Кругом кипело небо. Окруженный озирался, смотрел, словно ел с рук, прирученный. Со свадебным возбуждением змеи в глазах из раскосого щебня, колких, каменистые касания гладят напрягают весь цвет зори. Под расколотым взглядом ночи стыдно сменяться днем,- словно ей трогают озон страшно и жарко девице - почувствуй половую принадлежность неба собственным телом гремучий на рассвете ползешь из елей на перрон станции. Стою и чувствую, что пресмыкаюсь перед солнцем всей отравой всем ядом наружу, чувствую столь скользко, сколь нужно чтобы влезть в светает весь целиком. Столь скользко и опасно, сколько оральные ласки кобры, когда слюна и щелочь смешаны спазмами мышц, шипят на открытых губах лона трепещут концы языка, словно женщина кормит кобру соком, теплым из нее за летнюю ночь. Словно ждет удушья от тела удава высыпает дрожь и краснеет шея, груди сдавлены толще и сжаты соски, пока может, гладит его кожу, пока может, чувствует себя всю у змеи. Солнцем. Секс в позе рассвета. Напоминает последнее небо Эдема, каким его однажды узнал человек. И в этот раз звезда старалась быть ближе всего к тебе и долго не меняла места земля. Останься. Что бы не врали про память - я помню все. Пустые пагоды птиц стаями строятся ввысь без помощи рук, даже запах - лишний крыльям в полете и крику вдали много лет. Тяжелое бремя пера увязло в траве оторванное от тебя ветром, смытое ливнем, становишься легче без тени. Свобода с рассветом всегда были равны в размере одного голого тела кукушки потерянного в лесу самым старым из голосов самого верного оборота речи, скошенного с росой, вырубленного с бором, неоконченного, не забранного эхом с собой. Здесь звучит начало начал снова и снова стерпится утраченный смысл. Бедный, не жалей хлеба. Верни не свое и как рембо перестал, ты начни, просто, как честный вулкан. Это можно брать. Без рук. Свободно. Не касаясь. Как надо начать огню.
Многим уйти прочь, как в вид из окна, свысока шагая на асфальт. Как кобейн можно смаковать пулю в передозе отъедать себе у ружья выстрел, если остальное жвачка, как наесться, как стать сытым и сырым по стенам кровью протянуться к потолку, и больше не ждать, когда прожуешь лишь чтобы сглотнуть. Кажется, в этом может запутаться даже охотничья дробь, со всей силы нога лягает в курок. Нужно делать так, чтобы ничто не мешало крови протянуться дальше румянца раненных и возбужденных мест кожи на теле. Не много места. Многим уйти прочь, как в свет навстречу, как в следующий сон не просыпаясь в море изменяется молния, из-за залива появляется нагретый ветром парус свидетеля воспоминаний волн, первого плавания пока не почувствуешь весь целиком землю, не сможет сомкнуться тупиком их крик. Погодки готовые на прошлое насыпать песка и глины, забыть, в самом начале за все сразу пролить кровь, я хочу знать размах ваших слез, хочу точно убедиться в отчаянии, точно убедиться внутри, как эта клеть свободна нами. Здесь открыто, пока мы выговариваем дверь, пока рвем с петель страх и везде знобят наши взгляды. Так выходит дышать тем, кто осел внутри, кто пристрастился к стенам потирают бока, щеки, уши, пряный сквозняк и оскомина першат потолок, пол, надменные глаза два пальца в глотку лезут внутрь самую рвоту не остановить, вам станет легче, падших пьяниц несвязный лык без пользы задающих вопрос выносит на улицу рак закрытых простыней беззубых тошно искренних стоят колом глаза впритык над лицом. Я бы не стал никому запрещать склеивать пыль - только пыль, только прямо перед собой, без отхарканных слов брошенных в воздухе беспризорно приставших к моим суставам саднить остывших в моем составе наносимом назад.
Грубая фура с номером региона выгружена попаллетно вся насквозь лежит на пандусе ходят люди себе во вред кругом кашель, когда аванс на пиво нет, матом доедают с солью, это не то, чего бы хотелось снова и снова утраченный смысл стерпится каждым наедине с собой. Ладно. Август. Курим. И кончится лето. Не лето и было. Лето не нужно лета нет. Храм впереди всех возможных выходов с пляжа. С пандуса, с подвала, торгового охраняемого зала. Твари воруют, ширяются, разгружают, загорают. А их охраняют. Ем и пью с рук. Но под дождем я не так хочу смуглую и голую сзади изменить навсегда ко всему - ей не как раз,- все готово для родов головой вперед любому человеку наружу только так, как катастрофа боинга в земле не было, воздушное судно поделил по-своему воздух в полете не могло быть ошибок, получилось непостижимо громко сесть частями по полям и лесам. Я думал иногда из такого же салона из своего тела на 11000 метрах высоты, что я меньше двух и мне не опереться на воздух и не вернуться назад без земли.
Внезапное возникновение ветвей вникает в воздух. Сердца. Тупик. И вьюжит добела обугленная днями дармовая кровь, в углах зияет безысходный вихрь воет в венах через глухой забор за меня не забирается город здесь остановлен. На какое-то время без кровлей, без окон, без помех бывает как самоубийство снится дождю силуэт. Неверным очертаньем на провал дороги в западне видно внутри ливня воспоминание обо мне воды. Видно в серый тупик сердце падают описывают меня осадки издали состояния комы, транса, ожоговых симптомов лихорадки ласса на воспаленные стены из пережеванных растений хлеба мяса, пригубленных улыбок слов и кожи ниже паха, проглоченной слюны и алка, из встречных взглядов непрерывных выражений лиц сыреют стены и виден мой полузабытый странник силуэт. Беглец паскуда, стоять на месте, ссаться с пива, смеяться, качаться в пазе затемно, подбородком о грудь колебаться, от остановки к остановки вырубаться в черное окно, оставаться, стоять на месте, улыбаться, паскуда, улыбайся! Ладно, давай по последней. Потом всегда еще, еще, бесконечность последнего. Мне кажется вчера ветром разочарование листвы, кажется солнечных утопленниц раздетые блики утром в реке и неба прожитого цвет на камне. Кажется иногда возможным получить все и снять осаду, не проливая крови. Измором изменить законы здания. Кажется вновь возникшие ветви ищут в воздухе без имени без вести пропавший дождь, дождь комы, транса, лихорадки ласса в сердце тупиком обугленная вьюжит кровь.
Бездомная сторона реки безлюдная видна мне как старая ткань рвется руками расползаются швы в стороны от грубого способа жить причиняя вред лжи нищих о том как должно и как нет - они заносили это тряпье до омерзительных дыр. Участие в программе по борьбе с биологической бедностью обязательно для собственников души. Так рвется река, рвется берег, рвутся поддельные глаза обманутого нищего на ту сторону, на песок, траву, деревья, ил и корни камыша его вязаного взгляда пряжа чувств смотана словно назад на лавку и нет нужды жить в долг. Я зашиваю реку и я рву её. Я зашиваю берег и я рву его. Я зашиваю глеба и я рву его. Я сматываю слух, я расползаюсь сам по себе как муравьи по телу мученика в нос и рот сквозь стон до отчаяния добирается мысль, я конечно неуверенно дышу и лица чертами тоже видно многое что творится походя по тонкому очень личному на линиях ладоней твои пальцы потрогали их на всю длину, сжали и совершенно все развязали узел за один раз я сам собой распускаюсь назад в лён. Выбрать верное окончание нити и распускаться и цвести назад в лён. Чем некрепко смеяться, некрепко плыть и подниматься из воды, некрепко бежать и прыгать, толкать в плечо другого, и бросать комками грязь, шутить, смеяться, непрочным в берег быть телом мокрым из воды недалеко купаясь от деревянного дома сейчас здесь издали пахнет как в музее - чем плохо штопать этот мешок. Чем так просто поперек течения плыть туда и назад я тяну за нить той стороны реки и распускаюсь. Только не пальцы, только я не назвал так, только тянул то, что вышло наружу, было снаружи, лопнуло и поползло.
Лаская против шва тебя льняную, я мягко раздвигаю ткань, мужской и ленный двигаюсь, перестаю и кожа снова сходится, не оставляя шрам. Всё сходится. Так было задумано. Чайки садятся на здание словно инвариант. Колют собой объедки в свертках клювы в смоле этой старой крыши далеко вокруг сухой рубероид дяди коли окурки осколки стекла внизу горожане разбивают дороги курят бросают и не начинают курить с конфетами за щеками крутят рули и смотрят стоя ждут друг другу люди добраться достать долю в этом воздухе столько вранья, столько голоса, столько лица, но чайки бесконечно взлетают и пропадают совсем. Чайки лишь вариант одной из старых крыш.
Простой голос в пустом поле некошеном услышал и понял ветер. Как после боли у женщин открывается кровь, я услышал и понял ветер просит траву расстаться. Не берет с собой воздух, сколько не вдыхай, сколько не набирай в грудь, не держит не берет с собой. Просит не просыпаться в грозу, не касаться открытого грома, просит расстаться меня. Остаться лежать на спине, ниже, тише, как делают люди в траве. Даже если снова рассвет растягивая резину свиных связок словно вырезка с бойни визжит о небо ослепленный лебедь негодное для его тела шея изнашивает крик, что не пролететь и не покрыть оперением, что не поют не говорят никак иначе, кроме волос, ногтей, зубов, чуждого голода и жажды - свиньей истошной отсасывает в себя жир из моего лица - скотская флейта пана визжит смотреть восход, никак иначе не звучит, как по ссадине солью суть жжет ясно видеть волю вокруг катаракты, подробно, медленно сдираемую с глаз первым светом хирургического солнца. В яме Даниил и лев. Молча ждут. Сойди за лён. Я заставляю корчиться энцефалитные зрачки клещами выдираться из слоев сала затекшего взгляда на корыто, я заставляю загибать крик шею, расшнуровываю связки, ломаю белой птицей крик. Где с берега озера течка у окрестных сук, кобелиный прилив крови вниз живота, стояк с первым светом у животного под спальником в палатке прошла седьмая ночь в лесу, я заражу проспекты светом метода вскрытий, я чувствую брешь вместо себя. Цветами льна.