"Ты врешь. Оксана ушла. Кроме того, она зовет меня не "Андрей", а "Андрюха". Или "Андрюша", если настроение хорошее..."
Жжение. Как жжет все изнутри. Будто битых стекол наглотался. Жжет, но... дико холодно. Э-э, кто вырубил отопление? Что, мы уже и на этом экономим?
Горячий лед. Сверкающие льдинки, раскрашенные в разные цвета. Цветная водка в граненом стопарике. В меня вводят это и одновременно крушат кувалдой череп. Меня заставляют выпить - а я не могу пить. Не лезет, потому что горло болит по-страшному. Мне не верят и пытаются влить насильно, но я не даюсь.
"Я остаюсь... я остаюсь... я остаюсь", - повторяют мне, а я в таком дерьме, что в ответ только руками машу: "Да уходи уже...".
Я просыпаюсь из делириума от того, что мне суют под мышку холодную сосульку, заставляя затем то ли с хрупом ее съесть, то ли растопить, а после выпить.
- А теперь спи, - говорят мне, и я послушно засыпаю.
Не знаю, когда и как я просыпаюсь. Ее нет со мной в кровати, но, упакованный в вату, я не испытываю беспокойства.
Откуда вата? Неужели?.. В туалет смывал вроде... Когда успел? Нет, по-моему, я просто болею.
Но надо же узнать, где она. Здесь ли еще.
Штормит, когда ковыляю на кухню.
Ла-а-а ла-ла-ла-ла ла-ла-ла-а-а... шелестит музыка. Да, в яблочко. Это она там. Включила "Caravan" Blur, они ковыляют к ней, а она, встречая, ноет-мычит им в подпевку.
У нее в руках сырая курица, которую лижут голодные синие языки газового пламени. Она тихонько чертыхается на нашу модерновую плиту, пытаясь сдвинуть конфорочную крышку настолько, чтобы и горелка не отключилась, и огонь горел максимально сильно. Потрескивает и попахивает паленым.
- А... разве... - обнаруживаю, что способен говорить. - ...ее так жарят?..
От звука моего голоса она вздрагивает, недовольно оборачивается и осматривает меня с головы до ног, как врач из медкомиссии. Когда в восемнадцать лет легально откосил от бундесвера, сказав, что выбираю цивильдинст и по какой причине выбираю - и то не смотрели так.
- Смáлят! - режет она сердито.
- Всегда?
(Сквозь зубы): - Если попадается недощипанная.
Наблюдаю, как она, досмолив и ругаясь вполголоса: - "Блин, тупой...", - кухонным ножом перерубает надвое тушку, а затем лихо, по-мясницки разделывает одну половинку на кусочки, а другую бросает в кастрюлю целиком. Камень в мой огород, думаю. Худо тому дому, где не точатся ножи. Надеюсь, она не собирается сейчас делать это сама? Вроде нет.
- Чего варишь? - спрашиваю оторопело.
- Курицу пожарю. А тебе - бульон.
- А чего, я прям так боле...
- Так, так... - перебивает нетерпеливо. - Не знала, что у тебя такой желудок слабый. Может, бульон удержишь.
- Э-э?..
"Только не это", - думаю сквозь туман. Вот лажа.
- Да ладно, - сердито отмахивается она. - Свое же. Так, ты че тут трешься? Чего вскочил? Ложись иди.
Иду. Еще раз отупело удивляюсь всему происходящему и заваливаюсь спать. То просыпаюсь, то засыпаю опять.
Она ухаживает за мной с ворчанием. Любое мое обращение к ней встречается колко и язвительно. Похоже, у меня ангина. Промок вчера. А почему тошнило, я понятия не имею. Думаю, просто стресс свалил с ног. Ну и вирус где-то подцепил. А она возилась со мной, но ей не было противно. Свое.
Меня вновь будит ее голос. Я иду на него, слышу, как через стену она по громкой связи говорит с кем-то по телефону. Ленка, кажется.
- Неужели все настолько серьезно?
- Наверное. Знаешь, когда Фарика нет рядом, я только затем и смотрю на других парней, чтоб подумать, какой он классный и как всем им до него далеко.
(Устало): - Ленусик, это так круто... Я так рада за тебя... А он что?..
- Фарик? По-моему, на Новый год меня ждет "сюрприз"!
(Зевает): - Да ты что-о-о... ну вы даете...
- Я только не знаю, как мне с фамилией быть... Ксюш, а почему ты не взяла фамилию Андрея? Зачем это "Вингерс-Эккштайн"?
В этот момент она видит меня, подошедшего тихонько.
- А в его фамилии... - говорит она, глядя мне прямо в глаза, - ...мне не хватало твердых согласных. Ленчик, я перезвоню.
Затем говорит мне тихо:
- Ты опять на ногах? Так температура не спадет. Прополощи горло, а потом ложись.
- Оксан, ты же не спала рядом со мной? Заражу.
Она молча машет головой, и я не понимаю, о чем она - "не спала" или "не заражу".
Я мешаю ей и раздражаю, думаю безвольно и обессиленно. И она обижается на меня за те, последние мои слова и вообще - за все. И все-таки не ушла до сих пор.
А спать мне действительно хочется, вот я и проваливаюсь снова.
"Андреас..." - Тина очнулась от того шокового обмороза, в каком безропотно отпустила меня вчера - "...когда двое больных зависят друг от друга и нуждаются друг в друге, чтобы не свалиться - разве это база для нормальных длительных отношений? Любовь на одном этом не удержится."
Ты задолбала, думаю. Тина, ты и правда очень умная, но... ничего ты не поняла. И гадом я буду, если отвечу тебе сейчас.
Меня напрягает, что проснулся я, по ходу, от ее сообщения. Хотя оно, кажется, пришло раньше... Е...ать-копать, и Оксанка, значит, видела... Так, где она, кстати?..
Музыка, негромкая и спотыкающаяся... Не Blur уже... Нет, кажется, моя любимая играет на пианино. Так и есть - ковыляю в гостиную обрадованно и довольно поспешно в тот момент, когда она, внезапно прервавшись, с психом стаскивает с пальцев кольца - сапфировое и обручальное - и со стуком швыряет их в крышку пианино:
- Задолбали!!! Не могу играть так! - прежде чем я успеваю спросить, в чем дело.
- Оксан...
- Вот сколько можно вскакивать!..
- Да мне уже лучше, по-моему...
Она заставляет померить температуру и оказывается, что нет. Поэтому меня снова отправляют с глаз долой.
Я просыпаюсь от неяркого света голубого пятна, мягкого и приятного - это она стоит надо мной в чем-то голубом. Да, на ней голубая маечка, которую недавно выбирали с ней в магазине, длинная и просторная. Как приятно видеть и ощущать ее, склонившуюся надо мной в этой маечке. Надо сказать ей об этом.
- Привет, любимая, - говорю с улыбкой.
- Ага, - она вроде отвечает мне, а сама занята - не мной: недовольно смотрит на градусник.
- Тридцать семь и восемь, - разговаривает сама с собой.
- О, так это ж невысокая... - мямлю обрадованно, а сам не могу понять, почему меня так знобит.
- Невысокая, благодаря жаропонижающему, которое ты выпил. Влип ты, Андрюха.
- Горло болит.
- Больше по бабам шляйся. И за наркотой ходи без зонтика, - отчеканивает она, затем сует мне в рот сотую по счету пастилку, от которой меня уже подташнивает, зубы сводит оскомина, но горло ненадолго сковывает легкое, приятное обморожение.
- А ты все еще не ушла, - констатирую.
- Куда? - (придурок?)
- Че, так тебе противен? Блевать не тянет? - улыбаюсь нагло-заискивающе.
- Нюхни коксу. И жди дальше.
Разглядываю круги у нее под глазами, отмечаю общую ее помятость. Моя беременная девочка ночь из-за меня не спала, думаю виновато, но и с покорной радостью ребенка, за которым ухаживает мама. Поцеловать ее хочется - и не только. Но заражу ведь.
- Жаропонижающее ты мое... - не удерживаюсь.
Кажется, завтра - Новый год?
***
К вечеру я уже вменяем и слежу сам, чтобы она со мной не ложилась, а на следующий день, в канун Нового года, дела у меня обстоят почти совсем хорошо, горло больше не болит и температуры тоже нет. Когда утром спешу на кухню сообщить ей об этом, слышу ее надсадный кашель из гостиной, заглушающий причитания тещи на другом конце связи о том, что, мол: - Заяц, как же ты теперь будешь... - и ее брызжущее желчью: - Ниче, Андрей позаботится, - произнесенное с едким самосожалением.
- Заразилась? - спрашиваю коротко, очутившись в два прыжка возле нее, пробую лоб и констатирую наличие температуры.
- От кого?! - причитания на том конце становятся почти рыдающими.
- На работе, - лаконично отвечает она. - Там у нас сейчас вирус, все болеют. Ладно, ма, я прилягу. Не, на работу сегодня уже не пойду.
31-е у нас рабочий день, и отгула она не брала, но теперь у нее отмаза. Укладываю ее в постель на ее законное место, а сам с рвением несусь выполнять миссию - лечить свою девочку от... чего там? У нее тоже ангина?
- Не... насморк жуткий...
Точнее, жутчайший. Она говорит, что, когда ложится, ей трудно дышать через нос. Заметил же я, что последние дни она в нос говорила. Думал, это потому, что постоянно зареванная ходит. По той же причине игнорировал и ее кашель, который, припоминаю теперь, мучил ее иногда.
- Голова болит и в ушах вата, - признается она в ответ на мои приставания.
В больнице, куда мне удается затащить ее, ей говорят, что у нее какие-то пузырьки на барабанных перепонках, учат правильно сморкаться, выписывают таблетки на натуральной основе, которые ей, беременной, только и можно пить, а затем выпинывают под зад - Новый год встречать.
"Андреас, желаю тебе счастливого Нового года и хорошо его встретить. Помнишь, мы познакомились год назад. У тебя все хорошо?"
"Тина, я люблю Оксану. Пожалуйста, не пиши мне больше."
Оксанка приоткрывает один глаз и пристально следит за тем, как на светофоре я выбиваю ответ и, заметив, что она не спит, показываю его ей. Она устало кивает и снова закрывает глаза.
Заблокировать будет вернее, думаю. Хоть и уверен, что Тина больше писать не будет.
Возле Японского сада я заскакиваю в дежурную аптеку за ее лекарством, а она наблюдает за мной, провожая безучастным взглядом как мое выскакивание из машины, так и заскакивание в нее и плюханье на водительское рядом с ней. Ей что - так плохо?
- Устала, - закрывает она глаза.
Беру ее за руку, которой она покорно не вынимает из моей и веду машину одной рукой. Была б Тойота автоматом, было бы проще.
Хоть вчера ее и подкалывал ее же сердитостью, мне теперь легче с ней, такой больной, слабенькой и безвольной. Легче выйти в ней из лифта, поднять ее на руки и занести в дом, разуть, раздеть, уложить в кровать, подложить ей подушку под животик и еще везде, где ей захочется. Будить ее, чтобы она выпила таблетку, поить чаем, приподняв ей голову. Сбивать ей температуру, когда та подскакивает и вообще, вести себя так, как должно нормальному любящему мужу, не забывая, однако, демонстрировать, что получает он от всего этого кайф, потому что теперь может поквитаться со злючкой-женой за ее вчерашнее лечение.
Вчера - да, признаться, вчера было хреновато. По крайней мере, в первой половине дня. И еще она так смешно стервозила, когда ухаживала за мной. Но после всего, что предшествовало, меня даже стервозность эта умиляла. Стыдно было за сказанное ей и приятно, как после всего, что было, она с ворчанием обо мне заботилась. А теперь я о ней заботиться хочу. Лечить и жалеть, ведь жалко же ее.
Вообще, хорошего мало, лечиться-то ей нечем. Костыляю себя за то, что мы со всеми нашими психологическими коллапсами в последнее время элементарно не следили за здоровьем. Ее здоровьем в первую очередь. И мучает совесть за то, что, задолбавшись в край с ней, ее обидами и самоистязаниями, забыл сделать ей скидку на... беременность, гормоны, ослабленность. Почти забыл, что люблю ее, должен оберегать, следить за ее здоровьем, просить прощения даже за то, в чем не виноват, за то, чего не было и просто... любить, как исходная точка.
Пока она спит, я роюсь в сети в поисках методик лечения для беременных, потом переправляю черновик протеста против письма из конторы нашего обербургомистра, фрау Паулины Шварц, к которому прикреплена копия протокола заседания горсовета, закончившегося постановлением о сносе Эльзы, а потом занимаюсь другими своими, нашими, вернее, делами.
- Че хочешь? - спрашиваю, когда, услышав, что она проснулась, заглядываю к ней в комнату.
- Попить...
Держу ей голову, пока она пьет маленькими глотками. Вспоминая, как у самого вчера болело горло, спрашиваю, не больно ли ей глотать, но она машет головой. Наверняка она и сама может пить, но я никогда этого с ней не делал и мне хочется сделать теперь, а она позволяет.
Тусклый свет уходящего года, последний в этом году, мягкой полоской лежит на ее усталых веках. Когда она, напившись, поднимает на меня глаза, эта полоска ложится на них, включает свет в ее глазах.
Я убираю стакан от ее губ и кладу руку к ней на щеку. Просто держу руку там, жду, когда она начнет тереться о мою ладонь, как раньше. Когда она не трется я, чтобы не растягивать процесс ожидания, переношу руку в другое место, глажу ее лоб, волосы...
- Слушай, давай голову помоем? - предлагаю.
Она безропотно переносит и мой массаж головы, и само мытье, покорно подставляя моим пальцам голову. Потом я делаю ей горячую укладку. Она редко сушит волосы феном, но сейчас я решаю, что с мокрой головой ходить ей нельзя.
Волосы у нее уже давно сухие, но я все расчесываю их, расчесываю, вдыхаю их аромат, отмечая, какие они у нее красивые и как убегающие лучи заката старым золотом зажигают в них редкие искорки.
Не одобрив вслух парикмахерских мер, произведенных над ее волосами, но и не раскритиковав их, она закемаривает у меня на плече.
- "...Велено было царским указом: "По примеру всех христианских народов - считать лета не от сотворения мира, а от рождества Христова в восьмой день спустя, и считать новый год не с первого сентября, а с первого генваря сего 1700 года." Смешно как, "генваря"... Эт января, значит? А?
Мы давно друг другу не читали, а "Петр Первый" - книжка пусть длинная, но интересная и читается легко. Она говорила, что перечитывала ее сто раз, но сейчас не слышит обращенного к ней вопроса.
"И в знак того доброго начинания и нового столетнего века в веселии друг друга поздравлять с новым годом."
Откладываю книгу на этой злободневной ноте. На ее тумбочке лежит Булгаков, которого она, верно, в последнее время забросила и к которому тянусь теперь через ее плечо. Открываю на первой странице и читаю - смотри-ка, и тут:
"Через два часа придет Новый год. Что принесет мне он?"
- Эт точно, зай, - прерываясь, произношу в спящее ее лицо. - Вот взять хотя бы нас с тобой. Новый год на носу, а что мы имеем? Одну больную и одного выздоравливающего...
- ...и одного здоровенького, - отзывается она сонно, не открывая глаз. У нее громко и грозно урчит в животе. - Мы, кстати, есть хотим, - поясняет.
Болезнь ослабила не только ее саму, но и колючесть ее, колкость, шиповатость. Вот она и дает подобраться к себе. Словно мы должны вновь привыкнуть друг к другу.
А я понял команду и: - Конечно, - вспрыгиваю выполнять, погладив животик и... меня будто током бьет... - Блин, Оксан, что это, а... - впервые за последние десять дней она улыбается, блаженно зажмурившись. - Давно он уже так?
- Пару дней...
- Круто...
В нашей умной книжке говорилось, что они начинают пинаться... да, теперь и начинают. Какое важное дело чуть было мимо не прошло. Даже не утруждаюсь обидеться на нее за то, что она не сказала мне, не поделилась этой первой осязаемой и для меня радостью. Просто сейчас мне становится весело, и о грустном я решаю не думать.
- Сы-на... - уже беседую с ним, обхватив животик, и, забыв, зачем меня посылали, бросаю на нее абсолютно отупелый от счастья взгляд. А она смотрит на меня со сдержанной улыбкой и гладит вдруг тихонько по голове. Так безмолвно и начинается наше примирение - под аккомпанемент-напоминание ее, нашего животика.
- Забыл, - вскакиваю, но на бегу бросаюсь к ней и, пока она начинает кашлять, запечатлеваю на ее пересохших губах звонкий поцелуй.
Она пытается сморкаться, а я: - Полегче, лучше в себя тяни, - наставляю ее, вспомнив, что ей говорили сегодня в больнице.
Я вожусь долго, потому что у меня в этом деле меньше опыта. Наверняка она опять засыпала.
- Кушать где хочешь? - спрашиваю ее из кухни, когда готово. - Может в спальню принести?
Но она уже выходит ко мне и садится за стол:
- Да ладно, не такая я немощная...
"...каким вчера был ты" - заканчиваю мысленно ее фразу, и по моей улыбке она сразу улавливает это, еле заметно улыбается в ответ и пьет бульон.
- Извини, я не смолил курицу.
- Ничего.
Наблюдаю за ней, распираемый умилением. Пытаюсь вспомнить, как сам вчера доходяжничал, только, кажется, в меньшей степени ее умилял.
Это, наверное, защитнический инстинкт во мне сработал, под зад пнул, заставил быстрее поправиться - чтобы мог ухаживать за моей девочкой. Или она меня просто вылечила.
![[]](/img/f/flo_rencen/glava13ledokol/aviary-image-1565260418169_improved_redacted.jpg)