Олежа был мудак и, главное, знал это. Просто жить ему, воспитанному на подростковых романах, было не очень интересно и хотел Олег выпилиться. Однако здравая рука трезвого зачем-то рассудка не позволяла такое щегольство, поэтому Олежа везде и всюду тщательно залупался. Залупался по мелочи и втихаря: то кошку пнет, то в сортире общественном не смоет, то проголосует за поправки. Так, чтобы залупнуться раз и навсегда - что-то неуловимо тонкое в душе ему не позволяло. Наверное, маленькие яички, застревающие возле гланд каждый раз, как представлялась возможность крикнуть: "Э, чуркобесы ебаные, го презика свергать!" - это нужно было бы быть героем. А был бы Олег героем, рассуждал он, давно бы перестал быть мудаком.
Надеялся все-таки Олег то ли на прекрасную женщину, однажды когда-нибудь спрятавшую запах мгновенного снотворного под ароматом борща, то ли на ебнувшегося АПешечника, почитавшего на развлекательном ресурсе олежины многословные оды мировой демократии, да возжелавшего от этого шмякнуть Олежу через глушитель в затылок. Ни вменяемой женщины, ни патриотичного АПешечника все не находилось и жил Олег своей маленькой мудацкой жизнью, поплевывал в окошко, не оставлял чаевых, смотрел шоу "Импровизация" с Павлом Глобой.
Напротив Олега существовал себе Валерий. Валерий был и вовсе хорошим человеком. Ветеран каких-то там войн, он с детства знал, что людей обижать нельзя, но прекрасно понимал сейчас, что нужно и что очень хочется. Потому Валера запирался на кухне, заваривал на запивон бульон из каких-то приправ и квасил себя, квасил агрессивно, до потери всяческой человеческой самобытности, а значит и до полной утери способности кому-либо вредить.
Случалось, что тормоз срывался раньше, чем Валера прибывал на конечную станцию. Тогда Валера пиздил кого-то в подъезде, гонял по улице с криками "ты, чуркабес, презика свергать удумал?", обжимал некое существо из тусовки у метро Княжинское - но случалось такое редко, потому и активно против никто не был: "да это Валерик, сейчас остынет, не трогай".
Ксения очень скучала по Валере - настоящему мужчине, и по приютившему ее позже Олежику - истинному джентльмену, просто попавшему в сложную ситуацию. Но жила с Егором. С эгоистом, и вообще бесполезным кренделем - "бывший школьный лошок" и сейчас ничем не выделявшийся, кроме большой зарплаты и здоровой пиписьки. В свободное время Егор лелеял планы хитро стравить Олежу с Валерием, но времени свободного было мало, планы с самого начала реализации выходили боком. А те, что оставались изящными, становились изящными только из-за полной практической нереализуемости.
Ксения металась и выживала в таком затяжном кризисе, поэтому когда Костик спросил ее "Мам, а кто мой папа на самом деле?" честно ничего не ответила. Костик рос, подбирал себе отчество, которое бы нравилось ему больше всего "Егорович, Валерьевич или все же Олегович?" и подрастал, несмотря на отчества, вообще-то хорошим и добрым мальчишкой. Набирая троекратно домашнего скотства и говна уже в юношестве читал Достоевского и Луи Селина как собственные, только без орфографических ошибок написанные, дневники. В нежном школьном возрасте Константин стал волонтером в приюте для животных. А в шестнадцать, вынужденный помогать матери, окончательно бросил учебу, устроился на завод, на котором через три месяца за идеалы не совместимые с жизнью был забит до смерти бригадой скорбящих о безвременной утрате его коллег.
На похоронах костины отцы не проявляли друг к другу ни какой-либо родственности, ни выраженной неприязни. Егор пришел постоять слегка поодаль, зная, что такова жизнь, что все умрут обязательно и чем обязательней, тем глупее. Олежа плакал, чувствовал сейчас конкуренцию за правильное отцовство и вспоминал для этого что-то грустное, личное. Валерий похоронил уже столько родственников и друзей, что не будоражила его даже возможность помянуть почти безвкусным алкоголем.
Не пришла на похороны только мать, Ксения. Обиженная таким поступком бросившего ее сына, она и следующие двадцать лет стремилась забыть его черты, чтобы в чистилище случайно встретившись с ним взглядом демонстративно не простить так нагло бросившего ее и не извинившегося перед ней человека.