"Я выключаю телевизор, я пишу тебе письмо, о том, что больше не могу...", поэтому - здравствуй, милый! Несмотря на то, что я опять и надолго попала в цепкие и опытные руки медиков, душа по-прежнему гуляет свободно и далеко - и, конечно же, к тебе.

   Столько накопилось впечатлений, переживаний и мыслей, что боюсь, просто не успею, не смогу при встрече всем этим поделиться с тобой. А письмо... письмо даёт возможность поймать ощущения - и закрепить их, как проявленный фотоснимок.

   Десятки женщин ежедневно вижу я, приходящих сюда на аборты - молодых и не очень, красивых и покорёженных судьбой. Вижу, как их бесчувственные тела, уже обезжизненные на ещё одну неслучившуюся человеческую житушку, вывозят из операционной. Через час-полтора они поднимаются - и уходят, возвращаются во временно прервавшийся поток будней. Одно из последних болезненных впечатлений - женщина, примерно наша ровесница, с церебральным параличом. Сидели рядом, она - на аборт, я - на уколы. Спрашивает меня: "Здесь от наркоза быстро в себя приходят?" Я: "Часок поспите, оклемаетесь - и можно идти..." Она: "Хорошо, а то у меня дома ребенок пятимесячный, мне его кормить как раз время придёт..."

   Через два часа она, подтягивая за костылями непослушные ноги, проползет из палаты к посту на выписку. Сижу в очереди звонить и провожаю её взглядом - симпатичную, с открытым приветливым лицом. У неё была бы хорошая фигура, если бы не болезнь. И я думаю о том, как она одна добиралась сюда, а сейчас ей ещё предстоит дорога домой, опять-таки в одиночку, вероятно. И путь неблизкий, потому что из услышанного ранее, утром, разговора врача и сестры, я узнала, что ей будет трудно сделать анестезию, так как она выпила чашку чая перед тем, как ехать сюда. Врачица злится: "Потерпеть она не могла, а мы жди до пяти часов, пока из неё всё выйдет!" А я по себе знаю, что такое при беременности не поесть, когда организм (нет - два!) того требует. Голодная дурнота - самое простое, что при этом получается.

   Как оно всё гнусно! Чем старше становлюсь, милый, тем меньше во мне терпимости к людским недостаткам, слабостям и грубой глупости. Не ожесточаюсь, нет, просто уходит из души что-то теплое и ласковое, желание согреть, что ли? А ведь это самое "согреть" так нужно каждому, каждому из нас, понимаешь? А тут я просто катастрофически быстро утрачиваю не только душевное равновесие, но и тепло. Единственное, что держит на плаву, не дает ухнуть топориком на самое дно, где скапливается обычно вся скверна и горечь - это видеть, как родничком через асфальт пробивается на свет новая жизнь.

   Ежедневно вижу десятки женщин, подобно мне, носящих в себе эти новые жизни. Что и кто это будут? Для какой жизни родим мы этих детей? Кем они будут, эти крохи, которых хоть пока и не видать - но которые уже мутузят нас изнутри так, что иные мамочки от своих "футболистов" аж подпрыгивают!

  Мы все тут очень странные. Уверена - в повседневной жизни, в быту мы никогда не льём столько слёз и не смеёмся в таком количестве. Ревём все по очереди, и так же хохочем - смешинка скачет от одной к другой, и говорим порой... ой, не для мужских ушей... Причём всё это как от совсем юной девчоночки-двадцатилетки с испуганными глазищами в обрамлении длинных ресниц - так и от женщины лет под сорок, с роскошной толстой косой аж до туда. Причём понимаем же, что мы тут все попутчицы, но сдружились за семнадцать дней так, словно знались годами. Выручаем друг друга чем и как можем - то жетончиком на телефон, то куском мыла, то газетой с кроссвордом - потому что те, у кого всё хорошо, сюда не попадают.

   Окна нашей палаты смотрят на город, и в первые дни, что я здесь была (они, ты помнишь, были ясными, морозными), Москва виднелась, как на ладони. Не только шпили всех высоток до Котельнической аж - видны маковки Новодевичьего, виден купол храма Христа Спасителя и краны прямо рядом с ним. Боже, до чего нелепое сочетание, но до чего же символичное, скажи?! А в последние, пасмурные дни, всё напрочь затянуто мглой, и мне остаётся лишь угадывать по направлению, где какая часть моего любимого навсегда города находится.

   По ночам, когда не спится, выхожу в коридор, к окнам, глядящим на запад, и смотрю на огни Аминьевки, Кунцева, Крылатского... Жизнь протекает мимо - едущими куда-то машинами, мерцающими светляками фонарей и окон домов. Но чаще я иду к южному торцу здания - к окну, что смотрит на наш дом, и думаю о тебе, о нас с тобой, о всей нашей жизни. Робко подглядываю в будущее, но и в прошлое ухожу мыслью, хоть и кажется оно мне теперь чужим и далёким. Потому что, на самом деле, вся жизнь - вот она, здесь и сейчас. Перед нами, и в нас. Жаль только, что за суетой мы часто забываем об этом.

   А потом наступает день, - он начинается с сизого, неуверенного какого-то рассвета, - приходят насущные заботы в виде очереди на завтрак, на процедуры, очереди на телефон, на обед, на измерение давления, на ужин, снова на телефон; пора постирать одёжку, поговорить с соседкой по палате, посмотреть последние новости (другой соседке муж передал маленький телевизор с разболтанной донельзя антенной), постараться хоть немного почитать в общем гомоне нашей дружной палаты, а потом принять таблетку и прикорнуть на продавленной койке часа на два-два с половиной - до следующего бодрствования, до следующей, более удачной попытки заснуть, до нового утра...

   Вот, пока и все на сегодня. Скоро вечерние новости, книга, мечты, и...

   И знал бы ты, как я надеюсь в следующем письме сообщить о дне выписки - так хочется уже на воздух и домой, домой!

   Будь же здоров - и жди меня!

  

   30.01.96