Когда нас вынесли в зал, мы как всегда гадали, кого из нас недосчитаемся мы сегодня. Все дни делились для нас на удачные и неудачные. Если мы все возвращались домой в полном составе - день был удачный, если кто-то из нас падал на пол - это был неудачный день.
Как всегда перед чаепитием выступил старый чайник, напомнил нам всем, что файф-о-клок - наш священный гражданский долг перед родиной, правь, Британия, и все такое. Я вспоминал, как когда-то слушал эти слова с замиранием сердца, представлял себя не безвестной чашкой в "Гордон Рамзи", а членом королевского сервиза династии Виндзоров...
Молодость...
Сейчас я уже слышал пылкие речи нашего чайника с долей скептицизма. Конечно, наш гражданский долг - это святое, но перспектива разбиться вдребезги меня не радовала. Я предпочёл бы выполнять свой долг без риска быть разбитым на осколки. Например, чтобы полы в "Гордон Рамзи" делали из мягкого войлока, а также столы и стулья... Впрочем, я отвлекаюсь.
Нас вынесли в зал. Как всегда я вспоминал, с каким замиранием сердца я вышел в этот зал первый раз, как всё было красиво и сверкало, я чувствовал себя личной чашкой принцессы Дианы или Оливера Кромвеля, не меньше. С годами мой восторг немного поубавился, впрочем, я всё равно был восхищён убранством нашего кафе.
Как всегда перед чаепитием мы потихоньку помянули тех, кого с нами нет: две чашечки, молочник, маленькое блюдце. Сахарница обмолвилась, что если разобьют ещё одну чашку из сервиза, нас могут списать, а на наше место... чш, чш, все зашикали на сахарницу, что вы такие ужасы говорите, мэм...
Я гадал, кто из нас разобьется сегодня. Было у меня предчувствие, что кто-то из нас отправится в последний полет на пол. Так было на душе в день, когда разбился молочник. Я посмотрел на чашечку с розой на бортике - она мило улыбнулась мне, и я попросил кого-то всесильного, чтобы разбилась не она.
Как всегда я подумал, почему разбиваемся мы. Почему такая несправедливость. Ведь в чаепитии участвуют две стороны - мы и люди, только для людей почему-то чаепитие - приятный ритуал за милой беседой, а для нас - лотерея, выигрышем в которой была наша жизнь. Было бы справедливо, если бы люди тоже разбивались, может, тогда пореже бы пили чай...
Нет, конечно, в какой-то мере все это приятно - когда тебя наполняют вкусным ароматным чаем, на подставках лежат пирожные, в сахарнице сверкает белоснежный сахар. Еще приятнее, когда тебя сжимают ручки молоденькой девушки или даже дамы в годах. Конечно, здорово красоваться на файф-о-клоке, и вообще, если не участвовать в чаепитии, зачем тогда жить. Но...
Вот именно.
Но.
Как всегда я подумал, а что если бы люди разбивались...
Нас принесли пятерым господам. Мне сразу стало неинтересно - что с того, что тебя сжимает рука какого-то господина. Чашечки оживленно зашептались, я даже испытал укол ревности, когда чашечку с розочкой взял в руки господин с мясистым лицом. Я прислушался к обрывкам фраз и понял, что мы имеем дело не с соотечественниками.
- А, ты об этом... м-м-м... похоже на итальянцев...
Мы вздрогнули. Иметь дело с итальянцами нам не хотелось, тогда уж точно кто-нибудь из нас полетит на пол...
- Хотя нет... постой... эй, кто-нибудь знает этот язык?
Мы прислушались. Нет, хоть убей, непонятно. Я немного знал французский - следствие долгого романа с бутылкой мерло - и несколько фраз по-немецки, подслушанных у какого-то пряничного домика. Но это... индийский... арабский... нет, на арабов они совсем не похожи...
- Русские, - шепнула чашечка с розочкой.
- Да ну, что ты...
- Точно тебе говорю... русские...
Старый чайник нахмурился. Предыдущие две чашечки были жертвами русских туристов, молочник, правда, разбил какой-то испанец. Вспомнились какие-то жуткие истории про руссо туристо, которые стреляли по дорогим сервизам, били зеркала или совали петарды в апельсины...
Старое блюдце для пирожных внимательно смотрело на разводы клубничного джема. Я уже знал, что оно гадает на разводах, пытается увидеть в них будущее.
- Сегодня будет беда, - сказало старое блюдце.
Мы зашикали на него, нам и так было не по себе.
- Кто-то разобьется. Кто-то сегодня обязательно разобьется. Здесь. За этим столом.
- Ой, перестаньте, - вздохнула сахарница.
- Я чувствую это...
Я смотрел на чашечку с розочкой. Не отрываясь. Человек с мясистым лицом отчаянно жестикулировал, держа чашечку, я все ждал, когда раздастся предсмертный звон. С какой бы радостью я вырвал у него из рук мою чашечку, увёл бы её далеко-далеко...
Мы молчали. Даже старый чайник не говорил про гражданский долг и правь, Британия.
Я прислушивался к обрывкам фраз, нет, даже не просите, шестьдесят процентов, моё последнее слово... Честно скажу - мне было страшно. Наверное, великие королевские сервизы так не боялись, когда мелькали в руках у коронованных особ. Но я не был королевским сервизом...
- Разводы на джеме показали ворона и крест, это знаки смерти, - вздохнуло старое блюдце.
Я посмотрел на разводы джема, и, хоть убейте, ничего в них не увидел.
Люди что-то обсуждали. Людям не было страшно. В который раз я подумал, почему люди не бьются.
Я подумал, почему люди не бьются.
И в этот момент я почувствовал, что рука худого мужчины больше не сжимает меня.
Свободный полёт... вот как это бывает...
Узкая ладонь с длинными пальцами подхватила меня, я даже не успел расплескать чай. Худой мужчина поставил меня на блюдце, продолжал говорить что-то, нет, я настаиваю, пятьдесят на пятьдесят, или ты судьбу Игорёшина забыл?
Чашечка посмотрела на меня, как казалось мне, с обожанием. Я торжествующе глянул на большое блюдце, аг-га, обманули судьбу, вот оно как бывает...
Старое блюдце не согласилось.
- Я чувствую... я чувствую беду...
Чаепитие плавно подошло к концу, нас унесли на кухню. Это тоже было страшно, но уже не так страшно, я знал руки официанток и посудомоек, которые бережно прикасались к нам, боялись сделать больно...
Я оглядел нас и спохватился, что чашечку с розочкой еще не принесли.
- Я чувствую беду, - сказало старое блюдце.
Мне очень захотелось расколотить его, чтобы оно замолчало раз и навсегда.
- Ну вот, верные сыны и дочери отечества, вы достойно выполнили свой гражданский долг...
И тут раздался звон.
Громкий.
Оглушительный.
Там. В зале. Я даже не сразу сообразил, что никто из нас не может разбиться с таким грохотом. Стекло... нет, вроде даже не окно и не зеркало...
Подруга чашечки с розочкой закрыла лицо ладонями, старое блюдце вздохнуло, о, святой Патрик. Чайник нахмурился.
Мы ждали. Люди поспешил в зал, там что-то случилось, большее, чем разбитая чашка, из-за разбитой чашки люди так не волновались бы....
Шли минуты.
Наконец, в моечной появилась официантка, которая несла остальных членов нашего сервиза, сахарницу, два блюдца и чашечку с розочкой. Я сразу заметил, что чашечка плачет, громко, навзрыд.
- Что ты... что с тобой? Они... там...
- Он... он... раз... раз...
- Что?
- Он... - чашечка с трудом выговорила - раз-бил-ся!
- Кто?
- Че... че...
- Чайник?
- Н-нет... че...
- Честерфильдский сервиз?
- Нет... че...
- Чешир? Челси?
- Че... ло... век... раз... бил... ся...
Мне показалось, она бредит. Человек разбился. Так не бывает.
- Так не бывает, - повторил я.
- Раз... бил... ся... там... на улице... другой человек... стоял... и худой за столом сделал ему знак... и человек на улице... что-то сделал... и разбил... моего человека... вот так... на расстоянии... разбил...
- Разбил?
- Да... он упал... и разбился... этот... с мясистым лицом...
Чашечка больше не могла говорить, она плакала. Мы не понимали. Я мысленно просил прощения у кого-то, что желал людям разбиться.
Сахарница осторожно добавила:
- Из него вылился чай... красного цвета. У людей внутри красный чай... красный чай...