В свой сорок первый день рождения Лариса собиралась на работу не спеша. Запудрила всё, ещё поддающееся ретуши, нарисовала губы, чуть-чуть придала цвета щекам. Наконец, настала очередь самой ответственной зоны - глаз. Под отточенными движениями тушь уверенно ложилась на ресницы, и усталые глаза обретали видимость ясности.

   Ритмичное вверх-вниз щёточки завораживало - а отраженная в зеркале женщина внимательно смотрела на Ларису. И под этим несгибаемым и полным упрёка взглядом у той вдруг возникла даже не мысль, а ясное понимание того, что она почти всю жизнь пряталась, причём не столько от окружающих, сколько от самой себя.

   Нет, ну это ж надо, а?! Надо было капитально перешагнуть пресловутый сороковой порог, чтобы только теперь обнаружить, что в детстве всего лишь прилежно изображала наив, на самом деле глядя на вокруг происходящее строго и без иллюзий. Понимая заодно - ни ровесники, ни, боже упаси, старшие знать об этом не должны. А на протяжении двух последних десятков лет столь же старательно демонстрировать всем взрослую себя, пряча в лабиринтах души того игривого и любопытного котёнка, которым так и не успела побыть толком. Ну и брэд же ов сив кейбл вы несёте, мадам!

   Ничего не бред! Вспомнилась та злосчастная суббота, когда отец пришёл с ночного дежурства, молча побросал какие-то вещи в портфель, похожий на раззявившего пасть кашалота... после нескольких вполголоса слов, сказанных им матери, в доме наступило молчание. Испугавшаяся этого молчания, Лариса выбежала в коридор - мама стояла, прижавшись лбом к входной двери, и обеими руками сжимала у горла воротник халатика. Лариса обняла её:

   - Мамочка, не бойся, я с тобой.

   А мама в ответ ещё больше сжалась. Лариса поняла - не то сделала, не то... и заревела, насколько хватило лёгких, закатила истерику с воплями "где папа?!" До своих ли переживаний стало в тот момент маме? А Лариса будто со стороны глядела на её хлопоты вокруг рыдающей себя и сурово думала, что уж она-то ошибок отца и матери непременно избежит.

   Замуж Лариса вышла в конце второго курса - скинув сессию, они скромненько расписались и на все каникулы уехали в Подмосковье окучивать свекровьины шесть соток. Времена-то были - ох! - и как же этот огород выручал. Времена... но на ребёнка год спустя всё-таки решились, поняв, что пока жизнь наладится, самое драгоценное как раз безвозвратно уйдёт.

   Резкий зуммер мобильника известил об эсэмэске. Душа подпрыгнула и захлопала в ладоши: "Празд-рав-ля!" Разум усмехнулся: "Не наелась ещё?", и усмешка эта отозвалась выстрелом невралгии куда-то под челюсть. Лишить, что ли, этого злыдня довольствия? Лишишь его, как же! Да на разуме же всё и держится! Работа, например. Да что работа - всю дорогу он меня бережёт и защищает, родимый.

   Лариса вздохнула и прочитала сообщение - поздравлял муж. Послание завершалось фразой: "Надеюсь, я первый?" и лукавым смайликом. Ах, та-а-ак?! И невесть какой чёрт толкнул её под локоть отозваться: "Конечно, милый. Но ещё сильнее хочу, чтобы ты закрыл скобку". Ответил муж не сразу - уже и гренка поджарилась, и кофе сварился - но отозвался: "Только скажи, как. Я уже в самолёте".

   И Лариса впервые за день улыбнулась. Улыбалась она и включая зажигание, и осмотрительно вводя машину в общий поток таких же, как и её собственный, броневичков. Джигиту, подрезавшему Ларису на выезде из микрорайона, не досталось обычных в таком случае посылов по всем известным адресам - женщина спокойно увела свою машину вправо и всё ещё продолжала задумчиво улыбаться.

   В самом деле, из-за чего напрягаться? Может, торопится человек, так что ж ему мешать? Пусть мчится себе, если силы лошадиные позволяют. А мы на скорости шестьдесят ка-мэ-че успеем и любимое радио поймать, и на восход полюбоваться. Зимой отчего-то особенно хороши восходы - наверное, по той простой причине, что редко показываются? С другой стороны, чтобы увидеть летнее пробуждение солнца, надо и вовсе не засыпать. А посему... какая, в сущности, разница? Вот он, восход, многокрасочный и величавый, словно органный аккорд - и что там за сезон на дворе, не столь уж и важно.

   Кутузовский перед парком Победы встал прочно - верхнему начальству понадобилось в центр спозаранку, и движение перекрыли. Лариса заглушила мотор, подняла ручник и сняла ноги с педалей. Завозилась на сиденье, заёрзала, устраиваясь поуютнее - чтобы вынужденный простой превратить в минуты отдыха. И в этот момент пальцы вымахнувшего из-за толковищи домов солнца приласкали женщину. Согрели мягко-мягко. От этой нежности она крепко зажмурилась - аж до сиреневых бликов под веками, и вытекла из-под них тёплая, чуть подкрашенная тушью слеза, скользнула к морщинке в углу рта и растеклась по губам забытым вкусом моря.

   Забытым вкусом свободы и чудесного равновесия, когда она впервые за долгое время не пряталась ни от кого, была самой собой - ей шёл семнадцатый год, и шли рядом последние школьные каникулы.

   К морю они с мамой рискнули тогда приехать дикарями - и ничуть не пожалели о том. Сошли с поезда с нетяжёлой сумкой каждая, вздохнули всем телом. Спину выпрямили и расправили плечи, соскользнул с них обеих тяжкий плащ повседневности.

   "А ведь, маме всего тридцать восемь", - мельком подумала тогда Лариса и опять совершенно по-взрослому поняла вдруг, что хорошо бы маме перестать уже волочить на себе бабье своё одиночество. "Сколько ж можно, мама? Ведь меня ты уже вырастила".

   Но мама не слышала - к её чёлке пристал весь пропахший сладким рыбьим молоком ветерок, мама смотрела вперёд и вдаль, словно уже видела окраину того курортного городка, улицу со смоковницами и абрикосами, светлый низенький домик, где и нашли они пристанище на дивные две недели.

   К морю приходилось спускаться по лестнице, ступенями которой служили старые автомобильные покрышки. Они чуть пружинили под ногой и похрустывали немного - резина долго солилась, жарилась под солнцем, терпела пронзительное любопытство ветра и слегка скрежетала теперь при каждом шаге.

   На пляже было безлюдно, и в первые два дня мама с Ларисой обживали его со всей обстоятельностью. Плескались, бегали друг за другом по мелководью, из палок и сарафанов соорудили подобие тента, загорали так, чтобы не оставалось на плечах и спинах белых полосок, собирали ракушки и играли в догонялки с прибоем. А на третий день Ларисиной спине настоятельно потребовался кефир, да и лунное недомогание накатило вдруг, ухмыльнувшись весело так, по-доброму: "Что, не ждали?"

   Лариса тогда целое утро дулась в подушку, пока мама ездила в город за кефиром и в аптеку.

   - Девочка моя, девочка, - шептала мама, разглаживая кефирную прохладу по горячей Ларисиной спине, - это жизнь, это всё жизнь... никогда не обижайся на неё и не бойся. Всё, что ни происходит - всё к лучшему.

   - Угу, - басила Лариса в ту же подушку, - что не происходит, тоже.

   Мама ничего не ответила, только поцеловала дочку куда-то в начало косы и оставила её в маленькой комнатке, которую Лариса с ходу назвала про себя "светёлкой", и не раз вспоминая потом, удивлялась, насколько же точно подходило их приюту это слово.

   Хозяйка того двора, маленькая, ловкая, складная, целыми днями хлопотала - то в огороде, то в саду, то на кухоньке, где возле её ног крутились две кошки и кувыркались смешные толстые котята. Маму Лариса в тот день едва уговорила пойти одну на пляж - сомнения мамины хозяйка и разрешила, пообещав, что девочка без присмотра не останется.

   Не обманывала - и к обеду зашла, пригласила. Есть Ларисе совсем не хотелось, но вежливость не позволила отказаться. И она со слегка гудящей головой вышла.

   Кроме хозяйки, в кухне оказался паренёк, на вид немногим старше Ларисы и явно в родстве с хозяйкой.

   - Внук мой, Олежка, ночью приехал, - представила хозяйка юношу, и Лариса удивлённо посмотрела на неё - хозяйка казалась ей ровесницей маме.

   Парень ужасно смутил Ларису - стремительный, темноволосый и загорелый, с плечами пловца, в одних только узких, добела вытертых шортах, когда-то служивших ему джинсами. Он глянул на девушку удивительно светлыми глазами, кивнул неулыбчиво и явно тут же забыл об её присутствии. Ели они все молча, только невесомые алюминиевые ложки глухо постукивали по фаянсу.

   Закончив помогать хозяйке с уборкой посуды, Лариса схватила из комнатки книжку, полотенце и юркнула в сад, к облюбованной ещё в день приезда черешне. Но толком почитать не получилось - всё-то казалось ей, будто наблюдают за ней. Не прямо смотрят, а так, словно бы нехотя и слегка из-под ресниц.

   То же повторилось и на второй день, и на третий. На четвёртый взрослые уехали в город каждая по своим делам, и остались Лариса с Олегом одни - она всё так же пряталась под черешней от солнца и моря, а он всё так же что-то делал по хозяйству, скрываясь в своей комнатке, куда даже бабушка его не входила без приглашения.

   Лариса лежала в тени черешни, книга не волновала более. На пороге кухоньки, вылизывая разомлевшего котёнка, мурлыкала кошка. Рядом солнце, ветер и листва играли в пятнашки. Было слышно, как волны упорно добиваются взаимности у лишь на первый взгляд неприступного берега, и отовсюду веяло тайнами и чудом.

   Всем существом внимая голосам мира, девушка прикрыла глаза. И не заметила, как мягко подхватила её золотисто-солнечная волна, прибаюкала, понесла куда-то, и померещилось - ещё чуть-чуть, и растворится Лариса в этой волне, поймёт нечто невыносимо и пронзительно важное обо всём, обо всём, о жизни...

   Она улыбнулась - широко и безмятежно, как люди, которые любят и любимы взаимно. И ощутила вдруг, будто птица нежным и сильным крылом коснулась её улыбки. Сердце взлетело птице той вослед - а улыбка стала ярче и ласковей.

   Почувствовав, что не одна, Лариса открыла глаза - рядом с нею на коленях стоял Олег и смотрел на неё. Серьёзно смотрел, взволнованно и зачарованно. Она не смутилась, и на взгляд-поцелуй ответила смело, открыто и весело.

   Протяжные гудки сзади и сбоку прорвали воспоминание, вытащили Ларису в нынешнюю реальность, в машину. На автопилоте женщина завела мотор, тронулась с места, снова вливаясь в общий поток, в суету и волнение шумного столичного дня.

   Да, волнения, суета, шум... сколько их было потом! Мамина скоропалительная до романтичности свадьба, большой, громкий и ужасно хлопотливый отчим, сестрёнка забавная младшая. Звонок Олега в конце весны: "Давай встретимся!" - и снова лето, только уже совсем другое, пылкое, стремительное, с нервной сессией и с жаркими ночами всё на том же берегу. А потом... потом та самая жизнь - взрослая-взрослая. С огородом свекрови и пелёнками, врачами и детским садиком, рисунками и азбуками, усталостью и телефонными разговорами, школой и родительскими собраниями, неприлично поспешными отпускными радостями и нудными буднями с их борьбой то за место, то за хлеб, то за зрелища. И с работой, работой, работой.

   "Как жаль, я почти и забыла тот поцелуй", - занялся разум привычным самоедством. "Нет! - запальчиво и дерзко воскликнула душа, - Нет! Но сегодня - это подарок!"

   Это подарок... возглас звенел в Ларисе всю оставшуюся до работы дорогу. В конторе день прошёл хорошо, хоть и слегка туманно. Лариса пожимала руки, накрывала на стол, отвечала на поцелуи и тосты, благодарила за презенты. А в мыслях уже спешила домой - открыть, наконец, самый главный свой подарок...

   Дом встретил родным ароматом и тёплой тишиной - дочь уже полгода как переселилась к другу, и сегодня они в гости не собирались. Быстро сбросив с себя всё прямо в прихожей - "я дома, дома, остальное дальше не пущу!" - Лариса чуть не вприпрыжку помчалась в ванную. Долго-долго стояла под душем - возраст, печали и макияж утекали прочь, освобождалась она от многолетнего груза.

   А потом, вполголоса напевая что-то французское, Лариса застелила чистую постель, слегка прибралась в доме. Воткнула в овсяное печенье свечку и представив желаемое, задула огонёк - всё честь по чести. Подняла бокал, чокнулась с отражением своим в оконном стекле, выпила до дна - за родных. И дождавшись, наконец, эсэмэски "в Москве", набрала ответ: "Разбуди меня - как тогда".

   И улыбнулась лукаво зеркалу, исчезая в темноте спальни.