Знаешь, я вот думаю порой: если бы нашёлся режиссёр, взявшийся сделать фильм о нашей с тобой истории, с какого бы кадра он начал?

  С той, первой для меня, встречи - тебе двадцать четыре, ты худющий, с широченной улыбкой и сумасшедше сияющими глазами выслушиваешь игрушечный лепет двенадцатилетней девочки, лихо раскачивающейся на качелях?

  Или же он дал бы общий план обожжённой летним солнцем улицы, по которой навстречу друг другу идут крепкий двадцатишестилетний мужчина и нескладная четырнадцатилетняя девица, и сцепляются взглядами намертво, наглухо, и во взгляде том - вся тоска об истинном, всё изумление своей сущностью - но шаг, другой, и вот уже расходятся их пути, чтобы снова совпасть однажды...

  А то, может, он бы решился на иной, столь же символический кадр - я беру из твоих рук и надеваю сделанное тобою для меня кольцо... серебряный перстень с раух-топазом... а на дворе лето двухтысячного - пик миллениума...

  Но вдруг, он всё-таки решился бы начать ab ovo? Представь, камера взлетает с Земли, в космос, стремительно оставляет за собою Солнечную систему, Млечный путь, скопление галактик, пролетает сквозь облака межзвёздного газа - и вот этот общий план постепенно отступает всё дальше и дальше, пока зрителю не становится очевидным: перед ним вспыхивающая лютыми зарницами тьма, и тьма эта - двое неистово любящих друг друга, и пульсация бесчисленных галактик - стоны их наслаждения, и звёзды темнеют, когда эти двое в один голос кричат, отдавая и принимая залп бешено пылающего семени.

  Две капельки, алые, как яростная человеческая кровь, стремительными искрами несутся сквозь сияющую тьму, к Млечному пути, к Солнечной системе, к третьей планете от звезды, и становятся мальчиком и девочкой. Аватарами сил, в муке нескончаемого блаженства сотворяющих этот мир.

  Мальчик, в абсолютном согласии с древним пророчеством, родится раньше девочки. Дюжина земных лет между ними проляжет, а если уж соблюдать ювелирную точность, то дюжина с третичным уклоном в чёртову. Кто умён, тот сочти число - и увидишь: оно человеческое.

  В книге всех книг о них будет сказано: Зверь и Блудница.

  В книге всех книг о них будет сказано: Спаситель и Невеста.

  

  Обычными людьми пройдут они по Земле. Необычным будет сходство их лиц - хотя он черноволос и пронзительно светлоглаз, а она - ровно наоборот. Необычным будет сходство их детства: замкнутое на себя, болезненное, памятное недетской чуткостью, дивными снами, внятными речами духов - цветов, трав, облаков и рек, и полное лучших книг, лучшей музыки, лучших картин. Сходство продолжится и затем - любовь оголодавшим зверем будет раз за разом кидаться на них, равно и зависть, и ненависть. И смерть. Его подловит в болоте, её - в бассейне. Ему камень, брошенный рукой ненавистника, прилетит в сердце, ей - в голову. Они изведают отраву и удушье, их сплошь покроют шрамы. То же и с сердцами.

  - За что? - будут поначалу спрашивать они, измождённо глядя в небо.

  - Для чего? - научатся спрашивать позже, пытливо всматриваясь в зрачки своих отражений.

  

  Так для чего же всё?

  

  Однажды он даст ответ: надо нарисовать мир заново.

  О, это они любят так же, как и любовь, и все её чарующие ужимки - от лукавой завлекалочки сквозь ресницы через плечо, до старательно подчёркнутых бицепсов, от двусмысленности, которую, в случае чего, всегда можно превратить в невинную забаву, до слов страшных, как иглой в глаз, и горючих, как "прощай - я люблю тебя".

  

  И мир будет нарисован ими заново. Спет - в бесконечных стихах. Сыгран - в бесчисленных пьесах. Рождён - в ледяном блаженстве очередной агонии. Новая жизнь начнётся, сама того не заметив. Да и ладно - главное, что жива, правда?

  

  А впереди - новые умирающие миры, ждущие, что придут эти мальчик и девочка, прольются кровью в дряхлые вены детища... оно улыбнётся младенчески в никуда - и как далеко теперь следующая старость.

  Вечен путь.

  

  И потому сейчас - мы опять и опять расстаёмся с тобою. Чтобы в тоске известись, задохнуться, иссохнуть - и счастливо ошеломиться друг другом снова и снова - где-нибудь здесь, когда-нибудь завтра...