- Документы, ключи, очки?! - отдать должное, ворчания в команде всё-таки больше, чем приказа.

  В молодости ответила бы - имелась коронная фраза на эти его це-у: "ах, какое счастье, что такой гениальный пастух-ты при такой гениальной овце-мне". А сейчас - только скобки морщин возле губ чётче, да в глазах блеск ничуть не забытого веселья: не вчера уяснила женскую мудрость дарить мужу сахар, а соли от него не брать.

  

  Она - за руль, он - пассажиром, хоть и явно ему при том вдвойне нехорошо: и так после операции слабость, а ещё и нервничать, как она поведёт.

  - Сбавляй, - распоряжается метров за сто до очереди перед светофором.

  - Поворотник, - указывает перед манёвром.

  Молча улыбается жена, делает, хотя Землю по экватору полтора раза уже объехала.

  Да и подколи она вдруг мужа - на выходе из больницы, в дороге ли - никак не среагировал бы: знал - заботы его, по-мужски тяжеловесные, жене вовсе не противны. Даже и нужны - без того ей жизнь, что спитой чай.

  Правда, она всегда смягчала его углы.

  Уж сколько говорили - и мама, и подруги:

  - Неуклюжий он у тебя. И как-то ни цветов не дарит, не водит никуда...

  - Любит - по-своему.

  

  Но лишь с дочерью, лишь полтора десятка лет замужем отметив, смогла сформулировать, что же такое - "по-своему".

  Дочери тогда было... четырнадцать, наверное. Только-только пёрышки проклюнулись. А туда же, критиковать:

  - Ма, чего он орёт-то так?! Мозг уже вынес весь!

  Еле удержалась не цыкнуть в ответ. Но вместо - тихо-тихо вдохнула поглубже, за выдох успокоилась:

  - Защищает. Видела, как овчарки себя ведут? Ну, даже не со стадом - с хозяевами? Они же всё время пекутся, чтобы никто не отстал. Ну и, - улыбнулась, - погавкивают при том.

  Усмехнулась и дочь, но уже без агрессии, ласково, вспомнив команды отца, советы отца, представив грозную в своей ответственности овчарку.

  - Ма, но вы же такие разные, как ты с ним живёшь?

  - Я с ним - живу, - тут уже стальным ножом отрезала.

  Вспомнилось - читала этой когда-то такой маленькой-маленькой, ясной-ясной, вечного Пушкина.

  - У самого-пресамого синего моря? - уточняла карапузя.

  - У синего-пресинего, - уточняла карапузина мама.

  А теперь смотрела в глаза почти взрослой карапузи и искала, искала правильные слова. Для своей жизни - и для той, что вот-вот - и вылетит стрелой в неведомое, где нам уже не быть, а только смотреть вослед...

  - Понимаешь, мне в любви когда-то было нужно... ну, назовём это "один, два, три". А твой папа умеет давать... ну, пусть будет - "а, бэ, цэ". Так ведь умеет же! И что, мне ему руки выкручивать, чтобы выдавливал из себя "один, два, три"? Не проще ли научиться принимать его "а, бэ, цэ"? Пусть лучше как умеет любит сам, чем под мою диктовку. Кукла он мне, что ли? И что мне с этим наигранным делать-то?

  В дочериных глазах - таких умных, таких папиных - понимание. Господи, счастье ...

  А что на первых порах туго пришлось - а кому легко, ну, кому?

  

  Хорош собою всегда был - не раз слышала кокетливо-завистливое: "Как я твоего мужа люблю!"

  "И мы с ним друг друга любим", - отвечала хирургически спокойно. Внутри-то, естественно, и когти наизготовку, и клыки, и ещё кое-что такое, о чём молчок. Обычно хватало слов - чего-чего, а дур в их долгой жизни так и не случилось.

  Но что за семья - и без своей разлучницы? А у них - целых три. Его работа, его вдовая мама, его незамужняя сестра. И он - один на всех. Поди ко всем успей - столько просьб у любимых всегда... То командировки, то к врачу отвезти, то кран починить, то условиться с бригадой на ремонт...

  "Ничего, - утешалась в тишине и темноте пустующей спальни, уговаривалась, - ничего, нет таких разлук, которых нельзя пережить".

  Так и переживала.

  

  Да и, по правде, не сложись у него привычки мать и сестру оберегать - стал бы таким мужем, самым-пресамым?

  Вспомнилось - ещё ничего даже и не намечалось серьёзного, просто погуляли разок по старому городу, благо институт в центре, да в кино сходили - узнал, что она с ангиной лекции пропускает, так притащил трёхлитровую банку деревенского молока и толстые общие тетради с аккуратными записями. Никто не просил - сам. Чуть не плакала, умиляясь почерку - свой-то бы и чёрт даже после бутылки не разобрал.

  Хорошо, у дочки почерк отцовский - хотя всё теперь на смсках...

  

  - Что от Даши? - и тут же опять це-у, - руля поменьше бери, там яма за поворотом.

  - Пока в своём отделении. Но обещали скоро в родилку.

  Он кивает, слегка морщась: пластыри на швах тянут кожу.

  Дома она устраивает его в зале на диване, ужин подаёт. Улыбается его улыбке - в охотку пляшется вокруг того, кому это в радость. Правда, и у него ни дня без таких же плясок. Вокруг неё. Всё вокруг неё. Остальное - долг. А тут - хочется. Она принимала всегда, всё принимала, что он умел.

  Включает ему телевизор, сама выходит.

  - Ты куда? - окликает.

  Прости, милый, должна... Богородица смотрит, тёмная в золотом сиянии, тёмен Младенец на руках Её - но свет от них, свет.

  "Девочку мою спаси и сохрани. И малыша нашего, спаси и сохрани. И всех нас, всех".

  Молиться толком не умеет - ждёт, стиснувшись ожиданием своим, заклинает: "Помоги, помоги!" Вот её мама - умела: застала ещё ту деревню, где Бог не по углам... За каждую из дочерей, пока те своих рожали, ничком крестным дома перед иконами, по полдня, не поднимаясь, не смыкая молящихся губ...

  И - телефонный звонок! И - зять ликующий:

  - Мальчик! Три пятьсот! Пятьдесят два!

  - Слава тебе, Господи...

  

  Родить - мало, ты ещё вырасти. А за тем сам истрачиваешься, исходишь. На нет исходишь. Да и ладно. Да и правильно. К чему вечность, когда вот это:

  - Бааю-баю-баю-бааай...

  И:

  - По кочкам, по кочкам, по ровненькой дорожке...

  И:

  - Собака - гав!

  - Яв!

  

  А теперь скорее в залу:

  - Дед, полку твоего - прибыло!

  И поцеловать командира.