- Андрей, какой ты молодец, что вытащил нас сюда! - наигранно восклицает мать, пытаясь не уколоться об очередную пальму.
- Почему - я? Мы, - возражаю спокойно.
- Как хорошо, что вы именно сегодня приехали, с погодой повезло, - Оксанка быстренько вклинивается, мягко улыбается свекрови и меня тоже побуждает улыбнуться, но я защищаюсь своей соткой.
В Тропенхаузе - париловка, настолько реально воссоздан тропический климат. Мы все, особенно Оксанка, задыхаемся и ломимся на воздух.
Зато в парке тепло, свежо и приятно. Кругом все цветет, как только может. Мы как раз минуем пруд и кусты рододендронов, те самые, в которых безобразничали прошлой осенью, за день до свадьбы. Молча переглядываемся, Оксанка кусает губы, подавляя смех, а у меня чешется рука - хочется положить ей ее на левую грудь. Я смотрю туда, на эту округлившуюся грудь, сдерживаюсь, сжимая руку в кулак. Она видит, все понимает и давится от смеха.
В этой части Тропикария много стародавних буков. По виду они скорее напоминают здоровенные ивы. Под их кронами можно разбить четырехместную палатку, и они закроют ее так, что видно не будет. Вот Оксанка и ломится к огромному, развесистому, с толстенным стволом. Самые низкие и толстые ветки у него начинаются на уровне вытянутой вверх руки. Она дотягивается и хватается за ветку обеими руками. На фотке, которую я делаю в этот момент, кажется, что она, беременная на девятом месяце, висит на дереве, держась за него руками.
- Да, последние деньки сами догуливаем. Скоро внучка выгуливать будем, - добродушно смеется тесть.
- Или он - нас, - смеется отец в тон ему.
- Ничего, вот завтра еще динозавров в краеведческом посмотрим! - бодренько обещает Оксанка.
Она настроена по-боевому, вот пусть и толкает свою культурную программу. А я не возражаю, а то скажут еще, что не хочу, чтоб родители долго у нас гостили.
- Тома, вот в этом павильоне сегодня выставка азалий! Пойдем посмотрим!
Теща умоляюще хватает мать за руку и тащит к очередному "светшопу", снаружи увешанному фотографиями мохнатых ковровых дорожек разных оттенков розового. Приглядевшись, понимаешь, что это цветы. Отец с тестем послушно следуют за ними.
Мы остаемся на воздухе, заявив, что Оксанке нужно передохнуть после тропического павильона и условившись, что они все сфоткают и нам потом покажут.
Я как раз собирался нанести ностальгический визит рододендронам. Понятно, не воскрешать все детали наших былых безобразий - так, поздороваться просто. Но она задумчиво смотрит вслед удаляющимся родителям и больше не улыбается.
- Андрей, я всегда пыталась понять, откуда у тебя это.
- Что - это?
- Почему ты так относишься к маме?
- Нормально отношусь. Вон, некоторые тещу мамой не называют даже. А я, блин, полы мыть помогаю, - злюсь, сам не знаю, с чего.
- Я не о моей маме. Я о твоей.
- А что тебе не нравится в моем отношении к матери?
- По-моему, оно у тебя довольно прохладное. Натянутое. Будто ты в обиде на нее за что-то.
- Не могу же я каждый день ей звонить и трепаться часами, как ты со своей.
- И не надо. Я звоню за тебя. Не так часто и не подолгу, как своей, зато регулярно. Да и не в одних звонках дело. А была б я другого склада характера - могла бы вообще отдалить ее от тебя, причем с невероятной легкостью. И думаю, она испытывает облегчение от того, что я не такая. Что ей не следует опасаться, что я, например, буду не давать ей видеть внуков так же часто, как будет видеть их моя мама.
- Да уж, вы с ней снюхались.
Причина этому мне до сих пор необъяснима. Говорил же, когда-то мать Анушку любила, а первое впечатление, произведенное на нее Оксанкой-подростком, было, мягко говоря, невыгодным.
А Оксанка дальше тянет свою волынку:
- Мы с ней ладим, потому что она рада любой невестке, только бы невестка не оказалась конченой стервой. Проявляла бы минимум участия и уважения к ней, раз от тебя ей сроду не видать ни сыновней любви, ни хоть какого-нибудь элементарного позитива. И поэтому она даже на меня согласилась.
Мысль о том, что хорошее отношение матери к жене может быть напускным, мне, признаться, и в голову не приходила.
- С чего ты решила, что она может тебя не любить?
- Думаешь, я не понимаю, насколько далека от ее идеала? От чьего-либо идеала? Как мы с твоей мамой отличаемся друг от друга характерами, взглядами, вообще - всем? Но дело не в этом. Я не лезу к ней в душу и не пытаюсь понять, что она на самом деле обо мне думает. Во-первых, мы редко видимся. А во-вторых - к чему давить на больную мозоль? Даже если она невысокого обо мне мнения - со временем привыкают ко всему, острые углы стираются. А значит, и она ко мне привыкнет, если уже не привыкла.
- Ну и зачем ей это надо - так кривить душой?
- Чтоб тебя не потерять окончательно. Она ж тебя любит, Андрюш. Очень любит. И даже не пытается тягаться со мной, потому что видит, что я для тебя значу. Она угодить мне пытается, насколько это в ее силах, потому что до тебя ей не достучаться уже давно.
Думать о мáтериной любви и что я мог тут как-то накосячить мне неприятно. Мне вообще неприятно об этом говорить. Нечасто я думаю о матери или наших с ней отношениях. Не уверен, что думаю вообще. А если что-то и напоминает мне о ней, то это способно, как правило, вызвать во мне лишь досаду.
- Я понимаю, что она - человек сдержанный, - копает Оксанка. - Не разбрасывается эмоциями в отличие от меня. Но у нее тоже есть чувства, ты уж мне поверь. Почему, Андрюш? Что она такого сделала?
- Ничего. Хватит долбить меня.
Она пугается немного и расстраивается.
- Тебе-то что? - огрызаюсь дальше. - Другая, вон, руки бы потирала. Муж не возводит свекруху в статус божества, в пример постоянно не ставит, мол, мама вкуснее готовит и все такое.
- Мне? Да как представлю, что мой сын так же будет относиться ко мне, как ты к ней - дурно становится. А живой пример-то перед глазами.
Мне хочется жестко наехать на нее, потому что она злит и обижает меня. Давно мы так не грызлись. Да что там - так мы не грызлись никогда. Даже те гребаные ссоры во время ротации, ревность, обиды, предъявы, ухожу-не ухожу, все, приведшее нас к разлуке и то, другое, из-за чего она чуть не ушла от меня во второй раз - там все было из-за ее обид и каких-то моих косяков, явных или мнимых.
Но ни разу она не давала мне понять, что ее чем-то не устраивает мой характер или что я веду себя неправильно с нравственной, да что там, с человеческой точки зрения. И никогда не рисковала пытаться изменить меня, не дай бог - как-то воспитывать. Макать носом в мое дерьмо пыталась только Тина, чем сразу вызвала во мне острую неприязнь.
Недовольно смотрю на жену, и ее грушевидная фигура и озабоченное, располневшее, кругло-розовое лицо вместо неприязни очень быстро вызывают во мне... нежность и умиление. Наверное, дело тут не только в том, что люблю ее без памяти и не могу долго сердиться на нее, такую - подавно. Просто забота ее, тревога - они не только эгоистического плана. Она ведь и за меня переживает тоже.
Не знаю, способна ли она в этот момент читать мои мысли или это просто срабатывает в ней инстинкт жены и мамы - она кладет руку мне на плечо и робко гладит. Выражение ее красивого розового лица становится уже почти умоляющим.
- Прости, я не хотела. Ты не плохой сын. Ты заботишься о своих родителях, и ты их любишь - и папу, и маму. Но... если над тобой тяготеет что-то - может тебе самому станет легче, если мне об этом расскажешь?
Как вывела, а.
Я невольно смеюсь: - Да нечего рассказывать. Знаешь же ее, мать.
- Маму, - мягко поправляет она меня.
- Маму. Всегда Тоху больше любила. И Тоху ты знаешь. А я - ну... другой.
- Ты что - ревновал его к ней?
- Да нет. У нас же с ним нормально все.
- Можно злиться не на того, кого любят больше, а на того, кто больше любит. Или совсем не любит, как тебе кажется.
- Наверно. Но пацаны только поначалу страдают, а потом привыкают и отчуждаются. А в переходном возрасте она уже была мне не нужна. Я думал, это нормально, вон, с отцом-то у меня все в порядке.
- А по-моему, по характеру ты ей гораздо ближе, чем Антон. Она способна лучше понять тебя с объективной точки зрения. Твои помыслы, действия. А Антон всегда будет оставаться для нее "сыночком Антошей", любимым, но недопонятым. И еще она очень гордится тобой.
- Чем тут гордиться.
- Я не о временных сбоях, с кем не бывает. Нет, ты и представить себе не можешь, насколько она ценит то, чего ты добился сам, собственными мозгами. Как восхищается тобой.
- Да уж, любая мамаша мечтает, чтоб ее сынок стал доктором - если не медицины, то хотя бы юриспруденции, - усмехаюсь. - Чтоб табличка на двери была.
- Да разве ж в этом дело. Ты, наверно, даже не замечал, насколько хорошо твоя мама, хоть и сама не юрист, знает цену твоим знаниям, квалификации. Насколько правильно оценивает твои достижения.
- А в детстве мне вечно казалось, что она мной недовольна. Посмотрит на меня - и все ее во мне раздражает.
- Это потому, что она не так бурно выражает эмоции. Вот ты и видел ее нахмуренные брови, слышал в голосе порицание, и тебе казалось, что по отношению к тебе она способна только на нравоучения и холод. А она переживала за тебя просто. И критиковала, потому что знала, что ты можешь лучше.
- Это она тебе рассказывала?
- Так дошло. Нет, твоя мама очень трезво смотрит на вещи. А похвала ее ценна необычайно, потому что она никогда не будет хвалить зазря, ослепленная материнской любовью.
- Тоху - будет, - смеюсь.
- Тоха - ее слабость, - возражает Оксанка. - Красивенький мальчик, талантливый в том, о чем она всегда мечтала. Она это и сама понимает. Но тебя от этого любит не меньше.
- Ну надо же, а жена у меня, оказывается, мудрая женщина, - улыбаюсь. Беру ее лицо в ладони и легонько целую.
- Не ожидал?
Признаться - нет. Я настолько привык уже относиться к ней, как к взбалмошному, эмоционально неустойчивому существу, скорее нуждающемуся в моей поддержке и напутствиях, что даже ее предстоящему материнству не удалось на это повлиять.
- И правильно, - улыбается она в ответ на мою безмолвную улыбку. - Боже меня упаси от мудрости. Просто мне со стороны видней. Думаешь, у меня с родителями ничего нет невысказанного? Одно папино слово - и я превращаюсь в "непокорную дочь" и бунтовать начинаю, как раньше, как будто мне шестнадцать. А у него давление.
Они вышли из потогонки и приближаются к нам.
- Ну и как мне, по-твоему, себя вести? - смеюсь, поглаживая ее животик, усмиряя сыну, который как раз обрабатывает ее, словно боксер - грушу. В этой игре в сыны-матери явно отцовской руки не хватает. - Как неблагодарному, сволочному тридцатилетнему мужику, черствому, как сухарь, перемениться по отношению к... маме?
- С чего ты взял, что ты - черствый сухарь? - спрашивает она с неподдельным изумлением.
Я только многозначительно усмехаюсь, но она непреклонна. Целует, между поцелуями настойчиво вбивая в меня, словно школьные истины, что я "...нежный... чуткий... отзывчивый... добрый... остроумный... жизнерадостный...".
- Так, - смеюсь, - хорош при мне какого-то левого мужика нахваливать, э...
Но она продолжает:
- ...справедливый... умный... очень умный и вообще - самый лучший на свете. И я... и мы, все мы любим тебя за это. И не только за это,
А когда я, картинно растрогавшись, падаю перед ней на одно колено и протягиваю сорванную на газоне маленькую ромашку, она тихонько мечет глазами в сторону и - мне, вполголоса:
- Маме подари.
Мать... мама растрогана, кажется, когда я дарю. Улыбается, а я не могу не улыбнуться ей в ответ. Не помню, когда последний раз ей улыбался.
Но даже в этой ситуации следует соблюдать политикал корректнесс, поэтому дарю еще одну - теще. И только потом уже дарю жене, которая ободрительно улыбается мне довольной улыбкой мамы, гордой своим чадом. Надеюсь, сына уже сейчас мотает на ус. Цветы она у нас любит.
![[]](/img/f/flo_rencen/glava18vtropikachczast1/aviary-image-1566081579163_redacted_improved.jpg)