Гаенко Татьяна, Румянцева Кира. История одной компании

История одной компании

Други!.. Меня схороните

Не на песке и граните,

А в пепле улыбок и слов.

Как он подвижен и зыбок!..

Что мне дороже улыбок

Друзей, трепачей и ослов?..

Мы часто спрашиваем себя, господа, куда девается наша история. Куда исчезает всё то, что еще вчера было таким значительным и важным, а сегодня об этом никто уже и не слышал? Куда?.. Все мы знаем, что война началась триста лет назад - но не знаем, увы, сколько сотен лет уже знаем это. Мало кто помнит о том, что было пять лет назад, а двадцать пять лет тому назад - это вообще седая древность. Впрочем, я хочу говорить не совсем об этом. Обращали ли вы внимание, господа, на то, как исчезают люди?.. И если от событий - например, от событий Первого Воздушного Боя - еще остаётся что-то, то от людей зачастую не остаётся ничего. Многие, конечно, могут пожать плечами: что ж, это вполне естественно. Большие события куда легче отпечатываются в памяти, чем отдельные люди. Но, господа, я уверяю вас, что это далеко не столь естественно, как кажется. Я видел немало ситуаций, когда исчезали целые пласты - люди, которые были связаны друг с другом, которые ездили по свету, которые сражались, которые заводили детей и имели подруг, которые вершили дела страны, которые пели песни, которые БЫЛИ. Они исчезали начисто - так, как будто бы их и не было никогда. В последнее время я много думал об этом. Мне это кажется чудовищно несправедливым, и поэтому теперь я хотел бы об этом говорить. Не знаю, захочет ли кто-нибудь меня слушать. Я хочу рассказать историю одной компании - рассказать о людях, которые мне самому знакомы. Я постараюсь изложить всё настолько верно, насколько мне известны подробности произошедших событий. Я не писатель, и потому прошу простить меня за неловкости в стиле и прочие погрешности. Я не хочу вас развлечь, господа. Я хочу поговорить с вами о том, что знаю сам. Мне это кажется важным.

Я не стану сообщать имён этих людей. Я называю их здесь так, как они сами обычно называли друг друга, так, как называю я их про себя. Всего их семеро: Начальник Штаба, Поэт, Техник, Ревизор, Лейтенант и Парочка. Я расскажу о них в той последовательности, которую нахожу логичной. Стихи, взятые во всех эпиграфах этого рассказа, принадлежат Поэту. Я расставил их произвольно, повинуясь собственным эмоциям, без согласования с автором. Надеюсь, что никто не будет на меня в обиде.

* * *

Я череп нашёл на дороге:

Четыре неровных дыры.

А рядом скакали сороки -

Живые, чёрт их подери!

Бедняга сгодился для корма.

Размётаны волосы-пух.

Сухая истлевшая форма,

А рядом зелёный лопух

Я чувствовал ясно и остро,

Как будто удар ножевой:

Бесстыдно истерзанный остов,

И рядом - стыдливо - живой.

В то время, о котором я говорю, все они жили в Центре. Это была довольно весёлая компания людей уже, в общем-то, немолодых - большинству из них было около тридцати, что, как вы сами понимаете, ближе к концу жизни, чем к её началу, - связанных, несмотря на разность характеров, интересов и убеждений, тесными дружескими узами. Сложилась эта компания, по всей видимости, достаточно давно, чтобы они, люди взрослые и самостоятельные, воспринимали друг друга как "своих", хотя были, конечно, приятели и на стороне. В общем, ничего необычного в них не было.

Технику в описываемое время было двадцать девять лет. В отличие от всех других, чьё происхождение было более или менее аристократическим или хотя бы просто столичным, он был родом с фермы на Юге, в степи. Мальчишкой лет двенадцати или тринадцати он сбежал из дома, надеясь попасть в Центр, как поступают многие в его положении. В отличие от многих, ему повезло, потому что у него были золотые руки - он в два счёта научился чинить машины, всякие механизмы и тому подобное, и таким образом заинтересовывал встречающихся в пути офицеров и иных полезных людей. Он добрался до Центра и там быстро нашёл себе место, так как не только чинил любую вещь на лету - казалось, его слушаются все предметы, к которым он прикасается, - но ещё и изобретал-мастерил постоянно разные замечательные штуки. Он мог, например, просто так на досуге собрать из подручного материала часы с музыкой, часовой, минутной и секундной стрелками и даже с числами месяца. Или с циферблатом, меняющим цвета. Или ещё что-нибудь в этом роде.

Сам Техник был человеком покладистым и добродушным, но исключительно неразговорчивым. Произнести фразу длиной в десять-пятнадцать слов было для него делом практически невозможным, не говоря уже о двух или трёх фразах. Он как-то умудрялся уложить всё, что хотел сказать, в минимальное количество слов, и при этом все прекрасно его понимали. Его медлительность необычайно контрастировала с непрерывной, интенсивной деятельностью его мозга, которая выливалась в удивительные предметы, изготавливаемые им с какой-либо целью или для забавы - притом одни из этих предметов переставали его занимать сразу после изготовления, к другим же, видимо, он продолжал испытывать нежность ещё долгое время. "Вот, - говорил он, - сделал зачем-то штуку." И выкладывал из кармана что-нибудь потрясающее, после чего, удовлетворенный восторгами друзей, заваливался спать в углу комнаты.

Большой, спокойный, неуклюжий, он часто служил предметом подтрунивания в компании - как, впрочем, и все остальные - да и сам был всегда не прочь порезвиться. Его забавы, что характерно для людей такого склада, бывали просты и порой грубоваты, но никогда не жестоки. Он вообще относился к окружающим с неким снисходительным юмором: бедняги, они не понимали ничего в механике, вещи вырывались у них из рук и вытворяли разные безумства - и тогда эти несчастные звали на помощь Техника. Он приходил, оглядывал комнату, говорил: "Так. Плохо живёшь. Нецивилизованно!" - после чего брался за дело, и лампочки загорались, часы переставали опаздывать или спешить, электрические плитки и холодильники начинали работать.

Книг он практически не читал; интересующих его научных и технических изданий встречалось крайне мало, в поэзии Техник безмятежно ничего не понимал, хотя Поэта слушал порой не без удовольствия, а историю он не уважал, потому что, по его мнению, наши предки жили совсем нецивилизованно, так что и говорить-то о них незачем. Но зато и спорить на эту тему он никогда не пытался.

Единственное, чего Техник не переваривал совершенно свирепо, была война - вероятно, из-за её изначальной бессмысленности, принципиальной нерациональности. Техник ни слова не мог сказать об этом спокойно, на глазах зверел и начинал неукротимо крыть матом правительственную политику; друзья прилагали все усилия, чтобы успокоить его, особенно когда он заводился в кабаках - несмотря на то, что в столице на подобные антигосударственные речи зачастую смотрели сквозь пальцы (да и Техника многие достаточно хорошо себе представляли, чтобы понимать, что за этим не стоит заговор), ожидать от жизни всегда можно было чего угодно.

Надо сказать, что с друзьями у Техника, в общем-то, не возникало столкновений, хотя большинство из них были люди сугубо военные. Техник воспринимал их как данность. Вообще это был исключительно уютный человек; когда все собирались, он обычно укладывался где-нибудь в углу - большой, расслабленный, а то и просто сонный - и, не принимая участия в беседе, излучал такое доверительное настроение, что любая встреча оказывалась им согрета.

Однажды, будучи по случаю командировки в небольшом форту не так уж далеко от Центра, Техник застрял в трактире, где страшно надрался и по своей всегдашней привычке пустился бранить на все корки войну, правительство и весь арийский народ в целом. Видимо, он наговорил столько, что у местных властей сдали нервы, и Техника арестовали. Он угодил в комендатуру, где его продержали два дня, ничего к нему не применяя - что свидетельствует о некоем наличии ума у тамошнего начальства - а на третий день во всей комендатуре испортилось электричество, потому что жили они чертовски нецивилизованно. Техник вызвался помочь, и местное начальство с облегчением предоставило ему такую возможность - это позволяло впоследствии быстро снять обвинения с неудобного сего человека и отпустить его за недостатком улик.

При починке комендатурской электросети, которая давно уже находилась в экстремальном состоянии, Техник неожиданно для всех погиб в результате удара током.

Было это в конце ноября.

* * *

Вот я и рухнул, любовью сражён -

Что за волшебный недуг!..

Я заведу себе тысячу жён,

Тысячу нежных подруг, -

Каждую мог бы слепить или высечь

Точно, до ямки коленной, -

Лучше две тысячи, лучше пять тысяч,

Все, что живут во Вселенной!..

Весть о смерти Техника друзья получили не сразу. Начальник Штаба ездил в тот форт выяснять ситуацию - но, естественно, никаких особенно подробных данных не получил. Смерть Техника, самая первая смерть в компании, произвела на всех чрезвычайно тяжёлое впечатление; однако остальные шестеро оставались жить, и в жизни их по-прежнему было немало радостей, потому что смерть в нашей жизни - явление обычное, и следует искать радостей даже в её присутствии, чтобы провести отпущенный срок достойно, прежде всего - с благодарностью.

В тот год, когда умер Техник, Поэту тоже было двадцать девять лет. Несмотря на такой солидный возраст, на фоне друзей Поэт смотрелся мальчишкой - будучи человеком жизнерадостным, лёгким, во многих отношениях легкомысленным, он нередко попадал в смешные, скандальные или романтические истории, что давало его друзьям постоянный повод для шуток. Поэт не обижался. Любопытный и общительный, он обожал случайные знакомства самого разного свойства - охотно знакомился с женщинами, с мужчинами, с детьми, с собаками и т.п., находя интерес в разнообразном совместном времяпрепровождении. Он заводил романы, общие развлечения и общие дела; легко увлекался, хотя зачастую так же легко и остывал. К чести Поэта сказать, он не относился к разряду людей, которые повинуются минутному порыву, не считаясь с мнениями окружающих; нет, Поэт был человеком чутким и отзывчивым, страшно переживал за других - но именно поэтому мог внезапно бросить дело, которое вообще-то должно было быть сделано уже давно, и отправиться на помощь кому-то, к кому внезапно испытал прилив сочувствия. Друзья понимали его и любили, хотя посмеивались - впрочем, у всех них были свои собственные недостатки, в чём вся компания находила немало удовольствия.

Как ни удивительно, ближе всего из компании Поэт был Начальнику Штаба - наверное, потому, что противоположности сходятся. Начальник Штаба был человек ответственный, спокойный и суровый, и вдвоём с рассеянным, непоседливым, забывчивым Поэтом они представляли забавное сочетание. Начальник Штаба был на пару лет старше Поэта, и разница их характеров весьма усиливала возрастную. Можно себе представить, как они жили в то время - Начальник Штаба, небось, и тогда распекал Поэта за неубранную постель и разбросанные вещи, а Поэт каялся, невинно хитрил и стремился снова улизнуть от работы, к которой Начальник Штаба его приставлял.

Оба они были офицерами Штаба Центра; в должности этой от Поэта, естественно, было немного толку - перебиранию бумаг, не слишком-то важных для жизни реальных людей, он обычно предпочитал другие занятия. Он охотно слонялся по улицам и кафе, а чаще даже забирался в Архив и просиживал долгие часы над старинными рукописями, балдея от древних стихов и кляня свои собственные. Надо сказать, что на самом деле Поэт был не настолько легкомысленным, каким его изображали обычно в дружеском кругу; одно время он был боевым офицером, умудрился даже как-то раз сводить отряд походом в Приморье - и считался при этом, в общем, стоящим командиром. Один, сам по себе, он выглядел куда серьёзнее, чем в компании, в особенности чем рядом с Начальником Штаба - при совместном общении контраст между ними усиливался, каждый из них невольно "уклонялся" в противоположную от другого сторону.

В самом принципе, конечно, Поэт был человеком сугубо штатским и даже пацифистом. В этом смысле они с Техником держали единый фронт, частенько со вкусом демонстрируя свою аполитичность остальной части компании, во главе с Начальником Штаба сохраняющей верность закону. Периодически Поэт писал столь страстные пацифистские стихи, что Начальник Штаба приходил в ужас, находя очередной антигосударственный опус, утерянный Поэтом где-либо в неподходящем месте - естественно, причиной его ужаса были опасения за Поэта, а не пораженческие настроения и безыдейность творчества последнего. Однажды Поэт оставил один очень резкий стих прямо на своём рабочем столе в Штабе; на следующий день непосредственный начальник попросил его поиметь совесть и не разбрасывать свои вещи где попало. Поэт устыдился, но не очень.

Вообще-то он сам старался прятать свои стихи - но друзья находили их, читали, а иногда даже и очень веселились по этому поводу. Однажды Поэт написал чрезвычайно нежное стихотворение, посвящённое друзьям, где были строчки: "И я отвечаю вам: "Хэлло!", // Толкая плечом в дверях"; листок с этим стихотворением попался друзьям на глаза - после чего они, наверное, с месяц, не меньше, при встречах кричали ему "Хэлло!" и немилосердно толкали плечом. Впрочем, что им, бедным, ещё оставалось делать?.. Ответом на столь пронзительные стихи может быть либо растроганное смущение - либо маскирующая его шутка.

Сам Поэт не был на близких в обиде; хоть он отчасти своих стихов и стеснялся, но всё же очень радовался, что друзья обращают на них внимание. Не то чтобы он совсем невысоко ставил свои творения - правильнее будет сказать, что он стыдился публично признавать за ними какие-либо достоинства, относясь к ним при этом ревниво и нежно, особенно к новеньким, свеженаписанным. Что касается самого процесса стихосложения, то Поэт - прошу прощения за банальность - писал, как дышал, делая это когда и как ему приходило в голову. Его не волновали вопросы размера и рифмы, точнее - он смело экспериментировал с поэтическими канонами, то следуя им, то опровергая; он не боялся повториться, не боялся также и забыть то, что сочинил - временами он даже не записывал своих стихотворений, и потом вспоминал их как-то по-другому, если вспоминал вообще. Друзья подбирали бумажки со стихами, старались запомнить то, что их особенно впечатлило, читали при случае другим людям; многие стихотворения Поэта расходились кругами - сперва по Центру, а потом и по далёким провинциям, по тем краям, куда полюбившиеся строки уносили с собой уходящие в странствия. Стихи превращались в песни - а песни сопровождают людей в испытаниях, не деля их на правых и виноватых, на добрых и злых. Общая боль, общая радость, неизменное благодарение - всё это было в стихах Поэта, и всё это было близко людям разных политических взглядов и религиозных убеждений.

Поэт и в самом деле был чрезвычайно влюбчив - его стихи свидетельствуют об этом безо всякого преувеличения. Женщины охотно отвечали ему взаимностью - и, что интересно, расставание с Поэтом не причиняло никому из его возлюбленных ни сердечных мук, ни практических затруднений. Равно хорошо было и общаться с ним, и просто вспоминать об этом общении, занимаясь совсем другими делами; все, кто соприкасался с этим человеком, непроизвольно заражались той озорной радостью, которая в нём плескалась, то и дело перехлёстывая через край.

Через полгода после смерти Техника, во второй половине апреля, Поэт в весеннем настроении гулял в лесу в окрестностях Центра. Погода была удивительно тёплая, буквально как летом - весна в тот год вообще наступила исключительно рано. Подойдя к берегу лесного озера, Поэт увидел, что ближе к противоположной стороне купается очаровательная молодая женщина, судя по всему - неарийка. Придя в восторг от этой картины, Поэт потерял голову, разделся и поплыл к ней; внезапно увидев незнакомого мужчину, она испугалась и стала тонуть. Поэту удалось благополучно вытащить её на берег, и в такой романтической обстановке они познакомились. Она и в самом деле была неарийка, причем из тех неарийцев, которые говорят по-своему, поэтому она плохо знала бытовой язык; однако, как оно часто бывает, это не помешало им прекрасно понять друг друга. Между ними завязался нежный, неизнурительный роман; молодая женщина была замужем, очень любила своего мужа - но, тем не менее, явно не находила в связи с Поэтом ничего дурного. Они встретились несколько раз, и она даже показала Поэту своего ребёнка - мальчика лет пяти, который Поэту очень понравился.

Обстоятельства, однако, не благоприятствовали этому спонтанному и безоговорочному сближению наций. Неариец, муж возлюбленной Поэта, узнал о их встречах - по всей видимости, увидел, как Поэт уходил от неё; возможно, он составил о их отношениях не вполне верное представление - впрочем, оно и к лучшему, потому что, воспринимая свою жену как жертву принуждения, он не должен был затаить против неё никаких злых чувств. Как бы то ни было, он перехватил Поэта уже на окраине Центра - и без особенных разъяснений застрелил из автомата. Было это двадцать девятого апреля.

* * *

Не отходи от рук любимых,

Пока хранит тебя уют.

В таёжных горестных глубинах

Тебя бессмысленно убьют.

Дай Бог, вы встретитесь на ложе

Земли, когда сто лет пройдёт -

Она вам руку в руку вложит

И корнем руки оплетёт.

Правды о смерти Поэта друзья так и не узнали. Конечно, он не говорил им ничего о своём новом увлечении - из-за опасения быть обвинённым не столь в расовом преступлении, сколь в легкомыслии, и подвергнуться возмущённому осмеянию. Поскольку друзья не могли себе представить, чтобы у Поэта были какие-нибудь враги - то решили в итоге, что он погиб от случайного выстрела. Что ж, бывает и такое.

Со смертью Поэта нечто изменилось для оставшихся непоправимым образом - поэтому никто не удивился, когда буквально несколько дней спустя, в первых числах мая, Начальник Штаба неожиданно принял назначение на пост начальника штаба Северного Города и уехал. Собственно, после этого он и стал называться Начальником Штаба, так сказать, законно - раньше его прозывали так только в шутку, за повышенную серьёзность, основательность и властность. Он собрался и уехал - а остальные четверо остались в Центре: Ревизор, Лейтенант и Парочка.

Те двое, кого в компании именовали "Парочка", были давней, устоявшейся супружеской четой. В тот знаменательный год им обоим тоже было примерно по двадцать девять лет - как Технику и Поэту. И он, и она сами по себе были люди если не спокойные, то по крайней мере умеющие держать себя в руках - как супруги же они обладали совершенно необычайной взбалмошностью и вздорностью. Они то ссорились, то мирились, причём делали это очень шумно, при каждой возможности привлекая друзей к участию в своих чудовищных проблемах и неразрешимых противоречиях. Будучи людьми достаточно интеллектуальными и чувствительными, обладая живым и легко вводимым в действие чувством юмора, они тем не менее тратили массу сил и энергии на то, чтобы "выяснять отношения" на всех доступных уровнях серьёзности. Должно быть, это необходимо было им для полноценной жизни; однако, скорее всего, в самих характерах и установках этих двоих и правда было нечто такое, что не раз угрожало привести их на грань разрыва, хоть они и были связаны между собой исключительно прочно - и сами они, и их друзья прекрасно это понимали.

В поводах для ссор недостатка не было никогда. Супруги были устойчиво бездетны - и потому могли позволить себе до бесконечности препираться относительно наилучшего имени для ребёнка; прочие житейские мелочи, не говоря уже о вопросах морали, идеологии и политики, также предоставляли прекрасные возможности для спора и конфликта. Они не соглашались друг с другом буквально ни в чём. "А наши-то, Парочка, опять поссорились!" - говорили друзья, и Поэт шёл к ним домой, чтобы пригласить их к кому-нибудь в гости. "О, как хорошо, что ты пришёл! - говорили супруги. - А то мы сегодня друг с другом не разговариваем - и ума не можем приложить, как провести вечер!" И шли с ним в гости, откуда возвращались обычно уже примирившимися. Иногда они даже расходились по разным комнатам - и так, не вступая в общение, могли прожить до нескольких дней, после чего посредством записок устанавливали всё же мир и бывали некоторое время безоблачно счастливы, переживая очередной медовый месяц.

Что касается политических воззрений, то я не знаю толком, каких именно взглядов придерживалась она - я вообще исключительно мало знаю о ней, могу лишь вспомнить какой она была во время нашего с ней знакомства: энергичная, сухощавая, подтянутая, в меру светская, очень храбрая, не склонная к женскому обществу; безусловно, интеллектуалка; по всей видимости, достаточно замкнутый человек, несмотря на внешнюю контактность; определённо с чувством юмора, может быть даже склонная к рискованным шуткам; сложения скорее узкого, движения быстрые и ловкие - вот, пожалуй, и всё, что я могу о ней сказать. Не знаю, короче, каких политических взглядов придерживалась она - но супруг её был человеком исключительно жёстким и держался того, что только так и можно. Биография его была достаточно причудлива. В своё время он учился на Офицерских Курсах, где сдал половину выпускных экзаменов, после чего бросил всё и ушёл, не получив диплома - объявив, что надоело; какой конфликт послужил истинной причиной ухода, лично мне неизвестно. Тогда ему было порядка двадцати одного года. Через год, в двадцать два, он поступил в Школу Следователей, хотя был значительно старше своих однокашников - большинство из учащихся в этом возрасте Школу уже кончают. Он отлично занимался до конца четвёртого года обучения, после чего был с треском выгнан по вопиющей причине - за непотребное обращение с материалом. История и в самом деле была совершенно возмутительная.

Дело в том, что нашему герою довелось учиться одновременно с Ивэ - будущим Идейным Вдохновителем Великого Чёрного Дела, который в то время экстерном кончал второй курс и уже тогда был известен как чертовски талантливый специалист и дьявольски опасный противник. Самому Ивэ было тогда семнадцать, и он как раз входил в зенит своей небывалой славы. Нашему герою было двадцать шесть, и он тоже считал себя стоящим специалистом - а по части прочих аристократических достоинств тем более полагал себя не ниже, чем Ивэ, поэтому никогда не упускал случая поспорить с ним и померяться силами.

Как-то раз у них с Ивэ возник спор, касающийся возможностей выживания неарийцев под обработкой. Поскольку эта тема напрямую связана с темой умения и таланта следователя, то вопрос требовал немедленной практической проверки. Сказано - сделано: оба ученика отправились в подвалы Школы, выбрали себе двух неарийцев и взялись за них. Несмотря на амбиции нашего героя, его неариец умер, в то время как неариец Ивэ был еще жив; Ивэ принял как должное признание собственной победы - и преспокойно удалился через заднюю дверь, оставив нашего героя разбираться с последствиями экстравагантного спора. В ту же минуту через переднюю дверь вошел кто-то из преподавателей - и разразился чудовищный скандал. Имя Ивэ оказалось не задето, так как наш герой счёл ниже своего достоинства закладывать товарища, поэтому Ивэ, как обычно, вышел сухим из воды. Нашего героя обвинили в том, что он самовольно ухлопал обоих пленных - странно даже, что при таком раскладе он остался жив, а не был ликвидирован как предполагаемый маньяк. Возможно, кто-то догадался, какова была истинная подоплёка сего безобразия, но не рискнул напрямую конфликтовать с Ивэ, тёмная слава которого уже тогда имела откровенно мистический оттенок. Как бы то ни было, нашего героя не расстреляли по внутришкольному приговору, как делалось в подобных случаях обычно, а просто выставили с треском вон. Такое нестандартное решение вопроса никого из посторонних Школе лиц не удивило - распад всяческих традиций и моральное разложение всё более отчетливо становились знамением времени.

Неизвестно, что думал сам наш герой о произошедшем, но с Ивэ и его политической программой он оставался связан и в дальнейшем. Он безусловно придерживался жёстких расистских взглядов, разделял идеологию Великого Чёрного Дела и выражал почтение к Ивэ лично - хотя не скрывал точки зрения, что ради пользы Дела самого Ивэ следовало бы достаточно рано убить. В любом случае Спецотряд как боевая организация сторонников Чёрного Дела был на том этапе сугубо нелегальным и не требовал ещё непосредственного участия всех возможных единомышленников, поэтому в ударные части наш герой не попал.

Такой вот он был человек, наш герой - такой же, как и многие другие в то самое время; и притом он любил свою жену и своих друзей, и временами спорил до одури с Техником и Поэтом о судьбах цивилизации, а также спорил и с Начальником Штаба - поскольку Начальник Штаба сторонников Чёрного Дела категорически не одобрял и идеологии соответствующей на дух не переваривал. Таким вот образом все и жили.

Когда погиб Поэт, а Начальник Штаба уехал в Северный Город, Парочка находилась в Центре. Всем четверым оставшимся друзьям было достаточно грустно; в конце лета Парочка, не в силах будучи более пребывать на месте, сорвались и двинулись на своей машине в путешествие на Юг, что давно уже планировали сделать. Недалеко от Центра, на подъезде к одному маленькому форту, они столкнулись с неарийским летучим отрядом. В результате ожесточённой перестрелки ему раздробили кисти обеих рук, а ей прострелили ладонь, после чего оба они были повешены. Вероятнее всего, что супруги пали очередной жертвой нелепой случайности - что их просто-напросто приняли не за тех: ожидали, к примеру, машину с кем-то другим, готовились аккуратно захватить и увести живыми, а когда захватили и увидели, что это не те - то убили их, не вдаваясь ни в какие выяснения, причём сочли за лучшее поступить с ней как с бойцом, не акцентируя вопросов пола, чтобы не получилось никаких лишних эксцессов. Оно и понятно - история и без того не слишком приятная.

Было это примерно в середине августа.

* * *

Мне не жаль никакого добра,

Ни самых горячих слов -

От ключицы и до ребра

Меня пронзила любовь!

И в горле ком встаёт поперёк,

И по глазам - как стекло,

Когда вы всходите на порог,

Бросая мне: "Хэлло!"

И вот уже сердце моё свело,

И я - лицом во прах;

И я отвечаю вам: "Хэлло!" -

Толкая плечом в дверях.

А вы развешиваете плащи

И моетесь у корыт.

А ещё говорят, что вы палачи -

И мне нечем крыть.

Ревизору в тот самый год было двадцать восемь лет, но из-за своей несколько высокомерной мрачноватости он казался даже старше. По своему происхождению Ревизор был носителем древней благородной крови, что отразилось как на характере его, так и на внешности. Стройный, чернокудрый, черноглазый, с аристократически отточенными чертами, он в полной мере соответствовал классическому канону арийской красоты. Нрава он был вспыльчивого, гордого и неуживчивого - и обладал при этом рядом высоких этических принципов, нарушать которые не позволял ни себе, ни окружающим. Всё это не могло не создавать определенных неудобств в общежитии, но друзья относились к Ревизору с любовью и несколько иронически, так что конфликты возникали редко.

В возрасте восемнадцати лет, по окончании Школы Следователей, Ревизор по причине своей непримиримой принципиальности был назначен не практикующим следователем в одну из комендатур страны, а разъезжающим ревизором - эмиссаром Школы. Как подобает всякому исполняющему эту должность, Ревизор проводил много времени в странствиях, следя за соблюдением всяческой справедливости, закона и порядка - по ходу чего попадал систематически, как и подобает всякому исполняющему эту должность, в разнообразные забавные и трагические истории. На тему одной из наиболее залихватски закрученных историй Поэт даже составил небольшую пьеску, и друзья со вкусом разыгрывали её в кругу знакомых.

В реальности эта история началась с того, что Ревизор прибыл в один из фортов отнюдь не по служебным делам, а по своим собственным. Однако из-за того, что в форту как раз намечался мятеж, обстановка была довольно-таки накалённая - и все подряд стали принимать Ревизора не за того, кем он был на самом деле. Ближе всех к истине оказался начальник штаба форта, решивший, что Ревизор приехал как настоящий ревизор, по поручению Центра. Начштаба страшно разволновался, не зная, какую ему следует выбрать политику - то ли постараться ревизора убрать, чтобы прикрыть свои незаконные делишки, то ли, напротив, покаяться перед ним, поклясться в верности Центру и попросить защиты от мятежников (как оно обычно бывает, по малочисленности населения форта всем было вполне понятно, кто тут заводилы с обеих сторон и кто за кого выступит в случае мятежа). Мятежники же, напротив, решили, что Ревизор-то и есть тот самый посланник южных городов, которого они ждут, чтобы составить с южанами альянс насчет взаимной поддержки. Но это было еще не всё. Жена главного мятежника, капризная красотка с буйной фантазией, которая видела однажды Ревизора в Центре, вообразила, что Ревизор влюбился в неё и приехал сюда за ней - а родственники её мужа, связанные с южными кланами, хотят обвести Ревизора вокруг пальца и женить на своей ставленнице, богачке-южанке.

Что из всего этого получилось, можно себе представить. Все по очереди ловили Ревизора, вели с ним секретные переговоры, объяснялись в любви, собирались убить, сажали в мешок и топили вместо него мешок с картошкой - и так далее. Как ни странно, закончилось всё безобидно, и даже все действующие лица остались живы - только мятеж оказался раскрыт, так что большинству заговорщиков пришлось бежать в соседний форт и далее. Жена же главного мятежника неожиданно для всех бросила его и вышла за начальника штаба. Правда, все трое менее чем через год погибли в результате совсем других событий, но к данной истории это отношения уже не имеет.

Осенью после гибели Парочки Ревизор вновь пустился в поездку по стране. В конце года он оказался с ревизией в одном маленьком форту. Действуя как подобает эмиссару Школы, он совал нос во все дела форта, прежде всего - в комендатурские, и успел намозолить глаза как штабному, так и комендатурскому начальству. Сворачивать свой быт и вытягиваться во фрунт перед настырным приезжим им вовсе не хотелось, и напряжение нарастало.

В то время как Ревизор расхаживал туда-сюда, изучая обстоятельства бытия форта, в одном из кабинетов комендатуры двое армейских следователей насиловали пленную неарийскую разведчицу. Улучив удачный момент, боевая неарийка сильно укусила одного из парней за зад. От неожиданности пострадавший громко взвыл, и на этот вопль в кабинет ворвался Ревизор. Не совсем понятно, что именно он ожидал здесь увидеть - однако столь откровенное нарушение Кодекса Чести привело его в ярость. Выхватив пистолет, он несколько раз выстрелил в упор, прострелив таким образом укушенному оба лёгких. Сбежалась охрана, Ревизор был задержан; ему быстро предъявили обвинение в убийстве соратника и в тот же день расстреляли. Вопрос о том, что само по себе существование армейских следователей как сословия глубоко незаконно (и поэтому при другом раскладе сие убийство соратника могло бы котироваться как исполнение приговора), также был решён очень просто. Укушенный и израненный нарушитель порядка умер примерно через сутки, и напарника его расстреляли сразу после этого; неарийку же изнасиловал начальник комендатуры, после чего она тоже была расстреляна, так что вся постыдная ситуация сама собою закрылась. Было это в середине декабря.

* * *

Я сам притомился, и конь мой устал,

Он чёлкой трясет вороною.

Белее, чем ночь, и чернее, чем сталь,

Граница легла предо мною.

Там я буду бодрым, а конь будет бел,

Там пули слетятся роями...

Ну что же ты медлишь, ну что же ты, бей! -

Идёт перемена ролями.

Про Лейтенанта мне известно меньше всего. Похоже, он всегда был самым тихим членом компании, да и самым младшим вдобавок - двадцать пять лет ему было, когда компания прекратила своё существование. Он и в самом деле был старшим лейтенантом, хотя мог бы претендовать на большее: пройдя сокращенное, трехгодичное обучение в Школе Следователей, он теоретически мог работать как следователь второй категории. Впрочем, следователь из него в любом случае не вышел бы. В Школе его интересовало исключительно остальное, не строго специальное образование; по окончании он занимался по преимуществу картографией, имея в этой области большой талант. По складу он был типичный военный технарь - интеллигентный, сдержанный, склонный к выработке компромиссов и умеющий улаживать конфликты; парадоксальным образом ближе всего он был связан с Парочкой.

Пятнадцатого января, то есть примерно через месяц после смерти Ревизора, Лейтенант во главе отряда в двадцать человек отправился на север, даже уже не в тайгу, а в настоящую тундру. Что за цель была у отряда, я лично могу только гадать - представляется, что это было нечто связанное с геологоразведкой. Как бы то ни было, поход оказался крайне неудачным. Когда у Лейтенанта после всех перипетий под рукой осталось всего шесть человек, их занесло на территорию неарийского секретного подземного завода. Ситуация сложилась исключительно неприятная - несмотря на то, что обе стороны вовсе не хотели предпринимать друг против друга военных действий. Люди Лейтенанта пытались пробиться наружу, но неарийцы блокировали их и не выпускали, опасаясь за нарушение секретности своего потайного предприятия. Люди Лейтенанта обещали уйти с территории, не причиняя неарийцам никакого вреда и готовы были не сообщать никому о заводе; неарийцы готовы были пойти на это, но хотели гарантий, что информация дальше не пойдёт. Наибольшую опасность очевидным образом представлял сам Лейтенант, потому что только он в случае чего мог нарисовать не только план завода, но и карту местности, по которой они странствовали. Взвесив всё, Лейтенант взял с неарийцев обещание выпустить его людей, а сам сунул обе руки под какой-то имевшийся на заводе резак - имея в виду дальнейшую невозможность воспроизведения карты и плана завода. Умирать он вовсе не планировал - однако через несколько часов всё-таки умер, поскольку остановить кровотечение ни его друзьям, ни неарийцам с их медикаментами не удалось. Людей Лейтенанта неарийцы в соответствии с обещанием выпустили. Было это в самых первых числах февраля.

* * *

Когда кости хрустят и трещат

И суставы горят, как сегодня,

То ли пол ты увидишь дощат,

То ли самое дно преисподней.

Не склоняя намокших знамён,

Где зияет дыра боевая,

На пороге нежданных времён

Ты споткнешься, лицо разбивая.

Это ты виноват, виноват,

Не сберёгший последней обоймы, -

И губами ты скажешь "Виват!" -

Когда горло сжимает от боли.

Начальник Штаба.

В тот год, о котором идёт речь, ему было около тридцати двух лет. Он был старше прочих и по возрасту, и по складу - поскольку всегда чувствовал себя старшим по отношению к тем, ответственность за кого брал на себя. Он успел побывать в браке и завести сына, которому в тот год было примерно четырнадцать; пацан был весьма озорной и не больно-то ладил со строгим и требовательным папашей - да и виделись они не часто, так как по многим причинам Начальник Штаба обычно жил отдельно от семьи. Можно сказать, что с друзьями и даже просто с коллегами Начальнику Штаба было легче общаться, чем с женою и сыном, хотя и к посторонним людям он склонен был относиться как к собственным близким - с той же строгостью и пристальным неравнодушием.

По натуре Начштаба был борцом с судьбой, с тем, что называется "жизненные обстоятельства". Его кредо гласило, что для человека возможно всё, и поэтому каждый должен знать и исполнять свой личный долг невзирая на сопротивление со стороны косной материи. Оказываясь лицом к лицу со смертью, он свирепо говорил ей: "Нет тебя!" - и частенько смерть отступала, стыдливо опустив глаза.

Он умел властвовать собою и людьми. Его называли иной раз занудным сухарём, безразличным ко всему, кроме вопросов порядка - но это не было правдой. Начштаба не чуждо было многое из того, что приводило в смятение сердца и рассудки окружающих - однако он не позволял стихиям нарушать свой путь, и более того - не позволял тем, кто рядом с ним, поддаваться стихиям. Кому-то трудно было находиться близ него, а кому-то - очень хорошо; прирождённого запаса отеческой теплоты, которым Начштаба обладал, хватало обычно на всех, кому необходимо было прислониться и отогреться. Он не злоупотреблял "патриаршей" харизмой и не склонен был водить ближнего за руку, как малое дитя - а строго спрашивал с каждого за всё, что тот сделал или должен был сделать, побуждая к самостоятельным умозаключениям и осознанному выбору. Он обращался к непопулярной в наши времена нравственной категории, называемой совестью, и требовал от любого, с кем общался, обладать ясным сознанием, дающим чёткое различение правоты и неправоты. Понятно, что такой подход к делу многим не нравился.

Как уже говорилось, более всего Начштаба дружил с Поэтом, воспринимая его как обожаемого младшего брата - существо, которое нужно опекать как ребёнка, взращивать как воина и вместе с тем благоговейно хранить как некий священный сосуд. Хотя Начштаба и был по жизни убежденным логиком и рационалистом, перед творческим даром Поэта он безусловно испытывал мистический трепет - что, однако, не мешало ему постоянно Поэта "воспитывать". Поэт нимало не возражал против такого положения вещей; он вполне адекватно воспринимал Начштаба как старшего брата, фактически занимающего место отца. Смерть Поэта нанесла Начальнику Штаба тяжелейший удар, так что отъезд его из Центра и вступление в должность начальника штаба Северного Города представляется явлением совершенно закономерным. Необходимость заботиться о Северном Городе отвлекала его от личного горя, не позволяла опустить руки. В какой мере ему удалось исполнить свой долг по отношению к Городу, что вообще можно было сделать для Города в данной ситуации - вопрос особый, ответить на который не так-то легко.

Очевидно, что начальником штаба Северного Города его назначили именно затем, чтобы он привел Город к порядку. По многим объективным обстоятельствам это было не просто тяжело, а фактически невыполнимо - но Начштаба, для которого понятия "невыполнимый" не существовало, прилагал всё более и более из ряда вон выходящие усилия, принимал всё более и более решительные меры для исполнения возложенной на него задачи. Обстановка в Городе накалялась, взаимные разборки становились всё более масштабными и кровавыми; Начштаба, никогда не имевший склонности к бессмысленной жестокости, становился всё более резок и с подчиненными, и по отношению к врагам. Несомненно, его жёсткость была связана ещё и с тем, что ему приходилось постоянно бороться с собой, подавляя разрывающее на части чувство нежности к умершим близким, невосполнимости утраты, обессмысливающей существование. Год, начавшийся для Начштаба в конце апреля, всё шёл, и друзья его умирали один за другим, а он жил; неизвестно, помнил ли о них кто-либо, кроме него. После декабря в живых оставался только Лейтенант, о котором Начштаба не имел никаких известий. О смерти Лейтенанта он в то время так и не узнал.

Ночью на двадцатое января следующего, наступившего года Начальник Штаба был захвачен в плен террористами из так называемой Организации Троек. Молодые люди не имели о нём лично никакого особого представления; целью захвата было использование Начштаба в качестве заложника - планировалось немедленно обменять его на одного знакомого этих террористов, который был арестован и находился под трибуналом. Однако дело обернулось иначе. Террористам удалось выручить своего человека, не прибегая к обмену пленными; Начштаба провёл в плену пару недель, не будучи никому нужным, после чего произошло следующее. Новое начальство Северного Города предложило вернуть Организации Троек троих свежезахваченных террористов - взамен же потребовало выдать Начштаба и ещё одного человека, формально пленного, а по сути гостя Организации Троек. Молодые люди оказались в сомнениях. Они вполне представляли себе, что человека, выданного после длительного плена, с гарантией не ожидает ничего хорошего - но их "формально-пленному" приятелю по сложившейся конъюнктуре опасность не грозила, а судьба Начштаба, с которым они толком так и не познакомились, означала для них безусловно меньше, чем возможность выручить собственных боевых товарищей. Поколебавшись, террористы согласились на обмен. Нельзя сказать, чтобы сей расклад совершенно не смущал совести юных вершителей судеб; однако о том, что в соответствии с подходящей к данному случаю традицией можно выдать не живого человека, а его труп, они просто не подумали.

Новое начальство Северного Города имело много разнообразных претензий к Начштаба (иначе, собственно говоря, не стоило бы и затеваться с обменом), поэтому последние сутки жизни он провел в комендатуре. Те, кто враждовал против него, испытывали перед ним практически суеверный страх - тем более, что вопреки всем ожиданиям он никак не умирал. Враги не сумели его ни сломить, ни поколебать, ни вынудить на какие-то интересующие их или хотя бы символические уступки; откровенно прикончить его они боялись - по всей видимости, отпечаток власти пребывающего при исполнении не покидал Начштаба до самого конца. О смерти его легенда гласит, будто бы его положили у выхода из казармы, после чего в темноте подняли отряд по тревоге - и лишь когда по нему пробежался весь состав, он наконец-то умер. Впрочем, я не знаю в точности, так это было или не совсем так. В полной мере достоверных сведений у меня не имеется. Я не знаю даже, когда именно это было. Наверное, в начале февраля. Я не знаю. Не знаю...

* * *

Убегает песок под твоим лицом

Тёмно-бурой и розовой лисой,

Убегает, как летний снег;

Ускользает, как смысл между строк,

И лицо убегает, неся песок

На губах и на складках век.

Убегает лицо золотой лисой...

О, скажите, друзья, стоит ли столь

Удивляться на этот бег?

И лицо, уберечь которое тщусь,

Поплывёт, унося песчинки чувств

На губах и на складках век...

Мне трудно объяснить, зачем я всё это написал. Могу лишь сказать, что всё это меня очень мучает. Говорю вам, господа, что я знаю всех этих людей лично; более того, в определённом смысле я обязан им жизнью. Все они живы сейчас - но все они умерли каждый в своё время таким образом, как я это описал. В последнее время очень много людей оживает из мёртвых, и с возвращением их перед всеми нами открываются всё новые и новые картины прошедших трагедий, встают всё новые и новые неразрешённые вопросы. Что с человеком было - то было, изменить прошлое, к счастью, невозможно, хотя временами искушение поверить в реальность "желанного-несбывшегося" становится почти невыносимым; возможно другое - прошлое можно переосмыслить, и это новое осмысление рождает мужество и надежду, даёт силы, необходимые чтобы начать жизнь сначала. Однако для того, чтобы всё это стало возможным, для того, чтобы НАЙТИ человека - умер ли он совсем недавно или же очень давно - нужно одно-единственное: чтобы о нем ПОМНИЛИ.

ПАМЯТЬ. Память о том, кто ушёл и больше не вернётся. Память о тех, чьё место еще не остыло, и память о тех, чьё место уже занято. Память о драгоценных моментах личного общения, неповторимых и невозвратимых - равнодушное время утверждает, что смывает всё без следа, но это ложь, и каждый из нас может и должен противостать этой лжи. Ведь стоит задеть хотя бы одну струну, вспомнить ещё один эпизод, воззвать из небытия ещё одного человека - и он тоже вспомнит, обязательно вспомнит многих, чьи судьбы бесчисленными паутинами связаны с его судьбой, многих, целыми пластами погрузившихся в зыбкие воды вечной Леты. И пусть это будет больно, пусть воспоминание обличит нас в ошибках и грехах, во всём постыдном и страшном, что уже подёрнулось дымкой забвения - вся эта боль и весь этот стыд не стоит и одного мгновения встречи с утраченными, с обретением друг друга заново. Все мы - знакомые и незнакомые, виноватые друг перед другом и неповинные - можем жить вместе, можем стать друг для друга теми, кем не смогли, не сумели, не захотели стать когда-то. Память, преодолевающая страх стыда и страх боли. Память, обновляющая основы естества силою большей, чем сила смерти.

Когда я в очередной раз лежу в полубреду в доме Начштаба с Поэтом и даже не вижу их лиц, а только слышу над собою их голоса, и детский, горячечный страх смерти постепенно отступает - тогда я с болью думаю снова о том, что эти столь дорогие мне ныне люди были мертвы, и только чудо человеческой памяти вынесло их на поверхность. Я думаю о том, что именно эти - живы, а сотни и тысячи других мертвы - и ждут, пока любящие голоса позовут их со дна. Я дерзаю надеяться, что рано или поздно все они дождутся - а те, кто помнил их, дождутся их возвращения.

Поэтому я снова и снова прошу вас, господа: вспоминайте. Вспоминайте, сколько хватает ваших сил, вспоминайте друзей и врагов, вспоминайте близких и случайных. Не бойтесь ранить себя, не бойтесь причинить себе неизбежное дополнительное затруднение. Не страшитесь ничего - потому что всё это не зря. Не зря. Не зря...

...Но лягут семь моих дорог,

И каждая - проста,

Как семилопастный цветок -

Знак тайного креста;

Но развернётся каждый путь,

Сух, запылён и бел -

И всемером вонзятся в грудь,

Как семь ножей и стрел...

Конец сентября 01 по Черте Мира -

середина декабря 1981

Вслед "Истории одной компании". Несколько слов про ту щедрую на обретения осень

Как явствует из датировки, "История одной компании" написана в декабре 1981 по счету Земли-здешней, по свежим впечатлениям от знакомства с Начштаба, Поэтом и их друзьями. По счету Земли Алестры это был сентябрь 01 по Черте Мира - эпоха вскорости после знаменитого судебного процесса, на котором была установлена Черта Мира (проходящая по Новолетию переломного от войны к миру года) как граница подсудности любых преступлений и одновременно в качестве начала нового летоисчисления. Сентябрь 01 по Черте Мира был временем весьма волнительным - в том смысле, что в стране происходило множество волнений самого разного свойства; параллельно с устроительством мирной жизни и решением всяких социально-политических проблем мы активно занимались оживлением. Число людей, которые тоже этим занимались, потихоньку росло, но тотальным это явление тогда ещё не стало; более того - было всё-таки ещё не вполне понятно, сколь глубоко в прошлое люди в силах будут погружаться, не притормозится ли процесс возвращения ушедших, застабилизировавшись на какой-то не слишком отдалённой временной черте.

Для нас та осень была эпохой "подбирания хвостов". Получилось так, что людей, которые погибли на последнем этапе, в жарких схватках самого рубежа войны и мира, пооживляли очень быстро - а зато те, кто умерли раньше, на подходе к решающей черте, какое-то время оставались вне поля зрения, тем более что перспективы бытия страны были несколько туманны. Вышеупомянутое судебное разбирательство расставило всё по местам; решение, что мы все будем жить и строить новое общество, было принято поистине народным образом - и стало вполне актуально и уместно вспомнить о тех, кто не дожил. Лично для нас это прежде всего означало разобраться в тех юношеских приключениях, которые оказались сильно подзабыты. В ту пору для нас уже было очевидно, что дров мы успели наломать много и не по делу - хотя тогда мы не вполне ещё понимали, до какой именно степени всё было ужасно.

Про историю с выдачей Начштаба мы, конечно же, не забывали, но и не рисковали до того вспоминать. А тут наконец решились. Знакомство с Начштаба, которого мы оживили, нас сильно потрясло. Надо сказать, что и его тоже многое порядком потрясло - и ситуация нового времени, окончание бесконечной войны, и знакомство с нами. В состоянии сильного душевного волнения он читал нам стихи Поэта - перемежая их довольно бессвязными рассказами о нём и о их жизни. Поэта мы оживили тут же, буквально через полдня, а уж Поэт рассказал нам толком об остальных друзьях, и мы всех их тоже быстренько пооживляли. (Начштаба погиб в начале февраля 01 до Черты Мира, оживлён 16 сентября 01 по Черте Мира - стало быть, пропустил немногим менее двух лет: весь 01 до ЧМ, кроме января, плюс восемь с лишним месяцев 01 по ЧМ, вплоть до середины сентября. Прочие умерли соответственно раньше, начиная со смерти Техника в ноябре 03 до ЧМ и в течение 02 и начала 01 до ЧМ, оживлены в течение двух ближайших суток после Поэта - 17-18 сентября 01 по ЧМ).

Далее мы общались по преимуществу с Начштаба и Поэтом, а про жизнь прочих членов компании в общем-то только слышали. Кстати, Начштаба зовут Эммануил, а Поэта - Шел (или Шер) - однако в то время гораздо более принято было знать и называть друг друга по прозвищам, чем по именам, поэтому имена многих своих друзей мы выяснили лишь много времени спустя. Начштаба с Поэтом завели себе жильё в удобном для наших посещений месте, и мы к ним часто заходили, в том числе и приводили своих новооживленных "клиентов" - особенно тех, кто нуждался в том, чтобы хорошенько отогреться в прямом и переносном смысле слова. Дом Эммануила с Шелом обладает исключительной уютностью, несмотря на всю его заядлую "холостяцкость"; к помощи сего дома и его хозяев приходилось не раз прибегать и нам лично.

На работу Начштаба с Поэтом вернулись обратно в Штаб Центра. В связи с обустройством новой жизни в столице стало навалом административной работы, так что даже и Поэт перестал отлынивать - работа была уже вполне актуальная, нужная. Какое-то время спустя он начал издавать свои стихи - но это было нескоро, не во времена нашего активного общения. Однако во всякого рода художественной самодеятельности Поэт участвовал всю дорогу, так что и новые произведения его продолжали так же быстро разлетаться по стране, как и старые. (Мы, кстати, далеко не сразу в полной мере осознали, какова популярность его стихов в народе - только когда стали сталкиваться с людьми из разных концов страны, умершими в разное время, но равно знавшими и любившими Шеловские стихи.) Начштаба с Поэтом участвовали в числе прочего во всяких комиссиях с разъездами по стране - помогали устраивать жизнь на новый лад. Они даже в места заключения ездили - это было тем более важно, что в нашей стране до Черты Мира никаких мест заключения не предполагалось: когда преступник попадал в комендатуру, его трясли и выясняли степень виновности, после чего или казнили или с миром отпускали, сочтя, что человек наказан достаточно и всё понял. После установления Черты Мира смертную казнь отменили, зато ввели исправительные работы - и организовать быт в местах заключения (сообразно новым понятиям о ценности жизни и одновременно сообразно старым понятиям о достоинстве воина) было серьёзной и непростой задачей. Все житейские вопросы решались на ходу - и нужно было выделить важное в плюсах и минусах конкретных решений, организовать обмен опытом, наладить связи с общественностью и пр.

Написать "Историю одной компании" нас побудила боль за, если можно так выразиться, будущее нашего прошлого - жажда извести из тьмы канувших в безвестность, страх, что люди не вынесут груза ответственности, не вынесут бремени постоянной готовности ко встрече. "История одной компании" вышла в свет (точнее, сперва пущена по рукам, и только потом, нескоро, издана) именно как некоторый манифест деятельности по оживлению. (Как уже говорилось, у нас это называется "разведдеятельность", а профессионал этого дела называется "разведчик", то есть первопроходец на просторах прошлого.) Новелла приобрела популярность - тем более, что Начштаба с Поэтом довольно вскоре по оживлении вновь стали известными людьми, существенно более известными, чем были до смерти. Мы знаем, что один из популярных вариантов издания "Истории одной компании" был таким: под одной обложкой соединены сама повесть и некоторые выдержки из бесед Эммануила с разными людьми по ряду ключевых вопросов современности. Лично мы, правда, этой книги не видели, нам о ней только рассказывали.

Остаётся лишь добавить, что все наши старания не были напрасны - на протяжении последующих семи лет разведдеятельность развивалась во многих интересных направлениях, так что сейчас мы имеем в наличии великое множество народов и социальных групп разных эпох, которые учатся мирно и творчески сосуществовать друг с другом, постепенно приводя нашу планету в такое состояние, в котором она должна была бы быть, если бы путь цивилизации не искривился. Мы полагаем, что нас ждёт ещё немало обретений и открытий по части того, какие ещё существа и народы бывают в мире - и как можно обогатить друг друга взаимным общением.

А что касается нашего общения с Эммануилом и Шелом, то кое-какие забавные моменты совместного времяпрепровождения будут описаны ниже.

Вслед "Истории одной компании". Желанье складывать слова

От кофе - крУгом голова! -

Волной накатывает снова

Желанье складывать слова

Под сенью дружеского крова...

Всё серьёзное, важное и патетическое уже было сказано выше - поэтому здесь я хочу вспомнить кое-что максимально несерьёзное, эфемерное, случайное; по сути дела ведь это и есть то самое, что составляет плоть дружеского общения - шутки, необязательные соприкосновения (плесни мне чаю... ты уронил, лови... который час, часы опять стоят... - и прочее), игры и всевозможное дураковаляние - всё это являет собою живое, гибкое, неистребимое и могучее тело, храм духа дружеской любви.

В "Истории одной компании" я привожу несколько Шеловских стихов, и всё это стихи серьёзные. Разумеется, у Шела есть много шуточных, но сейчас я хочу поговорить даже и не про них. Скорее уж про всякую ерунду, про то самое дураковаляние - и то, что Шел по правде самый что ни на есть настоящий поэт, является здесь деталью милой, однако ничуть не обязательной, ничем не обусловленной и ничего не обусловливающей.

Играть словами и составлять прикольные стишки самого разного пошиба - забава на Арийском Западе весьма принятая; в кругах людей читающих и в кругах людей тяжёлого физического труда различаться могут излюбленные темы, но не сама степень любви к хулиганству в рифмах. Собственно, даже и без рифмы - каламбур, меткое сравнение, удачный "выворот наизнанку" - всё это ценно и уместно в любых обстоятельствах. В повествовании о свежих приключениях едва ли не самой лакомой частью будет изложение шуток, рождённых по ходу перебранки - "а что ты на это ему сказал? а он тебе на это что сказал?.." - после чего наиболее стоящие находки сразу же обретают отдельную жизнь и отправляются в странствие.

Впрочем, всё это вновь теория, довольно её сейчас - расскажу-ка я лучше про наше с Шелом и Эммануилом нескучное времяпрепровождение.

В ближайшие по оживлении дни Начштаба с Поэтом малость хворали; Эммануил, как водится, поначалу переносил всю хворь на ногах (замечена она оказалась лишь после того как он рухнул на улице с температурой), Поэт же разболелся вполне легитимно, позволил сразу уложить себя в постель и против лечения нимало не возражал. Стоял исключительно мокрый, промозглый сентябрь, везде торжествовала простудная слякоть - так что когда охреневшие от переживаний новооживлённые и их разведчики выбегали из дома вон и метались по улице, желая охладить душевный пыл, дело через раз кончалось пневмонией. Не избежал общей участи и я; до настоящей пневмонии, правда, не дошло, но поваляться в горячке я успел как раз-таки на пару с Шелом (когда свалился Эммануил, мы с Шелом оба уже были более-менее). В преддверии заболевания Начштаба вёл жаркую (малость излишне жаркую), непримиримую дискуссию с нашим приятелем Робином, заявившимся нас с Поэтом навестить. Означенный Робин - студент по кличке Террорист, называемый также Тэр -товарищ весьма боевой, бывший участник разудалых эксов и прочая и прочая. Мы с ним сдружились по ходу недавно отгремевшего судебного процесса, в котором Тэр и небезызвестный господин Лидер являли собою пример "главных злодеев" от студенческого сословия, а я и мой друг Анъе (прославленный под именем Господин Майор или Чёрный Майор) - "главных злодеев" от сословия военного. Придя посетить нас болящих, Тэр, стало быть, до одури спорил с Эммануилом, из чистого упрямства доказывая ему, что несравненно достойнее быть последним уборщиком нечистот, нежели носить воинские погоны. Кульминацией диспута явилась лёгкая потасовка, по ходу которой Начштаба умудрился ненароком разбить Тэру нос, чем Тэр был страшно горд и заявил, что может теперь доказывать свою правоту до последней капли крови (из носа); дурацкие дебаты о погонах они наконец закончили - и перешли к обсуждению животрепещущего вопроса о лечении простудных заболеваний, в котором, естественно, тоже никак не могли сойтись. Апогей дискуссии оказался не менее феерическим, чем предшествующее носоразбитие: Начштаба заявил, что самое лучшее средство от пневмонии - это примочки из высушенной травы мокрицы, а Робин возразил, что совсем наоборот - присушки из вымоченной травы сушицы. Для пребывающих в полубреду нас с Шелом это было уже малость чересчур - крышесносная поэтика захлёстывала, грозя увлечь беспризорные души в полный астрал.

Всё это вспомнилось пару дней спустя, когда вышеупомянутые лица были уже почти здоровы. Разговор зашёл о поэзии и затянулся заполночь; Робина с нами не было, зато был мой побратим и бессменный напарник по имени Старший. Поэт и Старший то засыпали, то просыпались, а мы с Начштаба вели неспешную беседу под упоительный кофе с ромом. Эммануил проводил ту мысль, что в смысле поэзии он, разумеется, полный и абсолютно ни к чему не способный профан, однако существуют же вещи, доступные пониманию любого профана... - я был отчасти с ним согласен, отчасти - нет; постепенно мне пришли на ум не только дикие травы мокрица и сушица, но и ещё кое-какие дикие образы, порождённые в эти дни Эммануиловым бредом, в том числе фантастические фиолетовые грибы (много лет спустя я узнал, что подобные грибы действительно произрастают на Востоке, в горах океанского побережья, и грибы эти действительно называются "уши" - впрочем, про уши кажется, было потом, однако в данном случае восточные грибы-уши вряд ли были причём, так что это даже как бы и всё равно) - и вдохновение накатило на меня вновь, уже безоговорочно и беспощадно.

Я декламировал экспромты, я весьма вольно цитировал известную мне классику; что именно хотел я доказать или показать, бесследно кануло во мрак. Возможно, рома в кофе было и правда чуть многовато - в соответствии с любимым рецептом Поэта ("кофе по-центровски: чашечка рома с ложечкой кофе"), а может быть, причину неадекватности следует усматривать в тлетворном влиянии сетей Суперсистемы (о глубине сего влияния, правда, мы узнали лишь несколько лет спустя). Я вспомнил странные стихи, известные мне по жизни в другом мире - не понимая значения загадочных строчек, я процитировал их очень приблизительно:

Фиолетовые руки

На эмалевой стене

Так примерно чертят звуки

В офигенной тишине...

Эммануил ужасно возмутился; Эммануил заявил, что если это - поэзия, то он тоже так может! что он тоже так может, притом прямо сейчас! - вот, например, так:

Ярко-бежевые уши

На эмалевом полу

Словно бабочки ночные

Притаилися в углу!

Я задохнулся было от многоэтажности образа - но тут пробудился Поэт и сказал, что "полу-углу" плохая рифма, а хорошая рифма - "полу-полью". Например, предложил Шел, вот хорошая строчка: "Пожалею их, полью!" - после чего незамедлительно отбыл обратно в объятия морфея. А у меня во мгновение ока родился стих, где в единый сияющий образ слилось всё о чём мы давеча говорили. Я нарёк этот стих гордым именем "Стихосложение", с подзаголовком "Посвящается Поэту":

Стихосложение. Посвящается Поэту

Место выберу посуше,

Прокопаю, прополю,

А когда завянут уши -

Пожалею их, полью!

Для полноты картины остаётся лишь добавить, что Эммануил сделал из всего этого неожиданный вывод: он заявил, что юмор у меня конечно, странный (это после своих-то собственных фиолетовых грибов с бежевыми ушами!), но зато великолепное чувство меры - в том плане, что пропорции кофе с ромом я подбираю исключительно правильно.

Вышеописанные поэтические штудии вскорости принесли ту несомненную пользу, что Начштаба постепенно расковался, перестал считать себя неспособным к стихосложению - и начал время от времени выдавать весьма живые экспромты. Так, не позднее 10-го октября Эммануил обратился к Шелу с лаконичным, но пламенным стихотворным призывом:

Не пиши ты мне сонет,

А пожарь-ка мне котлет!

В другое время, сильно спустя, Начштаба сочинил для Поэта нечто вроде эпиграммы, основанное на многовариантности Поэтовского имени. Детское имя Поэта - Шел или Шер; позже его звали и Хел, на южный манер, и Чер - это тоже принятая огласовка; друзья любили кликать Поэта "Мон Шер" -имя же "Шел" было наиболее официальным (под этим именем он теперь и публикуется). Происхождение этого имени не вполне понятно, однако по законам "народной этимологии" его можно связывать со старым-престарым словечком "шелл", ныне чаще всего означающим ракушку, в древности же охватывавшим огромный пул значений, в том числе весьма высоко-философского характера - от "первичного рукотворного инструмента" до "сосуда, хранящего информацию". От этого же словечка произрастает понятие "шелест (филист / целест)" - "капитан морского корабля, возлюбленный небес". Так что материал для реконструкций в имени Поэта кроется заведомо богатый. Эпиграмма, сочинённая для Шела Эммануилом, после ряда совместных с Поэтом переделок стала выглядеть примерно так:

То ли слизень, то ли вишня... -

Непонятно как-то вышло:

Так внутри или снаружи

Кость его мы обнаружим?

Эммануил - как и я - вообще-то не очень дружит с рифмой, поэтому впихнуть нужное слово в нужный размер для него обычно проблема. Скорее всего, они с Поэтом малость перепутали - решили, что "шелл" может называться любая улитка, именно потому что "шелл" это вообще любая раковина-сосуд-твёрдая оболочка и т.п. А "слизень", наверное, показалось им самым смешным вариантом - кроме того, я не уверен, что наши друзья уж так уж хорошо разбираются в том, какие улитки бывают с домиком, а какие - без домика. Не исключено, что они рассмотрели вариант:

То ль улитка, то ли вишня... -

но он показался им недостаточно мужественным.

В начале следующего по их оживлении года, 23 января 02 по ЧМ, дома у Начштаба с Поэтом состоялась замечательная вечеринка, прошедшая под знаком образа макарон и надолго всем запомнившаяся. Поэт о ту пору пробавлялся между делом сочинением стихотворной рекламы: продуктов питания в Центре было тогда не так уж мало, и продавцы были заинтересованы в яркой и прикольной агитации. С чего всё началось, вспомнить уже невозможно - представляется, что Поэт пожаловался на внезапную отлучку вдохновения, и гости тут же выразили бурное желание ему помочь. Народу присутствовало человек чуть менее десяти, фантазия повлекла участников кого куда - в итоге получилось долгое развлечение на манер игры в ассоциации. Все безумно ржали, предлагая всё более и более абсурдные варианты; кое-что из этого мне удалось на следующий день, протрезвев, записать. Большая часть вариантов почему-то носила воинственный и даже несколько угрожающий характер, типа:

Одной лишь пачкой макарон

Мы отравили сто ворон! -

или же:

Отведав пачку макарон,

Ты нанесёшь врагу урон! -

ну или хотя бы:

Сварив лишь пачку макарон,

Укрой себя со всех сторон! -

а также:

Пойми, что пачка макарон

Вкусней, чем синхрофазотрон! -

в последнем двустишии несомненно ощущается влияние нового времени, возрастание значения теоретической науки.

Кто купит этих <пачку> макарон -

Тот настоящий идиот! -

такой энергичный, хотя и не совсем рифмованный вариант предложил Кот Христиан, воспитанник Приморского Лешего - обаяха-котище размером с небольшого тигра, известный озорник, донжуан и задира.

"Поешьте этих макарон"! -

Рекомендует вам Барон, -

сии строчки, по мысли их сочинившего (уж не я ли сам это был?..), должны были сопровождаться изображением весьма демонического господина по имени Номер Первый, называемого также Барон. Авторская фантазия породила картинку, на которой Номер Первый брезгливо тычет своей знаменитой тростью в нечто извивающееся на мостовой и вызывающее скорее священный ужас, нежели желание это поесть. Не удивительно, что кульминацией макаронной темы явилось чьё-то лаконично-жизнеутверждающее двустишие:

Хотите пышных похорон? -

Поешьте наших макарон!

Подразумевалась ли наряду с рекламой макарон реклама также и вермишели, или же производство вермишели принадлежало конкурентам заказчика, я совершенно не помню - но про вермишель несколько стихов тоже появилось, хотя гораздо менее ударных. Самый добротно обоснованный вариант был предложен Эммануилом:

Ты разведёшь больших мышей,

Под стол забросив вермишель! -

что вполне естественно: в деле наведения порядка (а главное - в деле предвидения последствий беспорядка) Эммануил был и остаётся настоящим докой.

Засим я своё повествование о поэтическом хулиганстве наконец закрываю, чтобы не утомлять читателя сверх всякой меры, потому что рассказывать о шутовских виршах можно бесконечно. Помнится, мы со Старшим, с вышеупомянутым Анъе и с ещё одним близким другом, также вышеупомянутым Ивэ, целые сутки напролёт сочиняли стишки-дразнилки в тюрьме, где мы с Анъе ждали суда, а Старший с Ивэ приходили нас навестить... - впрочем, это уже совсем другая история, так что на этом я и правда пока что прощаюсь.

Конец сентября 08 по Черте Мира -

декабрь 2011

Оставить комментарий © Copyright Гаенко Татьяна, Румянцева Кира (KiraTata2007@ya.ru) Размещен: 25/10/2012, изменен: 25/10/2012. 74k. Статистика. Глава: Проза Порт приписки - Земля Алестры		Ваша оценка:
Аннотация: Повествование о людях, которые жили, дружили, веселились, грустили, погибли - после чего были оживлены в эпоху начала массового оживления умерших на Арийской Территории Земли Алестры, чтобы жить и дружить, веселиться и грустить ещё жарче и крепче, чем раньше.

Гаенко Татьяна, Румянцева Кира : другие произведения.

История одной компании