Аннотация: "Первый снег", (8 стр.) закрытая курсантская жизнь иногда чревата огромными и концентрированными чувствами. Одно из первых произведений Виталия Французова, написанное в 1984 году. КНИГА В СЕТИ. http://oz.by/books/index.phtml?people_id=90690
Виталий Французов
ПЕРВЫЙ СНЕГ
За окном идет первый снег. Земля и дома - черные, где-то в конце улицы еще зеленеет трава. Небеса - серые, излучающие какой-то непривычный свет. Все вокруг фосфоресцирует: белесые полосы тротуаров и зданий режут глаза. Желтые кусты и старые ивы выделяются из общего темного фона как на стереокартинке.
Только что выбегал на улицу. Именно так - "выбегал". Перерыв между полупарами всего пять минут. Пробежал несколько лестничных пролетов, кивнул проходящему мимо офицеру, распахнул дверь учебного корпуса и почувствовал то новое и настоящее, что в природе происходит всегда неожиданно.
Круговерть снега обволакивает теплое тело, снежинки падают за воротник и сотнями иголок покалывают шею и спину. Тело передергивается от холодного воздушного потока. В этот момент становится хорошо от этой противной полуосенней-полузимней погоды.
Только сегодня утром вчерашнюю морось сменил первый снег. Два непримиримых огромных существа - земля и небо, спорят между собой. Тепло лета таится в недрах земли и безжалостно расплавляет сыплющиеся с неба крупинки снега - солдат отправленной на верную погибель 1-ой Армии Зимы. Снежные хлопья мягко ложатся на асфальт и превращаются в равномерную влагу.
Земля и небо - не понимают они друг друга.
Также во мне: тоска сознания и болото физического существования постоянно борются и высасывают последние силы.
И вот - настало то единоличное счастье, то мгновение, ради которого живешь.
Обычные желания и страсти - пропали. Все уходит вдаль, душа разрастается, пытаясь вырваться из бренного тела, иллюзия собственной цельности становится очевидной. Выросшее пространство дает ощущение невероятной тяжести - неизвестной и нефизической природы.
Взгляд скользит с пустым спокойствием, прошлое воспринимается как недоразумение. Если взгляд попадает на какой-то объект, то отражается от него и возвращается. Кажется, что смотришь слишком долго и внимательно на что-то, а на деле - твой взгляд обращен внутрь себя и прошлое проносится длинной цепью чередующихся событий.
Очнешься - и снова в лабиринтах твоего сознания настоящий винегрет из прошлого, настоящего и будущего...
...Он стоял в каком-то ужасном оцепенении, артерия на шее напряглась и была готова разорваться от давления.
Звуки ее голоса в сотый раз звучали в ушах, проносились по клеткам мозга и превращались в реактивный шум.
Рот сжался, как будто он боялся, что из него вот-вот выскочит сердце. Лицо побелело, глаза превратились в узкие щелочки, сквозь которые едва проникал свет стоящих невдалеке двух фонарей.
Он стоял на тротуаре, между дорогой и двухметровым забором воинской части. Он находился на том изломе пути, который приходилось многократно проходить по дороге за продуктами или за вином, а иной раз пробегать с автоматом и в противогазе.
В этом месте расходились три дороги. Одна вела в лес, вторая - в город, а третья - туда, где жила Она.
Эта развилка была развилкой его физической жизни, но она же являлась чем-то большим, чем просто перекрестком трех асфальтированных дорог.
Он стоял в оцепенении, а ее голос продолжал бить в сознание.
"Вадя, ты ведь никого не любишь?!" - не то спрашивая, не то утверждая, сказала она и пошла по направлению к своему дому.
"Это конец!" - пронеслось в сознании. Ее слова резали внутри, повторялись и многократно усиливались: "... никого не любишь... не любишь..."
Свет фонарей превратился в тысячи маленьких огоньков и колко въелся в глаза.
"Что это? Я плачу, это слезы", - понял Вадим: "Почему она уходит?"
Тоска ручьями текла по щекам. Рот исказился гримасой малыша, у которого отобрали игрушку. Мысли сталкивались и разбивались.
Ночь потряс стон уставшего человека: "На-та-ше-нька ..."
Но Наташа была уже далеко.
На мгновение вырвавшись из оцепенения и поддавшись непонятному инстинкту, он сделал несколько шагов и попытался рассмотреть дорожку, по которой она ушла, но ничего не увидел.
"Она нужна мне сейчас! Скажи ей, что ты ее любишь!" - кто-то внутри подсказывал ему, что делать.
"Подожди!" - из последних сил крикнул Вадим в темноту ночи и побежал. Ветер бил в лицо, вырывал из глаз искорки слезинок и разбрасывал их по сторонам. Впереди мелькнула тень.
"Она", - он был в этом уверен.
Наташа обернулась. Он приблизился к ней, не снижая темп. Остановился, когда оставалось до нее метра два. Немного прошел и встал между подъездом и Наташей, ничего не решаясь сказать. Только опустил голову и тяжело дышал.
"Вадя, тебе надо ехать домой!" - грозным и не терпящим возражений тоном, каким разговаривают с нетрезвыми людьми, сказала Наташа.
"Мне уже никуда не надо...", - задыхаясь, упрямо произнес Вадим. Он сказал именно то, что она сто раз слышала, а она сегодня ждала от него большего.
"Я иду домой", - и Наташа, легко обойдя преградившего ей путь беснующегося юношу, пошла по плитам пешеходной дорожки.
Вадим словно врос в землю и не решался сказать или сделать что-либо. Он просто не знал, что сейчас нужно делать.
До сих пор жизнь текла своим монотонным течением большой реки... Вадиму казалось, что так будет всегда, а потом, где-то далеко - произойдет чудо. Он выйдет из этой чужой для него реки, и найдет правильное русло для новой и настоящей жизни.
"Как жестоко она уходит... Где я это уже видел? Это же ты уходишь... Это ты уходишь, а она стоит на твоем месте и горько смотрит тебе вслед! Как жестоко ты поступаешь Вадя! Ты уже поступил так три месяца назад. Это - театр, где вы поменялись ролями..."
Три месяца назад Вадим дал ей понять, что август - святой курсантский праздник, который он проведет без своей фронтовой подруги. Это был маленький ручеек его настоящей реки будущего, не имевшей никакого отношения к жизни в училище.
Заботы Наташи казались такими незначительными, что Вадим даже не счел нужным объясниться с ней. В счастливом празднике курсантского августа ей просто не было места.
Ее сердце разрывалось, когда Вадиму было плохо. Когда он лежал в госпитале, никого, кроме маленькой Наташеньки не было рядом. Вероятно, она осознавала, несясь два года за курсантом, однажды встретившимся ей недалеко от летнего лагеря, что это ее самоубийство. Но такова сущность женской привязанности - быть верной до конца.
Второе сознание Вадима, воспарившее над маленьким городком геологов, невдалеке от летних лагерей его училища в последний раз увидело хрупкую фигуру, хлопнула дверь подъезда, Наташа была уже была слишком далеко...
Вокруг была ночь, одинокие дома, в которых жили семьи бородатых геологов и розовощеких прапорщиков.
Маленький мальчик Вадим в какой-то момент отвлекся от мысли о потерянной игрушке и побрел к дороге. Ему захотелось просто куда-то спрятаться. Он увидел зеленый огонек. Рука сама собой поднялась и опустилась. Он прыгнул внутрь "Волги" и, не взглянув на водителя, произнес: "На Лесной".
Таксист грубо возразил: "Я - в парк".
Спорить не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Спор с таксистами стоит два счетчика. Кончился праздник августа, мутная река курсантских будней несла его куда ей хотелось.
"Куда угодно", - ответил Вадим, не сильно заботясь о том, произнес ли он это вслух или подумал.
"Так, куда?" - переспросил таксист, не расслышав его мысль.
"Ну, поближе к Лесному массиву", - сказал Вадим и уснул с открытыми глазами.
Перед глазами проносились сцены расставания с Наташкой. Слезы на щеках еще не высохли, руки окаменели. Таксист что-то дежурно спрашивал у Вадима, возможно, он боялся ночного пассажира.
Потом таксист обернулся, посмотрел на Вадима и прекратил свои расспросы. Лицо Вадима выдавало его бессильное состояние. Он не мог подняться с мягкого сидения, пока таксист не напомнил Вадиму: "Приехали!".
"Иди, на двадцать девятом доедешь", - сказал таксист и показал в сторону трамвайного кольца, находившегося метрах в ста от остановившегося автомобиля. Денег не взял.
"Неужели у меня такой потерянный вид", - едва подумал Вадим, выскочил, крикнул на ходу "Спасибо!" и побежал, не чувствуя ног.
Было уже очень поздно. Возможно, это был последний трамвай. Передняя дверь была открыта.
"Сейчас поедете, или позже?" - спросил Вадим. "Подъедут сзади, и тогда все вместе поедем", - ответил мужской голос из темноты кабины.
"Значит, успею покурить", - сигарету Вадим держал в руке с того момента, когда сел в такси. Сунул ее в рот. Было страшно одиноко. Хотелось еще что-то сказать тому единственному человеку в этом ночном мире.
"Спичек не будет?", - спросил Вадим первое, что пришло в голову, появился даже повод поговорить. После небольшой паузы из темноты послышалось: "Я, парень, считай с сегодняшнего дня бросил, потому и спички не держу".
И, как будто в оправдание, голос добавил: "Когда сердечко заколет, сам узнаешь, что это такое... Бросай пока не поздно!"
Получался даже очень осмысленный разговор. После этих слов из темноты кабины неожиданно выскочил хозяин голоса - еще моложавый мужчина в синем костюме, какие иногда носят водители общественного транспорта, и побежал в конец салона, что-то пощупал там, выпрыгнул в заднюю дверь и скрылся в двери второго вагона трамвая.
"Сердце колет... Он же молодой. Может, есть еще от чего", - подумал Вадим в оправдание того, чтобы не бросить курить прямо сейчас. Порывшись в кармане, достал россыпь спичек и кусок "терки", взятые на свадьбе у Манюни.
Когда Вадим с Наташкой собирались домой и вышли из квартиры, на лестничной площадке курил курсовой бард Вовоцка. Он был тем самым виртуозом, который с помощью деревяшки с шестью натянутыми железными веревочками и своего немного не по возрасту хрипловатого голоса играл на сокровенных струнах самых восхитительных девчонок. И понятно - никакое мероприятие без него не проходило. Дальше все происходило как ритуал. Вадя отдал Вовоцке две сигареты, а тот оторвал кусок "терки" от спичечного коробка и дал Вадиму десяток спичек. Курсанты всегда делились друг с другом.
Прикуривая, Вадим заметил появившиеся вдалеке огоньки фар трамвая. "Наверное, скоро поедем", - подумал Вадим и опять уставился в одну точку.
Мимо пробежал все тот же трамвайщик, немного задержав неодобрительный взгляд на ночном пассажире, и снова спрятался в темную с мелькающими огоньками панели управления кабины.
Когда подошел следующий трамвай Вадим нервно затянулся несколько раз, пытаясь заскочить в трамвай раньше раздраженного окрика бросившего курить водителя, вскочил в переднюю дверь, после чего та немедленно закрылась. Трамвай медленно тронулся.
Неверными шагами Вадим прошел в конец вагона. Что-то не понравилось, вернулся, сел возле окошка в ряду с двойными креслами.
Пластиковые кресла новых чехословацких трамваев так здорово огибали форму тела, что, едва прикоснувшись уставшим телом, хотелось забыться темным сном без сна, о чем не раз он мечтал в пять-шесть часов утра, убирая площадку перед училищем от мусора, листьев или снега. В зависимости от поры года он махал каким-либо из орудий труда. При очередном взмахе застывал на мгновение, забываясь и устремив взгляд на пробегающий мимо трамвай из той, загадочной и казавшейся счастливой, настоящей жизни.
Тяжелая голова Вади свалилась на руки, лежащие на железной дуге переднего сидения. Немного забылся, находясь в каком-то оцепенении. И снова приступ обиженного достоинства: закрутились грустные мысли, очевидно, представлялось собственное разбитое сердце и неведомо откуда взявшийся комок подобрался к горлу. Глаза стали влажными, словно утонули в слезах. Две речушки из океана тоски вылились из глаз и застыли на щеках, ниспадая крупными каплями на пол и попадая на губы.
"Боже, какие же они горькие", - подумал Вадим, возвращаясь к физическим мироощущениям. Иногда Вадим откидывал голову вверх, смотрел по сторонам.
"Как хорошо, что никого нет в салоне, и никто тебя не видит", - подумал Вадя, и уже с любопытством отметил: "Я ведь лет пять не плакал, а тут разревелся, как обиженный ребенок. Что это со мной?"
Вадим посмотрел в окно, в салоне было светло от ламп дневного света, увидел свое отражение.
На щеках проступил предательский румянец, который появлялся в самые не подходящие моменты жизни Вади. Из-за которого и из-за его полноты - у него были, как ему казалось, проблемы с теми девчонками, которые ему очень нравились.
В десятом классе Вадя влюбился в хрупкую восьмиклассницу Аллочку, никак не воспринимавшую его, возможно, из-за своего возраста, а может из-за морально проигранной схватки с парнем, который был на год младше. Тот сначала проиграл в открытом сражении, но не сдался и продолжал говорить жуткие колкости в адрес Вадима. Вадим сам возненавидел свою тучность и румянец.
Он решил их убить. Сначала - убить полноту. Потом нестойкость и отсутствие воли к победе. Самый подходящий способ - заняться спортом, и самый подходящий вид спорта - каратэ.
"Иц, ниц...", - считал по-японски Сансэй, а ребята отжимались от пола. Вадим к тому моменту уже семь дней ничего не ел.
Это называлось голоданием по Карнеги, и продолжал ходить на тренировки. Двенадцатый круг бега по спортзалу, пот с Вадима течет ручьями, попадает за отворот кимоно и отчего местами становится холодно, прямо колет, особенно вокруг шеи. Как будто одели невыносимо холодный хомут. Пустой желудок прилипает к позвоночнику. Сердце болит, Вадим умоляет его потерпеть, умоляет собственное сердце выдержать еще несколько кругов по спортзалу.
Аллочка все равно не вернулась, вернулись сброшенные с таким трудом 12 килограммов. С тех пор он не спешил влюбляться, затаился на течении большой реки, держал ровные и добрые отношения со всеми, отзываясь на сильные чувства других. И оставался при этом ровным и, отчасти, холодным.
Второе сознание носилось где-то среди искрящихся контактов над крышей несущегося по ночному городу трамвая и возвращалось в бренное тело Вадима.
"Где я?" - он вдруг опомнился, посмотрел в окно, увидел знакомую улицу, это было уже где-то за Ленинградской площадью. Он опять припал к рукам.
"Укуси ее - опомнись", - подсказал голос внутри. И Вадим, не помня себя, сжал зубами ладонь, но почувствовал боли. Второе сознание отделилось, насмехаясь над экспериментами Вадика.
"Какие борозды появились на ладони! Кровь? Где она? Хочу крови! Наверное, слабо укусил, много шкуры захватил. Хочу крови! Какой ты Вадя толстокожий. Еще раз! Ладонь в месте укуса стала белая. Ничего не чувствую, голова кружится... еще сильнее, прокусил, даже зубы скрипят, кажется, получилось. Ух, ты, вот она, ее немного, всего две капли, она густая и совсем не алая, какая-то бурая, почти синяя. Здесь вся моя жизнь, в этих капельках - по маленькому тельцу со всех моих приключений, каждый сердечный приступ заставлял пройти эту кровинку через мои члены, двигая мой чистый ручеек в мутной воде большой реки".
"У трамвайщика сердце колет, боже мой! У каждого своя жизнь, свой ручеек, все такие маленькие в этом мире, мои заботы кому-то скучны, а кому не скучны и нужны - того я не знаю".
Трамвай всю дорогу мерно завывал то на высокую ноту, потом отвывал до самой низкой, останавливался, "грюкали" открывающиеся и закрывающиеся двери. И так - без конца. Водитель должен был проделывать этот ритуал, несмотря на то, что, на остановках никого не было. Наконец, что-то изменилось в череде одинаковых звуков. Кто-то вошел в трамвай, Вадим не стал оглядываться.
Трамвай повернул в сторону, это было уже не туда, куда он ехал. Хотя, куда он ехал? Он сам толком не знал. Он почти "пролетел" к автоматическим дверям трамвая на остановке и выпрыгнул в пустыню ночного города.
Вадим хорошо знал город, но не знал маршруты общественного транспорта. Он часто садился на какой-то маршрут и любил три-четыре остановки пешком добираться от изменившего направление транспорта, возможно, только для того, чтобы не ждать. А может, чтобы хаотично меняя направление ручейка своей жизни, найти то, что он искал и не находил, не пугаясь даже того, что для этого придется изменить направление большой реки.
Трамвай ушел влево, огибая небольшой парк, на окраине которого под столбом с фонарем стоял милиционер.
- Что потерял?
- Часы.
- А где?
- Там.
- А чего здесь ищешь?
- А здесь светлее.
Вадим, очевидно, возвращался к жизни, раз вспомнил популярный анекдот.
Вадим заметил телефонную будку и пошел в ее направлении. Милиционер был неподвижен и как-то весь сжался, то ли от холода, то ли от скуки. Одинокая фигура затерявшегося в большом городе одинокого "мента" рождала чувство солидарности. Двое служивых и одиноких - из разных ведомств, это почти братство.
"Лишь бы не эти суки", - зло подумал Вадя про военный патруль, всегда снующий в самых оживленных частях города.
Он часто страдал от придирок патруля, во главе которого был только что постриженный какой-нибудь "петух" из общевойскового училища, однозначно и болезненно реагировавший не на свои цвета: черный и голубой. Вадим учился на третьем курсе училища связи, то есть, был "черным".
Всего лишь один раз ему пришлось испытать этот звериный дух, когда они с Лобановым неслись за "голубым" солдатом, и, настигнув - сбили его с ног. У солдата были глаза затравленного существа и победа была очевидна.
Солдат был в "самоволке". Они уже забежали довольно далеко, и подполковник - начальник патруля, не видел их. Если бы это был "красный" - ему бы очень не повезло. Это была какая-то взрослая игра курсантов в "догонялки". Так получалось, что связисты дружили со всеми, кроме "красных". Оканчивая училище, часть уходила к летчикам, становясь "голубыми", к пограничникам, становясь "зелеными", некоторые - к "синим" гэбистам, а только "красных" не было должностей для выпускников училища связи. Работал очень важный совковый инстинкт "свой - чужой". Было не важно, что они "красные". Получалось, что связисты нужны всем и везде, но кого-то же нужно было ненавидеть.
Вадим шел к телефонной будке, в другом конце парка, но игнорировать "мента" было бы не совсем правильно - тот на всякий случай смотрел зло и отчужденно. Вадя приблизился к ночному стражу порядка. Это был, возможно, последний человек, которого видел Вадик. У милиционера была темно-синяя форма с погонами сержанта, худое лицо, строго сведенные у переносицы брови.
Вадим толком не знал адреса. Поэтому он объяснял практически жестами и перечислением достопримечательностей место, которое он ищет. Это был очень распространенный способ городского ориентирования: "Там мужик в пиджаке (памятник) и дерево". Возможно, еще со времен Сталина люди старались ничего не записывать, особенно адреса знакомых, только иногда своих близких родственников.
Прибалты не понимают, почему наши туристы в Риге или Таллинне никогда не пользуются картами города. Они долго пытаются что-то объяснить случайным прохожим, и отстают только тогда, когда кто-то из местных жителей, к тому же плохо понимающих по-русски, махнет в сторону, куда сама собой покажет рука.
Вариант Вадима выглядел тоже не очень обнадеживающе: "Лесной массив", "перекресток", кафе "Сказка". А таким словом, были названы практически все кафе в новых районах.
Сержант выслушал Вадима, подозрительность на глазах сменилась участием, и он, конечно, был рад занять свои мозги и тело хоть чем-нибудь. Милиционер был безразличен к тому, что у курсанта грустные глаза, подавленный тихий голос, для него было важно, что это не праздно шатающийся по ночам гражданин, а человек со ставшей для него понятной целью. Попискивала рация. Только одинокий фонарь и странная ночь были свидетелями диалога, большей частью состоявшего в размахивании руками и причудливом загибании рук.
Ноги Вадима несли сами по себе. Он направился в сторону телефонной будки, расположенной в стороне от указанного сержантом направления. Каким-то чутьем Вадим понял, что опять вызвал подозрение у сержанта, так как он показывал совсем в другую сторону. "Наверное, надо было в конце разговора сказать, что, может, дозвонюсь по телефону, и быстро уйти", - подумал Вадим подавленный излишним сержантским вниманием.
Вадим прошел мимо пустых деревянных лотков небольшого базара.
Дух противоречий поднимался над бренным, плетущимся в ночи, телом Вадима, двигавшегося по известной только ему - телу -дороге.
"Боже мой, как все странно, может нужно ей написать, объясниться, она поймет меня, возможно, как она бы и хотела - понять меня. Ведь я способен сделать для нее очень многое... Ната ... Наташенька, где ты? Я хочу поговорить с тобой, я могу написать тебе, я ведь тебе одной никогда не писал, я всегда, в любую минуту мог с тобой разговаривать, был рад слышать твой жизнерадостный голос, переливающийся смешливыми нотками. Мне всегда нравились твои "ха-ха", ты не смущала меня, как другие девчонки. Я всегда, в любую минуту и в любом настроении мог с тобой разговаривать с поводом и без. Мы редко не понимали друг друга. Что с тобой сегодня? Ты так терзаешь меня! Ты жестока, вот что необычно. Что же задело тебя, что накопилось в твоей терпеливой душе? Я чувствую это - ты права, о, как ты права, в своем бессильном, но решительном жесте. Что-то сегодня случилось, но что? Может быть свадьба Манюни с Танькой. Конечно, кто-то "участливо" спросил: "А когда же ваша свадьба?". У тебя, конечно, есть эта жажда, эта цель. Но я еще не могу понять - чего я хочу. И пока я не разберусь, как можно тебе дать руку и опору. Как можно дать понять тебе то, что я сам еще не понимаю. Да, я люблю этот проклятый август, и тебе пришлось ехать в Евпаторию без меня. Но, я не могу без тебя, милая моя, маленькая Наташенька. Все эти дни в каждой, проходящей мимо женщине, я искал твои черты. У меня душа переворачивалась, когда я на улице увидел маленькую стройную девушку с каре темных волос, стройно ниспадающих до линии плеч, едва переливающихся, когда она двигала головой... Это была не ты. Я уже был готов нестись на КПП, несмотря на любые запреты, получать внеочередные наряды, грузить "парашу" и чистить уборные всего училища. Но это была другая...
Я люблю тебя.
Я хочу тебе сказать это, я знаю - ты не спишь и слышишь меня".
Сзади послышался неприятный звук, воспаривший дух испугался и вскочил в Вадю.
Мимо пронеслись два "Москвича", их огоньки быстро растворились в ночи. Впереди - светлая улица, на обочине которой примостилось целое скопище телефонов - автоматов. Странно. Здесь их штук десять, а вдоль всей улицы нет вообще. Здесь, в новом районе, очень мало квартирных телефонов, вот, наверное, потому их так много здесь.
"Наташенька, ты еще не спишь? Я с тобой сейчас поговорю. Наташка, какое счастье, сейчас, первый, второй, ... пятый, ... вот он - последний, кажется, диска нет... Нет - диск просто прозрачный, где же "двушка"? Вадим порылся в карманах кителя, и с разочарованным лицом задумался.
"Нету! Неужели из-за проклятой монеты я не услышу, может быть, сонный голос, но твой - голос! Ната-шень-ка-а!" - и тут Вадя вспомнил про многоразовую "двушку", которую хранил за обложкой военного билета. Это было почти первое изготовленное своими руками изобретение курсантов - будущих связистов. Дрелью просверливалось отверстие в двухкопеечной монете, края тщательно зачищались, и в отверстие протягивалась нитка Љ10. Технология работала безотказно. Пока шел разговор, монета лежала на рычаге внутри автомата, когда разговор заканчивался - нужно было нажать на рычаг, и оставалось только одно мгновение, чтобы выдернуть монету, потянув за нитку.
Вадим достал из левого нагрудного кармана военный билет, извлек из обложки сам документ. Здесь хранились самые сокровенные курсантские ценности - незаполненная липовая "уволка", которую за бутылку водки или пять рублей можно выменять у старшины или курсового прапорщика, "червонец" на "черный" день и "двушка" на длинной белой нитке.
"А-а, вот, ты есть, спасибо тебе, что ты есть! Вот, так, две пятерки, шесть, боже мой, какие важные цифры могут быть в жизни... как я мог так долго его не набирать?"
"А вдруг уже поздно? Гони эти мысли... Моя хорошая, подожди полминуты, все будет хорошо, еще немного... три, последняя цифра. Ну, мой маленький цветочек, проснись, пожалуйста, я люблю тебя, где же ты? Вместо "зуммера вызова абонента", думал Вадим терминами девятой кафедры, в трубке что-то захрипело.
"Но я услышу ее, где же... А-алло-о, боже мой, Наташенька, неужели это ты? Я так соскучился по тебе..."