Ренцен Фло : другие произведения.

Я. Она. Велосипед

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Странная колючка-Оксанка жестко зацепила Андрюху, спортсмена и нормального пацана. Не собирался он ее хотеть - и захотел, да так, что при одной мысли о ней заводится. Делает с ней, что хочет, в своих глупых, дерзких снах, а наяву думает, что не нужен ей и заменяет другими. Она ревнует, но пинает его снова и снова. Наказать бы ее за тупое поведение, а потом взять тепленькой, но - дохлый номер, она знай себе выеживается. Не думал Андрюха, что полюбит - и полюбил, кажется. И сколько бы Оксанка ни пинала - мысли о ней сверлят, а другие девчонки, свои ли, чужие, не нужны ему. Дура-судьба постоянно сводит Андрюху и Оксанку вместе, сводит бестолково и не так, как надо, но однажды разгоняет - теперь, казалось бы, навсегда. А может, нет? Сможет ли Андрюха добиться Оксанки?
[]

Фло Ренцен

Я. Она. Велосипед.

Про меня-спортсмена и девочку с тараканами в голове

Содержание

   ПРОЛОГ
   ГЛАВА 1 Свет в тоннеле
   ГЛАВА 2 Велоспорт и его разновидности
   ГЛАВА 3 Речная музыка
   ГЛАВА 4 Колесо
   ГЛАВА 5 Вверх-вниз
   ГЛАВА 6 Озноб
   ГЛАВА 7 алое
   ГЛАВА 8 Рок-н-ролл
   I. Интро. Минусовка.
   II. Куплет первый. Акустический.
   III. Припев. Завязка в рифму.
   IV. Куплет второй. Электро. О сердечном.
   V. Припев. Электро. История речитативом.
   VI. Куплет третий. География и - снова в рифму.
   VII. Еще припев. Здесь - музыкальный взрыв.
   VIII. Импровизация. Гитарное соло.
   IX. Фэйд-аут.
   ГЛАВА 9 Проснувшись
   ГЛАВА 10 Дождь в галерее
   ГЛАВА 11 На ветру
   ГЛАВА 12 Прощай, Йети
   ГЛАВА 13 В большом пруду
   Саундтрек-ретроспектива
  
   - В жизни случается все... случайно,
   А потому
   Прошлым не стоит жить.
   - А вспоминать стоит?
   - Праздный вопрос: а вспоминать будешь.
   - Буду, конечно, только зачем?
   - А это тебе решать.

ПРОЛОГ

   - Отстань! Придурок...Урод...
   - На себя глянь...
   - Чего приперся?
   К тебе. К тебе приперся.
   - Куда хочу, туда еду.
   - Че тут хочешь?
   - А мое дело.
   Зажать тебя хочу. Здесь. Сейчас.
   - Ну и вали на своем... велике.
   Хрена лысого.
   - Когда сама научишься ездить? Давай научу!
   - Ты? Я лучше сдохну.
   - Ну и да ну тебя.
   Заноза моя.
   - Далеко собралась?..
   - А рядом с тобой дышать нечем.
   Ну... и ладно.

***

   Да, вот бывает же такое - живешь себе, живешь. Вроде все нормально. Спокойно. Но вдруг - что-то незначительное. Вспомнишь о чем-то и вышибает тебя из привычной колеи. Прямо смешно. Начинаешь вспоминать - о том, что сделал и о том, чего не сделал. В общем, накручиваешь себя. Смешно прямо.
   И получается черт те что. Будто бы жизнь не так прожил, что ли. И вот на ровном месте ты видишь вдруг вещи, доселе для тебя невидимые или которым значения не придавал. И тебе кажется, что все это, здесь - для тебя, вокруг тебя, и ты вообще - пуп Вселенной.
   А все почему? А потому что - то ли прошлое зовет тебя, то ли то самое, чего ты не сделал. Как будто связь кто-то установить пытается. Смешно, говорю же.
   И в жизни так не бывает...
  
  
  

[]

  
  
  
   ГЛАВА 1 Свет в тоннеле

   Люблю я берег Нидды. После города здесь такая зелень и свежесть. Люблю ехать на кросс-байке, смотреть в солнечные пятна на воде, слушать птиц и думать о своем.
   Отец любит повторять: "Велосипед - это свобода", - и я с ним согласен. На нем словно отрываешься от всего этого повседневного сумбура, попадаешь в такие места, куда тебя не довезет машина. Нырнешь куда-нибудь - и все, нет тебя. Пишите письма в зону недоступа. А поскольку зон таких у нас тут нет, а иногда так отчаянно хочется в них нырнуть, то я сам себе их создаю. А за эти два часа попросту игнорю свои смартфоны. Пока удается.
   И вот еду я, наматываю круги. Умиротворенно наблюдаю за тем, как все возвращается на круги своя. Все-все, даже самое запутанное. Такова уж наша жизнь и мир вокруг нас, что крутится-вертится вокруг своей оси. А мне во время моих вылазок кажется, что я-то уж ось свою нашел и вращаюсь-то я только вокруг нее.
   Возвращаюсь я той же дорогой, но уже по другому берегу. Приближаюсь к городу, пока так и не соизволившему проснуться сейчас, в субботу, около десяти утра. Могу воображать, что вид, раскинувшийся передо мной - всего лишь очередная картинка в кино, которую я наблюдаю со стороны, и что весь этот котел человеческих страстей не про меня.
   Мои вылазки... Их одинаковость пока мне не наскучила. Напротив, она превратилась в нечто привычное и почти родное, и я не ищу разнообразия. Наверное, поэтому только сегодня обратил внимание на небольшой тоннельчик, прорезающий холмик рядом с моим основным маршрутом. И впервые, ныряя в него, сменяю яркий свет и свежесть живописного речного ландшафта на грязную сырость, тесноту и полумрак.
   И тут медитативное спокойствие моей прогулки прорезает вспышка воспоминания, да такая внезапная, ослепляющая и оглушающая, как если бы в мой милый тоннельчик ворвался поезд. Да, несется мне навстречу на всех парах, ревет и слепит фонарями, а мне сносит крышу гудками и стуком колес. Через такие тоннельчики я проезжал уже хренову тучу раз и поэтому не понимаю сейчас, почему воспоминание настигает меня именно в этой кротовой норке.

***

   Тогда я так же гнал на МТБ сквозь тоннель в свои четырнадцать лет. Ценой сломанной руки, кое-каких пустяковых и не очень травм и несметного количества шишек и ссадин уже тогда научился довольно многому.
   И вот что привлекло мое внимание, когда нырнул я в полумрак того далекого летнего дня: навстречу шла она. Шла со своими, гуляла.
   Она была странной, эта девчонка. Угловатый подросток с пришибленной прической, прямой челкой, каких тогда не носили. Плоская худорба, она вечно сутулилась, ходила, опустив голову и рассматривая что-то у себя под ногами. Одетая, как попало, в шмотки, привезенные из России или взятые здесь в "Красном Кресте".
   В общаге, куда я иногда наведывался навестить знакомых-родственников, среди детей переселенцев вряд ли кто одевался лучше. Мы и сами с этого начинали, но после были уже "не такие". Чур - не путать нас с общей массой этого переселенческого отребья.
   Нет, мы - уже кое-чего добившиеся, почти "местные" - ну, или полагающие, что вот-вот ими станем. Только надо - на манер матери - стараться меньше говорить по-русски, на улице понижая голос, а то и вовсе умолкая, если навстречу шел прохожий.
   В свои неполные двенадцать лет она, девчонка та, была слепой, как крот, и глазастой, как совенок. Ее глаза - большие и какие-то светлые, в темном ободке. Я потом только заметил, что иногда они были карими, иногда зелеными - и всегда застывшими, матово уставившимися куда-то. Наверное, вглубь себя, потому что она никогда не носила своих очков и из-за этого вечно ничего вокруг себя не видела. И меня узнавала только, завидев в полуметре от себя.
   И вот тогда, в полумраке тоннеля небесный свет снизошел на меня в облике этого чуда в перьях. Оно, чудо, озарило этот самый полумрак своей фигуркой в шортиках - коротеньких, детских таких, красненьких в белый горошек. И я подумал: "Ишь ты, а... а ножки-то у нас - зашибись, длинные, стройные такие... а задница кругленькая какая, вот бы подъехать, ущипнуть...". Так, видно, и приметил.
   Тогда я не в первый раз увидел ее. Нет, видал и раньше в общаге и после как-то часто стал туда заруливать, не понимая толком, зачем. Тогда же, в тоннеле, внутри меня легонько этак щелкнуло, и крохотный этот щелчок что-то незаметно во мне переключил.
   Ну что ж, поехали. Отпускаю руль - и давай зигзагами по проезжей части, скачу на тротуарную ступеньку, а затем спрыгиваю с нее. Лыба на моей конопатой физиономии - до ушей, выеживаюсь перед ней, даже ору что-то - не обидное, нет, просто так, мол, привет, зацени, как умею.
   Она делает вид, что гордо игнорирует, а сама все-таки смотрит исподтишка, я же вижу. Потом презрительная улыбка - и все, нА тебе, отвали, букашка инфантильная.
   Хотя бы так. Не велась же на мои подкаты. Злючка-колючка. Смущали они ее, что ли. Сразу язвить начинала, панцирь натягивала - от неуверенности, значит?

***

   Так, ну и на хрена мне это сейчас? Прогулку запорол.
   Нет, нет, все - нормалек. Все это давно в прошлом. Меня сейчас не тревожат никакие там душевные расстройства, и я заглядываю в эти воспоминания, словно в старое, забытое кино.
   Я случайно разведал для себя этот маршрут и сразу полюбил его. После ежедневных зубодробительных одиссей из пригорода на электричке, трепавших мне нервы около года, рад был, когда наконец удалось снять квартиру у Центрального Зоопарка.
   Нет, не одну из красивых, старинных-отреставрированных, с высокими потолками, огроменными, не энергосберегающими окнами. Полами паркетными или же - о, крутяк - виниловыми "под паркет". Белыми деревянными дверьми со стеклом, балконом с кованой, витой решеткой. За немереное бабло.
   Моя берлога с огромными окнами - новыми, правда - находится на четвертом этаже псевдо-современной (а значит, годов 60-х - 70-х постройки) многоэтажки с плоской крышей, пораженной асбестом, и уродливой облицовкой, выполненной в жизнерадостном цвете "антрацит". Местами сохранившаяся оригинальная отделка поражает громоздкостью и обилием пластмассы или чего-то, по внешнему виду подозрительно похожего на нее. Когда-то подобный стиль считался законом. Теперь же местные такие дома не особо жалуют. Но я - не местный и значения подобным мелочам не придаю. Квартира отличная и обосновался я быстро.
   И быстро полюбил этот город, расположившийся среди вышек, скребущих небо. Как ни рвутся они в небо - ему, городу, поразительным образом удается сохранить прагматическую приземленность или auf dem Boden bleiben, то бишь, остаться на земле. Бетонно-стекольные башенки, утопающие в зелени парков, мне нравятся. Нравится, что в зеркалах их стен помимо облаков отражаются фонтаны, деревья, а в тех из них, что попали в особый круг избранных, еще и река с мостами и проплывающими мимо прогулочными катерами.
   Среди приезжих, что поселились здесь ради работы, считается правилом хорошего тона хаять этот город, на чем свет стоит - за дороговизну, отсутствие памятников старины - они были разрушены во Вторую Мировую и после лишь отстроены заново, но это ведь не одно и то же - и.... наводненность приезжими.
   А я сразу почувствовал себя здесь, как рыба в воде, научившись, и довольно быстро, плыть по утреннему течению человеческих тел по венам и артериям города, как подземным, так и наземным. И добираясь на работу на велосипеде, наслаждаюсь полной независимостью от транспорта, как общественного, так и индивидуального. В чем нисколько не отличаюсь от других современных рабов системы, в ежеутренней гонке обгоняющих меня, но чаще - отстающих.
   Если вечером в пятницу не засиживаюсь допоздна и не возникают - редко, очень редко - планы сесть кому-то на хвост и поехать в Lоving, Silk или TyphoonClub, то субботняя поездка на Нидду - обязательное явление и главное событие за неделю. Нет, не так уж много я работаю - как все. Однако заметил, насколько сильно мне нужна эта разрядка. За эти два часа я доезжаю до дубильной мельницы, завтракаю там в кафе, если не успеваю ничего захватить с собой. Ничего не делаю, просто отдыхаю, вдыхаю, втягиваю в себя свежий воздух. Закрыв глаза, могу сидеть под кронами деревьев, ощущая на лице свежее дыхание ветерка.
   Это именно здесь я заметил, что если посмотреть сквозь крону бука на солнце на ярко-синем небе, то его листья кажутся прозрачными. Бук [Фло Ренцен] Никогда не питал я особой слабости к изобразительному искусству и сам не отличаюсь способностями на этом поприще. И впервые испытал мучительное желание быть художником, чтобы запечатлеть на картине это чудо и впервые жалел, что мне этого не дано. Ну что ж, по крайней мере, картинка благополучно поселилась в моем мозгу, заняв там надежное место. Это - мое персональное открытие, и делить его ни с кем я не намерен. И если в следующий раз погода тоже будет солнечная, то я обязательно посмотрю хоть раз сквозь прозрачно-зеленую листву и испытаю дикий кайф, такой же тайный и одному мне понятный, но и такой же сногсшибательный, как тот, что испытывали Винсент Вега и миссис Мия Уоллес, распивая в баре молочный коктейль.
  

***

   Она была какой-то особенной, та девчонка. В свои неполные двенадцать лет уже успела начитаться книг немерено и кичилась этим невыносимо. Перед глазами всплывает их комната, в полуоткрытую дверь которой, между этажными кроватями, рухлядью общажной и рухлядью, откуда-то притащенной, разглядывается на стене книжная полочка, тоже - б. у., на ней - книги. Немного, штук шесть или семь, как раз столько, чтобы уместить на этой полочке. А перед книгами стоит гипсовая фигурка - дракончик, раскрашенный акварельными красками. Она, видать, раскрашивала, ее братишка тогда до этого не дорос.
   До меня доносится ее голос с лестничной площадки, говорящий другой девчонке:
   - Везет вам. Мы контейнер с собой не заказывали. Я немного смогла увезти книг. Только те, что как раз читала - Толстой: "Воскресение" и Толстой: "Петр Первый".
   Встреваю в их разговор с ухмылкой:
   - Ну и на фига его повторять? Подумаешь, две книжки написал.
   А она мне с таким вздохом и глазки так презрительно закатив:
   - Так это разные писатели, просто фамилия одна и та же.
   Да ладно тебе, думаю, выеживаться. Посмеялся только:
   - И кого волнует? Твои книжки скоро вымрут вообще. Что зыришь? Дурак необразованный, да?
   Она замялась:
   - Я же не сказала, что дурак. Просто читать не любишь.
   - Почему это не люблю - боюсь просто.
   - Чего боишься?
   - Книжек. Боюсь, испортят меня, - ржу уже откровенно.
   Тут она уже тоже перестает строить из себя "нечто", прыскает, заражаясь моим весельем.
   - Э, че ржешь?
   Но она уже покатывается со смеху, держась за лестничные перила, чтобы не грохнуться на ступеньки, и поэтому ответить сразу не в состоянии.
   - Колись давай!
   Собирается, кроит трагическую мину и вещает:
   - Конечно, книги - опасная вещь, мой мальчик... Прикинь, вот пришлось тебе взять одну и вдруг... вдруг... - она в притворном ужасе выкатывает глаза: - ...вдруг она вырывается из рук - и давай тебя по башке дубасить! Ой... - она выдыхает, стараясь успокоиться, потом смотрит на меня, лукаво прищурившись: - А один пацан у меня в классе списывал, а я взяла учебник, подошла к нему и - бац! - по башке. Он и не списывал больше. И тебя тоже шарахну, если списывать будешь. М-м-м! - это она мне сейчас язык показала.
   - Давай, попро-о-обуй только! - делая вид, что злюсь, рву к ней, чтобы выкрутить руки или как-нибудь еще проучить. Потом меня осеняет: - И ваще - когда это мне у тебя списывать, мы ж в разных школах?
   - А, допер, наконец...
   И понеслась от меня, я, естественно, за ней, воплю: - Куда втопила, ща врежу, стой...
   Один раз только такое было, чтоб мы так с ней прикалывались. А в основном?
   А в основном она была той еще заразой. Презирала тех, кого считала "необразованными дебилами". И спешила сказать им об этом в лоб. Но сама же была ранимой и, если обижали - уходила "в подполье". Гордячка и язва, так словом резануть могла, когда захочет. А внутри мягкая-мягкая, я же нутром чувствовал. Золото. Только выкопать, извлечь бы этот самородок наружу - она же не давала. И в прямом, и в переносном.
   Понты у нее формировались еще и потому, что она быстро осваивала язык и говорила уже тогда без акцента, а ведь жили они здесь пару месяцев, не более. Потом я узнал от Санька, он с ней в общеобразовательной школе учился, куда она сначала попала, что она не говорила на нем раньше, как дети некоторых других переселенцев. Успела лишь поучить его годик в школе, у себя, там, в России.
   Не помню, как это так получилось, что я на нее запал. Не только из-за шортиков, конечно. Да только я на своем б. у.-шном Йети стал из-за нее одной приезжать в общагу.
   Да, был такой период в жизни моей конопатой. Оксаночка. Это я сам с собой наедине так ее называл. В глаза сказать - а что ответит? Оно мне надо - обломы ее. Я ведь опять ехал из-за нее - попытаться поболтать с ней, о чем попало, а она чтоб отвечала мне так, как только она одна умела, вызывающе, горячо, глядя исподлобья своими огромнющими, подслеповатыми глазами... Ну и на попку твою и ножки попялиться, куда ж без этого... а ты гулять ушла...

***

   Я устал от обыденных, очевидных и общедоступных радостей и наслаждений, которые понимает и хочет любой. Да нет, я не об "этом". И не извращенец я какой-то там. Монотонность моего бытия определяется в первую очередь моим общением.
   Большую часть своего времени я провожу на работе или за работой, даже если я - дома. Общение проходит с людьми, привыкшими обмениваться стандартными, избитыми фразами, нанизывать их на нить разговора, течение и исход которого запрограммированы заранее заданным набором реакций. Если же выдается реакция не из этого набора, система дает сбой в виде удивления, непонимания и подозрительности со стороны собеседника. Изменить что-либо невозможно, да и ненужно.
   Я давно уже не подпускаю всего этого слишком близко к себе и не парюсь. Я соорудил себе плотный, удобный кокон из собственных мыслей, переживаний и убеждений. Наружу выглядывает только моя оболочка, к которой все привыкли и приняли в свой круг.
   А еще у меня в очередной раз нет телки. Мы окончательно разбежались с анушкой (нет, ни в коем случае не смейте, даже не думайте называть ее "Аннушкой", иначе получите в лоб). Моя несуществующая личная жизнь давно наполнила меня матовой пустотой, ленивым безразличием и саркастическим спокойствием. Но мне относительно нормально от этого спокойствия и моей новоиспеченной свободы.
   Как же свободен я, мать вашу. Как же это отрадно - не слышать ее беспрестанного нытья о том, что, мол, я ее не люблю и не ценю, иначе давно уже перевез бы к себе в свою "городскую" квартиру или нашел бы работу где-нибудь поближе к ней. Да задолбала. Как будто там, у нее, на периферии реально что-либо найти. И - усекла, не люблю, правда. И не любил. Мешала она мне. И вот хрена лысого стала бы она терпеть эти мои прогулки, боже упаси, в них участвовать.
   Так что, когда она-таки благополучно отчалила, вздохнул я с облегчением. А от нее себе оставил - не на память, нет, просто так, своеобразный талисман, отныне нейтральный и вырванный из контекста: установил ее фотографию как обои на свой рабочий смартфон. Этого мне хватает вполне. Говорю же, нормально мне без бабы, и я не парюсь.
   А следующая неделя проходит, как обычно, потом опять - прогулка.
   Когда речка протекает по холмистой местности, а едешь вдоль берега, то непременно ощущаешь себя попавшим в изумрудно-зеленый ров, если он, конечно, зеленый. Вдоль Нидды таких мест много. Иногда я останавливаюсь, чтобы посмотреть на зеленую стену, местами отвесную. Но чаще я просто качусь по этому рву, словно петляю в лабиринте живых изгородей. Ничего, выберемся как-нибудь, всегда выбирались. Мой проводник - речка, и я ему доверяю.
   Завидев на обратной дороге тоннельчик, немедленно ныряю в него.

***

   Бад Карлсхайм, тот город, где мы тогда жили, был втиснут среди холмов не в ров, а в огромную, красивую, живописную... яму, засаженную садами и парками, застроенную курортно-санаторными постройками, старинными церквями. На донышке ямы текла река, а стенами служили "горы" - скалистые холмы, кое-где высившиеся прямо у людей во дворах, опутанные стальными тросовыми сетками от камнепада.
   Мы с родителями и младшим братом Антоном жили в одном из таких домов, из окон с одной стороны лицезря устремлявшуюся ввысь скалу, зато с другой стороны окна наши выходили на речку. Живешь здесь и привыкаешь и вроде не стесняет ничего.
   С огромной же общажной террасы зеленые стены были видны немного издалека. Они выглядывали из-за розового здания начальной школы, расположившегося по соседству. В более холодное время года "горы" выглядели лысо-серыми, мрачными и унылыми. Спящими.
   Но в тот августовский вечер они не спят. Нет, они живут полной жизнью, ведь в кронах деревьев, растущих цепочкой на хребте холма, путается заходящее красное солнце, и всё вокруг - в розоватом золоте. Опаленные золотом, полыхают верхушки деревьев, а в небе золотисто-серые облака устраивают пьяный разгул. Порой, всего лишь ненадолго случается такое, когда закат своей драматической подсветкой превращает всех в античных героев, и все преображается.
   Так было и тогда. В золоте дядя Толя, что-то играющий на баяне, и тетя Ирма, ему подпевающая. В золоте "фрАевские" ребята - взрослые пацаны из многодетной семьи со звучной фамилией Фрай, свободный, что-то лабающие на гитаре за большой цветочной кадкой. В золоте Сережка, в одиннадцать лет - ЧМО, матершинник и любитель покепаться, хоть со своим каштановыми кудрями, обрамляющими матовое его лицо, большими карими глазами и алыми, чувственными, полными губами он скорее напоминал парня с картины Караваджо; в золоте Сашка и Женька - алекс и сйген - два братца, старший и младший, своими узкими лицами походящие на хорьков и отличающиеся такими же повадками; в золоте Наташка и Валя, обе обладающие мощными голосовыми связками низкого "контральто", временами подчеркиваемого басовыми перекатами. В золоте я. В огненном золоте и одна вредина-девчонка, зазноба, блин, за которой в очередной раз наблюдаю исподтишка. Золотисто-темные ее волосы и золотисто-каре-зеленые глаза, нахально пылая, наседают на меня, режут сюрреальным своим светом. В золоте все дети общаги, гуляющие в тот теплый, тихий, нежный до невыносимости вечер.
   Вот среди тех, с которыми тусовался я, разговор идет о том, кто с кем целовался, а у кого сроду ничего такого не было.
   - Оксанку спросите, как это делается... - говорю, лукаво поглядывая в ее сторону, где она поодаль с чем-то возится.
   Ржач всех. Заценили иронию. Она поначалу типа не догоняет, занята своим.
   - Че спрашивать, пусть покажет, - требует кто-то со смехом.
   - Щас! Было б с кем целоваться-то! - режет она все-таки из своего угла, слух-то отменный.
   Взрыв хохота еще не успевает стихнуть, а я уже продолжаю прикалываться:
   - Козлы мы все тут недостойные. Или Оксанка - выпендрежница.
   - Да пошел ты! - спешит поскорее отпарировать железным аргументом: - Попробуй заставь! - на что подступаю к ней со смехом и - хвать за запястья, держу, не отпускаю, только посмеиваюсь, глядя в ее эти глазюки.
   Смотри, почернели как. Черт, когда злится - она ими еще и сверкает, и прямо - в мои, голубые, озорные, веселые. Вблизи видит их, вот и стреляет в них своими глазами. Сейчас убьет наповал, расстрел в упор... Не говорит ничего, только пыхтит, задыхается, крутит руки, вырывается. Видно, уже и больно ей, а она не замечает боли. На грани бешенства уже, вот страстная какая. Тонет в золоте и меня за собой тянет.
   Это - апофеоз, еще мгновение - и догорит закат. И там уж преображения, как не бывало, и останется от золота тень недоумения, не больше. А я еще крепче держу, ухмыляюсь ей, а сам - торчу от нее, до того она близко, кожу ее чувствую, тело чувствую и весь жар ее. Даже дыхание ее, пыхтение.
   Что, четко? Попалась ко мне в когти, а? Девочка моя... А если совсем не отпущу? Ты смотри у меня, так со мной не шути. Я с виду-то дружелюбный, безобидный, рот до ушей, ямочки эти на щеках, а побьешься еще немного вот так в моих руках - я ведь и иначе могу.
   Наконец, выкручивается, да мне и жалко ее. Отпускаю, смотрю - покраснели запястья, фиолетовые почти... Кожа нежная, тонкая какая у тебя, дай поглажу... Ты уж прости, не рассчитал... а вообще - и поцеловать мне тебя там вдруг охота, как мать когда-то один лишь раз со мной сделала, когда я маленьким был и поранил себе что-то.
   Какое там - погладить. Теперь распетушилась, да еще обиделась, но виду не подала, что больно ей было. Ушла с невозмутимой, скучающей миной, типа, все ей пофигу.
   Все. Догорел закат, опустился вечер на город, и какое же вдруг все стало обыденное и скучное.
   Я же, как ни в чем не бывало, поплелся за ней. Спокойный, как танк. И чего мне бояться? Все равно моей будет рано или поздно. И тогда уж - держись, зацелую сначала, а потом...
   А что, собственно, потом? Что я тогда знал-то в свои четырнадцать? Ну, в теории, что там куда и как - само собой. При наличии-то интереса да компетентных друзей... Девчонок тогда правда - так, не пробовал еще. Но башка уже работала нормалек и "эти, как их там", гормоны. Голос, вон, поломался. Да нет, я ничего такого о себе не воображал. Нормальный я, не дурак вовсе. Симпатичный или нет - не знаю. Не понял пока.
   Пошел за ней тогда, успел увидеть, что она в их комнату свалила, сама ключом открыла, значит, родоков дома нет.
   Стучу в дверь:
   - Оксанка?
   Комплексов - ноль, само спокойствие. Да не помышлял я ни о чем таком, вот клянусь.
   Молчание, ясный перец.
   - Оксан, откроешь? Это Андрей.
   Не открывает. Шагов - и тех не слышно.
   - Слышь, хорош, а? Ну открой! Хорош ломаться, ничего не сделаю, заходить даже не буду, ну...
   "Так, она обижается, что ли?" - осеняет меня. А если боится меня? Я ж просто так.
   Что ж ты тормозишь-то. Я же просто пообщаться с тобой хочу. И еще поближе с тобой познакомиться. Очень хочу. Только что мы были так близко друг от друга - и так далеко. Вот же тупо, и как же так вышло... Ну что я ей сделаю? Да я-то, в самом деле, кто? Не отморозок же какой-нибудь, неужели не догнала еще. Ну открой уже, горе ты мое... Счастье мое...
   Тогда-то я этого не подумал. Тогда все проще как-то было. Мной двигало элементарное любопытство - что это она там делает, заперлась... Неужели ревет? Признаюсь, мысль об этом меня уже немного расстраивает.
   Расстраивается и все, само собой. Разворачиваюсь и ухожу, потому что увидеть ее мне сегодня явно уже не светит. Отгорел день, утонул закат за горизонтом, а с ним, в него куда-то уплыла, значит, и рыбка моя от меня.
   Выкатываю велик, смотрю в сумерках в их окно, выходящее на улицу, и вдруг вижу ее, отходящую быстро от окна - уж не из-за того ли, что меня увидела? Вот кадр...
   Не знал я тогда толком, чего мне, собственно, от нее было надо. Только не будь она такой сложной, кто знает - может у нас что-то и получилось бы. Что-то мне подсказывало, что она ко мне тоже не ровно дышала, но стеснялась этого, что ли. А когда я с ней пробовал общаться, она мне постоянно вызывающе как-то отвечала. Хорошо, если не посылала. Ершилась.
  

ГЛАВА 2 Велоспорт и его разновидности Лестница Глава 2 [Фло Ренцен]

   Как же это, собственно, бывает в нашей жизни - что движет нами, что управляет? А чем, в свою очередь, управляем мы?
   Вот возьмем, к примеру, меня и мой дорогой моему сердцу велопарк, коим, само собой, управляю я сам. Кросс и гоночный - здесь, у меня в гараже, даунхилл, за малоприменимостью - времени на него нет, да и приткнуть негде - плющится себе у родителей, и езжу я на нем теперь крайне редко.
   И вроде бы все предельно ясно. Пока все хорошо и все здоровы, то все - зашибись. Но стоит мне, к примеру, грохнуться с одного из них, попав под машину, и сломать себе что-нибудь малоприятное, допустим, руку, как вот теперь, да еще во второй раз ту же самую, что когда-то в детстве - и становится понятно: топаю я уже вторую неделю пешком да в гипсе, как дурень. И ничего-то мне не подвластно, потому как уподобился я жалкой особи, именуемой "пешеходом", пинаемой абсолютно всеми, а посему безмерно и бесконечно мной же самим презираемой. И если бы было еще из-за чего в аварию попадать. Так - по дурости да утренней загруженности улицы.

***

   Тогда-то, в детстве, я на Йети с лестницы пытался съехать - ну, безответственно, опасно, понимаю, но как же в итоге охрененно тогда получилось! До сих пор вспоминаю - дух захватывает. У нас же там везде подъемы-спуски были и лестниц - хренова туча.
   И, казалось бы, пара ступенек - что тут такого для начинающего суперкрутого МТБ-шника, каким считал я себя тогда. Нет, дернул меня черт съехать именно возле башни "Конкордия". Лестница Глава 2 [Фло Ренцен] Это та, что "на горе". А гора-то - скалистая, в рытвинах кое-где, вся поросла хвойником, кустарниками жесткими, колючими-колючими, собака. А лестница - сорок хреновых ступенек вниз по хреновому спуску, узеньких, мать их, "пачками" по пять, а между ними - маленькие такие площадочки. Не было бы этих площадочек - оно бы вроде и ничего, чем больше ступенек, тем проще, как ни парадоксально. Накатом идет, а если скорости хватает, то ступенек в конце не замечаешь. Но это не катит, если тебя постоянно прерывают гребаные площадочки, не давая разогнаться как следует.
   И все-таки, я съехал. Спрыгивая. И даже в первый раз повезло дураку, все без потерь обошлось и смотрелось наверняка вполне круто - это мне так говорили. Видеокамер или соток с таковыми тогда еще, естественно, ни у кого не было.
   Но я ведь потом повторить захотел, а сам по дороге за ветку зацепился, что ли. Ё-о-о, вот и пошла дальше жесть. Хорошо, башкой не сильно долбанулся. Хорошо и, что не что-нибудь гораздо-гораздо-гораздо хуже. Но руку сломал. А, ну, и сотрясение мозга. Вот так.
   Нет, я не больной какой-то, не нарик адреналина отнюдь. И возможно, именно тот случай мне это раз и навсегда доказал. И я понял тогда, лестницы - не моё это. И экстрим - тоже не мое. Увы, не сигать мне в песчаных вихрях по раскаленным калифорнийским солнцем, колюче-каменистым спускам Мохавской пустыни, с упоением ощущая красновато-желтую дурь, норовящую пробиться в нос, рот, глаза даже сквозь защитную маску. Не-а. Мне хорошо и на вполне традиционных велопробегах, когда путь к достижению преодолевается выносливостью, техничностью - ну, иногда и смекалкой кое-где. И что же с того, что до Тур-де-Франса не доездил. А даунхилл у меня для безобидных развлечений.
   Тогда же - не могу сказать точно, что дернуло меня это сделать. Но теперь меня, опытного, неизменно прошибает холодный пот, когда вспоминаю то свое пацанячье безрассудство. А наравне с этим потопрошибанием корежат меня еще и отголоски того ощущения дикого кайфа. Ныне отголоски эти - лишь малозаметные вибрации, легонечко щекочущие спинной мозг - и только. Когда я понял в тот первый и единственный удавшийся раз, что проканало, что вот я скачу и полностью рулю лестницей, и Йети делает все, что мне заблагорассудится, что я и чувствую ступеньки, и в то же время не чувствую их, словно шаги семимильные отмеряя, да, что я крут, я, мать вашу, зашибись, как крут...
   Меня после лестницы зауважали даже те пацаны, которые до этого мало были со мной знакомы, не тусовались и относились потенциально враждебно. Подкалывали меня за этот велосипедный мой спорт, который среди наших русаков был не то, чтобы в моде. Вот они и нашли в легкую, к чему прикопаться. Так обычно и бывает - кто ты без своей толпы? А я как-то особнячком больше, хоть с виду и компанейский. Друзей, кроме Санька, особо не было. Тоха, брат, потом только подрос, еще - Деня, на год младше, троюродный, кузен по-здешнему. Приехали они из Казахстана только несколько лет спустя.
   Но после лестницы все "сомневавшиеся" оставили в покое. Тусоваться не арканили, но и не докапывались, раз и навсегда закрепив за мной бесившее меня уменьшительное, но не ласкательное погоняло. Дюха. Да, знаю его, это тот, который велосипедист. И точка.

***

   Итак, чем же все-таки мы в этой жизни реально управляем? Неужели все - иллюзия? Неужели даже и те наши убеждения, что кажутся нам столь незыблемыми и непоколебимыми, лишь навеваются нам неким мимолетным воздействием, и мы даже не всегда вполне и до конца распознаем источник сего воздействия? А пошатнуть их, разбавить, растворить - как же просто...
   Вот что, например, или кто был способен покорежить, видоизменить, фактически стереть мою только зарождавшуюся тогда запалость на одну не совсем ординарную девчонку? Да ничто. И никто. Кроме нее самой.
   ***
   Спустя некоторое время после знакомства с ней я активно начал заниматься велоспортом в ферАйне, то есть, спортивной ассоциации. Скоро стал участвовать в разных соревнованиях и тренировочных выездах практически каждые выходные, а матушка - усиленно жаловаться на горы стирки из моей спортивной одежды. И я стал реже приезжать в общагу, пока мои визиты туда окончательно не сошли на "нет".
   Однажды я ехал вдоль Лана, возвращаясь домой с выезда. Проходило дело по очень узкой и подъемистой междугородней трассе к великому удовольствию авто водителей, также двигавшихся по таковой. Но даже это было ничто по сравнению с мотоциклистами. Короче, физическая нагрузка и нагрузка на уши - по дороге местным эквивалентом мата нас не крыл только ленивый. Я устал, как черт, и тупо хотел поскорее добраться до дома.
   И тут мое умотанное состояние мигом рассеялось: смотрю - Оксанка. Верхом на велике. Хе-хе, держите меня семеро. Вот ржач. Старье-то какое и телепала она на нем куриным шагом, еле-еле крутила педали, подрагивала рулем. Учится или только-только научилась.
   Так ведь сразу и подскочило настроение, как только узрел ее там. Да, это воздействие ее на меня я уже заметил. Стоило мне увидеть ее нескладную фигурку, только увидеть - и словно оборотов прибавлялось, переключалась скорость. Хотелось сразу ринуться к ней и подкалывать, докапываться и радоваться. Просто радоваться, что она есть.
   Не ощущая более усталости, не заморачиваясь своим не самым свежим видом, подрулил к ней:
   - Привет велосипедистам!
   Затем выпалил первое, что мне в голову пришло:
   - А ты чего это так медленно?
   Вот и поговорили. Каждое слово, нет, звук, могут быть и будут использованы против вас, если вы общаетесь с Оксанкой. Потому что сейчас ее одолели комплексы, и ей стало неловко, что я счел ее неспортивной. Скривилась:
   - Нормально, мне хватает. На фига вообще быстро ездить? - потом потянулась дальше.
   Зачем сразу так обижаться-то? (Вопрос в Оксанкином случае абсолютно праздный). И сколько я ее ни нагонял и ни пытался разговорить - ее это явно бесило. А меня веселило жутко разглядывать ее глаза, ее стиснутые зубы, хмурую физиономию. Хорошенькую, вообще-то. Глазки большие, томные, мечтательные - это если не вредничает, а значит - редко. А когда так, как сейчас - ну прямо тебе ух, страшные делаются, на ведьму похожие.
   Тут меня осеняет:
   - А как ты без очков-то ездишь? Не видишь же ни фига. А ну как во что-нибудь врежешься? Или собьешь кого?
   Это уже форменно пинает ее в зад, и она, даже не попрощавшись (а когда она меня, собственно, баловала такой роскошью, как прощание или приветствие?) соскакивает с велика, чтобы руками развернуть его, пускается обратно, теперь старается побыстрей.
   Я, качая головой, ржу, кричу ей вдогонку:
   - Полегче, ты, метеор без очков!
   Еще, чего доброго, навернется. А, ну ее.
   Она рвет в сторону общаги. А мне - в другую сторону.

***

   Моя рука потихоньку заживает. Скоро снимут гипс и снова начну ездить. Одной рукой решил не рисковать - вернее, клятвенно пообещал матери по телефону, что пока не снимут гипс, буду "беречься".
   Рука - это не нога. Но разрабатывать ее - приятного мало.
   Соскучился я по Нидде, хоть времени в последние субботы все равно не было. Я тут замутил кое-что, посмотрим, что из этого выйдет. Но надо и руку до ума доводить. Хотя врач и сказал мне, что потребуется время на восстановление и не всегда можно с точностью гарантировать полную функциональность. Меня удивил этот прогноз, потому что к травме этой я, признаться, отнесся с порядочной долей пофигизма.
   Чего нельзя сказать о парне, что сбил меня на своей Тесле - на нем лица не было. Тут же как - если пешехода или велосипедиста сбил, то лох в первую очередь ты, сбивший. Полиция, скорая, вся байда.
   Я уже ему хотел сказать, мол, ладно, чувак, тебе на работу, мне на работу. Давай-ка разъедемся и каждый - при своих. Но его трусило прямо. Попросил проверить еще раз, все ли со мной в порядке. Да вот, блин, рука че-то как-то болит, говорю, но, может, фигня? В больницу меня отвез, оказалось - закрытый перелом. Вот те раз. Я как в лужу сел.
   И не успели из меня вывалиться фразы протеста, что мне нельзя болеть, и что менее того можно мне сидеть на больничном, как я очутился в специальном кабинете, где какой-то врач-костоправ приладил и загипсовал мою руку.
   Вот ведь насколько мы иногда в первый момент не в состоянии, да попросту не желаем мириться с тем, что что-то резко изменилось к худшему. И шок, накрывающий нас, поначалу оказывается чем-то бСльшим, нежели нам дано постичь. Шок способен вогнать нас в ступор и посторонним кажется, что мы либо остро нуждающемся в профессиональной помощи врача-психиатра, либо же просто далеко отъехали.
   И лишь спустя некоторое время мы постигаем. И тогда приходят отчаяние и опустошение.

***

   Откуда же возникают, как развиваются наши чувства? Тогда я, конечно, над этим не задумывался. Выяснение отношений между людьми меня не интересовало ни в общем, ни в частности.
   Да разве это волнует в четырнадцать лет? Тебе движения хочется, экшна, развлечений. Особенно, когда погода такая обалденная. Когда так жарко, что тянет к речке освежиться прохладой, да уже самим воздухом, ветерком, гуляющим под кронами каштанов на берегу. И плевать на то, что с этой недели - начало учебного года, что сегодня - воскресенье, которое уже тогда не любил.
   Все резко хорошо, когда вдруг встречаешь на берегу Лана одну небезынтересную тебе юную особу, неспешно прогуливающуюся в обрамлении Наташки и Вали, двух басовитых сестриц.
   - Привет, пешкодралом! - обратился к Оксанке, официально так, как к самой старшей из всей честной компании. - А велик где? В ремонте, что ли? Во заездила бедненький, а...
   Она вся как-то покоробилась. В очередной раз не смотрит мне в глаза. Вот же привычка ее дурацкая - не смотреть в глаза при разговоре. Опять в бутылку залезла. Тогда я четко уяснил себе, что это очень даже бывает, что когда одному хорошо, то другому вполне может быть ну просто из рук вон плохо.
   Она шла, левой рукой держась под руку с Наташкой, а правой вела Валю. Наташка была на год моложе ее, Валя - годика на три-четыре. Тетя Неля - родоначальница и прародительница их басовитости. Ее голосище, даже если она его не повышала, мощными раскатами грохотал по общаге и частенько был слышен через закрытые двери. Сегодня она отпустила дочек с Оксанкой, подразумевая, что та присмотрит. Что с ней можно отпускать, потому что она - взрослая.
   Я катился рядом и, сам того не осознавая, тоже пытался втиснуться туда, в этот милый кружок, втереться в него и стать там своим.
   Да, станешь тут, как же. Вот ведь характер ее идиотский. Что ей ни скажешь - огрызается.
   - Куда идете?
   А она презрительно так, сквозь зубы:
   - А тебе надо? Катаешься - и катайся себе дальше.
   "Отвали", "достал", "иди..." туда-то или туда-то... М-да-а-а-а-а-а... Крепкий орешек - так можно было бы выразиться, если бы она подавала мне хоть какие-то надежды. Она же их просто вырубала на корню. И меня взбесило это ее поведение. Слышь, ты, мымра, ты на себя-то посмотри. Кого из себя строишь... Но по своей натуре я не грубиян и никогда им не был. Нет, я не стал вестись на ее отстойное поведение, оскорблять ее или посылать.
   Я просто начал спокойно и непринужденно болтать с Наташкой, черноволосой смуглянкой. С первых Наташкиных слов, огонька, вспыхнувшего в черных бусинках ее глаз, простодушных, бесхитростных ответов я почувствовал, что она - человечек хороший, простой и необремененный комплексами. Она рассказывала мне про школу, про их недавно купленную машину, про то, как вчера родители раскошелились и повели их в бассейн (Оксанка при этих словах только хмыкнула, от зависти или презрения - не знаю), как она там каталась с горки с Валей. "Школа? Да не будет с нее толку. Она такая же тупая, как я", - любовно басила о ней тетя Неля. А я болтал с ней и отдыхал душой. И Оксанкины выкрутасы меня не колыхали, потому что та вдруг резко как-то стушевалась, склонив свою упрямую башку еще ниже над сутулыми плечами, лишь молчанием выдавая свое недовольство. А ведь бесило ее, что мы с Наташкой так мило спевались. Ничего, пусть знает, что на ней свет клином не сошелся. И что достало терпеть ее грубости. Пусть позлится.
   Под колесами у себя я заметил какой-то булыжник и слегка подался в сторону, чтобы объехать его. Тогда-то Оксана и толкнула Валю прямо мне под колеса. Для этого она, не меняя темпа ходьбы, не делая никаких лишних движений телом, лишь резко дернула руку, в которой находилась ручка Вали. Не ожидавший ничего подобного, я больно врезался толстым, жестким, рифленым МТБ-шным колесом в тоненькую ножку Вали и сбил ее с ног.
   Никогда, ни за что, ни за что в жизни не ожидал я от нее такого. Это резкое движение руки было столь очевидным, хладнокровным и наглым, что становилось ясно фактически сразу: было сработано с расчетом на неожиданность, собственную самоуверенную дерзость и недалекую детскую наивность сестер, с которыми ее уже успели связать покровительственные отношения. А ей лишь нужно было сохранять спокойствие и невозмутимость.
   Детский плач от боли звучит всегда жалобно, испуганно, и лишь впоследствии - смутно-обиженно. Обидно-то всегда, когда больно, но на кого обижаться, ребенок разберет не сразу. Если вообще разберет. Когда заплакала Валя, басок ее звучал жалобно и испуганно. Покорно.
   В дальнейшем события разворачивались вязко и гадко. Все произошло неожиданно, и в самом начале, в течение каких-то секунд я тоже пребывал в непонятках. Но мою первую реакцию поспешил предвосхитить Оксанкин наезд:
   - Ты чего - вообще не видишь ни фига?!! Смотри, куда прешь! На ребенка наехал...
   Сказала она это сквозь зубы, холодным, твердокаменным тоном, не глядя мне в глаза, склонившись над Валей. Зараза.
   - Так это ж ты ее толкнула!!! - скорее опешив, но уже с некоей долей возмущения воскликнул я.
   Да, это было совершенно очевидно, да передо мной она и не пыталась шифроваться. Она была уверена в своей безнаказанности. Среди взрослых за ней уже успел закрепиться некий авторитет правильности, начитанности, серьезности и - ума, что ли? Бросься я что-либо утверждать наперекор ее словам, поверили бы ей, ясный перец. Наташку же, как старшую из сестер, но и более недалекую, она тупо брала своей невозмутимостью.
   Она в чем-то убеждала Валю, успокаивала ее, и бедная Валя, наивный ребенок, покорно соглашалась, затихала. И чувствовалось, что испуг ее так и не сумел перерасти в удивление, возмущение, которое заглушили, задавили, не дав даже поднять головку. Вряд ли поняла она тогда, что стала жертвой вспыльчивости неуравновешенной дуры, возомнившей, что она вправе сделать ребенка жертвой произвола, зародившегося где-то в закоулках ее собственной, запутанной башки.
   Но все же - зачем? Зачем она это сделала? Вот вопрос, который я потом неоднократно задавал себе. Подставить меня хотела? Не сильно, слегка. Так, чтобы никого не покалечить, но меня привести, как минимум, в замешательство. Одернуть. Выпустить злобу. И настроение испортить - и мне, и девчонкам. Ее-то уже было на нуле. Сука.
   В состоянии легкого недоумения, я брел к мосту. Постепенно я начинал осознавать, что отныне все изменится. Уже изменилось. Так уж видно мы устроены - порой неспособны сразу понять всю значимость происходящего, особенно если его внезапность и быстрота определяются толчком, рывком, одним резким движением, которому навсегда будет суждено разделить время на "до" и "после".
   Какой была она для меня до, какой после ее тупой выходки, жестокой в своем хладнокровии? Тогда у меня на этот счет не сформировалось никаких мыслей, поменялся лишь общий фон, на котором видел ее.
   Да, вот то, что меня особенно вырубало и расстраивало: она играла ею, Валей, играла, словно мячиком, объектом, случайно подвернувшимся под руку и сгодившимся для ее низменных целей. Играла, испытывая при всем этом ноль целых, ноль десятых угрызений совести. Не ожидал я, что она окажется такой.
   Я поехал домой. Сегодняшний выезд отменили, и впереди было еще полвоскресенья. Надо было чем-то заняться.

ГЛАВА 3 Речная музыка Андрей. Речная музыка. Глава 3 [Фло Ренцен]

   Вот и готово наконец мое экспозИ для дисс, как тут подчастую любовно называют докторскую. Дисс написана уже по большой части, начал я ее еще давно, до того, как на работу устроился. Хотелось сделать доктора как можно скорее, а не, как некоторые заработавшиеся, будучи уже принсипалом копошиться над ней. Это если мне это самое принсипалство вообще светит.
   Тему предложил на местной кафедре и профу, моему "отцу докторской", как говорят здесь, пахану, короче, понравилось. А над экспозе пришлось покорпеть в промежутках между работой и хождениями на перевязку. Набирать на клаве одной рукой было хреновато, скажу откровенно, потому экспозе у меня затянулось дольше запланированного. Ничего, еще месяцок попыхтеть, и полгода полу-оплачиваемого на завершение дисс - за мной. Так мы еще в контракте обговорили.
   Диссовый отпуск маячит на горизонте, а я готов руками его схватить, только бы он уже поскорее наступил. Устал, как черт. Что-то в последнее время в разъездах был часто. Дома неделями не бывал. Но - скоро, скоро. А экспозе представлю завтра профу в универе.
   Все, сейчас поеду на Нидду, срочно надо проветриться. Нужно вывезти кросс, а не то он от стояния в гараже еще заржавеет. Нужно вывезти меня, а не то заржавею и я.
   Вывез, блин. Не-е-ет, в послеобеденное время на Нидде, мягко говоря, стремно, потому что в это время здесь проветриться собрался весь город, наконец раскочегарившись после friday night-гулянок. В мареве жаркого дня, разбавить который толком не может даже прохлада Нидды, на меня едут толпы народа. Разминаться с ними является основным моим занятием и развлечением.
   И тут вдруг прямо рядом со мной на Нидде одно из четырехместных каноэ переворачивается, гребцы с плеском шлепаются в воду, а брызги их переворота долетают и до меня, окатывая не только залпом долгожданной свежести, но и очередным нахлынувшим воспоминанием.

***

   Не мне в тот раз брызги из речки достались.
   Мне было пятнадцать лет, и одним тусклым осенним днем мы с отцом поехали на велосипедах на рыбалку, расположились на "нашем" берегу Лана в одной бухточке недалеко от плотины. У отца не было тогда рыболовецкой лицензии - что это такое, если с языком не дружишь, дано понять только тому, кто сам на нее сдавал. Отец лишь спустя годы сдал на русском. Короче, на лицензию сдал я, а он ловил со мной, как бы сопровождая несовершеннолетнего. Хорошо, я хоть рыбалку люблю. Посидели с ним тогда, усачиков поймали, судаков.
   Любовь к велосипедам у меня от отца. В Казахстане у него их было несколько, неоднократно собранных и разобранных. Он и здесь этим баловался, когда жили похуже. Вдобавок к разноработе, пока не начал дальнобойство, отец иногда ездил через мост на "Ланпроменаде" и стриг там газоны у местных. У одних из них сын попал в аварию, а после так и не восстановился окончательно. Вначале врачи вообще были уверены, что он останется в инвалидном кресле, но чувак этот хваткий оказался и потихоньку подниматься начал. В итоге он добился того, что самостоятельно ходил и водил машину. Но на свой велосипед-МТБ он после аварии так и не сел, не знаю, почему. Вместо этого чувак отдал велосипед отцу, а отец привез его мне. Это и был Йети. В те годы МТБ-хи, как таковые, только начали входить в широкий круг распространения, а Йети только начали выпускать приблизительно такими, какими они потом громогласно заявили о себе.
   И вот он достался мне. Не знаю, сколько бы он стоил, захоти мы его купить даже подержанным. Это было, как если бы мне достался на редкость крупный бриллиант, ценность которого с трудом выражается в денежных единицах. Только с ним я, в отличие от Йети, не знал бы, что делать. Иногда вам с неба на голову сваливается какое-нибудь чудо - просто так, в подарок. И лучше не спрашивать, откуда оно, за что свалилось именно на вашу голову, нужно ли будет за него заплатить и сколько. Ибо кто задает вопросы, рано или поздно получит на них ответы. И поэтому я принял его, как должное. Он словно стал частью меня, попав ко мне, словно к тому, у кого и должен был быть всегда. А я, ежеминутно радуясь на него, привинтил к рулю звонок, на котором красовалось первое в моей жизни признание "I ? my bike" - с сердечком вместо "love".
   Отец остался, а я поехал за Наташкой. Да, после того случая с Валей прошло некоторое время, я как-то где-то случайно наткнулся на нее в компашке ее родичей. Вышло так, что ее бусинки меня развеселили, и я вскоре понял, что она меня вполне устраивает. Мы начали "дружить".
   "Мне легко с тобой, а ты гордишься мной..." - эти слова я однажды услышу где-то. В них, таких простых и незамысловатых, похоже, кроется суть, определенная формула отношений, встречаемая во все времена. Я созрел для девчонки, и ею в нужное время в нужном месте оказалась Наташка, которая, когда это оказалось нужно мне, быстренько созрела для меня.
   Я собирался посадить ее к себе на раму, на которой у Йети в те далекие времена еще можно было сидеть, и прокатить к каштановой аллее на Лане. Там, в густых зарослях, мы садились где-нибудь на лавочке, потому что мочить ноги в речке, да просто сидеть на валунах у берега было уже холодно, и целовались, столь бесхитростным образом согревая друг друга. Я не намеревался останавливаться на достигнутом и пошагово продвигал дело от поцелуев до очередного участочка на ее смуглом теле, которое мне милостиво разрешали помацать.
   Чем холоднее становилось, тем большей сноровки для этого требовалось, но я не сдавался и исследовал ее хоть и не напористо, но все же, не теряя из виду конечной цели. Наташка была девчонкой без выпендронов, по-своему милой и симпатичной, и мне с ней было просто и тупо хорошо.
   Приближаясь к первому мосту, я еще издалека увидел отделившуюся от него, вынырнувшую из-под его полумрака фигурку на стареньком велосипеде, которая, по сути, не должна была уже вызывать во мне никаких эмоций. Так, собственно, и было. Фигурка эта подвергалась брызганью со стороны местных пацанов, проплывавших мимо на лодке.
   - Vorbei! Мимо - проскочив мимо, задорно кричала она им через плечо.
   Храбро как-то кричала, весело, будто это у них игра такая. Будто вовсе они над ней и не издеваются и будто не слышала она, как один, в конец задолбавшись ее обрызгивать, только что прокричал ей, отчеканивая: - Scheiß-rus-sin! Русская засранка.
   Нет, пусть себе кричат, не пронять ее таким. Было малопонятно, какой конкретно кайф ей доставляло подобное времяпровождение. Она - в танке. И виду не подала, ехала себе дальше. Пока фактически вблизи не увидела меня, ехавшего ей навстречу.
   Тут она как-то странно покачнулась и... грохнулась с велосипеда, немедленно вызвав приступ веселья у чуваков в лодке. По-видимому, было больно, но она как будто не замечала боли, не вскрикнула, не заплакала, слегка сморщилась - и только. Она не сводила с меня затуманенного, как всегда, взгляда своих больших, подслеповатых глаз, от которых теперь отвлекали только алые ручейки, лившиеся из ее раскровяненного носа.
   Медленно, заторможено встала, фиксируя меня взглядом - виноватым немного или мне показалось? Приковала к себе глазами, а за спиной у нее - свинцовое небо да мутные, серые волны Лана. Тут уж бы самое время ринуться к ней, мол, ты в порядке? Дай, помогу встать. Не плачь, пройдет. Да ты и не плачешь. Вот дуреха. И угораздило же тебя. Покажи, где болит. Голова на месте? Ты че это тормознутся какая-то? Сотрясения нет? Скажи, сколько пальцев на руке показываю. И в этом роде.
   Да, все могло быть так. Могло быть - да не было. К ней подскочили какие-то двое - и я понял, что был дураком, полагая, что она здесь одна катается. То были отец ее с братишкой. Я лишь наблюдал, разинув рот, как отец что-то у нее спросил, и они медленно, под руки, повели ее домой. Они направились в сторону, противоположную общаге.
   Вот скажи ты мне, пожалуйста, может, я не догоняю. Какие-то уроды тебя кроют чуть ли не матом (ну нет у них тут настоящего мата), но тебя это прикалывает. Меня же увидела и грохнулась. Нос разбила в кровь и не заплакала. А детей под велосипеды толкаешь. И как тебя понять? Где только таких, как ты, делают? Или, может, не доделали тебя?
   Той ночью мне приснился сон: Оксанка едет у меня на раме. Показывает мне город, оживленно жестикулируя и тыкая в разные стороны руками. Ее голос глуховатым эхом отдается у меня в ушах, когда она объясняет, что главной достопримечательностью города Бад Карлсхайм справедливо можно считать общежитие для поздних переселенцев, в котором они с родителями больше не живут, потому что переехали на съемную квартиру на набережной Лана. "Но там все еще живет Наташка", - оборачивается она ко мне, ободрительно кивая в сторону общаги.
   Вдруг на каштановой аллее велосипед сам собой делает неожиданный рывок. Теряя равновесие, мы с ней летим в реку, холодную, как сволочь. Промокнув с головы до ног, бредем оттуда на берег и никак не можем выбрести. Мы перемазаны илом и увешаны тиной, обираем друг с друга водоросли. Потом я замечаю, что нос у нее разбит в кровь, и вытираю его совершенно сухим платком. Все происходит медленно и как-то мутно.
   "Извини, что толкнула-ла-ла-ла..." - говорит она мне, кивком показывая на велосипед, пока я промокаю платком ее лицо. Голос ее колодезным эхом раздается вокруг меня. Ни одному ди-джею никакими скрэтчингами не передать этого эха. "Это из-за меня мы упали". Ме-ня... ня... ня... Па-ли... ли... пали.... "И вовсе не из-за тебя" - возражаю. "Нет-нет, это все - я" - настаивает она. Нет... нет... нет... Я... я... я... "Ты езжай, езжай, я справлюсь." Ез-жай... жай... ай...
   Неизвестно, как оказываюсь на велосипеде и, абсолютно сухой и чистый, еду в сторону общаги. Она медленно выбирается из речки. Я вижу, оглядываясь через плечо, как она, повесив голову, бредет в другую сторону, бредет теперь уже по суше и скрывается из виду в каком-то тоннеле. Движения ее медленны и тяжелы, словно она вязнет в топи.

***

   Да, как же все-таки жарко сегодня. Вода какая синяя, под стать небу. Проезжая мимо плавучей кафешки на городской набережной на стареньком, снятом с ходу катерке, украшенном на манер пиратского корабля, вижу, как чувак кормит девушку мороженым. Телочка так сексуально и с таким аппетитом поглощает это мороженое, что, глядя на нее, мне его тоже становится охота. Беру себе шоколадное эскимо на палочке, и, вгрызаясь в горько-сладкую ледяную корочку глазури, проездом улыбаюсь ей, потом - ему, потом - кому-то или чему-то поверх них. Может это что-то или этот кто-то смотрят на меня из синевы волн, что поплескивают за спинами у этой парочки, легонько колыхая их пиратскую посудинку и навевая на меня очередное воспоминание.
   Роем идут они на меня, эти воспоминания, роем, который уж видно лучше не гнать от себя, не отталкивать, может, тогда и пройдет он поскорее. Несентиментален я, а потому это переваривание прошедшего, в коем варюсь я вот уже которую неделю, стоит мне лишь остаться наедине с самим собой и своими мыслями, не очень-то меня радует. Но я благоразумно допускаю его, сильно не парясь. Пусть приходит и пусть пройдет. Речная музыка. Глава 3 [Фло Ренцен]

***

   Было субботнее утро поздней весны, когда днем уже бывает жарко, но по утрам частенько жуткая, непередаваемая холодина.
   Вот он я, под кронами магнолиевой аллеи Центрального парка в Бад Карлсхайме, рассекаю в такую рань, когда лишь где-то за горизонтом пока только угадывается утренняя заря. Велосипедам в этой части парка нельзя, но кто меня сейчас остановит-то?
   Был такой период в моей спортивной карьере, которой так и не уготована была участь стать блестящей. Я решил тогда, что одного велоспорта мне мало и помимо него занялся еще и греблей. Хватило меня на летний сезон, не более. Менее удачного сочетания и представить себе трудно было, потому что тренировки, пробеги, регаты и так далее постоянно пересекались, и я скоро бросил, хоть гребля мне и жутко понравилась.
   Грести на Лане не так просто, как кажется. Встречаются пороги и различное западло. И течение иногда может оказаться обманчивым. Поэтому после сегодняшней утренне-ночной тренировки в "четверке" я твердо решил, что заслужил мороженое, которым стало шоколадное эскимо на палочке, вытянутое мной из автомата в гребном клубе. Оно было еще полузамерзшим, и я вез его, держа в одной руке, а руль - в другой. Сыроватый, постриженный и еще сумрачный лабиринт Центрального парка обдавал меня, разгоряченного после душа, своей прохладной сыростью.
   Я как раз проезжал старинные кованные ворота, разделявшие парк на ту часть где можно и ту, где нельзя на велике, когда до меня донеслось, как пели по-английски:
   Да, я плакал при встрече с тобой,
   А теперь позабыть бы тебя
   Сладкая мука - твоя любовь.
   Плакал, чтобы ты стала моей.
   Помираю, позволив тебе
   Делать то, что ты делаешь, сидя на мне.
   I was cryin' when I met you
   Now I'm tryin' to forget you
   Your love is sweet misery
   I was cryin' just to get you
   Now I'm dryin' 'cause I let you
   Do what you do down on me.

"Cryin`"

Copyright by Aerosmith

   Пение под гитару. Аэросмит, Cryin'. Это пели на аллейке, проходившей чуть северней через парк. Песню я знал не потому, что любил, а потому, что ее одно время заездили по музканалам, и она уже порядком успела меня задолбать. Не мое было направление, ибо - не хип-хоп, не технарь и попросту не танцевальное. Так, скукота и слащавое грузилово, бившие по мозгам. И я нашел весьма странным, что песенку эту так мощно и самозабвенно тянул приятный, сильный, не слишком высокий девчоночий голос. Обладательница его явно любила Аэросмит. Имитировала не только пронзительно-заливистую, истерически-эксцентричную, надтреснутую и слишком высокую для мужика манеру Стивена Тайлера. Имитировала даже его вопли, крики и визги. И судя по всему, у нее были слушатели, которые смеялись при особых ее загибах.
   Какой, однако, текст, у этой песни. Я остановился и начал слушать, а потом и вдумываться в него. Забавно, что текст этот при всей американской его незамысловатости затронул во мне что-то, о существовании которого я то ли не знал, то ли забыл. То была словно песня-откровение для меня, услышавшего ее в хмурое в своей неопределенности утро. Она словно подтасовала очередную детальку паззла, который я давно бросил собирать.
   Мне нравится, пусть споет еще что-нибудь.
   Она поет.
   Голос, перешедший теперь на русский, и сам надтреснутый, умело имитирует боль и истерию мужика, который на "ней", "как на войне" и стонет про портвейн еще что-то.
   Я слушал, вновь думая, что вот - не пью я портвейн, а цепляет же, черт меня возьми. Опять, значит, в тему, но с какой бы то стати?
   Затем затянули еще одну песню на русском, которую родоки иногда включали дома. Про велосипед. Про то, как он нарвет букет и подарит его "той девушке, которую люблю".
   Слова-то какие избитые. Дарить цветы в наше время немодно. Да и откуда я их сейчас возьму.
   Подъезжаю поближе к лавочке. На ней еще издалека увидел длиннющие, сверкающие своей голой прелестью Оксанкины ноги, затем, подъехав чуть поближе, и саму Оксанку. Вокруг нее расположилось еще человека четыре.
   Я взглянул на нее, и сам тому удивляясь, отметил про себя, что не видел ее уже больше года. Наш городишко такой маленький, что постоянно и везде всех встречаешь. А с ней - ну, не судьба нам, значит, была видеться. Она сидит на спинке скамейки в джинсовой мини-юбочке, в косухе из малиновой кожи и поет, а один из чуваков ей подыгрывает.
   Узнаю среди остальных долговязого, худощавого Ромку-альпиниста по кличке Длинный. Тормоз еще тот. Девчонки ведутся на его смазливую морду, а он по ходу еще и не трахался никогда.
   Что это он ее так глазами-то сверлит. Я привык к тому, что, кроме меня, никто не замечал ее прелестей, как будто бы это было сугубо моей прерогативой, а она - моим персональным открытием. Тогда, давно, когда она мне нравилась. А теперь на мое первооткрывательство посягают?
   Остальных пацанов тоже знаю - более или менее.
   - Здорово, Дюха.
   - Здорово, - пожимаю руки по кругу, сам смотрю на нее.
   А она изменилась. Отмечаю про себя ее фигурку, ставшую какой-то более женственной. У нее другая стрижка - под каре. Кажется, так называется. И какая-то рыжинка в волосах.
   Да она похорошела. Да она красивая, что ли? И я ведь раньше никогда не слышал, как она поет, и пение ее меня вон, как зацепило. Глаза у нее были мечтательные, а смотрела она ими на меня, словно мне и пела, и голос ее звенел в моем мозгу. Звенит и до сих пор, когда вспоминаю то утро.
   Меня вдруг начало ломить, непонятно, от чего. Я забыл, вернее, оттеснил на задний план, что девчонка эта странная и не совсем адекватная. Что наши встречи были конфузливыми. Что последняя из них стала причиной одного глючного сна. Мне вдруг захотелось дотронуться до нее, до ее волос, лица, рук, до худых коленок. Я напрочь забыл, что сегодня меня, как и всегда, ждет моя Наташка, с которой у нас с некоторых пор уже "все нормально".
   В этой утренней сырости, с голыми ногами она явно озябла, но когда допела, я, особо не задумываясь, протянул ей мороженое:
   - Будешь?
   В тот момент я вдруг ощущаю, что перестаю ей удивляться. Не удивляюсь и тому, как она, просто кивнув, берет его у меня из рук, легонечко, едва уловимо коснувшись своим пальчиком моей руки. Словно мы расстались полчаса назад, не попрощавшись, поставив на паузу незаконченную фразу, несформулированную до конца мысль, чтобы спустя лишь некоторое время вернуться к ней вновь.
   Ее глаза в сероватом свете занимающегося дня кажутся черными, когда она осторожно надкусывает краешек. Я вдруг осознаю, что никогда не видел, как она ест, и что созерцание этого меня заводит, словно раскручивая во мне некий пропеллер.
   Пацаны, облепившие ее, прикалываются с нас и потихоньку уходят, видимо решив, что мы и вправду давно и тесно знакомы. Последним сваливает Длинный, на прощанье окинув ее, а затем и меня пытливым взглядом. Он знает достоверно, что я дружу с Наташкой, да об этом весь Бад Карлсхайм в курсе. Вали, думаю. Как-нибудь сам разберусь.
   Она смотрит на часы и потягивается, видно, расправляет затекшие мышцы. В движениях ее сквозит усталость. Затем она берет рюкзак и встает с лавочки, собираясь идти из парка.
   - Тебе куда? - подрываюсь за ней я.
   - За школы, в новостройки.
   - Чего здесь-то делала в такую рань?
   - Кантовалась. Я к Ленке приехала на выходные. Папа сегодня в первую отрабатывает, меня и закинул. А Ленка после тренировочного лагеря отсыпается, я слишком рано будить ее не хотела.
   Знаю я эту Ленку, постоянно с ней пересекаюсь, спортсменка еще та. На греблю ходит и на дзюдо. Вся такая правильная, повернутая на спорте. Интересно, что их с Оксанкой связывает.
   - Мы с ней здесь в одном классе учились, пока мои не построились - ну я и переехала.
   Во как.
   - А куда?
   Называет какой-то город или не город, поясняя, что это - километров за семьдесят отсюда. Ну конечно. А на фига нам по-простому.
   - А с этими ты тоже вместе училась?
   - Я их сегодня впервые увидела. Я сидела на лавочке, ждала. Вернее, сначала я на ней лежала. Было еще совсем темно и холодно, а мне хотелось спать.
   Нет, не удивлюсь и теперь, хоть казни меня-расстреливай. Давай, бомби дальше. Ты ж у нас вся такая непредсказуемая.
   - Лежать было неудобно, потом светать начало, я села и стала читать. Потом они сами подвалили - и давай докапываться. Ты их знаешь, да? Нет, ничего такого. У них даже гитара с собой была. Они по ходу возвращались откуда-то. Ну и давай ко мне, мол, а девушка музыку любит? А споет, может быть? Я и спела, только бы отстали.
   Да-да. Вот примерно так я и думал.
   Абсурд этой беседы надобно поддержать, что я и делаю посредством следующего вопроса:
   - А что читала-то?
   Она - мне классику жанра:
   - Книжку.
   - Какую?
   Тут из всех возможных ответов равным образом вероятны были все возможные. Про роботов-трансформеров. Про пытки времен испанской инквизиции. Про "Камасутру". Поэтому я не удивляюсь ее ответу:
   - Про Шотландию.
   А я киваю, будто, мол, да, конечно, про что же еще:
   - Интересно?
   - Очень. Если бы могла, я бы туда поехала и посмотрела город Инвернесс. Там замок, а неподалеку стоит древний каменный круг, его друиды строили. Говорят, все это еще Шекспир описывал в Макбете.
   Я скромно и благоразумно молчу, ибо добавить мне нечего.
   - Ну и мужики в юбках - это наверняка забавно, - продолжает она, заметно робея. Взглянув на меня, решает, что мне неинтересно, что она в очередной раз задолбала заумными темами, и умолкает.
   - Длинный по ходу запал на тебя, - озвучиваю свои тупые, ревнивые наблюдения, сразу мысленно себя одергивая - а мне не один хрен?
   - Длинный - это который? А что, заметно было? Я не заметила ничего.
   А тебя возбуждает мужское внимание. Со стороны кого бы то ни было. Вон, как глазки заблестели. Любишь нравиться? Ах ты, чума.
   Но - нет, ты не заметила. Ты пела. Когда ты поешь, то преображаешься, в себя уходишь, и голос твой звучит совсем по-иному. Вот только как сказать тебе об этом?
   - А ты нормально пела. Не подумал бы.
   Глаза ее вмиг тускнеют. Вот урод, а. Комплимента сказать по-человечески - и то не могу. Сейчас она обидится и свалит. А я не хочу ее отпускать вот так, как обычно. Хочу, наоборот, хватнуть ее и прижать к себе. Потискать, погладить. Для начала.
   Украдкой бросаю на нее взгляд, и до меня вдруг доходит, что она, должно быть, замерзла, как черт. Как чертенок. А у меня даже куртки никакой нет - на нее накинуть. Жаркий парень, урод хренов. А мороженое - ледянющее, аж зубы сводит, сунул ей в ротик, на мол, лопай, ничего другого с собой нету. Мерзавец.
   - Давай рюкзак, помогу.
   Дает, значит не совсем обиделась. Ё-моё, рюкзачище-то какой тяжеленный. Очевидно, в книжке про Шотландию попутно содержится и как минимум полное собрание шекспировских сочинений. И без того сутулишься же, а еще булыжники на себе таскаешь. Этого я, к счастью, вслух не произнес.
   Мы выходим из парка, поравнявшись с католической церковью. Уже совсем рассвело. Она вдруг хочет свернуть налево, на мост.
   - Ты куда? - спрашиваю.
   - Хотела на речку посмотреть. Я люблю воду. У нас там ничего подобного нет.
   Придурок, мог бы и сам предложить. Хотя на фига?
   Вот и выглянуло, взошло наконец-то утреннее, майское солнце. Глядя на Лан, искрящийся в его лучах, стоим с ней на мосту. Здесь вообще дубак невообразимый. Еще секунда, другая - и я решусь, обниму ее за плечи, чтобы согреть своим телом, все еще разгоряченным после тренировки - и не только. И плевать, что она там подумает, скажет или сделает. У меня уважительная причина. Я согреть девушку хочу. И неуважительная - тоже. Я ее хочу.
   Да, вот так вот. Неоднозначности и неразрешенности прошедшего канули куда-то, сгладились. Со мной рядом аппетитненькая, глазастая девчонка. На запутанность ее и странноватость можно не обращать внимания, все равно не разобраться в них. Пофигу это, ее заморочки.
   Тогда все во мне повернулось как-то в этакую плотскую сторону. Мне только кажется или она не вызывает во мне более давнишнего, радостного веселья, но вызывает желание, безжалостное, эгоистичное? Она способна уже волновать и возбуждать, и я и моя физиология ведемся на это. Грубо говоря, хочу ее трахнуть. Не знаю, как, не знаю, где. Хочу. А дальше - посмотрим. Чувства - какие там еще чувства? Они вообще нужны мне, эти чувства? Жалеть ее, уважать, испытывать нежность? Потом проблем не оберешься.
   Но момент для того, чтобы позажимать ее, безвозвратно потерян, когда она со словами: - Холодно, блин, - разворачивается и сходит с моста.
   Она обламывает такое четко, то ли нюх у нее на это, то ли она наоборот не догоняет. Послушно иду за ней, ощущая накаты если не отчаяния, то, по крайней мере, легкого беспокойства. Ты давай копай, ну что ты никакой совсем. Ладно.
   - А вообще - как сама-то? Чем занимаешься?
   - Да так. В гимназии учусь - и все, ничего особенного.
   Ого, молодец, умненькая.
   - С Ленкой часто тусуешься?
   - Как получится. Далеко сюда ездить. А у меня машины нет. И прав - тоже.
   Вот и встречаешь рассвет в парке на скамье. Мне все же как-то невольно жалко ее становится, хоть я и решил не жалеть, а использовать. Значит, на новом месте так и не завела друзей. Она, конечно, в своем амплуа - хочет казаться приблатненной, трубовой телкой. Слушает рок, под стать этому носит косуху, которая ее ни хрена не греет. И с виду она не мерзнет. Но это только с виду.
   У меня отложилось в памяти, что она никогда сама не задавала никаких вопросов, не интересовалась собеседником. Вот я и толкаю ей о себе без приглашения - про спорт свой, про то, что Ленку ее знаю, про компанию, которой у меня нет. Про Наташку молчу наглухо, под угрозой пытки не собираясь затрагивать эту тему. Она почти не переспрашивает, больше слушает, и меня подмывает спросить, есть ли у нее кто-нибудь. "Сама", как пить дать. А то стала бы она здесь по лавочкам скакать, одна с кучей мужиков.
   Я примерно знаю, где живет Ленка. Я знаю, что мы почти дошли. Но как-то не могу сдвинуть все с места. Ее. Нас.
   - А сегодня вечером че делать собирались? - спрашиваю, как можно равнодушнее.
   - Бухать где-нибудь будем. Оттопыриваться.
   Ой-ой.
   - Да ну. Неужели Ленка этим делом занимается.
   - Нет, это я на нее влияю. Порчу девку. По крайней мере, так все говорят. Мол, Ленка раньше такая правильная была, а потом, как с Оксанкой познакомилась, пустилась во все тяжкие. Вот уроды, не знают, что мы с ней с двенадцати лет дружим.
   Говорит серьезно, без тени усмешки, с порядочной порцией горечи.
   - А вообще-то, мы с Настюхой зависаем. Они недавно из Казахстана приехали. У нее еще брат есть младший, Деня.
   Да, говорю, знаю, мои троюродные. Ее это почему-то внезапно смущает, и она умолкает. С Настюхой-то ей наверняка в самый раз катит, это та еще беспредельщица. Уж с ней-то оттопыришься по полной. Если только что-нибудь себе не оттопыришь.
   - Мы, наверное, поедем в Wheel. Приезжайте и вы, - предлагаю.
   - Может и приедем, если нас подвезут.
   А я сам еще к кому-нибудь приклеиться должен. Ах, чтоб тебя. Как же жестока жизнь без гребаных прав.
   - Тогда может и до вечера, - говорю на прощание, мысленно решив, что гадом буду, но приеду.
   - Пока. Дю-ха, - произносит она замедленно, подчеркнуто, с шаловливой насмешкой.
   Ты знаешь, а мне имя мое полное больше нравится. Помнишь? Андрей. Многое бы отдал, чтобы услышать, как ты его произносишь. И взглянуть в твои глаза в это мгновение.
   - Пока. Ксю-ха, - говорю в тон ей.
   Пока я гляжу ей вслед, сканируя длинненькие, стройные ножки в кедах и волнительно-выпуклую попку, облаченную в полосочку джинсы, реальность мощным ударом своего железного кулака возвращает меня на землю, вгоняя в нее по самые плечи: А Наташку куда приткнешь? Урод.

***

   Как же все странно. Как странно, что здесь, на городской набережной, куда я свернул после Нидды, вдруг раздается эта музыка. Кто-то играет на пианино, нет, наверно на рояле? Неужели еще и Моцарта? Нет, это уже мистика. Должен же быть какой-то потаенный смысл в этих навязчивых воспоминаниях. Мне прямо забавно. Неужели у нас с ней так много их, общих, накопилось? Что дальше-то? Да, усек. Во-о-он там, слева от меня, кафешка есть на набережной, "Ницца" называется, перед ней собралась толпа, что-то отмечают. Вот и играют им там, не Моцарта правда. Ладно, поехали, это знак. Тогда про пианино, значит.

***

   "Ксюха" - это не я придумал.
   Матушка наша, повернутая на музыке, какое-то время безуспешно пыталась приарканить меня к занятиям на пианино.
   Только какой же из меня музыкант. Как вообще можно плющиться за пианино и заниматься, заниматься, как дурной, если на улице - солнце и жизнь? Ведь всегда найдется занятие получше - футбол с пацанами, рыбалка с отцом, велопробег до Бонна, регата на Лане, Рейне или Мозеле.
   От музыки я откосил очень быстро, настойчиво и окончательно. Однако, что не удалось матери со мной, вылилось на Антона. И братан втянулся и даже полюбил и стал достигать успехов. Пока я крутил педали или греб, он ходил в музыкалку за немереное бабло. Дорогое это здесь удовольствие - деток музыке обучать, эксклюзивное, можно сказать. Но мать взялась за него всерьез и более не отступалась. Дома он занимался на стареньком пианино, на том, что и до сих пор есть у родоков. Из-за его бренчания у нас нередко случались скандалы с соседями, а с одной из предыдущих квартир нас даже поперли "за шум", хотя права, кажется, и не имели. Но тогда родоки еще плохо знали язык и, вогнув головы, словно зяблики, нашли новую хату.
   Творческая Тохина натура сквозила в нем уже тогда - для пацана он относительно рано начал одеваться стильно и с некоторым лоском, в черные, там, рубашки или обтягивающие водолазки, что только подчеркивало его и без того аристократическую внешность - греческий, с небольшой горбинкой, профиль, темные глаза, темные волосы, всегда тщательно подстриженные и уложенные - вот кто, в отличие от меня, тратил время на разные воски для укладки. Словом, видуха его предполагала, что его скорее должны были бы звать Антонио, а не Антоном.
   Брат. Мы с ним ладили хоть и характеры й нас разные и внешне мы друг на друга непохожи. Как-то так повелось, что мы принимали друг друга такими, какие мы есть.
   Однажды, за пару месяцев до нашей с Оксанкой встречи в парке на скамье к нам заскочили пресловутые Настюха и Денис - Деня. Настюха, моя ровесница, собиралась в очередной раз одолжить у родителей гриль.
   Троюродные. С ними мы с Антоном, в первую очередь из-за Настюхи, не тусовались - условно за отсутствием общих интересов, безусловно - тоже. Родители же, особенно мать, те и подавно были от нее в недоумении, временами переходившем в ужас. Ее можно было либо дико любить, либо однозначно не любить, нейтралитета в ее случае быть не могло.
   Приехали они совсем недавно, ее жгла ностальгия по Казахстану и всему русскому, ее тамошней толпе и беспредельщическому времяпровождению. Как, например, насчет того, чтобы в бухом или обдолбанном состоянии проехаться по родному селу на мотоцикле с дружком за спиной, чуть не утопив в итоге в озере и людей, и мотопарк? И не могло это компенсироваться здешней жизнью, столь скучной, ограниченной строгими правилами и положением "людей второго сорта". По крайней мере, такими многие себя здесь чувствовали. Языковой барьер в Настюхином случае не только не служил ей стимулом, чтобы освоить этот самый исторический язык ее предков, но лишь усугублял ее безудержность и бунтарство, направляемые против всего, что окружало ее здесь. Больше всего она любила что-нибудь "замутить", желательно, окружив себя при этом мужской компанией и сопровождая все это обилием бухла. В компании парней Настюха была "своим парнем" и "заводилой".
   Она презирала нас с Тохой, спортсменов-музыкантов, подчеркнуто и с издевкой называя "антоном" и "АндреАсом", а наше, по ее мнению, отторжение русского считала предательством и подхалимажем. Мы же выказывали к ней несколько пренебрежительное отношение. Матушка зря переживала, что мы по Настюхиной милости могли попасть не в ту компанию или, о ужас, замутить не с теми девочками. Хотя, как сказать.
   Их приход застал меня, помогающим отцу с установкой нового шкафа в спальне. В данном процессе мне предлагалось поддерживать эту махину под определенным углом, пока отец ковырял, сверлил и прибивал, когда из прихожей раздались голоса. Из них выделялся, в основном, Настюхин, мол, теть Тамар, а дайте нам, пожалуйста, ваш гриль.
   Внезапно Тоха заиграл на пианино. Я услышал и узнал мелодию, безжалостно растасканную на автоответчики и музыкальное сопровождение всевозможных фильмов и передач. Никогда не слышал это в его исполнении, но мало ли, чего я там не слышал. А музыка все не умолкала. Нет, никогда не был я ценителем классики, не заделался им и тогда. Но даже мой скудный слух сумел распознать, что играл Тоха как-то по-новому, неидеально, временами спотыкаясь, но вначале с куда большей проникновенной легкостью, вопреки своему обыкновению, не колотя по клавишам, а под конец наоборот разойдясь, с огоньком, я уж думал, пианино разнесет. Братан, что с тобой? Для кого стараешься? Не оценят все равно.
   Прерывается музыка Настюхиным:
   - Ксюха, ты запарила! Современное слаб??
   Я живо потянул шею посмотреть, кто это там, в зале играл так увлеченно, но, придавленный шкафом, смог разглядеть только длинную, стройную ножку, еще пару секунд назад нажимавшую на педаль, да руку с длинными, тонкими пальцами, еще дотрагивавшимися до клавиш, словно лаская их. Вот и все. Потом и ножка, и ручка были сняты с места их хозяйкой и самоликвидировались вместе с ней и всеми пришедшими.
   А я услышал голос матери, говорившей Тохе:
   - Wer hДtte gedacht, dass Anastasia Freundinnen hat, die Klavier spielen kЖnnen. Vermutet man gar nicht, so wie die ausgesehen hat. Кто бы мог подумать, что у АнастАзии есть подруги, умеющие играть на пианино. А по внешнему виду этой вообще не скажешь.
   Настюху выворачивало, когда ее называли "АнастАзия". Оно и понятно. Анестезия, блин.
   Дальше - иронично:
   - Антоша... - мать всегда называла нас по-русски, Антоша и Андрюша, - ich hoffe, du lДsst dich dadurch zu nichts verleiten. Я надеюсь, тебя это ни на что не натолкнет.
   На мой вопрос, что это была за песня, вернувшийся в спальню Тоха сказал:
   - Mozart, TЭrkischer Marsch. "Турецкий марш" Моцарта.
   - Неплохо. А ты так сумел бы?
   - Warum nicht, so schwer ist das StЭck gar nicht. Die hat anscheinend auch lДnger nicht geЭbt. Почему нет, не такое уж сложное произведение. Она, видно, тоже давно не занималась.
   - А что это за девчонка была, не знаешь?
   - NЖ, kenn` sie nicht wirklich. Hab sie, glaub` ich, mal in der Schule gesehen, ist aber schon lДnger her. Не, не то, чтобы знаю. По-моему, в школе ее как-то видел, но это давно было, - потом вдруг усмехнулся себе под нос: - Ich glaub`, sie war's, die sich mal geweigert hat, in Sport den Bocksprung zu machen, hatte Angst davor oder so. Hat echt die Runde gemacht damals. Die Molitor hat damals noch Sport unterrichtet, die war voll angepisst. Wollte ihr `ne Sechs geben. По-моему, это она как-то отказалась на физ-ре через козла прыгать, побоялась, типа. Все только об этом и говорили. Молитор тогда физ-ру вела. Реально на нее окрысилась, шестерку (самая низкая школьная оценка) влепить ей хотела.
   - Ксюха - Ксеня, значит? - продолжал допытываться я.
   - Kann schon sein, keine Ahnung. Может и так, без понятия.
   Будь тогда рядом мой Санек - Оксанкин бывший одноклассник, он бы, даже не видя ее, с этих Тохиных слов живо просветил меня относительно моей "таинственной незнакомки". Хотя неизвестно, к лучшему ли, учитывая, как хреново он к ней относился. Но шкаф наверняка согласился бы подержать за меня. А на что еще друзья.

ГЛАВА 4 Колесо

   Я говорил как-то, что иногда стараюсь игнорировать смартфоны - а не так это и просто. Вечно все чего-то от тебя хотят, а ты - про тебя и сказать-то нечего, коль скоро ты добровольно продался в виртуальное рабство. Вот он ты - высунув язык, гонишься за обновленностью - статуса в соцсетях и не только, - просмотрами, лайками и еще кучей всего. Ты все это преследуешь, настигая, с шумом выдыхаешь, расслабляешься, чтобы вскоре обнаружить, что отстаешь, и тогда твой сизифов труд начинается снова. Потому что мимолетно это все.
   А у меня нету ни хрена никакого времени на всю эту байду, я - нерд. Но иногда, помимо работы, все же встречаюсь с живыми людьми. Редко, впрочем.
   Забиваю одну из таких редких стрелок на вечер. Слышу голоса из колонок, к которым подключен смартфон, а сам хожу по квартире и собираю рассованные по всем углам вещи. Это что-то говорят пацаны с работы. Вне офиса, бывает, встречаюсь с ними.
   Сумерки потихоньку опускаются на город. Я живу фактически в пешеходной зоне. Напротив моего дома - торговый центр, из окон которого нет просмотра на мои окна. Но даже не поэтому на моих окнах нет занавесок - зачем они мне? Сейчас их ни у кого нет. Да и возни с ними.
   Торговому центру разрешили установить временную рекламу, высоченное сооружение, видное мне только из окон спальни, потому что квартира у меня угловая. И вот с некоторых пор с наступлением темноты реклама погружает мою спальню в интересный синий свет.

***

   Случалось ли вам бывать в Wheel? Колесо. Был когда-то такой русский клубешник, открытый в одном городке на периферии, в регионе, вернее, на окраине плоскогорья WolfezДhn`. Вольфецен - это в переводе означает "волчьи зубы". На выходных городок этот вырывали из привычного его сонного оцепенения, оглушая звуками "русской дискотеки 90-х". Макали носом в периодические разборки между переселенцами-"русаками" и изредка попадавшими в сей этаблиссмент представителями других этнических групп турецкой национальности. До приезда не особенно торопившейся успеть туда полиции разборки устраивались перед входом. Туда элементов, засветившихся, как неблагонадежные, с прокуренного, удушенного сладковато-приторным дискотечным туманом танцпола заблаговременно выдворяли секьюрити. И там уже доказывалось, что вариант "стенка на стенку" злободневен, как никогда.
   Пока в конце нулевых его окончательно и бесповоротно не закрыли за наркоту (ума не приложу, кому ее там толкали - общая масса по моей памяти потребляла беленькую), Wheel - Вилы, как говорили наши - посещали все русаки. Приезжали сюда, в Вольфецен даже издалека и подчастую от безысходности, просто хотелось подергаться под русскую музыку, а ее больше нигде не ставили.
   Сказать по правде, не особо я его любил, этот Wheel. Отстойник отстойником. По мне, так лучше поехать куда-нибудь в Вавилон, где ставили качественный кисляк. Но и пролезть туда несовершеннолетним было сложнее.
   Я с утра уже успел соскучиться и до определенной ломоты хотел ее увидеть. Я же говорю - сюда ездили все, значит приедет и ее толпа. Наверняка я этого конечно знать не мог за отсутствием каких-либо девайсов, могущих сообщить мне об этом. Свою первую сотку я приобрел позднее, сам себе на нее заработав. О ней же я и подавно мог не беспокоиться - относительная бедность, в которой они, судя по всему, жили, отказывая себе буквально во всем после постройки дома, не предполагала у нее в наличии ничего подобного. Поэтому спросить номер какого бы то ни было телефона я даже не потрудился. Я ехал туда наугад, вслепую, всего лишь гадая и сомневаясь, будет ли она там... надеясь, что она там будет... И вот теперь скажите мне, разве неопределенность, загадочность эта не будоражит, не щекочет нервы, не взвинчивает до предела?
   Мне даже глаз не надо закрывать, чтобы Wheel нарисовался перед моим внутренним оком. Вот она, плоская, "пологая" лестница под навесом, вот он, справа - вход в полуподвальные хоромы. Если тебе нет восемнадцати и дядя-шкаф на фейсе простукает это по твоей видухе, то ты не бойся, больно не будет. Он добряк вообще-то, только с виду такая злобная рама в черном. Просто изымет удостоверение личности, аусвайс. Но тебе его торжественно вернут к полуночи, провожая к чертовой матери вон из клуба пинком под зад и под звуки "Спокойной ночи, малыши", которые остряк-ди-джей не преминет поставить специально для тебя.
   Видите меня? Вот он я, иду неспешно под конвоем у Наташки, от коей мне в наказание за сегодняшние греховные планы не суждено было откреститься. Иду, не имея в голове ни одной стоящей мысли, ни намека на дальнейший план действий. С нами Санек с какой-то девчонкой и еще один парень - нет, не Тоха, он сюда - ни ногой, вы что. Нас пятеро, столько, сколько может сесть в машину.
   Бывает так, что вышибалу на дверях перемыкает, и он не спрашивает удостоверения. И тогда - ВСЁ, гуляй, братцы.
   Сегодня всей нашей толпе, в которой только нашему водиле недавно исполнилось восемнадцать, выпадает именно такой счастливый лотерейный билетик. И мы торжественно вступаем в вышеупомянутый, прокуренный до дымовой завесы дискозал. То было времечко, пока в Европе законодательство столь мощно не обрушилось на табачную промышленность, запретив курение в общественных местах.
   Всю дорогу во мне что-то бурлит, как мне кажется, тайно. На кой ляд себя так накрутил. Наташка, как обычно, не догоняет.
   - Ой, дай мне блеск для губ, представляешь, я свой забыла, - это они с Саньковой телкой по дороге заняты макияжем и обсуждением своих прикидов.
   Но вот же дал бог остроглазого друга. Тоже мне, Монтигомо - Ястребиный коготь. Санек сечет, что я на взводе, и, когда бухаем на парковке перед дискотекой (надеюсь, не подразумевалось, что я - спортсмен и не пью?) не упускает случая ткнуть меня лишний раз. Нарочито громко, гад, спрашивает, подмигивая:
   - Ты че не такой какой-то? То тебя в Вилы не затащишь, то сам наоборот всех взбаламутил, мандражируешь че-то - стрелку забил, что ли? Колись давай, кто тя там ждет, а?
   Не любит он напряженных, невысказанных ситуаций, Санек. Любит предельно ясно расставить все точки над "i". А то, что я, как бы это сказать, с подругой, его не колышет.
   - Бабы! Надо будет, другую себе найдешь, - его отношение.
   Девчонка, которая приехала сегодня с ним, не знаю, какая у него по счету. Вот уж кто раздолбай, вертит ими, как хочет. Меняет. А чем я, собственно, лучше? Что сегодня затеял?
   Санек знает народу гораздо больше моего, и за те пять сек, в которые мы вошли, уже успевает поздороваться кое-с кем. На танцполе чувак из Бад Карлсхайма, которого знаю по гребле, крутит "суперсоник", другие дергаются просто так. Наташка с Саньковой телкой сваливают по своим делам. Я с пацанами устремляюсь выпить, мне надо немного разрядиться.
   Отсюда мне становится видно ее фактически сразу, потому что она со своими уже танцует. Я узнаю ее со спины - не по волосам, цвета которых все равно не разберешь при дискотечном освещении. Не по очередной, на сей раз серебристой, из тоненького, полупрозрачного материала мини-юбочке с разрезом сбоку, соблазнительно обтягивающей ее попку и открывающей ножки до умопомрачительных высот. Нет - по ее манере двигаться в танце - двигаться странно, необычно, как же еще могло быть? Она делает как-то очень много движений и издалека не вполне видно, попадает ли она в такт. Возможно, с ее стороны было бы вернее, да и смотрелось бы более нормально, если бы она сбавила газу. Но она не хочет, а хочет максимально выразить в своих движениях эмоции, видимо, нахлынувшие на нее. Они сильны, эти эмоции.
   Теперь, когда я нашел ее и вижу, что она - совсем рядом, я расслабляюсь и наблюдаю за ней. Не как ценитель красивых, классных танцев - вон, Ленка-спортсменка рядом с ней двигается действительно хорошо - или обольстительных движений сексуального женского тела - сказать по правде, ее тело слишком неидеально, а движения чересчур резки, чтобы быть обольстительными -, или как чувак, засмотревшийся на красивую девушку - безусловно, что вокруг, в этом русскоязычном котле страстей - море красивых, сексуальных и стильных девок, на фоне которых и она, и ее несколько кричащий прикид явно проигрывают.
   Нет. Просто она волнует меня. Или может, это водяра волнует меня? Да нет, чушь собачья. Она волнует меня. Меня волнуют ее вид, ее лицо, ее прикид, ее движения, ее безудержность, ее способность отрываться под музыку, забывая все вокруг себя, и - вот оно. Как хорошо, что она вертится, как волчок, как раз мне удалось увидеть ее глаза, в них - мечтание, восторг, страсть, свет, жизнь.
   Да, ее глаза в особенности меня волнуют. Если бы она подарила мне его - хотя бы один раз, хотя бы один взгляд. Уже давно кончился Мьюзик Инстрактор и теперь, подумать только, вся эта экспрессия, весь этот фейерверк эмоций выливаются на какое-то музыкальное фуфло. Но ей все равно. В этот момент она свободна от условностей, комплексов. Ее тело, ее суть словно излучают некое, видимое лишь одному мне сияние, и мне почему-то кажется, что, будь оно реально видимым, его лучи были бы пронзительно-голубого цвета.
   Я не эстет и не художник и просмотр снов наяву нельзя назвать обычным для меня явлением. Поэтому этой внезапно накатившей на меня мысли про голубое сияние я пугаюсь, говоря себе, что, вероятно, надо меньше пить.
   По-видимому, Санек-дружбан уже некоторое время безуспешно пытается вывести меня из ступора:
   - Дюха, бл...ть, заколебал, ты бухать будешь или нет?
   Не глядя на него, следую его приглашению, подмечая, что уже, вероятно, хватит.
   - Херею с тебя. Э, слышь, только не говори мне щас, что ты от этой прешься. Чувак, ты че? Она ж долбанутая на всю башку.
   - М-да? - осведомляюсь я, не слушая и не слыша его, настолько я поглощен рассматриванием ее.
   - Вот реально те говорю. Ты че в ней нашел? Да посмотри ты на нее только. Дура какая-то.
   Смотрю. Глаз не оторвавши.
   - И двигаться нормально даже не умеет, скачет, как больная...
   Рассказать ему про голубое сияние? А что?
   - Только не надо из-за нее с Наташкой шлюс делать (расставаться). Она того не стоит, я те реально говорю. Задолбит тебя. И еще - не подойдет тебе...
   - М-да?..
   - Ага. Такая шалава, с кем только не мутила.
   - А я что сказал, что собираюсь делать шлюс? - медленно выдавливаю я, скользнув взглядом по нарисовавшейся Наташке. А про шалаву - эту информацию я как-то игнорирую.
   - Ты запарил ваще, - качает головой Санек и отстает от меня.
   Наташка подруливает ко мне: - Так, мальчики, мы что - сюда пить приехали? А ну пойдемте танцевать!
   - Да-да, мы сейчас, - энергично киваем ей мы.
   Санек явно собрался сегодня напиться и подогрева на парковке ему жестко не хватило, поэтому и ждет следующего круга - накатить. А я просто хочу, чтобы она ушла. Ее присутствие мешает мне сосредоточиться - на чем, собственно?
   С виду я спокоен, лишь немного рассеян, но внутри меня в этот самый момент происходит одно землетрясение за другим. Разверзаются, разрываются пласты моральных устоев, рушатся какие ни на есть чувства к Наташке, оставляя за собой груды обломков.
   Вот что происходило тогда. Я никогда не "гулял" от нее и всегда относился к ней хорошо, она мне даже нравилась. Я стал ее первым парнем, а она - моей первой девчонкой. Это что-то да значило. С ней не было скучно, не было плохо и не было сложно. Она была простой, доброй и симпатичной. И я не любил ее. В то мгновение я был слишком отвлечен на голубое сияние, видное мне одному, чтобы понять это. Свет был настолько нежным и волшебным, что на моем лице сама собой нарисовалась добрая, нежная улыбка, которую я подарил Наташке. Надо же было подарить ее кому-нибудь.
   - Сейчас, шатц, дорогая. Хотите, потанцуйте пока без нас.
   Я даже привлек ее к себе и легонечко поцеловал. Я так напитался сиянием, что нежности во мне теперь было хоть отбавляй.
   Обрадованная, она устремилась с другой девчонкой на танцпол, а я слегка шлепнул ее по заднице.
   Санек и сам был не без греха и не являлся строгим блюстителем моральных устоев у других. Наблюдая за всем происходящим, он небрежно усмехнулся и произнес:
   - Не ожидал от тебя. Ладно, сам потом разгребать будешь. Давай, поехали.
   Спустя некоторое время, я, как и обещал, пошел на танцпол, только не за Наташкой. Мы с Саньком как-то быстро и непрофессионально нафигачились, и во мне распространилась определенная пустота. Не знаю, с какого дуба я в тот вечер рухнул, решив, что именно она, пустота эта и будет оптимальным состоянием для осуществления моих планов.
   Оксанка все еще танцевала. Вообще, она словно и не устала даже, дергаясь там со своими, как заведенная. Вокруг нее путался и Длинный, и я с радостью видел, что она не уделяла ему какого-либо особого внимания.
   Народу набилось порядочно, Наташка уже общалась с каким-то бабьем в дальнем углу. Но это я - так, лишь про себя отметил, моментально забыв. Если бы она сейчас, обрадовавшись, повисла на мне, я бы нашел какой-нибудь предлог услать ее. У меня была своя цель, ради которой я, собственно, приехал в эту шарагу.
   Я подошел поближе к Оксанке и начал танцевать рядом с ней. Близко от нее. Когда она повернулась ко мне, я улыбнулся и сказал ей:
   - Халё. Привет.
   И все. Как придурок. Танцор из меня, вероятно, никакой, да и не знаю, какой у меня вид был в тот момент. Или меня уже шатало? Видимо, нет, потому что она легонько улыбнулась мне, словно и вправду была рада встрече. Один уже свет ее бездонных, обрамленных длинными, пушистыми ресницами глаз под жгуче-черными стрелами ярко выраженных бровей, милый изгиб ее губ - ради это стоило приезжать. Я смотрел в эти глаза, смотрел в нее.
   И тут-то:
   - Приехал, все-таки. Я уже думала, не приедешь.
   Какие же простые слова, летящие в меня на голубой стреле. Тогда ли эта стрела пронзила мою грудь - и прямо туда, в сердце? Даже если так, то тогда я был слишком пьян и слишком вдолбил себе, что собираюсь ее использовать, зачем-то изменить своей девчонке. Я мог лишь отметить, что какая-то сила словно сдвинула меня с места и придвинула к ней - вплотную.
   Иногда нам фортит неизвестно откуда. Ди-джей вдруг поставил медляк, а я, недолго думая, словно все это было спланировано мною заранее, положил руки ей на талию. Я впервые ей их туда клал, и мне от этого ощущения ее тела в моих руках стало как-то безумно приятно и... радостно. Даже смеяться захотелось, легко так, беззаботно - неужели как раньше, когда мы были еще почти детьми?
   Она не сопротивлялась, просто положила руки мне на плечи, взгляд ее сделался каким-то мечтательным и кротким. Не его ли я ждал, этот взгляд? Она смотрела на меня снизу-вверх, плавила меня в магме своих глазок. Мы медленно двигались. Я никого и ничего вокруг не слышал и не видел и даю голову на отсечение, что с ней происходило то же самое. То был наш первый и единственный танец, и я совершенно не запомнил музыки, наверняка какой-нибудь отстой. Она лишь легонько улыбалась мне, выражения своей физиономии, хоть убей, не помню.
   Положи голову мне на плечо... Положи... Отдохни на мне... Я тоже прижмусь к тебе щекой... и не смогу тогда больше удержаться... я сожму тебя в своих объятьях и.. больше не отпущу... Это пофигу, что я так накидался... Это пройдет... Доверься мне... Со мной тебе будет хорошо... а мне будет хорошо с тобой...
   Вот еще немножко и она прижмется ко мне... Какие хрупкие, несмелые объятья, какой зыбкий момент счастья... Или что это там у нас было...
   Наташкино лицо возникает передо мной, словно зловещее знамение, и я в первый и последний раз откровенно пугаюсь его. Она не умела так метать молнии глазами, как та, которую я держал в руках всего лишь миг тому назад. В ее взгляде были только непонимание и обида...
   - Андрей, ты чего? - просто и недоумевая спросила она тогда.
   Иногда все против нас и некоторым вещам просто не суждено быть. Музыка, должно быть, умолкла именно в этот момент, и Оксанка услышала, а затем увидела все. Ей достаточно было увидеть лишь Наташкино лицо, услышать ее обиженныый басок. Нет, она, видимо, не знала, что мы дружим. Она же далеко живет. Она думала, что я к ней подвалил просто, потому что - что? Она мне понравилась? А она мне что - не понравилась?
   Если честно, меня эти две вдруг начали резко напрягать. Я ведь обеих подставил. А какая же это, оказывается, муть, когда две бабы на тебя злятся, каждая за свое. И ты своей пьяной, помутившейся башкой осознаешь, что они, по сути, обе имеют на это полное право и ненавидишь за это и их, и себя, и создавшуюся ситуацию.
   Видимо, в Оксанке преобладала оскорбленная гордость, когда она, презрительно скривившись, кинув мне негодующий взгляд, отвернулась, отшатнулась от меня. Если я обидел ее, если сделал больно, она этого не показала.
   Остаток вечера я запомнил плохо, потому ли, что меня мутило, или же просто стер из памяти. Одна лишь картинка четко в нее врезалась - слева, на выходе из дискозала стоял столик, за которым можно было уединиться. За ним Длинный угощал Оксанку колой, распиваемой ими из стаканов. Не помню, кто из них говорил. Помню лишь, что в тот момент, да, собственно, еще раньше, когда она отвернулась от меня на танцполе, во мне что-то разбилось и повергло меня в состояние, которое я тогда по ошибке принял за похмельный синдром. Когда я проходил мимо них, то был уже в полном ступоре, и увиденное мной за столиком было мне почти безразлично.

ГЛАВА 5 Вверх-вниз

   Вот жесть, как ломит. Все-таки не надо было так руку напрягать. Сегодня в городе на реке был фестиваль драгонботов, и наша фирма арендовала дракона, на котором я с девятнадцатью потерпевшими участвовал в регате. Море ярких красок и разноцветные драконьи морды на воде, кругом - бой барабанов, задающих темп гребцам. Как бы могло быть круто, если бы не долбаный перелом, что зажил, по-видимому, не до конца.
   Когда гребли уже за окраиной города, я увидел на берегу кран. Он стоял вдалеке от всех строек, которые идут нон-стопом в этом городе, и установили его для банджи-джампинга. Пока что там стоит только сам кран и самих прыгунов не видно. Вни-и-из..., а потом опять вве-е-ерх... потом опять вни-и-из... Говорят, толчок вверх заставляет человека испытать свободное падение, только падение... вверх. Я не слабак какой-нибудь, но уже один вид крана невольно заставил меня представить себе это самое свободное падение, и у меня в животе все перевернулось... Не знаю, что это, боязнь ли высоты, или что-нибудь другое, но мои воспоминания о свободном падении и непередаваемых ощущениях, полученных от него, нельзя назвать приятными. Поэтому я точно знаю, что банджи никогда не попробую.
   Но воображение уже рисует мне все. Вот меня со всей дури рвет вниз... Потом - вверх... Вот я в свободном падении... Резинка рвется... я лечу вниз... расхерячиваю себе все ... а что, о воду тоже можно убиться... Или там не так низко падать?..
  

***

   Мой ступор некоторое время продолжался. Наташка приняла все, как было, смирилась, должно быть, подумав, что я - по пьяне. Мы и до того не обсуждали нюансов наших с ней отношений. Тут же я вообще замкнулся, а она не копала.
   Пришел летний сезон, все выходные уходили на тренировки и соревнования, и виделись мы с ней реденько, лишь иногда занимаясь подростковым сексом, когда удавалось остаться вдвоем на хате у ее или моих предков. Если она что-то просекла, то я не понял. Если в ней что-то переменилось - не заметил.
   Раньше я не спрашивал ее, как она ко мне относится, потому что все и без того шло слишком гладко, чтобы портить это пережевыванием чувств. Теперь же мне на это было просто наплевать. Я завяз в каком-то тупом безразличии, не пытаясь разобраться ни в ней, ни в своем собственном поведении.
   Санек пару раз, когда больше не о чем было поговорить, пытался обработать меня, доказывая, что девушка, с которой я чуть не накосячил, то ли дура, то ли шалава, то ли зануда, то ли все - в одном флаконе, к тому же, страшная, как его жизнь, сутулая и без сисек. Этот его нудеж в какой-то момент остудил меня, и я не преследовал более никаких планов. Развалы после землетрясений перестали дымиться, покрыв все толстым слоем пыли, а воспоминание о ней отдавало запахом холодного сигаретного пепла.
   Зато Длинный не на шутку завелся. Видимо, он решил, что его первой телкой станет моя несостоявшаяся... никто..., и я весь кипел злорадством, слыша от кого-либо во всех подробностях, как он изворачивается, добиваясь ее. Он доставал Ленку, пока та не выбила из Оксанки разрешение дать ему ее телефон. Над ним либо прикалывались, либо относились с пониманием, ведь Оксанка тогда уже слыла за давалку. Она бывала у Ленки редко, и с общей массой они не тусовались.
   Да разве я сам не считал так отчасти? Разве ее поведение не казалось мне каким-то развязным, непохожим на поведение других, "нормальных" девчонок? Когда все единогласно и услужливо решили, что это она меня соблазнила потанцевать с ней на глазах у моей подруги, и я повелся, потому что "выпимши был", я не попытался все разъяснить даже самому себе. Зачем заморачиваться? Куда отрадней было угорать с Длинного, во весь свой долговязый рост тянувшегося за моим без пяти минут "накушенным" кусочком.
   Если тебе нужна девка, которая способна, как тебе кажется, дать тебе нечто определенное, в случае же Длинного сделать из тебя мужика, и у тебя аж все зудит в предвкушении, то разве ты не будешь рыть землю? Зубами? Вот он и рыл. Дожидался ее приезда, приезжал туда, где была она, таскался за ней с занудливой настойчивостью, на которую способен только истинный тормоз.
   И Оксанка сдалась. Сдалась на его ухаживания, его тупую упертость, его смазливую морду. Почему я думал, что она не запала на Длинного по-настоящему? Не знаю. Не хотелось мне этого. И вот, когда я узнал, что они, типа, пара, что она ездит к нему чуть ли не каждые выходные (в ее глухомани делать было нечего, вот он и не ездил к ней) и зависает с его толпой, меня чуть не стошнило. Я весь форменно переполнился желчью и презрением и, если изредка вспоминал о ней наедине с самим собой, смачно обзывал ее сукой и награждал другими мало лестными эпитетами. Словно это она должна была мне что-то. Словно она меня кинула.
   Однажды мы на нескольких машинах подорвались ехать в Эдвенчер Парк. В то хмурое, холодное и дождливое утро мы все встали до головной боли рано. Ехать нужно было около двух часов, а мы хотели поспеть к открытию, чтобы нормально накататься и хоть немного оправдать бабло за вход. В моей, вернее, машине предков я дожидался Наташку и Санька, глядя в серые воды Лана и мечтая утопиться в них или лучше прыгнуть в кровать, накрыться с головой одеялом и отъехать часика на четыре.
   Вечером у нас был запланированный на воскресенье и перенесенный на пятницу арбайтсайнзатц, трудовое задание в гребном клубе; мы всё чистили и убирали перед зимой. И хоть я и решил больше не ходить на греблю, все же в последний раз помогал там. Потом дома без задних ног бухнулся в кровать, утром жестко не выспался и сейчас готов был порвать кого угодно зубами, мысленно решив, что пошли они все к черту, долбаные горки, на хрена туда прусь.
   Вот появился кое-кто из толпы, начали рассовываться по тачкам. Дверь в мою открыл кто-то из пацанов и сказал:
   - Дюха, здорСво, у тебя еще два места есть? Можно, они с тобой поедут?
   Ромео и гребаная его мать-ее-за-ногу-Джульетта. Длинный и Оксанка, если кто не понял.
   Я только кивнул, пожал лапу Длинного, демонстративно отвернувшись от его пассии, буркнув скорее не ей, а своему лобовому стеклу:
   - Халё.
   Да ладно, понял я уже, что этот день, еще толком не начавшись, решил доконать меня. Потом, пока все досыпали, я топил по автобану, глушил энергетический напиток, делавший меня бодрее, но не добрее, и пялился в лобовое, стараясь просмотреть дыру в пелене дождя, лишь на мгновение разгоняемую дворниками.
   Всю дорогу я, смотря в зеркало заднего видения, старался избегать взгляда на заднее сиденье, не горя желанием увидеть там что бы то ни было. Когда же все-таки невольно взглянул, то увидел, что она смотрит на меня. Я не мог поймать ее взгляда, но увидел его со стороны, серьезный, подозрительный.
   - Ты че не спишь?
   Я к ней обратился, и это застало ее врасплох. Она вздрогнула.
   - Не могу. В смысле, в машине спать не могу. И за дорогой смотрю.
   Тут только я осознал, что гоню слишком быстро, да еще в дождь, и ей, видимо, боязно, но она слишком горда, чтобы попросить ехать помедленней. Мысленно матерясь, сбавляю скорость, и наша дальнейшая поездка проходит в безмолвии, теперь уже тягостном, потому что я теперь знаю, что она не спит, а она знает, что я это знаю.
   Вообще-то горки - это круто, если только не тошниловка по кругу и не свободное падение. В Эдвенчер-Парке в те годы не было еще многих горок, которые есть там сейчас. Из наиболее стоящих были "Серебряная Река", там с разгона летишь вниз, в воду, что было бы совсем круто, если бы не дождь в тот день. "Грэнд Кэньон" - вагонетки в "серебряных рудниках", совершающие всевозможные выкрутасы на рельсах, "Тор" - деревянная горка, шумная, громыхающая, названная в честь громовержащего бога нордической мифологии, ну и - на любителя - "Фрифолл" - башня свободного падения.
   Мы везде тусовались группой, и иногда я украдкой наблюдал за Оксанкой. Она буквально перлась от горок, от всего, окружавшего ее в этом парке, едва только заступив на его территорию. Пока мы стояли в очереди на входе, я невольно заметил, что в компании ее недолюбливали, она больше молчала, а если говорила, то к ее словам обязательно кто-нибудь цеплялся, чтобы подколоть.
   В парке же глаза ее заблестели лихорадочным блеском. Стоя где-нибудь в очереди, дожидаясь, когда наконец освободится место на аттракционе, она иногда по-детски слегка подпрыгивала на месте от возбуждения, тут же спохватившись, оглядывалась - не заметил ли кто. У нее словно выросли крылья. Пусть маленькие, обгрызенные крылышки, но все же такие, на которых она, казалось бы, вполне способна была улететь. И еще они с Длинным почти не разговаривали, он лишь иногда лез к ней целоваться, а она позволяла.
   Это наблюдение нагнало на меня злорадства: "Чувак, так тебе, по ходу, пока не дали?". Катаясь, они сидели вместе, но, по-моему, большее удовольствие от катания получала она.
   Когда мы все слезали с Грэнд Кэньон, до меня донеслось, как она уговаривала Длинного проехаться на Торе. Волосы ее, еще мокрые после Серебряной Реки, кое-где свисали спутанными ниточками, на манер русалки, постриженной под каре. Ей шел уэтлук.
   - Не, неохота, езжай сама, - бормотал он.
   Видно, ушатался, слаба-а-ак. Скалолаз, тоже мне. И какой из тебя альпинист?
   Наташку тоже туда было не затащить, она хотела сходить на шоу с тиграми, "совсем, как у этих дядек в Лас-Вегасе, только тут тигры без... альбино-... альбино-... альбиносов".
   Кое-кто собрался еще раз догнаться на Грэнд Кэньон, кто-то пошел с нами на Тора. Парк через полтора часа закрывался, очереди были кругом офигенные, но мы дождались-таки своей.
   Я сел с ней рядом на первое сиденье, не отрываясь, смотрел на нее в упор, провокационно, а она отвернулась, словно не замечая меня. Сразу пристегнулась, проверила замок. Так я и думал. Адреналин - да, но риск - нет. На ярмарках на особо головокружительных аттракционах дежурят мужики, которые перед каждым стартом обходят всех и проверяют, прочно ли те пристегнуты. На Торе их тогда не было - но ей бы и не понабилось. Ее уже немного трясло, в ней просыпался мандраж, но давать задний ход она не собиралась.
   И тут меня охватила злость, жгучая, рвущая ярость. Если бы она не отвернулась, то увидела бы, как на какое-то мгновение исказилась моя физиономия и слегка оскалились зубы. И тогда непременно потребовала бы ссадить ее. Я понял, что готов разодрать ее на части за то, что она замутила с Длинным. Вспышкой в голове мелькнула мысль: "Ничего, сейчас покатаемся, сейчас я тебе устрою".
   Когда горки запустились, она, не в силах больше терпеть, поддалась накату адреналина, отвлеклась от своего тупого намерения не смотреть на меня, повернулась и села ровно.
   - Без рук слабо? - спросил я.
   - Не-е-е, страшно! - крикнула она взбудоражено.
   Мы должны были вот-вот подъехать к пику, чтобы оттуда сорваться вниз, ей было и страшно, и прикольно.
   - Я всегда ору на горках, - прокричала она мне, готовясь к получению дозы.
   Когда мы на секунду приостановились на пике, я внезапно отодрал ее руки от поручней и рывком поднял их в воздух.
   - Отпусти! Не надо! - в ужасе крикнула она.
   - Теперь можешь орать, - спокойно разрешил я.
   Тор - горка старая, но качественная, на фёст дропе угол относительно пологий, но скорость развивается сумасшедшая. Тебя со всей дури рвет вниз, вокруг тебя все грохочет, как на любой деревянной горке - это грохочет, лупит своим молотом Тор. Во время езды в двух местах встречаются эртайм-зоны, когда попадаешь в них, то, благодаря особой конструкции, ощущаешь невесомость.
   И вот, когда мы взбесившейся стрелой несемся вниз, орет не только она, тисками сжимая ее запястья, ору вместе с ней и я, потому что - бля-а-а-а... Не знаю, как я понял, но мне кажется, что это своеобразное насилие с моей стороны начинает ей нравиться. Я почему-то чувствую ее, с упоением принимаю эту ее податливость и не отпускаю ее рук. Она не вырывается, сейчас не до этого, а я словно ввожу ее во что-то, помогаю ей испытать какой-то определенный кайф. Так что эртайм мы с ней ощущаем вместе и хоть и скажу честно - это на любителя, однако на этот раз я не один испытываю невесомость, ее ощущения током передаются мне через проводник - ее руки. Я отпускаю их только, когда наша поездка оканчивается.
   На земле она все же напустилась на меня чуть ли не с кулаками:
   - Ты охренел?!! Че руки распускаешь?
   Вот же дура, ведь кайфово же было, ну признай это. Или не догнала там, на горке?
   Но нет, она решила включить модус разборок, который и пихала теперь. Из-за этого моя озлобленность вернулась:
   - Че орешь, дура, что ли? Остынь, - сказал я ей довольно грубо.
   Так все вновь вернулось на свой дурацкий круг. Она наезжала на меня за то, что распустил руки, а я принципиально бесился - сам не знаю, от чего. От нее. Злились мы оба, подкалывали и, чем дальше, тем больше, не стесняясь, оскорбляли друг друга, споря, кто громче орал, и кто больше "зассал" - и, сами не зная, как, очутились в очереди на "Фрифолл".
   Это было уже не смешно. Фрифолл я уже пробовал и знал, что ощущения тут для меня будут скорее неприятными, что от свободного падения я не кайфую, а вполне могу и ушатнуться. Но я решил, что покажу ей. А может, еще удастся ее ушатнуть. Мне ведь этого хотелось?..
   Мы продолжали доставать друг друга без тени улыбок на лицах.
   - Ну че, мымра, может свернешь? Никому не скажу, - предлагал я.
   - Отвали, козел, сам сворачивай.
   - А че, страшно же, говорят, во время полета матка в трусы проваливается.
   - Да, а после полета яйца - вкрутую.
   И так далее. Когда нас наконец придавило зажимом, перед нами как на ладони распростерся весь парк и верхушки деревьев показались нам зелеными пятнышками - лишь тут мы оба перевели дух, как-то резко замолчали и даже переглянулись. Вокруг реально свистал ветер, а над головой нависли свинцово-серые грозовые тучи. Мы настолько выдохлись от перепалок, словно свободное падение уже состоялось. Я вдруг понял, что мне сейчас будет очень хреново, у нее же в глазах читался неподдельный ужас.
   - Это ты меня во все это втянула, - глухим голосом наехал я на нее, и мне было все равно, на что это было похоже.
   Хватая ртом воздух, она судорожно цеплялась за поручни, и мне показалось, что я прочел по ее губам: "Я хочу слезть."
   Затем - обязательное фото наших перекошенных мандражом лиц, которое мы так никогда и не забрали, и - су-у-у-у-ка-а-а-а!.. - нас под наши же собственные истошные крики ракетой рвануло вниз, топя в воздушных массах.
   Падение продолжалось всего несколько секунд, и вот мы уже оказались на земле. На нее оно подействовало, как очередной шприц с адреналином и вот у нее уже почти все ништяк. У меня - нет.
   Когда мы отошли на некоторое расстояние от гребаного Фрифолла, ноги моей больше на нем не будет, хоть повесьте меня, у меня перед глазами все поплыло, ноги подкосились. "Вот лажа, только не это..." - мелькнуло в моем мозгу, потом на мгновение все потемнело, куда-то исчезли звуки, и я отключился - ненадолго, на мгновение только.
   Через секунду она, поддерживая под руку, уже вела меня к скамейке и, пытаясь заглянуть мне в глаза, все повторяла: "Ты как? Ты как?" Я увидел ее глаза - озабоченные, испуганные. Виноватые. Неужели и вправду подумала, что это она меня подбила? Вот дура. Тюфяк я, что ли? Эта моя слабость, то, что она оказалась ее свидетельницей, ее заботливость - и жалость? - меня взбесили, желание же пинать и обижать ее удесятерилось.
   Немного придя в себя на скамейке, я громко и бодро сообщил ей:
   - А я все понял!
   - Чего? - она словно очнулась.
   - Да-да, понял, - энергично закивал я головой и дальше - еще громче: - Ты не шалава. И не чокнутая. Ты просто добренькая.
   Ошеломленная этой наглостью и грубостью, она вытаращилась на меня:
   - Я - добренькая?!!!
   - Да, добренькая. Жалостливая. Ты же из-за этого с Длинным замутила? Жалко парня стало, да? Только учти, он тебя не пожалеет, когда не нужна окажешься! - это я уже грозно так, пророчески.
   - Ну и гад же ты, - лишь покачала она головой, неприязненно, исподлобья глядя на меня.
   - Тебе же добра желаю, коза неблагодарная. Цени, раз своих мозгов нет.
   Мы абсолютно выдохлись из сил - физически, морально - и кое-как прибрели назад к месту встречи. Вот напрягают разборки эти. Говорил же мне Санек, что задолбит она меня - как в воду глядел. Так это я с ней не встречаюсь.
   Толпа потихоньку стекалась. Там она моментально скрылась в жарких объятиях оклемавшегося Длинного. Ну че, мудило, огурцом опять? Попробовал бы ты так, как я сейчас с твоей телкой. Пришлось же тут за тебя отдуваться.
   А я демонстративно обвил руками тонкую талию Наташки и, злобно прищурившись поверх нее на Оксанку, наградил Наташку смачным поцелуем.
   - Ну че, все накатались, типа? И кто у нас самый крутой? - это Санек решил подвести итоги.
   - Оксанка, - сказал вдруг кто-то уверенно. - А че, из чувих она больше всех каталась! Прям триатлон.
   Я невольно покосился на нее и увидел, как слабая, робкая улыбка озарила ее лицо. Наконец-то ее "признали", наконец-то она - своя.
   Сам того не ожидая, я втайне обрадовался за нее. Но... вот они, грабли Длинного, сзади обхватившие ее талию, то, как она обернулась к нему, и как он ободрительно ее поцеловал, легонько коснувшись ее губ своими... и вот уже меня перемкнуло новым разрядом злости. Насобачились. Что это - новая сладкая парочка? Джульетта-экстремалка-снимите-меня-отсюда и Ромео-езжай-сама-а-я-длинный-тормоз?
   - Так, триатлон... - протянул я, делая вид, что размышляю. - Нет, а правда, давайте посмотрим. По-моему, Оксанка у нас в натуре на это тянет. Дисциплина первая - бег на месте. Когда танцует - точняк.
   Все вокруг так и грохнули. Общее настроение было приподнятым, а поприкалываться слегка над кем-либо - никогда не грех, тем более, если объекту приколов не привыкать. Плюс - от меня не ожидали, ведь обычно я не то, чтобы душа компании...
   Метнув ястребиный взгляд на нее, с удовлетворением отметил, что она затухла. Но я и не думал расслабляться. Еще нет. Триатлон - значит, три дисциплины.
   - Та-а-ак, что там еще-то, в триатлоне... - скребу в башке, словно пытаясь сообразить.
   - Велоспорт, Дюх! - подсобляет кто-то.
   - Именно, причем во всех его проявлениях. Так, тогда... падение с велосипеда?
   Еще один взрыв добродушного хохота. Когда-то все тот же Санек мне рассказывал, что они с классом совершали велосипедную прогулку, во время которой Оксанка абсолютно на ровном месте въехала в какой-то столб и грохнулась со своего старенького велика, а их классному пришлось ловить тачку и везти ее домой.
   Ее глаза смотрят уже обиженно, а я - не ястреб, а коршун, хренов коршун или, вернее сказать, стервятник.
   - Дисциплина третья... Подумаем... Прыжки через козла?
   На сей раз громче всех ржет Санек, как инсайдер, одобрительно подмигивая мне, тянется ко мне за хай-файв, но - нет, дружбан, еще не все...
   - Стоп, - "поправляю" сам себя. - Прыжки через козла - нет такой дисциплины в триатлоне! А водное мы не потянем. Тогда из велоспорта опять? Толкание... под велосипед?
   Бля-ха.
   Упырь я, оказывается. Это ж ниже пояса удар. Серый, густой туман моей злобы яркой вспышкой прорывает мысль-мольба: "Прости, Оксанка, прости меня, козла, если можешь...". И плевать, что на этот раз никто ничего не понял. Не могли понять.
   Смеются уже по инерции, потому что все равно смешно. Потому что смешон должен быть любой прикол над теми, над кем привыкли смеяться. Наташка смеется, уже и не помня, о чем речь. Угорает даже Длинный, тварь тупая, недогоняющая. Я бы на его месте, если бы над моей девушкой так издевались, уже давно расквасил обидчику морду, сукой был бы. А кто я такой есть? Как я забрел сюда, на эту тропу издевательств? Когда стал таким ублюдком?
   Хочу получить контрольный выстрел. Вглядываюсь в ее лицо и понимаю: это конец. Конец всему, так и не начавшемуся. Сначала она, нахмурившись, стиснув зубы и сжав кулаки, обиженно смотрит в пол. Затем ее взгляд становится отрешенным, сконцентрированным на чем-то внутри нее. Словно не про нее весь этот гвалт, и она о чем-то напряженно и сосредоточенно думает. Это отрезвляет меня окончательно, и на обратной дороге я гружусь и молчу. Она же - статуя, она ушла в себя, да о ней все и позабыли давно.
   Все мои пассажиры потихоньку выходят, расходятся по своим хатам. Она последняя, я должен завезти ее к Ленке, где ее "резиденция", когда она приезжает в Бад Карлсхайм. Оттуда за ней приедет отец. Забирать ее от Длинного - палево, да у него на сегодня еще какие-то свои планы, в которые не входит она.
   Значит, предки не курсе, что она с ним мутит? И что только за отношения у них.
   М-да-а-а... Денек-то как, а? Превзошел мои самые отстойные ожидания...
   - Да, а тогда Кореневы-то не в первый раз из-за меня пострадали... - раздался вдруг задумчивый голос с заднего сиденья.
   Ее голос, больше некому. И обращалась она ко мне, больше не к кому. От неожиданности я чуть не вмазался в переднего.
   - Чего?..
   Кореневы - а, Наташкина же фамилия... Ее предков... У них русская фамилия, дяди Игоря.
   - Да, тогда, у реки... с.. великом твоим - не первый был мой косяк в их адрес.
   Говорила расслабленно как-то, я видел, что ее голова была откинута на спинку сиденья, застывший взгляд устремлен в пустоту.
   - А что еще было?
   Я остановился, развернулся к ней и приготовился слушать ее внимательно. Голос ее звучал почти мечтательно, она начала вспоминать.
   - Да ржач один. Как-то раз тетя Неля сказала Наташке, чтобы она постирала их обувь в стиральной машинке. Ты помнишь, в подвале в общаге стояли стиралки "Сименс", старые такие, громадные, целая батарея их у стены...
   - Помню.
   Да, помню. Где я только не лазил, по каким только уголкам общаги не слонялся за тобой. Вспоминаю, как даже мечтал зажать тебя там, в этом самом подвале, среди стиралок... или на одной из них... Придет же в голову озабоченному юнцу...
   - Там много обуви было, несколько пар, летнее все, детское... Мы пошли с ней вниз, я должна была ей помочь. Обувь надо стирать на "холодную" стирку, а я... Я ей сказала, что надо поставить на 95 градусов. Почти кипяток. Ты представляешь... Вся обувь сварилась и расклеилась. Мы же тогда все были голодранцы. Какой удар по кошельку. Хотя, может дядя Игорь и заклеил как-то. Вот же влетело тогда Наташке.
   Да, воображаю тети Нелину грозу над всем этим. Улыбаемся оба, я смеюсь, качаю головой, она скорее сконфужена. Переживает прошедшее вновь, сожалеет.
   - Да как ты до такого додумалась-то? - недоумеваю.
   - Не знаю. Так как-то. Подумала, обувь же грязная, в ней по земле ходят, вот и надо ее выстирать получше, воду погорячей сделать.
   - А Наташка?
   - Сам как думаешь?
   - Что - ни бум-бум?
   - Не-а. Не сдала меня своей маме. Может, не хотела. Может, не врубилась, что я все запорола и, как старшая, должна была получить наказание, ну, или нагоняй, по крайней мере.
   Потом она вдруг резко меняется в лице и говорит твердо:
   - Знаешь, у меня в жизни очень мало было таких случаев, за которые мне должно было быть стыдно. И за которые я заслуживаю наказания. Тогда, с Валей, как раз и был такой случай.
   Я слушаю ее, слушаю и погружаюсь в транс. Да, это признание представляет мне ее в новом свете. Любопытно.
   Долго молчу, весь в раздумье, пока следующий вопрос сам не вырывается наружу:
   - Зачем ты с ним?
   Она потупляет глаза, мотает головой, словно не хочет об этом.
   - Что ты в нем нашла? - пытаю ее я. - Ты же не дура, разве сама не видишь, какой он?
   Она улыбается мне, но невесело, обреченно. Да ладно. От безысходности, что ли? Что, совсем достало "самой" быть?
   - Все, мне пора. Спасибо, что подвез.
   - Сегодня в Эдвенчер Парке я ждал, что ты мне вмажешь, - не выдерживаю.
   - Нет, что ты. Я бы никогда не ударила тебя. Или еще кого-либо.
   - Почему?
   - Потому что люди, слабые духом, вроде меня, способны сделать больно только тем, кто слабее их. Ну - или самих себя изувечить.
   - Оксан...
   - Пока, Андрей.
   Вот и опять ушла она. Ушла в проливной дождь. Уже не в первый раз я сижу и тупо смотрю ей вслед. В традицию у нас это вошло, что ли. Только теперь я замечаю, что сегодня она в брючках, обтягивающих попку и ножки, а ниже колен - клеш. В те годы здесь девчонки носили так, в стиле "ретро", да и пацаны кое-кто. И в своей малиновой косухе, с которой, по ходу, не расстается.
   Смотрю ей вслед и пытаюсь разобраться, как и когда все так запуталось, стало таким сложным. И мне вдруг хочется вернуть то время, когда я приезжал в общагу на Йети. К ней приезжал, хоть она и не хотела меня видеть. Я и до сих пор езжу на Йети, и это все, что осталось от того времени.
   Ленкин подъезд совсем близко, только через дорогу перейти. Если бы постаралась, она смогла бы быстро добежать и не так сильно промокнуть. Но она идет медлительно, идет, не оборачиваясь, словно тонет в лужах, барахтается в потоках дождя. Пока она ждет, чтобы ей открыли дверь в подъезд, успевает промокнуть до нитки вместе со своей кожаной курткой. Когда проводит рукой по волосам, заглаживая их назад, с них ручьями стекает на пол вода. В этот момент дверь открывается, и ее поглощает темнота дверного пролета.

ГЛАВА 6 Озноб

   Прошла неделя после фестиваля драгонботов, а город не узнать. Как-то резко похолодало, постоянно льет дождь - бич умеренного климата, благословенный для зеленого пояса города. По утрам еду на работу, еду под дождем, окунаясь в сочную мокрую зелень. По такой погоде отсеивается костяк, намертво сросшийся со своими велосипедами и ни за что не согласный променять их ни на другой вид транспорта только из-за какой-то пары дождевых капель. Вымокнув по дороге, меняю на работе одежду и обувь, это неизбежно, но отнюдь не эксцентрично, так делают многие.
   Близится Айронмэн, "железный человек", ежегодное соревнование по триатлону. Об этом уже возвещают развешенные повсюду плакаты, мол, в день соревнований ожидаются значительные ограничения на дорогах, часть улиц будет перекрыта. Вот все-таки так и не дорос я до Айронмэна. Хотя даже какое-то время занимался триатлоном. Был такой период, когда я участвовал в нескольких небольших местных соревнованиях, в основном, в тысячи с полторы человек. В первый раз мне хотелось что-то доказать себе, тем более, что за мной тут был некий должок. А потом меня это основательно затянуло. Комбинированные тренировки, отнимавшие уйму времени и бесившие Анушку до дикости, стали неотъемлемой частью моего времяпровождения.
   Первый триатлон был у меня в промежутке между абитур, получением аттестата и универом. В универ я уже поступил, а занятия на мой факультет начинались только с осеннего семестра в октябре, и в сентябре я должен был съехать от предков. Какая же это была благодать, когда после бесконечных месяцев подготовки к абитур давление на мою опухшую башку вдруг сменилось чувством приятной пустоты и расслабона. Да, в то лето я был свободен, как ветер в поле, и до самого октября от меня ничего не зависело. Напряжное это было лето, когда я, пытаясь заработать на первую машину, мотался между двух подработок, а в свободное время, в основном, тренировался. С велосипедом я уже сто лет был на "ты", давненько уже и бегал, а вот плавание, как и у большинства новичков-триатлетов, пришлось подогнать.
   На соревновании плавание на результат - в неопреновом костюме, в холоднючем, несмотря на июнь-месяц, озере напрягло, а вел дался на халяву. Только вот десятикилометровку после него нельзя было назвать увлекательной прогулкой. Хоть ты и спортсмен - все-таки бег - это нечто своебразное, если не твоя родная дисциплина.
   Родители и Тоха специально приехали в те края, чтобы поддержать меня, ждали моего возвращения все те часы, болели и переживали. И я не припомню, чтобы когда-нибудь после какого-нибудь другого из своих велопробегов или последующих соревнований ощущал что-либо схожее с чувством эйфории, полного изнеможения, кайфа, невероятного счастья и - огня, да, огня, испытанное мной тогда за полосой финиша. Даже не помню, какое место я в тот свой первый раз занял. Я был благодарен им всем и счастлив, счастлив до слез, что они были там, со мной, были у меня. Была с ними и Анушка, разрешившая, раз уж такое дело, мне, взмыленному, поцеловать себя. Но в том поцелуе огня было уже куда меньше.

***

   Был день рожденья Настюхи. Она, при всем своем презрении к своим троюродным братьям, поддерживала семейные узы. А родню, даже такую червивую, как мы с Тохой, ставила выше друзей. В общем, нас великодушно пригласили к себе "на гриль" в домик в лесу. Тоха не поехал, сославшись на то, что у него был какой-то концерт, предоставив старшему брату отдуваться за него. И я явился, притащив с собой Наташку, которой было решительно все равно, куда ехать и с кем там тусить и чье безразличие в последнее время начало даже пугать меня.
   Я стал замечать, что, когда мы куда-то приезжали, Наташка сразу отделялась от меня и искала себе других партнеров для общения. Вот и сегодня было точно так же. В отличие от меня она больше общалась с народом, и ей нигде не бывало скучно. Отчуждение наше было очевидным, но мы его не обсуждали, еще сохраняли внешнюю видимость пары и относились друг к другу бережно и с уважением. В постели нас все устраивало, но и потенциала для какого-либо развития мы не искали. И мы не изменяли друг другу. И не говорили о расставании. Я ни на чем не настаивал. У меня постоянно было странное чувство, что, расстанься я с Наташкой, стремиться мне будет не к чему. И я удивлялся тому, что и она, по всей видимости, не собиралась ничего менять.
   Ну, допустим, долго уговаривать меня поехать к Настюхе не пришлось. Ну, положим, я ждал, я надеялся, что Оксанка будет на празднике. После нашей последней встречи я стал относиться к ней несколько лучше, с неким участием и сочувствием. Вся эта ее возня с Длинным по-прежнему вызывала во мне досаду, потому что "ее же саму было жалко".
   И сердце мое подскочило, и все напряглось, когда я действительно увидел ее там, среди мокрой листвы, в короткой юбочке-шотландке, с белым цветком в волосах, помогавшую Настюхе расставлять закуски на деревянном столе, который решили рискнуть и выставить снаружи. Именинница заявила, что дождь свое отработал и по случаю ее днюхи идти сегодня больше не будет.
   Длинного же я сразу затушевал, как лишнюю деталь. Что, уже свалил куда-то и уединился с пацанами? Тем лучше. Давай, чувак, киряй себе на здоровье. А тут тебе только скучно будет.
   Я сильно не лез к ней. Какой ли минимум приличия сохранял - не знаю. Да нет, знаю, конечно. Любовался ей. Рассматривал на расстоянии. Смотрел на нее отовсюду и под любым углом. Когда все танцевали, я не подходил к ней, а лишь наблюдал. Я держался настолько далеко от нее, и кажется, даже не подошел поздороваться, поэтому даже не знал, была ли она в курсе, что я здесь, совсем рядом. Уже смеркалось, на полянке перед домиком горели разноцветные фонарики, и вечер после дождливого дня выдался мягким.
   Иногда я забывал, насколько же она все-таки плохо видела, но когда сбоку подхватывал ее взгляд, то видел ее застывшие, мечтательные глаза. Вот слепандя, как же можно так по жизни идти - на ощупь, спотыкаясь? Ковылять мимо затуманенной вереницы из человеческих лиц, воспринимая мир вокруг себя на расстояние вытянутой руки? Мутная, расплывчатая картинка жизни запутывает мысли в голове, порождает инертность, нерешительность?
   Но ведь не постоянно же она была такой? Теперь, например, совсем другое дело. День рожденья был в самом разгаре, Настюха оказалась права, и дождь так больше и не пошел, дав не только пожарить шашлык под открытым вечерним небом, но и съесть его там же. У Настюхи все пили, в основном, водку или какое-нибудь дешевое вино.
   Оксанка была навеселе, хоть и не до беспредела. Это была ее компания. Ленка тоже была с ними и танцевала, как всегда, хорошо. Настюха была заводной, веселой и дерзкой, и в ее обществе Оксанка менялась, принимая ее окрас, словно хамелеон. Она казалась мне более раскованной и, по-видимому, говорила меньше вещей, за которые ее регулярно подвергали издевкам. И ее, видимо, не волновало, что Длинный крепко забил на нее - потому ли, что она сама на него забила?
   Наташка где-то тусила, я не искал ее, а она не искала меня. Я плавно качался на своей волне и не знал, на какой берег эта волна меня вынесет, когда вдруг у кого-то из присутствующих появилась мысль сыграть в игру. Уже заметно "хорошим" участникам завязали глаза, часть их усадив на стулья. Остальные же с завязанными глазами должны были приблизиться к кому-нибудь сидевшему и - на выбор - либо столкнуть со стула, либо поцеловать, куда получится - и то, и другое под пьяные крики остальных и не выдав себя ни звуком. Тупая игра, участвовать в которой, я, естественно не собирался, но меня как-то и не спрашивали. Из-за завязавшейся рядом бухаловки на мужиков возник дефицит, и я, увы, оказался на вес золота. Мне завязали глаза и без разговоров пхнули в круг, и вот я тупо стоял в нем, как баран, соображая, как бы ненароком не поцеловать Санька или еще кого-нибудь из пацанов или не столкнуть со стула именинницу.
   Да, вот почему судьба иногда толкает нас в яму или сразу - в дерьмо? А иногда преподносит нам подарки? Не знаю. Никогда не пойму, по какому принципу это происходит. Только когда я под всеобщий гвалт доковылял до кого-то и мне подтвердили, что я могу теперь принимать решение, что с ним сделать, то я начал обшаривать этого человека, нашел его руку, нащупал на ней пальцы, и тут мое сердце екнуло, и я застыл на месте: на среднем, тонком, длинном пальце человека было кольцо с камнем, тоненькое колечко с граненым, выпуклым камнем в колючей оправе, сам же палец был странно изогнут в сторону и показался мне несколько кривоватым.
   Не снимая повязки, я мысленно увидел эту руку, этот смешной, кривенький средний пальчик, который мне когда-то в юности не раз показывали, а на нем - это тоненькое колечко из красноватого русского золота, с большим розовым камнем. Оно было у нее уже давно, я помню, как она еще в общаге рассказывала, что получила его в подарок от тетки перед отъездом из России.
   Было уже совсем темно, фонарики тускло освещали поляну, и при их свете были видны лишь очертания всего и всех. Никто вокруг не обращал на нас ни малейшего внимания, мы оба были слишком неинтересны, да и другие участники, видимо, уже вытворяли не бог весть какие чудеса, сопровождаемые одним взрывом пьяного хохота за другим.
   И тогда я, не выпуская ее руки, торопливо, словно у меня могли ее отнять, склонился над ней и коснулся губами ее губ.
   Обожгло.
   Припаяло мои губы к ее губам, и вот я уже и не думаю от них отрываться, просто не нахожу в себе сил. Легонечко трогаю их губами, эти теплые, сладкие, нежные губы, снова и снова, сжимаю ее руку в своей. Она не выдергивает своей руки, не отстраняется от меня. Ей хорошо со мной. Я чувствую, как участилось ее дыхание, ее поводит легкая дрожь. Выпустив ее руку, я поднимаю ее со стула, обнимаю за плечи, раскрываю ее губы своими, слегка, лишь самую малость применяю при этом силу, которой она, как мне кажется, отдается с ласковой, тихой радостью, позволяя мне проникнуть в ее теплый, влажный рот, найти там ее язык и сплестись с ним. Мои поцелуи распаляют ее, она отвечает на них. Какая же она нежная и какое же нежное и сладостно-податливое ее тело, трепещущее в моих руках.
   Я давно уже не чувствую под ногами мокрой лесной почвы, я перестал слышать какие-либо звуки вокруг нас, а слышу лишь учащенное дыхание - ее, свое. Я не помню, когда сорвал с нас дурацкие повязки, провожу пальцами по ее лицу, обрисовываю контуры черных изгибов ее бровей, исследую, страстно ласкаю ее рот своим языком, прижимаю ее тело к своему. Я у нее во рту, я - в ней. Можно ли войти в ее рот еще глубже, чем вошел в него я? Возможно ли это?
   Я хочу ее, хочу отчаянно, дико и безнадежно. И она тоже хочет меня, я это знаю, знаю наверняка, потому что она не может меня не хотеть. Она чувствует мое возбуждение, мое желание и не отстраняется, а отдается мне со сладостной, волнительной готовностью. Уже от обладания этой частью ее горячая волна накрывает меня с головой. Я обнимаю ее крепче, крепче - можно ли еще крепче? - стискиваю ее в своих объятиях, поглощаю ее рот, жадно покрываю поцелуями ее лицо. Что это, мне сейчас послышалось или она издала слабый стон? Меня скручивает от хищной радости. Кайфует от меня. Она подставляет мне лицо, не открывая глаз, словно молит о моих ласках. Девочка моя. Неужели не поняла до сих пор - я тебе нужен, я, не Длинный и никто другой. Тело твое это поняло сразу, когда же поймешь ты сама?
   Хищная радость будит во мне агрессию, когда я вдруг вспоминаю, что она не моя, эта девочка... Длинный, а Длинный? Ау... Не сдох там еще? А жаль. Слышь, ты, сволочь, сгинь, свались куда-нибудь в овраг и лежи себе там всю ночь. Что тебе здесь делать? Хочешь заценить, как я тут твою телку в рот языком трахаю... Бывшую... Не твою уже... Учти, заберу и не отдам... Не собираюсь отдавать.
   С остервенением целую ее снова, шепчу ей на ухо: "Оксанка...".
   Ее словно бьет током от звука моего голоса. Она вздрагивает, и внезапно мой слух пронзает звон осколков - это бьются тонкие, хрупкие, прозрачные стены вокруг нас. Она открывает глаза и ошалело смотрит на меня. Не ожидала? Не думала, что - я?
   Быть не может. Да какой же я придурок. Ну не придурок ли. Свалился, как снег на голову, и давай обсасывать ее при всем честном народе. Но какое же это было чудо, то, что только что между нами было. Какой кайф. Никогда, ни с кем так не было. А если бы дальше, дальше поцелуев, то как было бы тогда?
   А ты? ТЫ?... Девочка моя... Говорил же когда-то, что зацелую... Ну чего ты так испугалась, что ты так таращишься, что так испуганно пялишься на меня своими глазками... Распахнула их на меня, два темных, лесных озера в ночи... Ну не думала же ты, что этот козел Длинный способен так отыметь тебя в твой сладкий ротик? Да где ему, уроду пьяному, безмозглому... Неужели не узнала, не почувствовала, что это я, я один такой - для тебя... И что, свалишь опять от меня? Долго еще так будем в прятки играть, а? Ну иди ко мне, иди еще раз. На хрен все, на хрен, это все - не то. Вот между нами - это то.
   Если бы только сказал ей тогда эти слова. Если бы сказал.
   Она открывает рот, вероятно, чтобы наехать. В этот момент вокруг нас происходит какая-то движуха. Мы так были заняты, что даже не заметили, как несколько человек отделились и собираются уезжать. До меня доносится, что у Длинного на хате сегодня никого нет, его предки свалили, и эта толпа прет к нему. Меня всего корежит от мысли, что поперло ему, наконец, мудаку, и что сегодня, этой ночью, она будет там, с ним. Не со мной - с ним. Сегодня, сейчас. И потом - тоже.
   И единственное, о чем я нахожу в себе силы у нее спросить, это:
   - Ты что - поедешь с ними? С ним?
   Стиснула зубы, глядит упрямо, ничего не отвечает - да может и не отвечать. Все и так ясно.
   Хватаю ее за плечи и яростно трясу: - Да опомнись же ты, дура!!!
   Насчет дуры - это я тогда зря, конечно. Ей же ничего не скажи.
   Вот он, момент, когда вместо подарка судьба макает тебя носом в дерьмо. Откуда ни возьмись и, главное, вовремя, появляется Наташка, и Оксанка при виде ее молниеносно принимает свое гребаное решение, принимает безапелляционно и четко. Я хочу удержать ее и не знаю, как. Какое же дерьмо это все, как же только я в него попал.
   Отворачиваюсь, чтобы не смотреть ей вслед. От того, как Длинный слегка подталкивая, торопливо ведет ее за собой, меня сейчас вывернет. Мне хреново до коликов в животе, до потемнения в глазах, хотя в этот вечер я почти не пил. Хреново так, что я сейчас, здесь, на этом самом месте начинаю снова почти ненавидеть ее и - хочу ее...
   Внезапно я хватаю за руку Наташку и тащу ее в кусты. Она не сопротивляется, и я трахаю ее там, в мокрых зарослях, усыпанных белыми цветами, точь-в-точь такими же, как цветок в волосах у той, другой. Впиваюсь взглядом в один из этих белых цветов, представляю себе, что все еще вижу его у той в волосах, что трогаю эти волосы, ее лицо, ее кожу, что это она сейчас со мной, подо мной, в моих руках, на губах, на языке, на... о, черт, мука-то какая. Вспоминаю срывающий башню, обжигающий вкус ее губ, дурманящий запах ее волос, мысленно шепчу, кричу ее имя, зову ее, а она... Не придет она.
   Той ночью я делаю шлюс с Наташкой. Или она со мной - непонятно. Ведь важно же для девчонок, чтобы первыми ушли они сами, но, не дай бог, не бросили бы их.
   Мы стоим на каком-то поле, вокруг - ни единого фонаря, и только полоса - не света, а какого-то беспокойного мерцания вдали на горизонте над полем - вот и все освещение. А я и не сильно хочу видеть Наташкино лицо, поэтому не включаю света в машине. Говорим мы мало, больше о насущном. Она рассказывает, я слушаю.
   На весенние каникулы дядя Игорь и тетя Неля повезут их с Валей на отдых в Тунис. Дяде Игорю с год назад удалось устроиться механиком в автосалон, который держит какой-то русак. К местным его не приняли бы без корочки, а у него же только казахстанская. Тетя Неля работает на консервной фабрике. Дела их неплохи. С некоторых пор они присматривают какой-нибудь старенький домик в Бад Карлсхайме или поблизости, чтобы с двориком и садом. С гаражом, где дядя Сергей мог бы по-черному сделать яму и потихоньку себе левачить, беря машины в ремонт от "наших". Чтобы не напрягали соседи, жалуясь на дюже громкие голоса этого семейства.
   Я слушаю ее и думаю о том, что за последние месяцы почти ей не интересовался - ее школой, увлечениями, тем, что ей нравилось. Зима уже на носу, еще несколько месяцев, и она кончит девятилетку-общеобразовалку. Ей пора бы уже определиться с выбором профессии, а я даже понятия не имею, что она решила.
   - Куда будешь поступать?
   - На продавца пойду в беруфшуле. Профучилище.
   - Фирму нашла уже? Аусбильдунг? Место обучения на производстве?
   - Почти. Рассылала бевИрбунги, резюме, от четырех магазинов пришел отказ, двое пригласили на собеседование.
   - Когда?
   - На следующей неделе и через.
   Мать с отцом в данной ситуации помочь не могут, их языковой уровень не дотягивает, да и вряд ли когда-нибудь дотянет, а резюме должно быть безупречным даже у будущего продавца. Надо было помочь ей с этим. Я лучше знаю язык, лучше учусь. Из реального в прошлом году перешел в гимназию. Тоха уже давно в ней учится. Но теперь свою помощь уже не предложишь.
   Я мысленно прошу ее простить меня за то, что не помог, за то, что забросил ее в последнее время. И за то, что заставил потратить пару годиков ее жизни на меня. Искренне надеюсь, что она ни о чем не жалеет. Меня подмывает спросить у нее, почему она не ушла от меня раньше, но - к чему? Раз не ушла, значит, не хотела. Насильно я ее не держал.
   Спустя некоторое время я узнАю, что у нее уже в то время кто-то наклевывался. Что, расставшись с ней, я фактически передал ее из рук в руки, и она осталась в тех, других руках уже надолго, может, навсегда. Значит, она - не брошенная мной и одинокая, значит, все в порядке, и я ничего не запорол. Сухим из воды вышел. Ведь так?
   После я иногда видел ее в магазине, куда ей удалось устроиться на обучение. Подходил к ней, заговаривал, интересовался, как она живет и как учится. Позже мы уже только здоровались. Потом я потерял ее из виду.
   Остаток той ночи я провел невдалеке от нашего дома, облокотившись на капот, руки в карманах. Ушел в себя, несколько часов подряд сверля глазами какой-то камешек у себя под ногами. Домой не пошел. Казалось, стоило мне оказаться в моей кровати, и потолок упал бы мне на голову и расплющил бы меня. Уличный фонарь перегорел, и, несмотря на звонки матери в городскую службу, в нем так пока и не поменяли неоновую трубку.
   Холодно, блин. В голове - ни одной мысли, лишь густая, мутная ночь сродни той, что вокруг меня. Небо нахлобучилось на ночь тесным, темным котелком, с него черными, рваными ошметками свисают тучи. То ли это муть в моей голове прорывают проблески воспоминаний, то ли это - зарницы в черном небе над "горами".
   Мы с Наташкой разбежались, это факт. Ну и что? Это был вопрос времени, и она, вроде, не в загрузе. Значит, не об этом речь.
   Не хочу, не собираюсь думать о ней, но воспоминания приходят помимо моей воли. Мысленно прокручиваю у себя перед глазами тот, первый, единственный наш с ней поцелуй, и меня прямо из ночной холодины бросает в жар. Там, в этом жару в меня словно бьет что-то. Медленно, ритмично молотит, как набитую песком боксерскую грушу, а затем возвращает к исходной позиции. Она сама ушла с ним. Джеб. Сама ушла. Джеб. Ты сделал все, что мог. Джеб. Если не сделал больше, значит не мог. Апперкот. Или не хотел. Оверхенд. Нокаут.
   Через несколько часов обнаруживаю, что вместо рассвета в черноте надо мной среди рваных ошметков появляются беспокойные огненные полосы. Вот и оно, утро. Какой-то эта ночь оказалась для нее?..
   Меня продолжало ломить и в воскресенье, когда мы с несколькими чуваками тренировались на триатлон, который должен был стать первым в нашей жизни. Так себе, спонтанная, халявная тренировочка, чтобы не расслабляться. Но не для меня, не тогда.
   Уже заплыв - юношеская дистанция на семьсот пятьдесят - меня чуть не угробил. Обычно последние тренировки по триатлону проходят в сентябре, сейчас уже было холодно, но мы - отчаянные придурки. Двадцать на велосипеде по-хорошему - фигня, каждый день столько езжу, но тогда я умер с самого начала. Кругом не хватало дыхалки, а я все равно не догонял, что что-то не так. Потом - пятикилометровка, которую мне тупо нельзя было бежать. Но лажать не хотелось как-то - да и что это, пять кэ-мэ?
   Потом был жар, дикий озноб и задыхаловка. Свалился, как свежеспиленный дуб. Бревно хреново. Три недели, аж до конца октября, я провалялся сначала в больнице, потом дома с острым воспалением легких. Огонь этот гребаный чуть не сожрал меня тогда.

ГЛАВА 7 алое

   В этом городе прСпасть магазинов и торговых центров, а дом, в котором я снимаю квартиру, одним корпусом стоит на Майль, "миле"-"молле", многокилометровой пешеходной зоне, застроенной гигантскими универмагами с товарами разных уровней "приподнятой" ценовой категории. Майль проходит через центр города и упирается в банковский квартал. Уже одним этим она вызывает у местных истошную ненависть, они ведь так любят вздыхать об индивидуальности маленьких магазинчиков и о том, что, гипер, мега и уни сжирают эту самую индивидуальность. Днем через Майль не пропихнешься на кроссе из-за скопления народа. Но утром, до открытия магазинов, людей тут мало, а вечером Майль и подавно превращается в город-призрак, поэтому, когда я опаздываю на работу или поздно оттуда возвращаюсь, то не заруливаю в парк, а еду по Майль.
   Недавно на Майль снесли старый универмаг и на его месте открыли новый - что? Правильно, торговый центр. В этом объекте городу принадлежал значительный пай, и еще в процессе девелопмента городская администрация проводила среди населения своеобразный референдум на наиболее оригинальное название для будущего центра. Про победившее название MyMeil, то есть, "моя миля" мэр - обер-бургомистр на пресс-конференции торжественно заявила, что оно как нельзя лучше выражает и "нашу" любовь к городу, и его многонациональность, международность и открытость.
   Конструкция МайМайль примечательна в первую очередь его стеклянной крышей. Она выполнена в виде гигантской воронки. Интересно сидеть под ней в тайской кафешке на верхнем этаже, когда льет дождь, и вода причудливыми витиеватыми водоворотами стекает вниз по стеклу. Наблюдать за траекториями ручейков можно часами.
   Накануне открытия МайМайль здание было завешено огромным белым холстом, перетянутым красным бантом гигантских размеров на манер исполинского подарка. На белом фоне красовалась фотография девушки с длинными, развевающимися волосами, вместо одежды обмотанной полупрозрачным куском ярко-алой органзы. Складки развевающейся у нее за спиной ткани повторяли форму воронки.
   И вот, проезжая в первый раз мимо завешенного здания, я резко остановился, словно мне дали в лоб. Это как же. Я ошалело стоял и с озверением рассматривал не модель, а эту красную ткань, недоумевая, какая же это сволочь умудрилась просочиться так глубоко в меня, в мои сны, и украсть из них то, что украла.
   Как и следовало ожидать, ночью я увидел тот же самый сон, что и однажды в другую, далекую ноябрьскую ночь. Ненавижу сны, особенно такие. На следующее утро тебя от них колбасит, если только ты не привык жить в состоянии перманентного глюка.

***

   Когда меня выписали, меня порывался навещать Санек. Мать выпинывала его, повторяя, что он с ума сошел, что это же "ansteckend", заразно. Он оказался упрямым, как осел: "Зараза к заразе не пристает", и мы с ним каждый день рубились во что-нибудь на компе - раньше для этого надо было находиться в одном и том же помещении...
   В конце концов, развлекать тяжело больного друга ему надоело:
   - Дюха, слышь, задолбали твои антибиотики, хорош симулировать. Поехали в Вилы завтра. Там все будут.
   Вот куда мне точно не хотелось, так это в Wheel. Спасибо, сказал ему, мол, у меня еще от воспоминаний о прошлом разе тошниловка. Он решил, что я подразумеваю то, как мы с ним тогда накидались, и заявил:
   - Ни хера подобного в этот раз не будет. Тебе ж бухать все равно нельзя щас. Повезешь заодно.
   Не зря говорят, что больные да выздоравливающие - народ безвольный.
   На дискотеке я вижу ее одну, угрюмо фиксирующую взглядом стойку, за которой она сидит. Она не танцует, не стоит со своими. Просто сидит, уткнувшись носом. Никакого веселья, никакой тебе экспрессии. Никакого голубого сияния. И Длинного не видать.
   Прежде чем успел разобраться, хочу ли ее видеть, не хочу ли, и надо ли мне вообще с ней говорить, я уже был возле нее.
   - Халё.
   - Привет.
   Все эти годы она упорно сохраняет в своем лексиконе русское, когда другие уже давно заменяют многие слова, потому что так привычней и удобней. Только с Ленкой, это я заметил, они трещат на секретном языке "русский через пол фразы", так что их не понимают ни свои, ни другие.
   - Ну и как ты?
   Она подозрительно косится на меня, словно ждала в этих словах подвох, и вместо ответа пожимает плечами, мол, неужели и так не ясно.
   - А Длинный где? - спрашиваю зачем-то.
   - Х...й его знает. Там... - показывает неопределенно в другой конец зала. Может, и там он, просто она его не видит.
   - Съ...ался куда-то. Сейчас придет.
   Матершина из ее уст меня немного вырубает. Не ругаются у нас матом девчонки. И она вроде не ругалась.
   - А я болел. Пневмонией.
   Словно ее тряхнули, заставив пробудиться от глубокого, тяжелого сна, вздрагивает. Спрашивает неуверенно, словно понимая, что невежливо было бы не спросить:
   - Э... да? Вот х...йня. Ну... и как сейчас сам?
   - Как видишь. Тут сегодня тусуюсь.
   А еще я сделал шлюс с Наташкой и абсолютно свободен, если хочешь знать. Но ты, по ходу, вообще ничего не хочешь.
   Видимо она все же решает общаться со мной:
   - Мы к знакомым в Калининград ездили. Вот только вернулись, - заметив мою вопросительную физиономию, поясняет: - Кенигсберг. Который на Балтийском море. Остзее. У папы там сослуживец бывший живет.
   - А, понятно. Ну и как там?
   - Да зае...ись, бл...ть! - внезапно взрывается она, глядит на меня злобно. - Хоть вообще сюда не возвращайся, в эту е...аную парашу.
   Я даже не знаю, что меня больше напрягает, этот ее мат или тот факт, что она так им сыплет, старательно, надсадно, словно провоцирует, удивить кого-то хочет. Не вяжется это с ней, а она не врубается. Вдруг вдалеке мелькает Длинный. Так и есть - он там тусуется со своей толпой.
   Прежде чем я успеваю еще о чем-либо у нее спросить, появляется Ленка. Она - девочка сама по себе правильная, иногда мы пересекались с ней в гребном клубе и немножко разговаривали. Но сейчас она со мной даже не здоровается и вообще не обращает на меня никакого внимания. ч
   Вместо этого она безо всякого интро хватает за руку Оксанку и проникновенно говорит ей по-русски со своим легким акцентом:
   - Ксюша, пойдем отсюда. Он - сволочь, козел. Пошел он на х...й.
   Оксанка только что ругалась, как грузчик. А вот у Ленки это звучит не так - она никогда не ругается и это ругательство произносит осторожно, старательно, видимо, чтобы подчеркнуть всю серьезность ситуации. Они смываются, а я остаюсь на месте, как дурак. Естественно, мне никто ничего не объясняет, и никто меня с собой никуда не зовет. Я не вникаю, что мне делать и в итоге все же решаю пойти за ними.
   Ночь. Уже ноябрь и довольно холодно. Издалека я вижу обеих девчонок, вышедших на воздух. Они останавливаются возле какого-то здания, кажется, это местный филиал банка. Он размещен в старинном здании из натурального, не обточенного камня, из которого раньше строили церкви и возводили крепостные стены.
   Я решил, что не буду им навязываться, но и прятаться тоже не буду. Поэтому приближаюсь к банку медленно, чтобы они вовремя успели меня заметить. Уже издалека, при свете фонаря я вижу Оксанкино лицо, искаженное гневом, отчаянием. Она в слезах. Никогда не видел ее плачущей. Никогда не видел ее ТАКОЙ. Ночную тишину пронзает ее крик:
   - Warum hast du mir das nicht gleich gesagt?!!!! Почему ты мне сразу не сказала.
   Ленка говорит гораздо тише, ее ответ слышен плохо, да Оксанка его и не дослушивает и продолжает бесноваться:
   - Назад пойду!
   - Wozu denn, bringt doch eh` nichts mehr... А зачем, это все равно уже ничего не даст.
   - Убью!!!
   Сжав кулаки, издает какой-то полный бешенства звук. Вопль. Рев. Потом резко разворачивается, размахивается и со всей дури бьет кулаком в стену. Раз. И еще раз. И еще. И еще.
   Дура, зачем, думаю машинально. Это ж камень, что ему будет. А у тебя завтра, послезавтра, всю неделю будет болеть рука. Мне видно ее, эту худую руку, костяшки, разбитые в кровь. Видимо, боль несколько отрезвляет ее, и она понимает, что никуда не пойдет.
   - Ксюш, ich fahr` dich nach Hause, - тихонько говорит Ленка, осторожно положив руку ей на плечо. Я отвезу тебя домой.
   Ничего не ответив, Оксанка топает к Ленкиной машине, садится в нее. Затем Ленка идет в сторону клуба - чтобы предупредить других, что скоро вернется? Нет, она заметила меня и идет ко мне.
   Ее слова, произнесенные спокойно и твердо, опускаются в мое сознание, как на дно колодца:
   - Андрей, lass siе. Lasst sie alle in Ruhe. Оставь ее. Оставьте ее все в покое.
   Я не знаю, что только что произошло. Что, идти мне обратно в клуб, выяснять, что конкретно сделал Длинный? Потом докопаться до него и в заключение дать его толпе отпинать себя здесь, на улице? Решаю, что это подождет, да и что вряд ли хочу слышать его версию. Что там такого могло быть сверхъестественного?
   А вот в покое я ее хрена лысого оставлю. Не теперь. Однажды я сказал себе, что не буду ее жалеть. Я и теперь не знаю, жалею ли. Да вообще, нужна она ей сейчас, моя жалость и нужен ей сейчас я или кто-либо еще? Судя по тому, как она только что долбила своей худенькой ручкой каменную стену, ей больше всего хочется дать ему в морду, а не мазать соплями чье-нибудь плечо. И все-таки, сейчас мне хочется быть там, где она. А где это, я так и не узнаю, если сейчас не сяду в гребаную машину и не поеду их догонять.
   Как ни странно, Оксанка живет совсем неподалеку от Wheel. В этой местности, во всем регионе Вольфецен нет ни фига - только деревушки, деревушки, деревушки... Некоторым из них по тысяче лет. Я не шучу. Не знаю, сколько лет той дыре, в которой построились ее предки, но цена на недвижимость явно сыграла решающую роль, когда они выбирали, где будут жить в этой чужой, незнакомой стране. Нет, у нас тоже не мегаполис, но ЭТО...
   Кругом - ночь. Черная, густая темень, хоть глаз выколи. Судя по всему, фонари здесь на ночь отключают. Холмистая местность пустынна, безлюдна. Между деревушками - поля, в деревушках - домики, крестьянские хутора, церкви. Все. Как же можно было забраться сюда, в этот богом забытый край?
   Мы, то есть, я - за ними, едем совсем недолго, минут с десять. В самом ее поселке поднимаемся вверх по какой-то очень крутой, подъемистой улице. Проездом замечаю, что слева от меня, между домами - какой-то обрыв, а на дне его, как в ущелье - море маленьких красных огоньков. Кладбище. Как же здесь любят интегрировать его в инфраструктуру поселения.
   Мы проезжаем еще один квартал, если можно так это здесь назвать. Я останавливаюсь чуть поодаль от ее дома - ведь это он, ее дом? В темноте его плохо видно, что-то довольно большое, с покатой крышей, оштукатуренное в светлый, возможно, белый цвет. Фары я выключаю, хотя мне совершенно по барабану, если они меня уже давно заметили и сейчас придут сюда. Тем лучше.
   Но нет, Оксанка прощается с Ленкой и заходит в дом. Уверен, что даже не поняла ничего. Слишком расстроена, да и не видит же ни фига. Ленка тоже уезжает. Эта-то меня точно заметила, но встревать не стала. Правильно, сами разберемся. Разберусь.
   Я сижу и смотрю на ее дом, в котором она только что скрылась от моих глаз. Как она близко от меня - и как далеко. Не полезу же я сейчас туда - родителей ее пугать. Сама-то, небось, не спит еще. Так вот где она живет. Ее дом встроен в холмистый подъем, задняя стена спускается так низко, что там, сзади, наверное, прилепили еще один этаж. За домом, вероятно, огород, дальше, за огородом - лес. Угадываю его только по чернеющим вдали верхушкам деревьев. Да, такая глухомань, взвоешь тут. Неудивительно, что она бесится. С ее-то темпераментом, по ходу, гулять хочется, попой вертеть. Ты б книжки лучше читала, любишь же их читать? Или перечитала все?
   Несмотря на все треволнения сегодняшнего вечера, представляю себе ее круглую, соблазнительную попу и мысленно крепко-прекрепко сжимаю ее. Она наверняка возмутилась бы, стала вырываться, но я не стал бы ее слушать и никуда бы не отпустил. Просто содрал бы с нее трусики, усадил бы к себе на колени и изнасиловал.
   В девятнадцать лет хочется часто и много, невзирая на реальные возможности. Но, Оксанка, я способен на большее. Кажется, ты мне нравишься. Нравишься по-настоящему, так, как должна, как заслуживаешь. Я знаю, что ты заслуживаешь хорошего отношения к себе. Я хочу быть с тобой. Со мной тебе будет хорошо - помнишь?
   Ласточка. Я вдруг поймал себя на том, что назвал ее ласточкой. А я, оказывается, еще и нежным быть могу. Ласкать могу. Оказывается, мне не только трахаться с тобой, мне и ласкать тебя охота. Гладить тебя, шептать тебе на ушко всякую всячину, уткнуться в тебя носом и бормотать, называть тебя зоопарковыми именами, кошечка там, зайка, солнышко еще, чтобы ты млела и хихикала и... тоже ласкала меня.
   Не козел я озабоченный, нет. Это просто ты мне сбиваешь крышу, стоит только увидеть тебя. Всегда так было. Даже сейчас, когда, наверное, стоит подумать, попытаться разобраться в происшедшем, разобраться в тебе, пожалеть тебя, ведь тебе сейчас так плохо - не могу отлепить от себя твой волнительный образ, зовущий меня прежде творить с тобой разные неприличные вещи, а потом уже разбираться, что к чему.
   Оксанка, судьба, что ли, наша с тобой такая, что все у нас идет вкривь и вкось? Пинаешь ты меня постоянно, а со всякими уродами, вроде Длинного, крутишь. Так - мысленно леплю себе оплеуху. Проснись, придурок. Это ты крутил. Это ты был несвободен. Это ты дал ей понять, почувствовать, что она - всего лишь то, куда можно вставить, пока не видит твоя подружка. И вставил же - язык только, но так, что чуть не улетели оба. Да, кайфово было... Так, только не стояк.
   Слышь, проснись, не об этом сейчас, не об этом. О ней надо думать, о том, что ее грузит. Что там было? Да, кровь. Пальчики себе разбила в кровь. Не надо так себя истязать, глупая. Банально, просто же все. Не ты первая, не ты последняя. Что, кинул тебя гад? И ты так расстроилась? Говорил же тебе. Теперь, вот, стены молотишь. А толку? Неужели он тебе так важен? Влюбилась, может быть?
   Если бы я уже тогда мог разбираться в выражении девчоночьих, Оксанкиных чувств, то еще там, возле банка сразу допер бы, что она злилась, бесилась, рвала и метала, была оскорблена, но не страдала, не любила. Но я был далек от этого той темной ноябрьской ночью, когда дежурил возле ее дома, ломая во мраке голову над гребаной энигмой, чье имя по стечению обстоятельств тоже состояло из шести букв. Как муторно было разбираться в ее чувствах к Длинному. И не хотелось в общем-то. Но если не разобраться в этом, то как тогда ответить на другой вопрос? А... я?
   Из этих хитросплетений меня внезапно вырвал мобильный, на который пришла смс-ка. Санек: "WO BIST DU?". Где я, где я - если бы знать самому. На часах - четыре утра. Не бросать же друга одного на парковке. Строчу ему: "Bin gleich da". Сейчас приеду, мол.
   Мысленно желаю ей спокойной ночи, прошу только не лупить больше стену, не мазать красным папиных и маминых обоев. На выезде на оранжево-желтом дорожном знаке замечаю название "Цинзенбах", перечеркнутое красным. О господи, вот колхоз-то. Ну, пока.
   - Ты где был-то?
   - Да так.
   Подробности Оксанкиной драмы бьют в меня, словно молния, хочу я того или нет. Тогда, с месяц назад, Длинный отымел ее у своих на хате, в спальне у родителей, по своим словам, три раза, пока внизу бухали его кореша. Потом, на следующий день, отшил. И всем об этом нап...дел в найсмачнейших подробностях. Она со своими уехала на каникулы и не была в курсе о легендах про собственную персону. Про то, как она, якобы, опустилась и всякая там лобуда. До вчерашнего вечера.
   Ну, примерно так я и думал. И все-таки, Санька мне по дороге домой мучительно хочется заткнуть чем-нибудь. Перед глазами встает она, зареванная, долбящая кулаком камень. Длинный, сука. Лох-лохом, а прыток оказался. Да она сама ж дала. Другану, типа. А ты ее - в шею. Гнида паршивая. Жалко, бесполезно как. И что, типа, вот так вот, да? Сожри и подавись?
   Той ночью мне снится сон. Говорил уже, редко они мне снились, потому и помнил их все наперечет.
   Синее, свежее, пронзительно-яркое утро. Слева от меня - море. Спокойное, ласковое, с солнечными пятнами на волнах. Бескрайнее - это точно. В море тонет ослепляющее своей синевой небо. Справа - небольшой средиземноморский город, каких там много, с узкими улочками, прилепленными друг к дружке белыми домами под терракотовыми крышами, редкими кипарисами или кедровыми деревцами. Прямо по курсу - новенькая, недавно отстроенная каменная набережная с забавными бронзовыми скульптурками. А, так я знаю, где я. Как-то возили нас с Тохой предки в Сит?ю, что на острове Крит. Нам-то, дуракам, Сития тогда показалась сонным гнездом, скучным и затхлым, и мы постоянно ныли, как нам не хватает экшна. Нас тянуло в злачные места - Херсониссос, да тот же Рефимнон. Нам тоже хотелось, голым по пояс, наезжая сразу на обе полосы проезжей части, рассекать на квадроциклах, как чуваки-англичане, которые возрастом-то были даже помоложе нас, и снимать телок где-нибудь на Малия-Бич, где самый разгул. Ну, или делать вид, что снимаем. Да, точно, это она, та набережная. Еще рано, по берегу гуляет свежий морской ветерок, скоро на весь этот долгий день придет жара, а пока жара эта еще только угадывается. Какое же синее все кругом. Как опьяняют, обдалбывают и эта синева, и ветер, и солнце, и этот запах моря. Но - что это. Там, вдали, по молу движется что-то. Какое-то светло-алое пятнышко приближается ко мне. Оно не идет, оно не плывет. Оно словно передвигается сразу на несколько шагов вперед, потом останавливается, потом - дальше. Как раньше, когда менялись картинки диафильма. Или как сейчас, когда идет слайдшоу в пауэрпойнте. Это она. Вот еще один скачок, и она теперь ближе. Ее волосы развеваются на ветру, они невероятной длины, не такие, как в жизни. Она совершенно голая, я вижу ее длинные стройные, босые ножки и ума не приложу, почему они под этим солнцем остались такими белоснежными. Лишь грудь и пояс ее прикрыты огромным, необъятных размеров, куском полупрозрачной, светло-алой ткани. Кажется, мать называла эту ткань органзой. Метровые складки этой самой органзы развеваются у нее за спиной, застилая небо и море. Они словно живут собственной жизнью. Окружающее - ее стихия, она словно вышла на берег из волн. Тут ее фигура совершает следующий скачок, и она перемещается вплотную ко мне. Без слов я привлекаю ее к себе, глажу ее лицо. Оно очень нежно и мечтательно, и даже из-под полузакрытых век сияют нежным, спокойным блеском ее каре-зеленые глаза в темном ободке, под черными стрелами бровей, в обрамлении темных, длинных, пушистых ресниц. Я сжимаю в своих объятьях ее обнаженное тело и сливаюсь губами с ее губами в поцелуе, сначала нежном, потом страстном. Ее волосы и красная органза трепещут на ветру, окружая нас полыхающим водоворотом. Проходят минуты, время тянется в нашем бесконечном поцелуе. Вдруг я отрываюсь от нее. "А ты что в красном?" - слышу свой собственный голос. "Как же голубой?" Она глядит на меня с укоризненной улыбкой, слегка качает головой, словно я ослушался и задал запрещенный вопрос. Словно испортил все. Продолжая улыбаться, убирает с лица прядь волос, и я вижу ее разбитые в кровь пальцы, а затем вдруг замечаю, что и нос у нее опять разбит, как в том, другом сне. Все меркнет, и лишь когда я просыпаюсь, в глазах еще некоторое время маячит что-то красное.
   В воскресенье мне надо в наш зал на базовую тренировку. Дело ненавистное, но необходимое. Зимой все равно деваться некуда, а форму поддерживать надо. В раздевалке вижу Длинного. И он здесь. И ему надо форму поддерживать.
   - Здоров, - резво подкатываю к нему.
   Только бы, сволочь, не свалил куда. Надо будет, зубами удержу.
   Говорим о тренировках, о том-о сем. Сроду столько с ним не разговаривал. Не подозревал, вернее, что он говорить умеет. Незаметно перевожу тему на вчерашнюю дискотеку, мол, до скольки тусовались. С кем он был. Со своей ли толпой. С подругой.
   - А, не? Всё уже? Разбежались? Да, она та еще была... Дала те хоть? А? - доверительно толкаю его в бок.
   - Ага, - охотно подтверждает он. Тормоз же. А я сам себя разогреваю. Давненько не давал пи...дюлей.
   - Так ты че, вставил ей? Че, в натуре, три раза за ночь отымел? - кивает, мразь. - Ну, ты ка-ба-а-ан, - с удовлетворением чувствую, что зверею. Порядок. - И че, как она тебе ваще? Кайфовала с тобой, а? Еще просила?
   Толкаю его еще раз, уже покрепче. Вяло, неуверенно толкается в ответ.
   Даже на такого тормознутого дебила, как Длинный, рано или поздно находит прозрение, но прежде чем оно доходит до точки назначения в его тупорылом мозгу, я даю ему в зубы. Высокий он, черт. Не ожидал он. Начал подозревать, что я дое...ываюсь до него, да поздно. Поэтому у меня есть возможность дать ему еще раз. Он чуть сгибается, как сопля, и я, особо не целясь, попадаю ему в нос. Хорошее место. Стонет тихонько, гад, не столько от боли, сколько от вида крови. Возможно, долбит его, что отгреб? Лови в глаз еще. На, тварь. Фингал - хорошо, заметней будет. Чего, он никогда в жизни не кепался? Лажает, пропускает третий. Четвертый удар этого раунда достается мне от него в нос. С ходу разбил, сука. Ладно, пох...й.
   Вытирая кровищу, соображаю. Сколько раз там она вчера молотила в стену? Четыре? Ладно, тот, что я отгреб, тоже записывай на ее счет. А потому что за волосы надо было держать дуру, а я не удержал.
   - Ты ох...ел? - это к Длинному вернулся дар речи.
   Не нахожу нужным давать ему пояснений. Хотя...
   - Пи...дишь много, - говорю. И валю.
   - Я т-тя найду, - вякает он мне в спину.
   - Найди, бля, - ласково разрешаю ему, даже не обернувшись напоследок.

***

   Я - в твоей спальне океан.
   Тебя согрев, даю твоим мозгам перезагрузку.
   Мы знаем это, ты и я.
  
   Я - танцплощадка, грязный я брейк-бит,
   Со мной снег опадает с ног твоих
   Ты не одна, я буду рядом.
   Ты лишь скажи, что собралась - и мы уйдем.
  
   Я - лаборатория метамфетамина, первая ломка.
   Оставь все позади и прыгни на ходу в такси.
   Любовь такая есть, что знает путь.
   Я - радуга в твоей тюремной камере,
   Воспоминания твои о том, что нюхала когда-то.
   Не одна, я буду рядом.
   Ты лишь скажи, что собралась - и мы уйдем.
   О, не забудь меня. Мне этого не скрыть,
   И возбуди меня еще раз.
  
   Я - пятно крови у тебя на рукаве.
   Пришлось мне опуститься, но за мной придут другие. Они поверят. Мы знаем это, ты и я.
   А на руках твоих от меня волосы встанут дыбом,
   И ты научишься в психушке танцевать.
   Ты не одна, я буду рядом.
   Ты лишь скажи, что собралась - и мы уйдем.
   I'm an ocean in your bedroom
   Make you feel warm; Make you wanna re-assume
   Now, we know it all for sure
  
   I'm a dance hall; Dirty break beat
   Make the snow fall up from underneath your feet
   Not alone, I'll be there
   Tell me when you wanna go
  
   I'm a meth lab, first rehab
   Take it all off And step inside the running cab
   There's a love that knows the way
   I'm the rainbow in your jail cell
   All the memories of everything you've ever smelled
   Not alone, I'll be there
   Tell me when you want to go
   Ooh Don't forget me, I can't hide it
   Come again, get me excited
  
   I'm the bloodstain оn your shirt sleeve
   Coming down and more are coming to believe
   Now, we know it all for sure
   Make the hair stand up on your arm
   Teach you how to dance inside the funny farm
   Not alone, I'll be there
   Tell me when you wanna go

"Don't forget me"

Copyright by Red Hot Chili Peppers

ГЛАВА 8 Рок-н-ролл

1. Интро. Минусовка

   Вот наконец-то и мой долгожданный полугодовой отпуск. Первую неделю меня еще немного напрягают имэйлами, но потом, к концу второй все окончательно мирятся с тем, что я теперь недосягаем и придется тянуть проекты без меня. Незаменимых у нас нет. Да год назад я и сам новеньким был.
   Экспозе мое профу в общем и целом понравилось, дополнять придется немного. Вообще, чересчур глубоко окунаться в дисс еще до того, как найдешь, где и у кого писать и до того, как проф одобрит экспозе - дело рискованное. Никого не знаю, кто пошел бы на такую авантюру. Но я с какой-то нехарактерной для меня бесшабашностью решил сыграть ва-банк. Никому на работе не говорил, меня сочли бы полным идиотом. А я на тему давно наткнулся, еще вовремя вальштациСн, последней части референдариата. Почти с год до того, как вышел на работу, писал, когда только мог, урезая и без того скудные пайки времени, выделяемые мной Анушке. Да, козел, конечно. Но повезло, я толкнул тему одному профессору в нашем универе, потому что когда-то, еще будучи студентом, сдавал у него хАусарбайт, то бишь, семинарскую и немного знал, что там у него да как. Все вышло супер, я даже не надеялся.
   Я заслужил вознаграждение за весь этот год. Так славно вкалывал. Тогда было уже не до дисс. По-моему, очень плавно вписался в наш отдел, с самого начала брался за любую работу, фактически сразу стал оставаться допоздна, не спрашивая, когда мне можно уйти домой. Если сразу и четко втягиваешься в проект, которых у твоего начальника - вагон и маленькая тележка, то есть, они идут нон-стопом, а он с самого начала доверяет тебе ответственность, то вопрос, сколько сидеть, как-то даже не возникает. Да и на хрен мне свободное время, личная жизнь? Как удобно прятать отсутствие интереса под личиной хронического трудоголизма. Поняла-таки Анушка сей плачевный факт. Поняла и свалила.
   А на работе меня быстренько приметили, как амбициозного, но не сволочного "джуниора", в меру общительного, сносно коммуникабельного, лояльного. Это я себе такую позицию придумал - не показывать, что под всей этой внешней шелухой может еще что-нибудь быть. Поэтому для всех я - тот, кого они видят ежедневно, повернутый на работе. Кто их знает, наверное, многие так живут.
   Еще, кажется, считается, что я - не без мозгов. Впрочем, безмозглых к нам и не берут. То есть, берут лишь в самом крайнем случае - если перед их фамилией красуется приставка "von", то есть "фон" и по совместительству папаша их бывал в свое время политиком либо топ-менеджером или хотя бы главным инхауз-консультом какого-нибудь крупного предприятия, банка или страховой компании, числящихся в тридцатке нашего фондового индекса. А так как ни такой приставкой, ни родней я не обременен, то и могу быть уверен, что работаю тут не по блату и не из-за связей моего семейства, кои могли бы обогатить наш и без того уже завидный список клиентуры.
   Когда близится день моего временного ухода, мой отдел почти рыдает мне вслед, хотя полгода - это же ничто. Глазом моргнуть не успею. Вот как четко я вработался-то. Не знаю пока, могу ли рассчитывать на продвижение до принсипала. Да у нас на это рассчитывать никто не может. Но я надеюсь, конечно. Я вошел в азарт и буду работать столько, сколько для этого потребуется. Первое у нас обычно после трех лет. Решил, что пока идет, буду двигать. Работа интересная - разнообразней для меня нигде не найти. Бабла мне даже сейчас хватает. Но не в нем одном счастье, особенно, когда оно есть уже.
   Короче, молоток я, а поэтому в первые же свои нерабочие выходные иду на концерт своей любимой группы, на который брал билеты больше, чем за полгода вперед. Должны были пойти вместе с Анушкой. Терпеть она мою музыку, конечно, не могла, и всю дорогу радовала бы меня своим постным лицом. Когда "нас с ней" не стало, билет ее я мог загнать, но париться не было ни охоты, ни времени, так что я выложил объявление в нашем интранете, мол, так и сяк, first come first serve.
   Теперь иду на концерт с Эльти, Мариусом Эльтером из административного. Его мягкое, с ленцой, произношение, столь нехарактерно для этого языка играющее интонацией, вытягивающее гласные и целые слоги, ласкающее звук "е", особенно в конце слов и не признающее звука "з", меняя его на "с", выдают в нем южанина. Доктор наук он уже, поэтому знает, что мне предстоит. Кроме того, поговаривают, что в апреле в официальном имэйле среди имен произведенных в принсипалы будет и его имя, что это дело, мол, верняк. Несмотря на его тухлую, занудливую специализацию, чувак он вполне веселый. Не знал, что он тоже поклонник "перцев". И главное, у него пока больше времени где-нибудь лазить по субботам, чем у наших горе-акул из эм-энд-эй или из нашего. Да я бы и сам сроду не выбрался, если бы не отпуск.
   "Перцы" староваты уже и чувствуется, что нет с ними больше Джона Фрушанте, мага и волшебника, способного извлекать завораживающие звуки из электрогитары и не только из нее одной. Но это меня абсолютно не колышет. Кроссовер их заводит во все времена. Упиваюсь их улетной музыкой, глазею на них, на Фли, голого по пояс и в татухах. Колдуя на своем басе, он мечется по сцене, как фанки-дервиш. По их прыжкам ни ему, ни К?дису абсолютно не дашь ни их полтинника, ни их бесчисленных юношеских нарко-эксцессов.
   Многовато новых песен играют, поэтому в течение пары номеров большинство пятнадцатитысячной публики в КонгрессхАлле находится в легкой летаргии. А мне кайфово все равно. Наконец все рады до безудержу, когда они играют "Around the world". Все знают слова и не отстают за речитативом Кидиса. Я и Эльти - тоже.
   В конце, на последний бис они играют "Scar tissue". Вот он, как обычно, приветственный толчок, когда слышу интро этой песни. Легкая волна накатывает на меня, секунда - туман в башке, провал в животе, но все это быстро проходит, и я получаю свой кайф.
   Вдруг в толпе, совсем неподалеку, вижу Оксанку. Ну, или девушку, очень похожую на нее. Даже не могу сказать, чем похожую. Волосы до плеч, сверкающие глазки. Ей хорошо, она отрывается, подпевает во всю мочь.
   Как же это так? Да, я знаю, то, что я вижу ее именно сейчас, именно здесь и именно во время этой песни - закономерно. Да, наша с ней горе-эпопея нежданно-негаданно восстала из пепла и маячила передо мной все прошедшие месяцы. И все ж-таки - как?
   Пролезть сейчас туда, к ней, нереально. Но вот концерт уже кончается, все прут на выход. Тогда я начинаю тискаться, как только могу, меня матерят, но мне плевать. Как же она близко. Еще немного... Вот она меня, кажется, заметила... Узнает или нет?..
   - Hi! - задыхаюсь я, скроив радостную физиономию, хотя на самом деле сердце в груди лупит так, что я не знаю толком, радуюсь или нет.
   - Hi! - так же радостно, но удивленно отвечает, вернее, кричит мне в ответ она. Не узнает.
   Тут только замечаю рядом с ней чувака с вопросительным знаком на лице, пока, в общем-то, доброжелательном. "Ты его знаешь?" - хочет спросить у нее он. Но она уже может не заморачиваться с ответом. Мы с ней оба смеемся, и прежде чем он успевает задать свой вопрос, я кричу ей:
   - Sorry, hab gedacht, du wДrst jemand anders! Сорян, я тебя кое-с кем спутал.
   - Kanntscht` die? Ты с ней знаком? - это Эльти меня потерял.
   Но я в ответ только машу головой, спутал, мол. Он мне еще что-то пинает, мол, сдали "перцы", без Джона - не то. Даже Scar Tissue не вдолбил, как мог бы. Дотошный какой.
   Каким бы приколистом ни был, Эльти - типичный представитель своей нации и нашей с ним профессии. По-хорошему я бы начал с ним дискуссию, доказал ему, что это все - туфта, что "перцы" хороши в любую погоду и в любом составе. Что только что я оттянулся по полной. Да так оно, собственно, и было. Только внутри меня все клокочет. Мне надо на воздух, срочно. Поэтому пока мы с ним выплываем из Конгрессхалле в потоке остальных пятнадцати тысяч, я просто говорю ему, что все равно было зашибись.
   - Na, stimmt eigentlich! Да вообще-то, правда, - соглашается он.
   После концерта мы забили стрелку с другими коллегами. Встречаемся в Lemon Peel в привокзальном квартале. Здесь ставят смешанные треки, подчастую наши с ди-джеем вкусы совпадают, то есть, мне не мешает его музон. Сегодня идет афтер-шоу Party, посвященная концерту "перцев", но я как-то мало обращаю на это внимания.
   Сначала - ожидаемые подколы со стороны других по поводу того, что вот, мол, как я пишу дисс - тема отпуска, особенно чужого - всегда больная.
   - Чего, в натуре укладываешься по времени? - не верят мне.
   Некоторые из них сами уже защитились, как Эльти. А на докторскую у большинства уходит два года. Просто у меня наработки были глубокие, поясняю.
   - Ну ты Streber, отличник, - они - презрительно-шутливо мне.
   Да блин, никогда им не был.
   - Хочешь сказать, у тебя и диспутациСн уже подготовлен, а? - толкают меня под бок. То есть, устный доклад для защиты. - А че, ты по ходу и не паришься сильно?
   Парюсь, конечно, куда ж без этого. Даром, что писал столько и в теме своей шарю. Писать одно, а доклад перед комиссией - совсем другое. Я не в курсе, какую форму доклада мои корректоры вообще предпочитают, там, больше ля-ля или крутую презентацию. Надо будет разузнать у ребят, которые у них защищались. Так что - да, мандражирую чуть-чуть. Но перед этими пи...доболами я в этом все равно не сознАюсь. А до защиты еще дожить надо. И пацаны дают мне советы по поводу доклада:
   - Главное - уверенность в себе. А за тобой не заржавеет. У тебя диспутацион сколько будет? А? Полчаса-сорок минут? Ну так ты им для разогрева ящик эля шотландского поставь - и в тему, и заодно лед сломаешь. Или чтоб долго не париться, сразу пузырь скотча. Попрет, увидишь сам.
   - Шотландское бухло? А че, какая у него вообще тема? - спрашивает кто-то, кто еще не в курсе, а я говорю. Вернее, начинаю говорить. - Какая? - пока я все еще говорю. - Да ну на... В каком обдолбе такое приснится... Экки, ты - точно не такой какой-то...
   Благодарю их за ценные советы и лестную характеристику, и мы дальше пьем и общаемся, стараясь переорать музыку. Разговоры и про концерт, и о работе, и о местной политике, вернее, тотальным ее рулением Паулиной Шварц, нашей теткой-мэром из черно-христианских демократов-консерваторов. Ну, кто себе купил какую тачку или снял какую телку, кто переехал на новую квартиру, короче, треп.
   В итоге Эльти выходит на воздух, а я иду с ним. Когда он закуривает, то мне не предлагает, зная, что я - спортсмен, не курю и все дела. И удивлен, когда я прошу у него сигарету. Смотрит пристально и молча, как я затягиваюсь, наверное, соображает что-то. Но спрашивать меня он ни о чем не будет, не настолько мы с ним кореша.
   Вокруг нас все гудит похлеще, чем внутри бара. Лемон Пил - нормальное заведение, но находится оно на Регентенштрассе, еще наиболее приличной из злачных улиц, где один притон прилеплен к другому. Хотя на Регентенштрассе многие из них снаружи смотрятся вполне модерново, некоторые - даже шикарно. Тут все современно и с подсветкой далеко уже не одного только красного цвета. В нашу сторону особо не суются зазывать, благо бар - почти у самого вокзала, а не зажат между "этаблиссментами".
   Давно я не курил. Непривычно. Сказать по правде, курю во второй раз в жизни. Я все еще взбудоражен. Мысль о том, что она каким-то образом могла появиться здесь, в этом городе, выбила меня из колеи. Этот город абсолютно не вяжется с ней, вернее, с воспоминаниями о ней, накрывшими меня, сорвавшими с места, сбившими с ног и поглотившими, подобно цунами.
   Мы расходимся. Все уже основательно накидались. Я обещаю не пропадать, пока буду в отпуске. Заглядывать в офис, пользоваться нашей библиотекой, если мне еще понадобиться что-то. Эльти на прощание говорит про концерт и вечер:
   - War `nee rundee Sachee. Hau` rein. Было зашибись. Будь здоров.
   Добираюсь домой пешком, потому что метро уже не ходит. Уже поздно, вернее, скоро утро, но я еще некоторое время лежу на кровати, купаясь в синем рекламном свете. В голове все вертится в забавном калейдоскопе. Калейдоскоп показывает мне то тот, то иной узор, складывая его из разных цветов. И все же в серединке этих причудливых мандал виднеется одна и та же сердцевинка, одна и та же мысль, один и тот же вопрос: "Это была не она. А где она? Где ты, а?"
   Мои полупьяные размышления абсолютно ни к чему меня не приводят, и я в итоге засыпаю. Вопреки моим ожиданиям, в этот остаток ночи мне не снится ни она, ни один из немногих моих снов о ней, которые знаю наперечет.

2. Куплет первый. Акустический

   Не отгреб я тогда ни от Длинного, ни от его шоблы. Да не особо перед ними и трясся. Дело даже не в какой-то там моей храбрости. Просто скоро стало ясно, что Длинный вовсе не хотел, чтобы узнали, как отгреб он. По поводу фонаря, поставленного ему мной, он шифровался, да и я тоже держал язык за зубами. Мы и раньше не пересекались, а теперь и подавно избегали друг друга. А трепаться про нее он перестал. Совсем.
   Я не видел ее целую зиму, хмурую, мокрую и недоброжелательную. Снег в наших краях выпадает редко, зато дождя жди хоть на Новый Год, хоть летом.
   Тогда, после той ночи у ее дома, я словно прожил целую жизнь. Все вокруг меня как-то потускнело, померкло, изменило свой смысл. То, что я набил Динному рыло, было лишь каким-то незначительным действием, но главная работа происходила, и как мне тогда казалось, произошла уже внутри меня.
   Оказывается, во мне давно теплился огонек некоего чувства, назовем его просто "чувство к Оксанке". Тогда я не умел ни понимать, ни описать то чувство, но научился уже распознавать, что только она, Оксанка, могла его во мне вызывать. За все те наши встречи с ней словно какая-то связь успела установиться между нами. Был ли я рад встрече с ней, вызывала ли она во мне своим появлением досаду или жалость, или же просто будоражила - тот оттенок, тот окрас моим эмоциям была способна придать лишь она одна. И лишь она одна была способна вызвать во мне то желание - страстное, глубокое, нежное.
   Я не говорю уже о том немногом, что успел вкусить от нее: какие-то слова, взгляды и прикосновения, один лишь поцелуй - вот скромная коллекция, набравшаяся в моей копилочке. И я холил эту копилочку, хранил эти скудные сокровища за неимением большего. Не знал, что способен сам с собой наедине угрюмо гладить спинку стула, думая о ней. Сам от себя не ожидал. Не думал и что каждая вылазка на Йети в любое из тех мест, где встречал ее, способна вызвать во мне тоску. Ведь сама Оксанка не появлялась больше в наших краях. От этого мне было грустно.
   Ее образ мутнел и расплывался, превращаясь в нечто искаженное и мифическое, возможно, приукрашенное. Я простил ей то, что она была с Длинным и так тупо, не послушав меня, дала себя использовать. Я сочувствовал ей, не задумываясь, а просто потому, что это была она. Я скучал, я тосковал по ней, не зная, как мне ее увидеть. Вот он, ее дом во тьме, где-то там, в самом пустынном краю, в каком мне приходилось доселе бывать. Дорогу туда я запомнил и мог приехать в любой момент, но что потом?
   Не знал я и как смотреть на ее отсутствие. Ей было стыдно? Не было возможности приехать? Или просто незачем, не к кому уже было приезжать?
   Со своими унылыми размышлениями я ушел в себя, нигде не тусил. Так шли декабрь и январь, уже вовсю шла подготовка к абитур, аби, пришедшаяся мне в жилу при всех моих душевных переживаниях. Почти все время вне школы я занимался, изредка прерываясь на базовые тренировки.
   Краем уха я слышал, что Настюха и Деня встречали Новый Год где-то в каком-то захолустье, где новогодними петардами чуть не раздолбали чей-то дом. Я так погрузился в свой депресняк, что мне и в голову не пришло сложить в уме дважды два и допереть, что этим домом мог быть ее дом, и что, напросись я с ними, мне вряд бы ли отказали и взяли бы с собой.
   Итак, совсем недавно, в конце февраля я написал аби - в нашей федеральной земле его пишут не в мае. Я еще не знал результатов, но уже определился по поводу того, в какой ВУЗ и на какой факультет буду подавать. То, что я вообще собрался получать высшее, среди русаков того времени было исключением, по крайней мере, в нашем захолустье. Учился я не хорошо и не плохо, не проявляя никаких особых наклонностей в какую-либо определенную сторону. А значит, с выбором профессии определиться было несложно. Отец пожал плечами, мать же обрадовалась и заверила, что они будут меня поддерживать по мере возможностей. Это означало, что я должен буду сидеть на их шее лет до двадцати шести, бест кейс. А поскольку особо мощными шеями мои не обладали, вдобавок возьму кредит на обучение.
   Санек надо мной откровенно ржал и говорил, что, мол, все мы, гимназисты на всю голову больные. Оно надо - в школе впахивать, в универе впахивать. Пока дождешься первой зарплаты. Он сам уже полтора года получал профессиональное, учась в банке на клерка. Тогда банки еще меньше борзели и не требовали аби для поступления к ним в обучение. Среди местных банковские служащие и без высшего разъезжали на нехилых тачках и нередко ухитрялись годам к двадцати семи уже приобрести хорошую недвижимость. Со смехом он клялся, что, когда буду безуспешно искать работу после окончания, поселит меня "у себя" и будет кормить, сколько потребуется, как настоящий дружбан.
   Но как я ни был ему благодарен за эту поистине согревающую дружескую заботу, у меня все же на будущее были свои, несколько иные планы. Подрабатывать во время учебы, содержать себя и при этом учиться так, чтобы планы свои осуществить - нереально для меня. А на стипендию, которую здесь выплачивали по социальному достатку родителей, я претендовать не мог, не так плохо мои и жили.
   Я, кажется, уже говорил о том, что между аби и началом учебы в универе была фаза усиленного зарабатывания бабла на машину да тренировок на триатлон. И вот Йети вновь возил меня повсюду, куда я только ни мотался. За городом на Лане стоял небольшой заводик фирмы Керт & Мартин, производителей переключателей для счетчиков. Им постоянно нужны были люди, вернее, дешевая рабсила. Именно там местным школьникам предоставлялась уникальная возможность познания всех прелестей работы посменно уже в нежном юном возрасте. Главное, чтоб восемнадцать уже исполнилось. Там вкалывали, то есть, подрабатывали и Санек, и даже Ленка - бабки нужны были всем. Туда устроился и я. По несколько дней в неделю я был выходной, но и их тоже старался даром не терять, заступив на место отца и постригая газоны на Лан-променаде у тех, у кого когда-то стриг их он.
   По влажности и сырости наши края могут посоревноваться, разве что, только с пресловутым местечком перед пресловутым дворцом в пресловутой туманной островной стране, так что трава здесь везде торчит круглый год, даже под Новый год. Подрабатывал я и у Фридрихов, тех самых, чей сын когда-то отдал мне Йети. Иногда, очень редко, он приезжал к ним, прикалываясь, что, мол, ни за что в жизни не ожидал бы от этого проволочного осла (так, а не "стальным конем", тут велосипед называют), что он так долго протянет, и вот, мол, как раньше делали. У меня уже был новенький даунхилл, но я был с ним согласен. Все как-то замерло в режиме ожидания.
   И вот - сырая, хмурая, холодная весна. Сегодня пятница, но я - после второй смены, которая на Керт & Мартин кончается в десять, поэтому хочу одного - домой и спать. Мать попросила меня заскочить к тете Фриде, Настюхиной матери, и закинуть ей ключи от офиса "рАйзебюр?" - русского турагенства, в котором работает уже много лет. Когда-то ей удалось получить профессию туристического агента, она туда и устроилась. Тетю Фриду, как родственницу, пусть и плохо перевариваемую, пристроила туда пЩцать, то есть, убирать, с чем тетя Фрида, по материным словам, справлялась хорошо. Мне до смерти не хотелось туда переться, давать лишний крюк, и я мысленно костылял матушку за ее обыкновенную оторванность от (моей) жизни.
   Поселились Войновские за грундшуле, начальной школой, далеко от общаги не ушли. Надо, твою ж мать, через мост, потом под вокзалом, потом в гору. Нет, не поеду, решал я по пути, пусть сама выкручивается. Пусть Тоха задницу поднимет, на машине завезет. Пусть кто-нибудь. Отвалите от меня все. Но предки на все выходные уехали к кому-то в гости, на какую-то свадьбу, что ли. И Тохи нет, по выходным он вместе с джазз-бэндом, в котором теперь играет, либо репетирует, либо выступает. Что ж, топи, придурок. Ты - крайний.

3. Припев. Завязка в рифму

   За мостом не особо и холодно. Давненько я там не был. Проехав через тоннельчик, подъезжаю к общаге, проезжаю мимо. Там давно уже ловить нечего. Вон - та самая терраса, в такое время и по такой погоде там никто не тусуется. Напротив - вгрызшееся в гору, построенное на возвышении над улицей розовое здание грундшуле. Та стена, что ближе к улице, вся заросла плющом, от которого в холодную пору видны только уродливые, узловатые ростки без листьев. Словно гигантская волосина опутала школу.
   Если бы мне надо было туда, на школьный двор, то пришлось бы немного подняться, обогнуть это здание сзади и нырнуть через проходик, почти незаметный с улицы. Только чего мне там ловить? Меня сейчас тупо все бесит, я хочу поскорее попасть к Войновским, а от них - домой.
   Но когда я откуда-то - наверное, с этого внутреннего школьного двора? - слышу вопрос, произнесенный Настюхиным голосом, громко, со смехом: - Ксюх, ты ваще сколько раз на права сдавала? - меня кидает из режима разряженного аккумулятора в режим повышенной, мать ее, готовности. А когда я слышу в ответ голос: - Четыре, - у меня внутри все застывает, потом я с бешено колотящимся сердцем припарковываю Йети и через каких-нибудь секунд двадцать оказываюсь на школьном дворе.
   Захожу туда в замедленном действии под бешеный стук крови в висках. Моментально в небольшой группе людей взглядом нахожу ее и вновь слышу ее голос, размеренный, нарочито серьезный, с проблесками юморка:
   В то прекрасное утро, когда ели блестели,
   Когда дождь сомневался - идти, не идти,
   Когда нервы мои ничего не хотели,
   Ни на что не смотрели и быть не могли,
   Когда день воображаемыми петухами
   Деревенскими был провозглашен,
   После завтрака утром они мне сказали:
   "Езжай-ка ты, дочка, дерзай граммофон."
   Четырехцилиндровый он - пусть, и, конечно,
   Отнюдь не какой-нибудь там бэ-эм-вэ,
   Но зовут его "Гольф", для езды он отменно
   Годится, в то утро годился "вполне"...
   Настюха:
   - Ксюх, ну вот кого такое колышет, а? Нам бы ченьть про любовь...
   - У меня там и такое есть:
   Размышляя о способах голосованья,
   Я водить не годилась, не спорю ни с кем.
   И, вдобавок, сердечные мои страданья
   Мне тогда уготовили кучу проблем:
   Его голос и все, что тогда говорил мне
   По телефону, не объяснишь.
   Я зову его мышкой. Свет такую не видел
   Сентиментально-блатную мышь.
   Но, пожалуй, довольно. Джульетта, Джульетта,
   Лучше б глаз не сводила с баранки руля.
   Знай, в Шекспировских облаках витая где-то,
   Стать самоубийцею все же нельзя."
   - Ксюх, хорош нудеть, давай уже, че у тя там в конце, а?
   - Ла-а-адно:
   "Вот поедем-помчимся" - помчались, помчались:
   Спускаю сцепленье, убираю ручник,
   И наш миленький Гольф - он, прикольная тачка,
   Как Феррари, взлетает, пусть хоть и на миг.
   Но отец реагировал все же достойно:
   "Для первого раза уже нормалек
   Что же, дочь, на сегодня, пожалуй, довольно".
   Тут слева по борту вдруг вижу пенек.
  
   - Так, слышь, сил моих больше нет, финала хочу!!!
   - Будет тебе финал:
  
   Снова в голову лезут какие-то мысли,
   Там, про телефон и иная беда.
   Видишь, злобные белки пенек охмыряют?
   До чего же, дитя, он похож на тебя.
   Но метафорам всем моим и сравненьям
   Как-то грубо и резко настали кранты,
   Когда облака моего вдохновенья
   Крик дичайший пронзил: "Тормози, тормози!"
   Вижу дерева ствол и, кусты приминая,
   На педаль тормозную нажала тотчас,
   То есть, в общем-то, думая, что тормозная,
   Девчонка, увы, надавила на газ.
   - Фу, ты че, гонишь? Или в натуре? - (Настюха опять).
   - Ну, вообще - да, было такое. Газ с тормозом спутала. Но -:
   Взрыва не было, не было и столкновенья,
   Мы завязли в грязи земляного вала,
   Но меня все же мучило это виденье,
   Будто пень - это папа, а хмырь - это я.
   Ну и что было дальше? Да важно ли это!
   Лишь осталось мораль мне вам провозгласить:
   Если можно, придерживайтесь велосипеда.
   Жизнь и так коротка, куда ж там водить?.."
  
   Все грохнули. Одобрили ли стихотворение или, наоборот, прикалывались над ней - было непонятно.
   Как раз в конце при словах о велосипеде ее взгляд упал на меня, подошедшего близко, почти вплотную. Рисковать быть неузнанным в потемках этой полуслепой горе-поэтессой или вообще что-либо прояривать я на этот раз не собирался. В висках стучать перестало, меня лишь немного и вполне приятно лихорадило.
   Как круто, что наконец прошла зима. Как круто, что можно тусоваться на улице. Как круто, что я вообще живу на свете, на котором живет она.
   Теперь она в упор смотрит на меня. На губах у нее блуждает едва заметная улыбка. Или мне кажется? Тут темно, только под навесом, которым крыт переход из школы к спортзалу, горит одинокий фонарь. Настюха, Настюхин новый хахаль, Деня, Ленка и еще с полдюжины человек сидят прямо на столах для настольного тенниса и бухают, кажется, обмывают права, полученные кем-то. Кроме выпивки и закусок там даже торт. Жму чьи-то руки, постоянно возвращаясь глазами к ней.
   У нее немного отросли волосы, теперь они заплетены в две тоненькие косички. Девочка. В одном ухе на креоле болтается золотой крестик, изначально явно предназначавшийся для ношения на шее. Ногти покрасила в черный, на большом пальце - кольцо. Девочка-рокер. Как же, помню. Взгляд серьезный, немного печальный, несмотря на сумбурный фарс только что прочтенного стихотворения.
   - Так ты получила права, нет? - это Деня или еще кто-то из парней докапывается.
   - Получила, получила, - угрюмо так, с ленцой. - Задрали.
   - А когда их обмывать будем?
   - Никогда. Отвали.
   Она откалывается от ржущей массы, которой, впрочем, нет особого дела ни до нее, ни до меня - вот только одна Ленка, мать ее, из серии "не продырявь мне башку взглядом внимательных глаз" - и отходит куда-то в сторону.

4. Куплет второй. Электро. О сердечном

   Даже не стараясь придуряться, что, типа, не к ней я приехал, а "так, в общем", сразу иду за ней. Вижу у нее в пальцах тусклый маленький огонечек зажигалки. Закуривает.
   - Халё, - говорю.
   - Привет.
   Сейчас время сказать что-нибудь такое. Умное. Или остроумное. Но я не знаю, как начать. Только смотрю на нее некоторое время, находя и в этом какой-то свой кайф - исследовать ее темные глаза при тусклом свете сигареты. Обнаруживать в них какие-то новые, еще не увиденные мной пятна и оттенки.
   Да и что говорить? Как рука? Долго заживала? Как сама? Долго парилась, наверное. Ты куришь? Тебе не идет. Где ты была? Я видел, где ты живешь. Я хотел приехать, но не знал, с какого перепугу приезжать. Где ты сейчас? Тебе неприятно, что я рядом с тобой? А мне хочется с тобой поговорить, послушать твой голос. Я скучал по тебе. Я скучаю по тебе.
   - Не знал, что ты пишешь стихи.
   - Да, пытаюсь.
   Она явно ждет какой-то реакции, оценки. Но ее не последует от меня. Стихами я не интересуюсь и в них не разбираюсь. Мне исключительно нравилось слушать, как она их читала и немножечко было прикольно и распирала гордость, что моя девочка так умеет, какие-никакие, а стихи все-таки. Моя девочка. Но надо же о чем-то говорить. Не могу же я так, с налета, утащить ее с собой.
   Она опережает меня:
   - Будешь? - предлагает пачку Кэмел и зажигалку.
   Взгляд насмешливый. Провоцирует, хочет увидеть мою реакцию. Я ж спортсмен. Молча беру и закуриваю, глядя ей в лицо, ловлю ее пристальный взгляд. ТАк я делаю? Или не так? Кажется, затягиваться надо? Крепкие, сука. Моя первая сигарета. Как их вообще курят? Вот дрянь. Лажанусь сейчас, закашляюсь.
   Глупо как-то, по-детски все. Она корчит из себя отрывную телку, а я пытаюсь не облажаться перед ней, не ударить в грязь лицом. Как поединок у нас с ней, что ли. Отстойно как, надо направить все в другое русло.
   - Тебя давно видно не было у нас.
   Она пожимает плечами, отводит глаза. Вдруг в ней словно что-то просыпается. Она поднимает на меня глаза и спрашивает:
   - А зачем сюда приезжать? Слушать, что все болтают.
   Искренне, прямолинейно. Неплохо для начала.
   - Они потом скоро перестали. Длинный заткнулся, - спешу успокоить ее я.
   Это я его заткнул. Но я скромный, и об этом никто никогда не узнает. А благодарить меня не надо.
   Она пожимает плечами: - Да мне-то что. Я здесь не живу, меня не колышет.
   Да, помню, видел. Не колышет.
   - Оксан?
   - Че?
   - А этот, из стихотворения... который по телефону...
   Смеется:
   - Так. Один хороший парень. Из местных. Нравилась ему.
   - А он - тебе?
   - А он мне - нет.
   А про то, как мы с тобой целовались, вообще, что ли, не вспоминала? Про меня? Ладно, спрошу про тебя еще:
   - Так ты на Остзее была?
   - Да. Круто там, знаешь, хоть и холодно осенью, но все равно круто. Море - оно везде море. Мой крестный - папа служил с ним - он там с семьей своей живет. Не в самом Кениге, неподалеку. Прикинь, Димка, брат мой, на дочку его запал. Первая любовь, - смеется.
   Вспоминаю ее брата, каким видел его сто лет назад в общаге. Большой, неизмеримо жирный мальчишка, веселый и компанейский. Ему даже погоняло дали: "Пухлый". Хочу спросить, похудел ли он, но как-то неудобно.
   Вижу шаловливый огонечек в ее глазах:
   - А сын его запал на меня.
   Вопросительно поднимаю брови вверх.
   - Ну, я тогда-то еще, типа, с Ромкой была. По крайней мере, так полагала, уезжая, - усмехается невесело. - Сразу обломала того, мол, парень у меня. Но... - она мнется. Зачем она мне все это рассказывает? - В общем... пошли мы с ним как-то вечером гулять на пустырь.
   Тихонько втягиваю воздух. Ай да Оксанка, неужели Длинному рога наставить успела? Давай, не щади меня...
   - Ну, он меня там на руках пытался носить, хотя сам был тощий, как оглобля. Потом целовались с ним в каких-то лопухах. Холодина была, жесть.
   Почему-то мне кажется, что эта чума меня сейчас подначивает. Специально - то ли хвалится, то ли провоцирует. Ей удается. Но я терплю, держу е...ало на замке и слушаю дальше.
   - Да, целовались. Мне даже хорошо с ним было. Завела его по самое не хочу. Сучка еще та, конечно... Но я ему сразу сказала, что это - просто так, поприкалываться. Что ничего не будет. Что я просто так не трахаюсь. Уеду ведь. Да и парень еще есть, типа.
   Выдерживает паузу, во время которой у меня внутри однозначно что-нибудь лопнет. Ну не томи, коза, колись давай, дала или не дала? Мой немой вопрос явно материализовывается, потому что она говорит:
   - Ну и не было ничего такого, естественно. Но еще пару деньков мы с ним за ручку подержались, пока я не уехала. Он с гордостью везде со мной появлялся. Повторял, что теперь попал под каблук. На прощанье мне говорил, что сдохнет без меня вот так, на расстоянии. Вагоны собирался разгружать, чтоб сюда приехать, повидаться. Дорого же. Потом написал мне, что, мол, никогда не забудет нашу с ним ночь. Забавно. Какую там ночь.
   - Неужели не было ничего?
   - Не было, говорю же.
   Эта девушка меня заикой сделает. Вот точно говорю, без пи...ды. Аж жарко стало. И ладони зачесались. Ну, Длинный, один - один, а? Я-то думал, она всю зиму напролет слезки лила, типа, сердце ей разбили и всякая там байда. Е...ало Длинному разбил. Нет, не жалею, конечно, но все-таки.
   Да-а-а, море, говоришь, любишь? А чего ж его не любить-то, раз такое дело? Нет, теперь про наш поцелуй точно спрашивать не буду. Напоминать даже не буду. Нужны мне твои подколы, а? Но как же ты меня все-таки заводишь. Вот, казалось бы, башку тебе готов отвинтить за шляние с кем попало - не со мной! Но - какая же ты все-таки желанная, хандец... Девочка моя...
   - Слушай, ты, по-моему, не сильно убивалась по Длинному, а? - не хочу подкалывать, скорее, подтверждения хочу.
   - Конечно, нет. Хочешь знать, что было на самом деле? - вдруг спрашивает она.
   Не знаю. Давай. Киваю молча.
   - Мы были у него на хате. Я знала, что у нас должно было это произойти в тот вечер. Короче, он попытался, а я... - ей явно неприятно говорить, но она продолжает: - ...дала ему. Позволила. Потому что думала, он мой парень, сама хотела с ним быть и все такое. Я думала, со своим парнем - это нормально. Какая наивность. И мне хотелось, чтобы это было у меня. Как у всех. Но... было... никак. К тому же, он не смог ничего довести до конца. По крайней мере, я ничего не ощутила.
   Не знаю, что сказать. Чувствую и облегчение, что Длинный действительно не оказался ее принцем, не разбил ей сердце, жестоко кинув ее, но жаль и ее, ведь у нее все это было так хреново. Да и отрезвление от ее провокационных откровений чувствую. И еще мне не хочется вдаваться больше в подробности их неудавшегося перепиха. Спасибо, понял. До сюда, а дальше не надо. Но ей хочется выговориться.
   - Утром мы почти не разговаривали. Когда вся его толпа свалила из дома его предков, он отвез меня домой и даже не удосужился сказать мне, что я уволена. Потом мы уехали в Кениг, а здесь понеслось, как я потом узнала...
   - Оксан... он - что... у тебя - что, до него... -
   - Ты и это хочешь знать? Нет, не первый. А что? - голос ее звучит строго и категорично. Вызывающе.
   Не хочу. Не хочу знать. Лох, что спросил.
   - У меня с год был парень, старше меня на четыре года. Нормальный парень. Но не срослось, и мы расстались. Потом я долго была одна, потом появился Ромка.
   Надо же, как. Успела. Ну и хер с ним... с ними, думаю. Что было - то прошло. Только зачем так было расстраиваться из-за Длинного, стены крушить.
   Она словно читает мои мысли и - так презрительно, гордо:
   - Я не считаю, что он меня опозорил. Обесчестил. Нет. Сейчас не Средние века. Тогда, в Wheel меня взбесило то, что он меня так кинул перед всеми. Использовал, мразь, чтобы потом всем быстренько доложиться, что теперь и он потрахался. Я не бл...дь, я - современный человек. И - нет, я не сплю, с кем попало. Но если встречаешься с человеком, если у вас отношения и между вами все нормально, то почему не может быть секса? Если оба взрослые люди? А он - просто ничтожество. Ты понимаешь, что в переводе с русского означает "ничтожество"? - зло, жестко спрашивает она у меня. Я киваю. Она продолжает: - Отсталый придурок, тупой, как пробка. С ним даже поговорить было не о чем. И все его знакомые по двойным стандартам живут. Да ладно, чего теперь. Ты же меня и предупреждал.
   Помнит.
   - Так зачем ты с ним вообще замутила?
   Потупляет глаза, потом вдруг насмешливо вскидывает их на меня и спрашивает вызывающе:
   - Ты думаешь, одним только пацанам трудно, когда ничего нет? А он меня сначала еще так добивался и все такое. Ухаживал. Все одна да одна и... - она с натугой подчеркивает, глядя мне прямо в глаза, сейчас пронзит, но в голосе оттенок смешинки: - ...никому не нужная, а тут вдруг столько внимания. Моему самолюбию льстило. Это я теперь поняла.
   Так, ладно. Никому, значит. Не нужна, значит. А как же... Ах, чтоб тебя...
   - Слышь, забудь о нем, он этого не стоит.
   Смотрит на меня почти с благодарностью и кивает: - Уже забыла, - потом, немного погодя:
   - Как у тебя с Наташкой-то?
   - Разбежались. Давно, осенью еще. В тот самый вечер, - с надеждой вглядываюсь в ее глаза. Я целовал тебя так, что ты... Ты, мать твою, таяла в моих руках, будто это было единственное место на Земле, где тебе следовало быть. Скажи, могут твои гребаные лопухи в Кенигсберге сравниться с тем, что было между нами?
   Мы с ней сидим рядышком на какой-то жердочке. Наконец избавился от сигареты, она свою давно уже докурила. Смотрю на нее сбоку, всматриваюсь в ее лицо. Она то поднимает на меня глаза, то опускает. Если учесть, что она способна на протяжении целого разговора ни разу не посмотреть в глаза, это уже своего рода прогресс.
   Нас вдруг отрезвляют нетрезвым предложением:
   - Ксюх, ты там чего! Идем бухать, а то штрафной заработаешь!
   - Пошли? - спрашивает она.
   Неохота, если честно. Мы так славно здесь расселись. И у меня внутри так тепло, хоть я и не пил. Заколебала Настюха - не догоняет, коза, или специально все запороть хочет?
   - Попробуешь мой торт.
   Ладно, как отказаться от такого предложения, если за все эти годы она ни разу меня ничем не угостила? Даже не пыталась угощать. Вот я и соглашаюсь. Ковыляю за ней к теннисным столикам. Кое-кто там уже реально хороший. Настюха поставила музыку и танцует под нее со своим. Деня, шатаясь, пытается вытащить Ленку, но та только отмахивается. Тогда он хватает за руку Оксанку:
   - Оксана, давай! Пошли! Ohne Gummi! Без резинки.
   Она растерянно его отпихивает, качает головой. Даже не говорит ничего в ответ. Нормально это, типа. Просто мальчик нажрался.
   Тогда он машет на нее рукой, усаживается и принимается ковырять вилкой еще не нарезанный торт. Вот свинья. Мудило. Братец хренов. Да и эта дурочка тоже хороша - позволяет так с собой обращаться. Ох-хо-хо-о-о, вот горе же ты мое. Ну и шобла у тебя. Как бы тебя до ума довести?
   - Че, вкусно? - тыкаю Деню.
   - Ага. Зае...ись. Печет она так же, как и... - готов уже заржать он.
   - Деня, ты, бля, базар выруби, в ушах звенит, - говорю ему вполголоса, тыкая уже посильней. Он, видимо, в жопу пьян, потому что реагирует тупо-недоуменно, но отпор давать пока не лезет - я, типа, родственничек.
   Ситуацию невольно спасает Настюха своим возмущенным возгласом:
   - Деня, ты че, ушлепок совсем? Это же для всех. Ксюха для меня испекла.
   Ага, она на права сдала, значит. Ну, держитесь теперь, автолюбители.
   - Слышь, Оксан... - трогаю ее за рукав, говорю тихонько: - ...пошли отсюда, а...
   Ты нужна мне. Сегодня. Сейчас. И в общем.
   Сосредоточенное молчание. Она словно напряглась.
   - Поехали ко мне... э-э-э, к нам.
   Все еще молчание.
   - Поговорим, а? Просто так. Позависаем. Можешь у нас заночевать, в Тохиной комнате. К Настюхе родоки из Казахстана приехали. А у нас свободно.
   Про Ленку молчу, отчаянно надеясь на чудо, на что-нибудь такое подобное и в ее семействе. Неожиданно, неслыханно, недосягаемо, уму непостижимо она говорит:
   - О`кей.
   Праздник. Сегодня - гребаный праздник. Она что - только что сказала "да"?!!! Она едет, едет со мной, ко мне, и я остаюсь с ней наедине этой ночью? Или у меня за все эти длинные, долгие, долбаные месяцы-годы от суки-тоски по ней окончательно поехала крыша, и я просто глючу?
   Но она не шутит. Из своей летаргии просыпается Ленка:
   - Ксюш? Ты куда?
   - У них заночую.
   У них - это значит у меня. Поняла? Со мной.
   - У Настюхи сегодня все равно тесно. У вас - тоже.
   - Ладно, - (но испытующий Ленкин взгляд еще некоторое время сверлит меня). - Ich komm` dich morgen frЭh abholen. Я заберу тебя завтра утром.
   Давай, давай. Если я отпущу. Если завтра она вообще захочет от меня уезжать. Тоже мне, гувернантка нашлась. Не от того охранять надо было.

5. Припев. Электро. История речитативом

   Я привез Оксанку к себе домой тем вечером. Привез на раме, потому что не хотел гнать за матушкиной тачкой, оставляя ее хоть на секунду одну. Вернешься, но застанешь ли ее еще на том же месте, где оставил?
   Когда-то она уже была здесь. Я не подаю виду, что знаю. Просто завожу ее в свою комнату. Она мельком смотрит на пианино в гостиной, по ее губам скользит едва заметная улыбка. Так, спокойно. Держи себя в руках. Будь, е-мое, мужчиной. Вечер, ваш вечер только начался, а ты уже готов облизать эти ее губы, слегка подрагивающие в улыбке. И всю ее облизать затем.
   Тайна того, как я видел ее у нас, не всю, только часть ее, слышал звуки, извлекаемые ей из Тохиного пианино - моя персональная тайна. Я тайком упиваюсь ей, словно тайком видел ее голой и сейчас распаляюсь, вспоминая. Она - женщина. Она должна стать моей женщиной. И она ею станет. Просто так, без прелюдий, подвалить, сказать: "Пошли, без резинки" - не прокатит. Не даст, да мне и не только это одно надо. Не один-единственный тупой перетрах.
   Я хочу ее всю. Надолго, может, навсегда. И трахать хочу ее не один раз и не два. Из всех ее бредовых откровений сегодня я понял, почувствовал, что ей нравится секс. Что она любит трахаться. По крайней мере, мне так показалось. Внезапно понимаю, что мне именно такая нужна. Раскрепощенная, безудержная. Чтоб стонала подо мной. Еще просила. Заводила меня. Но только меня. Да она же меня и заводит. Это - хищное чувство, желание схватить, стиснуть, сдавливать, вдавиться в нее и - обладать ею.
   Сам замечаю, что, пока она рассматривает у меня всякие вымпелы, кубки, медали и плакаты (голых телок поснимал совсем недавно, как чувствовал), мое чувство к ней становится жестче, яростней. Оборачиваясь, она встречается глазами с моим пристальным, уже почти недобрым взглядом. Нет, так не пойдет. Слишком много напрягу для начала. Нафиг рисковать фальстарт? Надо как-то переключиться на скорость пониже.
   - Вискарь будешь? - спрашиваю пересохшими губами.
   Ее подобным вопросом не шокировать:
   - Давай.
   Приношу из родительского бара остатки "Джек Дэниэлз". Приглашаю ее сесть в кресло, сам же сажусь на кровать напротив нее.
   - Чего тебе? Джеки-колу? Джеки-О? "Пур"?
   - Давай Джеки-колу.
   Чокаемся, отпиваем. Легкая волна расслабона раскатывается во мне.
   Она все еще в своей косухе.
   - Да ты сними, не жарко? - помогаю ей раздеться. А мне нравится.
   - Так значит, ты школу заканчиваешь?
   Черт, не успел. По моим планам это я задаю вопросы, а она на них отвечает.
   - Да, жду результатов аби. Потом - поступать.
   - Молодец. Это правильно, - одобрительно кивает она. Мне приятно, что она что-то мое одобряет. - С бундесвером, армией как будешь?
   - Не пойду. Цивильдинст буду делать. Мне его разбить будет можно и вклинить между семестрами.
   - Круто, что так можно. Да, из русаков мало кто идет поступать. Или сил не хватает, или возможности. Или мозгов нет допереть, что так надо.
   - А сама как насчет этого?
   - Ну, мне еще годик, пока тринадцатый окончу, но потом и моим родителям придется помучиться с дочкой-студенткой недорезанной. Они и сейчас не в восторге от этих моих планов. Говорят, мол, нафиг мне это надо, пока там еще деньги начну зарабатывать и все такое. И уеду от них, а их это грузит. Меня папа вообще называет "лягушка-путешественница", потому что я вечно где-нибудь торчу.
   Конечно, а в твоей глухомани и делать больше не фиг, как оттуда свалить. Воспоминание о ее доме и той ночи, когда я был там, поблизости, повергает меня в состояние меланхолии. Я придвинулся к ее жизни вплотную, но до сих пор не стал ее частью.
   - Как еще тебя твой папа называет?
   - "Непокорная дочь". Он считает, что во мне живет дух противоречия, и не будь его, я могла бы добиться куда большего, как от него, так и в общем. Хотя он меня любит, кажется. Им с мамой тяжело здесь. Они никогда не будут чувствовать себя здесь полноценно. Кроме нас с Димкой, им даже поговорить не с кем. Все родственники как-то разбросанно живут. Да и не особо общаемся мы с ними. Так, по праздникам.
   Исследует золотисто-коричневое содержимое своего бокала. Мы давно уже пьем по второй.
   - У Димки есть какие-то друзья поблизости. У меня - Ленка, Настюха - всё. А они далековато. В школе я - белая ворона.
   - А почему? - спрашиваю так, для поддержания разговора. Типа ума не приложу.
   Хотя, ясно, как божий день. Местные - народ сдержанный. А ее эта чрезмерная экспрессивность с одной и робость с другой стороны... Мини-юбочки, в которых в сельской ее местности ходят, разве что, путаны, если они там, конечно, есть. Хотя, они и девочки-русачки по мнению местных - одно и то же.
   В ответ она улыбается.
   - Не знаю. Возможно, завидуют оценкам немного. Я неплохо справляюсь. Еще по национальному признаку, наверное. Тут же одни "колхозы" кругом. Ну, деревни, села. В нашей гимназии я фактически одна такая - русская. Нас тут за три версты видно. Невооруженным глазом. Знаешь, я тоскую по России. Я читаю дома русские книги, фильмы русские люблю до умопомрачения. Родители дома смотрят только русское телевидение. В автобусе еду, а у меня в наушниках - "Наутилусы", "Земфира" или "Би-2". Это - русский рок, - беззлобно поясняет она мне. - И вокруг меня, если б я врубила все это на "громко" - ни одной понимающей рожи. Я не такая, как они все тут. Мне кажется, мне здесь не место. Общения с ребятами не хватает. Чтоб нормальные были, продвинутые, не тупые. И русские.
   Я не согласен. Затронув серьезную, занудную тему, она вывела меня из моего одностороннего, похотливого созерцания ее. Поэтому я готов с ней поспорить:
   - Ну, это ты зря. Местные тоже нормальные попадаются. Просто у них менталитет другой. А если пообщаться - поймешь, что они тоже люди, как все. Есть козлы, есть вполне неплохие. Надо просто ко всем относиться изначально нормально.
   - У тебя есть друзья среди местных?
   - Чтоб прямо друзей - нет, но у меня их и так не особо-то, кроме Санька. У Тохи, например, есть. И девчонка у него - тоже из местных.
   - Он же на-русском не говорит, да?
   - Не говорит, в ломы ему. Понимает только. Наверное, это связано.
   - Связано, конечно. Димка тоже по-русски говорит плохо, а писать-читать вообще почти не может. Потеряешь язык - потеряешь культуру. Возможно, обретешь другую, а может быть и нет, но эту уже точно потеряешь. Ты вообще молодец, что все равно говоришь, - надо же, я уже второй раз "молодец". Это приятно. - Вы же в семье не говорите.
   - Нет. Это матушка все. Боялась, что мы не адаптируемся.
   - Ясно. Многие так. А наши родители судорожно хватаются за то, чтобы русское не забывать. И я это от них впитала. И вот мучаемся теперь все со своим загрузом, вместо того, чтобы тупо жить. Ведь сколько наших поприезжало, и всем здесь - зашибись. А мы все что-то грузимся. Сами грузимся, а сами же презираем... - она запинается в нерешительности, но потом, тряхнув головой: - вас... вас презираем...
   - Кого это - нас?
   - Вас, казахстанских... То есть, я не презираю уже больше, да и родители после стольких лет, кажется, доходят потихоньку, но поначалу... это мы называли вас так... Казахстанские... Бескультурные, типа... И без русского... Сами, типа, другие... или лучше... Я же говорю, странная я. Вот, блин... ты в Казахстане историю в школе изучал?
   - Не помню.
   - Вот проходим мы тут по истории Вторую Мировую... Ведь у нас же... блин... у нас в России... - Красная армия - это ж.. защитники, освободители, не только наши, но и всей Европы от фашизма, так? А тут... Нет, от фашизма-то они отгородились - мысленно, официально, научили их, вдолбили, но вот про Красную армию... Рассказывают нам, как они под Кенигом женщин толпами насиловали, а я... а мне... и кричать им хочется, что все неправда и пропаганда американская, и сквозь землю провалиться охота, забиться под нее, будто это лично я в этом виновата... будто это мои предки там беспредельничали, будто не ссылали никого из моих в сорок первом в Сибирь, как неблагонадежных... Потому что привязана к России, поэтому и больно мне слышать все это и даже не иметь возможности сказать, а мол, ваши что у нас творили. Потому что для них те - не их уже совсем. А отец у меня в России, при Союзе служил. Вот и мучаемся. Как будто больше других проблем нет.
   Как это странно, думаю, загоняться по таким вещам. Как странно принимать на свой счет то, что было так давно. Она и вправду очень странная.
   - Да, странная я, - она будто читает мои мысли. - И в школе у меня косяки из-за моих этих странностей. А русских, мягко говоря, недолюбливают. Ладно, если "просто" на злобу политического дня - вот про Чечню, излюбленное - хоть я и тут сижу, голову вогну и чувствую себя во всем виноватой. А ведь по русскому телику все совсем по-другому рассказывают. Но и помимо того... Вот была у нас дискуссия по этике про миграцию, адаптацию и ассимиляцию и, там, все дела. Ну, один урод прямо в классе говорит, мол, знаю я этих русских переселенцев. Они ж воруют все. Особенно девчонки молодые. В магазин заходят - и тырят, - залпом опустошает свой бокал, какой по счету, не знаю.
   - Вот лажа. А ты чего?
   - А ничего. Сидела, насупившись, да так и съела, как и в большинстве случаев. Я в школе не вякаю. Характер такой.
   - Ты знаешь, - возражаю опять, - это ж все зависит от того, на кого нарвешься. Просто бывает так, что человек из-за чего-то на тебя взъестся. Дай, думает, прикопаюсь - а тут по национальному признаку можно. Нет, у меня в школе со всеми отношения ровные. Да и чего делить? Скоро вообще разбежимся, кто куда.
   - Я знаю. Поздненько поняла, когда меня уже все привыкли считать за странную. А потом доказать обратное, мол, что ты - не урод, сложно. Да ладно - я. У меня хоть по разговору не слышно. Мне вообще сам бог велел давно адаптироваться и все русское забыть. А родители рот откроют - и подчастую это презрительное, пренебрежительное отношение к ним. А-а-а, мол, русские... Ну, не от всех так, конечно. И все же случается. Мы ведь более десяти лет здесь живем, но родители так и не адаптировались, да и не будет этого никогда. Чувствуют себя здесь чужими. За нас с Димкой хватаются, как за соломинку.
   - А вернуться мысли не было? Возвращались же некоторые?
   - Возвращались. И многие разочаровывались. Ведь знаешь, в чем прикол? Когда мы бываем в России, я все сильнее ощущаю, что и там мы уже - давным-давно не "свои". Кое-кто меня там спрашивал, мол, как нам - среди фашистов жить? Не знают ни фига, как здесь все. Кое-кто просто завидует, что нам удалось уехать, думает, мы тут, как в раю. А это еще как посмотреть. Пахать-то везде надо. Это классно, если после тамошнего ВУЗа удалось переквалифицироваться и устроиться на умственную работу или хотя бы даже продавцом. Некоторым везет меньше и они тупо ходят убирают. Но дело даже не в отношении к нам - ни там, ни здесь. Просто там жизнь, менталитет людей меняются. Помимо нас. И нам не все в этом нравится. И мы живем воспоминаниями, цепляемся за то, что было и ушло безвозвратно. А местные... Они на фамилию не смотрят - она-то "ихняя" у нас. Нет, они ярлык клеят тебе - и все. Выходит, мы и там чужие, и здесь не свои. Кто мы, а?.. - спрашивает почти шепотом, обхватив одной рукой бокал, прижимая его к щеке, беспомощно глядя на меня.

6. Куплет третий. География и - снова в рифму

   Мы уже перешли на Джеки "пур", так как кончилась кола - да и так в жилу идет. Вот дососем, и я достану "Абсолют". Уверен, она не откажется.
   - Ну, что касается меня - то во мне русского мало, - говорю ей с улыбкой. - Но местным себя тоже не считаю. А вообще, - готовлюсь к тому, что сейчас явно произведу на нее впечатление: - мы - рожденные в СССР.
   Ее лицо озаряется улыбкой.
   - Знаешь песню ДДТ?
   - Знаю. Отец иногда слушает.
   - Я их обожаю.
   - Не могу сказать, что я - тоже, - на что она только улыбается, качает головой.
   - А откуда вы, собственно? - спрашивает тогда.
   - Кустанайский район, село Пятиреченка. А вы?
   - А мы - жулики ростовские. Из Ростова-на-Дону.
   Ну вот и познакомились. Ну вот и обсудили. Что-то башка кругом после всех этих высокофилософских рассуждений.
   Не спрашивая, встаю, чтобы налить нам с ней Абсолют и разбавить его тоником, но с огорчением обнаруживаю, что меня слегка пошатнуло. Вот черт. И чего это я так? Не пил, что ли, давно? А-а-а... Только сейчас вспоминаю, что не хавал целый день, ни до, ни после смены. Ладно, подождет.
   Протягиваю ей новый бокал с бело-мутной жидкостью. Снова чокаемся. Задерживаю взгляд на ней, когда она отпивает.
   Ее красивая, длинная шейка выглядывает из-под ярко-голубого свитера.
   - Какой твой любимый цвет? - спрашиваю.
   - Голубой.
   Да я ж так и знал и не удивлен нисколько. Просто так спросил, сама же ни за что не расскажешь. Я видел тебя, окруженную им. Это - твой цвет.
   - Я вообще все голубое люблю. И море.
   На слове "море" голос ее внезапно звучит страстно, мечтательно. Понял уже, помню про море. Но на сей раз она о другом:
   - Ты летом был на море?
   - Был.
   - А где?
   - На Крите.
   - Круто, наверное?
   - Пойдет. Скукота с предками.
   - А мы в Россию ездили к родственникам, а оттуда - на Черное. Там галечный пляж. Но мне это даже больше нравится. Ненавижу песок. Там с неделю был шторм. Но... Когда сильные волны - это такой кайф.
   Ну-ка, покажи мне твои глаза... Да, вот оно... Вот это взгляд... Страсть, порыв, восторг... Сколько жизни в них... Будут ли они когда-нибудь такими при мысли обо мне? Расскажи мне еще, расскажи о том, что тебе нравится:
   - А почему это кайф, когда шторм? - типа, сам я не знаю.
   Отпивает еще Абсолюта с тоником, облизывая губы. У нее родимое пятнышко прямо на нижней губе, а я и не замечал раньше.
   - Потому что на волнах можно прыгать... Плавать - куда там... Никто не рискует - унесет... Утонешь... Они такие огромные, темные, с гребнями жемчужно-серой пены... Небо тоже серое. Может и дождик накрапывать. Издалека если смотришь на море - прям тебе Апокалипсис. Черно-белые буруны идут на берег, зубья волнорезов кругом, они - об них. Ревут, проглотить хотят - тебя, сушу, все вокруг. Пытаешься зайти в воду - не можешь. Тебя сносит, валит с ног. По ногам тебя долбит галька, будто палками бьют. Потом у меня синяки были. В воду мне папа помогал заходить. Надо пройти немного, чтобы и не слишком глубоко, там волны меньше, и не слишком мелко - перекувырнет на хрен. С меня один раз купальник сорвало. -
   И где я был? Лажбек.
   - Нет, надо стоять по грудь. Вот идет волна. Приготовились... Нет, не то. Не такая сильная. А знаешь, как я поняла? У нее еще до того, как она дошла до меня, пена появилась. Значит, затухнет, пока дойдет. А я же полного кайфа хочу. Жду свою... Так, кажется, да - вот она! Прыгай! Надо, чтобы она подняла тебя к себе на гребень и пронесла на нем. Вот это - кайф... Кайф... Аж в животе все переворачивается. Как будто и плывешь, и летишь одновременно. И еще одна... И так можно прыгать, пока не посинеешь... Уже давно пора выйти, погреться, но ты не можешь, не можешь покинуть море. Если вместо того, чтобы проехаться на гребне, прыгнешь в пену, то чувствуешь, как она мягко щекочет тебе живот. Вода-то в шторм теплая. Вот такое оно, море, ласковое, страшное... Я люблю его очень...
   Она говорила, глядя в потолок расширенными от восхищенного возбуждения глазами, вновь переживая каждую секунду из всего, описываемого ей. А я смотрел, смотрел на нее, смотрел ей в рот, на пятнышко на губе, похожее на большую веснушку, видел все ее плохо видящими глазами, слышал все ее ушами. Не то, чтобы я никогда не прыгал на волнах и не нырял в них, но... Вот с ее слов даже такое простое дело кажется чем-то сказочным. Увлекательным. Если сирены завлекают своим пением, то эта словами завлечет. Хотя другими качествами бог тоже не обделил.
   - Там, на море... ты как волосы носила?
   На неожиданные вопросы тоже толкает.
   - Как щас.
   О, да. Русалка с мокрыми косичками. Вся в пене, сигающая на волнах. Выпрыгивающая из темно-серой пучины, выгнувшись назад, подставляя нос свинцовому небу. Пропал я, пропал еще давно. Но только сейчас понял, насколько безнадежно пропал.
   Тут я не в силах подавить неконтролируемый звук - это мой желудок возникает, дает о себе знать сердитым урчанием. Нет, не подождет.
   - Слушай, давай поесть чего-нибудь приготовим, а то я с работы.
   - Да, конечно, - она испугана, ей неловко, что я вместо того, чтобы поесть самому, обслуживаю ее.
   Я вовсе не хочу, чтобы она так переживала, но быстро понимаю, что наслаждаюсь этим, как дурак. Потому что она вскакивает:
   - Кухня где тут у вас?
   Да ну, на фиг. Что, готовить мне собралась? Щас у меня стояк будет. Ах, ты ж, хозяюшка моя.
   - Там.
   Помогаю ей начистить картошки. Делаю это в первый или второй раз в жизни, что она комментирует соответствующими возгласами, потом усылает меня "накрыть на стол", за который в скором времени усаживает. Ем жареную картошку, к которой она еще добавляет яичницу с беконом и помидорами. Ем, запиваю все это водкой-тоник, и мне кажется, что я сейчас сдохну от счастья. Сдохну оттого, что моя девочка кормит меня таким вкуснющим ужином. Что она сегодня здесь со мной. Что посматривает на меня деловито, обхаживает. Что вдруг выдает:
   - Да, жаль, ты моего торта не попробовал.
   - А какой он у тебя был?
   - "Рыжик". Медовый торт.
   - М-м-м, вкусный, наверное, - мечтательно протягиваю я с полным ртом и тут же спохватываюсь:
   - А ты? Тоже, небось, голодная?
   - Да нет, я на Настюхиных посиделках ела. Кроме того, у вас только один стул на кухне, - со смехом заключает она.
   Это точно. Родители увезли с собой стулья, оставив мне один.
   - Ну, так садись ко мне на колени! - палю я. В конце концов, сколько ж можно вокруг да около. Все, беру, сказал. Беру замуж. Мужа голодным не оставишь.
   - Ага, клеишь? - усмехается.
   - А хоть и клею, - огрызаюсь. - А ну, садись и ешь. Развезет от вискаря, водяры...
   - Еще посмотрим, кого первого.
   Все же она - кокетка, завести любит и поэтому, о счастье, вот же охренеть, о небеса, может ли блаженство быть еще большим, чем в тот миг, когда она со смехом садится ко мне на колени, и я с волнением ощущаю, как ее сладкая попка вдавливается в меня. С ог-нем иг-ра-ешь.
   Она откладывает себе немножко, хотя мне бы хотелось, чтобы мы ели с ней из одной тарелки, и я кормил бы ее своей вилкой. Ем дальше и одной рукой пытаюсь притянуть ее к себе.
   - Так, а ну - отставить! - со смехом отбивается она. - Вот ты раб желудка. Стоит тебя накормить, ты и руки распускаешь.
   Не раб желудка. Не желудка.
   - Давай. За тебя, - мы с ней опять чокаемся и допиваем остатки водки-тоника. И Абсолюта.
   Здесь, на резком хирургическом свету нашей кухни вдруг вижу ее руки в ярко-синих рукавчиках до локтя. И как это я раньше не заметил? Да нет, неудивительно. Они совсем белые, синюшные и заметить их можно лишь вблизи.
   - Это чего? - коротко спрашиваю, проводя пальцем по тоненьким, словно ниточки паутинки, бледным полоскам, тянущимся ниже локтей по тыльным сторонам ее рук. Осторожно трогаю, чтобы не спугнуть ее.
   - Так, - она нервно пожимает плечами, трясет головой.
   Люди, слабые духом, способны лишь самих себя покалечить.
   - Расскажи, - прошу вкрадчиво.
   - Ну... - она мнется, - ну - хреновато все-таки было, что тебе сказать.
   - Из-за него?
   - Нет, просто в общем. У тебя уже было такое, когда ты в такой прострации, что не можешь даже думать? И тем не менее, из тебя все прет, прет... И не знаешь, куда его... Это было в тот самый вечер. Я стояла в ванной и лила себе на голову холодную воду из крана. И это желание - что-нибудь сделать с собой - возникло вдруг из ниоткуда и предстало передо мной. Ну я и нашла в ванной папино лезвие. Старое такое, сейчас такими не пользуются, а у него они почему-то до сих пор лежат. И начала водить им по рукам. Было странно, как сразу начало жечь. Вода капала на царапины, от этого жгло сильней... Нет, я бы никогда не стала резать вены. Не тот характер. Но вот так, чтобы почувствовать реальную боль...
   - Оксан...
   - А потом я, как последняя идиотка, еще сделала крестообразный надрез на щеке. Пометила себя. Обеспечила себе расспросы со стороны родителей, одноклассников. Даже учителей.
   Вглядываюсь - точняк. Вот он, бледненький длинный крестик. Ах ты ж е-мое, а...
   - И что ты им сказала?
   - Что поцарапалась о куст шиповника.
   Мне хочется спустить с нее штаны и выпороть. И на сей раз - ничего эротического. Но этот "куст шиповника" меня добивает окончательно, и я не в силах сдержать нервный смех. Чуть не подавился картошкой. Она говорила спокойно, охотно, даже с увлечением рассказывая мне подробности своего самоистязания.
   - Дура ты.
   - Да, знаю, - кивает она.
   - Оксана, я серьезно. Ты очень глупая. А ну, посмотри на меня.
   Смотрит аж с каким-то любопытством. Вот больная.
   - Никогда так больше не делай. Поняла?
   Потупив глаза, кивает. Да, с ней не соскучишься. Передыху не дает. А как я тащился от ее потеплевшей попки на моих коленках, каких-то минут пять тому назад смакуя ее ужин. Теперь же впору дрябнуть.
   Да, я наелся, но еще не напился. И горько сожалею, что она слезла с моих колен, чтобы убрать со стола посуду.
   Мы вновь устраиваемся в моей комнате. Так, есть еще Баккарди и на потом - еще какие-то остатки Текилы. Сойдет. Мне нравится бухать с ней.
   Она откидывает голову назад и закрывает глаза:
   - Так, хватит пить. Устала.
   - Что, спать хочешь?
   Подливаю ей еще, сам не зная, на какой ответ мне надеяться.
   - Да нет, не хочу что-то. Бывает у меня иногда - и вроде недосплю, а заснуть не могу. Бессонница, что ли. Я ж газеты разношу, знаешь? - вскидывается взглядом на меня. - Ну, типа, денег подзаработать и все такое.
   Да? А у вас, в вашей глухомани их кто-нибудь выписывает?
   - Прикинь, в пол шестого, до того, как в школу, из дома вылазю и - вперед. У нас фонари еще не горят в это время, - помню, как же. - Мне фонарик даже выделили от издательства.
   Да, выходит, не один я такой бедненький, с моими "посменно".
   Она утапливается в кресло и подносит канареечно-желтую жидкость "Баккарди-О" чуть ли не к самому своему носу. Задумчиво уставившись на грань бокала, скосив глаза, говорит:
   - "Ночи" ... - и глухим голосом читает бокалу:
   В реки кофейно-черных водах
   Бежал мой сон и скрылся где-то...
   Эй, ночь, куда меня уводишь?
   Зачем не сплю я до рассвета...
   Кто я - лунатик или фея?
   Сижу, уставившись в кристаллы
   Жидкие, перед их светом млея,
   Хоть на свету - и всё ж во тьме я
   Смакую бодрую усталость...
  
   Ты знаешь, ночь, а мне - по кайфу,
   То есть, по нраву эти глюки,
   То есть, сны наяву. И арфа
   Моя, что хнычет эти звуки
   Тупо... Да, но неустанно -
   Как видно, жить я не устала;
   Явился новый стих незваный,
   Навязчивым он грубияном
   Вдруг записать себя заставил...
  
   Так что же, ночь, к чему ты клонишь?
   На что склоняешь ты меня?
   Уж как давно во мне все стонет
   И молит: "Ляг, тебе пора
   Закрыть глаза, заснуть, забыться,
   Ведь ты же любишь сны смотреть...
   Тому же, что во снах - не сбыться,
   Скорее, смыться, то есть, скрыться,
   Тебе же - жить, любить да петь...
   Но прежде - сон, тебе он нужен -
   А ты в кофейный океан
   Нырнула... Да, поверишь, хуже
   Ты не могла придумать лужи,
   И твоя бодрость - все обман...
  
   Иди же спать..." да, так все стонет.
   Хоть ночь - нежна, кто-то сказал, -
   Да сон (в какой меня не клонит),
   Видать, той книги не читал...
  
   Конец придет ли этим бредням?
   Сегодня ль он еще придёт?
   Еще один лишь стих последний -
   И всё, и спать, ко снам - вперед...
   Прощай же, ночь, уж скоро - утро,
   Я спать пойду, не обессудь.
   Ты ж - улыбнись еще кому-то
   И укради его минуту,
   А мне - заснуть, заснуть, заснуть...
  
   Это тогда из тебя "все перло"? И ты тогда не могла уснуть? И из-за этого написала стихи? Я не знаю, талантлива ли она. Не знаю, нравятся ли мне ее стихи. Не понимаю я в стихах, да и не интересуюсь ими. Кажется, она прочитала мне их не для того, чтобы я ей что-то о них сказал, а так.
   Ее взгляд - уже пьяный, косоватый, неуверенный, но глубокий, как любой ее взгляд, выныривает из-за бокала; исподлобья она смотрит на меня.
   Я улыбаюсь ей как можно нежней. Приятно, что она поделилась со мной своими стихами. Ведь, небось, из такой глубины, из себя вытащила, не постеснялась.
   Она улыбается мне в ответ. А я говорю ей:
   - Ты - поэт... поэт... поэ-... тесса...
   Она заливается смехом. Веселым - значит, не запорол я.

7. Еще припев. Здесь - музыкальный взрыв

   Недоумеваю, когда закончится в моем бокале эта отрава под названием Баккарди-О. На хрена вообще мешать эти гребаные лонгдринки. Чтоб на подольше хватило? Почему не сразу - хлоп, хлоп - все, готово, годишься, пойдем в койку? Отвык я от этого, что ли? От выпивки, в смысле?
   Она рассматривает у меня на стене "мангу", нарисованную Тохой. Одно время он этим увлекался. Эту я повесил, потому что здесь вместо полуголых сисястых и жопастых девочек-школьниц начальных классов, пронзающих лазерными мечами ниндзь и чудовищ, нарисован какой-то чувак с тигром.
   Показывает на него своим бокалом с канареечным Баккарди-О:
   - Прикольно. Я хотела сделать себе татуировку. Тигр, ломающий лилию. А кругом - мое имя китайскими иероглифами.
   Так, понятно. А мне тебя заломать охота. Сломать, подмять под себя, навалиться на тебя всем телом, а ты чтоб только пищала, попискивала подо мной. А я бы беспощадно тебя шпилил, упиваясь этими твоими писками.
   Допивая (ну, наконец-то), говорю:
   - Так манга - это ж японское!
   - А пофигу. Я и анимэшки люблю. Но только "взрослые", чтоб со смыслом.
   - Они все со смыслом, - утверждаю я, потому что и вправду так думаю. - А тебе какие нравятся?
   - Хайяо Миядзаки - все без исключения. "Принцесса Мононоке", например. Тема такая - дикая, романтическая - ну и добрая, как все у него. А музыка-то в его анимэ! Кстати, а чего это мы у тебя без музыки сидим?
   А, давай. Музыка - это хорошо.
   Включаю ей мой обычный плейлист, состоящий, в основном, из кисляка, который надо слушать громко. Ну, есть там еще и трэнс, но от него клонит в сон. Слушаем ATB "Let U go". А че, вполне красивенькая, романтическая мелодия?
   Короче, ее не прикалывает. Она сидит, уткнувшись в кресло со скучающим видом:
   - Мн-да... Мне тоже нравится ATB... А вот если я свой музон тебе поставлю?
   Пожимаю плечами: - Можно.
   Пока я вожусь с солью и лимончиками, она достает из своего рюкзака диск - видимо, один из тех, что "играют в ее ушах в автобусе".
   После ревуще-ноющего интро электрогитары слышу надтреснутый, хрипловатый, пьяно-плачущий мужской голос, который начинает надрывно выть:
   Приготовленья займут полчаса.
   Я подставляю ветрам паруса.
   Я знаю, что вена - моя
   Эрогенная зона...
  
   Я уже пел об игле и шприце,
   Страшно тоскуя по дикой весне,
   Жутко поведуя о наслаждениях мозга.
   Это не жизнь, это ниже ее.
   Радостно песни поет воронье,
   Хрипло играя на нервах больного ребенка-а-а-а.

"Эрогенная зона"

Copyright by Чиж и Сo.

   А-а-а - это точно. Ума не приложу, чем эти стенания лучше моих вполне цивилизованных треков. И как они должны помочь мне довести девушку до нужной мне кондиции. Потому что спаивать ее до бесчувствия, а потом иметь пьяную я тоже не хочу.
   Говорю ей честно:
   - Слушай, это - бред какой-то. Он будто только что из Афганистана вернулся.
   - Так это же Чиж! - возмущается она. - А ты че - вон, только такое слушаешь?
   - Ну, почему, если музыка нормальная, могу послушать и что-нибудь роковое.
   - Что, например?
   - Не знаю.
   - Вот мне нравится и русское, и всякое, например...
   - Про че поют? Ты поясняй сразу.
   - Ладно. Значит, я люблю из американского: Нирвану - сиэттловский грандж, сплошной надрыв, не вылезающий из "под кайфом"; у них даже анплаггд-версии могу слушать, Аэросмит - это как целый мир, тут кайфовать можно, как от всего вместе взятого, так и по отдельности от: его голосового диапазона, тембра, экспрессии, мелодий их цепляющих, слишком красивых, чтобы быть тупым, долбящим роком, гитары, что живет своей жизнью и такое вытворяет, аранжировок, заводящих с полпинка, и все это при всей своей гениальности настолько нравится миллионам, что их можно было бы обозвать мейнстримом, для которого они слишком "плохие", грязные и порочные - но насколько влекущие!
   Произнеся "влекущие", она приоткрывает рот, а в глазах ее - не знаю, влечение, что ли? Мне, короче, от "этого" жарко становится. Она вошла во вкус:
   - Оффспринг - скорость, басы, рвущие гитары, ноль вокальных данных - и все же из-за них я мечтала научиться кататься на скейте, потому что это - круть, круть, круть. Грин Дэй - о, моя отдельная любовь. Мелодика вокала - он у него такой классный, надтреснутый и певучий - и гармонии такие мажорные, жизнеутверждающие, но панковские, социальнокритичные тексты так и режут, стонут, надламывают душу, словно городское, тусклое белое небо отражается в лужах мазута.
   Да это страсть самая настоящая у нее в глазах, в голосе... Знали б они... все эти... как их там...
   - Мне и британское нравится... бритпоп - Оэйсис... они - те еще скоты, конечно, нарики последние... но музон их... о-о-о... это рок-н-ролл, чувак, реальный рок-н-ролл, вот что это такое... просто, чисто, без направлений, отклонений, черт знает, чего... и при том современно и круто... и подсаживаешься четко на их музыку... они грызутся с Блёр - это весело... этакое противостояние современных битлов с современными стоунами... но Блёр мне тоже нравится, Гарбэдж - труба она, а не телка, сильная, опасная, сексуальная, со страстным голосом, хоть и считаю, что он у нее не ахти какой, но зато сколько экспрессии, душой поет, -
   - Это ты такой себя видишь?
   - Что ты! Куда мне до нее! Она же икона ходячая! И по правде отрывная, а я только корчу из себя...
   Надо же, а самооценка - верняк...
   - А из нашего - весь русский рок фактически. Еще Агату люблю - они особняком сточт и от них можно либо тащиться, либо не тащиться, середины быть не может. Сплин слушаю - даже Ленку к ним приучила, потому что они еще наиболее попсовые по сравнению со всем, что я слушаю. А Цоя или ДДТ вообще могу слушать всегда, везде и в любом состоянии. Про них даже сказать мне нечего, что бы ни сказала - все равно будет мало и не то, не то, не такие они.
   Блин, послушать бы хоть что-нибудь из всего этого, что ли. А то пустозвон какой-то, так - одни названия.
   А она продолжает свои мысли вслух. Ей явно не с кем ими обмениваться. Настюха, по моим сведениям, таким не балуется, а Ленка - меня удивляет, что она ее вообще к чему-то из этого "приучила", ведь она явно с трудом понимает слова сих песен, на русском говорит и то скромно.
   - Нет, мне и из старых тоже некоторое нравится. ПикНик, например. Крематорий. Кузьмина люблю очень, особенной любовью. Вот слушаю какую-нибудь музыку, разную, любую, много всего, а потом включу Кузьмина и понимаю, что все остальное - НЕ ТО. А еще иногда слушаю... совсем другое..., например, Высоцкого. Твой папа никогда не слушал Высоцкого?
   - Кого?
   - Понятно, - сдается она, особо, впрочем, не парясь. - Значит, русское тебе вообще не предлагать?
   Пожимаю плечами.
   (Со смиренным вздохом): - Ладно. Ой, да я же забыла про "перцев"! Так, тогда послушаем "перцев". Ты со мной?
   - Э - да, наверное...
   Блин, да она - про музыку... Соображаю уже туго, что ли?
   Достает из рюкзака еще один диск.
   - Послушай, ты чего, все это всегда с собой таскаешь?
   - Ес-тес-с-с-на, - цедит она сквозь зубы и возится с установкой. - Так, ну теперь - слушай.
   Внимаю нежным, спокойным, струящимся из ниоткуда и наводняющим комнату звукам, извлекаемым Джоном Фрушанте из электрогитары, пока Антоха Кидис гортанно-глухо и задумчиво бубнит нам с Оксанкой про то, что обрел-таки свой компрессик для перевязки ран, нанесенных ему героином, и влюбляюсь потихоньку в эту доселе незнакомую, вернее, игнорируемую мной музыку.
   То было первый мой тет-а-тет с "перцами", до этого, услышав по радио или увидев на муз-каналах, я их постоянно переключал и не воспринимал вообще никак. А сегодня - то ли ди-джейн мне попалась такая убедительная, то ли созрел я тогда, дорос до кроссовера?
   Тот шрам, вот бы тебе его увидеть,
   Всезнайка, язва ты.
   Закрой глаза, тебя я поцелую,
   Ведь только птиц,
   На небе этом одиноком вижу я лишь только птиц
   На небе этом одиноком вижу я лишь только птиц
   На небе этом одиноком вижу я лишь только птиц...
   Scar tissue that I wish you saw
   Sarcastic Mister Know-it-all
   Close your eyes and I'll kiss you 'cause
   With the birds I'll share
   With the birds I'll share this lonely view
   With the birds I'll share this lonely view
   With the birds I'll share this lonely view...
  

"Scar tissue"

Copyright by Red Hot Chili Peppers

   Половины слов я не понимал, не понял бы даже и на трезвую голову, и владей я английским гораздо лучше, чем владел тогда.
   Но эти звуки - Джон их просто плавил, а выплавляя, отправлял в пространство, в каком они звенели еще некоторое время. А Кидис - певец он не бог весть какой - в своем этом певческом несовершенстве под звуки эти был абсолютно идеален и пел под них так, что щемило абсолютно везде. И не слышать, не слушать этой волшебной музыки, игнорировать ее не представлялось возможным даже, заткнув уши.
   Я влюблялся и в малопонятный мне текст, гармонировавший в моих ушах с музыкой. И плывшие на меня магические звуки приятно плавили мозги, окутывали волшебным, тонким, светящимся, прозрачным покрывалом. Голубоватым, так ли мне показалось? Мелодию сопровождал абсолютно отпадный, "фирменный" фанки-бит "перцев", создаваемый ритм-гитарой, под фирменными же пальцами Джона, басом Фли и ударной установкой, повергающий в состояние расслабона и немереного кайфа. Нет, я не знал тогда, что слушаю шедевр, но инстинктивно почувствовал и понял это.
   Она внимательно наблюдает за мной, утопившись в кресло, не проронив ни звука.
   - Ну че, вставило? - смеется, когда песня этаким замедленным "ахом" и гулом оканчивается, и я понимаю, что ей очень хотелось, чтобы "ее" музыка мне понравилась.
   - Круто, - охотно признаю я. - Дашь пережечь?
   - Не вопрос, - сияет она, уже явно счастливая. Вот как это для нее было важно.
   А самому вдруг захотелось признаться ей, что под эту музыку охотно посмотрел бы стриптиз в ее исполнении. Да ну ее, она ж шуток не понимает. Испортит еще весь кайф мгновения.
   Но она его все равно портит, протягивая многозначительно:
   - Конечно, от такой музыки наверно пиначит больше, если слушать ее под дурью. Или чем-нибудь пожестче...
   - А ты, типа, пробовала? - спрашиваю ее вызывающе, раздосадованный ее неумением улавливать, что в этот момент она все запорола.
   И тут же мысленно умоляю ее: "Только не ври! Ну пожалуйста - не ври! Мы же с тобой оба прекрасно знаем, что нигде и никогда никакой дури ты не пробовала. И вряд ли попробуешь. Вряд ли переступишь через грань одной затяжечки. А жесткач - это вообще не твое. Дух у тебя не тот. Не бунтарский, как бы там папаша твой тебя ни честил. И ещё одна маленькая, но существенная деталь: несмотря ни на что, у тебя есть мозги. Да, они есть, я это понял окончательно, как бы ты ни лепила всем эту тупую показуху, посмотрите, мол, на меня, какая я безбашенная оторва, вы меня еще не знаете... Да знаю я тебя, милая, знаю. По сути своей ты - девочка-пай, на поистине рискованное не пойдешь - не перепрыгнешь через "козла", уж я-то вижу. И все твои рывки туда, к запретному, куда так манит твою романтическую натуру - всего лишь американские горки. С пристегиванием, с креплением. И даже с дядечкой, проверяющим перед каждой поездкой, все ли прочно и надежно застегнуто. И никаких тебе прыжков банджи. А и не надо. Ведь так лучше. Пойми, мне это больше нравится. Катайся себе, а я внизу подежурю. А потом встречу тебя с распростертыми, всю такую навеселе - мол, привет, родная, дрябнула адреналинчику? Наглоталась? Разогрелась - со мной поделишься, а? Пойдем теперь вместе кайф ловить. Безопасный такой, хороший. Он, знаешь, какой бывает? Нет? А я научу - офигеешь."
   Ну так как?
   - Нет.
   Да, вот оно. Нет. Нет - вот честный ответ на мой вопрос, пробовала ли она. Молодец. Поперли дальше, может, сделаем из тебя человека, а из нас - пару. Пару человеков. Так, гоню я что-то. По ходу, хватит уже бухать, у меня же еще планы.

8. Импровизация. Гитарное соло

   Она полулежит на кресле, тыкая пальцем в обшивку, проводит по ней странные линии. Глаза то закрывает, то открывает. Сейчас уснет. Тыкается носом в спинку: - А оно удобное...
   - Оксан... а... это... у тебя есть сейчас кто-нибудь?
   Она оживает, просыпается из своего транса, глядя на меня с явным удивлением.
   - Да нет. Стала бы я тут с тобой зависать...
   Ну так от Длинного гульнула же. Или я это только что вслух произнес, пьянь недорезанная? Видимо - да, потому что она возражает:
   - Там это было совсем другое. И мы только целовались.
   Ох, уж эти мне различия. Ладно, понял. "Сама", типа. А хоть бы и нет. Я, бляха, один такой замечательный и ты это поймешь. Так, теперь спроси меня. Спроси - буравлю ее взглядом.
   - А "у тебя есть сейчас кто-нибудь"? - передразнивая, в тон мне спрашивает она.
   Вместо ответа я широко улыбаюсь озорной, перекошенной улыбкой, качаю головой. Стараюсь изображать на лице страсть и обольстительность. Наглостью своей очаровать.
   - А то тебя, помнится, подобные мелочи тоже не останавливали...
   Помнится... что ей там еще помнится... Интересно, она понимает, что я ее сейчас хочу? Не думаю. А я хочу душно и по-пьяному необузданно. Смотрю на нее тяжело, мутно, ем ее взглядом, под которым она и не думает ежиться, а лишь смотрит в ответ.
   - Оксан... - выдавливаю, двигаясь к ней.
   Текилу высосали всю. Да и будет, нормалек. Пора переходить к следующему отделению. Созрел я. Давно. Просто сейчас сдерживать это нет больше никакой возможности.
   - Нет.
   На сей раз это - ответ на вопрос, которого я не задавал, но который, тем не менее, сам вылез из меня и расположился между нами в воздухе.
   В ее взгляде нет страха, скорее, усталость и что-то похожее на разочарование. И понимает ли она, что сама же только что поставила мне музыку, под которую прекрасно можно было бы заняться сексом.
   - Ну, Оксан...
   - Я же сказала: нет, - смотрит на меня в упор.
   Как - нет? Я хочу так мучительно и соображаю так мутно, что до меня даже не сразу доходит, что это - стоп-кран. ОБЛОМ. Самый настоящий. А кто намекал, что перепихнуться любит? А теперь - нет?
   Постой-постой, а к чему тогда все это было, копошится во мне злой, недовольный вопрос... Ты тут перед ней, как дурак. Ну да, типа, звал ее "поговорить", но кто ж на это ведется-то?
   "Она ведется", - отвечает мне сейчас же другой голос, монотонный и спокойный. У нее на этот счет, как и обычно, какие-то свои заскоки.
   - Окса-а-а-ночка...
   На жалость давануть, что ли? Мол, такой вот я весь тут, парень - хоть куда, сгораю от желания, ну давай, ну что тебе стоит? Сама же сказала: почему не быть сексу, если все хорошо между двумя взрослыми людьми? Хорошо же между нами? А?
   Она подтверждает мои предположения относительно заскоков:
   - Андрей, если ты будешь докапываться, я в подъезд уйду. Там до утра пережду.
   Правильно. Там не страшно. Ах, стерва. Да и сам - дурак. Зачем до такого было доводить. Ладно, ладно, допер. Подождет это. Пытаюсь перевести все в более безобидное русло. Потому что никуда, ни в какой подъезд я ее отпускать не собираюсь. Один раз уже запорол по пьяне, тогда, с танцами в Wheel, второго раза быть не должно.
   - Глупая. Я ж просто обнять тебя хотел, - говорю ей тихо, подхожу и правда обнимаю.
   Сначала насильно, потом она поддается. Уже от этого хорошо мне. Приручать тебя придется, да что поделаешь. Мог предположить, на что иду.
   От горячего ее тела, которое угадываю сквозь одежду, стараюсь погладить, урвать, что получится. Меня бьет уже знакомая мне лихорадка. Вот оно, вот.
   Она втягивает в себя воздух, поэтому вместо округлостей у меня под руками ее ребра. Да ей тоже хорошо. Мне же вставляет от нее в моих руках, от нее, уткнувшейся в мою грудь. Ух, упрямая какая... Колючка... Когда уже перестанешь ершиться, привыкнешь к моим рукам... Ну вспомни их, вспомни ... Насильно поднимаю ее лицо за подбородок.
   - Ниче не будет, если сама не захочешь, - шепчу ей, обдавая ее алкогольные пары своими.
   Она кивает, опустив глаза, а я заставляю ее их на меня поднять. Продолжаю улыбаться, не сводить с нее глаз, словно это не она меня своими гипнотизирует, а я - ее. Потом, пользуясь тем, что она немного раcслабилась и обмякла, легонечко касаюсь губами ее губ. О-о-о-х-х-х, вот же оно опять, и как тут держать себя в руках?.. Будь мужиком и все будет, твержу сам себе.
   - Спать давай, а? - улыбаюсь как можно ласковее, нежнее в ее смущенные, упрямые глаза.
   Она кивает. Ну, слава богу, хоть так.
   - Только... можно еще раз? - прошу ее смиренно, легонько провожу одним пальцем по ее лицу, глажу косички, наматывая их кончики на пальцы.
   Пользуясь тем, что не получил решительного отпора, привлекаю ее к себе опять. Жадно впиваюсь в ее губы, вталкиваю язык к ней в рот, опять - почти насильно, почти против ее воли, сладостно смиряю ее, чувствуя ее податливость, проникая как можно глубже в нее - да, да, она поддается мне, моим страстным поцелуям. А, чем черт не шутит - мои руки скользят под ее упругую попку, нет, не хочу через штаны, влезаю в них - да-а-а, вот она там, сладкая, голенькая, и я ловлю этот долгожданный кайф, сжимая ее, еще, еще, как она напрягается, и сколько же лет я о ней мечтал. Поднимаю, потом опускаю ее на кровать - нет, не катит, укоризненно вертит головой мой упрямый котенок. Изгибается, однако, вот засранка, пока я целую ее шею, плечи, залезаю под свитерок, под лифчик и ласкаю то маленькое, теплое, нежное, мягкое, что успеваю там нащупать, вжимаю в себя живот, задохнусь, на хрен, когда чувствую, как что-то еще меньшее, твердое и упругое тыкается в мои ладони, щекочет их. Пытаюсь расстегнуть ее штаны... - но она вырывается, маленькая сучка. Сладкая, сочная, горячая сучка. Упрямая, как осел.
   Устали оба, как черти. Пьяные в жопу. А тут еще стояк этот гребаный, несмотря на все бухло. Злит, долбит меня все это. Но мне, типа, сказали "нет", я ж, типа, подчиняться должен, терпеливо ждать, когда этой маленькой, упрямой стерве заблагорассудится дать мне. Долбаным маятником кидает меня из стороны в сторону между нежностью и грубостью.
   - Ладно, понял, понял, - стараюсь шептать, чтобы не услышала злость у меня в голосе. - Ложиться давай.
   - Я у Антона лягу, - протестует она. - Ты не отстанешь. У вас тут полно пустых комнат.
   - Оксан, я ж не зверь какой-нибудь. Я обещал.
   Я больше жизни хочу, чтобы она сейчас спала рядом со мной в моей постели. Больше жизни. Где ей спать - вопрос решенный.

9. Фэйд-аут

   Какое счастье, что она, видимо, не признает спанья в одежде:
   - Дай мне какую-нибудь твою футболку.
   Я даю ей что-то поменьше, покороче. Она натаскивает на себя мою командную с надписью RSV Bad Carlsheim 1882 e. V., которую я носил лет в тринадцать, снимает под ней лифчик. Трусиков мне не показывает. Я уже в кровати, пожираю пьяным взглядом каждое ее движение, остренькие выпуклости сосков, выпирающие из-под моей футболки, которой хочу оказаться в этот момент. Они что - всегда у нее твердые или только сейчас? Так я возбудил ее? Да или нет? Косички она лишь слегка ослабляет, не расплетает.
   - Иди ко мне, - мямлю я. - Иди спать.
   Она ложится в мою постель, поворачивается ко мне попкой, сворачивается калачиком. Я обнимаю ее, глажу спинку и попку, целомудренно стараясь на залезать в трусики или под футболку, а то, знаю, лишат всего сладкого сразу и насовсем.
   Мазохист хренов, обдаюсь этим жаром, упиваюсь им. Горячее, нежное, полуголое тело самой желанной девушки на Земле прямо здесь, рядом со мной, в моих руках, почти подо мной, а мне не разрешают насладиться им, войти в него и сделать ее, эту девушку, моей женщиной.
   Тихо, но так, чтобы она слышала, печально вздыхаю, целую ее шею, прижимаюсь к ней лицом. Ну невозможно оторваться от нее. Ну просто нет сил.
   - Оксаночка...
   - Андрей, давай спать, а? Знаешь, как я устала, - сонный, глухой голос откуда-то из подушки...
   - Хорошо. Только обними меня.
   - "Только обнять"? - оборачивается, передразнивает уже немного раздраженно.
   Зачем спросила? Зачем нарываешься? Сама виновата.
   - Нет, не только. Еще поцелуй. Сама, - смотрю на нее вызывающе.
   Она ошеломлена наглостью, а я продолжаю упрямо:
   - Да! И если мне понравится, я разрешу тебе остаться в моей кровати. Ведь тебе же тоже хорошо со мной? Я же вижу. Или боишься?
   Кажется, провокация, взятие на понт - правильная тактика, если хочешь чего-то добиться от Оксанки. Она обнимает меня, потом тихонько, нежно целует в губы, а я, подхватывая этот первый ее поцелуй, подаренный мне, по обыкновению вхожу языком в ее ротик. Она гладит мою грудь, ее пальчики скользят вверх по моей шее, ласкают мое лицо, я поглаживаю ее попку и даже тихонько ласкаю груди под футболкой в надежде, что она не заметит и не начнет вырываться.
   Она замечает, но все равно не вырывается. Нет, она дрожит, она трепещет от моих прикосновений к ее маленьким, нежненьким бугорочкам. Закрыв глаза, легонечко стонет, когда я обхватываю их всеми ладонями, легко, легонечко сжимаю их, большими пальцами глажу, тру, обрисовываю твердые, восставшие сосочки, тыкающиеся мне в ладони. Закрыв глаза, воображаю, что ласкаю, осторожно делаю женщиной совсем юную девочку, срываю хрупкий, нежный, но уже благоухающий цветок. А она и есть такая для меня. Мой цветочек, шепчу мысленно. Колючий только, зараза.
   Мы целуемся долго, потому что я держу себя в руках, в тисках, из последних сил обуздывая ревущего ревом зверя. Я задыхаюсь от того, что она не разрешает мне выпустить этого зверя наружу, не дает мне трахнуть себя, напиться ее медового сока, источаемого ее сладким, пьяным, разгоряченным телом. Упираюсь в нее стояком, перебарываю желание просто изнасиловать ее, уже в процессе доказать ей, что ей не может быть со мной как-то иначе, а лишь хорошо, фантастически сладко, незабываемо прекрасно. Некая стрелка во мне постоянно колеблется между наслаждением близостью с ней и злой похотью, жгучей обидой на нее за ее тупое упрямство. Еще у меня, у нас головы идут кругом от немереного количества выпитого.
   Уткнувшись друг в друга, она - устало, я - обиженно, бормочем друг другу, она: - Спокойной ночи... - я: - Спокойной... коза...
   В объятиях друг у друга мы засыпаем.

ГЛАВА 9 Проснувшись

   Следующее утро после концерта "перцев" я какой-то раздолбанный. Тупо зависаю дома, не будучи в состоянии разобрать, перебрал ли с вечера или у меня сегодня просто ничего не клеится. Слоняюсь по комнатам, коих у меня немного, натыкаюсь на стены. Попытка отвлечься на свежем воздухе не дает желаемого результата - ловлю стекло, брошенное на велодорожке какой-то сволочью, и протыкаю себе шину. Лазю в магазине в поисках клея, который, скорее всего, долго держать все равно не будет, но покупать сразу новую резину пока неохота.
   К обеду, который готовить себе нет ни малейшего желания, мое настроение уже элементарно скверно. За дисс сажусь только после обеда, что плохо и непродуктивно, ведь по утрам мне работается лучше.
   К тому же мне постоянно кто-то звонит.
   Звонит Эльти, он забыл в моем рюкзаке не то какие-то ключи, не то магнитную карточку от офиса.
   Звонит мать, она спрашивает, не приеду ли я на эти выходные. Голос ее, слышимый в телефоне, меня почему-то особенно раздражает. Мягко, с тактично сдавливаемой яростью объясняю ей, что у меня - стресс, что я работал всю ночь над диссертацией и теперь жутко не выспался, что мне надо продолжать работу, так как на следующей неделе у меня выдуманная тут же сходу презентация частичных результатов перед диссертационной комиссией, следовательно, куда-либо ехать мне на эти выходные тупо некогда. Надеюсь, я не слишком ей нагрубил.
   В конце концов, звонит даже Тоха, вот уж не знаю, зачем. Мы с ним иногда чатимся, перезваниваемся же примерно раз в три месяца. В лучшем случае. Кажется, на сей раз он хочет мне что-то рассказать, то ли про какое-то выступление, то ли про какую-то новую телку, но у меня нет ни малейшего желания слушать.
   Ближе к вечеру идет дождь. Идет крупными, холодными каплями. Стоя на балконе, подставляю ему лицо и впервые за весь день ощущаю умиротворение, словно дождь успокоил меня, угомонил и привел в чувство. Как если бы я по неизвестной причине был не в ладах с собой, а он все размыл и очистил. Очистил меня.

***

   В ту короткую ночь, когда она спала в моей постели, мне успел присниться сон. Море, пляж из гальки, на каком я ни разу не бывал. Понятия не имею, где это. Солнце яркое, ласковое, свежий ветерок гуляет повсюду - и по моему телу. Я лежу на лежаке, одном из миллиона. Море отдыхающих, которые копошатся, занятые своими делами.
   По мне разливается что-то теплое, влажное и - кайф. Оглядываясь вокруг себя, вдруг осознаю, что тепло, влажно и кайфово мне от того, что Оксанка, сидя на мне, делает мне минет.
   Люди вокруг нас ничего не замечают и не обращают на нас ни малейшего внимания. Она в купальнике, ее волосы заплетены в две тоненькие косички, свисающие по ее широким, худым плечам с выпирающими ключицами. Ее покрасневшие губы, ее язык ласкают его умело и увлеченно. Она разогрела меня, вскипятила мне мозг, и я дышу учащенно. Затем, собрав их вместе, тяну ее за косички, насаживая ее ротик на него.
   Она берет его глубже, а у меня из груди вырывается глухой стон:
   - Да-а-а... вот та-а-ак... давай... девочка моя... умничка...
   Я на грани. Но мне этого мало. Я хочу ее всю. Она уже хорошенько завелась моим возбуждением, и я тяну ее за косы, почти насильно оттаскивая ее от него, вынимаю его у нее изо рта. Жадно целуя ее рот, ее влажные, вспухшие, покрасневшие губы, срываю с нее трусики купальника, впихиваю в нее руку, попадающую во что-то горячее, влажное, бездонное.
   Потом - хватит уже прелюдий. Рывком сажаю ее на него, сжимая, впиваюсь пальцами в ее попку. Она двигается на нем сама, солнце окутывает ее тело нежным ореолом, ласкает ее розовато-золотистую кожу. У нее за плечами - море, и она двигается на мне в ритм накатывающим друг на друга золотисто-бирюзовым волнам. Я плющусь от того, как она трахает меня, вводя в себя, слегка склоняется надо мной. Снимаю с нее купальник, беру в каждую руку по одной маленькой, тепленькой, нежненькой сисечке, которые сладко тыкаются мне в ладони твердыми, упругими сосками. Она дрожит, ее словно бьет током от того, как я ласкаю маленькую ее грудь. Она запрокидывает голову назад и сладко стонет. Ее глаза полузакрыты, на лице - почти боль от наслаждения. Я нагибаю, прижимаю ее к себе и теперь трахаю ее сам, входя в нее глубже быстрее, жестче. Лежа на мне, выгнув тело, уткнувшись в мое плечо, она кончает.
   Ее стон срывает мне башку, удесятеряя усилия, я продолжаю ее трахать, жадно тиская, сжимая ее тело. Она кончает еще раз, со стоном, затем, тоже со стоном, кончаю и я, изливаясь в ней. Она лежит на мне в полном изнеможении, не поднимая головы. Я тоже опустошен и тихонько глажу ее, обнаженную, ослабевшую. От испытанного оргазма по нам обоим разливается бесконечное тепло и сладкая дремота. Мы засыпаем друг в друге, она - на мне, а я - даже не выйдя из нее. Свежий ветерок гуляет по нашим телам, а вдалеке шумит море.
   О-о-о-х-х, шумит... Шумит у меня в ушах. Башку ломит, словно какая-то огромная, рукастая сволочь пытается то сдавить, то разломить ее, бедную, надвое. Уже светло. Слишком светло. Хоть утро хмурое и мутное, но свет этот режет глаза. Приподнимаюсь на кровати - а-а-а, бля-а, вот же сам виноват, надо было просто лежать... Что, в первый раз, что ли? Еще сушняк давит, да и мутит так, что боюсь, не добегу до заветного места. Ну прямо все тридцать три удовольствия. Гребаная мешанина, теперь вся суббота - в жопе...
   А ведь кажется, вечерок был неплохим, со мной же была... Так... А как же...
   Стоп, почему я один в постели? Мгновенно "просыпаюсь", в очередной раз встаю на кровати, на сей раз - рывком, о чем сразу же жалею. Нет, однозначно, ванной не миновать...
   После мне немного легчает. Вначале избегаю смотреть на свое отражение в зеркале, но решаю быть мужчиной... да, страшен, страшен...
   Так, ну где там моя... моя... порно-фея недорезанная. Где мой утренний минет? Неужели, свалила? Вроде, в этот раз не из-за чего было.
   Нахожу Оксанку сидящей на кухне один на один с бутылкой минералки, склонившуюся над стаканом. Завидев меня, смотрит исподлобья.
   Если мое отражение было страшным, то ее - не лучше, при всех моих теплых чувствах к ней. Белки глаз не оправдывают названия. Они красные, как у кролика. Да еще когда смотрят так - тяжело, напряженно, угрюмо, вообще делается дурно. Все лицо какое-то серое.
   Силюсь приветственно улыбнуться, корча лишь жалкую гримасу:
   - Что, хреново?
   Ее взгляд уже явно неприязненен. Что ж я могу поделать, пить я никого не заставлял. Ответом она меня не удостаивает, а я понимаю, что мне лучше сесть. Надо сказать ей что-нибудь хорошее. Если ей плохо, то придется задабривать, словно я виноват в ее состоянии.
   - А вообще - неплохо ж было, а?
   Неприязнь на ее лице сменяется лютостью, от которой меня тошнит вдвойне. Дрожащей рукой наливаю себе минералки, которой мне, само собой, никто не удосужился предложить. Так, полегче. Чтобы отвести внимание от моей абсолютной несостоятельности, пытаюсь продолжать "беседу":
   - Вот жалко, что есть нечего, да и не из чего приготовить...
   Что это, а? Мои слова ей будто пинка дали. В отчаянии я, истерзанный бодуном, вижу, что на место лютости на ее лице теперь приходит возмущение и некий ужас, наблюдаю, как она, видимо, не без усилия, встает из-за стола, хватает рюкзак, куртку, обувается...
   Ковыляю за ней.
   - Слышь, Оксан... - вот же наказание - все эти разборки, когда тебя так мутит. - Ты куда?
   Нет, она и правда выходит и топает вниз по лестничной площадке. Я тащусь за ней, поверженный в глупейшее, недоуменное состояние, бормочу:
   - Да ты чего? Куда пошла? Случилось чего? Да остановись ты, дождь пошел, промокнешь! - Пытаюсь схватить ее за рукав.
   - Не трогай. Руки убери, - вполоборота, угрожающе.
   Первые слова, которые слышу от нее сегодня.
   Перед домом, на воздухе как-то получше, но лишь физически. А вообще-то мне хреново. Плохо также и потому, что она не отвечает на мои расспросы. Под дождем ее косички висят мокрыми, унылыми плетьми, но она не обращает ни на дождь, ни на меня никакого внимания. Правильно, одну пневмонию я уже перенес, теперь за компанию болеть будем.
   Торчим мы на улице совсем недолго, ибо в скором времени появляется Ленка на родительском мини-вэне. Оксанка вдруг оборачивается, смотрит на меня. Взгляд ее искажен болью. Потом опасливо как-то смотрит в сторону Ленки, пока та паркуется. Когда Ленка останавливается, Оксанка открывает дверь и глуховато говорит куда-то в мою сторону, как мне кажется, для Ленки больше:
   - Пока.
   - Пока, - ошеломленно отвечаю я, наблюдая, как она плюхается на сиденье, откидывая мокрую голову назад, закрывая глаза. На вопрос Ленки: "Ксюш, alles in Ordnung?" Все в порядке? - отвечает, не открывая глаз:
   - Ja-ja, bin nur mЭde... Да-да, устала просто.
   И она уезжает. Она опять куда-то сваливает от меня, а я, окончательно приведенный в чувство ее бегством и дождем, который нещадным жаропонижающим отрезвляет, долбит мне в башку поздно, слишком поздно прозреваю. Да, в этот самый хренов момент, когда скрывается с моего поля зрения мини-вэн, меня лупит в искореженный похмельем мозг шаровая, и я понимаю, что, видимо, все-таки уломал ее ночью. Или как там еще все это у нас с ней было.
   Она уезжает, она уехала. А до меня дошло. И я лишь в состоянии стоять и тупо трясти башкой. Зачем трясти? Что, мол, прости, все вышло не так, как я для нас хотел, как надеялся, ждал, мечтал столько месяцев, лет? Прости, что ничего не помню? Что ничего не вспомнил утром? Что, в лужу мне шарахнуться на колени? Перед кем, урод? Беги, догоняй, типа "я все понял". А смысл? Вон, даже разговаривать не захотела.
   Давай, сука, мочи меня, мысленно говорю дождю, я ж еще не до конца вымок. Хочешь, утопи на хрен, может, ей будет это в радость.
   Плетусь домой, по дороге в ванной избавляясь от остатков чудненького вечера, потом прямо как есть, в мокрой одежде и обуви падаю на кровать, мордой в подушку, пропитываю ее перегаром и дождевыми струями, стекающими с моих вымокших волос. Лежу до вечера в каком-то забытьи, иногда проваливаясь в сон, чтобы ненадолго из него очнуться и затем провалиться снова.
   Когда я немного отошел и начал соображать, то попытался трезво подойти к вопросу и все взвесить. Но понять все, докопаться до сути вот так, соображая наедине с самим собой, как-то не получалось. Она не хотела спать со мной - по причинам, одной лишь ей понятным. А значит, злилась на то, что я ее все-таки заставил? Или что я там натворил? Однозначно до меня дошло лишь то, что она, судя по всему, ничего не собиралась рассказывать даже Ленке.
   Разобраться в собственных чувствах было нетрудно, но удовлетворения и покоя это не приносило. Сам все запорол - вот, как говорится, и весь сказ. Не того хотел, точняк. Хотел провести с ней ночь, но не для того, чтобы тупо использовать, а, как она сама изволила заметить, потому что это - нормально между мужчиной и женщиной. А я ведь мечтал сделать ее своей женщиной. Ну, так и сделал же, бил под дых злорадный, язвительный голос. Вот только жалко малость, что сам того не помнишь. Еще непонятно, кого она теперь больше ненавидит - это трепло Длинного, с которым, по сути, ничего не было или тебя, тупого, пьяного урода, с которым, увы, было.
   Бл...ть. Длинный. Меня опять что-то бьет, долбит так, словно хочет убить. Это ж она подумала, что я - так же, как он... От мучительного сознания этого, своей собственной тупости и того, что в ее глазах, должно быть, приравнялся к Длинному, сжимаю башку с закрытыми глазами и издаю стон, больше похожий на рычание. Какой же я мудак. Как же все хреново, как хреново... К чувству дикого, жгучего сожаления, раскаяния - в чем, я даже толком не знаю, потому что ничего не помню - вскоре примешивается желание действовать, что-то делать, попытаться все исправить. Да для начала выяснить, что к чему.
   В воскресенье я добыл ее телефон у Настюхи, которая на обмывании своих прав тоже хорошенько погуляла и проболела всю субботу. Что Оксанка уехала со мной, она как-то смутно помнила. Я наплел ей, что Оксанка, мол, вообще-то давала мне свой телефон, только я потерял его. И я начал ей звонить. На сотку. На домашний. С разных телефонов. Писать смс-ки, типа, возьми телефон. Сбрасывать, когда подходил кто-то из ее родителей или брат. Когда нарывался на нее, что происходило редко, то сбрасывала она.
   Не знаю, сколько времени продолжалась эта гребаная карусель. Мне становилось все тоскливее, я увязал в каком-то вонючем болоте, к которому, как ни странно, начал привыкать. Однажды я поймал себя на том, что не звонил ей уже дней пять. То же видимо, думала и она, потому что наконец взяла домашний телефон. На сотовом она меня тупо заблокировала.
   Услышав ее "Hallo?" - я выпалил, особо ни на что не надеясь:
   - Оксан, хорош, давай поговорим, а?.. Слышь, не могу так больше...
   Молчание в ответ, но и не сбрасывает. Качай, пока можно. Давай, с налета - самое главное.
   - Оксан, прости меня, я... не хотел, чтобы все так получилось.
   Молчит. Давай еще. Скажи ей, что сам не свой, что думаешь только о ней. День и ночь. Ночь и день. Твенти-фор-севен.
   - Оксан, мне жаль, я правда не хотел тебя обидеть.
   Опять это гребаное молчание. Меня начинает трясти. Это напряжение бьет по мозгам.
   - Оксан? - или свалила уже? Опять бросила трубку?
   - Оксан, я же даже не знаю... Скажи мне хоть... я тебя - что?.. А?.. Должен же я знать! - "повышаюсь" я. Все, не могу, напряжение идет по нарастающей, как снежный ком, перерастающий в лавину.
   - Нет, - слышу наконец злобный, язвительный ее голос. - "Ты меня" - нет, - затем опять молчание.
   Потом она говорит спокойней, ледяным тоном, говорит беспощадно, словно колет мой мозг ломом, и каждое ее слово отдается во мне головной болью:
   - Я сама тебе позволила. Мне ужасно хотелось спать. Ты задолбал меня, и я сдалась. Уже не было никаких сил бороться с тобой. Надо было просто уйти. Тупо перейти в другую комнату, но я... Видимо, плохо соображала, думала, что так ты скорей отвалишь. Вот и потерпела немножко. А потом самой было противно. Спать сразу перехотелось. А ты заснул. И я поняла, что больше натиска не будет, но лежать рядом с тобой уже не могла.
   Лом крушит одну мою косточку за другой, не только черепные, но и все остальные косточки, они с хрупом трещат, пока он работает систематично, беспощадно. Но я за тем и звонил, чтобы услышать все от нее. И считаю, что не все потеряно.
   Робко переспрашиваю:
   - Но тогда почему ты...
   - Почему злюсь? Да? Ну так мне всю жизнь хотелось, чтобы меня вот так, по пьяне отымели. И считаю, что нормальные отношения именно на этом и должны строиться.
   Блин, ну я понимаю, конечно. Ей романтики хотелось, чтоб ей сначала предложение сделали. Лапши на уши навешали. Ох, уж заморочки мне эти бабские. Но что поделаешь... Нет, но сама же сосала как убойно... стонала сладко-сладко... Урод - во сне твоем, напоминаю сам себе. Только бы не сболтнуть ненароком.
   - Оксан, прости, а? Я бы тоже хотел, чтобы все было иначе, совсем-совсем по-другому.
   - Да ладно, - она форменно брызжет желчью. - Что было - то прошло. Но ты же свое получил?.. - заводится вдруг, переходит почти на крик. - На фиг звонишь теперь? Извиниться?
   Что?.. Вот же идиотка. Истеричная баба. Она думает, мне только одного этого было от нее нужно? Тупо, как скотина, трахнуть ее, а потом ничего не помнить? Типа, она одна, бл...ть, такая возвышенная, а все остальные - дерьмо? А так упрямо закрывать глаза на меня все эти годы? Е...ать мне мозги?
   Стиснув зубы, держу себя в руках. Ее пинки пытаюсь отвести, смягчить. Делаю шаг ей навстречу. Да еще какой:
   - Ты... нужна мне.
   Пауза.
   - Для чего?
   Тьфу ты, черт. Ну как с ней говорить?
   - Aк-сан, wie lange dauert n` das noch? BrДuchte ma` `s Telefon... Сколько еще? Мне б телефон надо.
   Братишка ее видимо.
   Она рявкает: - Bin gleich fertig! - Сейчас закончу. - (Мне): - Я серьезно спрашиваю. Для чего? То ты со мной мутишь на глазах у своей телки, а я, как дура. А я не люблю, чтобы надо мной издевались, на посмешище выставляли. То ты вообще всё, - в ее голосе почти слезы: - вообще всё-всё запарываешь, как будто я - только для того, чтобы в меня плевать, плеснуть - и порядок, - Почти рычит сквозь зубы каким-то не своим, низким, грубым голосом, будто сейчас загрызет меня сквозь телефон: - Еще раз популярно повторяю для тупых и глухих козлов, которые не хотят слушать, слушая - не слышат, услышав - не понимают, а поняв - не придают значения и просто плюют: Я вам не шлюха какая-нибудь!!! НЕТ - ЗНА-ЧИТ-НЕТ!!!
   Меня долбят уже не ломом - бомбят из тяжелой техники. Только мне кажется, что она дико преувеличивает и все эти ее ораторские вопли - не по адресу. А она завелась основательно. Мелодраматично так, зловеще-вкрадчиво спрашивает меня:
   - А знаешь, что мне Ромка сказал тогда, утром, когда все его козлы свалили, и мы остались с ним одни? Знаешь? Хочешь услышать? Я, дура, хотела приготовить ему завтрак и спросила, что, мол, в доме ничего нет? Не хотелось самой по шкафам шарить. Он мне: нет. И приготовить не из чего? Не из чего. Тебе это ничего не напоминает? Вы что все там - рехнулись, с грязью смешать меня решили? Не выйдет!!!
   Бля-а-а, ну какое же это имеет отношение к нам? Ну это же я случайно тогда сморозил. Ну как же она может меня с ним сравнивать.
   И я продолжаю копать:
   - Оксан, клянусь, это я случайно тогда сказал. Я и понятия не имел. Клянусь, я тебя понимаю.
   Да, отдаленно очень. Во фрагментах.
   - Что с того, что все так отстойно началось? Давай забудем, начнем с начала, а?
   - "Отстойно началось"? Да у нас постоянно все было отстойно...
   Неправда. Когда целовались - все было зашибись. Когда засыпали вместе, я был почти на седьмом небе. Ну, не считая нюансов...
   - ...и твои извинения ничего не меняют! Так зачем звонишь, повторяю вопрос?!!
   Несправедлива она. Чертов холерик. Не видит ни фига, вообще пелена на глазах.
   Ее пелена опускается и на меня тоже. Меня перемыкает, и вот уже это я ору ей в трубку:
   - Потому что не могу без тебя, дура! И не смогу без тебя.
   - Да?!!! Ах, во-о-от оно как, - как из пушки палит, вот стерва. И язвительно так: - А пока что смог.
   - Нет, не смог! Это была не жизнь, а - так. И это был не я. Э, хорош ржать, коза, я сейчас на полном серьезе говорю, - наезжаю, слыша на другом конце нервный, скептический смешок. Эгоистка хренова, только свое видит. На чувства других ей насрать. - Я ж выворачиваю перед тобой наизнанку свою гребаную душу. Оцени это, заткнись и слушай.
   Заткнулась. Спешу загладить, а то ее и приструнить-то по-человечески нельзя, сразу в бутылку лезет:
   - И прости, что груб с тобой, наболело просто...
   Так, что я там хотел ей сказать? Именно сейчас меня купорит какая-то сволочная пробка. Собираюсь с мыслями, но все, что я в итоге способен из себя выдавить, это:
   - Когда я думаю о тебе, мне хочется и петь, и плеваться одновременно. То есть, раньше хотелось и плеваться, теперь - только петь. Когда я тебя вижу, то все, все вокруг меня и во мне вдруг становится хорошо, как бы хреново ни было до того. Ты понимаешь? Скажи, ты хоть что-нибудь во всем этом понимаешь?..
   - Нет. И не собираюсь. Слушай, отстань от меня. Мне надоело все это разбирать.
   Ну, наконец-то мы хоть в чем-то с ней солидарны.
   - И мне надоело, - соглашаюсь обрадованно. - Давай встретимся! Ведь тебе же хорошо со мной было? Ну, в смысле, вообще.
   Как тупо и бездарно все. Не так надо было.
   - Не хочу. Все это не имеет смысла.
   Неужели вот так вот? Судорожно ищу соломинку, за которую можно было бы ухватиться и ничего не нахожу. Осознаю, что устал от всего. Устал от нее.
   Но мои губы твердят упрямо, помимо моей воли почти:
   - Оксан, ты неправа. Сейчас ты обижаешься, но это пройдет. И ты поймешь, что... что мы должны быть вместе. Ты совершаешь ошибку.
   - А ты ее уже совершил. Отстань от меня. И больше не звони.
   И больше я не звонил.
   Возможно, она сама не ожидала, что ее слова окажутся столь действенными. Вероятно, сказала она их просто так, и ей просто хотелось, чтобы я еще помучился, подоставал ее, подобивался, как делал когда-то Длинный. Но просчиталась. Не прошел со мной фокус. Либо же я должен был просто и грубо подъехать к ней и сказать: "Хочешь - не хочешь - ты - моя, поняла? И - разговорчики!" Но я не просек и этого. Кроме того, я действительно жутко, невыносимо устал от этой постоянной неудовлетворенности, самогрыза, тоски по ней. Может, решил я, она и права. Проще забыть ее. Вырвать из себя с корнем раз и навсегда. Вырезать на хрен. Чтобы не осталось ничего во мне от нее, ни одной проклятой занозы.
   Все эти годы, что мечтал о ней, я надеялся на что-то, думал, что просто нам просто не везло. Что не было подходящих обстоятельств. И вот вроде бы все было, как надо. Ну или почти все. И не срослось. И я той суматошной, волнительной весной сказал себе: "Хорош". И обрубил. Это оказалось проще, чем я думал. Просто я четко себе сказал, что отношения с ней невозможны, а тянуться за невозможным я вроде не привык.
   Выпускной был в марте. Аби я сдал лучше, чем ожидалось, на "два и три". По здешней шестибальной системе двойка - это хорошо. То есть, средней оценкой у меня в аттестате было "хорошо с минусом". Для конкурса на мой факультет хватило. Через полгода я перееду и начну учиться. А пока с головой ушел в работу и тренировки на триатлон. Тот самый, первый.
   И тут в моей жизни нарисовалась Анушка. Анна Крумменауэр. Имя-то какое звучное. Аней, Анютой или Анечкой, ее, по ходу, не называли даже, когда маленькая была. В ее семье не приветствовались русизмы, слава богу, только от них очистились. Себя она преподносила как "ана", выговаривая на местный манер. Нет, она даже не нарисовалась, а царственно вплыла, как десятипалубный океанский лайнер и, особо не спрашивая, водрузилась на привычное для себя место - гребаной королевы. Мы познакомились в начале лета на вечеринке в универе, устроенной для новичков, причем еще непонятно, кто кого снял.
   Вот она, лениво попивающая "кайпи". Взгляд гордый, насмешливый, немного надменный, золотые волосы спадают ниже плеч длинными волнами. Высокая (но не слишком), статная. Говоря доходчивей: жопа, сиськи, ноги - все, как надо. Красивая. И всегда прекрасно это осознававшая.
   Я удивился, когда услышал, что она из моих мест. Архитектурный дизайн. Что? На этот факультет был тогда жутчайший конкурс, и кандидатуры на поступление хуже "одного с минусом" даже не рассматривались? Не преграда для нее, ведь она с отличием окончила элитную частную гимназию в Данненберге, неподалеку от нас. Ей бы с такими данными да на медфак, но ей хотелось чего-нибудь "такого".
   Я беседовал с ней непринужденно, больше о предстоявшей учебе, о том, как тяжело найти на месте какое ни на есть жилье, даже не смея помышлять ни о чем таком, когда мне ближе к концу вечера милостиво дали понять, что я "угоден". Я так и не понял, как она могла не то, чтобы запасть - заинтересоваться мной.
   Когда спустя годы меня вконец извели ее властность, прагматизм и расчетливость, я начал грешить на то, что она уже тогда рассчитала, что на ее архитектурном дизайне бабла немереного не срубишь, как ни крутись, только если ты - лучший из лучших, единица на своем поприще. А вот моя специализация, если в универе поднапрячься, ушами не хлопать да устроиться на одну из топ-фирм, принесет начинающему без опыта работы сто двадцать штук в год до налога и отчислений. Не говоря уже о бонусах и повышениях автоматом.
   Сейчас я склонен думать, что, конечно, вряд ли она тогда уже успела вникнуть в подобные тонкости. А в то лето, когда мы начали встречаться, я просто был оглушен свалившимися на меня отношениями с такой бабой, как Анушка. В постели с ней было очень даже хорошо, но и на хромом ишаке к ней было не подъехать.
   Итак, когда я в конце лета поплыл-поехал-побежал на триатлоне, она рулила в моей жизни уже по полной, по крайней мере, внешне, с виду. Сначала, в первый год наших с ней отношений, мы жили порознь. Ее обучение и проживание тоже спонсировали родители. Затем мы съехались, найдя двухкомнатную квартиру. На меньшее она была не согласна, так как ей нужно было личное пространство.

ГЛАВА 10 Дождь в галерее

   Ну да, секс всегда был нормальным. Иногда даже очень, если Анушка не находилась как раз на прокачке прав и не выеживалась.
   Не сказать, чтобы она была жутко верующей, однако же Анушка вела активную жизнь во всяческих церковных кружках и мероприятиях, на которые и меня постоянно таскала. Своего рода соушл нетворкинг, приносящий подчастую даже пользу обществу. Ее семья, как и наша, еще в Казахстане принимала тайное крещение, только по евангелическому, а не, как мы, по католическому обряду. Это у большинства так, мы - своего рода исключение. И она просто тащилась от того, что я предпочел цивильдинст службе в армии и проходил его в одном стардоме. У нее был неплохой голос, и она пела в церковном хоре.
   Однажды они выступали в одной евангелической церкви. Современное здание, утопающее в зарослях розовых тамарисков и дрока, по весне цветущего желтым и столь популярного среди старых бабушек либо в планировании городского ландшафта.
   Церковь оштукатурена белым, с большим черным крестом из тонких металлических балок. Фронтально на фасаде правый угол обит металлической аппликацией из того же материала, изображающей в сюрреальном стиле Иисуса, голубя и солнце. Внутри - залитое светом, широкое помещение с кремово-белыми стенами. Кругом - цветы, в глубине - подобие сцены, обозначенной тем, что пол в том месте поднимается на две ступеньки. С высокого потолка свешивается, качаясь на цепях, нечто наподобие гигантского венка из белых цветов и зеленых листьев. На стенах кое-где картины и гравюры на религиозные темы, выполненные в современном, кое-где кубическом стиле.
   После выступления Анушка еще остается некоторое время, чтобы поддержать общинный треп. Я терпеливо жду, мечтая о велосипедной прогулке вдоль реки, пробежке по лесу, просто партии в танчики или чем-нибудь еще.
   На обратной дороге она требует от меня подтверждения, что мне понравилась их церковь:
   - Правда, там красиво? И так светло! Так приятно там находиться. Я так люблю бывать в ней. Буду выходить замуж только в этой церкви!
   Я не говорю ей ничего в ответ, лишь мягко улыбаюсь и паркую машину возле квартиры. Поживем - увидим.
   Тогда, после вечернего секса с ней мне приснился сон. Оформление было явно навеяно не столько сношением ранее и нашим походом в церковь, а, скорее, порнухой, изредка мною просматриваемой. То есть, пока Анушка однажды меня за этим делом не застукала и гневно не потребовала "завязать". Смотреть со мной она наотрез отказалась.
   Но удивительным был не жанр моего сна. Удивительно - а, собственно, удивительно ли? - было то, что главной героиней этой киношки была не Анушка, хотя она там тоже присутствовала. И - нет, это было уже не пляжное порно.
   Высокие стены из ракушечного камня, светло-серого с бежевым оттенком. Здание сакральное, стиль отдаленно похож на неоготику, но гораздо более прост и современен. Формы скромные, простые, но красивые, снаружи через открытые двери просматривается светлое помещение - наос, в котором напрочь отсутствуют фрески, раззолоченные мадонны и скульптуры с изображением распятого, кровоточащего Христа с мученическим лицом землисто-воскового цвета.
   Вместо этого там много цветов, а с правой стороны угадывается выход в светло-каменную галерею, по другую сторону которой - небольшой внутренний двор с садиком. Это похоже на евангелическую церковь. А повод, по которому я там - видимо, чья-то свадьба. Да, так и есть: на мне бежевый костюм и галстук. Остальные тоже одеты нарядно, "прилично".
   В толпе приглашенных, стоящих у входа в церковь, я замечаю девушку, похожую на Оксанку. Да, это она. Она одета в "маленькое черное", вернее, в ее случае это - "маленькое темно-синее", кружевное, коротенькое, узенькое и, как мне кажется, очень элегантное. Если сбоку посмотреть на ее силуэт, что я и делаю, то, лаская взор, приятно выделяется округлая попка, переходящая в длиннющие, стройные ножки, подчеркиваемые лаковыми кремовыми туфлями на высоком каблуке. Ее волосы собраны в высокую прическу, и лишь кое-где из-под нее на красивую длинную шейку как бы случайно выбиваются тоненькие завитки. Стоит в маленьком кружке, изредка переминаясь в своих туфлях на шпильке, от которых у нее, похоже, давно уже стонут ноги, вежливо слушает, иногда улыбается или даже смеется в тон всем.
   Я вклиниваюсь в разговор, и все бабье в кругу включая и ее тоже как-то сразу обращает на меня внимание, что в жизни для меня непривычно. По ходу, во сне я - офигительно-обаятельный сексуальный красавчик, весь из себя.
   Мы с ней незнакомы и даже не спрашиваем имен друг у друга. Она улыбается мне теплой улыбкой, которая обдает меня приятной голубоватой свежестью, в тон солнечному, ясному утру - да, сейчас еще утро. Теплая, свежая голубизна разливается во мне, и я сразу чувствую, что хочу ее самым нешуточным образом. Прямо здесь и прямо сейчас.
   И вот мы беседуем друг с другом, шутим и смеемся, уже давно забыв про всех и вся. О чем мы говорим - не знаю. Но улыбка не сходит с ее лица, становясь все теплее. Я чувствую, что завораживаю ее, особо не напрягаясь. Похоже, она тоже это осознает. Искренне, по-детски радуясь, даже не думает скрывать этого, шифроваться передо мной. Она показывает мне это всем своим телом и светящимся взглядом бездонных глаз.
   И все бы ничего, но тут рядом со мной появляется Анушка, нарядная, блистательная, в шикарном коктейльном платье, с безупречном макияжем и умопомрачительной прической. Она демонстративно берет меня под локоть, вызывающе смотрит на Оксанку, но теплая улыбка и тут не сходит с Оксанкиного лица. Теперь она расточает ее перед Анушкой, перекидывается с ней парой фраз, что обезоруживает Анушку, побуждая отбросить воинственность.
   По-видимому, Анушка решает, что бояться ей нечего - да она и не привыкла ничего бояться. Живя со мной, она уже успела усвоить, что ревновать меня ей следует, разве что, к моим тренировкам. Меня же происходящее раздражает, нет, бесит, тем более, что Оксанка с появлением Анушки перестает обращать на меня какое бы то ни было внимание. Теперь она даже не смотрит в мою сторону. Я возмущен.
   "Как она смеет? Кем себя возомнила?" - думаю я. Тем не менее, ее игнор меня заводит. Нет, там, во сне, я - явно какой-то избалованный женским вниманием ловелас. Пока они оживленно общаются, обсуждая архитектуру здания и молодую пару, мое недовольство растет.
   Наконец церемония венчания должна вот-вот начаться, и Оксанка со спокойной доброжелательностью говорит Анушке, только Анушке, не мне, что, мол, увидимся после на фуршете, а сейчас ей надо в свою компанию. Которой у нее нет, я же видел. Анушка тоже выражает надежду, что они увидятся и смогут еще поболтать. Да эти две бабы уже успели подружиться - вон, как спелись, думаю я, доведенный до точки закипания. Меня Оксанка упорно-весело не замечает, и, не удостоив взглядом на прощание, сваливает "в свою компанию".
   Я взбешен. Только что мне глазки строила, а теперь кинула... Ах ты, с-сучка... Вот сучка... Но... Я хочу ее... Хочу эту сучку... Ничего, от меня еще ни одна не уходила. И этой от меня достанется.
   Как вам мыслишки, а? А ведь думал я там, во сне, именно это. Нет, мне бы по жизни побольше такой самоуверенности...
   Нас приглашают внутрь собраться полукругом возле алтаря. Внутри нет церковных скамеек и вдруг быстро обнаруживается, что приглашенных гораздо больше, чем может уместиться без ущерба для них, поэтому мы тупо толпимся, наводняя собой наос. Она оказывается прямо передо мной, фактически прижатой ко мне.
   И тут, ощущая тепло ее тела, я забываю обо всем. О злобных мыслях, терзавших меня. О том, что ругал ее непотребными словами и хотел наказать. Вместо этого я четко осознаю, что она предназначена для меня. Что искал ее, теперь нашел и что сейчас, в этот самый миг хочу быть с ней, и меня ничто не остановит.
   Желание захлестывает меня, я глажу ее тело, нежно, потом страстно. Неистово. Сначала она ничего не понимает в толкотне, но потом, я же чувствую, замирает, задерживает дыхание, чувствуя, как незнакомые руки - мои руки, она к ним еще привыкнет - ласкают ее. Я просовываю руку под ее коротенькое платье - да она в чулках. Молнией в мой раскаленный похотью мозг бьет воображаемая картинка ее видухи в трусиках и чулочках, но уже без платья.
   Также молниеносно, минуя полосочку стрингов, моя рука находит у нее между ног то сладкое и теплое, что искала там. И бесстыдно, почти грубо, вторгается туда. После моего вторжения это сладкое и теплое очень скоро становится влажным. Она все еще стоит спиной ко мне, не решается обернуться и обнаружить наши милые игры перед всеми, но я уже чувствую ее ошеломленность, ужас от происходящего, ее стыд и - да, ее желание. Ей хочется, чтобы я продолжал.
   Беспощадно ласкаю ее там, надламываю ее накатившими ощущениями, затем притягиваю ее голову к себе, шепчу ей в ухо: "Пойдем. Хватит играться".
   Тут только она решается направить взгляд на меня, на лице ее неподдельный страх. Нет, это - не боязнь меня или того, что о ней подумают все эти посторонние люди. Она в ужасе от того, что я, какой-то незнакомец, которого она только что видела в компании блестящей и, судя по всему, законной особы, и от которого она попыталась отгородиться с таким самообладанием, за считанные секунды вторгся в ее святая святых, овладел ею, ее мыслями, ее желаниями настолько, что она даже толком не отбивается.
   Из меня рвет наружу необузданная похоть, настолько сильная, что мне начинает казаться, что происходящее - не сон. Но нет, это - сон, потому что окружающие не видят ничего даже тогда, когда я, не убирая руки, тащу ее из толпы вон из наоса, в галерею.
   Тут стен нет, как таковых. Вернее, они доходят взрослому человеку до пояса. Галерея находится под тяжелыми каменными сводами, крыта ими наподобие навеса, а по бокам своды поддерживаются столбами из ракушечника. Галерея насквозь продувается поднявшимся вдруг ветром. Когда я прижимаю ее к каменному столбу, на улице потемнело, уже вовсю бушует непогода, сердито грохочет гром, полыхает молния, озаряя ее, задыхающуюся от борьбы со мной. Ливень полоскает в садике, нещадно хлещет по кустам форзиций, сшибая цветы на землю и превращая их в грязно-желтую кашу.
   Она напускается на меня с руганью, пытается отбиваться, а я наслаждаюсь, как гребаный маньяк, упиваюсь каждой секундой ее страстной, борьбы, столь тщетной:
   - Прекратите!!! Вы - чокнутый, что ли... Что себе позволяете...
   Но почему это, интересно, голос ее звучит не повелительно, а жалобно? И - черт, как же заводит это ее "вы", если б еще добавила "господин", а лучше "мой господин"... Нет, ее слова не лишены смысла, я, определенно, маньяк.
   - Ну как тебе, а? - посмеиваясь, подначиваю я, продолжая ласкать ее между ног и сквозь платье тискать ее тело. - Думала просто так кинуть меня, как дурака? Посмеяться и свалить? Сначала заигрывала, подогрела, а потом - обломись? Не выйдет, сейчас покажу тебе... Будешь у меня стонать...
   - Да вы точно ненормальный... - задыхается она. - Как вам не стыдно... Это разве я вас кидала? Вы же здесь с женой... подругой...
   - "Не стыдно", - передразниваю ее я. - Забудь о ней. Я забыл, как только увидел тебя.
   - Я вам не шлюха какая-нибудь!
   Где-то я это уже слышал.
   - Ещ-ще какая... шлю-ха... - шепчу ей на ухо, закрыв глаза, одурманиваясь запахом ее волос, в жарком упоении смакую слово "шлюха". - Я покажу тебе, какая ты шлюха... Моя шлюха... - от моих слов ее словно бьет током оскорбления, стыда и... похоти. - Ты должна быть моей... Сразу понял, что ты хочешь меня... Только в глаза твои глянул... - толкую ей.
   Изловчившись - все же, она извивается, царапается, маленькая стерва - задираю ее платье до пояса, до самых подмышек - о, да. Вот они, мои дорогие чулочки. И не только они. А как вам то, что между ними? Задираю ее лифчик, набрасываюсь на ее груди, лижу, покусываю их, а она не в состоянии скрывать своего кайфа от этого.
   Дождь хлещет все неистовей, проникает в галерею, дождевые капли попадают на ее обнаженные плечи, на грудь, а я жадно слизываю их с нее. Вид, вкус ее мокрого, обнаженного, разгоряченного тела на фоне камня, из последних сил бьющегося в моих руках, срывает мне башню. Я нещадно мну его, все ее бугорки, округлости и выпуклости - одной лишь рукой, другая прочно расположилась там, где расположилась и выполняет свою миссию - разгорячить ее до полного затмения.
   - Говори, что хочешь, пищи, сколько хочешь, все равно не перестану... Ни за что в жизни... - твержу ей.
   Я вытаскиваю из нее пальцы, пытаясь поцеловать там, на что она норовит пнуть меня коленкой. Рукой, пожалуй, безопаснее, решаю я, и вновь в нее возвращаюсь. Но она еще пытается строить целку, оскверняемую нехорошим дядей.
   - Отпустите... Вы... ты... сумасшедший ублюдок... долбаный маньяк... Мы же в церкви... Это же кощунство... Надругательство... над... моральными устоями... хотя бы других людей, если не вашими... - да, она уже стонет в отчаянии, в изнеможении. - Для вас... для тебя нет ничего святого...
   - Есть. И я покажу тебе, что это.
   Мне нужны руки, хотя бы одна, чтобы расстегнуть брюки, гребаный ремень на них. Если она все еще надеялась, что я не посмею, то сейчас ее глаза в ужасе округляются, она дрожит, она не смела думать - или надеяться? - что дойдет до этого. Но дойдет. Уже дошло. Буря, бушующая в садике, крошащая бедные форзиции - ничто по сравнению с тем, что кипит сейчас во мне.
   - Что, такая наивная? Недогадливая? Не знала, что я сейчас буду с тобой делать? - издеваюсь я. - Смотри, - и освобождаюсь от всего, до сих пор стеснявшего меня.
   Не знаю, то ли это вид моего бесстыжего красавца ее окончательно добивает, то ли она устала бороться, только ее тело, ее плоть словно поддаются в моих руках. Она хочет меня. Она готова. Заметив, что я заметил, она густо краснеет. Ей стыдно, а меня сейчас раздерет алчное, торжествующее вожделение.
   Но я решаю еще немножко поиздеваться над ней и говорю с усмешкой:
   - А теперь, как воспитанная девочка, ты должна вежливо, ласково попросить меня. Проси.
   - Нет!
   - Проси его дать тебе то, чего - я ж по твоим бл...дским глазкам вижу - тебе сейчас хочется до смерти....
   - Не дождешься!!! - взрывается она, вскидываясь из последних сих, и очередная вспышка молнии и раскат грома словно подхлестывают ее тело, истерзанное моими грубыми, насильственными ласками.
   Но этот последний рывок - не от меня, он - ко мне, ведь иначе и быть не может.
   - Ну, тогда получишь так... - хриплю я и, вынимая из нее руку, ввожу его в нее.
   Вот он - тот самый, долгожданный кайф. Она моментально ломается от моего проникновения и смотрит мне в глаза с невыразимой болью и страстью. Как передать тот ее взгляд, который в том сне увидел на ее лице, как наяву? Что говорил он мне тогда?
   "Вот и ты... Наконец-то... Где был? Иди сюда... Иди ко мне...". Что-то в этом духе.
   Внутри нее, там, куда я вошел, все словно залито медом. Какая она сладкая, какая желанная. Меня корежит, дробит на частички наслаждение ею, сознание того, что я - в ней. Ее предназначение для меня столь очевидно, что в этот момент я не могу и представить себе мысли о том, чтобы находиться где-либо еще.
   Двигаясь в ней, я глажу ее тело, с упоением чувствуя, как оно поддается наконец моим ласкам, и она постепенно расслабляется. Ее затуманенные глаза смотрят мне в самую душу и просят одного: еще, еще, не замедляйся, не переставай. Я чувствую, как каждый мой толчок делает ее мягче, податливей, ведет ее навстречу мне. Глажу ее лицо, откидываю назад выбившие пряди прически. Решаюсь поцеловать ее в губы, теперь уже надеясь, что она не оттолкнет. Нет, не отталкивает. Закрыв глаза, отвечает на мой поцелуй.
   В этот момент гроза стихает. Стихает так внезапно, как бывает, наверно, только во сне. Из-за туч выглядывает солнце, освещая умытую дождем зелень садика и истерзанные грозой форзиции. Озаряет ее посветлевшие, нежные глаза, ее светящееся лицо. Сладкие ее губы, нежные, страстные, такие, какими смог их запомнить. Их одни на вид, на вкус и воспроизвожу по памяти из реальной жизни. Остальное, что ласкаю во сне так неистово - это только во сне. Ну, кое-что помню на ощупь. Так и не довелось увидеть, рассмотреть все, как следует.
   Ласкаю ее словами:
   - Сладкая... Сладенькая... То царапалась, а теперь как замурлыкала... Котеночек... Ну, скажи... - прошу ее нежно. - Скажи, что хочешь меня...
   - Нет... Да... Хочу... - тихо стонет она с полузакрытыми глазами.
   Нравится слышать это от нее. Хочу услышать еще.
   - Скажи, что ждала меня... - прошу еще нежней.
   Меня ведь тоже прет от таких слов, если произносит их она.
   - Жда... ла...
   Уже не дождевые капли, а косые лучи солнца, проникая в стрельчатые окна, купают ее обнаженное тело в своем теплом свете. Она уже совсем мягкая, она нежится в моих руках, ее бедра подаются вперед, навстречу каждому моему толчку. Она нежно целует меня и гладит мои волосы, ее руки скользят к моим ягодицам, сжимают их, толкают себе навстречу, еще глубже вталкивая меня в себя. Хочет слиться, сливается со мной.
   Тогда я кладу голову ей на плечо, в ложбинку между шеей и крупной, сильно выпирающей ключицей, закрыв глаза, с наслаждением вдыхаю аромат ее кожи, "отдыхаю", не переставая двигаться в ней. Нашу былую жадность, ярость и гнев сменяет нежная, теплая, жаркая страсть, она захлестывает нас горячей голубой волной, уносит на своем гребне далеко-далеко отсюда - это мы вместе достигаем оргазма. Я зажимаю ей рот ладонью, хоть и хочу услышать, как она кончает. Вместо этого слышу лишь нежный, сладкий, приглушенный стон.
   Затем - ее усталый, но теперь такой бесконечно нежный голос, когда она, с ласковой улыбкой качая головой, тихонько говорит мне, почти шепчет:
   - Больной ты, все-таки...
   - Это я заболел, когда увидел тебя... тобой заболел... - закрыв глаза, произношу с блаженной улыбкой на роже.
   И я трусь головой о ее щеку и повторяю в полной неге, пока глаза мои закрыты:
   - Моя... моя... моя... ты - моя... - а потом, уже непонятно, во сне или наяву, бормочу:
   - Как же это... Как же так... Как же так все... у нас...
   - Und wie ist es bei uns? А что у нас? - спрашивает она уже кокетливым Анушкиным голосом. Это о нее, об Анушку я терся и, судя по ее довольному виду, имен предательских во сне не называл.
   - Все хорошо у нас. Это я так. Поверить до сих пор не могу, как такая красивая и умная могла меня выбрать, - говорю ей, спросонья силясь затмить ею сладостный, волшебный, сияюще-голубой образ той, другой, которой упивался еще мгновение тому назад.
   У Анушки нет цвета. И это нормально. Какой может быть цвет у нормальных людей. Вероятно, нет, совершенно точно, что у меня его тоже нет.
   - Так я красивая?
   Что умная, она и сама знает, да и что красивая - тоже. Только про красоту ей можно говорить каждые пять минут, все равно не надоест слушать.
   - Да.
   - Что, про меня был сон?
   - Конечно, про тебя.
   - И что там было?
   - Мы были в церкви, на чьей-то свадьбе. На тебе было красивое платье. Очень красивое. Потом я не выдержал, и мы занялись любовью, ну, не прямо там, а в галерее, и...
   - Ach du meine GЭte, du bist ja pervers! Боже, ну, ты извращенец.
   Она хоть и смеется, но ей немного не по себе. Эта не дала бы мне прямо в церкви, точняк. Да еще секс с незнакомцем - не для всех это. Не для Анушки, по крайней мере.
   Все-таки, не моральный же я урод, упрямо твержу я себе впоследствии. Не извращенец, нет. Просто бывают рецидивы. У всех больных бывают. Она болезнью моей была. И бывает такое, что болезнь иногда дает о себе знать, подобно ревматизму. Стоит погоде поменяться.
   Еще разок-другой она пыталась было навестить меня во сне, но я твердо и решительно "услал" ее. Прощай, говорил я ей. Прощай, не приходи больше. Не суждено было. Не случилось. Ты сама меня не держала. Сама прогнала. А теперь мне хорошо без тебя. Пусть и у тебя все будет хорошо без меня. Отпусти.
   И она отпустила. Не в ее правилах было навязываться, это я понял уже давно. Или проявлять упорство, идя к намеченной цели. Тем более, если цели этой она себе не намечала и в помине.

ГЛАВА 11 На ветру

   У нас - летний корпоратив, который каждый год проходит в разных местах. Даже будучи в дисс-отпуске, я приглашен. В этом году перед вечерней программой (цивильный банкет в фешенебельном лесном ресторане прямо под открытым небом, затем - дискотека и менее цивильная попойка) мы отправляемся в поход "по горам, по долам". Кто может - на горных великах. Немногие из наших могут, поэтому наша группа - самая маленькая и состоит только из молодых сотрудников вроде меня, нескольких сисадминов, одного уже пожилого партнера, но он - загорелый, подтянутый, жилистый дядька и известный далеко за пределами фирмы спорт-маньяк.
   Есть и пару "девчонок" - КАрин, принсипал-лесбиянка лет тридцати пяти. Хорошая, компанейская баба из трудового, в бизнесе - зверюга еще та. В личной жизни ее узаконенная "спутница" после искусственного оплодотворения недавно родила ребенка, девочку, насколько мне известно. В этом году решится судьба ее карьеры у нас: либо ее сделают партнером или, на худой конец, каунселом, либо "попросят". В последнем случае она, разослав преисполненный благодарности за неоценимые годы в нашей компании имэйл, свалит куда-нибудь в компанию поменьше. Лично я ставлю на последний вариант. Какой бы замечательной она ни была, и как бы ни вопила наша компания на вебсайте, выставляя напоказ поощряемое ею "дайверсити": совет правления, точнее, относящийся к более старшему поколению его костяк слишком консервативен, чтобы терпеть нетрадиционную ориентацию в рядах партнеров. И вот, я уже форменно вижу это, Карин перейдет на фирму чуть-чуть поменьше нашей, но уже на условиях никак не меньших, нежели партнерство.
   Еще с нами пару молоденьких - по нашим меркам, лет по двадцать пять - девчонок-референдариев, научных сотрудниц или стажеров. Одна из них - Джесси. Рыженькая, спортивная, подтянутая красоточка с темно-карими насмешливыми глазами и острым язычком. На нее в офисе многие облизываются, она же смело флиртует, но ни в жизнь не переступит грани вульгарности, чтобы не показаться несерьезной.
   Нет, Джесси слишком умна для этого. Со мной же она весь этот день заигрывает из-за того, что я безобиден, по крайней мере, не иду в атаку. Как и никогда, собственно. Еще она на "ты" с маунтом, словно ездила на нем с пеленок, и задорно-вызывающе гарцует передо мной по камешкам и крутым серпантинам, поминутно доказывая, что ни в чем мне не уступает.
   Где-то часа три мы скачем от одной горно-наблюдательной точки к другой, наслаждаясь видами, один живописнее другого, на долину, а в долине - на две сохранившиеся крепости и руины третьей. Воздух здесь горно-леденящий, тогда как солнце палит нещадно и припекало бы башку, если бы не велосипедная каска.
   Видать, оголодал я за последнее время, а Джесси - очень даже ничего. Поэтому, когда в поле моего зрения в очередной раз оказывается ее попа, обтянутая в черные с розовым велосипедки, а она сама со сверкающими из-под каски глазами задорно оглядывается на меня, догоняй, мол, я ловлю себя на том, что невольно гадаю, какая поза в сексе ее любимая. И больше чем уверен, что "сверху".
   А что, почему бы и нет, думаю. Хреновато одному, как ни крути. И улыбаюсь ей одним уголком рта, потом нарочито смотрю куда-то поверх нее, симулируя отсутствие интереса. Досада берет ее мгновенно, и она удваивает усилия, флиртуя уже куда агрессивнее. Видимо, решила добиться меня. Мысленно усмехаюсь. Это удобно. Расслабляюсь и предоставляю событиям развиваться самим собой.
   Наконец, наш маршрут ведет нас вниз, в долину. Там, у реки, большой участок крупномасштабных черешневых посадок, выращиваемых на продажу. В наших краях это скорее редкость, и у нас предусмотрен привал, во время которого нам разрешается полакомиться черешней.
   Джесси, тоненькая, разгоряченная, постоянно подкалывает меня, раскусывая одну черешню за другой и не упуская возможности продемонстрировать мне розовенький ротик.
   - Там, возле руин "Швайфенштайна", около фуникулерной будки я тебя жестко подрезала. Не рассчитала, ты уж извини...
   Если честно, подначки ее уже немного утомляют, от них чувствую себя с ней каким-то... старым. Хотя мне только двадцать семь. Но я покровительственно улыбаюсь и добродушно признаю, что и в подметки ей не гожусь.
   - Я понимаю, дисс утомляет. Форма, наверное, не та уже, да, господин Экки? - продолжает кокетничать она, а я наблюдаю за тем, как очередная черешня исчезает у нее во рту. - Что смотришь?
   Она дошла до фамильярности, употребив мое производственное погоняло, которым меня зовут исключительно коллеги, а я, как-никак, гораздо старше нее по должности - у нее и должности-то никакой на нашей фирме нет. Но я не занудствую. Молодая еще. Зарвалась, заигралась. Вообще, она слишком хорошенькая, чтобы сердиться на нее за это.
   - Ничего. Так просто. Вспомнил кое-что.
   - Вот как? Любопытно услышать!
   - Может, расскажу. Рано еще, - отшучиваюсь. - Вот вечером, за барной стойкой - другое дело...
   И тогда - что я расскажу тебе тогда, Джесси? Тогда или завтра? Или вообще когда-нибудь?
   На корпоративе она переодевается в коктейльное платье и тусуется со своими. Голодные взгляды парней-стажеров едят ее поедом, но ее честолюбивая головка вбила в себя, что она могла бы получить меня. Поэтому она изредка бросает мне почти вопросительные, раздосадованные взгляды. А как же, мол, обещанные откровения за барной стойкой?
   Я отвечаю ей улыбкой, небрежной и слегка нетерпеливой. Мол, не знаю, о чем ты. Барьер между нами, воздвигнутый разными социальными, вернее, должностными статусами, который она преодолеет лишь, выучившись и поступив к нам на постоянную работу, был менее очевиден днем, когда мы были членами одной команды. Сейчас же каждый был вновь в своей нише. Она - подчиненная. Заигрывания - это ладно. Откровенные подкаты - это уже несерьезно и вызовет толки, если не презрение среди моих коллег. Она это понимает, но я ее раззадорил. Она же меня...
   Тем вечером между нами так ничего и не было. Затем, спустя пару недель, я встретил ее в компании в каком-то баре, куда меня притащил Эльти. Обстановка тут куда более неформальная. Она одета менее представительно и более вызывающе накрашена. Она активно, настройчиво флиртует со мной, словно желая напомнить: "Так как? Или забыл?" Она-то ничего не забыла, хоть и притворяется, будто не помнит мое брошенное вскользь замечание. Досконально расспрашивает меня о диссертации, рассказывает, что тоже собирается сделать доктора, что у нее уже есть соображения относительно кафедры, но она пока не определилась, когда делать - сейчас или во время работы, как я.
   И она ждет. Выжидает каких-либо моих откровений о себе. Она слишком умна, чтобы напомнить мне о черешне, но слишком целеустремленна, чтобы отступиться. Спрашивает о том, где я провел вальштацион, что повидал, и как мне там понравилось. О велоспорте, триатлоне, которым тоже занимается - как много у нас с ней, оказывается, общего - и куда я езжу, живя здесь. О своих излюбленных тропинках любители велосипеда могут говорить бесконечно, что делаем и мы. Особо не дожидаясь моих расспросов, рассказывает о себе. Но я не "впускаю" ее. Замечаю это сам, она же слишком отвлечена преследованием своей цели - добиться меня - чтобы хоть разок трезво взглянуть на меня и все понять, правильно оценив посылаемые, вернее, не посылаемые мной сигналы.
   После этого бара мы не идем с ребятами в следующий. Вместо этого я провожаю Джесси домой. Она - из "местных местных". Это значит, что ее родителям посчастливилось обосноваться в одном из "золотых" маленьких элитарных городов в окрестностях и родить ее там. Вернее, посчастливилось ей.
   Она - из обеспеченной семьи и выбор профессии произошел в ее случае автоматом, то есть, был передан ей по наследству, ибо отец ее занимается тем же. Он сдал свое партнерство в фирме вроде нашей, сам же с парой партнеров открыл, как мы их называем, "бутик", маленькую, но эксклюзивную специализированную юридическую фирму, перетянув к себе большинство клиентов, с которыми работал до того. Еще с самого начала учебы у нее уже собственная полуторакомнатная квартира в студенческом районе, обставленная стильно и со вкусом. На ее окнах, как и у меня, нет штор. Уверен, ее менее упакованные подруги и сокурсники, ютящиеся в студенческой общаге или на частном съеме за баснословные бабки, изнывают от зависти.
   Она угощает меня отменным кофе из дорогого кофейного автомата, какие стоят и у нас в офисе. Затем я занимаюсь с ней сексом - сначала на небольшом диванчике возле вышеупомянутого автомата. Я оказываюсь прав: "сверху" - ее любимая поза, и я предоставляю ей полную свободу действий.
   Она делает все как надо, за что я в качестве вознаграждения даю ей кончить два раза, прежде чем кончаю сам. Затем она показывает мне свою большую кровать в спальной нише, приглашая испытать ее. Там она долго, упорно, но умело стимулирует меня, после чего ей удается выжать из меня еще трах и несколько оргазмов для себя - сколько, я уже как-то сильно не считаю.
   Я и на сей раз не возражаю против ее "сверху". После "сверху" следует еще как-то. А она изобретательна. И неутомима. Помнится, Анушка не устраивала мне подобных марафонов. Я и против марафона не возражаю. Кажется, не лажаю перед ней. Пусть делает. Мне хорошо с ней - и только.
   После секса она сразу же засыпает, лежа на животе. Утром я просыпаюсь первым и, не дожидаясь ее, делаю кофе. Аромат кофе будит ее ("О, какой ты молодец, что кофе сделал!"), и мы пьем его вместе, лежа в постели. Да, признается она, она - сова и кофе необходим ей утром для раскачки. По будням у нее на автомате даже поставлен таймер - будильник звенит в семь, автомат варит кофе в семь ноль три, и кофе ждет ее, когда она выходит из душа.
   Утром мы не спим друг с другом. Я отговариваюсь тем, что мне нужно куда-то успеть и сваливаю довольно скоро, а она, как мне кажется, не слишком на меня в обиде. Утром она другая, немного сонная и гораздо более спокойная. Все прошло так, как того хотелось ей и без ущерба для меня, и я этому рад. На прощание мы по-дружески обнимаемся в дверях, куда она выходит меня проводить в какой-то майке. Когда я уйду, она снимет ее и будет досыпать.
   Я с облегчением покидаю ее дом по чистенькой, ухоженной лестнице, даже не пообещав позвонить. Она тоже не звонит мне.
   Тот факт, что я все еще не хожу на работу, и мы не видимся в офисе, заметно все упрощает. Когда я вернусь, этот этап ее референдариата в нашей компании будет завершен, она начнет подготовку ко второму "госу", и в ближайшем будущем я не увижусь с ней больше на фирме. Таким образом нет и не будет надобности разбираться в том, как мы теперь должны друг к другу относиться.
   И если бы мое сознание не было напрочь лишено каких-либо мыслей по этому поводу или если бы ей вздумалось меня спросить, как я к ней отношусь, моим ответом ей было бы примерно следующее: "Ну, как тебе сказать, Джесси, чтоб не обидеть? Да ты и не обидишься, я знаю. Нет, ты, конечно, супер. Ты красивая и умная. И секс с тобой "сверху" - дело очень приятное. И поговорить с тобой тоже есть, о чем. Но... видишь ли, все бы хорошо, если б не черешня. С нее видимо началось все да так и пошло вкось."

***

   Я встречался с Анушкой уже года три. Не могу сказать точно, когда именно, но моя изначальная обалделость от нее со временем прошла, согнувшись под непосильным бременем ее доминантности. Я - человек не конфликтный и толку в постоянной грызне и выяснении отношений не вижу. Но и тюфяком меня не назовешь. Если мне что-то не нравится, я не пойду на прямой стеб и все же сделаю все так, как надо мне.
   Еще я человек негулящий. И - не хочу показаться занудой и ботаником, но если учишься на моем факультете, то лучше забудь о классической студенческой жизни - ее у тебя, по сути, не будет. Вот и я очень быстро просек, что успешная учеба для меня не предполагает регулярных гулянок. Учить нужно тупо много и до посинения, если не являешься гением, но хочешь дотянуть до восьми баллов в обоих госах. А это является пропуском в фирмы Магического Круга - вроде той, в какой работаю сейчас. А за сим грядет обеспеченное будущее, пусть и раздолбанное постоянными переработками и стрессом, но все же увенчанное массой всевозможных бонусов, финансовых - и не только. Так что я пахал, как мог.
   У меня была красивая, умная, стильная, целеустремленная подруга и постоянный, хороший секс с ней. Иначе говоря, все было, а постоянно убиваться на съем кого-то для этого не надо было. И этот факт был для меня куда как удобен.
   Сам в курсе, что звучу, как козел. Что отношения - есть нечто такое, над чем работать должны оба. Что жить за счет другого могут только неблагодарные скоты. Но... Анушка особо ни на что не жаловалась, разве что на то, что я уделяю ей микроскопически мало времени. Сам же трачу его если не на учебу - она и сама ее грызла, дай боже - то на тренировки.
   Над своими чувствами к ней я не задумывался. Мы привыкли друг к другу, и нам обоим было ясно, что узаконивать отношения, пока мы еще не выучились и где-то не осели, мы не будем. Так же кристально ясно было мне и что Анушка с точностью хронографа поставит вопрос ребром, как только придет время. А пока оно не пришло, я наслаждался статусом кво и тем, что мне не нужно было принимать никаких решений.
   Итак, если иногда, очень редко, какие-либо вредные мысли о нашем, моем будущем пытаются достучаться до моей забитой учебой башки, я их отсылаю в дальнее плавание. "Андрей, как чувствуешь себя?" - шелестят они мне в ухо. "Мне хорошо" - отвечаю подстанции, проносящейся мимо меня лесом из металлических конструкций, установок, "шишечек" и проводов, жужжащих от высокого напряжения. "Как тебе твоя жизнь? Всем доволен?" - продолжают сверлить они. "А хрена мне быть недовольным?" - пожимаю плечами трактору в поле. "Вроде, все есть. Чего же еще?" "Где себя видишь через пять лет?" "В Караганде", - хамлю встречному мужику на велосипеде, на креплении у него - поводок, а на нем - холеный, ухоженный золотой ретривер, радостно трусящий за хозяином. "А через десять?.." "Отвянь, гнида, мы не на собеседовании!" - рявкаю, наконец, ветряку, восставшему передо мной белым, вертящимся знамением, пронзающим яркую синеву неба.
   Зная, что из-за моей курсовой уповать на меня тщетно, Анушка отправилась тем летом с тетей Олей, своей мамой, в отпуск в Турцию, где они взяли олл-ин. Сегодня они прилетели с утреца, чтобы отметить день рожденья тети Оли. Недавно ее родители переехали из нашей холмистой, псевдо-курортной ямы на берегах Лана в долину среднего Рейна, а здесь - равнина. Они ждут меня у них дома после обеда, попозжА, когда отойдут после джет-лэга. Как круто, что актенфортраг, учебный отчет по гражданскому сдан мной вчера. Как круто, что эти полдня - только мои, наши с Йети. И я наматываю километры. Пятьдесят кэ-мэ. И мне хорошо.
   Двадцать из нашего города - гребаный стресс и ноль кайфа: слева - узкая, извилистая автотрасса, справа - гора за стальной сеткой.
   Затем ландшафт меняется, Лан впадает в Рейн, а я могу ехать по велодорожке вдоль берега реки где-то километров десять. Красотища. Замки, крепости по ту сторону. Монастырь на малюсеньком островке, выступающем из-под монастырских стен краешками блюдечка. Вдоль речной набережной проложена железная дорога. Этот участок знают даже пассажиры дальних следований и ездят по нему с удовольствием, взахлеб рассказывая о живописных видах рейнских берегов.
   Последние двадцать - поля да луга, кое-где - с бело-вертящимися поселочками ветряков. Это по правую руку от меня, по левую же - сады с фруктовыми деревьями. С недавних пор, когда мы начали приезжать к Анушкиным родителям в эти края, я начал в этих деревьях разбираться. Вот - низенькие, развесистые, мелколистые, с большими гроздями мелких, черноватых ягод: бузина. Ее широко используют в промышленном изготовлении всяческих варений или фруктового чая. Яблони, усыпанные любимым, как неизменно показывает статистика, фруктом местных.
   А вот - полосы с высокими, крепкими деревьями с большими, длинными листьями, обремененные крупными плодами, где - ярко-красными, как кровь, где - почти черными. Черешня. Вот пошли черешневые сады, устремляющиеся слева от меня вглубь полей. Посадки чередуются с клетками, засаженными какой-нибудь полевой культурой.
   По бокам этого сада - два поля, слева - рапсовое, режущее взгляд своим кадмиево-желтым, а справа высоким, зеленым морем шелестит кукуруза. В глубине, между деревьев, высаженных по полосе двумя аккуратными рядами, гуляют по траве люди. Но я не сразу их замечаю. Впереди, ближе всех к краю сада, ближе к моей асфальтированной дороге, ближе ко мне - длинноногая, смуглая женская фигура в летнем платье выше колен, светлом и легком, ее рыжеватые, длинные, волнистые волосы, золотясь, развеваются на ветру.
   Несмотря на палящее солнце, здесь, на возвышении, на равнине ветер пронизывает до костей. Но она не дрожит, а, закрыв глаза, подставляет и без того уже смуглое лицо утреннему солнцу. Затем торопливо, ягода за ягодой, кладет в рот целую горсть черешен, которые поедает быстро и с наслаждением.
   - Ка-а-айф, - блаженно жмурясь, мычит она Оксанкиным голосом, доедая и выплевывая косточки прямо на траву. - М-м-м, обожаю черешню...
   - Вот видишь, а идти не хотела! - кричит ей издалека Настюха. - О-о-й, какие люди! Халё, АндреАс! Какими судьбами здесь? - завершает она насмешливо.
   Оксанка, вздрогнув, открывает глаза и видя меня, безмолвно наблюдающего за ее черешневой оргией, смущается, потупляет глаза, потом, словно встряхнувшись, вскидывает их на меня и говорит мне чуть слышно:
   - Привет.
   - Привет. Вкусно? - не удерживаюсь от вопроса.
   - Очень.
   Верю. Только что мне хотелось топить вперед и вперед, навстречу горизонту, рассекая воздух и не замечая оставленных позади километров, но теперь даже с места двигаться не хочется. Хочется, чтобы она вот так вот дальше ела себе свою черешню, а я, словно дворняжка у ее ног, стоял бы и тупо смотрел ей в рот. Будто и не было того, что было.
   - Обалденно! Хочешь тоже попробовать? - встревает Настюха.
   - Хочу, - отвечаю я, продолжая смотреть на Оксанку. - А вы что тут делаете?
   - Как - что? Черешню воруем. Присоединяйся!
   - Ладно. Не боитесь, что поймают?
   - Да мы наелись уже. Да, Ксюх? У тебя живот не болит еще?
   - Немножко. Налопалась, - признается Оксанка, смущенно улыбаясь. Не мне, Настюхе. На меня она бросает исподтишка один лишь взгляд. Когда я его ловлю, отводит глаза в сторону.
   Рву черешню вместе с остальными, а Настюха расспрашивает меня о том - о сем. Вернее, не о том, о чем надо. Куда, мол, еду.
   - Все с Анушкой встречаешься, АндреАс?
   Мне показалось или в этот момент Оксанка вздрагивает?
   - С какой? С Аной Крумменауэр? - спрашивает Ленка.
   Молча киваю.
   - Как вы познакомились? - ковыряет Ленка. - В универе? Я совсем не знаю Ану, не общалась.
   - Хорошая девочка. Очень хорошая, - точит Настюха с натугой. - Только он недостоин ее.
   Пытаюсь скроить в ответ шутливо-вопросительную физиономию, на что она поясняет:
   - Дай им нормальную бабу, и все они рано или поздно становятся ее недостойны.
   Как же мучительно мне хочется, чтобы эта моя родственница заткнулась. С тех пор, как Оксанка услышала про Анушку, на ее лице другой взгляд - какой-то спокойный, безмятежно-веселый, но застывший, смотрящий прямо перед собой. Пустой. Пораженный, я вдруг понимаю, что именно так она смотрела тогда, во сне, в этой порнухе в церкви, когда появилась Анушка, и ей резко и болезненно дали почувствовать, что я не свободен. Что лишь жестоко играл с ней, смеясь над тем, как она попалась быстро, беспощадно. И безнадежно.
   Да, lasciate ogni speranza - оставьте всякую надежду, как сказал бы Данте Алигьери. И она потеряла, отбросила эту надежду сразу, взамен выставив защитный панцирь, а это, что на лице - маска, осеняет меня. Ее маска. Она не хочет показывать своих истинных чувств, прячет их под этой улыбкой. Только тогда, во сне, она их, сама того не зная, не спрятала, а выдала с потрохами, бросила мне на съедение. А сейчас? Или я это сейчас гоню и у нее ко мне давно уже ничего не осталось? А у меня - к ней? Не знаю. Так, туман какой-то.
   Когда вся компания - Настюха, Деня, Ленка, Ленкин парень подрывается "идти назад", оказывается, что "назад" - это - домой к Оксанкиным. Прежде чем я успеваю прикусить язык, невольный вопрос срывается с моих губ:
   - Так далеко идти? После черешни - к елкам?
   В эту глухую горную деревушку, втиснутую меж непроходимых лесов? Отсюда - как и отовсюду - туда не менее семидесяти километров.
   Оксанка как-то машинально, не задумываясь, отвечает:
   - Родители переехали, когда я сделала аби. Не выдержали там. Продали дом и построили новый здесь, в Рейнланде. Димка здесь заканчивает школу.
   Только спустя некоторое время ее молниеносный ответ вызывает во мне новый вопрос: а почему она не удивилась тому, что я знал, где раньше жили ее родители? И знал про елки?
   Автоматом иду за ними, общаюсь то с Ленкиным парнем, то с Настюхой, то с Ленкой, качу велосипед.
   Мы все идем и идем. Вон, вдалеке - руины крепости Фаллади. Миниатюрный, вылизанный крепостной дворик, все яркое, разноцветное. Отреставрированное. Здесь от туристов нет отбоя. В основном, пообедать сюда приходят. Ну и старину посмотреть, конечно. А в рощах вокруг крепости под открытым небом какие-то современные скульпторы выставляют работы. Приходи, посмотри и ищи, где искусство. Оно для каждого свое. Может, для себя что-то новое узнаешь. Или уяснишь.
   Теперь до нового дома ее родителей совсем недалеко. Пришли, кажется.
   Взглянешь на дом ее родителей и становится очевидно: его постройка и переезд в эти края были безгранично правильным решением. После того большого, угрюмого, на опушке леса - этот дом с его длинным балконом с резными, деревянными перилами, живописно обрамленными геранью, с фуксиями в кашпо, свисающими с навеса. Он кажется мне воплощением света, радушия и гостеприимства.
   Знакомлюсь с ее родителями - отцом дядей Витей, мамой тетей Алей и братом Димкой, его еще со времен общаги помню. Понимаю, что эта атмосфера - радости, веселья, солнца - создается здесь обитателями дома. Все радуются так, словно сегодня у них праздник.
   Поскольку я прибыл с остальной компанией, меня как-то никто и не думает спрашивать, откуда я взялся, а просто принимают в круг гостей. Из которого я не спешу выходить. Дядя Витя разводит для шашлыка огонь в "огороде" - так они называют прекрасный, светлый сад, засаженный плодовыми деревьями, ягодами, засеянный цветами, овощами и зеленью. В сад ведет большая терраса, обнесенная деревянными ширмами, заплетенной виноградом. На небольшом газончике расставлен складной столик для настольного тенниса, в который Ленкин парень рубится с Димкой.
   Тихонько спрашиваю Ленку, уж не попал ли я случайно на чей-нибудь день рожденья, на что она отвечает:
   - Nein-nein, kein besonderer Anlass. Нет-нет, без особого повода. Ich glaube, die Eltern von Ksjuscha sind immer glЭcklich, wenn sie nach Hause kommt. По-моему, Ксюшины родители всегда счастливы, когда она приезжает домой.
   Затем, бросая на меня пристальный, проницательный взгляд, она - умная, все-таки, девочка - поясняет:
   - Sie studiert ja schon seit zwei Jahren in Kaßen und wohnt dort im Studentenwohnheim. Sie kommt sie alle zwei Wochen besuchen, aber auch das ist ihnen zu selten. Она же уже два года учится в Кассене и живет там в общежитии для студентов. Каждые две недели она к ним приезжает, но им и этого мало.
   Да, так она мне тогда и предрекала. Можно обойтись и без Ленкиных пояснений, чтобы понять, кто является душой этого дома, этой семьи, светлым, легкокрылым катализатором этой струящейся отовсюду радости. Никогда еще я не видел Оксанку такой оживленно-легкой, порхающей, смеющейся. В своем коротеньком, полупрозрачном, белом с цветами платьице, которое развевается вокруг ее бедер, она постоянно куда-то подрывается, носится по всему дому, не сидит на месте, то помогая маме на кухне, то перекидываясь приколами с отцом, при этом чокаясь с ним у мангала пивом, которое они пьют прямо из бутылок.
   У этих двоих свой, особый юмор, один на двоих. Они то и дело перекидываются какими-то фразами, насколько я понимаю, цитатами из фильмов, старых, советских. Здесь все говорят по-русски, кроме дуэта Оксанка - Димка.
   С братом у нее особые отношения. Хоть со времен общаги он сильно похудел, он все же выше нее головы на две да шире в два раза, однако в его поведении угадывается восприятие ее, как старшей сестры, которая уже учится в универе, и по которой он скучает. У них между собой свои приколы, над которыми они смеются вдвоем.
   Из установки звучит русскоязычная роковая музыка - из обрывков фраз Оксанки и ее отца узнаю, что это - горячо любимый ими обоими Владимир Кузьмин - и я понимаю, где был заложен фундамент для ее музыкальных пристрастий. Тут постоянно кто-нибудь где-нибудь над чем-нибудь хохочет, подчастую, подстрекаемый Оксанкой. И мне очень радостно от того, что я вижу ее в этом мирке, абсолютно счастливую, не обремененную никакими заботами. Я то и дело смотрю на нее издалека, стараясь не мешать ей носиться по дому и саду. Если это мое созерцание ее заметно другим, то я над этим не задумываюсь.
   Оксанка избегает меня. Всякий раз, когда она оказывается неподалеку от меня и ей приходится на меня смотреть, она снова надевает свою "маску". Я силюсь понять, напрягает ее мое присутствие или нет. И не понимаю.
   Вероятно, незачем мне здесь быть. Я попал сюда случайно, вторгся в ее мир. Но у меня почему-то такое чувство, что я когда-то уже был здесь, в этом доме, в этом саду. А ведь я сам просил ее оставить меня в покое. Тогда, во снах. Теперь, видимо, мне нужно сделать с ней то же самое? Но я не могу. Еще нет. Еще немножко. Можно мне еще побыть здесь, мысленно прошу я, сам не зная, кого. Пусть я пришел сюда случайно, но... можно мне еще не уходить? В порядке исключения?
   Когда я вдруг оказываюсь в стороне от всех, мной завладевает тетя Аля, ведет меня показывать их сад и объясняет, чт? у них где посажено. Вызываюсь помочь дяде Вите с шашлыком, с которым он отлично справляется и без меня. Пьем пиво и говорим о жизни "здесь", об их доме, который он строил своими руками, а Димка ему помогал, о хозяйстве, что отнимает столько времени и сил и требует постоянной поддержки. Я выражаю искренне восхищение их домом и приложенным трудом и как-то незаметно начинаю рассказывать ему о Тохе и своих родителях, сожалея, что им так и не удалось ни построить дома, ни купить - факт, над которым я до сих пор ни разу не задумывался.
   - Да, мы тоже отдавали Оксану в музыкальную школу в России. До сих пор жалеем, что не получилось ей учиться здесь. Теперь редко видим ее, вот беда.
   Я не пытаюсь убедить его в том, что мои предки видят меня куда реже и, как мне кажется, гораздо меньше парятся.
   - Па, давай сыграем в бадминтон! Никто не хочет! - подбегает она вдруг к мангалу, в руках - ракетки с воланчиком. Тут она замечает, что рядом с ее отцом стою я.
   - А вот - с Андреем поиграй, - предлагает он, как в детском саду и, видимо, без задних мыслей. - Мне за шашлыком смотреть надо.
   Это так мило и забавно, что я не удерживаюсь от легкой улыбки, которая не ускользает от нее. Она смущается и говорит:
   - Да он, может, и не хочет...
   Это ей не хочется со мной играть. А я не хочу настаивать. Пребывая в состоянии какой-то меланхолии, говорю с мягкой улыбкой:
   - Ничего, играйте-играйте, я тут послежу.
   Ее словно ветром сдувает на соседний пустырь, где она снимает шлепанцы и носится босая, утопая смуглыми стройными ногами в ковре из клевера и дикой мяты, со всей дури отбивая дяди Витины подачи. Я наблюдаю за ней, переворачивая шашлык, от вида и запаха которого любой слабонервный уже давно подавился бы слюной. Один раз она шлепается на попку и потирает ушибленное место, сокрушаясь, что посадила себе на белое платье огромнющее зеленое пятно, но поднимается, воинственно потрясая ракеткой, и продолжает игру, раскрасневшаяся и растрепанная.
   - Все, хватит с меня, - полушутя-полусерьезно заявляет дядя Витя. - Ох, хорошо поиграли. Давно не играл я в бадминтон. Помнишь, доча, да ты, наверное, не помнишь, еще маленькая была, как мы с дядей Юрой играли на Левом берегу Дона? Мать честнАя, какая это была игра... Там еще...
   - Помню, помню! - кричит она нетерпеливо, не давая ему досказать. - Там была такая тополиная роща, и мы отдыхали под этими высоченными деревьями. Они так шелестели... а мы купаться бегали...
   - И правда - помнишь! - удивленно восклицает дядя Витя. Затем он подходит к мангалу и передает мне ракетку. Теперь она в моем распоряжении.
   Не знаю, то ли Оксанка выдохлась от игры с отцом, то ли ее общее лихорадочное возбуждение взяло над ней верх, только, приобретя во мне нового партнера, она начинает играть из рук вон плохо, пропускать одну мою подачу за другой и "гасить" собственные. Когда же она, в конец запыхавшись, несется мне навстречу, чтобы достать, какую-то особенно не берущуюся, далекую от нее подачу, то поскальзывается на влажной траве и едва не падает.
   Я кидаюсь к ней и подхватываю ее за локоть, потом за талию. Она задыхается, и по мере того, как я держу ее, учащается и мое дыхание. Я держу ее так какое-то мгновение, молча глядя ей в глаза. И не хочу отпускать. Ее взгляд сейчас без маски, тяжело дыша, она вопросительно смотрит на меня, словно пытается понять что-то и не понимает. И я не понимаю. Я ни черта не понимаю кроме того, что сейчас, в эту самую секунду я никуда не хочу. Мне никуда не надо. Мне хорошо так, как есть, с ней, такой, какая она есть. Я лишь хочу стоять здесь - вот так, держать ее - вот так, лавируя, пытаясь сохранить наше общее равновесие.
   Но она уже окончательно выбилась из сил и говорит, умоляет меня полушепотом:
   - Все, Андрей, - впервые за весь этот день она назвала меня по имени. - Хватит... Не могу больше...
   - Как скажешь, - говорю ей одними губами, твердо глядя в глаза, и помогаю встать на ноги.
   Пора мне, видимо. Хватит тревожить ее без толку. Хватит будоражить, нарушать ее покой. Меня ждут на другом празднике, а ей хорошо на этом. У нас с ней разные праздники, так уж повелось. Это прискорбно, но пора бы уже привыкнуть.
   Мы несем ракетки в сад, откуда в этот момент раздается громкий, сетующий возглас тети Али:
   - А зелень забыли!
   - Да, сейчас, - всполахивается Оксанка и несется к грядке, я же послушно плетусь за ней.
   Она рвет укроп, петрушку, кинзу, вырывает с головками молодой лук, и, поскольку ей некуда все это девать, торопливо сует мне в руки. Я готов быть ей полезным, пока она во мне нуждается.
   Затем мы несем все это на кухню, чтобы помыть и "довести до ума", как попросила тетя Аля. Она поворачивается ко мне спиной, стоя над раковиной. Теперь? Уйти мне теперь?
   Внезапно я понимаю, что, прежде чем уйти, хочу задать ей один вопрос, который мучил меня все это время. Мучил, а я сам того не понимал.
   Я тихо зову ее:
   - Оксан?..
   Вместо того, чтобы спросить: "Что?" - она резко вздрагивает, замирает и, не обернувшись, перестает возиться в воде - словно ждала, что я позову ее.
   - Ты все еще обижаешься?
   Она поворачивается ко мне лицом, она - в полной прострации. А я хочу, чтобы она видела мои глаза в этот момент и повторяю, видоизменяю вопрос:
   - Ты еще обижаешься? Сердишься на меня?
   Беззвучно открывает рот, но я не вижу, что хотят сказать ее губы: "да" или "нет".
   В этот момент пространство трубным гласом, возвещающим о полном, мать его, крушении Иерихона, пронзает голос Настюхи:
   - Ксюха, ну где ты там! Ой, слушай, приехал! Вон, идет! Встречай!
   Я убью ее, думаю я. Или вырву ее гребаный язык. А потом убью.
   Настюха сваливает подальше с поля зрения, а Оксанка понуро идет в прихожую - открывать кому-то дверь.
   Оттуда слышу чей-то нарочито игривый, "бархатный" голос:
   - И где там наша стрекоза? Где наш клубничный ротик? Ну, привет-привет! Ой, а похорошела как... Загорела...
   КЛУБНИЧНЫЙ РОТИК???!!!!!
   Я должен увидеть, кто это там, чтоб его, так о ней распевает. Кто еще нашел ее похорошевшей и загоревшей. Кто... знает ее ротик.
   Выхожу в прихожую, где вижу высокого, худого, темноволосого очкарика, который, притянув к себе ее лицо, целует Оксанку сначала в одну щеку, потом - в другую. Пока я соображаю, чего это ее так на этих долговязых уродов тянет, очкарик, притягивая ее еще раз, уже насильно, и полушутя-полусерьезно целует в губы. Крепко и со звоном. Потом, словно не в силах оторваться, притягивает снова, целует еще раз, уже без звона. Задерживается на ее губах. Блин... Даже лыба на его роже вырубается сама собой... ишь, как зырит ей в глаза, урод... сейчас очки треснут... Так... Клубничный ротик...
   Увидев меня, Оксанка смущается и отталкивает его, а он, этот чмырь, все так же шутливо - или всерьез? - держит ее за плечи.
   В этот момент в прихожей появляется тетя Аля, которой Оксанка говорит:
   - Ма, познакомься. Это - Боря.
   Все ясно. Боря.
   Я искренне сочувствую чуваку. Вот же дал бог жить здесь с таким имечком.
   А очкарик Боря протягивает тете Але руку и, чинно представляясь: - Борис Келлерман! - мочит такую рожу, что мне хочется икать от смеха и тете Але, похоже, тоже.
   Она даже бросает мне исподтишка выразительный, заговорщический взгляд, а сама говорит:
   - Здрассте - здрассте! А вы с Андреем знакомы?
   Пока я, представляясь, жму его лапу, тетя Аля зовет:
   - Ну, пойдем все к столу! Борис, присоединяйтесь.
   Мой выход.
   - Мне пора, - говорю ей.
   - Как, а шашлык? - сокрушается тетя Аля. Она искренне огорчена и расстроена.
   - Да, о нем я долго буду сожалеть, - смеюсь, хоть мне тоже не до смеха. - Но меня ждут на... одном дне рожденья. Хорошо вам посидеть!
   - Ну, тогда в следующий раз. Ладно?
   Да, лет этак через сто. Если этот следующий раз вообще будет. А пока - не скучайте тут без меня. И пусть Боря Келлерман станет мне достойным заместителем. Не накосячь, чувак. А то у меня это хорошо получается.
   Естественно, я не надеюсь, что Оксанка пойдет меня провожать. Но она вдруг вскидывается, словно ее пнули, и ведет меня доставать из их велосипедного сарайчика Йети.
   И вот мы идем по саду к этому сарайчику. И я понимаю, какой же он у них маленький, этот сад. Шаг за шагом. Шаг за шагом меряем мы его. Так вот, по капельке, утекают наши минуты, секунды, думаю я. И сегодняшнего дня - как не бывало.
   Вечер пепельно-розовой полосой опаляет крыши домов.
   Хватит уже тянуть резину.
   Пытаясь изобразить какое-то подобающее прощание, начинаю:
   - Ладно, тогда...
   - Нет, - говорит она внезапно и сморит на меня. Сначала я не понимаю.
   - Нет, Андрей, - повторяет она твердо и настойчиво смотрит мне в глаза, словно ищет в них подтверждения - действительно ли я понял.
   И больше - ничего. Уходит в дом, не оборачиваясь, прежде чем я нахожусь, что ответить. Но я понял. Только не знаю, легче мне теперь от этого или нет.
   А потом, по дороге я догоняю вечер. Постепенно он превращается из розового в желто-коричневый, пока окончательно не тонет в темной, исчерна-сизой синеве ночи. И я еду к Анушкиным, вновь сам с собой наедине, опустошенный, совершенно голодный и насквозь пропахший шашлыком, которого мне так и не довелось попробовать.

ГЛАВА 12 Прощай, Йети

   Валяюсь на травке на берегу, прямо возле Музейного моста. Перепроверяю, правлю на ноуте оглавления дисс. Все оглавления. Страшно признаться, но она фактически готова. На днях я отдал ее на вычитку и теперь занимаюсь разной ерундой. А скоро она пойдет к первому корректору и тогда - все. Обратной дороги нет.
   Откуда-то из травы слышу ксилофоническое "Та-да-ам-тАм, та-да-тАм?", - последнее "тАм" уходит куда-то вверх, словно завершая звонок вопросом. Это звонит служебный смартфон. Когда нашариваю его среди одуванчиков, легонько стряхиваю ползущую по нему божью коровку.
   - Hi Elti. Салют, Эльти.
   - GrЭ-Эß dich, E-cki, mein Lieb`r. Приветствую, Экки, дорогой. Wie issesch? Wie lДuft'sch Korrekturlee`ssn? Как оно? Как вычитка?
   - Weiß nicht. Will's auch nicht wissen, um ehrlich zu sein. Не знаю. И знать не хочу, если честно.
   - O-kee, hab'sch gee-schnallt. Sag`, was machschn` jez` gra-ad`? Ладно, просек. Слушай, щас чем занят?
   - Nix weiter. Да ничем таким.
   - Schwing` dich doch mal rЭb`r zur MuseumsbrЭcke. К Музейному подваливай тогда.
   - Bin schon da, Dicker. Уже там, чувак.
   - A` was! Wolltn` nee` kleinee Tour mach`n, willsch` mit? Да ну! Хотели прокатиться - с нами поехали?
   - Geht nicht. Mir wurde mein Cross Bike geklaut. Und mein Rennrad steht neuerdings bei meinen Eltern, wo auch das Downhill rumgammelt. Не выйдет. У меня кросс угнали. А гоночный стоит у родителей, где и даунхилл плющится.
   - Isch` net` wahr! Isch` ja echt bee-schiss`n, Mann! Быть не может! Вот дерьмо, чувак.
   - Ja, ohne Scheiß`. Да, без базара.
   - Was hasch` gee-macht? Hasch` Anzei-gee erstattet? И че сделал? Заявил?
   - Ja, online. Bringt eh` nix, weißt du doch. Да, онлайн. Все равно ничего не даст, cам же знаешь.
   - Ja, isch` echt blЖd, Mann. Warsch` auch scho` bei diesem FahrradhДndler an der Wittenberger Werft? Да, хреново, чувак. На Виттенбергер Верфт ходил, в этот веломагазин?
   - Ja, hab` mir ein Neues ausgesucht, das hat aber Lieferzeit von bis zu drei Wochen. Naja, blЖd gelaufen. WЭnsch` euch auf jeden Fall ne` schЖne Tour. Haut rein. Да. Новый выбрал, но доставка около трех недель. Ладно, не повезло. Вам хорошо прокатиться. Бывайте.
   - Ja, mach 's gutt. Да, покеда.
   Да, вот так вот. А вообще - это не в первый раз. Велосипеды, особенно дорогие, у нас угоняют постоянно. Помогают только тяжелые металлические замки на шарнирах, но было уже поздно и мне в ломы было идти за таким в подвал, вот я и оставил кросс во дворе, только тросовым замком его к фонарному столбу прицепил.
   Он был застрахован, посмотрим, сколько мне вернут. А вообще, хоть полторы штуки на дороге и не валяются, дело тут не в деньгах, а в принципе. Нет, это был уже не Йети, и на его звонке не было моего признания в любви. Я - однолюб и не повторяюсь. Но мы славно срослись друг с другом, и я много где на нем побывал. Поэтому, когда его у меня угнали, у меня было чувство, словно у меня увели любимое домашнее животное, каких у меня никогда не было, но какие, знаю понаслышке, становятся для людей кем-то вроде членов семьи.
   А еще эта потеря кросса напомнила мне, как когда-то у меня стырили Йети, и как я вынужденно расстался с ним. Расстался со своей первой любовью, что несказанно меня загрузило.

***

   Ехал я как-то от моих к Анушкиным и проколол сразу оба колеса по дороге. Это было, не доезжая до Рейна, так что мне оставалось еще порядочно.
   Пришлось кое-как дотащить Йети до ближайшего вокзала и добираться дальше поездом. Я задолбался, пока тащил его, хоть вначале и мысленно посмеивался. Это ж сколько лет он меня возил, а теперь я пер его. Старенький мой дедушка.
   Но пока я добрался до станции, старенький мой дедушка меня в край задолбал, и я с невыразимым облегчением ввалился в велосипедный вагон, где, если не откидывать сиденья, можно ставить велосипеды или детские коляски.
   Ставлю Йети на отведенное ему место, а сам присаживаюсь за ним в той части вагона, где справа и слева от прохода стоит одинокий рядок - по два сиденья лицом друг к другу.
   Устал, как черт. Слава богу, никто не трындит над ухом, только по ту сторону от прохода, развалившись, положив на сиденья напротив, одну на другую, ноги в кедах, спит непробудным сном чувак, надвинув бейсболку на лицо. С бодуна, что ли? Перегаром, вроде, не несет.
   Это мне подходит, значит, и я отдохну. И я, в точности копируя его позу, так же разваливаюсь "у себя" и действительно проваливаюсь на несколько минут.
   Однако, мой сон нагло прерывает парочка каких-то лохов, которые, громко разговаривая, вваливаются именно в этот вагон, но не проходят дальше. Приоткрыв один глаз, вижу, как они, видимо просканировав, к кому из нас стоит подсаживаться, выбирают не меня, а того, другого чувака.
   К моему удивлению, чувак шевелится и убирает ноги, а они, садясь к нему, с русским - вот так я и думал - акцентом спрашивают:
   - Єschuldigung, hast du ein Wochenendticket? KЖnnen wir mitfahren? Сорян, у тебя есть билет выходного дня? Можно проехать с тобой?
   Был такой раньше, что действовал только на региональных, не скоростных поездах по выходным на группу до пяти человек. Спасу тогда не было от этих халявщиков-попрошаек, что терлись на вокзалах в поисках бесплатного проезда с кем-нибудь за компанию.
   - Можно, - отвечает он, то есть, она, она, убирая с лица бейсболку.
   Твою ж мать. Во дает, а. Стараясь не пялиться на нее слишком явно, не могу все же не смотреть в их, ее сторону. А вдруг эти русаки подкатывать к ней начнут. И зачем она им разрешила?
   Но они ведут себя смирно, лишь говорят ей, что хотят добраться туда-то, чтобы погулять там-то. И не знает ли она, куда там еще можно пойти. Мол, они слыхали, есть там такое место под названием Dreams (знаю я его, еще тот отстойник).
   - Dreams... Dreams... - повторяет она. - Не, ребят, сорри, не знаю, - отвечает устало, но не без доброжелательности.
   Они говорят еще, совсем недолго и на следующей станции сходят, поблагодарив ее за проезд и пожелав ей приятного вечера и скорого возвращения домой.
   Когда они сваливают, я еще некоторое время смотрю на нее с задумчивой улыбкой. Она смотрит на меня в точности так же, а еще в ее взгляде сквозит усталость. За окном мимо нас проносится дорога и еще не начало темнеть.
   Она в темно-синей толстовке уан-сайз, на которой красуется крупная надпись белым: "Nirvana", исстиранных, бесформенных джинсах и пресловутых кедах, не накрашена, длинные волосы собраны в хвост. Клянусь, в этом прикиде, не видя ее лица, кто угодно принял бы ее за длинноволосого парня.
   - А мне можно? - улыбаясь, спрашиваю вместо приветствия.
   - Можно, - говорит она тоже с улыбкой, и я подсаживаюсь к ней.
   Мы улыбаемся друг другу почти с нежностью, как старые знакомые. С нашей последней встречи у ее родителей прошло почти два года. Нет, она не сильно изменилась с тех пор. Хотя... усталая она очень. И какая-то... перебесившаяся, что ли... Повзрослевшая?
   На дворе холодная, промозгло-сырая весна. Замечаю, что у нее с собой дорожная сумка и вопросительно показываю на нее.
   Она кивает:
   - В Кёльн ездила.
   - Так это не так и далеко.
   - Так я из Мюнхена ехала.
   - Охренеть. На региональных? На фига?
   - У нас в Мюнхене была встреча с ребятами из Федеральной Академии Школьников. Я там шесть лет назад, еще в школе была на летнем семинаре. Мы до сих пор поддерживаем контакт.
   Я киваю. Слыхал про эти летние семинары для особо одаренных школьников. Туда можно попасть только по рекомендации учителя. Какая-то элитарная фишка. Ничего она тебе на будущее не дает, потому что мало кто об этой организации знает, даже в ВУЗах. Так, для себя, может быть. Пообщаться с себе подобными.
   - В Мюнхене три дня были. По музеям там шастали - Новая, Старая Пинакотека, Дом Ленбаха, все дела, один раз ходили в "Семирамиду", слышал, наверное, хороший такой техно-клубешник.
   - Красавчик. А эти - знаешь их, что ли?
   - Нет. Так, просто. Отчего не помочь ребятам?
   - Ясно. А в Кёльн-то зачем нелегкая понесла? Небось, целый день ехала?
   Она устало кивает, потом говорит, таинственно прищурившись:
   - Ездила на смотрины к одному знакомому физику. И его маме, - не удержавшись, смеется в голос.
   - Чего?
   - Ну, тоже один из ребят. Просто он в Мюнхен не смог приехать, хотя очень хотел. И я на обратной дороге решила его навестить, чтобы он не сильно расстраивался. Боря Келлерман. Помнишь его?
   Борю?! Келлермана? Очкарика с бархатным голосом?! Клубничный ротик?!!!!!
   - Помню, - говорю, скривившись.
   - Да ты не думай, он нормальный, просто немного в своем мире обитает. Физики - они, по-моему, все немного такие, того... А сейчас он вообще биоэнергетикой увлекся, поехал по полной... Да ладно, поговорить с ним есть, о чем. В общем, он еще учится, содержит себя и маму. Бабла особо нет, все больше репетиторством подрабатывает. Не получилось у него приехать, мне его и стало жалко. Да хорош ржать, э! - она и сама смеется, шлепая меня по руке.
   - Оксанка, - я просто трясусь от смеха, качаю головой: - Вот клянусь, в натуре, из всех, кого я знаю, тебе одной мог прийти в голову такой бред... чтоб куда-то так переться... пол страны за день объехать... вот честно тебе говорю...
   - Ну, подумаешь, не облезла... Но вообще, если честно - я еле живая. Это правда... а тут еще мамаша его... Блин... - опять не может удержаться от смеха. - Она меня на фото увидела и решила, что я подойду для ее сыночка. Я как приехала - хоп-па. Тут тебе и стол накрыт, и щи дымятся. Вернее, борщ, а не щи. Причем молдаванский, они сами - оттуда. Но были еще и креветки там всякие и дела. И вздрогнули тоже за знакомство. И она давай мне там его за столом расхваливать, вот, мол, он такой-растакой и как трудно такому умному, хорошему, красивому парню найти себе подходящую девочку. Ну я и...
   - ...ты и свалила оттуда, верно?
   - Верно, - улыбаясь, признается она. - Вообще-то, меня ночевать оставляли. Мол, поздно уже, а мне в такую даль еще. Но я маме позвонила. Я ей обещала, что сегодня домой вернусь. Она, как услышит - мне вставила, а ну, мол, срочно домой следующим же поездом выехала, чтоб позавчера была, поняла? Я ведь скоро опять уезжаю, а они меня к себе ждали.
   Ай да тетя Аля, не подкачала. Беззвучно смеюсь и готов мысленно расцеловать ее маму.
   - Так что я в итоге только часа три с хвостиком у них пробыла. Борька, бедный, меня на вокзал притащил, все твердил, что я все равно не успею на последний поезд. Здесь, на этом сиденье на прощанье сфоткались - и вот я еду уже черт знает, сколько времени. А мои вообще сейчас у родственников, так что мне туда и надо тащиться теперь.
   - Значит, Борис тебя не устроил?
   - Да ну! Он же... как тебе сказать... словом, ты его видел. Умный он, симпатичный и все дела, но... Не подходим мы друг другу.
   - А я-то думал, клубничный ротик...
   (Хохочет в прямом смысле до слез):
   - Да это мы там, в академии, в драмкружке сценку разыгрывали... по мотивам стихотворения "Ich steh` auf deinen Erdbeermund" - "Прет от клубничного твоего ротика"...
   А-а-а, блин. А мне этот его клубничный ротик сколько терзаний доставил, а...
   - А у тебя-то как на личном фронте? - спрашивает она меня неожиданно.
   - Нормально, - говорю сдержанно.
   И вот зачем спросила? Надо тебе это?
   - "Нормально"?
   - Да, нормально. Не будем об этом, хорошо? Давай лучше о тебе: как ты сейчас?
   - Да я тоже - нормально. Турбулентно. Вот недавно дипломную написала, потом сразу же, через день - устный выпускной экзамен. Короче, не спала дней пять. И потом - гопалка. С корабля - на бал.
   - Да уж. А что, надолго уезжать собралась?
   - Не, не особо. Как твоя учеба?
   - Да вот, сейчас референдариат прохожу. ШтациСн. Обязательный этап.
   - С великом все так же не расстаешься?
   - Нет. И он у меня, между прочим, все тот же.
   Она смотрит на Йети и улыбается. А он улыбается ей в ответ, вероятно, вспомнив, как катал ее однажды. Думаю, он первый взъелся на меня за то, что я так накосячил тогда, в тот вечер.
   Мы еще долго болтаем с ней, славненько так, непринужденно. Разговор идет, бежит сам собой. Я замечаю, как мне ее не хватало, несмотря на все ее заскоки и странности.
   Но она все-таки изменилась. И правда - перебесилась, что ли? Меньше в ней угловатости, зато больше уверенности в себе и спокойствия. Она спрашивает, я отвечаю. И она так живо и увлекательно рассказывает - про жизнь в общаге вдали от родителей, про университет, про то, где успела побывать на стажировке, а слушает меня с такой доброжелательностью, что мне хочется в шутку крикнуть ей: "А ну, колись, где Оксанка, и что ты ней сделала?" Следуя моей просьбе, она больше ни разу не возвращается к вопросу о моей личной жизни.
   За окном начинает темнеть. Мне не хочется, чтобы этот поезд когда-либо дошел до места назначения. Я люблю его за то, что он еле телепает, поминутно останавливаясь на какой-то очередной станции в какой-то глуши.
   Когда до Анушкиных остается еще станции три-четыре, объявляют ее станцию. Меня вдруг что-то очень больно колет, но я не вздрагиваю, лишь смотрю на нее, склонив голову набок. Задумчиво смотрю, нежно.
   - Чего? - спрашивает она тихо.
   Я чувствую, что она в этот момент, вероятно, ощущает то же, что и я, что бы это, мать его, ни было. Ее лицо отражается в стекле вагона на фоне наступающей темноты за окном.
   - Думаю. И как это мама Бори могла так на тебя запасть, когда ты - Курт Кобейн собственной персоной? Я б тебе ружья в руки не дал.
   Она с улыбкой заценивает мой черный юмор и то, что я вообще знаю, кто такой был Курт Кобейн, но опять хлопает меня по руке:
   - Эй, не кощунствуй. Другого такого, как Курт Кобейн, уже не будет.
   Я несу ей до дверей сумку, тяжеленную, гораздо тяжелее рюкзака, который носил ей однажды. Я с удовольствием понес бы ее дальше, донес бы, куда она скажет, хоть на край света. Но на этот раз Йети меня подставил. Да у нас и пожизненно так.
   - Хей, иди сюда.
   Это я уже не выдерживаю, обнимаю ее, прощаясь. Она меня тоже обнимает.
   - Береги себя, ладно? - прошу ее очень тихо.
   - Ты - тоже, - просит она еще тише.
   Затем она выходит, надевает бейсболку и, обернувшись, машет мне на прощанье в закрытые двери, а я - ей. Провожу рукой по лицу, с силой массирую виски, в которых у меня вдруг начинает ломить.
   Поезд еще стоит. Она идет по перрону, сгорбившись под тяжестью сумки, а я - за ней, только по вагону. Обгоняю ее, вижу ее лицо. И вижу, как она плачет. Плачет, всхлипывая, не стесняясь никого вокруг. У нее, черт бы ее побрал, по лицу слезы катятся градом просто. Стекают по щекам, по носу, она глотает их, шмыгая носом, а те, что она не может проглотить, тупо капают прямо на землю.
   А я уже не иду, я рву к ней, ломлюсь в закрытую дверь, как потерпевший, но если они закрылись сами, автоматически, и поезд отходит, то срабатывает блокировка, и хрен тебе с маслом их открыть. Долблюсь в одну дверь за другой - ни фига, бегу дальше, дальше... Твою ж мать, какой длиннющий поезд... Вдруг вижу, что одна еще открыта, потому что какой-то чувак снаружи задержал ее, вставив ногу, чтобы войти. Я сшибаю его с ног, протискиваюсь и пулей лечу к ней, но ее нет уже. И на перроне нет, и в подземном переходе, и на вокзале. И след простыл.
   Еще некоторое время шарюсь по вокзалу, верчу во все стороны башкой, как долбаный псих. Но она смылась, ее не найти нигде. Наверное, на автобусе укатила. Сказала же, что к родственникам ей надо. А где это - я не знаю. У меня в горле ком и подозрительно щиплет в глазах.
   И тут я вспоминаю, что Йети так и остался в поезде, а поезд - да-а-а-авно ушел уже. Несусь куда-то к администрации вокзала, пытаюсь им втолковать, где остался мой велосипед, в каком поезде.
   Вообще-то, для них это - не проблема. Но когда обшаривают поезд и даже вычисляют вагон, в котором находят мой рюкзак, Йети там уже нет. Какая-то знающая тварь не повелась на его старенький вид и пробитую резину и с ходу вычислила его культовость и истинную ценность.
   Уже ночь, когда я наконец добираюсь к Анушкиным предкам. Я мысленно желаю наглому ворюге гореть в аду, предварительно свернув его паскудную шею на моем велосипеде.
   А ведь он и тебе достался просто так, думаю сам. Wie gewonnen, so zerronnen, звенит у меня в ушах пословица, означающая в переводе что-то вроде: "Как пришло, так и ушло. "
   Вот так потерял я свою первую любовь.

***

   Мне снилось, будто я пропал,
   А ты так испугалась.
   Никто и слушать не хотел -
   Кому какое дело?
   А я со страхом
   Пробудился ото сна:
   Куда уйду я,
   Когда здесь закончу все?
   Но если спросишь ты меня,
   То знай:
   Придет мне время уходить -
   Забудь, что натворил я,
   Но помоги мне то оставить позади,
   Из-за чего уйду.
   И не держи обиды на меня.
   А если будет плохо - вспомни обо мне.
   Меня ты в памяти храни,
   А остальное вычеркни...
  
   Вычеркни все остальное...
   I dreamed I was missing
   You were so scared
   But no one would listen
   `Cause no one else cared.
   After my dreaming
   I woke with this fear -
   Where am I leaving
   When I'm done here?
   And if you're askin' me
   I want you to know
   When my time comes
   Forget the wrong that I've done
   Help me leave behind the
   Reasons to be missed
   And don't resent me
   And when you're feelin' empty...
   Keep me in your memory,
   Leave out all the rest...
  
   Leave out all the rest...

"Leave out all the rest"

Copyright by Linkin Park

  
  

ГЛАВА 13 В большом пруду

   Домой после валяния на траве я иду пеше через один из скверов Зеленого пояса, и тут мне прямо под ноги бросается наглая утка, наступая на меня и нахально клянча хлеб. Ах, пернатая ты зараза, думаю я с невольной улыбкой. Будь я "верхом", ты бы у меня из-под колес уже давно взвилась в поднебесье.
   Быстро дотукавшись, что никакой жратвы ей от меня не перепадет, утка вперевалку разворачивается и с матерным кряканьем топает к пруду, затем, взлетев, с шумом и плеском опускается на воду. Уверенно плывет она по водной глади, слегка помахивая хвостом. эber den großen Teich, думаю я невольно. Через Большой Пруд. Говоря так, здесь подразумевают Атлантик. Но я ни разу не бывал в Штатах.
   ***
   Опять все по кругу. По долбаному кругу.
   Я не сплю. Я не могу спать. Ухожу на кухню от спящей Анушки и начинаю готовить работу, которую мне абсолютно рано еще делать, потому что сдавать ее черт знает, когда.
   Она долбит меня. Ее зареванное лицо день и ночь стоит у меня перед глазами, и я осознаю, что болезнь моя под названием "Оксанка" опять вспыхнула во мне по полной.
   Когда мне наконец удается заснуть, мне почему-то снится сон, в котором стартует космический корабль. Я словно в кино или новостях смотрю на запуск, огонь, клубы реактивного дыма и мириады желто-газовых пылинок, потом вижу, типа, съемку с борта корабля. Это Оксанку запустили в космос.
   Досмотреть этот глюк до конца мне не удается, судорожно дернувшись, я просыпаюсь и рывком сажусь на постели.
   - Андрей, ну что с тобой такое, - стонет откуда-то из подушек сонный голос Анушки.
   - По-моему, тебя слишком загружают на рефе, - заявляет она мне утром. - Нельзя же столько работать. А ты еще не специалист. Потом что будет?
   Я недовольно бубню что-то ей в ответ. Не выспался жестко и мне уже пора.
   - Мандражируешь, что с вальштационом не выйдет?
   - Ни фига подобного я не мандражирую, - огрызаюсь я. Вообще-то, мы никогда не ссоримся, но сейчас она меня ДОСТАЛА.
   - Да и причины нет. Уедешь... - о, блин, опять понеслось. - ...а если у меня со стажировкой ничего не выйдет, то полгода не увидимся.
   - Полгода - это не так и долго.
   - Ничего себе - недолго. Это же шесть долгих месяцев, - обиженно не отстает Анушка.
   - Ну, так и у тебя тоже все получится. У тебя же всегда все получается, - заставляю себя мягко улыбнуться, приободрить ее, загашая нашу утреннюю размолвку.
   Проходит почти неделя, прежде чем я понимаю, что должен позвонить ей, иначе у меня просто поедет крыша.
   Настюха. Нет, она не знает ни ее телефона, ни телефона ее родителей. Знала только тот, из старого дома. Они не общаются уже больше года.
   - Лена, халё. Как дела?
   - Халё, Андрей. Нормально. А у тебя? Что-нибудь случилось?
   Умная Ленка. Вежливо, но сразу - к делу.
   - Лен, да... это... у тебя есть телефон Оксаны? Твоей подруги?
   - Есть, но... Андрей... Ксюша же уехала.
   - Да? Куда это? - не догоняю сначала. Да, она же что-то упоминала...
   - В Нью-Йорк, на стажировку. А ты не знал?
   Так. Т-а-ак. Хочется... лупануть кулаком по чему-нибудь.
   - Андрей?.. - она, должно быть, слышит глухие удары, когда я даю в стену. Разок. Другой.
   Затем, фиксируя взглядом нежно-розовое пятнышко на обоях, спрашиваю:
   - Надолго?
   - На полгода.
   Охренеть. Ох-ре-неть. На сей раз она себя превзошла. Нет, не особо. Ненадолго уеду. Так она мне сказала. Офанарела совсем. Полгода - это же шесть гребаных месяцев, мысленно кричу Оксанке и чуть было не говорю вслух Ленке.
   - А... где она там будет?
   - В аудиторской компании. По налоговой части.
   - Большая компания?
   Мне абсолютно насрать, большая ли компания. Мне не хватает воздуха, и вопросами я пытаюсь заглушить то, как шумно его в себя втягиваю.
   - Да, вроде большая. Кажется, она сказала, одна из "Большой Четверки" - так, что ли? Кан...энд...
   - Каннинг Уэст?
   - Да, кажется.
   А я ведь даже не расспросил подробнее о ее специализации. Об учебе болтали. Что-то с правом было такое. Представление об Оксанке - аудиторе или Оксанке - налоговом консультанте в упор не укладывается у меня в голове. Но в ней сейчас много чего не укладывается.
   - Лен... это... у тебя есть ее телефон в Нью-Йорке?
   - Нет. Она там живет в общежитии, - а то еще где же. - И она никакого номера не давала, ни городского, ни служебного. Про сотку говорила, что у нее там не будет роуминга. Что будем по электронной почте общаться.
   - Лен, как думаешь, у ее родителей же должен быть?
   - А ты собрался ей туда звонить?
   А почему бы нет, черт меня возьми.
   - Андрей, извини, но... можно вопрос?
   - Можно.
   - Что там у вас с Ксюшей происходит?
   - Ничего, Лена. Ничего у нас не происходит, - говорю с горьким сожалением, подавляя так и рвущийся из меня наружу нервный смех.
   - А что произошло?
   - А она тебе не говорила?
   - Нет.
   - Тогда и я ничего говорить не буду.
   - Знаешь, Андрей, я вот никак не могу тебя понять. У тебя ведь есть девушка. До этого была другая. Почему ты не можешь оставить Ксюшу в покое?
   - Пробовал уже. Не получается. Лена, я давно ее знаю. Дольше, чем ты, - я в таком отчаянии, что готов плакаться Ленке в жилетку, зная заведомо, что это ничего не даст.
   - Но я знаю ее лучше.
   - Тогда помоги мне, а? Лен?
   - А чем я могу тебе помочь?
   - Скажи, что мне делать.
   - Для начала расстанься с Аной. Ксюша не будет даже смотреть на тебя, пока у тебя девушка. Ты должен быть абсолютно свободным для нее.
   - Лен, вот тебе легко говорить, а? Мы ж пять лет встречаемся. И вот так вот - на тебе, расстанься... не зная, что там вообще будет.
   Я знаю, что жалок.
   - Да? И зачем тебе тогда Ксюша? Что тебе от нее нужно?
   - Если бы я знал.
   - Знаешь, Андрей, не обижайся, но, по-моему, если бы ты действительно хотел, то Ксюша давно уже была бы с тобой. И ты не отпускал бы ее от себя.
   Она права. И неправа. Мне правда очень-очень плохо, но я говорю - больше из вежливости, но все же искренне:
   - Лена, по-моему, Оксанке повезло, что у нее есть такая лучшая подруга, как ты.
   - Спасибо.
   - И еще, Лен... того... Дашь мне тогда ее адрес электронной почты хотя бы?
   Я никогда не писал любовных писем и поэтому написал ей так (вернее, так бы все читалось, если бы мы переписывались на русском, на котором я еле-еле и с большим трудом читал, а уж писать, смешить ее моими ошибками и подавно не собирался):
   "Оксана, привет. Как дела? Твой адрес дала мне Лена. От нее я узнал, что ты сейчас в NYC. Очень рад за тебя. Расскажи, как устроилась."
   Ее ответ пришел быстро, почти сразу:
   "Привет, Андрей. Рада получить твое сообщение. У меня все хорошо. Здесь так круто. Я уже успела почти привыкнуть за эту неделю. Живу в женском общежитии "Уилстер" в самом центре Мэнхеттена. Стажируюсь в аудиторской компании Каннинг Уэст. По будням я с утра до вечера в офисе. Думаю, будем иногда вырываться с коллегами или соседками по общежитию на афтер ворк. Зато все выходные собираюсь посвящать сайт-сиингу. Буду просто садиться на сабуэй и разъезжать по городу. Смотреть разные районы. Пока нравится всё."
   "Звучит очень круто. Скинь пару фоток. У нас очень холодно. А у тебя?"
   "Здесь весной мерзко. Сильный ветер, а если дождь - заливает метро по уши и все улицы по колено в воде, кое-где реально грязно. Активно хожу по музеям. Смотрела МоМА - обожаю современную живопись. Но Met мне даже больше нравится. Была там уже два раза, пойду еще. Мне, как стажеру Каннинг Уэст, вход по льготной цене. Они спонсируют музей."
   "Интересные картины. Спасибо. А можно побольше фоток с тобой?"
   "Вчера проплывала мимо Статуи Свободы, ради специально ездила на пароме на Стэтен Айленд. Помнишь "Деловую Девушку?" Старый такой голливудский фильм 80-х годов. На фото далековато, плохо видно статую у меня за спиной."
   "Классное фото, спасибо. Деловая ты девушка. И в Чайнатауне - тоже прикольное. А это что - Бруклинский мост?"
   "Нет, этот, более современный - Мэнхеттенский. Бруклинский - вот. Правда красивый?"
   "Да, очень. Такой старинный. Тебе идут эти шортики."
   "Спасибо. Это я по мосту бегала. Я приезжала специально по нему погулять и заметила, сколько народу там бегает. Тоже захотелось."
   "Ты что - бегаешь? Молодец! А фото на крыше - это не на Эмпайр Стейт Билдинг?"
   "Нет, на крыше - это Рокефеллер Центр, "Топ оф зе Рок" там смотровая площадка называется. Я специально поднялась на нее, чтобы видеть Эмпайр Стейт. Жаль, что был такой туман. Спасибо. Здесь много мест для бега. Я предпочитаю Сентрал Парк. Однажды поздно вышла, пока обежала его - вернулась затемно, а здесь это опасно. Больше так поздно не побегу."
   "Смотри, осторожней там!!! Очень крутые фото вас с девчонками на авианосце - и как вас туда пустили? И еще та, где ты в бронежилете, армейском шлеме и с автоматом. Смотрится офигенски с твоей мини-юбочкой цвета хаки."
   "Это они раз в году стоят на Хадсоне - эта неделя у них флотской называется. Экскурсия по авианосцу бесплатная для всех, примерка шлема с автоматом - тоже. Ты и представить себе не можешь, какое все было тяжелое. А на выходе дядечки и тетечки военные всех без исключения вербуют в ЮЭс Нэйви. Нас тоже пытались. Вот тебе еще пара фоток нас с девчонками в баре в компании оголодавших матросов. Это мы - ради прикола. А они - нет. Они каждый вечер по городу гуляли стаями, снимали телок. Нас тоже снять пытались. Кстати, у всех девчонок на фото - русские имена, хотя сами они - нерусские: Юлия, Лиза, Нина и Анна. Забавно, да? Ну, и я там еще им на хвост села."
   "Смотри там, приключений не ищи. Мало ли, кто прицепится."
   "Вчера ездила с одним чуваком с работы в парк развлечений Six Flags Great Adventure в Нью-Джерси. АНДРЕЙ, ЭТО ПИПЕЦ, ПРОСТО СЛОВАМИ НЕ ПЕРЕДАТЬ!!! "Наши" горки отдыхают по сравнению с настоящими американскими. Тебе бы там понравилось. Вот тебе мои любимые - "Супермен" - едешь, глядя лицом на землю, "летишь" над землей, как Супермен. "Эль Торо" - деревянная, с эртаймом - просто круть, не чета той, в Эдвенчер парке, помнишь? Вот фото, там щелкнули, зацени неподдельный кайфический ужас на моем лице. Но самая невероятная, охренительная круть - это КИНГ ДА-КА. Горка в виде гигантского зеленого удава, поднявшего голову. Маугли помнишь? Ее недавно построили. На открытие Шварценеггер приезжал кататься. Разгон за секунды до 180 км-ч вверх по спиралевидной, на пике - резкий тормозняк и - та же самая хрень, только назад без разворота. Это было круто, Андрей, я не шучу. Это было круто. Все мои ощущения прочтешь у меня на лице на фотке."
   "Прочел, спасибо. Экстремалка ты))))) Рад, что повеселилась. Да, горки впечатляют. А парень рядом с тобой на фото - это тот, что с работы? Молодой какой-то."
   "Нет, это - один мальчик, в очереди за мной стоял, мамаша его мне впарила со словами "Можно, он с вами сядет? Мне так будет спокойнее." Сказал, что сам из Филадельфии. Мы как с ним поехали вверх, я как давай при нем на английском материться, аж потом неудобно было. Но я его предупредила, что я из Нью Йорк Сити, может и отнесся с пониманием. А Торстен, коллега, после первой же горки пасанул, сказал, что понял, что ему на них делать нечего. И я везде каталась одна."
   "Вот уж - Оксанка в своем аплуа. У тебя неплохо получается мамаш очаровывать и мальчиков смущать. Ладно, отдыхай. Пиши обо всем, жду всегда."
   Да, вот так мы общались. Ждал прихода очередного ее сообщения, как обязательной программы. Вернее, необходимой. Они приходили мне чаще по выходным и понедельникам, как отчет за неделю, всегда в определенное время, ночью. И если она хоть на пару часов задерживалась, у меня от нетерпения начинался зуд. Ломка. Внутренне я просто ревом ревел, как раненый зверь, осознавая, что все эти ее путевые заметки - не то, не то, блин. Что мы никак не продвигаемся навстречу друг другу.
   Она мало спрашивала обо мне. И я, ЕСТЕСТВЕННО, никогда не возвращался к тому, что у меня есть девушка. Что я встречаюсь с ней пять лет, даже больше. Что такие отношения, как наши с Анушкой, по-русски, кажется, называются гражданским браком. Она и слышала когда-то об Анушке и один плюс один давно в уме сложила. И видимо, ее пока тоже устраивало "так".
   Оставалось только ждать. И я твердо сказал себе, что буду ждать. Что дождусь ее, поговорю с ней "глаза в глаза" и раз и навсегда расставлю все точки над i. Мысли о ней, да, что скрывать, желание ее по первой не оставляли меня. Я серьезно заболел ею, сильнее, чем когда бы то ни было. Я ходил абсолютно зачумленный.
   Сон про космос больше не беспокоил, зато мои сны "для взрослых" с ней в главной роли вернулись с небывалой мощью и стали сниться мне чуть ли не каждую ночь. Анушка только диву давалась моей прыти по вечерам - в другое время мы любовью не занимались. Знала бы она, кому была обязана моими художествами. Стискивая зубы, я запрещал себе думать о ней, когда спал с Анушкой. Трахая Анушку, никогда не закрывал глаз, чтобы видеть ее, а не Оксанку. Иногда получалось.
   Я твердил себе, что надо переждать, что все разрешится, когда она окончательно и бесповоротно скажет мне "нет". Скажет, скажет, как из пушки выпалит - чем больше времени проходило, тем больше я, несмотря на ее слезы тогда, на перроне, становился в этом уверен. Я просто хотел определенности и сам же бередил свою рану этой гребаной перепиской.
   Так прошло три месяца, четыре.
   "Оксан, привет. Куда пропала? Давно не общались."
   "Тут был государственный праздник, мы с девчонками взяли напрокат малолитражку и ездили на четыре дня в Канаду, в Квебек и Монреаль. У нас жарко. В метро не продохнуть. Люди в обморок падают от удушья."
   "У нас уже холодина. Какой красивый водопад. Круто! Но это же не Ниагарский? А на тебе такое симпатичное голубое платье."
   "Спасибо, в Грэннич Виллэдж купила - адресок дать? В Квебеке было, в общем-то, прикольно. Но сильно Европу напоминает. Там все на французском, особенно в самом городе Квебеке. Это для америкосов круто, реальная возможность быстро и за недорого попасть во "Францию". Нет, Ниагарский оттуда далеко. Это - водопад Монморанси. Тоже впечатлил. Пролив св. Лаврентия - тоже. И эта церковь в Монреале, что на фото. Особенно изнутри."
   - Какое необыкновенное фото базилики Нотр-Дам де Монреаль!
   Это Анушка заходит на кухню с балкона, где я только что зависал.
   Твою мать! Придурок, сотку закрыть нормально мозгов не хватило!
   - Это в Канаде, - говорю зачем-то.
   - Я знаю! Собор Монреальской Богоматери известен на весь мир, - и, гораздо равнодушнее:
   - А что это за девушка на фоне алтаря?
   Она никогда и ни к кому меня не ревнует, четко зная, что способна затмить тех немногих, что были и даже тех, что, возможно, еще будут. И поэтому никого не было и не будет и быть не может. И у нее масса приятелей мужского пола, к которым я, как ни странно, никогда не ревную ее.
   Поэтому я сначала ведусь на ее равнодушный тон и вру:
   - Одна знакомая. Учились вместе.
   - Да? А я ее знаю? - са-а-а-всем вскользь уже. Слишком вскользь.
   Ну, как тебе сказать. Да, вы встречались. И общались. И, мать вашу, подружились. Это было у меня во сне. Помнишь, в котором я тебя в церкви трахал. Только когда я сказал, что я тебя трахал, я ошибся, потому что на самом деле я ее трахал. В церкви. Во сне. Снах. А в жизни? Да, ты знаешь, разок я ее и в жизни... Того... Было дело... Только я ничего не помню. Так что все нормально.
   - Нет, вряд ли. Она же в моей школе училась.
   Только и всего. Только после этого "только и всего" Оксанка вдруг как-то резко перестала мне писать и отвечать на мои сообщения.
   Что это, думал я, сгорая заживо. Не иначе, как Анушка, проявив невиданные доселе хакерские способности, взломала мой аккаунт и блоканула Оксанку? Или если не она, то кто-нибудь из ее знакомых? Она сохраняла такой невозмутимый вид. А сам я, понятно, ни о чем ее не спрашивал.
   Так что обломалась наша милая переписка. Наглухо. Солено-голубой стеной стал между нами Атлантик, стеной непробиваемой и не переплываемой. У меня урезали кислород, поставив меня на режим ожидания. Иногда в снах я видел задумчивое Оксанкино лицо, проглядывающее сквозь глубины океана. И больше - ничего.
   И тут, когда до возвращения Оксанки оставалось уже менее трех месяцев, мне пришло подтверждение о месте на вальштацион. Тоже за границей. И тоже на полгода. Только не в Штатах. Я давно мечтал о том, чтобы поехать именно в это место и подавал туда не случайно. Я надеялся успеть сделать там магистра - LL.M. Так что в лучшем гребаном случае мое пребывание там должно было вообще растянуться на год, а то и дольше.
   Мы с Анушкой все планировали совместно. Она подавала заявку на стажировку в том же городе, в одном крупном архитектурно-конструкторском бюро, которое, она даже за этим проследила, выиграло аж два тендера сразу - по планировке нового здания для технического музея и реконструкции готического собора. И ее взяли именно в тот офис, что находился именно там, куда собирался и я. Анушка ликовала, от счастья просто места себе не находила.
   И при других обстоятельствах я ликовал бы вместе с ней. Вот только в подтверждении говорилось, что мой вальштацион должен будет начаться сразу по окончании обязательной части, а не два месяца спустя. Там, мать его, черным по белому было написано, нет, там огненными буквами горел, был вынесен приговор мне. Я приговаривался к тому, что не смогу увидеться с Оксанкой и не поговорю с ней до моего отъезда. И что мы не увидимся с ней еще шесть долгих месяцев, как минимум. Вот, что там было написано.
   И я не поговорил с ней. И не увидел ее. Я тупо уехал, потом ко мне присоединилась Анушка. Как и говорила Ленка, я недостаточно хотел, оказался недостаточно настойчив. Время и расстояние в очередной раз свели на "нет" мои чувства к ней. И время шло, все шло и шло... Во время вальштацион я понял, что не хочу делать всемирно известный LL.M. Что вместо этого буду делать "нашего" доктора дома. А на вальштацион подобралась и тема, и я уже там за нее засел. После вальштацион - второй "гос". Его сдал на 10 баллов - хорошо с минусом. По меркам нашей специализации - блеск.
   На работу рвали с мясом все "основные" фирмы. Я выбрал англосаксов Гринхиллз, тех, что в переговорах на собеседовании согласились с предложенной мной схемой - первый год работаю за ползарплаты, потом полгода - за ползарплаты пишу, дописываю дисс. Защищаюсь. Возвращаюсь.
   Центр у них в Лондоне, но и у нас в стране они оказались лидирующими и по размерам, и по годовой прибыли, и по штату сотрудников. Мне один чувак, знакомый еще по вальштацион, так и написал, считав их название с фирменного их домейна у меня в рабочем адресе электронной почты: "Ни фига себе, чувак, ты что - теперь в Гринхиллз? That's a fab firm to work for. " Круто устроился, мол. Но, выбери я кого-либо еще из "Великолепной Десятки" - "наших", англов, америкосов - все равно не промахнулся бы.
   Анушка устроилась на работу сразу после стажировки. Ее тоже охотно брали многие фирмы. И все они, включая ту, которую выбрала она, были в других городах. Наши отношения на расстоянии затрещали быстро. Но мы, вернее, она, долго раскачивались, прежде чем разорвать их. Я вообще ничего не касался. Она пыталась было пару раз поставить-таки тот самый "вопрос ребром", но против своего обыкновения как-то нерешительно, потому что и сама уже не была ни в чем уверена. Так мы просуществовали еще почти год.
   Конечно, надо было, и как можно раньше, популярно ей объяснить, что, мол, дорогая, понял, что не люблю тебя, давай разбежимся. Только зачем? Она - особа с характером, вполне способная самостоятельно принимать взрослые решения. И я предоставил ей опцию самой уйти от меня, когда уже стало невмоготу. Козел, я же говорю. А расстались мы мирно.
   А как же Оксанка? А никак. О ней я все сказал. И ничего больше не слышал.
   Все эти годы я катался по одной и той же траектории - по кругу, по кругу, по кругу... Описав очередные триста шестьдесят, я вновь тупо твердил себе, что Оксанка - это моя болезнь, и что рецидив случался лишь, когда я ее видел. Что, очевидно, мои чувства к ней не были серьезными, если не выжили на расстоянии. Снова и снова констатировал факт, как со временем все стиралось и сглаживалось. И мне стыдно было признаться себе, что когда-то я обвинял ее в инертности. Выходит, инертным оказался я сам?

***

   Что это? Что там шелестит у меня над ухом? Листва ли в саду? Или это доносится до меня ропот тысяч человеческих голосов фланирующих по Майль прохожих?
   Или это - внутри меня?
   Оксанка... Это ты? Что ж, раз пришла - давай поговорим.
   Скажи, зачем все это было нужно? То, что происходило со мной последние месяцы? Зачем ты так упорно мне являлась во всем - во всем, что здесь, вокруг меня? Зачем так настойчиво просила меня все вспомнить и разложить по полочкам?
   Что ж, я сделал все, как ты просила. Я вспомнил все. Я все воспроизвел и больше вспомнить мне нечего. Разве что, спросить еще разок...
   Оксаночка... Скажи, где ты сейчас? Неужели, где-то здесь, неподалеку? Неужели, в этом городе? Ты это хотела мне сказать? Поэтому повсюду напоминала о себе? Поэтому почти явилась мне там, на концерте, под ту, нашу песню, но я, видимо, не был еще готов, и ты обернулась другой? Зачем? Чтобы я вспомнил все то немногое, что между нами было? То, что когда-то чувствовал? Чтобы искал тебя?
   А я ведь иногда набирал тебя в поиске в сети - глушь. Соцсети - тоже глушь. Ты ушла на дно бескрайнего, безбрежного океана.
   А как еще тебя найти, даже если ты здесь, в этом городе - это ведь тоже своего рода океан. И просто так кого-то встретить - так не бывает. Чтобы, как в кино, вылезти за грани матрицы и взглянуть на все, как оно есть на самом деле - так не бывает. И чтобы мне наконец после всех этих лет выйти из наезженных кругов, взять все в свои руки и повернуть эту "не судьбу", хоть раз, но зато какой, оказаться там, где меня по расчетам этой "не судьбы" не должно было бы быть, но там, где есть ты - так не бывает.
   Или бывает?..
   Вот - поворот судьбы
   И вот ты на распутье
   А время за запястье - хвать
   Ведет тебя по нужному пути
   Ты путь пройди
   Не задавай вопросов
   Не спрашивай
   А просто извлекай урок
   Пусть путь этот - непредсказуемая штука
   Но верный он в конце концов
   Надеюсь, то было лучшее время в твоей жизни
   Another turning point
   A fork stuck in the road
   Time grabs you by the wrist
   Directs you where to go
   So make the best of this test
   And don't ask why
   It's not a question
   But a lesson learned in time
   It's something unpredictable
   But in the end it's right
   I hope you had the time of your life.

"Good Riddance (Time of your life)"

Copyright by Green Day

Конец

  
  
  
  
  

(первой книги)

Тизер на вторую книгу

  
   Чат на сайте самиздата:
   ЧИТАТЕЛЬНИЦА 1: Здравствуйте, Фло. Вашу книгу "Я. Она. Велосипед." прочитала на одном дыхании. Будет ли продолжение? Понимаете, вы так пронзительно описали их встречи, а потом они так и не остались вместе. До разрыва аорты жалко обоих. Какие все-таки люди глупцы. Глупцы, глупцы, глупцы. Не верится, что на этом - все... И не хочется, чтобы этим кончилось.
  
   ЧИТАТЕЛЬ 1: Продержался до "конца". Нет, ничего не хочу сказать - неплохо. Даже понравилось. Правда жизни. Молодец, что ничего не ретушируешь. Но где обещанный интим? Жду.
  
   ЧИТАТЕЛЬНИЦА 2: Здравствуйте, Фло. Подруга порекомендовала почитать. Знаете, мне очень понравилось. Но, насколько я понимаю, это был еще не конец? Ведь они наконец-то встретятся? Иначе - зачем тогда все. Я должна знать, будут ли они вместе. Пожалуйста, напишите продолжение.
  
   ЧИТАТЕЛЬНИЦА 3: Прочитала хорошие отзывы. Решила почитать - не обманулась. Ваша книга щемящая, пронизывающая. Незамысловатая история зацепила и не отпускает. Хочется продолжения. Они же будут вместе? А то только рыдать и убиться.
  
   ЧИТАТЕЛЬ 2: Забрел сюда, потому что в тегах промелькнула тема переселенцев. Понравились ваши мысли в книге. Интересно пишете. У вас будет продолжение в том же духе?
  
   ЧИТАТЕЛЬНИЦА 4: А эта история - из вашей жизни? Герои такие живые. Я прямо влюбилась в ГГ. Неужели, в жизни у вас был несчастливый конец? Пожалуйста, сделайте так, чтобы ваши герои были вместе. Не разводите их. У их истории должно быть продолжение.
  
   ЧИТАТЕЛЬНИЦА 5: Очень интересная книга. Необычная. Мощная. Конец убил. Это было жестоко с вашей стороны. Ведь будет продолжение, чтобы залечить раны?

Саундтрек-ретроспектива

      -- Наутилус Помпилиус - Жажда (ГЛАВА 1 Свет в тоннеле)
      -- Наутилус Помпилиус - Дыхание (ГЛАВА 2 Велоспорт и его разновидности)
      -- Aеrosmith - Cryin` (ГЛАВА 3 Речная музыка)
      -- Агата Кристи - Как на войне (ГЛАВА 3 Речная музыка)
      -- Александр Барыкин - Букет (ГЛАВА 3 Речная музыка)
      -- Wolfang Amadeus Mozart - Klaviersonate Nr. 11, Satz 3 (Rondo alla Turca) (ГЛАВА 3 Речная музыка)
      -- Music Instructor feat. Flying Steps - Super Sonic (ГЛАВА 4 Колесо)
      -- Darude - Sandstorm (Original Mix 1999) (ГЛАВА 4 Колесо)
      -- Света - Что мне делать сегодня (ГЛАВА 4 Колесо)
      -- Света - Возвращайся (ГЛАВА 4 Колесо)
      -- Наутилус Помпилиус - Одинокая птица (ГЛАВА 5 Вверх-вниз)
      -- Linkin Park - Numb (ГЛАВА 6 Озноб)
      -- Red Hot Chili Peppers - Don't forget me (ГЛАВА 7 алое)
      -- DDТ - Рожденный в СССР (ГЛАВА 8 Рок-н-ролл)
      -- ATB - Let U Go 1998 (ГЛАВА 8 Рок-н-ролл)
      -- Чиж и Со. - Эрогенная зона (ГЛАВА 8 Рок-н-ролл)
      -- Red Hot Chili Peppers - Scar tissue (ГЛАВА 8 Рок-н-ролл)
      -- Земфира - ПММЛ (ГЛАВА 9 Проснувшись)
      -- No - Не поздно (ГЛАВА 11 На ветру)
      -- Linkin Park - Leave out all the rest (ГЛАВА 12 Прощай, Йети)
      -- Green Day - Good riddance (Time of your life) (ГЛАВА 13 В большом пруду и Я. Она. Велосипед)
  
  
  
  
  
  
  
  

94

  
  
  
      --
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"