Аннотация: Книга 2, Глава 4. Жара по курсу Часть 2
ГЛАВА 4 Жара по курсуЧасть 2
Как же, собственно, напрашиваются в гости, снова и снова, если никто и не думает звать? Это я потом, на следующий день после "блинчиков", голову ломал.
- Привет, Оксан.
- Привет.
- Чем занимаешься?
- Смотрю из окошка.
Вроде серьезно говорит.
- Слушай, как ты себя чувствуешь?
- По сравнению с Бубликовым - неплохо.
Ее голос звучит доброжелательно, но вот бывают же моменты, когда я незаслуженно, но совершенно отчетливо чувствую себя лохом. И кто, позвольте спросить, такой будет этот Бубликов? Решаюсь уточнить:
- Так это хорошо или плохо?
- Неплохо.
- А я вот хотел предложить тебе...
- А я сейчас не дома. У родителей.
Ой, свалила, что ли, от меня? Ну так - в своем амплуа. Испугалась? Или дразнит?
"А разве они не в России?" - так и подмывает меня спросить. Но я еще не готов настолько раскрыться перед ней, раскрыть, что в своем отчаянии ломанулся ее искать.
Так что мы еще немного поболтали, а потом я, решив немного подразнитиь ее - а какого хрена свалила просто так? - сослался на то, что мне нужно работать, и оборвал наш разговор. Сильно дуться на нее у меня нет желания.
Все эти ее выкидоны меня скорее забавят, смешат и - заводят, конечно. Вот и попер к ней, а то дождешься от нее шага навстречу. Но не сразу поехал. Во-первых, мне действительно надо было еще кое-что уладить, на работу выходить уже на следующей неделе, потом времени вообще ни на что не будет. А во-вторых, мне страшно хотелось ее немножко помурыжить. А пусть досадует сама на себя, грызет ногти, что, мол, а вдруг не позвоню больше. Хе-хе, не дождешься. Рыбка.
***
- Молодежь, сводите Фродика? - кричит нам тетя Аля из дома. Их собаку звать Фродо, потому что Димка фанатеет от Толкина, да и Оксанка - тоже. Это еще ладно, а кошку у них вообще Лютькой звать.
Ща расскажу.
- А, знаю, лютик - это по-русски цветок какой-то, кажется, так называется, - спрашиваю, гордясь, что смог не ударить в грязь лицом перед этим русскоговорящим семейством. Ан нет.
- Да, правильно, есть такие цветы, - подтверждает ее отец со смехом. - Но наша Лютя не от них произошла. У нее имя полное есть. Как там, доча? - кричит он ей через газон.
Как и в прошлый мой раз здесь, Оксанка со мной не тусуется. Я взялся было помогать ей обдирать смородину, умиляясь над ее цензированными ругательствами, которыми она сопровождает свой сбор урожая (матом тут, понятно, никто не ругается, она с этим вроде тоже завязала, но сейчас ей дико хочется, по-моему). Но она до того робела от моего такого близкого присутствия, что за минуту загнала себе в дрожащие, и без того исколотые пальцы тонну колючек, так что я сказал, что тут вдвоем тесновато и свалил искать себе какое-нибудь другое занятие. Ну надо же, какая... Слов не могу найти для нее... Какая чувствительная, легко возбудимая... Возбуждающая... Ладно, пусть остынет немного, хватит с нее ноги.
- Лютя? Лютьен Тинувьель, - трубит она из дебрей своей смородиновой Голгофы. - Принцесса эльфов, которая предпочла бессмертию смертную жизнь с любимым человеком, которого, кстати, Берен звали, отсюда - Берька, хомячок наш. Описывалось в Силмариллионе или немного - во Властелине Колец.
Ах, е ж ты мое. Дядя Витя продолжает смеяться, говоря что-то вроде: "Надо как-нибудь хоть фильм посмотреть". Мне тоже смешно.
Интересно, что я в прошлый раз не обратил внимания на то, что говорят они тут на своем говоре, южном, ростовском, проглатывая слова и смешно коверкая букву "г", "гэкая". Или могут сказать "Та шо ты говоришь"... У Оксанки тоже иногда проскальзывает, только я значения не придавал. У нас так не говорят. Не говорили, вернее. Теперь у нас на русском вообще мало кто говорит.
А псина у них забавная, смесь шибы с чау-чау. Чау-чау была у одних, у которых я еще тогда, сто лет назад, ездил газоны стричь, и, доложу я вам, это черти какие-то, даром что видуха, как у огромного, мягкого плюшевого мишки. К счастью, зловредный, агрессивный характер чау-чау к Фродо не перешел, зато перешло сходство с огромным, рыжим, пушистым шариком, свойственное и шибе. Тетя Аля от его пушнины в умеренном восторге - пылесосить весь дом приходится каждый день, потому что добряк Фродо линяет по-страшному.
Я пробыл у них несколько часов, а ко мне относятся уже, как к своему, хоть я и свалился им, как снег на голову. И вряд ли дело только в моем сногсшибательном обаянии, коим я до недавних пор вообще обременен не был. Просто люди они такие. И шашлык, что в прошлый раз мне не достался, дядя Витя в этот раз замутил спонтанно, а я и в этот раз ему помогал, потягивая с ним пивко из бутылки.
Денек-то сегодня какой, вот повезло с погодой, рассуждает он. А то тут и летом всякое бывает. (Они живут здесь уже более пятнадцати лет, а говорят так, будто приехали недавно и не успели еще привыкнуть). Хотя после ростовских пятидесяти градусов они с тетей Алей прямо отдыхают. Да, собирались делать дела, но все получилось быстрее, да еще тут такое дело с Оксаночкиной ножкой. А тут приехали и тоже жара. На речку вот ходили. Жаль, что я так поздно. А, мне работать надо было? Ну надо же. А давно я там работаю? Полтора года уже? Молодец. Вот Димка тоже учится. Сейчас вообще уехал в Глазго, к одному профессору на кафедру - бакалавра писать. На каникулы вот приехал. Скоро он сдает свою работу и вернется сюда насовсем, на магистратуру. Вся семья в сборе. А то так редко они их видят. Особенно дедушка Альберт, дяди Витин отец, что живет тоже с ними. (Дом построен на два хозяина, и дедушка Альберт живет в своей половине).
Где-то, когда-то это уже было, только по-другому было совсем. Теперь нет того тоскливого чувства, в котором я плавал в прошлый раз, когда она на соседнем пустыре играла со своим отцом в бадминтон, а я с безнадегой думал о том, что она - не моя и мне не светит. Не-е-ет, теперь все совсем иначе, хоть и не доведено еще до счастливого завершения. Я словно пишу пьесу и сам пока не знаю следующего действия своего сценария. Пишу и по дороге наслаждаюсь процессом творения.
А еще... Еще по пути к ним, к ней я включил этакую самоуверенность, новую для меня. Держусь абсолютно непринужденно, спокойно и... радостно. Наверное, так бывает, когда обдолбишься или по башке чем-нибудь дадут. Только мне хорошо-о-о - и никаких побочных последствий.
Когда втроем идем с Фродо в поля, до которых нужно долго и нудно идти по пригорку, мы с ней почти не разговариваем. Вместо этого я расспрашиваю Димку о Глазго, в котором мне не удалось побывать во время вальштацион.
- Холодно там все-таки зимой, - лаконично говорит он.
- Да, особенно если экономить и не врубать отопление, - встревает она, а я смеюсь недоуменно. - Это он так у себя на своей съемной хате экспериментировал. Доэкспериментировался до простуды. Таким шотландцем заделался. Говорят же про них, что скупердяи.
- Что-то не замечал, - смеюсь я. - Экономные, практичные просто.
- Да нет, Грэм, мой квартирный хозяин - нормальный мужик. Я хорошо с ним общаюсь, - возражает Димка. - Бухать даже ко мне приходил. Со своим карамельным ликером, - добавляет поспешно, когда мы с Оксанкой начинаем ржать.
- Они, по-моему, люди вообще очень приветливые. Простые, - соглашаюсь.
- Генуин - они про себя так говорят.
- Джинуайн? - догадывается Оксанка.
- Да, настоящие. Естественные.
Восхищение Шотландией в крови, что ли, у этой семейки, по крайней мере у нее с братом.
- Андрей, а ты же ведь когда-то тоже в хайме с нами жил, - спрашивает вдруг Димка. - Я тебя еще с тех времен помню. У тебя еще велосипед такой крутой был, всегда тебе завидовал. Марки Йети? Ни у кого больше такого не видел.
- Нет, - смеюсь я. - Приезжал просто.
Что, сказать, не сказать? А почему бы нет... Сколько ж можно.
- За Оксанкой ухлестывал, - добавляю со смехом. - Но она не поддалась тогда.
На ее лице появляется смущенная, недоверчивая улыбка. Черт, не надо было смеяться. Теперь она подумала, что это приколы все.
- А-а-а, понятно, - задумчиво тянет Димка, будто и не услышав последней фразы. - А я вот пацанов тех, с которыми мы тогда в хайме лазили, плохо помню. Интересно, где они сейчас? А девчонок вообще не помню. Хотя, была там одна такая... Симпатичная, черненькая. Наташа. Diefandichma` gut, она мне когда-то нравилась, - помнишь, Аксан? DiemitdemmaechtigenOrgan. У которой голосище такой мощный был.
Оксанка при упоминании Наташки вздрагивает, затем накидывается на него со смехом:
- Тебе ж восемь лет было!
- Ну и что? - спокойно возражает Димка. - Как будто в восемь лет не могут нравиться девчонки.
Странно сейчас говорить обо всем этом. Странно идти тут вдоль полей и фруктовых садов, вдогонку за закатом, держать ее за руку, вспоминать одни вещи и молчать о других.
Я схватил ее за руку еще когда мы уходили, схватил на глазах у тети Али, рассчитывая на то, что перед матерью она не станет вырываться. Захочет сохранить видимость. Я нагло, бессовестно использую ее родителей, чтобы делать с ней то, что хочу. И мне - ништяк. Сам от себя не ожидал.
И опять мой расчет оказался верным, руки она своей не вырвала ни перед домом, ни потом, на глазах у Димки. Я просто держу ее за ее худенькую ручку, изредка бросаю на нее взгляды, сбоку наблюдаю, как ее прихрамывающая фигурка купается в лучах заходящего солнца. Она не возражает.
А мой жар наконец-то успокоился и стал простым, земным таким и почти осязаемым теплом. Много во мне тепла, и я хочу передать ей его, просто держу ее за руку и вливаю в нее ту теплую нежность, что сейчас переполняет меня. Когда-то она подарила мне свое голубое сияние. У моей нежности нет цвета, как нет его и у меня, но я все-таки надеюсь, что она почувствует ее.
Кажется, ей неловко от того, что мы с ней почти не разговариваем напрямую друг с другом, а только через Димку. Поэтому она пару раз предпринимает попытку сказать мне напрямик что-то остроумное. Глупенькая. Я гашу это немногословными ответами, а ее неловкость от этого лишь растет. Это ничего, что она, по ходу, совсем не чувствует меня. А я ее чувствую только отчасти, пробираюсь к ней на ощупь, иногда, возможно, промазывая по-страшному. Я вообще понял, что она... что над ней надо еще долго и упорно работать - мне, ей самой. Но нежность мою она, по-моему, все-таки принимает и руку свою из моей так и не вынимает, пока мы втроем не возвращаемся к дому ее родителей. А меня и не тянет возвращаться, а тянет еще идти с ней за ручку и хоть немного ощущать ее.
На обратной дороге надо идти через набережную. Димка не любит там ходить, это напряжно из-за собаки, ее надо вести на коротком поводке, а он бы еще дал Фродо побегать. Но Оксанка говорит в резолютивной форме, что пойдем мы так. Я понимаю почему, когда мы выходим на набережную, и она на секунду задерживает дыхание, хоть и была здесь наверно сотню раз. Я чувствую даже, как дрогнула ее рука в моей руке.
Панорама Рейна. Обмелевшая река, сверкающая на послеполуденном солнце. Сверкает даже галька, на которой кто-то построил галечную крепость. Вода ушла далеко, Она такая тихая сейчас, только баржа появляется из-за скалы, нагоняет волны, и они уносят чьи-то кроссовки.
Как сверкает небо. Минуем пятачок, к которому подруливает большой пикап. На нем привезли лодку. Мужики вытягивают две огромных подставки для спиннинга, сейчас на рыбалку вечернюю пойдут. На кузове пикапа нарисован гигантский сом. Девяносто кило бывают. Они их не едят. Выловят, сфотографируются и выпускают. Целуют его. Нет, не едят - они говорят: "Сомы для нас святые". С того берега за домами - зеленые спуски. Виноградники, виноградники, виноградники... Хорошо здесь.
Фродо любит ловить палку или просто бегать, радуясь жизни. Но сейчас он набегался и телепает за нами, свесив набок язык.
Потом нас за наши труды с собакой вознаграждают шашлыком, который мы поедаем у них на террасе. Дядя Витя классно его делает, хоть мой отец - тоже хорошо. Но тут, видимо, сказывается то, что они из Ростова, а это - ворота Северного Кавказа, как мне объясняют. И шашлыки там отменные.
Сегодня воскресенье, нам обоим завтра на работу и уже пора ехать обратно. Ну да, я специально прикатил в воскресенье, чтобы не ставить ни ее, ни ее родителей перед фактом неудобняцкой надобности решения вопроса, где и как расположить меня - с ней? Без нее? Я почему-то так и знал, что ее родители отнесутся к нам по-ханжески. И заранее продумал и это: просто приехал в такой день, когда не надо оставаться с ночевой. Когда за столом ее отец спросил: "Кто у вас за рулем?" - я чуть не расплавился. И благоразумно промолчал, предоставив ей право выбора.
- Пусть Андрей пьет, если хочет, - пожала плечами она, и я выпил с дядей Витей по одной. Димка пил пиво.
Дядя Витя то и дело выгоняет в огород Фродо, чтоб "дал поесть", хотя псина ведет себя смирно. Образцово лежит под столом и не клянчит мясо, которым его иногда норовит угостиь дедушка Альберт. Димку псина любит дикой любовью, а тот, например, позволяет ему "будить" себя, подлазить утром к его кровати, под которой Фродо нередко ночует, и лизать лицо - Оксанку со смехом передергивает. А ее отец сетует, что провозился с будкой для собаки, в которую та так ни разу и не соизволила зайти. Вот и живет у них в доме. Да тут у всех так принято и по-настоящему дворовых собак редко кто держит.
- То ли дело у нас в Ростове.
- Да уж, помню! - палит Оксанка. - Вот хотя бы этот жуткий ротвейлер дяди Толи-сапожника напротив.
- Да, - смеется ее мама. - Ильины. Он у них на цепи сидел. Вот же злой был, зараза. Они ему лопатой мясо кидали, подойти боялись.
- Да, там к этому по-другому относились, - смеется дядя Витя. - Да они ж сапожня были - в восьмидесятых шустрили подпольно, крутыми считались, такие дома себе грохали. Им добро надо было охранять. А пустого времяпровождения, культурного досуга они не понимали. Решил я как-то раз пробежаться - да-да, представляете? А Толик меня увидел и спрашивает, мол, ты куда - пешком? Бегать? Так а зачем? Машины нет у тебя?
- Это ж я за их сынашу замуж должна была выйти? - уточняет Оксанка, а я смотрю на нее шутливо-вопросительно. - Да-да, тетка Лилька, мать его, все с нашей бабушкой по этому поводу сговаривалась. В садике дело еще было, - все вокруг взрываются от смеха, даже дедушка Альберт, который слышит плоховато. - Вот он рвотный порошок был, Вовка его, кажется, звали.
- Ну уж нет, - смеется ее отец. - Папка не отдал бы...
- Да я и сама при мозгах, отдал - не отдал, - рубит она задиристо и тоже смеется.
- А еще они собачьи бои устраивали, вот что, - рассказывает дальше дядя Витя. - На деньги. Этого я, конечно, никогда не одобрял.
- А я фильм такой мексиканский смотрела, "AmoresPerros" называется. Влюбленные псы. Там у одного парня тоже собака участвует в собачьих боях, а потом он через весь Мехико везет ее к ветеринару. Видел? - пинает Димку.
Она то и дело принимается его мутузить или щекотать по поводу и без повода, а он реагирует неизменно добродушно. Меня же она особо ни о чем не спрашивает и редко смотрит в мою сторону.
- Не-а, - пожимает плечами тот. - Это ж в Мексике, далеко так.
- А я, между прочим, даже немножко музыку кое-какую оттуда слушаю. Manа. Слыхал о такой группе?
- Да нет, по-моему.
- Ну и о чем тогда вообще с тобой говорить, а? - тискает она его.
- Да я ж теперь в церковном хоре в Глазго пою. Теперь в основном классику слушаю.
- Тогда тебя надо с Тохой моим познакомить, - включаюсь я, чтобы хоть как-то поучаствовать в их милой перепалке.
В этой семье все такие меломаны - кроме тети Али. Как раз на террасе играет "Желтая дорога" Кузьмина. Напрягающе-р?ковая композиция, но ведь здесь такое любят. Когда же по полной программе идет очень импровизированное гитарное соло, тетя Аля не выдерживает и просит сделать наконец потише, а то "по мозгам бьет этот шум". Мы с ней переглядываемся, я улыбаюсь и инстинктивно чувствую одну волну с ней. Дядя Витя послушно прикручивает, а она жалуется, мол, вечно от его музыки покою нет. Попросишь его посуду помыть - он первым делом ее врубает. А если его нет нигде и ни на какой зов он не откликается, то можно быть уверенным, что он где-то в сарае или в гараже наушники напялил.
- А вот я вам, ребята, сейчас поставлю музыку, послушайте, - встает дядя Витя и набирает ролик с живым выступлением Eagles с их - кто бы мог подумать - "Отелем Калифорния".
- Акустическа версия, - поясняет он. В его семье всегда найдется как минимум один ценитель подобного.
Мы все перебрались к ним в гостиную. Пока Оксанка с дядей Витей обсуждают гитарные соло, "вот с этого места уже полная импровизация идет, интересная версия, никогда ее не слышала", "да, а мне больше всех вон тот из гитаристов нравится, посмотри, как играет невозмутимо" - я слушаю дедушку Альберта:
- ...да, а тогда я на тракториста пошел... В Сибири. На курсы меня от совхоза послали. По началу тяжело было. Я же только три класса кончил, Да, три класса, потом - война. Отца - на фронт. Он оттуда в плен попал, а потом в Калифорнию эмигрировал. Только вот в восьмидесятых годах сюда переехал и мать к себе вызвал. А мы уж потом, в девяностых сюда перебрались.
Дедушка Альберт рассказывает не спеша, крепким, уверенным, совсем не старческим голосом, который так хорошо подходит к его крепкой, широкоплечей, коренастой фигуре. Спокойное лицо его с прямым, нерусским профилем обрамляют пышные белые волосы. Темные глаза уверенно смотрят из-под густых бровей, хотя один глаз из-за глаукомы ничего не видит.
- Нас четверых с матерью, как и всю нашу деревню - "Роте Фане", Красное Знамя, значит, это до тридцатых годов она еще "Ной-Хоффнунг" называлась, то есть, Новая Надежда, - тогда, в сорок-первом, по вагонам, в товарняки-теплушки погрузили и - в Сибирь. В один день вывезли, почти никого не оставили. Это чтоб не перебежали.
К нему опять подлазит Фродо, дедушка Альберт снимает тапочки, и Фродо лижет ему больные ноги. Дедушка Альберт смотрит на него, и его представительное, немного жесткое лицо озаряется доброй улыбкой:
- Одно за колбаской ко мне бегает. Собачка у нас была, беленькая такая. Бежала за нами до самой станции, пока нас не погрузили. Мне потом, после войны уже люди, кто остался там, рассказывали - прибежала она потом домой, на порожек легла и лежала. Есть ничего не ела, да так и издохла.
Наверное, в каждой переселенческой семье есть такие вот свои истории. Просто у нас в семье никогда их не рассказывали. Поэтому мне интересно слушать его неторопливую речь.
- Я старшим у матери был. Десять лет мне было. Два брата еще, Йозеф и Якоб, и сестра совсем маленькая. Амалия. Красивая была, только упала, видно, и горб рос у нее на спине. Поселили нас там под Искитимом в одной деревеньке. "Ровное" называлась. Избу дали. Недалеко - лес, бор. Болота. Осенью было, в сентябре, а там уже и зима. Лютая она там. В тот год даже из местных, кто родился там, не выживали. А мы выжили. В снегу замерзал. От волков отбивался. Чего только не было. Вытянул братьев. Маленькие еще были. Мать поначалу каждый день в трудармию забирали. Приходит она как-то вечером, а она, Амалечка, сестренка, лежит, молчит. Не двигается. Тронули ее, а она не дышит совсем. Холодная уже. С голоду умерла. А я в тринадцать лет работать пошел. Это потом меня на курсы послали. Соображал-то хорошо. А из Сибири мы в Ростовскую область вернулись. В совхоз. Сын Витя, папка Оксанин, в школу уже ходил. Это ведь я ей имя придумал, - говорит мне дедушка Альберт вдруг, улыбаясь, - сказал им, чтоб Оксаной назвали.
Мне нравится ее имя. Всегда нравилось. Не знаю, просто так или потому что оно - ее. Киваю ему с улыбкой.
- Люди там, в Сибири, хорошие. Спокойные. Не предадут никогда. После мы в Ростов перебрались, и до чего мне там, на юге люди злыми, склочными показались. Чуть что - сразу ругаться. Там уже я на завод поступил механиком. К ним техника новая поступила, французская, так я ее самостоятельно изучил. Никто кроме меня в ней не разбирался, поэтому за мной даже главный инженер вечно бегал, чтобы я только, не дай бог, никуда от них не ушел. По такому разряду получал... человеком был... - произносит он задумчиво. - А теперь... Но слава богу, хоть дают здесь пенсионерам пожить, не то, что там. Мне стаж-то мой весь засчитали, даже советский. А там бы голодные были. А твои откуда? - спрашивает он меня.
- Не знаю точно, - говорю ему я. - По-моему, с Поволжья. Наших в сорок-первом в Казахстан сослали. Я там родился, под Кустанаем.
- Дед, бабка живы-здоровы?
- Да, мотя и фадер живут в Бад Карлсхайме, где и мои родители.
"Мотя" и "фадер" - это искаженное от "мутти" и "фатер", мамочка и отец, то есть. Конечно, никакие они нам с Тохой не мать и не отец, а бабушка с дедушкой, но так зовет их отец и так звал их дядя Ваня, отцовский брат и у нас в семье для всех принято их так называть.
- А, так мы там тоже раньше жили, - оживляется дедушка Альберт. - Как переехали сюда. Моя Тося еще живая была. Это хорошо, что они у тебя вдвоем. А я один уже много лет.
Его Тося - это Оксанкина бабушка Антонина, отца ее, дяди Вити мать. Она лежит теперь где-то в Цинзенбахе, в тех красных огоньках, которые вспоминаю сейчас. Туда, к этим красным огонькам они ездят пару раз в году. В этих красных огоньках он забронировал себе почетное место рядом с ней.
Он страдает от радикулита, остеохандроза и ряда других болезней, но несмотря на это живет "сам" на своей половине, сам себе готовит и ездит в магазин, сам водит свою машину, которую паркует у себя перед дверью. Хоть дядя Витя и тетя Аля постоянно к нему ходят и помогают - ему нужна независимость от детей, и он, пока позволяет здоровье, живет у них под боком, но самостоятельно.
- А вот если я тебе билет на концерт их подарю? - слышу я Оксанкин голос, обращенный к дяде Вите. - Они у нас иногда выступают, в Конгресхалле или в Виттенбергхалле, - называет она два самых крупных наших концертных зала. - Приедешь с мамой, у меня переночуете. Или я с тобой пойду.
- Нет, доча, - качает головой он. - Я не созрел еще. Мне надо морально подготовиться... созреть...
- Так куда ж еще зреть-то? - восклицает она недоуменно.
- Да мне бы вот с сауной как-нибудь разобраться...
Дядя Витя постоянно что-нибудь строит. Его новейший проект - сауна на чердачном этаже их дома, который строили они долго и нудно. И пока он не осуществит все свои проекты, говорит он, будет жить "начерно".
С удивлением обнаруживаю, что это, как я считаю, дурацкое качество, немного присутствует и в Оксанке. А иначе откуда тогда эта ее бережливость, эта ее жизнь в Вэ-Гэ вместо нормальной квартиры? Она живет завтрашним днем, думаю я, пока прислушиваюсь к тому, как она подшучивает над дядей Витей. Вместо того, чтобы наслаждаться тем, что есть здесь и сейчас.
Когда мы наконец двигаем, уже совсем темно. Я ношу ее вещи в багажник, когда в коридор до меня из кухни доносятся слова, произнесенные вполголоса ее отцом:
- Хороший парень. Спокойный.
Как распирает меня от этих простых его слов. Но если я думал, что это - пик, то тетя Аля живо наставляет меня на путь истинный:
- Да, он мне еще в прошлый раз понравился.
Спасибо. Вот спасибо. Как греет мне душу, что я нравлюсь ее родителям. Ну, так дело за малым. И раз я хороший, то вы уж простите, но... не могли бы вы так, невзначай подкинуть сию мысль и одной загруженной всякими левыми мыслями девочке, которая по совместительству еще и ваша дочь?
***
И вот за руль ее старенькой зелененькой Тойоты Короллы она садится сама, а я устраиваюсь рядышком.
Когда мы отъезжаем немного, она без перехода, спокойно спрашивает, сосредоточенно глядя на дорогу:
- Был здесь недавно, что ли?
Ага, тетенька, по ходу, сдала. Ну и что? Ну, был.
- Да, - подтверждаю просто. И больше не говорю ничего на этот счет. - Не больно? - справляюсь лишь участливо.
Она отрицательно машет головой. Некоторое время мы просто молчим. Да я и не знаю, о чем говорить.
Она, видимо желая произвести на меня впечатление, вначале топит под 180 км/ч. Забавно, ведь исследования показали, что по статистике мужчины за рулем ездят медленней своей обычной скорости, если рядом с ними - женщина, а женщины - наоборот быстрее, если рядом с ними мужчина. Вот только у ее машинки меньше ста лошадок, да и коробочка - поменее двух. И она, зелененькая, явно не привыкла к такому обращению, вот и ревет обиженным ревом. Я благоразумно молчу. Что-то подсказывает мне, что добрым советам в вопросах вождения здесь будут не рады. Наконец, она сдается и слегка успокаивается, а я и ее машина вздыхаем с облегчением.
Иногда она украдкой бросает на меня взгляд. А моя сегодняшняя храбрость, наглость износилась, вся в конец израсходована, я вдруг понимаю это, оставшись с ней наедине в ее зеленой консервной баночке. Поэтому просто смотрю на нее, стараясь не отвлекать от дороги. На вечернем автобане - нам их предстоит три проехать - машин мало. Видимо, на то и был расчет, ведь она не первый год уже так мотается.
- Я тебе не мешаю?
- Нет.
- Ты хорошо водишь.
- Спасибо.
Я вспоминаю, что сдала на права она, кажется, с четвертого раза, но не говорю об этом вслух. А и не надо, потому что она, видимо, думает то же самое, слегка улыбнувшись. Все-таки, немножко она меня чувствует.
Ладно, вези меня, куда захочешь. Да ты, кажется, не особо хочешь. Ну почему ты такая... дикая? Закомплексованная? Может, слишком я события тороплю? А как же их не торопить, ведь ты сама сроду виду не подашь, что я тебе нравлюсь и что между нами даже, еханый бабай, что-то было. А я не могу уже. Совсем не могу. Так что будь уж добра, привыкай ко мне и не бойся меня так. Я... я ведь и сам немножко тебя боюсь, колючку такую. Но, если хочешь знать, благословение от твоих я уже получил. Осталось теперь только получить его от тебя.
![[]](/img/f/flo_rencen/glava_4_zhara_po_kursu_2/aviary-image-1552646058700_improved.jpg)
![[]](/img/f/flo_rencen/glava_4_zhara_po_kursu_2/1530870138_353940_51.jpg)
![[]](/img/f/flo_rencen/glava_4_zhara_po_kursu_2/urn-newsml-dpa-com-20090101-180717-99-188244-large-4-3.jpg)
![[]](/img/f/flo_rencen/glava_4_zhara_po_kursu_2/672998913-22759181-2png.jpg)