Фомин Роман Алексеевич. Главы 11-15

-- Глава 11. Общежитие

Самое время отдышаться. Завершилась вторая итерация извилистого моего сюжета трудноописуемого жанра. Хотя, как знать, возможно жанр этот напротив известен и прост, и лишь мне доставляет сладкие муки убеждать себя в его оригинальности и сложности. Я мог бы, пожалуй, назвать его менипповой сатирой, так будто бы величали в античности этот эклектический жанр. Красивое витиеватое понятие, бросающее тень интеллектуальности на всякую прозу.

Настала пора вновь протянуть руку помощи упрямому моему читателю, который следуя послушно за каверзами изложения, так до сих пор и не понял, почему регулярно упоминаю я о его, изложения, цикличности. Если внимательнее присмотреться к содержанию, то можно заметить, что с периодичностью в пять глав, я исправно возвращаюсь к своей биографии, подтягиваю нехитрое свое прошлое к отправному эпизоду в столовой. Аналогичным образом, каждые пять глав, я знакомлю читателя с исторической интригой, в которую погружают меня новые знакомцы. Пять глав, таким образом, отмеряют новый виток спирали, итерацию.

Признаться, такая цикличная композиция сюжета кажется мне несовершенной, дерганной и вообще трудной к восприятию. Укладывая ее в текст, я пребываю в некотором конфликте с самим собой, замешательстве, однако лучшего способа записать, зафиксировать свою историю, я не придумал. Поэтому, с ответственностью пообещав, что избавлюсь я от надоедливой этой итеративности, как только прошлое мое сольется с настоящим, придется читателю моему еще какое-то время потерпеть такую манеру изложения.

Рассказ мой остановился на эпизоде, когда Азар, совершеннейше не пострадавший от выпитого вина, закончил излагать мне, а вернее вернул меня из погружения в Новое царство. В отличие от Никанор Никанорыча, который немедленно после первой ступени пропал, Азара по-видимому мало беспокоило, что налечу я на него с вопросами. Он с видимым удовлетворением наблюдал, как возвращаюсь я ото сна, следил за отражением на мятом моем, хмельном лице пережитых эмоций и событий. Я и вправду с трудом приходил в себя. Слышал еще, под острым взглядом Азара, скрежет надвигающейся плиты, чувствовал густую, смрадную жижу каменного мешка Дома смерти.

Зашевелился Николай, и Толя, просыпаясь, механически протер глаза. Постепенно восстанавливались в голове события вечера.

Азар дождался появления осмысленного выражения на моем лице и только после этого поднялся. Он вежливо испросил разрешения откланяться, долетевшее до меня со значительным опозданием. Вопрос его впрочем был пустой формальностью. Не дожидаясь какого-либо подтверждения, он вышел, затворив за собою дверь в личный наш банкетный зал.

Уход Азара ознаменовал собой завершение вечера. Мы проснулись и тут же засобирались по домам. Не возникло и мысли ни у кого о том, чтобы продолжить посиделку, появилась даже некоторая скованность оттого, что чересчур в определенный момент распоясались мы друг перед другом.

Удостоверившись, что с Анатолием мы думаем уже только о том чтобы сбежать, Коля попросил разрешения забрать остатки ужина. В каких-то зарубежных фильмах видел он, что совершеннейше допустимо посетителям просить официанта упаковать недоеденное в специальную, предлагаемую рестораном емкость, пенопластовую или картонную. Мы с Толей тонкостям этим обучены не были и любая попытка забрать что-то домой, казалась нам неприличной. Выдали мы поспешно Коле аффирмацию, что никому из нас ничего с барского стола не требуется, и вышмыгнули из зала. Конфузясь и одергивая себя, прошествовали через главный банкетный зал к гардеробу.

Одевались мы торопливо и молча, хотелось почему-то поскорее покинуть ставшее чужим заведение. Наученный опытом с Катей, я обратился к охраннику по поводу такси, не забыв упомянуть, что еще один наш товарищ, Николай, задерживается, но такси ему тоже понадобится. Служащий открыл перед нами входную дверь и, прежде чем выйти в холодную ночь, я отдал ему жгущую карман золотую карту. Только теперь, вместе с пронзительным уличным порывом ветра, почувствовал я некоторое облегчение.

Такси, внешне не отличимое от обыкновенной "десятки", везло меня по стихшим улицам, свет фонарных столбов рассыпался в мокрых разводах стекол. Я смотрел на серые бордюры и выкрашенные ограждения, выныривающие и снова пропадающие в мареве ночного города, и думал о Энхатоне. Перемежаясь с силуэтами многоэтажек, с уютными огоньками непогашенных окон, я видел перед собой белоснежные обелиски главного храма Атона и долгий печальный взгляд стареющей красавицы Нефертити.

Дома я заварил себе крепкого кипятку-чаю в стеклянном стакане с подстаканником. Купил я его однажды, на научной конференции, было что-то особенное в том, чтобы пить вприхлебку чай из стакана в подстаканнике. Ручка в форме вытянутого уха была приварена к чеканному основанию. От него вверх тянулись округлые черненые узоры в форме цветов, сквозь которые поблескивали стеклянные стенки стакана. Я смотрел на прозрачный чай цвета темной яшмы и переживал, проживал еще раз этот день, вместе с Эхнатоном и Меритатон. Не умел я пока оторваться, отмежеваться от их чувств - потери, предательства, жестокого, но скорее всего единственно верного решения фараона; не в силах был собраться с мыслями и попытаться сопоставить смерть Эхнатона с предыдущей историей, о Бильгамешу и Шаммурамат.

Уснул я поздно, да и спал плохо. Меня не отпускало гнетущее ощущение запертого каменного мешка. Только утром, по дороге на работу смог я абстрагироваться и начать рассуждать, анализировать. Эхнатон и гибель его, тайная, бесславная, наперекор высокому чину. А перед этим -- убийство Бильгамешу на вершине циклопического зиккурата Этеменанки. Какая между ними была связь, какое намерение? Оба, и Никанор Никанорыч, и Азар называли это "ступенями посвящения". Посвящения во что?

Трясясь на нечищенных перекрестках, когда водитель автобуса неосторожно тормозил или напротив ускорялся, колыхаясь вместе с толпою таких же невыспавшихся и угрюмых пассажиров, я вспоминал, перебирал в уме эпизоды, подробности своих видений. Мне в голову пришла вдруг мысль о Библии. Еще в первую нашу встречу Никанор Никанорыч настойчиво подсовывал мне Библию и принуждал ознакомиться с заложенными местами. Было ли это попыткой привлечь внимание или, наоборот, отвлечь от чего-то более важного? Или же все-таки, следует принять как данность, что знакомцы мои ничего не делают просто так, и Библия имеет ко всей этой истории прямое отношение. Я подумал об истории Бильгамешу, откровенно намекающей на Вавилонское столпотворение. На что же в таком случае намекала мне история об Эхнатоне? Я не мог ответить на этот вопрос. Не хватало знаний. Требовалось обратиться к источникам, энциклопедиям, посидеть в библиотеке.

На пути от автобусной остановки я заставил себя переключиться, отвлечься от ступеней. Нужно было возвращаться, концентрироваться. Меня ждали лекции, нейронные сети, да и кроме того, позванивал в моей голове колокольчик Шагиной Марии, студентки. Обязательство перед нею, отодвинутое в конец недели, никуда не делось, и теперь, когда "Чайка" была позади, чувство моей вины, оттого, что приоритеты я расставил против человеческого достоинства, вернулось с удвоенной силой.

За прошедшую неделю я порядочно поднаторел в безуспешных попытках встретиться с Машиной группой. Сегодня я действовал решительно. Я отправился в деканат факультета "Технической Кибернетики", расположенный в коридоре с вывешенным расписанием, и напрямую обратился к секретарю с вопросом по студентке четвертого курса. Напор мой и неведомо откуда взявшаяся уверенность поколебали секретаря деканата, бывалую Декабрину Борисовну. Представляла она собой немолодую и обманчиво хрупкую женщину, закаленную в баталиях с напирающим студентом. Не потребовав подтверждения от руководства факультета, Декабрина Борисовну послушно выдала мне зарегистрированный адрес Шагиной Марии. Свою роль по-видимому сыграло частое мое мотание в деканат к Олег Палычу, по совместительству, заместителю декана. Знала меня Декабрина Борисовна в лицо и вопрос мой подозрений не вызвал. С некоторым даже разочарованием, записал я адрес Марии в записную книжку, рядом с расписанием ее группы. Проживала девушка в шестом студенческом общежитии.

После этого я поднялся на кафедру, где значилось у меня по расписанию практическое занятие по "Теории Автоматов", да еще обещал я явиться к Олег Палычу, обсудить вопросы подготовки к министерской комиссии.

В оставшееся перед парой время, я позвонил с кафедры во внутреннюю справочную университета и выяснил телефоны шестого общежития. Там был один общий телефон, в кабинете коменданта, и два дополнительных: вахтера и почему-то "отопительной". Я принялся звонить по всем телефонам. На вахте не отвечали, комендантский был занят. Удалось дозвониться только до "отопительной", с которой состоялся у меня экзистенциальный разговор о давлении в трубах с горячей водой. Вопросы мои пропускались, грустный, но настойчивый сантехник из трубки докладывал мне о состоянии котельной на начало отопительного сезона. После двух минут суетливого бессвязного разговора я повесил трубку.

Практическое мое занятие прошло спокойно. Студенты не особенно беспокоили меня, после короткой вводной как-то самостоятельно и негромко разобрались в методических пособиях и принялись ковыряться в стенде на стареньких кафедральных компьютерах.

Я тем временем, продолжал конструировать свой с Шагиной несостоявшийся разговор. Занимал он меня даже больше, чем предстоящая встреча с Олег Палычем. Захочет ли она вообще вспоминать о неприятном вечере понедельника? Какую помощь собираюсь я ей предложить?

В конце занятия я отнесся к студентам миролюбиво, не придирался и принял результаты с некоторыми поблажками. Даже прочитал повторно теоретическую часть для опоздавших и растерявшихся.

Следующим по плану у меня был Олег Палыч. Пятницу свою он освобождал от занятий и обыкновенно принимал у себя в кабинете. Я прошел через секретарскую, где за высокой плоской стойкой сидела секретарь кафедры, одна из студенток-ассистенток. Они работали на кафедре по году-два во время учебы на старших курсах, и не было во всем университете учащихся важнее. Ведь они знали поименно каждого преподавателя своей кафедры! Те конечно делали скидку знакомым секретарям. Тут же в секретарской стоял огромный шифоньер, куда заведующий кафедрой и его замы прятали верхнюю одежду, в противовес остальным сотрудникам, ютящимся в шкафу преподавательской. В отдельной стенной нише, запирающейся на замок, хранились кафедральные ключи.

- Олег Палыч у себя? - спросил я молоденькую Свету.

Она кивнула.

Я постучал и отворил дверь в кабинет заведующего кафедрой.

Олег Палыч сидел за большим рабочим столом, наполовину заваленном бумагами. Со всех сторон стол окружали книжные шкафы с учебной литературой -- книгами, методическими пособиями, а также огромными папками с наклеенными неведомыми номерами. На одном из кафедральных юбилеев я отважно поинтересовался у Олег Палыча, что это за номера такие, и он хмельной, битых полчаса объяснял мне о какой-то устаревшей уже университетской нумерации ведомостей успеваемости. Планировалось, что постепенно переедет эта информация в компьютерные информационные системы, или, на худой конец, в электронные таблицы, и даже исполнялась эта активность, однако вовсе не значило это, что огромные файлы с номерами когда-нибудь перестанут пугать внушительным своим видом посетителей кафедры.

Разговор с Олег Палычем вышел скомканным. Он торопился, нас регулярно прерывали звонками, в общем, обстоятельного обсуждения не получилось. Мы наскоро успели пробежаться по важнейшим аспектам предстоящей встречи: выбор правильной лаборатории, подготовка доклада, пример работы нейронной сети. Перед тем как Олег Палыч меня выпроводил, я все же успел ввернуть несколько слов в защиту Геннадь Андреича, которому сильно досталось в последние пару дней. Я высказал осторожное предложение, что помощь его мне бы пригодилась. Отлично умел Геннадь Андреич жонглировать словами, именами и ссылками, из чего могла получиться неплохая вводная, достаточно поверхностная и велеречивая для высокопоставленных гостей. Олег Палыч со мною не спорил, только отмахнулся, и отправил меня составлять речь и готовиться к назначенной на следующую пятницу репетиции министерского визита.

Я предпринял еще две попытки дозвониться до общежития, обе безуспешные. Мой опыт взаимодействия с университетскими общежитиями был весьма ограничен -- учась, жил я с родителями, потом снимал квартиру, и снова обходился без общежитий. Бывал в "общагах" пару раз за карьеру, по приглашению. Помнил ощущение бесхозности. Роль коменданта, неуловимого и всесильного. Практически недоступный телефон, хотя по действительно срочным вызовам, пробиться в святую святых -- кабинет коменданта или к вахтеру, было возможно.

После обеда я в течении двух пар принимал курсовые работы в кафедральной лаборатории. Процесс это забавный и подчиняется из года в год одному циклу. В начале семестра в эти учебные часы я долго и тщательно разжевываю, что и как требуется делать, чтобы успешно защитить курсовую работу. Средние месяцы, студенты традиционно игнорируют, и я сижу в аудитории в гордом одиночестве, а то и просто вешаю на дверь записку о том, где меня найти. Ну а в конце семестра весь курс выстраивается на сдачу длинной галдящей очередью, перегородив коридор.

В эту пятницу явилось три человека. Студенты пришли с простыми вопросами, я провел с каждым минут по пять и с чистой совестью отпустил. К тому времени только двое отличников значились у меня защитившимися. Остальные, как водится, забросили "курсовики" в долгий ящик до декабря. Подумалось мне о Маше Шагиной. Исходя из того, как активно несколько недель назад, она приходила за разъяснениями, Маша могла бы уже вероятно быть в числе сдающих.

Я посидел в лаборатории еще полчаса. Новых посетителей, судя по всему, не планировалось. Я вспомнил об Анатолии, который скорее всего торчал сейчас на кафедре "Вычислительных машин" со своим аспирантом и строчил, вычищал модель нейронной сети. На кафедре я его не видел целый день.

А потом вдруг пришла мне в голову смелая мысль отправиться в общежитие к Марии Шагиной. Решение созрело быстро и бесповоротно. Занятие мое еще не закончилось и мог я в совершеннейшем спокойствии посвятить час своего времени анализу обновленной модели, но поступил иначе. Я встал, сложил аккуратно журнал свой с бумагами и отнес в преподавательскую. После чего облачился в видавшее виды свое пальто и отправился по адресу, который записал утром в записную книжку -- адрес университетского общежития номер шесть, расположенного в глухом углу центрального района города N.

Про университетские общежития стоит рассказать поподробнее. Как я упоминал, сам университет раскинулся совсем неэкономно среди по-паучьи вытянутых районов города N. Старейшие университетские здания группировались в центре и расстояния между ними покрыть можно было пешком. В то же время отдельные учебные корпуса, выстроенные специально для авиастроительным и моторостроительным факультетов, расположились в удаленных районах, близ соответствующих производств. Добраться пешком до них нечего было и думать, троллейбусу, трамваю и даже автобусу требовалось около часа, чтобы довезти до них студента. Поэтому учебное расписание обыкновенно выстраивалось так, чтобы студенту не приходилось бегать из здания в здание, разве только в обед, когда сорокаминутный перерыв давал возможность, с определенной сноровкой переместиться между близстоящими корпусами. Казалось бы, логично и общежития разместить подобающим образом, чтобы приезжие студенты, проводящие большую часть времени в определенных учебных корпусах, не тратили много времени на дорогу. Ан нет! Разброс общежитий не поддавался простой логике, спорадическая россыпь их никак не соответствовала расположению учебных зданий. Только первых два общежития, тяжеловесные, сталинского проекта, находились в непосредственной близости с первым старинным зданием университета, более административным чем учебным. Остальные видимо выхватывались из строительной сетки города впопыхах, потому что определить логику, выявить причинно-следственную связь появления студенческих общежитий на городских окраинах, мне, по крайней мере, не удалось.

Шестое университетское общежитие расположилось на улице с говорящим названием "Дружная". Улица была интересной еще и потому, что она кривилась, заворачивалась в петлю и пересекала сама себя, пугая жильцов сложным, буквенно-числовым обозначением домов. Общежитие представляло собой мрачного вида девятиэтажное здание сложного плана, то ли буквы "Г", то ли "Т". Первый этаж, приподнятый от земли на метр, был выбелен, отчего плитка, которой облицован был кирпич имела некоторый больничный вид. Окна комнат до самых бойниц чердачного этажа были вдавлены в стены цвета мокрого песка. К единственному подъезду вела широкая лестница, образуя у самого козырька просторное крыльцо с массивными белыми клумбами. Когда комендант считал нужным, он высаживал в клумбах цветы, зацветающие летней порой невероятными красками, в прочее же время утилитарного настроя студенты использовал клумбы в качестве урн, скамеек, тумб и так далее. Торцы здания "украшала" многоэтажная гирлянда балконов с пожарными лестницами, обыкновенно используемых в качестве курилок. Люки пожарных лестниц были привернуты мощными ржавыми болтами, что естественно не предполагало их использования по назначению.

Всех этих деталей, по правде сказать, я еще не знал, когда сошел с автобуса неизвестного маршрута, подбросившего меня настолько близко к улице Дружная, насколько диктовало мое примерное представление о карте районов города.

В автобусе, средних размеров "Икарусе", с тремя двустворчатыми дверями, случился со мной любопытный эпизод. Салон был битком, все-таки пятничный вечер. Я стоял между передней и средней дверьми, уцепившись за перекладину, взвисая знаком вопроса над пожилым гражданином в меховой кепке с опущенными ушами. За окном запруженный город суетливо готовился к выходным. Это было забытое, постороннее мне чувство, ведь сколько я себя помнил, в субботу мою всегда присутствовало хотя бы одно занятие, превращавшее ее в рабочий день. Поэтому ощущение оконченной рабочей недели, если и присутствовало, смещалось в моем случае на субботу, обыкновенно тихую и малолюдную.

Из-за спины доносились копошение и голоса. Как всегда в подобном случае, пытался я поначалу игнорировать чужие разговоры, однако автобус сегодня наполняли угрюмые одиночки, вроде меня, которые только кряхтели, цепляясь за поручни и смотрели недовольно по сторонам, поэтому всякие беседы становились назойливы и хорошо слышны.

- Задний двор огорожен и туда машины ставят, - говорил строгий девичий голос. - Мне соседи говорили, что она открытым текстом предлагала ставить туда машину за плату.

- Зоя Пална, вообще, добрая, звонить дает всегда, - сказал другой, тоже женский, с некоторой задумчивостью.

- Подождите, пожалуйста, девушки, - раздался третий женский голос, более взрослый, хорошо поставленный, как будто я слышал его раньше. - Огороженный двор -- это по закону. Как прилегающую территорию, вполне допускается его огородить. Однако я хочу понимать, что используется она в соответствии с нуждами учреждения, а не коменданта. То, что я слышу, у меня создает обратное впечатление.

Затем была какая-то остановка, сопутствующая ей возня, на нас поднажали со стороны дверей, отчего взвис я над кепкой сидящего гражданина еще больше.

- Там парикмахерская открылась, - сказала первая с нажимом. - Дорогая. Я хожу в другую, которая за "уфэмээс".

- Вот это интересно, - ответила третья. - Я доходную часть внимательно просматривала, не видела там арендаторов.

Снова шум и возня за спиной.

- А вы Зою Палну увольнять будете? - спросила вторая, снова задумчиво.

В скором времени была моя остановка, и я перестал слышать продолжение этого разговора. Когда автобус остановился, солнце как раз исчезало за лесенкой домов, бросая длинные косые лучи в загроможденный салон. Я встроился в неповоротливую очередь к выходу через переднюю дверь и медленно протолкался сквозь тугую толпу, мимо пассажиров отчаянно цепляющихся за поручень водительской двери, отказывающихся выйти, потому что потребуется потом втискиваться обратно, в противоборстве с пассажирами хищно скучившимися на улице.

Я вышел в толпу и неуютные сумерки, на широком перекрестке. Предстояло мне пройти еще полкилометра вдоль улицы имени писателя Достоевского, после чего погрузиться в лабиринт состоящий из одной улицы Дружной. Я предполагал, что можно было бы срезать дворами, но юность моя отбила у меня всякую охоту ходить вечерними дворами, хотя и другое совсем теперь было время.

Выбравшись с запруженной остановки, миновав продуктовый магазин и уличный ларек, я разглядел впереди, в небольшом отдалении, три женские фигуры лесенкой. Самая правая была высокой, пожалуй, выше меня ростом, в длинной зимней куртке и шерстяной шапке. Крайняя слева, напротив, низкая, широкой кости, в некоем шерстяном нахлобученном берете над пухлым пуховиком, я не мог разглядеть точнее. Та, что в центре была без шапки и я видел только ее пышную шевелюру и строгое приталенное пальто. Ветер дул нам на встречу и как только пошли мы по прямой, я снова стал различать разговор своих нечаянных автобусных собеседниц.

- Есть официальные часы приема, - эмоционально говорила низкая, которую в автобусе я окрестил "первой", - но я, например, когда заселялась в прошлом году, прождала в очереди два с половиной часа. Сначала ее вообще не было, потом пришла с бутербродом и каким-то грязнущим сантехником. Нас там человек тридцать набралось.

- А я быстро заселилась, - замедленно, словно-бы в противовес говорила высокая, вторая. - Я заселялась в начале сентября, мне комната еле досталась, а Зоя Пална мне помогла, сама меня с соседками познакомила.

Та что в середине, встряхнула волосами.

- С процессом тоже надо будет разобраться. Я уверена, что у Зои Палны могут быть причины, чтобы отсутствовать в часы приема. Непременно что-то случается в начале учебного года. Я, пожалуй, припоминаю, что в позапрошлом году трубу прорвало и общежитие без канализации осталось.

Потом широкая барышня принялась бойко рассказывать про пьяных студентов, которые лазали в общежитие по пожарной лестнице, и в какой-то момент меня осенило, что разговаривают они о том самом общежитии номер шесть, куда направлялся я без четко сформулированной причины пятничным вечером.

- Может быть пройдем двором, - спросила взрослая, тряхнув гривой, - здесь ведь можно пройти, за стройкой?

На обратной стороне дороги высился высоченный многоэтажный долгострой, окруженный забором вдоль самого тротуара. Там где забор заканчивался, черной дырой, с одиноким глазком фонаря в глубине, темнел поворот во двор.

Первая и вторая не сговариваясь повернулись к ней с немым вопросом о безусловно необдуманном предложении. Поворот в темный переулок действительно не внушал мыслей о безопасной прогулке.

- Мы тут не ходим, - назидательно сказала широкая. - Мы идем до Дружной.

Я шагал в десяти шагах позади и тоже твердо решил не срезать двором. Вообще, мне повезло со спутницами, не подозревавшими о моем существовании. Они хорошо знали дорогу, мне оставалось только следовать за ними.

Ответственная докладчица "первая", тем временем, отчитывалась о смрадном тренажерном зале без окон, который разрешила Зоя Пална разместить в подвале общежития, минуя все правила санитарных норм:

- Вечером невозможно войти в подъезд - потом несет на весь первый этаж!

Последовала пауза, после которой ее мечтательная оппонентша проговорила:

- Зато парни из спортзала за общежитских заступаются. Своих в обиду не дают.

На перекрестке с улицей Дружная, они остановились, ожидая сигнала светофора. Мне пришлось подойти поближе и встать за их спинами. Разговоры они прекратили. Я разглядел собеседниц чуть подробнее. Те две, что рапортовали о происшествиях в общежитии были типичными студентками средних курсов, с большими студенческими сумками наперевес, с румяными, подмерзшими щеками. Средняя отличалась от них. На ней было длинное дымчатое кашемировое пальто до щиколоток, приталенное, с воротником стойкой. Волосы ее, пышные, каштановые, лежали свободно, но в то же время ровно, ниспадая на плечи и спину. Я разглядел сзади сторону ее лица. Ровный изгиб щеки уходящий от глазницы к подбородку. Среднего роста, высокий каблук. Неопределенного возраста.

Я почувствовал, что она чуть повернула голову, словно бы ощутив мой взгляд и поспешно отвел глаза. Загорелся зеленый и троица двинулась через дорогу.

- Мне в магазин надо зайти, - проговорила широкая. - Тут осталось по прямой два дома и будет общага.

- Да, конечно, Ирина. Спасибо, за подробнейшую информацию.

Я шел теперь в двух шагах, и слышал их уже без прерываний на ветер и скрип шин.

Широкая Ирина, свернула в сторону, к яркой витрине.

Я решил, что совсем не к лицу мне идти в непосредственной близости с ними и ускорился, поймав на себе взгляд этой, средней. Я глядел прямо перед собой, однако взгляд ее обжег меня и я подумал, что видимо чересчур пристально разглядывал ее на светофоре.

Быстрым шагом я прошел мимо длинной пятиэтажки с вываленными на тротуар лестницами учреждений. Тут была аптека, мясная лавка, парикмахерская, потом какая-то миграционная служба. На Дружной было менее людно, чем на Достоевского, однако и здесь сновали люди, из-под ботинок и сапогов разлеталась мокрая грязь.

Сразу за пятиэтажкой открывался пустырь со стоянкой, за которым я разглядел высокое кремовое здание общежития. Шагая к нему, я различал подробности, которыми успел поделился с читателем выше. Единственным, пожалуй дополнением, отмечу я задний двор, огороженный глухим металлическим забором, высотой метра два, местами помятым, крашенным. За ним высились какие-то одноэтажные постройки. Следы шин и кривая надпись "Выезд не загораживать" указывали, что ворота открываются довольно часто. С торца здания выдавалось уютное ухоженное крылечко с красивыми фигурными перилами и блестящей крышей. Я прочитал вывеску "Парикмахерская". Справа от крыльца взвивался под крышу ряд черных металлических балконов с пожарными лестницами.

Топая мимо полуголого осеннего газона с низким декоративным ограждением, я задумался о том, что совсем не просто будет мне объяснить причину своего визита на ночь глядя к студентке. Сначала вахтеру, который очевидно присутствовал в общежитии, судя по доступным телефонным номерам, а потом и самой Маше. Если вообще она у себя.

Я обошел угол здания и вышел к общежитскому подъезду, приподнятому на обширном крыльце с разбегающимися во все стороны ступенями. Крыльцо в вечернюю пору было хорошо освещено. На стене висела старая, облупленная доска объявлений. Над узким подъездным козырьком поднималась в небо вереница старых балконов.

По разные стороны крыльца стояли две группы молодых людей. Первая группа, состояла из пятерых не по сезону одетых юношей. На них были обвислые майки, футболки, спортивные штаны, стоптанные тапки и кроссовки на босу ногу. Они курили, шумели, смеялись, встряхивали плечами и предплечьями, отчего предположил я в них завсегдатаев подвального спортзала, местных жильцов, которые по молодецкой лихости вышли на улицу. Вторая, малочисленная группа представляла собой двух сутулых парней, одетых в темные меховые куртки и шерстяные шапки, расположившихся в стороне, кутающихся в клубы сигаретного дыма.

Я поднялся на крыльцо между пустыми белыми клумбами. Особенного внимания к своей персоне я не привлекал, время было вечернее, как раз такое, когда жильцы возвращались по домам. Входя в подъезд с тяжелыми металлическими дверями, я заметил на себе долгий недобрый взгляд тепло одетой парочки с крыльца.

Я был уже в коротком темном предбаннике, когда меня окликнули:

- Здрасьте!

Я обернулся и увидел, как те двое нагоняют меня.

- Вы ведь университетский преподаватель? - по-особенному растягивая слова, спросил долговязый парень, в шерстяной кепке с длинным козырьком и опущенными ушами.

- Да, здравствуйте, - согласно ответил я, внутренне напрягшись.

Не особенно способствовала атмосфера к радушным приветствиям.

- Я вас видел в седьмом "доме", - объяснил он, пытаясь, по-видимому, как-то растопить отчаянное недоверие, написанное на моем лице. - Я тоже с университета. С факультета "Проектирования двигателей".

Покоробило меня это его "с университета". Как будто "с района" прозвучало, по-хулигански.

- У нас к вам просьба, - с подобием извиняющейся улыбки, продолжал долговязый. - Нам в общежитие надо к другу, а вахтерша взъелась, не пускает. Гайки закрутили.

Вообще говоря, у меня самого не было уверенности, что пропустят меня в общежитие. Однако от этой просьбы веяло лапшой настолько, что не рассматривалось мною даже возможности помочь.

- А почему друг ваш сам не выйдет и не встретит вас? - спросил я холодно, по-преподавательски.

Глаза его забегали.

- Ну это не совсем друг, это подруга моя.

- Ну так и что же? Почему не выйдет? - не отступался я.

- Подставлять девчонку неохота, - ответил он с заговорщицкой ухмылкой, приглашая меня видимо посочувствовать им, здоровенным лбам, желающим пробраться в общежитие против правил.

- Простите, но помочь вам я не смогу, - ответил я.

- Да ладно, жалко тебе что ли? - долговязый угрожающе придвинулся ко мне и даже навис.

Неделя эта била все рекорды по количеству чрезвычайных происшествий на единицу моего времени. Сначала Маша у третьего здания, потом Иннокентий Валерьевич в "Чайке", а теперь еще и эти.

- Тормозни, это ж "препод"! - услышал я голос второго.

- Ну и что, "препод", по-человечески же попросил помочь!

Я разглядел второго, высунувшегося из-за плеча. Лицо его показалось мне знакомым. Как будто не очень давно имел я с этим вторым дело.

- Григорий Созонов! - сказал я громко.

Это был тот самый молодой человек, который попытался утащить портфель Никанор Никанорыча, а получил в результату разбитую всмятку машину.

Лицо его вытянулось.

- Он тебя знает что ли? - спросил долговязый вполоборота.

Григорий неопределенно похлопал глазами исподлобья, из-под шерстяной шапки. Видно было, что "знакомство" это явилось ему неприятной неожиданностью.

- На прошлой неделе вы портфель пытались украсть из "седьмого дома" и в светофор врезались, - с совершеннейше неуместным назиданием напомнил я.

Они переглянулись между собой. На лице Созонова при этом, явственно читалось, что не хочет он от меня ничего и желает только закончить неприятную встречу. Высокий приятель его однако был в другом, боевом расположении духа:

- Слушай, "препод", - я почувствовал, что меня хватают "за грудки" и прижимают спиной к подъездной двери. - Ты угрожать что ли нам вздумал?

С учетом моего осажденного положения в холодном предбаннике общежитского подъезда, вопрос звучал несколько нелепо.

- Если ты, козел, еще раз вспомнишь, про свой гребаный портфель, я тебя из-под земли достану.

Этого взрыва агрессии, в связи с упоминанием о портфеле, я мог ожидать от Григория, но никак не от этого, второго.

- Женек! - крикнул Созонов, - Завязывай на "препода" наезжать! - он вцепился ему в плечо.

Тут только дошло до меня, что высокий приятель в машине Григория был этот самый "Женек", сокращенное от Евгения.

- Засунь свой портфель знаешь куда? - Женек рычал мне в лицо. - Чтоб не слышал я больше ничего про портфель!

Возникла тут звенящая тишина. Шум улицы, гулкое эхо наших шарканий и возни в предбаннике все затихло. Это стало настолько осязаемым, что Женек ослабил давление, а Григорий обернулся. Я сорвал с воротника цепкие узловатые пальцы и выглянул из-за него на улицу.

За дверью, на крыльце стояли полуодетые общежитские ребята, спортсмены. Все пятеро. Они пристально и сурово смотрели на нас, сгрудившихся в маленьком помещеньице между распахнутой внешней дверью и закрытой внутренней.

- Что тут за возня? - с акцентом спросил коротко остриженный рослый парень с восточной внешностью, в спортивной майке с широкими лямками.

Евгений выругался досадливо.

- Не твое дело. Сидел, курил и продолжай, - сказал он вызывающе, хотя от меня отстранился. - Городские сами разберутся.

- Не эти девушек наших пугали? - спросил рослый у своего дружка пониже.

- Они, - ответил тот неожиданно низким голосом и сплюнул.

- Пора проучить, значит, - парень в майке с широкими лямками по-боксерски встряхнул руками.

Я подумал в тот момент, что если сейчас завяжется потасовка, меня вряд-ли отличат от Григория с Евгением.

Женек заорал благим матом и с неестественно широким, демонстративным замахом бросился на стриженного парня. Григорий стушевался на несколько секунд, которых хватило, чтобы общаговские, нисколько не растерявшись, вступили в драку с Евгением. На длинного Женька обрушился шквал оплеух и пинков в стоптанных тапках. Он стоял уже утопив голову в плечи, размахивал вслепую руками и матерился. Григорий подскочил к ним, с примирительным криком:

- Все, все, пацаны! Уходим мы, уходим!

Он тоже поймал пару тычков, но при этом прикрыл своего дружка, опустившегося на одно колено с подшибленным глазом и разбитой губой. Григорий вскинул руки, на манер сдающихся военнопленных. Общаговские отступили.

- Я вам покажу, твари! Мрази! - рычал побитый Евгений обсценно, глядя в пол. - Понаехали, суки, из деревень!..

- Завязывай, Женек! - рявкнул на него Григорий. - Пошли отсюда.

Он помог ему подняться, и они побрели мимо клумбы к лесенке, туда, где в сумерках темнели причудливые сооружения детской площадки. Евгений бурчал еще ругательства, обещал вернуться, кого-то привести, всех "прижать к ногтю", при этом послушно ковылял за Григорием.

Я по-прежнему стоял прижатый спиной к внутренней подъездной двери.

- Разрешите пройти? - услышал я обращенный к себе вопрос.

Его задавал тот самый, рослый коротко-стриженный парень с акцентом. Я закивал смущенно и вышел из подъезда, уступая дорогу спортсменам-курильщикам. Они шумно зашаркали на входе в подъезд, я успел разглядеть за дверью пролет лестницы.

Мне не хотелось входить вслед за ними. Я решил подождать с полминуты, избавиться от дрожи в руках и смятения, собраться с мыслями.

Я стоял одиноко на освещенной площадке перед подъездной дверью. Отсюда, из углового сочленения общежитского здания, вечер казался тихим и уютным. Ветер не проникал сюда. Мокрая улица Дружная убегала в марево ночных огней, сверкая отблесками суетливых машинных фар.

В эту минутку спокойствия и тишины из темноты выступила она. Я не сразу увидел ее, она как будто не шагнула, а появилась у подножия короткой крылечной лестницы с широкими проступями. Та самая женщина, за которой шагал я от автобусной остановки. Теперь я смог разглядеть ее в анфас.

На ее пальто-шинели от стоячего воротника до пояса сбегали два ряда блестящих пуговиц, которые не видел я со спины. Лицо, окутанное каштановой шевелюрой, спадавшей на плечи, было без изъянов, словно выточенное скульптором. Чуть прищуренные глаза под изогнутыми бровями, высокий открытый лоб, полные губы и выраженные скулы. Меряя исключительно мужской мерой, она была откровенно красива, хотя и не красотой юности, а скорее взрослой женщины. Высокой сутулой студентки, которая сопровождала ее от самого автобуса, с ней не было.

Незнакомка пристально смотрела на меня. Я не выдержал ее взгляда и опустил глаза.

- Извините, но у вас такой вид, будто вы привидение увидели, - сказала она знакомым приятным голосом.

- Нет, нет, мое состояние не имеет к вам никакого отношения, - я попытался извинительно улыбнуться. - Просто только что здесь произошла драка, я не совсем еще пришел в себя.

Она все еще стояла внизу, не поднималась.

- Драка в общежитии, - повторила она. - Я здесь как раз по этому поводу.

Я посчитал ее слова отсылкой к разговорам, которые велись со студентками из автобуса. Она начала подниматься к подъезду, я поднял на нее глаза, лицо в лицо.

- Вам определенно везет на Гришку Созонова. Ему же от вас, в свою очередь, сплошные убытки.

Глаза ее были чуть сощурены, губы потянулись в подобие насмешливой улыбки. Незнакомка делала шаг за шагом мне навстречу, а я шаг за шагом различал в ней знакомые черты сначала того таинственного товарища Никанор Никанорыча с вечерней остановки, а потом и... прекрасной, как мраморное изваяние, Иштар из города Бабили.

- Вы!.. - задохнулся я.

Не выдержал я все-таки груза событий этого вечера. Словно бы вдох мой затянулся чуть дольше необходимого и вот уже я обнаружил себя сидящим на краю белой, мокрой клумбы. Не было ни тяжести в голове, ни укола в сердце, просто стало мне нестерпимо душно, тряпично.

Гостья стояла рядом и крепко держала меня, не давая упасть. Она сняла с меня шапку и я почувствовал облегчение от прикосновение ко лбу вечернего холода.

- Борис Петрович, голубчик, - говорила она, низко, приятно, знакомо. Я ощутил мягкость ее ладони на лбу. - Аккуратнее, дорогой мой, с переживаниями.

Она выпустила меня только убедившись, что я пришел в себя. Села на соседний угол клумбы. Я устало и отрешенно смотрел на нее, отмечая, как же все-таки она хороша. Особенно когда во взгляде, который мог становиться холодным, стальным, проявлялись черты особенного женского переживания.

- Вам впору отправляться домой и проводить выходные не вылезая из кровати, - сказала она. - Мне право совестно обременять вас своим присутствием.

Заглянула участливо в мои глаза.

- Если припоминаете, меня зовут Лилиана, - напомнила она. - Просто, по имени.

У меня выступила испарина. Я пока еще не в силах был говорить, поэтому просто покачал утвердительно головой.

Подъездная дверь снова распахнулась и на улицу выпростались три спортсмена в спортивных трико и майках. Это видимо была какая-то традиция, периодически выбегать на холодную улицу. Они впрочем не обратили на нас внимания.

- Согласитесь, есть определенное благородство и взаимовыручка в студенческих общежитиях, - заговорила Лилиана. - Приезжие здесь скучиваются, сбиваются в стайки, в противостоянии местной уличной шпане. Это естественно требует времени, покуда одичалые студенты раскроются, социализируются, организуются. Искусство здесь состоит в том, чтобы правильно рассчитать момент, когда грубая уличная сила накатится на спаянную, крепкую противодействующую силу.

Я не сразу уловил, о чем она говорила.

- Самое приятное в этой истории, что Евгений, дружок Григория, при всей своей заносчивости и наносной смелости, больше сюда не явится. Это безусловно облегчит жизнь местным барышням, которым он успел уже доставить уйму неудобств. Да и Зоя Пална скажет большое спасибо. В общем, игнорируя общую нелицеприятность ситуации, принесла она всем только пользу.

Лилиана рассказывала мне о том, в чем я непосредственно поучаствовал. Причем делала это не с позиции стороннего наблюдателя, а будто бы с устроителя, организатора.

- Приходите уже в себя, Борис Петрович. На вас итак станет косо смотреть вахтер Василиса Петровна, потому что нужно конечно чувствовать меру в выборе часов посещения общежития, не являясь его жильцом, - она улыбнулась, - Я впрочем, как человек, обладающий определенными полномочиями, немного облегчу вашу участь, и вообще, знаете, дам вам немного передохнуть. Неделя эта выдалась у вас непростой.

- Иштар? - глухим голосом спросил я.

Вместо ответа она долго и серьезно смотрела мне в глаза. На лице ее я не замечал фальши, игры. Ни насмешливого лукавства Никанор Никанорыча, ни давящего превосходства Азара. Или быть может это только подавленное мое состояние играло со мною шутку.

- У вас много вопросов, Борис Петрович, - сказала Лилиана и поднялась. - Я, по правде сказать, собиралась сегодня обсудить с вами отдельные моменты этой недели. Но отложу.

Она подала мне шерстяную шапку.

- Делайте благородное дело, за которым пришли, а потом, пожалуйста отдохните. Мы продолжим разговор в другой раз. До скорой встречи.

Лилиана прошла мимо троицы, приковав на секунду их взгляды и исчезла в подъезде общежития. Я посидел еще минуту. Былого пыла у меня почти не осталось. А ведь требовалось мне еще объясняться с вахтером, да и с самой Марией, если мне таки повезет с нею встретиться.

От размышлений меня оторвала проходящая мимо высокая студентка, та самая, "вторая", шедшая с Лилианой от остановки. Она смотрела себе под ноги, задумчиво и безучастно. Где-то по-видимому отстала она от Лилианы. Я проследил за ней, как сделала она дугу вокруг клумбы, на которой сгорбившись сидел я, дошла до подъезда, открыла тяжелую дверь, так и не подняв головы.

Следом за ней ушли спортсмены и я остался один. Мне тоже было пора, давно пора. Я тяжело поднялся. Некоторое остаточное замешательство ощущал я, осторожно ступая по направлению к подъезду. Выступившая поначалу испарина благополучно растворилась в вечерней прохладе. Я вошел в знакомый предбанник. Затем потянул вторую дверь. Подъезд пахнул на меня теплом и сильным запахом. Трудно было определить, что это был за дух. Я почувствовал прелое белье, какую-то стряпню, отчетливый душок пота. Зато тут ощутимо грели батареи, и я как кот поежился когда тепло добралось до моего затылка.

Помещение подъезда представляло собой просторную площадку, оканчивающуюся короткой лестницей первого этажа, с застекленной кабиной вахтера на вершине. Справа от входа, открытая на распашку, расположилась дверь в подвал. В его освещенную глубину вела крутая лестница, и оттуда доносились голоса, музыка, металлическое бряцанье. Я догадался, что там находился спортзал с оборудованием тяжелой атлетики, о котором говорили студентки. Из подвала и выходили разгоряченные студенты охладиться в прохладу улицы.

Я поднялся по лестнице на первый этаж к кабине вахтера. Окна кабины были распахнуты и я оказался лицом к лицу с вахтером, широкой стати женщиной в неопределенном монотонном облачении. С равным успехом это мог быть рабочий халат, или старое пальто, или большого размера фланелевая рубашка. На голове ее гнездился чуточку развалившийся пук волос. Она сидела за столешницей, длинной, во всю ширину кабины и разгадывала кроссворды-сканворды. По неясной причине, это занятие крайне популярно среди вахтеров. За таким же занятием я неоднократно встречал вахтеров в университетских корпусах.

Женщина подняла на меня лицо с признаками суровости. Глаза ее зыркнули остро, хотя и без какого-то выраженного чувства. Я заранее приготовил удостоверение преподавателя. Оно не служило пропуском в общежитие, но я надеялся, что послужит оно достаточным основанием, чтобы войти. Впрочем я вовсе не собирался лукавить и готов был рассказать настоящую причину своего визита.

Не взглянув на удостоверение, Василиса Петровна, как назвала ее Лилиана, кивнула мне и снова уткнулась в сканворд. С удостоверением или без, я совершенно ее не интересовал, хотя отрицательной реакции не вызвал тоже. Я делал два шага в направлении дверного проема, за которым разбегался в обе стороны широкий коридор первого этажа, потом вернулся.

- Простите, - сказал я. - Несколько минут назад здесь прошла женщина, статная, в черном пальто, к Зое Палне.

Лилиана и студентки столько раз вспомнили Зою Палну во время своих разговоров, что я тоже запомнил имя коменданта.

Взгляд Василисы Петровна оторвался от сканворда и уперся в меня. Никакого интереса я по-прежнему не вызывал, там смотрят на докучающую назойливую муху.

- Зои Палны сегодня нет, - сказала она гулко.

Хорошо, Зои Павловны не было. Значит, Лилиана пришла к кому-то другому.

- Женщина в черном пальто, - повторил я, не вполне отдавая себе отчет, о чем хочу спросить.

- Да много ходят. Поди за всеми уследи, - ответила она, уже опуская глаза к драгоценным клеткам.

- Десять минут назад, - проговорил я теряя надежду.

Я постоял еще без определенной причины возле отворенного окна. Внимания на меня не обращали и я, вздохнув, отправился к лифтам.

Первый этаж общежития был нежилой. Здесь размещались кабинет коменданта, кастелянши и множество подсобных помещений. На стене висели одна за другой три доски объявлений разных размеров, заполненных непонятными приглашениями, рекламой с надорванными полосками телефонных номеров, и пустая доска почета. Все двери были закрыты. Я прошел мимо электрощитов с мутными окошками из оргстекла к двум близнецам-лифтам. Сбоку от ниши левого лифта висела табличка с расписанными от руки номерами комнат по этажам. Я вызвал лифт и стал ждать полоску света между неплотно сомкнутыми коричневыми лифтовыми дверями с резиновой оторочкой. Со скрежетом разошлись двери, я вошел под тускло-светящий плафон и нажал на круглую кнопку со стертой цифрой семь.

Лифт с грохотом закрылся и тяжело потащил меня вверх. За стенами кабины слышались протяжные вои и стуки, будто бы где-то там погонщики на волах ворочали тяжеленные скрипучие жернова, щелкая длинными хлыстами.

На седьмом этаже лифт с таким же грохотом открылся и я вышел в светлый коридор, точная копия первого этажа, разбегающийся в разные стороны. По обеим стенам темнели дверные ниши ведущие в жилые комнаты. Все двери были закрыты. Я двинулся по коридору в предположительно нужном направлении. На каждой двери было по два номера, это означало, что за дверью, за коротким предбанником с вешалками, общим туалетом и душем, располагались две жилые комнаты. По паре студентов на комнату. Так по крайней мере я помнил по давнишнему своему опыту посещения университетской "общаги".

Я миновал несколько дверей, когда вдруг обратил внимание, что в коридоре нет ни души и в неестественном одиночестве исследую я одно из наиболее людных студенческих мест. В это время, как бы на помощь мне раздался звон посуды. Я разглядел впереди широкий освещенный проем, ведущий по-видимому на общую кухню. Судя по характерным звукам, доносившимся оттуда, там кто-то был. У меня был при себе номер комнаты, но мне ощутимо не хватало жизни в этом словно бы вымершем здании, охраняемым безучастным вахтером. Для проформы я решил обратиться к хозяйничающим на кухне студентам.

У входа на кухню я сощурился от слепящего люминесцентного света, прежде чем разглядел внутренности помещения. В просторной, шириной в два окна комнате напротив друг друга, вдоль стен, разместились кухонные мойки, и четырехкомфорочные газовые плиты, все в числе четырех. Посреди комнаты, приставленные друг к другу, стояли столы с протертыми столешницами. Один из них был уставлен коробками и пакетами, а у дальней плиты суетилась худая барышня в просторном фланелевом халате с закатанными рукавами и тапочках с открытой пяткой на босу ногу. Голова ее под подбородком была опоясана то ли перевязью, то ли бандажом, с узлом на макушке, за которым хвостом торчали собранные волосы. Она хлопотала над кастрюлей. Меня она не видела и не слышала.

Я не сразу решился позвать ее. Вид перевязанной головы несколько обескуражил меня. Я помялся несколько секунд и когда уже решил кашлянуть, чтобы привлечь внимание, она сама обернулась.

Это была Маша Шагина. Я узнал ее сразу, хотя перевязь через обе щеки делала ее немного похожей на Марфушку из сказки "Морозко". Ей потребовалось несколько секунд, чтобы узнать меня. Выражение Машиного лица сменилось с испуганного на удивленное. Я догадался, зачем она перевязала щеку и скулу. Та встреча у третьего здания университета и пощечина, которую отвесил Маше нападавший, не прошли без последствий.

- З-здравствуйте, Мария, - сбивчато начал я.

- Борис Петрович? - она как будто не поверила своим глазам. - Здрасьте.

Повисла неловкая пауза. Все мои запланированные объяснения немедленно улетучились, вместо этого я почему-то в этот момент обратил внимание на нелепые синие и желтые цветочки на ее халате.

- А вы кого-то ищете в общежитии? - спросила Маша.

Она прикоснулась к бандажу на щеке, смущаясь за свой вид.

- Д-да, - неуверенно ответил я. - То есть н-нет. Я, п-признаться, пришел к вам, чтобы узнать, как у вас идут дела с того злополучного вечера.

Здесь сделаю я некоторый безжалостный монтаж, позволив себе как повествователю не приводить наш долгий и поначалу очень нескладный разговор. Диалог наш с Машей получился несколько скачущим, но все-таки в итоге выправился в прямой и даже душевный.

Узнал я, что этаж, на котором проживала Маша, опустел, потому что в университете недавно прошла агрессивная проверка общежитских мест и сселили множество народу, которому давно не положено было занимать казенные ВУЗовские комнаты. Отправили на пенсию даже коменданта одного из общежитий, где практика такая особенно процветала. В этой связи поставлена была задача при распределении студентов, заполнить первым делом освободившиеся места в тех самых проштрафившихся общежитиях. Плюс провели какую-то оптимизацию и расчистили в итоге целый этаж в общежитии номер шесть. Сюда, на освободившийся седьмой этаж, комендант Зоя Пална и предложила переехать Шагиной из комнаты на третьем, где Маша проживала с одногруппницей Ольгой. История эта произошла относительно недавно, поэтому этаж остался неукомплектованным и ждал сейчас заочников, которые должны были заехать на зимнюю сессию. В данный момент на этаже проживало всего четыре человека, при этом на кухне по утрам было не протолкнуться, так как предприимчивые студенты с других этажей справляли кашеварные нужды на пустующих кухнях седьмого этажа.

Второй новостью явилось для меня то, что Маша знала Гришку Созонова и даже видела в окно драку с общежитскими у подъезда. Оказалось, что Григорий выстаивал внизу из-за Марии, приударял он за ней и пару раз пытался провожать из университета, хотя сам учился на другом факультете. Маша посетовала, что не знает, как от него отвязаться.

Меня вообще-то эти студенческие отношения совершенно не касались и не интересовали. Почувствовал я однако неприятный укол от такого известия.

О нападении у третьего дома, собственно цели моего визита, Маша знала не сильно больше моего. Тот вечер промелькнул для нее стремительным калейдоскопом. Хулиганы насели, ударили, она закрыла лицо и присела. Когда отняла руки, я лежал в снегу на газоне, а рядом стоял немолодой, носатый и глазастый субъект, который громко стыдил всех и грозил пальцем. Потом, как в полусне, была милиция и возили ее на медицинское освидетельствование, где Филинов, капитан милиции, строго журил расспрашивающих ее врачей, повторяя, что все показания сняты, зафиксированы и пересмотру не подлежат. Закончилось все выдачей Маше на руки копии заявления и освобождения от учебы на две недели, ну и капитан Филинов лично доставил ее до подъезда, оставив свой номер телефона и дав слово, что никто ее больше не побеспокоит, а если только кто-то, пусть немедленно звонит.

Я тоже пообещал Маше полную поддержку и содействие в случае осложнений, которые неизменно объявляются, как только в дело вовлекаются родители и адвокаты. Помимо этого, я предложил помощь с курсовым проектом. Я высказал уверенность, что Маша наверняка бы уже защитилась, если бы не обстоятельства этой недели. Она отказалась, признавшись, что и вправду закончила работу за неделю заточения.

Завершали мы вечер за чаем из пакетиков, которые Маша принесла из своей комнаты вместе с пачкой печенья. Она была властелином практически целого этажа, поэтому разместились мы прямо за кухонными разделочными столами.

Мария смущалась своей повязки на щеке, сетуя на то, что там у нее синяк во всю щеку до виска. Я уверял, что уже совсем перестал замечать ее бандаж.

Дальше я несколько потерял счет времени. Рассказывал зачем-то об успехе в своих исследованиях, потом повторил историю о "неожиданном" визите министерской комиссии и о том, что предстоит нам выстроить свою "потемкинскую деревню", хотя в целом вовсе и не потемкинскую, а настоящую, и есть у меня что показать, да только некому, не поймут меня ни черта эти люди с толстыми щеками в дорогих костюмах. Говорил уже совсем не как со студенткой, а как с вполне себе ровесником, казалась Маша мне взрослым самостоятельным и еще каким-то собеседником, не обращая внимания на халат и бандаж, и антураж общежитской кухни. Не было у меня ощущения, что отягощаю я девушку своими разглагольствованиями, слушала она меня с интересом, хозяйничала по своим делам, чаевничала со мной и рассказывала свои забавные истории об общежитии и студсовете.

В какой-то момент услышал я все-таки извиняющийся и отрезвляющий ее вопрос:

- Борис Петрович, по-моему мы засиделись.

Я вскочил со стула, снова превратившись в того смущенного преподавателя, который никак не мог сформулировать цель прихода. Извинившись за свою излишнюю дерзость что ли, я поспешно надел на себя пальто, промахнувшись поначалу мимо рукава. Я поблагодарил Машу за гостеприимство, извинился еще раз, что нелепейше потерял счет времени, нагородил пожеланий, чтобы скорее заживали синяки и ссадины, про скорейшее ожидание увидеть ее на занятиях и совсем уже было попрощался, когда вдруг Мария остановила меня на выходе из кухни вопросом. Она стояла на коленях на табуретке, оперевшись локтями о стол и подперев кулаками подбородок под перевязью.

- А вы... женаты?

Я замер в дверях. Это был вопрос, ортогональный всей нашей предыдущей дискуссии, но в тот момент он вовсе не показался мне бестактным. Он был прямой и честный, я не почувствовал в нем лукавства. Выражаясь образно, я сказал бы, что вопрос этот немедленно пробил брешь в границах отношений "преподаватель-студент", которые были у нас с Машей ровно до сего момента.

- Нет, - ответил я.

- Хорошо. Спокойной ночи, - сказала она и улыбнулась.

-- Глава 12. Взросление

Признаться, изначально задумал я составить только три автобиографических главы. Содержание первых двух, с которыми уже познакомился читатель, было ровно таким как теперь, а вот в последнюю, третью, планировал я втиснуть свою студенческую и научную жизнь. Но как только приступил я к ней, немедленно сделалась очевидной неосуществимость моего замысла. Студенческая жизнь, которая должна была принести в мое взросление упорядоченность и спокойствие, оказалась вовсе не положительной и предсказуемой. Были в ней заторы и тупики, падения и потери почвы под ногами. Опыт этот, хотя и менее глубокие рытвины оставлял в моей душе, чем детские переживания, заслуживает не меньшего уважения. Да и повлиял он на последующую мою научную и личную жизнь не меньше. Выношу я таким образом на суд изнуренного своего читателя два рассказа вместо одного, отказываясь жертвовать студенчеством в пользу становления меня преподавателем-ученым.

Начиная третью биографическую главу, не могу я придумать ничего более точно отражающего мое состояние возраста девятнадцати лет, чем торжествующий возглас: "Ура, я учусь в университете!" В противоположность моменту окончания школы, когда отрешенность моя, обернувшись долгожданной свободой, вогнала меня в едва ли не больший тупик, завершение первого года в университете, начавшись очарованием, им и продолжилось. Студенческая рутина, частью которой я теперь стал, нисколько не смазала первого моего впечатления, так велик был контраст с предыдущим моим опытом.

Полноценным студентом очного бюджетного отделения начинал я второй свой курс или третий учебный семестр. Я несколько выделялся среди общей студенческой массы, запомнившись прошлогодней лихорадочной беготней за преподавателями и администрацией из-за оформлений, переводов и досдач. Лицо мое настолько примелькалось на факультете и кафедре, что узнавали меня одинаково и факультетские старожилы, профессора и доценты, и административного толка работники, секретари, вахтеры и лаборанты. Первый дерганный курс остался позади, когда будучи студентом-платником, носился я из здания в здание, успевая и по основной учебе своей, и по долгам с вечернего. Не нужно было больше догонять убегающий поезд, не нужно было нервничать, я расслабленно отдался течению, не забывая впрочем принятого обязательства -- учиться.

Пару слов уделю я заработку, трудоустройству. Ведь вспоминая маму свою, тащившую, поднимавшую нас с Аленкой, не много помощи получавшей от отца, себя я как-бы выгораживаю, исключаю из материальной ответственности. Я и вправду тогда игнорировал, прятался от финансовой стороны жизни, с ее продуктами, поликлиниками, ремонтами и прочей бытовщиной, отягощенной конвульсивно трансформирующейся новой страной, затуханием производств, лопающихся пузырей частных бизнесов, накатывающего криминала и вымарывания границ общепринятого, надежного, привычного.

Отец мой крутился у развалин огромного своего завода. Производственный гигант, который в условиях незрелой рыночной экономики немедленно почувствовал невостребованность спланированного на годы вперед выпуска, задрожал и встал. Пылились уникальные конвейерные линии, растаскивалась производственная база. Отдельные участки его пытались меняться, переориентироваться. Технические специалисты были востребованы хотя бы в том, чтобы поддержать колоссальную базу распространенной старой продукции. Наладчики-операторы мотались по стране, восстанавливая, ремонтируя, а порой и заново развертывая устаревшую технику, которую активно уже теснили западные аналоги. В эту волну заскочил и отец, собирая на дому из разрозненных складских остатков работоспособные устройства, пропадая в командировках.

К моменту моего зачисления студентом-вечерником мама моя, сменив несколько работ, устроилась старшим продавцом в молочный магазин, и я параллельно с учебой подрабатывал там грузчиком на полставки. Мама проработала там года три, я возвращался к ней когда учился уже на дневном, в летние каникулы. Скучный, надо сказать, выходил из меня грузчик. Продавщицы-сменщицы пытались заговаривать со мной, напарники-грузчики, матерые, с многолетним стажем звали на посиделки, а я знай себе сидел с книжкой в подсобке между ящиками, покуда не звали меня за помощью.

После первого курса, закрыв в начале июля сессию я проработал грузчиком два летних месяца. В некотором автоматизме жил я тогда. Утром, к шести тридцати шел в молочный магазин, он был в пешей доступности от нашей отдельной "хрущевки". Помогал маме или ее сменщице отстегивать тяжелые висячие замки со скрипучей железной двери. Там, в подсобке я переодевался и начинал разгрузку подъезжающей строго к без пятнадцати семь машины под взглядами местных бабушек, выстраивавшихся в очередь за полчаса до открытия. На смену громыхающим металлическим сеткам и стеклянным бутылкам приходила тогда пластиковая тара, полиэтилен высокого и низкого давления, из которого делались как глухие серые ящики для молока, кефира, пахты, так и широкие сетчатые поддоны для сметаны, творога. Масло привозили огромными желтыми кубами перетянутыми целлофановой пленкой в деревянных ящиках. Их вываливали на холодную столешницу прилавка, разрезали жирной проволокой с рукоятками на пирамиды, параллелепипеды и складывали в морозильную камеру за стекло, на витрину.

Крутились в то сложное время как могли. Водители привозили не только положенные отмеренные объемы и количества молокопродуктов, но и "левак", "неучтенку", произведенную там же на молокозаводе, но обошедшие производственный контроль, и оседавшие россыпью начавших обесцениваться рублей в карманах цепочки -- производитель, транспортировка, сбыт.

Однажды, по просьбе мамы, закрывал я внезапно возникшую дыру на выставке достижений местного государственного хозяйства. В четыре утра уехали мы в намытых белых ЗИЛах, с яркой рекламой молокозавода на кузове. Не только в разгрузке молокопродукции пришлось поучаствовать мне, но и в оформлении теремообразного павильона, в выстраивании аппетитных творожных и масляных пирамид, наполнении лубочных крестьянских крынок, двурукоятных ковшей-братин, пузатых горшков-ставцев с молоком и сметаной. Узнал я позже, что молоко, сметана и творог были особенного производства, не того, что шел в розничную сеть, чтобы высокое начальство, которое выпятив животы и щеки ходило по оживленному ярмарочному павильону, наравне с местными, набежавшими на обещанные распродажи и подарки, могло, по-отечески глядя в лицо запыхавшейся бабушке, и самолично хлебнуть из деревенской крынки, и гостью угостить.

Я вернусь еще к теме спорадических своих работ в студенческие годы, хотя и шли они всегда вторым приоритетом по отношению к моей учебе. Колебания страны, парад суверенитетов, закономерные неконтролируемые экономические изменения, безусловно влияли и на высшее образование, на ВУЗы, начинавшие осознавать отсталость научной базы, неконкурентоспособность и узость специализации. Они тоже менялись, сливались, расширялись, гуманитаризировались, вводя новые экономические и социологические дисциплины, и даже целые факультеты, сменяя наименования с институтов на технические и технологические университеты.

Первым моим впечатлением от очной учебы, после непривычных студентов-дневников, стали как ни странно суетливые перемещения по университетским корпусам, разбросанным среди районов города N. Если на вечернем отделении сосредоточены были занятия в территориально близких, старинных, втором и третьем зданиях, то теперь один день в неделю стабильно проводили мы в далеком шестом, трехэтажном, серого кирпича, расположенном в районе "Авиастроитель". Из окон последнего его этажа видна была автобусная остановка и проходная завода, та самая из которой вышел я меньше года назад, оставив трудовую книжку. Шестое здание предназначалось для авиационных факультетов и примыкало задней стеной к ангару. Там на истрепанных примерах можно было видеть, как выглядят узлы корпуса, шасси и даже двигатели образцов отечественной авиации шестидесятых-семидесятых годов. К нам, студентам факультета "Технической Кибернетики", вся эта красота не имела отношения. Видели мы только дряхлый самолет в огороженном дворе да несколько частей оперения и крыльев -- пара хвостов, с облупленной краской, продолговатое треугольное крыло со снятым элероном и пузатый кусок хвостовой части фюзеляжа.

Упомянул я, в завершении предыдущей главы, что новая жизнь на дневном отделении обрушилась на меня непривычным задором молодости и дружелюбности. Эти бывшие школьники разительно отличаясь от меня, были открыты, общительны. Они вступали в студенческие клубы, советы, кэвээны, планировали летом отправляться на заработки в стихийных стройотрядах. Одной из причин такого соцветия выступал подобравшийся контингент, пришедший из элитных школ, привузовских колледжей, из-под бдительного ока родителей, курирующих каждый их шаг, оберегающих от грозных ликов улицы. Я словно бы принадлежал другому сословию, рос в параллельном городе N, где ростки моего доверия не всходили, а напротив тщательно прятались, утрамбовывались, зарастая колючими кустами замкнутости.

На учебе правда такая открытость отражалась негативным образом. Вчерашние отличники, вырвавшиеся из-под родительского гнета, почувствовав дух свободы и взрослости, могли теперь "оторваться", расслабиться. Порой оканчивалось это плачевно. Один замечательный мой знакомый с редким именем Геннадий, общительный и веселый золотомедалист, так увлекся студенческими буднями, что к четвертому моему курсу по-прежнему болтался на своем втором, прыгая между специальностями, досдавая упущенные экзамены, успевши к тому времени жениться и развестись.

Среди вузовской суеты отыскал я собственную нишу. Компанию, удовлетворявшую моему характеру и допустимому уровню приватности. Стали этой компанией троица молодых людей, приезжих, главным интересом которых, как и у меня, была учеба. Нарицательное имя "ботаники" подходило к нам идеальнейше. Общие наши увлечения крутились вокруг развивающейся компьютерной техники. Сказать по правде, мы и не разговаривали особенно вне учебных наших компьютерных тем, на коротких переменах между лекциями и на обедах в куцых университетских столовых. Я попал в компанию с запозданием, так как сформировалась она в первом еще семестре, когда я учился на вечернем. Она на была закрытой, напротив, не прочь была расшириться, вовлечь в свои ряды и других студентов, однако в силу сильнейшей своей технической специализации и явных проблем социализации, так и держалась особняком.

Я вступил туда ненамеренно, даже вынужденно. Неосознанно сторонясь пугающе общительных одногруппников, оказался я задвинутым к ним, молчаливым, вихрастым, в общем совершеннейше таким как я, чего уж греха таить. В той самой компании встретил я одного из героев моего сюжета -- Никитина Николая. Приезжий из далекого малого города, необщительный, он в семнадцать своих лет обладал уже регалиями победителя региональных олимпиад по математики и хорошо был знаком с программированием на популярных языках "Бейсик" и "Си". Коля вел отшельническую жизнь в четвертом университетском общежитии, как будто нарочно заброшенном в дальний угол города N, где не было никогда ВУЗовских зданий. Он делил там с неизвестным соседом комнату и, помимо учебы, увлекался лишь чтением журналов и книг о компьютерной технике, не вовлеченный, и не приспособленный к характерным студенческим мероприятиям, таким как веселые гулянья и встречи. К моменту вхождения моего в группу, по результатам защиты первой сессии, уверенно выдвинулся Николай в первые ряды способнейших студентов потока, на лету схватывая логические конструкции и структуры машинных языков программирования: списки, очереди и стеки, удивляя и вызывая уважение преподавателей. Из остальных членов компании, отметил бы я еще Айдара, статного парня, приехавшего медалистом из национальной деревни соседнего региона, натуру целеустремленную и уверенную, что затрудняло мое с ним общение. Первый год говорил Айдар с сильнейшим акцентом родного языка, за что собственно и попал в тихую гавань, но когда пообтерся, стрекотал на русском быстрее многих местных.

Этот условный коллектив целиком заменил мне к концу первого курса общение с группой, по-прежнему активной, самоорганизующейся и веселой, но уже не рассчитывающей на угрюмоватого и витающего в облаках меня.

Почему-то с первых моих лет на дневном отделении лучше всего в памяти отложилась Физкультура, обязательная дисциплина начальных общеобразовательных курсов. В зависимости от состояния здоровья и личных пожеланий, студенты могли выбирать ее формат: тяжелую атлетику, бесконтактное карате, лыжную базу, либо полное освобождение. Лыжная база подходила подавляющему большинству студентов, представляя собой типичнейшее ОФП (общую физическую подготовку), то есть в теплое время года бег трусцой, а в зимнее -- на лыжах, в расположенной неподалеку посадке. Располагалась лыжная база в равном удалении от учебных зданий два, три и семь. Топать до нее требовалось минут пятнадцать по асфальтированной дороге, сбегающей к берегу реки, и дважды в неделю можно было видеть нестройный, сбитый в группки поток студентов факультета, движущийся параллельно вниз и вверх по склону. В зависимости от курса, физкультура в расписании занимала первую, вторую или третью пару. Таким образом, отзанимавшиеся студенты-первокурсники, карабкаясь вверх по скользкому асфальту, встречали студентов на курс старше и так далее по старшинству. Внутри лыжной базы, на огороженной территории разместились двухэтажное административное здание с раздевалками и длинный пустотелый ангар, вокруг которых бегали мы сонной трусцой. Интереснейшей частью действа были разговоры, что вели мы за бегом. Мы обсуждали книги, новые и старые, новости компьютерной индустрии и, конечно, компьютерные игры, активно развивающиеся тогда. Отдельные фантазеры умудрялись играть в словесные ролевые игры - "Подземелья и Драконы", еще до той поры, когда они пришли в формате растровых изображений и красочных настольных коробок. Недостижимой высотой оставался опыт игр на вычислительных машинах процессорной линейки Intel х86.

Была некоторая магия в ритмичном нашем беге и разговорах обо всякой всячине, порой по-настоящему глубоких, словно бы клуб по интересам на полтора часа, который рассыпался, растворялся под нажимом учебного расписания, как карета Золушки в полночь, с тем, чтобы через несколько дней собраться опять.

Размеренное спокойствие очного моего студенчества длилось недолго. Однако перед тем, как утащат меня буруны и пороги университетской жизни, требуется упомянуть отдельных моих преподавателей, часть из которых читателю довелось уже повидать в главах основного сюжета. В студенческие же времена выступали они в первую очередь грозными владельцами оценок, подписей и учебных ведомостей.

С Кругловым Олег Палычем знакомство мое было коротким. При переводе на бесплатное дневное отделение мне требовалось получить у него формальную подпись. Я зашел к нему, занятому, с вожделенной бумагой, он сидел, широкий и грузный, зарытый в стопки бумаг, в том самом кабинете, в котором обсуждали мы много лет спустя доклад для министерской комиссии. Перед тем как подписать мое заявление, он посмотрел на меня внимательно и сказал: "Отличник, говоришь? Значит еще увидимся", и подписал бумагу.

С многими из первых моих кафедральных преподавателей, я работал теперь бок о бок. Был среди них невысокого роста, коренастый Удальцов Вадим Антоныч. Носил он длинную шевелюру, густые палевые усы, и знаменит среди студентов был тем, что педантичнейше относился к оформлению практических работ. Из-за неверно поставленной запятой или помарки мог отправить студента переписывать "практику" на два-три исписанных листа в клетку.

Другим забавным представителем преподавательской братии был Сафин Рашид Эдуардыч. Перенес он в юности травму шеи, в связи с чем голова его утратила свойственную ей от природы свободу вращения вокруг вертикальной оси. Сложно выразился, а суть всего лишь была в том, что не умел Рашид Эдуардыч повернуть голову без того, чтобы предварительно не повернуть плечи и торс. Голосом при этом обладал он монотонным и тихим, отчего манера его вести занятия, и тем более лабораторные работы, была крайне комичной. Прозван он был еще предыдущим поколением студентов "Робокопом", в честь фантастического роботизированного служителя правопорядка из Детройта.

Набил я в процессе повествования руку угадывать справедливо возникающие вопросы читателя в отношении целей изложения отдельных сюжетных уточнений, а порой и целых эпизодов своей биографии. Ну к чему, спросит меня в лоб пытливый читатель, к чему нужны эти детали? О студенчестве, о заработках и нелепейшей университетской физкультуре, которой красная цена -- отметка в зачетной книжке. Вроде бы прямой, простой и логичный вопрос. Однако вряд ли смогу я дать на него такой же однозначный ответ. Некоторые детали которыми сыплю я, четко принадлежат сюжету, и как кусочки пазла дополняют пустоты основной истории, другие же самотеком выпрастываются за первыми, как из прорехи в мешке. Часть из них потом должны будут достроить меня самого, главное действующее лицо истории, а что-то возможно так и повиснет в воздухе, оставшись облаком моего воспоминания, не схваченным ветром сюжета. Как бы то ни было, я продолжаю.

Третьим отмечу я Хамовского Максим Игорича, доцента, читавшего мне "Моделирование систем" на вечернем. Я упоминал уже его привычку сморкаться и фыркать особенным манером, внутрь себя. Своеобразий у Максим Игорича имелось множество. Вел он себя то импульсивно, дерганно, а то напротив задумчиво и заторможенно, обращался к студентам не иначе, как "товарищчи", забавно выделял букву "Ч" в слове "что", и... безответственнейше выпивал. Нам, студентам, это не бросалось в глаза, ни разу в нетрезвом виде на занятиях он замечен не был. Узнал я об этом позже, уже работая в университете, встретив его как-то в неприглядном виде на кафедре. Потом подтвердили мне коллеги, что с зависимостью этой сражался Максим Игорич много лет с переменным успехом. Он зашивался, лежал в больницах, посещал анонимные курсы, но неизменно срывался, исчезал и обнаруживался в бессознательном состоянии в одной из удаленных университетских лабораторий. Его жалели, выхаживали, ставили на ноги, чтобы цикл его через определенное время повторился.

Здесь я, пожалуй, остановлюсь в ворошении воспоминаний о первых своих преподавателях и оговорюсь, что привел я их с умыслом, сыграли они определенную роль в главном сюжете. Все они работали на кафедре "Автоматизации и Информатики" до сих пор.

В те же годы, на занятиях по физике я познакомился с Ринат Миннебаичем. Он читал курс "Физики" для нас, младшекурсников и тогда уже отметил я его, зычноязыкого острослова. Геннадь Андреич в те времена никак с моей специальностью не пересекался, будучи ответственным за дисциплины старших курсов на авиастроительных факультетах. Он вел их и сейчас.

Добавлю два слова о мятежном своем отце. Сложные тогда я испытывал к нему чувства. Наш с ним разъезд, случившийся несколько лет назад, переживал я глубоко. Хотя и чувствовал, что невозможно матери моей продолжать с ним совместное проживание, да и не ей одной, всем нам, и Аленке, и мне, но долго носил я в себе неразваренный ком того разрыва. Отец вовсе не пропадал, заходил, и виделись мы. К тому времени дела его частично наладились, оказалось, что искусные руки радио-электронщика всегда в цене, и он нередко подкидывал мне и Аленке карманные деньги. При этом с большим трудом укладывалась в моей голове новая его семья, в которой появился уже ребенок. Старался быть я с новой супругой его вежлив, как только может быть вежлив страдающий в больничной очереди пациент. Правда состояла в том, что не умел никогда я быть скандалистом, а до отвращения был осторожен и приторно учтив даже с теми, с кем противно было мне разговаривать.

Решительные отцовские манеры и крутой нрав привлекали и подавляли меня, и я не мог ответить себе на вопрос -- положено ли так вести себя отцу с сыном, или есть здесь все-же элемент унижения, некоторого скрытого подчеркивания моей несостоятельности. Будучи относительно уже взрослым, я все-таки не умел еще связать резкого его характера с неудавшейся семейной жизнью мамы, выстраивая в голове мнимую несовместимость их персоналий. Ведь при всей отцовской буйности, я сохранил о нем множество положительных воспоминаний. О наших летних походах в необитаемую глушь, где только ароматные сосны и глубокие овраги с обжигающе холодной родниковой водой. И хотя не было в тех детских воспоминаниях семьи, отец обыкновенно устраивал походы эти без мамы, с друзьями, а то и с подругами, но было чувство защищенности, уверенности в нем, сильном, решительном.

Он подкидывал мне иногда работу. И опять не умел я разобраться, помогал он мне, делал ли одолжение, давая возможность заработать, или же напротив, я выручал его, когда требовалось ему отлучиться из города. В любом случае чувствовал я себя бесконечно обязанным, выполняя сопроводительные работы по обслуживанию старой его заводской техники. Основам ее проверки, чистки и наладки он меня обучил.

К середине второго курса у меня появился собственный персональный компьютер. Какую-то незначительную часть суммы собрал я сам, в основном, конечно, скинулись родители. То было время, когда стали гроздьями появляться мелкие кооперативы и фирмочки, замещающие провалы крупных отечественных производств, везущие из-за рубежа запчасти компьютеров: материнские платы, видео и звуковые карты, дисководы и жесткие диски; собирающие их тут же, на коленках, укомплектовывая ими разной формы и размеров системные блоки.

Я хорошо продвигался в учебе, закончил с отличием третий семестр, оставаясь как и раньше крайне нелюдимым. Интересы мои разбились на две группы. Одной из них оставались книги, в то время вослед основной массе однокурсников увлекся я жанром "Фэнтези". На спорадически зарабатываемые деньги, собрал я даже некоторую библиотеку о похождениях могучего киммерийского воина по пустошам древнего мира. Она и теперь пылится в моем книжном шкафу. Второй группой моих интересов стали новинки компьютерной индустрии. Я читал новейшие компьютерные журналы, в первую очередь то, что выписывал ВУЗ, плюс то, что неведомым образом доставал в общаге Коля. Разумеется, компьютер, как мощнейшее подспорье в университетской учебе был моей мечтой. Мы изучали первые операционные системы, графические оболочки и языки программирования, которые для меня на тот момент были целиком тетрадными упражнениями, не считая редких лабораторных работ и отдельно выписываемого машинного времени на кафедре. Немалые усилия приложил я, обосновывая родителям необходимость приобретения вычислительной машины, значительно превосходящей по своим возможностям необходимый для учебы минимум. Не совсем приличествовало девятнадцатилетнему молодому человеку выпрашивать у родителей дорогой подарок, однако так оно и было.

Я был в восторге от нового моего, пахнущего свежей пластмассой горизонтального системного блока, с тремя слотами под широкие пятидюймовые носители и двумя узкими, для новомодного дисковода в три с половиной дюйма и под жесткий диск-винчестер. От системного блока бежали вожделенные провода. Один к тяжелой широкой клавиатуре с выпуклыми кнопками, глубоко проваливающимися и щелкающими при нажатии особым образом, и второй к вытянутой полусфере манипулятора "мышь" на пухлом прямоугольном коврике. Рядом высился выпуклый тринадцатидюймовый монитор.

Мы обменивались дискетами, по несколько штук зараз, упакованными в бумажные коробки, делясь смешными и простыми играми тех лет, распиленными на куски архиватором, запущенным из командной строки. Игры те выглядели, да по правде сказать и были настоящими шедеврами своего времени, зачинающейся эры персональных компьютеров.

Ветер воспоминаний, начавшись легким бризом, утащил меня с головой в пучину удивительных открытий, которыми встретили меня первые студенческие годы. Я исследовал, пробовал, постигал и изучал. Знакомства мои, хоть и куцые, обогащали меня настолько что я захлебывался от этой новой интеллектуальной жизни. Мерная тряска неторопливого физкультурного бега рассказывала мне о новинках игровой индустрии, мы несколько занятий, читай, недель подряд, могли обсуждать друг с другом прочитанную книгу. Я ждал как из печки пирога нового выпуска журналов от Коли.

В какой-то степени эта студенческая эйфория, к которой подошел я весьма избирательно, игнорируя те ее аспекты, что пугали меня неизвестностью и разочарованием, меня подвела. Как для всякой волны, после того, как взобрался ты на гребень, будь это размеренный холм синуса или же резкий обрыв пилы, последовал скат, к которому оказался совершеннейше я не готов, расслабившись за тучные первый и второй курс жизни студента-дневника. Ежедневный бой матери за нас с Аленкой, попытки завести личную жизнь. Она закурила в то время и так и не избавилась от этой привычки. Аленка училась уже в школе и будучи особой целеустремленной, уверенно развивалась в спортивном направлении. Как-то раз я посетил ее школьные лыжные соревнования и очень меня удивила она, меленькая, худая, упрямо переставляющая палки и широкие деревянные лыжи, обходя рослых одноклассниц. Для меня все это было лишь фоном, матовым, плохоразличимым, мерцающим всполохами событий, которые меня касались. Жил я где-то между компьютером, с его растровыми играми, учебными вычислениями и книгами, поверив уже что этот размеренный ход студенческого колеса, с периодическим наполнением зачетной книжки отличными оценками, неизбежно докатит меня до диплома.

Кризис, который могу я назвать таковым исключительно анализируя его последствия, подобрался незаметно. Он складывался из некрупных кирпичиков событий и шматков цемента межличностных отношений. Нелюдимой тенью появлялся я в университете, погруженный в журналы и книги, бесконечно далекий от веселой студенческой суеты. К зимней сессии третьего курса, я обнаружил вдруг, что настолько отвлекся от учебы, погрузился в тропы средиземий и киммерийских гор, героев меча, магии и военного ремесла под покровом ночи, что оставшееся в поле моего зрения "Необходимое", перестало быть "Достаточным" для учебы студента-отличника. Студенческое колесо катилось, но я не катился вместе с ним, вместо этого наблюдая за ним сбоку, со стороны. Снова как в детстве, я грезил о чем-то отличным от окружавшей меня реальности - о раскаленных пустынях и лесах-джунглях, об отчаянных скитальцах без роду племени, выживающих единственно волей и дерзостью. Я закрывал порой книгу и часами сидел в размышлении, раздумывая о том, как нелепа и пуста моя жизнь, в сравнении с выдуманными историями, как неуместны мои поступки, поведение, разговоры, и как позорна жалость к себе.

У меня появились провалы в посещениях, я, абсолютнейший запечный таракан, не имеющий ничего кроме университета, компьютера и книг стал пропускать, приносить в жертву занятия, накапливая ком задолженностей, будто бы опасаясь, боясь дополнительных контактов, людных коридоров и обязательств.

На одной из лекций, обратил я внимание на Катю Скитальских. В тот день она была необычайно заметна, активно отвечала на вопросы лектора. Когда занятие закончилась, Катя весело защебетала с Айдаром и вместе, под руку, ушли они из университета. Я узнал позже от Айдара, что несколькими днями ранее пригласил он Катю в театр, и она не отказалась. Впервые тогда увидел я Катю под новым углом, девушкой, прошедшей путь аналогичный моему. Хотя, учась на дневном, мы почти не пересекались, все же первые наши встречи, совместная беготня по кабинетам оставили у меня о Кате теплое дружеское впечатление. Еще подумал я, что сам знакомил Катю с Айдаром, в тот первый свой семестр на платном дневном, и снова как и прежде друзья мои сближаются, сходятся и идут дальше совместной дорогой, отличной от моей.

Они валились, эти камешки, граммовые гирьки перевешивающие балансирующие чаши весов моего душевного состояния. Мелкие уколы, замечания и мысли о том, как бесполезны увлечения мои, осуждающие взгляды изнемогающей в заботах матери и грозного, изредка являющегося отца.

Я споткнулся на "Теории вероятностей", когда впервые потребовались мне шпаргалки, чтобы сдать экзамен. Его я однако закрыл просто по накатанной, ведь как ни глубоки бывают сомнения преподавателя, обыкновенно они развеиваются при виде сплошных отметок "отлично" в зачетной книжке. Изрядно пропотев, получил я свою "пятерку". "Выстрелом в ногу" стал для меня экзамен по "Схемотехнике", учебные материалы которого оказались для меня не просто сложными, но неподъемными. Я листал конспекты и учебник и в голове моей не оставалось ничего. Не совсем однако ничего. Сухие пустынные тропы меж выбеленных на солнце скал далеких планет и времен.

Коля Никитин в это самое время принял участие в городском конкурсе задач по программированию среди ВУЗов. Он занял почетное второе место, самостоятельно разработав трехмерную модель пространства, в которой кружился, управляемый курсорными кнопками грузовичок. По приказу играющего грузовичок удалялся, превращаясь в мелкую точку, поворачивался и возвращался, упираясь плоским бампером в экран наблюдателя.

Я не сразу поверил своей оценке "Удовл.", попросил поставить мне неявку, чтобы исправиться на пересдаче. Я набрал домой книг и конспектов, и три дня безвылазно запихивал в голову назначение электронных схем, узлов и каскадов. Но словно бы места в моей голове было недостаточно, знания не сохранялись в ней, высыпаясь вслед за перевернутыми страницами конспектов.

Я пришел на пересдачу, как хомяк с набитыми щеками. Взгляд мой был тусклый и сосредоточенный. Сдавала группа Кати Скитальских, но я не смотрел по сторонам и, кажется, даже не здоровался ни с кем, стараясь не рассыпать информацию. Я вошел в аудиторию одним из первых. Преподаватель узнал меня. Семенов Сергей Никитьич, доцент, кандидат технических наук. Он и теперь работает на соседней кафедре, двумя этажами выше. Невысокий, хрупкого телосложения, с вытянутым лицом, прямоугольными очками и седыми висками. Не сложились мои с ним отношения. Смотрел он на меня с осуждением, я чувствовал это и ежился. Нетвердое мое тогдашнее состояние только обострялось от тяжелого этого взгляда из-за прямоугольных очков между седыми торчками.

Я выбежал на сдачу первым. Россыпь бессвязной информации в моей голове, с большим трудом в тот час преобразовывалась в ряд упорядоченных бусин нанизанных на линию ответа. Я сел перед Сергеем Никитьевичем, проигнорировав его усталый и чуточку насмешливый вопрос о том, не поторопился ли я с выходом. Я затараторил ответ, тыча шариковой ручкой в исписанный двойной листок в клетку. Когда я закончил, Сергей Никитьич безучастно констатировал: "Вы ведь пересдаете? Считайте, что на свою тройку вы пересдали". Я не поверил своим ушам. Попытался спорить, просить, раскрывал перед ним идеальную свою зачетную книжку в зеленой обложке. Он с усталым укором смотрел на меня, отказываясь спрашивать, помогать, входить в положение, смотрел на меня растрепанного, растерянного, потерянного, равнодушной каменной стеной, на которую налетела и рассыпался брызгами искр волна моей уверенности.

Я до сих пор не разобрался, что же тогда произошло. Действительно ли я расслабился и спасовал, или же была какая-то личная претензия у Сергея Никитьевича. Это был последний мой экзамен, сессия была закрытой, однако у меня пропал к учебе всякий интерес. Я засел дома, уткнувшись в компьютерные игры и перечитанные тома, в десятые разы брал штурмом пограничные поселения Азерота, умножал непобедимых демонов, спускался по пустынным тропам древних стран и наблюдал как непобедимый Конан сражается с древними колдунами.

Начался шестой мой семестр, а я почти не выходил из дома. Вернее выходил, у меня возник случайный знакомый -- продавец дисков с компьютерными играми, который бесплатно давал мне их "погонять". Еще оставалась у меня физкультура, монотонный медитативный бег, который, как часть общеобразовательной программы, должен был закончиться на третьем курсе. В составе однокурсников я наматывал круги в старом ангаре лыжной базы, музыкой слышал отзывы на книги, большей частью прочитанные, изредка делясь мнением о той или иной игре. На лекциях я не появлялся, Коля при встрече с недоумением смотрел на меня. Как-то на улице я встретил Катю с Айдаром. Они держались за руки. "Где пропадаешь?" - отстраненно поинтересовался Айдар. Я и сам не знал где я пропадаю. Помню лишь участливый взгляд Кати, скользнувший по мне. Я пробурчал что-то неразборчивое и сбежал даже с того занятия, на которое собирался пойти. Желтый, грязный до окон икарус-гармошка вез меня по мартовским улицам, развозя снежную жижу. Я смотрел сквозь окна со слякотной коричневой вязью на спешащих пешеходов, студентов и несущиеся мимо здания, и не мог ответить себе на вопрос, что со мной происходит.

Кажется, я вышел из дома только дважды за четыре недели. Я мало спал, прятался, скрывался от сдавливавшей меня реальности за ролевыми играми и книгами. Мама сменила работу и возвращалась обыкновенно поздно. Аленка тоже проводила день с продленкой в школе, а потом отправлялась на спортивное занятие - в то время ее уже заметили и забрали в школьную баскетбольную секцию. Никто как будто не замечал моей подавленности, а я съезжал, проваливался глубже и глубже в собственную Сэллинжеровскую "пропасть во ржи". В какой-то момент я открыл на компьютере текстовый файл, пустой, и стал записывать. Это были волны, брызги, по большей части бессвязные, но их было много, очень много. Говорят, кто много читает, начинает рано или поздно писать. У меня был какой-то особенный случай, я не мог структурировать всю эту массу обострившегося своего сознания. Я бросался писать то о воде, стекающей в каскадном водопаде, то о работе дефибриллятора, то о переключении состояний транзистеров в микропроцессоре. Увлекаясь темой, из бессвязных описаний рождались периодически подобия сюжетов, коротких, на страницу, и подлиннее, страниц на пять. Я боролся с этими потоками, с переменным успехом выстраивая из них обрывки рассказов.

Однажды ко мне приехал Коля, выяснить, где же я пропадаю. Я был дома один, разглядел его в глазок, но не открыл двери. Я не знал что ему сказать, да и не хотел никому ничего говорить, мне как заправскому наркоману хотелось поскорее вернутся в свой уютный мирок, с открытым текстовым файлом и мыслями, мыслями.

Потом короткие записи перестали удовлетворять меня, я решил соорудить что-то серьезное. Смешав опыт прочитанных книг и компьютерных статей, я принялся за длинную повесть, неизменно натыкаясь на понимание, как же мало я в действительности знаю. Как скуп, ограничен запас моих знаний, чтобы полноценно и всесторонне описать хотя бы темный подпол в деревенском доме, или рычажный механизм арбалета, или работу осциллографа, или диодно-транзистерную логику. Я остановился на половине пути той полуторасот-страничной фантастической повести, решив "подучить матчасть", заняться специальной литературой. Моей глыбой мрамора было повествование, кособокое, бесструктурное, от которого требовалось не столько отсечь лишнее, сколько наполнить его знанием настоящей жизни. Я бегал в университетскую библиотеку и брал книги, чтобы запомнить, набраться, заполнить голову самой разной информацией, интереса к которой никогда не замечал в себе, которой как оказалось крайне мне недоставало. В определенный момент я отважился дать прочитать свои литературные потуги матери и отцу, которые отреагировали на них в духе своих характеров: мама восхитилась, отец покачал головой -- как можно писать о том, чего не пережил.

Это было кажется в середине мая, когда закончив шлифовать свои незаконченные двести страниц, я вдруг осознал, со всей отчетливостью, что катастрофически проваливаю учебу. Я бросился наверстывать упущенное, окрыленный, чувствующий некоторую обретенную силу после затяжного провала, ночей проведенных над исковерканными странными текстами. Оставались смешные две с половиной недели до сессии, а у меня был чистый лист посещений целого семестра и только по физкультуре ведомость посещаемости указывала, что я все еще студент.

Я сдал физкультуру и еще пару зачетов. А потом, как и два года назад, был долгий разговор в деканате с Робертом Олеговичем. Я сбивчато объяснялся, вот где пригодились мои навыки выстраивания драматической истории. Сюжет взаправду получился с накалом, я добавил в него эмоций, упомянул похороны родственников, в самом деле случившихся недавно, тяжелую смену работы матери, весь этот ком плохо-переплетаемых событий, приведших, якобы, к моему долгому отсутствию.

Роберт Олегович не имел возможности мне помочь. В ситуации, когда сессия уже началась, он мог разве только посочувствовать. Росчерка пера заместителя декана было недостаточно чтобы закрыть целый семестровый долг посещений, экзаменов и зачетов. Но Роберт Олегович все-таки выручил меня. Он отправил меня в академический отпуск на полгода с тем, чтобы я восстановился на третьем курсе на год младше, в аккурат к началу пропущенного семестра. Это впрочем не означало, что я становился свободным как ветер на ближайшие полгода. Роберт Олегович отправил меня отрабатывать долг сотрудником технической поддержки на университетскую телефонную станцию.

Автоматическая телефонная станция университета была изолированным островом в раскидистом государстве административно-хозяйственного блока университета. Она обеспечивала связью все учебные корпуса, в каждом из которых на нижнем этаже пряталась просторная зала, наполненная стройными металлическими рядами станционного оборудования. В самых старых зданиях, первом, третьем, высились еще стойки древних декадно-шаговых АТС. В определенный момент их начали заменять на более современные координатные, но процесс так и не был закончен. Ветхими лохомотьями свисали с рам провода и контакты, с аппаратуры периодически приходилось смахивать паутину. Телефонная станция вызывала у меня ощущение подвала заброшенного замка.

Работники университетской АТС делились на две устойчивые группы. В первую входили постоянные сотрудники, возглавляемые невысокой, выдающихся бедер и груди, густо напомаженной начальницей. Она была крупной рыбой, хищником вузовской административщины. При ней состояли инженеры-секретари - барышни, исторически обслуживающие собственно станции, а также исполняющие функцию телефонной справки. Да-да, у университета была справочная! Она ведала информацией о номерах любого сколь-нибудь значимого университетского отделения или сотрудника и по-совместительству принимала заявки на ремонт внутренней телефонной связи.

Во вторую группу, временных работников, входили инженеры поддержки. Это были студенты-задолженники, отрабатывающие свой шанс не вылететь из университета, переведенные по неуспеваемости в "академку". Студенты задерживались на станции до года, в зависимости от семестра, с которого должны были продолжить учебу. Работа не баловала разнообразием, мы занимались протягиванием и ремонтом телефонных линий: прозвон пары, поиск спрятанной телефонной коробки с блестящими крылышками контактов, установление места обрыва и его устранение. Мы лазали по гаражам и крышам, были свободно вхожи как во внутренние технические помещения, так и в кабинеты университетских властьимущих.

Я принял смену от пары прошлогодних "академщиков". Начал в середине августа, а они уходили с первого сентября, когда начинался их учебный год. Мне достался напарник Евгений, здоровенный детина, громкий и нагловатый, такой же как я неуспевающий; по правде сказать, совсем другой, моя во многом противоположность. Он ездил в университет из пригорода, тратя на дорогу полтора часа в каждую сторону на электричке. Был уже женат с грудным ребенком и рассуждал беспардонно о том, как сломала ему жизнь эта женитьба. На полгода однако оказались мы с ним в одной лодке и будучи такими разными вместе колесили между университетскими зданиями и кабинетами, лазали по стенам и крышам. Один удерживал шестиметровую лестницу, пока второй проверял контакт у протянутой над вторым этажом линии. Отмечали символическую зарплату в три стипендии масляным чебуреком в университетском буфете.

Прикоснулся я в то время к вузовской верхушке, бесконечно далекой от земли, обитающей в заоблачных высотах между министерствами, учеными советами и редакциями научных журналов. Узнал, что важнейшие решения принимаются группкой старших администраторов, главбухов и завскладов, не имеющих ни малейшего научного знания. О том, что ректорская секретарша, супруга первого проректора, есть первый в университете человек, определяющий, какие документы нести на подпись начальству, придающей контекст любому сообщению. Как с устрашающей легкостью устраиваются на учебу на престижные специальности дети университетских начальников, в частности пышногрудой нашей начальницы АТС.

Пять месяцев университетской изнанки стали для меня арифметикой общения. Я научился покидать свою башню из слоновой кости, подолгу оставаться вне ее, "вза-и-мо-дей-ство-вать". Сначала с Евгением, с которым проводил я по шесть часов в день, потом с девчонками-телефонистками, сидя на станции в ожидании вызова. Это была вроде бы незначительная болтовня, однако для меня, закрытого, она стала откровением. Глупые темы, не мои темы, здесь не было книг и технологий. Я наблюдал и впитывал обижающихся друг на друга начальничков, подставляющих друг друга администраторов, подлизывание, умасливание, лживые улыбки и бартерный обмен за университетский казенный счет. Словно в реалистичнейшем театре или классе, я набирался упущенного опыта. По сей день считаю я время, проведенное на телефонной станции важнейшей школой.

Вечерами, возвращаясь после работы домой, я нырял в детальнейшие свои описания в перемешку с компьютерными играми. Вынужденный академический отпуск стал терапией, обновляющим "дзеном" для меня. Будто бы только теперь начинал я понимать, каков он, окружающий мир, какие обитают в нем люди и как они взаимодействуют. Я не делился этим ни с кем, кроме разрозненных своих записей. Даже родителям я сознался годами позже, что незаметно добавил к своему обучению дополнительный академический год.

Через полгода, получив от начальницы вожделенную положительную характеристику, которой она нас с Евгением периодически шантажировала, я вернулся на факультет, чтобы стать учащимся группы той же специальности, на год младше. Евгения после этого я встретил только раз, через год. Он ничуть не изменился, успевши к тому времени развестись, бросить университет и устроиться на работу в какое-то настоящее местное предприятие связи. Уже восстановившись, я пару раз забегал на чай к девчонкам-телефонисткам. Они тоже не задержались на станции. Одна вышла замуж и уехала в другой город, другая перевелась на более постоянную работу, нежели хиреющая университетская АТС, дрейфующая между обещаниями заменить устаревшее оборудование, непредсказуемыми всполохами начальничьего настроения, нелепой зарплатой и непрерывной сменой инженерного состава, гонимого неуспеваемостью.

Так исчезла, канула в лету еще одна страница моей жизни, со всеми ее яркими знакомыми и впечатлениями. Однако, несмотря на видимую бесполезность, испытываю я благодарность этому опыту. Словно бы, в отличие от многих предыдущих, он обновил меня, обогатил и укрепил.

Я попал в новую студенческую группу, к совершенно незнакомым студентам, с тем важным отличием от перевода трехлетней давности, что не был я больше новичком, напротив, полностью освоился в университетских кулуарах. И хотя похвастать полезными знакомствами, наиболее ценным активом подобных знаний, я не мог, однако же всегда неизъяснимо легче было мне среди знакомых коридоров, с уютными проводами, провожающими меня в каждый новый путь вехами пластиковых петель, притороченных к потолочному плинтусу. Меня узнавали в деканате и ректорском крыле. Подписывая мое восстановление, проректор по научной работе пожаловался мне на перебои со связью и я в ответ удрученно попенял на плохое качество медной пары, закупаемой складом на нужды АТС.

В те времена учебная программа менялась каждый год, и вдобавок к стандартной нагрузке курса, мне пришлось досдавать разницу за прошлый семестр - экзамен вместо зачета. Мне повезло, преподаватель "Математической статистики", по совместительству руководитель спонсорского учебного центра Фамусов Юрь Сергеич, очень уважал отличников. Он был большой любитель поговорить за жизнь, в частности покичиться знакомствами с профессорами американских вузов, порекламировать богатый западный образ жизни, в противовес отечественному, нескладному и малопресказуемому. Занимал он рассуждениями большую часть своих лекций, умудряясь при этом компактнейше выдавать необходимый учебный материал в оставшиеся двадцать-тридцать минут. Юрь Сергеич помнил меня с прошлого года. Он не стал даже требовать пересдачи, вместо этого рассказал предлинную историю о различиях в отечественном и американском образовании, посетовал на большое количество стресса у студентов-отличников и поставил мне "Отлично", в дополнение к прошлогоднему "Зачету".

Этот новый семестр, возвращение, странным образом поменяли меня. Я вступил в старую реку с новыми силами и даже как будто внутренне преобразился. Я не сделался душой коллектива, не стал общительным и открытым, но при этом в независимости и отвлеченности моей перестал я чувствовать ущербность и слабость. Кругозор мой расширился, я с интересом вовлекался в кафедральные научные дела. По результатам одной из лабораторных работ, у меня состоялся разговор с завкафедрой Олег Палычем Кругловым о том, что при определенном желании, я мог бы помочь с разработкой учебного лабораторного стенда. Система демонстрировала студенту цифровые методы восстановления затухающих аналоговых сигналов, использующиеся в том числе в телефонии. И хотя опыт мой телефонный был смешон - скрутка проводов да прозвоны, - я с интересом взялся за дело и несколько следующих лет успешно сопровождал лабораторный стенд, а потом и вел на нем занятия.

Не обошлось без жертв в тот год.

Я по-прежнему робел перед отцом и новая моя уверенность, набранный вес в учебных делах, не преобразовались еще в качественно новое отношение в семье, вернее в разбросанных лоскутах ее. Однако неизвестный, независимый я уже проскальзывал, показывался то тут, то там, подобно булавкам, торчащим из головы Страшилы из Изумрудного города. На очередном дне рождения, в кругу своих друзей и родни, отец решил прилюдно отчитать меня за подарок, не понравившийся ему. Он проделывал подобные показательные порки и раньше, таков был один из методов его воспитания, они замыкали меня еще больше в себе, удерживая на лице холуйскую улыбку в ответ на укоризненные взгляды присутствующих. Но тот конкретный случай был для меня ударом под дых, той самой весной, когда жизнь моя заиграла новыми красками, и у меня проснулся некоторый натуральный интерес к окружающему миру, я вдруг окунулся в свой возраст пятилетней давности, в гремящее маскулинное чувство превосходства нетрезвого отца, считающего себя вправе оскорблять и унижать близких. Я запомнил навсегда его убежденный громкий голос, порицающий меня, и поддакивающее его окружение. Я плакал тогда, двадцатилетний молодой человек, покидая его застолье, подгоняемый отцовским криком, что я сам еще вернусь к нему с просьбой о прощении. Я не вернулся. И не разговаривал с отцом после этого несколько лет.

Вслед за этим, на одном из программных дисков, что носил я от знакомого своего торговца, я приволок компьютерный вирус, который методично прополол и вытер самописные мои вирши. Болезненно детализированная повесть моя успешно сгинула вместе со всем остальным, что хранилось на домашнем компьютере. Я обратился к нескольким искусным знатокам по восстановлению жестких дисков. Мне восстанавливали ненужные музыкальные записи и картинки, но так и не смогли восстановить самое важное -- мои тексты. Были ли они так драгоценны? Смог бы кто-то оценить их помимо меня и моей восхищающейся мамы? Вряд ли. Безусловно, это была часть меня, кусок моей странной подростковой души. Я рассматриваю их теперь как некую необходимую дань, которую пришлось мне заплатить за обновление себя, как некоторую отмершую змеиную шкуру, которую сбросил я, чтобы новая, рифленая, жесткая заняла ее место.

В течении следующего года я написал несколько рассказов. Я сделал даже следующий шаг -- отважился разослать их в пару газет. Однажды, без благодарности и уведомления я увидел свой рассказ в журнале. Я воспринял это как точку, важную завершающую веху, после чего целиком погрузился в научную работу и учебу, лишь изредка возвращаясь к странным своим, чересчур детальным и сложно-связанным текстам.

Важным рубцом, вехой оставалась для меня оценка по "Схемотехнике". Ложкой дегтя в зачетной книжке блестела единственная эта "тройка" и я сторонился, обходил стороной кафедру "Вычислительных машин", где мог встретить Семенова Сергей Никитьича. Не сомневался я, что потребуется мне вернуться, встретиться с ним, не могу я оставить нетронутым это пятно. Но не сейчас. Слишком много было событий для одного года.

Я ни слова не сказал о новой своей студенческой группе, а между тем оказалась она куда сильнее прошлогодней. Ярко выраженной движущей силой здесь были отличники, они двигали не только учебную часть, но даже и досуговую. Если в прошлом потоке я по пальцам мог перечислить ребят, живущих исключительно учебой, для которых веселая студенческая жизнь была недостижимым лубочным фоном, то в здесь я видел целый слой, пару десятков таких студентов. Это было ново, непривычно для меня, я составил даже личную классификацию нового поколения отличников: движимые бдительным родительским оком; сложившиеся лизоблюды; дерзкие интеллектуальные крикуны; спокойные, с виду медлительные, невзначай демонстрирующие свое превосходство правильно вставленными словечком или ссылкой. Где среди них было мое место? Было ли у меня место, или, по сложившейся привычке, я лишь оценивал и категоризировал, сам выступая в роли стороннего наблюдателя?

Через две недели после начала семестра случился "Экватор". Вечеринка, на которой принято отвязнейше отмечать успешно защищенную половину пятилетнего студенчества. Для этих целей была снята двухкомнатная квартира-студия, одолжены честные дискотечные аудио аппаратура и стробоскоп, и куплено некоторое неприличное количество спиртного. Я был необщительным новичком в группе, чуть менее диким, чем год назад, но все-таки не приспособленным к массовому веселью. Однако решил поучаствовать. Помимо неожиданных задушевных разговоров на нетрезвую голову мероприятие завершилось для меня танцем с черноволосой красавицей Юлией, которая меня, думаю, и не запомнила вовсе, но долго еще после того вечера питал я к ней чувства, превосходящие простые дружеские.

Позже уже пришла мне в голову мысль, что ведь и с прошлой своей группой должны были мы отмечать "Экватор". Пропустил я его, да так, что даже и не слышал о нем, выпавши из студенческой жизни.

Я совсем не виделся с прежними товарищами своими, учащимися на год старше -- Катей, Колей, Айдаром. С одной стороны, я не искал этих встреч, даже пожалуй избегал их, не имеючи разумного объяснения, что же произошло год назад. А с другой, вузовское расписание словно нарочно устраивало занятия так, что практически не пересекались мы в учебных знаниях.

Впереди был год агрессивнейшей научной работы. Взяв на вооружение лабораторный стенд, я корпел над расширением математических методов восстановления сигнала, над интерполяционными и эстраполяционными полиномами, расширив их впоследствии алгоритмами сжатия. В это же время, на четвертом моем курсе, Олег Палыч представил мне Толю Ростовцева, высоченного здоровенного программиста. Спортсмен-гребец, который, после очередной травмы плеча, решил прекратить спортивную карьеру и сосредоточиться на учебе и программировании. Получалось у него и вправду хорошо. Он был внимателен к деталям, его программам практически не требовалась отладка, так четко выхватывал он в коде неверный символ или пропущенный знак препинания. В скором времени уже вдвоем с Анатолием дописывали мы лабораторный стенд, добавляли новые алгоритмы и отлаживали прорисовку восстановленного сигнала поверх исходного, изобретши собственную методу обновления кода, чтобы вносимые изменения не перетирали друг друга.

Я менялся и то, что окружало меня, менялось вместе со мной. Казалось каждая эмоция и событие становились частью это новой моей волны. Мама моя уволилась из молочного комбината, как следствие расставания с ухажером. Это была долгая и болезненная история, которая с одной стороны подвела жирную черту под нашими с Аленкой чаяниями вернуть отца в семью. С другой стороны, избавившись от болезненной мужской зависимости, мама нашла в себе силы начать собственное дело, сделавшись предпринимателем на стихийно возникшем рынке авто-запчастей. У сестренки в гору шла спортивная баскетбольная карьера. Она участвовала в городских и региональных соревнованиях, периодически я болел за нее, удивляясь как из маленькой хрупкой девчушки со светло-палевыми волосами вырастает высокая взрывная и целеустремленная девица. С отцом я виделся крайне редко, избегал этих встреч. Все его попытки обратиться ко мне, у нас ли дома, на Аленкиных ли соревнованиях, наталкивались на глухую стену моей незаинтересованности.

Приведу важный эпизод, отчетливо обрисовавший нового меня и обретенные мои навыки. В завершении четвертого моего курса, кафедра производила одну из первых квалификационных селекций. В дополнение к квалификации "Специалист" пришли степени "Бакалавр" и "Магистр", предназначенные в первую очередь для будущих аспирантов, желающих после диплома остаться работать в ВУЗе. И очень тогда казалось престижным попасть в бакалавры, а в дальнейшем в магистры, никак не в специалисты. Не виден был еще вал проблем, связанных с несогласованными квалификациями между министерствами образования и труда, когда долгое время не умели в отделах кадров распознавать высшего образования за витиеватой академической степенью.

В то время в группах моей специальности наблюдался откровенный переизбыток студентов-отличников и потенциальных аспирантов. В обычный средний год кафедра выбирала двоих-троих студентов, а в этом сразу двенадцать запросились в аспирантуру и пожелали стать бакалаврами. Тяга эта была надуманной, некой данью моде на новизну, и лишь единицы в дальнейшем задержались в университете. Но тогда кафедре приходилось делать тяжелый выбор. Решено было пригласить четырех студентов и меня, с первого взгляда, не было в их числе. Отягощенный академическим отпуском да еще "тройкой", которая по-прежнему в единственном числе присутствовала в моей зачетке, я не проходил по внутреннему конкурсу, и уже Олег Палыч рассказал мне, что придется кафедре кем-то жертвовать, отводя виноватый взгляд.

Я не нашел ничего лучшего в этой ситуации, чем написать заведующему кафедрой письмо. Текст был короток, на полторы страницы формата А4. В нем одной яркой эмоцией выплеснул я взгляд свой на научную работы и рвение, которое трудно порой бывает оценить, глядя в сухую статистику оценок. О том, что натренированное поддакивание не есть научное благо. Что меряться научная ценность должна результатом и желанием работать, а вовсе не яркой лычкой на лацкане о выбранном пути бакалавра-магистра-аспиранта.

Текст произвел весьма непредсказуемый эффект. Его передавали и перечитывали, на меня косился теперь каждый преподаватель на кафедре, а Олег Палыч здоровался за руку. В том году на кафедру взяли восемь бакалавров вместо заявленных четырех и я был в их числе.

Я с отличием защитил свой первый диплом о высшем образовании, демонстрируя распечатки экранных изображений, наклеенные на листы ватмана. Анатолий тоже присутствовал на моей сдаче, мысленно представляя, как через год будет он защищать собственный диплом по той же теме. Олег Палыч сделался неизменным моим научным руководителем.

За месяц до защиты, когда уже ничего не отделяло меня от диплома бакалавра, я собрал волю в кулак и отправился на кафедру "Вычислительных машин". Она располагалась там же, где и сейчас, двумя этажами выше моей кафедры, в конце длинного сквозного коридора, одинаково пронизывающего все этажи учебного здания номер семь. Сергей Никитьича я нашел в преподавательской. Он сидел в углу, за старым столом, столешницу которого накрывал затертый лист оргстекла. Под стеклом лежали календарики, расписания и еще какие-то древние записки. Сергей Никитьич поднял на меня взгляд и я отметил, что за два года виски его стали пышнее, а худоба усилилась. Он не подал виду, что узнал меня. Я положил перед ним зачетную книжку с учебной ведомостью и изложил дело: "Не могли бы вы, пожалуйста, назначить день, когда могу я прийти и пересдать "тройку" по вашей дисциплине. Все остальные оценки в моей зачетке -- "пятерки" и очень бы не хотелось в этой связи терять красный цвет диплома." Он повертел мою зачетку в руках. Полистал. Безучастно, с той самой своей вселенской усталостью взглянул на меня и молча поставил "Отл." в ведомость и зачетную книжку. Поблагодарив его, я спокойно вышел из преподавательской, хотя внутри меня все клокотало. Я слукавлю, если скажу, что не рассчитывал на такой исход. Однако полностью готов был к тому, что действительно придется пересдавать, и, даже, в крайнем случае, не Сергей Никитьичу, а другому преподавателю кафедры.

Летом я заключил первый свой договор с университетом, чтобы с сентября приступить к работе на кафедре в роли лаборанта, в параллель с магистратурой. Правила обучения на магистра были новшеством и университет только испытывал их. В отличие от обыкновенного студента, бакалавр мог выбирать себе дисциплины, играть с расписанием, посещая занятия других учебных потоков, исходя из удобства графика. Я стал сотрудником кафедры, хотя и временным, на год.

В конце осени, на первом своем курсе магистратуры или честном пятом курсе обучения, я вышел из седьмого учебного здания, после встречи с Олег Палычем. Мы говорили о дальнейшем развитии нашего лабораторного стенда, который виделся мне теперь некоторым тупиком. Обучающая система была расширяемой, мы добавляли в нее новые методы восстановления сигналов, студент имел возможность пошагово контролировать ход эксперимента и фиксировать результаты, но я чувствовал что теряю интерес, мне хотелось какой-то новизны, не только реализации существующих алгоритмов. Олег Палыч, в свою очередь, консервативно предлагал шлифовать что есть и расширять математический аппарат в направлении расчета оптимальных цены-качества телекоммуникационной аппаратуры. Задача по моему мнению была прозрачной и понятной, не предполагала больших умственных усилий, хотя и требовала значительных трудозатрат на программную реализацию. Я планировал целиком спихнуть ее на Анатолия. Самого меня очень интересовала тема искусственных нейронных сетей, новая учебная дисциплина, которую читал профессор с кафедры "Вычислительных машин".

Так размышлял я, пока топал в направлении автобусной остановки, и примерно в середине пути заметил худую девушку в пальто, идущую следом. Приглядевшись, я узнал Катю Скитальских, ту самую, которая должна был учиться теперь курсом старше. Черт побери, ведь я был на пятом курсе, - она уже выпустилась!

Она улыбаясь подошла и созналась, что шла за мной несколько минут и наблюдала, как я точно так же как пять лет назад, на вечернем, шагал и потешно качал головой, рассуждая и споря сам с собой. Катя был какой-то новой, свежей, румяной. Я видел ее неподдельную радость от встречи со мной.

Я узнал, что она защитилась и поступила в аспирантуру, в медицинский университет.

Мы шли вместе в сторону остановки, Катя рассказывала, как разительно отличается все в медицинском, и спрашивала, что за новшество такое -- магистратура, которую ввели только в прошлом году.

В определенный момент, когда до остановки оставалось метров двадцать, я, суетливо и дергано, глядя в пол, предложил погулять, на что Катя взяла меня под руку и сказала: "Я думала ты никогда не спросишь, Борька!".

-- Глава 13. Лилиана в третьем доме

На город летели капли. Острые и тонкие как иглы, холодные как сосульки. Город мок, исчезая в маленьких водяных взрывах, темнел и ежился под липкими брызгами. Голые стволы деревьев блестели как лакированные, редкие скорченные листья судорожно цеплялись за растопыренные стылые ветки. Снег, державшийся всю прошлую неделю до выходных был вычищен, смыт, только отдельные его грязные хлопья темнели на газонах. Лило не переставая с самого утра, тучи плотным одеялом загораживали небо, менялись лишь оттенки серого, контраст между набухшими всклоками облачной ваты. Ноябрь, назначенный природой закрепить снежное полотно, методично оседавшее на город все выходные, напротив, принес потепление и дождь, бесконечный матовый налет влаги на обзорный иллюминатор восприятия.

Капли рисовали на стекле сложный, длинноногий узор с разлапистыми брызгами и пересекающимися блестящими дорожками. Я сидел в одиночестве в пустой аудитории третьего учебного здания, и смотрел в окно. Пришедши сюда с вполне определенной целью, совсем как первый мой преподаватель математического анализа, я отстеклянело таращился в окно, где монотонные потоки воды смывали с города грязь первого снега.

Две предыдущие главы закончились на некоторой романтической ноте, и будет с моей стороны справедливым сделать для читателя короткое пояснение. Не имел я никакого умысла в том, чтобы свести в единой точке сюжетные линии Маши и Кати, отстоящие друг от друга почти на десяток лет, хотя и имеется здесь несомненное сходство.

Историю, начавшуюся с той знаменательной прогулки с Катей, легшую в основу наших отношений, я продолжу в биографической главе. В тот вечер Катя предстала предо мною в новой роли, незаметного спутника, путеводной звезды, шедшей рядом с самого моего поступления, рассмотреть которую удалось мне лишь после того, как защитилась она и почти пропала.

Ситуация с Машей Шагиной была иной. Я не мог игнорировать, делать вид, что не почувствовал особенного тона нашего последнего разговора, когда малозначительная приятная беседа обратилась волнующим моментом "глаза в глаза", который так любят воспроизводить мыльные оперы, знаменующим переход в новую фазу отношений. Но ведь Мария была моей студенткой, причем не бывшей, а вполне настоящей. Разве допустимо было с моей стороны какое-то влечение? Преподаватель -- студент - классический, совершеннейше очевидный конфликт интересов. Но это сам я на ночь глядя поплелся в далекое общежитие, чтобы нелепейше предложить Маше неопределенную помощь.

Возвращаясь в ту пятницу домой по ночному городу на душе моей было неспокойно, трепетно, но возбуждение это было приятным. Я давно уже не испытывал чувств к противоположному полу, не работе представляясь сосредоточенным "преподом", вне ее мрачным аскетом. А теперь, словно бы треснул застарелый лед, и не страшным треском, разломом, а талым ручейком, свежим озерцом у ледяной кручи. Да простит меня читатель за корявые мои метафоры, но оставила во мне встреча с Марией ощущение волнительного, забытого тепла, хотя и осознавал я все возможные последствия такого чувства. Казалось мне, что промелькнула со стороны Марии взаимность или по крайней мере интерес. Хотя, какая к черту взаимность, ведь рассуждал я о коротком эпизоде в самом заключении нашей встречи!

В субботу, после утреннего занятия, долго задумчиво чертил я восьмерками сквер, оставляя черные следы в белом свежевыпавшем снегу.

Дома я засел за доклад. На мне лежала двойная ответственность, за себя и Геннадь Андреича. Я решил выстроить остов, план доклада за двоих, предоставив обиженному физику возможность наполнить основную часть правильным велеречивым "мясом" на тему искусственных нейронных сетей. Двадцать минут - такое время выделил Олег Палыч на доклад, и в него требовалось уместить короткий контекст исследования, инновационную частью и плавный переход к демонстрации на стенде.

Костяк я закончил довольно быстро, а вот с текстом начались трудности. Я занялся написанием своей части, в которой хотел обязательно упомянуть про логику реализации времени в модели. Функция была сложной, многоступенчатой и требовалось дать ей понятное, простое определение. Я погрузился в текст, комбинируя слова и так и эдак, потом как водится, полез в формулы и в итоге просидел все воскресенье, моделируя поведение функции для разных случаев. Забывши о докладе, увлекся я математической моделью и вот уже отчетливо казалось мне, что упустили мы в преобразованиях какой-то переход, чудилось, что сеть "забывала" здоровенный пласт "исторических" состояний, хотя и не мог я ухватить, вытащить ошибку на поверхность. Насилу оттащил я себя от проблемы, которой может и не было вовсе.

В понедельник я полдня промотался по бытовым своим делам, а после обеда, когда вернулся домой, мне позвонил Анатолий и рассказал о проблемах с тестированием модели. Рассказывал он торопливо, нервничал, уверял, что много раз перепроверил результаты. При достаточно сложном расчете, модель сети проваливалась в ошибку, которой не могло быть в математической модели -- деление на ноль. Нулем в данном случае выступал пласт исторических весомых состояний.

Я приехал в университет к вечеру и до девяти просидели мы с Толей за рабочей станцией, листая программный код. Я не стал рассказывать про воскресные свои бдения, хотя укрепилось у меня стойкое убеждение, что прячется в расчетах наших погрешность, выявить которую можно только на объемном расчете. На стенде для этих целей мы решали задачу отсечения от сигнала белого шума, задачу в общем случае трудноразрешимую. Обучая квантовую нейронную сеть, мы добивались того, что белый шум, искажающий сигнал по всему диапазону частот, отсекался, и модель возвращала чистый сигнал.

Мы сидели в тишине пустой лабораторной аудитории, и только щелчок клавиши отмечал, как съезжаю я ниже и ниже по полотну кода, пробегая взглядом по строчкам вызовов, условий и циклов. Я надеялся, что реализация в коде поможет мне понять, где в математической модели прячется упущение, ошибка. Толя сидел рядом, выше меня на голову, и то пытливо смотрел вместе со мною в код, то неуверенно поглядывал на меня. Я понимал прекрасно его замешательство, я и сам не видел ошибки в технической части, она пряталась в математической модели.

- В субботу в кино ходили, - сказал вдруг Анатолий осторожно. - Утопию смотрели какую-то.

Я по-прежнему смотрел в экран.

- С Катей, - добавил Анатолий.

- С Катей, - то ли переспросил, то ли проговорил я.

- Да, с Катей, - подхватил Анатолий. - Я позвонил ей в пятницу, чтобы узнать как она добралась из "Чайки", ну и... слово за слово, собрались в кино.

Я поднялся из-за стола. Я видел, что Толя хочет еще что-то сказать мне, отчитаться, но в тот момент, достроив, подобно алгоритму нейронной сети, по Толиному эскизу картину, я почувствовал в себе совершеннейшую неготовность к этому разговору, вносящему микроскопические трещины, муравьиные ходы энтропии в мой хрупкий устоявшийся мир университетской работы, сослуживцев, и близких знакомых. Катя и Толя ходили в кино.

- Давай сделаем вот что, Толь, - сказал я, отметая этот разговор.

Я торопливо набросал Толе несколько примеров объемных задач для нашей квантовой сети, которые должны были помочь разобраться, где происходит сбой. Толя не продолжал тему про кино, сосредоточенно фиксируя мои замечания. Я попросил его выслать мне все, как только он закончит, а затем, сославшись на срочное дело, ушел домой.

Это выглядело наверное бегством, малодушием, но я ничего не мог с собой поделать. Словно бы объем поступающих на вход сложных многокритериальных задач превысил допустимую величину. Голова моя сделалась замороженным желе. Мысли, огромные медлительные пласты плыли, перестукивались в ней, но так были они безобразно скользки, неуклюжи, неухватисты, что умел я только перечислять их, одну за другой, не могучи выстроить по порядку, задать приоритеты, определиться с решением, проваливаясь все глубже в пустоту неопределенности.

Где-то сбоку, могучей неподвижной глыбой висел глухой каменный мешок, в котором говорил сам с собой умирающий фараон. Прочные нити связывали его, отравленного, с загадочными моими гостями: Никанор Никанорычем, Азаром и Лилианой. Я не отказывался от мысли разобраться, найти ускользающие ответы, упущенный урок, но каждое новое обстоятельство развертывало новую пугающую бездну и не было этому конца.

Другим массивным угловатым торосом наплывала на меня министерская комиссия. Я будто бы взялся, принялся за доклад, но эмоциональная ее составляющая, брезгливое отношение к потемкинским этим мероприятиям, да и глупая ссора с Геннадь Андреичем грызли меня, не отпускали.

Третьим исполином давила на меня мысль о Шагиной и нашей хрупкой призрачной связи. Как следовало мне поступить? Просто забыть, игнорировать, не делать следующих шагов? Остаться каменным безэмоциональным преподавателем, тем самым, недоступным, отрешенным, которым я был всегда, или же изменить себе, сделать навстречу неизвестности робкий шаг?..

Но это было не все. Острыми углами теснила меня нерешенная задача нейронной сети. Я не понимал пока ошибки, не понимал, где загвоздка в математической модели, но эта "неправильной высоты ступенька", свербила, колола, непрерывно напоминала о себе. После эйфории прошлой недели, нашего результата на кафедре Физики, она словно насмехалась над моим ощущением выдающегося достижения. Как глубоко засевшая заноза, она требовала полной концентрации, ювелирной, не смешанной ни с чем другим, с эмоциями, с переживаниями, со страхами. Такой, которой у меня сейчас не было.

И вот теперь Анатолий с Катей. Я не мог пока сформулировать своего неудобства, замешательства, но мысль о том, что ходили они в кино, встречались, мои отдельные, слабосвязанные друзья, неким размытым слепым пятном загородила все остальное. Я не хотел, совсем не мог сейчас думать об этом, разбираться, раскладывать по полочкам. Слишком много было другого, куда более срочного, однако же я возвращался и прокручивал в голове разговор с Анатолием, который сам же беззастенчиво прервал, до того как сделать вывод и понять, ради чего был он начат.

Следующий день я почти не заметил. Обессиленный, я просто отдался течению, посещая одну учебную пару за другой. На переменах я отвлекал себя чтением, надеясь что хотя бы в таком, фоновом режиме проблемы мои выстроятся в последовательность и смогу я понять, с какой стороны к ним подступиться. После приема курсовых я не стал задерживаться, ушел с домой как только закончились занятия.

На среду назначил я важное событие - повторное посещение исторической библиотеки третьего университетского здания. Интересовал меня египетский фараон Аменхотеп Эхнатон, задыхающийся в смраде и копоти, в каменной крипте дома смерти. Успел я запланировать поход еще в воскресенье, до того, как окончательно из-под ног моих ушла почва.

С Толей я не виделся с понедельника. Он закончил с расчетами во вторник вечером и оставил результаты у меня на столе в виде стопки бумаги. Перед тем как отправиться в третье здание, я прихватил их собой, поборовшись с тесным своим матерчатым портфелем, в который требовалось эти распечатки втиснуть. Как водится, в сумке я носил невероятное количество ненужных вещей. Встречались в ней древние незаполненные ведомости, ксерокопии каких-то записок и документов, старые, расчерканные результаты работы стенда и даже пара методических пособий для лабораторных работ. Еще, носил я с собой, конечно официальные документы: университетский пропуск, паспорт, читательский билет, пару их ксерокопий. На дне непременно болтались непишущие ручки, карандаши, затянутый в чехол зонт и куча невесть кем и когда данных мне визитных карточек. Значительную территорию занимала книга, которую читал я в настоящее время. Пришлось мне несколько оптимизировать тесное пространство портфеля, чтобы уместить новые Толины распечатки.

Послеобеденную свою лекцию я закончил пораньше и явился в третье здание около половины третьего, к концу перемены. В фойе толпились студенты. На пропускном пункте я задержался, пока пожилой охранник-вахтер неторопливо перебирал листки расписания, чтобы найти для меня свободное помещение. Доступной оказалась одна из аудиторий первого этажа, как позже выяснилось, одна из тех удаленных комнат, где велись занятия у вечерников. Записавшись в разлинованной вручную тетради, я сдал удостоверение, получил взамен ключи с тяжелым алюминиевым брелком с номером и отправился в библиотеку.

Составил я на день определенный план. На изучение литературы отводилось в нем часа два-три, после чего собирался я идти мириться с Геннадь Андреичем на кафедру физики.

В библиотеке я нагрузился порядочной стопкой книг: парой энциклопедических словарей, справочником и несколькими учебниками по истории древнего Египта; после чего выдвинулся с третьего этажа на первый, в удаленное крыло. Там, невостребованная в дневные часы, меня ожидала пустая комната с крашенными стенами, штукатуренными потолками и длинными рядами черных лакированных парт.

Пока я осторожно ступал, выглядывая из-за тяжелой стопки, по старым стертым ступеням, на меня снова накатили тяжелые мысли. Вовсе не об Эхнатоне, хотя именно ради исторического дознания явился я сюда, и не об удивительных моих знакомцах. Вдруг, два дня спустя, ко мне пришло понимание, почему так резко обрубил я разговор с Толей в понедельник, почему новость о походе в кино, вроде бы незначительная, так глубоко задела и расстроила меня.

Снова, снова это происходило со мной. Старые мои приятели, которых сам я свел вместе, становились куда большими друзьями между собой, чем со мной; я же отступал, отходил в сторону, скрывался, издали разглядывая этот распустившийся цветок отношений, к которому касательство я имел теперь лишь косвенное. Я спорил, аргументированно возражал сам себе. Ведь глупые же это чувства. Не владею я своими друзьями и знакомыми. Вполне они самостоятельные люди. Почему же задевает меня эта казалось бы мнимая несправедливость? Что такое возникает между ними, что не умею я нащупать и воспроизвести? Что дают они друг другу, чего не умею предложить я? Не подхожу я по-видимому к близким отношениям и ничего не изменили во мне взрослые годы.

И вот я уже за партой, отгородясь стопкой толстых томов от входной двери, смотрю как тонет за окном день и снег, и только паутина деревьев за стеклом дергается под дорожками воды, и нет у меня никакого желания ковыряться в литературе, что-то искать и отвечать на вопросы.

Полчаса не меньше сидел я, бесполезно таращась в окно. Удивительное иногда находит на меня состояние, что я вроде бы и имею пару неприятных мыслей, заполонивших тесный мой разум, однако же не думаю, не решаю никакую из них. Так, словно бы мыльное вязкое облако сковывает мыслительный процесс.

Из забытья меня вывела студентка, заглянувшая в мою аудиторию, в самом конце коридора первого этажа. Она искала свою группу, о чем звонко и громко спросила меня. Я вздрогнул, оторвал взгляд от стекла, и пришел в себя.

У меня было три часа времени, один из которых я уже потерял на любимую свою рефлексию.

Я вынул из портфеля одну из своих исписанных тетрадей и на последней странице выписал задачи в виде списка. Такая формализация-визуализация всегда помогала мне. Сначала - историческое исследование, я перечислил запомненные имена героев. Потом, если будет время, проблема нейронной сети. В последнюю очередь - Геннадь Андреич. Сегодня такой порядок. После этого я полез в справочники. Первым в моем перечне стоял Аменхотеп Четвертый.

Я нашел его сразу. Личностью Эхнатон оказался известной и даже, своего рода, одиозной. Исторические справочники раскрывали персону яркую, оставившую значительный след в истории Нового Царства Древнего Египта.

Я углубился в статью, глотая одну за другой колонки текста. Темная история восхождения на трон, сильная мать, первые ростки единобожия. Передо мной мелькали знакомые имена, которые немедленно сопоставлял я с той рассказанной, подсмотренной историей. Царица Тийа, Нефертити, Сменкхара. Я узнавал то, что видел.

Пребывал я в отвлеченной эйфории, пока не наткнулся на упоминание о Моисее. Том самом, ветхозаветном, с казнями и расступившимися водами. Вот уже читал я об "установлении прямых связей вплоть до отождествления" между сутулым худощавым Эхнатоном и библейским Моисеем. Я оторвался от чтения и задумался о первой встрече с Никанор Никанорычем, об одолженной его Библии. Одним из заложенных мест в книге был исход Моисея из Египта, это зафиксировалось у меня в памяти. Наверняка была закладка и на Вавилонском столпотворении. Выходило, что Никанор Никанорыч с товарищами показывали мне картины далекого прошлого? Или даже библейского прошлого. Словно разрозненные звенья стали собираться в единую цепь.

Я не мог пока судить насколько верны мои умозаключения. Библия с закладками исчезла вместе с Никанор Никанорычем, и нельзя было ручаться за то, каким будет следующий эпизод. Но я уже почти не сомневался, что он будет. И почему-то абсолютнейше уверился я, что знаю последнее звено в этой цепи -- откровение Иоанна Богослова, "про тыщу лет" Никанор Никанорыча.

Я провел еще минут двадцать, читая статьи о Моисее, но уже без должного сосредоточения. О спутниках его, красноречивом Аароне и поющей Мириам. Современные исторические и мифологические справочники мало что могли предложить мне, помимо общих слов о гипотезах, о связях с разными египетскими фараонами. По крайней мере, в отличие от Бильгамешу, здесь прослеживалась связь с реальными историческими лицами. Не говоря уже о монотеистической религии, которую Эхнатон насаждал в государстве с древними традициями политеизма. У меня не укладывалось в голове, что Эхнатон мог быть тем самым Моисеем. В моем видении фараон погиб в каменном мешке.

От размышлений меня отвлек звонкий цокот каблуков в коридоре. Цок-цок. Громко, гулко, как будто все другие коридорные звуки пропали и остался только этот пронизывающий стук, с отложенным эхом. Я поглядел на дверь. Цокот как будто приближался и я ожидал увидеть, как появится в двери барышня на каблуках. Звук оборвался так же резко, как возник. Он не постепенно затих, не смялся, как это обычно бывает, когда ровный шаг переходит в переминание, или скажем усаживание на скамейку, а полностью пропал. Я подождал несколько секунд. Тишина. Я вернулся к историческому справочнику. Следующей в моем списке значилась Нефертити. Итак, гипотезы о происхождении, Амарнский период, рожала только дочерей, монохромный снимок с точеным бюстом в высокой, циллиндрической, расширяющейся кверху короне. Бюст отличался от реальной внешности царицы, какой запомнил ее я.

Цок, цок, - громко раздалось в коридоре, у самой открытой двери моей аудитории. Почему я оставил дверь открытой? Да я и не думал о двери, когда шел сюда. Другим была занята моя голова. Студентка, что заглядывала недавно, тоже не закрыла дверь. Я не отрывал глаз от проема. И снова, как и прежде, звук пропал.

Подождав какое-то время, я выпростался из-за тесной длинной парты и вышел к двустворчатой крашенной двери, одна створка которой была пришпилена стальными засовами к порогу и верхней раме, а другая нараспашку отворена наружу. Выглянул в коридор. Он был пуст, только вдалеке, где туннель заканчивался ступеньками и перпендикулярным сочленением с поперечным коридором, видел я мелькающие фигуры людей. Я даже вышел из аудитории, чтобы как следует осмотреться. Один я был здесь, в удаленном крыле первого этажа, оживающего лишь к вечеру, когда приходили студенты-вечерники. Негде было спрятаться обладательнице звонких каблуков в узком проеме, среди запертых дверей.

Я вернулся в аудиторию и закрыл за собой дверь. Не успел я сделать и пары шагов назад, к книгам, как за спиной раздался глухой стук. Я обернулся, ожидая, что стучавший откроет дверь самостоятельно, она не была заперта. Дверь однако оставалась закрытой. Снова раздался сдавленный стук как будто дверь пинали снизу. Я вернулся и распахнул дверь. Передо мной стояла Лилиана. В ее руках был широкий поднос из выщербленной коричневой пластмассы, на котором дышали кипятком два прозрачных пластиковых стаканчика в гармошку со сморщенными пакетиками чая и растрепанными дольками лимона внутри. Со стаканов сиротливо свисали бумажные уголки чайных пакетиков на нитке. В дополнение к чаю на подносе лежала пара бумажных салфеток.

Лилиана выглядела сегодня иначе, хотя узнал я ее сразу. Тот же прямой взгляд больших серых глаз, правильные черты лица с полными губами и подчеркнутыми скулами. В отличие от предыдущей встречи, когда закутана она была в длинное пальто, сегодня она предстала совершенно в духе университетской преподавательской моды, если таковая была. На ней была светлого тона рубашка с открытым острым английским воротником, темный пиджак в чуть-заметную полоску и длинная темная юбка до колен. Встреть я ее в коридоре, не отличил бы от любой другой женщины-преподавателя. Только пышная каштановая копна волос и особенной красоты лицо, которое уже растянулось в белозубой улыбке, напоминали ту ее, у входа в общежитие.

На ногах Лилиана носила туфли-лодочки на высоком каблуке, словно предназначенные для производства того самого, цокающего, отвлекающего звука. Носком туфли она и стучала в дверь, так как руки были заняты подносом.

- Здравствуйте, Борис Петрович, - сказала она мелодично. - Я взяла на себя смелость угостить вас чаем, чтобы восстановить ваши пошатнувшиеся силы.

- Здрасьте.

Я отстранился на шаг, давая ей возможность войти, не интересуясь, каким образом оказалась она перед дверью спустя секунду после моего выглядывания в коридор. Когда она проплыла мимо, я прикрыл за Лилианой дверь.

Она по-свойски прошла к столу, на котором громоздились мои учебники, справочниками и тетрадь и поставила поднос. После чего взяла один из пластиковых стаканчиков за края, чтобы не обжечься, подула на кипяток и отхлебнула.

- Пейте, скорее пейте! Сегодня тот редкий случай, когда в местный буфет выбросили по-настоящему хороший чай, точно такой закупают для ректорского крыла.

Я молча прошел, к столу и послушно взял второй стакан. Чай и вправду был ароматным и даже до того еще как я втянул в себя осторожно кипяток, резкий запах крепкого черного чая приятно ударил мне в ноздри.

- Ну как? - спросила Лилиана с победоносной улыбкой.

Убедившись, что чаем я доволен, она продолжила:

- Я, если позволите, перейду сразу к делу. По правде сказать, этот разговор между нами должен был состояться в прошлую пятницу.

Как отметил я выше, у меня в голове начала уже складываться картина, цепочка. Первым в ней шел Никанор Никанорыч с Библией и закладками, которой обозначил он вехи, шаги. Никанор Никанорыч затем представил историю о Бильгамешу и Вавилонском столпотворении. Вслед за ним явился Азар, со своей легендой об Эхнатоне и скрытым намеком на библейский Исход. Теперь Лилиана, которая видимо представит свой эпизод и опять он будет иметь историческую аналогию в одолженной Библии. Визиты выстраивались если не в закономерность, то хотя бы в последовательность.

Осознание наличия правдоподобной гипотезы наполнило меня неведомым спокойствием. Я стоял, пил чай и ждал, что скажет мне Лилиана. Осведомленность моя даже на настроении отразилась. Хотя, по большому счету, я ведь по-прежнему ни черта не понимал. Зачем они пришли, кто они, почему ко мне, и причем здесь эта историческая последовательность?

- Я замечаю в вас, Борис Петрович, плохо скрываемый триумф открытия. По-видимому в этот раз знакомство с исторической литературой прошло немного полезнее, - она с улыбкой пригубила чаю. - Вы уже знаете, что Аменхотеп четвертый вполне историческая личность, равно как и его славная супруга Нефертити.

Лилиана была красива. Я кажется это уже говорил. С точеными чертами лица, она красиво улыбалась и изящно отпивала из пластикового стаканчика. Даже в том, как она сидела на столе из соседнего ряда, была некая особенная картинная элегантность. Ею хотелось любоваться и это с большим трудом уживалось во мне с осознанием того, что принадлежала она к компании Никанор Никанорыча и Азара. А может быть просто я, не очень обласканный вниманием противоположного пола, всего лишь стушевался в компании привлекательной женщины. Я несколько увлекся созерцанием Лилианы и перестал слушать, что она говорит.

Лилиана замолчала и только лукаво поглядывала на меня, потягивая чай. Когда я осознал, что она молча наблюдает, как я ее разглядываю, я смутился.

- Забавный вы человек, - сказала она. - С одной стороны остроумный, образованный, выстраиваете верные причинно-следственные связи, смелый, к вам тянутся люди. А с другой очень скованный, зашоренный и нерешительный. Бегаете, прячетесь от собственных друзей, тянущихся к вам, будь то рука помощи или утопающего. Пропадаете, уходите в себя, дожидаясь пока истлеют тонкие ваши связи с окружающими. А потом нервничаете, жалеете себя, корите злодейку судьбу, что не научила вас, не подготовила к колючему этому социуму.

Эти ее слова я не пропустил.

- К сожалению, уверенности нельзя научить, можно лишь научиться. Хотя, опытные психологи делают и не такие чудеса, да вот только вряд-ли затащишь вас к таким.

- А вы тоже практикующий психолог-историк, по-совместительству университетский финансовый контролер? -- парировал я, вспоминая нашу встречу перед общежитием.

Она поставила чай на поднос и посмотрела на меня серьезно.

- Проснулись, Борис Петрович? Славно. Давайте вернемся к нашим делам.

- А могу я попросить вас представиться? - не отставал я, взведенный ее разговором. - Я крайне дискомфортно себя чувствую, когда имею дело с людьми, имеющими по всей видимости, весьма подробнейшие обо мне сведения. Я же в свою очередь, не знаю о них, об этих людях, совершенно ничего.

- Справедливый вопрос, - кивнула она, глядя прямо мне в глаза. - И вы ведь уже задавали его дважды, так?

Я кивнул.

- И получив дважды скользкий, мало что значащий ответ, вы, как человек сообразительный и умеющий сделать выводы, понимаете, что люди эти, при своей осведомленности, следуют определенному протоколу, выполняют установленные шаги. Так?

Не совсем мог я с этим согласиться. Протокол этот, последовательность шагов, вовсе не был для меня очевиден. Только сегодня я разглядел первую связь и соединил несколько звеньев. Однако так убедительно спрашивала Лилиана, что я снова кивнул.

- Прекрасно. Закрывая эту тему, я скажу, что в этом обязательном протоколе, вам в настоящий момент не совсем понятном, но все-таки откровенно присутствующем, есть определенный этап, целью которого становится разоблачение ролей, должностей и опыта всех участников. И этап этот еще не наступил.

Лилиана говорила хорошо поставленным приятным голосом бывалого оратора и вынужден был признать я, что слова ее, в отличие от растекающегося по древу Никанор Никанорыча и разнонаправленного Азара, били прямо в цель. Отвечали на поставленный вопрос, или не отвечали. Уж не знаю, было ли это вызвано историческими находками, крепким ли ароматным черным чаем, или же разговор с Лилианой отрезвил меня, только не осталось у меня чувства подавленности, с которым еще недавно отрешенно разглядывал я дождь за окном.

- Теперь, Борис Петрович, если не станете вы отчаянно возражать, я бы хотела перейти к цели моего визита, - сказала она.

Лилиана сидела на столе, вытянув скрещенные ноги в туфлях в проход между партами. Я отметил, что при ней не было ничего, кроме подноса. Ни сумки, ни портфеля - ничего.

- Я собираюсь нарушить порядок ваших умозаключений, - продолжала она, - Потому что интересует меня в первую очередь ваша научная работа, а не исторические поиски.

- Пока никакое из моих умозаключений вы не нарушили, - ответил я. - Это вполне в духе ваших товарищей, являться с научными якобы вопросами, и между делом оглушать меня историческими зарисовками.

Она согласно кивнула.

- Хорошо. У вас при себе распечатки последних результатов?

Я действительно пришел с распечатками последних расчетов Анатолия.

- Я хотела бы посоветовать вам сейчас сосредоточиться именно на них.

- Вы за этим пришли? - нахмурил я брови. - Посоветовать мне сосредоточиться на расчетах?

- Именно, - она сделала ударение. - Понимаете, для сложного расчета, в соответствии с вашей моделью, нейронная сеть увеличивается, растет...

- Лилиана, - твердо сказал я и она послушно остановилась. - Разрешите, я прерву вас еще до того как вы продолжите удивлять меня своей осведомленностью, граничащей, простите, с психозом. Моим психозом. Вы являетесь и говорите, подсказываете мне вещи, в которых сам я еще только начинаю разбираться, начинаю придумывать. Даже если отбросить все несообразности ваших появлений, исчезновений, демонстраций, если только сосредоточиться на голой науке, то когда я рядом с вами... - я перевел дух, - с любым из вас, у меня ощущение, что вы уже знаете конечный результат, которого пока не существует, который еще не рассчитал я, не создал. Как мне на это реагировать? Что это должно значить? Что я исследую научную проблему, вслед за кем-то, кто уже до меня ее исследовал? Что науки здесь нет, а есть лишь шаги по протоптанной до меня тропинке вслед за кем-то неизвестным, который все уже знает?

Лилиана снова одобрительно кивнула.

- Вот эту цепочку умозаключений, Борис Петрович, я хвалю особенно. Не за то, что она верная. Забавно, что являясь отчасти логичной, она как раз ошибочная. Но вы совершеннейше правы, что невозможно научить научному открытию, подсказать то, что еще не выдумано, - по красивому лицу ее пробежала тень задумчивости, но на изложении это совсем не отразилось. - Однако можно со стороны увидеть то, что при близком рассмотрении упущено, замылено. Только такой совет и можно дать первооткрывателю, и часто именно подсказка, данная вовремя, открывает... ну, скажем, новую страницу исследования.

- Вы в таком случае весьма внимательно смотрите со стороны, - ответил я. - Порой даже внимательнее, чем я сам.

Не могу не отметить, что разговор с Лилианой давался мне куда легче дискуссий с Никанор Никанорычем и Азаром. Будто бы больше человеческого было в ней, прямоты или понятной, связной рассудительности.

- Гораздо внимательнее, - подтвердила она и оглянулась на свалку книг и раскрытую мою тетрадь.

Я тоже посмотрел туда, на длинную учебную парту, с глухим карманом под крашенной столешницей. К моему собственному беспорядку теперь добавился еще и поднос с чаем и салфетками.

- Вот в чем дело! - со смешком сказала Лилиана и указала на мою тетрадь со списком. - Оказывается вы все скурпулезнейше распланировали, а я поломала ваши планы. На первом месте у вас стоит Аменхотеп Четвертый, а вовсе не нейронная сеть. Давайте скорее поставим галочку напротив этого вашего исследования и перейдем к следующему.

Я не сразу, вслед за молниеносной Лилианой, переключился с разговора о наблюдении за научными открытиями на свою тетрадь с планом. Первым пунктом в нем значилось историческое исследование. Действительно ли закончил я с ним? Я ведь так и не понял, как связан был отверженный фараон с библейским исходом. Да и вообще, вся теория о закладках в Библии Никанор Никанорыча была весьма спорной. Однако, могла ли в этом помочь мне Лилиана, подчеркивающая со строгой прямотой, что время ответов еще не пришло? Я медлил, путаясь в мыслях, сопротивляясь очередному навязанному изменению в моих планах.

Лилиана отреагировала на мое замешательство быстрее.

- Простите, Борис Петрович, - сказала она, оборачиваясь ко мне и в глазах ее блеснула беспощадная сталь. - По-видимому, требуется преподать вам укороченный курс Истории, лишив вас приятнейшей возможности разобраться самому. Уверена, вы бы и сами отлично справились.

Итак, история, славная повествовательная область знаний, тужащаяся и отстаивающая свое право зваться наукой, наплодившая кучу замысловатых ответвлений, таких как антропология, генеалогия, хронология, археология и много других. Пожалуй, сподручнее будет у доски.

Она оторвалась от парты, на которой сидела и решительно прошла мимо меня к доске, обращаясь ко мне точь в точь как преподаватель к студенту, и странное дело, меня посетили ощущения похожие со студенческими моими вечерними занятиями, когда властная преподаватель "Культурологии" так же швыряла в нас слова, тогда еще незнакомые, новые. Меня больше не сбивала с толку яркая внешность Лилианы. Она абсолютнейше соответствовала компании Никанор Никанорыча и Азара.

- Про связь с Исходом вы уже догадались, - продолжала она, - Справедливо. И конечно состоялся он совсем не так, как описала его Библия. Наука история собрала с той поры разрозненные крупицы информации, на основе мифов, легенд и переданных из уст в уста страшилок необразованных и запуганных кочевников и рабов.

Эхнатон, Аменхотеп Четвертый, мудрый юноша, с далеко идущими планами, выращенный матерью слишком любознательным и открытым для закованной в литые доспехи египетской традиции. Путь его был предрешен, но стоически шел он по нему и не дрогнув принес в жертву годы исследований. Брат его Сменкхара выступил лишь карающим мечом, палачом же был сам Египет, его обряды, номы и Дома. Мстительная Нефертити впрочем не смотрела так широко и отравила персонально Сменкхару. А Эхнатон, угловатый, замкнутый, в коротком своем триумфе оставил другое наследство. Он подарил миру Аамеса, безродного гиксоса, выросшего при Великом Доме, случайно спасенного во время показательной резни, устроенной правильным фараоном, Аменхотепом Третьим.

Эхнатон прогнал преданного соратника, вместе с любимой дочерью Меритатон и велеречивым верховным жрецом Мерира на север, нести слова новой веры среди прокаженных и рабов. Надо ли мне рассказывать, как в дальнейшем назвала Аамеса и его спутников хромая, слепая и глухая история?

Язык мой прилип к гортани. Когда только начала Лилиана речь, я воодушевился и приосанился. Все-таки угадал я, правильно связал умирающего фараона с библейским Исходом. Значит, и остальные догадки были верными, и закладки Никанор Никанорыча и последовательность этих посвященческих ступеней. Но дальше разверзлась передо мной новая глубина. Я даже не думал тогда насколько правдой или неправдой были эти рассказы и образы. Только повторял про себя, засевшие как гвоздь: "Поющая Мириам, красноречивый Аарон".

Я опустился на скамейку.

- На сегодня достаточно истории, - Лилиана сверкая глазами вернулась к столу и подносу, взяла порядком подостывший чай и сделала большой глоток.

Я смотрел сквозь нее, словно бы вглубь веков, где под покрывалом черных туч дымил, чадил Дом смерти, где задыхался в каменном мешке умирающий фараон, а рыдающая Маритатон уносилась прочь из родного Ахетатона.

- Теперь я думаю можем мы смело зачеркнуть первый пункт в вашей тетрадке, - сказала Лилиана, потом перегнулась через ворох книг и вычеркнула первую строку из моей повестки.

Если бы я мог так запросто перестраиваться, останавливать мыслительный процесс, углубившийся уже в мучительные раскопки, зарывшийся в детали, отороченные пережитыми воспоминаниями и эмоциями. Я наморщил лоб и потер правый висок. Аамес, коротко промелькнувший в моем сне, небритый, усталый. Последней волей Эхнатона написавший кусок мировой истории.

Пожалуй, и вправду вопрос с Древним Египтом был закрыт. Осталась какая-то тонкая ниточка, словно бы связь с той предыдущей историей о Бильгамешу. Не просто последовательность закладок в Библии, я упускал еще что-то.

Я все еще сидел неподвижно за партой. Лилиана с чаем подошла ко мне и встала сбоку, довольно близко. Голова моя располагалась на уровне ее груди, но некоторое время я так поглощен был размышлением, что ничего не видел вокруг. Осознав соседство я страшно смутился мне, я вообще не умею разговаривать с человеком вот так, лицом к лицу. Поднять глаза, под ее пристальным взглядом на словно вырезанном скульптором лице, я не решался.

- Вернемся к нашим кубитам, - сказала она, после показавшейся мне вечностью паузы. - Позвольте напомнить вам с чего начинались ваши нейронные сети. Почему выбрали вы именно квантовую сеть, почему использовали алгоритм учителя, который значительно усовершенствовали.

Она поставила стакан на поднос и вынула из него заварочный пакетик, так чтобы капли падали на салфетку. После чего оставила пакетик на белой промокашке и он стал расползаться по ней ржавой кляксой.

Голос Лилианы ни на секунду не останавливался, лился как из радио, монотонно, отстраненно и словно бы с укором.

- Каждое новое решение, каждое вносимое изменение требует так называемой регрессии, то есть анализа влияния на каждый базовый принцип модели. Ведь вы же программист, мне ли вам объяснять, что порой уникальное важнейшее усовершенствование, не будучи полноценно проанализировано с точки зрения общей архитектуры, ломает самый первоначальный принцип, основу так сказать, принятый за данность постулат...

Взгляд мой прилип к расползающемуся пятну под осевшим чайным пакетиком. Оно будто живое, тянулось в разные стороны коричневыми влажными лапками, замирая, потом двигаясь дальше. Над ним навис тучный пакет с чаем, как осминожье тело. Расползающиеся конечности разбежались и сомкнулись, оставив сухой территорию напоминающую по форме окружность. Я заинтересованно ждал. Пакетик оседал и вот уже мокрая дорожка достигла края салфетки и из-под нее показалась лужица, но круглый островок оставался сухим, прямо на пути расползающейся лужи. Вот и все, пакет усох и завалился, стравив накопленную влагу. Окружность осталась сухой. Я с любопытством поднял салфетку за сухой уголок и обнаружил под тем самым местом, куда не проник чай, монетку, металлический рубль, создавший луже непреодолимое препятствие. Функция времени в моей нейронной сети работала подобным образом. Она анализировала каждый слой, отдельный узел, кубит, чтобы на основании истории состояний, сделать вывод о его достижимой значимости. Она не пропускала ничего, не должна была пропускать, такую мы сформировали формулу в тот вечер, на кафедре "Технической физики". Или все-таки пропускала? Этот островок, избежавший чайного затопления, был ли такой в моей модели?

Меня осенило. Учитель, базовый принцип, алгоритм нейронной моей сети. Я не учел в функции времени этих обучающих итераций. Вот она, невидимая ошибка, когда на основании входной последовательности алгоритм учителя делает вывод о необходимом объеме сети, числе слоев и состоянии кубитов. Вот он, островок, не охваченный наводнением!

Цок, цок, цок, - звонкий стук каблуков вывел меня из забытья, отрешенно разглядывающего лужу на подносе, держащего за уголок мокрую салфетку. Я увидел Лилиану в дверях аудитории.

"Я понял, догадался!" - хотелось закричать мне, желая поделиться таким невероятным образом пришедшим ко мне пониманием, для которого не нужно было даже ковыряться в Толиных расчетах. Но что-то в Лилиане остановило меня.

Я не знаю как две эти эмоции можно передать в одном взгляде и выражении лица. Лилиана как будто гордилась мной, я видел поощрительный радостный оттенок ее взгляда. Но видел я также что-то другое, совсем не радостное, чувствовал горечь и сочувствие.

Потом она кивнула и растянула в улыбке прекрасные свои губы.

- Ловите на лету, Борис Петрович! Я не буду вас более мучить. До свидания.

Когда за ней захлопнулась дверь и я услышал удаляющийся цокот ее каблуков, я осознал вдруг, что тот же голос прощался с Энхатоном на дне каменного мешка. Из головы немедленно улетучились все мысли о квантовой нейронной сети.

Потом были медленные сборы. Мне пришлось сходить два раза: сначала отнести поднос, оказалось что буфет уже закрыт и я оставил его на пункте охраны. Второй раз я поднялся в библиотеку, относил книги. Ступая по полупустым коридорам и лестницам, я думал о том, что, как и в прошлый раз, мне не столько помогла библиотека, сколько визиты новых моих знакомцев. С другой стороны, я теперь был уверен, что речь шла о фигурах исторических. Даже если все рассказанные мне истории были наведенными, ненастоящими, что объяснило бы присутствие в них одних и те же лиц, как минимум речь шла о реальных исторических событиях. Порядочной чертовщиной, конечно, отдавали мои выводы, вот только поделать покамест я ничего с этим не мог, не в милицию же обращаться, право слово.

Одевшись и сдав ключи, я вышел на улицу, в мокрый город, к блестящему от влаги монументу с бюстом академика. Была половина шестого и у меня оставалось в списке последнее дело. Я вынул из сумки складывающийся втрое китайский зонт, неизменно присутствующий в моем портфеле в это время года. Купол зонта и уютный топоток капель отгородил меня от неприятной холодной улицы.

Я шел задумчиво, отрешенно, по-привычке растопыривая носки и поднимая брызги, оседающие грязными каплями на задниках моих брючин. Не останавливаясь миновал то место, где две недели назад мы с Азаром стали свидетелями нападения на Шагину Машу. Ничем не отличалось оно от всех остальных пролетов кирпичного штукатуренного забора, окружающего третий университетский корпус и сморщенных мокрых лип напротив. Я перешел дорогу и зашагал по тихой улице, уже различая впереди силуэт теремообразного второго учебного здания, куда собственно я и направлялся.

Всю дорогу старался я отвлечься от древней истории, и сосредоточиться, оформить мысль о доработке модели нейронной сети. Я цепко ухватил ее там, в аудитории, но потом отпустил, переключившись на рассказ Лилианы, и никак не мог вернуться. Против воли вспоминал я о Вавилоне с Шаммурамат, о представших в образе божеств Никанор Никанорыче, Лилиане и Азаре. Картина сменялась древним Ахетатоном, с голосом Лилианы в глухом подземелье и Никанор Никанорыче, представшем то ли Баалом, то ли Мневисом. Чем были эти видения? Каким-то особенным видом гипноза, в котором искусные устроители отводили себе особенную роль? Голова моя упрямо не фокусировалась на математической модели.

На автоматизме сложил я зонт, потоптался на грязезащитной решетке и переступил через порог второго "дома". Высоченная тяжелая дверь гулко лязгнула за моей спиной, возвращая меня в действительность, к цели моего визита. Я сдал в гардероб пальто и направился к лестнице, на кафедру "Технической физики".

Я собирался встретиться с Геннадь Андреичем, у которого только закончилась шестая учебная пара, последняя в расписании. После прошлонедельного конфликта в "Чайке" мы не виделись, и я не мог размолвку нашу оставить в нынешнем состоянии. Я принес подготовленный пятнадцатиминутный доклад, в котором значительная часть отводилась Геннадь Андреичу. Собирался я, без лишних эмоциональных объяснений, дружелюбно, как в былые времена, встретиться с маститым доцентом, выслушать поток шутливых его многоопытных комментариев и пригласить на репетицию встречи с министерской комиссией. Надеялся я, что удастся мне исполнить сей тривиальнейший план без запинки, ведь знали мы друг друга не первый год и, хотя раньше не конфликтовали, нелепым недоразумением представлялась мне эта ситуация.

Я поднялся на лестничную площадку третьего этажа. Здесь как обычно в это время собралась порядочная толпа студентов-вечерников. Я протиснулся сквозь мокрые плащи и пуховики, которые некоторые студенты почему-то не сдавали в гардероб и отворил дверь за белой, закованной в оргстекло вывеской.

Вузовские кафедры удивительно похожи одна на другую. Тебя встречает глухая высокая стойка, прижатая с одной стороны к высоченному шифоньеру, а с другой протянувшая откидную перекладину к стенному уступу, обозначая вход в сакральную секретарскую зону. За стойкой, за письменным столом прячется непосредственно хозяйка-секретарша, представленная обыкновенно в одной из двух вариаций. Одни держатся в должность по двадцати лет, и становится такой секретарь, весьма почтенная матрона, чуть ли не главным кафедральным распорядителем и единоличным владельцем кафедрального телефона. Противоположностью им выступают секретари-студентки, заочницы или вечерницы, как, например, на родной моей кафедре "Автоматизации и Информатики". Они бодрее, исполнительнее, не пускают корней, однако же с ними происходят казусы, как было раз с молоденькой барышней, по глупости распространившей оценочные ведомости целого потока за семестр. Также за кафедрой непременно наличествует один-два писчих стола, заваленных бумагами, случаются книжные шкафы, содержащие вместо книг огромные пластиковые файлы с древними кафедральными меморандумами и методическими пособиями. Обязательным штрихом служит угол с тумбочкой и мини-кухней, предназначенный для коротания секретарских будней, и чем существеннее обосновалась секретарь, тем колоритнее уголок оформлен. Прежде всего это плитка, электрический чайник либо кипятильник с запотевшей литровой банкой, присутствуют здесь расшитые ухваты, либо исполняющие их роль квадратные кухонные полотенца. Ну и конечно очередь посудин с чайными приправами -- пакетиками, старыми конфетами и сахаром. Последним обязательным атрибутом всякой кафедры является хранилище ключей от аудиторий, размещаемое в зависимости от богатства фантазии секретаря в виде плоского сейфа на стене, либо запираемого ящика стола или шифоньера, с топорно ввернутыми петлями и висячим замком.

В случае "Технической физики" секретаршей выступала почтенного возраста пышноформая особа, имя которой неизменно выпадало у меня из головы. Факт такой забывчивости, длившейся много лет, не особенно раздражал меня, с учетом того, что посещал я обычно на кафедре вполне конкретного человека, минуя секретаря. С дамой этой виделся я изредка, чаще всего, когда приходилось мне навестить Ринат Миннебаича. Она меня при этом всегда узнавала и расплывалась в любезнейшей улыбке хозяйки постоялого двора. Вот и теперь я увидел за стойкой пышную ее, крашенную шевелюру и висок прижатый к телефонной трубке.

Секретарша находилась в помещении не одна. В очередь к ней выстроились пара студентов, один в поношенном свитере, второй в теплой клетчатой рубашке. Хозяйка кафедры физики была свирепа и не пускала на порог в верхней одежде. Спиной ко мне у самой секретарской стойки, в любимом темно-синем пиджаке стоял Геннадь Андреич, цель моего визита.

Открытие это меня неприятно кольнуло. Я предпочел бы поговорить с ним наедине и совсем уж не хотел, чтобы устроил мне Геннадь Андреич эмоциональную претензию прямо здесь, на кафедре. В этой связи возникло со мной в дверях некоторое замешательство. Разрешилось оно весьма внезапно, самим Геннадь Андреичем, обернувшимся на захлопнувшуюся дверь.

Прежде чем я успел придумать, как правильно к нему обратиться, после неоднозначного нашего расставания в "Чайке", он затараторил сам:

- Бо-бо-борис Петрович! - он даже споткнулся на моем имени от волнения. - Здравствуйте, дорогой мой коллега!

С некоторой нервической поспешностью он огляделся по сторонам, охватывая взглядом малочисленную аудиторию.

- Познакомьтесь, товарищи студенты! Борис Петрович, коллега мой с кафедры "Автоматизации и Информатики". Многообещающий молодой ученый!

На меня обратились взгляды студентов, которые очевидно пришли на кафедру по бытовым своим вопросам и не испытывали к многообещающим ученым ни малейшего интереса. Настала моя пора смущаться. Вот уж совсем не ожидал я такого приема. И совсем никакой иронии не замечал я в голосе его.

- Здравствуйте, Геннадь Андреич, - пробубнил я скованно.

- К Ринат Миннебаичу? - бодро спросил Геннадь Андреич еще до того, как успел я что-то добавить.

- Нет, - ответил я, - К вам. Хотел бы обсудить с вами доклад...

Снова Геннадь Андреич не дал мне сказать.

- Борис Петрович, - он поднял ладони -- Извините пожалуйста меня за тот неприятный разговор. Ни малейшей не имею я претензии к вам за доклад по министерской комиссии, кто бы ни читал его и что бы ни читали.

Чересчур бойко говорил Геннадь Андреич, нервно. Будто и не со мной разговаривал, а перед присутствующими отчитывался. Коих и была-то пара незаинтересованных студентов, да пожилая секретарь, прилипшая к телефону.

- Можем мы с вами наедине поговорить? - спросил я.

Геннадь Андреич несколько растерялся и огляделся по сторонам, словно моя это была кафедра, не его.

- Только если вы этого, Борис Петрович хотите. Я поддержу любое ваше решение, хоть бы прислали вы мне его в виде электронного письма.

Все-таки уединились мы с Геннадь Андреичем в аудитории, в которой через пять минут должна была начаться лекция. Я с некоторой порывистостью выискал в матерчатой своей сумке-портфеле нужные листки со структурой доклада и подчеркнутыми местами, где требовалась помощь Геннадь Андреича. Сбивчато я излагал, мычал и подбирал слова, но все-таки сумел, как мне показалось, донести до давнишнего своего старшего коллеги, что опыт его и знания очень университетом востребованы. На всякий случай сознавался я, что накопилась у меня немерянная куча других обязанностей, бытовых, с милицией непредвиденный случай, научные опять же расчеты, где забуксовали мы на проблеме функции времени, и выбором эксперимента на показ не занимались мы еще с Анатолием, и так далее; в общем нет у меня ни малейшей возможности сейчас заниматься еще и докладом. Вот совершенно нету ни сил, ни времени.

Говорил я, как обычно это делаю, глядя в пол, изредка только поглядывая на Геннадь Андреича, убеждаясь, что он меня слушает. По мере моего изложения, Геннадь Андреич менялся. Возбужденно-загнанное, румяное выражение, с которым встретил он меня на кафедре, перетекло сначала в нормальное, и узнавал я уже привычного, спокойного доцента старой школы. Однако не остановилось на этом, а продолжило сереть, сдуваться, делаясь изнеможенным, вымученным.

- Знаешь, Борь, - прервал он меня в какой-то момент, погасший и тихий. - Я ведь все понимаю, что делаешь ты это намеренно, протягиваешь, так сказать, руку помощи. Я это очень ценю. Мне очень стыдно за свою непрошенную инициативу прошлой недели, не пойму, какой меня черт попутал. По большому счету, никакой ведь пользы от меня, скорее всего на докладе не будет. Сам ты отлично справишься, как справился и с кандидатской и со статьями. Очень уж хотелось рядом постоять, есть здесь ощущение, искра что ли важного исследования.

Растрогал меня Геннадь Андреич своим признанием. Снял он как будто давно приросшую маску и предстал передо мной обыкновенным человеком, которым знал я его давным-давно, но совсем уже не помнил.

Естественно, бросился я его уверять, что страшного ничего тут нет, и что как ни глупо это теперь звучит, а помощь его мне действительно крайне нужна. Но он не слушал меня, продолжая говорить, и все труднее было следовать за его рассказом.

- Напугали меня еще, Борис, ох как напугали, высокопоставленные твои знакомые. Негоже, неприлично признаваться в этом мужчине моих лет... Струсил, как школьник... Высокий тот, лысый, что в "Чайке" мы встретили... А чем напугал-то, ну чем напугать меня можно?.. Манеры эти, словно бы смотрит насквозь, все о тебе знает, энкавэдэшный какой-то утробный страх...

Началась учебная пара и нам пришлось переместиться на опустевшую лестничную клетку третьего этажа.

Я хотел, очень хотел рассказать растрепанному, откровенному Геннадь Андреичу, что и сам не особенно знаю гражданина этого, что познакомился с ним при страннейших обстоятельствах, но не слушал меня Геннадь Андреич.

- Ну а сегодня, на пятой паре, веду я занятие, здесь вот, в этой самой аудитории, и вызывают меня на кафедру, - сдутый, тихий, бубнил он себе под нос, и непонятно было рассказывает он мне или себе: - Выхожу в коридор и вижу ее, женщину. Внешности красивой, этого не отнять, яркая, глаза, волосы. Возраста, скажем, между молодым и средним. Одета по-деловому, пиджак, туфли. Пребываю я в некотором возбуждении, все-таки середина занятия, самый разгар работы. Подхожу, чтобы предъявить претензию, а она...

Тут Геннадь Андреич замер и заметна была внутренняя борьба его, будто некое потаенное и болезненное сопротивление мешало ему.

После паузы он заговорил отрывисто и малосвязно:

- Ишь ты, претензию он хотел!.. Смех да и только... Нейронные сети, это ведь удивительно как перспективно... Коля с Васей болтают, а я не понимаю... Старик, древний старик!.. Но она-то выдала так выдала... Фору даст тому, лысому... Ну где, где кафедра наша в университете?..

Какое-то время я еще силился понять, что такое он говорит, помимо того, что являлась к нему сегодня Лилиана. Состоялся у нее по-видимому разговор с Геннадь Андреичем, который взвинтил немолодого доцента до критической степени. Проскользнула у меня мысль, что в это самое время должна была Лилиана находиться со мной в аудитории третьего здания, но отмел я ее как несущественную. Я не был уже уверен, можно ли поручить Геннадь Андреичу часть доклада, выглядел и говорил он так, будто самое время ему нервное расстройство лечить, а не доклады составлять.

- Ну а кто из нас, Борь, без скелета в шкафу? - спросил он вдруг обреченным тоном, но ровно, без запинок. И помолчав продолжил, - Сделаю я конечно свою часть доклада, с большой честью сделаю, не видеть бы только людей этих больше. Спасибо что зашел, уважил.

Он поднял на меня усталые, потухшие глаза.

- Можно я домой поеду? Давненько, Борис Петрович, не бывало мне так тяжело.

Мог ли я ему препятствовать. Он скрылся в преподавательской, а я постоял еще с минуту на широкой лестничной площадке, под доской объявлений с размашистой надписью "Техническая Физика", и пошел вниз, по скругленным серым ступеням.

-- Глава 14. Генеральная репетиция

Как закаленный мой читатель мог заметить, стал я вести повествование несколько небрежно, с некоторой даже истеричностью, двигаясь по сюжету не хронологически, а напротив, описывая более поздние события в начале. Причин тут несколько. Во-первых, сказывается природная моя торопливость, желание поскорее перейти к сути, отложив "на потом" промежуточные подробности. Во-вторых, злую шутку играет память, хорошо зафиксировавшая ленивое и размеренное начало истории, но безжалостно рядящая воспоминания ближе к кульминации. Ну а третьей, главной причиной, является выбранная цикличная структура повествования. Такое спиральное изложение показалось мне подходящим, учитывая особенный характер моей истории. Теперь же, вставая на место человека, пытающегося разобрать ход моих мыслей, понимаю я, что совсем это не просто, следовать за ускользающей нитью повествования, проваливаясь в прошлое, в дальнее ли, в биографическое, чтобы затем вновь вернуться в настоящее, предшествующее провалу. Надеюсь я однако, что пытливый читатель сумел разобраться в скачущей моей методе, осталось которой продолжаться весьма не долго. Вытянется история в строгую прямую, как только завершу я четвертый и последний отрезок своей биографии.

В ту долгую среду, трясясь на пути домой в автобусе, не отпускала меня беспокойная мысль о пропущенном островке в математической модели. Мысль эта билась, словно птица в клетке, я боялся упустить ее, проворонить ускользающее решение. Думалось мне, что если идти стандартным моим вычислительным путем, с постановкой задачи, выписыванием математических формул модели, анализа зависимостей и формулировки потенциальных изменений в программном коде, то потеряю я ключевую идею, забуду подсказку. Перед глазами по-прежнему стоял коричневый осьминог расползающегося чайного пятна на салфетке, как идеальная иллюстрация работы моей функции времени.

Выйдя из автобуса, я на автопилоте заглянул я в продуктовый. Как ни был я увлечен, желудок настойчиво напоминал мне, что в холодильнике пусто.

Я прошел привычным магазинным маршрутом между освещенными рядами с полками, прилавками и холодильниками, складывая в пластиковую корзинку стандартный свой паек: хлеб, жухлая зелень, сыр, пару пакетов кефира; желая только поскорее добраться до дому.

У холодильников с молочными продуктами, из-за высокого соседнего ряда выкатилась грузчицкая тележка, заставленная пластиковой тарой. Представляла она собой низкую платформу с металлическим поручнем на четырех свободно вращающихся колесах. Молодой парень-грузчик в темно-синей спецодежде - штанах и куртке, катился на ней, как на самокате, отталкиваясь ногой. На лице его блуждала неопределенная улыбка. Он затормозил у холодильной витрины и принялся перекидывать пакеты с творогом, сметаной, молоком из привезенных ящиков в витрину. Отчего-то засмотрелся я на эту картину. Вспомнил самого себя, несколько лет назад, подрабатывающего грузчиком в молочном магазине, среди кислых запахов, шелестящих пухлых пакетов и громыхающих ящиков. Была в предсказуемой его работе, в привычных движениях некая уверенность, завершенность, которой никогда не чувствовал я, ни тогда, ни сейчас.

Дома я первым делом включил компьютер. Долгое время это было первое, что я делал, входя в холостяцкое свое жилище, да и раньше, когда жил не один. Теперь зачастую я не подходил к компьютеру вовсе, возился с бумагами либо предпочитал книгу. Сегодня, едва скинув ботинки, и пальто, я вдавил квадратную кнопку включения системного блока и разложил толстую свою тетрадь слева от клавиатуры.

Когда система загрузилась я запустил среду программирования. Это была университетская лицензия, которую вообще-то нельзя было разворачивать на домашних рабочих станциях, однако многие сотрудники университета не пренебрегали такой возможностью. Пользоваться пиратским программным обеспечением в какой-то момент стало не совсем приличным.

Я не притрагивался к программному коду лабораторного стенда месяца три, оставляя его на откуп Анатолия с его лаборантом, и Коли. Но сегодня мне не терпелось забраться в самое нутро модели, казалось мне, что разгадка, сухое пятно в расползающейся луже, скрывается именно здесь.

Пока разворачивался исходный программный код Анатолия, который исправно рассылал он в почте, я заварил чаю, собрал пару бутербродов и прихватил пакет кефира. Ужин получился кривобокий, но на большее сегодня меня никак не хватало.

Набив рот и задумчиво жуя, я полистал страницы программного кода. Анатолий программировал аккуратно, с отступами и короткими комментариями, однако я немедленно утонул в сложных его переходах и циклах, которые загораживали, прятали от меня суть алгоритма.

Я обратился к тетради. Выискал с осторожностью функцию времени, вспомнил каждый шаг ее формирования. Ведь не один же я придумывал ее. Мне помогали Коля с Анатолием. Как же могли мы упустить такой значительный кусок, как итерации обучения нейронной сети?

Я повторил в тетради логику вычисления. Она была сложной и финальный результат, как и прежде, вовсе не очевидно выводился из череды вычислений и интегралов по итерациям смен состояний кубитов. Вот учет метки времени во входных данных, которая может быть пустой. Здесь я учитывал число слоев, зависящих в свою очередь от сложности входного сигнала и числа итераций учителя. Вот хитроумный переход, предложенный мною для интегрирования по числу предыдущих состояний по всем вычисленным вероятностям. Где же, где же терял я тот самый островок?

Я провозился до глубокой ночи. Монитор периодически гас, переходя в спящий режим и я на автомате двигал мышкой, чтобы разбудить его. До программирования я так и не добрался. Добился всего лишь того, что пропечатал вычислительный путь в голове и в коде с четкостью свежего клейма "тавро". Выжатый пакет кефира засыпал в пустой чашке из-под чая.

На часах было около часа ночи. Завтра был четверг, самый нагруженный мой день и требовалось хорошенько выспаться. Кроме того, на пятницу была запланирована репетиция визита министерской комиссии, на которой должен был я представлять свой доклад, существующий на данный момент только в виде плана. Присутствовал некоторый каламбур в том, что сидел я, университетский учитель, не переодевшийся даже в домашнее, и недоставало мне времени, чтобы выявить зависимость функции учителя нейронной сети от функции времени. "Учитель" и "время", все крутилось вокруг взаимовлияния ключевых этих алгоритмов.

Я еще раз посмотрел на формулу функции времени. Все в ней было верно. Все нужные зависимости логически следовали одна из другой, выстраиваясь в интегралы и суммы. Ничего не упущено.

Зевая, я отложил уже ручку, когда подумал собственно об "учителе" - алгоритме обучения сети. Мы правили его, вносили изменения, он учитывал теперь метку времени, но и только. Как мы храним метку времени? Статично, так как все остальные входные данные? А ведь это совсем не верно, время определяет куда больше чем статичный входной параметр. Я схватил ручку и распахнул тетрадь.

Выбрался из-за стола я в пятом часу, возбужденный, без единого следа сна. Я нашел то, что искал и последний час переписывал начисто, передоказывал, перепечатывал в голове драгоценные формулы. Нет, вовсе не в функции времени была проблема моей сети. Функция времени в том виде, в котором вывели мы ее на кафедре физики, была правильной. Мы упустили важнейшее изменение алгоритма учителя! Недостаточно было просто хранить временную метку. Время теперь и входящее, и системное, включалось в алгоритм итеративного обновления квантовых слоев, как ключевой параметр расчета вероятностей состояний сети и, как следствие, результата.

Я поставил будильник и буквально насильно запихал себя под одеяло. Засыпая, думал я о том, что хотя интуитивно и чувствую я, что расчет теперь полноценен и верен, гигантская еще предстоит работа, чтобы превратить исписанные мои тетради в стройные строчки программного кода, Толиного и его стажера.

На следующий день, в промежутке между лекциями, под гнетом двухчасового моего сна, отзывавшегося во мне долгими, тщательно подавляемыми зевами, я пытался отыскать Анатолия. Наши с ним занятия в тот день происходили в разных концах здания, но даже в преподавательской не встретились мы. После второй учебной пары я целенаправленно отправился на его поиски.

Отыскался Толя на кафедре "Вычислительных Машин", в угловой лаборатории. Он сидел в гордом одиночестве, дожидаясь Степанова Артема, аспиранта, с которым вместе они программировали лабораторный стенд. Артем вел занятие в соседней аудитории.

Вошел я заспанный, с бултыхающимися в животе тремя чашками растворимого кофе, которое, оставивши во рту отвратительный кислый вкус, нисколько не помогало в моей борьбе с сонливостью.

Анатолий сидел сгорбившись над клавиатурой и из-за широкой его спины совсем не виден был мерцающий монитор. Я окликнул его от двери, через четыре рада студенческих парт и показалось мне что чуть глубже ушла голова его в плечи.

Толя едва успел поздороваться, как я, невыспавшийся, уже обрушил на него новость, что отыскал я в расчетах наших ошибку, единолично отыскал, глухой вчерашней ночью. Говорил я путано, с послевкусием бессонной ночи, спотыкаясь и хлопая песочными глазами. Еще конечно про Геннадь Андреича хотелось мне поделиться. Чтобы избавиться от несправедливого осадка, будто прогнали мы старого нашего коллегу. Ведь встречался я с ним, и не осталось между нами никакой двусмысленности, и завтра, когда назначил Олег Палыч генеральную репетицию, Геннадь Андреич будет здесь, на кафедре, со своей частью доклада.

Кофейное послевкусие отвратно отзывалось на языке, клейко пристававшем к небу. Мысль свою однако я выразил вполне доходчиво и только теперь начал замечать отсутствие в Анатолии соответствующего моменту воодушевления. Он кивал согласно, следуя как бы моему изложению, но при этом видно было что мысли его далеко, он то поглядывал в монитор, а то по сторонам, задумчиво.

Я поинтересовался, все ли у него в порядке. Он буркнул, что немного устал и усиленно готовится к завтрашней репетиции. Был Анатолий неразговорчив, серьезен и отстранен.

Чувствовал я, что силы мои, ослабленные бессонной ночью, иссякают. На редкость равнодушным и чужим выглядел Анатолий и совсем неподходящим было мое состояние, чтобы доискиваться до причин его настроения. Важной темой однако оставалась завтрашняя репетиция, на которой мы должны были демонстрировать работу нейронной сети.

Наиболее очевидной идеей был эксперимент с изображениями. Мы обучали сеть, отправляя на вход серию растровых изображений, прогоняли итерации учителя, а потом демонстрировали как нейронная сеть восстанавливает поврежденный сегмент картинки. Похожий эксперимент мы использовали во время защиты. Простая подготовка и сразу виден результат. Вопрос был лишь в том, использовать новую модель сети, с функцией времени, или не рисковать и показать тот самый стенд, который применялся в позапрошлом году.

Анатолий, как выяснилось, уже провел тесты на старой и новой моделях. Он отчужденно показал мне результаты обоих экспериментов. Я наметанным глазом сравнил изображения. В них не было ничего особенного, простые геометрические фигуры на белом фоне. Для таких входных данных, разницы между старой и новой моделью не было заметно вовсе. Отличия в качестве теоретически должны были выявиться на более сложных изображениях, например, в фотографиях.

Толя обратил мое внимание, что новую сеть требовалось перезапускать для каждого нового эксперимента, старое состояние нейронной сети не только не сбрасывалось, но и портило новый расчет. Я пустился было в объяснение, что это и есть та самая проблема учителя сети, которую решал я всю прошлую ночь, но наткнувшись на непонятную Толину отстраненность, словно бы напускную, я отступил.

Для завтрашнего мероприятия мы уговорились показывать старую сеть. Мой доклад и недавняя находка Анатолия совсем не интересовали, приглашение на обед Толя отклонил, сослался на занятость. Я попрощался с ним задумчиво.

Чувствовал я недосказанность между нами. Поделать с ней однако в настоящий момент я ничего не мог. Идя по коридору, мимо настенных стендов кафедры "Вычислительных Машин" в голову мне пришла мысль, что расстались мы с ним в последний раз рвано. Он делился походом своим в кино с Катей, я же скомкал, отбросил эту его новость. Планы мои о том, чтобы по окончании учебных занятий посидеть с Толей на кафедре, обсудить последние обновления модели, судя по всему откладывались.

Остаток времени до послеобеденных пар я, с перерывами на борьбу со сном, занимался докладом. С учетом двадцати отведенных на него минут, выбор тем для рассказа был весьма ограничен. Я дописал блок вступления, связанный с перспективами развития искусственных нейронных сетей, подготовил заключение с переходом к демонстрации лабораторного стенда. Была еще часть, предназначенная для Геннадь Андреича, где предполагал я, что блеснет он излюбленной своей высокопарщиной, подходящей для высокопоставленных гостей. Я подумал, и решил на всякий случай подготовить и этот кусок выступления, чтобы избежать сюрпризов. Уж очень нестабильным запомнился мне Геннадь Андреич вчера, на лестничной клетке второго учебного дома.

После лекций, неожиданно взбодрившись, я отправился прямиком домой, где довольно оперативно завершил работу над докладом. Теперь надо было дать себе отдохнуть, проветрить голову, забыть на какое-то время о докладе. Потом, по сложившейся методе, собирался я перечитать доклад вслух, повторить на память, и завтра, на репетиции, рассказать без запинки. Человеком Олег Палыч был ответственным, въедливым, особенно, когда касалось это мероприятий для внешней аудитории, и заранее поставил он условие к репетиции, чтобы каждый выступал максимально приближенно к реальному визиту комиссии.

В этот день решил я приготовить себе настоящий ужин. Идея о конкретном блюде обычно приходила ко мне в процессе готовки, поэтому я поставил на огонь кастрюлю с водой и принялся чистить узловатую картошку. Парой мешков меня ежегодно снабжал отец, у которого в деревне был огород в сорок соток. Для хранения картошки использовался деревянный крашенный ящик в подъезде, однако я, по лени своей, хранил картошку прямо в мешке, в кладовке. Там она мягчела, прорастала, прошлой зимой даже стухла, превратившись в узловатую мягкую жижу, и проветривал долго я квартиру. Но сейчас, когда осень еще не закончилась, все эти маленькие бытовые катастрофы казались мне далекими и несущественными.

Выбрав несколько более-менее приличных картофелин, я взял нож с заостренным концом и, засучив рукава, принялся сражаться с комками грязи и глазками, упорно не желавшими выковыриваться из складок и ущелий клубней. Статистически, алгоритм отбора наиболее приличных картофелин оставлял к весне в мешке всякий мусор и мелочь. Однако другие предложенные методики, к примеру, выбирать не глядя, или же выбирать похуже, в итоге неизменно скатывались к первой.

Перепачканный по локоть, я так увлекся чисткой, что не сразу услышал звонок в дверь. Пара грязных разводов присутствовала даже на моем лице - это я, забыв про грязные руки, почесал себе нос. Бросив недочищенный клубень и нож, я отправился к входной двери.

К своему удивлению в дверном глазке я обнаружил замотанную в шарф Катю.

Катя отрапортовалась, что зашла просто так, без причины, с намерением накормить меня человеческим ужином. Под шарфом и курткой она была в блузке и юбке, видимо приехала прямо из медицинского своего университета. Она принесла с собой продукты, коробки и пакеты, чересчур для меня сложные, которые обыкновенно пропускал я в магазине. Тут были овощи, приправы, курица, печенье. Это было безусловно очень кстати, так как фантазия моя наверняка скатилась бы к вареной картошке, либо жареной, ну может быть еще я налепил бы из давнишнего говяжьего фарша котлет. Катя засучила рукава, вымыла в ванной руки, после чего забрала у меня фартук и отправилась хозяйничать на кухню.

В последний раз она была у меня довольно давно, месяцев пять назад, но в квартире мало что изменилось, поэтому она прекрасно знала где что.

Вот уже за половину истории моей перевалило повествование, а по-прежнему делаю я сноски на недописанные биографические эпизоды. Я продрался сквозь важные вехи моего взросления, коснулся начала научной деятельности, да и непосредственных участников истории перечислил практически всех, однако до сих пор преследуют сюжет мой провалы. В данном случае это касается моих отношений с Катей, которым в значительно степени посвящена будет четвертая и последняя биографическая глава. Как уже делал я раньше, придется мне частично приоткрыть эту завесу, чтобы восполнить пробел.

В однокомнатную квартиру ленинградского проекта, в которой проживал я в настоящее время, переехал я года через полтора после того, как наши с Катей отношения закончились. Как упоминал я, расстались мы мирно, по обоюдному, так сказать, согласию. Удалось нам сохранить дружбу, если только отношения со мной можно называть дружбой, равно как браком то, что было у нас с Катей. С тех пор, как жил я один, Катя иногда приезжала ко мне, просто так, по-дружески. Не знаю какие чувства управляли ею. Вела она себя по крайней мере, как заботливая мать или сестра, зная прекрасно об ограниченной приспособленности моей к полноценному бытовому существованию. Проверяла и подсказывала мне, в какой части квартиры требовалась... кхм... уборка и стирка, дополняла холостяцкий мой холодильник существенным блюдом, которое растягивал я потом на неделю. Периодически Катя с мамой звали меня к себе, хотя довольно давно заглядывал я в последний раз. Старался я избегать этих визитов, чувствовал себя почему-то виноватым перед Катиной мамой. Разговоры с ней, даже на общечеловеческие темы, словно бы подталкивали нас с Катей к мысли о том, как опрометчиво и глупо поступили мы, разойдясь.

Пока Катя хозяйничала, я послушно слонялся за ней. Первым делом она придирчиво оглядела квартиру и надавала мне ценных указаний по наведению порядка. Затем Катя переместилась на кухню, где развела кипучую деятельность. Со стороны это должно быть выглядело забавно, как подруга моя, налетевшая как тайфун, отвешивает командирским тоном распоряжения. Мы и сами посмеивались, по мере того, как весь дом мой вовлекался в уборку.

После того, как внимание Катино сосредоточилось на стряпне, и я стал ограниченно предоставлен сам себе, мне пришла в голову мысль о завтрашнем выступлении. И вправду, глупо было не воспользоваться присутствием нового человека. Собрав в охапку наметки мои на кафедральный доклад, я перебрался на кухню репетировать.

Слушателем Катя была отличным. Помнил я это еще со времен кандидатской своей диссертации. Она следила за содержанием, давала советы по упрощению, указывала на слабые места. На основной части, где Геннадь Андреич должен был напустить в глаза пыли, дать историческую справку, я споткнулся. Часть эта, совсем по духу мне не близкая, вышла у меня корявой. Принялись мы с Катей ее править и провозились над этим с полчаса. После этого я вкратце рассказал, какой предполагается демонстрировать эксперимент, и перешел к заключению.

Его пришлось экстренно прервать, потому что приготовился ужин, в виде сложно тушенных овощей с курицей, который принялись мы немедленно поглощать, обжигаясь и подшучивая. Блюдо получилось, как бы его получше охарактеризовать, взрослым, такие готовят в больших семьях, явно не холостяцкий упрощенный перекус. Как обычно, Катя настряпала большую сковороду, на неделю вперед.

После застолья я заварил чаю и принялся мыть посуду. Вернулось ко мне ощущение, что Катя пришла неспроста, она тушевалась, мешкала, будто не решалась начать разговор.

- А остальные готовы к завтрашней репетиции? - спросила Катя.

Этого я не знал, конечно. Я свою-то часть готовил второпях, после многократных напоминаний Олег Палыча. Я сказал, что виделся сегодня с Толей, он показал мне результаты эксперимента на старой и новой моделях. Получилось один в один.

- Как Толя? - поинтересовалась она.

- Не знаю, если честно. Сегодня отстраненный был какой-то.

Мы замолчали. Я налил нам крепкого чаю в большие белые чашки и открыл пачку печенья, которую принесла Катя. В затянувшуюся паузу я собрался уже продекларировать заключение своего доклада, когда Катя снова заговорила:

- Мы с Толей в кино ходили в субботу.

Она выжидательно посмотрела на меня. Я снова почувствовал немой вопрос к себе, как тогда с Анатолием. Я уткнулся в чашку с дребезжащим отражением кухонной лампы.

- Да, Толя говорил мне. Даже название вроде бы сказал.

Катя смотрела на меня, а я в чашку. Собственно, ведь ничего не было в том, чтобы двое друзей сходили вместе в кино. Даже если знакомы они были через кого-то третьего, которого с ними в кино не было.

- А я не помню даже, что делал в ту субботу.

Помнил я прекрасно субботу ту пасмурную, и как ходил я одиноко по скверу с полуголыми озябшими деревьями и заснеженными скамейками.

- Толя... - начала Катя, но осеклась. - Мы говорили про ваше новое сооружение, функция времени, как вы его назвали.

Я ухватился за эту лазейку, желая скорее закончить разговор о походе в кино, в которое ходят вовсе не затем, чтобы обсудить математические формулы.

- Сооружение наше по-прежнему недосооружено. Я вчера еще возился до трех ночи с ним.

Катя отпила чаю.

- Помнишь наш разговор пару недель назад? Про то, что Толя очень неуверенно чувствует себя с новой твоей моделью?

Я кивнул. Будто-бы я уверенно себя чувствовал с новой формулой.

- Так вот, он стал всерьез задумываться о том, чтобы оставить работу над новой моделью, - она прерывисто вздохнула, - Вернее, как порядочный человек, хочет закончить свою инженерную часть, программистскую, но потом заняться чем-то своим, может быть вернуться к вашей прежней работе по интерполяциям и развивать ее.

Это было серьезной новостью. Кризис самооценки Анатолия оказывался серьезнее, чем относился я к нему изначально.

Я молчал, хотя наряду с известием, крутилась в моей голове злая мысль о том, как глупо все-таки, что говорю я об этом с Катей, играя в сломанный телефон, а не напрямую с Анатолием, с которым проработали мы бок о бок кучу лет.

- Но ты не подумай, пожалуйста, что он меня попросил об этом рассказать, - Катя заметила на моем лице смену выражения и заговорила быстро-быстро. - Он поговорит с тобой сам, но сделать это хочет попозже, после ваших министерских комиссий. А я не смогла держать это в себе и вот приехала. Не знаю, я действительно не знаю, что тут можно сделать. Может быть смягчить как-то известие, ты ведь можешь очень быстро сжечь мосты, а я этого меньше всего хочу. Я говорю ему, что делает он глупость, и большое будущее у вас и функций ваших сложных. Он вроде бы соглашается, для виду, но я вижу, что решил он все для себя уже, не верит он в то, что есть в нем какая-то ценность в исследовании кроме инженерной. Может быть ты, как непререкаемый Толин авторитет, уговоришь его?

Она перевела дух и в глазах ее я увидел отчаяние.

- Я... попробую, - выдохнул я задумчиво.

Мысли мои скакали, я думал о том, что Толя здорово освобождал мне руки своей обязательностью и расторопностью, что теперь, скорее всего, придется мне дописывать наш лабораторный стенд с помощью одного только Коли. Как не вовремя случилась наша размолвка неизвестного свойства, а может быть известного и вполне очевидного, начавшись с незаконченного, подвисшего разговора о походе в кино.

- Вот ты уходишь в себя, Боря, и снова оставляешь меня в глупой неопределенности, и не могу я ничего поделать, - услышал я всхлип Кати.

Остаток ужина я успокаивал Катю, обещая сделать все возможное в ситуации, в которой похоже сделать было ничего нельзя. Потом я провожал ее до автобуса, и по дороге, когда улеглись основные страсти, рассказал ей все-таки заключительную часть доклада, содержащую намек на то самое моделирование человеческой памяти, к которому поступательно приближались мы, усложняя квантовую нейронную сеть. Она уехала в полупустом автобусе успокоенная разве только тем, что выслушал ее кто-то и разделил горечь.

Я вернулся домой, и, в условиях окончательно рассеявшейся моей сонливости, заварил еще чаю и приступил к тому, что собирался сделать еще вчера -- посмотреть в программном коде Анатолия на функцию учителя нейронной сети. Не было теперь у меня уверенности, что Толя останется со мной до конца реализации.

Странное дело, но утром, после второй подряд бессонной ночи, с украденными парой утренних часов, я чувствовал себя гораздо лучше чем вчера. Повисла где-то между висками, охватывая область затылка, тяжесть в форме подковы, но она будто бы не мешала мне, может быть только ощущал я легкую вялость. Защитный механизм моего организма словно выключил из моей памяти прошлый вечер и полночную возню с программным кодом. С болезненной сосредоточенностью думал я о только докладе и еще, частично, об Анатолии, и предстоящем нашем с ним разговоре.

Я приехал в университет ко второй паре, на практическое занятие. По дороге, в автобусе, я прокручивал в голове главные тезисы доклада.

Ситуация несколько поменялась, со времени первого объявления о министерском визите. Комиссия не желала более видеть пожилой, бывалый кафедральный состав, а просила наряду с ректорами и деканами, привлечь к участию новое поколение преподавателей и научных сотрудников. Особенной молодежью кафедра наша похвастаться не могла, поэтому сконструировали мы некоторый компромиссный вариант.

Олег Палыч собрал нас в своем кабинете в начале обеденного перерыва. В тесном помещении, уставленном мебелью - шифоньером, письменным столом и книжным шкафом, - мы собрались, в составе пяти человек, стиснувшись и распределившись кто как между полированными углами. Присутствовали: я, Анатолий, рыхлый и широкий Вадим Антоныч Удальцов, со светлой, густой шевелюрой, и Рашид Эдуардыч Сафин, неподвижный как статуя, облокотившийся спиной о шифоньер, скрестивши на груди руки. Сидел один только Олег Палыч, за своим столом, остальные стояли, скорее из вежливости друг к другу, так как в кабинете было еще два стула.

Я немного нервничал из-за Геннадь Андреича. Звонил ему домой и на кафедру, но так и не дозвонился. Вспоминал я дрожащее его подавленное состояние позавчера.

С Толей мы поздоровались как обыкновенные коллеги по работе.

Олег Палыч оглядел нас придирчиво и открыл собрание. Как водилось у Олег Палыча, первые десять минут он перечислял все обстоятельства мероприятия, предыдущие договоренности и планы. Делал он это без малейшей насмешливости, которая с моей точки зрения очень соответствовала потемкинскому характеру действа, а напротив, подчеркивал важность события и необходимость ответственнейше к нему подготовиться.

Затем Олег Палыч приступил к подробнейшему изложению плана министерского посещения.

Предполагалось, что начнется все в восемь утра, когда прогуляется комиссия по нашему седьмому зданию -- сходит в деканат и осмотрит наиболее презентабельные наши коридоры с новейшими настенными стендами. Навестит несколько кафедр: "Вычислительных машин", "Прикладной математики", хорошо спонсируемую и оформленную кафедру "Иностранных языков" и, в последнюю очередь, "Автоматизации и Информатики". Декан факультета и заведующие кафедр дадут статистику по абитуриентам, выпускникам, научным работам и так далее. Эта формальная часть обговорена с ректором, задачи распределены и о ней беспокоиться нечего.

По окончании первой пары, комиссия отправится в столовую, которую по случаю приберут и нарядят. Там утомленных контролеров напоят чаем со свежеиспеченными пирогами.

Далее комиссия проследует на лекцию к доценту Удальцову по дисциплине "Экспертные системы". Выделена для этого Вадим Антонычу крупнейшая аудитория здания, со ступенчатыми рядами учебных парт, на манер амфитеатра. Сделано это однако не затем, чтобы порадовать Вадим Антоныча, который прежде проводил свои занятия в гораздо более скромных помещениях, а исключительно из-за удобства размещения входов и выходов аудитории. Занимала аудитория два этажа, в связи с чем войти в нее можно было как снизу, к первым учебным рядам, преподавательской кафедре и доске, так и сверху, к последнему ряду учебных мест. Лазейку эту планировалось использовать для прибытия и отбытия комиссии, чтобы не нарушать ценнейший учебный процесс.

После этого комиссия возвращалась в крыло нашей кафедры, где их встречал Сафин Рашид Эдуардыч, чтобы рассказать про лаборатории и оборудование. Рассказать откровенно, с критикой, что недостает де, хорошего обеспечения для качественного проведения образовательных работ. Сделал тут Олег Палыч многозначительную паузу и поглядел на Рашид Эдуардыча, мумиеподобного нашего доцента. Тот оставался невозмутим, только мотнул головой согласно, мол, все готово у него.

После долгих этих перемещений, случалась наша с Толей часть. Многолюдную толпу, возглавляемую ректором и замминистра по высшему образованию, в составе до двадцати человек, в зависимости от того, кто увяжется с ними на заданную дату, планировалось привести в крупнейшую кафедральную лабораторию, где рассядутся начальники за учебными столами, на скамейках со спинками, и будет перед ними проведено представление из трех актов. Первым выступит Олег Палыч, с вступительным словом об общей научной деятельности на кафедре. Плавно перейдет он к одной из перспективных научных тем, которой занимаются многообещающие молодые сотрудники -- Анатоль Саныч Ростовцев и Борис Петрович Чебышев, в теснейшем взаимодействии с кафедрами "Вычислительных машин" и "Технической физики", изобличая условность границ научного знания между разными специальностями. После славного такого вступления, на сцену выходил я со своим докладом. В середине доклада передавал я слово Анатолию, который демонстрировал эксперимент, после чего возвращал слово мне, и я заканчивал доклад под аплодисменты ни черта не понимающей в нейронных сетях публики.

Ну и в последнюю очередь, ввиду наступившего обеденного часа, комиссию провожали в столовую, в отдельную ее подготовленную банкетную залу, чтобы избежать сутолоки и конкуренции с голодными студентами и преподавателями. После трапезы счастливая и удовлетворенная комиссия разъезжалась.

Таков был план в изложении Олег Палыча, один пересказ которого занял сорок минут времени, практически лишив нас обеда. Об этом впрочем мы условились заранее.

После нескольких уточняющих вопросов по деталям плана, мы приступили к следующей, интерактивной части репетиции. Надлежало нам повторить путь следования комиссии, точнее ту его часть, что имела к нам непосредственное отношение -- начиная с лекции Удальцова до препровождения комиссии на обед. Обязательной частью маршрута выступала демонстрация заготовок будущих выступлений.

Мы вышли с кафедры и поднялись на четвертый этаж, ко входу в многоступенчатую аудиторию. Здесь наш заведующий кафедры, жестикулируя и тыча пальцем то в главную дверь лектория, а то в потолок, где на пятом этаже размещался запасной вход, разъяснил Вадим Антонычу, в какой момент следует ему ожидать "внезапного вторжения", чтобы вовремя готов он был переключиться на заготовленную, "интересную" часть лекции. Помещение в настоящий момент разумеется было занято, поэтому для декларации "случайного" отрывка лекции, обязанного зажечь затвердевшие чиновничьи сердца, мы прошли по коридору в лекционное крыло, где как правило водились свободные аудитории.

Таковую мы нашли достаточно быстро. Комната была скромной, шесть рядов длинных, на шесть-восемь мест учебных столов со скамьями, выкрашенные в черный цвет. Большие окна аудитории, до самого потолка, открывали с четвертого этажа вид на город, старую его часть, малоэтажную, пронзенную кое-где неуместными многоэтажками и иссеченную провисшими проводами.

Все, кроме Вадим Антоныча, первого докладчика, расселись за парты.

Спотыкаться мы стали с самого начала. Вадим Антоныч, вместо того, чтобы читать подготовленный кусок лекции, принялся заискивающе выспрашивать у Олег Палыча, какой-же темой занять ему опытную комиссию, чтобы не заскучала она во время его занятия, будто бы не ему Олег Палыч поручил подготовить для репетиции такой кусок. Пререкаясь, взялись они листать методическое пособие Вадим Антоныча, которое тот предусмотрительно прихватил с собой. Как на зло, наиболее интересные лекции, об искусственном интеллекте и проблематике экспертных систем, были уже прочитаны, ноябрьские лекции были сугубо технические, многоформульные, под конспект, что безусловно не могло особенно порадовать комиссию желающую видеть, как вовлечен и увлечен средний студент в процесс. Вспоминая особенности занятий Вадим Антоныча со времен собственного моего студенчества, задача представлась мне нерешаемой. Удальцов тем временем осторожно настаивал, что сети доверия и диаграммы влияния, под определенным углом, - весьма интересная тема, натыкаясь на глухое непонимание со стороны Олег Палыча.

Сошлись они в итоге на последней лекции курса, о тенденциях развития экспертных систем, что по словам раскрасневшегося Олег Палыча могло вызвать хоть какой-то отклик в занятых думами о благе образования чиновниках. Вадим Антоныч, отлично улавливавший градус нервозности начальства, и не решаясь более спорить, торопливо вышел к доске и минут на пятнадцать зачитал отрывок лекции, обращаясь изредка к методическому пособию, и даже вывел на доске несколько формул, предназначенных к оседанию в студенческих тетрадях. То ли тему определили ошибочно, то ли читал Вадим Антоныч совсем не зажигательно, непрерывно ища реакции в пунцовой физии Олег Палыча, только завкафедрой наш не дослушал его и отправил на доработку, чтобы "посовременнее" стало, и чтобы показал Вадим Антоныч "минимальный диалог со студентом". После комиссии пусть хоть справочник конспектируют, но продемонстрировать требовалось интерактивный учебный процесс высшей несуществующей пробы.

Несмотря на состоянии отчужденности, не могли мы с Анатолием не переглядываться. Уж больно комично выглядел берущий под козырек Удальцов с нервически вздыбленными усами и левитирующей над сосредоточенным лицом пшеничной шевелюрой.

Раздухарившись, Олег Палыч возглавил стремительное наше возвращение в кафедральное крыло. Шли мы индейской тропой, чуть ли не след в след друг за другом. Впереди возбужденный Олег Палыч, за ним невозмутимый Рашид Эдуардыч, потом мы с Анатолием, и замыкал вереницу пыхтящий Удальцов с вывернутой наизнанку методичкой на странице нужной лекции.

На кафедре пришлось нам прерваться, потому что не уложились мы конечно в отведенное время. Обеденный перерыв закончился, у меня и Толи начинались занятия, Олег Палыч тоже торопился. Он коротко и безапелляционно отдал указание всем собраться через одну пару в большой лабораторной аудитории. Там полагалось нам продолжить и, в идеале, закончить генеральную репетицию.

Перед учебной парой, я еще раз позвонил на кафедру "Технической физики". Геннадь Андреича снова не оказалось, и я расстроенный направился было на занятие, когда вдруг увидел его, пыхтящего и безнадежно опаздывающего, в коридоре. Потен он был, суетлив, извинялся, что не успел к обеденному перерыву, до самого последнего момента меняя и корректируя главную докладческую часть.

Я решил взять Геннадь Андреича с собой на прием курсовиков, который обыкновенно длился не долго, чтобы перед вторым актом репетиции просмотреть его часть доклада. Сегодня впрочем, студентов было побольше, ноябрь подстегивал студенческого брата. Сдающих было двое, еще с десяток пришли с вопросами. Я провозился в общей сложности минут сорок, и все это время Геннадь Андреич, в углу аудитории, сопел и шелестел большими неудобными листами формата А4, на которых расписал он размашисто тезисы, и теперь кропотливо подправлял их, покрывая многочисленными помарками.

Последние полчаса занятия мы сидели рядом и обсуждали куски доклада. Геннадь Андреич меня не разочаровал, принес то, что требовалось. Я не стал даже доставать текст, подготовленный на случай его отсутствия.

Наступило назначенное время, я запер аудиторию, сдал ключи, и с Геннадь Андреичем мы первые встали у двери крупнейшей кафедральной лабораторной. Коридор был полон студентов, они шныряли туда-сюда, гоготали, перекрикивались. Вскоре подтянулся Анатолий, вслед за ним, из преподавательской, выступил Рашид Эдуардыч. Отчего-то стояли мы молча, не разговаривали, только глазели по сторонам, уворачиваясь от суетливых стаек молодежи. Появился Вадим Антоныч, решил видимо приподнять самооценку за счет разноса, который несомненно устроит нам Круглов. Он присоединился к молчаливому нашему ожиданию. Рашид Эдуардыч какое-то время бесстрастно взирал на нас, сиротливо топчущихся у двери в окружении галдящих студентов, потом безмолвно удалился и вернулся с ключом.

Про лабораторную аудиторию стоит сказать несколько слов. Размещалась она, в отличие от большинства компьютерных классов, собранных на этаже вычислительного центра, прямо на кафедре, через три двери от преподавательской. Помещение было просторное, величиной со средних размеров лекционный зал, гибкой планировки, то есть под разные кафедральные нужды переставлялись в ней столы и рабочие станции в подходящем порядке. Доставлялись порой со складов дополнительные устройства, сканеры, плоттеры, для демонстрации работы с периферийными устройствами. В настоящее время посреди аудитории разместился островок учебных парт со скамьями для студентов, а по периметру стояли столы с настольными компьютерами и задвинутыми стульями. Погашенные дисплеи смотрели матово и серо, словно с укоризной.

В дальнем углу, загораживая часть окна возвышалась глухая пластиковая ширма, в обычное время сложенная и придвинутая к стене. Не знаю, когда в аудитории появилась ширма, но применение ей находилось довольно часто. То кафедральному сотруднику требовалось загородиться от студенческой практики, иногда за ширму прятали локальный ремонт. Сегодня развернутая ширма по неизвестной причине прикрывала два угловых стола с рабочими станциями.

Пронзительно холодно было в помещении. Рашид Эдуардыч невозмутимо пересек комнату и затворил огромное открытое окно в серебристой металлической раме.

Через минуту явился Олег Палыч. Геннадь Андреичу он не удивился, предупрежденный мною заранее. Они по-свойски поздоровались, хотя и непривычно зажат был Геннадь Андреич.

Рашид Эдуардыч вышел к доске. Олег Палыч не успел еще усесться за партой, когда Сафин безэмоционально, с каменным выражением лица, принялся монотонно декларировать состояние кафедральных аудиторий и матчасти. Впечатление было, будто читает он текст без знаков препинания. Нет, все в докладе было точно -- и числа, и годы, и месяцы, минувшие с последних, важнейших закупок и приобретений; совершеннейше правильно подготовил Рашид Эдуардыч материал, но настолько было это тускло и однообразно, что не слушался доклад Сафина вовсе.

Мы все, включая Вадим Антоныча и Геннадь Андреича, затаились, ожидая реакции завкафедры. Олег Палыч несколько минут стоически пытался сосредотачиваться на числах, потом решительно остановил докладчика. Видел я, что подбирает Круглов слова, чтобы правильно донести до Рашид Эдуардыча, что подача материала имеет едва ли не большее значение, чем собственно содержание. В итоге сорвался он частично на эмоцию, которая не возымела на Рашид Эдуардыча никакого воздействия, по крайней мере внешнего. Сафин бесстрастно пообещал поработать над донесением материала.

Олег Палыч распорядился Удальцову и Сафину сделать следующую репетицию в понедельник. Вадим Антоныч, считавший, что его доля претензий на сегодня исчерпана, снова конфузливо раскраснелся, Рашид Эдуардыч же остался невозмутим.

- Теперь, значит, моя часть, - сказал Олег Палыч и выпростался из-за стола.

Вышел он к доске и сделал вступление научного блока конференции. Сделал он это непринужденно, легко, виделось мне что не готовился он вовсе, всего лишь опыт его, непрерывных комиссий, встреч, докладов, вывел давно его в новое качество, где речи с хорошо известными предпосылками и выводами, выдавались импровизационно, безо всякого над собой усилия.

В завершении, осуществил Олег Палыч дивертисмент в нашем с Толей и Геннадь Андреичем направлении. Произошло это настолько гладко и внезапно, что я не сразу осознал, что наступила моя очередь отчитываться. Я засуетился, выбираясь из-за стола. Хоть и выступал я регулярно, чуть не ежедневно читал лекции, а все-таки всякий раз смущался, боялся сбиться и ладони мои потели.

На всякий случай я прихватил с собой распечатанный исчерканный текст доклада. Для министерской комиссии предполагалось, что выучу я его наизусть, но сегодня допускались подсказки.

Начал я стандартно, с избитого предложения о сложности открытия нового научного знания в четко огороженных технических дисциплинах, однако же огромных перспективах на стыках наук.

Олег Палыч кивнул согласно, отчего настроение мое улучшилось.

Обратил я тут внимание на угол аудитории, загороженный ширмой. Показалось мне будто за ширмой шевельнулось что-то.

Проигнорировав этот признак, я вернулся ко вступлению, где снова повторил тезис о том, что ключевой аспект успеха научной деятельности это открытость и вовлечение экспертов из смежных областей, отличным примером которой является тема квантовых нейронных сетей, модель которой совершенствуем мы совместно с коллегами нашими с кафедры "Технической физики".

В этом месте начиналась часть доклада Геннадь Андреича, которую оценил я вполне в духе необходимой высокопарщины, требуемой высокой комиссией. Я собрался уже передать слово коллеге с кафедры физики, когда шевеление за ширмой усилилось и послышалось мятое бормотанье.

Взоры наши обратились туда, где теперь уже очевидно какой-то человек ударялся о парту, громыхал стулом и шевелил ширму. Он кряхтел и мычал, демонстрируя вполне определенное свое нетрезвое состояние, и по голосу его, а также кафедральному опыту, совершеннейше ясно становилось нам, что имеем дело мы с Хамовским Максим Игоричем, замечательным нашим доцентом, много лет сражающимся безуспешно с зеленым змием.

Анатолий подскочил к ширме и отодвинул ее. За ней на широком столе возвышался администраторский компьютер: большой монитор и многоэтажный системный блок. У толстого коврика для мыши разместился эклектический натюрморт: рядом со стопкой вложенных друг в друга белых пластиковых стаканчиков, стояла порожняя бутылка недорогой местной водки и непочатая бутылка шампанского. У подножия стола, на полу, хватаясь за ножки стульев, возился в пыльном костюме Максим Игорич. Он издавал звуки, словно бы борясь с остатками сна. Анатолий подхватил его, поднял и усадил на стул. Почувствовав мощь Толиного захвата Максим Игорич перестал шевелиться и мутно посмотрел на нас.

- То-толь Саныч, ты? - взгляд его синусоидой облетел помещение. - И Олег здесь. Павл-вл-влыч.

Удальцов нервно рассмеялся. Олег Палыч глянул на него укоризненно.

- Черт побери, Максим! - сказал он скорее расстроенно, чем с претензией.

Он поспешно выскочил из-за стола и, подойдя к входной двери, выглянул наружу. Из коридора немедленно донесся студенческий гогот.

Круглов закрыл дверь и повернулся удрученно.

- Полон коридор народу. У Яшиной коллоквиум еще на час, не меньше. Не уведешь теперь Максим Игорича.

Яшиной являлась возрастная дама, доцент нашей кафедры, стабильно много лет читающая дисциплину "Базы данных". Любила она устраивать затяжные приемы студенческих долгов глубокими вечерами, неизменно собирая аншлаги.

Принялись мы приводить в чувство Максим Игорича. Толя сбегал к секретарю, принес воды. Максим Игорич, обвислый, худой, возился на стуле, издавая протяжные сморкающиеся звуки. Выпив стакан воды, он успокоился, затих и только глядел виновато исподлобья. Почувствовали мы теперь характерные запахи, источаемые Максимом Игоричем, и понятным сделалось предусмотрительно распахнутое лабораторное окно. Мы снова приоткрыли его.

Репетиция наша совсем схлопнулась. Олег Палыч сидел рядом с Максимом Игоричем, что-то объяснял ему, тот вяло кивал. Толя углубился в компьютер, на котором собирался показывать нейронную нашу сеть. Удальцов с Геннадь Андреичем разговорились на постороннюю тему, а Рашид Эдуардыч смотрел задумчиво на доску.

- А давайте-ка не будем терять времени! - сказал вдруг Олег Палыч громко и поднялся. - Мы тут оказались в своего рода заточении еще на полчаса-час. Поэтому возвращаемся к репетиции.

Мы поглядели недоверчиво на смущенного и вялого Максим Игорича, однако последовали взвешенному начальственному указанию и снова рассыпались по аудитории. Я отправлен был повторить вводную часть доклада.

Вот уже рассказал я неуверенно про стыки наук, про вовлечение экспертов, замечая, что привлекаю внимание в том числе Максим Игорича, как снова пришлось прерваться моему выступлению.

Дверь в аудиторию распахнулась и вошла Лилиана. Она была как тогда у общежития, простоволосая, в пальто-шинели с двумя рядами серебристых пуговиц. На ногах ее были сапоги на высоком каблуке, с каплями уличной мокроты, уходящие под черную полу.

Я замолчал, ожидая, что немедленно последует объяснение, рекомендация. Лилиана закрыла за собой дверь после чего коротко, по свойски, кивнула присутствующим. Не дожидаясь ответа, она прошла к партам, по ходу расстегивая и снимая пальто. Привычно сложила его вдвое, через локоть, и бросила на боковой стол. Я отметил уже знакомые мне юбку и пиджак. С видом кафедрального завсегдатая, знакомого с присутствующими черти сколько лет, Лилиана села на крайнее учебное место и только потом встретилась со мной взглядом.

Заметил я, что Олег Палыч поздоровался с Лилианой несколько сконфуженно, бросив стыдливый взгляд на Максим Игорича. Голова Геннадь Андреича, при виде Лилианы осела в плечи, и даже во взгляде Анатолия углядел я искру узнавания. Рашид Эдуардыч повернулся одними плечами и снова воззрился на меня, и лишь Вадим Антоныч с некоторой продолжительностью посмотрел на гостью, хотя и не особенно долго, видимо поддавшись общему спокойствию.

- Продолжайте, продолжайте, Борис Петрович, - сказала Лилиана. - Извиняюсь за опоздание.

- С вашей занятостью я удивляюсь, что вы нашли время, - ответил Олег Палыч.

Такое расшаркивание с Лилианой, с которой, в моем понимании, связан были исключительно мой опыт, лишило меня дара речи. Пришла моя очередь зигзагообразно и ошарашенно озирать аудиторию, отыскивая под ногами твердую почву, как же вышло так, что не вызвала Лилиана, неизвестный, чужой кафедре человек, ни малейшего удивления, недоумения. Я обратился с умоляющим взглядом к сидящему за рабочей станцией Анатолию. Он оставался невозмутим, погруженный в подготовку стенда к демонстрации, не реагируя на присутствие посторонней яркой женщины на исключительно внутрекафедральном мероприятии.

Геннадь Андреич выбрался тем временем из-за стола и вышел ко мне. Остался в подвешенном состоянии вопрос - каким образом с Лилианой, которая, в утомленном моем сознании, образовалась месяц назад из дождя и тумана на трамвайной остановке, знакома половина моей кафедры.

Геннадь Андреич расправил свои смятые, исчирканные листы и принялся за речь. Начал он неуверенно, спотыкался, вспоминая родоначальников искусственных нейронных сетей - Мак-Каллока, Розенблатта и Петрова. Часто косился он на Лилиану, будто бы она здесь принимала решение о пригодности доклада. Постепенно, видя, что выражение картинного лица ее выказывает подобие одобрения, Геннадь Андреич приободрился, голос его окреп. Он указал на важность квантового моделирования и эмуляции, приближающих нас, во-первых, к моделированию неявной логики, когда прямое математическое вычисление будет чрезвычайно затратным, а, во-вторых, к новому пониманию работы нейронов головного мозга. Последний, как известно, уступает современным компьютерам в скорости детерминированных вычислений, но неизменно выигрывает, когда речь идет о принятии нелогичных, обманчивых или основанных на образах и опыте решениях-рефлексах. Хотя и делаем мы в этом направлении лишь первые шаги, но результатами уже можно гордиться и крепкую закладывают они основу как для дальнейших исследований так и в целом для научной школы.

Высокопарно изложил Геннадь Андреич, однако подумалось мне, что найдет это нужный отклик в затверделых сердцах вельмож от образования.

- Загнул ты, Геннадь Андреич, - усмехнулся Олег Палыч и тоже глянул на Лилиану. - По-моему, лишнего. Не колесо все ж мы изобретаем здесь, а развиваем уже оформленную научную работу, по которой защитились наши коллеги -- Борис с Анатолием. Давай-ка поубавим пафоса. Покажи-ка мне свою часть.

Олег Палыч вышел к нам, к доске и принялись они с Геннадь Андреичем двигать по столу мятые бумаги и чиркать на них. Геннадь Андреич конфузясь, протестовал. Я тем временем, подошел к Лилиане.

- Здравствуйте, Борис Петрович, - она не стала дожидаться моего обращения. - Я понимаю ваше удивление, но давайте отложим этот разговор. Сегодня у нас еще будет возможность. Главное - исполнить то, ради чего все собрались.

Она поднялась и прошла мимо меня к Олег Палычу и Геннадь Андреичу. Они послушно расступились, после чего принялись обсуждать доклад уже втроем. Видно было, что мнение ее ценят маститые университетские педагоги высочайше, они слушали ее, соглашались.

Я обошел парты и приблизился к Анатолию. Толя то, мой старательный товарищ, почему не удивляется неизвестной женщине?

- Какова! - присвистнул Анатолий мне навстречу.

- А ты знаешь ее?

Он кивнул. Оказалось, Лилиана появилась на кафедре в начале недели, назвавшись высокопоставленным представителем министерства образования. Толя даже должность ее озвучил -- руководитель комитета административного обеспечения. Интерес к обеспечению, ясное дело, наш университет имел величайший. Высокопоставленная чиновница имела несколько долгих разговоров с Олег Палычем. Собирала она декана и руководителей других кафедр, вызывала докладывающих сотрудников - Вадим Антоныча, Рашид Эдуардычем и его, Анатолия. Меня тоже как будто пытались привлечь, но я был то ли на занятии, то ли еще где. Не дозвались, в общем.

Покосился я на Максим Игорича, который меланхолично глядел на носки свои, сохраняя несвойственное ему в таких случаях молчание. В прошлом приходилось мне быть свидетелем двух обнаружений опьянелого нашего доцента. Неизменно бывал он говорлив, порывист, принимался торопливо, заикаясь, корить себя, унижаться. Сегодня Максим Игорич был непривычно молчалив и подавлен.

Лилиана с компанией тем временем закончили кромсать доклад Геннадь Андреича и тот приступил к повторению. Они подрезали часть про работу нейронов человеческого мозга, добавили ссылку на существующую научную работу и упомянули перспективные направления применения в производстве, которых в прошлой итерации Геннадь Андреича не было. В таком формате доклад Геннадь Андреича был одобрен.

Настала моя очередь и я уже без прежнего своего смущения коротко перечислил основные нововведения модели: динамический объем сети, переработку алгоритма учителя и гибкую функцию определения значимой вероятности состояния нейрона. Закончил я переходом к демонстрационной части, где предлагалось комиссии рассмотреть одну из наиболее популярных задач искусственной нейронной сети -- восстановление поврежденного изображения.

Все повернули головы и воззрились на экран монитора, за которым сидел Анатолий.

Как заранее мы условились, во избежание непредвиденных ошибок, Анатолий показывал старую, проверенную модель. Он отобразил на экране несколько изображений. Затем последовательно отправил их на вход лабораторного стенда в качестве обучающих. Показал поврежденное изображение, сегмент которого заменял пустой фон. Отправил на вход нейронной сети. После короткого вычисления, сеть выдала нам рисунок с восстановленным куском. Толя подчеркнул, что изображения подававшиеся на вход в качестве обучающих, отличались от переданного на обработку. Нейронная сеть демонстрировала принятие решения на основании похожего, но не идентичного опыта. Такой была короткая речь Анатолия, сопровождаемая отображением на экране рисунков с простыми геометрическими фигурами на плоскости.

Лилиана подняла руку.

- Спасибо, Анатоль Саныч и Борис Петрович. Разрешите сделать рекомендацию?

Она обвела всех взглядом, в том числе и Олег Палыча, как владельца мероприятия, подчеркивая, что рекомендация эта носит совершеннейше распорядительный, недискуссионный характер.

- Предложенный эксперимент понятен и удовлетворяет необходимым требованиям. Однако, в том или ином виде, он уже демонстрировался раньше. Я рекомендовала бы постараться и продемонстрировать нечто новое, более сложное. Говоря чуть более конкретно, я хотела бы, чтобы уважаемые ученые продемонстрировали эксперимент на основе последней своей квантовой модели, которую значительно обогатили, с применением новой функции времени.

Повисла пауза. О функции времени знали в аудитории единицы. Точнее, только я, Анатолий да сама Лилиана. Геннадь Андреич разве только слышал краем уха.

Я замотал головой.

- Простите, Лилиана, но мы находимся только в начальной стадии разработки, в модели масса нерешенных проблем...

- Ну не скромничайте, Борис Петрович, - перебила меня Лилиана, - С сегодняшним экспериментом новая модель справится уже сейчас. А с учетом недавнего нашего разговора и ваших достижений последних дней, я полагаю вы можете продемонстрировать кое-что поинтереснее. С меткой времени.

Я не сообразил сразу о каких достижениях последних дней она говорила. О глупом разлитом чае в аудитории третьего дома? О моих полночных калькуляциях?

Олег Палыч хмурился, понимая связанный с таким заказом риск. Бесспорно он также являлся важным лицом, принимающим решение. Заведующий кафедрой морщил лоб и молчал.

- Требуется убедиться, что новая модель работает, - пробормотал нерешительно Геннадь Андреич.

- Не имею ничего против, - ответила Лилиана. - Однако знаю, что на уровне данного эксперимента Анатоль Саныч лично проверял ее, не так ли. А с учетом последних изменений, внесенных Борис Петровичем, я уверена, что все получится как надо и произведет нужный эффект.

- Да о каких изменениях речь-то? - вспылил я. - Вы же понимаете прекрасно, что между теорией и реализацией, особенно в программировании, проходит значительное время, требуемое на четкий, стройный алгоритм, на отладку, на эксперименты, в конце концов!

- Ну, например, изменения, которые собственноручно вносили вы в модель вчера, - ответила она с холодным спокойствием.

Я с некоторой ошарашенностью попытался вспомнить, что за изменения внес я вчера в модель? Разве я вообще программировал вчера? Я перебирал в голове события вчерашнего вечера: Катю, автобус, курицу в овощах. А дальше, что было дальше?

- Ты сам стал программировать? - покосился на меня Анатолий и услышал я в его голосе неприятные нотки.

Вмешался тут Олег Палыч, который с учтивостью метрдотеля пообещал Лилиане удовлетворить пожелание высокой комиссии, отметив при этом необходимость убедиться, что модель работает исправно, для чего соберет он отдельную встречу со мной и Анатолием. Он отправил всех назад за столы, после чего с места стал подводить итоги. Каждый получил порцию указаний и доработок, за исключением разве что Генадь Андреича, речь которого, после произведенных над нею вивисекций признана была удовлетворительной.

Вадим Антоныч немедленно сбежал, потому что были у него планы на вечер, сдвинувшиеся совсем уж непозволительно. Оставшимся требовалось решить, что делать с безвольным и печальным Максим Игоричем, ушедшим в себя не глубину недостижимую. Он не реагировал даже на имя свое и потрясывание плеча. Пока соображал Олег Павлыч, как поступить, учитывая что до сих пор толпились в коридоре студенты, слово взяла Лилиана.

В первую очередь она подчеркнула, что при всем смятении, связанным с недостойным состоянием Максим Игорича, очень рада она отметить помощь, сочувствие и взаимовыручку между университетскими коллегами. Пообещала Лилиана, что эпизод этот не станет достояниям министерской общественности. Ну а во-вторых, ввиду того, что был у нее персональный разговор ко мне и Анатолию, как центральным звеньям предстоящей демонстрации, предложила она Олег Палычу, Геннадь Андреичу и Рашид Эдуардычу отправляться домой, а сама она, Анатолий и я доставим Максим Игорича до дома на ожидавшей ее, Лилиану, министерской машине.

Выказал Олег Палыч умеренное сопротивление, ведь Максим Игорич являлся его личной головной болью, а вовсе не кафедральной молодежи и министерского начальства, но Лилиана настояла на своем. Уж не знаю, что убедило Олег Палыча, решительный ли тон ее, высокий ли чин, однако, переглядываясь и бормоча, университетские наши старожилы ушли. Замыкал шествие невозмутимый Рашид Эдуардыч.

Заметил я, что Анатолий, оттаявший было к середине доклада, снова замкнулся. Должно быть подействовало на него известие, что тронул я беспардонно программный код нашей модели, хотя по-прежнему не отзывалось во мне это заявление сопутствующим воспоминанием. Повисла в лаборатории неловкая пауза, словно бы не один Максим Игорич ушел в себя, а все присутствующие.

Тук, тук, тук. Точно бой старинных часов, каблуки Лилианы отстукивали по полу. Она неторопливо обошла островок учебных парт и подошла к столу администратора, за спиной Максим Игорича. Там она взяла непочатую бутылку шампанского и стопку пластиковых стаканов.

Взгляды наши, блуждавшие задумчиво по аудитории, прилипли к ней и ее действиям. Лилиана аккуратно вынула четыре стакана из стопки и расставила квадратом. Потом с ловкостью и силой плохо соответствующим ее тонким рукам, порвала фольгу, открутила проволоку и громким хлопком откупорила бутылку. Под игривый дымок, она разлила шампанское по стаканчикам.

Тоненько зашипел водоворот пузырьков и пены.

- Итак, коллеги ученые, - возгласила Лилиана с чуть насмешливой улыбкой. - Генеральная репетиция, пусть и не без шероховатостей, но прошла. Считаю недопустимым не воспользоваться гостеприимством Максим Игорича, и не поднять маленький тост за научные открытия. В особенности за те редкие из них, ценность которых оценивается много позже слез, пота и бессонных ночей, потраченных на первые слабые их шаги.

Лилиана подала стаканы Максим Игоричу и Толе, сидящему рядом с ним. Никто не отказался, несмотря на полнейшую абсурдность ситуации, даже ватный Максим Игорич стиснул дрожащими пальцами рифленый белый пластик.

Потом она подошла ко мне, сидящему на другой стороне учебного островка и подала стакан. Я взял его, не сводя недоверчивого взгляда с ее красивого лица с подведенными серыми глазами.

Она огляделась победоносно, убеждаясь, что все мы с "бокалами" в руках ждем. Кивнула одобрительно, подняла свой стаканчик и выпила. Мы послушно повторили вслед за ней. Игристое белое вино щекочущей пенной волной прокатилось по небу и ушло внутрь, оставив сладковатый вкус.

Я опустил руку со стаканом на стол.

- Что теперь? - спросил я устало и тихо.

- Ведь вы уже догадались, Борис Петрович, - ответила она, и в прямом взгляде ее я прочитал подсказку.

- С-ступень номер три, - вздрогнув, прошептал я.

- Именно, - она понизила голос. - Но перед этим, короткое замечание. Вы ведь, Борис Петрович, выстроили определенную теорию, гипотезу о ступенях посвящения. Связали это с той одолженной Библией, с хронологией ее и закладками. Вполне разумное умозаключение, найти в нем можно логику, связать события в общую цепь. Месопотамия, Египет, Земля Обетованная. Так вот, я позволю себе поломать вашу теорию, - взгляд ее сделался острым. - Третья ступень посвящения - Империя Вэй.

-- Глава 15. Фейерверки

Крепкий, невысокий Фенг сбежал по крутому склону оврага, ловко, по-обезьяньи цепляясь свободной правой рукой за уступы, клочки травы и ветки кустарника. В левой руке он удерживал чугунный котелок с плетеной рукояткой. Он торопился, ему не хотелось, чтобы его видели скачущим поздним вечером по оврагам, в одном нижнем: шароварах "ку" и свободной подпоясанной рубахе.

На северо-восток Чжуньго опускалась осень. Она приходила сюда иначе, чем в плодородные провинции юга, где пышнотравые зеленые равнины, пересеченные изгибами рек с редкими горными пиками, серебрянели, трава светлела, не теряя изумрудного оттенка. Здесь, среди пологих холмов, отороченных бороздами оврагов, со словно вымалеванными широкой кистью зарослями желто-зеленого кустарника, осень раскрашивала высоты в разные цвета -- золотой, багряный, малахитовый. Растительность еще не превратилась в степной клочкообразный кустарник, в низкие, вцепившиеся корнями в почву деревца. Встречалась хвоя и лиственно-ягодная поросль, уже ежившаяся, пригибающаяся к земле, собирающая силы перед наступлением холодов.

Фенг ловко перескочил через развесистый куст шиповника и оказался на узкой тропинке, рядом с миниатюрной запрудой. Ее образовывал ручеек, для которого заботливый местный крестьянин устроил деревянной желоб. Фенг подхватил горсть извести со дна бассейна и принялся начищать котелок изнутри. Делал он это привычно, автоматически, поглядывая на всякий случай по сторонам. Хорошенько начистив и сполоснув котелок, Фенг подставил горловину под струйку и дождался, пока посуда наполнится до краев. После этого с ловкостью горного козла полез наверх.

Выбравшись из оврага, Фенг осмотрелся. Перед ним насколько хватало глаз растянулись палатки, шатры и навесы военного лагеря. Горели охранные огни, вдоль стены тентов шагали бойцы ночного патруля, шелестя доспехами и поблескивая гребнями шлемов. Вдалеке слышалось ржание лошадей.

Походный лагерь императорской армии раскинулся в широкой лощине, у подножия пологого холма. Он представлял собой выверенный прямоугольник, опоясанный двойным рядом палаток. С каждой стороны, у ворот, размещались стационарные дозоры в дополнение к перемещающимся патрулям по периметру и поперечным "улицам". Обозы, палатки командования, снабжения и питания сосредоточились в центре, окруженные однотипными четырехугольными солдатскими шатрами.

Овраг, из которого выбрался Фенг, глубоко распахивал землю шагах в ста от края шатров. О роднике Фенг узнал от жителей деревни, разместившейся неподалеку.

К лагерю Фенг шел осмотрительно, не спеша, энергично махая патрулю свободной от котелка рукой. Только когда солдаты узнали его и подняли руку в ответ, он закивал, ускорился и наконец нырнул в проход между островерхими шатрами. На пути до места назначения Фенгу попался еще один дозор, и он почтительно поздоровался со знакомыми бойцами, конфузясь за нижнюю одежду. Торопливо семеня, но стараясь при этом не расплескать воду, Фенг вышел в центральную часть лагеря, к обозам и палаткам командования; и вот уже, приподняв тяжелую боковую полу, нырнул под высокий шатер с широкими крыльями. Вскоре он вышел оттуда в темно-сером, запахнутом на правую сторону халате, стандартной военной форме императорского войска под доспех. Он утратил былую пугливость, приосанился.

Раздув неостывшую жаровню, он вскипятил воды. Сходил за посудой.

Заварив чаю, он прошел мимо обозов и тюков, и остановился перед занавешенной дверью в островерхий длинный шатер. Ся Фенг, личный повар императорского главнокомандующего, кашлянул и неуверенно позвал. Ответа не последовало. Он позвал еще раз.

Тяжелое полотно отодвинулось и на пороге возникла большая фигура Чжу Тао, личного телохранителя главнокомандующего. Он был в полной боевой готовности, в длинном до колен халате, нагруднике толстой кожи с поясом и мечом.

Чжу Тао молча кивнул, подтверждая, что Фенг выполнил поручение, и отодвинулся, пропуская его внутрь. Фенг прошел мимо него, через широкий предбанник, мимо тюков, ящиков и бамбуковой циновки Чжу Тао. Потом отодвинул вторую полу и шагнул во внутреннее помещение.

Генерал спал, развалившись на дугообразной спинке стула, вытянув ноги. Голова молодого военного с туго сплетенным клубком волос на темени, перехваченным косичками, лежала безвольно на плече. Руки скрещенные лежали на груди.

Ся Фенг постоял нерешительно, переминаясь с ноги на ногу. Приказ генерала был заварить немедленно чаю, а Фенг испытывал к генералу почтение граничащее с благоговением. Еще бы, тот самолично спас его от смерти. Фенг на цыпочках подошел к столу, рядом со скамьей. На нем вокруг горящей свечи лежали листы бумаги, развернутые карты, неизменная доска для игры в вэйци. Фенг поставил на стол две пиалы: большую, с заваренным кипятком, и малую, для наливания. Он снял крышку с заварочной пиалы и по шатру разлился тонкий аромат свежезаваренного чая.

Нос генерала вздрогнул, тонкие длинные усы дернулись. Он открыл глаза и тяжело посмотрел на Ся Фенга.

Повар замер. Дисциплина в войске генерала Кианг Лея была железной. За самовольное вхождение в покои главнокомандующего его запросто могли казнить. Ся Фенг однако знал, что генерал был человеком рассудительным и справедливым, не импульсивным.

- Принес вам чай, мой генерал. Набрал самой свежей воды из родника.

- Спасибо, Фенг. Можешь идти, - моложавый мужчина поднес к глазам руку и протер глаза.

Когда Фенг выходил из комнаты, он с удовлетворением отметил, что генерал потянулся к чаше.

Генерал Вэнь Кианг Лей, молодой военачальник армии императора Тоба Дао, тяжело поднялся с плетеного стула. Голова его болела неимоверно. Весь день он провел в алхимической мастерской, среди наполненных ступ, кипящих котлов, пышущего жара печи, которую с таким трудом перетаскивали от стоянки к стоянке его верные солдаты. Казалось, даже плотные полотняные стены его палатки источают тяжелый запах селитры и серы, равно как и доспехи, и одежда, и волосы. Виски пульсировали в такт судорожному бою сердца. Он утомленно облокотился о стол.

Кианг Лей пригубил пиалу и духота словно зажала его в кольцо запахом химикатов, пота, влажной одежды, а теперь еще сильным ароматом чая. У него перехватило дыхание.

Генерал решительно откинул полу шатра, и вышел через широкий предбанник на улицу. В прорехи между тучами проглядывали лоскуты черного неба с яркими точками звезд. Над рядами островерхих шатров угадывались очертания холмов.

Между палатками неторопливо шагал караул. Двое солдат в нагрудниках и шлемах с длинными алебардоподобными "цзи" и мечами на поясах увидели генерала, замерли и отдали приветствие. Кианг Лей ответил им кивком головы.

Не так давно, в степях Жужани, в похожем лагере, солдатский строй, задравши к бесконечному небу "Тан" острия алебард-клевцов, приветствовал его, прошедшего длинный путь от командира пятерки, потом сотни и двухтысячного "люя" до генерала "цзянцзуня" десятитысячной армии. Навсегда отпечаталось в памяти Кианг Лея как шел он с трепещущим сердцем мимо рядов вчерашних сослуживцев, и солнце, пробивающееся сквозь облака, отражалось от начищенных лезвий, пластин, шлемов.

В присутствии высокопоставленного императорского вельможи Цзуг Дэя, полководец Ван Дугуй, в инкрустированном чешуйчатом нагруднике и чиновничьей придворной шляпке, мощный и широкий, в сравнении с узкоплечим Кианг Леем, вверил ему грамоту, меч и пожаловал звание "цзянцзуня". Ван Дугуй зачитал перед войском достижения Кианг Лея, поступившего на службу зеленым юношей благородного семейства. Как в достаточно короткий срок сумел он показать себя достойным именитых предков, сноровкой и знанием принести неизмеримую пользу императору. И лично Ван Дугую.

В первую очередь упоминалась живительная помощь Кианг Лея раненым бойцам, многие из которых выжили исключительно благодаря его искусству. Перед медицинскими знаниями, доставшимися Кианг Лею от предков по линии Вэнь, даже опытные военные врачеватели склоняли головы. Раны, гноившиеся, зловонные, неизлечимые, затягивались, ссыхались, возвращая воинов к жизни.

Потом говорил чиновник Цзуг Дэй. О том, что гремит слава о Кианг Лее не только в армии Ван Дугуя, но и при дворе императора. О том, как смекалкой своей спас он от гибели самого командующего, когда во время осады крепости в Ся, ворвался Ван Дугуй во главе молниеносной кавалерии в крепость и ворота захлопнулись за ним, и если бы не быстрые решения Кианга Лея, могла бы потерять империя прославленного полководца.

Кианг Лей запомнил ту битву. Донесения разведчиков были противоречивы и он возражал против быстрого прорыва Ван Дугуя. Однако воспротивиться слову командующего не мог, и на всякий случай подтянул вслед за войском таран "чжуан че" и осадную башню. Тогда впервые Кианг Лей применил силу огня, при взятии крепостных ворот. Это позволило прорваться в крепость до того, как были истреблены кавалерийские сотни "цзу" Ван Дугуя, спутавшиеся, мечущиеся в тесном окружении, среди узких улиц городища. После того сражения, ему добавили в имя приставку Кианг, что означало "самоотверженный, сильный". При поступлении на службу он был просто Лей.

Кианг Лей еще раз глубоко вдохнул прохладный вечерний воздух и шагнул под навес.

Спал генерал плохо. Его мучали вязкие кошмары с запахом серы и селитры. Утром он их к счастью не вспомнил, за что вознес предкам слова благодарности. Правду сказать, Кианг Лей благодарил предков каждое утро. Так научил его отец.

Завтракал генерал обыкновенно в компании, на открытом воздухе. При нем присутствовал верный телохранитель Чжу Тао и официально положенные генералу цзянцзуню чиновник Цзуг Дэй и даосский монах Чжай Яозу, несущие императорское слово в завоеванные земли. Также с генералом трапезничал писарь, словоохотливый юноша Го Чангпу, принятый в ополчение в уезде Иньчен, в низовьях реки Лохэ.

Вокруг кипели сборы. Сновали солдаты в перетянутых поясом халатах, таскали тюки, складывали палатки. Ся Фенг размахивая любимой своей тросточкой-указкой, отдавал приказания по сборам провизии и пожиток командующего.

Чангпу похвалялся отрывком поэмы, которую он сочинил ночью. Во время вчерашнего дозора его так поразила красота рваных горных пиков, обрамляющих северные берега озера Цинхай, что он пол ночи не мог уснуть. Чангпу наговорил множество слов о своем потрясении, прежде чем прочел всего лишь три написанные строчки будущей поэмы о величайшем походе императора Дао. Кианг Лей едва сдержался, чтобы не расхохотаться во все горло. Это не приличествовало ему по чину, поэтому генерал только откашлялся, хотя и не укрылся от быстрого взгляда Чангпу одобрительный взгляд военачальника. Писарь довольный спрятал за пояс клочок бумаги с иероглифами. Не отягощенный высоким положением Чжу Тао принялся подтрунивать над незадачливым поэтом.

Кианг Лей взял Чангпу под особое покровительство. Чем-то напоминал он генералу самого себя несколько лет назад, призванного в ополчение, молодого, неопытного, впечатлительного.

Потом был длинный переход. Дважды в день приходили новости от головного войска Ван Дугуя о пути следования и донесениях разведки. Десятитысячные "цзюни" северной армии шли параллельно друг другу, охватывая значительную часть территории Тогона, преследуя отступающее войско хуннского князя Ухоя, вторгшееся в Тогон из Шаншаня. С последней стычки с хуннским отрядом минула неделя. Да это и стычкой-то назвать было нельзя: куда там тягаться сотне хуннов, пусть и конных, с десятитысячным императорским "цзюнем". Однако своими длинными луками они достали четверых солдат.

Куанг Лей поддерживал в вверенном войске железную дисциплину, как учили его трактаты древних великих стратегов -- Сунь Цзы, Цзян Цзыя, У Ци. Порядок в его цзюне был строже, чем в других, где сяньцзинские командующие, приближенные императора Тоба Дао позволяли себе панибратские отношения с командирами, допускали унаследованную от кочевников большую свободу действий. На каждой стоянке Куанг Лей исполнял обязательный свой ритуал -- поощрения отличившихся, наказания проштрафившихся и проверка состояния раненых. Однажды дело дошло до казни командира пятерки "у", разорившего ферму. Куанг Лей присутствовал при умерщвлении сам.

Развернуть мастерскую при такой скорости перемещения войска было невозможно. Травы и порошки, покоились в специальных тюках из твердых выдубленных ячьих шкур. В глиняных горшках везли растворы и мази, приготовленные из растертых в ступах горных трав, химикатов, которые приобретал Кианг Лей у местных. Составы, что быстро теряли свои свойства, хранили в виде порошков, но большая часть смесей действовала: удаляла мозоли, лечила ушибы, снимала боли.

Очередной привал начался как обычно. После разбора донесений от полководца "дацзянцзунь" Вана Дугуя, генерал выпил крепкого чаю, и, наконец, разделся. Снял с себя сначала тонкой работы пластинчатый доспех с наплечниками, потом наручи, зеленый командирский халат, стеганое платье "мяньпао" защищающие тело от твердых доспехов, размотал на голове косичку, перехватывающую пучок волос, и опустился на лежанку. Мастерскую Кианг Лей не разворачивал, но несмотря на это вездесущий запах селитры преследовал его. Даже нижняя одежда, шаровары и рубашка, которые менял он совсем недавно, казалось источали кислоту. Кианг Лей успел еще подумать, усмехнувшись, что должно быть его затвердевшие сальные усы вобрали в себя кисло-горький рудяной аромат, после чего уронил голову на подушку и провалился в забытье.

На этот раз Кианг Лей увидел сон, который помнил утром до мельчайших подробностей.

Босой, в одной нижней рубашке и штанах ку, он шел меж каменных стен. В пещере стояла полутьма, мерцающий слабый свет исходил откуда-то спереди. Тени подчеркивали провалы и складки шершавых стен, там где узкая тропа терялась за массивным боковым выступом.

Кианг Лей вышел из-за уступа и обнаружил, что пещера заканчивается просторным помещением круглой формы. Потолок терялся в кромешной тьме. На полу, посреди помещения, стояла низкая расчерченная тумба-гобан, в углах которого горели подрагивая четыре свечи. На противоположных сторонах тумбы, друг напротив друга, сидели двое. Пламя свечей освещало их лица.

Слева сидел высокий худой мужчина, безбородый, с длинными скрученными намасленными усами. На голове его возвышалась двуярусная шапочка, с перекладинами и перегородками, на манер императорской торжественной шляпки "мань". Облачен он был в роскошный шелковый халат, покрытый вышитыми золотом иероглифами. Под распахнутым халатом, Кианг Лей разглядел темно красный фартук перевязанный ярким поясом с нефритовыми подвесками.

Напротив худолицего, сидела напудренная женщина с высокой пышной прической, украшенной цветами, заколками и подвесками. Ее грудь была перехвачена белой нижней рубашкой с красным округлым узором. С изящной открытой шеи на грудь ниспадало драгоценное ожерелье с кулоном. Накидка, покрывающая плечи женщины была богато расшита узорами с красно-золотыми драконами, черепахами, солнцем, луной и ветвистыми деревьями; широкие крыльеподобные рукава свободно лежали на полу, покрывая алую юбку. С укутанной складками шелка талии стекал розовый пояс на манер шарфа с блестящими серебристыми прядями.

Кианг Лею немного потребовалось времени чтобы определить, что играли они в вэйци. Умение играть в эту игру было обязательным для знати и, в соответствии с происхождением, Кианг Лей играл в вэйци с самого детства, и недурственно. Он разглядел фарфоровые пиалы для камней и заставленное драгоценными камнями расчерченное поле.

Парочка переговаривалась. Кианга Лея, вышедшего из-за угла, они как будто не замечали. До него донеслись слова:

- Как по-вашему, выйдет у Тоба Дао стать настоящим императором Чжуньго? - спросил бархатисто худой игрок.

- Он многое для этого делает, - отвечала женщина мелодично, - Избавляется от кочевничьих родственных традиций, поддержал систему уездов и налогообложения. Приблизил мудрых советников. Даже армию перестроил в традициях старой империи Цзинь. Однако по прежнему осталось в нем звериное недоверие к местным военным, страшится он возвышать их.

Мужчина со стуком поставил на доску камень.

- Тайи Тяньцзунь, ты задумал провести меня! - вскричала его соперница.

- Я бы не посмел, госпожа. Обманывать вас, все равно что плевать в колодец.

- Это пожалуйста повторяй себе как можно чаще! - насмешливо сказала молодая женщина и громко поставила на поле камень.

Высокий мужчина недовольно поморщился, пошевелил необъятными рукавами и принялся задумчиво смотреть на поле.

- Вздумал тягяться с Си Ван Му в хитроумности, - проворчал он.

Си Ван Му, как назвал ее собеседник, залилась звонким, неприличествующим ей смехом.

Кианг Лею смех этот показался знакомым. Он вгляделся в лицо, спрятанное за ширмой белой пудры, густо накрашенных глаз, алых губ и складок традиционной даосской одежды.

- Проходи, Вэнь Лей, не стесняйся, - вдруг повернулась к нему Си Ван Му. - Мы ведь тебя поджидаем.

Пламя свечи осветило выбеленные щеки и высокий лоб, уходящий под зачесанные волосы с пробором. И еще глаза, совсем не такие как у женщин Чжуньго.

Кианг Лей уже встречал такие глаза. В Датонге, столице империи, у послов с далекого запада и севера. О тех диковинных землях Кианг Лей знал лишь по-наслышке, лежали они где-то за государствами Гуптов и бескрайних степей Жужани. Нет, не то. Кианг Лей задумался и вспомнил. Это лицо, с яркими глазами и изящными чертами, видел он совсем недавно. Несколько недель назад, когда проходили они город Цзинин, на границе княжеств Хэси и Тагона. Местное население настороженно относилось к пересекающему город десятитысячному цзюню, хотя Хэси подписали вассалитет императора Тоба больше пяти лет назад. Большая часть жителей предпочитала прятаться дома, на улицах группками топтались военные Хэси, глядящие исподлобья, и редкие зеваки. Генерал, в окружении отряда телохранителей, съехал на прилегающую улицу к дому местной знахарки. Обыкновенно в городах Кианг Лей пополнял запасы трав и порошков, истощавшиеся за длительное время похода.

Вместе с Чжу Тао он вошел в бедную хижину, заставленную ведрами, мешками и висящими вдоль стен пучками травы. Здесь стоял терпкий аромат цветов и трав, который Кианг Лей предпочитал тяжелому духу кузен и алхимических мастерских с их бьющими в нос солено-горькими, горелыми запахами. Внутри, помимо обещанной горбатой старухи, обнаружилась знатная дама, в расшитой красно-синей кофте, узорчатых юбках и макияже, прячущая лицо за высоким воротом. Старуха-знахарка обращалась к ней почтительно "госпожа". Увидев Кианг Лея, женщина поспешно посторонилась, пропуская могучего Чжу Тао к прилавку.

Пока Тао, порядочно поднаторевший в названиях нужных трав, говорил со старухой, дама вопреки порядку, шагнула к Кианг Лею. Юбка и халат ее волочились по полу, скрывая стопы, он услышал только стук деревянных каблуков. Он бросила на него острый взгляд больших серых глаз и обратилась первой.

- Добрый день, генерал Кианг Лей, правая рука Ван Дугуя, - полушепотом сказала она. - Приятно видеть вас в скромном Цзинин. Император не прогадал, отправив вас в Шаньшань. Вы принесете ему победу.

Слухи о походе Ван Дугуя разлетались быстро, но все же Кианг Лей подивился ее осведомленности.

- Я видите ли, очень уважаю вашего славного предка Бояна Вэя и знакома с вашим отцом, - тут дама сделала многозначительную паузу, ловя напряжение Кианг Лея. - Я бы хотела поговорить с вами по одному делу, но только не сегодня, ведь командующий Ван Дугуй ждет вас, - она перешла на шопот, - Я отыщу вас в ближайшее время. Мне не дает покоя секрет замечательных летающих драконов "хуо лонг", семейства Вэнь.

Летающими драконами "хуо лонг", называли особенных воздушных змеев, которых запускал Кианг Лей с отцом в детстве, в уезде Чжосянь. Расправив шелковые крылья, они неслись подбрасываемые порывами ветра, оставляя густой дымный след, а потом рассыпались ворохом ярких искр. Дети были в восторге от фейерверков знаменитого алхимика Вэнь. Но помимо детской забавы, Кианг Лей называл тем же именем "хуо лонг" глиняные и чугунные горшки, наполненные горючей смесью и металлической стружкой, обмотанные просмоленной тканью, которые поджигались и швырялись в армию неприятеля, либо через осажденные стены, взрываясь при ударе о землю, охватывая пламенем врага и расшвыривая смертоносные осколки на десятки локтей вокруг. Новые хуо лонг были собственным изобретением Кианг Лея, и использовались лишь пару раз в бою.

Те большие очерченные тушью чужеродные глаза из-за высокого воротника заглянули в самую его душу. До того, как успел Кианг Лей ответить, дама торопливо поклонилась и вышла из лавки.

Теперь Кианг Лей встретил ее во сне. Такую же большеглазую и беспардонную.

- Здравствуй, Кианг Лей. Я ведь обещала встретиться с тобою. Как видишь, я привела Тайи Тяньцзуня, главного выгодоприобретателя от славных твоих изобретений.

Высокий остролицый Тайи Тяньцзунь по-прежнему задумчиво смотрел на доску.

Насколько не изменяла Кианг Лею память, в даосском пантеоне небожителей, столь чтимых в империи Тобавэй, имя Тайи Тяньцзунь носил правитель мира мертвых. А Си Ван Му значилась покровительницей алхимиков, хозяйкой болезней и эликсира бессмертия.

- Вы с отцом ведь по-разному смотрите на драконов хуо лонг? - хихикнула Си Ван Му. Потом повернулась к задумчивому противнику. - Посмотри-ка, Тайи Тяньцзунь, какого героя вырастил почтенный Вэнь Рендзи. Во всех поднебесных княжествах не сыщешь такого.

Кианг Лей мог теперь в подробностях разглядеть ее выбеленное пудрой ровное лицо с очерченными алыми губами, лодочками глаз. Наряд ее, каждый узор, цветок и драгоценность были словно нарисованы искуснейшим художником. Она словно сошла с полотен императорских гобеленов в Датонге в покоях особо приближенных ко двору даосов -- министра Цуй Хао и просвещенного Коу Цяньчжи.

- Детвора была счастлива в долине Юндин Хэ, правда? - сказала Си Ван Му, - Разве не прекрасны эти невесомые крылья шелка, порхающие на ветру, и как величественно они рассыпаются всполохом искр! Я помню этот звонкий детский смех. Будто бы и не существует кровожадных княжеств Вэй, Лю-сун, Ся, Хэси, - она снова обернулась к Кианг Лею. - Знаешь где теперь твои подружки, Кианг Лей?

Не дождавшись ответа, Си Ван Му принялась жонглировать именами людей, выросших рядом с Кианг Леем в имении, в долине. Она подробнейше знала и отзывалась о каждом. О совместном их отрочестве, недавнем прошлом и мрачном настоящем. Одна девушка осталась вдовой, другую угнали в рабство, третья отравилась.

- Цяо Мулань убила себя? - не сдержался Кианг Лей. - Когда, почему?

- Ах, длинная и грустная история, - с напускной веселостью отозвалась Си Ванму. - Сяньбийские вельможи обязались перед императором брать в жены женщин Чжуньго, но совсем не ценят их.

Опять эти политические намеки. Кианг Лей несколько лет назад принял для себя решение служить императору Тоба Дао, как освободителю, объединителю поднебесной империи. Решил не слушать истории о том, как несправедливы пришлые сяньбийцы к коренным жителям Чжуньго. Он напрягся, приготовившись игнорировать наветы.

- Если тебе интересно, то у сяньбийского мужа Мулань было три жены. Родители его были строги, били девушку Чжуньго плетьми, и она решила, что лучше так.

Лей так сосредоточен был на праздно сообщающей страшные новости Си Ван Му, что когда услышал голос Тяньцзуня, вздрогнул от неожиданности.

- Особенно понравился мне полет трех драконов хуо лонг в Жужани, - говорил Тайи Тяньцзунь, - Ах, этот тонкий дымный след, когда взмыли они над землей, словно искуснейший художник выписывает нежнейшей кистью на небесном полотне иероглиф "мастер". А потом громогласные лопающиеся пузыри за стеной, красно-черные и огненно-дымные. Город пал в один момент.

Кианг Лей помнил ту атаку. Когда войско его вошло в поселение, все внутри было выжженно, с прелым запахом горелой плоти.

- Драконы хуо лонг подросли и стали кусаться, - засмеялась добродушно Си Ван Му и сама же осеклась. - Но очень жалко Мулань.

Никто не обвинял Кианг Лея, однако же слышал он в словах их укор и за хуо лонг, и за девушку.

- Они были варвары, они жгли наши города, - ответил Кианг Лей неуверенно.

- Да да да, - вкрадчиво сказал Тайи Тяньцзунь, возвращаясь к игре. - Поэтому вы ведете войну в тысяче ли за великой стеной, в сердце степей Жужани. В мир мертвых в тот день стояла очередь.

Он положил камень и немедленно Си Ван Му положила камень в ответ, и снова звонко неподобающе расхохоталась.

- Похоже сегодня, Тайи Тяньцзунь, удача не благоволит тебе.

- В игре с тобой, Си Ван Му, удача не благоволит никому. Но благодаря нашему другу Кианг Лею, удача благоволит мне в другом - у меня нет отбоя от гостей. И еще императору Тоба Дао, ведь Кианг Лей - настоящее сокровище поднебесной в руках сяньбийцев.

Си Ван Му вдруг взмахнула рукавами словно птица перьями и встала, повернувшись к Кианг Лею. Фарфоровая пиала тонкой работы, с остатками драгоценных камней, которыми играла Си Ван Му, качнулась и упала на каменный пол, разбившись и разлетевшись россыпью осколков и переливчатых граненых камней. На покрытом пудрой лице Си Ван Му горели глаза. Они смотрели прямо на Кианг Лея и не было в напомаженном лице ни тени недавней праздности и беспечности.

- Девочка моя, Вэнь Нинг. Запомни, знание твое -- жизнь твоя. Только победы ценит сяньбийский император Тоба Дао, и ровно на срок побед сяньбийские придворные терпят генерала Чжуньго. Но твои победы -- это твое знание, перешедшее к тебе от отца, потомка мудрого Боян Вэя. Как только император завладеет твоим знанием, нужда в тебе отпадет незамедлительно.

Кианг Лей вздрогнул, услышав имя, которого не слышал много лет. Лицо его, закаленного бойца империи Вэй, напряглось, чтобы избежать румянца. Си Ван Му обратилась к нему как к женщине. Смысл остальных ее слов, поначалу потерялся, выпал, под гнетом этого осознания.

Потом Вэнь Кианг Лей, по рождению Вэнь Нинг, дочь именитого алхимика Вэнь Рендзи, замотал головой:

- Я не знаю кто вы. Не знаю, откуда вы меня знаете. Но император высоко ценит меня. Мне пожаловано при дворе место в малом совете меньсяшен. Я буду развивать науку отца. Я буду лечить, буду преподавать тактику, - он перевел дух, - Если в к воротам подходит враг, глупо не воспользоваться силой знания Чжуньго, не показать, насколько нелепы любые попытки покорить поднебесную империю.

Повисла пауза и тишина. Сверлящий взгляд Си Ван Му пронизывал насквозь ставшую вдруг неуверенной, как будто раздетой, Вэнь Нинг.

- Возвращайся, дочь семейства Вэнь, - наконец сказала Си Ван Му. - Помни про осторожность. Всегда наступает момент, когда нужно выбрать, каких хочешь ты вырастить драконов - тех, над которыми хохочут дети, или тех, от которых некому даже плакать.

В глазах Вэнь Нинг потемнело и она вздрогнув проснулась в своей палатке. За плотными стенами слышалась суматоха утра.

Десятитысячный цзюнь Кианг Лея встретился с двумя другими цзюнями армии Ван Дугуя у границы княжества Шаньшань, там, где горная система Куэнь-Лунь скачкообразно вздымается скалистыми отрогами, словно бы устав от пустынь и холмистых перепадов востока. Здесь, в оазисе Дуньхуан, одноименного города, армия Ван Дугуя разбила большой лагерь, поджидая отставшие обозы с провизией, поклажей и фуражом. В иное время Дуньхуан мог быть грозным противником императорской армии, заброшенной далеко на запад, но в настоящее город был пуст, местные защитники не оказали Ван Дугую сопротивления.

В ставке выяснилось, что хуннский князь Ухой оставил княжество Шаньшань несколько недель назад и ушел с войском на север, в земли Карашар. Когда подошел цзюнь Кианг Лея, Ван Дугуй с излюбленной своей сяньбийской кавалерией уже захватил Шаньшань и взял в плен не сопротивляющегося наместника, оставленного Ухоем.

Вечером военачальники собрались на совет. Несколько дней назад император Тоба Дао прислал Ван Дугую поручение отправить ему значительное войско, так как он завяз в северной войне с кочевниками Жужани, а кроме того планировал большой военный поход на юг, в Лю-Сюн, желая расширить границы империи. Тоба Дао справедливо полагал что в плодородных землях юга армия больше пригодится ему, чем на безжизненном западе. При этом император подчеркивал необходимость настичь Ухоя и покорить мятежные хуннские племена.

Военачальники совещались до глубокой ночи. Решено было, что Ван Дугуй с цзюнями отправится назад в столицу, где примкнет к императору, а начатое завершит Кианг Лей. Ему надлежало отыскать предателя Ухоя, хуннского князя и бывшего императорского наместника, в приграничных крепостях Карашара. Долго обсуждали, какое войско может потребоваться Кианг Лею на проход сквозь удобные для засад оазисы Гюймо и Карашар, не говоря уже о собственно битве с Ухоем.

Кианг Лей требовал оставить ему целиком цзюнь, так как, хотя Ухой и поиздержался порядком, наверняка соберет он большую армию в хуннском Карашаре. Ван Дугуй рассматривал бегство Ухоя признаком слабости и страха, и не ожидал значительного сопротивления.

Договорились на трех двухтысячных "люях", с условием, что их выберет сам Кианг Лей.

Ван Дугуй задержался в Дуньхуан еще на пару дней, прежде чем сняться и отправиться назад, в столицу. Он интересовался алхимической мастерской Кианг Лея, смотрел на порошки, травы, обозы с тюками, горшками и бочками, которыми запасся Кианг Лей в Тогоне. Кианг Лей и теперь отправлял подмастерьев в горы, на поиски материала. Слухи об особенных горючих смесях Вэнь уже ходили среди высокопоставленных военных, хотя Кианг Лей как мог, старался сдержать их. Ван Дугуй важно расхаживал по мастерской, трогал ступенчатую печку с оконцами, по-дилетантски посмеиваясь над неведомой наукой. Кианг Лей рассказывал о своих опытах с огнем и дымом, весьма ограниченно отзываясь об их боевых свойствах, сетуя на недостаток времени для опытов и напирая на лечебные порошки и мази. Помимо того Ван Дугуй был страстным игроком в вэйци. Они сыграли несколько партий.

Кианг Лей плохо спал эти дни. Он не видел больше Си Ван Му, не слышал ее пророчеств, но регулярно теперь снились ему сотворенные им смерти от огня и взрывов. Он будто заново переживал эти битвы, стычки, под новым углом.

Отчетливым был последний сон о засаде, которую Кианг Лей устроил в низине, между двумя холмами.

Ночью, перед битвой, Лей и его верные помощники, закопали десятки горшков с горючим порошком вдоль линии атаки. В утренние часы два войска сошлись - организованный императорский цзюнь и клокочущее, подвижное хуннское войско. Прозвучал рев, ударили барабаны и рванула конная и пешая рать. Стройные ряды императорского цзюня не двигались, только готовили взведенные арбалеты и луки. Когда вражеское войско пересекло условленную часть поля, солдаты Кианг Лея подожгли промасленные горючим составом шнуры. Густым вязким дымом зашипел раствор селитры с горючим маслом и нырнул под землю, чтобы через несколько секунд разорваться клочьями земли, огня и дыма посреди бегущей толпы. В то же время арбалетчики и лучники спустили тетивы, осыпая ревущую рать. Растрепанное разорванное, горящее войско хуннов встретило и накрыло облако тонких смертоносных стержней.

Расступившиеся стрелки выпустили конницу с длинными клевцами наперевес, чтобы завершить начатое. Неприятельское войско пало. Оно корчилось, кровоточило, издыхало в дыму. Эту часть битвы Кианг Лей особенное не любил. Здесь не требовалось смекалки, стратегии, здесь низменные инстинкты гнали вперед лошадей, всадников и пеших, которые кололи, рубили, топтали ползущих, визжащих, сдавшихся. Именно эту часть сражения генерал раз за разом, отчетливо и осязаемо переживал во сне.

Он просыпался в холодном поту.

Ростки сомнения, брошенные Си Ван Му, давали всходы. Кианг Лей сам по себе был скрытен и недоверчив, но теперь стал подозрительным. С опаской воспринимал он любые просьбы связанные с алхимической мастерской, особенно о воспламеняющихся смесях. А их становилось все больше. Он замечал напряженность в отношениях с приставленными к нему чиновником и даосским монахом. Замечал, что получает Цзуг Дэй независимые секретные послания, видел, что Ван Дугуй и Цзуг Дэй надолго уединялись в палатке главнокомандующего. Кианг Лей отдавал себе отчет, что все это могли быть лишь его фантазии, однако же факт оставался фактом: в императорской армии преобладали военачальники сяньбийцы. Командиры Чжуньго были редкостью, даже единицами.

В мастерской тем временем кипела работа. Остатки свезенной селитры и серы, выведенной из горной руды требовалось смешать с древесным углем и травами. Кианг Лей тщательно скрывал процедуру, пропорции и даже компоненты. Приближенная его пятерка подмастерьев "у", с которой начинал он свою военную карьеру, принимали участие в подготовке материалов, но смешивание производил он лично. Подмастерья порой наблюдали за его опытами, однако несмотря на годы совместного путешествия, не могли в точности объяснить, как из схожих компонентов, калением, кипячением и смешиванием, получает Кианг Лей и лекарство, и горючую дымную смесь, и особенное селитровое масло, вымочи которым пеньковую веревку и она, подожженная, будет тлеть даже намокнув.

Вечерами в лагере молодой генерал допоздна задерживался в мастерской. Иногда он думал о том, как много смертоносного орудия мог бы предложить императору. Он размышлял о направленной струе горящего масла, огненном копье, выбрасывающем камни и металлическую стружку из бамбуковой трубки на десять локтей, с силой, пробивающей несколько слоев ткани. Кианг Лей исследовал несколько модификаций -- плюющий огонь, швыряние камней, прожигание ворот вражеских крепостей. Отец показывал представления детям с похожим принципом, однако никогда он не мог добиться такой мощности горения. Только в лагере, будучи уже военным, Кианг Лей нашел необходимые ингредиенты, чтобы уменьшить дым, увеличить мощность, отыскать точную пропорцию, когда энергии воспламенения хватало на разрыв толстого глиняного и даже чугунного горшка.

К предстоящему походу Кианг Лей готовился тщательно. После того, как Ван Дугуй, прихватив большую часть войска и пленного хуннского ставленника, удалился на восток, в императорскую столицу, Кианг Лей несколько дней стоял под Дуньхуаном и методично снаряжался, пополнял запасы. Часть из них он мог собрать только в отсутствие Ван Дугуя. Его меньше беспокоил мятежный князь Ухой, которому подарил он дополнительную неделю времени, чем неготовность войска к длительному переходу на чужой территории. Кианг Лей провел еще несколько взрывоопасных опытов, отлучившись с подмастерьями в глухое ущелье.

Неделю спустя Кианг Лей выдвинулся через оазис Гюймо на север, в Карашар. Помимо обязательных в таком случае провианта, фуража и боеприпаса, возы его были наполнены ящиками с глиняными горшками и бочками, цепями и металлическим ломом, собранными в кузнях Дуньхуана, кувшинами с горючим маслом, мазями и промасленными мотками веревки.

Потянулись однообразные дни похода.

Отношения Кианг Лея с императорским чиновником Цзуг Дэем не ладились. Сянбиец, был приставлен к нему в день, когда Кианг Лея сделали генералом и вел себя предельно вежливо, однако никогда не пропадало у Кианг Лея чувство, что пристально следит за ним его спутник, призванный нести императорское слово на завоеванные территории. К слову сказать, Кианг Лей только раз видел Цзуг Дэя в действии, обращающимся к покоренным племенам, в степях Жужани. Цзуг Дэй знал несколько хуннских и сяньбийских диалектов, которые Кианг Лей не понимал. Однако видел он, что не трогают слова его сломленных, покалеченных Жужаньцев.

Чангпу как и прежде поднимал настроение Кианг Лея. Юноша привязался к генералу. Он продолжал писать пятисложные рифмованные кусочки будущих поэм, которые немедленно продадали, терялись в складках его одежды, что нисколько его не расстраивало, так как главный их слушатель -- Кианг Лей уже оценил высокопарный его слог.

Они ехали рядом верхом и Чангпу рассказывал о своей семье: тихой матери, бабушке, и вспыльчивом отце. Семья Чангпу была из землепашцев, родом с юга, осевшая в провинции Цзыньчжао. Во времена неразберихи с принадлежностью территории между империями Вэй и Лю-Сун, отец Чангпу решил поискать счастья на севере, в Вэй. Мать его была образованной из знатной семьи и многому научила Чангпу. Отец традиционно был строг и недоступен. Кианг Лей думал о том, как отличался от других отцов его собственный, Вэнь Рендзи.

Иногда в разговор встревал даосский священник Яозу. Даос был учеником знаменитого Коу Цяньчжи, просвещенного, приближенного к императорскому двору, ревностного аскета и казнителя других религиозных воззрений, однако не разделял его жесткости. Кианг Лею интересно было порассуждать об отличиях традиционного даосизма и буддизма, которые не были четко определены. Последний при этом жестко преследовался императором. Яозу однако не очень хотел распространяться о своих разногласиях с учителем, а больше интересовался алхимическими знаниями Кианг Лея. Такие дознания, напротив, не интересовали Кианг Лея, подпитывали изнуряющие его подозрения.

Всегда при таких разговорах, отстав на два корпуса лошади, ехал Цзуг Дэй.

Перевалы оазиса Гюймо прошли без происшествий. Хуннские поселения, расположенные здесь, в оазисе шелкового пути, были по большей части выпотрошены Ухоем и агрессии не проявляли. Разведка докладывала о хуннских всадниках, наблюдающим за войском Кианг Лея издали. Они не подпускали тобавэйцев близко, немедленно пропадая с глаз, скрываясь в направлении севера.

Во время короткого привала на озере Лобнор, разведчики донесли, что приграничные крепости Карашара готовятся к войне. Правитель Карашара, лун Гюхубин, собирал основное войско в столице Юанькюй, однако южные крепости Цзохо и Халгаамань, до которых оставалось несколько дней пути, также стягивали с окрестностей бойцов и провиант. Не особенно почитая перебежчика Ухоя, княжество Карашар было враждебно настроено к императору Тоба Дао за его непримиримую войну с буддизмом. Отец и дед императора относились к буддизму равнодушно, а Тоба Дао под влиянием приближенных фанатичных даосов сделался непреклонен и крайне жесток. Это значительно усложняло интерпретацию военного поход усмирительной войной против разбойничьих хуннских кланов.

Первым делом Кианг Лей отправил донесение Ван Дугую, которое теперь могло догнать его не раньше, чем через несколько недель. Потом он собрал ставку с командирами своих люев. Промедление грозило появлению на высокогорных и неудобных границах Карашара многотысячного войска, прекрасно знающего ландшафт, тягаться с которым усталым отрядам Кианг Лея было не с руки. После короткого обмена мнениями, Кианг Лей решился на быстрый удар по приграничным крепостям.

Войско выдвинулось на заутрене, растянувшись в длинную цепь, оставляя позади медленные охраняемые обозы обеспечения. Обученная сяньбийская кавалерия могла покрыть расстояние за день, но Кианг Лей хорошо знал хитрую и эффективную тактику засад и нападений кочевников среди холмов и ущелий. Кроме того, ему требовалась часть осадных орудий. Через два с половиной дня Кианг Лей осадил Цзохо, образованную в оазисе крепость, обнесенную неаккуратным частоколом из скрепленных глиной деревец и камней.

При помощи Цзуг Дэя, Кианг Лей сделал попытку убедить защитников сдаться императорской армии. Чиновник продекларировав намерение настичь предателя Ухоя, которому в прошлом императором был пожалован целый уезд в Хэси. Однако Ухой нарушил доверие императора и снова вступил на преступный путь хуннов-кочевников. Кианг Лей через Цзуг Дея старался подчеркнуть, что буддийские верования карашарцев ни в коем случае не являются причиной появления императорской армии на далеком северо-западе. Предложение было проигнорировано.

Кианг Лей предпринял еще одну попытку, отправив предостережение от имени непобедимого полководца Тобавэйской армии Ван Дугуя. Защитники ответили насмешливыми ругательствами и беспорядочной стрельбой.

Местность в оазисе была холмистая с переходом в степь. Подобраться к крепости незамеченным не представлялось возможным, а времени у Кианг Лея не было. Действовать требовалось быстро. Он приказал выкатить камнемет "хуэй", разновидность крупного станкового арбалета "лянь ну".

Рычаг ухнул и тяжело ударился о толстую перекладину перемотанную тросом вместо подушки. Кусок скалы взвился в небо и, легко преодолев расстояние до крепости, ниспадающей дугой врезался в стену, не причинив Цзохо никакого вреда. Ответом снова был рой стрел.

Убедившись, что бойцы скорректировали угол и положение камнемета, Кианг Лей отдал приказ заложить хуо лонг. Чжу Тао с помощью нескольких солдат, закатил тяжелую глиняную бочку, завернутую в масляную ткань, на ложе, после чего поджог. Материя зашипела и задымилась. Рычаг с глухим стуком ударился о подушку, и пылающий дракон полетел в сторону крепости, оставляя в небе полосу дыма. Расплывающаяся дымчатая дуга скрылась за костлявыми грязными стенами.

Было мгновение тишины, во время которого Кианг Лей вспомнил все свои последние сны, после чего раздался мощный взрыв, выбросив из-за стены черно бурую массу земли и мусора. Фронтальная крепостная стена дернулась и пылающий изнутри створ ворот вылетел наружу, открывая проход, из которого валил черный клубы.

- Лучники, выдвижение на расстояние выстрела! - командовал Кианг Лей. - Кавалерия, пехота, вперед после двух залпов!

Вторую крепость, Халгаамань, взяли без сопротивления. Отправленный туда гонец из числа пленных карашарцев рассказал живописную историю, от которой защищаться решительно расхотелось.

Армия Кианг Лея вошла в городище Халгаамань, расположенное в оазисе у подножия горных отрогов. Пустынная степь здесь отступала давая место зелени и жизни, отмечая важную точку шелкового пути.

Плененное карашарское войско хмуро смотрело на страшного тобавэйского генерала, взявшего без потерь две крепости. Князь Ухой конечно, давно ушел на северо-запад, в столицу Карашара Юанькюй, у озера Баграшкюль. Как раз туда, где собирал под своими знаменами войско лун Гюхубин.

Кианг Лей понаблюдал за шаблонным декларированием Цзун Дэем могущества империи Тобавэй, и отсталости карашарцев в сравнении с мощью, культурой и духовностью поднебесной. Даос Яодзу, не знавший хуннского диалекта, стоял рядом, ожидая, когда переводчик предоставит ему слово.

Вечером в лагере, когда закончился сопутствующий завоеванию узаконенный грабеж, Кианг Лей смог, наконец, уединиться. Порядок в люях был восстановлен, определены пятерки "у", которые должны были остаться в Халгаамани, стеречь пленных карашарцев, охрана расставлена по местам. Отставшие обозы постепенно добирались до становища. Слишком возбужденный для ужина, генерал поковырял для острастки палочками в рисе, после чего отправил ворчащего Фенга и остался один. Он собирался лечь спать, когда к нему, под присмотром Чжу Тао, заглянул Чангпу.

Юноша был взбудоражен, чумаз, что конечно не могло служить основанием, чтобы беспокоить усталого командира, только что выигравшего две битвы. Нахмуренный Кианг Лей знаком разрешил поэту войти и откинулся в плетеном стуле, ожидая, что же скажет Чангпу.

Чангпу сел за стол, напротив Каинг Лея, нервически скрестив пальцы. Глаза его горели. Он попросил выслушать его, глупого писаря, мысли. Не давали они ему покоя, не вмещались на клочки бумаги, где выкладывал он глупые свои, бессвязные рифмы. Прерываясь и нервничая, Чангпу заговорил об империи Вэй, о том, как непобедима она и сильна, в сравнении с окружающими ее варварами. Сколь величествен Дао и мудры наставники его, столь же убоги, темны и непонятливы кочевники, прячущиеся в норах, строящие города и хижины из грязи и степного кустарника: Жужань, Шаньшань, Хэси, Карашар. Но сердце его истекает кровью, видя как империя Тобавэй, словно жерновами перемалывает этих диких людей. Топчет их специально выращенными и тренированными сяньбийскими конями, заливает стрелами арбалетов и машин, способных пронзить лошадь, рубит стальными мечами, сжигает и разрывает на части. Они, кочевые и отсталые не понимают за что. И он, Чангпу, тоже не понимает, что нужно империи в этих далеких безжизненных степях. Он говорил уже и с Цзуг Деем, и с Яодзу, но предстает перед ним будто перевернутая картина мира, когда сильный, умный и культурный император, преследует, унижает слабого, что никак не сочетается в мятежной его голове с миропорядком конфуцианства и светом Дао. Будто стая диких зверей, вымундшрованная императорская армия настигает, добивает, опустошает, насилует, превращаясь ту самую бесчинствующую орду дикарей, от которой защищалась.

Слушая пламенную речь Чангпу, с лица Кианг Лея сошел налет жесткости. Маска сурового воина, принимающего решения в одно касание, растворилась, и место ей уступила жалость, которую на войне принято было прятать, запихивать в самые глубокие сердечные складки. Он мог бы рассказать Чангпу о том, что империи не рождаются по-другому, что издревле только огонь и меч доносит до варваров слово мудрости и дисциплины, что отсталые хуннские княжества, не установи над ними жесткого контроля, начинают, словно рис на сильном огне, выплескиваться из отведенных им границ, перетекать, роиться и в итоге огромной необученной тучей сметать самые возвышенные, культурные империи. Что такое уже случилось сто лет назад, когда орда сяньбийцов под управлением рода Тоба, спустились из земель Жужани на юг и поглотили империю Чжуньго, слившись с ней. Отпрыски старой императорской династии бежали на юг. Северная империя носила с тех пор имя Тобавэй.

Вместо этого Кианг Лей поднялся, подошел к молодому Чангпу и положил руку ему на плечо.

- Ты еще молод и неопытен Чангпу. Ты устал сегодня и видел слишком много крови. Это пройдет через несколько битв. Тебе надо отдохнуть и выспаться.

Кианг Лей ободряюще смотрел в лицо Чангпу, в его блестящие темные глаза с расширенными зрачками, подернутые пеленой слез, высокий лоб и чумазые скулы. Смотрел прямо, дружелюбно, как смотрит опытный закаленный воин на новичка, когда тому требуется поддержка, совет. Так, как никогда не разрешалось смотреть на мужчин женщинам в Чжуньго.

Внезапно, словно Вэнь Нинг, которую Кианг Лей прятал, скрывал от всех, ум которой давно уже стал отточенным орудием расчетливого стратега, сердце схлопнулось устрицей и стало непроницаемой к страданиям и невзгодам, вдруг проснулась и выглянула. Ей захотелось погладить лицо Чжуньго, убрать с его виска и острой скулы потную прядь, выбившуюся из-под ослабшего жгута, прижаться к нему, обнять так, как не обнимают мудрые наставники и высокопоставленные военные. Она утонула в его взгляде на одну секунду.

Кианг Лей отвернулся и отступил от стола. Он подавил в себе дрожь.

- Иди Го Чангпу. Тебе надо выспаться. Завтра будет легче.

Могучая фигура Чжу Тао послушно придвинулась к молодому человеку, показывая, что аудиенция закончилась.

Кианг Лей долго в тот вечер смотрел на догорающую свечу из промасленной скрученной бумаги. Думал он однако вовсе не о Чангпу. Мысли его были в долине реки Юндин Хэ, уезде Чжосянь, в имении Вэнь. Он вспоминал отцовскую лабораторию, заставленную металлическими и глиняными емкостями. Это было мистическое место, куда маленькой Нинг не позволялось заходить до определенного возраста, пока, наконец, ее официально не пригласили в святую святых. Она до сих пор помнила пряный запах лаборатории, какую-то невероятную смесь, состав которой и определить было нельзя, но который стал неотъемлемой частью ее воспоминаний о доме. В библиотеке отца хранились книги и большой выщербленный гобан для игры в вэйци. Книг было не много, в основном медицинские и трактаты мудрецов - удовольствие это было дорогое. Были среди них тяжелые, старые, еще на бамбуковых дощечках. Нинг любила перелистывать, перекладывать их, читанные-перечитанные. Алхимические трактаты далекого предка Боян Вэя она вспоминала особенно. Он был для нее вехой, особенной отметкой, которая отмечала ее, Нинг взросление и образование. В детстве, отец ругал ее за то, что трогает она хрупкий тяжелый фолиант, не умеючи понять глубин его смыслов и процедур. Она и вправду не понимала тогда тонких аллегорий Боян Вэя, который описывал химические процессы в виде природной гармонии между растениями, животными и явлениями природы, вуалировал, маскировал сложные реакции компонентов, свойства смесей и изменение свойств под воздействием тепла и химического взаимодействия. Нинг узнала об этом позже, подростком, когда помогала отцу в опытах и он пояснял ей аллегории черепахи, обезьяны и огнедышащего дракона. Отец и бабушка также научили ее играть в вэйци, да так, что она обыгрывала деревенских мастеров.

Родители воспитывали ее в двух традициях. Мать и бабушка в конфуцианской традиции верной дочери и будущей жены, тихой, покорной, а отец словно сына, которого у него не было. Он учил ее держаться в седле, а еще фехтованию и борьбе, чтобы она могла постоять за себя. Смеясь глядел Рэндзи, как она гоняла по улицам мальчишек размахивая бамбуковым мечом. Рэндзи брал дочь с собою в далекие поездки по сбору трав и материалов -- на горные склоны и в ущелья, в городские кузни и рынки, на встречи с бродячими отшельникам. Нередко Нинг становилась свидетельницей ученых бесед отца с религиозными деятелями, лекарями и алхимиками. Немало удивлялись они, когда бойкая девчонка отвечала вперед отца, нисколько не смущаясь неподобающему поведению. Воспитание отца в купе с особенным упрямым характером Нинг одерживало верх над традицией семейственности и покорности.

К тому времени сяньбийцы достаточно ассимилировались с коренными жителями Чжуньго, отец пришелся ко двору местного уездного управляющего "хоу", который высоко ценил его лечебные мази. Только однажды испытала Нинг неприятную неловкость, когда хоу приехал в гости с подростком сыном и сказал, расплывшись в улыбке, указывая на нее:

- Может быть твоя будущая жена.

К югу от столицы Датонга, в долине реки Юндин Хэ, где горные хребты протягивали длинные языки леса к плодородным долинам, прошло детство Нинг. В хорошую погоду, когда они ходили с отцом в город, Нинг видела вершины гор. Ей казалось, что даосские святые сидят там и наблюдают за людьми, ничтожными пылинками в сравнении с их тысячелетними мудростью и знанием.

Война шла сколько Нинг себя помнила. Воинская повинность была обязательной, унаследованной от династии Цинь, и император Тоба Дао вел тщательный учет населения. Ежегодно городские старшины "фаньчжу" объезжали провинции, собирая боеспособных мужчин в соответствии с унаследованной рекрутской системой "фубин". Отец отслужил свое в молодости, в отряде медицинского сопровождения, и будучи немолодым уже человеком, да к тому же хорошим знакомым хоу, к призыву не привлекался. К семейству Вэнь пришли, когда потеряв контроль над великим шелковым путем, император развернул большую военную компанию на западе и севере, в Тогоне и Жужани. Уездного хоу, под протекторатом которого находилось семейство Вэнь, вызвали в Датонг и вскоре повестка, в лице хмурого, с каменным лицом старшины "фаньчжу" пришла и к немолодому Вэнь Рендзи.

Для Нинг, дом, долина, деревня и река -- все это было Вэнь Рендзи. К нему приходили за советом, прибегали с ушибом и царапиной, дети бегали за ним гурьбой. Имение было пустым, когда отсутствовал отец. Мать и бабушка немедленно увядали, хотя и пытались не подавать виду, храбриться. Пожилому нездоровому отцу не место было в ополчении.

Нинг подготовилась и собрала вещи сама. Род Вэнь был знатным, вел родословную от далеких потомков династий Цао Вэй, хотя и не из придворных. Для призывника это означало как минимум кавалерию, а не пехоту, в которую набирали простолюдинов. Нинг сносно держалась в седле. Но гораздо больше занимали ее труды отца, которые не могли не пригодиться в спартанских армейских условиях. Она рассчитывала, что Вэнь значится в переписи как алхимик и врач, что также определит ее специализацию. Нинг взяла с собой несколько мешочков и горшков с нужными травами и смесями.

Той последней своей ночью дома, она долго сидела с отцом и матерью. Рендзи плакал, сжимая в руках ладони дочери, которая под девичьей внешностью прятала металлический каркас, не умеючи быть податливой и покорной, как требовал того обычай.

- Я позабочусь о том, чтобы Вэнь не тревожили больше воинской повинностью. В столичных казначействах сделают отметку, что последний дееспособный мужчина Вэнь призван на службу, - говорила она уверенно.

На рассвете она выехала верхом из ворот поместья Вэнь, оставляя на пороге родителей и улыбаясь им на прощание сквозь слезы. Солнце еще не встало над горными пиками и ей чудилось, будто даосы, что неизменно приветствовали ее с высот своих бессмертия и мудрости, сегодня нарочно закрыли глаза, чтобы не видеть ее, нарушающей одномоментно с десяток законов предков.

Прошло несколько долгих лет с той поры. Кианг Лей исполнил данное отцу обещание. Он также знал, что расположенная в глубоком тылу долина Юндин Хэ не подвергалась нападениям, границы империи раздвинулись на недосягаемую ширину. Разве не отдал свой долг империи род Вэнь? Он вспомнил разговор в пещере, во сне. Ради чего воевал теперь Кианг Лей?

Он задул свечу и палатка погрузилась во тьму.

Утром войско Кианг Лея выдвинулось к Юанькюй, столице Карашара. Там, по донесениям и допросам, его поджидало большое войско карашарского князя-луна Гюхубина, которое тот собрал со всех близлежащих оазисов и городищ. Кианг Лей отдавал должное преувеличению, с которым пленники рассказывали ему о непобедимой и неисчислимой армии Гюхубина. Здесь, где горы Тянь-Шань уже превратились в холмы, а те в свою очередь спускались в бесконечную степь Жужани, не могло быть больших воинств. Им попросту нечего было тут делать. Огромные армии не требуются для племен, перебивающихся скотоводством и разбоем на шелковом пути. Однако это была земля кочевников. Они могли стянуть силы с далекого севера и запада. Поэтому следовало быть осторожными.

Кианг Лей шел вперед словно автоматически. Отдавал команды, стучали походные барабаны, его сотники и двухтысячники носились с поручениями. Мозг его работал как часы и только где-то на границе восприятия назойливым комаром напоминали о себе эпизод с Чангпу, воспоминания о доме и разговор во сне.

Началась череда коротких атак и засад. В ущельях, оврагах, со склонов. Группы, по двадцать-тридцать всадников, нападали, забрасывали регулярное войско стрелами и отступали. Преследовать их было бессмысленно. Усталые от долгих переходов кони хрипели, люди ворчали. Таяли истощенные силы. Двигались медленно, не давая отстать груженным обозам с провизией и кладью. Кианг Лей отдавал должное вышитым на шелку картам местности, не подводившим его.

Когда до озера Баграшкюль оставалось совсем немного, Кианг Лей сделал затяжной привал, выставив многочисленные дозоры. Он собрал подчиненных командиров и Цзуг Дея в своей палатке и изложил свою стратегию. Как поступил бы он на месте карашарского правителя? Принимая во внимания провальную оборону Цзохо и относительно скромное и истощенное императорское воинство, наиболее логичной была бы лобовая рукопашная атака. На снабжение Кианг Лею рассчитывать не приходилось, а собственных запасов, даже с учетом разоренных городов, осталось не более чем на несколько недель. Вассальные Хэси, Тогон были слишком далеко. Сила тобовэйцев была в стратегии, тактике. В ближнем бою, когда об этом не могло быть речи, нахрапистая отчаянная атака превосходящих в численности карашарцев и хуннов должна была окончиться полным разгромом тобавэйцев. Исходя из этого Кианг Лей предлагал двойную тактику расстановки войск. Одна должна была сработать если на равнинных берегах озера Баграшкюль их будет ждать армия. Для другой они перегруппировавшись могли бы выйти на осаду.

Цзуг Дэй молча слушал и смотрел, как раскладывал Кианг Лей камни на доске для вэйци, поясняя, какой реакции ожидает он, в случае выбора карашарским войском стратегии один, два, три. Он ни разу не высказался, только угрюмо кивал, соглашаясь с логикой и выводами генерала.

Когда совещание закончилось и все разошлись, Кианг Лей прошел в угол своей палатки, где лежали сложенные друг на друга продолговатые деревянные ящики. Он открыл верхний, в нем лежала толстая бамбуковая трубка, прямая, начищенная, толщиной с человеческую ногу. Запах серы и селитры ударил ему в нос и отозвался неприятным воспоминанием о боли в висках.

Кианг Лей приподнял законопаченный задний торец трубки с торчащим из узкой дыры масляным шнуром. Огненное копье "хо цян". Первые пробы Кианг Лей проводил со своими подмастерьями в восточном Тагоне. Они стоили жизни одному из них и тяжелых ожогов другому. В бою Кианг Лей копье не применял. Он до сих пор не решил, как применять его тактически. В предстоящей битве, конечно, ему также не было места.

Кианг Лей едва не подпрыгнул, когда обернувшись обнаружил, что находится в палатке не один. За столом, с любопытством разглядывая гобан с расставленными прозрачными камнями, в кресле, в котором обыкновенно сидел сам Кианг Лей, возвышалась незнакомая фигура.

Мужчина, дородного телосложения, был одет нелепо и бестолково как кочан капусты. Кианг Лей разглядел стеганное платье "маньпяо" ниже колен, юбку "шан", длинную расшитую рубаху, поверх нее распашной халат с длинными свисающими рукавами с нашитыми яркими иероглифами. Волосы на голове незнакомца не были уложены, растрепанные локоны торчали во все стороны и над ними возвышалась чиновничья шапочка с крылышками.

Кианг Лей не узнавал гостя. Это не был ни его подчиненный, ни один из виденных им карашарцев. Как сумел он проникнуть в охраняемую генеральскую палатку, под неустанным надзором Чжу Тао, оставалось тайной.

Незнакомец тем временем повернул к Кианг Лею пухлое лицо, на котором блуждала мечтательная улыбка. Тонкие длинные усы и раздвоенная бородка смотрелись гротескно и неуместно на небритых щеках.

- Здравствуй, дорогой Кианг Лей. Позволь представиться -- Шень Нунь, - треснувшим насмешливым голосом сказал мужчина.

Имя было знакомо Кианг Лею. Шень Нунем звали легендарного древнего святого Чжуньго, покровителя медицины. Это все больше напоминало глупую шутку.

Шень Нунь поморщился, зашевелил носом и вдруг сорвал с верхней губы торчащий нелепый ус. Тот оказался приклееным.

- Ах, эти дурацкие древние традиции. Мудрость равна длине усов и бороды! - он противно захихикал. - Но с тобой-то, Кианг Лей, я надеюсь мне нет никакого смысла в этих представлениях. Терпеть не могу дурацкие усы, лезут повсюду, не выпить ни поесть, ни, понимаешь, к барышне прижаться.

Кианг Лей невольно сморщил лицо, почувствовал словно бы боль от сорванного приклеенного уса. Он все еще не решил, окликнуть ли ему Чжу Тао и охрану.

- Отличное огненное копье! - Шень Нунь кивнул на ящики. - Когда Си Ван Му сказала мне о твоих успехах, я не поверил даже. Дай, думаю, сам взгляну.

Упоминание о Си Ван Му, с которой встречался Кианг Лей во сне, одернуло его. Он готов был отнести Шень Нуня к насмешке, нелепице, но нелепица не умела читать сны, которыми Кианг Лей не делился ни с кем.

- Я принес тебе новости из имения Вэнь, - продолжал гость. - Уверен, тебе интересно.

Шень Нунь заговорил об отце Кианг Лея. О том, что тяжело болеет старик уже год, кашляет, хрипит и зрение подводит его. Плохо спит по ночам, бредит и все повторяет в бреду имя дочери. Что забросил свою мастерскую, мать варит лекарства из старых запасов, но не помогают они. Вся работа по дому теперь на ее плечах. Вместе с отцом они посадили в саду куст орхидей, и тот расцвел пышным цветом, точно как Вэнь Нинг. Отец ходит к нему и разговаривает с дочерью.

- Давным-давно окрестные детишки не видели в небе пышнокрылых шелковых драконов хуо лонг, - закончил Шень Нунь.

Повисла пауза.

- Что вам от меня нужно? - тихо сказал Кианг Лей, унимая дрожь в руках.

Шень Нунь размашисто откинулся в кресле и оно крякнуло под ним.

- Не пора ли вам домой, госпожа Вэнь Нинг?

Он наклонил голову, но тут же замахал отнекиваясь пухлой пятерней и широченный рукав халата затрепетал, запрыгал под ней.

- Подожди, подожди, не перебивай! - вскричал он, хотя Кианг Лей и не собирался. - Вопрос твой справедлив, однако же ответы все известны тебе.

Дело не в почтенном Рендзи, конечно. Как предписывают каноны, благоговейное уважение питаем мы к нашим предкам, однако жизнь это твоя и только твоя, и вправе ты Кианг Лей или Нинг, как больше нравится, распорядиться ею как заблагорассудиться. Хоть бы и не дать отцу увидеть боготворимую дочь свою перед смертью.

Дело и не в войне, которую начинала ты с твердой верою в императора Тоба Дао. В то, что только сильная империя сможет защитить высочайшие достижения Чжуньго от грубой варварской силы. Вера как известно имеет свойство скудеть, тончать, если не подпитывать ее свидетельствами и доказательствами. В твоем случае, события предательски играют против твоей веры. Так ли угрожает Жужань империи Тоба Дао, если последние годы война ведется на их территории, разоряя отсталые, грязные города, питающиеся крохами шелкового пути, угоняя в плен сотни и тысячи рабов?

Уж конечно дело не в политике, в которой все ключевые посты заняты сяньбинцами, и к каждому выдающемуся лицу Чжуньго приставляют для порядку шпиона. Подавая его то в виде даосского монаха, то столичного чиновника, а то и обоих сразу.

Ну и конечно, дело не в драконах хуо лонг, превзошедших самые смелые фантазии своего прародителя.

Тут Шень Ну наморщил лоб и задумался. Он наклонился вперед, всколыхнув многочисленные свои одежды и положил небритый подбородок на ладонь, оперев локоть о колено.

- Подожди-ка! - сказал он. - В драконах как раз все и дело! В вожделенных, легендарных, убийственных в своей мощи драконах, сделанных столь искусно, что не только трепет пробудили они в сердцах врагов империи, не только личный к тебе интерес императора, но даже и нас с Си Ван Му заинтересовали. Куда там знаменитому твоему предку Боян Вэю, который и желал-то всего-навсего ярких фейерверков.

Насколько, ты думаешь, близок твой хороший друг Яозу к тому, чтобы повторить хуо лонг? Знаешь ли ты, как часто Цзуг Дэй отправляет послания в Датонг, с описанием твоих смесей? Сяньбиньские порошки пока еще только дымят, Вэнь Нинг. А когда они загорятся в мастерских империи, когда не нужен будет подозрительный полководец Кианг Лей, то загорится все: южная империя Ля-Сюн, западные земли Гуптов, море Хуангхай. Какие там мелкопоместные интересы в Жужани, Кидани и Хаси!

Шень Нунь встал с кресла под жалобный его треск и сделавши заинтересованное задумчивое лицо прошел мимо Нинг к ящикам с огненными копьями. Он откинул крышку, нагнулся, легко приподнял и взвесил в руках тяжелую бамбуковую трубу. Усмехнулся с видом знатока.

- А как оценит император копье хо цян!

Кианг Лей не обращая на него внимания сделал несколько нетвердых шагов к столу, на котором догорали свечи и дрожащие тени под расставленными на доске камнями словно оживляли их. Он оперся о стол и отхлебнул теплой воды прямо из котелка, заботливо оставленного Фенгом.

Мысли его судорожные, неровные, бежали, ускорялись, будто бы слова Шень Нуня подтолкнули их, задали направление. Нет, нельзя было просто остановиться. Не мог он просто уйти. Здесь, на этом ожившем гобане стратегической настольной игры, на кону стояла не только его, Кианг Лея жизнь. Здесь была честь семьи Вэнь, честь империи Тобавэй, а еще жизни тысяч преданных ему людей. Просто встать и уйти, бросив их умирать от жал карашарских стрелков. Они не погибнут, конечно, они смогут с боем выйти в Хэси, куда устремятся за ними отряды распалившихся хуннов, в своей жажде мести за разоренные, опустошенные города, снова сжимая границы цивилизованного Чжуньго.

- Да-а, задача! - раздался сзади голос Шень Нуня. - Но ты придумаешь что-нибудь, Вэнь Нинг, ты ведь умная. Ах, какой фейерверк мог бы получиться из огненного копья! Дети были бы в восторге!

Хлопнула крышка ящика. Кианг Лей не обернулся, просто почувствовал что за спиной его больше никого нет.

Утром войско в организованном Кианг Леем порядке спустилось в долину озера Баграшкюль, на берегу которого возвышались стены карашарской столицы Юанькюй. Разведка карашарцев не дремала и была прекрасно осведомлена о приближении имперцев.

Кианг Лей разглядел многочисленную армию всадников и пеших, выстроившихся снаружи крепостных стен. Он разглядел взбрыкивающих коней степной кавалерии, собранные из лоскутов доспехи, наручи и кожаные шлемы. За спиной каждый конный имел длинный лук. Всадники были с мечами и копьями разной длины, он увидел даже клевцы императорской армии. Отдельно стоящее пешее войско, также одетое в разнобой, кто в меховые шапки, кто в шлемы и тяжелые панцири, с мечами, булавами и щитами разной формы, колыхалось, шевелилось. Дисциплина традиционно хромала в хуннских войсках. За воинством, ближе к городу, разместилась группа вождей во главе с луном Гюхубином.

Тактика мобильной кочевой армии была хорошо знакома Кианг Лею. По численности на беглый взгляд, превосходство было раза в два, а то и в три. Что ж, срабатывала первая стратегия.

Потом была битва. Были рои стрел, выпущенные с обеих сторон. Были вскинутые щиты и воины, пронзенные стрелами. Были случайные смерти, от стрелы пролезшей в разошедшийся сдвиг щитов или между пластинами доспехов. Такие смерти раздражали Кианг Лея больше всего. Были хрипящие тренированные сяньбийские лошади, пораженные, окровавленные, падающие и погребающие в предсмертной возне своих всадников. Были расходящиеся фаланги и многострельные тяжелые арбалеты "лянь ну", выбивающие всадников из седла и сбивающие с ног лошадей. Были три волны драконов хуо лонг: первая, дальняя, которую карашарцы ждали и бросились врассыпную, только нерасторопных, спутавшихся бойцов накрыла она; вторая, средней дальности, когда брызги металлических ошметков разлетаясь могли зацепить своих; и была третья, состоящая из малых драконов-глиняных горшков, которые бросали зажженными в рукавицах, специально выделенная и обученная сотня пехоты "цзу". Не все малые драконы выпустили огонь, некоторые ударялись о щиты, шлемы и падали на землю шипя и чадя черным духом, пугая бегущую ревущую орду. Но те, что взрывались, пожинали жатву в несколько человек, калек, каждый. И была наконец рукопашная схватка, отчаянная, звериная, со смешавшимися драконами, людьми и лошадьми.

Кианг Лей сорвал голос выкрикивая команды, командуя боевым барабанным боем, наблюдая за чередующимися по кругу сотнями "цзу" арбалетчиков и лучников, которым подмастерья оперативно сменяли отстрелянные арбалеты на взведенные. Лучники накрывали поле брани навесом, в отличие от мощно и прямо стреляющих арбалетчиков. Зайцем среди подмастерьев носился Чангпу. С удовлетворением Кианг Лей отмечал работу командующих флангов, вовремя теснящих верховых стрелков врага, накрывая стиснутую между облаками дыма копошащуюся людскую массу волнами кавалерийских цзу со смертоносными клевцами и однолезвийными мечами "дао".

Когда исход битвы стал ясен, Кианг Лей оставил добивание на командиров люев и с отрядом телохранителей въехал на холм, чтобы разглядеть, что происходит на обратной стороне моря кровавых тел и дыма. Группа всадников, возглавляемая Гюхубином, утекали не в город, с его стенами, а на запад, к оставшимся городам Карашара и княжеству Куча. Ухой скорее всего был среди них.

Крепость сдалась не сразу. С нее должно быть открывался чересчур живописный вид на долину и берег Баграшкюль, стонущий, дымящий, усыпанный человеческими телами. Долго никто не отзывался из-за закрытых ворот и не высовывался из-за стен, когда на хуннском диалекте кричали глашатаи императорской армии о великом полководце Ван Дугуе, который требует капитуляции в обмен на сохранение жизни защитникам и жителям.

Кианг Лею не хотелось сжигать Юанькюй. Это была столица края и народу там собралось немало. Множество купцов караванов шелкового пути находились за стенами, вовсе не готовые гибнуть ни за кочевничью гордость, ни за императорские амбиции.

Он дал городу пару часов. Тем временем с его воинов спал звериный настрой, оказали первую помощь раненым. Потом к запертым воротам, под бдительным присмотром стрелков покатили на телеге перемотанную влажной тканью глиняную бочку хуо лонг. Вид приближающегося хуо лонг, похожего издали на согбенного, укоризненного, закутанного в одежды мудреца, подействовал на город. Действие дракона из крепости уже видели. Защитники Юанькюй открыли ворота.

Кианг Лей позволил ограбить крепость лишь умеренно, зная ценность Юанькюя для купцов шелкового пути. Он также приказал оказать помощь раненым защитникам Карашара. От армии у него остался один дееспособный двухтысячный люй да пара сотен цзу. Учитывая поредевшее войско и запасы Юанькюй, провианта теперь хватало надолго, но явно не для ведения активной войны. Остатки его бойцов не в состоянии были удержать Карашар, к которому, это было уже известно, на подмогу спешило войско Куча и Хотана. В то же время, просто отступить также было нельзя. Дело было не в преследовании Ухоя, о нем генерал и не вспоминал. Теперь уже требовалось поставить точку в войне с Карашаром.

Два дня Кианг Лей ждал у города, восстанавливая силы и готовясь к долгому обратному переходу с обозами полными раненых. На третий день с запада показалось войско княжества Куча, возглавляемое князем Угемучи, родственником Гюхубина. Кианг Лей запросил переговоры.

Сбитые закаленные вожди, Угемучи и Гюхубин, с удивлением смотрели на среднего роста, худощавого Кианг Лея, лично выехавшего на переговоры с телохранителем и переводчиком. Главная весть, которую доносил генерал, состояла в том, император Тоба Дао не мог оставить без ответа предательство вассала Ухоя, которому в свое время пожаловано было княжество на западе империи, в Хэси. Гнев императора был столь велик, что пожелал он гнать предателя за новые границы империи, Тогон и Хэси, чтобы ни малейших сомнений не осталось у приютивших беглеца, в карающей мощи поднебесной. Буддийская вера Карашара была здесь не причем, и не нужны Тоба Дао его города и стада. Потому и не была разграблена крепость Юанькюй. Теперь, когда Ухой изгнан далеко на запад и столица Карашара взята, армия Ван Дугуя желает оставить город и безопасно отправится назад, в Хэси. Если такой исход не устраивает Угемучи, то генерал Кианг Лей готов к бою и огненные драконы императора, которые видел уже Карашар, снова взовьются в небо.

Долго совещались Гюхубин и Угемучи, наклонив друг к другу головы в отороченных мехом шапках. Силы тобавэйцев уступали по численности свежим силам Угемучи, однако императорская армия уже показала, что не одной численностью решается исход сражений. На такое умозаключение и рассчитывал Кианг Лей. Он видел, что спорят вожди, не могут прийти к согласию, но Угемучи взял слово и согласился на перемирие. Войско Куча встанет в трех ли от города, в ожидании, когда Кианг Лей снимется из Юанькюй и уйдет.

С каменным лицом принял Кианг Лей решение Угемучи, от которого зависела судьба его армии.

Бойцы с воодушевлением восприняли весть о возвращении. Даже подозрительный Цзуг Дэй соглашался, что далекие западные земли не приносили империи выгоды, ведь контролировать их, управлять ими, развивать так, как развивался восток и юг страны, с военными поселениями и сельскохозяйственными угодьями, не было возможности. Каждая далекая победа была лишь номинальной, возможностью для Тоба Дао подвинуть отметку границ на великолепных шелковых картах, которые вышивали ему старинные мастера Чжуньго, но не пополняла казну.

Войско Кианг Лея растянулось вереницей, с обозами наполненными ранеными, волоча станковые арбалеты и камнеметы, не теряя при этом бдительности, если вдруг враг решит ударить в спину. Идти напрямую на восток, к Хэси, они не могли, там была выжженая пустыня. Пришлось брать на юг, через перевалы и потом вдоль русла реки Кончедарья. Все дни, что пересекали они Карашар, по которому весть об уходящей императорской армии разнеслась мгновенно, Киан Лей ожидал, что Гюхубин нападет, будет мстить, хотя бы осиными укусами, как делал это до взятия столицы. Но лун сдержал слово. Видимо убедившись, что Кианг Лей не разорил крепость Юанькюй и спас от смерти множество его людей.

Кианг Лей решил осуществить задуманное в один из вечеров, когда границы Карашара остались за спиной, и впереди лежали только долгие дни пути. Усталая поредевшая армия Кианг Лея пересекала тогда восточную оконечность Тянь-Шань, и спускалась к реке Тарим, чтобы далее по руслу выйти к озеру Лобнор. Пришло время отправить о себе весть в столицу.

Кианг Лей разбил большой лагерь в ущелье. Он рассчитывал устроить утомленному войску затяжной привал, после чего идти до самого Дуньхуана, останавливаясь только на ночлег.

Генерал подробнейше проинструктировал приближенного командира люя по маршруту следования войска: сначала вдоль озера Лобнор до границы Хаси, потом на юг, в Тогон, до Дуньхуана и затем на восток, до великой стены; с обязательной отправкой гонцов в столицу. В это время верный Ся Фенг готовил лошадей и укладывал необходимую кладь -- одежду, одеяла, снедь, порошки и мази.

По приказу Кианг Лея, повозки с записями и ингредиентами алхимических формул, готовые снаряды и емкости с горючим маслом свезли одной большой грудой на краю лагеря. Генерал окинул взглядом по-походному сложенные инструменты алхимической лаборатории: переносную чугунную печку, ступы разных размеров, секционные ящики, связанные трубками горшки и разные устройства для фиксации, дробления, смешивания и выжимания. Он собирал приспособления где придется, что-то покупал у случайных встречных, что-то конструировал самостоятельно. Наверное, отец похвалил бы его. Составленное вместе, хозяйство Кианг Лея представляло собой четыре обоза. Не так много за несколько лет службы.

Когда солнце начало клониться к западу, отборный конный отряд Кианг Лея с Чжу Тао во главе, в полном боевом облачении выехал в ущелье. За генералом семенил навьюченный поклажей Фенг. Замыкали процессию четыре груженных воза. Чжу Тао хмурился и часто смотрел по сторонам, не посвященный в планы Кианг Лея.

Лагерь остался далеко позади, когда Кианг Лей остановил отряд и приказал накрыть и подоткнуть всю кладь приготовленной промасленной холщевиной. Он заметил, как переглянулись солдаты, знающие о свойствах пропитанной горючим маслом материи.

Они проехали еще несколько ли. Выбрав подходящую низину, Кианг Лей приказал составить обозы там и отвязать широкогрудых и приземистых тяговых лошадей. Сам он тем временем запалил факел.

Ся Фенг с лошадьми остался в стороне, а Кианг Лей подозвал солдат. Это были отборные закаленные воины, прошедшие с Кианг Леем всю его службу. За каждого здесь мог он поручиться, каждый был предан ему. Они обступили командира полукругом. Немолодой, широкий Тао возвышался молчаливой горой. Его пластинчатый доспех, видавший виды, исцарапаный, но внушительный, поблескивал в свете факела.

- Я позвал вас, мой верные воины... - начал было Кианг Лей.

Тао поднял руку. Кианг Лей замолчал и кивком головы дал слово великану.

Чжу Тао говорил редко. Его утробный голос доносился словно из пещеры. Он сознался, что генералу не удалось скрыть своих планов, что известно воинам о решении Кианг Лея покинуть войско и уничтожить свои страшные орудия. Последнее решение солдаты поддерживали особенно, хотя остались бы верны командиру в любом случае. Чжу Тао сказал, что для каждого из них было великой честью служить под командованием Кианг Лея, и они исполнят последний его приказ, вернувшись в войско и сохранив в секрете все, что видели.

Растроганный Кианг Лей тепло попрощался с каждым из товарищей, едва не обняв Чжу Тао в порыве сентиментальности. Субординация все же взяла свое, хотя показалось Кианг Лею, что Чжу Тао будто бы смахнул слезу, когда грузно пошагал назад к лошадям, вслед за остальными.

Когда отряд скрылся из виду, и поодаль остался только Фенг, Кианг Лей вернулся к обозам. Взгляд его выхватил выступающий с обоза ящик с огненным копьем хо цян. Вот уж вправду подходящий момент, чтобы напоследок испробовать его. Он сконструировал всего три таких копья. Хо цян нельзя было создать в походных условиях. Нужен был хороший мастер по дереву, шлифовальщик, который выскоблил бы трубу изнутри, исключив трение, кузнец, для вытачивания тонких металлические прокладок, чтобы не выгорал бамбук. С такими мастерами встречался он в последний раз на границе княжеств Хэси и Ся.

Кианг Лей отложил горящий факел, вынул трубу из ящика и отошел от составленных обозов шагов на десять. Тяжелое получилось копье. С таким не побегаешь во время боя.

- Вэнь Лей! - услышал он сзади голос.

Он обернулся и совсем рядом увидел Цзуг Дэя. Тот стоял расставив ноги, подпоясанный ножнами в облегченном кожаном боевом обмундировании, в которое обыкновенно облачался перед боем.

Чиновник воинственно сжимал рукояти кинжала и меча на поясе. Кианг Лей не видел, чтобы Цзуг Дей принимал участие в бою, он также не участвовал в мундштре, хотя иногда упражнялся в фехтовании.

- Что ты задумал, Вэнь Лей? Уж не собираешься ли ты уничтожить принадлежащее императору Тоба Дао величайшее оружие империи? Не посчитал ли ты наивно, что я позволю тебе это сделать? - он медленным шагом двинулся на Кианг Лея. - Долго же тебе удавалось водить за нос меня и Яозу.

Кианг Лей растерялся, но только на короткое время. Ему вдруг пришло в голову, что алхимические записки и оружие представляют собой куда большую ценность, чем его, Куанг Лея, ненастоящая жизнь. Только это имело сейчас значение. Он бросил тяжелую бамбуковую трубу, подхватил факел и рванул к обозам.

Но не успел. Цзуг Дэй неожиданно быстрым движением метнулся ему наперерез и точным толчком отбросил на каменистую почву. Кианг Лей перекатился через плечо, не выпуская факела и вскочил на ноги. Он выхватил клинок, стальной, обоюдоострый, с узкой удобной рукоятью и гардой в виде раскрытой пасти змеи.

Цзуг Дэй тоже вынул меч. Его меч был длиннее, с гравировкой вдоль лезвия. Он умело рассек им воздух, выписав в воздухе двойную дугу.

У Кианг Лея билась только одна мысль, донести факел до промасленной холщевины. Он не желал воспринимать Цзуг Дея как противника, тот виделся ему лишь мелким препятствием на пути к главной цели. Невесть откуда мелькнул в мыслях старый совет, вычитанный в книгах по стратегии -- нельзя недооценивать противника. Но он отринул его и, размахивая факелом и мечом, снова рванул к обозам.

Но Цзуг Дей имел противоположную цель. Быстрый и неожиданно сильный, он словно вырос на пути Кианг Лея; поставленный блок не смог отразить маха его меча. Факел полетел на землю и Кианг Лей почувствовал удар кулаком под ребра, под завязки доспеха. Потом снова вой меча, от которого Кианг Лей отстранился, и чувствительный удар ногой в пах. Потерявши дыхание Кианг Лей инстинктивно повернулся, лезвие незаметно выхваченного Цзуг Деем кинжала сверкнуло и чиркнуло по доспеху, разорвав плотный рукав мяньпао и глубоко порезав плечо.

Кианг Лей повалился, согнувшись пополам и инстинктивно отползая назад. Горло отказывалось принимать воздух, он чувствовал острую боль в области плавающих ребер, ткань на левом рукаве намокла и прилипла к плечу. И мысль, раскаленная мысль, что он нарушил базовое стратегическое правило, недооценил противника. Под личиной молчаливого подозрительного чиновника скрывался опытный мастер-фехтовальщик.

Цзуг Дей внимательно с прищуром смотрел на распростертого тяжело дышащего Кианг Лея. Потом двинулся на него.

- Прости, что разочаровал тебя в твоих фехтовальных навыках. Искусству поединка я обучался в шпионской школе при императорском дворе Тоба в Датонге. Я давно за тобой слежу...

- Я обучался искусству поединка на войне, под руководством генерала Кианг Лея! - раздался низкий гулкий голос.

Кианг Лей увидел приближающего большого Чжу Тао, вынимающего меч. Во второй руке великан сжимал круглый щит для ближнего боя "го усян", который обыкновенно носил за спиной.

- Это становится интересно, - выкрикнул Цзуг Дэй, отступая в сторону. - Знал бы ты как утомил меня, Чжу Тао, как мешал все эти месяцы, что представлен был я к Лею!

Кианг Лей только сейчас разглядел, что поодаль, у скалы, где ждал его верный Фенг с лошадьми, сейчас стояли только лошади. Фенг лежал неподвижный у их ног.

Они сошлись. Большой, кряжистый Чжу Тао, с которым прошел Кианг Лей всю войну. Один из сильнейших воинов, ударами своими дробящий и деревянные щиты, и руки, что их держали, и Цзуг Дэй, высокий и худой, гибкий и быстрый, как кошка.

Единственного удара было достаточно Чжу Тао, чтобы сломать Цзуг Дэя. Меч его с воем резал воздух, и попадись что ему на пути, стальное лезвие не заметило бы преграды. Цзуг Дэй непрерывно перемещался, приближаясь и удаляясь от врага, ступая так, чтобы не терять Кианг Лея из виду. Он уже царапнул пластинчатый доспех Чжу Тао и оставил отметину на его щеке. Но и Чжу Тао не остался в долгу. Мощный тычок его щита сбил Цзуг Дею дыхание.

После новой серии ударов, бойцы разошлись. Оба тяжело дышали.

- А ты знал, между прочим, что твой генерал Кианг Лей, никакой не мужик, а баба? - крикнул Цзуг Дэй с нажимом.

Воспользовавшись коротким замешательством Чжу Тао, он подскочил к нему, поднырнув под меч и полоснул кинжалом по плечу, глубоко, до самого сухожилия, под наручем. Большой меч Чжу Тао опустился. Великан словно бы оперся на клинок повисшей рукой, по кисти его, сжимающей рукоять, потекла вязкая струйка. Он трубно выдохнул, глядя исподлобья на противника.

Цзуг Дэй расхохотался возбужденно, покручивая мечем, обходя Чжу Тао полукругом.

- Я сам выяснил недавно! Лучший генерал империи -- баба! Да и лучший алхимик в придачу!

Сбоку раздалось шипение. Цзуг Дэй резко повернулся, чтобы увидеть направленную на себя бамбуковую трубу, которую сжимал стоящий на колене Кианг Лей. Что это за труба, Цзуг Дэй не знал, до этого он видел ее только уложенной в ящик.

Труба шипела, тряслась, а потом вдруг изрыгнула, выплюнула из себя широченную струю огня, вперемешку со стальной и чугунной крошкой. Пламя продолжалось недолго, но огонь вырвался на несколько метров, да с такой силой, что немедленно запалил, обуглил, прожег Цзуг Дэя. Тот сжимал еще меч с кинжалом, когда его туловище и голова были охвачены пожирающей огненной струей и даже зачинающийся его крик ужаса был проглочен огнем.

Жар опалил и Чжу Тао, опирающего о меч. Великан неуклюже отскочил в сторону, повалившись на бок. Струя достигла мешковины, покрывающего обозы и та немедленно занялась. Кианг Лей намеренно произвел выстрел из позиции, когда Цзуг Дэй и край составленных фур оказались на одной линии.

Пламя угасло так же внезапно как началось Заднюю пробку бамбуковой трубы выбило, огонь вырвался наружу и Кианг Лей выпустил потемневший горячий бамбук из обожженных рук. Он бросился к раненому Чжу Тао, помог ему подняться и они поковыляли, что было сил к лошадям.

Они успели спрятаться за откосом скалы, когда раздался первый из серии взрывов. Грохот разнесся на далекие ли, Кианг Лей зря надеялся, что его не услышат в лагере. Изложину озарили яркие вспышки, один за другим катились громовые раскаты, перемежаясь с шипеньем и скрежетом металлических опилок по камням. Черные клубы дыма поднимались все выше и выше, разнося по округе запах жженой серы, стирая, выкорчевывая воспоминание о знаменитом алхимике, генерале Кианг Лее. Вскоре от груженых возов остались только пылающие угли.

Пока Кианг Лей перевязывал себя и Чжу Тао, раненый воин сознался, что слова Цзуг Дея не стали для него новостью. Он знал о Кианг Лее очень давно, но ни с кем не делился, держал втайне. Словно бы к строгой старшей дочери, которую оставил много лет назад, вступив в ополчение, относился Чжу Тао к женщине-генералу. А уж в компетенции ее как командующего, ему сомневаться не приходилось.

Вместо замешательства, Нинг сделалось легко на душе. Больше не нужно было скрываться и прятаться. Она назвала настоящее свое имя и рассказала об отце, как вместо него, больного, пошла в ополчение и уже без смущения, обняла немолодого могучего воина, верного ей все эти годы. Вышло у нее неуклюже, угловато. За годы самодисциплины Нинг позабыла, как выполняется это простое действие.

Теперь, когда Вэнь Нинг открылась, ей казались лишними ее приклеенные усы, брови и бородка. Смущаясь, Чжу Тао посоветовал ей не трогать маскировки, пока не прибудет она хотя бы в Ся. Одной женщине небезопасно было путешествовать сквозь полудикие княжества Хэси и Тогона. В одночасье искусный воин Кианг Лей, который самостоятельно вырос из рядового кавалериста до генерала армии, командующего десятитысячным цзюнем, превратился в беспомощную барышню. Нинг громко расхохоталась от такой перемены.

Тело Фенга Чжу Тао перекинул через седло, чтобы похоронить, как полагается, в лагере. Там у него оставалось еще одно дело -- монах Яуза. Чжу Тао не скрывал, что собирается немедленно казнить его и поставить жирную точку в алхимических опытах Кианг Лея.

Они снова простились.

- Почему ты вернулся, Тао? - спросила Вэнь Нинг, глядя на него, возвышающегося в седле мощного сянбийского скакуна.

- Да вот нашло что-то, - старый солдат неопределенно качнул головой, - Будто обухом по голове ударило, что надо следы проверить, что могут за нами следить. Показалось, что на обратном пути пропустили мы всадника. Старая охотничья сметка.

Он тронулся с места. Нинг проводила его долгим взглядом.

Она еще раз проверила лошадей: основную и сменную; и снаряжение. Удостоверилась, что не осталось на ней отличительных знаков и особенного именного оружия, по которым можно было принять ее за высокопоставленного императорского военного. Потом забралась в седло и потянула за поводья. Лошадь неторопливо понесла ее по каменистым тропам предгорий Тянь-Шань.

"Фейерверки!" - думала Вэнь Нинг, покачиваясь в седле, - "Я покажу детям фейерверки, каких они еще не видели!"

Она представляла, как над зеленой долиной, оставляя дымчатый искристый след, взлетают стремительные огненные птицы, и восторженно кричат и хохочут дети.

Из-за громоздкой скалы, которая будто бы съехала по склону с вершины, и теперь торчала обломком исполинского зуба, Вэнь Нинг провожала пара глаз. Когда Чжу Тао упомянул о всаднике, Чангпу врос в камень. Он не сомневался, что вовсе не искусного императорского шпиона заметил внимательный воин на обратном пути, а его, неопытного Го Чангпу, увязавшегося за таинственным отбытием отряда Кианг Лея с самым страшным, виденным Чангпу оружием.

Юноша привязал лошадь поодаль и пришел пешком, когда убедился, что основной отряд уже отбыл.

Чангпу стал свидетелем сначала прибытия Цзуг Дэя, который не потрудился даже объясниться с Фенгом, а заколол его быстро, тихо, профессионально. Видел как Цзуг Дей окликнул Кианг Лея. Он почти бросился на помощь генералу, в справедливости действий которого не сомневался, когда заметил возвращающегося Чжу Тао. Телохранитель генерала проворно соскочил с лошади у тела Фенга и побежал к возам.

Потом был бой и огненная струя, воспламенившая обозы.

Разговор Кианг Лея и Чжу Тао молодой поэт расслышал до мельчайших подробностей. Он едва не вскрикнул, услышав настоящее имя генерала -- Нинг.

Показаться Го Чангпу не решился, зная как суров был нрав Чжу Тао. Схоронившись, он дождался, пока тот уехал на север, а Нинг на юг. Потом снова выглянул на тлевшее пепелище. Совсем стемнело, но обгоревшие остатки страшных генеральских орудий все еще озаряли лощину вспышками пламени и угольными глазками, источая едкий дым

Он вгляделся в поляну. Ему показалось, он заметил в дыму движение. Что-то светлое, будто полотнище палатки двигалось среди огней. Может быть это Кинг Лей вернулся и ходит там, среди своего скарба, ищет потерю? Юноша осторожно выбрался из-за скалы и пригибаясь двинулся вниз по склону. Он разглядел человеческую фигуру.

Она стояла к нему спиной. Женщина? Он различил высокую прическу с инкрустациями, затылок и наброшенную на плечи расшитую накидку с деревьями, черепахами и драконами. Вокруг нее вспыхивали и гасли искры, она словно парила в неестественно чистых одеяниях над чадящим разбитым полем брани.

- Подойди, Го Чангпу, не бойся, - мелодично сказала она.

Чангпу вздрогнул. Потом выпрямился в полный рост и сделал несколько осторожных шагов вперед. Си Ван Му, а это была она, обернулась к писарю, звякнув серьгами и ожерельем, и окунула его в очерченные озера бездонных глаз на выбеленном лице.

Под тяжестью ее взгляда он задохнулся.

- Сегодня ты стал свидетелем великой тайны, Чангпу, - сказала она. - Чужой тайны, которую надлежит тебе бережно хранить.

Он не мог говорить. Его будто распирало невероятное воодушевление, он готов был слушать, подчиняться, соглашаться на что угодно. Нет, никогда он не раскроет услышанной тайны!

- Ты ведь поэт, Чангпу? Сможешь ли ты носить столь дивный сюжет в себе, не навредить Кианг Лею и его семье?

Да, он сможет, он никогда не смог бы навредить возлюбленному генералу. Ни словом, ни действием, ни даже намеком.

- Позволь, я сделаю тебе подарок. Красивое женское имя. Это имя принадлежит цветку, что посадил отец Кианг Лея, в честь дочери. Возьми его, вот оно -- Хуа Мулань (цветок орхидеи).

Го Чангпу все еще благоговейно молчал, не в силах произнести ни звука.

- А теперь иди, Го Чангпу, чтобы Чжу Тао не хватился тебя.

Юноша послушно кивнул, обернулся и зашагал прочь. Стало совсем темно и только луна освещала ущелье и торчащую скалу. Когда Чангпу проходил мимо скалы-зуба он вдруг осознал, что нашел сюжет для пожалуй величайшей из своих поэм. Го Чангпу шмыгнул носом и резво побежал вверх по склону, туда, где оставил лошадь.

***

- Борис, Боря! - донеслось до меня словно издалека.

Я открыл глаза с тяжелым ощущением дремы. Веки совсем не хотели разлепляться, словно кто-то насыпал мне под них песка. Где-то глубоко-глубоко растворялся заливистый детский смех.

Постепенно окружающее прояснялось. Я сидел в первом ряду учебных парт в просторном помещении, меня окружали придвинутые к стенам столы с компьютерами. Прямо перед собой я увидел что-то большое, цвета неба, шевелящееся, издающее звуки.

Образ в конце-концов выкристализовался в Анатолия, здоровенного, в голубой рубашке. Он смотрел на меня встревоженно и звал по имени.

Ощущения и воспоминания возвращались ко мне, я заспанно огляделся. Конечно, наша большая кафедральная лаборатория с белыми люминисцентными лампами. Я узнал сдвинутую ширму, разглядел подступающие сумерки за окном, и окончательно вспомнил нашу не совсем удавшуюся репетицию.

Рядом с Анатолием стояла Лилиана. Она занимала гораздо меньшую часть поля моего зрения, однако тоже склонилась передо мной, участливо заглядывая в лицо.

- В-все в порядке, - глухо и клейко сказал я.

Анатолий, схватив меня за плечо, принялся рассказывать, что выпив шампанского, я вдруг стал заваливаться набок. Едва успела меня подхватить Лилиана и подскочивший Анатолий, и усадить за стол. То ли переволновался я из-за своего доклада, то-ли подействовало на меня игристое вино, что было совсем уж фантастической гипотезой, так как все остальные даже не почувствовали детской дозы в четверть пластикового стаканчика.

Тут же Анатолий перескочил на врачей, стал убеждать меня, что немедленно мне требуется провериться, что совершеннейшая это чертовщина, когда молодой тридцатилетний мужчина в обмороки падает.

Глупейшая иными словами возникла ситуация, я ведь знал прекрасно, что ничего в моем состоянии не изменилось, что всего лишь продолжаются ступени таинственных моих гостей, один из которых в данный момент с красивой своей сочувственной миной интересовался о моем самочувствии. При этом никакой я не видел возможности в данный момент, да и желания, разбираться и разъяснять, что же за обморок такой случился со мной. Только вяло отпихивался от встревоженных Анатолия с Лилианой, соглашаясь послушно, что наверняка подготовка эта порядком утомила меня, и спал я плохо последние дни, и последней каплей по-видимому оказался глоток шампанского.

Я попросил Толю принести мне воды, только затем, чтобы от него избавиться, и остаться наедине с Лилианой. Взгляд ее уже сменился с озабоченного, на прежний, заинтересованный.

Почему-то в первую очередь меня взволновал факт, что финал сновидения остался открытым.

- О-она осталась живой? - спросил я сдавленно.

Мне показалось, что Лилиана улыбнулась согласно, одними глазами.

- Вам, Борис Петрович, совершенно правильный совет дал Анатоль Саныч. Не помешает ко врачу сходить, - произнесла она вслух.

Анатолий обернулся мгновенно и я покорно выпил принесенную воду. Толя здорово перепугался и готов был поить меня с рук. Чувствовал я некоторую вину перед ним, не могучи сознаться, объяснить по-человечески, что вовсе не первый это случай такого "обморока" и все со мной в поряде.

Я выбрался из-за стола, желая продемонстрировать, что вполне бодр и готов к самостоятельности. Прошел вдоль учебной доски туда и обратно. Чувствовал я себя довольно ватно, но не мог ударить в грязь лицом перед критически настроенным Анатолием, собравшимся уже вызывать неотложку.

За тестированием моего состояния, мы совсем позабыли про Максим Игорича. Он сидел вялой грустной куклой и смотрел куда-то в верхний угол классной доски.

Анатолий собрался бежать на кафедру, вызывать такси. У нас в секретарской на столе за стеклом была припасена визитка местного таксопарка, мы берегли ее на всякий непредвиденный случай и несколько раз она нас выручала. Лилиана остановила Толю в дверях, напомнив, что имеется при ней министерская машина, которую требуется только вызвать и объяснить маршрут. Она отлучилась на кафедру, оставив Анатолия присмотреть за мной, чересчур рьяно доказывающим, что чувствую я себя хорошо, и индифферентным Максим Игоричем.

Я чувствовал себя виноватым перед Толей, глядя как он, сосредоточенный и ответственный, ходит и посматривает участливо то на меня, то на Максим Игорича.

Максим Игорич вдруг сморщил лоб, поднял ладонь к лицу и пальцами, большим и указательным, потер глаза.

- Неплохая тема у вас, товарищи, - задумчиво сказал он и шмыгнул носом. - Интересно было бы на ваш эксперимент взглянуть. И разобраться интересно было бы.

Мы немедленно забегали вокруг Максим Игорича, стали спрашивать, не нужно ли ему чего, уж больно внезапный случился у него переход между отрешенным состоянием и проснувшимся интересом.

Максим Игорич пребывал в избирательно сфокусированном состоянии. Он словно бы не замечал наши потрясывания, похлопывания, подношение к обвисшему его лицу стакана с водой. Мысли Максим Игорича уцепились за услышанный мой доклад, модель нейронной сети, и ни в какую не желал он с этой темы смещаться. Он задавал неторопливо вопросы по моему докладу, порой невпопад, при этом выяснялось, что услышал он прекрасно все подробности, включая и пафосные, с которых начинал Геннадь Андреич.

Думы мои были наполовину заняты пустынями и взгорьями Тянь-Шаня, однако до того разумные вопросы задавал Максим Игорич, что не сдержался я и принялся объяснять ему принцип действия квантовой нейронной сети. Анатолий слушал нас пару минут, сжимая непочатый пластиковый стакан с водой. Потом одним глотком осушил его.

- Вы сегодня, коллеги, явно решили меня удивить. То, значит, оба в обмороке, не реагируете на раздражители, а теперь у нас начинается научная конференция!

В скором времени вернулась Лилиана с сообщением, что министерская машина ждет внизу и готова отвезти нас куда потребуется. Она отвела в сторонку Анатолия, как наиболее трезвомыслящего из присутствующих, и изложила, судя по всему, план доставки до дому меня и Максим Игорича. Анатолий согласно кивал.

После разговора они подошли к нам, забывшим обо всем на свете за научными подробностями, и поторопили на выход. Мы сходили в преподавательскую, за верхней одеждой.

Я ощущал некоторую слабость, которой не припоминал после первых двух ступеней. Словно бы тело мое стало чугунным и невесомым одновременно, и переступал я с ноги на ногу с замедленностью. Максим Игорич находился на одной со мной волне и скорости. Он задавал хорошие вопросы, на которые я с удовольствием отвечал. О перцептроне, синапсах и границах вероятностей. Об отличии той нейронной сети, с которой защищался я пару лет назад от нынешней, вероятностной. Я доходчиво объяснял ему разницу между статической и динамической моделью, где глубина нейронной сети рассчитывается, где решением правят вероятности и недавно рассчитанная функция времени, отсекающая совсем уж лишнее, хотя этого и не скажешь совсем по объему занимаемой стендом оперативной памяти. Где-то на краешке сознания, я наблюдал за Лилианой, которая молча шла в двух шагах за нами, не участвуя в разговоре.

Мы спустились на первый этаж, в фойе, и остановились, в ожидании Анатолия, который запирал лабораторию и сдавал ключи. Максим Игорич замолчал и нахмурился, упершись взглядом в пол. Перерабатывал по-видимому приличный объем материала, что я впихнул в него за десять минут. В голову мою снова полезли вопросы о последнем видении, о ступенях. Я попытался поймать взгляд Лилианы.

Она была холодна, безучастна и смотрела куда угодно -- на потолок, на лестницу, себе под ноги, только не на меня, упорно отказываясь контактировать. Я припомнил, что Никанор Никанорыч немедленно ретировался после первого посвящения, да и Азар присутствовал только номинально после второго. Но я мог лишь фиксировать закономерность, не имея не малейшего понятия о причинах такого их поведения. Уверился я только, что теория моя с фольговыми закладками из Библии Никанор Никанорыча оказалась ошибочной, связи между Вавилонским столпотворением, Исходом и генералом империи Вэй не прослеживалось.

Максим Игорич повернулся ко мне и принялся рассказывать историю своей кандидатской диссертации, защищенную то ли двадцать, то ли тридцать лет назад. Тема была связанная с моделированием первых отечественных процессоров для отечественных же вычислительных машин. Они производились в первую очередь для военных нужд, баллистических и других расчетов. Усталым голосом он приводил отечественные наименования - БЭСМы, Эльбрусы, которые помнил я еще по учебным своим годам, рассказывал, как уникальным образом на бумаге моделировал он работу процессоров, и потом долгие годы разрабатывал к ним оптимизации, покуда не пришли на замену отечественным машинам быстрые, легкие западные компьютеры.

Максим Игорич словно бы совершенно не замечал Лилиану, сконцентрировавшись исключительно на мне. Замедлено, с последствиями хмеля, он докладывал, задумывался, припоминал и снова обращался. Взгляд его совсем не останавливался на Лилиане, что было странным хотя бы потому, что Лилиана была определенно приятна глазу.

Нас догнал Анатолий, мы вышли из фойе на улицу, удивительно кроткую, тихую. У основания лестницы, где убегала от университетского крыльца парковка, нас поджидал микроавтобус американской марки "Форд", то ли темно-синего, то ли черного цвета. Лилиана обменялась с водителем несколькими короткими фразами.

Потом она отворила боковую сдвижную дверь и перед нами открылся мягкий велюровый салон на десять посадочных мест, какой-то необыкновенной девственной чистоты. Первые ряды высокоспинных кресел были обращены друг к другу. Мы гуськом забрались в салон. Я сел рядом с Максим Игоричем.

Помятый наш доцент переключился на совсем уж глубокую свою биографию. Говорил об аспирантуре, которую проходил он после армии в московском вузе, о том, как встретился с супругой своей там же, в солнечной летней Москве, вспомнил прогулки романтические по скверам Китай-города. Не такая людная и загазованная была тогда столица, не бежали еще туда без возможности реализоваться хорошие наши местные специалисты.

Как главный собеседник Максим Игорича, я слушал эту историю о чужой, безвозвратно ушедшей молодости, но вместо того, чтобы сопереживать или может быть даже проводить некоторые параллели, думал о другом. Мысли мои беспокойными мотыльками скакали между Древним Китаем и распоряжающимися мною как заблагорассудится, странными моими знакомцами.

Я уцепился за эту мысль. Все мои видения пересекались хотя бы в том, что в каждом из них, в том или ином обличье, я встречал упомянутую троицу: насмешливого Никанор Никанорыча, язвительного Азара и рассудительную Лилиану. Они вступали, беспардонно врывались в чужую жизнь, делая намеки, увещевания и предупреждения, пугая, обескураживая главное действующее лицо, будто бы направляя или подталкивая его к чему-то.

- Спокойной ночи, коллеги! - голос Лилианы вывел меня из задумчивости.

Сдвижная дверь тронулась с места и с приятным шипением нового автомобиля, когда плавный ход смазанных полозьев и подшипников не разбавлен еще скрежетом и треском пыли, присущим всем без исключения маршрутным такси, пошла на убыль. Я поймал взгляд Лилианы и мне показалось, что она кивнула мне перед тем как проем закрылся и щелкнул замок.

Микроавтобус тронулся, оставляя Лилиану одну у тихого университетского крыльца. Мы плавно выехали с парковки.

Анатолий сидел напротив нас и тоже слушал, как рассказывал Максим Игорич подробнейше свою историю, словно впервые за долгое время выпал ему шанс выговориться. Он перескочил уже на возвращение свое в город N, на то, как молодая его супруга, москвичка, была не очень довольна. Потом была дочь и работа для завода "Вычислительных машин", который так хорошо помнил я из эпохи своего детства, связанный с кризисами и безработицей родителей.

Ночной тихий город провожал нас блеклыми вереницами фонарей за тонированными стеклами. Водитель, которого запомнил я только сутулыми, покатыми плечами и стриженным затылком, смотрел прямо перед собой, на гирлянды красных и белых огней, не поворачивался и не вступал в разговор. Толя периодически задумывался, взгляд его обращался в пол, потом возвращался к нам. А Максим Игорич, вздыхая и посмаркиваясь, заунывно рассказывал.

Он не следовал хронологии, вспоминал секретное НИИ, с высшим уровнем допуска, с которым можно было забыть про зарубежные поездки, потом перескакивал на работу в заводском конструкторском бюро, где смелые решения его команды по процессорным архитектурам тягались с зарубежными аналогами. Тон Максим Игорича менялся, вот он восторгался своими наработками, а вот уже удрученно сетовал на то, как непозволительно игнорировалась в советское время отрасль вычислительных машин и оседали в папках идеи. Он занимался любимым делом даже когда стало совершеннейше ясно, что отстает наша наука и производство от западных на десятилетие, и не настичь их. Почему-то даже та часть биографии Максим Игорича, которой особенно гордился он и восторгался, вызывала у меня внутреннюю дрожь и воспоминания о заводской проходной с щелкающими турникетами, угрюмыми охранниками и оглушительным немилосердным гудком.

В это время микроавтобус въехал во двор и подкатил к старой девятиэтажке, ко второму подъезду.

Анатолий отодвинул дверь и вылез наружу. Я за ним. Максим Игорич кряхтя и пыхтя выбрался следом, постоял одну секунду, а потом вдруг бросился упрашивать нас заглянуть к нему на чай. Мы с Анатолием стояли смущенные, оттого, что не привыкли, чтобы один из наиболее именитых кафедральных ученых, с множеством печатных трудов и зарегистрированных патентов, словно бы клянчит, уговаривает нас не оставлять его одного. А может только одного меня упрашивал Максим Игорич, а Толю уговорил я сам, не хотелось мне оставаться наедине со словно бы хрупким, истончившимся Максим Игоричем.

Водитель ответил Анатолию одним затылком и уехал сразу после того, как захлопнулась новенькая смазанная дверь микроавтобуса.

Не хочется мне особенно вспоминать о ночном нашем бдении в просторной, двухкомнатной и пустой квартире Максим Игорича. На окнах его кухни были красивые пышные шторы с оборками и воланами, перехваченные атласными лентами. Вообще, убранство хранило следы домашнего уюта, который выстраивает обыкновенно год за годом опрятная хозяйка. Я знал к тому времени, что жена оставила Максим Игорича несколько лет назад. После того, как многолетний его проект на основе отечественной электронной машины ЕС обернулся крахом, свертыванием производства и закрытием завода, Максим Игорич сосредоточил деятельность на преподавательской и целиком переместился в ВУЗ. Именно тогда он запил. Супруга его с дочерью терпели и боролись сколько могли, однако же регулярные продолжительные запои подтолкнули их к радикальному решению.

Последние три года жили они в Москве и работали там. Изредка супруга навещала Максим Игорича, но только чтобы убедиться, как мало поменялось в его жизни, что светлая голова его до сих пор востребована в нашем университете, благодаря давней дружбе с Кругловым Олег Палычем. Приводила она в божеский вид совместное их жилье, и снова уезжала, расстроенная. А Максим Игорич погружался в пущую тоску.

Холодильник его был практически пуст. Максим Игорич заварил нам свежего чаю, и заканчивали мы встречу молча, размышляя каждый о своем. Анатолий поглядывал изредка то на меня, то на пустой стол с сахарницей. Сам я, как крайне переживающий человек, старался не принимать историю эту близко к сердцу, хотя и чересчур много аналогий из собственного моего настоящего вызывала во мне одинокая Максим Игорича квартира и неухоженная жизнь. Я даже намеренно пытался сосредоточиться на новых своих догадках о Лилиане, о Вэнь Нинг, чтобы не погружаться в глухую, заразительную чужую тоску.

Понимал я однако, что нельзя было нам сейчас уйти и оставить Максим Игорича, выплеснувшего наболевшее, сокровенное, в удрученном его состоянии.

Я завел разговор о том, с чего начали мы в кафедральной лабораторной: моделирование памяти, квантовые состояния и динамически определяемая глубины вычисления. Напомнил о его кандидатской, о моделировании команд первых отечественных процессоров, когда еще не стали копировать мы образцы IBM.

Мне показалось, что Максим Игорич приосанился и заблестели немного его глаза под свалявшейся сединой. Он принес альбом с фотографиями и некоторое время мы разглядывали его, молодого, только что вернувшегося из армии, воспоминания, которым нечего было противопоставить нам с Анатолием, кроме вузовских месячных военных сборов. Потом заметно стало, что Максим Игорич клюет носом, засыпает. Я, напротив, чувствовал странную бодрость, объяснению которая не поддавалась, ведь спал я неподобающе мало последние дни.

Мы засобирались на выход, натоптав Максим Игоричу в ухоженной прихожей, с зеркалом в резной рамке, тумбочкой, высоким шкафом и растением в горшке. Только сейчас я обратил внимание, что на вешалке висит девичья куртка. Максим Игорич поймал мой взгляд.

- Дочери, - ответил он одним словом.

Я кивнул, совсем не желая дознаваться, зачем Максим Игорич держит в прихожей куртку дочери, которая не живет с ним три года.

Уличный холод дунул нам в лицо на выходе из подъезда, освежив после тяжести вечера.

Мы с Толей переглянулись, но разговаривать, и тем более обсуждать только что изложенную перед нами жизнь талантливого научного сотрудника не хотелось. Исполняя наказ Лилианы, Анатолий посадил меня на ночной автобус, прежде чем садиться в свой. Я заметил, что хотел он будто бы начать какой-то разговор, но всякий раз откладывал.

Добравшись до дому, замерзший, но бодрый, я тоже заварил чаю, и даже подогрел Катиной кулинарии. Мне не хотелось думать об Максиме Игориче, хотя образ его с умными глазами, с длинной жизнью, полной побед и разочарований, стоял передо мной, смотрел на меня. Переплетался он в думах моих с собственной моей судьбой, и с судьбой китайского генерала Кианг Лея, и еще с Лилианой, настойчиво избегавшей меня Лилианой, тем не менее повлиявшей, выстроившей мой вечер так, чтобы каждое его впечатление легло в положенное место пазла.

Я услышал, что компьютер мой, в комнате, работает. Монитор перешел в энергосберегающий режим, но системный блок тихонько жужжал вентилятором. Сна не было ни в одном глазу, поэтому я, прихватив с кухни подстаканник, уселся на любимый свой стул с истертым седалищем, двинул мышку на коврике и разбудил монитор. Когда после щелчка, на выпуклом экране выступило белое поле с подсвеченными строчками программного кода, я поближе пододвинул клавиатуру.

Оставить комментарий © Copyright Фомин Роман Алексеевич (rafomin@googlemail.com) Размещен: 08/02/2018, изменен: 21/02/2018. 339k. Статистика. Роман: Фантастика Теория Квантовых Состояний Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Глава 11. Общежитие Глава 12. Взросление Глава 13. Лилиана в третьем доме Глава 14. Генеральная репетиция Глава 15. Фейерверки

Фомин Роман Алексеевич : другие произведения.

Главы 11-15