Гаев Юрий Александрович : другие произведения.

Я жил в провинции...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Эпоха СССР в истории ХХ века оставила специфические, во многом трагические, отметины: ленинизм, сталинизм, ГУЛАГ, диссидентство, ВЛКСМ, КПСС, Пражская весна, Афганская война, период застоя, перестройка... С этим в разной мере соприкоснулся каждый советский человек. Прожив 66 лет, половина которых отдана журналистике, автор книги "Я жил в провинции..." накопил немало информации. То, о чем он пишет, опираясь на факты собственной биографии, отражает процессы, происходившие когда-то во всем Советском Союзе. Разве что в Москве, Ленинграде или Киеве масштаб событий отличался от провинциальных, в частности - запорожских. Издание адресовано широкому кругу читателей, но в первую очередь - молодежи, для которой многое, о чем рассказано в книге, знакомо больше по рассказам бабушек-дедушек или родителей. Это вторая книга известного запорожского журналиста Юрия Гаева. Очерки и небольшие рассказы, составившие книгу "25+15" , вышедшую в 2005-м, тоже отражали непростую историю государства, некогда называемого СССР.
   Я жил в провинции...
  
   Рассказ о себе в контексте времени
  
   Пам"ять - усе, що тобi залишається
   пiсля того, як мине шiстдесят чотири.
   Юрiй Андрухович
  
   Кто жил и мыслил, тот не может
   В душе не презирать людей...
   А.С. Пушкин
  
   Несколько слов от автора
  
   "Времена не выбирают, в них живут и умирают", - написал когда-то русский поэт Александр Кушнер. Мне выпало присутствовать на нашей планете в 50-90-е годы прошлого века и первые десятилетия века нынешнего. В стране, именуемой Советским Союзом, позже - в независимой Украине.
  Эпоха СССР в истории ХХ века оставила специфические, во многом трагические, отметины: ленинизм, сталинизм, ГУЛАГ, диссидентство, ВЛКСМ (комсомол), КПСС (Коммунистическая партия), Пражская весна (1968 г.), Афганская война (1979-1989 гг.), период застоя (пребывание у власти Л. И. Брежнева)... С этим в разной мере соприкоснулся каждый советский человек.
  Как ни банально, но самое быстротечное - таки время. Прекрасно помню, как тускло людям думающим жилось при Брежневе. Казалось, что коммунистический режим вечен. Куда там! Ушли в прошлое КПСС, КГБ, комсомол, прочие "первичные признаки" развитого социализма. Многие, например, помнят, какую должность занимал Леонид Ильич?
  Прожив 66 лет, половина которых отдана журналистике, накопил (в памяти, домашнем архиве) немало информации, полезной для тех, кто пришел позже и еще придет. То, о чем пишу в книге "Я жил в провинции...", отражает процессы, происходившие когда-то во всей стране. Разве что в Москве, Ленинграде, Киеве масштаб событий отличался от запорожских...
  
   Юрий Гаев
  
   Моя Колыма
  
  В далекий, холодный край, где сгинула уйма зэков, я попал, когда мне было шесть месяцев, старшему брату на два года больше, маме с папой, соответственно, 27 лет и 29. Мы, дети, очутились на Колыме по воле родителей, родители, если говорить пафосно, по зову партии. Привлечение людей для освоения отдаленных районов Крайнего Севера называлось оргнабором рабочей силы. В домашнем архиве храню литературно-художественный журнал "Дальний Восток" Љ 6 за 1952 год. В нем есть очерк Петра Нефедова "Колымские металлисты", один из героев которого молодой инженер Александр Гаев. Выпускник Уральского политехнического института, защитивший диплом на "отлично", работал на Зуевском литейно-механическом заводе конструктором, начальником технологического бюро, начальником механического цеха. Но хотелось Александру использовать свои знания полностью, и (цитирую П. Нефедова), "посоветовавшись с женой, он решил поехать на Дальний Восток. "Промышленность там растет, кадры нужны, - рассуждал молодой инженер, - найду применение своим знаниям и я". Эта мысль совпала и с желанием жены Раисы Павловны, педагога по образованию".
  Глава об отце называется "Настойчивость" и рассказывает о том, как упорно инженер Гаев, сидя ночами над чертежами, искал и нашел новый способ нарезки резьбы на станках, взамен простого, но дорогого способа нарезки с помощью лерок. Есть в очерке и такой абзац: "В эти ночные часы, когда все в доме засыпало, Александр нередко подходил к кроваткам сыновей, Жени и Юры, и, слушая их легкое, ровное дыхание, вспоминал свое детство, родной Тагил, отца - потомственного уральского рабочего. Нелегко было отцу вырастить шестерых ребят, вывести их в люди. Не знал он, умирая в 1933 году, что его, четвертый по счету, маленький Сашка будет инженером, но верил старый рабочий, что советская власть выведет всех ребят на широкую, светлую дорогу. Вспоминались Александру военные годы и фронт, тяжелое ранение, госпиталь. И именно в эти минуты он с еще большим упорством склонялся над чертежами и искал, искал".
  Подобных журналистских штампов в очерке "Колымские металлисты" немало. Но я-то знаю, что за шаблонными советскими формулировками стоят конкретные факты жизни моих родителей. Факты реальные и далеко не банальные.
  Мой русский по национальности папа родился в сентябре 1921-го. К началу Великой Отечественной исполнилось ему 20 - призывной возраст. На фронт ушел в числе первых, попал с Урала на Украину в 63-й танково-стрелковый полк. И вот стрелки, среди которых не женатый еще отец, сидят в окопах, ждут команды идти в атаку. В это время засевший на высоком дереве немецкий снайпер, выбравший в качестве цели лоб одного из солдат противника, жмет на курок. Отец привстает, готовясь выскочить из окопа, в общем порыве кричит "ура", и немецкая пуля входит ему не в лоб, а в открытый рот, пробивает щеку и выходит через плечо.
  В результате тяжелого ранения рядового Гаева после длительного лечения демобилизовали. Так что повоевал он всего два месяца. Госпиталь, в который попал после контузии, размещался в Троицком соборе Новомосковска Днепропетровской области. (Спустя годы отец специально привезет меня и брата в эту построенную еще в XVIII веке церковь.) Долечивать левую лопатку и плечо пришлось уже в Ереване.
  Мою еврейскую маму с родителями, братьями и сестрой война застала в Кривом Роге. Слухам о том, что немцы будут расстреливать евреев, они не верили и не хотели эвакуироваться. Но в итоге успели сесть в один из последних эшелонов, с которым добрались до столицы Армении. В Ереване 20-летнюю Раю Вильтман судьба свела с 22-летним Сашей Гаевым, пациентом эвакогоспиталя Љ1530. Безмерно корю себя, что так и не расспросил родителей о подробностях их знакомства. Знаю только, что расставаясь надолго (Саша уехал на Урал поступать в вуз, фронтовиков, к слову, брали без экзаменов, Рая готовилась в Ереванский пединститут), папа поцеловал маму и сказал, что очень надеется на её еврейское благоразумие.
  Когда родители поженились, мама перевелась на заочное отделение и переехала к отцу в Нижний Тагил. В 1948-м она родила в Запорожье, где осели после эвакуации её близкие, моего старшего брата Женю. В том же году семья перебралась в Зугрэс Сталинской (Донецкой) области, куда отца направили после окончания института.
  Название "ЗуГРЭС" является аббревиатурой и расшифровывается как "Зуевская государственная районная электрическая станция". Строили станцию в 1929-1932 гг. Первое, что родители сделали, вселившись в выделенное им жилье, купили веник. Табуреты и стол отец смастерил из тарных ящиков. В этом небольшом городе в феврале 50-го на свет появился я. Папа к тому времени дорос на заводе до начальника цеха, мама работала в школе учителем русского языка и литературы. Жизнь налаживалась. Спустя, однако, несколько месяцев после моего рождения мы оказались на Колыме. Что же заставило успешных, вроде, родителей, прихватив малышню спешно завербоваться на Крайний Север?
  Время, напомню, было сталинское послевоенное. Страну заполонили "вредители", "космополиты", "врачи-убийцы". Когда в механическом цеху Зуевского завода поломался американский, пришедший по ленд-лизу, станок, кто-то усмотрел в этом диверсию. Моему отцу, как начальнику, приказали написать донос на одного из рабочих. Дескать, не так обслуживал станок и специально вывел его из строя. Папа встал перед выбором: подлость или порядочность, благополучие семьи или неизбежные, кто знает какие, проблемы? Он нашел выход, уехав из Зугрэса как можно дальше. Представляю, как трудно далось такое решение! Мама хотела остаться с двумя детьми на руках у своих родителей в Запорожье. Но родители ей сказали: "Вышла замуж, значит должна быть с мужем". И все четверо Гаевых уехали в никуда.
  До Хабаровска добирались поездом десять дней. Из Советской Гавани до Магадана шли пароходом чуть ли не двое суток. Охотское море сильно штормило. Мама, измученная морской болезнью, лежала пластом. Когда я, проголодавшись, начинал плакать, папа подносил меня к маминой груди, чтоб я мог насытиться и уснуть. Последние 200 км на север от Магадана одолели по колымской трассе автобусом. Здесь, в поселке Спорное (когда его строили, долго спорили о названии) и прошли первые восемь лет моей жизни. Они были наполнены событиями только светлыми. Так что если для большинства советских людей слова Колыма, Магадан, Крайний Север ассоциируются, прежде всего, с Гулагом и политзаключенными, то для меня Колыма - счастливое, без натяжек, детство.
  В Спорном я пошел в детский сад, первую воспитательницу Софью Павловну до сих пор помню. Так же как приятелей, с которыми рос, - Сережку Чистякова, братьев близнецов Витьку и Славку Пастернаков (мы их дразнили за "не наше", как оказалось - украинское, произношение), Люську Володскову, партнершу по игре во врача и больного. Названия близких к нам тамошних населенных пунктов - Ягодное, Палатка, Оротукан, Дебин - тоже навсегда в памяти.
  Речка, на которую бегали нежарким коротким летом, называлась Ударник. Мы учились на отмелях плавать, ловили руками рыб-усачей, хвастались друг перед дружкой найденными "золотыми" камешками. Взрослые, занятые работой, почти нас не контролировали. Набив пазухи рубашонок фисташками (магазины были полны китайских орешков и консервированных ананасов, - дружба с Поднебесной находилась на пике), ребятня уходила на целый день в сопки. Там мы собирали чернику и голубику, играли в города и названия кинофильмов, смотрели с высоты на машины, едущие по трассе на Магадан и обратно. Зимой, а холода бывали под минус сорок, катались на лыжах, рыли тоннели в двух-трехметровой снеговой толще, строили ледяные крепости. Весной, когда Ударник набухал большущими льдинами, ходили смотреть, как на речке аммоналом взрывают лед. Осенью любили ездить с родителями "на силос" - взрослые заготавливали корма для животноводческих ферм, мы ж, предоставленные себе, наслаждались беготней и свежими впечатлениями. Нормальное для пацана было у меня детство!
   На окраине поселка, окруженная забором с вышками по углам, находилась мужская зона - главный магнит для местных мальчишек. По утрам из ворот выходил строй людей в телогрейках, они шли на какой-то прииск добывать золото. Охранники с автоматами, рвущиеся с поводков овчарки-красавицы, грубая речь, с помощью которой общались живущие за забором люди - что могло быть более интересным. Первые матерные слова в жизни я услышал от заключенных на Севере. Часто из строя кто-нибудь выбрасывал нам, мальчишкам, выструганный из дерева ножик, пистолет, бывало, что и почти "взаправдашний" автомат. У каждого ведь были на воле дети, по которым зэки скучали. "Вооружая" нас, они как бы общались со своими сынишками. Охрана в таких случаях реагировала лояльно, мы чувствовали общее дружелюбие и не боялись совсем собак, мужчин в телогрейках, бранных выражений, за которые, произнеси их при маме-папе, можно было получить по губам. Счастливчик, которому доставался деревянный автомат или пистолет, гордился им так же, как отцовской медалью, полученной на настоящей войне с фашистами. Так жили на Колыме мы, дети. Родители занимались добычей хлеба насущного, и было им в значительной степени не до нас.
  Отец устроился на Спорненский авторемонтный завод инженером. Отвечал за технику безопасности, потом работал технологом, конструктором техотдела, через семь лет - главным технологом. Приносимые им с работы мелкие штуковины, вроде гаек, были у меня с братом вместо игрушек. Маму взяли в поселковую школу учителем младших классов. Позже она преподавала русский и немецкий(!) языки в вечерней школе рабочей молодежи, была даже недолго директором школы в поселке Дебин, находившемся в 20 километрах от Спорного. Это притом, что диплома о высшем образовании у неё тогда не было: из-за рождения детей мама доучивалась заочно в Хабаровском пединституте. В Дебине, к слову, осужденный за "антисоветскую агитацию" отбывал срок несколькими годами ранее писатель Варлам Шаламов, автор знаменитых "Колымских рассказов". Спустя много лет, почитав Шаламова, Солженицына, Евгению Гинзбург, узнаю страшную правду о лагерях, подобных нашему спорненскому, с виду тихому.
  В поселке, застроенном деревянными бараками, нам дали комнату на первом этаже двухэтажного шлакоблочного дома. Таких "элитных" домов было то ли три, то ли четыре, жили в них руководители САРЗ с семьями. В нашей квартире была еще комнатушка, именуемая почему-то ванночкой (вероятно, она планировалась быть таковой), обитал в ней холостой молодой мужчина, оставшийся для нас с братом дядей Федей. Мы, подрастая, очень с ним подружились. Когда на кухне дядя Федя жарил картошку с салом, нам тоже перепадало. Мама ругалась, уверяя, что детям такая пища вредна, для нас же ничего вкусней в мире не было. Случалось, мама подкалывала соседа, советуя подыскать жену. Тогда, мол, будет кушать не только жареную картошку. Сосед отшучивался, а я как-то заступился за дядю Федю, сказав, что сам женюсь на нем, когда вырасту.
  По субботам папа, я и брат Женя ходили в баню. Папа мыл нас по очереди, и каждый раз я боялся ослепнуть от попадавшего в глаза мыла. После, уже одетые, заходили в буфет при бане, где продавалось на разлив пиво. Пока папа не спеша выпивал кружку-другую, обсуждая с народом местные новости, мы с братом, оба от горшка два вершка, сидели терпеливо в сторонке. Мне нравилось, что папу многие знают, что обращаются часто по имени-отчеству. Еще бы: инженерно-технический работник известного на всю Колыму завода, активный рационализатор, - в те годы такие люди пользовались авторитетом, на предприятиях их ценили. Иногда стаканчик пива перепадал и нам, один на двоих.
  Отец вообще был человеком во многом незаурядным. Его родители вышли из кондовых уральских низов: папа, рабочий-железнодорожник, разочаровавшись в народной власти, повесился (увы, это было модой в те времена), мама до конца дней оставалась набожной и неграмотной. Один брат умер совсем молодым, две сестры (продавщицы в магазине) прожили заурядную жизнь - щелкали семечки на завалинке, любили водочку. С пятнадцати лет Саша Гаев, устроившись токарем на вагонзавод, начал самостоятельно зарабатывать. Все интересы близких трудяг-ровесников сводились к пьянству и проституткам по случаю, его же тянуло к серьезным знаниям и культуре. Саша посещал литературную студию, которую вел один из первых советских писателей Урала Алексей Бондин, читал Чернышевского, Сенеку, Спинозу, Бэкона, Вольтера, Руссо. Брат Женя, когда вырастет, увлечется философской литературой (меня это миновало) под влиянием ненавязчиво-обстоятельных рассказов отца о своей довоенной и послевоенной молодости. Папа говорил, что собранная им библиотека в войну пропала, что учась после фронта в политехническом, разрывался между инженерным делом и литературно-философскими увлечениями. Свой выбор сделал он прагматически: кормить семью писательством вряд ли бы получилось. Но любителем книг и думающим человеком оставался всю жизнь. Инженером тоже стал превосходным, технический склад ума проявлялся в том же изобретательстве. Авторских свидетельств на разные изобретения у папы было десятка полтора-два. В начале главы я упоминал очерк "Колымские металлисты". Способ изготовления болтов и шурупов, о котором в очерке идет речь, был применен на всех предприятиях Дальстроя. Авторское вознаграждение за него составило 10677 рублей (запись об этом есть в отцовской трудовой книжке) - приличная по тому времени сумма.
  Отец любил решать практические технические и технологические задачи. Это, кстати, в СССР поощрялось материально, на предприятиях существовали БРИЗы - бюро по рационализаторству и изобретательству. Другое дело, что в силу многих объективных и субъективных причин реализовать даже перспективные задумки иногда было трудно, а порой невозможно. Работая после Севера в Запорожье, отец угробил немало нервов, внедряя на "Коммунаре" и других заводах свои оригинальные "кузнечнопрессовые" идеи. Хорошо помню е го раздраженные монологи о бюрократах и волокитчиках, всячески тормозивших внедрение новшеств.
  В 1956 году журнал "Новый мир" опубликовал роман Владимира Дудинцева "Не хлебом единым", рассказывающий о судьбе советского изобретателя. Герой книги долго и безуспешно борется с засильем приспособленцев-начальников, в итоге, оклеветанный, оказывается в тюрьме. Роман наделал много шума, был подвергнут критике за "некоторое сгущение мрачных красок" и фактически запрещен. Но у нас дома журнал хранился. Когда мы с братом выросли и поумнели, батя (так мы стали называть папу, что ему нравилось) заставил нас прочитать роман. Критическое отношение к советским реалиям формировалось, выходит, и таким образом. Позже, став журналистом, общался с "кулибиными" не один раз, и знаю не понаслышке, как от них везде отбивались, как трудно пробивались интереснейшие идеи.
  Но вернемся на Колыму. Родители, с учетом северных надбавок, получали очень неплохо. Деньгами не сорили, но и в чулок не складывали. Отпуск колымчане брали раз в два года и на три месяца, - дорога на "материк" только в один конец занимала до двух недель. Приехав купейным вагоном из Хабаровска в Москву, мы задерживались на несколько дней в столице. В культурную программу традиционно входило посещение Третьяковки, Пушкинского музея, ВДНХ, Красной площади, мавзолея. Потом гостили в Запорожье у родственников, две-три недели - обязательно - проводили в Крыму. Всегда покупались новые книги, одежда, для нас с братом развивающие детские игры.
  Осенью 54-го в Магадане на обратном пути из отпуска случилось небольшое ЧП. Пока родители в кассе занимались билетами, меня с братом отправили на улицу недалеко погулять. Увидев скользящий по небу лайнер, я закричал восторженно "шамалёт, шамалёт", побежал за ним, и потерял брата. Женя вернулся к родителям и сказал им, что я пропал. Перепуганный отец бросился в ближайшие дворы, обежал их, опрашивая прохожих. Отчаявшись, направился в милицию. Вошел и увидел меня, спокойно сидящего на столе с футбольным мячом в руках. Оказалось, с полчаса назад неизвестный мужчина, подобравший на улице потерявшегося ребенка, привел его в отделение. У отца проверили документы, пожурили за непростительную беспечность и, выдав меня, отпустили.
  Случилось это после смерти Сталина, спустя недолгое время после знаменитого Указа об амнистии, инициированного Лаврентием Берия, когда из мест заключения досрочно вышло на волю более миллиона зэков. Тогда, напомню, вместе с обычными гражданами выпустили и бывших воров, насильников, прочую уголовную шушеру. Страну захлестнула волна преступности, но прежде чем докатиться до "материка", волна, конечно, омыла Хабаровск и Магадан. Потерявшегося в городе мальчугана уголовники могли украсть, изнасиловать, убить, продать, даже съесть. Так что папа, идя в милицию заявлять о пропаже сына, готовил себя, как сам позже рассказывал, к самому худшему.
  Кончина Сталина в марте 53-го нечаянно задела и мою маму. Она преподавала русскую литературу, хорошо знала её. Знакомя учеников с творчеством Владимира Маяковского, обязательно ссылалась на мнение вождя всех народов, что "глашатай революции" "был и остается лучшим, талантливейшим поэтом советской эпохи".
  "Проходя" Маяковского в очередной раз, простодушная мама поинтересовалась у директора школы, уместно ли продолжать цитировать товарища Сталина. Её вопрос не был праздным, тот же Шаламов получил в 1943 году третий - десятилетний - срок за то, что назвал И. А. Бунина русским классиком. Школьный директор оказался более приспособленным к специфике времени и сообщил о филологине, интересующейся Сталиным, чей культ личности уже стали разоблачать, своему начальству. Допускаю, что директор, проявляя личную бдительность, мог к тому же и сгустить краски. Кончилось тем, что маму вызвали для беседы в райцентр Ягодное. Тайного умысла в действиях молодой учительницы в Ягодном не усмотрели, на следующий день она вернулась домой. Но пережитый животный страх (вдруг посадят!) обернулся потом серьезной болезнью, страдать которой мама будет до конца жизни. Да и отец, пребывая сутки в полном неведении, потерял не один миллиард нервных клеток, что обернулось позже тяжелейшей бессонницей.
  Будни колымского поселка не отличались разнообразием. Чтоб оживить досуг, люди занимались художественной самодеятельностью, ходили по гостям и знакомым. В круг общения родителей входила спорненская интеллигенция, заводчане, несколько бывших политических узников, осевших в этих краях после освобождения. Помню, например, некого Шульца, немецкого летчика-антифашиста, перелетевшего в начале войны в Советский Союз, за что Сталин отблагодарил его посадкой в концлагерь. Помню часто произносимую фамилию Мазо, обладатель которой, до того как стать зэком, работал директором крупного ленинградского предприятия, был знаком с Лениным.
  Когда гости усаживались за стол, мы с братом уединялись в своем углу. Улавливая обрывки разговоров, громкие реплики, не понимали и не могли знать, что таким образом наше мировоззрение, нравственные критерии уже формируются: папой и мамой, умными людьми за столом, дружеской атмосферой, царящей в комнате. Как-то взрослые обсуждали свежую радио-новость о Борисе Пастернаке (автора "Доктора Живаго" начинали подвергать травле), и я был сбит с толку тем, что на всю страну по радио упоминается фамилия моих друзей-близнецов (о них я говорил выше). Отец, не предполагая, что мы с Женькой это запомним, уже тогда называл Сталина "Йоськой". Потому что о преступлениях, творимых Иосифом Виссарионовичем, знал на Колыме от реальных "врагов народа" задолго до громоподобного ХХ съезда КПСС в феврале 56-го.
  Умнея, мы с братом впитывали не только содержание книг, ненавязчиво подсунутых нам родителями, но и их неприятие "вождя народов", их оценки деловых и политических качеств Никиты Хрущева, позднее - Брежнева. Когда в 1962-м "Новый мир" напечатал солженицынский "Один день Ивана Денисовича", мама заставила меня и брата прочитать повесть. Когда жили после Севера в Запорожье, папа, не прячась от сыновей, слушал вечерами по радиоле "Люкс" запретные "голоса".
  В 67-ом, поступив в институт, я увлекся набиравшим популярность Володей Высоцким. В свободное время слушал его на подаренном к окончанию школы магнитофоне "Комета" (магнитофоны стоили достаточно дорого и были далеко не у каждого). Чтоб понять текст, "самодельную" запись нужно было прокрутить не один раз. Однажды отец зашел в мою комнату, спросил, что это за хрипун, которого подолгу и часто слушаю? Я протянул листок с только записанными словами:
  Даже если планету в облёт,
  Не касаясь планеты ногами, -
  Ни один, так другой упадет
  (Гололёд на Земле, гололёд!) -
  И затопчут его сапогами.
  Гололёд на Земле, гололёд,
  Целый год напролет, целый год,
  Будто нет ни весны, ни лета.
  Чем-то скользким планета одета,
  Люди, падая, бьются об лед...
  Отец внимательно прочитал, после чего сказал, что "этого хрипуна стоит слушать".
  Брат Женя из своего детства запомнил такой эпизод: как-то он, на чем-то сосредоточившись, не спеша мыл посуду (нас приучили делать это по очереди), и папа, наблюдавший со стороны, раздраженно заметил: мол, долго возишься. "Папа, я думаю", - сказал Женька. "Думаешь? Тогда я не тороплю, мой, сколько нужно", - отец уважал это занятие - думанье. Родители, с возрастом это особенно понимается, воспитали меня и брата по совести. Не заразив мещанскими идеалами, научив не прогибаться под обстоятельства, приучив мыслить самостоятельно.
  Была в Спорном еще одна, тоже постсталинская, история. Приближалось 4 февраля 1957 года, мое семилетие. Я еще не школьник, но уже могу читать, писать и считать до ста. Как все мальчишки, мечтаю о двухколесном - взрослом - велосипеде, покупать который родители не спешат. Когда в очередной раз начал канючить, папа, не особо задумываясь о смысле сказанного, посоветовал написать письмо Ворошилову и попросить подарить к первому классу велосипед.
  Дело в том, что прославленный герой гражданской войны, Маршал Советского Союза Клим Ворошилов, портрет которого был знаком и взрослым и детям, родился тоже 4 февраля, о чем я знал и чем, конечно, очень гордился. В те годы Ворошилов занимал пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Папа посоветовал и забыл, мне же его идея показалась заманчивой. Когда дома никого не было, я максимально старательно вывел чернилами на тетрадном листе примерно следующее: "Дорогой Климент Ефремович. Меня зовут Юра Гаев, в этом году я иду в первый класс. Поздравляю вас с днем рождения. У меня 4 февраля тоже день рождения, подарите мне двухколесный велосипед". Сложив листок пополам, вложил его в конверт и заклеил, предварительно, подражая взрослым, хорошо обслюнив край конверта. Вбросив послание в почтовый ящик, я приготовился ждать подарка.
  На следующий день к нам неожиданно заглянула тетенька, работавшая на поселковой почте, вызвала маму и о чем-то с ней пошепталась. Когда пришел папа, мама с ним посоветовалась, после чего мне предъявили "ворошиловское" письмо, многие слова в котором были почему-то размазаны. Это я, заклеивая конверт, напустил в бумагу столько слюны, что чернила "поплыли".
  Произошло вот что. Когда женщине-сортировщице попалось письмо с выведенным каракулями адресом "Москва, Кремль, маршалу Ворошилову", она не показала его начальнику почты и не отправила с общей корреспонденцией дальше на Магадан. Сообразила: детская самодеятельность может накликать большую беду на взрослых. Помнила - люди получали сроки за самые невинные вещи. Маму, работавшую учительницей, почтальон знала, вот и сочла за лучшее принести опасный конверт домой к нам.
  Меня не ругали. Невежливо, объяснила мама, отправлять Клименту Ефремовичу письмо, написанное с ошибками и очень неаккуратно. Пойдешь в школу, выучишь правила, и снова поздравишь маршала. Что касается вожделенного велика, то его мне пообещали купить. И слово сдержали. Хозяином синего двухколесного "Школьника" я стал в 1958-м. Мы в тот год, прожив на Колыме восемь лет, вернулись на материк, осев в Запорожье.
  
   Моя СА
  
  СА, кто забыл или по молодости не в курсе - Советская Армия. Именно так - с большой буквы два слова. Я проходил в ней службу с мая 1970-го по июнь 1972-го, сверх обязательных двух лет перебрав десять дней. Ребят, прошедших "срочную", в молодежной среде уважали. Вместе с тем желающих "откосить" всегда хватало. Армия хорошая школа, но лучше обучение в ней пройти заочно, - говаривали на гражданке во времена моей молодости. Один из институтских приятелей уверял, что получил отсрочку, заявив на медкомиссии, что в кирзовых сапогах у него ноги потеют. Второй отвертевшийся острил: "Плечи у меня узкие, автомат не удержится".
  Учащиеся стационаров техникумов и вузов призыву не подлежали. Почему же я, студент дневного отделения Запорожского машиностроительного института, загремел с третьего курса в ряды СА? Потому что, не сдав очередную сессию, был отчислен и вскоре "замечен военкоматом". Декан лично звонил военкому с просьбой "прибрать" нерадивого студента. И был прав.
  Когда мы юны, все главные решения за нас принимают родители. Мой отец, инженер от бога, хотел, чтобы младший сын (старший, Женя, с детства знал, что пойдет "в математики") освоил ту же профессию. Под его влиянием я и поступил в технический вуз. Учился неплохо, но и без особого рвения. Идя на лекции, мог запросто свернуть в кинотеатр, вместо кропотливой домашней работы над чертежами до утра читал книги. Без возлияний с друзьями и однокурсниками, посещений девушек в общаге соседнего пединститута (нынешний ЗНУ) тоже не обходилось. Все по известной формуле - от сессии до сессии живут студенты весело. Но если в глазах декана механико-металлургического факультета его студент вместо учебы валял дурака, то сам я знал, да и сейчас знаю, что 19-летний ищущий себя юноша вел в те дни пусть не безукоризненный, но духовно насыщенный образ жизни. Другое дело, что тяготея к знаниям гуманитарным, вынужден был вникать в теоретическую механику, детали машин и прочий чуждый мне "сопромат".
  Одно из мест, где регулярно получал инъекцию хорошего литературного вкуса, называлось кафе "Романтики" и находилось напротив "Глинки". Двухэтажная студенческая столовка, принадлежавшая индустриальному институту (ныне - инженерная академия), по субботам превращалась в дискуссионный клуб, куда приходила молодая городская интеллигенция, творчески настроенное студенчество. Сбрасывались "по рублю", покупали на "общак" чай, печенье, конфеты. Обсуждали новинки кино и литературы, вели умные разговоры, читали стихи - чужие и, конечно же, собственные. Хорошо помню Григория Гайсинского, невысокого, подвижного, чернявого сотрудника проектного института. Он прекрасно знал нашу и зарубежную литературу, следил за новинками, ценил талантливое, азартно заражая своим восторгом аудиторию. Как-то принес томик полуподпольного еще Пастернака, совершенно мне незнакомого, потребовал тишины и стал читать:
  "В тот день всю тебя от гребенок до ног,
   Как трагик в провинции драму Шекспирову,
  Носил я с собою и знал назубок,
  Шатался по городу и репетировал".
  - Здорово как, шатался! - восхищался Гайсинский. - Мог же написать носился по городу, слонялся, мотался, еще как-то. Но его влюбленному состоянию отвечало именно это слово...
  У таких как Григорий (он был старше лет на 10-12) учился пониманию поэзии, литературы вообще. Из числа завсегдатаев "Романтиков" моего возраста ярче всего запомнился Виталий Челышев - в толстом "бунтарском" свитере, сутулящийся "по-взрослому", с гармошкой папиросы меж пальцами. Его внешний вид, толковые выступления обращали на себя внимание девушек, перед которыми каждый из нас старался распушить хвост. Мне же Челышев был интересен еще и тем, что учился на журфаке МГУ, будучи параллельно литсотрудником заводской многотиражки "Комунаровець". Принадлежность к первому вузу страны, работа в настоящей "живой" газете делали Виталия в моих глазах человеком очень авторитетным. Пару раз видел и приятеля Челышева, который читал свои стихи. Звали приятеля Леша Цветков, он прихрамывал и потому ходил с палочкой.
  Мои интеллектуальные и не очень загулы привели к серьезным институтским проблемам. Дошло до того, что на факультете попал в число первых прогульщиков. Очередную сессию, хоть и подготовился сносно, я завалил, из пяти экзаменов не сдав три. Спустя полтора десятка лет, уже работая в газете, от преподавателя Ч. узнаю, что команду "валить Гаева" дал экзаменаторам декан С-кий. Дабы преподнести урок "этому и другим прогульщикам".
  Дома, конечно, разразился большой скандал, для родителей мой вылет из института стал шоком. Особенно переживала мама, сказавшая что-то вроде "ты мне больше не сын". Я и сам тогда, зимой 1969-го, получил сильнейший удар по мозгам: "Меня? Отчислили? Что теперь?"
  До весеннего призыва оставалось несколько месяцев. Сидеть на шее родителей не позволяло самолюбие, нужно было найти работу на короткое время. И тогда Людмила Тарасенко, редактор выходившей в "машинке" многотиражки "Iнженер-машинобудiвник", позвонила редактору газеты "Комсомолець Запорiжжя" Александру Авраменко с просьбой "пригреть до армии" одного из активных своих помощников. Я ведь с первого курса писал в институтскую газету заметки, посещал литературный кружок при редакции. В итоге совершенно неожиданно попал в тесные стены областной молодежки, чья редакция находилась тогда по адресу ул. Горького, 39 - у трамвайной колеи напротив кафе "Снежинка". Думал ли, что через десятилетие окажусь в штате редакции полноценным сотрудником, что проработаю - день в день - десять лет, что найду здесь любимую жену и друзей, что годы в "КоЗе" станут лучшими в моей жизни?
  Заняли меня ерундой: закрепив за отделом школ, давали вычитывать материалы, использовали в качестве курьера. Времени свободного было много: я сдавал кровь за деньги, разгружал вагоны с тарой на пивзаводе, пил на заработанное вино и пиво с дружками, ходил в "Романтики". Дома, уединившись в маленькой своей комнате, в соответствии с рекомендованным Гришей Гайсинским списком читал книги и учил на память стихи. Отношения с родителями оставались натянутыми, что меня, в общем, устраивало - они не лезли в мои дела, я не озабочивался их болями. В мае из военкомата пришла повестка, призывался я в танковые войска. Гайсинскому, прощаясь с "Романтиками", сказал, что буду в армии писать книгу. Я тогда думал, более легкого занятия не существует, а жизненного опыта у меня - на толстый роман. Гриша ответил серьезно: "Пиши, дело нужное". Провожали меня три-четыре приятеля и родители. Отец обнял, сказав несколько важных слов. Мама молчала и была подчеркнуто холодна. Что творилось внутри неё, я, бестолочь, не догадывался.
  Армия в Союзе формировалась по экстерриториальному принципу, служили порой очень далеко от родного дома. Я попал в ЗакВО - Закавказский военный округ. Полгода учился на механика-водителя средних танков в учебном подразделении на окраине Тбилиси, полтора года отдал линейной части в азербайджанском Кировабаде. В казармах звучала грузинская, молдавская, армянская, азербайджанская, русская, украинская речь. "Коктейль" из призывников разных республик, - один из факторов, прочно цементировавших дружбу народов, реальное, на мой взгляд, достижение советского строя.
  Мне, романтичному, не знавшему жизни городскому мальчишке, армия дала колоссальный разносторонний опыт, оценил который в полной мере, конечно же, значительно позже. А тогда, особенно поначалу, служба давалась тяжело физически и - в большей мере - морально. Первое, что напрягало не только меня, - режим и строгая дисциплина. Подъем в шесть утра, зарядка, учебные занятия, строевая подготовка на раскаленном от солнца плацу, отбой в десять вечера, минимум свободного времени - на гражданке никто из нас так не жил. Недосыпания, большие физические нагрузки (одни кроссы на 5-6 км в противогазах чего стоили), частые наряды (кухня, караульная служба, стояние дневальным "на тумбочке") выматывали непривычные к армейскому ритму юные организмы. У некоторых по телу пошли "долгоиграющие" гниющие язвочки - так, якобы, проявлялась резкая смена климата. Меня телесные болячки не тронули, физические нагрузки особо не изнуряли, зато психологическая ломка была сильнейшая - слишком разительно новая жизнь, уставная и ограниченная, отличалась от безалаберной прежней. Главный армейский принцип - приказы не обсуждаются - входил в сознание тяжело. Беспрекословное подчинение командирам воспринималось как унижение. Офицеры казались все солдафонами, сержанты - служаками, сослуживцы-ровесники - недалекими. Вместе с тем быстро понял: в конкретной жизненной ситуации иной необразованный сельский парень во стократ полезней меня. Что толку от прочитанных на диване книг, если не владеешь лопатой или электросваркой?
  Был, однако, и положительный, вдохновляющий меня фактор - ощущение причастности к общему и важному делу, именуемому защитой Отечества. Когда наша учебная рота шла строевым шагом по плацу, выдавая в сто двадцать глоток чуть переделанную песню из знаменитого фильма "Неуловимые мстители":
  "Если снова над миром грянет гром,
  Небо вспыхнет огнем,
  Вы танкистам шепните -
  Мы на помощь придем",
  я наполнялся гордостью оттого, что являюсь одним из тех, кто сможет защитить страну. Мы ведь все поголовно любили свою советскую родину и готовы были не понарошку за неё умереть.
  Новые впечатления, важные для себя открытия нужно было разделить с кем-то и сохранить. И я писал ночами, в ущерб и без того короткому сну, пространные письма, - друзьям, брату, родителям. Каждому полагалась своя порция информации, не все сообщаемое, например другу, можно было доверить родителям. Понадобилось уехать за тысячи километров от Запорожья, пережить нелегкий внутренний сдвиг, чтобы понять, что значат для меня мама, отец. Только в письмах из армии по-настоящему открылся родителям и их открыл для себя. Приходившие из дома полные любви и советов письма перечитывал и хранил, забыв, что еще недавно воспринимал подобные разговоры как нудные поучения, вообще избегал серьезных бесед с "предками". В поздравительной открытке к 8 Марта написал маме такие слова:
  "Цветы, магазины, все в этот день,
  Все - тебя ради.
  И лишь моя исхудалая тень
  Где-то в Кировабаде.
  Что пожелать? Желаю много,
  А что, выбирай сама.
  У твоего порога
  Все мои закрома".
  Прочитав их, мама расплакалась и простила своего непутевого сына окончательно. Особенно растрогала маму "исхудалая тень", об этом она мне сама рассказывала.
  Служба в армии во многом изменила меня. Научила сдержанности, взвешенности в принятии серьезных решений. Приучила к самоанализу, к мысли, что поступки других важно тоже понимать и анализировать. Проще говоря, юноша повзрослел. Процитирую себя раннего:
  "И вовсе не пропажа это,
  Не жаль минувших этих лет.
  Нет больше мальчика-поэта,
  А есть мужчина и поэт".
  Все этапы армейских настроений-переживаний зафиксированы в многочисленных тогдашних стихотворных набросках. Самый обобщающий, пожалуй, вот этот:
  Иная россыпь дней меня качала,
  Иные ветры мяли волоса.
  Душа металась в поисках причала,
  Душа стонала, и душа кричала,
  Кричала на все сразу голоса.
  Я - растерялся. Я привык к иному.
  Я привык к смеху громкому, простому.
  Я привык к лицам, жарким от восторга,
  К приятным ласкам теплого вина.
  Меня секла казармы тишина!
  Секла по нервам, и секла до боли!
  Секла до плача, до тисков в висках...
  А на руках моих росли мозоли,
  И я не знал, что в этих бугорках
  Рос я - иной! Рос человек работы!
  Рассеивался розовый туман.
  Я шел к себе сквозь судорги и поты
  Как по пустыне долгой караван.
  За два года отправил на родину полторы сотни писем, почти все (специально просил об этом) были сохранены. После армии собрал их, перечитал, и, выстроив некую сюжетную линию, сочинил повесть "Служба", которую отправил в журнал "Юность" и Литературный институт имени Горького. Оба полученных ответа были доброжелательно-отрицательными: "У вас есть способности, но... Совершенствуйтесь, ищите собственный стиль".
  А еще я написал рассказ "Звезды над танком", отразивший случившуюся со мной в СА эволюцию. Герою рассказа Юрке Акимову служба поперек горла. Во время учений его танк глохнет, Юрка с двумя товарищами вынужден провести ночь в холодном танке. Эта ночь становится для него переломной, заставив многое переосмыслить. Мне понадобился год, чтобы выписать эту историю на бумаге. Я гордился собой, считая "Звезды над танком" добротной психологической прозой.
  Рассказ был отправлен в журнал "Советский воин", откуда вскоре пришел ответ с такими словами: "Рассказ подкупает некоторой новизной, если можно так выразиться, необычным поворотом его идейного содержания. Правдиво изложены раздумья молодого солдата о его месте в строю, его армейское возмужание. Будем предлагать к печати...". В конце согревшего душу небольшого письма стояла подпись: редактор журнала по отделу художественной литературы полковник А. Коваль-Волков.
  По поводу первой литературной победы накрыл столик в кафе "Маричка", слывшем пристанищем молодой запорожской богемы. Один мой друг написал тогда на редакционном ответе польстившие мне слова - "Это путь...". Прошло почти сорок лет, а надпись даже не выцвела. Шел месяц за месяцем, а рассказ не печатали. Написал в журнал вежливое письмо, интересуясь, в чем дело. Ответ пришел в день моего рождения. Все тот же полковник А. Коваль-Волков писал совершенно противоположное тому, под чем подписался ранее: "Редколлегия оценила рассказ отрицательно. Главный его недостаток состоит в том, что характеры экипажа танка вы пытаетесь раскрыть на фоне отказа материальной части - это не характерно для художественного произведения. Кроме того, герои рассказа, вольно-невольно, смотрятся несколько негативно. А ведь в традиции нашей печати - воспитывать воинов на положительных героях и примерах".
  Постичь такую метаморфозу в мировоззрении редактора отдела прозы "Советского воина" собственными мозгами я не мог. Мудрый друг, написавший про "путь", разъяснил все за две минуты. Страна гудела от смелости Солженицына, издавшего за бугром свой "Архипелаг". Начинался 1974 год, официальная травля великого диссидента набирала размах. Одновременно закручивались и все идеологические гайки. Появление в такое время пусть слабенького, но все же с "отказом материальной части" рассказа, было попросту невозможно. Тем более на страницах журнала главного политуправления Советской Армии.
  В моей домашней библиотеке хранился маленький нечитанный сборник поэта А. Коваля-Волкова. После этой истории прочел его и с чистой совестью выбросил в мусорное ведро. Стихи были бодренькими, фальшиво-многозначительными. Когда начал работать в газете и мне понадобился псевдоним, недолго думая взял фамилию своего танкиста Акимова. Ею подписывал много лет некоторые свои публикации.
  Но вернусь к службе в "линейке", в азербайджанский Кировабад. Осенью 1971-го обострились отношения между Индией и Пакистаном, окончившиеся непродолжительным военным конфликтом, в котором Пакистан потерпел тяжелое поражение. За несколько месяцев до того индийское правительство подписало договор с СССР о мире, дружбе и стратегическом партнерстве. Иными словами, Советский Союз гарантировал Индии свою военную помощь. Войска ЗакВО, включая нашу танковую дивизию, случись что, были бы привлечены непосредственно. По этому поводу, дабы подготовить личный состав психологически и идейно, во всех ротах были специально проведены политзанятия. Я, помню, настолько проникся ответственностью момента, что даже мечтал о боевых действиях. Хотелось на своем танке приехать и установить мир на полуострове Индостан.
  Герой моей повестушки "Служба" принимает решение остаться в армии офицером. Я же, наоборот, понял: СА не то место, где мне комфортно. Это не мешало, однако, быть патриотом и презирать парней, которые увильнули от службы в армии.
  На таком эмоциональном фоне и пришло письмо от приятеля с вложенной в конверт полосой "Индустриального Запорожья" за 27 октября 1971 года. На четвертой, самой читаемой газетной странице, была большая статья, посвященная деятельности "Романтиков", в числе героев статьи нашел знакомых - Виталия Челышева и Лешу Цветкова. Содержание публикации, озаглавленной "Интеллектуалы" без фундамента", без преувеличения ошарашило. Речь шла о том, что в кафе "Романтики" некоторые молодые люди читают свои стихи. Дело обычное. Только стихи, пропагандируемые там, подчас довольно странные, а нередко и с нехорошим душком. Бывал в кафе и 18-летний начинающий запорожский литератор Саша Гранкин, работник областного архива. Парень выделялся эпатажным поведением, уверенностью в своей поэтической одаренности. Сколотил группу парней и девушек, провозгласив их борцами против кретинизма и мещанства. Для принятия в группу нужно было пройти тест на уровень интеллекта, ответив на ряд вопросов. При этом была установлена такая градация: интеллектуальный уровень дворника, уровень кочегара, уровень продавца, уровень младшего научного сотрудника.
  Еще Гранкин написал "программное произведение" "Замки", где намекал на отсутствие свободы в нашем обществе. Лил воду, как говорили тогда, на мельницу буржуазной пропаганды. Вместо того чтоб искать темы для своего творчества в советской действительности, читал с упоением произведения западных писателей, таких как Камю. Увлечение Альбером Камю авторами статьи трактовалось как позерство, и даже мещанство. Парень также часами слушал передачи радиостанций "Голос Америки", "Би-би-си", "Свобода" и, "отравленный мутными волнами эфира", разглагольствовал публично о преимуществах западного образа жизни. Мечтая "выделиться из толпы", попал в окружение таких же самоуверенных гениев. Плохое влияние на него оказали недоучившиеся студенты Виталий Челышев, сотрудник многотиражки "Комунаровець", и студент первого курса МГУ Виктор Цветков, "которых томила жажда обрести "благодарную аудиторию" в кафе "Романтики". Экзальтированные девицы и некоторые юные зеваки восхищенно слушали унылые стихи Челышева и тоскливые песни Цветкова о неприкаянности лирического героя, который никак не найдет своего места в жизни. Упоминались, в частности, стихотворение Цветкова "Красный трактор", якобы подминающий под себя всех талантливых поэтов, и "пошлый пасквиль" Челышева "Повесть о купце Правдине", в котором события переносились из старины в наше время, и утверждалось, что правды нет.
   Статья была написана грамотно, с пониманием молодежных проблем, с претензией на определенный литературный анализ. Доброжелательно журила выбравших не те ориентиры мальчишек, возомнивших себя писателями, на самом деле погрязших в упадничестве, подражании декадансу.
  Меня, насквозь "советского", публикация, что называется, проняла. В перерывах между чтением пессимистических стишков и выпивкой, в кафе велись разговоры, которые было принято называть антисоветскими. Этого я тоже стерпеть не мог. Возмущенный позицией Цветкова и Челышева, хотел даже написать им что-то вроде такого: "На гражданке ныть и критиковать легко. Идите в армию, послужите, узнайте, каково это - быть защитником Родины. И после этого критикуйте, интеллигенты вшивые. Я, мол, тоже считал себя выше темных трудяг, и только здесь узнал, чего стою на самом деле". Не написал. То ли свободного получаса не выкроил, то ли нужных адресов не нашел, то ли злость ушла.
  Газету спрятал в танковом бардачке, куда никто кроме меня никогда не заглядывал. И неоднократно перечитывал, дискутируя сам с собой, находя новые аргументы в поддержку авторов. "Александр Гранкин... глубоко осознал, что шел по ложному и потому опасному пути, явно заблудился, и теперь, когда по возрасту ему пришла пора служить в армии, он идет туда с желанием изменить себя", - такими словами "Интеллектуалы" без фундамента" заканчивались. Позиция поумневшего Гранкина меня устраивала. Откуда было мне знать, что спустя недолгое время после статьи в "Индустриалке" этот неординарный мальчишка в знак протеста добровольно уйдет из жизни?
  О французском писателе Камю я в свои 21 слышал, но книг его не читал, об экзистенциализме понятия не имел. Так же как не понимал многих других вещей. Того, например, что подобные статейки для упомянутых в них людей, были, без преувеличения, страшней пистолета. Небанальные разговоры на темы "политики", согласно тогдашним пропагандистским штампам, считались антисоветскими, осмысленные стихи - упадническими, небезразличные к непошлой поэзии девушки - экзальтированными. Судьбы тысяч и тысяч попавших под пресс советской идеологии были надломлены, изуродованы, - тут уж как кому повезло.
  Многое не просматривалось из башни стоявшего на длительном хранении среднего танка Т-54. Я вообще не очень задумывался о личном ближайшем будущем. Главным было дождаться дембеля и вернуться к прежней счастливой жизни.
  Отслужив, прочитал Камю, окончил машинститут, получил диплом, отработал три года инженером-конструктором. Мучимый "зудом в пальцах" (желанием писать), резко повернул руль, уйдя корреспондентом в многотиражку "Днепростроевец". Там по-настоящему и ощутил вкус журналистской профессии. Начал сотрудничать с "Комсомольцем Запорiжжя", спустя два года был приглашен в штат. Тогда и пересекся вновь с Челышевым, заведовавшим отделом писем газеты. Общность творческих и жизненных приоритетов стали основой хороших взаимных отношений. В 1983-м, в связи с переходом Виталия в "Индустриальное Запорожье, я принял у него отдел писем.
  В диссидентском формате кафе "Романтики" пребывало не очень долго. После публичного осуждения "интеллектуалов" без фундамента" в главной газете области, рассадник местного вольнодумства превратился в обычную студенческую столовку. За минувшие годы кто только не "квартировал" в здании, сейчас оба этажа популярного когда-то заведения занимает магазин "Мегаполис".
  Уже после армии познакомился с Николаем М., работавшим в начале 70-х прошлого века вторым секретарем запорожского горкома ЛКСМ. Однажды Коля обмолвился, что "Романтики" были созданы с подачи нашего КГБ. Так местным чекистам было проще контролировать настроения, бродившие среди городской интеллигенции, настроенной критически по отношению к советской действительности. Сам Николай присутствовал на каждой встрече в кафе как организатор и информатор понятно какой инстанции. Разговор был с Колей по пьяни, к моменту написания этой главы он умер, так что задать те же вопросы уже "по трезвому" я не мог.
  Авторами "разоблачительной" публикации были реальные лица, скрывшиеся за псевдонимами А. Котов и А. Маячанский. Первый работал в комитете госбезопасности, второй, опытный журналист, вел в "Индустриалке" "нравственную" тематику. После выхода статьи журналист, якобы, обзвонил школы и учреждения, в которых учились и работали "подпольщики" из "Романтиков", с настоятельной просьбой не принимать в отношении ребят карательных мер: статья, дескать, чисто воспитательная. Последствий порядочного, в общем, поступка не знаю, подобные вещи не афишировались. Челышева, во всяком случае, особо не прессовали. Виталий работал в заводской газете до 1972 года, откуда перешел корреспондентом в областную "Комсомолку". На его защиту, правда, встала редактор "Комунаровця" Александра Шепилова, бывшая фронтовичка, член партии, женщина авторитетная и влиятельная.
  Цветков тоже особо не пострадал, по крайней мере, с журфака МГУ Лешу не выгнали. Его дальнейшая судьба характерна для талантливого поэта несоветской ментальности и довольно незаурядна. В 1975-ом эмигрировал, сперва в Италию, потом в Штаты. Стал там доктором философии, издал свои книжки. Долго работал на "Голосе Америке", позже на радиостанции "Свобода" в Мюнхене и Праге под псевдонимом Иван Жуков. С 2007 года живет в США. Андрей Вознесенский назвал Цветкова одним из наиболее интересных поэтов русского зарубежья.
  Мне жаль, что в запорожском его периоде не был с Алексеем достаточно знаком и уж тем более дружен. А вот с младшим братом Цветкова Виктором немало контачил, когда работал в "КоЗе". Классный звукооператор, Витя был своим человеком в тогдашней запорожской музыкальной тусовке, я же отвечал в газете за "музыкальную тему", в силу чего пересекался со многими "лабухами". Внешне (длинные прямые волосы, очки-блюдечки) Витя напоминал Джона Леннона, о чем знал и что ему, безусловно, льстило. С осени 96-го "запорожский Леннон" живет в Израиле.
  Челышев и старший Цветков - друзья по школе и юности. Третьим в их компании был Яков Шубин, тоже знаковый персонаж как для богемного Запорожья 70-90-х прошлого века, так и для меня лично. Натура творческая, Яша писал стихи, несколько раз неудачно поступал на журфак в МГУ. Какое-то время заведовал литчастью областного театра кукол, позже профессионально занялся фотографией. Стал большим Мастером, членом Союзов фотохудожников Украины и России. Я сблизился с ним в начале 80-х: бывал на выставках, в мастерской, случайно встречаясь, подолгу и охотно общался. Мне Шубин был симпатичен. История с "Романтиками" его не просто коснулась, - терзала все последующие годы. Как-то под диктофон в подвале, арендованном для фотолаборатории, расспросил Яшу о "романтических" тех событиях. Шубин много курил, пил бесконечный кофе и подробно - в деталях - рассказывал о том, что я знал и что было для меня внове. Как вызывали в Комитет на воспитательные беседы самых активных посетителей поэтического кафе; как отравился, наглотавшись таблеток, Гранкин; как не раз вправляли мозги лично ему, Шубину, советуя подумать о своем будущем. Я тогда понял: страх, пережитый в кабинетах комитета госбезопасности, не оставил Шубина. Он уверял: за ним по-прежнему кто-то следит, а телефонные разговоры открыто прослушивает. Невероятно жалею, что двухчасовой откровенный наш разговор я однажды случайно стер с ленты.
  Яков Шубин, по Высоцкому, "был чистого слога слуга". С той разницей, что его слогом была фотоживопись. Только это он и умел - делать светлые и печальные снимки. Коллеги по запорожскому фотоклубу чернили его работы, за неучастие в жизни коллектива исключили из своих рядов.
  Он же ни с кем не ссорился, никому не завидовал. Что понимали и принимали не все. Переживал и страдал от непонимания. Неизбывно серьезным человеком с печальными глазами потенциального раввина назвал Яшу приятель-единомышленник. Но тот же приятель, родственник по внутреннему устройству, так обидел, что даже перед уходом из жизни Яков не захотел простить его. В своей статье "Меценатство жлобов" ("Наше время", сентябрь 1998 г.) товарищ, выражая вроде бы сочувствие Шубину, по сути, публично облил грязью. Яков, не преувеличиваю, был растерян и смят. Язвительные "разоблачения" другого автора, сочиненные "по следам" первой статьи и опубликованные в той же "НВ", добили Шубина. Другой бы отмахнулся от плевка и растер. Мнительный Яшка, считавший, что все человечество думает о нем так же плохо, пережил серьезную психологическую травму. След её - в оставленной предсмертной записке. Неспособность этого пятидесятилетнего мужчины сопротивляться давлению жизни была уникальной. Такие не выживают.
   Его известность использовал в 1994-ом тогдашний мэр Запорожья Александр Головко. Идя на очередные выборы, чиновник, дабы получить голоса "электоральной" интеллигенции, клятвенно обещал дать Шубину до конца года двухкомнатное жилье. О квартирно-подвальных мытарствах известного фотохудожника тогда много писали. Можно спорить, должен ли был большой начальник одаривать такой милостью, но, безусловно, дав слово, люди благородные его держат. В душе Якова бесконечно саднила ранка от хитроватой тактики мэра, забывшего свои обещания после переизбрания.
  Популярность и талант Шубина использовали и тогда, когда помогали в конце 97-го организовывать персональную выставку в киевском "Украинском доме". Десятки известнейших в стране людей, побывавших на выставке, оставили в Книге отзывов восхищенные записи, пообещали финансирование некоторых проектов. Но прошли выборы в парламент, тоже очередные, а о Шубине так никто и не вспомнил. Ни один "денежный" человек не позвонил, не предложил хоть чем-то помочь. А Яша ждал.
  В Запорожье, Украине, работы, достойной своего уровня, найти не мог. Ехать в Израиль, где ждали сестра и горячо любимый племянник, боялся. Все последние разговоры были только об этом: здесь просвета не вижу, там себя просто не представляю. Последний свой Новый - 1999-й - год Яша встретил со мной и моей женой в нашей квартире. Мы убеждали: не сгущай краски, талант - он и за границей талант. Но борцом Яков никогда не был. "Вдруг замечаешь немоту вокруг себя, во всей Вселенной" - написал Шубин в одном из своих стихотворений. Когда немота стала неодолимой, выход увиделся в кольце веревочной петли.
  Осталась большая предсмертная записка. Сумбурно-болезненная, вызывающая ком в горле. Обращения к друзьям, родственникам, врагам. Процитирую только несколько строк. "Меня всю жизнь ломали и не могли сломать. А сейчас я под натиском жестокой эпохи, одиночества и отчаянья сломался. Меня обложили здесь - не продохнуть. Я крепился, как мог, но год назад сдали нервы. Я хотел быть нужным в Украине, - ничего не вышло. Я бился в отчаянии, - меня никто не слышал. Чем больше я дарил красоту людям, тем больше меня били. Мои работы - это я всамделишный. Смотрите на них, и я с вами".
  Похоронили художника на Первомайском кладбище в одной могиле с отцом. Тысячи негативов и фотографий, папки с никогда не публиковавшимися стихами сестра Инна увезла в Израиль. Она же в память о брате предложила взять понравившиеся книги из его домашней библиотеки. Я выбрал одну, не самую толстую, - сборник стихов Алексея Цветкова "Состояние сна", изданный в 1981-ом в городе Энн-А́рбор американского штата Мичиган. Под темно-бирюзовой обложкой бегущим мелким почерком в три строки: "Шубину от Цветкова Любого числа Год на выбор".
  Иногда думаю: от чего уберегла меня судьба, отправив в 70-м служить с СА? Если б не армия, ходил бы в "Романтики", познакомился с Сашей Гранкиным, попал бы в поле зрения КГБ. Остался б после этого в институте? Удрал бы на Север за настоящей романтикой? Связал бы жизнь с журналистикой?
  Мои родители лежат тоже на Первомайском, в сотне метрах от Шубина. Бывая у них, обязательно подхожу к Яше. Григорий Гайсинский в начале 90-х организовал поэтический кружок "ДОМ" (Доверие, Общение, Милосердие), из которого выросли многие известные запорожские русскоязычные поэты. Через несколько лет эмигрировал в Израиль, где, по слухам, впал в нищету и умер. Виталий Челышев не сразу, но перебрался в Москву, работает в журнале "Журналист" заместителем редактора, многолетний секретарь Союза журналистов России. О нем я еще не раз вспомню в книге. А в этой главе можно теперь и точку поставить.
  
   Мой комсомол
  
  В первые дни работы в "Комсомольцi Запорiжжя" я получил задание написать о молодежи завода "Запорожкабель". Съездил на предприятие, поговорил с секретарем комитета комсомола Викторией Раскевич, побывал в цехах, пообщался с несколькими рабочими и подготовил стандартный положительный материал. Когда вычитывал отпечатанный машинисткой текст, в мой кабинет вошел незнакомый парень явно начальственного вида. Спросил, давно ли в газете, где работал до этого? Увидев рукопись, взял её, просмотрел, возмущенно хмыкнул и, ни слова не говоря, пошел к редактору.
  Вскоре шеф вызвал меня. Выяснилось, что незнакомый юный начальник - первый секретарь Ленинского РК комсомола Александр Макейкин. Он был по делам в редакции, увидел новичка-журналиста и заглянул к нему. И был возмущен тем, как новичок осветил работу "его комсорга". Оказывается, Раскевич, о которой шла речь, недавно потеряла партийный билет, за что получила выговор "с занесением". Писать о ней после этого положительный материал - неправильно. "Переделай", - дал указание редактор Валерий Каряка. И я, используя те же факты, накропал заметку, критикующую стиль работы комсорга "Запорожкабеля".
  После выхода газеты Вита позвонила: "Ты ж говорил, что будешь хвалить меня". Я честно рассказал о Макейкине, зачитал первый вариант публикации, пообещал искупить вину бутылкой шампанского. Через полгода, найдя повод, написал-таки о заводе положительную статью и выставил бутылку, которую мы с Витой же и распили.
  Первая большая командировка в качестве корреспондента "КоЗы" (совместно с редакционным художником Валентином Дружининым) случилась осенью 1980-го в Орловскую область. Пять лет до этого, в рамках программы развития Нечерноземной зоны РСФСР, запорожский областной комсомол шефствовал над Орловщиной, посылая туда добровольцев-мелиораторов. Мне поручалось рассказать, как живет и работает уехавшая по комсомольским путевкам молодежь, Валик должен был проиллюстрировать текст рисунками. Предполагалось, что привезем позитивный материал пропагандистского плана. Но то, что обнаружилось в Орловской области, в рамки позитива не лезло. Условия быта, работы, заработки, обещанные в Запорожье, не совпадали с реальным положением дел. Энтузиазм добровольцев быстро сменялся унынием, многие уезжали обратно, о чем в рапортах наверх, конечно, не сообщалось. Оргработа Запорожского и Орловского обкомов комсомола была во многом формальной. Количество добровольцев, выезжавших в Нечерноземье из нашей области, не совпадало с количеством прибывавших. По путевкам, которые выдавались парням, почему-то на Орловщину приезжали девушки. Обо всем увиденном мы объективно рассказали: я - словом, Дружинин - карандашом. Петр Положевец, заместитель редактора, прочитал материал и повез его "наверх" согласовывать. Вернувшись из обкома комсомола, сообщил, что печатать статью не будут. Мне лично сказал: "Ты написал правильно, но не то, что нужно обкому".
  Вот так, набивая творческие шишки и синяки, я на практике постигал суть художественного метода под названием социалистический реализм. Применительно к советской печати это значило не концентрироваться на недостатках. Вернее, за плохим видеть хорошее и восхищаться хорошим. Четкая формула - писать, "как нужно обкому", станет удавкой для меня на долгие годы. Да разве для меня одного? Такой была вся тогдашняя журналистика - ни на мысль в сторону от генерального партийного курса.
  Кто-то в заданном направлении гнулся с легкостью, а, может, и с удовольствием. Кто-то наступал на горло собственной песне. Печально-смешная повесть "Компромисс" Сергея Довлатова прекрасно повествует об этом. Талантливейший писатель от безысходности напивался, я же отводил душу, стуча поздними вечерами по клавишам пишмашинки, - размышления над событиями реальной жизни требовали фиксации на бумаге. И хоть "наступать на горло" приходилось не так уж часто, но, цитируя классика советской поэзии, - "всё же, всё же, всё же...". Те давние дневниковые записи помогают сейчас восстанавливать размытые годами события.
  Творческая работа менее всего предполагает общение с чиновничеством. Но, так как запорожская "Комсомолка" была печатным органом областного комитета ЛКСМУ, нельзя было обойтись без контактов с секретарями, завотделами, инструкторами обкома. С ними приходилось утрясать спорные публикации, сверять какие-то данные, определять темы совместных рейдов. Обком находился в "белом доме" на Октябрьской площади (площадь Героев), я ходил туда, если не удавалось решить нужный вопрос по телефону. Обстановка большого административного здания - милиционеры на входе, безликие длинные коридоры, глухие двери многочисленных кабинетов - подавляла, думаю, каждого нормального человека. Меня к тому же тяготила атмосфера казенщины, царившая непосредственно на комсомольском - седьмом - этаже. Юные чиновники носили галстуки и костюмы, в общении были чванливы и подчеркнуто деловиты. Не молодые люди, а манекены! Как это контрастировало с демократичностью нашей редакции, где обычной формой одежды были джинсы и свитера, куда запросто приходила самая разношерстная публика, а в коридоре висели забавные газетные вырезки и стоял теннисный стол.
  С редактором "Комсомольця Запорiжжя" Толей Пивненко, руководителем достаточно либеральным и вместе с тем осторожным, были как-то в общей поездке в Польшу (подробно о двух командировках во Вроцлав расскажу в главе "Мой рок-н-ролл"). Когда самолетом возвращались в Запорожье и уже подлетали, Толя снял джинсы и переоделся в строгий костюм и галстук. Демократизм демократизмом, но одетый не по форме редактор мог быть неправильно понят каким-нибудь случайно встреченным в аэропорту партбоссом. Был случай, когда девушку-журналистку, пришедшую в обком комсомола в джинсах, отчитал один из секретарей: "Не должен сотрудник советской молодежной газеты носить американские джинсы". После чего запретили в чуждых штанах появляться в обкоме. Тупой запрет просуществовал, правда, очень недолго.
  Не моей была атмосфера "белого дома"! Как раз тогда заметил жуткое свойство казенных коридоров и кабинетов: попадая в них, многие люди из другой, неканцелярской, что ли, среды, зажимаются и робеют, чуть ли не становятся ниже ростом. Когда я сам стал обладателем редакционного кабинета, то взял за правило при входе незнакомого человека вставать навстречу из-за стола, снимая этим напряжение, которое мог испытывать посетитель. С подобным поведением партчиновника столкнулся лично всего однажды, оказавшись в кабинете завсектором прессы отдела пропаганды обкома партии Анатолия Алишевского. Для кого-то это, может, и мелочь, для меня же - важный признак интеллигентности. Толя, кстати, недолго проработал в обкоме, вернувшись в газету, откуда "уходил "в партию".
  Некоторые комсомольские начальники запомнились ярко выраженной тягой к вождизму. Как-то на комбинате "Запорожсталь" проходила отчетно-выборная конференция, которую я должен был осветить. Звоню в обком комсомола, уточняю, когда состоится мероприятие, узнаю, что в нем примет участие Анатолий Казачук, новый секретарь по идеологии. Договариваюсь, что по пути на завод обкомовская машина меня захватит. Но в подъехавшей к редакции "Волге" Казачука не оказывается. "Задерживается, - объясняет водитель, - сейчас заберем". Сажусь на переднее сиденье, едем в обком. Выходит Казачук, здоровается, садится на второе сиденье. Едем, общаемся, и уже на территории завода Анатолий бросает шоферу: "Стой". Потом мне: "Давай все-таки поменяемся местами". Выходим, пересаживаемся, двигаем дальше. Про себя недоумеваю: какая разница? В тот же день мне, зеленому, объяснили: начальству положено ехать впереди. Казачук переживал (он ведь недавно при должности и знаком не всем), что меня по ошибке могут принять за него.
  Вскоре случился казус с корреспондентом Колей Белокопытовым, которому при написании заметки понадобилось упомянуть "идеолога". Позвонив лично Казачуку, Коля поинтересовался второй буквой его фамилии - "а" или "о"? Тот ответил, но тут же, возмущенный, связался с редактором: "Почему твои журналисты не знают фамилий секретарей?". Редактор, в свою очередь, вызвал Колю и отчитал. Впредь подобного простодушия в общении с обкомовскими вождями за Колей не замечалось.
  Пару слов еще об одном "лидере областной молодежи" начала 80-х - Володе Рябинкине. В силу того, что свой личный "Жигуль" он держал в гараже рядом с моим домом, знакомы мы были не только по линии комсомола. Общались при встречах запросто, были на "ты". Когда Рябинкина, работавшего в обкоме заведующим отделом, назначили вторым секретарем (секретарей всего было три), он тут же превратился в надменного чинушу, потребовав, чтоб подчиненные обращались к нему на вы. Поскольку я не собирался заискивать, Володя перестал замечать меня у своего гаража. В больших начальниках, к слову, походил Рябинкин не долго, уйдя, по-моему, в милицейские органы. Печально, но манеры комсомольской верхушки успешно перенимались клерками нижних рангов. Не раз наблюдал, как высокомерно вели себя обкомовские инструкторы с рядовыми сельскими или заводскими комсоргами.
  Советская идеологическая машина, обрабатывающая мозги, была продумана и надежна. Малышей в детсадах готовили в октябрята, октябрят - в пионеры. Пионерам внушали: вы - завтрашние комсомольцы. Комсомол считался надежным помощником партии, партия же олицетворяла передовой авангард рабочего класса, крестьянства и интеллигентской прослойки. Октябренок уважал старших и мыл руки перед едой. Пионер - всем ребятам пример, уступал место в транспорте женщинам и пожилым людям. Комсомолец был всегда там, где трудно. "Партия сказала: "Надо!", комсомол ответил: "Есть!", - популярнейший слоган моей молодости. Носитель партийного билета воплощал постулаты "Морального кодекса строителя коммунизма" (брошюрки с таким названием пылились во всех библиотеках).
  Для каждого возраста были придуманы свои лозунги, доходчивые и правильные. Все население СССР в идеологическом экстазе сливалось в единую общность, называемую советским народом. На этих дрожжах росли все, мне это тоже нравилось, я хотел быть пионером, комсомольцем, позднее - членом КПСС.
  Будучи, что называется, активным ребенком, со школьных лет встревал в разного рода общественно-полезную деятельность. Пик моей комсомольской карьеры - член институтского комитета комсомола, отвечающий за стенную печать. Нужно сказать, что в ЗМИ (Запорожском машиностроительном институте), куда поступил в 1967 году, стенгазетам уделялось большое внимание. Длиннющие, в несколько склеенных листов ватмана, они выпускались всеми факультетами регулярно, и у преподавателей и студентов пользовались популярностью. Студенческая жизнь в "машинке" била ключом: я участвовал в самодеятельности, сотрудничал с вузовской многотиражкой, "активничал" в комитете комсомола.
  В те годы в ЗМИ училось немало молодых людей из Польши и некоторых афро-азиатских стран. Всех ребят с желтой и черной кожей скопом называли арабами. Девушек, которые с ними встречались, многие осуждали. Считалось, что "крутить любовь" с "арабом" можно только из корысти. Но была одна пара, не стеснявшаяся демонстрировать свои чувства, - девушка второкурсница и первокурсник "араб" всегда ходили по коридорам, взявшись за руки. И вот эта девушка подала в комитет комсомола заявление с просьбой выдать характеристику для поездки в Польшу по турпутевке БММТ "Спутник". Напомню: бюро международного молодежного туризма "Спутник" ведало дружбой юношей и девушек СССР с ровесниками других стран соцлагеря. Чтобы приобрести путевку, нужно было в числе других документов представить характеристику с места учебы или работы. Утверждалась характеристика на заседании комитета комсомола. И если обычно все сводилось к простой формальности, то в этот раз Витя Клименко, комсорг института, предварительно объяснил, что отпускать за рубеж студентку, имеющую "отношения" с иностранцем, нельзя. Парень, будучи гражданином другой страны, может поехать в Польшу самостоятельно, и если парочка "за бугром" встретится, то неизвестно как поведет себя. Есть предложение не давать девушке положительную характеристику.
  Стали голосовать, я оказался единственным, кто Клименко не поддержал. После чего пригласили студентку, устроив для проформы экзамен на знание истории комсомола и международной обстановки (вдруг в Польше спросят). Понимая, что её откровенно "валят", студентка плакала, обещала "по политике" подтянуться, но старшие товарищи проявили принципиальность и характеристику ей не выдали. Меня же, на том основании, что "недорабатываю со стенгазетами", вскоре вывели из состава комитета комсомола "машинки". То, что комсомол - прежде всего организация идеологическая, я окончательно и четко усвоил, когда работал в молодежной газете.
  Уже упомянутый здесь Анатолий Пивненко (Пивень) стал редактором "Комсомольця Запорiжжя" в конце 1981-го, сменив никакого и трусливого Валеру Каряку. С Пивнем мы проработали восемь лет и почти всегда находили общий язык. Мой ровесник, человек творческий, он ценил такой же азарт в других. Поощрял, например, мою тягу к передвижениям, отпуская даже в неблизкие командировки и экспедиции. С согласия Анатолия как-то пришла идея пройти под парусами отрезок пути "из варяг в греки" по Днепру, Черному морю, Дунаю до болгарской Варны. Научную часть экспедиции брался обеспечить директор краеведческого музея Георгий Шаповалов (Жора охотно помогал мне вести в "КоЗе" краеведческую тематику), снарядить яхты и экипажи обещал спортивный клуб Запорожского трансформаторного завода. Я подготовил необходимую для таких мероприятий "идеологию": в состав экспедиции войдут призеры викторины "Знаешь ли ты Болгарию?", победители проведенного на ЗТЗ конкурса профмастерства, сам поход посвятим приближающемуся 70-летию ВЛКСМ. Обкому комсомола оставалось принять соответствующее постановление и уведомить болгарских коллег о готовящейся экспедиции. Вот здесь все и застопорилось: прямых указаний о содействии журналисту клерки не получили, мои же личные романтические устремления никого не интересовали.
  Такая безынициативность, если указаний о проявлении энтузиазма от начальства не поступало, была вообще характерна для комсомольских функционеров. Не исключаю, что поход на яхтах не был поддержан по той причине, что обком попросту осторожничал: мало ли что случится на водной глади от Запорожья до Болгарии и обратно. "Лучше перебдеть, чем недобдеть", - вечнолюбимый лозунг перестраховщиков и скучных чиновников.
  Знавал я, конечно, и нормальных - простых в общении, самостоятельных в принятии решений - лидеров молодежи. Скажем, с удовольствием вспоминаю ребят из Каменко-Днепровского РК комсомола и Энергодар с его атомной электростанцией. В октябре 1980-го сооружение ЗапАЭС объявили республиканской ударной комсомольской стройкой и наша газета, в соответствии с тогдашней традицией, взяла над объектом шефство. Мне поручили готовить "атомные" спецвыпуски и я пять лет (сначала ежемесячно, потом реже) ездил в Энергодар в командировки. Было потрясающе интересно наблюдать, как среди чахлой зелени и песков вырастают корпуса реакторов, многоэтажки современного молодежного города. Тысячи приехавших по комсомольским путевкам парней и девушек трудились с непоказным энтузиазмом, так же азартно и неформально действовал комсомольский штаб стройки.
  Я приезжал, и "штабные" грузили меня темами публикаций, таща на новый объект, в передовую бригаду бетонщиков или в кабинет волокиты-начальника, которого следовало хорошенечко "пропечатать". Я не кривил душой, когда с пафосом призывал в своих репортажах ехать молодежь на строительство: "Хочешь иметь в жизни свою АЭС?". Тем удивительней были метаморфозы, случавшиеся с моими ровесниками, а то и молодыми людьми младше меня, стоило им попасть в штат городского или областного аппарата комсомола. Вместе с должностью ими быстро приобретались такие "взрослые" качества как осторожность, беспринципность, высокомерие. Повторюсь: не все из работавших "на комсомоле" были такими, но карьерных высот достигали в первую очередь именно приспособленцы и конформисты. Попав в номенклатурную обойму, они успешно переходили на профсоюзную и партийную работу, пристраивались разного уровня руководителями на большие заводы. Эти оборотистые "типа лидеры", в нужное время оказавшиеся возле приватизационного корыта, и стали потом владельцами "заводов, газет, пароходов", банков, прочих контор. Впрочем, об этом уже столько сказано и написано...
  
   Мой рок-н-ролл
  
  Осенью 1984 года в "Комсомольцi Запорiжжя" появилась музыкальная страничка "Ключ-соль". Я, как ведущий странички, понимал: комсомольская газета не может не писать о том, что интересует её молодых читателей. А молодежь уже вовсю "болела" рок-музыкой. Нужно было браться за тему и мне, но как? "Комсомольская правда", на которую ориентировались многие провинциальные журналисты, писала о роке осторожно, избегая явно положительных оценок. С одной стороны - волосатые "металлические" парни с гитарами не вписывались в советскую чистоплюйскую эстраду, с другой - акции "Рок за мир", "Рок против наркомании, СПИДа" и подобные им нужно было поддерживать.
  Газетные материалы на эту тему сопровождались подборками читательских мнений как "за", так и "против" рока. В общем-то, эта позиция была правильной, пусть каждый решает сам, какую музыку выбирать. Тем не менее, обработка мозгов в сторону неприятия чуждой музыки чувствовалась. Популярны были выступления врачей, где они вполне научно доказывали, что тяжелый рок-н-ролл отупляет и вызывает повышенную агрессивность.
   Для налаживания нужных контактов я, с благословения редактора Толи Пивненко, поехал в Москву, где зашел в некоторые издания, пишущие о музыке, в том числе и в "Комсомольскую правду". Журналисты-коллеги подарили список запрещенных советских и зарубежных ансамблей и исполнителей, утвержденный ЦК ВЛКСМ. В перечне были группы "Динамик", "Аквариум", "ДДТ", всего не менее двух десятков. Популярный испанский певец Хулио Иглесиас, например, получил черную метку за то, что негативно отозвался о московской Олимпиаде-80. Привезя список в Запорожье, показал его в обкоме комсомола. Там обрадовались, а бумагу размножили. Имея такую шпаргалку, можно было не бояться идеологических проколов. Только позже понял, какую подножку сам себе подставил. Даже невинные публикации о творчестве неблагонадежных групп снимались в дальнейшем цензором с музыкальной странички.
  Такой штрих: в газетных интервью с комсомольскими функционерами обязательно присутствовал вопрос об отношении к рок-музыке. Помню, как меня забавляло, что, независимо от ранга молодого чиновника, ответы у всех были, по сути, одинаковы: "К року я отношусь спокойно". Блестящая, если вдуматься, по неконкретности формулировка. Разве из неё можно понять, любит человек рок-музыку или нет? Что другое, а держать нос по ветру комсомол, помощник партии, всегда умел. Коль не было четкой идеологической оценки рок-культуры, то и комсомольские руководители реагировали "спокойно".
  В стилях и направлениях рока я разбирался слабо, хвалить же или ругать то, в чем мало смыслю, не в моих правилах. Поэтому важно было собрать вокруг газеты музыкантов, фанатов, просто умных людей, дав возможность им высказаться по любимому предмету. Через год-полтора круг квалифицированно пишущих рокеров стал обширным и пестрым, а музыкальная страничка, как показывали письма и опросы читателей, одной из самых читаемых.
  Леша Снежко был первым, в ком обрел я помощника. Он неплохо знал популярную музыку, имел приличную коллекцию пластинок и литературы, в одном из городских ДК вел дискотеку. К тому же толково выражал свои мысли на бумаге. Целая серия зарисовок о наших и зарубежных группах, напечатанная в "Ключ-соль", его заслуга. Работал Леша электриком на "Запорожстали", успев до этого поучиться в престижном московском вузе. Однажды я был приглашен в редакторский кабинет, где был представлен молодому сотруднику комитета госбезопасности, который, как тогда говорили, курировал областную печать. Речь пошла о "моем" Леше. Оказывается, в бытность столичным студентом Снежко за какой-то проступок исключили из комсомола и даже из института. Какое отношение это ко мне имело? Непосредственное - столь аморального юношу нельзя привлекать к сотрудничеству с молодежной газетой. Леше я сообщил честно о ситуации, сказав, что не хотел бы отказываться от его услуг. Мы придумали псевдоним, и Снежко печатался под ним какое-то время. Пивень, безусловно, все понял, но не дергал меня, поскольку крамольная фамилия не появлялась в газете. Через полгода, на пробу, я опять поставил Лешину фамилию под его текстом. Потом еще и еще раз. Репрессий со стороны "органов" не последовало, и все вошло в цивилизованное русло, когда автор может не прятаться за чужим именем. С Лешей мы хорошо поработали еще с годик. Пока он не женился и не отошел полностью от газеты.
  Весной 85-го в Запорожье приехала "Машина времени". Выпущенная после долгих запретов на сцену, знаменитая рок-группа ездила с концертами по Союзу. Ясно, что и в нашем городе проблем со зрителем у "Машины" не было. Я взял интервью у Андрея Макаревича, написал рецензию на концерт, способную, на мой взгляд, заинтересовать читателей. Андрей пообещал прокомментировать все письма, полученные редакцией. Но ничего из затеи не вышло. Программа, показанная музыкантами во Дворце спорта "Юность", одной из чиновниц облсовпрофа показалась антисоветской. Этого было достаточно, чтоб материал не пошел. Несмотря на то, что никто из хранителей идеологической нравственности его даже не прочитал. Каким образом чиновной даме стало известно о готовящейся публикации, не знаю. Только редактор, ссылаясь на мнение "сверху", зарубил её. Через год, когда "Машина" активно выступала по всей стране, Пивненко, уловив конъюнктуру, сам предложил выдать "антисоветский" текст. Я отказался, - интервью уже устарело.
  Говоря о "Машине времени", здесь будет уместно вспомнить, когда и при каких обстоятельствах впервые услышал группу. Летом 1980-го, будучи на Алтае, побывал на Телецком озере. К его чаше с голубой студеной водой спустились с гор, полные впечатлений от недельного нелегкого перехода. Небольшой теплоход "Пионер Алтая" под гитару и песни перевез туристскую братию на другой конец водоема к знаменитой на всю страну турбазе "Золотое озеро". Здесь были домики-теремки, киоски с сувенирами, благоустроенный быт с душевыми и столовой, и даже ночной бар. Одичав в горах без цивилизации, но крепко сдружившись, последний вечер на берегу озера наша тургруппа решила провести в вышеозначенном алкогольном заведении.
  Баром оказалась небольшая постройка среди деревьев, сбитая из бревен под алтайскую юрту. Проникновение в неё было обставлено довольно таинственно: на стук в дверь вышел бородатый нерусский парень и, окинув нас взглядом, по одному впустил внутрь. В доме все выглядело традиционно: полумрак, стойка, столики, кроме, разве что, нескольких медвежьих шкур на полу и стенах. Посетителей других не было. Нам же выдали по сто грамм коньяка, конфете и стакану томатного сока. Стоил сей джентльменский набор пять рублей с носа, - сумма тогда немалая. А потом включился магнитофон. И раздались песни, которых я до этого слыхом не слыхивал: "Синяя птица", "Поворот", другие, сегодня уже классические. Звучала музыка "Машины времени". Скандальная слава об этой группе катилась по Союзу Советов, сам Виктор Астафьев со страниц "Комсомолки" заклеймил её за бездуховность и упадничество. Статью писателя я читал, песни же "Машины" слышал впервые. Помню потрясение ребят-москвичей: ночью, в глухой алтайской тайге услышать то, что даже в столице запрещено! Парни-армяне, хозяева заведения, дали понять, что этим и объясняется их осторожность и завышенная стоимость напитков: за риск, мол, надо платить.
  Вернусь к главному. Практика согласования острых и неоднозначных материалов была нормой, редакторы газет не могли пукнуть, не обсудив качества выхлопа с начальством. Главные партийные газеты ("Индустриальное Запорожье", "Запорiзька правда") свои действия согласовывали с обкомом Компартии Украины, "Комсомолка" - с вождями из обкома ЛКСМУ.
  Перестроечный ветер уже вовсю свистел по Союзу, но до нашего города его порывы долго не доходили. Сопротивление времени ощущалось по-разному, в том числе во взглядах на рок-культуру как на идеологическую диверсию Запада. Когда после выступлений в "Юности" некоторых популярных рок-групп "Ключ-соль" заговорил, ссылаясь на опыт Москвы и Ленинграда, об устройстве на концертах "стоячих" партеров, реакция со стороны "ответственных лиц" была отрицательной: руководители Дворца спорта, горотдела милиции, пожарной охраны в один голос заявили - небезопасно и технически сложно. Как мог, полемизировал с ними через газету. Так что тешу себя надеждой, что приложил руку к просвещению и воспитанию местных рок-фанов, к постепенному созданию в Запорожье атмосферы терпимости к "не нашей" музыке.
  Теперь о том, как создавался, да так и не родился городской рок-клуб. Призыв к объединению всех любителей рока был брошен в массы в одном из первых выпусков "Ключ-соль". Хотелось помочь музыкантам легализоваться, пробиться через официальное неприятие "металла", поддержать подростков, стремившихся заниматься этим направлением в музыке. Увы, на выступление газеты внимания не обратили. Только через два года обком комсомола начал что-то предпринимать. Долго пытались найти помещение, где рокеры могли бы общаться, репетировать, выступать. Среди вариантов были дворцы и дома культуры, заброшенное здание мебельного магазина на Малом рынке, позже переданное Запорожской епархии.
  Второй долго обсуждаемый вопрос - покупка инструментов. Деньги на них то появлялись, то исчезали, однако ничего так и не купили. Так же как в итоге не нашлось помещения. Многотрудные усилия по объединению рокеров и не могли в то время завершиться чем-то конкретным. Ведь, несмотря на кажущееся взаимопонимание между рок-музыкантами и руководителями официальной культуры, настороженность чиновников была очень велика. Рок-тусовки, говоря сегодняшним языком, для них были адекватны мелкому, если не крупному, хулиганству.
  Я тогда, помню, недоумевал: собираются вместе (и не раз!) представители партии, комсомола, профсоюза, управления культуры, что-то обсуждают, принимают решения, а толку - ноль. На одной из таких встреч в жэковском подвале, где я присутствовал в силу газетной необходимости, заметил мужчину, который сидел в темном отдаленном углу, в разговор не встревал, а внимательно слушал и что-то записывал. Я узнал Евгения Карташова, только назначенного на должность заведующего отделом пропаганды и агитации обкома партии, когда он, уходя тихо и незаметно, проходил мимо. Чиновник пришел к рокерам, чтоб послушать их и понять для себя, что за зверь такой - пресловутая "тяжелая" музыка. В тот момент я зауважал будущего дважды губернатора области и дважды запорожского мэра.
  Волокита с рок-клубом длилась несколько лет. Пока железный занавес между нашей страной и странами цивилизованными не рухнул окончательно. Когда появилась возможность беспрепятственно слушать и играть любую музыку, нужда в формальном объединении городских рокеров просто отпала.
  В силу тогдашних правил ни одно массовое молодежное зрелище не обходилось без участия обкома комсомола. Но это не значит, что в обкоме работали сплошь думающие и прогрессивные молодые люди. Как уже говорил, бюрократов, карьеристов, попросту трусов, предпочитающих не иметь собственного мнения, дабы не натворить ошибок, в обкоме хватало. Рок-движение в Запорожье держалось на кучке энтузиастов, двое-трое из которых волею случая были работниками областного комитета ЛКСМ Украины. В этом смысле показательна история первого (и единственного) фестиваля рок-музыки. Выдающееся по местным меркам событие произошло в мае 1987 года. На приглашение, опубликованное в "Ключ-соль", принять участие в фестивале поступили заявки от 44 коллективов области. Солидные парни из известной запорожской группы "Квантум сатис", пришедшие на прослушивание, сказали членам оргкомитета, что ждали этого события пятнадцать лет. Уровень большинства оказался невысоким (странно, если б было наоборот). После прослушивания (отсеялись самодеятельные музыканты из техникумов, профтехучилищ, школ, заводские группы) право выступать перед зрителями получили 15 команд и один индивидуальный исполнитель - Алексей Михайличенко.
  Проходил фестиваль под модным тогда девизом "Рок - за мир". Несмотря на заданность темы, во избежание вольнодумства тексты песен в обкоме предварительно просмотрели и утвердили. Прошла цензуру даже эмблема фестиваля. Отбросив интересные в художественном смысле решения, остановились на самом скучном, но без двусмысленных "абстракций", варианте - изображении обычной гитары. Готовя мероприятие, серьезно обсуждали, приглашать ли милицию для обеспечения порядка. Неуправляемые пацаны, заведенные рок-музыкой, могли наломать дров. Но и обилие людей в форме могло спровоцировать конфликты. Решение было принято мужественное, от милиции вообще отказались.
  Рок-фестиваль проходил три дня в помещении Дома культуры имени Жданова (сейчас ДК ЗАЗ). Думаю, никогда прежде столько пестрой молодой публики, длинноволосой и джинсовой, здесь не бывало. Обошлось без "милицейских" эксцессов. Правда, когда на одном из концертов поклонники чересчур громкого "Фаэтона" стали реветь и свистеть, я малость заволновался. Подростки насвистелись и успокоились, а ведь случись малейшая заварушка, рок-движение в городе было бы мгновенно прихлопнуто. Виктор Огий, тогдашний второй секретарь обкома комсомола, понимал, чем рискует. Именно поэтому не пришел, хотя и должен был в жюри председательствовать.
  Лучшей роковой группой признали "Трою", она заметно выделялась на фестивале. Было еще нескольких очевидных лидеров, из которых предполагалось сформировать ядро рок-клуба. И хотя клуб существовал только на бумаге, в Запорожье, а потом и в Бердянске удалось провести еще несколько мероприятий, пропагандирующих heavy meta l - тяжёлый металл.
  Незадолго до фестиваля я с небольшой группой журналистов "Комсомольця Запорiжжя" приехал из Вроцлава, мы там были больше недели по приглашению местной молодежной газеты "Иглица". Редактор "Иглицы", обаятельный и усатый Марек Копыла, понимая, что хлеб газетчика - личные впечатления, предложил интересную программу, ничем, впрочем, не ограничивая нашей свободы. Мы общались с местной богемой - художниками, фотографами, музыкантами, посещали государственные и частные мероприятия, побывали в гостях у фермера, пили крепкую "выборову" с раскрепощенными, не похожими на советских, молодежными функционерами. Многое, конечно, было в диковинку: католические монашенки на улицах, листовки еще оппозиционной, но действующей открыто, "Солидарности", обилие мелких "шопов", забитых мануфактурой. Можно было зайти в любой книжный и размножить на ксероксе нужный тебе документ. В стране, из которой я приехал, за ксерокс тогда могли посадить в тюрьму.
  По-хорошему поразил и широко разрекламированный, абсолютно не подцензурный молодежный фестиваль популярной музыки. После одного из концертов его участникам разрешили остаться в клубе, дали набор инструментов - самовыражайтесь сколько хотите. До трех утра продолжался "вечер отдыха молодежи", как принято говорить у нас. После чего все спокойно разошлись по домам. О том, как грамотно и умно, с полным доверием к подросткам работают в Польше, с удовольствием рассказал у себя в газете. В Запорожье при подготовке подобных мероприятий все происходило с точностью до наоборот.
  Майский фестиваль 87-го дал серьезный толчок развитию рок-движения в области. В июле в ДК "Титан" прошли концерты групп "Троя" (театр кукол), "Фаэтон" (ДК железнодорожников), "Берег" и "Раунд" (театр им. Щорса). Настоящим событием для молодежи стали октябрьские совместные выступления "Трои", "Музтреста" (запорожское музучилище), вроцлавского "Винцента" и днепропетровских музыкантов в "стройке" (ДК строителей треста "Запорожстрой").
  В ноябре не совсем удачно в ДК "Октябрьский" (ДК "Днепроспецсталь") прошел "музыкальный ринг", задуманный как диалог с любителями и противниками "металла". Подростков, желающих послушать запорожские группы "Берег" и "Фаэтон", пришло столько, что усиленный наряд милиции едва спас стеклянные двери Дворца от разрушения. Пацаны и девчонки в зале вели себя шумно, что дало повод администрации отказать в проведении следующего "ринга". Спустя три месяца, в феврале 88-го, в "Титане" без сучка и задоринки, вопреки прогнозам осторожной милиции, прошел фестиваль электроакустической музыки, гостем которого была уже довольно известная украинская панк-команда "ВВ" - "Вопли Видоплясова".
  Памятен тот февраль и гастролями в "Юности" московской группы "Черный кофе". Милиция по привычке запрещала танцевать в партере, зажигать свечи, дарить цветы музыкантам. У фанатов изымали "металлическую" атрибутику: перчатки с шипами, цепи - по 5-8 кг "железа" на каждом концерте. У двоих нетрезвых ПТУшников нашли сетку с 8 бутылками пива. Всего было зафиксировано 82 серьезных правонарушения.
  После такого "кофе" в редакцию пошли письма и телефонные звонки. Одни, потрясенные бескультурьем фанатов, концерты в "Юности" называли "пеклом и безобразием", другие возмущались обилием милиции, объясняя, что для рок-концертов возбужденное поведение зрителей - норма. Я в "Ключ-соль" сводил противоположные мнения, рассказывая об опыте Польши, где рок воспринимали не как засланную американцами идеологическую страшилку, а как музыкальный жанр со своими характерными особенностями.
  В мае 1988-го, будучи опять "по журналистской надобности" во Вроцлаве, присутствовал на финале очередного всепольского фестиваля поп-музыки. Два вечера по три часа звучал рок. Громко, как и положено на таких концертах. Зал аплодировал и свистел, люди раскачивались в такт музыке, выбрасывали вперед руки с растопыренными "козой" пальцами. Но все было настолько в границах, настолько эмоционально естественно, что не вызывало никакого протеста. Слушали ведь рок, а не симфоническую музыку. "Что тебя удивляет? - спросил меня Марек Копыла, редактор "Иглицы". - У нас же рок везде звучит, наелись его давно и наслушались. Зачем же с ума сходить на концертах?"
  Тогда во Вроцлаве, кстати, с огромным успехом выступила запорожская "Троя". Это был первый за всю историю фестиваля представитель Советского Союза. Во время репетиции в зале собралось много музыкантов, был даже Кшиштоф Кравчик, отец польского рока. Наших парней закидали вопросами: "Неужели вы действительно из Союза?". Долго не верили, что это их собственная музыка, что играют рок уже много лет. После возвращения в Запорожье "Трою" пригласили в штат филармонии, и через какое-то время послали с выступлениями в Гуляйпольский район. Так вот, в райцентре завотделом культуры, некто В. Шингур, выступать рокерам запретил, ссылаясь на то, что молодежь Гуляйполя плохо ведет себя на таких концертах.
  В этом месте сменю пластинку и расскажу вот о чем. Страничка "Ключ- соль" не замыкалась только на роке. Писали мы о попсе, авторской песне, классической музыке. Популяризации последней я придавал большое значение, и помогала мне в этом выпускница киевской консерватории, симпатичная умница Валентина Морозова, появившаяся в Запорожье в 1986-ом. Была Валя лектором-музыковедом, худруком областной филармонии, куда её мужа Славу Редю, окончившего ту же столичную консу, распределили дирижером симфонического оркестра. Кроме регулярного писания колонок в "Ключ-соль" (рассказы о композиторах, исполнителях, "биографии" музыкальных инструментов, анонсы симфонических концертов), Валя создала и сама вела в филармонии цикл лекций, знакомящий школьников с классической музыкой, преподавала "теорию" в музучилище. Таща слушателей в прямом смысле за уши в филармонию, не стеснялась ходить по редакциям, раздавая пригласительные билеты на выступления оркестра, руководил которым её не менее талантливый муж. Занимаясь самообразованием, я многие годы посещал существовавшие в Запорожье "очаги культуры", включая такие как кинотеатр документального кино "Хроника", искусствоведческий лекторий при Доме политпросвета, с удовольствием слушал "в Глинке" "симфонии". И помню, что на некоторых концертах людей в зале было куда меньше, чем музыкантов на сцене. Не любили в городе сталеваров и энергетиков серьезную музыку! С приходом в филармонию нового музыковеда-худрука и нового дирижера появились новые формы работы. Горожан постепенно и увлекательно в нужном направлении просвещали: дирижер с оркестром готовил программы, состоящие из популярных классических произведений, худрук "заманивала" в зал студентов, интеллигенцию, пролетариев - писала в газеты, выступала на телевидении, вела симфонические концерты. И народ пошел в филармонию, более того, ходить на симфонические концерты стало престижно и модно. По сути два человека осуществили в городе настоящую культурную революцию!
  Прошли годы, Вячеслав Редя давно является главным дирижером Запорожского академического симфонического оркестра, стал народным артистом Украины. Валентина Редя (Морозова) - доктор искусствоведения, профессор Национальной музыкальной академии Украины имени Чайковского. И пусть пути супругов разошлись и живут они в разных городах, но уже давно практически все концерты нашего симфонического проходят при полных залах. Потому что появился свой зритель, потому что выросли и пришли к музыке дети и внуки тех, кого в свое время приобщили к классике Валя и Слава. Такая вот иллюстрация к вопросу о роли личности в истории конкретного провинциального мегаполиса. Но вернемся все-таки к рок-н-роллу.
  История запорожской музыки отмечена и таким событием, как Бердянское рок-поп-шоу, проходившее с 31 июля по 7 августа 1988 года в летнем театре "Дружба". Надо отдать должное горкому комсомола, потратившему полгода на организацию масштабной затеи. Бердянск собрал тогда 24 коллектива из 12 городов, в том числе из Львова, Калуги, Москвы, Ленинграда, Риги. Тему музыкантам дали "Я - гражданин". От жюри отказались, вместо него социолог проводил опрос слушателей и вывешивал листок "Ваше мнение". Реакция на фестиваль была ожидаемой: у одних он вызвал бурю восторга, других шокировал громом рока, дежурством пожарных машин и "скорой помощи" возле театра, прямолинейностью текстов песен, максимализмом критики прошлого и настоящего, необычностью одежды многих участников.
  Вызвал фестиваль недовольство и местных партийных бонз, в результате чего в "Индустриалке" появилась статья с "критикой недостатков" мероприятия. В ней, в частности, отмечалось: так как горком комсомола не провел ознакомительного концерта и не проверил тщательно тексты, некоторые группы озвучили со сцены похабщину и даже антисоветчину. Отозвался на событие и "Комсомолець Запорiжжя". Чтобы читатель ощутил дух того времени, приведу цитату из публикации, посвященной рок-фестивалю. Напомню только, что до осени 1990-го "КоЗа" (нынешний "МИГ") выходила на украинском.
  "Скажемо головне: бердянський фестиваль пройшов пiд знаком соцiальної i полiтичної спрямованостi. Цe - вiяння часу i перебудови. Iнша рiч, що не всi групи йдуть однакoвим шляхом, не у всiх на творчих прапорах написанi однаковi лозунги. Безперечно й iнше: антирадянських настроїв, як це могло комусь здатися, на фестивалi не було. Була смiлива сатира, пiдначка, вихватки, що багатьох шокували. Була неприкрита правда в очi. До котрої звикли вже у газетах. Коли ж вголос i на весь зал - нi. Лише один приклад. "Дети лейтенанта Шмидта" (Калуга) проголосили зi сцени: "Мы вам споем про власть Советов, дай бог, не попадем в тайгу за это". Музиканти визначили реальне явище життя, i це викликало рiзку критику. Можна назвати почуте правдою, а можна - антирадянщиною. Рiзниця суттєва. В нiй, мiж iншим, оцiнка i всього фестивалю. На жаль, ми не згущуємо фарби. Завiдуючий вiддiлом культури мiськвиконкому О.М.Коломоєць на зауваження членiв оргкомiтету, що "Дiти" спiвають в межах, дозволених Конституцiєю, сказав приблизно слiдуюче: "Якщо робити все за Конституцiєю, ми бо зна до чого дiйдемо". Рiзне показав фестиваль. Були групи, у чиїх виступaх виявились релiгiйнi мотиви. Чи можна безапеляцiйно проголошувати такий пошук помилковим? Адже це вiдповiдає духовним запитам частки молодi, отже заслуговує на увагу. А за релiгiйним налiтом звучить проповiдь добра i людяностi, найгуманнiших рис соцiалiстичного суспiльства".
  Команда "отреагировать на Бердянск" поступила в обком комсомола из обкома партии. А так как собственных мыслей по любой острой теме юные вожди не имели, писать за них пришлось мне. Поэтому под материалом две подписи - заведующей отделом пропаганды обкома комсомола Тани Новицкой и моя, автора. Таня была типичным идеологом-демагогом, при обсуждении острых вопросов всегда осторожничала, подстраивая свои оценки под "мнение партии". В этот раз завотделом статью прочитала, вычеркнула места, по её мнению идейно незрелые, и разрешила печатать. Выходило, что я, журналист, как бы только записал официальную точку зрения на события в Бердянске. Случаи, когда фамилии партийных или комсомольских функционеров, не приложивших и пальца к тексту, появлялись рядом с фамилией журналиста, были постоянной газетной практикой. При этом гонорары за публикации товарищи из обкома получать не стеснялись.
  Перечитываю давние вырезки "Ключ-соль" и диву даюсь. Неужели так было? Неужели по ТАКИМ поводам ломали копья и судьбы? Ведь рок-н-ролл - только одна из красок в палитре музыкальной культуры. Что за власть диковинная была, не допускавшая новых звуков, кинокартин, живописных полотен, авангардных спектаклей? А власть была, кто не помнит уже, советская. Сейчас смешно вспоминать, как перестраховывались в обкоме по каждому нестандартному поводу. Тогда же излишняя осторожность партийно-комсомольских чиновников вызывала во мне протест, иногда граничивший с яростью. Строчка Павла Когана "я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал", - про меня.
  
   Мой КГБ
  
  
  Мне было больше 30-ти, когда из многотиражки пришел в "Комсомолець Запорiжжя". Несмотря на приличный возраст, житейской мудростью - умением интриговать, просчитывать ходы оппонентов, не высовываться с собственным мнением - не обладал. Через месяц после моего прихода редактора газеты уволили. За пьянство, махинации с деньгами и идеологические просчеты. На его место пришел Валера Каряка, до этого редактировавший одну из захолустных районок. Все знали, что из провинции Каряку вытащил его односельчанин Похвальский, добравшийся к тому времени до влиятельного поста в обкоме партии. Каряка был бездарен и осторожен. Редакторская стратегия, в его понимании, заключалась в умении угождать обкомовскому начальству. Любую мало-мальски острую публикацию он навечно отправлял в нижний ящик своего стола со словами "нэхай полэжить". Увидев в моем кабинете стенгазету "Орисель" (отдел рабочей и сельской молодежи), которую я выпустил хохмы ради, Каряка заставил её убрать.
  Изредка Валера сочинял (этого требовала должность) передовицы, складывая их, как из кубиков, из чужих публикаций. В его "шедеврах" я обнаруживал целые абзацы, заимствованные из моих, уже опубликованных, материалов. Когда Каряку через несколько месяцев убрали, секретарша Наташа выгребла из стола кипу похороненных им статей, из которых я, на вечную память, выбрал штук пять своих.
  Однажды я встретил сокурсника, работавшего (о своей должности он не распространялся) в Комитете госбезопасности. В разговоре за пивом поведал ему о своем бездарном начальнике. Сокурсник воспринял услышанное сочувственно, сказав, что "такие" компрометируют комсомольскую прессу. Через пару дней он свел меня с молодым кагэбистом Сашей, который о Каряке уже расспросил подробно. "Мы поможем очистить редакцию от него", - пообещал Саша, попросив все рассказанное изложить на бумаге.
  О Комитете госбезопасности я тогда толком не знал ничего. Как это не удивительно при моем контактном, прямом и нетрусливом характере. Никто меня никогда не стращал "мерами" за рассказанный о Брежневе анекдот, ни в институте, ни в армии, ни на заводе не вербовал в стукачи. Отец одного из институтских приятелей был полковником КГБ, но этот факт сыграл свою роль лишь однажды. Когда я попросил приятеля раздобыть через отца пару пригласительных в театр, полковник передал пачку контрамарок, позволявших без проблем посещать любые культурные мероприятия. Благодаря этой пачке я несколько лет бесплатно ходил на симфонические концерты в филармонию и на спектакли гастролировавших в городе театров.
  Интерес к неизведанному во мне был всегда. Поэтому предложение Саши вызвало здоровый азарт: появлялась возможность непосредственного общения с людьми из КГБ. Я не очень-то верил в страхи, коими народ окружал эту таинственную организацию. Трижды встречался с Сашей "по вопросу Каряки", каждый раз он просил меня излагать рассказанное на бумаге. Я понимал: ему важно иметь письменное подтверждение наших контактов, но меня это не смущало. О негативном отношении к Каряке я везде открыто высказывался. Моя роль в газете была тогда слишком мелкой, против откровенно слабого редактора восстали редакционные "долгожители", которые и добились в итоге его увольнения. Не знаю, повлияли ли мои бумажки на результат, но про себя я с удовольствием думал, что тоже приложил руку к избавлению от начальника-дурака. Понятно, что никогда никому о "руке КГБ" в этом деле я не обмолвился.
  Я знал, что контакты с Сашей не будут прерваны, и ждал с интересом, как и что мне теперь предложат. Нужно сказать, Саша был мой ровесник, вел себя в общении откровенно и просто. "Да, - говорил он, - я тоже думал, что КГБ - страшная карательная машина. Но все это ушло вместе со Сталиным, сейчас у нас работают другие люди, и другими методами. Многое изменилось, я это вижу. Никто никого зря не преследует и не сажает. Перед нами ставят другие задачи. Делается все, чтобы вернуть доверие людей. Сам видишь, сколько приложили усилий для создания нормальной атмосферы в вашей редакции". Он говорил азбучные истины о противостоянии СССР и Америки, о том, что если не будем защищаться, капитализм разрушит нашу систему, вон как окружен Союз военными базами. Все это я читал в газетах, но Саша приводил свои примеры и доводы, и у меня не было оснований усомниться в их правильности. Воспитанный на хорошей советской литературе, я верил в социализм и "чистил" себя "под Лениным".
  Не помню, какими словами мне было предложено начать сотрудничать. Скорей всего, Саша нашел какие-то "идейные" аргументы. Но оскорбительных предложений, вроде вульгарного доносительства на коллег, не было. Мои убеждения не шли вразрез с тем, что проповедовал этот опер. А поиграть с КГБ "в разведчиков" было заманчиво. Я написал "заявление" о том, что согласен сообщать определенную информацию, и, по просьбе Саши, выбрал себе псевдоним, которым в дальнейшем подписывал свои немногочисленные "донесения": Олейник - фамилия одного из моих школьных приятелей.
  Саша беспокоил меня не чаще одного раза в месяц. Звонил, предлагал встретиться. То в какой-то пустой квартире; то в доме пенсионера, бывшего сотрудника органов; то в подвальном помещении районной библиотеки. Мне было лестно узнавать конспиративные адреса, чувствовать приобщенность к некой масонской ложе. Саша расспрашивал о делах в редакции, интересовался моей журналистской работой, - обычный, ни для кого не опасный треп, я мог бы такой вести с любым из друзей. Это усиливало мою уверенность в том, что никакой охоты на ведьм нет. Так, профилактическая работа. Проверка лояльности журналистов. Да и что антисоветского могло вызреть в газете, где каждое слово фильтровалось "смотрящими" из обкомов комсомола и партии?
  Все рассказанное я коротко фиксировал на бумаге, прекрасно понимая, что этими записками Саша не только отчитывается перед своими начальниками, но и все крепче повязывает меня с Комитетом. Понимал и то, что я не единственный у Саши осведомитель, что он встречается и с другими на этих же конспиративных квартирах. Думаю, их донесения тоже не содержали никакой крамолы. Просто КГБ держал руку на пульсе, чтоб вовремя пресечь проявления инакомыслия, если таковые вдруг обнаружатся. У меня было полное ощущение того, что Саша зря тратит на меня время, для Комитета я был абсолютно бесполезен, а мои донесения безвредны и ни для кого не опасны.
  С Сашей у меня установились хорошие товарищеские отношения. Меньше всего я видел в нем провокатора, просто работали мы с ним в разных идеологических ведомствах. Я в газете, он в Комитете госбезопасности. Мы говорили о Пастернаке, Тарковском, Саша соглашался, что нельзя "обрезать" его фильмы. Откровенно говорили о Брежневе, его дряхлости и старческом маразме. Это была тогда самая расхожая политическая тема и Сашу "брежневщина" возмущала, как и меня. Мы спорили о том, можно ли запрещать Солженицына, не давая самостоятельно прочесть его книги. Саша дал мне почитать изданную АПН книгу Решетовской, первой жены Солженицына, дал на пару дней самиздатовский том "Гулага". Одним словом, он не был зашоренным демагогом, и я склонен был верить, что в Комитете другие люди решают действительно другие задачи. Я не знал противоположных примеров, в моем близком и дальнем окружении не было ни одного по-настоящему недовольного правящей властью.
  Через два года корреспондентства в отделе рабочей и сельской молодежи я стал заведующим отделом писем редакции. Одной из "обязаловок" зава было ежемесячное составление для обкома партии справок о "качестве" приходящей в газету почты. Требовалось указывать, сколько писем, какой тематики приходило от сельской молодежи, рабочей, студенческой. Сколько и по каким проблемам поступало жалоб. Первое время я добросовестно анализировал почту и составлял справки, но, увидев, что эта ерунда никому не нужна, стал цифры вписывать "с потолка", потом начал сочинять справки с интервалами в два-три месяца, потом совсем перестал. На отсутствие столь важных бумаг никто ни разу, а я семь лет руководил работой отдела, не среагировал.
  Наиболее "опасную" для власти корреспонденцию я показывал (это входило в должностные обязанности) Саше, который, я уже знал, курировал от КГБ областные газеты, радио и ТВ. Не помню ни одного письма, даже анонимного, где бы всерьез ругалась советская власть или её руководящие представители. Не знаю, какое инакомыслие царило в мозгах жителей других городов Союза, но в Запорожье, утверждаю с полной уверенностью, с 1983-го по 1990-й год почта областной молодежной газеты не принесла ни одного по-настоящему "диссидентского" послания.
  Однажды, к тому времени мы общались уже года два-три, Саша протянул мне конверт с деньгами. Я отказался, даже не прикоснувшись к конверту. "А подарок от меня примешь?" "Подарок - другое дело". Я был уже женат, и вскоре Саша преподнес красивый деревянный подсвечник, по-дружески посоветовав чаще ужинать с женой при свечах. Во второй раз он вручил мне букинистическое издание какой-то книги Генрика Сенкевича, причем только один из двух томов. В третий раз подарил фотоэкспонометр "Ленинград", стоивший довольно дорого - 60 рублей.
  Экспонометр, вещь действительно нужную, я много лет брал во все свои экспедиции. Неполного и потому бесполезного Сенкевича через пару лет отнес в книжный магазин, где продал рублей за 15. А подсвечник от КГБ и поныне стоит на книжной полке в моей квартире. Сколько было денег в предложенном тогда Сашей конверте, так и не знаю.
  Самое серьезное поручение Комитета связано с Натальей Коробовой, красивой женщиной и хорошей художницей. Познакомились мы еще в 1967-м через товарища-однокурсника, у которого с ней был роман. Я бывал в Наташиной мастерской, квартире, знал её отца, тоже художника, мы пили вино в общих компаниях. В 1971 году репродукцию её работы "Автопортрет с яблоком" опубликовал журнал "Юность", что сделало Наташу знаменитой в среде запорожской богемы. Кто-то из друзей цветную журнальную картинку прислал мне в Кировабад. Я хранил её вместе с десятком "довоенных" фотографий в танке в потайном месте, и очень часто, забравшись в кабину, рассматривал, вспоминал "гражданку" и давал себе слово после армии начать новую жизнь. Репродукция из "Юности" (на темном фоне девушка в красном платье держит на ладони красное яблоко), до сих пор хранящаяся в домашнем архиве, - одно из светлых пятнышек самого трудного периода моей службы.
  Коробовы были из тех талантливых самодостаточных творцов, которых официальный Союз художников не любил именно потому, что они талантливы, самодостаточны, а, значит, и независимы. У обоих в жизни было немало сложных моментов. Владимира Коробова, например, исключали из партии (КПСС, разумеется), Наташу 15 лет "не пускали" в Союз художников СССР. Но дочь и отец всегда оставались порядочными людьми, с собственной творческой манерой, не всегда вписывавшейся в каноны соцреализма. Такими, в первую очередь, интересовался Комитет государственной безопасности. Но в те годы я не знал этого.
  Когда Саша спросил, знаком ли я с художницей Коробовой, я похвастал, что знаком хорошо и давно. Тогда Саша сообщил, что Наталья недавно побывала в Америке, где живет её двоюродная сестра. Коль я старый знакомый, то, наверняка, могу выяснить, с кем Коробова в Штатах встречалась, о чем говорила, какие привезла впечатления? Тут мне, помню, стало не по себе, я осознал мгновенно, что подошел к краю, после которого слова совесть и подлость становятся синонимами. Но повода отказать Саше у меня не было, сам признался в давнем знакомстве с Коробовой.
  Из ситуации вышел я таким образом. Напросившись в гости к Наташе, побывал у неё в квартире и мастерской, расспросил о жизни и творчестве, о том, что видела в США. И написал очерк, в котором рассказал, как пришла к живописи, как появился "Автопортрет с яблоком", как не допускал её работы к выставкам обком партии, как легко заработалось после свежего воздуха перестройки.
  Под названием "Кращi роки нашого життя" очерк вышел в "КоЗе" 5 марта 1988 года и был отмечен на редакционной летучке. А Саше я сообщил устно и под псевдонимом Олейник написал в "докладной", что Коробовой в Америке понравилось, и она привезла из неё набор оригинальных поварешек, которые в качестве сувенира повесила в своей запорожской кухне. К моему удивлению, Саша среагировал на доклад спокойно. Тогда я сказал, что хотел бы положить конец ТАКИМ нашим контактам. "Хорошо - был ответ, - я сообщу о твоем желании, куда следует". Вскоре Саша сказал, что его начальство хочет со мной познакомиться поближе. И пояснил доверительно, что такого внимания удостаивается не каждый.
   Мы пришли в большой дом на проспекте Ленина напротив кинотеатра "Комсомолец", поднялись по лестнице на чердак и оказались в просторной художественной мастерской. Кому из запорожских художников мастерская принадлежала, не знал и не знаю. Здесь нас ждали двое мужчин, которые поздоровались, назвали себя по имени-отчеству, предложили сесть. Саша молчал, а мужики стали задавать самые необязательные, как мне казалось, вопросы. Детальное содержание разговора забылось, но помню, как один из собеседников внезапно спросил, не хотел бы я работать в органах КГБ и обосноваться где-нибудь за границей, скажем, в Финляндии. И вот последовавшие затем полторы-две минуты останутся в моей памяти навсегда.
  Я понял, что прозвучал главный вопрос, от ответа на который будет во многом зависеть моя судьба. В то время политические детективы Юлиана Семенова, написанные "в соавторстве" с КГБ, были очень читаемы. Поработать журналистом-разведчиком за рубежом, после чего выпустить книгу, было заманчиво. В то же время я понимал, что заигрался с Сашиной конторой, ещё чуть-чуть и влипну в нечто, для меня аморальное. Одновременно инстинкт "карьерного самосохранения" подсказывал, что напрямую говорить "нет" не следует. В одно мгновение я взмок, выдержал паузу, и сказал примерно такую фразу: "Можно попробовать. Я человек авантюрного плана, и все новое, неизвестное меня всегда привлекало". Поговорив немного еще, мы распрощались.
  О впечатлениях кагэбэшников от встречи я никогда Сашу не спрашивал. Он тоже избегал этой темы. Судя по тому, что никакого продолжения не последовало, его шефы решили не связываться с человеком, склонным к авантюризму. Происходили эти события в конце 80-х годов ХХ века. Уже пришли Горбачев, перестройка, гласность, закрытая прежде информация и литература. В том числе о диссидентах и деятельности Комитета госбезопасности. Я взахлеб читал преобразившуюся вдруг "Правду", "Огонек" Виталия Коротича, не отрываясь слушал по ТВ немыслимые ранее интервью с Юрием Афанасьевым, Олегом Попцовым, Роем Медведевым. В прессе заговорили об открытии архивов КГБ, но в итоге отказались от опасной идеи. Слишком много людей, считавшихся честными, могли оказаться замазанными связями с этой организацией. Мой знакомый Саша беспокоил меня все реже и постепенно совсем "растворился в пространстве". Интересно, сохранились ли в архивах листки с донесениями, подписанными "Олейник"?
  За минувшее с тех пор время я прочитал немало свидетельств того, как расправлялся Комитет с диссидентами, как выгонял из страны артистов, писателей, спортсменов, мыслящих иначе, чем требовали советские идеологические стандарты. О том, как их вербовали в осведомители, пишут, в частности, Майя Плисецкая, Галина Вишневская, Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Владимир Войнович. Я рассказал о своем небогатом опыте взаимоотношений с КГБ, не принесшим никому никакого вреда, кроме, пожалуй, изгнанного из редакторов Валеры Каряки.
  Прекрасно осознаю: тогдашние методы работы гэбистов в периферийном Запорожье и, скажем, Москве или Ленинграде - две, как говорят, очень большие разницы. В городе работяг-сталеваров, не обремененном большой прослойкой нестандартно думающей интеллигенции, не могло в 80-е года прошлого века вызреть ничего по-настоящему опасного для режима. По крайней мере, на моих глазах советские устои в Запорожье не рушились. Настоящих диссидентов, аналитически критикующих советскую власть, в моем окружении не было. Все знакомые смело травили анекдоты о Брежневе, ругали начальников-коммунистов. Но никогда с антисоветской деятельностью я это не связывал.
  Не делал этого и курировавший областные газеты чекист Саша. Впрочем, допускаю, он был просто порядочным парнем, и его методы работы нехарактерны для общей практики КГБ того времени.
  А вот чувство вины перед Коробовой я носил в себе очень долго. Очень надеюсь, что своей "докладной" о штатовских поварешках не навредил ей.
  Через много лет на Наташином 50-летии, стоя перед её "Автопортретом с яблоком", прочитаю посвящённые этой картине стихи, написанные во искупление беды, которую я мог принести хорошему человеку:
  Когда казалось, жизнь не возвратится,
  И пело все вокруг за упокой,
  Автопортрет твой с яблоком в деснице
  Я получил по почте полевой.
  
  В тень уходя от солнца колесницы,
  Слезу роняя тайно в тишине,
  Автопортрет твой с яблоком в деснице
  Я впитывал на танковой броне.
  
  Такое может лишь во сне присниться.
  Но было так, и Бог тебя храни.
  Автопортрет твой с яблоком в деснице
  Спасал меня в те тягостные дни...
  
  Толкали в спину дней тугие спицы.
  Вся наша жизнь - трагедия и китч.
  Автопортрет твой с яблоком в деснице
  Помог и мне кое-чего достичь.
  
  Скользит за годом год по веренице.
  Но как бы ни несло нас на крыле,
  Автопортрет твой с яблоком в деснице
  Останется на шарике-земле.
  
  И даже в небо отлетев жар-птицей
  Не обретешь ты сладостный покой.
  Протянутое яблоко в деснице
  Всегда подхватит кто-нибудь другой.
  
  И будет он спасен твоею верой,
  Как я когда-то в тягостные дни,
  Плод надкусивши с колдовскою серой
  С протянутой десницы Натали.
  
  
   Моё еврейство
  
  Переехав в 1958-м с Севера в Запорожье, родители поселились на улице Короленко. Во времянке, которую за несколько лет до этого купили на "северные" деньги для "стариков" - родителей мамы. Мне было 8 лет, брату Жене 10. Район считался, что называется, пролетарским, большинство обитателей нашей улицы и соседних работали на заводе "п/я 18" ("почтовом ящике" по тогдашней терминологии), выпускавшем авиадвигатели и потому засекреченном. Сейчас улицы Короленко в городе нет, а на месте наших домишек стоит Шевченковская райадминистрация и прилегающие к ней панельные коробки девятиэтажек. Мне нравилась одноклассница Галя Чайка. Жила она через три дома и у неё было два намного старших брата. Братья часто находились в подпитии, любили подебоширить, и взрослые предупреждали, чтоб "с чайками" мы не связывались.
  Как-то, желая выманить Галку на улицу, я бросил в её окошко камешек, потом второй, третий. Но вместо девочки из дома выскочили её разъяренные братцы и погнались за мной. Я удрал, а протрезвевшие наутро мужики все, конечно, забыли. Но то, что они мне, убегавшему, кричали вслед, в детском мозгу осело: "Чтоб мы тебя, жидёнка, у своего дома больше не видели!". Жидами пацаны называли воробьев, в огромном количестве обитавших в кронах акаций. Так и говорили, выстругивая рогатки: "Чтобы жидов сбивать". Понимая, что "чайковская" угроза касалась меня, я не мог сообразить, при чем же тут воробьи.
  Понадобилось время и новый жизненный опыт, чтоб догадаться: жидами называют людей еврейской национальности. Так лет в восемь-девять я узнал, что евреев полагается не любить. За что именно, до сих пор внятно не объяснил ни один "бытовой" антисемит. Бытовой, подчеркиваю, потому что антисемиты идейные хотя бы оправдывают свою средневековую дикость определенной религиозно-исторической аргументацией.
   Во времянке мы жили с мамиными старенькими родителями. Дедушку звали Пейса, бабушку Ривка - классические иудейские имена. Дед всю свою жизнь сапожничал (он называл себя почему-то "варшавским мастером"), его жена воспитывала детей и тянула дом - традиционные для евреев занятия. Оба были во втором браке, общих нажили двух мальчиков и двух девочек. Один из мальчиков - Женя (в его честь назвали моего брата) - погиб на фронте, точней - пропал без вести. В сооруженном в саду сарайчике дедушка шил тапки. На полках стояли разного размера деревянные колодки, дед натягивал на них дерматиновые выкройки, к которым дратвой пришивал кожаные подошвы. Скреплялось все вбитыми в подошву деревянными гвоздиками.
  Как сейчас вижу деда: маленького росточка, седенький, с аккуратной бородкой клинышком, он сидит на табурете в рабочем фартуке. На кончике носа очки с толстыми стеклами, дужки очков обмотаны дратвой и изолентой. Меж колен у деда сапожная лапа с тапкой, в губах зажаты тонкие гвоздики. И - запах клея, кожи и дерматина. Просидев часа три в сарайчике, дед выпивал рюмку водки, обедал и ложился поспать. Проснувшись, громко сердился: "Ривка, мы сегодня будем обедать?". Узнав, что обед уже был, успокаивался. Похожая сцена повторялась практически ежедневно, что страшно веселило меня и брата. Как-то дед рассказал нам, маленьким, о таком эпизоде из своей жизни. На заре советской власти ему, его первой жене и детям пришлось заниматься сельским хозяйством. "Ничего я не умел, - сокрушался дедушка. - На ночь привяжу лошадь - к утру её нет. Отвязалась и ушла, полдня ищу". Опыта сельской жизни, по его убеждению, у евреев никогда не было.
  По воскресеньям старики складывали тапки в мешок и шли на Большой базар. Товар особым спросом не пользовался, но им, думаю, был необходим сам процесс. Когда дед умер, огромное количество скопившихся в сарае дерматиновых тапок родители раздали соседям.
  Еще чудесным образом запомнилось, что дедушка, хваля меня, любил повторять: "Юрка - а мэнч!", человек, значит. Если я безрезультатно и долго сидел на горшке, дед хитро интересовался, не нужна ли мне для ускорения процесса ложка. Если у кого-то портилось настроение, говорил: "Это абджёл укусил". Из бабушкиного репертуара в памяти фраза: "Юрка, не командовай!". Так она меня, расшалившегося, ругала.
  Еврейская речь в доме не звучала, разве что иногда старики перебрасывались незнакомыми мне словами. Когда вырос, узнал, что говорили они на идиш. А несколько вульгарных выражений и слов, заимствованных в детстве у деда с бабой, вошли в мою лексику навсегда: тухес, дрэк мит фефер, аналтэ падла, а гиц ин паровоз. Для несведущих - перевод: задница, говно с перцем, старая падла. А гиц ин паровоз что-то вроде - фигня какая-то.
  Несколько слов о бабушке. Помню её старой и сморщенной, хотя, если судить по сохранившейся фотографии, в молодости Ривка вполне смотрелась. Одна ноздря у неё с юных лет была изуродована небольшим шрамом, о происхождении которого, когда мы с братом подросли, бабушка рассказала. В 1905 году, по случаю дарования Николаем II свободы (царь подписал манифест "Об усовершенствовании государственного порядка"), в Стародубе (Брянская область), где тогда жила бабушка, прогрессивная молодежь устроила демонстрацию. Юная Ривка, волнуемая ветрами перемен, пошла на неё. Но конные казаки с шашками наголо людей разогнали. Один из громил едва не зарубил Ривку, она уклонилась, и лезвие шашки только разорвало ноздрю. Когда в школе мы "проходили" "первую русскую революцию", я рассказывал на уроке истории о пострадавшей от самодержавия родственнице. Бабушка всегда хвалила советскую власть, уверяя, что только при ней прекратились еврейские погромы.
  Бабушкина мама, то есть моя прабабушка, будучи ребенком, прислуживала на кухне у помещика Энгельгардта, того самого, у которого ходил в крепостных Тарас Шевченко. В числе далекой бабушкиной родни был, якобы, и Соломон Рабинович, вошедший в историю еврейской литературы под именем Шолом-Алейхема. Других подробностей жизни маминых родителей я не помню. Когда возникла потребность в идентификации своих еврейских корней, дедушки Пейсы и бабушки Ривки на земле уже не было.
  В главе "Моя Колыма" писал, что мой русский папа родился и вырос в Нижнем Тагиле. Однажды он повез меня показать своей уральской родне. Самое яркое, что осело в памяти от поездки, - завтраки в доме у тети Зои, старшей сестры отца. Проснувшись, я брал небольшой тазик и шел собирать клубнику (в Тагиле её называли викторией), росшую в изобилии в палисаднике. Наполненный ягодами тазик ставился на стол, все ели викторию большими ложками и запивали чаем. Вкусно было! Но осталась после Урала в моей душе и царапина, саднящая до сих пор.
  Отцовские родичи - мама, две старших сестры с мужьями и взрослыми сыновьями, были людьми необразованными и малокультурными. Материться без надобности, громко рыгать за столом, пить водку без меры - считалось нормой. Мне было лет десять и могу только догадываться, как нелегко далось тогда малопьющему папе общение с родственниками.
  В один из дней, хорошо выпив на лесной даче у тети Гали, мужики стали соревноваться, кто дольше пролежит голой спиной на муравейнике. Неприятная сцена из того времени - пьяный, красный, что-то доказывающий отец - до сих пор перед моими глазами. Вечером, когда меня уложили спать, пьянка продолжилась. Лежа в соседней комнате, я слышал, как мои новые дяди и тети ругали папу за то, что он женился на Райке-еврейке. Не понимая до конца, о чем речь, я знал, что их слова касаются моей мамы. Папа возражал, объяснял что-то, но его слов я совершенно не помню. Больше разговоров на эту тему при мне в Нижнем Тагиле не заводили. В поезде, возвращаясь с Урала, я спросил отца, почему некоторые люди евреев не любят. "Потому что дураки", - серьезно сказал отец. Более исчерпывающий и простой ответ был вряд ли возможен. Меня, мальчишку, такое объяснение устраивало: не любить можно за хитрость, жадность, трусость. Но за национальность? Конечно же - дураки!
  Спустя какое-то время папа повез в Тагил знакомить с родней старшего сына. Программа была такой же - возлияния, лежание в муравейнике, пьяные уговоры бросить жену-еврейку. По словам Жени, он тоже спросил отца, почему женился конкретно на маме? Ответ брат запомнил: "Потому что евреи любят детей". Через несколько лет, когда папины сестры приехали в Запорожье на его похороны, в разговоре между собой они обсуждали, как хорошо Саша и Рая жили.
  Однако в детстве против мнения товарищей не попрешь. Как-то с пацанами обсуждали возникший в классе конфликт. Решили, что виноват в нем, ну, скажем, Вовка. "Потому что Вовка еврей", - сказал кто-то. По каким-то причинам я заступился за одноклассника. "Ты что, тоже еврей?",- удивился один из приятелей. "Почему? Русский!", - сказал я слишком поспешно. С ранних лет привыкший анализировать свои поступки, я, помню, разобрал факт собственного малодушия по косточкам. По отцу и по паспорту я был-таки русским. Но в равной степени, имея маму-еврейку, мог сказать мальчишкам, что считаю себя евреем. Мог, но сказать это попросту не решился. Потому что уже знал: быть евреем нехорошо. Позже, взрослея, в некоторых ситуациях тоже стеснялся признаться, что во мне половина еврейской крови. Вплоть до случая с Лёнькой Работяговым, обозвавшим однажды маму жидовкой.
  Мне было лет 12-13, когда переехали с Короленко на улицу Складскую, переименованную позже в Леженко (большевик), а потом снова в Складскую. Добротное одноэтажное кирпичное здание в районе центрального автовокзала построили во второй половине ХIХ века. Когда-то в нем размещалась главная контора завода сельхозмашин немецкого капиталиста Коппа. Со временем заводик превратился в автозавод "Коммунар", а конторское здание в жилой дом. Когда мы в него перебрались, в нем обитало несколько семей, в том числе семья Работяговых. Здесь я прожил 22 года, случай, о котором рассказываю, произошел в середине 1970-х: я уже отслужил в армии, отец умер, старший брат перебрался в Киев.
  Работяговы, вопреки фамилии, не работали, а только пили и строгали детей. Пока глава семейства был жив, родилось то ли десять, то ли одиннадцать "работяжек". Теснились все в квартире, расположенной на противоположной от нас половине большого дома. Когда же в нашей части одна из комнатушек освободилась, её занял старший сын многодетной семьи Лёнька, став, таким образом, ближайшим соседом. Человечком он был щуплым и совершенно безвредным, никаких хлопот обычно не доставлявшим. Зато, напившись, лежал на своей кровати и орал песни. Дверь в его комнату при этом оставалась открытой, а все попытки закрыть её наталкивались на предупреждение Ленькиной толстенной сожительницы: "Сейчас будет море крови!". Никогда никакой крови не проливалось, но эта сцена повторялась неоднократно.
  Как-то, придя с работы, я застал мать в слезах. Выяснилось, что у неё возник конфликт с Лёнькой, во время которого он назвал маму жидовкой. Не стерпев, мама бросилась с кулаками, он же нанес ответный сильный удар. Мама буквально тряслась от возмущения и бессилия: "Почему в этой стране каждый может безнаказанно оскорбить человека, даже такое ничтожество, как Лёнька?".
  Её слова совпали с моим почему-то не очень благодушным настроем, я просто задохнулся от гнева. Побежал к Лёньке, но его каморка оказалась закрытой. Увидев, что сосед на подходе, выскочил на крыльцо и, поскольку находился выше и в более удобной позиции, с размаху заехал ему ногой в грудь. Лёнька взвизгнул: "Ты чего бьешься?", развернулся и потрусил за подмогой. Взяв топор, я обошел дом, пришел на территорию Работяговых и сказал высыпавшим во двор "работяжкам", что убью каждого, кто еще раз оскорбит мою маму. Ни Лёнька, ни худосочные его братья на рожон не полезли. Не пришли они с разборками и потом, хотя могли бы, объединившись, накостылять мне.
  Наивная мама, требуя защиты своей чести и достоинства, пожаловалась в товарищеский районный суд, был в Советском Союзе такой выборный общественный орган. На суде некие бойкие активисты пеняли Работяговым на их неправильный образ жизни, что-то лепетали о необходимости уважать национальность каждого, при этом не озвучив ни разу слово "жидовка". Ленька, требуя снисхождения, уверял, что и я оскорбил его, назвав выблядком (так он воспроизвел слово ублюдок).
  Суд сделал, что мог - объявил Леньке общественное порицание, на которое ему было начхать. А через несколько месяцев от цирроза печени наш сосед умер, прожил он всего 33 года. Эта история во многом раскрепостила меня, на нечастые вопросы о своем происхождении стал легко отвечать, что все зависит от ситуации: когда нужно быть русским, я русский, когда евреем - еврей.
  И все-таки слишком долго я втайне побаивался быть уличенным в "жидовстве". Не разбираясь толком в "еврейском вопросе", порой не знал, как реагировать даже на проявления "сионизма". Скажем, человек, упоминавший в позитивном контексте Израиль (тогда многие говорили ИзраИль), мною однозначно воспринимался агрессивно. Услышав впервые "Песню антисемита" Владимира Высоцкого, не понял её. Более того, воспринял как "наезд" на евреев.
  Со временем разобрался: то была моя личная протестная реакция на антиеврейскую атмосферу, насаждаемую в стране. Ведь вся идеологическая машина СССР без устали разоблачала захватнические планы "подлой израильской военщины" и "агрессивного мирового сионизма". Интересно, что в те же годы словарь советской интеллигенции обогатился многими еврейскими идиоматическими выражениями, вроде азохн вэй и шлемазл. В моем студенческом окружении было модно бравировать принадлежностью к "богоизбранному народу", евреи-приятели не обходились без словечек аид, большой пуриц, тухес, никейве.
  Вспоминаю забавную ситуацию во время смотра институтской художественной самодеятельности. Выступал популярный факультетский вокально-инструментальный ансамбль "Архимед-66", название которого, в виде отдельных больших букв, было закреплено на сценическом заднике. Когда между номерами в зале гас свет и прожекторы высвечивали музыкантов и инструменты, то в полумраке сцены хорошо читались только буквы "А", "И", "Д" и одна из цифр. Получалось "АИД-6". Пустяк и случайность, на который никто не обратил бы внимания, если бы не Валерка Эдвабник, клавишник "Архимеда" и первый вузовский остроумец. Он утверждал, что "хохму" организовали специально, ведь все шестеро музыкантов ВИА были евреями.
  Не буду лукавить: серьезных проявлений неприязни к себе на почве национальности долго не замечал. Может оттого, что ни фамилия, ни внешность не выдавали во мне еврея. С наличием же в стране негласного официального антисемитизма реально столкнулся в 1978 году, когда работал в многотиражной газете "Днепростроевец". На появившуюся вакансию корреспондента я решил устроить своего приятеля Леню, филолога по образованию. Редактор Александр Коноваленко не возражал, парторг стройуправления Виктор Зацепилин, ответственный за идеологию, тоже. Я привел Леню, Зацепилин задал ему пару вопросов, заглянул в паспорт, пообещал подумать. А на следующий день сказал редактору, что надо подыскать более опытного человека.
  Я настаивал: у Лени получится, возьмите парня с испытательным сроком! Не убедил, а Коноваленко позже обронил фразу: "Была бы у твоего приятеля другая фамилия, его б взяли". Лёнина фамилия была Штаркер, а мой редактор до многотиражки работал в областной партийной газете и хорошо знал, что к чему. Не думаю, что парторгу было указано - евреев в газету не брать. В многотиражке "Электрометаллург", например, в те же годы работал корреспондентом Генка Фрейман, да и Леня Штаркер тут же устроился в "печатный орган" треста "Запорожстрой". Скорей всего Зацепилин примитивно перестраховывался. Ведь в главных газетах области тогда действительно работало считанное количество "лиц еврейской национальности". В чем я лично через некоторое время смог убедиться.
  Редакторское место в "Днепростроевце" вскоре заняла бывший корректор "Запорожской правды" Зоя Степанова. Знающие люди растолковали, что протежирует ей любовник, средней руки чиновник из обкома партии, до этого служивший в газете. Степанова была на десять лет старше меня, любила выпить и давала понять, что готова как минимум к служебному флирту с подчиненным, то есть со мной. Она располагала приятной внешностью, и кто знает, чем бы все кончилось, если бы не профессиональная никчемность новой редакторши, затмившая для меня все женские её прелести.
  Своих текстов Степанова не писала, чужие же безжалостно и необоснованно правила. Однажды она умудрилась опубликовать лишь часть моей критической заметки. Вместо того чтобы связно сократить не помещавшийся на полосе материал, Зоя просто выбросила лишние строчки. Когда я, в знак протеста, отказался выполнять её указания, редакторша привела своего мужа, попытавшегося в прямом смысле поучить меня кулаками. Кончился конфликт тем, что я ушел в "Комсомолець Запорiжжя", куда меня давно приглашали. Степанову же из многотиражки уволили - она действительно занимала не свое место. Однажды, когда я работал в "КоЗе" уже пару месяцев, ко мне подошел замредактора Петя Положевец.
  - У тебя есть враги? - поинтересовался доброжелательно.
  - Да нет, вроде.
  - Тогда прочитай это, - протянул Петр конверт.
  Анонимный автор отпечатанного на машинке письма сообщал руководству областной "Комсомолки", что их новый сотрудник нехороший и аморальный тип, в частности верит в бога, что не может быть совместимо с работой в молодежной печати. В качестве доказательства приводились слова из "многотиражной" заметки, где я цитировал рабочего, утверждавшего, что с новым бригадиром монтажники живут как у бога за пазухой. Заканчивалась анонимка словами: "Кроме того Гаев еврей и тщательно это скрывает".
  - Ты предполагаешь, кто мог это написать? - спросил Положевец.
  - Только Степанова. Никто иной на такой шедевр не способен.
  - Я не дам ход письму, но ты должен знать, что у тебя появился враг. Не исключено, что копия этой бумажки ушла куда-то еще.
  Будучи на несколько лет младше меня, Положевец куда лучше ориентировался в отечественных негласно узаконенных номенклатурных раскладах. Благородство и порядочность замредактора оценю позже, познав на практике как мало "инородцев", евреев в частности, возделывало в те годы запорожскую партийно-комсомольскую журналистскую ниву. В 1980-м, когда я пришел в молодежку, в штате трех главных газет области трудилось только четыре еврея. В "Индустриальном Запорожье" - Абрам Фриман и Семен Фроимчук, в "Запорiзькiй правдi" - Леонид Натанзон, в "Комсомолке" - Аркадий Копелиович. На соседнем идеологическом фронте - телевизионном - единственным евреем был кинооператор Марк Чадик, на областном радио номенклатурное национальное равенство незадолго до этого воплощал Александр Гиммельфарб, при мне уже работавший ответственным секретарем областного отделения Союза журналистов СССР.
  Не знаю, насколько тернистым был путь в областные СМИ старших коллег-евреев, но пример Копелиовича, думаю, показателен. Аркадий Копелиович, один из лучших спортивных журналистов Украины, до того как попасть в газету, лет десять писал внештатно. Уже когда работал в редакции, долго не утверждался заведующим отделом спорта. "Всячески намекали, что дело в моей национальности, - рассказывал Аркадий. - Существовала негласная разнарядка на прием евреев в партию, на определенные ответственные должности, в том числе идеологические. В газетах уже работало по еврею, этого старшим товарищам из обкомов партии и комсомола казалось достаточно".
  Творческая судьба еще одного моего приятеля, Бориса Эстеркина, по причине "пятой графы" (пятым пунктом, напомню, во всех советских анкетах стоял вопрос о национальности) вообще не сложилась. Получив филологическое образование и специальное телевизионное (факультет журналистики МГУ), он не смог устроиться ни в одно запорожское СМИ. "Вынужден был работать где угодно, - делился как-то Борис. - В одной организации редактировал научно-технический бюллетень, в другой готовил брошюры, в третьей писал доклады начальнику-дураку. Когда в 85-м на областном радио появилась вакансия в отделе рекламы, попытался в очередной раз устроиться по специальности. Главным тогда на радио был Лука Нечаенко, хорошо знавший меня. Он отказал, дав понять, что причина не в моих деловых качествах, а в национальности. Я был так взбешен, что схватил со стола массивную стеклянную пепельницу и швырнул в Луку".
  Подобные настроения царили тогда даже на Всесоюзном радио и ТВ. В конце 1970 года комитет по радио и телевидению СССР возглавил Сергей Лапин, просидевший на этой должности 16 лет. Этот чиновник, не скрывавший своих антисемитских взглядов, отстранил от эфира практически всех эстрадных артистов евреев, среди которых были популярнейшие тогда Эдуард Хиль, Валерий Ободзинский, Майя Кристалинская, Вадим Мулерман, Лариса Мондрус, Аида Ведищева, Тамара Миансарова, Галина Ненашева. Единственным, кто удержался (якобы в силу того, что состоял в членах КПСС), был Иосиф Кобзон. Поздравляя аппарат своего комитета с новым 1971-м годом, Лапин прямо сказал: "Обойдемся в наступившем году без мулерманов и мондрусов". А чтоб не обвинили в прямой "жидофобии", убрал с телевидения и других певцов. Тогда же вошел в немилость, кстати, и Владимир Высоцкий.
  О Лапине мне рассказал в интервью сам Вадим Мулерман, приехавший в июле 1990-го в Запорожье с театром еврейской песни. Куря сигарету за сигаретой, артист вспоминал, как колесо советской идеологии проехало по его судьбе: "Когда у меня забрали сольные концерты якобы за то, что исполнял еврейские песни, я написал письмо на имя Фурцевой, Брежнева и Андропова, тогдашнего председателя КГБ. Конечно, наверх письмо не дошло, вызвала Фурцева (Екатерина Фурцева - министр культуры СССР с 1960 по 1974 год - Ю.Г.). Сказала, что с телевидением помочь не сможет, с Лапиным у неё сложные отношения: он хоть человек и образованный, но методы у него фашистские. Но, как могла, помогла - я работал на площадках Дальнего Востока, Северного Казахстана, Крайнего Севера. Устал от унижений, двадцать лет вычеркнуты из жизни. Антисемитизм очень сильно сидит в народе. Интеллигентные люди никогда не были антисемитами, но десятилетия такого отношения к евреям настолько всех прибили...".
  К словам Мулермана добавлю собственные воспоминания, относящиеся к 70-80 годам ХХ века. В стране выходит долгоиграющая пластинка американского певца и бунтаря Дина Рида. Он популярен в СССР и пластинка быстро исчезает с прилавков. Но по городу ползут слухи, будто бы "пласт" изъят из продажи по официальному указанию - одна из песен, еврейская "Хава нагила", нежелательна для советских ушей. Как кому, а мне после этого американский певец стал интересен именно тем, что оказался опасен и "там" и "тут". Другая картинка позднебрежневского периода: из репертуара ресторанных оркестров исчезает самая узнаваемая еврейская мелодия "Семь-сорок". Знакомые лабухи объясняют: команда о запрете поступила "сверху". В связи с тем, что возросла активность еврейской эмиграции из страны, пропагандировать "еврейство" стало рискованно. Еврейские слово и музыка зазвучали со сцены, во всяком случае, запорожской, только в конце 80-х, тогда выступления московского ансамбля "Шалом" и биробиджанского "Фрейлэхс" прошли в переполненных залах. Программа "Еврейский ренессанс. От Евфрата до Амура" группы "Новый день" Яна Табачника, показанная в октябре 89-го в областной филармонии, тоже была принята на ура.
  Наивысшей номенклатурно-идеологической вершины в Запорожье достиг, на мой взгляд, Абрам Коган, заведовавший кафедрой философии в педагогическом институте. Не думаю, что в те годы в Союзе на подобной должности был еще хоть один еврей. Я хорошо знал сына и дочь Когана, с самим же профессором связан такой случай. Кажется, в 1981-ом я напечатал в "КоЗе" что-то вроде небольшого эссе "Мой Пикассо". О том, как в школьные годы, будучи с одноклассниками на экскурсии в Эрмитаже, по-хамски вел себя возле полотен художника, ничего в них не понимая. И какой ужас стоял в глазах старушки-смотрительницы, потрясенной невежеством юных варваров. И как, устыдившись её расширенных глаз, вернувшись домой взялся за книги по искусству. И как, подолгу листая альбомы с репродукциями Пикассо, вживался в его героев, расчлененных на треугольники и квадраты.
  Профессор Коган, признанный специалист по советской идеологии, выступая перед журналистами области на одном из обязательных для них творческих семинаров, упрекнул меня в идеологической неразборчивости. Не к лицу, мол, нашему журналисту сообщать через газету о пристрастии к западному формалисту-художнику. К мнению доктора философии в обкоме партии очень даже прислушивались. Был случай, когда отрицательный отзыв Когана о выставке молодых художников повлиял на то, что готовую к открытию выставку отменили. В моем случае, почему, уж не знаю, репрессивных мер не последовало.
  Повторюсь: серьезных проблем с "пятой графой" никогда не имел. Но вот мои друзья с таковыми сталкивались. Один не смог поступить в МФТИ (Московский физико-технический институт), готовивший ученых-ядерщиков и, следовательно, для евреев закрытый. Второй не получил продвижения по службе. Третьему отказали в приеме в КПСС, сославшись на отсутствие "еврейских квот". На мехмате Харьковского госуниверситета, где учился мой старший брат, произошел такой случай. Местному КГБ стало известно, что группа студентов-евреев во время застолий активно обсуждает "тему Израиля" - условия жизни в стране, сложности эмиграции из Союза. Когда в вузе начались разговоры о возможном отчислении этих ребят, мой брат, который был комсоргом своего курса, отправился в Комитет, чтобы лично убедиться в справедливости обвинений. Дежурный, узнав о цели визита четверокурсника ХГУ, дальше своей комнаты его не пустил. На основании чего Женя, выступая на комсомольском собрании, осуждающем "отщепенцев", заявил, что был в КГБ, там никаких претензий к опальным студентам ему не высказали. Наивность и простодушие брата сошли ему с рук, а троих студентов-евреев из университета таки отчислили. Еще трое отделались выговорами по комсомольской линии.
  С юных лет я улавливал существование между людьми флюидов межнациональной неприязни. Мои добрые дедушка с бабушкой, например, плохо относились к цыганам. Не к конкретному конокраду или нечестной гадалке - ко всему "цыганскому племени". Те же великовозрастные братья Чайки почему-то в моем лице ненавидели всех евреев. Что-то неподвластное детскому разумению витало в воздухе родного отечества, особо, впрочем, и не тревожа. Типа надоедливой мухи - раздражает, но жить-то можно. Отмахнулся - и все. Читайся на моем лице "жидовство" явственней, наверняка бы страдал и комплексовал по этому поводу. Но я в своем довольно-таки стерильном жизненном пространстве долго не замечал очевидного. Даже после случая с Леней Штаркером не сразу поверил, что дело в его национальности.
  Реальным содержанием понятия антисемитизм, ксенофобия наполнились далеко не сразу. Разные советские люди - в силу воспитания, культуры, образования - относились "к еврейству" по-разному. Но антисемитизм не громкий, постоянно тлеющий и, как ни крути, узаконенный, в стране был!
  Нелюбовь к отдельным двуногим особям я в жизни, конечно, испытывал. Но ненавидеть весь народ, нацию? Сейчас понимаю, что прививку хорошего советского интернационализма получил в армии, проходя службу в Тбилиси и азербайджанском Кировабаде (с 1989-го городу возвращено прежнее имя - Гянджа). В нашем танковом батальоне были парни разных национальностей, и мы прекрасно все ладили. Небогатая солдатская лексика не обходилась без мата и таких слов как чурка, азер, чучмек, армяшка, но никакого "расового" подтекста здесь не было. Моими лучшими друзьями в армии стали армянин Рафик Айрапетян, лезгин Мирза Новрузбеков, молдавский еврей Лева Машкауцан, хохол Миша Кундий.
  Когда же и почему поселяется в человеке микроб неприязни - к цыганам, кавказцам, евреям, неграм? Василий Аксенов (один из писателей, формировавших мое поколение) в своей книге об Америке "В поисках грустного бэби" рассказывает, как неожиданно для себя столкнулся за океаном с проблемой расовых отношений. Когда темнокожая чиновница из Управления иммиграции долго не принимала у него документы, раздраженный писатель мысленно обозвал женщину черной. Общение с неграми, из-за специфического запаха их кожи, какое-то время было для Аксенова вообще неприятно. Устыдившись своих рефлексий, немного отдававших расизмом, писатель посвятил их разбору несколько страниц книги.
  Испытывать неприятные чувства (иногда и не мотивированные) по отношению к представителю какой-то национальности может каждый. Человек цивилизованный ни при каких обстоятельствах этой неприязни не проявит. Антисемит же, для которого евреи, как для Аксенова негры, "пахнут", не стесняется свое невежество демонстрировать. Моя родная племянница Юля родилась в 1970 году, двоюродный племянник Кирилл - в 1982-м. Оба, по рассказам их родителей, будучи детьми, стеснялись признавать в себе еврейские гены. Не ведаю, какие "этнические конфликты" случались у любимых мною племянников, но, судя по всему, уровень антисемитизма в обществе со времени моего детства уменьшился ненамного.
  2001 год. В компании коллег-журналистов сообщаю об успешной сдаче экзамена на водительские права. Трое поздравляют, плотно пожимают мне руку. Четвертый, к слову корреспондент серьезной столичной газеты, язвит на полном серьезе: "Так ваши же обычно не сдают на права". Признаюсь, что испытал острое желание ударить его чем-то тяжелым.
  2008 год. Сижу в гостях у известной запорожской художницы. В общей беседе одна из дам, искусствовед по профессии, говоря о своем знакомом, бросает фразу: "У него жена была работящая женщина, хоть и еврейка".
  2009 год. В баре Дома печати под водку общаюсь с уважаемым мною пенсионером, автором нескольких умных книг. "О тебе ходят плохие разговоры", - говорит он. И, встретив недоуменный мой взгляд, расшифровывает: "О твоем еврействе".
  Не буду множить примеры, важна тенденция: люди образованные, "инженеры человеческих душ", наверняка мнящие себя интеллигентами, часто оказываются примитивно мыслящими антисемитами. Что уж говорить о "простых людях", коих, разумеется, большинство. Всегда хочется заглянуть в черепную коробку такого "интеллигента". Что там? Какие прочитанные книги? Какие разговоры велись дома его родителями? С каких друзей "делалась" жизнь? Есть такая расхожая шуточка: хороший человек, но еврей. Тот, для кого это не ирония, а идеология, стопроцентный, в моем понимании, бытовой антисемит.
  Видел недавно джип, у которого номерной знак был СЕРЕГА. Всегда сочувствовал владельцам таких автомобилей. Неужели так важно иметь "блатной" номер? Это ж надо ведь суетиться - "решать вопросы", совать кому-то дензнаки. Каким неразвитым должен быть мозг, ущербным тщеславие, чтоб таким способом самоутверждаться? Я это к тому, что для меня по интеллекту приверженцы "блатных" номеров и бытовые антисемиты - идентичные близнецы. Было бы интересно проверить мою теорию на практике.
  Много лет назад прочитал стихотворение Андрея Вознесенского об озере, образовавшемся на месте еврейского гетто. "Я живою водой умоюсь, может, чью-то жизнь расплещу. Может, Хаима или Мойшу я размазываю по лицу" - эти строки пронизали до нервов. С тех пор - знаю точно - люди, не любящие других по национальному признаку, для меня ущербные люди. Большая поэзия - первоклассная терапия нравственности.
  Несколько слов о некоторых фигурантах этой главы. Леня Штаркер и Гена Фрейман, когда стало возможно, уехали за границу. Первый в Штаты, второй в Германию. Петр Положевец живет в Москве, где много лет редактирует "Учительскую газету". Институтский хохмач Валерий Эдвабник стал доктором технических наук, академиком РАЕН (Российская академия естественных наук), директором НИИ электронных приборов в Новосибирске. Профессор Абрам Коган вместе с детьми эмигрировал в Израиль, который заклеймил когда-то позором в собственной брошюре под названием "Осторожно, сионизм". Из-за этой агитки он поимел на исторической родине серьезные неприятности и лет через десять умер.
  Зоя Степанова, совершенно исчезнувшая с моего горизонта, возникла лет через двадцать после истории с анонимкой. Как-то позвонила пьяная женщина и, не представившись, стала оскорблять и обвинять в свалившихся на неё несчастьях. Пришлось напрячься, чтоб сообразить - звонит бывшая редакторша "Днепростроевца". Наведя у коллег справки, выяснил, что Зоя потеряла сына, а потом мужа. В поисках средств на лечение близких продала квартиру, оставшись одна и без жилья, запила. Через какое-то время пьяная Степанова опять позвонила, но говорила уже совершенно другое: раскаивалась, повторяла: "вы чистый человек", предлагала в подарок дачу, на которой живет. Позже мы столкнулись в коридоре Дома печати, в постаревшей маленькой женщине сразу узнал бывшую свою недоброжелательницу. Зоя рассыпалась в комплиментах: "Читаю ваши статьи. Вы чистый человек, умница". После этого не общались. Слышал, что Степанова бедствует, болеет и где-то доживает свой век. Никогда я не был злопамятным, тем более не умею злорадствовать. Будь иначе - назвал бы в этих записках истинную фамилию Зои. И все-таки сама собой посещает мысль, что некий дяденька на небесах воздает иногда каждому по его заслугам и прегрешеньям.
  Американцу Артуру Миллеру принадлежит мудрая мысль: "Не будь антисемитизма, я бы не думал о себе как о еврее". Примажусь к классику драматургии: не будь антисемитизма, вы бы не прочитали эту главу.
  
   Моя компартия
  
  Мое школьно-юношеское мировоззрение сформировалось под влиянием родителей и хорошего советского искусства, кино и литературы - прежде всего. Писателям и поэтам я верил больше, чем газетным передовицам и курсу обществоведения. Евтушенковское "поэт в России больше чем поэт" - мой случай.
  "Вашим, товарищ, сердцем и именем, думаем, дышим, боремся и живем" (Владимир Маяковский), "Начинаются горы с подножий. Начинаемся с Ленина мы!" (Роберт Рождественский), "Уберите Ленина с денег! Он для сердца и для знамен" (Андрей Вознесенский) - из таких строк выросло уважение (если не преклонение) к Владимиру Ильичу. Жить в атмосфере "ленинского наследия" (растиражированные миллионами портреты и памятники, цитирование вождя по каждому поводу, изучаемые в институте "первоисточники") было не утомительно и привычно. То же касалось КПСС, освящающей жизнь каждого с пеленок до гробовой доски. Помню сильнейшее впечатление от прочитанного в классе седьмом стихотворения Александра Межирова "Коммунисты, вперед!":
  Повсеместно, где скрещены трассы свинца,
  Где труда бескорыстного - невпроворот.
  Сквозь века, на века, навсегда, до конца:
  - Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед!
  А как воздействовали рассказы о том, что в войну бойцы перед боем писали заявления о приеме в партию! И, пожалуй, самое главное: коммунистом был папа. Иногда, придя с работы позже обычного, он объяснял, что задержался на партсобрании. На вопрос мамы, о чем шла речь на собрании, говорил тихо и нарочито небрежно: "Не при детях", что, естественно, мои и братовы уши тут же улавливали. КПСС в моем детском сознании связывалась с чем-то таинственным и очень важным, что доверить можно не каждому. В неё брали только самых лучших советских людей.
  Случалось, отец критично отзывался о руководителях компартии и страны. На мой заданный однажды вопрос, почему сам вступил в "это дело", папа ответил: "Иначе было нельзя". Взрослея, все чаще видел, с каким неуважением и терпимостью (привыкли!) народ относится к "руководящей роли" вездесущей КПСС. Чего стоит, скажем, такая фольклорная классика брежневского периода: "Прошла весна, настало лето. Спасибо партии за это!".
  Был у меня в студенческие годы знакомый, Иван Беленький, служивший инструктором в Жовтневом райкоме партии. По роду деятельности присматривал за кондитерской фабрикой, где получал регулярно в виде презентов бутылки с пищевым спиртом. Афишировать это среди коллег Ваня, видимо, не решался, зато в компании нескольких младших приятелей, куда недолго входил и я, напиток, получивший название "партийный", с удовольствием распивался. Выпив, Ваня любил нам, молодым, разъяснять политику партии на примерах из жизни. Скажем, я возмущаюсь: почему "Солярис" Тарковского идет только в одном окраинном кинотеатре на Павло-Кичкасе? "Потому что, - назидательно вещал Беленький, - на Кичкасе в основном гегемон живет. Ему это кино непонятно и скучно. Покажи "Солярис" где-нибудь в центре, на фильм побегут студенты, интеллигенция. Нездоровый ажиотаж, споры разные. Кому это надо? А на Кичкас не каждый поедет. Выходит, и фильм не запретили, и ажиотажа не допустили. В этом - партийная мудрость руководителя. Идеология - штука тонкая. Тоньше, чем струйка у комара, когда он ссыт".
  Другой пример схожей мудрости узнал в 1976-ом от первого секретаря Бердянского райкома партии Виктора Королева во время турпоездки по Чехословакии-Венгрии. В группе, состоявшей из передовиков сельского хозяйства, я оказался единственным, кого заинтересовали музеи Праги и Будапешта. Думаю, по этой причине руководивший поездкой Королев меня выделил, приглашая по вечерам в свой номер на рюмку чая. Тогда-то по пьяни партийный босс рассказал, как тонко и умно закрыл действующую церковь в своем районе. Сельчане священника уважали, формального же повода запретить ему окормление паствы не было. КГБшники нашли девицу, которая споила и ввела во грех мужика, отдавшись на ночном морском берегу в нужное время и в нужном месте. Отснятую пленку показали батюшке. "Хочешь, - сказали, - эти непотребства увидят твои прихожане?" Поп не хотел, поэтому спешно и добровольно уехал за пределы района.
  ...Земной шарик вертелся, я учился, служил в армии, опять учился. Читал книги, вбирая чужие мысли. Став инженером, недолго по специальности поработал. В 70-е, когда евреям разрешили уезжать из СССР, не понимал и осуждал предателей Родины. О чем открыто и говорил знакомым "изменникам". В 28 лет, кардинально сменив профессию, ушел с завода в газету. И все годы, будучи стопроцентно советским, искренне разделял политику партии и правительства. Ну не было тогда во мне отвращения к нашему строю!
  Как человек подвижный и любознательный, всегда предпочитал активный отдых "матрасному". Осенью 80-го три отпускных недели провел в алтайских горах. Походная группа сложилась дружная и толковая. Была там и москвичка Марина, моя ровесница, не помню кто по профессии. Она вращалась в столичной либеральной среде и немало просветила меня по части диссидентства, чешских событий 1968-го, мятежной Польши, где уже зрели Лех Валенса и "Солидарность". Маринка говорила о раздавленной гусеницами демократии, отсутствии в СССР уважения к личности, запрете на свободное слово. Я же крушил её штампами о справедливости советского строя, неизбежном противоборстве социализма с капитализмом. "Если б мы не вошли в Прагу, в неё б вошли на следующий день танки НАТО. Представляешь, что было бы?", - спросил я и неожиданно наткнулся на изучающий долгий Маринкин взгляд. Взгляд, не забытый до сего дня.
  Лет через двенадцать после Алтая из книги Раисы Орловой и Льва Копелева "Мы жили в Москве" узнаю, как в столице вызрела в 60-е и успешно скончалась хрущевская оттепель, как в брежневскую эпоху возникли самиздат, инакомыслие, гражданская оппозиция. Тогда и понял смысл таившегося в глазах Марины недоумения: "Кто этот Юрка? Провокатор или искренне-наивный безобидный провинциал?". Что делать, я таким тогда был - зашоренным болваном, считающим себя самостоятельно думающим. "Я медленно учился жить, ученье трудно мне давалось..." (Юрий Левитанский).
  Не верю ровесникам-умникам, вещающим, что в самые застойные годы они-де прозревали "новое мышленье" и гибель СССР.
  "Алтайский" период совпал по времени с приходом в "КоЗу". Работа в газете свела с новыми людьми, подарила новые ощущения, показала неизвестные до того грани жизни. Интеллигентный, но мало вникающий "в политику" юноша, стал анализировать события, происходящие в родном отечестве, городе. И сразу столкнулся с необходимостью сверять свои мысли с руководящими указаниями. Это было внове, я не привык под кого-то подстраиваться. Скоро понял: главный вершитель моей журналисткой судьбы и многих других - отдел пропаганды и агитации Запорожского обкома коммунистической партии Украины. Чиновники этого идеологического ведомства помяли или вовсе раздавили не одну творческую личность.
  Запорожье в период брежневского застоя (Леонид Ильич был у власти с 1964 по 1982 год) наиболее пострадало, наверное, в культурном отношении. Городу энергетиков и сталеваров, считалось, ни к чему иметь интересный театр, дискуссионный клуб-кафе, оригинальные архитектурные сооружения, киноклуб, воспитывающий грамотных зрителей. Помню статью в "Комсомольской правде", где об этом на полном серьезе рассуждал большой местный начальник. То, что разрешалось Киеву, Москве, не говоря уж о Прибалтике, у нас было невозможно. Скажем, художники, не желавшие рисовать производственные сюжеты, насыщенные бодрой неправдой, объявлялись вредными, а их творчество не имеющим права на существование. Такие творцы подвергались травле, получали ярлыки формалистов, идейно незрелых, им отказывали в помещениях под мастерские.
  Подобные гонения испытала, в частности, художница Наташа Коробова, пытавшаяся смотреть на мир своими глазами. Есть у неё картина под названием "Тишина". На холсте - фигура солдата с темным лицом, без отличий, в пилотке, с автоматом в руке. Сейчас солдат упадет. Вокруг - размытое белое пятно. За пятном должны быть люди, но в сознании солдата, живущего последние мгновенья, - белое пятно одиночества. Сюжет, родившийся из рассказов отца-фронтовика, передавал Наташино представление о том, как человек погибает, сраженный пулей: в одиночестве, в своем маленьком (ей он виделся белым) мире. Но на выставку "Тишина" не попала. Появилось мнение: "Так не бывает. Почему солдат один, где друзья? И чей это воин: наш или немецкий? Этот пацифизм никому не нужен". Глупейшие оценки получали почти все работы Коробовой. В невинном сюжете усматривали пропаганду сексуальности, в одухотворенном лице на портрете черты наркомана, в лиловом букете сирени - смакование пессимизма. Не было случая при организации выставок, когда б картины художницы не снимались с экспозиции. Как шутила невесело сама Наташа, делалось все, чтоб ничего хорошего с ней не происходило.
  Коробову чиновники не одолели, но десятки талантливых людей, не найдя поддержки в Запорожье, покинули родной город. Часто решение о том, плохой творец или хороший зависело от мнения одного человека - Виталия Воловика, который заведовал отделом пропаганды семнадцать лет. Его боялась и, мягко говоря, не любила вся творческая интеллигенция области. В театральной среде, например, называли между собой костоломом.
  В 1963 году несколько талантливых человек организовали в городе фотоклуб. Очень скоро Запорожье получило неофициальный статус фотостолицы наряду с Москвой, Ленинградом и городами Прибалтики. Вот что запомнилось Олегу Бурбовскому, многолетнему председателю фотоклуба, руководителю Запорожского отделения Национального Союза фотохудожников Украины: "Как-то двое наших ребят сделали прекрасную выставку на тему христианства - отсняли в Киеве и Запорожье храмы, верующих людей. Пришли завотделом идеологии обкома партии Блехеров (не помню его имя, но это был страшный человек) и его помощник Виталий Воловик и сказали: "Немедленно снять выставку!". Контроль над фотоклубом ужесточили, во всех инстанциях мне читали мораль, мол, как я допустил, почему не посоветовался?
  Спустя несколько лет я, Роман Баран и Глеб Сикеринский участвовали в крупнейшей выставке "Интерпресс-фото" в Москве. Главные дипломы получили три фотоклуба мира - из Бельгии, Франции, Запорожья. Но среди работ Барана был портрет художника из Западной Украины Опанаса Заливахи, которого посадили в тюрьму "за антисоветскую пропаганду и агитацию". Мы этого не знали, когда выставляли портрет в московском Манеже. Журналы и газеты напечатали наши фотоработы, о них узнали в Запорожском обкоме партии. Те же идеологи нам такое устроили! Романа выгнали из фотоклуба и вообще из города, досталось и мне. Должен был ехать в Москву с нашей комсомольской делегацией возлагать розы к Мавзолею. Я с комсомолом работал много. А тут сразу сказали - Бурбовского отстранить от всех дел.
  Но хорошо, что позже познакомился с Михаилом Всеволожским, первым секретарем обкома партии, который меня поддержал. Роман Баран переехал в Донецк, потом в Киев. О нем шли передачи и публикации как о мэтре. Но в Запорожье - ни гу-гу. И я решил сделать выставку Романа, потрясающего киевского репортера Игоря Костина и свою. Она получилась мощной! Выставились в Киеве, во Львове, приехали в Запорожье. Приходит Воловик: "Роман Баран здесь участвовать не будет!". Я обратился к Всеволожскому, и тот сказал: "Не трогать ни одной работы!". Все фотографии были выставлены, все прошло на высоте".
  В 1986-м году журнал "Новый мир" напечатал роман Чингиза Айтматова "Плаха" (знает ли молодежь это имя, читала ли?), по тем временам во многом революционный. Герои романа, например, серьезно и много спорили о религии, что, по меркам советской атеистической доктрины, было недопустимо. Как-то нас собрали в библиотеке Дома печати, где Воловик, промывая мозги журналистам, среди прочего раскритиковал "Плаху", обвинив автора, в частности, в богоискательстве. Подобных идеологов-ортодоксов было много. Насколько искренни они были в своих убеждениях, показало время. Тот же Виталий Воловик из обкома перекочевал в вуз - учить студентов понимать искусство во всех его проявлениях.
  Кто-то из публицистов назвал 70-е - 80-е годы временем абсолютной лжи. Сказано точно, оболгано и скомпрометировано было многое. В Киеве как-то готовили встречу первого секретаря ЦК КПУ Владимира Щербицкого с передовыми комсомольцами, - очередное показушное мероприятие. Запорожье должен был представлять на встрече молодой рабочий с "Мотор Сичи" по фамилии Козюра. Текст выступления ему написали замредактора "КоЗы" и завотделом обкома комсомола, а утвердили в обкоме партии. А ведь этот Козюра был членом ЦК комсомола Украины, неглупым парнем, могущим самостоятельно связать пару слов.
  Интересно, что перед этим прошел Пленум ЦК партии, на котором шла речь о пагубности беззубых, заранее подготовленных мероприятий. Писать статьи от имени рабочих, комсомольских активистов приходилось и мне. Как мутило порой от такой журналистики, как хотелось сбежать в "поля и пампасы". Помню разговор с Леней Наконечным, приятелем, с которым учился в школе. Леня, поработав инструктором в райкоме партии и горкоме, попал в обком. Там сложилась нормальная, в общем, практика, когда каждый отдел готовил свою вставку в доклады, с которыми выступало начальство. Приятель возмущался лицемерием коллег, старательно записывающих во время выступления первого секретаря важные мысли, которые сами же для шефа и сочинили. В конце концов, Леня, технарь по образованию, ушел из обкома партии на автозавод "Коммунар".
  Так жила вся страна, ведомая в светлое будущее коммунистической партией. Привыкнув к вранью, заполнявшему газеты, радио и ТВ, тотальному дефициту продуктов и ширпотреба. Считалось, что купить хорошую вещь в магазине нельзя, блат и выгодные знакомства стали главными достоинствами. Редакционная машинистка рассказала: сын, увидев принесенную новую одежонку, спросил: "Это ты купила или достала"? Если "достала", значит, вещь редкая, есть не у каждого.
  Занять любую значимую должность можно было только члену КПСС. Вся советская номенклатура состояла в партии. Высшие партчиновники пользовались специальными продуктовыми распределителями, поэтому партбилет иначе, чем хлебной книжкой не называли. Это воспринималось как норма, никто особенно не роптал. В эти тухлые и скучные времена на какой-то предновогодней вечеринке в малознакомой компании мой брат предложил выпить за смерть Брежнева в наступающем году. Я, помню, помертвел от страха за Женьку. Но никто даже не обратил внимания на его слова. Нелюбовь к власти демонстрировали, открыто смеясь над одряхлевшим руководством страны во главе с шамкающим генсеком. Политические анекдоты моего времени - подробная энциклопедия эпохи застоя.
  Партийные съезды и пленумы проходили регулярно и решения на них принимались правильные. Видя, что произносимые декларации и реальная жизнь абсолютно не совпадают, я, без преувеличения, очень переживал, всерьез полагая, что в падении авторитета КПСС виноваты бездарные идеологические работники, разжиревшие и трусливые. К слову: обычная для
  руководителей любого ранга манера общения - материться и тыкать всем, кто ниже по должности - всегда коробила и вызывала протест.
  Повторюсь: правила, по которым играла партия, давя всех, идущих против течения, были мне отвратительны. Но я знал, чем заполнить голову, помимо размышлений о роли КПСС: занимался самообразованием, охотно ездил в командировки, с одинаковым интересом писал о селе, АЭС, музыке, истории, зарисовки о людях. Я был активен, неглуп, контактен, независим в суждениях, но от баррикад - далеко. Летом 1984-го бюро обкома комсомола утвердило меня заведующим отделом писем и массовой работы. Эта должность, в отличие от корреспондентской, предполагала наличие партбилета. Иными словами, мне дали добро на журналистский карьерный рост.
  Устав КПСС, который я, конечно же, прочитал, не разочаровал. Первые же его строки были такие: "Коммунистическая партия Советского Союза - есть боевой испытанный авангард советского народа, объединяющий на добровольных началах передовую, наиболее сознательную часть рабочего класса, колхозного крестьянства и интеллигенции СССР". Я относил себя к сознательной части интеллигенции и знал точно, что смогу быть полезным обществу.
  В Советском Союзе все сферы жизни строго регламентировались. На прием в партию тоже существовала очередь. Разнарядка на количество инженерно-технических работников, крестьян, интеллигентов, рабочих спускалась в райкомы сверху. Такие же, только негласные квоты были по национальному составу "народного авангарда". Стать "членом" без очереди было непросто. Мой товарищ Игорь Варшавский, толковейший инженер, много лет отдал "Мотор Сичи", но выше должности мастера не поднялся. Он мог стать хорошим начальником цеха, главным инженером завода, но беспартийные евреи на такой уровень пробивались редко. Игорь не раз хотел вступить в партию, и каждый раз слышал завуалированное: норма по итээровцам и пятому пункту уже перебрана.
  Не помню деталей, но мой прием в коммунисты тянулся долго. Бумаги застряли в Жовтневом райкоме партии, к которому относилась редакционная партячейка, точнее - в орготделе райкома. Заведовал отделом Вячеслав Филатов, которого я давно и хорошо знал. Мы в одно время учились в СШ 15, были, каждый в своем классе, капитанами команд КВН. Я попросил соученика ускорить мой прием в партию, и он охотно помог. Когда Союз и КПСС развалились, Филатов исчез из моего поля зрения, появившись лет через десять в качестве... пчеловода. Завязав с партийной карьерой, Слава занялся пчелами, жил тем, что "выращивал" и продавал мед. Я написал с его пасеки репортаж, опубликовал в двух газетах, одна из которых предложила Филатову вести "пчелиную" рубрику, за что он с удовольствием взялся. Позже Слава вместе с женой "впал" в религию, причем, не в православие, а в сектантство. Бывая иногда у меня, только и говорил, что о свидетелях Иеговы, пришлось общение с ним полностью прекратить. Такие вот мировоззренческие кульбиты.
  Приему в КПСС предшествовал испытательный кандидатский срок, прежде же чем стать кандидатом, нужно было пройти парткомиссию, куда входили, как правило, партийные ветераны. Старички мучили неофитов вопросами по истории партии и Уставу, часто придираясь по мелочам. Мне объяснили: комиссии твоя борода вряд ли понравится. А на вопрос: "Как же Маркс, Энгельс, Ленин, носившие бороды?", ответили, что время сейчас другое и другие традиции. Короче - отбрили, порекомендовали побриться. Зато я успешно стал кандидатом в члены КПСС. Через год, вступая в партию "окончательно", побрился снова, усы, однако, оставив.
  За свою жизнь с бородой прощался три раза, и всегда по причинам, можно сказать, идеологическим. Расскажу об этом подробнее. Нечто, что мне лестно было посчитать бородой, выросло на моих щеках к двадцати годам. Для увековечивания столь зримого факта полового созревания пошел в ателье и сфотографировался. Помню, мастер-фотограф по фамилии Гольдбаум мне понимающе подмигнул. Дело было летом, а к сентябрю, перед занятиями в вузе, бороду пришлось сбрить. Бородатый студент в Запорожском машиностроительном институте в то время - явление невозможное. Получив диплом инженера в 1975 году, я отпустил, наконец, волосяной покров своего лица в свободное плавание. Потому что бриться никогда не любил, а девушки, главные для меня, юного, судьи, уверяли, что борода мне идет. Прежде чем круто связать жизнь с журналистикой, я работал некоторое время "на производстве", в том числе на оборонном заводе "Радиоприбор", по тогдашней лексике - п/я 64. При оформлении в отделе кадров от меня категорически потребовали, чтоб перед тем, как фотографироваться на пропуск, сбрил бороду. Потом, сказали, можешь опять отпустить. Логики в этом не было, ведь мое настоящее лицо и изображение на пропуске не совпадали. Но для кадровиков имел значение не здравый смысл, а Инструкция, в которой о бороде не говорилось ни слова, но четко указывалось, что лицо сотрудника на документе должно быть "чистым". Весь год, пока работал на "Радиоприборе", вопрос бороды никого больше не взволновал.
  В молодежной газете моя волосатость тоже никого не смутила. Сейчас, когда в разных редакциях полно "хвостатых" и бородатых сотрудников, даже не верится, что было время, когда на весь запорожский Дом печати я один из всей мужской пишущей братии носил бороду, и ни у кого из двух обкомов (партии и комсомола) это не вызывало никакого протеста. А ведь за "облико морале" работников "идеологического фронта" тогда следили особо тщательно.
  Единственное "покушение" на бороду предпринял редактор "Запорiзької правди" Николай Пересунько, когда предложил должность завотделом писем в своей газете (я был уже членом КПСС). Неспешно рассказав о преимуществах партийного издания (престиж, перспектива, зарплата), он поставил единственное условие - сбритие бороды, дав пару дней на размышление. Аргументация была в том плане, что несолидно носить бороду и работать в серьезной газете, являющейся органом областного комитета КПУ. От предложения, подумав для видимости какое-то время, я отказался. Унижать себя, а приказ о снятии бороды расценил только так, никому и до и после не позволял. До сих пор интересно: а первые советские руководители коммунистической партии на своих документах были с бородками? Ведь они практически все их носили. Когда же возник негласный запрет на бороды в партбилетах?
  Его, запрета, скорей всего, не было. Слишком бы глупо выглядело. Просто фотографироваться с бородой в какой-то момент стало не принято. А раз так, то "старшие товарищи" не рекомендовали и мне. Абсурд? Но разве вся советская идеология не стала большим историческим абсурдом?
  Леонид Брежнев умер в ноябре 82-го. Сменивший его Юрий Андропов ушел из жизни в феврале 84-го. Через год с лишним скончался преемник Андропова Константин Черненко. Гонками на лафетах назвал народ тот период. В марте 1985-го Генеральным секретарем ЦК КПСС стал 54-летний Михаил Горбачев. Эпоха перестарков-вождей закончилась.
  Новый Генсек, потребовавший безбоязненно вскрывать недостатки, быстро разворошил болото под названием Советский Союз. Свежий ветер перемен (этот тогдашний штамп, тем не менее, очень точен) ломал все идеологические каноны, казавшиеся незыблемыми. В речевой оборот вошли понятия гласность, ускорение, перестройка, плюрализм мнений. Журналы начали публиковать "антисоветские" рукописи, десятилетиями лежавшие в столах авторов, появилась литератора русского зарубежья. Тиражи центральных изданий достигли невероятных размеров. Публицистика стала популярнейшим жанром. Статьи о сталинских лагерях и репрессиях, белых пятнах истории, волюнтаризме Хрущева, экономическом тупике, в который завел страну Брежнев, зачитывались до дыр.
  "Мне 38 лет и только теперь узнаю правду о своей родине, - сокрушался я в своем дневнике. - Народ оболванили, социалистическую идею скомпрометировали. Не кончается поток публикаций на эти темы. Каждый ищет свой ответ на вопрос, почему и когда мы отошли от ленинских принципов. Обилие жутких фактов угнетает и потрясает! Но надо читать, думать, надо проникнуться идеей настоящего, не извращенного, социализма".
  Заговорили о социализме с человеческим лицом, но самого вождя мирового пролетариата какое-то время еще не трогали. Два учебных года я посещал занятия университета марксизма-ленинизма, работавшего при областном Доме политпросвещения. Искренне хотел набраться пользы от изучения "ленинского наследия". А потом историки-диссиденты, публицисты, архивисты вынесли на всеобщее обозрение "исподнее" самого Владимира Ильича - "немецкий след", санкционирование вождем красного террора, "философский пароход", сравнение интеллигенции с говном. В частности, поразила опубликованная в "Правде" статья бывшего министра здравоохранения СССР Бориса Петровского, дважды изучавшего документы, связанные со вскрытием Ильича. Нам внушали: мозг вождя был больше обычного, отсюда шло представление о нем, как о гении. Все знали, что покушавшаяся на жизнь Ленина Фанни Каплан стреляла отравленными пулями. Академик же Петровский сообщил правду: отравленные пули - блеф, причина смерти - ишемия мозга. Вес мозга, и это подтверждено вскрытием, 1400 грамм, что едва превышает среднюю норму.
  Не меньше шокировали листовки, которые раздавали на центральной площади Запорожья - Октябрьской. В них были высказывания Ильича, призывающие к "свирепой и беспощадной расправе" с кулаками, проститутками, попами, белогвардейцами и колеблющимися. При этом указывались номера томов и страниц, откуда брались цитаты. Полные собрания ленинских сочинений (в 55-томах) пылились в каждой библиотеке, предметно же изучалось из них - десяток хрестоматийных работ. Школьный образ "дедушки Ленина" потускнел, между ним и Сталиным появился знак равенства. Тогда-то и начал для большинства развеиваться идеологический дурман, затрещала по швам компартия, подогнулись ноги колосса по имени Союз Советских Социалистических Республик. Стали прочищаться и мои собственные мозги.
  Официальный печатный орган ЦК КПСС газета "Правда" объявила, что зон, закрытых для критики, больше нет. Показывая пример, газета публиковала потрясающие по смелости идей статьи новых партийных лидеров, разоблачала мздоимство высших чиновников. С подачи московских журналистов слова мафия, коррупция стали употребляться по отношению к нашим, а не "капиталистическим" реалиям. Нудные передовицы превратились в захватывающее чтение, содержание которых обсуждалось с коллегами и друзьями. Казалось невероятным, что об этом говорится не на домашней кухне вполголоса, а написано в центральной газете. Как водится, тут же возник анекдот:
  - Читал "Правду" сегодня?
  - Нет, а что там?
  - При встрече. Это не телефонный разговор.
   Летом 88-го в "Комсомолець Запорiжжя" пришла разнарядка: направить корреспондента на стажировку в молодежную приемную "Правды". Редактор послал меня. Командировка была во многом формальной, можно было с чистой совестью целый месяц провалять дурака. Я же активно напрашивался на задания, обрабатывал письма, посещал все летучки: было интересно повариться в творческом котле первой газеты страны. Как-то в редакционном буфете мне показали на невысокого чернявого армянина, следователя-важняка Генпрокуратуры СССР Тельмана Гдляна, который вел ставшее знаменитым "хлопковое дело", связанное с коррупцией в высших эшелонах Узбекистана. Именно "Правда" в статье "Кобра на золоте" первой написала об этом.
  И вот стажеру предложили поехать на слет молодых историков. "Посмотри, послушай, - сказал мой правдинский шеф, - и сделай небольшую заметку". Слет проходил в подмосковном молодежном центре "Олимпиец" и стал для меня выдающимся четырехдневным событием. Наша историческая наука, увязшая в догматах и стереотипах, переживала кризис, не зря ж появился термин - белые пятна истории. В "Олимпиец" съехались интересные молодые люди. Те, кого позже назовут новыми неформальными лидерами. Мысли их были точны и нестандартны, знания обширны. На равных с молодежью в дискуссиях участвовали маститые советские обществоведы-историки.
  "Впервые за много лет открыто выступаю в такой большой аудитории", - сказал легендарный диссидент-историк Рой Медведев. Его устные зарисовки о Сталине, Брежневе, Андропове, Черненко были подобны открытию страшных тайн. Многое из услышанного в "Олимпийце" прочту потом в медведевских книгах. Юрий Афанасьев, ректор Московского историко-архивного института, потрясал своими высказываниями не меньше. Именно от него впервые услышал суждение о том, что советская историческая наука всегда была на службе у коммунистической идеологии, оправдывала сталинский режим. Запомнил и размышления профессора Сигурда Шмидта о краеведении, мощной ветви исторической науки, планомерно уничтожаемом с 1928-го года на протяжении десятилетий. Шмидт был прав: я вел в "КоЗе" краеведение, так мне разрешали не более раза в месяц готовить по этой теме выпуски.
  В ночь после слета я написал заметку о том, что в "Олимпийце" столкнулись две точки зрения на освещение исторических событий: ортодоксальная, страдающая субъективизмом, и новая революционная, лишенная идеологической окраски. Редактор отдела, поручивший писать о слете историков, прочтя заметку, посмотрел на меня внимательно и попросил его выслушать. Затем корректно и не спеша просветил насчет борьбы разных научных школ, одну из которых возглавляет известный историк, редактор газеты "Правда", академик Виктор Афанасьев. Моя же заметка, пусть косвенно, пропагандирует взгляды популиста Афанасьева Юрия. Думаю, ясно, что заметка опубликована не была. Мог ли я знать, что стал маленьким свидетелем зарождения большой бури, которая, породив очень скоро межрегиональную депутатскую группу (в неё войдут Рой Медведев и Юрий Афанасьев), поглотит академика Афанасьева с его великой КПСС?
  Командировка в Москву дала немало пищи для размышлений. Как и две недолгие поездки во Вроцлав, о которых упомянуто в главе "Мой рок-н-ролл". Многое из увиденного в Польше станет через несколько лет нормой и для нашей страны. За границей же впервые пришло осознание того, что можно жить по-другому, без идиотских идеологических ограничений, оставаясь свободным внутренне и публично. Замечу: упрощение массовых контактов советских людей с поляками стало возможным после московской встречи Горбачева с руководителем Польши Войцехом Ярузельским в апреле 1987 года.
  
   Моя революция
  
  В запорожской журналистской среде пример "Правды" вдохновлял, конечно, не только меня. Своя перестройка началась и в "КоЗе". Участвуя в эксперименте по развитию молодежной прессы, "внедрили" новые темы, сменили формат и периодичность выхода. Стали публиковать еще не изданные рукописи известных авторов, с ними Пивненко договаривался через свои московские связи. (Многие годы "Комсомолець Запорiжжя" выходил трижды в неделю на 4 полосах большого формата. В 1987-ом стал первым в Украине еженедельником, выходя большим форматом на 12 страницах. С 1989-го вернулись к малому формату на 16 полосах. В 1990-ом газета стала русскоязычной, в 1991-ом сменила название на "МИГ".) Мне тогда работалось вдохновенно и очень здорово!
  Летом 88-го в Москве прошла Девятнадцатая Всесоюзная партконференция, принявшая несколько революционных решений, внесшая в Конституцию поправку о создании Съезда народных депутатов - высшего органа власти в стране. Вскоре вышел Указ Президиума Верховного совета СССР о порядке проведения митингов, уличных шествий и демонстраций, легализовавший действия активистов (их обозвали неформалами), ведущих свою агитацию в центре города на Фестивальной площади . Начавшаяся же избирательная кампания по выборам депутатов Первого съезда народных депутатов позволила (впервые в Советском Союзе!) публично обсуждать разные предвыборные программы.
  Все понимали: для страны, нуждающейся в коренных преобразованиях, предстоящий съезд станет этапным. Важно было послать на него от области думающих, прогрессивных людей. Наша интеллигенция совместно с радикалами-неформалами поддержала журналиста Виталия Челышева, чья репутация профессионала и человека порядочного не вызывала сомнений. Виталий, к тому времени перешедший из "КоЗы" в "Индустриальное Запорожье", шел на выборы как независимый кандидат. Допустить этого партийная номенклатура не захотела, выскочку-журналиста стали изощренно дискредитировать. Даже некоторые коллеги-индустриальцы, с одобрения редактора Петра Горбачева, отметились гнусным коллективным письмом в своей же газете.
  И все же Челышев победил. Кроме него народными депутатами от области избрали еще шестерых, в том числе первого секретаря Запорожского обкома партии Григория Харченко. Заседания Первого съезда (с 25 мая по 9 июня 1989-го) транслировались по радио и ТВ, подобного в СССР прежде не было.
  В Москве, Ленинграде, Киеве все бурлило. В Запорожье, несмотря на перестроечное словоблудие на всех уровнях, ничего не менялось. На фоне всей страны область выглядела таким болотом, что даже "Правда" 5 августа отреагировала на ситуацию публикацией под характерным названием "Ностальгия по застою".
  Брожение национально-демократических идей в обществе к осени оформилось в общественно-политическую организацию "Народный рух Украины за перестройку". Но если киевские партийные вожаки пытались наладить диалог с руховцами, то у нас "националисты" оказались практически вне закона. Учредительная конференция запорожской организации прошла под открытым небом на Хортице, провести её в ДК Днепровского электродного завода не позволил горисполком. О руховских вождях Черноволе и Лукьяненко официальные областные СМИ писали как о преступниках и насильниках. Не верить этому было сложно, оба на самом деле провели в тюрьмах не один год. Понятно, что населением РУХ воспринимался очень неоднозначно.
  Многое и меня смущало. За информацией, дабы разобраться, приезжал на Фестивальную, превратившуюся в своеобразный Гайд-парк, где социально-активные горожане обсуждали самые горячие экономические и политические события. Здесь же можно было достать "самопальные" руховские информационные вестники, примитивно исполненные, но содержащие полезные сведения. Кроме РУХа, возникли другие общественные движения (позже из них вырастут "Мемориал", "Просвiта", "зеленые", анархо-синдикалисты), на площади можно было узнать мнения людей по любому вопросу.
  Смешавшись с толпой, я слушал все pro и contra, вставлял свои пять копеек, взвешивал, делал выводы. Руки чесались по честной неподцензурной работе, хотелось писать о том, что бурно и непонятно творилось вокруг. Разобраться было непросто, и я читал центральную прессу, "совмещал" прочитанное с личными наблюдениями, вникал, анализировал - думал. И старался быть объективным в своих писаниях, подбирая слова единственно точные, приводя аргументацию каждой стороны. И если были у неформалов дельные предложения, то говорил об этом. Местные же партийные СМИ ничего позитивного в уличной демократии в упор не видели. Всех, кто без санкции сверху "открывал рот", газеты причисляли к экстремистам, а высказываемые ими идеи объявляли неконструктивными. Личная точка зрения редактора "Комсомольця Запорiжжя" всегда тоже совпадала с официальной. Пивненко правил мои материалы, сглаживая острые углы, вычеркивая некоторые формулировки, иногда искажая истину "в пользу" обкома. Я в таких случаях защищался, прячась за псевдонимом.
  Но заставить людей молчать было уже нельзя. Критика партийных начальников, требования отмены 6-й статьи Конституции СССР (в ней шла речь о руководящей роли КПСС) открыто звучали все чаще и убедительней.
  Под давлением демократических настроений в сентябре 89-го ушел в отставку Владимир Щербицкий, возглавлявший компартию Украины 17 лет. Позиция нового первого секретаря ЦК КПУ Владимира Ивашко порадовала своей прогрессивностью. В большой программной статье, которую я внимательно прочитал, главный коммунист Украины призывал к сотрудничеству с неформалами всех мастей и расцветок. В Ленинграде прошла Всесоюзная конференция демократических движений, в соседнем Днепродзержинске городская газета опубликовала выступления делегатов первого съезда Руха. В Запорожье в это же время милиция изымала у распространителей самиздат и даже применяла против активистов дубинки. Организаторов митинга, прошедшего возле мединститута, обвинили в разжигании межнациональной розни. Использование желто-синего флага пресекалось милицией.
  Регулярно промывать мозги журналистам тоже не забывали. Сотрудников радио, прессы и телевидения раз в месяц - по четвергам - собирали в актовом зале Дома печати, где, кроме профессионально полезных лекций, мы иногда слушали примитивные агитки в исполнении секретаря обкома партии по идеологии Александра Воробьева. 17 октября 1989 года "Индустриалка" напечатала статью Воробьева, где он писал: "Возникшие в последнее время общественные формирования и движения выражают интересы и устремления какой-то группы, но не всего советского народа. Силы, пытающиеся себя противопоставить КПСС, раскалывают общество".
  Я знал - эта мысль будет вдалбливаться журналистам на ближайшей учебе, и решил напрямую возразить главному идеологу области. Сформулировал вчерне общие возражения, отредактировал, сократил, сослался в одном месте для подстраховки на "Правду". Конечно, было не по себе, понимал ведь, на кого "бочку качу". Черт знает, чем это может закончиться. Итоговый вариант отпечатал, всего вышло строк 100-120. Вот небольшой фрагмент того "бунтарского" текста: "Откуда Воробьеву известно, какие именно группы и общественные формирования выражают устремления всего советского народа? Само слово "общественные" говорит, по-моему, о многом. Не есть ли народ именно совокупность групп и формирований разных общественных самообразований, по-вашему, неформалов? Не вступает ли такая позиция в противоречие с общепартийной установкой идти на контакт с подобными неформальными группами, говорить с ними, а не противопоставлять огульно КПСС? Не устарели ли взгляды тов. Воробьева на идеологию? Как соотнести его позицию с общепартийной?".
  Как и предполагал, на встрече в Доме печати секретарь обкома предал неформалов анафеме. Я сидел в середине зала, и, дождавшись конца выступления, передал на сцену листок, подписанный "Ю. Гаев, "Комсомолець Запорiжжя". Помню испытанное при этом жалкое чувство страха и струйку пота, пробежавшую меж лопаток. Воробьев невнятно, но вслух просмотрел записку. Во время чтения бросил в микрофон: "Ну, это тема для полемики". Однако полемики не последовало. Сказал он буквально следующее: "Я свои взгляды еще раз повторил в докладе. И их буду отстаивать. И они, мои взгляды, совпадают с той оценкой, которую дал октябрьский Пленум Центрального комитета партии... Хотел еще раз сказать, чтобы выбивать у таких как Гаев аргументацию и их домыслы: мы от диалога не уходим, мы за конструктивное сотрудничество... Еще раз с полной ответственностью могу заявить, что партия выражает интересы народа, и защищает, и идет в этом направлении".
  Несколько минут, пока Воробьев клеймил Гаева, в зале стояла полная тишина. Я сидел мертвый от страха за свое газетное будущее. Потом перешли к другому вопросу. Когда расходились после учебы, к моей жене (она работала в секретариате "КоЗы") подошел замредактора "Индустриального Запорожья" Валерий Мулько. Посочувствовал: зря Юра вылез со своим мнением, теперь его карьере придет конец. Вечером, в круге света настольной лампы, я откровенничал с пишмашинкой: "Что, собственно, произошло? Коммунист задал вопрос коммунисту. Старшему коммунисту, секретарю обкома. Могу я что-то иначе воспринимать? Он же сказал: "У таких как Гаев нужно выбивать аргументы". У каких это "у таких"? Сразу - ярлык. И почему это у меня надо выбивать аргументы? Давайте убеждать и доказывать. Сам же сказал - тема для полемики. И ушел в сторону, не спросив, удовлетворен ли его ответом. Знал, что отвечу отрицательно. Жду репрессий. Пока их нет, но по логике нашей жизни они еще впереди". Я остановился на этом эпизоде подробно, потому что он характерен для тактики советской номенклатуры: заклеймить, осудить, повесить ярлык, не дать высказаться оппоненту.
  Никаких серьезных последствий тот случай для меня не имел. Зато точно знаю, когда выдавил из себя раба - осенью 89-го. Через два года компартии России и Украины будут запрещены (но позже там и там восстановлены). К сожалению, необходимого над КПСС нюрнберга не случилось. Судьба третьего секретаря Запорожского обкома А.К. Воробьева сложилась пристойно: посол независимой Украины в Болгарии, народный депутат первого созыва, сытая старость. Такие кадры не пропадали. Вернусь, однако, к подробностям своей революции.
  Неформалы, вопреки чинимым запретам, вели себя довольно напористо. Провели конференцию "Человек. Свобода. Революция", в ДК "Титан" публично огласили программу РУХа, в том же ДК устроили диспут, собравший до трехсот человек. Я был на диспуте и, комментируя увиденное, писал в "КЗ": "Говорили про скасування шостої статтi Конституцiї, пiдвищення партпрацiвникам зарплати, небажання апарату вiддавати владу, спiвпрацювати навiть зi здоровими силами Руху. Не погодитися з багато чим було не можна, гадаю, що присутнi в залi партпрацiвники почували себе не дуже затишно. Проте жоден iз них не вийшов до мiкрофону, не вступив у розмову з залом. Докази неформалiв про консерватизм апарату отримували, таким чином, пiдтвердження. Ось чого я збагнути не можу!
  Нас iз трибун переконують, що в партiї сьогоднi проходить оновлення, у парткоми рiзних рiвнiв приходять перебудовчi сили: молодi, що мислять по-новому, здатнi довести свою авангардну роль. Але де ж вони, цi сили? Коли ж вiд слiв перейдемо до дiла, вступивши в реальний дiалог з неформалами? Як же без цього в парткомах збираються завойовувати авторитет? Невже дiйсно чекатимуть повноважень? Не всi члени партiї консервативнi. Але поки апаратники своїми дiями не завоюють авторитету, недовiра буде переноситись на партiю в цiлому. Ось що прикро". Подпись под заметкой "Ю. Гаев, член КПСС с 1985 года" как бы провоцировала партийцев старых и преданных. Писать о том, что КПСС насквозь прогнила, в Запорожье было нельзя, но "конструктивно" критиковать уже дозволялось. Вот я и делал вид, что все дело в чиновниках - не имеющих своего мнения, растерявшихся, не умеющих убеждать.
  На упомянутом выше Первом съезде народных депутатов СССР сформировалась и первая советская легальная парламентская оппозиция, оставшаяся в новейшей истории как Московская межрегиональная депутатская группа. В состав МДГ вошел и Виталий Челышев, чем, безусловно, вконец озлобил местную партократию. Его репутацию продолжали порочить активно и изощренно. Доходило до неприличного. На встрече коллектива "Индустриального Запорожья" с читателями в Доме политпросвета тот же редактор Петр Горбачев врал, отвечая на вопрос, зачем препятствует публикациям статей Челышева: "Никаких гонений нет, мы предоставили ему все возможности для депутатской работы".
  Оставаться равнодушным к происходящему я не мог. Встретившись с Виталием, взял интервью. Анатолий Пивненко материал подписал, но принципиально важные семьдесят строк вычеркнул. Речь в них шла о том, что в адрес народного депутата звучит много неправды, его маме, не зная, кто она, в одном из магазинов предлагали подписать обращение против сына; "Индустриалка" необъективно оценила выступление Челышева на одном из митингов, в других изданиях к его статьям пишутся лживые комментарии. Еще в вычеркнутых строках говорилось, что Виталия представляют петлюровцем, поддерживающим связи с уголовными элементами, что требовал для себя выделения машины по себестоимости, что является националистом, добивающимся отделения Украины, что "кормится" у кооператоров. "Все это ложь", - утверждал Челышев. Разве не важно было придать вырезанные строчки огласке?
  После публикации интервью в "КоЗе" отдал опальный фрагмент в руховский самиздат, настояв на сохранении моего авторства. В шестом номере (декабрь 1989-го) информационного вестника "РУХ" Запорожской краевой организации НРУ заметка вышла. И пошла волна!
  Для Пивненко публикация была неожиданной, она могла навредить выдающемуся редактору и заслуженному журналисту СССР. Не знаю, по своей инициативе он проявил бдительность, или по звонку из обкома (Разберись с Гаевым!), но спустя два-три дня редактор зашел в мой кабинет:
  - Ты видел? Это случайно к ним попало? - он держал в руке самиздатовский выпуск.
  - Почему случайно, я передал. Челышев должен иметь возможность развеять сплетни, сказать то, что считает нужным. Если ему не дают это сделать в партийной печати, он идет в альтернативную.
  - Ты считаешь ЭТО альтернативной печатью?
  - Да, на сегодня другой нет.
  - Ладно, хорошо, что сказал. Теперь знаю, как поступать дальше.
  Фраза была зловещая и неясная. Я понял: будут проблемы. Собрали творческий коллектив, редактор осветил ситуацию, попросил людей высказаться. Коллеги высказались: поступил неэтично, править и сокращать материал - право редактора. Обратившись к руховцам, дал лишний повод им для скандала. И вообще - зря вынес сор из редакционной избы.
  Вот запись, сделанная в дневнике после собрания. "Настроение препаршивое. В воздухе запах политических репрессий. Существует официальная установка - осуждать РУХ, Челышева. Люди на глазах меняются, прячут в землю глаза, не хотят говорить, что думают. Снова боятся. Сказать правду, разоблачить врунов с партийными билетами - неэтично? Никого не тревожит, что гласность лишь на словах, что печатать можно только то, что совпадает с мнением аппарата. Редактор ссылается на реалии, на то, что политика - искусство возможного. Хватит ссылаться, нужно ломать это...". Буду, однако, объективным: никто в редакции не гнобил меня. Думаю, все в душе понимали: прав Гаев. Да и время новое поджимало.
  Плановая экономика СССР доживала свои последние годы. Дефицит товаров был потрясающий, не хватало абсолютно всего. Сахар, масло, мыло, стиральные порошки продавали в ограниченном количестве по талонам. Но большая страна, хоть было трудно и бедно, жила не одной политикой. Разумеется, и я не только митинговал, благо профессия позволяла ездить в разных направлениях, общаясь с интересными мне людьми. И первое, и второе - главные плюсы журналистского ремесла. В домашнем архиве публикаций за 1989 год - интервью с директором филармонии, "нравственный" очерк о незаконном увольнении учительницы, репортаж с рынка, обзоры редакционной почты (семь лет был завотделом писем), отчеты о командировках в Армению, на Чукотку, отпускные заметки из Арктического круиза, рассказ о водно-моторном переходе Запорожье - Киев. Любой мой текст, не содержащий "политики", шел без проблем, здесь никаких трений с редактором не было. Между тем подошел год 1990-й, насыщенный событиями не менее предыдущего.
  Центральные издания - "Правда", "Московские новости", "Труд", журнал "Огонек" - писали обо всем совершенно открыто. В "Известиях" большой прокурорский чин прямо называл наше государство бесправным, в котором не действуют законные методы. Читая такое в своей провинции, завидовал столичным газетчикам, работающим без оглядки "на партию".
  На фоне всей Украины наша область по-прежнему выделялась махровым консерватизмом. Полтора месяца мне не давали добро на нестандартное интервью с новым председателем облисполкома Владимиром Демьяновым. К чему, говорили, этот вождизм? Интересоваться личной жизнью руководителя, показывать его живым человеком было недопустимо. Еще один яркий факт: после того, как Львов отказался выпускать милицейские резиновые дубинки, выпуск этой продукции освоил Запорожский завод резинотехнических изделий.
  Проведение митингов горисполком запретил, но руховцы умудрялись обходить запреты. В январе, например, устроили праздник соборности Украины, отмечая 71-ю годовщину "злуки", благо акцию санкционировал Киев. На площадь пришли комсомольские и партийные работники, преподаватели общественных дисциплин, но ни один из них не взял слово. Этим воспользовались организаторы, смешав в кучу соборность, события в Закавказье, предстоящие выборы в Советы, привилегии аппаратчиков. Толпа бурно поддержала предложение отправить в отставку обком партии в полном составе. Газеты называли уличные собрания "збiговиськом неформалiв", муссировали слухи о создаваемых "националистами" боевых группах. Слухи питались тем, что в это время происходили кровавые стычки между армянами и азербайджанцами.
  Авторитет КПСС падал, улица заявляла: пусть в партии будет меньше членов, но это должны быть настоящие лидеры. Выборы в Верховную Раду по мажоритарному округу Хортицкого района первый секретарь Запорожского горкома партии Петр Ванат проиграл молодому преподавателю истории из педучилища Љ1 Сергею Соболеву. Я попросил Ваната прокомментировать причины своего поражения, в ответ услышал упреки в бестактности. Первый коммунист города не захотел отстаивать свои убеждения. Идеолог же Воробьев, вопреки очевидному, продолжал талдычить о консолидирующей роли КПСС, думающих иначе называл уже нелегалами.
  Негласную установку осуждать все, что не укладывается в прокрустово ложе партийных догм, получили все средства массовой информации. "Индустриалка", главный партийный рупор, писала: "Деструктивные силы открыто отвергают выбор народа. На острие их атаки - КПСС, компартия Украины и Ленин". "Комсомолець Запорiжжя" на фоне партийных газет выглядел чуть менее ретроградно. Наши "перья" определенную идеологическую раскованность себе позволяли. Мои интервьюшки (два-три вопроса) с главным запорожским руховцем Юрием Василенко тоже публиковались. В то время как "Запорiзька правда" с "Индустриалкой" на свои страницы Юрия не пускали, несмотря на то, что РУХ был уже официально зарегистрирован. Вместе с тем, редактор "КоЗы" нередко перестраховывался, так интервью, взятое у руководителя Токмакского отделения РУХа Анатолия Замлинского, который баллотировался в депутаты облсовета и был в своем районе "под прессом", Пивненко не подписал.
  В стране нарастала социальная напряженность, Запорожье не было исключением. Звучащие на Фестивальной лозунги становились все радикальней. Часто оппоненты не слышали друг друга, хоть и говорили об одном и том же - кардинальном обновлении власти, честной предвыборной борьбе, демократических переменах. Призывы к ликвидации райкомов и обкомов встречались одобрительным гулом. Думающая часть населения понимала: времена однопартийности кончились, нужна конкуренция взглядов, политических платформ, мнений. "Партия, дай порулить!" - знаменитая КВН-шутка того периода.
  В феврале 90-го монополию коммунистов на политическую власть (шестую статью) отменили. Митинг, состоявшийся 25 февраля, длился шесть часов, на нем была представлена вся городская политическая раскладка. Желто-голубые флаги соседствовали с красными, сине-красными и красно-черными. В очередь к микрофону выстроилось семьдесят человек, все говорили о консолидации и каждый понимал её по-своему. Аплодисменты сменялись оглушительным свистом, одобрительные возгласы - возмущенными, периодическими скандированиями: "Обком в отставку".
  Комментируя происшедшее, корреспондент "Индустриалки" писал: "Охватив полукольцом трибуну, кучка экстремистки настроенных молодчиков под желто-голубыми флагами свистом, криками и гулом встречала каждое конструктивное предложение...". Мне те же события увиделись по-другому: "Не тiльки прихильники демократичного блоку заполонили площу, це було видно по лозунгах i поведiнцi. Та коли з естради звучали випади проти чиновникiв вiд партапарату, навiть нейтрали реагували схвально. Це показник, вiд якого не вiдмахнутися. Наша мiсцева демократiя кульгає найбiльше у керiвних ланках. Треба робити щось. Найперше, надати право голосу неформалам, "впустивши" їх у мiсцеву пресу. На сторiнках газет шукати консолiдацiї ефективнiше, нiж пiд рiзноголос мiтингiв. Сьогоднiшнє неприйняття позицiй Руху "формалами" вiдобразилось у виступi Г.П. Харченка, яке фактично було зiрване. Не можна виправдати дикунської поведiнка тих, хто не давав говорити першому секретаревi, але й сумнiвна тактика Григорiя Петровича тiльки звинувачуючи неформалiв досягти з ними консолiдацiї, до якої сам закликав по телебаченню. Однозначної правоти жодна сторона не досягне. Фестивальна площа тиждень тому довела, що розумнi зваженi сили, здатнi привести до згiдностi, є в усiх таборах".
  Симпатизируя сторонникам запрета КПСС, на бумаге я старался придерживаться центристских позиций. Редактору же, даже в ущерб объективности, нужно было лобовое одобрение действий власти. Вот что вышло в газете после его вмешательства: "Звучала з трибун й критика дiй окремих партiйних, господарських керiвникiв, зокрема йшлося про факти соцiальної несправедливостi на виробничому об"єднаннi "Запорiжтрансформатор". Але й тут не обiйшлося без нагнiтання пристрастей, своєрiдного заклику до "полювання на вiдьом". Щось дуже часто ми починаємо останнiм часом шукати скрiзь "крайнiх". Ще одним доказом того, що слух не терпить крику було спiлкування першого секретаря обкому партiї Г.П. Харченка пiсля мiтингу. Десятки людей могли задати питання й почути чесну, аргументовану вiдповiдь. Це справдi було важко порiвняти з тим iстеричним "супроводом" жменьки рухiвцiв, що звучав пiд час його виступу на трибунi. Подумалося, як сьогоднi потрiбен людям такий ось прямий дiалог з керiвником. Частiше, набагато частiше це треба робити".
  Публикация, из которой взят этот фрагмент, называлась "Площа. Мiтинг. Плюралiзм?". Под ней подписи Ю. Акимов и А. Пивненко. Таким способом я открещивался от идейно чуждых мне строчек.
  Одной из самых колоритных фигур среди руховцев-радикалов был рабочий "Коммунара" Евгений Костенко. На митингах Женя устраивал настоящие спектакли, без разбора яростно критикуя весь партийно-чиновничий аппарат. Часто несправедливо, потому только, что тот или иной чиновник представлял власть. Костенко был своим человеком в нашей редакции, заходил в кабинеты, говорил на разные темы, со знанием дела рассуждал о конкретных проблемах. Подобно занозе, Женя не давал покоя чинушам и аппаратчикам: писал заметки в газету, собирал подписи под протестами, митинговал, грамотно возбуждая людей.
  Позже увижу подобное на множестве других митингов, но впервые понял, как легко управлять толпой, наблюдая за Женей. Вряд ли кто этому обучил его, думаю, парень был самоучкой. Ходили слухи о психболезни, по причине которой Женю не взяли в армию. Но заткнуть рот, упрятав в клинику, было уже нельзя, приходилось терпеть. Правда, нагоняй от обкома партии за то, что "этот крикун" сотрудничает с газетой, редактор раза два получил.
  Мне лично экстремизм улицы близок не был. Но именно такие революционеры в тот момент и были нужны. Осторожные выжидали, трусы вообще не высовывались, радикалы - разваливали систему. Когда в августе 91-го компартию, наконец, "закрыли", Женя был среди тех, кто опечатывал двери запорожского "белого дома". Позже он окончил юрфак КГУ, был помощником нескольких народных депутатов, в качестве консультанта до сих пор работает в Верховной Раде. Так что свою роль в истории независимой Украины подобные пассионарные личности, безусловно, сыграли.
  Последние перестроечные годы были отмечены активной деятельностью и запорожского филиала Украинского Хельсинского Союза (УХС), организации, в трактовке партидеологов, куда более националистической, чем РУХ. Эти ребята не только ревизовали деятельность компартии, но и призывали к выходу из состава СССР. Распространяемые ими листовки с графиками-таблицами убеждали: в Украине наибольший среди советских республик ресурс экономического развития. Мне идея независимости нравилась, диктатура КПСС претила. Вместе с тем "национальный вектор" УХС настораживал, нам же вдолбили в головы, что националисты сродни фашистам. В целом же митинговая стихия захватывала, возможность быстрых перемен окрыляла.
  Незнакомого, рискового было много. Нужны ли в обновленном парламенте рабочие, или достаточно экономистов с юристами? Как относиться к частной собственности, нужно ли введение этого института? Как быть с кооперативами, легализовавшими предпринимательство? Многих смущало, что при частной собственности неизбежен наемный труд, чего в СССР никогда не было. Пересматривались коренные государственные устои, сложившаяся в стране командно-административная управленческая система сопротивлялась этому, как могла. Каждый самостоятельно постигал суть переходного - от неудавшегося социализма к неизвестному еще рынку - периода.
  Самообразовывался и я. Встречался с депутатами - рабочими, интеллигентами, чиновниками, задавал важные для меня вопросы. Жадно читал прогрессивную публицистику. И, повторюсь, стремился объективно отразить осмысленное в газете. Это было самое трудное и не только по причине чрезвычайной обкомовско-редакторской косности. Такая в головах творилась неразбериха, что сказать однозначно, кто прав и как в новых реалиях нужно действовать, было непросто. А как мешал так называемый внутренний цензор - привычка помнить, что твой текст должен устроить редактора! Вот и приходилось сочинять пассажи вроде того, что платформа такой-то партии размыта, а публичные спектакли, устраиваемые Костенко, не столько поднимают авторитет РУХа, сколько вредят ему. Я научился быть гибким и "конструктивно" критиковал действия неформалов, каждый раз наступая на горло собственной песне. А мой редактор, когда позволили, стал опять смелым и прогрессивным. Это он всегда хорошо умел, отдаю ему должное.
  Сделаю отступление. Как уже говорил, в связи с тем, что "Комсомолець Запорiжжя" шефствовал над строительством АЭС в Энергодаре, этот участок закрепили за мной. Никто тогда и в страшном сне не предполагал, что "мирный атом" однажды может вырваться из упряжки. Последний, 37-й по счету, спецвыпуск с АЭС я подготовил в октябре 1985-го. После того, как в апреле 86-го грохнул Чернобыль, "атомная" тема со страниц газеты надолго исчезла. Поддерживать ядерную энергетику стало немодно, и даже ученым, убежденным в её перспективности, приходилось "поступаться принципами" перед наступательным напором "зеленых". Страна, наученная Чернобылем, переживала эпидемию радиационного психоза.
  В конце июня 1990-го в Обнинск, известный на весь Союз научный город физиков-атомщиков, для обсуждения проблем и перспектив развития ядерной энергетики приехало 500 ученых - наших и зарубежных. Среди журналистов, приглашенных на конференцию, был и я. Прослушав доклады, взяв несколько интервью, поехал в Москву специально, чтоб посмотреть документальную ленту Станислава Говорухина "Так жить нельзя", о которой трубили все демократические газеты.
  Фильм шел в главном кинотеатре столицы "Россия", в кассе билетов не было, но я купил на улице с переплатой и... Войдя в зал коммунистом, я вышел из него беспартийным. В переносном, конечно, смысле. Кризис государственной системы, экономический и духовный тупик, в который зашла страна, Говорухин показал так ярко и убедительно, что только болван-обыватель не ответил бы на вопрос "кто виноват?".
  КПСС трещала по швам, члены партии повсеместно сдавали свои "хлебные книжки". Фильм "Так жить нельзя" - один из гвоздей, вбитых в гроб моих личных отношений с этой организацией. Через полгода долго копившееся недовольство "линией партии" обернулось продуманным выходом из "рядов". Насколько помню, в "Комсомольцi Запорiжжя" у меня последователей не нашлось. А среди журналистов Запорожья я оказался вторым, кто пошел на такой шаг. Первым был (тогда я не знал этого) Виталий Челышев.
  Как-то прочитал у Феликса Кривина: "И через тысячу лет микроб вылез из своей щели, оглянулся вокруг и увидел, что в мире появилось много новых микробов". Микробы, которым ничего не нужно, кроме уютной щели, были и будут. Новые поколения наплодят своих приспособленцев и конформистов. Не знаю, как будет, когда не станет меня. Но хорошо помню, как было. Нельзя, чтоб компартия с её уродующей людей идеологией когда либо вновь пришла к власти. Многие беды независимой Украины - оттуда, из советских времен. Плохо, что разумная люстрация до сих пор не проведена. Пусть молодые люди, читающие (надеюсь!) эту книгу, узнают, как мы жили, как не хотели микробами быть.
  
   Мои разные дни
  
  Это предпоследняя, девятая, глава книги. О многом уже рассказано, но были в жизни яркие эпизоды, остающиеся "за кадром". Они тоже характеризуют время, в которое довелось жить. Некоторые ситуации с позиций XXI века комментировать сложно. Просто опишу их, пусть читатель почувствует затхлый застойный воздух, которым много лет дышал я и мои советские современники.
   х х х
  
  Мне 11 или 12 лет. Радио, газеты, транспаранты на праздничных демонстрациях утверждают: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. Сам Никита Сергеевич Хрущев сказал об этом с трибуны ХХII съезда КПСС. При коммунизме, объясняет в школе историчка Татьяна Самуиловна, деньги совсем исчезнут, всего будет так много, что каждый сможет брать себе по потребностям. Здорово! Одно печалит: к 1980-му, году построения светлого будущего, мне будет уже тридцать - практически старость. Вот бы сейчас "по потребностям", чтобы в кино бесплатно ходить каждый день!
  Историю я люблю и на уроках "активничаю". Татьяна Самуиловна, встретив маму на одном из учительских совещаний, даже похвалила меня. И вот, в рамках обмена опытом Татьяна Самуиловна дает открытый урок для коллег-историков других школ. Рассказывает ученикам, что с построением материально-технической базы коммунизма Советский Союз достигнет высшей точки своего развития. Всему классу это понятно, я же тяну руку и спрашиваю, что будут строить в СССР после построения коммунизма? Логично же: раз достигнута высшая точка, то - что за ней?
  Забыл за давностью лет, как выкручивалась Татьяна Самуиловна, но помню, что мама, которой нажаловалась историчка, ругала меня за то, что поставил учительницу (во время открытого урока!) в трудное положение.
   х х х
  
  Не знаю, как сейчас, а в мое время на уроках литературы практиковались иногда сочинения по картине. Приносил учитель репродукцию какого-нибудь известного полотна, сообщал о художнике, истории написания, обсуждал с классом содержание картины. После чего ученики, отталкиваясь от нарисованного, должны были предложить свой сюжет. Отличный прием, развивающий у детей фантазию. Я всегда любил писать школьные сочинения, а по картинке - особенно.
  Есть у художника Сергея Герасимова работа "Мать партизана", знакомая, безусловно, каждому, кто учился в советской школе. В центре картины - женщина с гордо поднятой головой, мать партизана. Напротив - громила-гитлеровец с хлыстом в руке, явно хозяин положения. Как разъясняли искусствоведы, художник отразил "эпизод драматического столкновения женщины-патриотки и захватчика, показал присущие советским людям мужество, стойкость в борьбе, рожденные твердой верой в неизбежность победы света и разума над варварством, тьмой и мракобесием". В 1958 году "Мать партизана" экспонировалась на Международной выставке в Брюсселе и была, кстати, награждена золотой медалью.
  Вот по этой картине наш 9-Б класс однажды и писал сочинение. Все нафантазировали примерно одно и то же: смелые партизаны, пустившие под откос вражеский эшелон; фашисты, захватившие в ярости крестьян-заложников; мать партизана, выданная предателем и ничего не сказавшая даже под пытками. Набор штампов, почерпнутых из фильмов о войне, был и в моем сочинении. Только мужественная партизанская мама вела себя на допросе менее героически - кричала от боли, плакала, теряла сознание. Мне, уже взрослому, такая реакция женщины на жестокое физическое насилие казалась вполне естественной.
  Учительница литературы нас, учеников, уважала. Обращалась на "вы", позволяла иметь собственное мнение касательно "лишнего человека" Печорина и роли пейзажа в "Войне и мире". Но терпеть вольнодумство по отношению к патриотичной хрестоматийной картине?.. За сочинение я получил 2/5. Пятерку за грамматику (не зря ж мама была "русским" филологом), двойку за содержание, конкретно - за ошибочную трактовку образа матери. Русская труженица-крестьянка, за спиной которой оскверненная врагами родная земля, должна была, по мнению учительницы, оставаться несломленной и погибнуть стоически.
  
   х х х
  
  Начало 1969 года памятно небывалой пылевой бурей, прокатившейся практически по всей территории Украины. Были повреждены здания, опоры электролиний, с тысяч гектаров пахотной земли сдуло плодородный слой. Пыль и песок поднимались на полтора-два километра, скорость ветра достигала 130 км/час, а видимость не превышала ста метров. Пытка ветром и пылью продолжалась 58 дней - январь-февраль. Люди иронизировали по поводу "черной бури": это миллионы китайцев на границе с Союзом вытряхивают из мешков остатки риса. Отношения между нашими странами обострились, вот народ и потешался над всем, что связано с "культурной революцией", развернутой в Поднебесной Мао Цзэдуном. Я, второкурсник, сочинил тогда такое стихотворение:
  В городе пыльная буря,
  Все покрывая пылью.
  Ветер в окна как пуля,
  Черную сказку делая былью.
  Добрый и злой, плохой и хороший -
  Все по глаза черны.
  Не помогают зонты и калоши,
  Души замутнены.
  Пыль проникает в уши,
  Грязью сердца смолит,
  Горла людские душит,
  Руки, заломаны, молят.
  Пыль не подвластна Фебу,
  Вот она - серости мощь!
  Люди взывают к небу,
  Нужен хороший дождь.
  Я принес стишок на заседание институтского литкружка, прочитал. Первым взял слово приглашенный в качестве гостя молодой запорожский поэт Толя Рекубрацкий. Он спросил, почему у меня, девятнадцатилетнего, такой пессимистичный взгляд на жизнь? Сам Толя уже прославился позитивным лирическим стихотворением, где сравнил дым над паровозом, увозящим мальчишек в армию, с чубом, который "немов чуприна, яку забули знять у вiйськкоматi". Не скажу за давностью лет, кто тогда и что именно говорил по поводу "Пыльной бури", но упрек в недопустимом для советского юноши пессимизме запал в память.
  И еще сюжет, связанный со студенческими литературными пробами. Как-то вузовская многотиражка "Iнженер-машинобудiвник" напечатала мой рассказик. Наивный и ерундовый, но дело не в этом. А в том, что по сюжету я приводил в рассказе четыре строчки из Пастернака. Редактор Миша Попрыдкин убрал небезопасное имя, приписав четверостишие Александру Блоку.
  
   х х х
  
  В главе "Моя СА" речь идет о двух моих армейских годах. Воспоминаний о службе осталось много, здесь хочу рассказать лишь об одном эпизоде, случившемся в 1972-м в Азербайджане. Как-то на ночном вождении танков пропал солдат. Уже отводили все, построились, а одного человека нет. Покричали в темноту - тишина. Тогда, взяв в руки факелы, растянулись в линию, и пошли вдоль трассы. Такими факелами обозначались на танкодроме учебные препятствия. Бывало, закончишь вождение в первых экипажах, и бежишь на дальний участок трассы следить за факелом. Заснуть на земле, глядя часами на трепещущий на ветру огонь, было немудрено. Говорили, случались страшные вещи: засыпал дежурный, факел сгорал, танк, ища в темноте препятствие, отходил от набитой колеи, и пропадал под гусеницами спящий мальчишка.
  Спал в неглубокой ложбине солдатик и в этот раз. Когда сержант, подбежав, ударил его в лицо зажатым в руке фонариком, он вскочил и, кривя окровавленный рот, заплакал. Позже солдат жаловался комбату, показывал разбитые губы, но его никто не поддержал и дело замяли. Я, противник насилия, в той ситуации был на стороне сержанта, считая его действия психологически мотивированными. Смерть в армии в мирное время - ЧП, можно представить, что пережил наш командир, бегая со взводом по ночным холмам в поисках пропавшего.
  Мне было интересно в армии узнавать новое, изучать людей, крепить тело свое и дух, ломать себя в лучшую - хочу думать - сторону. В одном из писем родным писал: "Вчера было дневное вождение. Воздух плюс сорок пять, ветер. И я мчусь по горам, окутанный пылью, броней и дымом. Не знал раньше, что пот может течь по лицу струей. А сегодня ремонтировали свои машины. Лежишь на башне танка, весь в масле, и вполне заслуженно отдаешься этому гадскому солнцу. Ловлю себя на глупом самодовольстве, будто нет дела на земле, моего важнее". Позже напишу об армии такие стихи:
  Иная россыпь дней меня качала,
  Иные ветры мяли волоса.
  Душа металась в поисках причала,
  Душа стонала, и душа кричала,
  Кричала на все сразу голоса.
  Я - растерялся. Я привык к иному.
  Я привык к смеху громкому, простому.
  Я привык к лицам, жарким от восторга,
  К приятным ласкам теплого вина.
  Меня секла казармы тишина!
  Секла по нервам, и секла до боли!
  Секла до плача, до тисков в висках...
  А на руках моих росли мозоли,
  И я не знал, что в этих бугорках
  Рос я - иной! Рос человек работы!
  Рассеивался розовый туман.
  Я шел к себе сквозь судорги и поты
  Как по пустыне долгой караван.
  
   х х х
  
  В 1981 году я едва не совершил преступление против устоев советского государства. К годовщине свадьбы лучшего друга написал четверостишие, которое решил напечатать на открытке типографским способом. Ни ксероксов, ни компьютеров тогда не было, газеты набирали вручную на линотипах. Я попросил нашего верстальщика набрать строчки красивым шрифтом и оттиснуть их на бумаге. Не сказав, что это нужно не для газеты, а мне лично. Он и оттиснул. В двух экземплярах, как полагалось (один для газеты, второй - для сверки - цензору). И второй вариант увидела Нина Николаевна, начальник наборного цеха. И позвала к себе на ковер, поскольку набирать текст для себя я не имел права, за этим следил КГБ - не листовку ли я печатаю. Начальница должна была сообщить о данном случае в Комитет, но она, пожурив меня, пообещала не сообщать.
  Может быть и преувеличиваю, но допускаю: сообщи она, меня бы уволили из газеты. В то время контролировалось все, на чем можно было тиражировать антисоветчину. Когда через несколько лет в Польше увидел, что в каждом магазинчике стоит ксерокс, которым запросто можно воспользоваться, то был буквально потрясен этим.
  Перестраховки, чиновничьей дури было много. Курировавшие "Комсолець Запорiжжя" цензоры обллита (управления по охране государственных тайн в печати) под микроскопом изучали мои материалы со строительства Запорожской АЭС. На фотографиях стройобъектов не должно было быть линии горизонта. Горизонт, якобы, позволял нашим недругам что-то там важное для них вычислить. Упоминать об атомной разрешалось, изображать атом символически - скрещенные орбиты электронов с ядром посредине, - никоим образом. Я возражал: "У плотины огромный стенд с нарисованным макетом электростанции". Мне отвечали: "К стенду шпионы не доберутся. А вот газету могут прочесть и по рисунку понять, что и где строится". Это говорилось в то время, когда летающие по небу спутники все элементарно фотографировали.
  Эти и им подобные глупости были нормой тогдашней практической журналистики. Здравый смысл для цензоров, при наличии талмудов с запретительными инструкциями, никогда ничего не значил. Помню совсем анекдотичный случай. Фотокорреспондент привез из села снимки, на одном из которых обнаженный до пояса парень косил траву. Фотографию в газету поставили, но перед этим редакционный художник "одел" на парня футболку. Не позволяли советские идеологические каноны пропагандировать неодетых тружеников сельскохозяйственной нивы.
   х х х
  
  Перемещаться по планете - путешествовать - любил и люблю. Две мартовских недели 1983-го провел в альплагере "Эльбрус", пытаясь за это время научиться кататься на горных лыжах. Лыжные трассы Кавказа, в том числе Приэльбрусья, собирали тогда любителей этого вида спорта и отдыха со всего Союза. Каждый вечер в столовой лагеря проходили танцы, фаворитами на которых среди мужчин были два бородача-крепыша из Донецка и Харькова. Мне объяснили, что это Миша Туркевич и Сергей Бершов, альпинисты, в составе сборной страны взошедшие год назад на Эверест. Это было первое восхождение советских людей на высочайшую вершину планеты. Газеты об этом много писали, а Туркевич стал вдвойне знаменит потому еще, что впервые в истории альпинизма поднялся на Эверест ночью.
  Бершов и Туркевич дружили, в "Эльбрус" приехали отдохнуть и, конечно, среди околоспортивной публики, собравшейся в лагере, пользовались популярностью. Понятно, что и во мне проснулся журналистский зуд, взять интервью у Туркевича было делом профессиональной чести.
  Он оказался собеседником словоохотливым и раскованным. В числе прочего я узнал, что Миша написал и сдал в издательство рукопись книги "Зов далеких вершин". Обнародование в запорожской молодежке книги о покорении Эвереста, плюс редкие фотоснимки, плюс мое интервью с автором были бы очень кстати в период очередной подписной кампании. Миша Туркевич против публикации в "КЗ" не возражал. Через некоторое время я получил из Донецка большой пакет - экземпляр рукописи с десятком черно-белых фотографий.
  Редактор газеты идею одобрил, сказав лишь, что покажет рукопись в обкоме партии - все, что печаталось не за одну подачу, т.е. не в одном номере газеты, обязательно визировалось отделом пропаганды обкома. С поправкой на рутину и занятость, прикинули с редактором, чиновнику из обкома хватит на просмотр рукописи двух-трех недель. Но неделя шла за неделей, а "Зов далеких вершин" оставался по-прежнему в недрах парткабинетов. Я напоминал об этом Пивненко, он, в свою очередь, кому-то, мне недоступному. Тот, недоступный, обещал посодействовать. На этом все и заканчивалось. Месяца через два Туркевич прислал обиженное письмо: почему не высылаю газеты с повестью? Я ответил: рукопись никак не пройдет "чистку". Было стыдно за родную газету, вряд ли Миша воспринял серьезно ссылку на чиновников-волокитчиков.
  Не менее полугода пролежала рукопись в отделе пропаганды обкома. Я знал, дело не в идеологических изъянах книжки об альпинизме. Просто у того, от кого зависела публикация, руки не доходили до такой мелочи. Когда, наконец, рукопись завизировали, печатать её в газете не было уже смысла. Книга "Зов далеких вершин" тиражом 25 тысяч экземпляров вышла в издательстве "Донбасс". Какое-то количество книг поступило и в запорожские библиотеки. Специально пошел в одну из них, чтоб убедиться.
  Туркевичу с огромными извинениями описал все честно, как было, вернув рукопись бандеролью. Ответа я не дождался, из чего заключил: Михаил не хочет больше иметь дело с таким необязательным журналистом.
  С Сергеем Бершовым пересекусь повторно через тринадцать лет, когда, в качестве корреспондента "Правды Украины", окажусь в Непале, где сборная команда альпинистов независимой Украины будет штурмовать гималайский восьмитысячник Аннапурну.
  Известный "снежный барс" Михаил Туркевич умер в 50-летнем возрасте от острого приступа панкреатита во время отдыха в Сочи летом 2003 года. Тело самолётом доставили в Москву, где кремировали.
  
   х х х
  
  Весной 1985-го вышло постановление "О мерах по преодолению пьянства и алкоголизма". Так началась горбачевская печально-легендарная антиалкогольная кампания. Лозунг "Трезвость - норма жизни" стал девизом кампании. Цены на спиртное резко выросли, продажу его ограничили, водку стали продавать по талонам. Усилилась борьба с самогоноварением, в Запорожье, по сообщению одной из газет, нашли 246 самогонщиков.
   Возникло "Всесоюзное добровольное общество борьбы за трезвость", затем, как водится, его республиканские и местные филиалы. Сверху пришла команда создать ячейку общества и в редакции. Создали, я, как представитель её, съездил в командировку в Николаев за изучением какого-то опыта. Вошли в моду безалкогольные свадьбы и торжества. Все было формально, пить меньше не стали, но прятаться от начальственных глаз начали.
  Как-то с коллегой, спортивным журналистом, зашли после рабочего дня в тихий недорогой ресторан "Березки", был такой в стороне от проспекта Ленина недалеко от здания облГАИ. Сидим, наливаем. Коллега, заметив за дальним столиком спортивного функционера областного масштаба, заволновался: "Он здесь не случайно. Контролирует, кто что заказывает. Теперь накатит на нас телегу". Чиновник, поняв, что замечен, подходит к нам. Объясняет: я здесь случайно, зашел поужинать. Смущенно просит не упоминать его фамилию в материале по итогам "ресторанного" рейда, который мы, корреспонденты, якобы проводим. Немая сцена.
  
   х х х
  Однажды я забрался в Фанские горы, о которых был уже немало наслышан.
  Чтобы попасть на турбазу в предгорьях Памира, точку старта двухнедельного горного перехода, добирался с помощью Аэрофлота в столицу Таджикистана. Всегда, когда летел по новому для себя маршруту, старался устроиться возле иллюминатора. В этот раз у окна сидел молодой военный в форме майора пограничных войск. Я предложил поменяться местами, он согласился. "Фотографировать собираетесь?", - спросил, увидев висевший на моей шее "Киев". Естественно, мы разговорились. Одним из любимых моих занятий тогда было - расспрашивать незнакомых людей. Майор служил в Душанбе. Сейчас возвращался из командировки. Он охотно рассказывал о местных традициях, советовал, как вести себя в той или иной ситуации.
  Время от времени, чтобы не упустить интересный кадр, я посматривал в иллюминатор. Увы, облака надежно скрывали землю. Когда же внезапно они рассеялись, внизу лежала бескрайняя, лишенная признаков жизни желто-коричневая пустыня. "Каракумы", - уважительно произнес майор-пограничник. Я взял фотоаппарат и сделал несколько снимков.
  - Зачем это вам?
   - Для коллекции. У меня уйма слайдов. Интересно иногда их просматривать, вспоминая, где и что видел.
  - Вообще-то из самолета запрещено фотографировать.
  - Эту древнюю инструкцию давно пора отменить.
  Я стал рассказывать о своих поездках, похвастал, что сделал однажды прекрасный снимок Еревана с высоты нескольких километров. Планировка города так видна, что хоть продавай слайд злодеям-американцам.
  Когда поздно вечером самолет приземлился в Душанбе, в салон вошли два милиционера. Они пропустили всех пассажиров, попросив меня задержаться. Один из них бесцеремонно забрал мой фотоаппарат. С полчаса я провел в отделении милиции. Потом пришел вежливый молодой человек в штатском,
  представился сотрудником КГБ и увел в свой кабинет при аэропорте.
  - Где вы работаете и для чего фотографировали?
  Я объяснил: приехал по турпутевке, работаю в газете, писать и снимать - моя профессия. Вежливый человек просмотрел документы, повертел редакционное удостоверение. "Ладно, - сказал, - составим протокол, подпишете его и свободны. Но пленку придется-таки засветить".
  Сочиненную им бумагу я подписал не читая. Когда же стал засвечивать пленку, гэбэшник отвернулся, намекая, чтоб я особенно не старался. Я так и сделал, испортив всего 2-3 кадра. Покончив с формальностями, комитетчик стал простым парнем. Посочувствовал, что не успеваю на последний автобус, подсказал, как добраться на такси до турбазы. "Больше 15 рублей не давайте", - посоветовал на прощанье.
  Каким же образом бдительный майор сумел меня заложить? Думаю, отлучившись якобы в туалет, он сказал обо мне экипажу, который, в свою очередь, сообщил земле о летящем в самолете шпионе.
  Было лето 1987-го года. Самыми повторяемыми везде словами становились "гласность", "открытость", "отказ от прежних стереотипов". Бедный майор, он или газет не читал, или его мозги были непроходимо забиты средневековыми штампами о сверхбдительности и американской угрозе. А ведь симпатичный был с виду парень.
  
   х х х
  
  Первомай - День международной солидарности трудящихся, и 7 ноября - день свершения (по "новому стилю") Октябрьской революции - были в СССР государственными праздниками. В эти даты во всех населенных пунктах проходили парады и демонстрации. После чего народ активно "гулял" два положенных выходных. 8 ноября 1988 года мы пришли с женой в гости к давним приятелям.
  - Только что был сюжет по телеку о праздновании в столицах республик. В Риге вместо демонстрации прошел митинг, а потом народное гуляние, - сообщил приятель растерянным тоном.
  - Ну, так хорошо это или плохо?
  - Что же хорошего? Везде демонстрации, а Рига опять выделывается...
  Латыши тогда активней других требовали большей независимости. Речь об отделении от СССР еще не шла, но смущение в умах было уже посеяно. Я ответил приятелю:
  - А, может, они там первыми поняли, насколько нелепы и постыдны подобные демонстрации? В самом деле, что и кому мы демонстрируем? Единство партии и народа? Восхищение наше огромными достижениями? Так знаем уже цену и первому и второму. Почему тысячи людей должны с восторгом на лицах проходить перед Харченко? Кто он такой, кроме как первый секретарь обкома? А другие чиновники на трибунах? Они ли истинные передовые силы нашего времени? Это все из дня вчерашнего - поклонение пред властью.
  - А как надо отмечать праздник?
  - Не знаю, думать надо. Может и так, как в Риге - народным гуляньем. Есть в этом что-то привлекательное и демократичное.
   - Может быть, может быть, - сказал приятель.
  Этот разговор, записанный когда-то по "свежим следам", привожу в качестве еще одной иллюстрации, показывающей сомнения и настроения, царившие в стране в конце далеких 80-х.
  
   х х х
  
  Творческие командировки - неизбежный атрибут жизни газетчика. Кто-то их любит, кто-то терпит как издержки профессии. Я в любые поездки - по стране, области, городу - ездил всегда охотно.
  В армянский Кировакан попал через полгода после декабрьского землетрясения 1988 года. Беда унесла тогда 25 тысяч человеческих жизней, разрушила почти 400 населенных пунктов. Возрождать Армению взялся весь "Союз нерушимый", конкретно Кировакан закрепили за Украиной. Не считаясь с затратами, в раскаленную от солнца долину, где отстраивался город, поездами и "КамАЗами" стянули огромные человеческие и материальные ресурсы. Распоряжался всем "Укрстрой", - специально созданное в Кировакане строительно-монтажное объединение. Все грузы, приходящие в "Укрстрой", фиксировались управлением производственно-технологической комплектации. С главным диспетчером УПТК, 28-летним Георгием Гаркушей, за три командировочных дня я неплохо сошелся. Жора приехал из Днепропетровска на самостоятельную и ответственную должность, но очень скоро разочаровался в приведшей его сюда идее. "Работы тут валом, - говорил Жора Гаркуша, - но и бесхозяйственности навалом".
  Все язвы любимой советской родины проявлялись в Кировакане особенно круто: сложился собственный бюрократический аппарат, процветало воровство на всех уровнях, тысячи мужчин, лишенные женщин, пропивали заработанные немалые деньги, штурмовщина и показуха были видны невооруженным глазом. За пару месяцев до меня в городе побывал Николай Рыжков, председатель Совета Министров СССР. В фундамент одного из домов он вложил табличку "Здесь будет первый дом возрожденного Кировакана". После отъезда главы правительства "дом Рыжкова" стал привилегированным объектом. Куда в первую очередь направлялись строители, бетон, арматура. Побывал на "доме Рыжкова" и я. Кипящий там трудовой накал провинциальному журналисту был представлен как работа по новой технологии.
  Об Армении писала в те дни вся центральная пресса. "Правда" рассказала о таком случае: в Ленинакане журналисты посетили новостройку, по всем показателям вышедшую в передовые. Один из газетчиков подошел к свежей кладке, дотронулся до неё и с легкостью вытащил из стены несколько кирпичей. Вдохновленный смелостью и правдивостью "Правды" (эра гласности только-только забрезжила), я написал после командировки в Армению большую статью. В ней, конечно, присутствовал и специально подмеченный комсомольский задор добровольцев-строителей, но было и многое из того, о чем поведал земляк-диспетчер Гаркуша. Обязательная тогда цензура не вычеркнула из статьи ни одного слова.
  
   х х х
  
  Весной 1989-го, как результат наметившегося потепления между СССР и США, состоялся совместный двухтысячекилометровый лыжно-санный переход с Чукотки через Берингов пролив на Аляску. В этой советско-американской экспедиции, получившей название "Берингов мост", участвовало 12 спортсменов, по 6 с каждой стороны. Освещать старт в Анадырь (столица Чукотки) из Москвы прибыла солидная группа наших и зарубежных журналистов. Я оказался единственным представителем периферийной, то бишь запорожской, прессы.
  Трехсуточная командировка была насыщена впечатлениями: встречали прилетевший из Анкориджа (столица Аляски) самолет с посланцами Штатов (впервые после 1948 года, когда полеты через северную границу между двумя государствами прекратились); общался с членами экспедиции и местными жителями - эскимосами; читал, собирая информацию, чукотские газеты. Жили мы в непрезентабельной с виду гостинице, удивившей теплыми номерами и наличием в небогатом ресторанном меню вареных яиц, начиненных красной икрой. Время, напомню, было довольно бедное. Обычное туалетное мыло, к примеру, на "материке" попало в разряд дефицита. Здесь его оказалось валом, поэтому купил сразу 10 кусков, чем дома очень жену порадовал. Тогда же в одном из гастрономов Анадыря услышал фразу "одно первое, два вторых". В стране действовала талонная система продажи алкоголя, жителям Чукотки в течение месяца отпускали не больше одной бутылки ликероводочных изделий первой группы (водка, коньяк) и двух бутылок второй группы (вино). Мы, журналисты, пили водку, которую привезли с собой.
  Самое же серьезное событие случилось на обратном пути в Москву, через 15 минут после того, как наш "ИЛ-62М" взмыл в небо. На высоте 2300 метров один из четырех авиадвигателей отказал. Я сидел возле иллюминатора и видел, как струя топлива, вырвавшись вдруг на волю, стала хлестать на левое крыло самолета. На трех двигателях лайнер 45 минут ходил кругами, сжигая и сбрасывая десятки тонн горючки, наличие которой при экстренной посадке чрезвычайно опасно. Когда сели на аэродроме того же Анадыря, самолет окружили красно-белым кольцом пожарные машины и кареты "скорой". Обошлось без последствий, через сутки с тем же экипажем мы возвратились в Москву. Но эмоции, пережитые на неисправном борту, помню. Их хорошо описал корреспондент "Комсомольской правды" Володя Козин в репортаже "Борт 86449: прошу вынужденную..." ("КП" от 7 марта 1989 г.). С Володей в гостинице "Чукотка" жили в одном номере, в самолете сидели рядом. Когда заглох двигатель, успокаивал коллегу рассказом о том, что мне в свое время была предсказана судьба, не связанная с авиакатастрофой. Володя отшутился: "Сядем удачно, напишу об этом в газете. И твои слова приведу". Не привел. А я не соврал ему. Очень-очень давно девочка-одноклассница по имени Венера, по национальности ассирийка, внимательно рассмотрела мою ладонь, после чего сказала: "Жить будешь долго, но в 50 лет тяжело заболеешь". Пока все сходится: в 49 с хвостиком у меня нашли онкологию, прооперировали. Живу.
  
   х х х
  
  Разбираю домашний архив. За каждой газетной вырезкой - свой сюжет, черты тогдашнего времени. Сотни вырезок "вобрали" всю мою жизнь. Вот публикация четвертьвековой давности из "Комсомольця Запорiжжя" за 7.4.90 г. Название - "Як вчителi взуття дiлили". Рубрика - "На жаль, сучасна iсторiя". Первый абзац: "Передi мною невеличкий папiрець, подiбних якому в Запорiжжi тисячi. Та колись, можливо, створюючи музей iсторiї розвинутого соцiалiзму кiнця двадцятого столiття, вiн перетвориться в унiкальний експонат - свiдоцтво досягнення у справi приниження людської гiдностi. Це - талон на отримання однiєї пари взуття однiєю людиною. Талон дали менi як доказ дикого випадку, що трапився 23 березня з педколективом допомiжної школи-iнтернату Љ 2 у примiщеннi середньої школи Љ 60".
  Дальше пишу о том, что на фирме "Обувь" директор одной из школ получил 220 пар импортной обуви, чтобы распределить её среди учителей. Но перед этим хотел спрятать 20 пар, в чем его коллеги и уличили. Пишу, как учителя интерната на глазах у детей дрались и ругались с педагогами другой школы. Как заведующий районного отдела народного образования "отмазывал" директора, утверждая, что его оболгали, а сам директор угрожал мне прокуратурой.
  Подобные унизительные дикие ситуации происходили в просвещенной стране не так уж редко. Тотальным дефицитом продуктов и самых необходимых товаров (обувь по талонам лишь частный случай) запомнились последние годы жизни СССР людям моего поколения. В январе 91-го в Запорожье пришли автоколонны с гуманитарной помощью сначала из Оберхаузена (Германия), потом из Линца (Австрия). Впервые! Привезли детское питание, одноразовые шприцы, одноразовые хирургические перчатки, другой остродефицитный мединвентарь. Все это у городов-побратимов попросил наш горисполком. Уже по своей инициативе "капиталисты" собрали тысячи пакетов с едой для престарелых и многодетных, машину игрушек и новой детской одежды. Всю гуманитарную помощь в Запорожье распределили публично и гласно между теми, кто в ней нуждался.
  Но город захлестнула волна эмоций. Людей с обостренным чувством национального достоинства "заграничные подачки" унижали, малоимущие, пусть и гордые, принимали поддержку с чувством неловкости и сдержанной благодарности. Нашлись среди горожан и просто практичные, потребовавшие своей части гуманитарки за то, что их родителей во время войны угнали в Германию. Я подробно писал об этом в "Запорiзькiй Сiчi", где был тогда замредактора. Вот цитата из репортажа за 23.1.91 г.: "Опасался двух вещей: отечественного позорного столпотворения и смакования австрийцами наших трудностей (предупредили ведь, что будут снимать на фото и видео). Искренне рад, что дважды ошибся. Приглашения были разосланы семьям заранее. Люди подходили, становились в недлинную очередь, без суеты получали посылки. Кто с улыбкой, кто более сдержанно, благодарили. А вот что сказал доктор Г. Альфезамер, комендант гуманитарной автоколонны: "Наши люди хотят знать, куда конкретно попали вещи, купленные на их деньги. Только для этого мы снимаем, а не с целью унизить вас. Гарантирую, что съемка не имеет отношения к политике и пропаганде".
  В тот же период в редакции "ЗапСiчi" произошла такая история. Фотокор газеты Петр Иваненко, вернувшись со съемок, внес в мой кабинет сумку, набитую хорошими и не всегда доступными рыбными консервами. Это было обычной практикой - выпрашивать в колхозах и магазинах, где по работе бывали газетчики, продукты для редакционных сотрудников. В этот раз, кроме консервов, Петя раздобыл две банки растворимого кофе, найти который в продаже было тогда практически невозможно. Консервы он предложил распределить между заведующими отделами, а кофе отдать мне и редактору. Я сказал: раскалывать коллектив нельзя, все продукты нужно разыграть в лотерею. Петя пожал плечами и отнес сумку к редактору, что с ней было дальше, не знаю. Свой авторитет в глазах фотокора я потерял, руководитель, не оценивший желания подчиненного выслужиться, был ему непонятен. Замечу: я недолго проработал в "Запорiзькiй Сiчi". По причине, скажем так, нравственной несовместимости с её руководителем. То, что он считал нормой, было для меня аморально. Не считаю нужным вникать в подробности - через несколько месяцев редактора из газеты убрали, спустя год или два он умер.
  Историй, непонятных нынешней молодежи, происходило немало. А потом пришла Независимость. Но это уже тема другой главы.
  
   Моя Украина.
  
  Есть даты - в истории страны, в биографии каждого человека, которые не вытрет из памяти и полная амнезия. Ранним утром 19 августа 1991 года я оказался в московском аэропорту Внуково, куда прибыл из Петропавловска-Камчатского. Здесь, в ожидании самолета на Запорожье, услышал по телевизору сообщение о создании Государственного комитета по чрезвычайному положению - ГКЧП. "В связи с невозможностью по состоянию здоровья исполнения Михаилом Горбачевым своих обязанностей Президента СССР", - сообщил диктор. Домой летел с нехорошим чувством, сложно произносимая аббревиатура внушала тревогу.
   Что было дальше - в анналах независимой Украины. Политические события лета 1991-го, известные как августовский путч, через несколько дней "сдулись". Уже 24 августа внеочередная сессия Верховного Совета УССР провозгласила Акт о независимости, чем прекратила юридическое существование Украинской Советской Социалистической Республики. 11 октября того же года Акт был утвержден постановлением Верховной Рады. На всеукраинском референдуме, прошедшем 1 декабря в один день с выборами Президента Украины, за создание самостоятельного украинского государства высказалось более 90% граждан, принявших участие в голосовании.
  Как сложится жизнь, отдельная от "старшего брата", никто до конца не знал. Большинство, в которое, конечно, входил и я, верило в быстрые и светлые перспективы. Так тогда, 25 лет назад, думалось. Кто предполагал, что разворот от совка к европейской цивилизации будет столь долгим и столь болезненным? Кто предвидел Майдан-2004, Революцию Достоинства-2014, российскую аннексию Крыма, изувеченный сепаратизмом Донбасс, гибридную войну с "братом"?
  Разного масштаба события произошли за четверть века в судьбе каждого, кто дышал, жил, работал в нашей свободной, красивой "нэньке". О метаморфозах, случившихся в моей черепной коробке после августа-91, некоторых событиях, касающихся журналистики Запорожья, расскажу в этой главе. Но до того - еще несколько "допутчевых" автобиографических фактов.
  В области, напомню, на протяжении многих лет было три основных издания - "Индустриальное Запорожье", "Запорiзька правда", "Комсомолець Запорiжжя". В ноябре 1989-го увидел свет еженедельник облсовпрофа "Выбор", редактируемый Константином Сушко. Дабы "выпустить пар" нарастающих в обществе антипартийных настроений, киевские власти разрешили областным профсоюзным организациям учреждать свой печатный орган. В феврале 90-го, с отменой шестой статьи Конституции, монополия КПСС на идеологию, наконец, пала. На "волне гласности и широкого плюрализма" одновременно возникли газеты "Наш город" и "Запорiзька Сiч". Первую учредила ассоциация "Гласность" (основатели - крупные предприятия города), вторая была основана решением сессии запорожского городского Совета. Руководителем "Нашего города" назначили Анатолия Пивненко, на редакторское кресло "ЗапСiчi" объявили конкурс. Заявки подали двое - я и Толя Ланчик с областного ТВ. Выбирали редактора на сессии горсовета, заседание транслировалось по радио (если не ошибаюсь, впервые), претенденты зачитывали с трибуны программы, отвечали на вопросы. Депутаты отдали предпочтение Анатолию, меня предложили в замы. Между собой мы с Ланчиком так распределили обязанности: ему творческие вопросы, мне - организационно-хозяйственные. Начинали же с нуля - ни помещения, ни "начинки" в нем. Еще я отвечал за подготовку литературно-публицистического приложения "Весь месяц", издавать которое планировали регулярно. Первый номер печатного органа горсовета "Запорiзька Сiч" (сейчас "Запорозька Сiч") увидел свет 1.01.91. Приложений "Весь месяц" вышло всего два - в апреле и мае 1991-го. Хранятся ли они в чьих-то архивах?
  Жизнь, как известно, состоит из черно-белых полос. Люди практичные, исходя из ситуации, взаимоотношений с начальством и прочего, под обстоятельства умеют подстраиваться. Я этим полезным качеством похвастаться не могу. Зато всегда жил в ладах с собственной совестью. Оставаясь, правда, в глазах некоторых коллег непрактичным наивняком. Вот так меньше чем через год, наплевав на престижную должность (не всем в "Сiчi" редактор нравился, мне предлагали, возглавив "дворцовый переворот", занять руководящее кресло), уволился с интересной творческой работы, уйдя практически в никуда, точней - на далекие Командорские острова.
  В состав экспедиции Института археологии АН СССР, отправлявшейся через Камчатку на Командоры искать захоронение российского мореплавателя Витуса Беринга и членов его команды, я попал "по наводке" Георгия Шаповалова, директора Запорожского областного краеведческого музея. Зная мою тягу к передвижениям, Жора сосватал меня своему московскому коллеге Андрею Станюковичу, начальнику экспедиции. На практически безлюдном тихоокеанском острове Беринга (самом большом в Командорском архипелаге) мы провели месяц, сделав немало ценных для "беринговедов" находок. Перезахоронение найденных останков командора и пяти его друзей перенесли на следующий год. Планы эти нарушил ГКЧП и последовавшие затем события. По той же причине итогам комплексной историко-культурной советско-датской экспедиции "Беринг-91" центральные СМИ практически не уделили внимания. Мой большой и подробный очерк об экспедиции опубликован в восьмом номере журнала "Вокруг света" за 1992 год.
  С приходом Независимости совпало появление в Запорожье негосударственной телекомпании КИТС. У руля кабельной информационно-телевизионной системы стояли Эдуард Митрофанов, Евгений Березняк и Александр Кузнецов. Первый до того был инженером запорожского телецентра, второй главрежем областного ТВ, третий "чиновничал" в обкоме партии. Стоило убрать всякого рода запретительные флажки, и в стране появилось много разумного и полезного. КИТС стал одним из первых в Украине профессиональных кабельных телевизионных каналов. В состав его учредителей вошли Запорожский облисполком, облкомитет по телевидению и радиовещанию, ряд промышленных предприятий, включая ПО "Моторостроитель".
  В свое время Кузнецов, окончивший журфак МГУ, перетащил меня из многотиражки в областную газету, сейчас предложил заняться на кабельном созданием информационной службы, за что я охотно взялся. Спустя полтора года акционерное общество "КИТС" зарегистрировало собственный печатный еженедельник, получивший название "Вся неделя". Признаюсь: зазывая на телевидение, гендиректор Женя Березняк и главный редактор Саша Кузнецов в ответ на мое: "Не снимать хочу, а писать", пообещали открыть газету. И сдержали слово! В моей трудовой книжке изначально было написано: "Принят на должность редактора газеты".
  "Вся неделя", выходившая на восьми страницах формата А3 (самого сегодня распространенного), была, на мой взгляд, во многом экспериментальной для Запорожья на тот период газетой. Чем она наполнялась? Местная тематика повторяла сюжеты, подготовленные телевизионщиками, грех было не использовать такой информационный потенциал. Телепрограммы (их всего-то было 5-6) подавались развернуто: со снимками, анонсами популярных передач и фильмов. Сегодня так делают очень многие, тогда это было внове. Программы, анонсы и теленовости приходили по телетайпу с московских "Останкино" и РТР, с ними были заключены прямые договора.
  Российское телевидение переживало свой Ренессанс, материалов ТВ-тематики в центральных газетах было полно. Я давал выжимки из наиболее интересных, писал о родном КИТСе (перспективы развития, творчество), новых запорожских каналах "Хортица", ТВ-5, "Запорiжжя", уделял внимание городской культуре. Съездив в Киев, взял обширное интервью у Зиновия Кулика, известного журналиста, первого вице-президента государственной телерадиокомпании Украины. Найденная модель издания - подробно о телевидении, сжато о городских новостях, оказалась востребованной, разовый тираж быстро достиг 30-35 тысяч. Думаю, читателей привлекал и нестандартный дизайн газеты, придуманный моей супругой Натальей, работавшей тогда в "Нашем городе" ответственным секретарем. Расхожее в 2000-е сочетание "Город Z." появилось, к слову, благодаря "Всей неделе". Только у меня новости шли под рубрикой в варианте кириллицы - "В городе З.".
  Еженедельник стал популярен, я серьезно подумывал о расширении его в большую городскую газету "культурной" направленности. Но пришло то, что называлось
  гиперинфляцией, стоимость издания взлетела до облаков. Тонна бумаги, например, стоила в январе 94-го десять миллионов купоно-карбованцев, ходила такая денежная единица в период между советским рублем и "незалежной" гривной. Кабельное ТВ, "Вся неделя", как и многие другие предприятия и организации, обанкротились и исчезли. Причина, повторюсь, - хрупкость только зарождающейся рыночной экономики.
  В стране царил всеобщий большой базар, каждый к новой экономической реальности приспосабливался по-своему. КИТС распался на две самостоятельные организации. Одна, руководимая Е. Березняком, специализировалась на строительстве кабельных телекоммуникационных сетей в областном центре, вторая, возглавляемая А. Кузнецовым, к осени 1995-го преобразовалась в эфирную телекомпанию "Алекс". Весной 1998-го Кузнецов стал народным депутатом Украины. В том же году, через две недели после своего 45-летия, Кузю, так его доброжелательно называли друзья, прямо в здании Верховной Рады сразил инсульт. Памятная доска в честь основателя "Алекса" висит у главного входа в телекомпанию. Улица Днепродзержинская на правом берегу города в 2016-м переименована в улицу Александра Кузнецова.
  "Вся неделя" продержалась на запорожском газетном рынке с июля 1993-го до конца 1994-го. Чтобы спасти издание я, по совету Жени Березняка, пытался найти деньги на стороне. Делал я это наивно и неуклюже: просил немногих своих богатых (как мне казалось) знакомых купить тонну-две газетной бумаги. Не откликнулся ни один.
  И тогда я решил "продаться". В центре города, на Центральном бульваре, находился офис частной фирмы "Промис", занимавшейся, среди прочего, торговлей бензином. Президент фирмы Борис Эрлих считался успешным предпринимателем, не лишенным меценатских амбиций, при его офисе работала картинная галерея, где выставлялись местные художники. Я позвонил Эрлиху, представился, договорился о встрече. Минут за тридцать до назначенного мне времени над городом разразился небывалый продолжительный ливень. Отложить встречу не получилось, зонтика ж и денег на такси не нашлось. В офисе "Промиса" я оказался вовремя, но мокрый до ниточки. Таких непрезентабельных посетителей в этой приемной, думаю, еще не было. Не предложив ни стул, чтобы сесть, ни чаю, Эрлих спросил, что мне от него нужно. Я вытащил обернутую целлофаном подшивку, пролистал её, сказал о тираже, популярности, временных трудностях. И посоветовал выкупить "Всю неделю" у КИТСа, вложив средства "Промиса" в перспективный газетный бизнес. Ухоженный импозантный Эрлих сидел за недешевым своим столом, глядя на меня, несолидного и помятого, взглядом, полным нескрываемого недоумения. Подобных деловых предложений в подобной форме от подобных партнеров ему прежде не поступало. Аудиенция длилась минут десять-пятнадцать. "Мне газетный бизнес не интересен" - процедил Эрлих, и я ушел, сопровождаемый насмешливым взглядом его смазливой грудастенькой секретарши. Большего унижения в свой жизни ни до, ни после я не испытывал. Спустя недолгое время офис "Промиса" опустел, - мебель за долги распродали, живопись разошлась по частным коллекциям и художественным салонам. Вся коммерческая деятельность фирмы оказалась, скажу мягко, нечистоплотной. Президент "Промиса" Борис Эрлих сбежал в Израиль, не раздав долги, не рассчитавшись с банковскими кредитами. Как сложилась дальнейшая судьба "мецената" и "коммерсанта", не знаю.
  В первые же дни нового - 95-го - года позвонили из запорожского агентства недвижимости "Арсенал" с интересным для меня предложением, попросили зайти. Директором агентства оказался крепко сбитый невысокий молодой человек в малиновом пиджаке - Олег Каплий.
  - Ценю свое рабочее время, на весь разговор у нас есть десять минут, - сказал Олег, поворачивая часы на своем столе ко мне циферблатом. Сообщив о планах открыть при агентстве собственную газету, предложил её редактировать. Поинтересовался, какая потребуется техническая и экономическая база, штат сотрудников. Выслушав мои соображения, кивнул: устраивает. Снял телефонную трубку: "Миша, зайди". Вошел мужчина моего возраста - полный и бородатый.
  - Познакомься, - обратился к нему Каплий, - Юрий Александрович Гаев, редактор нашей газеты. Все возникающие вопросы будете решать вместе. Меня держи в курсе дела.
  Деловой стиль общения Каплия удивил и понравился, разговор действительно уложился в отведенный им десяток минут. Главное обсудить успели, уйму второстепенных вопросов оговорил уже с Мишей в его кабинете. Среди прочего настоял, чтобы в штат кроме меня зачислили двух женщин из "Всей недели", - ответсека и машинистку. На следующий день всех троих взяли на работу в акционерное товарищество "Арсенал холдинг".
  Дальше начались непонятки. Прошла неделя, вторая, третья, меня никто не тревожил, на работу не вызывал. По телефону Миша отвечал: "Все идет своим чередом, в тебе нет пока надобности". Прошел месяц, полтора, два. Я понимал: что-то в "Арсенале" не так, Миша же по-прежнему уверял: вопросы решаются. Пошел третий месяц безделья. Деньги моей команде платили, но на работу мы не ходили. Поговорить с Каплием, расставив над "i" все точки, не получалось, он всячески избегал встречи. Смешно, но вызвать меня и честно сказать, что, не просчитав своих возможностей, с газетой поторопился, Олег так и не решился. Понты, воистину, дороже денег. Между тем я получил новое заманчивое творческое предложение, которое принял. Забрав трудовую книжку из "Арсенала", с агентством недвижимости навсегда попрощался.
  Это были 90-е годы ХХ века. Позже их назовут лихими и криминальными. Государство, хромая и спотыкаясь, пыталось устоять на ногах. Именно тогда появились "челноки", наводнившие магазины дешевым импортом, тележки-кравчучки, "новые русские" - бритоголовые невежественные жлобы, по случаю урвавшие много денег и не знающие, что с ними делать. Кто поумней, организовывал "бизнес", не вникая в сложности и специфику учреждал газету или журнал. Новые издания возникали и умирали довольно часто. Газета для нуворишей стала одним из символов статусности. Как дорогущая иномарка, золотая толстенная цепь на шее, или, скажем, особенно популярный у "новых русских" малинового цвета пиджак.
  Нарастала жировая прослойка новой (рыночной) экономики - средний класс, неоднородный и разномастный. Вместе с мутными деловарами-эрлихами, позерами-каплиями, из ниоткуда возникли умные, по-хорошему предприимчивые ребята, вроде фермера из Орехова Виктора Центкевича, с которым познакомился, когда еще работал на КИТСе. Расскажу об этом человеке подробнее.
  В области насчитывалось уже полтысячи фермеров - одиночек с запретной ранее деловой хваткой, пытавшихся разрушить миф о бесспорном преимуществе коллективного хозяйствования. Центкевич отличался неординарностью. Совсем еще молодым руководил в Казахстане бригадой, строившей теплоцентрали в степных поселках. Привозил из Харькова списанные паровозные котлы, переоборудуя для котельных. За умную голову, независимый нрав и высокие заработки был нелюбим многими влиятельными начальниками. Когда в 86-ом объявили борьбу с нетрудовыми доходами, подобных предпринимателей, неизвестно как выросших в социалистических условиях, упрятали за решетку. Дабы не выделялись уровнем жизни из общей экономической уравниловки. Центкевич получил срок в десять лет. После половины отсидки, в ноябре 91-го, освободили - "за отсутствием состава преступления". Тюрьме, как ни дико это звучит, Виктор был благодарен. Ведь сидел не с простыми уголовниками, а с людьми грамотными, у которых набрался идей и знаний. Выйдя из тюрем, они возглавили биржи, СП, частные и малые предприятия.
  Продав квартиру в Алма-Ате, Виктор переехал в родной Орехов, поселился в убогой времянке, взяв в пользование клочок земли, служивший городской свалкой. Эти бросовые 12 гектаров изменил до неузнаваемости: вывез тонны мусора, очистил пруд, заложил ондатровую ферму, организовал раскопки древнего кургана, находившегося на территории. Заключил договор на пятилетние поставки в Орехов бензина, были месяцы, когда город, благодаря Центкевичу, получал по 200 тонн дефицитного тогда топлива.
  Наличие свалки у пруда всех устраивало. Когда пришел сюда хозяин, ему стали упорно мешать. Чего только не придумывали чиновники, чтобы отобрать у фермера его гектары. Хотели даже решением сессии горсовета лишить права на землю. Только увидев нашу съемочную группу, приехавшую за несколько минут до начала сессии, сняли вопрос с повестки дня. Но если косная власть оборотистость и ухватистость Центкевича не принимала открыто, то обыватели, завидовавшие всем, кто жил иначе и лучше, мстили исподтишка и непредсказуемо. Отравили собаку, охранявшую ферму; средь бела дня застрелили теленка; украли барана; подожгли вагончик, купленный за большие деньги и с трудом доставленный в поле. Проблемы Центкевича были типичны для нарождающегося украинского фермерства. Я понимал: за судьбой ореховского "выскочки" следит весь район, область. Выдержит он - потянутся к земле и другие. Потому и поддерживал, готовя телесюжеты, рассказывая о ферме в печати. Хорошо Виктора помню - невысокого, худого, жилистого. С коричневой кожей, выдубленной то ли казахстанскими степными ветрами, то ли жестким пятилетним тюремным режимом. Добавлю, не углубляясь в подробности: Центкевич, в конце концов, систему не одолел. Разорился, бедствовал, по возрасту получил мизерную пенсию. На том месте, где хотел разбить сад и построить для семьи дом, давно стоит стандартная АЗС.
  Заманчивое творческое предложение, о котором упомянуто выше, связано с изданием, давно популярным в Украине и соседней России - "Теленеделей". Основал её в 1994-м в Харькове Борис Ложкин, на следующий год "Теленеделя" начала выходить в Запорожье (апрель), Киеве (май), Днепропетровске (июнь). Первым редактором запорожского регионального выпуска был я.
  Концепция нового еженедельника - все о звездах шоу-бизнеса, кино и так далее - привлекала, некоторые идеи использовал и во "Всей неделе". Большая часть полос, уже сверстанных, приходила из Харькова, на отведенной для запорожского выпуска "территории" печатались местные "культурные" материалы. Не равнодушен я был к духовному просвещению! Но учредители газеты, платившие регулярно стодолларовую зарплату, требовали "желтизны" и прочего криминала, что мне было напрочь неинтересно. Помню, как печалились спустя 2-3 месяца после старта нашего выпуска, мол, на вложенные уже в издание деньги могли бы купить "Тойоту". Я супругов Иру и Валеру Фоменко, хозяев запорожской "Теленедели", не осуждал, людям хотелось быстрых и больших денег, а тяга читателей к "клубничке" и "желтизне" поднимала тираж.
  О Боре Ложкине, 24-летнем основателе "Теленедели", говорили как об очень толковом парне. Чтоб представиться ему, я 1марта 1995 года специально поехал в Харьков. О том, что в этот день в Москве убили тележурналиста Владислава Листьева, услышал по поездному радио. Сказать, что расстроился, значит, ничего не сказать, Владом я восхищался. Разговор с Ложкиным - высоким, худым и юным, занял пару минут, остальное время рабочего дня ушло на деловое общение с его журналистами. На подготовку запорожской редакции мне дали месяц. Начав с нуля (первый адрес "Теленедели" - подвал жилого дома на Павло-Кичкасе), 1 апреля выпустили первый номер еженедельника, раздавали его на улицах прохожим бесплатно. А расстался я с Фоменками через шесть месяцев с обоюдным, хочется думать, сожалением, мне ведь азартно и напряженно работалось редактором в их газете, просто наши цели не совпадали. Верные мои дамы, машинистка и ответственный секретарь, сопровождавшие меня от газеты к газете, остались в "Теленеделе". Боря Ложкин оказался не просто толковым, а очень толковым. Стал бы он иначе одним из столпов отечественного медиабизнеса? В июне 2014-го Президент Украины Петр Порошенко назначил Бориса Ложкина главой своей администрации.
  Не буду лукавить, уходя "от Фоменок", имел уже виды на другую работу. Главреж областного телевидения Слава Грипич (это его отец Владимир Грипич был в свое время главным режиссером театра имени Н. Щорса, позже ставшего имени В. Магара), знавший меня по работе на кабельном, пригласил на должность главного редактора редакции информационных программ Запорожской государственной телерадиокомпании. Я дал согласие, ведь гендиректор ЗТРК Анатолий Ставничий при личном знакомстве обещал максимальное невмешательство в работу редакции.
  Первое, что я сделал, наладил работу съемочных групп в выходные дни. Оказалось, что по субботам-воскресеньям, когда происходит много важных событий (на журналистском языке - информповодов), служба новостей часто отдыхала. Второе - составил график поездок своих редакторов по территории области. Сюжеты о жизни сельских районов должны идти регулярно! Третье - убрал традиционного диктора, читающего новости в кадре. Видео на экране должно быть как можно больше! Четвертое - поменял порядок подачи сюжетов. Открывать выпуски новостей нужно самым резонансным событием, а не обязательным нудным официозом, к чему зрителя приучили! И если некоторые новации прижились, то приоритет холуяжа остался-таки незыблемым, гендиректор строго следил за тем, чтобы сюжеты с "первыми лицами" выходили в срок и в первую очередь.
  Уже скоро понял: мой новый шеф - эталон номенклатурного партийного служащего: осторожного, угодливого, покорного. В обычном сюжете, где упоминался замгубернатора, Ставничий убрал как-то формулировку "высокопоставленный областной чиновник". Ситуаций нестандартных боялся пуще огня, вдруг это не понравится начальству? Был, например, такой характерный случай. Активисты-руховцы сообщили о пикетировании поездов, идущих в Россию и из неё. В знак протеста против войны в Чечне. Посылаю на вокзал съемочную группу, тут же звонит Ставничий, интересуясь, что это за пикет. Объясняю. Шеф кряхтит в трубку, боится осложнений. Спрашивает, кто сообщил о пикете, чем вызван мой интерес к событию?
  - Зачем нам лезть в политику соседнего государства?
  - Никто не лезет. Мы просто сообщим о факте пикетирования.
  - Но ведь наверняка будут плакаты, критикующие Ельцина. Мы не должны этого показывать.
  - Но почему? Мы ведь никакой официальной точки зрения не высказываем. Ну, были плакаты, и что с того?
  Ставничий опять кряхтит: "Ох, не надо бы этого снимать".
   "Страус хренов, - думаю я. - Как будто, если мы не снимем, то и самого пикета не будет".
  - Ну, хорошо, - принимает все же решение, - только мне обязательно потом покажите.
  Ребята на вокзал съездили, отсняли, смонтировали, я сюжет подписал. Генеральный просмотрел, в эфир не пустил.
  Несмотря на наличие зама - Владимира Мушастикова (второго человека в ЗГТРК, курировавшего телевидение), гендиректор часто сам вычитывал сценарии всех сюжетов. Перестраховывался. Найдя прокол, ликовал: вот вам! Однажды, когда Ставничий был в отпуске, Мушастиков прислал мне для стажировки (в редакции появилась вакансия) симпатичного чернявого парня - Павла Вольвача. Я дал Паше задание, он справился, я взял его на работу. То, что парень пришел практически с улицы, в расчет не брал. Главное - он чувствовал слово, мог из событийного наслоения вычленить суть, внятно изложить мысль на бумаге. Вернувшись из отпуска, Ставничий вызвал меня к себе:
  - Как вы могли взять в штат Вольвача, если у него нет высшего образования?
  - Он отлично работает, посмотрите его сюжеты.
  - Это не важно, без диплома на телевидении нельзя работать.
  - Ко мне его направил Владимир Абрамович...
  Пришлось Ставничему проглотить "аполитичное" решение своего зама.
  Второй случай нарушения мною "кадровых правил" связан с Таней Мозоленко, машинисткой редакции. Девушка писала стихи, давала мне их читать. Как-то сказала, что хотела бы попробовать себя в журналистике. Почему бы и нет? Посылаю вместе с оператором "в Глинку" отснять сюжет об открытии очередного симфонического сезона, - ничего сложного, Таня без проблем справилась. Генеральный же пришел в ужас: "Как можно машинистке поручать работу редактора?". Все, что выходило за рамки инструкции, было недопустимо. Хороший сюжет улетел в корзину.
  Мозоленко, узнав о судьбе сюжета, решила, что зарубил его я. Доверительное ко мне отношение сменилось холодностью. Вскоре Таня уволилась, перейдя в муниципальный театр-лабораторию "Vie" завлитом. В 2004-м, отдыхая летом в Бердянске, девушка утонула. Её единственный увидевший свет поэтический сборник назывался "Искренне ваша". Павел Вольвач окончил журналистское отделение филфака Запорожского национального универа, после пяти лет на облТВ уехал в Киев, где работал на радио "Свобода", в других СМИ. Сегодня Паша один из лучших украинских поэтов, автор двух не оставшихся незамеченными романов. Дважды (2001-й и 2016-й) номинировался на Шевченковскую премию.
  Владимир Мушастиков имел репутацию крепкого телеинформационщика, много лет работал на главную новостную программу СССР "Время". Я его застал уже на руководящей должности и запомнил как руководителя-самодура. Сколько раз бесцеремонно вмешивался в мою работу, срывая уже намеченные съемки и планы!
  Общались мы практически ежедневно. Иногда передо мной сидел умный, опытный журналюга. Иногда непоследовательный, противоречащий сам себе вздорный начальник. Случалось, собирал у себя всю информслужбу, устраивая показательный разбор полетов. Учил нестандартно раскручивать ту или иную тему. "Хулиганьте в эфире", - призывал оживленный и творческий, как и положено репортеру. А потом все нестандартные повороты в сюжетах моих ребят сам же рубил, утверждая, что так не делают. С моим сюжетом, отснятым к 1 апреля, поступил по-иезуитски.
  У меня были привезенные с Командорских островов видеокадры раскопок захоронений команды Беринга. Похожий рельеф мы с оператором нашли на Хортице, сотрудник национального заповедника серьезным голосом на камеру сообщил о найденном здесь уникальном древнем захоронении. Отсняли, смонтировали, получилась интересная новость-розыгрыш. Первым готовый сюжет предварительно посмотрел Мушастиков, покачал головой, задумался. Направил к генеральному, пусть он решение принимает. Ставничий в таких случаях настораживался, проявляя двойную бдительность. Вставил кассету в видеомагнитофон, прокрутил сюжет, перевел глаза на меня:
  - Что вы этим хотите сказать?
  - Ничего. Это традиция такая, разыгрывать читателей в газетах, а на телевидении зрителей. И как можно правдоподобнее.
  Одним словом, мой первоапрельский розыгрыш из эфира убрали. В тот же день в московской вечерней программе "Время" сообщили, что на одном из антарктических айсбергов нашли 4-х метровый скелет - останки древнего великана. Я был вне себя от обиды и злости.
  Почему, описывая эскизно здесь свою жизнь, выделяю сразу несколько эпизодов в целом недолгой работы на облТВ? Ради констатации очевидной для меня простой мысли: чиновники, сформировавшиеся в советской системе координат, не могли, как бы теоретически они того ни хотели, работать по-новому - без оглядки на вышестоящее начальство. Эта беда коснулась не только журналистики, - практически каждой сферы человеческой деятельности. Случались, конечно, из этого правила исключения. Но мне, к сожалению, таковые неведомы.
  Людям - большинству - свойственно прогибаться под обстоятельства, это еще называют инстинктом самосохранения. Для меня опция "самоуважение" была всегда первичней клавиш "должность", "оклад", "карьера". Написав заявление "по собственному", без сожаления ушел с телевидения - от обоих мелкотравчатых своих шефов, вечного организационного бардака (где оператор? осветитель? водитель?), подзабытой уже цензуры. Вернулся на любимый газетный хлеб, где качество конечного продукта - текста - зависело лишь от собственной головы и сложного по составу творческого фермента, именуемого "зуд в пальцах".
  В собственные корреспонденты республиканского русскоязычного издания "Правда Украины" по Запорожской области я попал по рекомендации одного из своих пишущих коллег. При "советах" "ПУ" была рупором ЦК Компартии Украины, Верховного Совета Украины и Совета министров УССР, стать собкором такого "органа" можно было только по согласованию с отделом пропаганды обкома партии. Ко времени моего прихода в сентябре 1996-го газета была уже "беспартийной", но государственной, и руководил ею Александр Горобец. В "Правде Украины" я проработал два года, вплоть до её закрытия Министерством информации осенью 98-го. Почему государственную газету закрыли? Об этом стоит рассказать поподробнее.
  С мая 1996-го по июль 1997 года Премьер-министром страны был, как известно, Павел Лазаренко. Освещению его деятельности "Правда Украины" уделяла достаточное внимание. После того, как Леонид Кучма отправил Лазаренко в отставку, Павел Иванович перешел в оппозицию к Президенту, а лояльное к себе издание сделал главным пропагандистским рупором. Однажды, когда все журналисты съехались в Киев, редактор, собрав коллектив, прямо сказал: отныне критикуем действия Президента, а Лазаренко и созданное им Всеукраинское объединение "Громада" во всем поддерживаем. Каждый, кто не согласен с новой редакционной политикой, может уволиться. Не уволился, по-моему, ни один. Я лично, как и Горобец, был убежден: косноязычного мафиозного Кучму должен сменить прогрессивный, незапятнанный Лазаренко.
  В декабре 97-го Леонид Кучма на один день приехал в Запорожье. Программа визита была непоказно деловой и насыщенной. Чтобы выполнить задание редакции - прислать о визите компрометирующую президента заметку, пришлось сконструировать отдельный абзац: "Тень экс-премьера Украины Павла Лазаренко, одного из реальных претендентов на пост нового главы государства, незримо витала во время встречи в ДК имени Кирова. Президент болезненно реагировал на всяческие упоминания о нем, а один раз, не выдержав, сказал: "Моя ошибка в том, что отпустил Лазаренко в депутаты, а не уволил за злоупотребление служебным положением". Еще меня возмутило хамство Кучмы, он всем своим собеседникам, будь то студент или губернатор, тыкал. Заметку, отправленную в Киев, озаглавил: "Наш Президент со всеми на "ты". Редактор, сочтя мою критику мелковатой, забраковал её.
  Объявив себя партией, "Громада" взялась за создание региональной структуры. Руководителем Запорожской областной организации стал Александр Бережной, матерый комсомольско-партийный местный чиновник. Я диву дался, как быстро и качественно был оборудован офис партии - мебель, оргтехника, штат сотрудников. Мне, как корреспонденту "ПУ", тоже нашли работу - сопровождать Павла Лазаренко и Олега Блохина (знаменитый футболист шел в депутаты по спискам партии), когда оба приехали для проведения избирательной кампании. Удивиться было чему! На встрече с избирателями-сельчанами бывший Премьер уверял, что против распродажи земли: "Её могут скупить иностранцы и понастроить на ней всякое". В Бердянске же, общаясь с портовиками, говорил противоположное: "Во всем мире землей торгуют, и мы должны. Купивший землю будет заинтересован, чтоб она плодоносила". Что касается Блохина, то ни о чем, кроме футбола, он, по-моему, говорить не мог. Во всяком случае, мужики, присутствовавшие на встречах, только о футболе его и спрашивали.
  В эти же дни еще один образец политического цинизма продемонстрировал действующий Премьер-министр Валерий Пустовойтенко, приехавший в Запорожье со своей целью. Собрав обширный "партхозактив" в ДК Металлургов, премьер, не стесняясь присутствия в зале прессы, давал указания директорам и чиновникам как организовывать итоги голосования: "Чтоб за НДП было не менее 60-ти процентов!". Народно-демократическая партия была тогда "в тренде" и возглавлял её Пустовойтенко. На мартовских парламентских выборах 1998 года НДП получила чуть больше 5 % голосов и прошла в Верховную Раду. "Громада", взяв 4,67 %, тоже прошла. Нардепом стал и Олег Блохин.
  Первым замом лидера "Громады" была, напомню, Юлия Тимошенко. Заметка о ней (с фотографией) под броским названием "Красота спасет мир" вышла на первой полосе "Правды Украины" 4.2.97 г. Всегда восхищался этой умной волевой женщиной, но впервые "рассмотрел" именно после данной заметки, автор которой назвал Тимошенко неординарной личностью.
  Возвращаюсь к судьбе "Правды Украины". Став на сторону опального Лазаренко (кто знал тогда о его спрятанных в Америке миллионах?), газета нарвалась на серьезные неприятности. Редакцию попытались выселить из помещения, которое она занимала 60 лет. "Укрпочта" отказалась доставлять газету подписчикам. Счета газеты блокировала налоговая инспекция. Бдительные пожарные потребовали возле каждого компьютера установить по огнетушителю. Кончилось тем, что газету закрыли, а главного редактора А. Горобца под надуманным предлогом арестовали. Перед закрытием тираж "ПУ" составлял 632 тысячи экземпляров, что было рекордом для независимой Украины. В начале 1999-го издание перерегистрировали, поставив редактором журналистку, лояльную режиму Кучмы и Пустовойтенко. Я к тому времени был уже собственным корреспондентом Всеукраинской газеты "Факты и комментарии", попросту - "Фактов".
  Должность собкора столичной газеты в журналистской профессиональной среде всегда считалась престижной. В строгое советское время журналистам, представлявшим в регионе крупные партиздания, полагался корреспондентский пункт, под который выделяли кабинет в одном из госучреждений, а то и дополнительную жилплощадь. В корпункте в обязательном порядке стоял телетайп, - для получения срочной официальной информации. Некоторым собкорам их редакции выделяли деньги на такси и служебный транспорт. Немаловажным был и такой фактор, как отдаленность от непосредственного начальства. "Проснулся, надел тапки - и на работе", - говорили о себе счастливцы-собкоры.
  Александр Швец, основатель и бессменный главный редактор "Фактов и комментариев", требовал от своих "перьев" хороших текстов и проверенной информации. У него был свой нестандартный, в некоторых аспектах для меня спорный, подход к журналистике. Думаю, о серьезных новациях, привнесенных Швецом в украинскую журналистику, кто-то компетентный еще напишет.
  12 лет, вплоть до ухода в 2010-м на пенсию, я занимался сугубо творчеством. Подписных кампаний, рекламно-агитационных мероприятий, раздачи призов подписчикам, чем нагружали региональных корреспондентов "Правда Украины" и другие издания, в "Фактах" не было. Была интереснейшая, с вечными ночными "отписываниями", ненадоедающая работа. Опыт писательства, накопленный благодаря "Фактам", помог и в работе над этой книгой.
  ...Как-то в Ореховском районе, где оказался по журналистской надобности, познакомился с чехом Виктором Швиглом, чьи родители в свое время переехали в Украину. Виктор рассказал, что, окончив в 1982-м школу, хотел поступить в Калининградское военное училище. Его не приняли, заявив: "Ты потенциальный предатель родины". Как известно, в августе 1968-го вошедшие в Прагу советские танки положили конец попыткам Чехословакии освободиться от влияния Москвы и СССР. Швигл окончил факультет физвоспитания Запорожского пединститута, стал учителем физкультуры. Позже работал в "Сельхозтехнике", занимался поставками удобрений, поднял свой бизнес. Но обиду на людей, ни за что оскорбивших в юности, украинский чех помнил. Вот так и я: простил разных нехороших начальников, но память многое цепко держит.
  Впрочем, я, кажется, немного увлекся. Пора вернуться к августу 91-го. Так совпало, что в дни, когда Михаила Горбачева кремлевские заговорщики отстраняли от власти, в Запорожье проходил второй Всеукраинский фестиваль популярной песни "Червона рута". На финальном концерте, состоявшемся на стадионе "Металлург", была и моя жена, её восторженный рассказ о событии выслушал, вернувшись "от Беринга". Когда вскорости лауреаты "Руты" в рамках гастрольного тура приехали с большим концертом в наш город, поспешил на их выступление. Услышанное-увиденное повергло, без преувеличения, в культурный шок.
  Запорожский певец и композитор Анатолий Сердюк, чья прозвучавшая на фестивале песня "Вставай, Україно!" сделала его известным на всю страну, рассказывал как-то в газете "День" (23.08.2013 г.): "Запорожье в 1991 году было полностью русифицированным: на 900-тысячный город оставалась одна украинская школа. Украинский язык услышать было почти невозможно, а если кто-то на нем говорил, то на него оглядывались, как на неуча из забитого села. В школе его преподавали только с третьего класса, дважды в неделю, да и то можно было не изучать по заявлению родителей. А посещать эти уроки было непрестижно, потому что все было русскоязычным. Поэтому в детстве и юности я не знал ни Украину, ни родной язык, и только "перестройка" открыла мне дозированную правду о нашей истории и культуре. Возможность убедиться в реальности украинского мира выпала на фестивале "Червона рута", который проходил в Запорожье с 9 по 18 августа. Поразило, что десятки артистов изо всей Украины не только пели, но и общались на украинском, такого в своей жизни я еще не видел".
  Готов подписаться под каждым словом Анатолия Сердюка. Мне, выросшему на русской культуре, все "чужое" было, в сущности, безразлично. Годом ранее, в начале августа 90-го, на Хортице широко отметили 500-летие запорожского казачества. Колонна, прошедшая по проспекту Ленина, собрала до полумиллиона человек. Меня тот марш не зацепил и не вдохновил. В отличие от концерта "Руты", открывшего ранее незнакомый колоритнейший музыкальный мир. На пятом десятке, прожив большую часть жизни в Запорожье, вдруг в один вечер понял, что ничего толком об украинской культуре не знаю. Так же, как и об истории и традициях. Недоучился, не прочитал, недослушал! И людей, которым национальное оказалось важно, зауважал (другое дело, что многих из них занесло потом в экстремизм и радикализм, чего я никогда не поддерживал). Конечно, тогда, в 91-м, сыграл свою роль и подлый ГКЧП - не хотел я возврата всего советского, слово "независимость" кружило голову. Как гумилевская "тварь скользкая" бессильно ревела в "разросшихся хвощах", не разумея, что на плечах её прорезаются крылья, так я, уже поняв, что в моей жизни практически отсутствовала важная духовная составляющая, еще не осознавал, что становлюсь украинцем не только географически, но и по осознанному внутреннему позыву, как говорят люди начитанные - ментально.
  Менялась страна, менялись убеждения моих независимых сограждан. Ура-патриоты считали главным отказ от всего российского, консерваторы возмущались навязываемой украинизацией, умеренная часть общества убеждала: русское и украинское может и должно сосуществовать рядом. Я целиком был на стороне последних, Пушкин и Шевченко в моем сознании хорошо ладили.
  Во Львове вышла трехтомная "Iсторiя запорiзьких козакiв" Яворницкого, в Запорожье "История махновского движения" Аршинова, в Киеве - репринтные издания "Воспоминаний" Махно, "Вiдродження нацiї" Винниченко. Эти и другие ранее "закрытые" книги покупал, просматривал, читал с карандашом в руках. Самоукраинизировался! Выскажу здесь такую мысль: если бы Бориса Ельцина на посту президента России сменил не Путин-фашист, а, скажем, цивилизованный демократ Борис Немцов или бывший львовянин Григорий Явлинский, основатель партии "Яблоко", новейшая история Украины могла быть иной. Дружили бы странами, уважали язык, культуру, границы друг друга, торговали, шли вместе в Европу. Могли так развиваться события?
  ... Потом были президентские выборы-2004, противостояние Виктор Янукович - Виктор Ющенко, масштабные фальсификации в пользу действующего премьер-министра, Оранжевая революция, завершившаяся избранием Ющенко Президентом. Был (28 ноября, в разгар протестных майданных киевских выступлений) съезд сторонников Януковича в Северодонецке, на котором регионалы заявили: в случае прихода к власти Виктора Ющенко южные и восточные области Украины потребуют широкой автономии. Эти события свежи и до деталей описаны. Добавлю к известным фактам местные подробности.
  Запорожское руководство, а во главе области тогда стоял Владимир Березовский, поддерживало, разумеется, Виктора Януковича. Победу на выборах ему обеспечивали всеми способами. Гендиректору кабельной сети КИТС, например, в случае неотключения от эфира оппозиционных "Эры" и "5-го канала", обещали прислать с проверкой комиссию. В день второго тура голосования в приемной главы облгосадминистрации появились неизвестные из Донецка, неоднократно зачем-то выезжавшие на избирательные участки. Власть старалась не зря: по итогам первого тура, второго (результаты которого Верховный суд Украины аннулировал) и второго повторного в нашей области Янукович заметно опередил Ющенко.
  Наш регион в Северодонецке представляла делегация из 130-ти человек, в которую вошел и запорожский мэр Карташов. Предполагалось, депутаты областного Совета, вернувшись со съезда, на своей сессии поддержат сепаратистские настроения. Узнав об этом, несколько активных журналистов, в том числе замредактора газеты "Суббота плюс" Юрий Василенко, гендиректор ТРК "ТВ-5" Николай Ефимов, корреспондент "Фактов" Юрий Гаев, собравшись в прессбаре Дома печати, написали обращение к депутатам, в котором выразили возмущение их действиями и лично Евгения Карташова. Договорились так: я зачитываю обращение с трибуны сессии, а Ефимов, как глава журналистской организации области, оглашает текст по ТВ-5. Скажу сразу: по ТВ обращение не прозвучало. Предполагаю, руководство "Запорожстали", владеющее телеканалом, не решилось озвучить журналистский протест в эфире. Виталий Сацкий, глава правления меткомбината, в Северодонецк не ездил, но тоже "неровно дышал" в сторону Партии регионов.
  Служба безопасности Украины по факту посягательства на территориальную целостность страны оперативно возбудила уголовное дело, что, видимо, охладило наших сепаратистов. Планируемую на 30 ноября сессию неожиданно заменили собранием представителей органов местного самоуправления всех уровней Запорожской области "За сохранение конституционного строя в Украине". Я был в "белом доме" задолго до начала мероприятия. Подходил к коллегам из разных изданий, пришедших освещать собрание, давал прочитать текст обращения, просил подписать. Прошло много лет, не скажу уже, кто конкретно поставил подпись. Но точно помню, как повел себя редактор газеты "Верже" Владимир Кузенко. Увидев меня, окруженного коллегами-журналистами, он подошел, поздоровался, спросил, что происходит. Я объяснил: буду зачитывать с трибуны обращение против сепаратистов и Карташова. Предложил поучаствовать, подписать. Ответная реакция удивила: резко оттолкнув мою руку, Володя быстро отошел в сторону. Испуг Кузенко был очевиден, не хотел он быть замешанным в нашей протестной акции.
  О том, что происходило непосредственно в сессионном зале, ярко написала Татьяна Горячева в "Бердянске деловом" 2.12.2004 г. Вот некоторые цитаты: "...находившиеся в президиуме губернатор Запорожской области Владимир Березовский и председатель облсовета Александр Бережной одобрительно кивали на реплики выступающих сторонников Виктора Януковича - о переделе Украины. С трибуны звучали откровенные сепаратистские заявления об отделении Восточной Украины от Западной, поскольку восточный регион нашей страны "зарабатывает деньги", а "бездельники на западе только митингуют и тратят их"... Когда народный депутат Украины из фракции "Наша Украина" Петр Сабашук попытался рассказать собравшимся о "дожде лжи и фальсификаций во время выборов", полуторатысячный зал засвистел и с криками "Ганьба" завершить депутату выступление не дали. Березовского и Бережного умиляла картина происходящего. Никто из них не сделал попытки навести порядок в разбушевавшемся зале. Даже когда десятки телекамер фиксировали происходящее, губернатор откровенно улыбался, а Бережной хранил молчание... Попытка заблокировать выступление собственного корреспондента "Фактов и комментариев" в Запорожской области Юрия Гаева почти не удалась. Он зачитал обращение журналистов области к депутатам не предавать интересы Украины и проголосовать за недопущение её раскола на Запад и Восток. Поняв, наконец, что беспредел, творящийся в зале, надо приглушить, Бережной призвал собравшихся к порядку, "а то средства массовой информации, фиксирующие происходящее, могут подумать, что мы не хотим слышать правду". Слова председательствующего подействовали на доли секунды...".
  Те уже подзабытые "помаранчевые" ("Наша Украина") и "бело-голубые" (Партия регионов) события не только разделили страну "по цвету", но и материализовали такие слова как мораль, совесть. Журналисты центральных ТВ-каналов, отказавшись выдавать в эфир необъективную информацию, повлияли на информационную политику своих СМИ. Многие запорожские "труженики пера и микрофона" тоже поддержали Майдан. Многие, но не все. Старый газетчик, мастер аполитичных, хоть и интересных статей, искренне удивился, узнав о моих "оранжевых" убеждениях: "Не думал, что тебя подобные вещи интересуют". Очень скоро станет понятно: Ющенко проявил слабость и политическую близорукость, никого не посадив за Северодонецк. Следующая, спровоцированная уже Путиным, попытка расчленить Украину обернется, мы знаем, двумя кровавыми гнойниками - "ДНР" и "ЛНР". Впрочем, я забежал вперед.
  ...Январь 2010, очередные президентские выборы. Избрание Виктора Януковича руководителем государства завершилось огромной всеукраинской бедой. Каждый раз, наблюдая "гаранта" по телевизору, не хотел верить в реальность происходящего. Омерзение, вызываемое появлением этого человека, было невероятным. Как-то прочел заметку о летнем отпуске Януковича в Ялте. Гарант сообщил, что ловил рыбу, играл в домино, загорал, купался. И ни слова о прочитанных книгах. Так хотелось немногого - чтобы президент моей страны знал буквы и читал бы во время отдыха.
  Напомню: по результатам второго тура президентских выборов (7 февраля 2010 г.) Янукович получил почти 49% голосов избирателей, Тимошенко около 46%. Как вышло, что практически половина взрослого населения Украины умнице-патриотке Юлии Тимошенко, сделавшей реально немало полезного, предпочла алчную, с криминальным прошлым, безграмотную мужскую особь? Для меня ответ очевиден, и определяется одним словом - невежество. Отсталость, нехватка знаний, необразованность - вот родовые признаки электората Виктора Януковича. Впрочем, в те же "электоральные" дни неожиданно обнаружил: самый крутой диплом еще не делает его обладателя твоим политическим единомышленником. Это печальное прозрение касалось и собратьев по журналистскому цеху.
  В начале февраля, в промежутке между первым и вторым туром, встретил случайно на морозной улице коллегу, пенсионера, ушедшего "на отдых" с должности редактора областной газеты. Друг к другу мы относились всегда с симпатией, поэтому "для согреву, и чтобы поговорить" зашли в ближайшее питейное заведение. После первых ста граммов добрались до темы выборов. Выяснилось: в первом туре Коля отдал свой голос Януковичу. Объяснил это так:
  - Вообще-то мне нравится Сергей Тигипко, но я понимал, что шансов у него нет. Во второй тур реально проходили Янукович и Тимошенко. Поэтому я сразу голосовал за Яныка.
  - Коля, - возразил я, - во-первых, по мнению социологов Тигипко мог попасть во второй тур, и твой голос мог ему помочь в этом. Во-вторых, Тигипко как раз ближе к Тимошенко, чем к Яныку. Он после 2004-го, когда возглавлял у Яныка штаб, ушел от "проффесора", видимо, поняв ему цену. Почему же не голосовать за Юлю? Позорно ведь иметь президентом человека некультурного и необразованного. Будь ты шахтер донецкий, я бы понял. Но ведь ты не шахтер.
  Мы хлопнули по очередной рюмке, и пьяненький Коля (он до меня, по его словам, принял грамм 300 водочки), выдал следующее:
  - Понимаешь, я только что по дамбе ехал, а там на каждом столбе Юлины фотографии. Улыбается, "вона працює"... Задрала этими фотографиями. Не, только не Юля!..
  Слушал коллегу, и было грустно. Это аргументация журналиста! Недавнего редактора серьезной газеты, бывшего (еще при "советах") собкора партийного республиканского "органа". Убогая примитивная логика - улыбается на рекламных снимках. Если такова мотивация журналиста, человека вроде как думающего, то какова же она у большинства "пересiчних" граждан? Замечу здесь: Юлию Тимошенко не любили многие. Вслух возмущались: "Юля - воровка", а подсознательно не принимали, потому что женщина, потому что умна, красива. Возглавляемые Александром Панченко запорожские казаки когда-то публично заявляли на Хортице, что не будут "ходить под бабой", после чего присягнули Виктору Януковичу.
  Зима с 2013-го на 2014-й вместе с киевским Майданом принесла тревогу и новые разочарования. Тревогу за Украину, разочарования в некоторых старых добрых знакомых, воспринявших происходившие в столице события не так, как воспринимал я. Это тогда многие разделились на приверженцев Майдана и "ватников". Очень скоро тревога переросла в душевную боль. Что я в свои 64 мог сделать для Революции Достоинства? С женой и тысячами запорожских единомышленников ходил на митинги ("Банду - геть!", "Сiна - геть!"), покупал медикаменты, передавал на киевские баррикады теплую одежду, позже перечислял деньги в помощь АТОшникам. Нужно ли совсем недавние, еще горячие, события подробно описывать?
  В самые черные дни, когда на Майдане и "на Грушевского" горели круглосуточно шины, когда каждый день гибли мальчишки, позже ставшие Небесной сотней, после очередного выпуска новостей сочинились такие строчки:
  Как живется вам, одногодки?
  Посещает вас благодать?
  Мне давно без стакана водки
  Муки совести не унять.
  Снова радио сообщает:
  Украинский погиб солдат.
  И меня от скорби качает,
  Будто в чем-то я виноват.
  Пацаны с Майдана, мне стыдно -
  Военком не придет за мной.
  И до слез бывает обидно,
  Что мой возраст не призывной.
  Не искал я пути такого,
  Просто карта сама легла,
  Что меня, почти пожилого,
  Обошла стороной война.
  Кто-то скажет, что выпил лишку.
  Только там, где душа, болит.
  Вы простите меня, мальчишки,
  Что не ранен и не убит.
  Меня и до сего дня грызет потихоньку совесть, когда, находясь в комфортной безопасной квартире, смотрю по ТВ свежие фронтовые сводки, часто далеко не оптимистичные.
  Пора ставить в этом повествовании точку. Планировал написать книгу о брежневском застое и горбачевской перестройке, а забрался аж вон куда. Добавлю только несколько важных для меня соображений.
  Еще в самом начале первой гибридной российско-украинской войны (думаю, примерно такое название получат события, начавшиеся в феврале 2014-го) бывший сокурсник, давно живущий в Ульяновске, упрекнул в том, что стал ярым украинцем, дабы подстроиться под новую бандеровскую власть. "Я же помню, как ты нас, украиноговорящих первокурсников, приехавших из села, считал кугутами", - писал россиянин-путинофил. Он был прав, в 17 лет я вправду кривился, когда слышал в аудитории замусоренную суржиком разговорную речь. Он не знал, что в те же годы, прочитав "Fata morgana" и "Конi не виннi" Михаила Коцюбинского, записал в дневнике, что восхищен слогом украинского писателя-классика.
  Скажу еще раз: внутренний "культурный переворот" пережил после "Червоной руты". Думал, фольклор, вообще все национальное, стало архаикой и не востребовано новыми поколениями украинцев. Оказалось, народные традиции - внутри современных квартир и микрорайонов - живы, творческая неравнодушная молодежь перенимает все у стариков и родителей.
  С радостным удивлением буду наблюдать в последующие годы, как культурная среда в стране, Запорожье, конкретно вокруг меня украинизируется. Небыстро, но естественно, без насилия и чиновничьих указаний. Вопреки стенаниям о необходимости одно или двуязычия насыщается нужными согражданам духовными витаминами. Что, не все знают украинский язык? Приложите усилия, читайте, слушайте и потом наслаждайтесь. Это как ходить в горы, а в горы я хожу больше 30-ти лет: чтоб увидеть открывающуюся с высоты красивую панораму, нужно как минимум попотеть под рюкзаком во время подъема...
  Мы проживаем отведенный нам срок по-разному. Кто-то - как мечтал и планировал. Кто-то - как вышло. Кто-то - лавируя между стремлениями и реальными возможностями. Я уместился между "хотел" и "так получилось" - с юности тянувшись к писательству/сочинительству, стал журналистом. Дров наломал в дороге не много (мелкие ошибки, конечно же, были), врал по большому счету не часто (совсем мало, да кто поверит?). Не двурушничал, не подсиживал, не подличал, не завидовал. Заблуждался? Случалось, но без этого жизнь - не жизнь.
  Книжка рождалась долго и трудно, иной бы сочинил уже не один том. Придумывать чужую жизнь проще, чем откровенно рассказывать о своей. Знаю: не всегда выгляжу симпатично, не все одобрят мои некоторые поступки и мысли. Допускаю, что наживу если не врагов, то недоброжелателей из числа упомянутых здесь персон. Передо мной во время работы всегда маячил вопрос, называть ли настоящие имена персонажей книги?
  Для кого написал "Провинцию"? Для молодых людей, коим небезынтересна жизнь старшего поколения, история (пусть фрагментарно) страны, журналистики. Для читателей, помнящих, надеюсь, мои публикации. Для друзей и знакомых, мнение которых ценю, - чтобы лучше узнали, каким был и как жил. Для племянников и внучатых племянников, что, надеюсь, когда-нибудь заинтересуются своими корнями. Для себя, наконец. Для себя, пожалуй, в первую очередь! Литературы о сталинском времени, хрущевской оттепели существует немало. Моя молодость, лучшие творческие годы пришлись на эпоху Брежнева, главные книги о которой еще не изданы. Я должен был написать о том, что пережил, запомнил и понял. Кто еще расскажет о личном опыте запорожского провинциального журналиста Юрия Гаева, жившего на стыке второго и третьего тысячелетий?
  
  
   Сентябрь 2006 г. - апрель 2016 г.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"