Я представляю полет птицы. Которая присваивает небо. До самой ночи, до края света присваивает птица небо. Преступный полет с целью хищения, из корысти, наживы для, осудят с крыш многоэтажек спального района. Тяжелых крыльев подъем как скалы пик давится ввысь, они напирают на воздух и землю под ним. Я представляю море в грозу. Где темно, где забирают воду, где не навсегда нечестно льется дождь. Так точно падает стена, сплошь выпирает воздух дорогим долгим громом, сквозь небо лезет рубленое наискось напряженное лицо, так быстро наполняют море в грозу рушащиеся стены. Ближе ко мне начинается лес, сквозь него проходят звери, тучи рвутся в клочья большими белыми руками расписываются витражи. Площадь полна людей, все ждут произведения искусства. Я представляю обморок от боли, когда вдруг не видят глаза. Начнем говорить правду. Это чудо из чудес - выжить.
На большинстве планет нужно задерживать дыхание, останавливать сердце, закрывать глаза. Там они бесполезны, там они мешают находиться подолгу. Остается полагаться на то, что местность проявит себя сама. Даст себя почувствовать, даст понять, как там жить. Нужно сразу проникать в редкую воду песчаных пустынь, обширных неровных и гибких, нужно спешить глубоко проникнуть в исчезающую воду далеко в долгой пустыне. Нужно оставаться полагать, пытаться понять, стараться уснуть, задерживать дыхание, закрывать глаза, останавливать сердце, подниматься по ступеням в трамвай, мыть посуду, закрывать ключом дверь. Такая постоянная и длинная пустыня, чтобы идти. Быстрее и шире шаг только лишает надежды. Это временная работа по одинаковому графику. Пять через два с девяти до шести в день. Нужно ходить, носить, считать, сравнивать, трепаться. Страшно одно на другое похоже, даже очень разное. Нужно полностью и целиком проникнуть в испаряющуюся, последнюю на суше воду. Нужно успеть утонуть.
Скрыться там, где не достаешь дна.
Я бы вызвал с луны весь ее свет, заставил пальцами песок течь, плескаться праздно. Вырываться просил бы песок из рук в лучшее время. Полные сутки прошли. Часы под стеклом не слышно. Много раз густо крашеные двери, сухая лестница наверх занята людьми, сухая лестница вниз не отличается ничем. Парадная. Песчаные часы. Ключи в замках и запахи со стен. Здесь никуда не дойдешь. Выход там же где вход. Почтовые ящики, за ними дверь во двор. Спеши до переворота
Вдали начинаются голоса Упанишад. Там, где должно было быть тихо и ленно, теперь растет сухое сердце грозы, лишенной смысла и радости привычки успокаиваться воздухом. Набирать грудь обеими руками прижимаясь к себе, как змеи ласкаются кольцом, как пахнет в июле вереск, как не дано смеяться птицам, теперь мы вблизи летим на неосвоенный Марс. На котором нет жизни. И где не смешно. Где даже в мыслях пробудешь недолго. Марс сбросит тебя, очистит красные скалы и красный песок от тебя, даже в чужих мыслях не оставит от тебя следа. Марс не доставит тебе радости. Но никого не было на расстоянии полета, никто не получал удара, не стоял в углу горизонта, пока работал закат. Просто не чувствовал такого тепла. И жался к себе как битая сторожем сука. Пока работал закат.
Быть против солнца. Исполняя надворный смех, веселиться с пернатым взглядом, видом своим в чаще. Быть против солнца нагло, щурясь, кисло глядя на других и под ноги, наученным идти в противоречие с властью, видом своим высоко, и в темных елях. Как будто это ты разбил голову Хамураппи там у светофора, когда он гнал на красный, будто это ты разменивал его там на зеленый, любителя законов, любителя разных цветов. Только отошел, остановился, развернулся, вернулся, и вложил ещё ногой в спину. Жизнь получилась не от удовольствия, а по необходимости. Противник солнца не сеет, не жнет, он собирается с мыслями в своей парадной. Насилие по отношению к свету не применялось. Действия совершались согласно его освещению. Покайся, пока есть кому. Может быть за полночь никого вокруг. Может быть близко с кровотечением, скользить по последнему льду. Упрямо быть против солнца. К стене, в кровати, под одеялом, недовольный, под облаками глядя упрямо. Крепкого тела!
Как пустельга крыльями вверх открывается ветру, я открываюсь начинающей ночью земле. Хищный левша живородящий в воздухе не закрывает свет, не останавливает собой солнце, он ищет место, где жить, криком. Я вижу себя издалека этим берегом реки идти без сна, без размышлений, гончей, до основания солнца на земле, как Икар, напрямик. Это уходит глубоко нашей эры, добровольной жертвы толпы, смирения, предательства, ненависти. Это было раньше приговора. До первого затопления метро. До поры до времени было темно. Достать внизу солнца нагой и студена черная роща растущего света, как с языка лакающего воду пса, слюна спускается на овальные блюдца края, я лично вижу утоление жажды в рассвете. Только утро длится ничем о лист в зарастающей части сада. Трудно ранним решить, что явь.
Я хотел бы остановиться в том свете фонаря у парковой аллеи поздней осенью, где мне одиннадцать лет, и вспомнить все до конца. Там было прошлое нескольких не знакомых мне людей, они оставили множество ощущений под быстро растущей корой кленов, уступающей людям землей. Я словно ископал их телом закатанным рукавом, мясницки, кулачно тащил с себя кожу, не оставляя на сырой доске прилавка ни куска, и свежим вешал против позднего часа внутренние бурые чужие чрева рядом со своим. Снятые носком. Комната, освещенная лампой под красным абажуром на круглом столе под белой скатертью, темные вечером обои, чай, разговор, трагедия в первой четверти ХХ века. Там я увидел, что скрывает солнце, и множество раз потом. Оно дает видеть как можно, а можно мы думаем всё - нет. Покажи мне, что нельзя. За это выедают печень заживо тысячи раз заново. Похоже на то, как иные пьют спирт. Сам себе казнь в освещении солнца. В пределах дозволенного.
Ощущение зрения слепого: днем один. Переходит отгаданную дорогу, простыми ногами идет прямо после того, как научился ходить. Ощущение зрения днем: один. Бросающийся в глаза обман. Открытая наглая ложь обращенного лица. Слепой выведет меня по прямой, закрою глаза и дам ему руку. Ощущение зрения по прямой. Выращенное под прямыми лучами солнца сплетение, где боли больше всего приносит удар. На ощупь, в схватке найденные чревные узлы. Ощущение темноты в глазах и тошноты. Ощущение противника вблизи себя, за счет себя, взамен себя. Закольщик Оккам гладит лезвием свою шею. Отдышись и вставай. Проложенный сквозь женщину путь, генитальную магистраль оргазма, скоростное шоссе без переходов пересекают взявшиеся ниоткуда. Внезапно бросаются под вас, в ваши глаза, в ваше лицо, в вас насмерть.
Температура небесного тела делает человека теплым. Чутким измерением массы занят всю жизнь чернокожий. Покажи, что со мной? Покажи на себе! Подробно. Вес набирают во сне уже бурые одной крови с трением тектонических плит. Из парадной в хрущевке чувствуешь черной кожей дрожь самого дна уходящей под ноги земли, чувствуешь лицо Хрущева и его отношение к солнцу на блестящих ботинках парада. Старик хочет быть на медалях, на стенах и знаменах, лицо лезет на флаг. Тренированная рожа не всегда реагирует. Солнце не настолько большое, как о нем говорят, не настолько тяжелое. Нет, оно помещается в рот крокодила. Его можно есть. Рожу можно рвать.
Узбек не ночует напрасно там, где нет работы в день. Без обеда больше зарплата, без снега зима, меньше рост. Не говоря незнакомых слов, молча носит на стройке камни. Стены загробного мира латает нелегальный мигрант. Такой рай рухнет после оттока дешевой рабочей силы, такой рай не выстоит. Необитаемый долгострой на пустыре издает пронзительную пыль. Грубые ошибки в расчетах изменили в размерах ад. Бесполезно мал. Досрочную амнистию обжор и озабоченных проведут задним числом. Многие останутся по привычке грызть затылок соседа. Многим просто все лень. Прораб с бодуна ругает смуглые лица в сумерках. Сроки проекта выходят, жирное тело подрядчика в кожаном кресле думы бездвижно. Откаты решают любой вопрос. Нельзя терять госзаказ. Развалины увешаны лесами.
В результате уходишь себе под ноги весь целиком. Тяжестью на общее отложением дно. Поднимается выше с тобой. Это основание думать давит на глаза. Грабительский налог на световой день. Долг в наследство. Смотрится как дикость. Ещё несколько движений, направленных против солнца, совершает чудом воскресший, чудом идет по улице против с торчащими фалдами жирной плотской тени, тени оголённой крайней плоти. Все видят. Что не отняло лезвие Оккама. Меня! Тебя! Нас всех сейчас! Не применимо в отношении мирного населения... Нельзя, чтобы все видели. Все должно быть сделано частно и чисто.
Я русло своей воды, из-под земли выращенные берега, оставляющие течение далеко себе выбирать волны, нарушать воздух в открытых жаждой ртах. Низко наклонившиеся звери языком набираются сил продолжать жизнь. Наши формы истерзаны острыми углами зрения. Мы моемся речным языком, пусть это даже горло волка. Очень чистое произношение. Ничего проще быть плотоядным. Нет ничего понятнее. Я омываю русла зверей, пускаю их кровь рябью, вспоминаю глотками из кожи на солнце настоянный сон. Ощущение ожога кожи Икара. Остановите реки в солнце, чтоб оглядеться новым океанным днем. В зените бездонной пучины начать смотреть заново.