Ужин у Василия и Дарьи продолжался уже давно. Пришел начальник комбината с женой, и еще несколько сослуживцев из партийного руководства. Сначала гости угощались заливной рыбой, а рядом на столе были хрустящие огурчики, соленые грибки и квашеная капуста. Холодная водочка хорошо шла с закуской. На второе Дарья подала горячую вареную картошку с укропом, и водка пошла еще легче.
Шел сорок третий год. Собравшиеся работали на оборонном заводе в Красноярске, в глубоком тылу, но условия были фронтовыми. Все знали, что если вовремя не отгрузить снаряды, попадешь под расстрел.
Дарья уходила на работу затемно, а когда возвращалась, была глубокая ночь. Света не было, и только накрывая на праздничный стол, она заметила, что пропали серебряные столовые приборы. Скорее всего, их взяла домработница, но когда это произошло, и что еще пропало, Дарья затруднялась определить. Но она отбросила эти мысли, ей нужно было думать о том, как угодить гостям.
Праздник был для нее не только редкостью в тяжелое военное время, но и возможностью сблизиться с начальником комбината. Он благоволил к ее мужу Василию, а его жена была подругой Дарьи. Начальник намекнул, что скоро его переведут работать в Москву, и на новом месте ему нужны будут верные люди. Дарья, родом с Владимирской стороны, жила в Красноярске уже десять лет. Она приехала в Сибирь на комсомольскую стройку после окончания техникума в Москве, вышла замуж за Василия, карьера которого быстро пошла в гору. Но Дарья не собиралась проводить в Сибири всю жизнь. В Москве она училась несколько лет, в этом городе жили ее сестра и брат, и Дарья должна была жить в столице.
Гости затянули песни. На Красноярск опустилась ночь, но они не торопились расходиться. Начальник Василия произносил проникновенный тост: "За Родину! За Сталина!", и гости уже приготовились чокаться хрустальными бокалами. Неожиданно в дверь постучали.
Дарья открыла, и в комнату вошел ее брат Михаил. Мужчина возмущенно закричал:
− Да что вы делаете, нелюди! Час ночи, а вы песни горланите, спать людям не даете. У меня ребенок больной только заснул, а вы как орать начали, так он не спит и плачет. У него температура высокая, помощи от врачей никакой! Расходились бы вы, а то сейчас такое устрою, пожалеете, что на свет родились!
Начальник Василия обвел комнату мутным взглядом. Он не привык, чтобы ему угрожали, да еще и при его подчиненных. И тост был такой, что нельзя было его прерывать. Василий виновато потупил глаза. Затем с укором посмотрел на Дарью.
Жена злобно смотрела на брата. Мать попросила ее пристроить непутевого Михаила, и Дарья пригласила его в Красноярск. Старший брат родился в польском городе Калише, где их отец Иван Сергеевич служил в таможенной артели. С детства Михаил отличался вздорным характером, и что бы родители ему не сказали, все вызывало у него протест. Он говорил и делал сгоряча, с какой-то лихой самонадеянностью, без оглядки на других.
В их родной деревне Федосеево на Владимирской стороне брат в восемнадцать лет стал директором местного магазина. Через несколько месяцев случилась недостача, и партнеры свалили вину за нее на Мишу, и его посадили в тюрьму. Матери пришлось продать корову, чтобы выплатить долг Михаила. По деревне пошли слухи, и найти работу брату было тяжело, хотя руки у него были золотые, он мастерски делал резную мебель, украшая ее похожими на кружева узорами.
В Красноярске Василий устроил Михаила работать на комбинат, и жизнь у него наладилась. Он получил квартиру в многоквартирном большом доме, который возвышался как огромный корабль среди окрестных бараков, этажом ниже квартиры Дарьи.
Гости быстро разошлись. Дарья поднесла Михаилу стопку водку, и брат разрыдался за ее красиво накрытым столом.
− Что происходит, Даша? − взволнованно говорил он. − Сосед на соседа доносит, друг на друга жалобы пишет! Не сегодня-завтра и за мной придут. А у меня ведь двое детей, и сын болеет сильно...
Дарья молча убирала посуду со стола.
− Нельзя так говорить! − одернул Василий шурина. − Партия наша справедливая, товарищ Сталин правильным курсом нас ведет. Если кого забрали, значит, так надо было.
− Да что же он, не видит, товарищ Сталин, что в стране творится?
− Ты не смей так говорить! Товарищ Сталин все видит. − У Михаила на глазах зять из добродушного хозяина превратился в жесткого партийного руководителя с железным голосом. − Не хочу больше разговаривать с тобой.
Василий удалился в спальню, хлопнув дверью.
Михаил вернулся в свою квартиру этажом ниже, где его ждала жена Надежда.
− Выгнал меня Василий, и слушать не захотел, − мужчина рассказал жене о разговоре с зятем.
− Да что ты, Миша! − воскликнула встревоженная женщина, − да разве можно такие разговоры, да еще при них!
Добросердечная женщина, родом с Украины, с польскими корнями, недолюбливала родственников брата.
− Сердца нет у них, толстокожие они, и как бы беды не вышло. Не ходил бы ты туда, Миша, говорила я тебе.
− Зато сын сейчас уснет, − отрезал Михаил.
Надежда всплакнула украдкой. И боязно было ей, и все же гордилась она своим мужем, что не побоялся он заступиться за сына перед важными людьми.
− Хороший ты у меня, Миша, − женщина покрыла мужа нежными поцелуями.
****
Люди в темном пришли за Михаилом ночью.
− Да где ж это видано, чтобы родная сестра на брата доносила! − заголосила было Надежда и осеклась, как раненая птица. Слова приносили вред, они убивали. Лучше было молчать, чтобы не навредить Михаилу.
Сын и дочь заплакали. Надежда стала их успокаивать. Она подумала, что сын Дарьи будет расти в благополучной семье, воспитываться отцом, ее дети могут остаться сиротами. У нее возникло ощущение, что мир вокруг нее рушится.
Рано утром она отправилась к Дарье, чтобы застать ее, пока золовка не ушла на работу.
Дарья спокойно выслушала взволнованную Надежду.
− Не доносила я на брата, − золовка стояла как скала. − И зачем мне это нужно, чтобы в анкете такое было написано?
− Забери заявление, Дарья, не оставляй детей сиротами, ведь не чужие они тебе, родные племянники, − не унималась Надежда, а про себя прокляла золовку:
'Пусть твой сын тебя убьет, как ты моих детей убиваешь'.
Над семьей Дарьи закрутилась воронка проклятий.
− Ты рот свой закрой, − золовка перешла в наступление. − Доказательств у тебя никаких нет. Это провокация с твоей стороны. А за мужем ты недоглядела, у него были пораженческие настроения, нельзя так.
Надежда спустилась в свою квартиру. В ней зрела решимость. Она должна была узнать правду.
Надежда с матерью шила телогрейки из дешевой ваты и крашеной ткани. Одежды другой в то время не было, и стеганки продавались хорошо. Деньги у Надежды были, а с деньгами можно сделать много. Она подкупала служащих тюрьмы, чтобы передавать мужу передачи, и видеться с ним.
Перед судебным заседанием она пришла к своей знакомой, судебному секретарю.
− Я хочу знать, в чем обвиняют моего мужа, − сказала она.
− Все возможно, гражданка, но на все есть своя цена.
Надежда дала служащей заранее подготовленный сверток.
Через открытую дверь она слышала все, что происходило в зале суда. Говорили про какой-то анекдот, рассказанный Михаилом на работе. Говорили, что его сестра Дарья подтвердила, что у Михаила были пораженческие настроения, и в деле было ее заявление.
Начальник комбината вскоре был переведен в Москву и взял с собой Василия. Две семьи ехали вместе в товарном вагоне, с ними были и дети, Анатолий, сын Дарьи и Василия, и Альфред, сын начальника. Они везли с собой из Сибири все имущество и невиданные в военной Москве запасы продовольствия − мешки с картошкой, сало, масло.
После суда Михаил оказался в заключении на северном Урале, около города Краснотурьинска. Надежда поехала за ним. Она продолжала стегать телогрейки и подкупала лагерных начальников, чтобы облегчить условия Михаила. После освобождения Михаил и Надежда с детьми стали жить в Краснотурьинске.
Через несколько лет после переезда в Москву у начальника Василия обнаружили опухоль головного мозга, и он скоропостижно умер. Василий продолжал опекать и поддерживать его вдову, подругу Дарьи, и их детей.
Он работал в Москве на высоких должностях. Дарья и их сын тоже стали начальникам, благодаря протекции Василия.
Однажды Дарье удалось избежать увольнения благодаря вмешательству мужа. Она должна была полностью контролировать обстановку в трудовом коллективе, и ей приходилось избавляться от тех, кто мог соперничать с ней за лидирующую позицию или раскрыть ее некомпетентность, ведь она не получила высшего образования. Дарья написала о своих коллегах "куда следует". Там выяснили, что информация была ложной. Дарье грозило увольнение. Василий вмешался:
− Не трогайте мою жену!
Перед Дарьей извинились, и власть ее после этого случая только укрепилась.
Она любила работать, но умелой работницей так и не стала, ни на производстве, ни дома. Хорошо Дарье удавалась только вышивка, яркие цветы владимирского луга на белой ткани. Она знала, что мир полон людей, каждый из которых готов исполнить ее желание, мечтает ей служить. Дарья лишь должна была найти верные слова, а может, жесты, движение, или поступок, чтобы маленькие винтики одного ей ведомого механизма закрутились в нужном ей направлении. Она была уверена, что нет на свете человека, который не подчинился бы ее воле, если она этого хотела. На работе были грамотные коллеги. Хозяйство вела домработница, а в семье у нее были братья и сестры, которые не умели воспользоваться данными им природой способностями и талантами.
Стежком за стежком, как гладью по белоснежной ткани, собирала Дарья орнамент своей жизни. Узор получился вышитым из ярких цветов, будто из райского сада, а может быть, из федосеевского луга, но только ни морщинки, ни единого изъяна не было на искусном полотне, и она была уверена, что никогда и не будет.
Дарья прожила дольше всех своих братьев и сестер и пережила своего мужа Василия. Успех сопутствовал ей до глубокой старости, пока в возрасте девяноста лет звезда удачи не изменила ей.
В жаркий августовский день ее единственный сын Анатолий выгнал ее из родового дома в деревне Федосеево, который она несколькими месяцами раньше ему подарила. Он набросился на нее и хотел задушить.
В этот момент сосед Альфред зашел в гости, Анатолий с шеи ее руки убрал и неловко отпрянул. Родители соседа, бывший начальник Василия и его жена, попали на дачное жительство в Федосеево благодаря хлопотам Дарьи. Альфред со своей семьей часто приходил к ним в гости. Дарья по праздникам готовила пирог со взбитым белком и клубникой, который всегда получался клеклым.
− Уезжать вам надо, Дарья Ивановна, − тихо сказал Альфред.
− Дайте хоть облепихи с собой соберу, − взмолилась Дарья.
− Не будет вам облепихи, − отрезала невестка, жена Анатолия, − уезжайте.
Дарья Алексеевна тихонько побрела на станцию. 'Все против меня, − думала она, − и ведь случись что со мной в этом безлюдном перелеске, и не пожалеет никто из них'. Особенно злилась она на Альфреда, сына ее умершей приятельницы. 'Ведь мог он вступиться за меня, а испугался, − думала Дарья. − Позвал бы к себе, хоть и переночевать, или довез бы до Москвы на своей машине. Не пришлось бы мне тогда с наспех собранной сумкой, по жаре, идти пешком до станции, а потом часами ждать в районном центре поезда на Москву'. Ей казалось, что произошедшее было случайностью, недоразумением, что если бы осталась она на день-два у Альфреда, то Анатолий бы одумался, пришел к ней с извинениями, и стали бы они жить как прежде. Ее сознание не принимало случившееся, и в нем начала расти черная дыра, пропасть, постепенно все дальше отделяющая Дарью от реальности.
Приехав в Москву, престарелая Дарья Ивановна ходила из угла в угол в своей небольшой московской квартире и курила одну сигарету за другой. Страх парализовал ее, мешал думать. Дарья Ивановна прописала Анатолия в своей квартире. 'А если приедет, − у виска билась одна мысль, − куда я пойду, что делать буду? И ведь не пускать нельзя, паспорт милиции покажет, и заселится'.
Как птица в клетке, слабея с каждым днем, Дарья Ивановна задыхалась в плену сомнений. Впервые в жизни она не могла найти выход. Все против нее, и всё против нее.
Еще одним витком семейной трагедии стала продажа Анатолием дома в Федосеево, со всеми фотографиями, старинной утварью, резной мебелью, сделанной Михаилом, и всем тем, чем было наполнено семейное гнездо, построенное в конце девятнадцатого века.
К счастью, дом попал в хорошие руки. У Дарьи осталась картина, которую ее сын написал акварелью. Картина была подписана: 'Наш дом'.