному Бугу. Уж больно сладкой была русская правда, и народ справедлив и воины отменные. И дальше
всё шло "по правде". По такой правде, что забывали даже большие народы язык свой и имя своё, ради того, чтобы стать русскими.
Эти пять родов создали свои "кутки", которые со временем срослись в большое село с церковью пусть и на окраине его, но на самом высоком месте поставленной. Во славу Руси православной и её святого защитника Дмитрия Донского поставленной в день восьмой ноября одна тысяча шестьсот пятьдесят девятого года.
На третий день Пасхи приехал из Киева на побывку домой ученик Свято-софиевской семинарии
Миколка Собчак племянник сельского сапожника Юхима*(Ефима) Шведюка. Батя его был забрит в армию во время героической защиты Севастополя во время Крымской войны 1853-1855 года. Воевал вместе со знаменитым матросом Кошкой. Так сильно не прославился, но тоже пришел с двумя медалями на груди и французской картечью посечённый, как качан капусты. Вот за него и отдал Юхим свою сестру Стефаниду.
Стефа всего то и успела, что родила геройскому Михайлу двух сынов погодков, лет через пять дочку, Натку, да еще лет через пять мизинцем Миколку.
Старый вояка тяжко болел, хозяйство было небогатым, не взирая на пенсию, оттого как умер он, за три года сошли в землю за ним двое старших и сама Стефа. А, младших Наталку да Миколку и приютил дядя Юхим. Своих детей хватало. Колька, Иван, Петро, Степан, Павло, Данила, Грицько, да девок, восемь.
Но мастер был знатный. Еще пацаном. Батя его, поспорил с отцом пана Вижинского, что его Юхим, за три дня, пошьет сапоги на пана лучшие, чем ему пошили в Кракове. И Юхим пошил. И пан оказался добрым.
За три года до всеобщего освобождения освободил Юхима из кабалы, да ещё восемь десятин земли даровал.
За годы после освобождения, Юхим преуспел. Сапоги его работы, покупали, даже из дальних сёл богатые покупатели. И дети помогали. Работящая была семья. К началу нового века прикупил он еще двенадцать десятин себе, да своим старшим, отделившимся Кольке, Ивану да Петру по четыре выделил. Хозяйство было плотное, знатное. Только коней под упряжью ходило с дюжину. А ещё коровы, быки, телки, свиньи,
гуси, утки, куры, индюки. Но, и было кому работать. Чужих рук по пустякам не утруждал. А, если кто и становился работать, платил сполна. Не жлобился. И детей не обижал. Ни своих, ни чужих. Вон, Миколку,
куда пристроил учиться. Будет Миколка попом. Будет. Парень разумненький. Читать любит. Науки чтит.
- А, шо Миколка, надолго отпустили?
- Да нет дядя, на две недели.
- То добрее дело. Ты как, есть хочешь? - и уже к жене. - Даша. Готовь на стол. Зови ребят. Посидим за Миколкин приезд. Он нам расскажет, шо там, в Киеве делается. Какие новости нас ждут.
И опять к племяшу:
- Ты мне газет привёз?
- Привёз дядя. И наших, и польских, и даже московскую одну, правда, старую.
- Да на кой мне эта москальская писанина. Они же там брешут всё.
- Может и брешут. Я газет не читаю. Мне книжки больше по нутру.
- А шо, читал, может шо новое.
- Дядя, ну что вы "шо" да "шо". Нехорошо.
- Может и не хорошо, но дома не "чтокай". И на вопросы четко отвечай. Не люблю я перед сынами отчитываться. И вообще. Шо ты мне дядькаешь? Совсем в своём Киеве заучился.
- Добре. Тато.
- О! Вот это, добре. Ну ладно пошли в хату. Сейчас все прибегут. Тебя давно ждут, поговорить не дадут. Да и соседи к вечеру припрутся. Ты как ехал. Как добрался?
- Хорошо добрался. Поездом. Киев-Одесса до Зятковец, а оттуда, кажись, Пилипчук довез.
- Какой Пилипчук?
- А тот, что в пятом кутке над ставком пята хата.
- О! А я думал, шо мову уже забыл и соседей.
- Та как их забудешь.
- И не забывай сынку. Так шо ты там всё-таки читал? - Спросил Юхим, устраиваясь во главе стола, и рукой указывая, на место рядом с собой, по левую руку.
- Много читал. Учу старославянский язык, греческий, латынь. Мне нравится читать о старых временах.
О том, как люди жили давно. Не всё пока понимаю. Уж больно мудрёно старинное писание. Многие слова не то значат, что нынче. Да и текстов наших пращуров мало. В основном греки. Вот труд Феофана-грека читал. Всё как-то не так. Не по русскому смыслу сложено. Утверждает он, шо мы варвары. Неграмотны, спесивы, жестоки, без меры.
- Ну, а ты как думаешь.
- Да не знаю пока шо и думать. Может, вы подскажите?
- А тебя и правда интересует, шо я думаю?
- Конечно.
- Да всё посто. Ты же сам говорил, Феофан. Грек. Правильно? Ну, вот. Как может рассуждать грек? Как грек. Самый умный, самый образованный народ у него кто? Греки. А, все кто рядом живет, да по своей голове шапку гнёт, будут варвары.
- Просто у вас всё. Тёмные, жестокие времена были. По закону "русской правды" знаете шо делали? Оловом глотки заливали.
- О-о-о! Это ты у грека вычитал?...
Разговор прервался резко, без перехода. В большую горницу ввалилась толпа взрослых, подростков, детей. Всё немаленькое семейство. Мужчины и бабы несли с собой разнообразную снедь. Каждый своё. От своего стола - к общему. Грибы и соленья, холодцы, заливное, всевозможные мясные закуски, вареники и пироги. Но самое главное на стол выставила Дарья. Настоящую подольскую сливянку. Чемергес. Страшной силы. Такой, только она и гнала.
Говорят, муж с женой после долгих лет совместной жизни становятся похожи друг на друга. Ан, нет. Не всегда такое бывает. Юхим поздно женился. Не спешил папаня отпускать на вольные хлеба. Только когда исполнилось тридцать три от роду, только тогда и разрешил засылать сватов. Девки подходящие, давно замуж повыскакивали. Хоть и видный жених был, статный, крепкий в кости, кто отважится ждать. И когда пришло время жениться, все уважающие себя семьи, вдруг заартачились. Старый. Вдруг помрёт, кто детей кормить будет. Только в семье Драчуков и нашёл себе пару. Девок, Дашу да Софию забирал в город пан, в прислуги. Одна, Дашка через два года вернулась, а вторая осталась там. Говорили люди, бесстыжая. С барином, как с мужем живёт, на глазах у барыни. Да и Дашку попортил, молвили. А, девка, в свои шестнадцать, и правда была не по годам развитая. Лицом хороша. Грудь налитая, хоть сейчас ребёнка подноси. И сзади и спереди, что кобылка норовистая. Как не подойди, так брыкнет. И копытце - мало не покажется. А, молодежь скептовала девкой. "Попорченная". Только после первой новобрачной ночи и выяснилось. Девка. Девкой была. Пан её того и погнал, что приставал, а она по морде дала. Получила своих десяток плетей, а мужу, честной досталась. И так Юхим к ней прикипел, что она им вертела, как хотела. Но хотела всегда для блага семьи, для достатка хозяйства. И рожала ему первые годы, каждый год, порой по двойне. Но, на третий день после родов уже была на ногах, и любое дело в руках горело. Да и сейчас вот, почти под пятьдесят, а больше тридцати не дашь. Ну, пару лет добавь. Да и Юхим за своим швачеством не сильно подбился. Мужик ещё о-го-го. Под метр девяносто. Ерунда, что сутулый да седой. Самой младшенькой, третий год пошёл. И что-то говорит, что не последняя она по прибавлению.
Дом себе хороший поставили, кирпичный. Без выверта сов(?) панских, но таких домов ни у кого в селе не было. На две половины, в каждой по пять комнат, да чуланов под снедь четыре. Да отдельный вход в сапожную мастерскую. Говорили Юхиму, стройся в городе, не захотел. К родне поближе. Все свои. Да и хозяйство большое. За ним глаз да глаз нужен.
Обедали степенно, не спеша. Так уж завелось. В любой праздник, всегда, когда собиралась семья, Дарья ставила на стол первое. Когда как. Когда, борщ подольский, когда суп с куриный с клёцками, когда "тюрю", а когда, как теперь, капусняк. Так повелось. И сынами такой устой переносился в свои семьи.
После сытного первого блюда, после доброй чарки, на другие закуски не больно наседали. Да и приелось уже праздничное угощение. Как-никак третий день праздника. Стол, капитальный, дубовый вмещал всех, и еще с пяток человек вместилось бы, если бы чуток поплотнее расселись.
Сначала за столом было тихо, но как начали насыщаться, так пошли разговоры. И Юхим решил завершать трапезу.
- Все наелись? Дети вы как? Ещё хотите?
- Нет, тату. Все. Неню, вам помочь?
- Шо за вопросы? - пресёк Юхим. - Все убираем стол, разговоры потом. Может, самовар поставим.
- Да ну его.
- Давай поставим. Под чаёк горяченький - разговор добряченький. Да и соседи подтянутся.
И Юхим подвёл черту диспуту.
- Дети, дуй на улицу. Нехай соседи видят, мы пригостились. Даша. Ставь самовар и садись рядом, а то места потом не найдёшь.
- Да нет, я, ежели шо, потом, у припечка примощусь. Мужики курить будут, а я запах табачища не переношу. А то и на лежанке с детьми устроюсь. Это же не на час разговор. А, меня от сидения на стуле спина болит.
- Это она у тебя от постоянного кручения по дому болит. А, курить нехай во двор идут. Зачадят потолки, потом снова тебе белой глины искать.
На стол всплыл пузатый, двухведёрный самовар. Вдоль всего стола расставили разукрашенные кружки из китайского набора на полсотни персон.
В горницу начали заходить соседи. В основном своём, степенные мужики, главы семей. У каждого есть девка на выданье, а отдать её за молодого, статного Миколку - хорошая партия. Как никак станет парень попом. Станет. Вон, какой умный разговор ведёт.
- Так на чём мы остановились?
- Дак на счёт "русской правды" вы хотели сказать.
- Помнишь. Хорошо. Вот я тебе "правду" расскажу, как старики учили. У нас как было? Ты знаешь, кто нам закон дал? Не знаешь. А, был такой в древности ведун. Звали его Надоть. Это он "правду" учинил. А, народ утвердил её законом. И было в этом законе, изначально, пять правил. По количеству родов. Пять прав. Право на мир, право на войну, право на соль, право на удел и право на проход. Так говорю мужики? Так. А, все остальные права, уже после него твердили. Сначала другие ведуны, потом князья, потом царь, а теперь все кому не лень. И все говорят, шо это и есть "русская правда". Только, какая теперь правда? Теперь она, у каждого своя. Надоть пошел в Новгородские земли, да как убили его по пути чудичи, не признав своим, так "правда" и стала кривдой. И врёт тот грек. Как бы мы стали таки народом ограменым, если бы не принимали нашу правду соседи наши, если бы ради неё не изменяли своё имя на русское. И половчане, и хазаряне, и древляне, и поляне, и вятичи. Да всех их, кто упомнит. А кто не хотел нашей " правды", те свои народы правили. И поляки, и угры, и мадьяры, и даже швабы. Они теперь немцы. - И закончил вопросом.
- А, шо Миколка, будем воевать с немцем? У тебя на счёт этого, какое слово.
- Будем. Всё на то идёт.
- Скоро ли?
- Скоро. Через два года, как жатву пройдём.
- Да ну тебя. Не каркай. Душу не трави.
- А, я шо? Вы спросили, я сказал.
- А, откуда ты знаешь?
- Не знаю, откуда, но знаю.
- Так. А, шо попы говорят, про то, шо ты знаешь?
- По разному говорят. Одни говорят дар у меня. Другие, хотят в ереси уличить. Только пока сбывается все, о чём реку.
В этот момент, Миколка странно преображался. Так, что привлекал своими словами внимание всех, и слушали его, как заворожённые. Потом, вдруг сникал, и начинал крутить на пальце свои длинные, немного вьющиеся волосы.
- А, чего же ты тогда прошлого не знаешь. Так не бывает. Прошлое многие знают, но будущее открыто только Богу. - Влез в разговор сосед, дьякон местной церкви, кривой Никодим. Кривой он был от рождения. Баба повитуха приняла его таким из материнского чрева. Начитан тоже был хорошо. Всё Святое Писание наизусть декламировал.
- Да не знаю я, дядя Никодим.- Ответил ему Миколка. - Кто знает из нас, откуда у нас мысли берутся? Почему, каждый по своему, себя ведёт.
- Ну, это просто. Кого кто ведёт, тот так себя и ведёт.
- А, если человек ведёт себя странно?
- Это как?
- Ну, вот как я? Вы спрашиваете. Другой бы промолчал, и печали бы не знал. А, я говорю и смущаю вас разговором. А другой кто, и говорит непотребное, и не смущаетесь?
- Не, Миколка. Я с тобой сперечаться не стану. У тебя язык больно длинный. Куда мне. Тебя в Киеве распознать не могут никак.
- Распознают. Чай не прячусь за чужими спинами. - И, продолжил разговор прерванный. - А как же на счёт вечевого права? Шо? Может тоже грек неправду пишет, шо большинство, сталкивало более слабых, в реку? Топило?
- Это шо, тоже у грека описано?
- Не помню где, но читал.
- Э! Читал он. Ты знаешь как на подоле "вече" чинилось? Майдан сооружали вокруг самого высокого места, самого гулкого. Это опосля начали колокола лить. А, до того, требовавший "вечевого права" выходил на центр майдана, тогда говорили площа, и бил деревянный кол о кол, чем звук разносил окрест. Слово имели и мужи и жёны. И право имели тоже они. Право выказывали разделением. Кто за кого ставал, по ту руку отходил. И вот ежели делились ближе к равному числу, али бабы брали числом мужей, только тогда строили толчею. Через реку наплавляли мост без начала и конца, это теперь перевоз, хоть и тогда так служил. Снимали с него перила, перевозили общество на ладьях на перевоз, следили строго, шо бы без оружия. И морды не били, а токмо толкались. Кто на "перевозе", от какой стороны оставался, так и решалось. Оттуда слово пошло переждать, раньше пережать говорили. А, на счёт того, шо бы топили. Не было этого. Когда Рюрика на Киев князем просили, учинили вече, и большинство его не захотело. Меньшинство потребовало толчеи. И столкнули менших в воду. Тогда на перевоз, пока общество радовалось победе, переправились дружинники Рюрика и посекли всех, кто был против. С тех пор князя не выбирают.
Мы русины, (произнес с придыхом, с достоинством) и подлости у нас не было. Топили. За кем повторяешь? Чему народ учить будешь?
- Да не сердитесь Вы тато, как знать буду, если слова не слышал?
- Ты, Юхим не гонорись. - вмешался старший из Собчаков, дед Лука. - Коль не говорил никто, откуда знать будет?
- А, чему его в школе учили? В "бурсе"?
- Ты учился?
- Нет.
- Тебе об этом в бурсе говорили? - обратился к Миколке.
- Нет. Говорят, русины имеют два корня. Чудской и тюркский.
- Чего говорят? Это кто так говорит? Брехня. Да. Чудской корень в нас есть. Издревле наши старики мовили на чудном языке, а опосля пришли первые три ляха, еще поляков и шляхты не было. У них и числом язык переняли. С тех пор у нас много слов двойного корня. Да чему их там учат. Надоть, знаешь шо, ты мне напомни. У недельный* (воскресный*) день спросим Задворянских. Чует моё сердце, не сбрехал Миколка. Не навчають наших деток по правде. Учителка их корня, в городе училась. В самом Львове.
Разговор быстро пошел на убыль, и соседи потянулись из хаты. Когда все соседи разошлись и остались только свои, в горнице повисла на время тишина. И такой пустой она показалась, такой гнетущей, что Юхим не сдержался.
- Ох, Миколка. Не стоило нам об этом говорить с соседями. Как бы греха не вышло. Даст Бог минется. Вечереет. Будем моститься спать. Тебе где постелить? - спросил, зная ответ. - В комнате старших? Снова будешь свои грамотки писать? Поймают тебя с ними, беды не оберёшься.
- Да, шо мне будет. Я же не "подмётки" пишу. Знаете, сколько сейчас писем бунтарских пишут? Носятся с ними, как дурни со ступой. Рабочие в церковь, в школы воскресные при церкви не ходят. Теперь другие воскресные школы появились. Там такое читают.
- Знаю. Не продолжай. К нам тоже приезжий "огитатор" приходил.
- Не "огитатор", а агитатор.
- Да бес его знает, как его звать. Только с волости целый околоток за ним приехал. Били смертным боем. И увезли. Говорят люди, посадили его и в Сибирь отправили. Слушай. Всё забываю спросить. Вот сейчас агитируют в Сибирь ехать. Говорят, землю там дают. Да денег ещё? Это шо же получается. Бунтарей в Сибирь и трударей туда же?
- Так я и привёз газетку. Московская. Там указ про то. Ну, бунтарей, наверное на каторгу, а места там безлюдные. Даже для тюрьмы рабочие руки нужны. Пойду спать, да и записать нужно. Заманчивые слова слышал. Тоже похожи на бунтарские. Это шо же получается, царь эти законы неправые придумал.
- Молчи, дурак. Знаешь, почему мы Шведюки? Против царя Петра с гетманом Мазепой, пошел муж Драчучкин, наш предок. Так с него москали шкуру с живого сняли, а дети его до сих пор Шведюки. А он Собчак. Сам знаешь, какой род. У истоков стояли.
ГЛАВА ВТОРАЯ.
С утра в комнату старших заглянула Дарья.
Миколка спал прямо за столом. На нём стояли кожаный городской баул с книгами и тетрадями, а одна лежала прямо под Миколкиным лицом. Перо*(перьевая ручка) и красиво оформленная чернильница, лежали рядом с головой. Весь гас*(ст. - керосин), в лампадке выгорел еще затемно, подгорел даже фитиль.
Вот глупый мальчонка. Целую ночь не спал. Дались ему эти "писульки". Кто за него пойдёт, ох и погорюет. Нет в нём хозяйской жилы. Да, и попом не дадут ему быть. Много думает. Шибко умных не любят. К дуракам бегают.
Миколка, как услышал чужие мысли, только глаза протёр и говорит.
- А, я жениться не буду. Не я кому-то не нужен, мне не нужна лишняя обуза. Себя бы прокормить. Может в монастырь податься? Маманя, Вы как думаете? Возьмут меня в монастырь?
- Тебя, где не посеешь, везде уродишься. Знаешь, как на тебя наши девки говорят? Миколка - дурачок. А, всё почему? Не уживёшься ты ни с кем. И ни где. Тебя и в монастыре лаптем гонять будут. Сдачи не дашь, а на рожон лезешь. И, даже кто тебя защищать возьмётся, себе болячку наживёт.
Эх. Если бы знала. Может, и не молвила бы слова. Может, и минула бы беда.
Миколка до воскресенья просидел за своей писаниной. В обед, всей семьёй, набрав в корзины всякой всячины, пошли на родовой погост.
В селе у каждого кутка своё кладбище. Даже в гробовой своей жизни мертвые поделились по родам. И два раза в год, в первое воскресенье после Пасхи и первое воскресенье после Дмитрия, церковного сельского праздника, собирались семьи у могил своих предков. Выкладывали на могилы "крашенки", крашенные к Пасхе яйца, пасхальные куличи, мужчинам наливали стопку водки, остальным, чарку церковного вина, накрывали коркой хлеба и посыпали солью. И в дождь, и в слякоть, и даже в завирюху*(под. - метель) все семьи собирались за большим кладбищенским столом и ждали, пока появится сельский священник, чтобы прочитать заупокойную молитву по всем родным и близким. Каждый и взрослый и самый малый, бросали в кружку дьякону монету. В почёте было опустить серебро. За родных же давал. Вызывало это, почтительный гул всего общества. Не жмётся. Значит русин. Значит свой. Кто был победнее, тех знали и главы семейств выделяли серебро из своей "кишени*" (кармана). Ничего не говоря, никого не осуждая.
Потом, всем обществом накрывали стол, ели пили. Поминали. Так повелось.
В этот раз, было иначе. Священник не сел с роднёй поминать покойников. Прочитал молитву, а потом начал читать нудные нотации. Мол, грешным делом, говорят в роду о старых временах, порядках, как о чём-то достойном. Что, не стоит ворошить прошлое, потому что мертвое - мертвым, а живое - живым.
И когда мужики возмутились, не преломив хлеба, ушел.
Не с добром ушел.
Не успели выпить и по третьей, как появились на погосте Щуры. Пришли с колами. С явным намерением,
бить. Бабы и старики ещё пытались увещевать. Еще пытались, что-то сказать, когда самый пакостливый, Васька Щур, зайдя со спины, ударил колом Миколку по голове.
Драка.
Страшная сельская драка. Бьют все и всех. Свои - своих. Детей, жен, даже младенцев. Не первый раз дрались со Щурами. Были часто битыми, но никогда побитыми. Мужики знали древнее искусство гопака, и постоянно побивали Щуров. Быстро. С толком.
Только не в этот раз. В этот раз и Щуры, перед тем как ретироваться, успели здорово достать некоторых мужиков. Миколке разбили голову так, что он пол года лежал в больнице. Здорово попало и Юхиму. В больнице не лежал, но после драки, как-то сразу постарел, сдал. Еще больше ссутулился и начал как-то нехорошо подкашливать.
Самое страшное, что могло случиться, это то, что в драке этой убили Щуры Луку Собчака. И как убили, кто? Никто не видел. Но нашли его после драки с "шпычкой*" (заточкой) в сердце.
Ваську Щура, как зачинщика драки посадили, человек десять с обеих сторон отправили в армию. Вместе со всеми и Ивана с Петром, старших сынов Юхима.
Миколку отпустили домой из больницы только поздней осенью. Уже лежал снег. Еще не такой, чтобы можно было ездить на санях, но земля уже пошла в зимний запуск. Потеряла свой запах. Не пахла. Или может, эти побои отбили у него нюх? Надо спросить у тата.
- Тато. А, шо пахнет земля, я не чую.
Он сидел спиной. Сгорбившись. Встрепенулся оборачиваясь, и Миколка, наконец, увидел, все произошедшие изменения. Усы, постоянно подглаживаемые, теперь весели неопрятными седыми клоками. Лицо было небритым, да похоже и не умывался с утра.
- Тато.
- Та нет, не пахнет она. Ну, ты как?
- Плохо. Бывает, выкидывает меня из памяти, а когда прихожу в себя, еще долго не помню где я, кто я такой. Но врачи говорят, это пройдет. Бывает еще, голова болит. На погоду. Это говорят навсегда. Ничего, я привык. А, шо в селе?
- А, шо в селе? Ничего. Щуры все уехали в Сибирь. Все скопом. Побоялись иуды. А, околоточный не дал мужикам разойтись. Задворянские перебрались в Куну. Кто убил деда, так и не нашли. Мне пришлось пятнадцать десятин продать, да коней, коров, быков. Оставил только две тягловые, да вот эту. Да корову тельную оставили под молоко. И тебе надо и малышам. Мама родила. Юльку. В самые жнива родилась. А, так ничего. Были бы кости, сало нарастёт. Иван и Петро служат в Дрогобыче. Остальные наши в Киеве ушиваются. Где Щуры - не знаю. Да и Бог бы с ними. А, шо врачи говорят, сможешь дальше учиться.
- ... Я писал в Киев. ... Мне пришла бумага. ... Меня отчислили.
- Так.... Ну, и добре. Мама поставит тебя на ноги. Мы тебе твою комнату подготовили. Не всем попами быть.
- Да, не был бы я попом. Не моё это. Священником быть, надо Богу служить, от людей в стороне, от их проблем. А, мне хочется, шобы сейчас, здесь люди лучше жили. Шобы вражды не было. За шо он меня так? Я же ему ничего плохого не сделал. Откуда столько злости у людей?
- За то, сынок, шо ты другой. За то, шо ты не можешь так. Это всегда так было. И будет так. Люди злые. Каждый думает, шо только он имеет право жить, как хочет, а все рядом живущие должны плясать под его дудку.
Разговор котился вместе с телегой. Сначала в гору мимо пустынного поля по старой польской брусчатке, потом по ровному месту. С одной стороны к дороге пополз, куском своим, старый чёрный лес. С другой,
полотно железной дороги. От нее приторно несло металлом, промасленными шпалами и Бог его знает, чем ещё. Запах. Запах человеческого труда. Он всегда отличен от тех запахов, которые постоянно сопутствуют живой земле. Вдыхая их, вдыхаешь жизнь. Человеческие же запахи разносят .... тлен. При всей своей гамме, при всем мастерстве изготовления, не один запах придуманный человеком, разносимый им по Земле не даёт той естественной гаммы непередаваемых ощущений, которые несут с собой гроза, земля, сам воздух. Дышишь, смотришь и понимаешь, невозможно. Так сделать невозможно. А, что сделаешь, будет только жалким подобием этой красоты. И выползает это подобие со всех щелей человеческой жизни. Вот сделал. А, шо ты сделал? Почему от дел твоих расползается в окрест тебя смерть и запустение? Почему бегут от тебя, как от прокажённого, звери живые и дерева зелёные? Почему, если доверяются тебе, то даже сама жизнь, делает последнюю затяжку, перед небытием? Кто ты такой?... Незрячий, слепой. И глухота твоя, как суета твоя, преследует тебя. Вот говорим, говорим. И красоту вспоминаем, и радуемся виду нас окружающему, а как за дело ... что-то такое выползает. Как гад ползучий выползает. Идешь себе, по еле заметной тропинке ... а, он раз ... и выползает. Толи, уж безобидный, толи, змея гремучая.
Кому я теперь нужен такой. Никому.
Подводу нехорошо тряхнуло, и она покатила вниз, туда, к скрытому за деревьями погосту и еще довольно далёкому дому.
Зябко.
Тато, по стариковски кутается в кожух*(под. - полушубок). Над поднятым воротником, вьется сизый дымок цыгарки*(самокрутки). Неужели начал курить?
- Тато ...Вы шо, курите?
- Курю, сынок. Сдурел на старости лет. Мама ругает, по чем свет, а я курю. Так, Миколка жизня достала. Так ... змея гремучая. Приедешь домой, сам всё увидишь.
- Так. Все одно не нужно.
- Нужно. - Вспылил Юхим. - А, как оно, нужно... Нужно. Слово мерзкое. Не наше, не русское. Нужник*, сам знаешь, для чего нежен. Шобы не смотрели люди на срам твой.
- Чего это Вы вдруг к словам придираетесь?
- А, ты говори, да не заговаривайся.
Юхим вспылил, и Миколка сразу понял, что на душе у того, не то, что коты скребут - черти кубло свили. Видно, правда, пока он в больнице вылеживался, дома все пошло не так, как было.
Васька. Гад ползучий.
Это всё он. Он всему виной. Как деда жалко. Кто же это его? Неужели так никто и не узнает.
Дед. Сколько лет прожил. Сколько ему было?
- Тато. А сколько деду лет было?
- Да, кто его знает. Много. Добре пожил. Он даже в Парижу был.
- В Париже.
- Так. Ты меня не учи, как слово молвить, а то я тебя и кнутом могу перетянуть.
- Да Вы шо тато. Как кнутом?
Это было неподдельное удивление. Шобы тато кнутом?... Да такого быть не могло. Это мог не тато. Это мог другой кто-то сказать. Он еще долго бы вращал в голове услышанное, но ...
- Г-м ... г-м. К-ха ... Ты не слушай. Это я так ... сгоряча. Ты же меня знаешь. Я руку никогда первым не поднимал. Только в ответ. Шо со мной, сам не знаю. Старею.
Подвода, мимо погоста, мимо последней хаты села, поплыла под небольшой уклон. Мимо яблоневых, грушевых, сливовых, вишнёвых садов. Туда. Вниз. Там, через мосток, за ставком, прямо над дорогой на высоком берегу*(земляной выступ, бугор) стояла хата. Родная. Её уже отсюда было видно. За ней - школа. Там дальше, сельская управа. А, рядом с ней возвышался храм. Купола блестели позолотой в морозной синеве небес. Они как бы плыли в дымке дальнего леса. Солнце подсвечивало мельчайшие капельки воды ставшие не снегом, взвешенным в воздухе инеем, и оттого воздух казался неожиданно голубым.
Юхим, а за ним и Миколка спрыгнули с подводы и трижды перекрестились на родные купола. А, храм, как бы услышав их немые молитвы, вдруг откликнулась звоном колоколов. Тревожным. Набатным. И только теперь они увидели.
Там. Сзади, откуда они только приехали, поднимаются в небо клубы дыма.
Пожар.
В селе пожар.
Со всех хат, от управы и школы бежали соседи. И они, не дожидаясь пока их, нагонят бегущие, попрыгали на подводу и погнали её назад. Туда. Туда, где полз в небо черный шлейф едкого дыма. Как они могли не видеть? Ведь ехали почти рядом. Немного свернуть, на соседнюю улицу. Подкатили к повороту, и сразу за ним, увидали пожар. Горел целый куток, пять хат, сараи, амбары. Как свечки горели, со сполохами, разбрасывая вокруг себя целые пласты горящей соломы. Соломенные крыши пылали как порох. Пшик, и очередная хата превращалась в столб огня. Пшик. ... И, следующая, повторяла судьбу предыдущей. Горели сады. Вокруг горящих построек бегали обезумевшие люди. Это невозможно было остановить. Обычными, человеческими силами. Это было невозможно. Только что горело, пять хат. Вот их горит десять, потом куток, потом вся половина села, вплоть до самого ставка*(пруда). И люди на другой стороне поливают из ведер крыши своих домов.
Вдруг. Всё закончилось. Пошел крупный лапастый снег и огонь как-то сразу осел, сник. И люди уже не бегали как ошалелые, а стояли. А, потом понеслись. Нарастая, как бы взрывая небеса воплями и причитаниями, плач и стенания.
Выли бабы и дети.
Ревели мужики.
Рвали на себе волосы и одёжу.
Столько было в этом плаче печали, вселенской грусти, что и Юхим, и Миколка, хоть и не сгорела их хата, плакали, как и все погорельцы.
Долго.
Натужно.
Навзрыд.
Плакало все село. Кто, оплакивал своих, сгоревших заживо, а погорело много, кто, свое сгоревшее хозяйство, а кто беду. Нежданную.
Негаданную.
До самого позднего вечера собирали чудом уцелевший скарб. Все что осталось. Грузили на подводы, вперемешку с детишками, бабами, мужиками. Погорельцами. И собирались у управы. Везли сгоревших.
Тридцать семь душ. В один миг. Двенадцать деток. Пятнадцать баб. И даже здоровые мужики. Эти сгорели, спасая чужое и свое добро. Черные, обугленные, они лежали теперь, как немой укор. Немой укор. Чьей-то глупости. Чьему-то разгильдяйству.
Целую ночь староста, околоточный, управляющий и оставшиеся в несгоревшей части села судили и рядили. Кто, кого и сколько приветит на постой. Пока не решат. Пока не отстроят.
А, утром, когда вышли со списками, у управы никого не было. Люди сами разобрали по домам бедолаг.
Сами решили. Как на душу положили.
Людей хоронили в общей могиле. Тихо плакали. Поп денег не взял.
Две недели.
Целых две недели ходили городские приезжие. Считали ущерб. Рядили. Сколько выделят помощи, и сколько можно будет от неё откусить. Сельские с ними не разговаривали. Только староста.
Не первый пожар.
Такого страшного еще не было. Сколько стояло село. Не было. Но, горели и раньше.
Собирались всем обществом, и строили. Строили новое. Добротное. Даже лучше прежнего.
И сейчас отстроят.
А, эти что надумали. Переселить. Кого? Своих? Куда? Куда Макар телят не гонял!
Нет. Эти городские, точно с ума повыживали. Их пальцами делали и семимесячными рожали. Кто своих отпустит. Это же свои. Родные. Это же община. Как её порвать можно. Только по живому. Мы же тут родились. Крестились. Тут могилы наших предков.
Нет. Мы никого не отпустим. Сами построим. Не будет помощи? Ну и лях с вами.
На собрании у Миколки случился первый приступ "падучей"*(эпилепсии). Напугал народ страшно. Мужики знали. Сразу, ножом рот открыли, язык достали, ноги, голову, прижали. Как попустило - начал вещать. И так вразумительно говорил, как бы каждого из присутствующих слова.