Сжимаю кулаки и вламываюсь к ней без предупреждения. Вежливость? Для этой? Слишком много чести.

Натурально, застаю врасплох: голее голого, бегает по стенам, отчего её жалкие грудёшки с бледными глазками сосков смешно туда-сюда мотаются, вдобавок стоит на коленях в углу перед иконой, а до кучи - качается на безвкусной разлапистой люстре в совершенно гинекологической позе. И прежде чем она, заметив меня, заполошно выпутывается из лап дешёвого китайского ширпотреба, успеваю порадоваться, что она головой ко мне висела. Ещё не хватало мне всё её хозяйство лицезреть.

- Вы? - лепечет это убожество, ища, чем бы прикрыть невзрачные прелести.

Ещё и дура - спрашивать об очевидном. Нет бы, узнать, какого чёрта...

- Собирайся, - приказываю.

Вскидывает на меня жалкий взгляд. А ничего так глазки, если б не заплыли от слёз, - ему всегда нравились такие широкие окна в душу. У меня, конечно, форма век интереснее, давинчевская, но...

- Быстро оделась и марш за мной, - прикрикиваю уже. - Он ждёт. Тебя!

Хотела добавить "тварь", пожалела звука.

А она уже в лифчике, но всё ещё без трусов, и послушно натягивает колготки. Те под трясущимися пальцами рвутся, едут, она плюёт сердито и хватает юбку.

Поторапливая, пихаю ей из прихожей сапоги. Она понятливо суётся в них, цапает с тахты комок - оказывается, вывернутая водолазка - и так прямо и надевает. То есть, с изнанки сразу налицо.

Не могу удержаться, фыркаю на этот детский сад.

А детский сад тем временем начинает маленько соображать:

- Но вы...

- Ну, да, я уже шесть лет, как мертва. Вопросы?!

От моего окрика она ссутуливается, чуть втягивает голову в плечи, бросает быстрый взгляд исподлобья. Так я и знала, не сучка она, а мямля. Сучки хоть зубы показывают, или вовсе дерутся за своих мальчиков и территорию. А эта... Только мямли становятся на всё готовыми любовницами, тихонькими, вечно в позе "чего изволите", никак себя не проявляющими.

Я бы о ней ничего и не узнала - вот только, пропущенная врачом пневмония не оставила мне выбора. Смерть такая удобная штука - хлебнув её полной чашей, начинаешь ведать всё. То есть, абсолютно всё. Не скажу, будто хотела этого, но что ж теперь. Ладно... я всегда умела приспосабливаться к любым ситуациям, выдержала и на этот раз. Я сильная. Сильные могут пережить что угодно, даже собственную смерть.

Мямля тем временем оделась, но мнётся что-то. Почему, мне сто лет неинтересно, однако она того не замечает:

- Но ведь ночь. И в реанимацию не пускают...

Вскидываюсь вмиг, заводит она меня люто.

- Со мною - пустят! - шиплю прямо в эти красные нелепые глазёнки. - Давай-ка, расслабься, я с тобой соединюсь. Поучу жизни, - и я вдруг начинаю хихикать. Неужто нервничаю?

В ней оказалось тепло, бархатно, чуть влажно. На мгновение ощутила себя мужчиной... им... сладко ему тут, уютно ему тут.

Ладно, хорош лирики. Шагу, девочка. Ну и ты, приблуда шелудивая, догоняй.

Догоняет, пыхтит. Куда денется? Довела до больницы моего мужа - да, мужа, не вдовца! - пусть теперь расхлёбывает. А то, видишь ли, переживать она переживает, аж на люстре качается и по стенкам бегает - но толку? И от молитовок этих... Дело надо делать! Впрочем, чего от мямли хотеть - она и додуматься-то не в состоянии, насколько сейчас нужна ему. И что обязана в реанимации дневать и ночевать. Не пускают? Свернуться на ветошке для ног под дверью отделения и, еле дыша верхушками лёгких, караулить его жизнь.

Я бы сделала - я и делала! - так. А эта лишь и способна, что "переживать". Смысл?

Легонько шевелю большим пальцем ноги, и она на полном ходу врезается бедром в столб тротуарного ограждения. Хм, а что это мы не кричим? Тебе же ой, как больно! Другой бы корчился уже, а мямля... ну одно слово. Чуть сжала рот, потёрла ушиб - и похромала дальше. Ко входу в метро.

А вот фиг тебе. На машине - быстрее!

Пихаю её в бок, чтоб шагнула на обочину, поднимаю её руку. Первый же частник с готовностью тормозит. Нагибаю её, раздвигаю ей рот и называю адрес. Гляжу при этом так, что отказать он не в силах, а про деньги и вовсе не спрашивает.

Пока едем, осматриваюсь.

Волосы - короткие, рыжевато-медовые, свои: в чёлке мелькает ранняя седина. Башка лохматая, запущенная. И зачем только обрезала, дура? Он же любит длинные. Мелькнуло... нет, я не хотела этого видеть: высокое овальное зеркало, перед ним пожилая женщина со строгим крестьянским лицом и девчушка лет шести с лимонно-яичными волосёнками до пояса. Женщина расчёсывает эти волосёнки, они путаются, рвутся, девочка верещит, извивается, хнычет. Женщина крепче перехватывает хилый жёлтый хвостик и заносит расчёску. С криком девочка вырывается, убегает в комнату, зверьком юркает под кровать, старается затихнуть, сдерживая тяжелое дыхание. Недочёсанные волосы путаются с притаившейся там же пылью. Голоса вослед - один мелодичный, нежный, с упрёком: "Мама, ну зачем так?", другой спокоен, напевен: "Не то избалуется".

Водитель тем временем свернул куда-то в сторонний переулок. Эта со всеми своими идиотскими "извините" да "будьте добры" тихонько шелестит, что не доехали несколько кварталов. Но водитель тормозит машину, блокирует замки и начинает расстёгивать ширинку. У мямли расширяются зрачки и темнеет в груди, я немею тоже - видать, перестаралась тогда, при посадке. Мямля издаёт бешеный визг, в замкнутом пространстве бьёт по ушам страшенно, мои закладывает, а она уже навалилась на крепкого дядьку, вонзила ногти ему в веки и порвала, изгрызла щёки и нос, шибанула его виском в боковое стекло. И вот он в отключке, а мы не помня себя вырываемся из машины и мчимся по скудно освещённому переулку в сторону больницы.

Перед входом она отирает взмокшее красное лицо, снимает с шеи и повязывает на голову косынку, вправляет под неё лохмы. Пинаю её, чтобы куртку одёрнула. Слушается. И робко поднимается по ступеням.

Конечно, пускать её не хотели, кто такую выдру пустит? Но я достаю из кошелька хорошую купюру и молча сую в нагрудный кармашек халата дежурной медсестры. Выдре велят повесить куртку в гардероб, купить там же в автомате одноразовые бахилы, выдают серовато-белую накрахмаленную хламиду - и разрешают проскользнуть в реанимацию.

Входим в длинный сумрачный коридор, из конца туннеля - тусклый холодный свет, отражается в негостеприимно блестящем линолеуме.

Откуда-то появляется суровый врач, строго интересуется, к кому. Выдра выдавливает ответ. Я выдаю двойную порцию хороших купюр. Врач брезгливо отодвигается, купюры зависают в воздухе. Не глядя на то, он приказывает ждать: позовёт.

Выдра прислоняется к стене, вздыхает. Несколько минут тишины, и она опять мямля, сизо-бледная, с унылыми подглазными синяками. А я киплю. Мне надо к нему! Немедленно! Шесть долбанных лет я не видела его, не выпускали меня, не позволяли даже глянуть через Порог. Но я выслужила! Я же сильная. И теперь, когда ему там так одиноко, когда он так хочет родного тепла - надо стоять и ждать?!

Дёргаюсь, мямлю начинает потряхивать.

- Что трясёшься, как сявка приблудная? Хотя, сявка ты и есть. Приблудная, - почти сладострастно произношу по слогам и чуть подаюсь осторонь: когда кидаешь самодельную бомбочку в дырку деревенского сортира, надо соблюдать меры личной гигиенической защиты. Щас же ка-ак жвакнет!

Странно - она кивает так, будто услышала, что и ожидала:

- Да, вы с ним всю жизнь, кормили его, ухаживали за ним, когда болел, он вас выбрал для общей дороги, вы вместе через огонь, воду и медные трубы... А я... просто...

Пожимает плечами, отводит взгляд.

Мелькнуло... нет, я и этого не хотела видеть: она в бесформенном сером халате, она в огромных уродливых очках, и сальные пряди налезают на лицо, она с двумя булавками в ухе, с экстремально короткой стрижкой, крашенной в убийственно чёрный. При её-то типично блондинистой коже видок - оторви и выбрось. А он - всё равно. К ней! И халабуда серая ему не преграда, и немытая скудость волос, и разухабистый прикид... и, Господи, с каким счастливо самозабвенным лицом она ему сдалась! И ещё! И ещё... И ещё...

Пока я была жива, он к ней так частить не мог. А там... дорвались они друг до друга, что и говорить. Ну и без удержу. Мямля мямлей, но эту бы ненасытность её - в атомный реактор! Она же его заездила! Разве можно никогда не отказывать мужчине?! Разве можно - по первому требованию, когда ему приспичило и где ему приспичило? Да ещё и упоёнными слезами исходить при том...

На голодном пайке подержать его - не пробовала? А ведь это сладко... после голодухи-то. Или наскандалить ему по первое число, чтобы совсем упал, вот чтобы совсем, чтобы аж приморозило ему самый не балуй - и затем отогревать, отогревать...

Ничего эта мямля в жизни не знает и не понимает. И его не уберегла. Сердце же у него не каменное...

Из конца коридора слышится наша фамилия и - "Проводите!"

Вскидываемся.

Вдали показывается медсестра, машет рукой, чтобы шли.

Пяток не чуется, коленки непослушные, леденеет в паху. Идём.

В боковом зрении справа и слева вспыхивают каверны палат, дверей нет. И только высокие койки с неподвижными изжелта-бледными телами. Тихо попискивают датчики. И вообще - тишина.

В чистилище и то шума больше.

Доходим до своей ниши. В ней также три койки, на средней - он. Бледный, но глаза открыты, смотрит. Молчит. Весь в датчиках и трубках, подключён к капельнице, под койкой пластиковый мешок для урины, к нему из-под одеяла тоже - трубка.

Подходим, берём за руку. Холодная. Так не похоже на него, всегда такого горячего, всегда меня согревавшего, когда прижималась к нему. Это я ему всегда озябшие нос-руки-ноги во все его горячие местечки впихивала!

Господи, что мне нужно сделать, как мне тебя умолить, чтобы ещё хоть раз повторилось это?! Он и я, и наш смех, и щекотка, и шёпоты, и всё...

А из монитора над его головой мне в ответ тихонько так "п-п-п" пульса.

Проглаживаю ладонью его ладонь. Мои пальцы привычно сплетаются с его пальцами, отдаются им. Монитор ободряется: "бип!". И начинает хорошо так, ровненько, "бип-бип-бип".

Улыбаемся и молчим.

Складывает губы в наш с ним сигнал. Наклоняюсь, мягко повожу по ним своими. И - кончиком носа об его... Так бы и стояла, и смотрела, и гладила. Но нам показывают: "Пора!"

Не хочется! Почему "пора"? Зачем?! Можно, мы останемся? Можно, на ветошке?

Нельзя. Но можно прийти завтра.

Радуемся.

Ладони обнимаются, взгляды опять и опять раз целуются - с просьбой ждать, ждать...

Выбредаем коридором в общий холл, спускаемся к гардеробу. Молча снимаем бахилы. На миг мямля зависает, но я решительно отметаю её нищебродские привычки - и бахилы выкидываю. Одноразовое - на один раз.

Ну что, ещё раз пнуть, что ли, чтоб не расслаблялась?

- Почему не выбриваешься там? - спрашиваю грозно, а сама ржу. Забавляет, как она съёживается сначала в моём кулаке, а потом выкручивается.

Но она не съёживается теперь, а привычно уже пожимает плечами, голос бесцветен:

- Читала, это может повредить... исколоть его. У мужчин там кожа всего нежнее. И...

Осекается, явно желая что-то от меня утаить.

Как бы не так! Я была раньше её! Имею право знать. И я чуть-чуть сжимаю ей виски. В обморок не сомлеет, но головка немножко поболит:

- И?

- И молочница тогда в момент у меня, волосы же естественная защита у взрослых, - чуть морщится она. - А ему это вредно, и презервативы он не любит.

Хм.. да, кто их любит? Помню, как печалилась в самой-самой юности, ещё с первым моим мальчиком, натолкнувшись взглядом в мусорке на застенчивые узелки использованных резинок. На их жалко сморщенную кожицу, на желтоватый и такой унылый теперь носик. На очередное пропавшее человечество.

Что ж, пожалуй, мне пора. Главное я сделала. Оставлю-ка подарок на прощание.

- Знаешь, как он любит? - спрашиваю.

Поднимает лицо, смотрит вопросительно.

- Когда он в самой глубине, ты ладошкой его подхвати снизу, огладь.

Кивает понятливо, зараза, улыбается маслянисто этак, текуче:

- Да, это для сердца мягче, и конец тогда не взрывной, а тягучий. Раньше-то я ноготком легонечко так, по шовчику...

Убью нафиг. Вытолкну под машину.

Нет. Живи. Для него.

Лепечет что-то опять.

- Пожалуйста, не уходи. Оставайся... Пожалуйста.

Я не ослышалась?!