Оглавление

     Предисловие

     ФАНТАСТИКА

     Олег Нагорнов

     ГЕТТО

     Михаил Бочкарёв

     Чайный гриб

     Григорий Неделько

     Мёртвородящий

     МИСТИКА

     Дмитрий Палеолог

     Темная проводница

     Твое имя

     Дмитрий Фантаст

     Они не слышат друг друга

     Екатерина Казанцева

     Русалочий гребень

     Марита Зотова

     Демон озера Оканаган

     Вера Стах

     Кресло смерти

     СОВРЕМЕННАЯ ПРОЗА

     Светлана Корзун

     Какофония

     Владислав Свещинский

     Целую. Мама

     Златоуст Мориц

     Олег Епишин

     Яблоки из чужого сада

     Кира Дмитриева

     Проходимцы

     юмор

     Владислав Ким

     Цензура

     Владимир Бриз

     Ключик к женскому сердцу

     Коварное декольте

     Татьяна Малышева

     Расслабляющий массаж

     Цыганенко Сергей

     Как Мотря с немцами боролась

     ХОРРОР

     Роман Дих

     Серебро и Ель

     Юрий Табашников

     Сквозь стекло

     Санди Зырянова

     Дири-дири-дом

     БУКА

     ФЭНТЕЗИ

     Мари Розмари

     Алмазный дракон

     Ольга Травушкина

     Пушистое чудо

     СТИХИ

     Николай Панин

     Я хочу стирать пелёнки

     Манная каша

     Жучок

     Взрослым быть я не хочу

     Ежевика

     Раскраска

     Снежная идиллия

     Миша-шалунишка

     Юрий Шелков

     На свиданье с «Сапсаном»

     Звездопад

     Дух весенний, как хмель

     Бордовые рейтузы

     Сыграл я блиц

     Дороги нас выбирают

     Галекс

     День рыбака*

     Бессонный стон

     Возвращение

     Такое разное утро

     Недочитанная сказка

     Déjà vu

     Хозяйке

     Стал без сна уставать

     Версия

     Рецидив

     Сон в лапу

     Елена Анохина

     Багаж памяти

     Картина стихами

     Все, что было

     По-английски

     Быть женщиной

     Синяя тетрадка

     Размышления в стихах

     Времена года

     Боль-разлука

     В день великого крещения

     Алена Печерская

     Люблю всем сердцем

     Кто придумал войну?

     Любимый, коснись меня нежной рукой

     Моей богине

     Колышется подснежник одиноко

     Люблю тебя

     Летать больно

     Почему ты ко мне не пришел?

     Я знаю, что получится нашу любовь спасти

     Фото Натальи Зяблицкой

     Предисловие

     Вот мы и встретились во второй раз. Если вы не в курсе, то первый наш номер уже живет своей жизнью в сети, проникая на популярные литературные площадки, собирая своего читателя. Нам остается только пожелать ему доброго пути, потому что в нем приняли участие замечательные авторы. Да и мы все постарались для вас на славу.

     Теперь представляем вашему вниманию второй номер, к подготовке которого отнеслись еще более внимательно, учли некоторые недочеты пилотного выпуска. Здесь вы сможете прочесть работы как уже знакомых вам авторов из первого номера, так и увидеть новые яркие имена.

     За время неспешного развития проекта мы обросли немного сетевой атрибутикой: группой ВКонтакте, собственным сайтом. У нас появились первые рассказы с эксклюзивными иллюстрациями.

     Одно остается неизменным: мы по-прежнему не преследуем коммерческих целей и не нацелены на получение прибыли. Удерживаясь на плаву за счет энтузиазма авторов и создателей, потихоньку ломаем стереотипы издательской системы своими аматорскими силами, пытаясь создать то, что будет приятно и читателю, и авторам. Долго ли будет жить наш журнал? Надеемся на лучшее!

     А пока…

     Уважаемый читатель, если наш журнал попал к тебе в руки – начни читать! Нам есть чем поделиться с тобой.

     Главный редактор: Юрий Табашников, ytabashnikov@mail.ru

     Редакторы: Тина Гагарина, Дмитрий Фантаст

     Художник-иллюстратор: Алиса Дьяченко, Русова Екатерина (Rina Kathchen)

     Оформление номера: Дмитрий Фантаст, Алла Воронкова

     Эксклюзивные фотоработы: Наталья Зяблицкая

     Наш сайт: http://jurnal-portal.ucoz.net/

     Наша группа ВКонтакте: https://vk.com/jurnal_porta

     

     l

     ФАНТАСТИКА

     Олег Нагорнов

     ГЕТТО

     Я целился в голову, но рука неожиданно дрогнула, и пуля попала в шею. Я не собирался заставлять его мучиться. Но в импровизации есть свои минусы. Экс-обладатель «Бентли» упал, держась за горло, рядом со своей машиной, заливая кровью светлое кашемировое пальто и черный асфальт. Схватив ребенка за руку, я потащил его к переулку, ведущему в Восточное гетто. Вероятно, именно оттуда и пришел, надеясь на подачку, маленький оборванец. Сворачивая за угол, я обернулся и посмотрел на жертву. На белом, как снег, лице мертвеца замерла холодная улыбка, с которой он несколько секунд назад пинком отшвырнул от себя мальчишку.

     Мы бежали все быстрее и быстрее, петляя между мусорными баками и брошенными машинами. За спиной выли сирены, кричали люди. Я представил себе анонсы новостей и тихо рассмеялся. Когда до кордона осталось метров двести, мы спустились по неприметной лестнице в подвал большого дома и побежали по мрачным коридорам.

     – Сюда, здесь короче! – дернул меня за руку мальчишка, показывая на самый узкий и темный проход, который на карте заканчивался тупиком. Секунду я медлил, но все-таки решил поверить ему, и мы продолжили путь по забытому всеми, кроме крыс, тоннелю. Этот путь был действительно намного короче: не прошло и пяти минут, как мы вынырнули на свет в изолированной зоне.

     – И часто ты пользуешься этим тоннелем? – спросил я, отдышавшись и заставив нас перейти на ровный шаг.

     – Почти каждый день, – ответил мальчишка, – у родителей нет работы. Меня зовут Марк. А вас? А куда мы идем?

     – В один из моих домов. Пересидим суматоху там.

     Пока мы добирались до многоэтажки, где находилась моя «штаб-квартира» в Восточном гетто, я снова поражался тому тяжелому впечатлению, какое производили на меня, человека неслабого, изолированные зоны. Здесь не было опасно, после принятия сверхжестких законов преступность была практически полностью уничтожена, но серость и нищета были потрясающими, абсолютными. Серые дома, еще носившее на себе следы давно прошедшей гражданской войны, серые люди, прячущие глаза, серая жизнь. Жизнь без надежды. Небо, задымленное выбросами многочисленных мануфактур, работающих по технологиям двадцатого века, и черные фигуры закованных в броню полицейских. Сейчас среди этих сфинксов царило оживление. Новость об убийстве Грэма Тейлора, владельца «Сияющей Стали», распространилась быстро. Входя в подъезд, я спросил мальчишку:

     – Сколько тебе лет?

     – Десять.

     – Тебя ловили когда-нибудь в городе?

     – Нет, я хитрый!

     – Это хорошо.

     Лифт не работал. Пока мы поднимались на пятый этаж, я думал, что мальчик совсем не испугался чужой смерти и ни разу не попытался вырваться и убежать от меня. Как будто угадав мои мысли, он вдруг сказал:

     – Я уже видел, как убивают людей.

     – Где это, интересно?

     – Раньше мы жили в городе и были обязаны ходить на казни. Меня не хотели брать, но приходилось…

     – Последняя публичная казнь была шесть лет назад. Ты помнишь то, что видел в четыре года?

     – Бабушка говорит, что некоторые вещи невозможно забыть.

     – И она права, черт возьми, твоя бабушка!

     Я вошел первым, быстро осмотрелся, завел Марка на кухню. Достал из тайника микроволновку, замороженную еду – из холодильника, щелкнул кнопкой электрического чайника. Мальчишка смотрел на мои манипуляции широко открытыми глазами. Если он и видел чудеса техники пятидесятилетней давности, то это было давно.

     – Так вы не врете, что у вас несколько домов? – прошептал он.

     – Нет, не вру. Как твоя фамилия?

     – Твен.

     Я подавился безалкогольным пивом, которое только что открыл.

     – У твоих родителей странное чувство юмора, Марк.

     – Почему?

     – Ты не знаешь? Марк Твен – это знаменитый писатель.

     – И что в этом смешного?

     – Ничего. Проехали. Ешь.

     Я поставил перед мальчишкой тарелку с горячей едой, чашку чая, конфеты.

     – Так значит, раньше вы жили в городе?

     – Угу, – ответил Марк, запихивая в рот горячее мясо.

     – Осторожно, подавишься. Ешь спокойно. У нас еще есть время. А почему вы теперь живете в гетто?

     Прежде чем ответить, мальчик с минуту ковырялся вилкой в тарелке.

     – Мой отец – участник гражданской войны. Не на той стороне.

     – Понятно.

     – Это было давно, и он не сделал ничего плохого. Никого не убил, во всяком случае. Но он был против императора и, когда на нас донесли, мы оказались здесь.

     – Все могло кончиться намного хуже, – ответил я, пожимая плечами.

     – Нам нечего есть, у нас ничего нет. Мама и бабушка болеют, отец не может найти работу. Раньше он писал статьи в газетах, которые сейчас не издаются. И ты говоришь, что все могло быть еще хуже? – тихо спросил Марк.

     – Именно так я и сказал. А уехать вы не можете?

     – У нас есть родственники во Франции, они звали нас к себе, когда началось все это. Тогда отец не захотел. А сейчас мы не можем уехать – нет денег на билеты, на пошлину.

     – Понятно. Ешь, я скоро вернусь.

     Я прошелся по квартире, собрал в большую черную сумку нужные вещи, забрал из тайников оружие и деньги, зашел в ванную, убрал накладные усы и бородку, вытащил линзы, вернув глазам первоначальный цвет, изменил цвет волос с помощью моментальной краски. Переоделся, надел очки. Старую одежду уничтожил в мусоросжигателе. Предосторожности не могут быть излишними.

     Увидев меня, малыш вскочил на ноги, но тут же успокоился и влез обратно на стул.

     – Ты изменил внешность, да?

     – Какой ты наблюдательный!

     – Я знаю, кто ты.

     Я молчал, и Марк продолжал, не дождавшись ответа:

     – Ты – Мститель. Это про тебя все время говорят в новостях, да? Ты мне нравишься, а вот моему папе – нет.

     – С чего ты взял, что я Мститель? Из-за убитого парня?

     – Ты похож на человека, которого показывают в новостях.

     – Я не могу быть похож на него.

     – Но ты похож.

     Я вздохнул.

     – Оставим эту тему, Марк.

     – Но это – ты.

     – Да, это – я.

     – Знаешь, почему ты не нравишься папе?

     – Понятия не имею.

     – Он говорит, что ты делаешь только хуже. Настраиваешь против нас полицию и людей из города. Что твои дела жестоки и бессмысленны. А проблемы надо решать политическим путем.

     – Странно, что про политический путь упоминает участник сопротивления.

     – Папа признает, что ошибался. Теперь он говорит, что насилие – это не выход.

     – И чтобы сделать такой потрясающий вывод, твоему отцу надо было оказаться в гетто. Император, оказывается, совсем не такой дурак, как утверждают. На самом деле, я не собираюсь спорить с десятилетним ребенком. Даже если его зовут Марк Твен. Скажу тебе только, что никаких «политических решений» не существует. Политика – это не наука. Всего лишь несколько групп, борющихся за власть, чтобы с помощью нее защищать свои интересы. И лишить привилегий другие. Сейчас же ситуация намного упростилась. Теперь политика – это борьба нескольких группировок, и так обладающих достаточной властью, но жаждущих получить власть абсолютную. И интересы так называемого народа теперь не учитываются вовсе.

     – То есть таких людей, как мы?

     – Да. Слабая власть заигрывает с народом, устраивает выборы, референдумы. Сильной власти это не нужно. Обладая такими кнутами, как мощная армия и полиция, император ничем не рискует. Элита нашего государства более не зависит от рабочих рук, производство практически полностью автоматизировано. Ремонтировать роботов дешевле, чем платить зарплату и пенсию. Мы пришли к той черте, за которой такое количество «народа» просто не нужно, невыгодно. Именно поэтому вы живете в гетто. Забытые, изолированные. И никакие политические решения вам не помогут. Твой отец понимал это, когда шел на войну. А теперь его сломали. Меня – нет.

     – Поэтому ты убиваешь людей из города? Это как на войне?

     – Я убиваю не всех подряд. Только «лучших» представителей. Самых влиятельных, самых сильных. Я напоминаю, что ничего еще не кончено. Я внушаю страх. Я сообщаю им, что никогда не смирюсь с существованием такого общества, никогда не смирюсь с гетто. Возможно, это действительно бессмысленно. Может быть, я действительно только ухудшаю ситуацию. Но, во всяком случае, это борьба, а не бездействие. Сомневаюсь, Марк, что ты понял хоть что-нибудь из того, что я сказал. Но ты начал первым и, признаться, здорово меня разозлил.

     Марк допил чай, посмотрел на меня, и спокойно сказал:

     – Я понял все. Теперь ты убьешь меня?

     – Нет. В этом нет необходимости.

     Я достал из кармана куртки тщательно завернутый в бумагу пакет, перетянутый резинками.

     – Это деньги, Марк. Возьми их. Этого вполне хватит на пошлину и на билеты на самолет. Вам есть куда уехать, так уезжайте. Отцу скажешь… что сочтешь нужным. Но обязательно скажи, только не забудь, чтобы он поторопился. Уезжайте немедленно, оформление документов сейчас занимает минуты. Вас не будут задерживать. Здесь вы не нужны. Уезжайте быстрее – это в ваших интересах. Лучше уже не будет, только хуже. Все, иди. Сразу домой, никуда не сворачивай! Пакет спрячь.

     Мальчик двумя руками взял пакет, запихнул за пазуху потертой курточки, и пошел к двери. Потом резко обернулся, посмотрел на меня, подбежал, обнял и заплакал. А потом убежал, теперь навсегда. Я еще раз осмотрел свое пристанище, убрал со стола посуду. Мне тоже пора, сюда я больше не вернусь.

     Кабинет начальника городской полиции сиял болезненной чистотой и раздражал неподготовленный взгляд обилием безделушек и вымпелов. Хозяин кабинета, полковник Маркес, красивый тридцатипятилетний мерзавец, смотрел на меня приторно-восхищенным взглядом.

     – Я просто в восторге, майор, просто нет слов! Пресса с ума сошла, вот смотрите, вернее, слушайте!

     Черные глаза Маркеса забегали по монитору:

     – «Мститель снова наносит удар!» «Убит Грэм Тейлор – помним, скорбим». «Лучшие члены общества гибнут от пуль маньяка!» И вот, на десерт: «Гетто атакует!» Каково, а?! Вы молодец, майор! Год плодотворной работы, и яблочко созрело, само падает в руки! Теперь даже самые лояльные слюнтяи из имперского сената на нашей стороне.

     – Очень хорошо, полковник.

     Я закурил, не спросив разрешения. Закинул ногу на ногу. Этот гад определенно меня раздражал.

     – Но у меня к вам вопрос, майор. Вы ведь выполнили задание несколько раньше намеченного срока, правда? Мы не совсем готовы, придется подождать несколько дней.

     – Обстоятельства сложились благоприятные. Он был один, без охраны, совсем близко от меня.

     – Понимаю, – полковник широко улыбнулся, – плюс еще этот мальчик, верно? Хитрый ход! Тэйлор бьет ребенка из гетто, а Мститель тут как тут! Прекрасно!

     Полковник попытался придать своему красивому лицу озабоченное выражение.

     – А что, кстати, с этим мальчиком? Вы ведь увели его с собой?

     – С ним все в порядке, – с нажимом ответил я.

     – Хорошо. Это хорошо, – снова заулыбался Маркес, потирая руки.

     – Насколько я понимаю, полковник, решение уже принято. Что будет с людьми из гетто?

     – Ну, досье некоторых из них будут тщательно изучены, им разрешат жить в городе. Конечно, в наш высокотехнологичный век рабочие руки практически не нужны, но некоторые из нас все еще предпочитают живой обсуживающий персонал.

     – Процента три от общего числа населения, я полагаю?

     – Что вы! – замахал руками Маркес. – Меньше, намного меньше. Половина от названной вами цифры.

     – А остальные?

     – Остальных будут судить заново.

     – Куда же их всех…

     – Сажать? – полковник засмеялся. – Майор, тюрем всегда не хватало, в любой стране, при любом правительстве, при любом строе… построим новые. К тому же большинство будет не посажено, а выслано из страны. Особенно это касается семейных. Такие государства, как Мозамбик, Кения, Монголия нуждаются в грамотных иммигрантах – мы их им предоставим! Сдадим в аренду.

     – Продадим в рабство.

     – Все лучше, чем сидеть в камере, – пожал плечами полковник. – Конечно, это немного жесткие меры, но зато мы очистим наше общество от такого позорного института, как гетто. Ведь вы именно за это и боролись. Правда, майор?

     – Конечно, – кивнул я, – именно за это…

     – А теперь о приятном. Ваш гонорар!

     Полковник аккуратно разложил передо мной толстые пачки денег.

     – Вы теперь не просто почетный член общества, вы – богатый член общества, – хихикнул Маркес.

     Я пересчитал деньги.

     – Вы ошиблись. Тут слишком много.

     – Все правильно, – поощрительно кивнул полковник, – считайте это небольшой премией, майор.

     – За что?

     – Видите ли, старина Грэм учился со мной в колледже и, как ни печально, спал с моей девушкой… да шучу, шучу, – засмеялся он, увидев мое лицо. – Его контора, «Сияющая Сталь», была прямым конкурентом фирмы моего дорогого отца. Теперь дела у старикана идут в гору, печень не беспокоит. Так что вы не только оказали услугу императору, но и мне лично.

     Я сложил деньги в сумку.

     – Кстати, – Маркес положил широкие ладони на стол, – я слышал, вы уезжаете?

     – Да, в Европу. Мне нужен отдых.

     – Перед новыми великими делами? Это правильно! Ну, не смею задерживать. Как прибудете обратно – сразу ко мне, идет? Для такого человека, как вы, у меня всегда найдется дело…

     Через неделю я поднимался по трапу самолета, улетающего в Европу. Не знаю, кем я себя чувствовал в тот момент. Мстителем? Наемным убийцей? Обманутым человеком, заблудившимся среди своих и чужих амбиций? Одно я знал точно – я не вернусь в это совершенное общество, к созданию которого приложил столько усилий. На последней ступеньке я обернулся. Аэродром находился на холме, город был как на ладони. Над Восточным гетто поднимался густой черный дым. Это не был привычный смог, это был дым горевших домов. Операция, долго вынашиваемая городской полицией, началась. Я вошел в самолет, ответив улыбкой на дежурную улыбку стюардессы. Надеюсь, отец Марка послушался меня.

     Михаил Бочкарёв

     

     Чайный гриб

     Гиндесбург Фирзякин открыл дверь своей квартиры и увидел в прихожей свою жену. Жена мыла пол, согнувшись дугой. Внушительных размеров таз был наполнен мутной и грязной водой, в которой плавала шелуха от семечек, скомканные комочки кошачьей шерсти и фантики от конфет. Фирзякин брезгливо наморщился.

     – Чего нос воротишь, пистон пробитый? – сказала она, с силой кинув тряпку на пол.

     – Запах какой-то странный, – оправдался он.

     На самом деле он испытывал отвращение не к запаху. Вид его жены был тому виной. Жена убивала двух зайцев разом. Делала уборку в квартире и сохраняла молодость лица, измазав его сметаной поверх которой были налеплены круги огурца. Она напоминала печеную под овощами молочную свинью, поданную в прошлом году к столу в ресторане "Зульфия" на пятидесятилетие Гиндесбурга.

     – Ишь ты! Запах ему негож! Сымай калоши и копыта мой! – заявила жена, сверкнув из-под сметаны огнем блеклых очей.

     Фирзякин немедля повиновался. Нырнув за дверь ванной комнаты, он поспешно стянул с себя рабочий костюм и облачился в домашний халат. Ноги он ополоснул теплой водой и сунул в тапочки.

     – Мне бы поужинать, – жалобно попросил он, приоткрыв дверь.

     Жена в ответ фыркнула что-то нечленораздельное, похожее на внезапно выплывший из болотной жижи пузырь зловонного газа, что означало – «ужин на плите, гнилоносный кобель!»

     Ужином оказались котлеты на пару с привкусом хозяйственного мыла и холодные, как забытые на зимней рыбалке черви, макароны. Наскоро поев, Фирзякин заварил себе чаю и просочился в гостиную, где уборка уже была закончена. Там он включил телевизор и стал смотреть новости. В новостях сообщили, что премьер-министр снова посетил финансовый форум в Гааге, что на летних олимпийских играх российские спортсмены завоевали восемь золотых и четырнадцать серебряных медалей, а также принесли бронзу в соревнованиях по синхронному плаванию и гребле на каноэ. Также узнал Фирзякин, что со следующего квартала текущего года плата за электричество возрастет, и что кактусы подсемейства опунциевых отличаются особым типом шипов — глохидиями – крайне жёсткими и ядовитыми, попадание которых в пасть животных вызывает мучительные боли и судороги, влекущие за собой смерть.

     Гиндесбург с наслаждением закрыл глаза и представил свою жену, съевшую такой кактус. Мечущаяся в агонии супруга с иссиня-черным лицом и глазами, готовыми вышвырнуться из орбит, подарила сознанию Фирзякина успокоение и негу. Но его

     прекрасное видение было безжалостно разрушено ворвавшейся в комнату женой.

     – Твой поганый гриб разросся, как тварь! Или ты эту дрянь изничтожишь, или я тебя, собаку паршивую, ночью порублю и ему скормлю!

     – Да что ты, Ларочка, успокойся, – примирительно проблеял Фирзякин, – раз он разросся, я его разделю и Федору отдам половину. Он давно просил.

     – Отдам?! – возмутилась супруга так, словно ей предложили съехать из комфортабельной квартиры в грязный сарай. – Я его ращу, пою чаем с сахаром! А ты этому иждивенцу алкоголезному за так? Ну, нет! Вот ему, а не половину! – и показала супругу огромный розовый кукиш с жирным и уродливым большим пальцем.

     – Да ведь...

     – Иди сейчас же в унитаз смой! Я эту дрянь видеть не хочу, не то что трогать! – и хлопнула дверью так, что у Гиндесбурга екнуло в груди.

     Он, зная, на что способна супруга в моменты, когда приказы её игнорируют, отправился на кухню, где в трехлитровой банке рос столь любимый им чайный гриб. Выбрасывать его было до жути жаль. Фирзякин знал, что гриб и полезен для желудка, и тонизирует лучше всякой минеральной воды. А уж как средству борьбы с похмельем – равных ему нет! Но жена! Перечить ей было делом столь же бесполезным, как воевать с торнадо при помощи пылесоса.

     Взяв банку, Гиндесбург понес её в туалет. Встав над очком отхожего места, он горестно вздохнул и накренил банку, как вдруг увидел, что со дна её поднялся крупный пузырь газа и медленно поплыл кверху. Когда он всплыл, гриб слегка приподнялся в центре, и по его поверхности прошла странная вибрация. Боковые слои гриба чуть раздвинулись и Фирзякин услышал:

     – Не делай этого!

     Он резко обернулся и понял, что дверь за ним заперта.

     – Кто это сказал? – прошептал он.

     – Я, – ответил гриб.

     – Но ведь... Так не бывает. Ты же гриб. Ты не живой!

     – Что за глупости? – возмутился гриб, завибрировав краями. – Конечно же, я живой.

     – Да, но...

     – Хочешь сказать, что если я гриб, то и живым быть не могу? – Усмехнулся тот. – У меня даже есть имя.

     – Имя? – удивлению Фирзякина не было предела.

     – Имя мое Гао-Цзу. Но ты можешь называть меня проще, вторым моим именем – Цзы. Должен предупредить, я отношусь к очень древнему и знатному роду. Я – первый император китайской династии Хань.

     Фирзякин нервно сглотнул, подумав про себя, не подсыпала ли жена ему какой-нибудь отравы в ужин. Он где-то читал, что у отравленных перед смертью часто бывают галлюцинации. Фирзякин мотнул головой и снова накренил банку с твердым намерением

     слить гриб в унитаз.

     – Эй, эй! – вскрикнул водоплавающий гриб. – Спокойнее. Я могу доказать что я и вправду живой!

     – Как?

     – Очень просто! Я знаю, где твоя Ларочка прячет деньги, – заявил гриб, придав голосу таинственную интонацию. – На кухне в правом шкафчике над плитой, прямо в банке с гречкой. Там что-то около ста тысяч.

     – Хм... – рассудил Гиндесбург, – если ты моя галлюцинация, то это окажется ложью. А если нет, то...

     – Видишь, как просто. Стоит только проверить, – приободрил хитрый гриб Цзы.

     – Ладно. Побудь пока тут.

     – Нет! Не оставляй меня, а то эта мегера меня выльет!

     – И то верно, – согласился Фирзякин.

     – Что ты там бормочешь, идиотина? – раздался вопль жены за дверью. Ручка в туалет в тот же миг спазматически задергалась, и Фирзякин от испуга чуть не выронил банку. Гриб тревожно булькнул.

     – Скверная жена у тебя Гиндесбург, – сказал он тихо.

     – И не говори.

     Гиндесбург осторожно отодвинул задвижку, и тут же дверь распахнула его супруга. Её зловещие глаза принялись шарить по крохотному пространству туалета.

     – Что ты там прячешь, рухлядь нафталиновая?

     Фирзякин, держа банку за спиной, не нашелся что ответить, а только безвыходно покраснел.

     – Смыл? – жена грозно сдвинула брови.

     Фирзякин молчал. Он робко попытался выйти, но тут же был оттиснут мощной грудью супруги обратно.

     – Смывай при мне!

     – Нет! – сказал он треснувшим голосом.

     – Что?!

     – Это мой гриб, – сказал он твердо.

     – Что, что?! – повторила жена тоном оскорбленного евреем офицера Вермахта.

     Фирзякин с ужасом увидел, как громадная, шпалоподобная рука супруги медленно поднялась ввысь, и уже через секунду в глазах его вспыхнули молнии, а в ушах заложило ватой. Гиндесбург увидел, что теперь он полулежит в совершенно неестественной позе, зажатый между унитазом и стеной, а его жена с улыбкой дьяволицы победоносно держит перед собой банку с грибом. Пока Гиндесбург пытался освободиться, жена его успела-таки вылить несчастный гриб в унитаз. Беспомощный, он лежал теперь на приступке толчка, склизкий и жалкий. Края его слабо вибрировали предчувствием неминуемой гибели.

     – Вот сука! – сказал он вдруг отчетливо и громко.

     Лариса Фирзякина тянувшая в этот момент руку к рычажку слива, окаменела. Взгляд её метнулся на супруга.

     – Это кто сказал? Ты??? – спросила она сипло.

     – Он, – ответил Фирзякин, кивнув на гриб.

     Жена, не веря своим глазам, наклонилась над очком отхожего места. Гриб молчал. Тогда она вооружилась стоящим возле унитаза вантузом и хотела было ударить им гриб, как тот вдруг легко и неожиданно выпрыгнул из унитаза и налип на её раскрасневшееся после косметической маски лицо. Фирзякин услышал дикий, заглушенный телом гриба рык. Жена, пытаясь содрать атаковавшую её нечисть, сучила по лицу когтями. Но все было тщетно. Гриб словно прирос к ней. Края его сомкнулись на затылке намертво. Несчастная, вертясь юлой, в агонии выскочила в коридор, налетела на рогатину вешалки и упала на пол. Спустя минуту она затихла, и Фирзякин понял, что произошло страшное.

     – Не волнуйся, – услышал он вдруг, – я только усыпил её. Правда, надолго. Пусть проспится как следует. И потом, она нам только мешать будет.

     – Мешать нам? – удивился Фирзякин.

     Он увидел, что гриб, совершая странные телодвижения, сполз с лица его жены и проворно движется обратно в туалет.

     – Застрял? – посочувствовал тот, забравшись на край унитаза. – Ну, давай, я тебе помогу.

     И гриб, проскользнув по керамическому бортику, оставил после себя текучий маслянистый след. Слизь эта, словно смазка, стекла по бортам, и Гиндесбург с легкостью выскользнул из своей ловушки.

     – Ты мне новую банку поищи, – сказал гриб, горестно созерцая осколки прежней своей обители, разбитой мечущейся в агонии женой Фирзякина.

     – Ага.

     – А теперь, – сказал он, потирая свои края, друг о друга, – пойдем чай пить!

     * * *

           Гиндесбург и гриб сидели друг напротив друга за кухонным столом. Тут же стояла вскрытая банка с гречкой, в которой были обнаружены спрятанные женой деньги, а еще – остывший недопитый чай в фарфоровых кружках, литровая бутылка водки, опустевшая

     наполовину, маринованные помидоры на блюдце, нарезанная колбаса и сахар-рафинад, которым гриб закусывал водку. Делал он это так. Всосав очередную рюмку, наползал на кирпичик сахара и с урчанием растворял его в себе. Гиндесбург наблюдал эту картину с неописуемым умилением, словно гриб был ему родным годовалым сынишкой, выучившимся самостоятельно ходить.

     –...И когда я взобрался на гору Фудзи, – вещал гриб, заплетающимися краями своей кожистой мантии, – в душу мою снизошел небесный свет. И все стало прозрачно и чисто. Я понял – дух и плоть лишь временно объединены меж собой. Но дух неизмеримо выше, а потому любой, кто достиг просветления, способен воплотиться к новой жизни в любом живом объекте. Мой срок пришел сейчас.

     – Поразительно! – восторгался Фирзякин. Он тоже сильно опьянел. Голова его покачивалась, а нос стал распухшим и красным. – Но почему ты не стал снова человеком? Разве удобно тебе быть чайным грибом?

     – Не все так просто. Мое истинное перерождение должно было бы состояться еще только через сто лет. НО МНЕ НЕОБХОДИМО СЕЙЧАС ПРИСУТСТВОВАТЬ В МИРЕ! Ибо грядут события, последствия которых могут изменить всё! – сказал он, посерьёзнев.

     – Какие события?

     – Ты обо всем узнаешь в свое время. Провидение соединило наши судьбы, и теперь тебе суждено стать моим проводником и помощником. Готов ли ты послужить свету?

     – Готов, – пламенно ответил Фирзякин.

     – Я знал, что ты чист душой. Знай, твое имя останется в веках. И судьба твоя будет не напрасной.

     – Я всегда мечтал сделать что-нибудь великое, – признался Гиндесбург, горестно вздохнув, – но как тут развернешься? – Он огляделся по сторонам. Крохотная кухонька с пожелтевшими обоями и старой облупившейся местами мебелью производила впечатление тяжкое. На подоконнике тоскливо вяли заброшенные хозяйкой фикусы. Нездорово гудел маленький старый холодильник. В углу у помойного ведра, на пыльной паутине покачивался жирный паук.

     – Горизонты необъятны, а стены не есть препятствие. Лишь твой разум ставит преграды, но, в сущности, нет ничего недостижимого, и ты, как и всякий, кто служит свету, способен на многое и достоин великой судьбы!

     – Спасибо! – с чувством ответил Фирзякин, блеснув слезой.

     – Наливай, – ответил гриб, подталкивая рюмку поближе.

     Выпив, приятели закусили. Фирзякин звучно проглотил сплюснутый маринованный помидор. Гриб блаженно всосал свою рафинадину.

     – Завтра мы отправимся в подвал соседнего дома, – заявил гриб.

     – Зачем?

     – Ты все поймешь, когда увидишь своими глазами, – гриб качнулся и чуть не соскользнул с края стола, но Фирзякин успел его поймать.

     – Спасибо! – поблагодарил тот, икнув. – Вообще-то, перемещаться по городу мне будет проблематично, – задумался он, – поэтому наденешь меня вместо кепки.

     – Но... Это как-то...

     – Ну, не в банке же тебе меня носить? И потом, так мне будет комфортней.

     – Понял, – согласился Фирзякин.

     – И еще, – предупредил деловито гриб, – ты должен делать все, что я тебе говорю. Должен верить мне. Даже если мои указания покажутся тебе странными. Понятно? Все-таки я как-никак император!

     Фирзякин покорно кивнул. Они выпили еще на сон грядущий, и Гиндесбург, уложив гриб в новую банку, отправился спать. Бездыханную супругу он оттащил на тахту, а сам улегся в кровать, раскинувшись на ней свободно, как беззаботный обалдуй на цветочной поляне.

     Но хотя и выпил он довольно много, сон все никак не шел. В голове вертелись странные мысли о мире, перерождении человеческой души и грибах. За окном горела прожектором

     полная луна. Призрачные облака медленно обрамляли её. Зыбкие, как утренняя дымка. На подоконнике сидел, свернувшись холмом, кот.

     «Странное дело, – думал Гиндесбург, – гриб рос у меня почти год. Почему же он раньше молчал? И вообще, чудеса это, честное слово. Гриб, и вдруг император! Однако вписаться в историю, стать личностью, которую запомнят в веках... Эта игра стоит свеч!»

     С этой приятной мыслью Гиндесбург мягко провалился в сон, и его унесло на волнах фантазий в мир грез, словно щепку в океан.

     * * *

           Утром Фирзякин по приказу гриба сходил в магазин и купил сорок упаковок черного индийского чая и десять килограммов сахарного песка. Все это они взяли собой. По дороге к подвалу соседнего дома Фирзякин встретил знакомого. Это был его приятель Гриша Шишковец. Гриша слыл во дворе фигурой любознательной, а потому сразу же его взгляд упал на странный головной убор Гиндесбурга.

     – Промокла кепка, – пояснил Фирзякин, стараясь как можно быстрее ретироваться. Взгляд приятеля так и вперился в гриб, лежащий бесформенной мокрой плесенью на его макушке.

     – Да? – удивился Гриша и, запрокинув кверху нос, взглянул в чистейшие, без единого облачка небеса.

     – Дурак какой-то окатил из окна, – наврал Фирзякин.

     Приятель оценивающе приблизился носом к кепке.

     – Кисленьким пахнет, – сказал он воодушевленно.

     – Мне идти нужно, – скривился в вынужденной улыбке Гиндесбург.

     – Иди. Только кепку свою выбрось. Какая-то она неправильная у тебя...

     Фирзякин стушевался, не зная, что и сказать.

     – А она знаешь, на что похожа... да нет, постой. Это же так и есть, – глаза Шишковца округлились. – Это же...

     Но договорить он не успел. Фирзякин, сам не понимая, как это произошло, схватил Гришу за горло и принялся душить. Делал он это против своей воли и сам ужасался тому, что видел. А видел он задыхающегося приятеля, жадно пытающегося схватить распахнутым ртом воздух. Вдруг Гиндесбург почувствовал какое-то движение на голове и увидел, как с его макушки, отделившись от гриба, слетела тонкая кожистая пленка. Она насела на лицо Шишковца, точно облепив его контуры, и спустя долю секунды всосалась в его сипящий рот. Как только это произошло, Шишковец замер, прекратив попытки

     освободиться, зрачки его расширились, и он отчетливо, голосом совершенно невозможным для человека произнес:

     – Отпусти.

     Гиндесбург понял вдруг, что вновь обрел над собой контроль, и разжал пальцы.

     – Теперь это наш человек, – сказал Шишковец.

     – Кто? – не понял Фирзякин.

     – Он, – ответил Шишковец, указав пальцем себе в лоб. – Я отдал часть своей мантии и теперь могу манипулировать его сознанием.

     Фирзякина прошиб пот. Это было так чудовищно. Перед ним стоял все тот же Шишковец. Но было понятно, что это уже явно не он. И человеческого в нем было теперь мало. Глаза остекленели. В теле чувствовалась мрачная мраморная неподвижность. Движения его стали механическими и неестественными, словно он был куклой в руках кукловода.

     – Боже! зачем ты так с ним?

     – Он мог помешать нам, – назидательно ответил гриб ртом Шишковца. – Пойдем.

     И, развернувшись, Шишковец зашагал деревянной походкой к подвалу соседнего дома. Фирзякин двинулся за ним. Войдя в подвал, они остановились в тускло освещенном, пропахшем сыростью и нечистотами помещении. Повсюду тянулись проржавленные трубы, в которых журчала и булькала вода. Блестели зеленой краской круглые штурвалы кранов. А на полу тут и там валялся всякий хлам. Шишковец-гриб осмотрелся и, уставившись вдаль подвала, указал пальцем в пыльное пространство.

     – Нам туда, – сказал он голосом, без какой бы то ни было эмоции. Так мог бы говорить дуб или чугунный фонарный столб.

     У Фирзякина от этого голоса онемели конечности. Гиндесбургу стало так страшно. Он представил вдруг, что и с ним может случиться такое же, что гриб так же овладеет и им.

     Импульсивно он потянулся рукой к голове, желая сорвать с макушки гриб, но тут услышал.

     – Ты что? У тебя возникли сомнения? – это вещал уже не Шишковец, а сам гриб, облепивший его череп. При этом рука Фирзякина замерла в воздухе сама собой, и он понял, что и так уже не владеет своим телом.

     – Вчера ты клялся мне в верности, а сейчас испугался такой ерунды? – продолжал наглый гриб. – Да, конечно, я мог бы сделать куклу и из тебя. Но заметь, я этого не сделал! Ты мой

     друг! Соратник. Компаньон. Ты должен доверять мне, и за это получишь награду такую, какой никто тебе не предложит.

     – Прости, – дрожащим голосом проблеял Гиндесбург.

     Тут к нему повернулся Шишковец.

     – Я тебя прощаю. Но учти, если ты будешь пытаться помешать мне, – а это с твоей стороны будет ничем иным, как предательством и откровенной изменой, – я сначала сделаю тебе очень, очень больно. А потом завладею так же, как и им, – и снова Шишковец ткнул себя в висок скрюченным каменным пальцем.

     – Я все понял, – задрожал Фирзякин. – Я больше никогда. Поверь, никогда не усомнюсь.

     – Вот и хорошо, – кивнул кукольной головой Шишковец, – следуй за мной. И не забудь сумку.

     Фирзякин поднял с пола сумку с чаем и сахаром, что сама собой выпала из его рук от испуга, и двинулся по коридору вслед за своим провожатым. В центре подвала Шишковец-гриб остановился возле помещения с табличкой "ЦК – Не Входить!"

     – Что это? – спросил Фирзякин.

     – Центральный коллектор, – пояснил гриб, – отсюда идет распределение воды по всему вашему району.

     – Откуда ты знаешь? – удивился Гиндесбург.

     – О-о. Я знаю много чего, – хихикнул гриб на его макушке, склизко хлюпнув. – Вышибай дверь, – приказал он.

     И в этот же миг Шишковец, отпрянув метра на два от двери, со всего маху ударился в неё всем телом. Выглядело это жутко. Казалось, тряпичную куклу с ненавистью швырнули о стену. Дверь с грохотом провалилась в комнату, и Шишковец упал вслед за ней. Из уха у него потекла тонкая струйка крови. Фирзякин испуганно вскрикнул, но тут увидел, что Шишковец поднимается. Лицо его также оказалось разбитым, а нос – сломанным. Выглядел он, точно зомби из кинофильма. Одна рука его неестественно вывернулась и болталась теперь, словно оборванный шланг.

     – Иди за мной, – сказал он, и изо рта у него вылетел выбитый окровавленный зуб.

     «Господи, – подумал Фирзякин, – это сон. Жуткий сон!»

     Однако тут же он подчинился и последовал за страшным искалеченным приятелем. Они подошли к огромному металлическому баку, стоящему в центре помещения. Высотой он был около двух метров. Сверху его закрывала объемная крышка с кольцом вентиля, похожая на люк подводной лодки, и к крышке этой вела металлическая решетчатая лестница.

     – Тебе придется открыть, – пояснил гриб. Это чучело руку сломало, похоже. Лезь!

     – Но зачем? – непонимающе спросил Гиндесбург.

     – Сейчас узнаешь.

     Забравшись наверх, Фирзякин с большим трудом открутил вентиль и, откинув крышку, увидел, что бак полон воды.

     – Сыпь сюда всю заварку и сахар, – приказал гриб.

     Гиндесбугр подчинился. Когда работа была сделана, он по приказу гриба размешал черенком старой швабры воду и, наклонившись над баком, почувствовал, как с его головы

     посыпались тонкие лепестки мантии гриба. Его вдруг поразило открытие коварного плана.

     – Все верно, – будто прочитав его мысли, сообщил склизкий император, – сейчас я размножу свои споры и попаду в каждый водопроводный кран. Таким образом, мы расширим наше влияние многократно. Ну, а дальше… Дальше действовать нам станет

     намного легче.

     * * *

           Вечером этого дня в городе наблюдалась странная и дикая картина. Почти все окна в домах горели электрическим светом. По пустынным улицам то и дело с криками ужаса проносились редкие граждане. По городу распространился кислый тошнотворный запах, какой часто встречается в вокзальных сортирах.

     Гиндесбург сидел на кухне и угрюмо пил водку. В комнате, погруженная в кому, лежала его жена. Гриб же, присосавшись к оконному стеклу, торжествующе наблюдал за окнами соседних домов. Фирзякин видел, как то и дело в этих окнах появлялись человеческие силуэты и рапортовали грибу жестом, похожим на нацистское приветствие. Он отвечал лишь слабой вибрацией тела, от которой противно и уныло скрежетало оконное стекло.

     «Боже, во что я влип?» – с ужасом думал Гиндесбург, напиваясь.

     На миг в его голове возникла мысль кинуться к грибу и располосовать того ножом. Он покраснел, покрывшись испариной, и украдкой взглянул на кухонный нож, лежащий возле блюдца с закуской.

     – Вот что, – сказал вдруг гриб, – когда первая фаза будет закончена, я посвящу тебя в дальнейшие планы и в саму суть того, что ты сейчас наблюдаешь. Понимаю, это может казаться тебе бесчеловечным и неправильным, но уверяю тебя, друг мой, ты ошибаешься!

     Гриб ловко соскользнул со стекла на подоконник и проворно перелез с него на стол.

     – Истинно великие вещи у непосвященного могут вызвать ужас и животный страх. Поэтому я беру своим долгом посвятить тебя во все, но только после того, как ты будешь к этому готов.

     Гиндесбург послушно кивнул и слабо улыбнулся. Он понял, что ничего уже не в силах изменить…

     * * *

           – Подлей мне сладенького чайку, – донеслось из ванной, когда Фирзякин кропотливо мыл на кухне посуду.

     – Сейчас, – ответил он. Наполнив кастрюлю остывшим переслащенным чаем, он медленно понес её в ванную комнату. Тапки, предательски шлепая, прилипали к залитому сладким чаем линолеуму.

     – Поскорей! Что ты там еле волочишься? – недовольно гаркнул гриб.

     – Иду, иду, – и Гиндесбург ускорил шаг.

     Гриб, разросшийся до размеров огромного пляжного зонта, возлежал в чаше ванны. Возле него стоял телефонный аппарат, весь в слизи и луже мутновато-коричневой жижи. То и дело кто-то звонил грибу, и тот голосом властным и спокойным отдавал распоряжения:

     – Владикавказ? Даю вам еще три дня. Все, и слушать не буду. Выполняйте. Да? Чартерным рейсом. И Сидней. Ах, уже? Отлично… Поставки чая из Китайской долины Чжу, да можно и индийский… Как пропал вагон? Десять тонн сахара? Уничтожу!..

     Фирзякин нерешительно встал в проеме двери, боясь прервать бранные диалоги своего повелителя. Гриб, заметив Гиндесбурга, вяло кивнул ему, позволяя войти. Фирзякин аккуратно вылил в ванную содержимое кастрюли. Гриб блаженно заурчал. Мантия его завибрировала, и из-под неё вырвались громадные зловонные пузыри. Фирзякин инстинктивно задержал дыхание. Глаза его заслезились.

     – Ты вот что, – сказал гриб, принеси-ка мне сюда телевизор. Сегодня в новостях будет кое-что интересненькое, – он гулко булькнул, что означало крайнюю степень его блаженства.

     – Хорошо, – ответил Фирзякин тихо.

     За прошедший месяц гриб не только вырос в размерах, он научился самостоятельно передвигаться по квартире. Тело его стало походить на человеческий силуэт, как если бы кто-то здоровенный словно медведь, вставший на задние лапы, ходил бы в приросшем к его телу навеки мокром дождевике. У него выросли глаза, точно как у кальмара, и даже обозначились черты лица, настолько жуткие, что Фирзякину порою казалось, будто он смотрит на человека, изуродованного серной кислотой.

     Однако гриб был очень доволен своей новой внешностью. Часто он любил задерживаться возле зеркала и подолгу смотреть на себя. При этом он оживленно декламировал речи, словно стоял на трибуне перед толпой, и Гиндесбург с ужасом находил в нем сходство с одним диктатором, уже пытавшимся более полувека назад покорить весь мир. Самое жуткое было в том, что грибу это удавалось куда быстрее и проще. Фирзякин знал, что его споры распространены теперь по всем континентам. Что на всем свете не осталось ни одного крупного города, где бы не было его омерзительных отпрысков, захвативших людей.

     И все это произошло молниеносно. Казалось бы, – огромная планета, тысячи городов, миллионы людей, технологии, позволяющие человеку чувствовать себя венцом творения, спутниковые коммуникации, интернет, космические корабли, невероятные научные открытия, военно-техническая мощь высокоразвитых стран – и все это в одночасье попало в лапы одной немыслимой субстанции без каких-либо громадных усилий. Человечество ожидало все что угодно: нашествия инопланетян, ядерной войны, смертельных вирусов, а его в один миг захватил какой-то паршивый чайный гриб, выросший в его, Фирзякина, квартире, в обыкновенной трехлитровой банке. От этой мысли Гиндесбургу становилось невыносимо. Он хотел выброситься из окна, облить себя бензином и поджечь, отравиться, наконец. Но он понимал, что это ничего не изменит. Он должен был что-то предпринять. Ведь он был самым приближенным к грибу человеком. Но что?..

     Вечером в телевизионном выпуске новостей на главном федеральном канале известный ведущий Вениамин Шлознер, обращаясь с экрана лично к грибу, отрапортовал, что на данный момент в мире восемьдесят девять процентов населения имеют в себе чип-спору великого императора, и совсем скоро эта цифра приблизится к отметке сто процентов, а, следовательно, и к абсолютной победе.

     – Однако, – заявил Шлознер, – в некоторых странах, в том числе и в России, нашлись малочисленные группировки людей, не зараженных чип-спорами. Произошло это из-за генной мутации в ряде поколений данной ветви особей.

     На эту информацию гриб отреагировал бурным выплеском зловония, от которого Гиндесбург чуть не потерял сознание. Тут же набрав на телефоне какой-то загадочный номер, гриб отдал приказ уничтожить всех, кого невозможно повиновать его воле. И тут Гиндесбург понял, что вот оно, началось. До этого, насколько он знал, захват планеты обошелся малой кровью. Число погибших было столь незначительным, что это вполне вписывалось в криминальную статистику убийств на всей планете. А ведь с тех пор, как гриб начал распространять свои споры, криминальные волны полностью схлынули. И это Гиндесбург признавал, убеждая себя порой, что действия гриба гуманны и ведут человечество к светлому будущему. Но в тот же миг он понимал, что это не так. Он просто превращал людей в послушных роботов, в зомби, без собственной воли и чувств. Человеку свойственно насилие, как одна из ключевых особенностей эволюционного развития вида. Но теперь, понял Фирзякин, начнется настоящий геноцид. Тех, кто не угоден, кто не поддается зомбированию, – просто уничтожат. И это было ужасно.

     – Гиндесбург, – сказал вдруг гриб торжественно, – настало время посвятить тебя в мой план. Он близок к завершению. Нам осталось только провести зачистку. Но я уверен – победа уже за нами! – он странно посмотрел в глаза Фирзякину. – Ведь так?

     – Да, да, конечно, – встревожено ответил тот и посмотрел на своего повелителя.

     – Хорошо. Я рад, что в этот звездный час ты со мной, мой верный друг и соратник. Так вот. Я расскажу тебе одну историю. Когда-то давно на земле родился один человек, не похожий на других людей. Отличался он тем, что был мудр и справедлив и вместе с тем бескорыстен и честен. Он был беден и не мог одарить таких же как он теплом и едой, но слова его заставляли многих забыть, что они голодны, что одежды их рваны и потрепаны, что мысли и чувства их темны и жалки. Он возводил истину превыше всех человеческих благ и говорил о том, что все равны, и никто не чёрен в душе своей, как ночь, а подобен свету солнца, но у некоторых свет этот потускнел из-за невежества и мрака душ таких же потерянных людей вокруг. И что главное зло этого мира – равнодушие и страх. Ты, верно, слышал о нем, так или иначе. Все древние книги говорили о его присутствии на земле, но каждая по-своему.

     – Да,– кивнул удивленный Фирзякин, – я понимаю, о ком ты.

     – Так вот, – сказал гриб печально, – это все ложь!

     – Как?

     – Ложь не в том, что его не было на земле, а в том, что каждый человек светел. Это совсем не так. Разве не замечал ты сам, как порой жестоки, к примеру, дети? С каким удовольствием и радостью совершают они дурные поступки, унижают ближних своих и не уважают родителей? А ведь дети только прибыли в этот мир, но души их уже темны. Не у всех, конечно, и все же. И разве не видел ты убийц и воров, для которых не существует ничего святого на этой земле? Где же их свет? Его нет! А нет его потому, что свет этот на самом деле лишь часть энергии так называемого большого взрыва, из которой и состоит все в этой вселенной. Атомы изначальной энергии. Фотоны. Но что есть сам по себе один фотон? Один атом. Один квант. Ничто! Они становятся материальны лишь в совокупности. Превращаясь в молекулы, затем в вещество, из вещества – в организмы. Так же формируются планеты и звезды. И венец всему – черные дыры! А что такое черные дыры? Это сжатые в критически малый объем солнца с массой в три раза большей, чем наше солнце. Они настолько мощны, настолько велика их масса, что даже фотоны не могут вырваться из их гравитации. И все больше и больше втягивают они в себя все вокруг. Создавая воронку. А что есть эта воронка? – пузырясь, провозгласил гриб.

     – Что? – распахнул глаза Фирзякин.

     – Галактика! В центре каждой галактики пульсирует черная дыра. А сколько всего галактик в нашей вселенной? Миллиарды! Миллиарды галактик. И все это произошло из крохотной точки пространства размером меньшей, чем атом, но массой большей, чем всё вещество всей вселенной. Ты понял, к чему я веду?

     – Нет, – честно признался Гиндесбург.

     Гриб приподнялся из чайного сиропа и по телу его пробежали едва видимые струйки электрических разрядов.

     – Я хочу стать той самой точкой пространства, из которой родилась вся жизнь!

     – Я не понимаю как? Как это возможно?

     – Видишь ли. Как ни странно, но в нашей вселенной из миллиардов миров, из сотен миллионов вариантов лишь одна планета дала разумную жизнь. И как бы ни заблуждались ученые, как бы ни надеялись они найти еще кого-то разумного во вселенной, попытки их обречены. Никого, кроме нас, тут нет. И это не случайно! Ведь сознание – это самый высший и самый парадоксальный вид энергии.

     Сознание настолько всеобъемлюще, что в нем может сконцентрироваться все, что только можно себе вообразить. Когда я подключу к себе сознания всех людей на планете, я стану центром всей энергии, самым мощным и массивным гравитационным объектом этой вселенной. Самой массивной черной дырой.

     – И что же случится?

     – Вселенная схлопнется в единую точку. В меня.

     – Но зачем?

     – Затем, чтобы я создал новую вселенную!

     – Но.. но ведь вселенная уже существует. Зачем нужна новая?

     – А разве эта вселенная хороша? Разве жизнь и люди в ней добры и справедливы?

     – Не все, согласен, но нельзя же всех вот так убивать? – изумился Гиндесбург.

     – Я никого не убиваю, – рассудительно ответил гриб, – это трансформация. Смотри. Те люди, что настолько втянули в себя свой свет и стали черны, как чёрные дыры космоса, чья гравитация настолько велика, что и свет не может вырваться из этого мрака, все те, кого ты называешь злом, могут опередить меня, и тогда родится другая вселенная, еще более черная и ужасная, чем эта. Ведь зло – это только понятие, категория разума. Никто не делает осознанного зла, просто в его субъективном понимании то, что он творит, является благом, ибо он настолько сконцентрирован в себе, что все общественные категории добра и света тесно связанны в нем с собственным эго. А эго требует одного – поглощения. Но таких людей много, и каждый из них все-таки слишком мал и слаб, чтобы вобрать в себя весь свет, всю энергию. Поэтому неудовлетворенное эго способно лишь причинять боль другим, пытаясь насытить себя. Я же сконцентрирую все в одной точке и создам из неё идеальный мир. Идеальную вселенную счастья.

     – Все это как-то запутанно и сложно, – сказал изумленный Фирзякин. – Как можно сделать счастливыми людей, уничтожив их?

     – Это не уничтожение, но трансформация. И потом... Ну, к примеру. Чего хотел ты от жизни? К чему ты стремился? Какова твоя цель?

     – Ну, я не знаю, – опешил Фирзякин. – Жить достойно, семья, дети… Домик за городом, машина, пара квартир в центре города, и чтобы войны не было.

     – Все это мелко и глупо. Ты потому еще и излучаешь свет, что гравитация твоя слаба. Свет должен быть в тебе. Внутри. Вот высшее состояние материи. Но я и не ждал, что ты поймешь меня сразу. Для простого человека это алогично. Ведь ты мыслишь категориями добра и зла, не осознавая, что категории эти есть одно и то же в своей сути. Это просто два демона, вымышленные тобой, две половинки сознания, ведущие бессмысленную войну ради лишь одной цели – заполнить пустоту событиями и смыслом.

     – Возможно, это и так. Но мне все равно непонятно, как можно сделать счастливыми всех людей, поглотив их души насильственно?

     – Только так и можно сделать их счастливыми, – ответил гриб, – у каждого человека своя правда. Те, что еще излучают свет – глупцы, а те, что этот свет научились поглощать – дилетанты, ибо не знают, что есть такое высшее счастье!

     – И что же это?

     – Высшее счастье это – непрерывность бесконечности эго в окружении миров непрерывности бесконечных эго, где каждый в свою очередь счастлив осознанием бесконечности непрерывности эго всего вокруг!

     Глаза у Гиндесбурга округлились. Он молча вышел из ванной и медленно прошествовал в комнату. Жена его, погруженная грибом в летаргический сон, лежала неподвижной массой на кровати в углу. В темноте мерцал экран телевизора, и что-то вяло рассказывал диктор новостей. Но Фирзякин его не слышал. В голове его вертелись галактикой мысли, сталкиваясь и разбиваясь друг о друга, рождая новые, не похожие на предыдущие.

     «Если все это правда, – думал он, – то ничто не значимо в этой жизни. Все мои, да что там мои, все цели человечества пусты. Они и так пусты, ведь известно, что мир не вечен, мы смертны, и дети наши смертны, и планета, и солнце, да что там солнце – сама галактика. Все поглотят черные дыры, или она остынет и, в конце концов, улетучится в небытие, как зола погасшего костра. Но ведь материя и энергия вечны? И огонь сгоревшего костра, по сути вещества, перешедшего в энергию, лишь трансформировался, раздал свои фотоны и тепло другим, то есть продолжил жить и не исчез. А может, так все и надо? И гриб прав? Сотни цивилизаций на этой земле занимались, в конечном счете, лишь тем, что уничтожали друг друга! А ради чего? Ради власти и превосходства своих идей и религий. Но что есть религия? И есть ли вообще Бог? Справедливый и мудрый? Нет, конечно, его нет! Ведь он должен быть справедлив и мудр априори. Но если это так, и предположим, что Бог все же есть, то выходит, что истина именно во зле. Лишь тираны и негодяи блаженствуют на этой планете. Лишь те, кто врет и манипулирует массами. Негодяи жируют, в то время как честные, порядочные люди влачат жалкое существование. Впрочем, какой чёрт! Ведь все одно, все сотрет время, и ничего не останется: ни зла, ни добра, ни песчинки от этого мира! Так есть ли смысл в добре или зле? Но, погодите-ка, что если он преступник? Лжец и мутант, выродившийся из плесени чая новый организм, заморочивший мне голову дурацкими мыслями? Что, если все, что он говорил – чушь? Бред и бессмыслица! И цель его – поработить нас, всех людей. Сделать своими куклами. Он и есть тот самый могущественный тиран всех времен? Что, если бог светел, и правы те, кто верит в высшую справедливость? Жизнь бесконечна и душа бессмертна. И человек… Но… ведь… Материя? Разум… Атомы… Всё состоит из микрочастиц, одних и тех же. Так? А они, частицы, в свою очередь, из чего? В одной песчинке более миллиарда атомов… Но и атом делим. Что там в нем? Кванты и кварки? А они? Зачем? Где… Но я? Я же сам не вечен. И зачем мне вечность? Быть в вечности Гиндесбургом Фирзякиным? На кой чёрт! Или быть во вселенной гриба вечно счастливым в своем эго. Зачем? Кому это нужно? Мне? А я – кто? Зачем я все это думаю, надо пойти и сжечь его, разбудить жену, и все станет, как прежде. Жена… Но жена! Вот ведь… Да, я сам же хотел её отравить! Эту жирную тварь! Дура. Пусть лучше спит. Нет, нет! Всё не то. Надо соглашаться. Гриб прав! Абсолютно прав. Я буду править вместе с ним. Мы сделаем всех счастливыми. Весь мир в моих руках. Какая, к черту, жена. Я могу выбрать любую с таким покровителем! Фотомодель длинноногую, ах, из той рекламы! В новой вселенной мы построим идеальное общество. Кластеры и буйки! Никто не заплывет выше дозволенного. Сделаю свои месяцы года. К чёрту, к примеру, зиму. У меня всегда будет лето. Июнабрь, Февруль, Декаугуст! Буду лежать на берегу океана, и что б светило два солнца, одно как это, а второе – хризантемовое и … Атомы что б все по порядку! Сказал: раз! И построились мне, как надо. А то, понимаешь, как хотят. Математику – к черту. Буду волшебником, и летать чтоб можно было, как захочу! А захочу – на другую планету в один миг, или буду великим ученым, открою суть мироздания. И тапки чтоб разбрасывать, где хочу, и носки! Можно будет пароходы на инфузориевой тяге, или, скажем, арбуз, а внутри – помидорчик и колбаска с хлебом! Вот. А террористов всех на каторгу сразу. Нечего мне тут воевать. И этого суку в пиджаке – прямо в тюрьму! А то сел в телевизоре «Я – царь, царь!» Мы таких царей в сибирские избы! Да мы горы свернем. Теслу оживлю, построит везде свои башни, чтоб не хапали нефть, говнососы! И вообще, посреди планеты построю себе пирамиду, как ступень в вечность!..»

     Долго и непрерывно Гиндесбург бормотал себе под нос планы великого и светлого будущего. Вдруг в дверь квартиры позвонили. Послышался двойной щелчок открываемого замка. В комнату вошли. Зажегся свет, и несколько мутных, белесых силуэтов встали напротив Гиндесбурга. Но он, погруженный в свои мысли, просто закрыл глаза.

     – Рассказывайте, что с ним?

     – Да вот уже второй день бормочет себе в нос белиберду всякую, – ответила Ларочка, встав над мужем в позе атакующего борца сумо.

     В одной руке у неё была зажата мокрая грязная тряпка, которой она только что мыла пол.

     Два санитара, стоявшие позади доктора, устало переглянулись. Доктор же задумчиво поправил очки.

     – На внешние раздражители не реагирует, надо полагать?

     – Хоть бы что ему, черту проклятущему, – с ненавистью ответила жена Фирзякина. – Сидит, кобелюка, и бубнит. И ночью бубнит, и днем. Житья от него нет. У-у, тварь! – и она угрожающе замахнулась на мужа тряпкой.

     – Ну, ну, будет вам, успокойтесь. Вы не припомните ли, как это началось?

     Ларочка, сместив в задумчивости брови к переносице, ответила:

     – Да вот пришел в понедельник с работы, жрать ему дала, собаке, всё проглотил, чертяра, и гриба своего напился, как обычно, сел, и понеслась галиматья. Думала, очухается, свинорожа, а он все сидит да бормочет, и глаза стеклянные, как у рыбы мороженой!

     – Так, так, интересно, а позвольте, какого гриба? Этого самого, разрешите, – доктор приблизился к банке с чайным грибом, что стояла возле Фирзякина на столе.

     – Его, собаку, дрянь эту болотную, пьет вечно. Полезно, говорит, – изобразила она издевательски интонацию мужа. – Идиотина! Сколько раз велела – вылей в унитаз жижу поганую свою. А он граблями-то машет, кудахчет, питушья жопа: «Моё! Очищает!» Что там ему очищать-то? Гнилуха! Пистон стреляный! Тьфу! – и плюнула на вымытый ей же самой пол.

     – Так-с, ну, гриб-то давно испорченный у вас. Плесень, видите, пошла, – доктор указал на небольшие островки зеленоватой плесени на поверхности гриба, – очень опасное, знаете ли, дело!

     – Да и я ему сколько раз! Кто ж дрянью-то такой печень чистит? А ему хоть что. Хоть чеши, хоть пляши! Мозги ж все стухли давно! Вы посмотрите на эту рожу, – возмутилась жена.

     Фирзякин сидел на диване с лицом человека, только что узнавшего, что его дальний, забытый давно родственник скончался, оставив ему в наследство десять миллиардов долларов. Но тут же оно приняло выражение угрюмой горечи и печали, а еще через секунду – стыда и позора. Метамарфозы происходили молниеносно.

     – Ну, что ж, придется забирать. Галлюцинаторное помешательство на почве отравления. Возможно, лизергиновая кислота.

     – А? – не поняла жена.

     – Амбулаторное лечение сразу исключаем. В стационар его, ребятки. А гриб этот от греха и в самом деле слейте в канализацию.

     Санитары подхватили Гиндесбурга под руки и без сопротивления повели к двери. Доктор, распрощавшись с женой несчастного, оставил контактный телефон и удалился, и Ларочка первым делом с чувством душевного спокойствия и внутренней победы над каким-то, как ей казалось, мировым злом надменно со шлепком вылила чайный гриб в унитаз.

     * * *

     Где-то в районе малой речки из сточной трубы ранним летним утром выплыл темно-коричневый объект. Блестя на солнце глянцевой кожицей, он поплыл, влекомый слабым течением в направлении поселка Касранцы. Мальчик Иван в это время удил с дедушкой рыбу на берегу.

     – Дед, дед смотри! – закричал пацан, – чего это за рыба такая?

     – Где?

     – Вон смотри, какая странная, как скат прямо.

     – Да откуда ж здесь скаты?

     – Гляди дед, смотрит прямо на нас! – завизжал счастливый малец, пытаясь достать рыбину концом удочки.

     – Ишь ты! И впрямь. Эх, всю страну засрали, демократы сраные! – и дед с ненавистью плюнул в мутную воду.

     Диковинная рыбина приостановилась, моргнула два раза и, испустив из странного своего тела рыжеватые пузыри, ушла под воду…

     Григорий Неделько

     Мёртвородящий

     Станицкий проснулся с идеально чётким и до дрожи холодным чувством, что он – в абсолютном одиночестве. И ладно, если бы он был на Земле: весьма сомнительно, чтобы всё её население вмиг вымерло, тем самым заставив его погибать изгоем. Нет, Станицкий лежал в кровати в одной из десятков тысяч кают на межпланетной станции «Вавилон – 15». Кто-то скажет, что и миллион выходцев с разных планет Системы АО (Альфа-Омега) вряд ли куда-нибудь денутся. Однако... как игнорировать предчувствие, да ещё такое кристально прозрачное?

     А оно, то морозное ощущение в груди, смесь потерянности, безнадёжности и непонимания, может, и не крепло от секунд, но и не ослабевало. В общем, Станицкому творившееся совершенно не понравилось.

     Он отдал мысленный приказ блоку управления каютой, и одеяло откинулось. Пока Станицкий с помощью скрытых автомеханизмов умывался и одевался, спальня заправила и отгладила кровать, подмела пыль, обновила цветы в вазе (для красоты и уюта) и сбрызнула помещение смесью бодрящих, улучшающих настроение и повышающих мозговую активность ароматических веществ.

     Докопавшееся незваное одиночество да притом, какое-то странное не отпускало, и Станицкий покинул каюту, позволив ей самостоятельно отключить все ненужные приборы, погасить везде свет и запереть дверь на e-замок.

     «Что же происходит? – думал Станицкий, вышагивая по металлически хромированному коридору-аллее между дверями других кают. – Или ничего?»

     Мысль крутилась и крутилась, отыскивая новые факты, пытаясь объяснить их, выстроить правдоподобную систему. И очевиднейшее пришло на ум, только когда Станицкий приблизился к лучелифту: в коридоре больше не было ни человека, что означало – ни единого разумного существа! Никто не ходил, не ползал, не летал и не передвигался иным способом. Но где же венериане, марсиане, плутонцы и альфанцы? Где и другие?..

     Станицкий взглянул на часофон – тот показал «9:52». Без восьми минут десять, и никто не проснулся?! Извините, не поверю!

     Соображая, что делать дальше, Станицкий провёл рукой рядом со считывающей пластиной светолифта, и тот мгновенно прилетел сюда, на двадцать седьмой этаж, после чего приглашающе раздвинул дверцы. Станицкий вошёл внутрь, дал команду везти вниз, к третьей столовой, а сам между тем задумался крепче. Вдруг и в столовой он никого не обнаружит? Сомнительно, но... но почему, чёрт возьми, коридор оказался пуст?!

     Сознание подсказало пару вариантов. Первый: ночью дали тревогу, приказывая покинуть станцию. А что? Вполне вероятно. Только ведь сирена должна была разбудить и Станицкого. Отчего же не разбудила? Нет, не то; он отбросил эту версию.

     Лифт снова «распахнулся», и Станицкий направился к круглосуточно освещённым приятными светло-голубыми огнями дверям столовой номер три.

     Второе предположение, размышлял он на ходу, это какой-то трюк, дурацкий розыгрыш, шутка остальных над ним или кого-то над остальными и им. Тем не менее, опять возникает вопрос: как вышло, что среди исчезнувших нет Станицкого? Нечто или некто помог ему, спас, сохранил? Трудно рассуждать, особенно, если категорически не хватает данных.

     Двери столовой не открылись при его приближении. Так-та-ак...

     Станицкий толкнул стеклянные на девяносто процентов прямоугольники, но те упорно желали оставаться закрытыми. Тогда он подналёг, надавил плечом, ударил им между дверями. Не помогло. Он постучал кулаком в надежде или привести открывающий механизм в действие, или привлечь чьё-нибудь внимание. Увы, станция оставалась столь же пустой, холодной и безжизненной, сколь и раньше.

     Все куда-то подевались; ладно, это он понял. Но что теперь, голодать из-за чьей-то чужой прихоти? Станицкий хмыкнул и тут вспомнил про чёрный ход.

     Обходя столовую по кругу, он всячески старался не обращаться к минорным мыслям, то и дело лезшим в голову. И всё же пришлось уступить им дорогу, когда выяснилось, что двери чёрного хода, братья-близнецы хода обычного, тоже заперты и изо всех сил противятся тому, чтобы их отворили.

     Ситуация становилась интереснее, и более нервной. Станицкий постоял, пожевал язык, погонял в голове мысли. Двери заклинило? И те, и другие? А может, сбой в системе управления? А может, часть трюка, розыгрыша, аварийной ситуации? Варианты множились, словно микробы, попавшие в благодатную среду.

     И что теперь? Ну, не возвращаться же в каюту – смысл? Значит, надо продолжать поиски или, лучше сказать, исследование. Придётся побродить по «Вавилону», глядишь, на кого-нибудь наткнётся.

     Станицкий ступил на автолестницу, она не двинулась с места. Новая поломка и очередная странность. Станицкий преодолел сотню заклинивших (так ли это?) ступенек и вышел в гранд-фойе, иначе называемое Висячими садами, разумеется, в честь знаменитого чуда света. Осмотрелся, и сперва ничего необычного не привлекло его внимания.

     Станицкий шел по большим полупрозрачным светящимся квадратам, цветным сегментам огромного пола, и взгляд его привычно скользил по стенам, увитым сверхкачественными и супер-реалистичными растениями, по мини-водопадам, ручейкам, фонтанам и маленьким гейзерам (в основном, специально сделанным холодными), по ненатуральным, однако не менее прекрасным, чем натуральные, цветам в горшках, прикреплённых к толстым кольцам в потолке толстыми же цепями... Через трёхметровые стилизованные окна вливался приятный смодулированный компьютерами свет. Всё было так – но что-то, что-то определённо было не так. Что?

     Ответ подсказал ближайший фонтан. Станицкий подошёл к нему, чтобы удостовериться: ошибки нет. И ошибки не было – фонтан работал, вода лилась из загибающейся псевдогляниной трубы сверху, попадала в ёмкость из того же материала внизу, но скапливалась там. Водоотвод не функционировал.

     Станицкий проверил соседний фонтан. То же самое: вода льётся, набирается, а её избыток не откачивается. Значит, повреждён насос либо система, связанная с водооттоком. Либо (хотя Станицкий не хотел даже думать о такой возможности, в его ситуации следовало рассматривать всякую возможность) выведена из строя регулирующая система станции. То есть «нервный центр» всех механизмов, аппаратов, агрегатов, роботов и т. д., и т. д. работает с серьёзными сбоями или не работает вовсе. Подобная перспектива отнюдь не радовала.

     Во-первых, это может означать дальнейшую полную дестабилизацию внутреннего и внешнего самоуправления «Вавилона», что попросту убьёт космическую станцию. А следом – и, похоже, её единственного постояльца, когда перестанет гореть свет, когда нельзя будет ни помыться, ни сходить в туалет, когда испортятся или кончатся продукты в холодильнике, и негде, и нечем станет питаться, когда автовентиляция прекратит выработку и приток кислорода и, в конце концов, спровоцированные кучей сбоев, неполадок и поломок, полетят к чёрту прогнозёр вращения, корректор местоположения и герметизатор... Станицкому так ли, иначе ли, предстояло умереть. Разница была лишь во времени: через несколько дней или неделю на станции, или чуть позже, если дотерпит, если домучается, – в более холодном, чем самая лютая зима, бессветном и беззвучном желудке космоса.

     От этаких перспектив захолонуло в груди.

     «Стоп. Отставить панику, – приказал себе Станицкий. – Ничего ещё не случилось, и, бог даст, не случится. Нужно действовать».

     Действовать, да. Но каким образом?

     Чтобы проверить догадку, Станицкий поспешно добрался до середины Висячих садов и, коснувшись сенсорной панели, вызвал лифт вниз, к Большому и Малому круговым обзорным аквариумам. В планы Станицкого не входило наблюдать за водоплавающими – рыбами, лягушками, тритонами, дельфинами – и их виртуозными эрзац-заменителями. Если поражена центральная система, то и аквариумы обратятся в неподвижность; живые, обитающие в водной среде создания один за другим умрут, механические будут двигаться, пока не кончится топливо или заряд, а вода начнёт застаиваться и загрязняться. Конечно, всё произойдёт не сразу, но определённую тенденцию удастся, несомненно, проследить уже сейчас.

     Этим планам судьба также не дала возможности осуществиться: подъёмник застрял наверху. Станицкий потыркал сенсокнопки – без толку.

     Внезапно, повинуясь порыву, он вновь взглянул на часы и вывел на микроэкран сегодняшнюю дату. Двенадцатое сентября две тысячи шестьсот пятьдесят восьмого года, по земному летоисчислению. Двенадцатое сентября?! Но он ложился спать поздним вечером десятого! Не хотите ли вы сказать, что он проспал тридцать с половиной часов!? Нет, вот это точно бред! Быть того не может. Вероятно, это «следующий по списку» сбой.

     Станицкий покопался в настройках часофона и не нашёл никаких, кроме необычной даты, странностей. Мгновенно вернулось чувство потерянности, леденящего дыхания неизвестной надвигающейся беды, бесконечного и безысходного одиночества.

     Станицкий выругался, оставил часы в покое и уверенно зашагал к светолифту, «спрятавшемуся» в гладкой металлической трубе слева от придуманной дизайнерами эклектичной лиственно-хвойной рощицы искусственных растений. Ну, если и лучелифт откажется его везти…

     Повезло: лифт работал. Станицкий отдал приказ доставить его на верхний, пятидесятый этаж. Именно там располагалось сердце станции – тот самый центр, поражение которого грозило Станицкому неминуемой и кошмарной медленной смертью.

     «А ведь если догадка верна, – думал он, – связаться с Землёй не получится. И тогда все беды, все «за» и «против», все возможные последствия, заодно с крайне маловероятной славой и гораздо более ощутимыми промахами, станут целиком и полностью моей заслугой».

     Что и говорить, настолько великую ответственность не взял бы на себя, пожалуй, и главный смотритель «Вавилона-15» Немов.

     Дверь с символикой станции – помещённой внутрь квадрата, красного по периметру и белого внутри, жирной чёрной буквой «V», – нужная ему дверь в рубку, не открывалась. Заперта. Станицкий подёргал ручку, побил плечом в неподдающийся прямоугольник – напрасно.

     В процессе этих бесполезных действий ум озарила догадка. Если даже центральная система и выведена из строя, то не полностью! Двери в столовую и платформа в Саду не функционировали, да, но вместе с тем превосходно, без сбоев и прочих неожиданностей, действовали оба гравилифта, на которых передвигался Станицкий.

     На сердце сделалось не столь волнительно. Некая фора у Станицкого имелась, неплохо бы знать, правда, какая. И хорошо, если создавшаяся ситуация не означала совсем уж непредсказуемое развитие тотальной дезорганизации систем «Вавилона».

     Пока Станицкий привычно предавался мыслям с явным оттенком печали и неудач, мимо, тихо жужжа колёсиками, проехал робот – доставщик еды.

     Доставка еды? Сейчас? Но кому?!

     Безусловно, иного выбора у него было, и Станицкий двинулся вслед за роботом. Коридоры петляли, поворачивали и разветвлялись, пока не привели к массивной высокой одностворчатой двери. Робот, не обращая на человека ни малейшего внимания, извлёк из хранилища на животе (второе размещалось на спине) магнитный ключ. Вытянул состоящую из титановых сочленений руку, коснулся карточкой подсвечиваемой оранжево-жёлтым области и задействовал открывающий механизм. Неспешно, будто при замедленной съёмке, громадная дверь въехала в метровой толщины стену без малейшего звука.

     Робот убрал ключ обратно, развернулся и укатил назад по коридору – судя по всему, той же дорогой, что привела его сюда.

     Станицкий с опаской и недоверием смотрел на манящий разверстый зев дверного проёма. Туда, внутрь? Хм, а как иначе-то? Да и к чему сейчас сомнения? Глубоко вдохнув, Станицкий переступил порог. Дверь, намекая на своё присутствие не шумом, но движением, закрылась за его спиной.

     Станицкий стоял посреди лаборатории. Вход сюда был строжайше запрещён. К тому же, насколько он знал, учёным, что трудились здесь, не разрешалось появляться без защитного костюма. Станицкий огляделся в поисках защитки. Крюки, где она висела, нашлись, только вот все они пустовали.

     Чтобы проверить мысль, вдруг его посетившую, Станицкий повернулся к входной двери. Ну, конечно, альтернативного способа отворить этого гиганта нет: или карточкой, или никак. Со всей окончательной отчётливостью Станицкий понял, что попал в западню. Выяснить бы ещё, кем и для чего подстроенную. Неужели он настолько важная птица? Хотя из разумных существ он один находился на станции, и из этого следовало… А что следовало? Объяснения не вырисовывалось. В каждой из полудесятка версий, промелькнувших в мозгу Станицкого, не хватало не только деталей, но порой и целых здоровенных кусков.

     Зашипев, точно усталая змея-гигант, сама собой открылась дверь в комнату напротив. Сквозь толстое пуле- и лазеронепробиваемое стекло Станицкому удалось разглядеть лишь часть лабораторного стола да край какого-то тёмно-коричневого объёмного предмета, стоящего на нём. Что ж, надо идти до конца. Станицкий ступил внутрь комнаты.

     Вторая дверь закрылась, отсекая путь назад. Чудесно!

     Стараясь не думать, в какое положение попал и как из него выбираться, Станицкий осмотрелся. Пустая лаборатория: освещение сверху и по бокам; непрозрачный, со множеством отсеков шкаф вдоль одной из стен; длинный широкий стол и предмет на нём. Станицкий автоматически сделал шаг вперёд. Предмет… это был метеорит. Во всяком случае, он выглядел как настоящий метеорит очень малого размера либо же только часть путешествующей по вселенной глыбы. Разум подсказывал: стоять вот так запросто, без защитного костюма, поблизости от космической находки непонятного происхождения и вида – совсем небезопасно. Тотчас на этот глас откликнулся другой: а разве есть выбор?

     Минуту или около того Станицкий не двигался с места, погружённый в сомнения. Одновременно с тем он рассматривал метеорит – или что это было? Тёмно-тёмно-коричневая порода, твёрдая, с многочисленными щербинами, сколами, дырками. И, кажется... Да! Несомненно, на поверхности камня (Станицкий решил называть его так) наблюдалось некое движение. Пересилив страх, игнорируя предупреждающие сигналы разума и интуиции, он протянул руку и кончиками пальцев коснулся предмета на столе.

     Вначале ничего не произошло: просто Станицкий почувствовал концентрированный холод, исходящий от камня, и всё. Потом же, моментально ворвавшись, застигнув врасплох, возникло и стало развиваться воздействие. Концы пальцев будто приклеились к поверхности предмета, приморозились; так прилипает язык к металлическим качелям зимой – казалось бы, несильно, а не отдерёшь. Ощущение жуткого холода пропало. Оледенение тем временем передалось в пальцы, после – в руку, затем стало распространяться по всему телу. Станицкому почудилось, что его пленила не знакомая никому из людей, неназываемая сила; пленила с некой определённой и бесконечно чуждой целью, осознать которую, сейчас, по крайней мере, не представлялось возможным.

     Станицкий открыл рот. Позвать на помощь? А к чему стараться? Он ведь один, абсолютно один на застывшей посреди галактического простора, сходящей с ума станции. Или уже сошедшей? Как бы то ни было, Станицкому не удалось произвести ни звука: ни слова, ни междометия; ни мыкнуть, ни рыкнуть.

     В глазах поселился ужас. Сердце истошно забилось. Он дёргался, пытаясь освободиться, покуда чужая сила не сломила его вконец. Тогда он застыл.

     А следом картины наполнили его разум...

     ...Некая пузырчатая губчатая грязно-оранжевого цвета масса. Она увеличивается, она растёт, она двигается...

     ...Незнакомая планета – не Земля и ничем на Землю не похожая. Широченное и длиннейшее поле неподвижного песка. На песке лежат такие вот «метеориты»...

     ...Постоянно растущая и неизменно движущаяся губка пересекает километры и километры, небыстро, но уверенно, методично, неостановимо...

     ...Вот губчатая масса на поле. Вот она распадается на части, и части зарываются в песок, засыпают себя им...

     ...Проходит какое-то время, и «метеориты», сами по себе, будто крохотные ракеты, взлетают вверх. Они несутся дальше и дальше, пока не вылетают за пределы атмосферы, а далее и орбиты, чтобы в итоге выбраться в «свободный» космос...

     ...Между тем губка, зарывшаяся в странно неподвижный песок, затвердевает и обращается... в те самые «метеориты»!..

     ...Камни кружатся по Вселенной, парят внутри неё, по ней, через неё. Среди настоящих метеоритов, рядом с ними и в обход них...

     ...А вот... да это же «Вавилон-15»! Смотритель станции замечает странный предмет, врезавшийся в бок гигантского вращающегося цилиндра – места обитания и работы миллиона разумных созданий. Отдаётся приказ доставить предмет на борт...

     ...«Метеорит» в лаборатории. Люди удивлены, восхищены, они задают друг другу вопросы, выдвигают теории. Но всё мигом прекращается, когда с «камнем» начинаются изменения.

     Да, «метеорит» меняется, смягчаясь, растягиваясь и увеличиваясь! Он превращается... в ту губчатую пузырчатую массу, из которой родился! Масса становится больше и больше, распространяется дальше и дальше. Люди, что касаются её, застывают на месте, будто парализованные. Масса открывает двери или ломает их, или проходит сквозь них.

     Все спасаются бегством, кричат, сталкиваются, мешают каждый другому. Раздувшаяся масса, перекрывая проходы, распространяется повсюду, ползёт, скользит, течёт, настигая жертвы. Опять крики и вопли, масса поглощает и изменяет. Коридоры целиком «обиты» ей, но она продолжает расти. Захвачены отсеки, сектора, палубы!

     И вот уже изменения постоянно, ни на секунду не прекращаясь, происходят со станцией и её «населением». Один человек, коснувшийся пузырчатой массы, превращается в часть стены – в кусок титана, что сливается со стеной и, таким образом, исчезает из виду. Сломанная дверь, напротив, не замирает, но двигается, превратившись в эту кошмарную губку.

     На станции творится ужас, где смерть перемешивается с рождением, холод – с теплом, живое – с неживым. И всюду – отдающие желтизной оранжевые пузыри, пузыри, пузыри!

     «Эта масса, она – живой материал!» – проникает в сознание Станицкого помимо воли последнего. Вернее, она обладает всеми свойствами живого, кроме одного, самого главного, – жизни. Масса – материя без каких-либо чувств, всё равно что земной камень, однако она умеет двигаться, размножаться… и превращать в себя других! Она – мёртвое движение, жизнь без жизни, живая смерть. Мёртвородящее.

     Под её воздействием горячая и хладная плоть разумных и неразумных существ станции становится металлом, пластиком и деревом, светом и тьмой, космосом и воздухом. А те – обращаются людьми и животными, трубами и проводами, лазерными пушками и сложнейшими механическими системами. Это – воплощённое сумасшествие, но ещё на порядок выше. Безумие-в-себе. В квадрате!..

     ...Станицкий задрожал, задёргался. Масса позволила ему упасть на колени и завалиться набок.

     Корабль изнутри и снаружи претерпевал наиболее неизъяснимые и неописуемые из когда-либо творившихся с ним и его обитателями метаморфоз.

     «Зачем... я... тебе? – чувствуя, что масса объединяется с ним, но не до конца, что она видит и слышит, и ощущает его насквозь, что ей доступны его мысли, выдавил из спутанных мыслей погружённый в полузабытье Станицкий. – У тебя... уже есть... «Вавилон». Зачем... тебе... я?»

     Ответ пришёл не сразу: массе некуда торопиться. А когда она всё-таки ответила, это расставило по местам последние кусочки паззла, внеразумной, внесистемной, внеживой и внемёртвой головоломки.

     «Мне нужен хороший капитан и достоверный посланец».

     «Достоверный!» Это слово привело Станицкого в поистине беспредельный ужас. Достоверный! Тот, кому верят!..

     Впрочем, масса-хозяин тут же погасила недозволенные, лишние чувства и посылы индивидуальности. Спустя миг Станицкий, безразличный к чему бы то ни было, превратившийся в часть инопланетной праматери, в иномирного праотца, а может, наоборот, вернув себе истинные облик и сущность, продолжил движение к цели.

     Планета, где родилась масса-повелительница, не была её родной. И немедленно требовался новый галактический шар-носитель, поскольку тот выжат до капли.

     У станции появились впечатляющего размера сопла, попросту взялись из ниоткуда – точнее из материи и воли губки-вируса. Станция-корабль стартовал. Станицкий регулировал процесс, масса производила необходимые перемены.

     Космос знал тайну.

     Тогда как там, на мониторах следящих, – по-прежнему гудящий, галдящий, обычный и знакомый «Вавилон – 15». Где всё на местах, где всё как надо и как было.

     Космос ждал своего часа. Он знал.

     А Земле ещё только предстояло узнать.

     

     МИСТИКА

     Дмитрий Палеолог

     Темная проводница

     Поезд выскочил из стылой ночной мглы совершенно внезапно. Протяжно проскрипев тормозами, погасил скорость и замер у перрона.

     Я с удивлением посмотрел на часы – по расписанию оставалось еще тринадцать минут, и никаких объявлений о досрочном прибытии не было. Пожав плечами и внутренне радуясь такому странному обстоятельству – находиться лишнее время на промозглом осеннем ветру не было никакого желания – я шагнул к открывшимся дверям вагона.

     Проводница, совсем молодая девушка, бросила холодный пристальный взгляд, словно искала во мне что-то знакомое.

     Я с удивлением отметил про себя – на ней была черная униформа.

     Это невольно резануло глаза. Проводники поездов дальнего следования, насколько я знал, носили темно-синюю униформу, со стилизованной эмблемой на нагрудном кармане или аналогичным значком.

     А здесь…

     Я нервно сглотнул и совершенно неожиданно почувствовал себя очень неуютно. Черный наряд, ладно сидевший на стройной фигуре девушки, показался мне сшитым из атласной материи – той самой, из которой делают костюмы для умерших.

     Невольно всплывшая аналогия оказалось столь необычной и пугающей, что я замер перед тамбуром – желание шагнуть внутрь пропало совершенно.

     Проводница испытующе посмотрела мне в лицо колючим пронзительным взглядом, словно с интересом ждала, сделаю ли я шаг.

     Внутренне подобравшись, я протянул билет, но она даже не взглянула на него:

     – Позже! – девушка махнула рукой.

     В вагоне было тепло, и царил сумрак, разгоняемый лишь слабым светом ламп дежурного освещения. Щурясь в полутьме, я отыскал свое место – нижняя боковая полка.

     Путь предстоял недолгий – всего шесть с половиной часов. Сняв куртку, положил ее ближе к стене, спортивную сумку бросил в изголовье. С удовольствием вытянувшись на тесном лежаке, закрыл глаза – ночные поездки поневоле выматывают.

     Поезд тронулся незаметно. Перестук колес убаюкивал, погружал в странное состояние полуяви-полусна. Наступила тишина, поезд мчался через стылую осеннюю мглу, размеренное мелькание дорожных фонарей озаряло вагон короткими, желтыми вспышками.

     …В какой момент все изменилось, я не заметил. Вдруг стало холодно – до ледяного озноба, словно температура упала намного ниже нуля.

     И еще запах. Он появился незаметно, исподволь, неопределенными флюидами раздражая обоняние и постепенно набирая силу.

     Пахло чем-то медицинским, противным и едким. И еще – ладаном, еловыми ветками и пожухлой травой.

     Я даже задержал дыхание, внутренне недоумевая.

     Сон слетел окончательно.

     Понимая, что творится нечто необычное, я открыл глаза.

     В вагоне царила тьма, плотная и вязкая, будто черная тушь. Дежурное освещение погасло, исчезло мелькание дорожных фонарей за окном, и лишь поток призрачного лунного света струился через оконное стекло.

     Я невольно бросил взгляд за окно.

     Луна бледной госпожой царила в небе. Яркий сияющий диск ночного светила, словно хищное око неведомого существа, смотрел из заоблачной выси на бренный мир.

     Землю окутывал туман; белесое марево тянулось до самого горизонта, сливаясь где-то в невообразимой дали с темнеющим куполом небес. Зыбкая пелена, напитанная лучами мертвенно-голубого лунного света, казалась живой. Она вздрагивала, клубилась, тянулась к поезду тонкими языками, словно искала жертву, чтобы окутать, поглотить и растворить в себе. На мгновение мне показалось, что в колышущейся эфемерной пелене проступают лица и фигуры странных существ, разглядеть которых невозможно.

     Исчез перестук колес. Поезд, казалось, застыл в клубящемся тумане, где-то на границе миров…

     В груди вдруг защемило; я шумно, хрипло вздохнул. Это не было физической болью – что-то, трудно передающееся словами. Тоска, тяжелая, смертная, накатила невидимой, но мощной волной, вымела все мысли, придавив сознание. Интерес к жизни угас в одно мгновенье, мир вдруг стал серым, тусклым. Хотелось лишь одного – поскорее поставить точку…

     Стало страшно – настолько, что свело судорогой мышцы. Несмотря на леденящий холод, меня прошибла испарина. Я лежал, стиснув зубы и не понимая, что происходит.

     Лихорадочный блуждающий взгляд скользил в полутьме, рассеиваемой потоком бледного лунного света. Полки с лежавшими людьми проступали из темноты неясными контурами.

     Склеп…

     Это склеп на колесах…

     Осознание пришло сразу, мгновенной вспышкой, заглушившей даже волну непереносимой тоски.

     Лежавшие люди мертвы. Холодные, окоченевшие манекены.

     Ужас накатил невидимой ледяной волной. Но, несмотря на это, я даже слегка приподнялся, пытаясь рассмотреть в полумраке окружавшую кошмарную картину.

     На каждой полке лежало человеческое тело, укрытое с головой белой материей.

     Одно, второе, третье…

     В одинаковой позе – навзничь, вытянувшись. Сквозь тонкую материю просматривались контуры тел.

     Десятки тел…

     Я раскрыл рот, чувствуя, что сойду с ума от ужаса.

     Непроизвольный спазм перехватил горло; стало трудно дышать.

     Я вжался в стенку вагона, изо всех сил моля неизвестно кого, чтобы этот кошмар закончился.

     Мечущийся по вагону взгляд лишь добавлял страшных подробностей.

     Ближайшее тело лежало головой в мою сторону. Белая простыня, небрежно накинутая, сползла в сторону, обнажив лицо трупа.

     Женщина, молодая, с вьющимися каштановыми локонами. Тонкие, заострившиеся черты, словно отлитые из бледного воска, ярко-красные губы.

     Посмертная красота завораживала. Мне показалось, еще мгновение – и усопшая красавица очнется, ресницы дрогнут, лицо оживет…

     От этой мысли стало еще страшнее. Адреналин в крови зашкаливал, вызывая неприятную дрожь в мышцах.

     Поезд, полный мертвецов и идущий…

     Куда?!

     Куда я попал?!

     Напряжение достигло апогея – я уже был готов выпрыгнуть в окно на полном ходу, лишь бы только покинуть это страшное место.

     Звук – он появился незаметно, так же, как и гнетущий запах. На грани слышимости – чей-то невнятный шепот.

     Я замер и даже перестал дышать, пытаясь различить призрачные голоса.

     «Новый пассажир… Новый пассажир… Больше не надо никого искать…»

     Их были десятки – голосов забытых и потерянных душ.

     «Он не должен быть здесь… В нем бьется жизнь…», - шелестели голоса.

     «Это ненадолго… ненадолго. Темная Проводница заберет его…», – отвечали другие.

     Я лишь открыл и закрыл рот, как рыба, выброшенная на берег, краем сознания понимая, что уже окончательно сошел с ума.

     В конце вагона появился сгусток света, заливавший все вокруг холодным синим отблеском, словно невидимым льдом.

     Призрачные голоса истончились и исчезли.

     Я сумел различить фигуру проводницы. На ее ладони трепетало синее пламя.

     Она медленно плыла над полом, останавливаясь у каждого тела, будто проверяя или ища что-то.

     Я изо всех сил вцепился пальцами в край полки – сознание балансировало на зыбкой грани между кошмарной действительностью и спасительным омутом беспамятства. Неизвестно откуда, но я понимал – если «отключусь» сейчас, то вернуться уже будет не суждено.

     Проводница приподняла простыню над одним из тел и долго всматривалась в лицо мертвеца. Затем коснулась его призрачным огнем на ладони – кожа умершего пошла пятнами тления, лицо «провалилось», обнажив кости черепа, и стало распадаться в серый прах… Мгновение – и на полке остался лежать лишь кусок белой материи.

     «Темная Проводница заберет его», – фраза стыла в мозгу.

     Смерть приближалась – медленно и беззвучно.

     На мгновение я сумел различить ее лицо – бледное, застывшее, пергаментная кожа туго обтянула кости. Голубое свечение лишь усиливало отталкивающее впечатление. Казалось, кожа лица искрится, будто покрытая слоем инея. Взгляд кипенно-белых глаз прожигал…

     Не в силах терпеть эту убийственную картину, я зажмурился. Но даже через плотно закрытые веки пробилось синее марево.

     Она стояла рядом.

     Странный запах усилился, порыв ледяного ветра принес приторно-васильковые флюиды тлена.

     Проводница склонилась надо мной. Я слышал, как, потрескивая, колышется в ее руке странное синее пламя, вместо тепла испускающее убийственный холод…

     Волна ужаса стала просто невыносимой, я рванулся всем телом… и проснулся.

     Холодный пот заливал лицо. Я лежал, часто и шумно дыша, еще до конца не веря, что это был сон. Сердце колотилось, словно после марш-броска.

     Сон.

     Кошмар, явившийся ниоткуда и исчезнувший в никуда.

     Пить хотелось смертельно, во рту – сухо как в пустыне в полдень.

     Вытащив из сумки бутылку лимонада, я, не отрываясь, опорожнил ее наполовину.

     Такого я еще не испытывал никогда – сон, по своей реальности соперничал с действительностью. Казалось, я и сейчас чувствовал на лице прикосновение ледяного огня…

     – Куда ночь – туда и сон, - фраза вырвалась сама собой.

     Ночь и впрямь уходила – небо на востоке заалело, звезды медленно гасли в светлеющей фиолетовой бездне. Некогда яркий карбункул лунного диска тускнел, медленно тая среди облаков.

     Зарождался новый день.

     Я взглянул на часы – до прибытия на станцию оставалось двадцать пять минут.

     Сон не шел из головы. В сознании остался неприятный осадок. Огонек смутной беспричинной тревоги тлел на донышке души. Хотелось поскорее покинуть вагон, вдохнуть стылый утренний воздух и ощутить на лице прикосновение еще по-ночному холодного ветра.

     На платформу я шагнул с чувством огромного облегчения.

     Серые предрассветные сумерки окутывали пустой перрон. Белесая дымка тумана скрадывала очертания строений; лишь трехэтажное здание вокзала возвышалось из размытой пелены, как некий маяк для путешественников.

     Я сделал несколько шагов, как вдруг почувствовал взгляд – неотрывный и пристальный. Казалось, я ощутил его физически – по спине пробежал озноб.

     Она стояла у открытых дверей вагона и смотрела на меня – иссохшее лицо, обтянутое серо-желтой истлевшей кожей, светящиеся неестественной белизной глаза. На раскрытой ладони тлел язычок синего, льдистого пламени.

     Я замер, не в силах пошевелиться.

     На мгновение вспыхнула мысль – может, я все еще лежу в вагоне, а перрон и утренней туман – это лишь грезы гаснущего сознания?

     Темная Проводница кивнула, не сводя с меня пристальный неживой взгляд.

     «У каждого свой срок. И свой поезд».

     Безликий голос прошелестел в сознании. Или это только показалось?

     Не в силах больше терпеть эту пытку, я развернулся и едва ли не бегом бросился прочь.

     Как исчез призрачный поезд, я не заметил. Просто в один момент железнодорожный путь оказался пустым – поезд пропал, растворился в зыбком туманном мареве, унося с собой души умерших и их Темную Проводницу…

     Твое имя

     История эта случилась в далеком теперь девяносто первом году, когда я учился на втором курсе военного училища. Скорее, даже не история — просто кошмарный сон, но настолько яркий, что вогнал меня в настоящий животный ужас.

     Военное училище, куда я имел честь поступить учиться, имело богатую во всех смыслах историю. Образованное еще в тысяча девятьсот восемнадцатом году, как пехотно-пулеметные курсы, оно стало невольным свидетелем всех знаменательных и трагических событий советской эпохи — лихолетье Гражданской войны, кошмарные годы повальных репрессий и, конечно же, страшное время Великой Отечественной войны. Это нашло отражение даже в архитектуре зданий училища. Если посмотреть на главный учебный корпус сверху, то можно легко узнать в его очертаниях контур танка: левое и правое крыло — гусеницы; выступающая полукруглая часть фасада спереди — башня; прямоугольный флигель сзади — корма танка.

     Собственно, об этом здании и пойдет речь. Богатое боевое прошлое учебного заведения породило не менее богатый фольклор, состоящий из самых разных легенд, баек и примет. Но была среди них самая, так сказать, главная и… самая страшная. Ей обычно нагоняли страху на первокурсников, преследуя цель не столько напугать, сколько приучить к исправному несению службы.

     Легенда гласила, что якобы после войны, в конце сороковых годов, в училище покончил жизнь самоубийством курсант. И сделал он это в главном учебном корпусе, на первом этаже, в Колонном зале.

     Полукруглый зал располагается в той части здания, которая именуется «башней» танка. Два ряда колонн подпирают свод, узкие окна больше напоминают бойницы — все это создает мрачноватую атмосферу, отдающую чем-то средневековым. Между колонн на стенах закреплены мраморные доски, на которых золотым тиснением нанесены имена закончивших училище с золотой медалью. Что было в этом зале в те далекие времена — неизвестно. Почему несчастный курсант решил залезть в петлю именно здесь — тоже, как и причины, побудившие его к этому ужасному поступку.

     Но суть в другом — душа курсанта навечно осталась в этих стенах. И в год, когда исполняется круглая дата его смерти, он появляется в центре зала и начинает медленно бродить по зданию, словно бы проверяя, что изменилось за прошедшее время. Выходит он и в холл учебного корпуса — туда, где несет службу дежурный из числа курсантов. Если служба налажена, как положено, призрак безмолвно исчезает, а курсанту после этого открывается широкая дорога — жизнь пойдет как по маслу, везение будет во всем, и карьеру он сделает без особого труда. Если же дежурный благополучно «давит на массу», да еще и храпит, то это приводит призрака в бешенство. Он подходит ближе и просит назвать свое имя. Вот здесь-то и начинаются ужасы. Как утверждает народная молва, говорить имя ни в коем случае нельзя, а следует сказать фразу: «Ступай в петлю!». И ни слова больше! Это как словесный оберег, после чего неупокоенная душа должна исчезнуть. В легенде даже упоминалось, что однажды дежурный все же произнес имя. Его нашли утром — совершенно седого и полубезумного, бормотавшего что-то непонятное себе под нос.

     История эта, передаваемая из уст в уста в течение десятилетий, все больше обрастала различными подробностями, превращаясь в яркий пример народного творчества. Ее всегда слушали с удовольствием, пряча усмешку. Однако, заступая на суточное дежурство в главный учебный корпус, курсанты запирались в комнате дежурного на все задвижки и не выключали верхнего света в холле. Ходить каждые два часа проверять печати на служебных помещениях, как того требовала инструкция, никто так и не решался…

     …В тот день, согласно графика нарядов, заступать в учебный корпус выпало мне. Бросив с напарником жребий, мы поделили ночь поровну — мне досталась первая половина, до двух часов ночи. Товарищ ушел отдыхать, я запер за ним входную дверь и расположился в комнате дежурного — небольшой каморке три метра на три. Кроме стола, стула и сейфа с документами в ней больше ничего не было. Усевшись за стол, я разложил учебники и тетради, твердо решив грызть «гранит науки», благо тишина пустого помещения к этому располагала. «Гранит» давался с превеликим трудом, и я уже в сотый раз задавал сам себе вопрос — зачем нужна будущему офицеру такая наука, как сопромат.

     Медленно утекало время, за окнами упала густая темнота октябрьского вечера. Вконец отупев от заумных формул, я решил сделать перерыв и вышел из дежурки, замерев в середине холла.

     Глухая ватная тишина огромного старого здания ощутимо давила на слух, но мне даже нравилось — было в этом что-то загадочное, мистическое, будоражащее нервы и вызывающее легкий озноб вдоль спины.

     Мне даже показалось, что я слышу редкое сухое потрескивание, доносившееся из залитых темнотой коридоров.

     Невольно вздрогнув, я усмехнулся — это потрескивал дубовый паркет, такой же древний, как и само здание.

     Ощущение таинственности не отпускало, и появилась мысль сходить в Колонный зал.

     «Неплохая идея!» — подумал я, чувствуя, как тут же накатила волна легкого беспричинного страха, а сердце тревожно бухнуло.

     Но мысль не отпускала — кто еще мог похвастаться перед товарищами, что был в Колонном зале практически в полночь?

     Какое-то мгновение я колебался, но таинственная притягательность короткого приключения взяла верх. Выйдя из ярко освещенного холла, я оказался в коридоре первого этажа, в густом сумраке. Вход в Колонный зал находился в десяти метрах справа. Стараясь идти не спеша, я замер перед входом. Звук шагов гулко прокатился в темноте, вызвав легкую неподконтрольную дрожь.

     Зал тонул в густом чернильном сумраке. Свет уличных фонарей едва пробивался через узкие окна и тяжелые шторы. Ряды массивных колонн едва-едва проступали из темноты, мрак за ними казался каким-то особым — густым, непроницаемым. Казалось, тысячи глаз сейчас смотрят оттуда, выжидая момент, когда ты повернешься к ним спиной.

     Я замер, не смея двинуться, буквально впитывая мрачную давящую тишину.

     Сердце глухо стучало в груди. Стало не по себе, хотя причин для этого не было вовсе — ведь это просто большое, пустое помещение. В такие моменты начинаешь невольно верить в то, что еще совсем недавно воспринимал с усмешкой.

     Раздавшееся сзади потрескивание заставило вздрогнуть. Звук неестественно громко прокатился по помещению.

     Я медленно выдохнул, стараясь унять бешено колотившееся сердце, развернулся, и направился обратно в дежурку. Ощущение чужого взгляда в спину не отпускало, и я нарочито громко стучал кирзовыми сапогами, пытаясь таким образом прогнать липкий страх.

     Чуть ли не бегом влетев в дежурку, я захлопнул дверь, клацнул задвижкой и перевел дух — желание искать приключений пропало напрочь.

     Вновь усевшись за стол, я принялся штудировать сопромат с удвоенной энергией, стараясь выкинуть из головы посторонние мысли.

     Что отвлекло меня от работы — неизвестно.

     Какое-то движение в холле.

     Бросив взгляд через большое окно напротив, я замер, приоткрыв рот.

     Он стоял совсем рядом, в трех-четырех шагах.

     Карандаш вывалился из вмиг онемевших пальцев, а рот приоткрылся еще больше.

     Легкий холодок ужаса прокатился по телу, невидимые щупальца тут же проникли в мозг, парализуя волю.

     Сердце, казалось, перестало биться, ухнув куда-то вниз.

     Он стоял и смотрел на меня.

     В старой гимнастерке — черно-желтые погоны без буквы «К», воротник-стойка — ошибки быть не могло. Бледное, словно вылепленное из воска, лицо свела судорога, отчего оно казалось еще более ужасным, — какой-то кошмарно-гротескной пародией. Синюшные губы сведены в сторону, из уголка рта протянулась дорожка высохшей слюны. На шее виднелась черная полоса кровоподтека от петли.

     Взгляд закатившихся глаз, один из которых оказался наполнен кровью, был направлен мне точно в лицо.

     Это кошмарное зрелище могло убить кого угодно своей сутью. Я сидел, превратившись в манекен, без мыслей и чувств, не имея сил даже на то, чтобы заорать.

     Мертвец медленно сделал шаг.

     Звука я не услышал, словно он скользил по воздуху.

     Теперь нас разделяло не более метра пространства и тонкий слой стекла.

     Я невольно подался назад, не сводя взгляда округлившихся от ужаса глаз и хрипло, с трудом, дыша — горло перехватил спазм.

     Выходец из преисподней слегка наклонился, едва не коснувшись лбом стекла. Сведенные судорогой губы шевельнулись.

     Звука я по-прежнему не услышал, но и без того понял — он спрашивал мое имя.

     Теперь я дышал хрипло и глухо, чувствуя, как в пустое сознание вливается чужая потусторонняя воля.

     Во рту пересохло, воздух драл горло.

     Я стиснул зубы, собрав остатки сил и стараясь удержать в мозгу спасительную фразу: «Иди в петлю!».

     Мертвец покачал головой? и его страшная полуухмылка стала шире. Он словно безмолвно говорил: «Зря стараешься... Поздно уже...»

     Ледяной холод дохнул мне в лицо, появившись из ниоткуда, сковал мышцы, подавил волю и стер из сознания спасительную фразу.

     Животный ужас растворил в себе последние капли самообладания, и я уже готов был произнести имя... когда раздалась тонкая трель наручных электронных часов.

     Последнее, что я запомнил — непередаваемую гримасу отчаяния и злобы на жутком подобии лица мертвеца...

     Я вздрогнул, заорал и едва не свалился со стула.

     И тут же с облегчением перевел дух — это был лишь кошмарный сон. Я незаметно для себя задремал, уткнувшись лицом в раскрытый учебник. Потерев лицо ладонями, я бросил взгляд на светящееся табло часов — ровно час ночи. Затем с некоторым содроганием посмотрел через окно — холл, освещенный ярким светом, был пуст.

     Да, это был всего лишь ужасный кошмар. И только.

     Или нет?

     Я с тревогой взглянул туда, где виднелся вход в коридор.

     Там клубился сумрак, и на мгновение мне показалось, что я вижу фигуру в старой гимнастерке и пергаментно-восковое лицо...

     Я тяжело плюхнулся на стул.

     Конечно, это сон.

     Но...

     Как знать... Как знать...

     Дмитрий Фантаст

     Они не слышат друг друга

     Ему казалось, что вся его жизнь прошла на кладбище. Если бы не кличка или имя, которое осталось у него из прошлой жизни, то он был бы в этом просто уверен. Но обращение «Кит» вмиг возвращало его куда-то в прошлое, в иную реальность, которую он никак не мог вспомнить. Вырываться из окружающего его мира скорби непросто.

     Неуклюжая громоздкая фигура Кита чаще всего маячила в дальних частях погоста, будто он укрывался от людских глаз. Кит – это его кличка. Он в самом деле был грузен и неповоротлив, словно вытащенный из воды кит. На людей смотрел блеклыми голубыми глазами и, как правило, молчал, поджимая тонкие губы, погруженный в свои размышления. Нос для его крупного круглого лица был несколько маловат. На щеках всегда горел нездоровый румянец, отличаясь то интенсивностью, то размером расплывшихся по лицу пятен. Разговаривая с ним впервые, любой собеседник сразу чувствовал свое умственное преимущество, потому пытался говорить громко, простыми фразами, напряженно вглядываясь в лицо Кита с надеждой определить, понял ли тот сказанное.

     Завершали образ Кита вечно свисающие длинными редкими прядями на лоб редкие волосы соломенного цвета. Дети боялись его, а взрослые благоразумно сторонились. Кит к этому привык, потому почти никогда не говорил ничего лишнего: кроме слов «да», «нет», «сделаю», «понял» слышно от него ничего не было.

     Кит мел дорожки между могилами, выносил мусор, белил бордюры. Инструмент в его толстых пальцах-сосисках двигался на удивление споро и ловко. Сегодня он опустился перед бордюром на колени, предварительно подложив картонку, и, макая широкую кисть в ведро, тщательно красил серый бортовой камень. Работы было много, Кит рассчитывал закончить все только поздно вечером. Дело существенно замедляла его грузность. Ему мешали все эти складки, что образовались на его теле, слой жира, не позволяющий свободно двигаться, давивший всем весом на ноги, сжимающий его грудную клетку до сильной одышки. Выметать осенние листья у Кита получалось быстрее. Он утирал пот на раскрасневшемся лице рукавом застиранной спецовки, вздыхал и продолжал работу. Подводить смотрителя нельзя.

     Смотритель же сидел у сторожки и пускал в синее небо облачка сигаретного дыма, бросая безразличные взгляды на работающего. Худощавый мужчина, одетый в новый камуфляжный костюм, был настоящим благодетелем Кита. Он подобрал его около рынка – растерянного, голодного, со свежими кровоподтеками по всему телу, спутавшимися от крови волосами. Кит вцепился в рукав его куртки, содрогаясь от зимнего холода, и прошептал: «Помогите мне…»

     Он пролежал в бреду и горячке почти целый месяц, и смотритель зачем-то возился с ним, выслушивая невнятные фразы, с хрипом вырывающиеся из огромной груди толстяка. Скорая помощь не стала забирать беднягу в больницу. Врач сделал пару уколов, выслушал его дыхание, осмотрел рану на голове и деловито щелкнул чемоданчиком.

     – Я написал названия лекарств. Хочешь – лечи, хочешь – прикопай тут потихоньку. Без документов я его брать не стану, – заявил он смотрителю, выходя за двери сторожки.

     Кит оказался сильным. Он выздоровел. И тут же принялся помогать во всем, за что бы ни брался его благодетель.

     Смотритель расправил седой ус, отбросив в грязное ведро докуренную сигарету, и пошел в обход по кладбищу.

     С тех пор ему стало понятно, что сам Кит знает только собственное имя. На вопросы о его прошлом он не отвечал, впадая в глубокую задумчивость. Но, как напарник, был просто неоценим. Начинал работу рано утром, а заканчивал с закатом, никогда не просил выходных, объясняя, что его медлительность не дает ему права на отдых.

     У Кита было единственное, довольно странное развлечение. Смотритель даже как-то проследил за ним. Ничего предосудительного толстяк не делал, просто уходил в темноту кладбища, садился у какой-нибудь могилы и замирал, как будто скорбел по усопшему родственнику. Сам Кит объяснений такому поведению не давал, а смотритель не был чересчур любопытным.

     Кит поднялся, расправил затекшие ноги и полюбовался собственной работой. Капля белой краски упала на асфальт, и толстяк сокрушенно покачал головой, рассматривая маленькое белое пятнышко.

     – Растяпа, – прошептал он.

     – Простите, – раздавшийся за спиной голос заставил его вздрогнуть. – Не могли бы вы мне помочь? Я заблудилась.

     Он обернулся к говорившей, удивляясь, что не заметил ее раньше. Легкомысленно яркая одежда незнакомки на кладбище смотрелась неуместно и почти оскорбительно. Кит утер пот со лба, разглядывая огромные солнцезащитные очки, белую трость и футляр для скрипки в руках хрупкой девушки. Она была слепа, и это многое объяснило Киту.

     – Слушаю вас, – произнес он, и собственный голос показался ему сегодня особенно писклявым, как бывает у тучных людей.

     Девушка торопливо поправила распущенные волосы и, глядя мимо него укрытым темными очками взглядом, произнесла:

     – Мою маму похоронили позавчера, я не помню дороги к ее могиле, потому что мы заезжали на автомобиле, а теперь плутаю по дорожкам и совершенно не понимаю, где нахожусь…

     Кит прикрыл ведро с краской картонкой, засунул кисточку в банку с водой и неторопливо уточнил:

     – Ваша мама – Лидия Аверкова?

     – Совершенно верно, – пробормотала девушка, зачем-то поправляя платье.

     – Пойдемте, я провожу вас, – предложил Кит, подставив локоть, чтобы девушка взяла его под руку.

     Он замер, и с каждой секундой его румянец становился ярче, занимая всю поверхность округлых щек. Девушка ловко уложила на его руку тонкие пальчики, как будто точно знала, где его локоть.

     – Знаете, мне тяжело без нее, – вдруг разоткровенничалась она. – Я не представляю даже, как выглядит моя одежда. Она сильно нелепа при таких обстоятельствах?

     Кит покосился на ее тонкий профиль и поджал губы, размышляя над ответом.

     – Не думаю, что это имеет сейчас какое-то значение. Вы скорбите, лишь это важно, – это была одна из тирад, которые Кит выдавал крайне редко, а проще сказать – почти никогда.

     – Спасибо, вы добры ко мне, – прошептала девушка, слегка пожав его пухлую мягкую руку.

     Место захоронения было свежим. Деревянный крест, живые цветы, холмик еще не осевшей земли, простая табличка с датами рождения и смерти под именем, отчеством и фамилией – вот и весь антураж конца жизни. Кит подвел девушку к самому кресту и положил ее руку на брусок свежего дерева, из которого тот был наскоро вытесан. А затем смущенно пробормотал:

     – Ну, вот мы и на месте…

     Девушка остановилась. Ловким привычным жестом она открыла футляр и достала скрипку. Смычок в ее руке дрогнул, она замерла, зажав инструмент подбородком. Кит тоже замер, вглядываясь в черты девушки и наблюдая за ее действиями. Предвкушение предстоящего события заставило его затаить дыхание. Он нервно теребил пальцами пуговицу спецовки.

     – Не уходите, пожалуйста, я опять потеряюсь. Просто хочу поговорить немного с мамой… – попросила она и, не дожидаясь ответа, коснулась струн смычком.

     Кит не смог бы ответить, потому что с самым первым звуком музыки душа его унеслась куда высоко-высоко, пальцы замерли на пуговице, сжимая ее все сильнее. Скрипка надрывно плакала в руках девушки, звук несся неведомым фантастическим существом над кладбищем, рождая печаль во всех, кто мог слышать его в тот момент. Кажется, что этот звук никогда не умрет, блуждая между судеб, упрятанных за именами и датами. Он родился, чтобы жить вечно и хранить в своей песне все истории лучше, чем хранит их человеческая память. Но девушка в темных очках отняла от струн смычок – и магия исчезла. Пуговица в пальцах Кита треснула, сложившись пополам.

     – Понимаете, кроме нее я никому не нужна по-настоящему… – призналась девушка, укладывая инструмент в футляр. – Вокруг меня люди, которые, в общем-то, равнодушны, но с удовольствием используют меня, когда им это удобно…

     Она поспешно вытерла платком выкатившуюся из-под очков слезу. Кит растерянно покосился на разгорающийся закат и неловко сообщил:

     – Скоро стемнеет…

     Девушка развернулась в его сторону, пряча в карман платок.

     – Добрый незнакомец, для меня стемнело уже давно. Я видела свет и даже успела к нему привыкнуть, но теперь он бывает только в моих снах, – грустно улыбнулась она.

     – И вы не боитесь находиться в такое время на кладбище? – попытался оправдать неловкость Кит.

     – Я не могу бояться. Если верить в такие предрассудки, то я давненько живу в подобном мире, – пояснила девушка.

     Кит настороженно оглянулся, будто проверил, есть ли кто-то рядом с ними, а потом прошептал:

     – Я тоже живу… По ночам… Я могу с ними говорить… Только не посчитайте меня сумасшедшим – они тоже говорят со мной. Я узнал почти все их жизни, беды, сожаления, боль и страдания.

     Девушка замерла. Кит не мог видеть ее глаз, потому сильно смутился. Румянец на его щеках проступил еще отчетливее. Обломки пуговицы выпали из его руки. Он переступил с ноги на ногу и добавил:

     – Забудьте… Я не стану вас этим мучить. Мы пойдем к выходу и вызовем для вас такси.

     Девушка шагнула к нему, губы ее дрогнули, словно она собиралась расплакаться.

     – Вы говорите с ними, как с живыми? Как сейчас говорим мы с вами? – спросила она, прикасаясь кончиками пальцев к спецовке на его груди.

     С этого самого момента Кита было уже не остановить. Кажется, что его привычная молчаливость была вынужденной, он умел говорить красивыми длинными фразами и хотел говорить с этой девушкой, которая смотрела прямо перед собой, слегка задрав подбородок. И слушала, как Кит рассказывает ей о чужих судьбах.

     – Почти у самого входа есть могила парня. Он погиб трагически. Первый курс военного училища. Ему едва исполнилось девятнадцать. Он мечтал стать военным. В самом первом увольнении повстречал загулявшую компанию. Трагическая нелепость – он упал и ударился затылком о бордюр. Знаете, ему нравилась девушка. Он так и не успел подойти к ней…

     Незнакомка лишь положила на его ладонь свою, словно просила продолжать. Он чувствовал, как ее пальцы подрагивают на самых трогательных моментах, и говорил, говорил, говорил до хрипоты, потому что впервые в жизни мог поделиться всем, что услышал от владельцев безмолвных надгробий с короткими эпитафиями.

     – Через три могилы от него – девушка. Она трагически погибла перед самым окончанием института. Я хотел бы их познакомить, но мертвые не видят друг друга. Встречи и расставания бывают только у живых. Мне жаль… Они редко бывают счастливы и радостны.

     – Думаешь, что не бывают даже после смерти? – вдруг спросила девушка.

     Кит вздохнул и пожал плечами, потом встрепенулся, вспомнив, что она не могла видеть этого жеста, и заговорил:

     – Да, даже самые родные и близкие, которые лежат в одной и той же могиле, говорят со мной, но так и не могут услышать друг друга. А я бы слушал… Потому что у меня нет прошлого, нет воспоминаний, я как чистый лист. Могу жить только их исповедями, а им уже все равно, какие тайны я узнаю. Они откровенны, потому что переступили что-то земное, обывательское. И мне не бывает неприятно, я не злюсь, но очень устаю, потому что выслушать все их истории – это как прожить жизнь и узнать истины, что были недоступны прежде. Хочешь? Я выслушаю тебя.

     – Нет, у нас мало времени…

     Голос девушки дрогнул. Закатное солнце исказило ее профиль, Кит поморщился. Такого с ним не бывало.

     * * *

     Смотритель утер слезу, глядя, как на носилки грузят тучное тело его помощника. Два санитара кряхтели от напряжения, заталкивая умершего в старую машину. Хлопнули дверцы.

     – Он знал эту девушку? – поинтересовался патологоанатом, захлопывая папку.

     – Нет, Кит никого не знал за пределами кладбища… – всхлипнул смотритель.

     – Очень странно, – заметил молодой полицейский, покосившись на фото девушки на свежем кресте. – Он умер именно у этой могилы, как будто специально. Даже кисть сложил и краску закрыл. Поди угадай, что он думал перед сердечным приступом. Вот судьба…

     Под некачественным изображением тонкого профиля кто-то написал на свежем дереве: «Она не видела, но умела слышать очень многое».

     – Вчера схоронили только. ДТП. Слепая была… – зачем-то пояснил смотритель.

     Екатерина Казанцева

     Русалочий гребень

     Похоронку на мужа Настасья получила в сентябре сорок третьего года. А где-то за две недели до печального известия ей стал сниться один и тот же сон. В нем Иван неподвижно стоял на коленях у озера. Босой, в одних штанах, голова и плечи опущены долу. И вокруг мертвая тишина. Не колыхались ветви деревьев, не слышно было плеска воды, пения птиц и жужжания мух. Лишь солнце безжалостно палило с выгоревшего неба. Настасья сидела на пригорке, внимательно рассматривала кудрявый затылок, россыпь родинок на шее, потом скользила взглядом по широким плечам, по загорелой спине и ниже. В траве неподвижно белели пятки, по ним деловито сновали крупные рыжие муравьи. С мыслью, что надо их согнать, иначе искусают, она медленно вставала и начинала спускаться к озеру. Сердце в груди тяжело билось и зачем-то рвалось наружу. Руки и ноги холодели, отказывались слушаться. Голова наливалась свинцовой тяжестью. В горле скребло ржавым гвоздем, и хотелось разодрать его ногтями, чтобы вздохнуть полной грудью. Настасья приближалась, заглядывала через плечо и видела, что Иван полощет свою праздничную рубаху. А вода в озере была ярко-красная с черными кровавыми сгустками.

     — Ваня, зачем ты? Почему меня не позвал? — страдальчески изламывая брови, тихо спрашивала Настасья. — Не мужское это дело. Дай, я прополощу.

     — Нет, Настя, твое время еще не пришло. Тебе пятерых детей поднять надо. Уходи пока что, — глухо отвечал он, поднимал голову и смотрел на нее.

     В этот миг она вздрагивала и просыпалась от собственного крика. Вскакивала с кровати и бежала успокаивать Дашу и Гришу. Когда они снова задремывали, сбрасывала насквозь мокрую ночную рубашку, быстро одевалась, повязывала платок, обувала сапоги и бежала доить корову. После дойки выгоняла ее на пастбище, заносила в дом ведро с молоком, переливала его в кувшин и тогда уже будила всех остальных. Выставляла на стол скудный завтрак. Обычно это был хлеб из лебеды или из крапивы и немного вареной картошки. Давала детям задания по хозяйству и шла в колхоз на работу. Целый день вертелась, как белка в колесе. Обязательно надо выработать минимальную норму трудодня, или лишишься земельного участка, а то и под суд пойдешь. Для семьи это голодная смерть. На обеденном перерыве обсуждала деревенские новости с бабами, ругалась с бригадиром из-за начисления рабочих часов, украдкой прихватывала с поля пшеничные колоски и прятала в карманах. Вечером возвращалась домой. Дети ждали ее с нетерпением. Они садились за стол, быстро съедали бедный ужин и выходили в огород собирать картошку. Ваня уже копал землю наравне с ней. Совсем взрослый стал. Через год, когда исполнится двенадцать лет, он получит трудовую книжку, начнет работать в колхозе и будет помогать семье. Остальные дети шли за ними и собирали картофельные клубни в мешки. Порченые и сгнившие откладывали отдельно на грядку. Они первым делом пойдут в пищу. К концу дня болело все тело, скручивало судорогой ноги, очень хотелось есть, но Настасья держалась из последних сил. Кормила детей, укладывала их спать, переплетала косу и только тогда ложилась в холодную постель. И сразу накатывало страшное воспоминание, которое в течение дня удавалось изгонять из мыслей. В ее сне у Ивана было сплошное кровавое месиво вместо лица.

     На исходе второй недели почтальонша Зинаида наконец решилась вручить ей серый прямоугольный конверт. Оказалось, все это время он лежал в ее брезентовой сумке. Накануне ночью тоскливо завывал пес в соседнем дворе, и Настасья увидела другой сон. Она сидела у озера, а Иван стоял рядом в черном пальто, с которого ручьем текла грязная вода.

     — Ваня, зачем ты так тепло оделся? — радуясь, что сейчас у него нет ран на лице, удивленно спросила она.

     — Так надо, — сказал он и сунул руки в карманы. — Теперь у меня есть только это черное пальто, тебе же будет другой подарок. Ни в коем случае не отказывайся. И радость у тебя еще случится, а мы с тобой встретимся позже. Пока же прощай. — Он поднялся на пригорок, обернулся и настойчиво сказал: — Возьми подарок хотя бы из-за детей. — И ушел.

     Настасья проснулась в отличном настроении. Домашняя работа в руках спорилась, и на сердце было беспричинно радостно. А все потому, что во сне не было крови и ужаса.

     У калитки ее встретила Зинаида, неразборчиво пробормотала приветствие, пряча покрасневшие глаза, быстро вручила конверт и убежала прочь. Настасья осела на сырую землю и тихо без слез завыла. Вспомнилось ей, как они начали встречаться, и Иван провожал ее домой после танцев. Как целовались в жаркие летние ночи. Как гуляли на шумной свадьбе. Как родила она в поле первенца, и Иван бережно вез их на телеге домой. Как однажды пришел домой пьяный, и они поругались. Он ударил ее, а потом стоял на коленях, вымаливал прощение и клялся, что больше пальцем не тронет. Как провожали всем селом его и остальных призывников на фронт. Как получала от него редкие письма с большой задержкой. И теперь ничего не будет. Больше он ее не поцелует, не обнимет, не ударит. Никогда.

     С соседнего двора прибежала агрономша Галина, увидела конверт-похоронку и всплеснула руками.

     — Ну-ка, вставай. Не сиди на холодной земле, а то застудишься.

     Она помогла Настасье подняться, завела обратно в дом и уложила на кровать. Дети настороженно притихли, а Даша расплакалась.

     — Ох, горе какое, — бормотала Галина, энергично растирала ее ледяные руки и советовала: Настя, ты поплачь, поплачь, и сразу полегчает. Ваня, видишь, матери плохо. Идите, побудете у нас. Пусть она полежит, не беспокойте ее.

     Ваня, сдерживая слезы, кивнул, взял Дашу и Гришу за руки и увел их. Яша побежал следом, а Полю Галина остановила.

     — Посиди с матерью, воды поднесешь или за помощью сбегаешь, если совсем худо станет. Настя, — обратилась она к Настасье, — пойду я на молотилку. Ты никуда не ходи: отлежись, приди в себя. Бригадиру я скажу. И знаешь... — Галина помолчала. — Может, ошибка вышла, всякое случается. Пишут, что человек погиб, а потом от него письмо приходит. И ты не забывай, что у тебя дети. На кого их оставишь?

     — Не бойся, ничего я с собой не сделаю, — устало ответила Настасья и закрыла глаза. — Ты иди, а то за опоздание Иваныч сожрет с потрохами. Спасибо за все, Галя.

     — Было бы за что, — с горечью сказала та, поднялась, одернула юбку, глядя на сжавшуюся Полю, покачала головой и быстро вышла прочь.

     Настасья лежала и слушала, как на стене тикают ходики. Рядом висела свадебная фотокарточка в золоченой рамке. Лица и одежда на ней были грубовато раскрашены. Тогда они отпросились у председателя на целый день, чтобы съездить в город. В фотоателье щеголеватый мужчина долго усаживал их на стулья, смотрел в объектив аппарата, бегом возвращался обратно и поправлял воротник или менял положение рук. Потом приколол на ее платье брошь и дал букет из искусственных цветов. Снова отошел, удовлетворенно кивнул, нырнул под черное покрывало и сделал снимок.

     Настасья тяжело вздохнула и надорвала конверт. Мелкий печатный текст расплывался перед глазами. Она сжала бумагу в дрожащих руках и поднесла ближе к лицу. В сухих официальных строчках сообщалось, что рядовой Иван Силантьев погиб смертью храбрых при форсировании реки Псел. Где-то на Украине. Вот и все, что осталось от их счастья. Официальное письмо и фотокарточка, с которой Иван смотрит строго и немного надменно. И на могилу не сходишь, чтобы поплакать, потому что нет ее и не будет.

     Раздался судорожный всхлип, и Настасья медленно повернула голову. Поля сидела на табуретке рядом с кроватью и тихонько плакала. Дети... Как она могла забыть? Ваня, Поля, Яша, Гриша и Даша. Что теперь с ними будет? Все это время она жила с мыслью, что муж вернется, и станет легче. А сейчас надежды похоронены вместе с ним в далекой стороне. Настасья спустила ноги с кровати, поднялась, погладила Полю по волосам и поправила платок.

     — Я пройдусь немного, подожди меня здесь.

     Поля подняла заплаканное лицо и кивнула.

     Настасья, не разбирая дороги, брела через лес. Юбка порвалась, когда она продиралась через кусты, платок сбился с головы, сапоги заляпались в грязи. Сначала ее душили сухие рыдания, в горле стоял ком, потом пролились слезы, но они не принесли облегчения. Все вокруг заволокло тьмой. Тьма была внутри и снаружи. И никакого просвета в будущем не предвиделось.

     Неожиданно раздался звонкий смех. Настасья огляделась и увидела, что стоит по колено в воде. Она и не заметила, как зашла в озеро. На большом камне, с которого летом любили нырять дети, сидела русалка в белом свадебном платье и расчесывала длинные спутанные волосы. Настасья застыла, не в силах двинуться с места. Нет, не может быть. Конечно, старики постоянно рассказывают про лесную и водяную нечисть. Мол, русалками становятся девушки и дети, умершие и утонувшие на русальной неделе*, просватанные девушки, не дожившие до свадьбы, и младенцы, умершие некрещеными. Но все прогрессивные люди давно знают, что такие россказни не более чем сказки. Еще до войны в деревню приезжал лектор и очень убедительно, на примерах доказывал невозможность их существования.

     — Воешь? — русалка откинула волосы назад и зябко передернула плечами.

     С бледного прозрачного лица смотрели темные неживые глаза, а на груди сверкал комсомольский значок. Настасья дернулась, как ошпаренная, и в ужасе прикрыла рот ладонью, приглушая рвущийся наружу крик. Это была Василиса. Она умерла еще до войны, сгорела в одночасье от лихорадки, и хоронили ее в наряде невесты. Люди поговаривали, что такая внезапная смерть за неделю до свадьбы случилась неспроста. Якобы какая-то соперница навела порчу, а жениха приворожила. И действительно, всего через месяц Степан женился на библиотекарше Александре, которая была вдвое старше его, и уехал с ней в город. Тогда всякие сомнения в злом умысле окончательно отпали.

     — Значит, потеряла мужика, — скрипуче сказала русалка и снова засмеялась.

     — Чур меня, чур, — бормотала Настасья и позабыв, что неверующая, быстро крестилась и пятилась назад.

     — Ладно, будет тебе какой-никакой жених, — вздохнула русалка. — Правда, с небольшим изъяном, но в бедственном положении и такой сгодится. — И бросила гребень, которым расчесывала волосы, на берег. — Возьми, в нем твоя новая судьба, — указывая на него длинной бледной рукой с синими венами, приказала она.

     Настасья в ужасе уставилась под ноги. Она с детства знала, что нельзя подбирать гребень, найденный на берегу реки или в лесу. Ведь ночью нечисть обязательно придет за своим добром прямо в дом.

     — Бери же! — Русалка поднялась, выпрямилась во весь рост, глянула рассерженно, взмахнула руками, и поток ледяного воздуха сшиб Настасью с ног.

     Она упала на колени, неожиданно вспомнила, о чем говорил Иван в последнем сне, и схватила гребень. Присмотрелась. Самый обычный. Костяной, с резным верхом, потемневший от времени, с обломанными крайними зубьями. Над озером пронесся облегченный вздох, и снова стало тихо. Русалка исчезла, а на камне сидела лягушка**. Посидела-посидела, громко квакнула и прыгнула в воду. Настасья опять перекрестилась, спрятала гребень за пазуху и бросилась домой.

     Там она положила гребень в шкатулку и до поры до времени забыла о странном происшествии. Тем более, что забот хватало. Работа, дом, хозяйство, дети — все требовало внимания. И погоревать об утрате некогда. А через полгода к ней на двор пришел колхозный счетовод Петр Илларионович Гаврилов и сунул в руку измятый тетрадный листок. На одной стороне были какие-то расчеты, а на второй предложение выйти за него замуж. Вот тогда Настасья снова вспомнила про наказ Ивана, про русалочий гребень с обломанными зубьями и сильно удивилась. Потому что счетовод был видный мужчина: образованный, культурный, непьющий, только глухой, и потому его не призвали на фронт. Вспомнила и дала согласие. В ее нынешнем положении выбирать не приходилось, а мужские руки в хозяйстве требовались, да и детям без отца было плохо. Тем же вечером она поставила свечки за упокой души раба божьего Ивана и рабы божьей Василисы, поблагодарила их за подарки и за новую жизнь.

     На озеро Настасья больше никогда не ходила. И при виде лягушек у нее начиналось сильное сердцебиение, горловое удушье, а на душе становилось очень тоскливо — хоть волком вой. Еще Петру Илларионовичу строго-настрого запретила покупать черное пальто. Он не стал противиться и купил ей трофейное платье и оренбургский платок. Этот интеллигентский поступок вызвал большой ажиотаж. После недолгого обсуждения бабы единогласно постановили, что Настасье очень повезло со вторым мужем, и сказали много хороших слов. Когда в следующую русальную неделю ей снова приснился Иван, она с удовольствием пересказала их похвалы. И, кажется, ему было приятно это слышать.

     _____________________________________________________________

     * Русальная неделя — неделя до или после Троицы.

     ** По народным поверьям русалки могут превращаться в белок, рыб, крыс, лягушек, сорок.

     Марита Зотова

     Демон озера Оканаган

     Время – как круги по воде. Месяцы и годы – бесконечно долгими кругами, что беззвучно распадаются над головою его, каноэ листьев качаются на волнах, крашенные в ненавистный ему красный цвет, цвет осени и запекшейся крови. Он пробует воду на вкус – горчащую водорослями и илом, холодную озерную воду, вынюхивает солоноватый след. След выводит его на прибрежные камни, к исходящему визгом и собственной кровью розовопузому поросенку с копытцами, стянутыми веревкой, мечущемуся у воды, точно рыба, раненная острогой. Он запускает зубы в раздутые салом бока, хрустит костями и сухожилиями, чувствуя в ушах замирающий визг, а потом, когда от поросенка остаются только красно-бурые пятна на прибрежных гладкомордых камнях, – вновь уходит на дно слушать шепот Оканагана и вести счет кругам по воде, бесконечно долгим кругам над его головой.

     …Тысячу тысяч кругов назад его звали Нед Уотсон, Бродяга Нед, тощий, как высушенная палка из можжевельника, рыжий траппер-охотник, Нед-Затеряйся-В-Лесу. Змеино-извивистые тропы силками сплетались под ногами его, обутыми в сношенные сапоги; смеясь, он выпутывался из силков и шел дальше, ныряя в черное нутро леса, чтобы вынырнуть недели спустя у прилавков фактории с ног до головы увешанным бобровыми шкурками, словно лентами – индейский тотем.

     Той промозглою осенью, желто-рыжей, разноцветно-ленточной осенью, он впервые надолго застрял в лесу, увяз, как в дождями размытой грязи увязают копыта коней, досадовал неудачной охоте, проклиная всех индейских богов, запивая досаду огненно-обжигающим виски… пока индеец по имени Старый Лис не встал на пороге его охотничьей хижины, ногами, обутыми в мокасины, не потревожил ее половиц.

     – Доброй охоты, бледнолицый брат, – сизый дым плыл из трубки Старого Лиса змеино-гибкими кольцами, извиваясь, шел в потолок, змей впивался в собственный хвост, ранил самого себя невесомо-исчезающим жалом... – Ружье, которое мне продали твои братья три зимы назад, упало в реку и больше не стреляет. Продай мне свое второе ружье, которое ты держишь в запасе.

     Белые, как снег над Оканаганом, орлиные перья качнулись у лба Старого Лиса, согласно кивая словам его. В прозрачном, осенним холодом разлившемся небе орел распахнул свои необъятные крылья, и в черных, словно сожженные уголья, зрачках его отразилась трапперская хижина, крыльцом своим вросшая в прибрежный оканаганский песок, озерными водами омытая хижина... Орел смежил веки – и хижина спряталась в илисто-серую тьму.

     …Они сторговались на дюжине бобровых шкур, и ни шкуркою меньше. Нед гладил их, расстеленные на столе, густым, как медовая патока, мехом обволакивающие ладони его бобровые шкурки, добытые куда как более удачливыми охотниками, чем он… а потом взял в руки оставшееся ружье и, передернув затвор, вышел на порог хижины в предночные сумерки Оканагана.

     – Верни мне ружье, старик. Я передумал. Черт раздери всех твоих краснокожих богов, я передумал продавать!

     Узкомордой, разбуженною ото сна змеей ружье Старого Лиса смотрело на него прищуренными дулами глаз, и раньше, чем свинцовые взгляды их пронзили куртку на груди Неда, тот выстрелил чуть пониже белых колышущихся в темноте перьев; Старый Лис покачнулся и, беззвучно откинувшись на спину, падал и падал на прибрежный озерный песок, в волнами набегающие оканаганские воды… Воды выкрасились рыжевеюще-красным.

     – Сам виноват. Я же сказал тебе…

     Черный столб вырос над Оканаганом, словно там, глубоко под водой, разверзлись врата в преисподнюю, словно, радуясь наступившей свободе, сотни демонов Оканагана рвались наружу, воя, как надвигающийся ураган, мчались по воде прямо к нему, онемевшему от ужаса Неду… словно сам Оканаган распахнул над ним грозную многозубую пасть, сточенными клыками камней впился в плечи его, раздирая до крови.

     И прежде, чем острые, как нож, клыки с хрустом сошлись на его шее, Нед взглянул в глаза гладкокожего, точно змей, лошадиноголового чудища со щетинистой мордой… глаза плакали, истекали в песок прозрачной оканаганской водою, серые, как прибрежные камни, странно-человеческие глаза. А потом сумерки вокруг Неда сделались совершенно черными, с жадностью поглощая собой лес, хижину, озеро и окрашенные кровью перья на песке его, темно-озерном песке. А потом сумерки развеялись, точно утренний холодный туман, разошлись перед глазами Неда долгими кругами по воде. Первый, второй… стадесятитысячный круг...

     Время – змей, пожирающий собственный хвост, великий змей озера Оканаган. Его зелено-бурая кожа пахнет водорослями и рыбой, скользкие от слизи ласты его режут озерный ил. Он слишком велик для своей колыбели – разросшееся до невообразимых размеров чудовище, порожденное в ночь, когда умер Нед Уотсон, Нед Бродяга, Нед-Затеряйся-В-Лесу. Он сбрасывает старые имена, хоронит их, точно отжившую свое змеиную кожу, глубоко на озерном дне, среди обломков каноэ и белесых костей – Нха-а-тик, Найтака, демон озера Оканаган. Извиваясь, точно бутылочный штопор, он ввинчивается в бледно-синюю воду, плывет мимо лесом заросшего берега туда, где стальными остовами ног погружаясь в белесые волны, над верхушками леса высится мост. Подняв голову, он приветствует поезд – своего сухопутного брата, с гулом мчащегося по мосту. Пассажиры кричат, высунувшись из окон, и крики их застревают в ушах его, подобно поросячьему визгу. Он уходит на дно, пузырьками сплевывая из пасти режущие слух голоса. Засыпает, свернувшись кольцом, зубами впившись в чешуисто-гладкий хвост… и кленово-рыжими листьями сны плывут по воде, разбегаясь кругами, бесконечно долгими кругами над его головой.

     …Тысячу тысяч кругов назад – он открыл глаза, заживо погребенный во чреве Оканагана, разодранный на куски и сросшийся вновь, точно дерево под топором дровосека, корявое, истонченное дерево, наклонившее к озеру ветви свои. Возвышаясь над водою, как ствол, он разглядывал свое отражение – лошадиную голову с жесткой, щетинистой гривой, рыбье-скользкие плавники, липкие от придонного ила. Он дал плавником по воде, и озерное зеркало разбилось, разлетелось осколками брызг, и в каждом солнцем слепящем осколке дразнило, хохотало над ним его новое отражение, и не было силы заставить его замолчать.

     «Посмотри на меня!»

     Нед взглянул в глаза гладкокожего, точно змей, лошадиноголового зверя со щетинистой мордой, черной молчаливою тенью тянущегося за спиною его, змеино-длинной закатною тенью. Тысячу тысяч закатов назад он был воином племени оканаган, песнь войны пел его боевой томагавк, рассекая холодно-озерный воздух. Он ступал по траве, хоронящей сторожкого зайца, он подкрадывался к оленю, сжав в ладонях ясеневый лук, в накидке из кожи бизона, он плясал у ночного костра под гортанные крики шамана, и багровые отблески пламени расцветали на коже его обжигающе-медным.

     Он родился в ночь, когда томагавк его вкусил крови вождя, острым, волчье-наточенным зубом впиваясь в гортань, красным окрашивая бледные оканаганские камни. В ту ночь воды Оканагана расступились, давая дорогу духам, бесконечно голодным, яростным духам озерных глубин. Длинными костлявыми пальцами духи рвали его на куски, черными точеными клювами пили кровь из разорванных жил, а останки его бросили в Оканаган, гневной приливною волной кидающийся на берег.

     И он проснулся в мягко-илистой колыбели среди ракушек и рыб, открыл глаза предрассветному солнцу, бьющемуся сквозь толщу воды… тысячу тысяч рассветов назад, оранжево-рыжих рассветов над вечным Оканаганом, прекрасным и проклятым Оканаганом, прячущем на дне своем тысячи тайн…

     «Я устал служить ему, брат. Теперь твоя очередь… Посмотри на меня!»

     И Нед смотрел, как он выходит на берег, скрыв собою рассветное солнце, громадный, точно живая скала; как покачнувшись ложится на камни, и воздух клубится из-под ноздрей его сизыми облачками пара. Как плавленое солнцем тело его необратимо меняется, тает, теряет свои очертания, коричнево-золотистою лужей впитывается в озерный песок… Солнце плеснуло под веки острыми обжигающе-золотыми брызгами, и Нед прищурился, а когда вновь открыл глаза – на берегу лежал труп индейца, древесно-засохшая мумия в высоком уборе из перьев, белом, как пена на оканаганских волнах… тысячу тысяч волн, кругами по озерной воде…

     Время – волны Оканагана, выгрызающие песчинки из берегов. Он терпелив, он бесконечно ждет, вглядываясь в берег, и тысячу тысяч ударов волн спустя – его терпение вознаграждено.

     …Они выходят из леса один за другим, и холодной душащей ненавистью полнится сердце первого, и овечьим страхом – сердце второго. Они стоят у Оканагана, пеною бьющего под ноги им, настороженно затаившегося Оканагана, и голоса их, еле слышные поначалу, перерастают в отчаянный крик, заглушая оканаганские волны. Потом один из них выхватывает из-за пазухи пистолет, и черный, тьмою пропитанный ствол его смотрит в грудь второго. А потом он спускает курок с коротким сухим щелчком… точно старое, искореженное временем дерево ломается надвое под порывами ветра, с хрустом падает наземь, желто-красными брызгами листьев усеивая прибрежный песок.

     Тысячу тысяч листьев – кругами по воде, бесконечно долгими кругами. Он больше не в силах вести им счет.

     «Я устал служить ему, брат. Теперь твоя очередь… Посмотри на меня!»

     Он поднимается из воды во весь рост – черный, невообразимо огромный столб над бушующим Оканаганом, лошадиноголовое чудище со щетинистой гривой, грозной пастью своей нависающее над помертвевшей от страха крошечной человеческой фигуркой на берегу.

     И время откатывается назад – волной, налетевшей с разбега на прибрежные скалы, и замирают круги по воде.

     _____________________________________________________________* Нха-а-тик, Найтака ("озёрный демон" в переводе с индейского) или Огопого – чудовище, обитающее в канадском озере Оканаган. Согласно индейской легенде, в него был обращен некий бродяга, убивший на берегу озера почтенного старца. Чтобы задобрить чудовище, индейцы приносят ему жертвы, бросая в воду какое-нибудь животное. По описаниям очевидцев, Огопого – это гигантский змей длиной около девяти метров, с четырьмя плавниками и головой, напоминающей лошадиную.

     Вера Стах

     Кресло смерти

     За основу взяты реальные события. Все персонажи вымышлены.

     Молодая официантка поставила заказ на круглый пластмассовый поднос и, кивнув бармену, прошла вглубь помещения. Пара любопытствующих посетителей тотчас последовала за ней, словно утята за мамой-уткой. Устроившись за столиком прямо напротив дверей, что вели в каминный зал, они, молча потягивая пенистый стаут, то и дело поглядывали на Виктора Грэя и Роберта Макдауэла, восседавших у камина на старых креслах в типичном английском стиле, и прислушивались к их разговору. Но из-за живой музыки, доносившейся из главного зала, они не могли расслышать и слова. А через минуту из помещения вышла та же официантка с пустым подносом и предусмотрительно закрыла за собой дверь, чтобы мужчин никто не беспокоил. Разочарованно вздохнув, слегка подвыпившие ребята принялись возбужденно обсуждать излюбленную тему.

     В начале недели владелец паба «Проклятье Брауна» сообщил прессе о принятом решении – продать печально знаменитое «Кресло Смерти» лондонскому музею. Это заявление стало новостью года, и журналисты начали наперебой просить мистера Грэя дать им эксклюзивное интервью. Чести этой удостоился не кто иной, как моложавый, энергичный и подтянутый Роберт Макдауэл – журналист одной известной газеты. Не нужно быть экстрасенсом, чтобы предсказать, что завтрашний выпуск разберут как горячие пирожки.

     – Вы не против? – спросил мистер Макдауэл, показывая на диктофон.

     – Что вы, конечно, нет, – добродушно улыбнулся Виктор и пригубил бокал с тыквенным элем.

     А журналист тем временем поставил диктофон на стол и нажал кнопку «play».

     – Мистер Грэй, не могли бы вы для начала рассказать читателям об истории кресла?

     – Думаю, многие слышали об этой легенде и не раз, поэтому буду краток. История кресла началась приблизительно два века назад, когда Эндрю Брауну, приговоренному к смертной казни, позволили насладиться, так сказать, последней трапезой в местной таверне «Две королевы». Удрученный своей участью, он, допивая последний глоток эля, громогласно заявил на весь зал: «Всех, кто отважится сесть в мое кресло, постигнет неминуемая смерть!». Никто из очевидцев не придал его словам особого значения. Правда, смельчаков, готовых опровергнуть слова висельника, не нашлось, и кресло Брауна пустовало почти сто лет. – Виктор замолчал на минуту, сделал небольшой глоток ободряющего напитка и, переведя взгляд на камин, в котором весело потрескивал огонь, добавил задумчиво: – К слову сказать, ужинал Эндрю на том же самом месте, где сейчас сидите вы.

     Журналист, пригубивший бокал, тут же поперхнулся портером и, будучи человеком суеверным, дикими глазами уставился на свое кресло.

     – О, не беспокойтесь, это самое обычное кресло, – успокоил его мистер Грэй, – ему не больше пятидесяти лет, считайте мой ровесник. Досталось мне от покойной тетки. А Кресло Смерти я убрал сразу после того, как сообщил о его продаже и закрыл доступ в каминный зал, от греха подальше. Оно стоит в углу, позади вас.

     Роберт Макдауэл настороженно обернулся и несколько секунд взирал на зловещее кресло, убившее не один десяток ни в чем неповинных людей. Сглотнув подступивший к горлу ком, он отвернулся и, стараясь не показывать своего волнения, сказал:

     – Если память мне не изменяет, вы приобрели этот паб двадцать лет назад.

     – Двадцать два года назад, если быть точным, – поправил его Виктор. – В то время я – молодой и наивный – мечтал о том, чтобы открыть свою таверну. И к своему счастью… хотя скорее – несчастью, наткнулся на объявление о продаже «Двух королев». Я долго не мог нарадоваться выгодному приобретению. Оно и понятно, паб обошелся мне в сущие копейки.

     – И причина столь низкой стоимости вас не смущала? – густые темные брови журналиста удивленно взмыли вверх.

     – К сожалению, нет, поскольку на тот момент я считал это лишь глупыми суевериями. Более того – забавы ради переименовал заведение в «Проклятье Брауна». Тогда мне казалось это отличным PR-ходом. Громкое название привлекло большое количество посетителей… Но помимо любителей эля и простых любопытствующих, желающих взглянуть на смертоносную реликвию, сюда также наведывались сорвиголовы, готовые поиграть в прятки со смертью.

     – Полагаю, что за прошедшие годы ваше мнение изменилось, и вы больше не считаете проклятье глупым суеверием?

     – В общем, да, – застенчиво согласился он. – И, несмотря на то, что я не могу со стопроцентной уверенностью сказать, что именно убило всех этих людей – кресло, дух Эндрю Брауна или же какое-то чересчур странное стечение обстоятельств, сомневаться в том, что проклятье кресла реально не приходится, поскольку все, кто в нем сидел, в итоге были мертвы. Одну или две смерти еще можно как-то объяснить и списать на обычные совпадения… но когда люди гибнут словно мухи один за другим… Невольно начинаешь верить в мистику.

     Задумавшись о чем-то на мгновенье, мистер Макдауэл провел рукой по своему гладко выбритому подбородку и, наконец, задал вопрос, не дававший ему покоя:

     – А почему вы не уничтожили кресло-убийцу?

     – История создала это кресло, и я не смею вмешиваться в ее ход, – пожав плечами, ответил Виктор Грэй. – Кроме того, я всех предупреждаю об опасности. И если кто-то хочет испытать судьбу… что ж, это его дело.

     – Я слышал, что бывший хозяин паба работает у вас уборщиком, – сменив тему, произнес журналист.

     – Да, это так, – подтвердил Виктор Грэй. – Он по-своему привязан к этому месту, что, впрочем, не удивительно, ведь как-никак он проработал здесь почти всю жизнь. Другой должности я ему предложить не мог, но он и этому был рад, сказав, что будет присматривать за креслом. Признаться честно, я сперва подумал, что у мистера Гутмана помутнение рассудка… из-за возраста, стресса и прочего. Но тогда я еще не верил в проклятье и считал, что Кресло Смерти – всего-навсего страшилка для детей дошкольного возраста. Время и несчастные случаи убедили меня в обратном. Тогда-то я и понял, что имел в виду Стивен Гутман. А скольких осмелевших после выпивки бедолаг, готовых рискнуть и проверить действие проклятья на своей шкуре, старик уберег от верной смерти – не счесть. В общем, теперь я называю его Ангелом Хранителем, – беззлобно усмехнулся мистер Грэй. – И если говорить начистоту, то идея о продаже кресла лондонскому музею принадлежит именно ему.

     – Думаете, там никто не попробует усесться в него? – с сомнением поинтересовался Роберт Макдауэл.

     – По этому поводу не стоит беспокоиться! – уверенно произнес владелец паба и загадочно улыбнулся. – Дело в том, – принялся объяснять он, – что мы уже обо всем договорились с представителем музея. Кресло будет закреплено на стене, на высоте полутора метров над полом. Это было моим единственным условием. Знаете, на протяжении всех этих двадцати двух лет Кресло Смерти, будто камень на шее… сдавливало горло и тянуло на самое дно… И я рад, что уже завтра смогу избавиться от проклятья Эндрю Брауна раз и навсегда. Я даже подумываю вернуть пабу первоначальное название…

     * * *

     Пройдя в главный зал, Моника воровато осмотрелась и двинулась в сторону туалета. Увлеченные беседой и пивом, никто из посетителей не обратил внимания на двенадцатилетнюю девочку, которая осторожно, не привлекая к себе лишнего внимания, пробиралась сквозь шумную толпу.

     Она без происшествий добралась до цели и, удостоверившись, что ее не заметили, дернула ручку двери, что располагалась напротив туалета. Надежды ее оправдались – дверь оказалась не заперта. Вздохнув от облегчения, девочка оглянулась и, пока никто не видит, прошмыгнула внутрь подсобного помещения. От выполнения, казалось бы, совсем несложной и неопасной операции она получила мощный заряд адреналина. И сердце ее учащенно забилось в груди, отдаваясь в ушах гулким стуком.

     – Первая фаза прошла успешно, – отдышавшись, чуть слышно пробормотала Моника, стараясь себя успокоить, после чего достала из кармана куртки фонарик и осветила крохотную комнатушку.

     Ничего не изменилось с ее последнего визита, – полупустой мусорный бак для бумаги стоял на прежнем месте. Не раздумывая, девочка забралась в него. Захлопнула крышку и, устроившись поудобней, выключила фонарик и стала ждать. Она прекрасно знала, что уборка паба всегда проводится по утрам, поэтому не боялась, что уборщик обнаружит ее раньше времени.

     Моника Макдауэл, в отличие от отца, не была суеверной, не верила во все мистическое и таинственное и не сомневалась в том, что всему есть логическое объяснение. Впервые услышав о пабе «Проклятье Брауна» и его владельце, она сразу смекнула, что ничего сверхъестественного в происходящем нет, и всему виной не проклятье, а человек. «Мистер Грэй наверняка был в долгах как в шелках, – подумала она тогда, – вот и нашел выход, как выбраться из долговой ямы». Ее любимый книжный персонаж – детектив Эппелгейт – чуть ли не в каждой главе повторял: «Нужно проследить за деньгами, они всегда приводят к убийце».

     Она не раз пыталась убедить отца в своей правоте, но безуспешно. Роберт, слушая невероятные теории дочери, лишь умилялся, поражаясь ее безграничной фантазии, и говорил, что ей следует поменьше читать детективных историй. Но Моника была девочкой упрямой. И этой ночью решила доказать отцу, что проклятья не существует, и что кресло смерти всего лишь кресло, а настоящий серийный убийца – Виктор Грэй. И, предупредив его, что пойдет в гости к подруге с ночевкой, она направилась в «Проклятье Брауна», чтобы провести собственное расследование.

     В полдвенадцатого все стихло. Но Моника, не желая рисковать, прождала еще полчаса и только в двенадцать ночи выбралась из своего убежища. Отворив дверь подсобки, она выглянула в коридор. Тишина. Не смея сдвинуться с места, она простояла несколько минут, прислушиваясь. Не услышав ничего подозрительного, она наконец вышла в коридор и тихо, словно кошка, ступая по дощатому полу, двинулась в каминный зал, где, как она предполагала, находилось Кресло Смерти.

     Несмотря на то, что в помещении было темно, фонарик не понадобился, поскольку сквозь небольшие окна проникал слабый свет уличных фонарей, и его было достаточно.

     Кресло Эндрю Брауна Моника обнаружила в дальнем углу. Подойдя ближе, она уставилась на него, раздумывая, что делать дальше.

     – Проклятье ненастоящее, – сказала она. Но голос звучал неуверенно, а слова – неубедительно, и это разозлило ее. От негодования она закусила нижнюю губу и нахмурилась, но тут же резко мотнула головой, будто отгоняя неприятные мысли, и плюхнулась в кресло.

     * * *

     С аппетитом уплетая поздний ужин, приготовленный заботливой женой, Виктор думал о сегодняшнем интервью. Как ловко он все обыграл, и Гутмана показал в лучшем свете. И правильно сделал, что выбрал этого трусливого журналиста. Благодаря собственным суевериям и страхам он накатает отличную статью. А через год или два, быть может, решит написать какой-нибудь низкопробный роман, основанный «на реальных событиях».

     Усмехнувшись своим мыслям, мужчина отодвинул пустую тарелку, заложил руки за голову и откинулся на спинку стула. Он думал о том, каким болваном был двадцать лет назад, когда приобрел этот злосчастный трактир. «Глупый, зеленый юнец, ничего не смыслящий в ведении бизнеса», – со злостью пронеслось в голове. Сперва его преследовали убытки, потом проблемы, нарастающие, словно снежный ком. Дурак, он надеялся, что новое название и история таверны привлечет посетителей. Ага, как бы не так! Долги росли как на дрожжах. До банкротства было рукой подать. Но, к счастью, все решил случай.

     Двое молодых летчиков, как и многие до них, посмеялись над старой легендой и вдвоем уселись на кресло Брауна. Ничего, естественно, не произошло, и они спокойно уехали. А полчаса спустя их машина свернула с дороги и врезалась в дерево. Оба летчика погибли. Прочитав на следующий день в газете об этом несчастном случае, в голове новоиспеченного владельца паба тут же созрел план действий. И за бутылкой отличного шотландского виски, он поделился своими соображениями с Гутманом. Старик поначалу артачился. Но Грэй знал о его слабых местах – страсти к азартным играм и больших задолженностях, и надавил, пообещав ежемесячно выплачивать неплохую сумму за его «услуги». И тот, махнув рукой, согласился. Так и понеслось.

     Вскоре слухи о произошедших несчастьях распространились по окрестностям и благодаря проклятому креслу, убивавшему любого садившегося на него, паб приобрел широкую известность. От посетителей не было отбоя, дела пошли в гору. И Виктор Грэй в короткий срок сумел расплатиться со всеми долгами, а еще через год Кресло Смерти начало приносить неслабую прибыль.

     Из воспоминаний мужчину вырвал писк мобильного телефона, оповещавшего о новом входящем сообщении. Недовольно поморщившись, он нехотя взял в руки телефон и взглянул на экран. Сообщение пришло от системы охраны помещения, – сработали камеры с датчиками движения. У Грэя все похолодело внутри, и его прошиб липкий пот. Вскочив на ноги, он открыл видеофайл, показывающий происходящее в реальном времени, и с замиранием сердца стал наблюдать. Он почти не дышал.

     – Черт, черт, черт! – прорычал он и схватился за трубку домашнего телефона. Молниеносным движением набрав заученный наизусть номер, мужчина, продолжая следить за непрошенным визитером, с нетерпением вслушивался в длинные гудки.

     – Алло?.. – отозвался на том конце сонный голос.

     – Быстро мотай в паб! – рявкнул Виктор.

     – Что? Зачем?..

     – По залу шастает какая-то сучка! Вынюхивает небось. Если не поторопишься, нам обоим каюк!

     – Но как?.. Без подготовки… Так нельзя… - бессвязно лепетал Стивен Гутман.

     – Заткнись!!! – проорал Грэй и, стараясь взять себя в руки, продолжил более спокойным тоном: – Сейчас же вали в паб. Ее нужно ликвидировать. Мне все равно, как ты это сделаешь, используй свое чертово воображение.

     – Но ты говорил, что учительница будет последней… – заныл уборщик.

     – Закрой хайло и слушай сюда, мразь! Если ты ее не уберешь, то нас с тобой вздернут. Ты понял? Девчонке от силы лет десять, ты с ней легко справишься. Эта точно станет последней. И после этого можешь катиться на все четыре стороны!

     – Обещаешь?

     – Да, обещаю! – раздраженно крикнул мужчина. – Хватит болтать! И мотай в паб, пока не поздно! Эта малявка скоро доберется до тайника, и тогда… – договорить он не успел, раздались короткие гудки, – старик повесил трубку.

     Тяжело дыша, Виктор опустил трубку. И только сейчас заметил, что сжимал ее с такой силой, что костяшки пальцев побелели.

     * * *

     Моника Макдауэл, словно завороженная смотрела на стены, увешанные многочисленными фотографиями жертв и вырезками из газет: «Сержант вооруженных сил Великобритании настоял на своем желании посидеть в знаменитом кресле. А через восемь дней он скоропостижно скончался!», «Молодой строитель решил испытать судьбу, но и ему не удалось обмануть проклятье: через три дня он поскользнулся на льду и разбил череп. Смерть наступила мгновенно», «Еще один посетитель стал жертвой проклятого кресла! В тот же день его сбил грузовик, неожиданно свернувший с дороги на тротуар», «Викарий местной церкви утверждает, что в старом кресле заключены злые силы. Он не раз пытался освятить его, но, судя по всему, безрезультатно», «Кресло Смерти не спит. Новой жертвой оказалась восемнадцатилетняя американка, Саманта Блэк. В трактире она отмечала день рождения с группой студентов. Проигнорировав предостережения друзей, она уселась на печально известное кресло. До общежития той ночью Саманта так и не добралась. Всего в паре кварталов от паба на нее набросилась стая бездомных собак».

     Звук захлопнувшейся двери заставил девочку подпрыгнуть от неожиданности. Резко обернувшись, она встретилась нос к носу с уборщиком – мистером Гутманом.

     – Любопытство кошку сгубило, – хрипло произнес он и, щелкнув замком, убрал ключ в карман брюк.

     Единственный выход был отрезан. Моника это прекрасно понимала. Сердце ее наполнилось страхом, а на глаза навернулись слезы.

     – Пожалуйста… – голос дрогнул. – Пожалуйста… – повторила она. – Я никому ничего не скажу… Только, пожалуйста, отпустите меня…

     Но Гутман ее не слушал. Мыслями он был далеко. Старик думал о завтрашнем дне. Завтра он выйдет на заслуженную пенсию и у него, наконец, начнется тихая, спокойная жизнь. Он так долго о ней мечтал…

     

     СОВРЕМЕННАЯ ПРОЗА

     Светлана Корзун

     Какофония

     Какой невероятно голубой цвет у этого шарфа! И рисунок... похожий одновременно и на облака, и на воздушную вату из деревянного киоска, вечно полного пчёл.

     Отчего же так неистово ветер рвёт голубой лоскут из рук хохочущей девчушки?!

     Ах да! На небе видна неровная белёсая полоса. Кусочек неба для любимого – это же такая мелочь?!

     – Ты только посмотри, что я тебе принесла!

     Запыхавшаяся и румяная, она приплясывает босыми ногами на июньской траве перед вихрастым пареньком, а ветер неистово рвёт из девичьих рук голубой шарф.

     – Угу. Красивый!

     Смущённый, он отворачивается и бубнит в сторону:

     – Как и ты.

     Лицо паренька заливается алой краской, отчего белёсые волоски над верхней губой кажутся розовыми.

     – Я хотел тебе сказать... хотел... ещё давно...

     Мальчишка смотрит в голубые внимательные глаза девушки и... вместо объяснений начинает ещё сильнее раскачивать на пальце новенькие, пахнущие лаком босоножки озорной подружки.

     – Давно хотел... сказать... давно...

     Так и не дождавшись желанных слов, девчушка встаёт на цыпочки и весёлыми кольцами принимается накидывать небесный лоскут себе и ему на плечи.

     – Это для нас двоих, – спасает она незадачливого ухажёра.

     Мальчишка счастливо жмурится и даже умудряется несколько раз случайно ткнуться носом в щёку подружки, вершащую свою волшебную работу.

     – Теперь не вырвешься! Никогда! Понял? Ни-ког-да!

     И она, всё так же пританцовывая, завязывает тугим узлом концы небесно-голубого шарфа:

     – На счастье!

     Девчушка кладёт маленькие ладони на пунцовые уши паренька и, наклонив его голову, неумело целует мальчишку... в маковку.

     – Ты чего?

     От неожиданного жеста мальчишка таращит глаза и пятится назад.

     – Я? Я... Мама всегда так делает...

     Неистовый ветер, вновь пытается сорвать голубой шарф... но оттого узел на небесном лоскуте завязывается только сильнее.

     Их лица становятся так близки, что неумелые влюблённые, прикрыв от страха глаза и вытянув губы... сталкиваются носами и лбами. Испуганные – не притаился ли в кустах кто-то насмешливый и коварный – они оглядываются по сторонам и, зайдясь безудержным детским хохотом, бегут прочь от берёз и клёнов – единственных свидетелей неловкого поцелуя.

     Отчаявшийся ветер хватает в охапку их задиристый смех и с силой бросает его оземь, отчего тот рассыпается на миллиарды весёлых звонов, моментально заполняющих опустевший парк.

     Грузно наваливаются сумерки, и уже не видна белёсая полоска на мрачном небе. И только двое влюблённых всё идут, и идут, и, связанные одним небом, не могут оторваться друг от друга.

     – А хочешь – я тебе спою?

     Где подслушала, где взяла она эту чудную мелодию, в которой только свет?! Много света! Очень много света.

     – Красиво. Тебе надо идти в певицы.

     – В композиторы. Я буду композитором. Я уже решила. А знаешь почему? Я напишу для тебя самую красивую музыку! Никто в мире не напишет лучше! Люди будут слушать и говорить: «Какая счастливая девушка это написала! Как она его любит! И её наверняка тоже любят». Любят? Эй... не молчи! Ведь любят?

     – Любят... Очень...

     Шарф уже не голубой – он цвета ночного неба.

     Впереди их ночь.

     Первая.

     Последняя.

     – От этой какофонии можно сойти с ума! – новая соседка в ярких розовых бигуди под газовой косынкой стояла на лестничной площадке в окружении полусонных домохозяек. – Не понимаю! Почему вы столько лет терпите это безобразие?! Давайте самоорганизуемся и напишем, куда следует! И пусть музыкантшу выселяют к чёртовой матери вместе с её раздолбанной пианиной! Это не музыка! И это не жизнь! Это пытка!

     И в ту же минуту из квартиры напротив послышались слабые дребезжащие звуки.

     – Вот! – ткнула пальцем в дверь соседка. – И сегодня дождались! Начинается!

     Звуки старого инструмента тем временем становились сильнее и... невыносимее.

     Маленькая, в пушистых акварельно-белых завитках-кудёрушках старушка, казалось, всматривалась в тёмное прямоугольное пятно на старых выгоревших обоях и улыбалась портрету – портрету, который много лет назад упал за пианино. Достать его оттуда было некому. Да, собственно, и необходимости в этом не было. Мутно-белёсые глаза одинокой старушки мало что различали в опустевшем мире; но, судя по тому, как она улыбалась пятну на выгоревшей стене, помнили, видели каждую чёрточку любимого мальчишеского лица.

     Звуки, вырывающиеся на площадку, стали резче.

     – Вызывайте милицию! – скомандовала соседка в газовой косынке и, подняв сжатые кулаки вверх, принялась барабанить в дверь музыкантши. – Откройте! Милиция...

     – Какая милиция? – переспросила дородная баба с кастрюлей в руках.

     – Та, которая скоро приедет! – огрызнулась зачинщица. – Откройте! Вам говорят! Откройте! Милиция!

     Подагра изуродовала пальцы; музыкантша давно уже не попадала в нужные клавиши. То, что пианино расстроено, тоже беспокоило только соседей: слух щадил старушку и дарил ей волшебный обман – иллюзию совершенства гармоний, рождённых её фантазией, иллюзию лёгкости пассажей, выскальзывающих из-под её пальцев... Иллюзию счастья.

     И лишь когда уставшие клавиши под истёртой деревянной крышкой погружались в сон, память возвращала несчастную одинокую женщину в мир – в мир, где под стопкой пожелтевших треугольников, хранящих слова любви и бережно перевязанных алой ленточкой, на дне комода лежал ещё один, написанный чужой рукой.

     И она вновь и вновь – ночью и днём, в будни и в праздники – будила стёртые до заноз клавиши, чтобы вернуться в тот довоенный вечер, когда еще был жив он – тот, для которого она всю жизнь пишет самую светлую и самую прекрасную музыку.

     Владислав Свещинский

     Целую. Мама

     … августа … года

     Привет, мам. У меня все отлично. Устроился нормально, комната светлая, тепло. Много гуляю после завода. Тут красиво, сопки (местные говорят – горы!), лес. Листья на березах уже желтеют. Тут похолоднее, чем в Барнауле, все-таки севернее чуть-чуть. Но одежды полно, и не волнуйся. Надеюсь, у тебя все в порядке. Люблю тебя.

     Слава.

     … августа … года

     Славочка! Как я рада получить от тебя письмо. Ты точно не мерзнешь? Может быть, выслать тебе жилет, носков теплых? Ты, пожалуйста, не стесняйся. Деньги у тебя есть? Я пенсию получила, да еще от прошлой осталось. Катя рядом со Степаном, всегда помогут, если что. У меня все хорошо. Была у Бориса на могиле, прополола, прибрала. Наделал он делов. Но что теперь об этом. Тебя, конечно, не хватает, но ты работай спокойно, не заботься ни о чем. Кушаешь хорошо? Там столовая на заводе или ты в городе только вечерами ешь? Боюсь за тебя. Ты у меня взрослый и разумный, пожалуйста, береги себя. Ты и Катя – у меня больше никого нет. Если можно, пиши чаще. Звонить не надо, тебе дорого, а я, прости, с телефоном путаюсь. Голова немножко кружится, но ты не волнуйся, это просто погода. Не буду тебя утомлять. Целую.

     Мама.

     … сентября … года

     Славочка! Все ли у тебя в порядке? Сон видела плохой. Это глупо, но ты уж прости. У меня все хорошо. У нас дожди идут. Поехала к Борису, просидела там часа два. Ты знаешь, смешно – дождь полил, как из ведра, а я без зонта. Думала, быстро кончится, а он идет и идет. Немножко простыла, но неважно. Как ты, дорогой мой? Не болеешь? Деньги есть? Кушай, пожалуйста. Желудок испортить так легко, а потом так трудно вылечиться. Вспомни Бориса – как с язвой мучился. Не буду тебя отвлекать долго. Если можно, напиши, пожалуйста. Просто пару строчек, все ли в порядке. Целую.

     Мама.

     … сентября … года

     Славочка! Долго не писала тебе, извини. Немного болела, но уже все хорошо. Катя почти каждый день приходила, мальчишки. Такие хорошие, такие хулиганы. И Степан был. Они в воскресенье пришли все вместе, такой обед приготовили. Спасибо им. Деньги на меня тратят и время. А я не знаю, чем отплатить. Что я могу? Денег не берут. А у меня до пенсии еще неделя, а осталось почти четыреста рублей. Ну, куда мне, старухе, столько? Ни в какую. Катерина раскричалась даже. Они добрые, ты же знаешь. Я мальчишкам в прошлый раз сунула потихоньку по пятьсот рублей. Они же молодые, мало ли, на что пригодиться, сдать куда-нибудь или просто перекусить в городе. А Катерина узнала. Шум до потолка. Теперь даже боюсь предлагать. Хорошие они такие. За что мне так, чем заслужила? Старуха, ни на что не гожусь, а они заботятся. Повезло мне с вами. Все думаю о тебе: как ты там один? Кушаешь хорошо? Не замерзаешь? Я, ты знаешь, жилет тебе купила ко дню рождения. Хороший, серый, как ты любишь, рисунок ромбиком. С Катей ходили на рынок. Я уж одна не дойду, прости, пожалуйста. Вместе выбирали. Если можно, напиши, хоть два слова – как ты. Целую.

     Мама.

     … октября … года

     Привет, мам. У меня все отлично. Работа нормально. Ребята тут хорошие. Приятели уже есть. Деньги не проблема. Ем в три горла, ты меня знаешь. Потолстел. Все ок. Жалко, что ты болела, но, слава Богу, раз выздоровела, то хорошо. Люблю тебя.

     Слава.

     … ноября … года

     Славочка! Как же я рада! Так ждала письмо от тебя! У нас погода не очень: все время тучи, то дождь, то мокрый снег. И настроение, знаешь, тоже, как мокрый снег. Все время голос Бориса слышу. Смотрю за окно – и на небе, как будто его лицо. Четко вижу, ясно. Глядит на меня и говорит что-то, я не слышу. Так и сижу у окна. То на него смотрю, а то на двор. Все кажется почему-то, что сократят тебе командировку, и ты, как раньше, решишь сюрприз сделать – приедешь, не предупредив. У тебя же всегда ключи от квартиры с собой. Свалишься, как снег на голову. А я все равно тебя жду. Вчера суп твой сварила любимый. Помнишь: сначала картошку мелко порезать и в кастрюле без воды слегка поджарить. Лук туда, морковку тоже мелко. А потом воды долить и поварить. Ты такой раньше любил. Ждет тебя, в холодильник поставила. Кофе купила, какой ты любишь. Катя сгущенку подарила, я ее тоже в холодильник. Не естся без тебя. Очень тебя жду. Но ты не думай – у меня все хорошо, делай свои дела, сколько нужно будет. Целую.

     Мама.

     … декабря … года

     Славочка! У нас уже снег лег. Во дворе сразу чисто стало. Ребятишки с лыжами ходят, физкультура у них, наверное. Где машины, конечно, разъездили, там асфальт. А у Бориса – вчера была – все бело. Просидела там до вечера. А там, оказывается, собаки у сторожей. Прибежали пять или шесть барбосов. Сначала я испугалась, но ноги онемели, все равно бы не убежала. А они добрые, подошли, потыкались носами и разбрелись. Не опасная я для них, и они для меня тоже. Дошла пока до маршрутки, они меня провожали. Хорошие такие. Дома тепло, я немножко мерзну, но это по-стариковски. Одеяло есть, чайник горячий. Катя приходит каждое воскресенье. Она настояла, а я не стала спорить – стирает теперь за мной, полы моет. Я стала прикладываться днем. Хоть часок, но полежу. Но у меня все хорошо. Видишь, как расписалась бабка – все о себе. Ты-то как? Хороший мой. Думаю о тебе все время. Кушай, береги себя. Целую

     Мама.

     … января … года

     Славочка! Прости меня, пожалуйста, не поздравила тебя с Новым годом! Я не забыла, ты не подумай. Немножко болела. Даже в больнице полежала. Катерина устроила. Она пришла как-то внезапно, в четверг после работы. Звонит, а я открыть не могу. Днем еще шла по коридору и упала. Ты не пугайся, это ничего не значит. Упала и лежу, как бревно. А телефон в двух шагах, но я не могу подойти. Отнялись и руки, и ноги. Все слышу, все вижу, а сделать не могу. Катя еще ключи забыла – у нее есть от нашей квартиры. Звонит, а я лежу. Вызвала МЧС, они дверь сломали. Катя скорую и все такое. В общем, все хорошо. Отлежала я в больнице. Теперь хожу потихоньку. Степан палочку мне принес. Ничего. Ты не беспокойся. Как ты, мой хороший? Думаю о тебе. Трудно тебе там. Когда же будет отпуск или командировке конец? Береги себя. Целую

     Мама.

     Привет, мам. У меня все отлично. Дела идут. Меня тут хвалят, надеюсь, тебя не опозорить. Деньги есть, даже премию дали. Все ок. Будь осторожна. Может быть, скоро приеду. Люблю тебя.

     Слава.

     … марта … года

     Славочка! Лучше новости быть не могло! Как же я тебя жду! Я только этим и живу. У Кати со Степаном все нормально, мальчишки учатся. У Володи скоро госэкзамен. У меня все хорошо. Я теперь меньше хожу, разленилась, все больше лежу. У Бориса не была давно. Пешком не дойду, а на машине тоже пока не проехать. Попросила Катю, она достала несколько его фотографий, увеличила. Я уж толкала ей деньги, не берет. Ты напиши ей, пусть дурака не валяет. Зачем мне теперь деньги эти, пенсия. Она даже на еду для меня же у меня не берет. А не могу хлеб этот есть – знаю, как они со Степаном колотятся, еле-еле концы с концами сводят. Я ведь теперь и в магазин не хожу. А так – все хорошо. Ты не заботься. Лишь ты был бы в порядке. Жду тебя очень-очень. Целую

     Мама

     … июля … года

     Славочка! Прости, что долго не писала. Поставили мы памятник Борису. Я заплатила сама, настояла – пенсия все равно не тратилась. Степан с Катей меня свозили туда. Катя все плачет, а я не могу. Оно бы, может, легче стало бы, но не плачется. Стоит комком и все тут. Памятник красивый, скромный и строгий. Без фотографии, только фамилия, имя и отчество. Никаких дат. Когда он родился, я и так помню. А даты смерти нет. Смерти нет, Славочка! Хочу верить в это, нельзя мне иначе.

     Ты прости, надоедаю тебе письмами этими. Очень тебя люблю. Знай это всегда. Пусть у тебя все будет хорошо. Целую.

     Мама.

     * * *

     Конверты она купила в прошлом году, когда еще могла выходить. Потом писала и опускала в почтовый ящик в подъезде. Старалась выдержать хотя бы несколько дней, потом уже забрать. Хотя бы день. Потом перебирала их на кровати: слева – письмо от него, справа – ему. Потом, когда отказали и руки тоже, просила младшего внука Семена читать их по очереди. Однажды днем письма упали и рассыпались по полу. Она не могла встать и только смотрела, скосив глаза, как их много. Это было бы здорово: только представить – почти половину этих писем мог написать ее сын.

     * * *

     Когда он приехал, сестра отдала большой коричневый конверт: две тонких пачки – письма ему и письма от него, написанные знакомым почерком.

     Златоуст Мориц

     Когда я в первый раз поехал в гости к дядьке моей жены, тесть сказал, покашливая:

     – Ты только это, не слушай его. Ладно?

     – Как это? – удивился я. – То есть, в каком смысле?

     – В буквальном, – буркнул тесть. – Он тебе мозг вынесет.

     – Ну, что уж ты сразу, – не согласилась теща, – Мориц хороший, просто он рассказывает.

     – Что рассказывает? – повернулся я к ней.

     – Все рассказывает, – заворчал тесть, – всю жизнь рассказывает, от Ветхого завета. Там у них реки нет, а то бы он первым рыбаком был, насмерть заговаривает. Хотя он – охотник. Как начнет, ты сразу в уши что-нибудь вставляй или свисти. Иначе все, заговорит.

     Теща за брата обиделась, а я был заинтригован. Люблю, признаться, рассказчиков. Мориц оказался колоритной фигурой. «Полтора на полтора», – сказал о нем тесть и, если преувеличил, то немного. Ростом Мориц не вышел, метр пятьдесят три для мужчины маловато, но в плечах был неимоверно широк. В местном сельпо сорочек на него не существовало, жена доставала ситец и шила сама.

     Перед войной Мориц работал в цирке. Был мальчиком «на все руки»: подменял гимнастов – стоял в основании пирамиды, жонглировал булавами и медными шарами и даже увлекался вольтижировкой. Последнее сыграло свою роль. В военкомате задерганный капитан наспех спросил про образование и профессию, мельком глянул и вынес решение – в кавалерию. Капитан не успел заметить, что призывник весил больше центнера, решающим фактором оказались рост и навык работы с лошадьми. Мориц попал в корпус Доватора и провоевал ровно до известного приказа главнокомандующего. Как лицо немецкой национальности, полковой разведчик Гельфанд подлежал удалению с фронта. Его увезли в восточный Казахстан, где находилось место всем.

     Когда мы познакомились, Морицу было далеко за пятьдесят, он говорил с сильным акцентом, но родной немецкий успел почти забыть. Жену он взял русскую, из раскулаченных. Но, если тетка Катерина («Моя Катушка», – любовно говорил Мориц) не забывала ничего, то сам Гельфанд не то забыл, не то простил все, что пережил на фронте и после фронта.

     – Расскажи про войну, – попросил я как-то его (мы удивительно быстро перешли на «ты», несмотря на тридцать лет разницы в возрасте).

     – А што фойна? – пожал плечами Мориц. – Эскатрон, по коням. Фперет! Са Сталина! Нафстречу: тр–тр–тр!!! Пулеметы! Мы – фперет! Фперет! Сто тватцать тшелофек.

     Он замолчал, закурил какие-то мерзкие сигареты. Нигде больше я не видел таких сигарет, произведение какой-то местной табачной артели.

     – И что же дальше? Как? – пристал я снова, не дождавшись продолжения.

     – Как? А ты как тумаеш? Апратно. Фосем тшелофек. Бес лошатей.

     – Почему? – не понял я.

     – Ты что – турак? Пулеметы. Я ше говорю – тр! Тр-р!

     – Ты обижаешься на это? – глупо спросил я.

     – На кафо? – спросил в ответ Мориц. – Фойна. Кто польше финофат?

     Мы редко говорили о войне.

     Вскоре после смерти вождя народов, рудник, на котором работало население маленького поселка, закрыли. Оказалось, что он не так уж необходим. Несколько лет пытались наладить работу колхоза, но все как-то не складывалось. Мориц устроился сторожем на местную дизельную электростанцию. Называлось место его работы солидно, но на деле это было саманное строение, где невесть как попавший в казахстанскую степь шестицилиндровый дизель неизвестного происхождения крутил столь же неизвестный генератор. С его сомнительным прошлым Морица не взяли бы и сторожем, но выбирать было не из кого. Основное население поселка составляли ссыльные немцы, ссыльные чеченцы и ссыльные русские. Казахов было наперечет, но казахи считались коренным народом, поэтому председателем колхоза был казах. Жили, впрочем, дружно.

     – На сватьбе пыл нетавна, – рассказывал Мориц, – парень – казах, тефка – хохлушка. Парень хороший, ряпой только немношка, немношка сильно. Тефка тоже нитшефо, справная. Путоф на восемь. Как Катушка моя. Нас с Катушкой посфали. Всех посфали, весь поселок. Твух паранов саресали. Порщ сфарили. Сишу. Ислам саходит с тафарищами. Ислама не снаеш? Чечен, хароший парень. Турак только, малатой, пройтет с котами. Корятший. Я ем. Он сел, тоше ест.

     Сматрю: кости мне китает. Апгрызет и китает в тарелку. Ко мне. Преставляешь? Выпросил я его. В тферь. Он ше не отин. Фсех выпросил, с кем он пришел. Сел опять, ем. Смотрю: в окно лесет. Я у тфери фстал. Чечен лесет, я выпрасываю. Порщ в чашке остафает. Што телать? Он еще в окно лесет. У мне рук-то тфе фсего. Спасипа Катушке. Она борщ раслифала, пару черпакоф из катла в окно. В катле порщ корятший. Ушел чечен.

     Мне насафтра на рапоту. Я пораньше пришел, профод кинул фокруг тфери. Триста фосемьдесят фольт. Прихоти, чечен. Сижу, жду. Нет никафо. На улицу фышел – фот он идет, Ислам. Холотно уше было. Морос утром. Он корятший, чечен фсегда корятший. Я его фзял и в почку. У нас там почка с фодой. Не лесет, тфердо в почке. Я посмотрел – лед. Три раза ткнул, пропил лед. Не стал пить, оставил его в почке. На трукой тень Мирза идет, старший у них. «Тафай, Мориц, трушить». Тафай. Нет, мы хорошо шифем, трушно.

     В шестидесятых чеченцы уехали, уехали почти все немцы, многие русские, поселок опустел.

     – Почему ты остался? – спросил я Морица.

     – А кута ехать? – ответил он вопросом на вопрос. – В Ростоф-на-Тану? В цирк уше позтна, мои фсе померли. Тут хорошо.

     – Что тут хорошего? – искренне изумился я. Кругом поселка лежала выгоревшая степь. Неизвестно почему, целинная лихорадка обошла эти места стороной. Тут не строили секретных полигонов, не находили больше никаких полезных ископаемых. Даже лагерей в радиусе тридцати километров не было никаких. Рудник закрыли, колхоз работал кое-как. Не было дорог, не было почти ничего. Год делился пополам: мороз и бураны в холодное время, изнурительный зной – во все остальное, плюс неделя-другая, разделяющие эти периоды, когда робко расцветала степь или шли один-два-три дождя. И все. Что здесь могло быть хорошего, я решительно не понимал.

     – На охоту хошу, – говорил Мориц. – У меня сопака – снаеш, какая? У-у-у. Сферь. Итем с ней, – Мориц вставал с невысокой завалинки, показывал, как они идут, – втрук: стоп. Она фстает колом, фот так. Показыфает лапкой – там саяц. И патает.

     – Зачем? – не понимал я.

     – Как сатшем?! А фтруг я промахнусь по сайцу, по ней – нет. Фсяко пыфает.

     – А тетка Катерина что делает?

     – У нее – хосяйстфо. Тфе казы, пять куритс. Ты тумаешь, лехко? А я? Тоше знаешь… Окорот…

     В небольшом огороде росла картошка, около хибары, где жили Мориц с Катериной, жались пара грядочек с луком и чесноком. Земли вокруг поселка лежало немеряно, земли никому ненужной, никем не тронутой.

     – Почему не сажаете больше, почему не расширяетесь?

     – Сатшем? Раньше пыло нелься, а сейчас уше не ната. Тетей нет. А сколько нам с Катушкой ната? Пустяки.

     – Продавали бы.

     Мориц смеялся до слез:

     – Кто?! Катушка? Она бесплатно это-то отдает. Нашел спекулянтку.

     – А ты?

     – Я?! На базар?! Ты – турак?

     В общем, это был философ натуральной школы, живший в мире со всем миром («трушно шифем»). Он не хотел ничего сверх самого необходимого. Его часто звали помочь, и он охотно приходил. Не все и не всегда было удачно.

     – В прошлом коту сфинью посфали колоть. Мозес сфинью откармил. Хароший такой сфинья, путоф на тесять. В ательном сарайтшике. Пришло фремя калоть, а он поится или шалка ему, я не снаю. Пришел: пайтем, Мориц. Пайтем. Я куфалду фзял – не люплю острые претметы. («А как же шашка?» – перебил я бывшего рубаку). Не люплю, – повторил он с неудовольствием и продолжал, – пришли. Гофорю Мозесу: открой тфреку и отойти. Сфинья фыйдет, тут я его и утарю. Открыл Мозес тферку, сфинья фышел, а отойти он не успел. Я пыстро утарил. Как рас по калену попал. Нока в тругую сторону согнулся, сильно согнулся. Мозес закричал, сфинья испукался. Я фторой рас утарил. Упил. Почему Мозеса? Сфинью. Кстати, фтшера прихотил. Кто? Мозес. Про тепя спрашивал. Как хотит? Нока немношко не кнется. Софсем. Ни туда, ни сюта. Нитшего, трушно шифем.

     В последний раз я был у него в разгаре лета. Мы приехали с женой, Мориц сидел на завалинке, вытирая коричневый лоб платком черного шелка.

     – Не хати тута, – махнул он рукой на дом, – пусть они стороваются, папы, что с них фсять. Шарко там. У меня спирт есть, – продолжал он без перерыва, – только мяса нет. Суслика путешь?

     В тени дома было градусов тридцать пять, пить спирт не хотелось решительно, но Мориц бы обиделся надолго. Бог с ним с сусликом, хлебом закушу, – подумал я.

     – Буду.

     – Малатец, – он быстро проскользнул в сарай и вскоре вышел с трехлитровой банкой, на которой почему-то было написано «Тормозная жидкость». До сих пор я не знал, что тормозную жидкость разливают в такую тару.

     – Ты уверен? – спросил я, ткнув рукой в этикетку.

     – Три тня пил, – успокоил меня Мориц, расставляя стаканы, – нет, не из этой панки, из такой ше. Атна партия. Паташти.

     Он снова исчез в сарае и появился с синим эмалированным тазом, полным какого-то темного мяса. Принес полбулки хлеба, нож, пару вилок и несколько синеватых луковиц. В черепке была соль.

     – Тафай, – сказал он, поднимая стакан, – рат тепя фитеть. Малатец, што приехал.

     Мне показалось, что в банке был ацетон, только без запаха. Просто чудо то, что мне удалось протолкнуть в себя полстакана этого жуткого пойла. Мориц сочувственно хрупал луком.

     – Тяшело, та? Фторая лекше пойтет, – он разлил по новой, решительно отстраняя все еще могучей рукой мои слабые попытки отказаться.

     Он поднял стакан и сказал, глядя мимо меня на пыльную дорогу, ведущую как будто в никуда:

     – Ты приехаль исталека. Там прохлатна, там люти, фота. Тут нитшефо нет. Ты приехаль ко мне. Спасипо тепе. Но тут тоше сфетит солнце. Тафай фыпьем са тепя и са солнце – пусть оно сфетит.

     – Жарко, Мориц, – пробормотал я, чувствуя, что меня уже развозит, а сейчас еще добавим…

     – Ты – турак, – добродушно сказал он, – малатой еще, пройтет с котами…

     Олег Епишин

     Яблоки из чужого сада

     Врачи – народ суеверный, хотя не всегда любят в этом признаваться. Медикам хорошо известно, что если, например, ты согласился заменить кого-то на дежурстве, то непременно жди «сюрприза».

     В этот раз я подменял коллегу, срочно уехавшую в деревню к заболевшей матери.

     Причина, в общем-то, уважительная, а мне все равно было как-то неуютно на «чужом» дежурстве.

     Летом в терапии районной больницы людей на лечении немного. Три язвенника с обострением, двое больных с пневмонией, один с пиелонефритом.

     Я перелистывал истории болезни, готовясь к вечернему обходу, когда в дверь ординаторской кто-то робко постучался. Вошедшему мужчине было на вид далеко за пятьдесят, но он старался выглядеть моложе. Яркий спортивный костюм с курточкой на молнии, легкие «фирменные» кроссовки, на шее медальон на изящной цепочке.

     «Доктор, можно мне домой сходить. Помыться, переодеться. Я в стационаре вторую неделю, сами понимаете», – переминался он с ноги на ногу. Душ в отделении не работал, горячей воды давно не было, да и с холодной летом перебои случались, так что пациенту можно было посочувствовать.

     «А вы у нас с чем? – спросил я, доставая историю болезни, – как себя чувствуете?»

     «Полиартрит, но сейчас лучше, а живу я тут неподалеку на поселке, в частном секторе».

     «Ну, хорошо, – согласился я, – идите, только утром без опозданий! Чтобы в семь-ноль-ноль до пересмены были на месте».

     Больной ушел, а мы с дежурной медсестрой отправились по палатам делать обход. Когда я вернулся в свой кабинет, уже стало вечереть, через открытое настежь окно повеяло прохладой. Прямо от забора больницы тянулись улицы шахтного поселка, утопающие в зелени садов. У кого-то во дворе заиграл баян, но вскоре умолк. Наступила тишина, только шаркала шваброй за дверями наша санитарка Шурочка. Я удобнее уселся в кресло и положил перед собой истории болезни. Не успел сделать и пары записей, как вошла Шура.

     «К вам тут одна дамочка просится».

     В дверях стояла худенькая женщина в простеньком, вылинявшем платьице и стоптанных, одетых на босу ногу туфлях.

     «Прошу прощения, что отвлекаю. Мне только узнать. Вот принесла мужу горяченького покушать, а в его палате никого нет».

     Она еще не успела до конца произнести фамилию отпущенного мною больного, а у меня уже «защемило» внутри. Только неделю назад на оперативке у главного врача разбирали случай, когда больной, числившейся в стационаре, пьяным был задержан полицией за угон мотоцикла. Поменялся дежурством на свою голову!

     «Он на ночь домой попросился, вот я его и отпустил»

     Женщина не смогла скрыть своего замешательства. Руки нервно забегали по пакету с едой.

     «Так мы, наверное, разминулись по дороге, – смущенно произнесла она. – Извините, пойду я».

     Хорошо, если так, подумал я, а вдруг ограбили? Вон, цепь на нем золотая или того хуже, под машину угодил ненароком.

     Ночь выдалась неспокойной. «Скорая» привезла шахтера с непонятными болями в животе. Пришлось вызывать на консультацию хирурга. За суетой и телефонными звонками я то забывал, то опять вспоминал о потерявшемся больном и старался гнать от себя всякие нехорошие мысли.

     Он вернулся в отделение ровно в семь утра, как и договаривались. На нем был тот же спортивный костюм и та же футболка, из чего я сделал вывод, что дома он, конечно, не был. О визите жены ему видимо ничего не было известно.

     «Доктор, возьмите, это вам, – с улыбкой на лице протянул он мне корзину, полную отливающих глянцем золотистых яблок, – только утром с дерева сорвал».

     «А к вам тут жена вчера вечером приходила».

     В одно мгновение улыбка на его лице уступила место растерянности.

     «Не может быть, она же вчера в ночь должна была работать».

     «Наверное, поменялась, хотя знаете, говорят, меняться дежурствами – плохая примета».

     Кира Дмитриева

     Проходимцы

     Наверняка на различных профессиональных сходках вам приходилось встречать подобный типаж – лицо вроде знакомо, все с ним вежливо здороваются, он мило улыбается в ответ. Но при этом вы не понимаете, кто он. И все окружающие вас коллеги не могут внятно вам ответить, кто он – просто приятный парень, который знаком с тем-то или был замечен в компании того-то. А что он тут делает? – возникает следующий вопрос. А он самый настоящий проходимец и тут работает – расставляет свои сети, но этого вам уже никто не скажет.

     Так что же это за такой непонятный и неуловимый типаж?

     Он может встречаться в разных сферах, но чаще всего в таких, где главным инструментом является слово. Например, в юриспруденции или психологии. Потому что обманчиво кажется, что болтать хорошо может каждый, а больше ничего и не надо. Да, слово является важным инструментом во многих гуманитарных профессиях, но не единственным. Об этом многие забывают.

     Итак, один проходимец, человек обаятельный и велеречивый, решил проникнуть в узкий круг юристов и возомнить себя консультантом по юридическим вопросам. При этом он никогда не получал юридического образования. Он окончил десять классов школы, отслужил в армии, поработал преподавателем физкультуры в школе. А потом решил, что заслуживает большего. Почитал в объявлениях, как некоторые предлагают юридические консультации по каким-то международным вопросам, вроде того, как за рубежом что-то учредить, а потом помочь этому учреждённому предприятию влиться в правовое поле выбранной страны. А ведь здорово – где-то там за морями кто-то что-то учреждает, потом попробуй проверь есть там это что-то или нет. В общем, на взгляд нашего находчивого героя, назовём его Василий, мутная такая тема. Самое то заработать.

     Потому, недолго думая, Вася нашёл объявления о проведении семинаров о том, как на красивом острове зарегистрировать бизнес.

     Готовился к первому выходу Василий очень тщательно – купил солидный костюм (на тот момент ему уже было хорошо под пятьдесят). Выглядел он весьма свежо, благодаря регулярным занятиям физкультурой возраст читался только на слегка помятом лице, а вот подтянутая фигура его никак не выдавала. Заготовил визитные карточки на качественной бумаге. Для пущей серьёзности присвоил себе научное звание – кандидат юридических наук, а чтобы не отставать от современных тенденций, щедро приписал себе диплом LLM (это диплом магистра права международного масштаба). А кто всё это проверит? Кто посмеет просить этот самый диплом у солидного мужчины с ярким выражением интеллекта на лице. Главное быть убедительным.

     Итак, собрав всю свою наглость и обаяние в кулак, Василий отправился на первый семинар. Вёл себя тихо и прилично, поначалу присматривался к окружению. В перерыве пошёл в лёгкую атаку, вооружившись обольстительной улыбкой. Начал с дам серьёзного, но молодого вида – такие более всего падки на грамотную лесть. И вот он уже окружён барышнями в деловых строгих костюмах, которым он щедро расточает комплименты – одна поразительно красиво выглядит для строгого юриста, другая прекрасно выступила, подача материала третьей особенно положительно на него повлияла. После Василий собрал максимальное количество раздаточных материалов, собрал и раздал как можно больше визиток и отчалил. Так в течение пары месяцев он посетил ещё несколько подобных семинаров и конференций. Лица начали повторяться, его стали узнавать. Через полгода у него уже была собрана завидная стопка визитных карточек. В таком же количестве его карточки были розданы разным молодым и старым юристам. Пришло время придумать название своей фирмы и зарегистрировать сайт. Фирма как будто находится на далёком острове в Тихом океане, а он тут её представитель. Чем дальше фирма, тем сложнее её найти и проверить «а был ли мальчик». В общем, всё сходится – иностранная фирма оказывает услуги по разрешению сложных запутанных юридических вопросов. Ещё он познакомился с представителями нескольких изданий, написал им парочку статей, больше похожих на обобщённый материал – изложение о том, кто и что пишет на данную тему или по данному вопросу в открытом доступе.

     Ничто для Василия не было препятствием – ни унизительные замечания на тему того, что статья на юридическую тему не излагается таким «сленговым» языком, ни подозрительные просьбы предоставить более подробную профессиональную биографию. Его ничто не могло обидеть или унизить. Такие люди практически непобедимы. У них нет стыда, нет совести – тех самых «слабостей», которые обычно приличным людям мешают спать и зарабатывать на доверчивости других людей.

     Уже через год посещений различных мероприятий, Василий начал вести свою практику. У него для этого был полный состав инструментов проходимца – контакты трудяг-юристов из разных стран, которые готовы зарабатывать на хлеб своим честным трудом, чтобы компенсировать затраты на долгие годы обучения в различных международных ВУЗах. Были падкие на лесть специалисты, готовые поделиться своим бесценным опытом за пару лестных слов в свой адрес. Было узнаваемое в определённых кругах лицо. И вот вы уже не замечаете, как платите этому человеку за его болтовню, просто потому, что неудобно отказать и неудобно вроде послать. И просит, вроде как, немного, потому проще заплатить и послушать его «бесценный» совет, чем бегать от него. И вроде, видели его часто и знают его многие, значит доверять можно – это же не человек с улицы.

     Выступая посредником между разными специалистами узких юридических сфер, словно пчёлка переносящая нектар с цветка на цветок, Василий потихоньку начал практиковать юридические консультации. Он умело сводил одних своих знакомых с другими, сталкивал лбами специалистов из мира юриспруденции по спорным вопросам. При этом никто не мог дать ему определённую характеристику или рекомендацию, настолько ускользающей он был личностью. Все просто говорили – вроде неплохой мужик, попробуйте к нему обратиться, а там видно будет.

     Василию хватало ума не браться за сложные рисковые вопросы (в таких случаях он передавал клиента своему «коллеге», за что также получал процент). А вот по мелочи «проконсультировать» он был всегда готов. Обычно его консультации выражались в долгих речах и убеждении человека в том, что ему обязательно надо что-то купить или зарегистрировать, иначе он пропадёт и все свои сбережения потеряет. Напугать он умел, заговорить тоже.

     Но случалось так, что некоторые люди оставались недовольны его услугами, однако не знали, как его призвать к ответственности, как «поймать за хвост». Бумаг он никаких никогда не подписывал и вообще, старался минимизировать бумажную работу, ссылаясь на то, что конфиденциальность не терпит письменного изложения. На любую попытку высказать недовольство качеством услуг, он делал презрительно-обиженное лицо, мол, как вы смеете, я уважаемый учёный ум, посмотрите на мои седые виски. Вы просто меня не поняли и неверно истолковали (применили) мои рекомендации.

     Так через пару лет образовался небольшой кружок недовольных, которые не знали о существовании друг друга, так как каждому было неприятно признавать свою ошибку (наш герой умело внушал всем недовольным, что виноваты именно они вместе со своей глупостью и непонятливостью). Тем временем Василий продолжал ходить на мероприятия и всем мило улыбаться, и никто его не гнал. Казалось бы, конца нет беспределу такого проходимца. Но это только в том случае, если на него не найдётся такой же ловкий проходимец.

     И он нашёлся. Это был Андрей. Он промышлял тем же, только в среде психологов. Некоторые думают, что это ещё одна несложная профессия, которой можно быстро обучиться самостоятельно. И не надо знать физиологию человека, анатомию, химические реакции, происходящие в организме человека. Это тебе не почки или печень лечить, это душу. А что такое душа и где она там спрятана, и кто проверит её состояние? Не надо учиться семь лет на медицинском. Надо просто уметь внимательно слушать и пытливо заглядывать в глаза пациента. И делиться своим опытом (ну, или чужим). Потому Андрей действовал похожим методом. Будучи человеком обаятельным, внимательным и отзывчивым, он ходил по конференциям, всех очаровывал, а потом легко собирал чужой опыт и мысли. Одно отличие – Андрей больше умел слушать, чем говорить. В остальном профессия юриста и психолога многим схожи – всё это работа с людьми, их проблемами и нервами. Если у человека нет денег на грамотного юриста, ему приходится обращаться к психологу.

     Итак, парочка обиженных клиентов Василия случайно попали на консультацию к Андрею, потому что после работы с псевдо-юристом у них начались серьёзные проблемы, приведшие к нервным срывам. Они жаловались ему на наличие в их жизни ловкого манипулянта, к которому они незаметно попались на удочку и теперь не знают, как от него избавиться. Андрей достаточно быстро понял, что в мире юристов завёлся и активно промышляет его коллега. И тут в нём проснулся азарт конкурента. Он ночами анализировал своё поведение в попытках найти способ разоблачения себе подобного. При этом наш псевдопсихолог настолько погрузился в самокопание, что недалёк был тот час, когда ему самому понадобился бы целитель душ и мозгов, а точнее психиатр.

     Надо отметить, что у психолога тоже были промахи, и отсюда – недовольные клиенты. Но они не могли самостоятельно отречься от него или вывести на чистую воду. Вроде милый такой, не придерёшься. И на все претензии один ответ: «У вас все проблемы из далёкого детства, и мы ещё до них не докопались. Посетите ещё парочку моих сеансов и начнёте чувствовать, как вам полегчает». И так за одним месячным курсом посещения ещё курс, и так до бесконечности. Логика проста – если ты не доволен, значит, тебя ещё не долечили.

     Таким образом, волна недовольных пациентов направилась к консультанту Василию за помощью. Так два проходимца заочно столкнулись. Юрист использовал свои методы выведения на чистую воду. Он настоятельно рекомендовал своим «недолеченным» клиентам затребовать у психолога документы, на основании которых он ведёт практику. Пригрозить налоговой, что вообще считается самым действенным оружием даже для самых отъявленных злодеев.

     Надо отдать должное нашим героям, что в запале конкуренции все их умственные способности настолько обострились, что даже поверхностный уровень их знаний в примеренных профессиях не помешал им в конце концов успешно вывести на чистую воду друг друга.

     Увы, концовка этого сражения была печальной для обоих, ибо оружие в неумелых руках убивает в первую очередь его обладателя. Посему дело обернулось так. «Психолог» настолько закопался в себе и своих манипуляцих с людьми, пытаясь понять природу всех этих качеств и уловок, что сам сильно душевно заболел и угодил в лечебницу, где им уже занялись настоящие профессионалы. А «юрист» Василий научил на свою голову клиентов, как проверять мошенников. В итоге они, настроенные усилиями психолога весьма решительно, к нему же и вернулись с его списком запросов и угрозами. Объединившись, обиженные клиенты подали иск против Василия с требованием вернуть оплаченные ему деньги и ещё компенсировать нанесённые им материальный и моральный ущербы. К делу подключилась налоговая с обвинением в пособничестве в уклонении от уплаты налогов в особо крупном размере, и в итоге Василий сам сдался в тюрьму, дабы избежать всё возрастающих аппетитов кредиторов.

     Так и закончили: псевдопсихолог – в лечебнице, псевдоюрист – в местах не столь отдалённых. Оружие, которым они так и не овладели, погубило их.

     Ирина Каденская

     Дурочка

     – Никогда не смей называть свою сестру этим словом! Ты поняла меня, Дарья?

     В голосе мамы появились жёсткие нотки. Да и то, что она называла её сейчас не как обычно, Дашулей или Дашунчиком, а Дарьей, тоже не сулило ничего хорошего.

     Даша втянула голову в плечи и шмыгнула носом.

     – Ма-ам, – протянула она жалобно, – Гелька всегда первая начинает.

     – Ну, ты же уже большая, Даша, – мама присела рядом на корточки, и её глаза оказались вровень с глазами дочки. – Тебе уже шесть лет, должна понимать.

     – А Гельке девять! – с обидой в голосе выкрикнула Даша. – Она ещё больше.

     Мамины брови нахмурились, она взяла дочь за руку.

     – Во-первых, не называй её Гелькой. Она Геля или Ангелина. А во-вторых, Геля у нас особенная. Ты же сама это знаешь. Почему я должна объяснять тебе это, Дарья? Объяснять, что ты должна быть добрее к родной сестре?

     Мамин голос дрогнул. Даша опять всхлипнула и провела пальцем по белой крупной горошине на своём синем платье.

     – Ма-ам, – протянула она. – Прости, я больше не буду Гельку... Гелю так звать.

     – Ну, хорошо, – устало вздохнула мать, поднимаясь. – Будь добрее, Дашенька. Я очень тебя прошу.

     – Хорошо, мамочка, – кивнула головой Даша и, соскользнув с табуретки, подбежала к маме, уткнувшись носом в её джинсы.

     Мама провела рукой по её белокурым волосам, и опять вздохнула.

     Даша уже знала, что обычно после таких разговоров мама уходила на кухню и плотно закрывала за собой дверь. Затем иногда был слышен звук открываемой форточки, и вслед за этим можно было уловить слабый сигаретный дым.

     А иногда, что бывало чаще, доносились отдельные фразы, когда мама говорила по телефону.

     Вот и в этот раз мама провела рукой по Дашиным локонам, и скрылась в кухне. Девочка подождала, пока закроется дверь, и вышла в коридор. Да, мама опять с кем-то разговаривала, доносились отдельные фразы.

     Даша знала, что мама разговаривает с подругой.

     – Да, я всё понимаю, да…

     – Дашка меня очень огорчает. Да ревнует… ревнует она, конечно…

     Услышав своё имя, Даша вплотную подошла к закрытой двери, прислушиваясь.

     – А что мне делать, Надя? – мама вдруг повысила голос, и вопрос прозвучал громко и отчётливо. – Что? Да не в финансах дело, сама понимаешь… Алименты он присылает, да… Морально трудно. Ещё и Дашка бунтует. Представляешь, услышала сегодня, как она называет Гелю… нахваталась, наверное, от детей во дворе. Но от этого-то не легче. Да... сил уже просто нет, – мама опять устало вздохнула. – Да, Наденька, да, я всё понимаю. Но делать-то что?

     * * *

     – Дебилка и сестра дебилки! Дебилка и сестра дебилки!

     Звонкий голос Костика разносился, казалось, на весь двор.

     – Замолчи! – крикнула Даша, поднимаясь с лавки, на которой она сидела вместе со старшей сестрой.

     Геле недавно исполнилось девять. Но выглядела она младше своих лет, хотя и была крупнее и полнее Даши.

     Такие же светлые волосы, пухлые щеки.

     Но, наверное, всё дело было в её глазах – больших, светлых и... смотрящих, как будто куда-то вглубь, внутрь себя. Геля как будто смотрела... и не видела того, что происходит вокруг.

     Или, может быть, наоборот, она видела какой-то свой, прекрасный и удивительный мир, так не похожий на мир окружающий. На этот серый и пыльный летний двор, в котором они с сестрой сидели на скамейке.

     И на ездящего вокруг них на велосипеде назойливого Костика, который непрерывно выкрикивал эти слова.

     От игровой площадки отделилась парочка – девчонки лет семи. Они также подошли к скамейке, где сидели сёстры.

     – Даша! – наконец обратилась одна из девочек.

     – Что?

     – А Гелька и вправду дебилка?

     – Конечно, – хихикнула стоявшая рядом с ней подружка. – Ты только посмотри на неё.

     – Сами вы! – прерывающимся от обиды голосом крикнула Даша.

     Костик и девчонки засмеялись.

     Даша перевела взгляд на Гелю. Та продолжала сидеть всё так же неподвижно, глядя перед собой ничего не выражающим взглядом.

     Чувствуя набегающие на глаза жгучие обидные слёзы, Даша соскользнула со скамейки и, не оглядываясь, побежала через весь двор к их парадной.

     – Что ж ты дебилку свою бросила? – услышала она за спиной злой голос Костика. Но не оборачиваясь, быстро шла вперёд. По щекам текли слёзы.

     Сердце колотилось в груди.

     – Даааша! – вдруг услышала она сзади крик и обернулась.

     Геля спешила к ней, неуклюже торопясь.

     – Дааааша!

     Сзади слышался громкий детский смех.

     Геля наконец догнала её и встала рядом. И вдруг Даша почувствовала прилив непонятной злости. У неё и раньше бывало раздражение на сестру. Но сейчас появилась именно злость.

     Геля судорожно уцепилась за её руку.

     – Отстань от меня! – крикнула Даша, сильно толкнув её в грудь.

     Геля не удержалась и упала. А Даша, отвернувшись, быстро пошла вперед.

     – Дааааша!

     Она услышала душераздирающий вопль и остановилась.

     Сестра сидела на асфальте. Одна из её коленок была в крови. Геля не плакала, просто смотрела на неё снизу вверх своими большими прозрачными глазами и молчала.

     – Ну что? – зло крикнула ей Даша, подходя ближе. – Давай, поднимайся.

     Она протянула руку, и сестра уцепилась за неё.

     – И попробуй только маме нажаловаться, – прошептала ей Даша в самое ухо.

     Геля смотрела на неё и всё также молчала. Глаза её ничего не выражали.

     – Дебилка упала! Дебилка упала!

     Вокруг кричали подбежавшие дети.

     * * *

     – Что же случилось, Даша? Ты можешь мне объяснить? – мама закончила обрабатывать йодом разбитую коленку Ангелины и повернула нахмуренное лицо к Даше. – Я теперь, получается, не могу никуда одних вас отпустить? Почему ты недосмотрела за сестрой? Дарья, ты же знаешь, что у бабушки инсульт. Она лежит. Я и за ней должна присматривать. Я думала, вы уже большие девочки. Особенно ты. А что же получается?

     Даша молчала, насупившись и опустив голову. Она рассматривала носки своих белых сандалий.

     – Мама, Даша не виновата, – вдруг еле слышно проговорила Ангелина. – Я сама.

     – Что сама, доченька? – мама погладила её волосы.

     – Это, – Геля показала на разбитую коленку. – Я сама.

     А Даша хорошая. Да-ша, – повторила она. – Даша хорошая. Я люблю Да-шу.

     – Я не буду больше с ней гулять! – выкрикнула Даша, вытирая кулачком слёзы, и выбежала из комнаты.– Не буду. Никогда!

     Прошло лето. Мама всё-таки нашла выход и отдала Гелю в специализированный садик-пятидневку для детей с отклонениями в умственном развитии.

     Теперь Даша гуляла одна. Но даже сейчас она не смогла избежать обидных слов. Ярлык «сестра дебилки», казалось, приклеился к ней навсегда.

     Поэтому она почти перестала гулять во дворе. Да и лето было на исходе. А с сентября Даша должна была пойти в первый класс.

     «Там всё будет по–другому, – иногда думала она. – Там не будут знать, что у меня такая сестра. Сестра-дебилка». И иногда она чуть ли не с удовольствием шептала про себя это слово. И почти не вспоминала Гелю, которую мама забирала домой только на выходные. А в субботу и воскресенье с Гелей гуляла теперь тоже только мама.

     Даша старалась почти не общаться с ней.

     Минула уже середина августа, и до начала осени оставалось каких-то две недели, когда случилось это.

     Даша помнила, что утром она съела кашу с клубничным йогуртом, а потом смотрела по маминому компьютеру интересные мультики, когда раздался телефонный звонок.

     Мама сняла трубку в коридоре.

     – Дашенька, сделай звук потише! – крикнула она дочке, и Даша, подойдя к колонкам, убавила громкость.

     – Что? – громко проговорила мама. – Что?! Когда это случилось?

     А потом вдруг произошло что-то совсем непонятное. Раздался тонкий мамин вскрик, которого Даша очень испугалась и выбежала в коридор.

     Мама сидела на полу с трубкой в руках и плакала.

     – Мама, – прошептала перепуганная Даша. – Что случилось? Ма-ам?

     – Геля... Геля умерла, – услышала она в ответ слова, суть которых её детский мозг ещё не мог до конца осознать.

     За шесть лет своей жизни Даша ещё не сталкивалась со смертью. Просто она понимала, точнее, старалась понять, что Геля никогда больше не вернётся.

     Мама объяснила ей, что Геля просто задохнулась во сне. Такое иногда бывает у детей с задержкой умственного развития.

     – За Гелей тоже недосмотрели? – спросила Даша у мамы.

     Та ничего ей не ответила, а отвернулась к окну, и её плечи затряслись от рыданий. Последние дни мама постоянно плакала и винила себя в смерти дочки.

     На похороны Гели Дашу не взяли. Она не видела сестру мертвой. Просто теперь в их квартире за письменным столом появилась небольшая карточка Гели в рамке. А мама каждый день ставила рядом с ней свежие цветы. Даше мама сказала, что Геля теперь стала ангелом и живёт на облачке.

     – Разве там можно жить? – простодушно спросила девочка.

     – Да, – мама грустно кивнула головой. – Геленька теперь ангел. Самый настоящий.

     В конце августа Даше исполнилось семь лет. Мама подарила ей красивую куклу-златовласку. И еле сдержала слёзы, когда дочка сказала, что назовёт куклу Ангелиной. Весь вечер Даша что-то рисовала разноцветными фломастерами. А поужинав, уже перед тем, как ложиться спать, она подошла к маме, обняв её и уткнув нос ей в джинсы.

     – Мамочка, я хочу к Геле, – прошептала Даша.

     – Милая моя, – мама погладила её по голове, – Геля теперь на облачке. Ты же знаешь.

     – Да, – Даша подняла глаза и посмотрела на маму снизу вверх. – Я знаю. Но я на кладбище хочу. Возьми меня туда, ма-ам. Пожалуйста.

     – Ну... хорошо, – тихо ответила мама.

     Был сороковой день смерти Гели. Мама с дочкой стояли у небольшой свежей могилы, украшенной венками.

     Фотография. Серая плита с выбитыми на ней датами совсем коротенькой жизни. Мама нагнулась и положила рядом с плитой букет больших разноцветных астр. Вытерла слёзы.

     – Ну, доченька, пойдём, – она сжала в руке ладошку Даши.

     – Да, – ответила девочка. – Только я хочу...

     Она сделала шаг вперёд, и женщина заметила, что девочка держит в руке ту самую красавицу-куклу, подаренную ей на День рождения.

     «Я даже не заметила, как она взяла её с собой из дома», – подумала Дашина мама.

     Даша посадила куклу рядом с фотографией Гели.

     – Я хочу подарить ей это, – прошептала девочка. – Ведь на облачке, наверное, нет игрушек. А Геля вернётся и заберёт её. Правда, мам?

     – Да, солнышко... хорошо, – устало согласилась мама.

     Даша достала из кармана какие-то сложенные листы бумаги, развернула их. И её мама увидела, что на одном была нарисована девочка с крыльями. А на втором крупными корявыми буквами было написано:

     «Возвращайся к нам!»

     Рисунок и письмо положили рядом с плитой, придавив сверху букетом, чтобы их не унёс ветер. На кладбище в этот день было очень ветрено.

     А когда мама с дочкой шли по аллее обратно, Даша всё время оборачивалась на могилу сестры. Как будто Геля действительно могла вернуться.

     Денис Голубев

     Осада

     И пытались постичь

     Мы, не знавшие войн,

     За воинственный клич

     Пpинимавшие вой,

     Тайну слова "пpиказ",

     Hазначенье гpаниц,

     Смысл атаки и лязг

     Боевых колесниц.

     В.Высоцкий "Баллада о битве"

     Покрасневшими от холода пальцами Димон тщательно соскрёб с асфальта остатки отбитого каблуком утоптанного снега и скатал его в комок. Тот получился твёрдым и в меру тяжёлым. То, что надо!

     Слегка подкинув на ладони уже не снежок даже, а круглую серую ледышку, Димон собрался было поднявшись, запустить снаряд в противника, но его остановил сидевший напротив Толян:

     — Погоди!

     Не вставая, он за ремень подтянул к себе валявшуюся рядом сумку. Зубами стащил с руки шерстяную перчатку с налипшими льдинками и, порывшись среди потрёпанных учебников, выудил, наконец, погнутую алюминиевую линейку. С её помощью Толян осторожно высунул свою шапку в просвет между мерлонами.

     Через пару секунд один снежок метко сбил кроличью ушанку, а ещё два, не столь метких, впечатались в зубцы по обе стороны от бойницы. Из-за стены раздались радостные возгласы, которые, впрочем, тут же сменились матерными проклятьями — неумелыми и оттого ещё более грубыми.

     Димон тоже метко бросал.

     — Кажись, Санчо прямо под глаз залепил! — похвастал он со злой весёлостью, вновь усевшись на корточки. — С шапкой это ты нормально придумал!

     — В кино видел, — отмахнулся Толян.

     — Да я тоже видел, но не додумался бы, — Димон вытер рукавом нос. — Чё делать будем? Снега-то не осталось.

     — Они об этом пока не знают.

     — Скоро догадаются, если не дураки.

     — Вот и пусть догадаются. А снега у нас ещё полно, — Толян похлопал рукой по спрессованным снежным комьям. — Из стены будем брать.

     Димон с сомнением пожал плечами.

     — Если стена слишком тонкой станет, то боюсь, проломят они её. Если подберутся.

     — Е-э-эсли, е-э-эсли... — передразнил его Толян. — Ты-то что предлагаешь? Сдаваться?!

     — Не! — тряхнул головой Димон и попытался руками отколупать кусок от снежного монолита. — Давай комки заготавливать, пока время есть. А есл... Ну, в смысле, в крайнем случае, попытаемся прорваться и удрать.

     — Ты лучше лепи, а я резать буду.

     Линейка вошла в стену упруго, будто нож в живую плоть. Сравнение возникло само собой и отозвалось в душе пацана щемящей жалостью — крепость была его детищем.

     Нет, строили её, конечно, все вместе — и Димон с Жекой, и Санчо с Дроздом. Даже Шкет, младший брат Санчо, и тот помогал. Но верховодил всё же Толян.

     Это он выбрал место — слепой угол между домом и котельной. Он предложил строить крепостную стену толщиной в два, а высотой в три снежных кома. Он же придумал, как закатывать комья наверх с помощью досок, и как потом вырезать бойницы длинной проволокой.

     Когда, наконец, стена снежной твердыни наглухо закрыла треугольное пространство, все пацаны взирали на своё творение с гордостью, однако Толян, пожалуй, гордился больше остальных.

     — Бастион! — произнёс он тогда вслух.

     Грозное слово понравилось. Слышался в нём свист ядер, чудился запах пороховой гари и виделись истрёпанные картечью знамёна.

     На ночь, когда температура всё ещё опускалась ниже нуля, наружную сторону крепостной стены и покатую площадку перед ней залили водой. К утру заледенелый бастион и впрямь выглядел неприступным.

     Крепости — не беседки. И возводят их — не в дочки-матери играть, а в войну. Потому на другой день, после уроков, тем, кто ещё вчера сообща созидал, нынче предстояло сойтись в схватке. Друг с другом.

     Посовещавшись, сговорились, что бастион станут оборонять вдвоём. Остальные — нападать.

     Кому где сражаться решила детская считалка: «Вышел немец из тумана; Вынул ножик из кармана; Буду резать, буду бить; С кем останешься дружить?»

     Защищать крепость выпало Толяну с Димоном. Оба были довольны жребием, а вот Санчо, похоже, затаил обиду. Нет, вслух не высказал, конечно, но когда он возглавил нападавших, осаждённые как-то сразу поняли, что ожидать пощады не придётся.

     Очень скоро игра превратилась в бой. В настоящий бой. А друзья-соперники — во врагов.

     Заготовленных заранее снежков хватило на три штурма. Трижды Санчо бросал своих людей в яростные атаки, и трижды они бывали отброшены.

     Жека, поскользнувшись, ушиб колено и теперь заметно прихрамывал, а Дрозду меткий бросок расквасил нос. Кровь, запёкшаяся над верхней губой, виднелась даже издалека, но одурманенный сраженьем пацан не обращал на неё внимания.

     Однако и защитников бастиона не миновала участь всех осаждённых. Рано или поздно проблема ограниченных ресурсов заставляет их запивать плохо прожаренную собачатину собственной мочой. Димон с Толяном принялись разбирать стену. Отчаянный шаг. Истончённая стена уже не могла служить надёжной защитой. Зато давала возможность проиграть с честью.

     Толян вырезал целые куски снега, из которых Димон торопливо лепил плотные комки. Их набралось уже не мало, когда с той стороны догадались о трудностях в крепости.

     — Эй! — послышался голос Санчо — У вас там что, снежки закончились? Сдавайтесь! Очень больно вашим ж...пам не будет! Обещаю!

     Дрозд и Жека громко и зло засмеялись, а Толян встретился взглядом с Димоном. По взаимной договорённости, капитуляция влекла за собой расстрел сдавшихся. Снежками по задницам. Больно? Да, но терпимо. Зато, нестерпимо обидно.

     Димон криво усмехнулся и покачал головой. Толян кивнул в ответ, поднялся и, выставив перед собою сразу два кукиша, крикнул:

     — А вот это видал?!

     Присесть еле успел — вражеский снежок лишь чиркнул по макушке.

     — Скоро пойдут, — почему-то прошептал Толян, и словно корзину, заполнил свою шапку снежками. — Приготовься!

     Всякое ожидание утомительно, однако никакое не сравнится с ожиданием схватки.

     Толян скорее почуял, чем услыхал неподалёку осторожные шаги и сопение.

     — Пора! — выдохнул он, вскакивая, и Димон последовал за ним.

     Противники находились уже метрах в пяти. Двигались не спеша, опасаясь, должно быть, подвоха. И не напрасно. Град запущенных снежков, всё же застал нападавших врасплох. Они не отступали, но спасались бегством, спотыкаясь, падая и матерясь при каждом метком попадании.

     Толян провёл холодной мокрой ладонью по вспотевшему лбу. Огляделся. Комков опять оставалось в обрез, да и времени лепить новые, пожалуй, не было.

     — В следующий раз подпусти их поближе. Бей в упор. А я пока зубцы подрежу.

     — Зачем?! — не понял Димон.

     Толян не стал объяснять. Противники, бросая на ходу снежки, снова пошли на штурм, а он вонзил линейку в стену у основания зубца.

     Наступавшие ослабили натиск только у самой крепости. Здесь скользкий наклон не позволял двигаться быстро. И всё же они продвигались. Димон бил метко, но экономно и в одиночку не мог их сдержать.

     Санчо достиг бастиона первым. Ухватившись руками за мерлон, он собрался, было, взобраться на стену, однако Толян надавил на подпиленный зубец и тот грохнулся вместе с вражеским предводителем. Второй зубец Толян обрушил под ноги подоспевшему Дрозду. Он свалился вслед за Санчо, а Жеку сбил на землю комок, полученный в ухо от Димона.

     Противники уползали восвояси на карачках, а отступив, затаились между деревьев в сквере.

     — Похоже, мы их сделали, а?

     Димон не скрывал радости, но Толян покачал головой:

     — Будет ещё одна атака. Последняя. Давай готовиться.

     В этот раз спокойно подготовиться им не дали. Тяжёлые и рыхлые комья снега, брошенные издалека навесом падали в крепость непрерывно. Противники били не прицельно, но часто, и вскоре Димон с Толяном оказались мокрыми и слегка оглушёнными от нескольких случайных попаданий. Ритмичные шлепки раздавались и за стеной. Димон высунулся поглядеть и тут же сообщил возмущённо:

     — Они, слышь, землёй кидаются! Куски из газона выковыривают и кидают. Не по правилам же!

     — Они не по нам кидают, — возразил Толян. — Лёд забрасывают, чтобы не скользить. Санчо небось додумался, зараза! Всё, Димон, теперь они прорвутся. Как проломят стену, отступаем в угол и отстреливаемся, пока есть чем!

     — Поглядим ещё!.. — сердито пробурчал Димон, скатывая очередной снежок.

     В новую атаку наступающие кинулись бегом, построившись свиньёй. Санчо, склонив голову, бежал впереди. Двое его соратников подталкивали его по бокам.

     Осаждённые встретили их шквалом брошенных комков, но остановить уже не смогли. Живой клин, разрушив тонкую стену бастиона вломился в крепость и тогда только в осаждённых ударили вражеские снежки. В лоб, по губам, по носу! Снег облепил тела и лица защитников. За шиворот и то набился.

     Отбрасываясь вслепую, они оказались зажатыми в угол. Больше отбиваться было нечем.

     Стоя плечом к плечу, Толян с Димоном глядели в торжествующе оскаленные лица врагов. Те отвели в замахе руки со снежками. Тяжёлые обледенелые комки обещали побеждённым несколько секунд боли. И всё же они не повернулись спиной. Толян, правда, не выдержал, зажмурился, ожидая удара и слушая барабанную дробь собственного сердца.

     Удара не последовало. Зато он почувствовал, как Димон толкает его в бок. Открыв глаза, Толян увидал, что их противники, побросав снежки, стоят напротив и отдают им честь. По-военному. Даже Шкет, брат Санчо, появившись откуда-то, тоже прикладывал руку к виску и почему-то плакал. Малой ещё!

     

     ЮМОР

     ,

     Владислав Ким

     Цензура

     – Ну, как вам?

     – В принципе, хорошо, но некоторые моменты я хотел бы с вами обсудить.

     – Серьёзно?

     – Да, кое-что придётся вырезать.

     – Странно, я вроде старался писать аккуратно.

     – Я бы так не сказал. Начнём, пожалуй, с названия.

     – Что не так?

     – «Приносящая страдания». Пахнет сексизмом. Считаете, все женщины приносят страдания?

     – Я? Нет. Я совсем не это имел в виду…

     – Продолжим. Первый абзац – и сразу же провал.

     – Какой? Там вообще описание красоты…

     – Читаю: «…её, глаза, будто крылья ангела…». А если эту книгу будет читать не христианин? Религиозное оскорбление. Это серьёзно.

     – Да кого я оскорбил?

     – Успокойтесь. Дальше. «Чёрные туфельки». Нельзя «чёрное». Это же расизм. А если чёрный прочитает вашу книгу? Ему будет неприятно.

     – Так там про цвет!

     – Смените цвет.

     – …

     – Далее. «Была похожа на француженку». Вы считаете итальянок уродливыми?

     – С чего бы? Нет!

     – А испанок? Немок? В конце концов, чем вам наши не угодили?

     – Да я ж не то имел в виду…

     – В каждой нации есть и красавцы, и уроды. И француженки некрасивые есть. Наверное… Неважно! Это шовинизм чистой воды! Как можно, вообще?

     – Это ж…

     – Пройдём дальше. «Вид Питера из окна…»

     – Тут что не так?

     – Во-первых, Питер. Вообще-то, Санкт-Петербург! Вам по буквам продиктовать? Во-вторых, названия городов вовсе писать не стоит. Это может быть воспринято как реклама или какой-то политический контекст.

     – Какой контекст? Я живу здесь. Мой герой живёт здесь. В конце концов, ваше издание называется «Питеркнига»!

     – Опустим это. У вас написано: «Синее небо отражалось в Неве».

     – Я понял. Нева – нельзя.

     – Да, но не только. Синее.

     – Этот цвет чем вам не нравится?

     – Намёк на слово «голубое». Мужчинам с сексуальной инверсией это может не понравиться.

     – Я же написал «синее»!

     – А небо что, голубым не бывает?

     – ?

     – Идём далее. «В подворотне скулила собака».

     – И? Я обидел собак?

     – Не только. Для начала, собака – друг человека. Она верная, добрая, может совершать героические поступки. Она – защитник. Потом, некоторые народы их употребляют в пищу. Если б вам сказали: «Гамбургер плачет», вы б смогли спокойно его потом съесть? Наконец, вы могли оскорбить людей, в чьей культуре или религии собака занимает не последнее место.

     – Это просто… я не понимаю…

     – Далее у вас: «Приеду, только если рак на горе свиснет!»

     – Так это ж народное выражение.

     – Народное не народное, а рак – серьёзная болезнь. Нехорошо её упоминать.

     – В смысле?

     – «Было ощущение дежавю…» Вообще-то, это недоказанная теория. Тем более, у вас даже не фантастика.

     – Так я имел в виду, мол, он это уже видел, с ним было что-то похожее.

     – Так и напишите! А лучше это вообще удалить. Итак, следующее: «Он не выключил свет». Вы знаете, сколько стоит электричество? Люди прочитают вашу книжку и не выключат свет. Отлично? Плюс пожары.

     – Я напишу «не выключил свет» и начнутся пожары? Что за бред, я извиняюсь?

     – Оставим это. Дальше ещё круче: «поставив чайник на ярко горящий огонь…» Вы в курсе, что слова «огонь», «гореть», «атака», «взрыв» нежелательны. Они вызывают агрессию. А у вас аж два в одном предложении!

     – Бред.

     – Нужно зачеркнуть к хренам.

     – Что вы такое говорите?

     – Мне можно. Я – Цензура. С большой буквы.

     – Это ваша фамилия?

     – Язвите? Не надо. Сарказм, кстати, запрещён.

     – Вы мне полстраницы поудаляли. А это только первая глава.

     – Вторую я, кстати, полностью убрал.

     – Что?!

     – Там же сплошная порнография. Это просто отвратительно.

     – Какая… Вы о чём?! Он в конце главы её только на свидание пригласил! Всё это время он просто в неё влюблялся.

     – Думал о ней, хотел её, да?

     – Вы что такое говорите? Зная эти правила, я даже побоялся написать такие слова, как «желание», «вожделение», «страсть». Даже намёков не было!

     – Вот! А почему? Вдруг это прочитает человек с сексуальной аверсией? Или дисфункцией?

     – Скажите, а ваши книги нормальные люди читают?

     – Не смешно.

     – Вы меня утомили…

     – Подождите уставать, сейчас самая интересная часть будет.

     – Какая?

     – Их свидание.

     – Хм… Я думаю, жестокий сексизм, равноправие женщин, нарушение прав вегетарианцев; пренебрежение правами официанта, как человека; реклама пищи, напитков, несуществующего ресторана. Что ещё… Ах, да! Алкоголь! Как же я мог забыть!

     – Видите, вы уже учитесь. Сами знаете некоторые свои ошибки.

     – У меня интуиция хорошо развита.

     – Не умеете шутить – не стоит. А я продолжу. «Сидел на стуле, как на пороховой бочке, боясь сказать что-то не то…»

     – Здесь что не так?

     – Указывать на взрывоопасные, смертельно ядовитые и наркотические вещества запрещено.

     – Согласен. Нужно было написать: «…будто в поясе шахида…»

     – Проехали. Ваш герой читает возлюбленной стихи Пушкина?

     – Да.

     – А как же авторские права?

     – Он же… умер.

     – Умер не умер, а закон есть закон.

     – Я так понял, их диалог о том, «живёт ли кто-нибудь на тех звёздах» тоже удалить?

     – Как вы догадались?

     – Ну… права инопланетян…

     – Опять вы начинаете. «Он чувствовал, как подкашиваются его ноги, и больше не мог держать равновесия…» А если вашу книгу прочтёт калека?

     – Да вы с ума сошли!

     – Как вы можете мне такое говорить? Дискриминация душевнобольных? А если у меня родственник – сумасшедший? Или друг – шизофреник?

     – Я не удивлюсь…

     – Я вас сейчас выгоню!

     – Всё, всё, давайте дальше.

     – «Огромная волна эмоций нахлынула…». Вам не жаль пострадавших от наводнений и цунами?

     – Нужно было написать: «Огромный самолёт эмоций врезался в высокий небоскрёб сознания»?

     – Не паясничайте. Ещё «она была вне себя от злости». Астральные темы? Переселение душ? Опять вы лезете туда, куда не нужно?

     – Без комментариев…

     – Вот и славно. Но это: «Она [её мать] относилась ко мне, как Кортес в своё время относился к ацтекам» уже ни в какие ворота!

     – Ужас! Я такое написал? Наверно, это кот забрался на клавиатуру. Это всё?

     – Ещё вы зачем-то расписываете ненужные вещи.

     – Примеры.

     – «Он настолько привык к ежедневным звукам вагонов метро, что определял по ним время». Зачем это?

     – Это метафора.

     – Фигня, а не метафора. А зачем вы написали: «она намазала губы губной помадой и блеском для губ»?

     – Люблю тавтологии.

     – Так, всё, хватит! Половина шестой главы занята неуместным насилием. Как вы это объясните?

     – Какое насилие? Он упал с лестницы и вывихнул руку.

     – Это какое-то самобичевание. Как это дети будут читать?

     – А я думал, вы уже поставили рейтинг 18+.

     – И поставлю. Но дети всё равно могут прочитать.

     – Смысл тогда рейтинга?

     – Может, смысл тогда и цензуры?!

     – Да как вы могли подумать, что я попру против вас? Это была шутка. Не смешная, я знаю. Всё уже?

     – Нет. В конце у вас написан человек, помогавший вам.

     – Да, моя подруга студенчества. Что не так?

     – Её фамилия. Горбачевич. Ну, вы понимаете, политический подтекст…

     – !

     – Не горячитесь так. Осталось всего пара ошибочек.

     – Послушайте! По-моему вы сильно придираетесь к моей книге.

     – Я? Скажите спасибо, что я против темы не иду.

     – Чего? В смысле?

     – Вот сюжет: парень влюбился в девушку, мучился, потом познакомился, они начали встречаться. Пока они встречались, часто ссорились по мелочам, его выгнали с двух работ, его телевизор сломался, кухня сгорела, он вывихнул руку, так? Но они, несмотря ни на что, остались вместе. Тема?

     – Л-любовь?

     – Вот видите, а для некоторых это – больная тема.

     – Чёрт подери!

     – Кстати, у вас герой тоже говорит: «Чёрт подери!», причём не один раз. Вдруг эту книгу возьмет в руки сатанист?

     – Кто?! Тогда пусть призовёт дьявола! Из ваших исправлений можно сшить парашют! Вы изрезали моё произведение, как фаши цыган в лагерях!

     – Вы что такое несёте?!

     – Мне можно, я наполовину цыган!

     – Я всё равно могу полицию вызвать за такие фразочки! Так что сядьте и успокойтесь!

     – Фу-уф, вымотали мне все нервы. И что мне теперь писать?

     – У меня есть идея. Взгляните на картинку. Что это?

     – Ствол.

     – Это M4A1.

     – Вообще-то, я знаю. Всё-таки 5 лет в CS играл. К чему это?

     – Нужно написать инструкцию к нему.

     – ?

     – У вас богатый словарный запас. Я думаю, вы найдёте, что написать.

     – Слово «убивать» же нельзя использовать…

     – Ну, разочек можно…

     Владимир Бриз

     Ключик к женскому сердцу

     Мне позвонил Андрюха и загадочным голосом сообщил, что он идет.

     – А нахрена ты мне нужен, на ночь глядя, если из тебя не растут сиськи? – поинтересовался я его неожиданному порыву.

     – Сиськи – зло,– парировал Андрюха, – а у меня пиво. Много. Доставай рыбу.

     Он отключился, а я пошел доставать рыбу, конечно. Вообщето, я был рад его визиту. Прошло полторы недели, как я расстался с девушкой, и мне было скучно. Расстались мы на почве философии. Наше понимание нахождения в гармонии с пространственно-временным континиумом было слишком противоположным.

     Все началось с того, что она пришла ко мне с распухшим лицом, покрытым бугристыми пятнами, и, ввалившись в прихожую, издала жуткий стон, от которого что-то у меня в животе похолодело, оборвалось и выпало.

     Не теряя времени, я посадил ее на тумбочку, быстро освободил от сапог с шубкой, и отнес на диван, на ходу набирая номер скорой.

     – Какие еще симптомы, кроме отека и пятен? Температура? Боли? Говори скорее. Вызов пошел.

     – Дурак, что ли? – хихикнули мне в ответ, – это я укол красоты сделала.

     – Тьфу ты, бл…, – я сбросил вызов. – Предупреждать надо. Я впечатлительный, вообще-то.

     Я еще раз осмотрел опухшее в пятнах лицо подружки:

     – Красотка, блин. Лучше бы ты в сиськи себе че-нить кольнула.

     За последнюю фразу на меня обиделись и ушли в «Одноклассники» читать мудрые изречения философствующих ТП, не забыв заказать чаю с бутербродами. Как сторона виноватая, я просьбу исполнил и тоже удалился в мир средневековья, а именно – посмотреть передачу про высадку Велизария в Сицилии. Страсти накалялись. Неаполь встречал Велизария цветами, коварный Теодит пал жертвой заговора, оставив вдовой прекрасную Амаласунту. Но тут меня начали постоянно зазывать к компьютеру, чтобы я мог насладиться очередным мудрым изречением из серии – мужчина нам должен.

     Поначалу я, не вникая, со всем соглашался, но Витигас осадил Рим, и мое терпенье кончилось. Я категорически отказался слушать очередной опус, объявив, что подойду только в том случае, если там кто-нибудь напишет о том, что мужчину нужно кормить вкусным. Хотя бы изредка. И магазинные пельмени никак не катят. Терпение моей девушки лопнуло. Ну, она так сказала. И мне было объявлено о необходимости расстаться. Тем более, что я не соответствую ни одному ТПешному канону. В это время шах Хосров нарушил «Вечный мир», в Италии оживились остготы.

     На прощание девушка произнесла речь, предназначение коей было меня унизить и растоптать, но в силу своей черствости, я пропустил ее пламенный монолог, на время впав в защитную кому и наблюдая за маневрами Тотилы. Единственное, что выделил мой мозг, это новое для меня словосочетание: дрофа – гундосая. Впрочем, дрофу я наблюдал в природе и ни капли не обиделся. Довольно-таки милая божья тварь. Даже если и гундосая.

     Осознав, что воплями до меня не достучаться, и я не собираюсь прерывать процесс расставания, более того, что мне даже не стыдно за свою гнусную сущность, она в порывах буйства натуры, хлестнула меня лифчиком по голове и, укусив за сосок, скрылась, громко хлопнув дверью. Больно так укусила. Впрочем, чего еще можно ожидать от учительницы младших классов.

     Вскоре появился Андрюха. Несмотря на мороз, он был без шапки, и уши его сияли всеми спектрами бордового и белого. Я тут же догадался, что он с женой в ссоре. Он всегда уходил из дому после ругани без шапки. Видимо, это был какой-то особый вид наказания, недоступный моему пониманию. Я в таких случаях всегда представляю себе его жену, с трагическим видом теребящую шапку и думающую: «Без шапки ушел, изверг. Сука. Лучше бы побил, садист проклятый».

     Андрюха, растирая уши, прошел к столу.

     – Куда подругу девал?

     – Она была дурна собой и не умела готовить, – я полез за стаканами.

     Мой друг тут же налил себе пива и, стуча зубами, осушил бокал до дна.

     – Случилось че? – поинтересовался я.

     – А-а-а. Не хочу об этом говорить, – отмахнулся Андрюха, и тут же, шелуша рыбу, принялся рассказывать.

     – Как ты думаешь, чем занимается моя жена, пока я наябываю на двух работах? А? Чем?

     Я не знал, чем.

     – Грустит! Она, бл…, грустит! Представляешь? Сидит второй год в декрете. Мама с тещей, как часовые, через день ходят. Я ей машину отдал, чтобы не умаялась. Кстати, она уже три раза уеб…ла ее. На фитнес записалась. Ходит раз в месяц с подружками жало трет. Шубу ей с калыма купили зачем-то. Готовит хрень по-прежнему. Даже стирает за нее машинка. И че ты думаешь? Я сегодня пораньше домой. Пиво привезли. Роллов заказал. Мидий там с креветками. А она? Наслаждается воспитанием доченьки? Хранит пыланье очага? Хрен! Она сидит и жрет «Негрустин». Так и написано – «Негрустин». Ей грустно, суке! Веришь? Нет? Если бы не Машулька, взял бы ее за загривок и унес в епеня. Чтоб глаза не видели.

     – Отправь ее на работу, – посоветовал я.

     – Не хочем мы на работу. Нас там не ценят и имеют наглость ругать за косяки. У тебя телефон звонит.

     Я взял мобильник и сообщил, что звонит дочка. Андрюха понимающе кивнул и, прихватив пиво и рыбину, ушел в другую комнату. С дочкой я разговаривал минут сорок. Окончив, заглянул посмотреть, чем там занимается мой друг. Андрюха развлекался тем, что залез на сайт знакомств и читал посты.

     – А у тебя есть убойная фраза, после которой все хотят с тобой общаться? – тут же спросил он меня.

     – Нет.

     – Лошара. Вот тут одна мамзель пишет, что все мужики козлы и знакомятся на этом сайте банально. А ей нужно че-нить такое-эдакое.

     – Не представляю, что можно написать такое-эдакое человеку, которого только что увидел по фотке и то, возможно, левой.

     – Должна быть универсальная фраза, – не унимался Андрюха. – Давай откроем ее. Заодно может и пойму, че моя грустит.

     – Ну, давай, – согласился я.

     Для начала мы создали анкету и разработали методику. В исследовании должны были принимать участие девушки от двадцати до сорока лет. Чтобы их удобнее было считать, каждому десятку будет предназначаться одна фраза. Берем три девушки из России, три из Белоруссии, три из Украины и одну из Казахстана. Первый десяток понравившихся мы просто лайкнули. Реакция – один ответный просмотр. Второму десятку мы написали банальное «привет». Реакция – два ответных просмотра, один ответ. Дальше мы извращались, кто во что горазд.

     В ход шли научные термины, фольклор, изысканная лесть и замаскированные пошлости. Реакция примерно одинаковая – два-три ответных просмотра и один ответ. Ну, и иногда украинки вносили в чёрный список, не желая общаться с кацапами. Где-то одна из десяти. В конечном итоге с небольшим отрывом лидировала фраза: «Я от вашей красоты потею и вибрирую в самых неожиданных местах», – пять просмотров, три ответа. Часа через два у нас почти закончилось пиво, и абсолютно иссякла фантазия.

     – Короче, сами они не знают, чего хотят, – сделал вывод Андрюха, разглядывая очередную анкету. – Смотри какая. Давай этой чего-нибудь напишем и закругляемся.

     – Да ну их, – поморщился я. – Отключай. Меня уже тошнит от этих фоток.

     – Давай последней, – не унимался Андрюха. – Обидится же девушка.

     – Ага. Спать не будет, – я заглянул в анкету. – Около тысячи просмотров. Безнадега. Наверняка она слышала все, что мы сможем родить и много того, чего нам даже в голову не придет.

     – Напишем и все, – не унимался мой неугомонный друг. – Ну? Че ей написать?

     Не задумываясь я выдал ему фразу из двух слов (приличную а не то, что вы подумали). Андрюха поморщился.

     – Да ну. Шляпа какая-то. Кто на такое клюнет?

     – Ну, сам придумай.

     Сам придумать Андрюха ничего не смог и, помучившись, написал мой вариант. Ответ пришел почти что сразу.

     – Гы-гы, – сказал Андрюха и, скопировав фразу, отправил ее в Белоруссию и Украину. Обе ответили.

     – Да ну нах, – удивился он и отправил еще семь сообщений. Ответили шесть. Андрюха пошел пятнами.

     – Но это же полная хрень, – сообщил он, глядя на меня. Я пожал плечами. Не поверив своим глазам, Андрюха послал еще десять сообщений. На шестом ответе он психанул и отключил компьютер.

     – Вот оно где, – он хлопнул ладонью по столу, напугав кота, наблюдавшего за двумя дураками с подоконника. – А я-то думаю... Че грустит. А ей вон оно че. Слушай. А есть еще чего-нибудь? И пожрать?

     – Есть, – не стал отпираться я. – Сколько ложить в морозилку? Одну? Две?

     – Ложи две, – вздохнул Андрюха. – А там, как пойдет. И я пошел ложить две и варить картошку, а мой друг пошел в магазин за селедкой и минералкой.

     На днях я зашел по служебной необходимости в серверную и застукал нашего программиста за увлеченной перепиской. Отключиться он не успел и, покраснев стал делать вид, что ничего не происходит.

     – Че за сайт? – поинтересовался я.

     – Флирчи,– нехотя отозвался программист.

     – И как?

     – Беспонтовый. За три дня ни с кем не познакомился. Вот щас пишу одной. Пишу. А в ответ одни смайлики.

     – Напиши ей... – и я сообщил ему волшебную фразу.

     В ответ программист поморщился.

     – Напиши. Разорви мозги колобкам. И мышку не забудь мне поменять.

     Через полчаса программист пришел ко мне с новой мышкой.

     – Разговорилась, – радостно сообщил он мне. Скайпами обменялись. И еще три пишут. Слушай. Но это же чушь.

     Ну, а теперь, собственно, волшебная фраза. Мужики. Дышите глубже.

     Эта фраза – «ПОЕХАЛИ В НАРНИЮ». Нарния, блин. Вот чего ищут красавицы. Вот чего им всем катастрофически не хватает.

     Коварное декольте

     Мы ее сразу заметили. Я, семеро казахов, два пузатых дядьки и один худой, но жутко разговорчивый, задолбавший всех, ожидавших межгород, беседами.

     Мужчины, путешествующие с дамами, наверняка тоже все заметили, но украдкой, чтобы им не повыковыривали бесстыжие глазоньки. Разнокалиберные тетки тут же покрылись завистливыми пятнами и, мгновенно превратившись в коллективный разум, сформировали мощное невербальное проклятие, вызвавшее кратковременный дождь и пару мусорных завихрений. Но тщетно. Оно рассыпалось, столкнувшись с блеском и роскошью декольте, и бессильно испарилось, разом прекратив аномалии.

     В общем, это-то декольте мы все и заметили. И объединенные чудом, которое могут совершить груди (даже не целиком, а по ореолы) пошли грузиться в подъехавший автобус. Девушка, обладавшая таким добром, села впереди меня и тут же откинула спинку, открыв моему взору вид на все и даже больше. Пока мы не тронулись, я честно порадовался, что будет, на что смотреть дорогой. Но только пока мы стояли. Ибо под воздействием вибрации они начали вытворять такое, что я согласился с высказыванием Андрюхи (которое раньше считал не приемлемым, кстати): «Сиськи – зло».

     Да! Сиськи, которые нельзя трогать, – есть великое зло. В течение часа я проклял все сиськи мира, а заодно груди и вымена (если вымена – неправильное выражение, то мне похрен). Смотреть в окно тоже не получилось. Эти скачущие чудеса отражались там, открывая мне вид с другого ракурса.

     Слева от меня сидел казах, и смотреть на него было неприлично. Он от этого нервничал и краснел. На его счастье, ему видно было только макушку волос бесстыдницы и он был не в теме. В отчаянии я пытался спать, но треклятые груди прыгали и стучали друг о друга, отложившись в памяти. Девушка меж тем, освоившись, и думая, что ее никто не наблюдает (девочка-подросток, сидящая рядом с ней, была еще слишком юна и чиста, поэтому сладко спала, пуская пузыри), стала вести себя естественно.

     Знаете, что делают с сиськами дамы, обладающие шикарным декольте, когда думают, что их никто не видит? Они в них играют. Честное слово. Сам видел и страдал. И эти люди запрещают нам чесать яйца. Она их подпирала снизу, скрестив руки на груди, и тыкаясь туда носом. Зачем-то постоянно теребила декольте, открывая части ореол и сосков, и, наконец, наслюнявив палец, чего-то на них усиленно оттирала.

     Процесс облизывания наманикюренного пальца пухлыми губами я так же имел честь лицезреть. Если я начну облизывать пальцы и корябать ими сиськи, меня никто никогда не полюбит. Почему с девушками иначе?

     Короче, настрадавшись, на остановке я купил пакет сухариков и, когда все повторилось, ловко кинул один прямо промеж грудей. Девушка от неожиданности хрюкнула и, подпрыгнув, развернулась ко мне лицом. Но к тому времени я уже невинно смотрел в окно. Подозревать меня в чем-то невозможно. Это я понял еще маленьким мальчиком, когда поставил подножку бегущей куда-то по делам старшекласснице. В полете она издала грохот, разодрала колготки и разбила коленки. Потом с ревом поубивала всех мальчишек в пределах досягаемости, оставив в живых только меня, испуганного и пытавшегося слиться с огнетушителем. Совершив расправу, она потрепала меня по кудряшкам и, взяв обещание, что я не буду, как эти уроды, ушла, хромая.

     Девушка с сиськами тоже быстро поняла, что меня подозревать нельзя, и стала подозревать казаха, злобно щуря глаза. Совершенно, кстати, напрасно. Казахи, когда трезвые, очень приличные и стеснительные. Она смотрела на него так пронзительно, что бедный парень не знал, куда себя девать. Мы его совсем заглядели в тот нелегкий для нас день.

     Девушка же, успокоившись, минут сорок вела себя прилично, но потом забылась и все повторилось. Ну, сиськи, полет сухарика и хрюканье. Как вихрь она нависла грудью над парнем, прошипев:

     – Ты совсем ох…ел уже?

     На счастье, объявили остановку в полчаса, и бедный мальчик поменялся местами с бабушкой. Бабуля, устраиваясь, сразу углядела бесстыдство и, обозвав девушку хабалкой, заставила ее надеть кофту. А я, искренне полюбив бабулю, сладко уснул. Клевая такая. Глаза синие-синие и боевые.

     К чему это я все пишу. Уважаемые обладательницы бюстов! На сиськи прекрасно смотреть минут пятнадцать. Потом, если их нельзя трогать, то надо прятать. Иначе какой-нибудь придурок утащит очередную Елену. Разрушится еще одна Троя и погибнет куча прекрасных парней. А если верить вашим высказываниям, Аяксы и Гекторы и так нынче наперечет.

     Татьяна Малышева

     Расслабляющий массаж

     Эльвира Николаевна, слегка крупноватая женщина предпенсионного возраста с полной выкладкой: парой пакетов с продуктами в руках и большой хозяйственной сумкой наперевес – мчалась на всех парах мимо остановки. В час пик маршрутки, не останавливаясь, пролетали мимо желающих поскорее покинуть центр города и очутиться в своем родном спальном районе, где тихо и спокойно.

     Пунктом назначения Эльвиры Николаевны в данный момент был не желанный уголок счастья с любимой плитой на кухне, а обычный салон красоты, где женщину ожидал массаж.

     – Мамочка! Ты так устала! Мы с папой решили, что тебе нужно отдохнуть, и поэтому купили для тебя сертификат на расслабляющий массаж, – неделю назад ошарашила дочь. – Целый час будешь спокойно лежать, наслаждаться приятными ощущениями и ни о чем не думать!

     – Да как же это… – несколько раз повторила женщина, прежде чем принять из рук дочери запечатанный конверт, внутри которого и лежал подарочный сертификат.

     Она открыла конверт, покрутила в руках его содержимое и нерешительно спросила:

     – Может, сама сходишь?

     – Мамуль! Да я туда и так каждую неделю хожу. Это тебя никуда не отправишь. Бегаешь как загнанная лошадь. Смотреть на тебя жалко…

     – Наташенька! Так кто же вам с папой готовить-то будет? – удивилась женщина.

     Дочь помолчала и спокойно продолжила:

     – А я могу и на работе пообедать. Ничего страшного, многие коллеги так делают.

     Она развернулась и отправилась в комнату, тем самым показав, что разговор окончен.

     Прошла неделя мучительных раздумий: идти или не идти. Наконец выбор был сделан в пользу похода. «Что я – хуже всех, что ли? – горько думала Эльвира Николаевна, в очередной раз рассматривая сертификат. – Да, полежу часик. Говорят, что и заснуть от массажа можно. А что – тоже не помешает выспаться… Только бы не захрапеть! А то опозорюсь, и Наташку опозорю: ей-то туда еще ходить и ходить. Эх, молодость!.. Пусть развлекается. Мне-то некогда было: как Наташенька родилась, так я институт и бросила, а потом пеленки, кашки, стирки, обеды. Сереженька любит все только свеженькое…»

     С этими мыслями женщина взглянула на часы – до сеанса оставался час. «Господи! Еще же в магазин нужно успеть!» – подумала она и, попрощавшись с коллегами, быстренько схватила дамскую сумку, которая скорее напоминала большую хозяйственную, захлопнула за собой дверь.

     И вот теперь, несясь галопом с огромными пакетами мимо остановки, Эльвира Николаевна больше всего боялась опоздать на приятную процедуру.

     В салон красоты женщина умудрилась влететь за пять минут до сеанса. Спускаясь по крутым ступенькам в полуподвальное помещение, она обратила внимание на две пустые корзины, одиноко стоящие под вывесками: «Чистые бахилы», «Грязные бахилы». «Эх, не берегут труд уборщицы», – горько подумала она, входя в светлое помещение. На ресепшене администратора не было, и Эльвира Николаевна, поставив пакеты с продуктами на оранжевый кожаный диван, сама пристроилась рядом. Только она достала из дамско-хозяйственной сумки влажные салфетки, как из одной двери выглянула молоденькая девушка с только что нанесенной на волосы краской и смущенно произнесла:

     – Ой, а мы вот красимся. Вы извините. Просто перед вами клиентка не пришла. А вы вот пораньше…

     Закончить она не успела, потому что Эльвира Николаевна быстро сказала:

     – Не переживайте! Я пока отдышусь.

     Когда массажистка скрылась за дверью, женщина взглянула на часы: до сеанса оставалось всего две минуты.

     Процесс окрашивания, сушки, укладки занял еще полчаса. За это время Эльвира Николаевна вспомнила, что не купила коту рыбу, забыла забежать в овощной за зеленью. «Бедный кот будет орать весь вечер, – грустно думала она, сидя на оранжевом диване и пытаясь собственными мыслями перекричать телевизор, где ненормальные интерны вели прием больных. – Да, попадешь к таким на прием!.. Вот не хожу к врачам, и ничего – жива! А вот если…» Что значило это «если», додумать она не успела, потому что радостная массажистка с пепельными волосами торжественно пригласила пройти в кабинет.

     «Вы раздевайтесь, ложитесь на спину, прикройтесь простынкой», – прощебетала счастливая Анечка с окрашенными во время работы волосами и выпорхнула из кабинета.

     Эльвира Николаевна осмотрелась: посреди кабинета стоял высокий стол для массажа, в углу – душевая кабинка, на окнах – рулонные шторы. Рядом со столом – маленький стеклянный столик с разноразмерными флакончиками и бутылочками, со свечами разных калибров; около него – стул, на который женщина тут же взгромоздила пакеты с продуктами и повесила на спинку свою хозяйственную сумку.

     «Раздевайтесь! – вспомнила слова массажистки клиентка. – Что – совсем? А зачем я новое белье тогда надевала?»

     Подумав, Эльвира Николаевна решила остаться в нижнем белье. Кряхтя, улеглась на столе. Затем закрыла глаза в предвкушении приятных ощущений.

     – Готовы? – спросила Анечка, войдя в комнату.

     Клиентка кивнула, не открывая глаз. Подумала мгновение и все-таки тихо произнесла:

     – Да!

     Массажистка включила музыку для релакса и приступила к привычной работе.

     Ее руки мягко скользили по телу, смазанному маслом, иногда поглаживая, иногда нажимая посильнее.

     «Так! Нужно сосредоточиться! – настраивала себя Эльвира Николаевна, не открывая глаз. – Сейчас будет хорошо!.. А рыбу-то коту все-таки не купила! Будет ведь орать весь вечер да, наверное, и ночью спать не даст. И как я так могла?.. Все, забыла про рыбу – нужно наслаждаться расслаблением!»

     Анечка продолжала выполнять свою работу, переходя с ног на живот, затем на плечи.

     «Батюшки мои! А здесь-то зачем? Так и до груди дойдет… – переживала клиентка. – Нет, наверное, так и надо. Наташенька ведь тоже ходит, значит – все так и должно быть!»

     Закончив половину процедуры, массажистка спокойно произнесла:

     – Теперь переворачиваемся на живот!

     С трудом перевернувшись, Эльвира Николаевна приоткрыла глаза – стеклянный столик находился как раз напротив нее. Несколько маленьких свечек были зажжены. «А большую пожалела, что ли?» – почему-то подумала клиентка, тут же забыла об этом и закрыла глаза, стараясь сосредоточиться на приятном.

     Анечка привычными движениями уже разминала икры, когда женщину пронзила страшная мысль: «Ой, а овощи-то к мясу тоже забыла! Я с этим массажем промчалась по магазину галопом. Помнила ведь про овощи… Интересно, успею ли забежать в наш магазинчик? А если нет? Что тогда на ужин готовить? Наташенька, может, и съест пельмени, а Сереженька точно не будет! Дался мне этот массаж…»

     На последних секундах клиентка все-таки попыталась сосредоточиться и получить удовольствие – не получилось.

     – Вот и все! – радостно сообщила Анечка. – Вы сразу не вставайте, полежите немножко, чтобы голова не закружилась.

     «Полежите! А кто рыбу и овощи купит? – сползая с массажного стола, подумала Эльвира Николаевна. – Эх, и отдохнула! И чего хорошего люди находят в этом массаже? Одна головная боль!..»

     Подхватив пакеты с продуктами и дамско-хозяйственную сумку, женщина выскочила из кабинета, быстро попрощалась с Анечкой, которая произнесла какой-то дежурный комплимент, уже не услышанный клиенткой. Единственная мысль, которая волновала Эльвиру Николаевну, – успеет ли заскочить в магазин и что делать, если не успеет.

     Цыганенко Сергей

     Как Мотря с немцами боролась

     Окончательно пришли захватчики в Мошны в сентябре. Наши покинули село много раньше. Сразу после разгрома и пленения армий Музыченко и Понеделина началось паническое бегство советских войск за Днепр. Поджигали спелую пшеницу на корню, дымились выгоревшие колхозные амбары, на обочинах дорог валялась брошенная военная техника. Зато в целости вывезли архив, и на разболтанных «полуторках» – семьи партийных бонз.

     Народ притих в ожидании немцев. Не то чтобы их сильно боялись, многие еще помнили восемнадцатый год и ровные шеренги кайзеровских дивизий. Тогда они сильно не досаждали крестьянам, квартировали в основном по городам. Как будет сейчас – никто не знал, но народ надеялся на лучшее. В газетах говорили, что фашисты суть звери, расстреливают, грабят и насилуют всех подряд, но люди им не верили, советская пресса редко писала правду.

     В конце августа по пыльной дороге промчались через село машины с солдатами, они спешили к Каневу, на переправу. В Мошнах они останавливаться не стали, хотя некоторые из местных вынесли на дорогу кринки с молоком и белый хлеб. Поприветствовать, так сказать, «освободителей». Лишь вездесущие мальчишки бежали вдоль растянувшейся колонны и с любопытством разглядывали захватчиков. Те не сильно отличались от аборигенов, в основном молодые парни со светлым ежиком волос и загорелыми дочерна лицами – совсем не страшные.

     И только через две недели, когда под Пирятином Гудериан заканчивал окружение героически сражающегося Киева, до села добрались присланные из Черкасс фрицы. Их было пятеро, приехали они как цыгане – на бричке и, собственно немцами не являлись, родом были из австрийского Тироля.

     Ничего плохого крестьянам они не делали, следили за хлебосдачей и банально пьянствовали. Даже единственного оставшегося в селе еврея – одноногого сапожника Фиму, в упор не замечали, а когда полицаи из местных все же донесли на беднягу, то два дня валандались с арестом, дав смыться последнему в Мошногорский лес к партизанам.

     Поселился немногочисленный гарнизон у Мотри, пышущей дородством яркой женщины сорока с небольшим лет. Австрийцы с легкостью дали «добро» на открытие церкви, и даже сами немного постояли на службе, тирольцы были католиками, чем заслужили благосклонность местного населения. Больше в жизнь громады они не вмешивались. Мошны было богатое село, известное своими умельцами. Издавна его жители славились как искусные «каменяры», кровельщики и плотники, колхоз тут всегда был слабенький, народ жил не с земли. Поэтому Мошны и не сильно пострадали в страшный год голодомора – кормил промысел.

     Вот и муж Мотри был каменщиком, он вместе с другими мошенцами строил в Каневе памятник Тарасу Шевченко и многое другое. У него одного на все село был дом с покрытой металлом крышей – это и определило место размещения гарнизона. В большом увитом виноградными лозами дворе Мотри стояло несколько беседок, где австрияки с утра до вечера дегустировали местную «бурячиху» – свекольный самогон дикой крепости. Заедали фрицы сельский «шнапс» борщом, который они возлюбили до крайности, варениками, гречаниками, струтнями и другими деликатесами сверхкалорийной украинской кухни.

     Муж Мотри и два старших сына воевали в Красной армии, а она с тремя меньшими детьми осталась одна в большом доме. Женщина была, как и большинство хохлушек, с характером – упрямая, очень красивая и своевольная. Даже портрет Ленина, который у нее соседствовал с иконами, снять не пожелала. Фрицев, впрочем, это не смутило, Ильич их совершенно не интересовал, увлекало их другое.

     Увидев хозяйку дома впервые, молодые австрияки едва дара речи не лишились. Высокая, с туго обтянутыми вышитой сорочкой и плотной «спидныцей» выдающимися формами, Мотря без единого выстрела сразила оккупантов. Тирольцы смотрели на нее, как собаки на добрый шмат сала, и пускали слюни. Ничего другого им не оставалось, к более решительным действиям они переходить не спешили, опасаясь дородной хозяйки и собственной полевой жандармерии, которая зорко следила за чистотой арийской расы.

     Громада, в лице председателя колхоза, который после прихода немцев плавно стал сельским старостой, надавило на Мотрю, чтобы она была поласковей с фрицами. Дескать, «пускай пьют и едят сутками, чтобы только не бродили по селу, досаждая мошенцам реквизициями, а продуктов и самогона мы дадим сколько надо». Солдатка немного побурчала для приличия, но беззлобно, скорее по привычке, и принялась разрушать печень захватчикам.

     Сами австрияки, по их словам, дома почти не пили. Трудно сказать, правда ли это, но в захваченной стране они бодро двинулись по направлению к «белой горячке». Если иные представители нордической расы начинали утро с ячменного кофе – сказывалась морская блокада – то эти фрицы, не мудрствуя лукаво, лакали на завтрак самогон, заедая его смертельно острым чесноком и жирным салом. После доброго «сниданка» австрияки дрыхли в беседке, оглашая окрестности громовым храпом.

     Проснувшиеся «сверхчеловеки» вкушали «ланч», что это было такое Мотря не знала, но начинался он как обычно с «бурячихи», а заканчивался борщом. Это было коронное блюдо аппетитной селянки, на полный месяц она заквашивала сахарную свеклу и через неделю использовала получившийся рассол для приготовления этого волшебного блюда. Капусты, красного буряка, фасоли и мяса было много, староста обязан был кормить представителей новой власти.

     Фрицы так полюбили борщ, что требовали от хозяйки готовить его каждый день, что Мотря и делала. Вскорости австрияки так раздобрели, что с трудом проходили в двери, форма стала на них мала и они зачастую одевались в сорочки, шаровары и кожухи. Захватчики выучили много новых непечатных слов и своим внешним видом теперь мало отличались от мошенцев.

     Чем закончились идиллические отношения тирольцев и жирной пищи вкупе с самогоном, я, к сожалению, не знаю. «Белая горячка» или цирроз печени, а может, то и другое вместе, скорее всего погубили не самых злобных оккупантов, и Мотря всерьез считала, что нанесла серьезный урон немецкой армии.

     Много лет спустя, уже после войны, она поделилась секретным ингредиентом борща с моей мамой. По ее словам, в самом конце, перед тем как подать огнедышащее блюдо на стол, Мотря набивала рот ядреным чесноком, до слез жевала его, и со словами: «Щоб вы повыздыхалы, бисови собаки!» – с наслаждением плевала в чугунок.

     

     ХОРРОР

     Роман Дих

     Серебро и Ель

     Когда верхушки елей притенялись первыми ноябрьскими тучами и серебрились снегом, юным, словно мы с тобою… Тогда же по ночам неясыти особенно довольно ухали – народ в селении содрогался от их криков; уж, верно, не один из сельчан осенял себя крестным знамением, поминая имя святого Кнуда, при шорохе ветра и смехе лунного света…

     Тогда, поздним вечером ты, никем ещё не тронутая дева, дочка старого крестьянина, впервые пришла в мою хижину бедняка-сироты – и мои руки, жадно содрав с тебя холщовую исподнюю юбку, ласкали твои очаровательные бёдра, и выше, и ниже, нежно, и я целовал твои груди, чей цвет в полумраке так напоминал цвет луны – жадно-жадно и недолго, ибо мы не могли превозмочь похоть, которую Князь мира сего не только вложил в нас, но, кажется, вложил и в самое мою хижину, и в самое наше поселение, – и Князь восстал, принявши один из мерзких своих обликов! Он нечестиво заставлял нас – да, да, это всё он! – заставлял нас совокупляться, подобно диким неразумным животным, кои даже не имеют души…

     Тогда только ты, о моя любимая, прикасаясь нежными, ещё не огрубевшими от труда деревенской бабы пальцами к моей груди, узнала, что я под одеждою вместе с крестом, положенным каждому доброму христианину, ношу на теле на отдельной верёвочке маленький серебряный молоток – символ Тунара. Это то немногое, что осталось мне от умерших родителей наряду с этой вот хижиной, – и я надел этот нечестивый знак «бога-беса» две зимы назад, утешая себя тем, что так я поминаю память моего отца, которому принадлежал маленький молот. Таким образом, ты вначале узнала мою тайну, а после мы принялись греховно познавать порочные тайны друг друга…

     Я много раз любил тебя каждую ночь из тех нескольких грешно-счастливых, что нам с тобою выпали властью, наверное, не только Князя Мира, но и Творца (эта наикрамольнейшая мысль мне приходила в голову, пока мы лежали в изнеможении или подкрепляли себя кусками трески и сыра – что те двое решили вдруг подарить нам, юным крестьянам из глухого селения, и Блаженство Эдема, и одновременно дать вкусить ломтик плода от Древа Познания) – правда, я всё же удержал тебя, когда ты вдруг попыталась ухватить устами отроковицы тот грешный отросток, благодаря каковому мы с тобой в те два дня творили наедине многие непотребства.

     Да я и сам, когда вдруг возжелал припасть крамольным и мерзостным моим ртом к месту, через которое, благодаря ошибке праматери, на грешный свет выходят подобные нам сквернавцы, в последний миг остановился и, кинувшись к дощатой стене моего жилища, несколько раз ударился лбом о дерево, и с каждою вспышкою в моим глазах наступало прояснение…

     Истинно – прояснилось в ту последнюю ночь и утром многое – особливо, когда наши односельчане смекнули, где может таиться пропавшая девица, и с кем – с безродным сельским бездельником! Нас вытянули поутру из хижины, протащили по селению под злой гомон людей, под рыдание твоей матери, проклинающей место, из которого она выпустила тебя на поругание, на позор! Да под вскрики отца, всё пытавшегося нанести нам удар мотыгою допрежь сроку.

     Мы с тобой были брошены, наконец, на площади, где триумвират – наш староста, твой убитый позором отец и монах ордена Святого Кнуда быстро подвергли нас скорому и справедливому суду – ибо нельзя так мерзостно и кощунственно творить блуд порядочной девице, не познавшей ещё мужа, теряя к тому же девическую честь в объятиях негодяя без роду и племени. Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, а порочному и легко выслеженному и изобличённому, надобно быть наижесточайше наказанному в назидание всем!

     Вначале я должен был смотреть, как тебя растянули голую на площади, навзничь, и принялись нещадно избивать ржавыми цепями по тем местам твоего тела, которые я ещё вчера ласкал, к нашему с тобой обоюдному удовольствию.

     Потом, когда твой отец ринулся со своею мотыгою и нанёс удар в то самое место дочери – видимо, удар отцовского гнева окончательно пресёк твои земные страдания, а душа, как полагается душе грязной потаскухи, отправилась в ад!

     Но я не мог уже видеть, как грязные псы старосты стали разрывать клыками то, что после этого осталось, и как куски твоего тела были завёрнуты в ветошь и с проклятьями разбросаны по окрестным лесам – в то время меня приковывали к столбу позора, и рвали рубаху на теле. Причём монах сорвал с меня крестик, а вот Молот Тунара каким-то образом провалился в мой башмак…

     После этого уже я словно окаменел, даже когда по худым моим рёбрам били те же цепи, когда мотыга твоего отца сокрушала и рёбра, и спину, а я харкал кровью изо рта и из раны в спине одновременно. Я, видимо, под конец избиения сошёл за мёртвого или в самом деле помер – я не знаю… и не чуял, как после избиений и издевательств меня оттащили, словно палую лошадь, в заросли елей, диких елей! Чудом оставшийся в башмаке серебряный молот Тунара меня спас, наверное.

     Я не знаю – говорят, что и Диавол способен принимать вид Ангела Света – но я… чудом не погибший во фьордах, преобразовавшийся из мертвеца с перебитыми костями в… не знаю, как меня теперь звать, я могу есть только кусочки мяса убитых мною… ныне в зимнюю тьму и непогоду. Я раз в неделю навещаю то поселение людей, где мы, никого не трогая, навлекли на себя всё же гнев Закона. Мне удаётся протиснуться в окошко хижины или же выбить её шаткую дверь – и застать свою жертву сонной – и, верно, её пробуждение было страшным! Основание моего Молота Тунара я заточил о камень, и при убийстве он очень удобно ложился в ладонь, причём сам Молот сжимался в ладони, а из моих покалеченных пальцев торчало верное и смертоносное остриё.

     А после каждого убийства и трапезы я извлекаю из сердца свой серебряный Молот Тунара и, прилепив к нему кусочек еловой ветви, окропляю всё это кровью убитого мною – будь то женщина, девушка, похотливый отрок, не познавший греха, и часто тайно расплёскивающий на постели во славу Сатане то, что его гнетёт.

     Только зрелых мужчин я так не убиваю – в них нет страсти, а есть одно отупение и самодовольство, что свойственно свинье, да абсолютная уверенность в их правоте – что свойственно мужчинам, по разуму куда как ниже свиньи...

     Взрослых мужчин, мною убитых, находят лишь с кишками, обмотанными вкруг шеи, пока я, неживой, хоронюсь в лесу в полусне дня, сжимая в руке окровавленный маленький молот с присохшею кровью и кусочком ветви еловой.

     И меня влечёт лишь одно – я должен собрать куски твоего истерзанного во имя Законов Людей тела в одно целое – я нашёл уже твою ступню и кость предплечья, кажется, и храню в потайном месте, где ни волки, ни росомахи его не достигнут – под елью, подстелив лапника. Рано или поздно я соберу все твои косточки – и тогда… я не знаю, но я чую, что это надо сделать.

     Остатки моего получеловеческого разума мне говорят, что всё же Серебро и Ель помогут членам твоего тела срастись в одно. Теперь, в своём нынешнем состоянии, я верю в силу Молота Тунара больше – молот перестанет быть оружием и скуёт всё то, что я соберу в единое целое и окроплю чуждой кровью, верю, верю, верю…

     Юрий Табашников

     

     Сквозь стекло

     Когда-либо проходили сквозь стекло? Нет? Ну, и не советую.

     А теперь всё по порядку. Я – хороший семьянин и очень люблю жену и своих детей. Моя Наталья ушла сегодня пораньше на работу, а мне пришлось на своём дорогом джипе час назад отвезти детей в школу. Миша и Маша помахали мне ручками и побежали к открытым дверям школы, быстро затерявшись среди многочисленной детворы, спешащей на уроки.

     Я нигде не работаю. А зачем? В последнее время денег хватает. На всё, что только пожелаю. Когда кончаются деньги, подхожу к ближайшему лотерейному киоску и покупаю первый попавшийся билет. Только один, на пятьдесят рублей, неважно, какого выпуска. И всегда выигрываю. Ровно один миллион рублей. Обо мне уже не раз писали в газетах – ведь согласитесь, странно, когда один и тот же человек на протяжении нескольких месяцев берёт банк десять раз подряд по миллиону рублей. За то время, как начало так везти, я поменял квартиру, машину, а жена стала совершенно по-иному, очень уважительно общаться со мной. Оно и понятно – наконец-то смогла зажить по-человечески, как давно того хотела.

     Моё внезапное обогащение, моя удача пришли неожиданно в тот момент, когда на пороге квартиры появился сосед, Игорь Тимофеевич, с пятого этажа нашего старого дома, довольно потрёпанной временем «пятиэтажки» пятидесятых годов постройки. Признаюсь, что когда его увидел, даже немного испугался. Волосы взъерошены, глаза бегают по сторонам, словно в поисках защиты или места, где можно укрыться.

     – Витя, спрячь это у себя, и никому не показывай, – попросил он меня, протянув свёрток, обтянутый помятой простынёю. – Если завтра не появлюсь, выбрось эту вещь, уничтожь её и, ради Бога, никому ничего не рассказывай!

     – Хорошо, сосед, – пожал я плечами, – а что там?

     Но он уже не слышал меня, поднимаясь по лестнице наверх, на свой пятый этаж. Ещё раз, пожав плечами, я занёс свёрток к себе в квартиру, положил его под койку и на время забыл о странном предмете.

     Вечером домой пришла Наташка и мы с ней, как всегда, крепко поцапались.

     – Хватит тебе пить! – крепко насела она на меня. – Всё уже пропил! Я на работе с утра до поздней ночи, а он рад стараться... Ты, знаешь, какой день подряд пьёшь? Третий! Когда работать-то начнёшь?

     Наташка, она у меня ничего, только вот горластая очень. Приходиться время от времени успокаивать, баба ведь всё-таки, нервная... Вот и в тот вечер, покричала-покричала, я ей наставление сделал, она с пола поднялась, села на стул и заплакала:

     – Как же я завтра в больницу с синяком-то пойду? Всю душу ты мне вымотал...

     А я её даже не слышал. Пошёл, накатил стаканчик, да спать лёг. Утром – звонок в дверь. Встаю с трудом, до двери дохожу, думаю, Наташка вернулась – не пошла на работу с синяком. Дверь открываю, а на пороге наш участковый, Петрович. Сам роста маленького, и при всём том толстый, как поросёнок, которого с трудом в униформу казённую втиснули.

     «Ну, – думаю, – моя крыса, не иначе, пожаловалась».

     – Здорово, – вслух говорю, – Петрович, выпить есть?

     А он мне давай что-то рассказывать, бумаги подозрительные в руки подсовывать. Кое-как понял, что расспрашивает он о моём соседе, Игоре Тимофеевиче. О том, что свёрток у меня оставил. А ещё немного позже почти интуитивно догадался, что дела-то совсем нехорошие в нашем доме происходили, пока в забытье алкогольном находился. Петрович нетерпеливо рассказал мне, что нашли соседа-доцента на полу своей квартирки в луже крови. Я сразу в отказную пошёл. Мол, не видел ничего и не слышал. Бумажки необходимые при таких делах подписал и участкового потихоньку за двери вытолкал. А сам сразу вспомнил про тот предмет, что мне покойничек-археолог перед смертью подсунул. «Ну, – мысль проскочила, – наверное, золото там. Клад на раскопках нашёл, мне подкинул, а про находку прознали, да и «замочили» беднягу».

     К койке подхожу, благо дети в школе, вытаскиваю вещицу, на кровати разворачиваю, смотрю – и впрямь передо мной предмет старинный. Как щит древний, блестит бронза, временем отполированная, и в ней, как в зеркале, вижу своё отражение. А по краям блюда – символы непонятные, руны какие-то. Куда же Тимофеич последний раз катался руководителем раскопа от своего института? Куда-то на Урал. Город какой-то странный, древний они там отыскали. Артатим или Арлатим. А, нет, вспомнил, Аркаим, кажется, называется.

     Смотрел я некоторое время в своё отражение в блестящей поверхности, и вдруг похмелье куда-то ушло, и я впервые почувствовал голод...

     Скоро я понял, что вся моя жизнь, после появления странного предмета в нашей квартире круто поменялась. И ещё понял, что тесно связан с этими изменениями предмет древний, и все улучшения в моей жизни пошли от него…

     * * *

     Хорошее время суток для меня – утро! Дети в школе, жена на работе, а я могу спокойно вернуться домой. У меня снова кончились деньги, и вновь чувствуется упадок сил.

     Поставив машину на стоянку, торопливо поднимаюсь по лестнице, открываю квартиру и закрываю двери за спиной на все многочисленные замки, которые по моей просьбе врезали местные сантехники. Такая мера предосторожности не кажется излишней – наоборот, скорее недостаточной. Я точно знаю, что никто не должен помешать мне во время сеанса.

     Посередине зала, на мягком сиденье дорогого разукрашенного стула устанавливаю бронзовое «зеркало» и торопливо раздеваюсь перед ним догола...

     Время останавливается...

     Остаётся лишь голод, голод, голод...

     По мере того, как смотрю на своё отражение, голод всё время возрастает. Некоторое время слышу шум с улицы и тиканье настенных часов, а потом окружающий мир начинает растворяться вокруг меня. Остаюсь только я и моё отражение в зеркале. Приходит долгожданный миг, и моё изображение оживает. Хотя стою на месте, не шевелясь, оно начинает двигаться, уходя куда-то в дымчатую даль. Не в силах контролировать себя, делаю шаг к старинному предмету и соприкасаюсь с ним. Словно ток пробегает по коже, начинаю невольно стонать от боли и удовольствия. Мои руки обволакивает дымка, и они исчезают где-то в глуби «зеркала», а следом сквозь древнее «стекло» проходит всё тело.

     Я чувствую, как изменяюсь. Чувствую своим мозгом, кожей, сердцем, пальцами и каждой клеткой в отдельности. В одно мгновение за моей спиной, в районе лопаток появляются из мышц огромные кожистые крылья, лицо вытягивается, превращаясь в демоническую маску. Во рту в два ряда на каждой челюсти вырастают острые зубы, а на руках, которые теперь правильней назвать лапами, мгновенно отрастают могучие мышцы и острые когти.

     Я перестаю быть человеком внезапно, в один короткий миг. Теперь лишь один только голод руководит мной и гонит на поиски пищи.

     Взмахивая крыльями, почти такими же, как у летучей мыши, легко скольжу по воздуху в сторону ближайших небоскрёбов. Если у меня дома сейчас утро, то здесь, на другой стороне земного шара, где-то или в Чикаго, или в Нью-Йорке – глубокий вечер. Так всегда – стоит только оказаться на другой стороне, и попадаю в определённое место, в точно отмеренное время суток, противоположное тому, в котором я привык жить.

     Зная, что мне нужно, разворачиваю крылья и планирую в поисках добычи вниз, туда, где светятся многочисленные огоньки-окошки. Там, подо мной, за тонкими пластиковыми стёклами и красивыми шторами готовятся ко сну самые разные люди, не подозревая, что за окном кружу я, напряжённо вглядываясь в чужие окна в поисках вполне определённой дичи. Я шумно втягиваю в себя воздух и вскоре обнаруживаю вполне различимый сладковатый запах того, кто мне так нужен. Легко определяю нужное место, за которым находится добыча. Это примерно тридцатый этаж небоскрёба. Ага, вот оно. Я цепляюсь когтями за карниз и, сложив за спиной крылья, замираю на самом краю бездны.

     Невольно смотрю вниз. Ох, как высоко! Внизу, по игрушечной дорожке снуют игрушечные машинки, освящённые морем неоновых огней.

     Моё внимание отвлекают голоса за стеклом. Мать пытается уложить спать маленького сына, а он, что-то почувствовав, начинает громко плакать. Я уже давно не удивляюсь, что понимаю после превращения другие языки.

     – Мам, там за окном что-то есть, – хнычет малыш.

     – Не бойся, глупенький, – успокаивает мальчика мать,- что там может быть? Мы на тридцать втором этаже, там может быть только птичка.

     – Нет, нет, – продолжает всхлипывать мальчик, которому, судя по голосу, не больше шести лет, – там притаилось что-то страшное...

     – Хочешь, я встану и прогоню всех чудовищ? – смеётся мать.

     Я тоже усмехаюсь. Посмотрим, как ты сможешь меня прогнать...

     – Нет, нет, – причитает умный мальчик, – не оставляй меня одного... Не двигайся. Может, оно улетит и оставит нас в покое.

     Но мать не слушает сына, подходит к окну и самоуверенно распахивает шторку. И... видит меня. Сквозь стекло. Симпатичная женщина лет тридцати, кожа смуглая, скорее всего латиноамериканка. Ну, здравствуй, душа моя. Я улыбаюсь ей всеми своими восьмьюдесятью острыми клыками. У женщины глаза округляются, лицо становится ещё более серым и она, наверное, неожиданно для самой себя, начинает кричать. Следом за ней заливается в надрывном крике и её сынок.

     Терпеть не могу женских криков. Взмахиваю крыльями и одним ударом своей могучей лапы высаживаю из рамки пластиковое стекло. Женщина невольно замолкает – она оказывается под пластиной, по которой разбегается сетка трещинок. А следом, наступив на стекло, ещё и я придавливаю её своим весом. Сразу замечаю ребёнка, в один прыжок оказываюсь возле него, хватаю его за бока острыми когтями и, взмахнув своими крыльями, вылетаю из окна квартиры. Я кричу победным голосом, а в моих когтях, извиваясь, орёт ребёнок. Я чувствую, как по моим пальцам течёт кровь. Его кровь.

     Тут же, в темноте, замечаю несколько тёмных пятен. Когда я превращусь снова в человека, то ни за что не найду потаённые места, а ведь это особые метки, через которые можно легко попасть в иные миры. Выбрав нужный тёмный сгусток, наиболее подходящий по своим характеристикам, ныряю в него и оказываюсь в «кармане» между мирами. Здесь темно, здесь всегда темно. Здесь нет ни верха, ни низа. Но в этом месте живёт он, мой Хозяин.

     Чтобы малыш мне не мешал, я сжимаю свою лапу. Мальчик хрипит и стонет от боли, а я зову своего господина:

     – Хозяин, покажись, я принёс еду...

     – Иду-у-у... – шелестит в ответ едва слышно потусторонний голос и освящённый вдруг вспыхнувшей над ним звездой, появляется из полного мрака мой Господин. От его вида ребёнок начинает кричать, кричать, а я ещё сильнее стискиваю его тело. Стискиваю так, что кровь струится по когтям.

     – Начну-у с но-ог, – шепчет мой повелитель, и я теряю память. Может, так и лучше, чтобы не сойти с ума...

     * * *

     ...Очнулся я, как всегда, возле «зеркала» на полу. Скрюченный, весь покрытый чужой кровью. Торопливо спешу в душ, включаю воду и встаю под струи воды. Возле ступней образуются красно-кровавые озерца, которые, впрочем, бордовыми ручейками уходят скоро вглубь канализационной системы.

     Голод прошёл. Я чувствую себя вновь прекрасно. Теперь несколько недель не буду спать, не прикоснусь ни к какой пище, но каждую ночь осчастливлю свою жену долгими часами страстной любви. За новые свойства она меня вновь и полюбила, и ей совершенно безразлично, откуда они появились.

     Вода льётся мне на голову и плечи, а я довольно улыбаюсь. Сейчас пойду и куплю в первом попавшемся киоске лотерейный билет. Одиннадцатый. И на нём в одиннадцатый раз увижу всё ту же фразу: «Ваш выигрыш - миллион рублей». А потом зайду в «Детский мир» и куплю Маше и Мише кучу игрушек. Ведь я так люблю СВОИХ детей.

     Санди Зырянова

     

     Дири-дири-дом

     …Когда они приходили к Мейн в дом, было весело.

     Сумерки спускались на плавные воды реки Рур и островерхие крыши домов; в домах загорались окна, а в подворотнях – кошачьи глаза. Кошки сторожко выходили из темноты, направляясь к дому Мейн, а Мейн брала старую потертую лютню и начинала наигрывать «Ох уж эти собачки» или «Дири-дири-дом». Первые две или три кошки обычно застывали под окном, прислушиваясь и пытаясь уловить ритм; Мейн нарочно выбирала медленные песни, чтобы им было легче. Потом кошек становилось больше. Все новые и новые коты собирались под стрельчатыми окнами Мейн, – рыжие, белые, серые, черные, – и вот уже пестрый пушистый ковер из кошачьих шубок устилал весь маленький переулок, – и тогда Мейн открывала двери и приглашала кошек внутрь.

     Там их уже ждало угощение: Мейн никогда не скупилась на молоко для своих пушистых друзей. А когда множество маленьких мисочек пустело, Мейн снова бралась за лютню, только теперь она играла уже веселые и быстрые песни.

     Плясовые…

     Руки, закованные в колодки, занемели. Грязные волосы лезли в глаза, но Мейн уже не обращала на них внимания. Вчера ее полосовали бичом – втроем, целый день, палачи сменяли друг друга, бич свистел, вспарывая кожу… Сегодня раны подсохли, но стоило Мейн пошевелиться, как корка на них лопалась, и по спине, сводя с ума, начинала сочиться сукровица.

     Ноги Мейн заковывать в колодки не стали – она все равно уже не могла стоять. После «испанского сапога» обе ноги у нее были раздроблены, набрякли и налились чернотой.

     Мейн знала, что еще немного – и придет тюремщик, сунет ей в рот черствую корку, даст запить парой глотков несвежей воды, а потом явится отец ван Лаадер и снова начнет расспрашивать ее о «сношениях с дьяволом» и прочих ужасах. Мейн покорно отвечала на все его вопросы, хотя дикость этих вопросов пугала ее подчас больше, чем пытки и уготованная ей казнь на костре.

     За собой Мейн не знала никакой вины перед Богом, кроме смерти лавочника Адденса. Сколько себя помнила Мейн, в ее доме всегда сушились целебные травы; мать то продавала средства для улучшения цвета лица стареющим купчихам, то перевязывала сломанные пальцы дюжим работникам с мануфактур, а то срывалась по первому зову и бежала принимать роды у соседок. А бабка, почти ослепшая и немощная, тайком – потому что инквизиторы не дремали – раскладывала пасьянсы и гадала на картах. Этому же с детства училась и Мейн Корнелиус, знахарка и повитуха из Роермонда. И весь маленький Роермонд, все эти рыбаки, красильщики, ткачи, купцы и менялы, слуги и лавочники, – все они знали и чтили Мейн, потому что больше не к кому им было обратиться в беде и в горести. Доктора, пользовавшие самых богатых, запрашивали за свои услуги слишком дорого, а священник мог лишь посоветовать молиться и уповать на Господа Бога, но Мейн – Мейн всегда была готова помочь за умеренную плату.

     А по вечерам к Мейн сбегались кошки со всего Роермонда, чтобы потанцевать.

     Когда Мейн играла грустные медленные мелодии, кошки важно скользили друг мимо друга, торжественно изгибая хвосты и прижимая уши в такт. Они шли по кругу, притопывая лапками, они покачивали головами, а при особенно жалобных аккордах останавливались и дружно пропевали: «Мяу!» Но вот медленный танец сменялся веселым и задорным – и кошки поднимались на задние лапки, помахивая передними. Свеча догорала, и лунный свет пробивался сквозь свинцовый переплет окна, и кошки лихо отплясывали на посеребренных луной досках, а их тени, трепетные и неверные, дрожали и метались по стенам, и Мейн не выдерживала: она вставала и сама начинала пританцовывать, притопывая ногой в башмаке с пряжкой.

     Многие знали об этих вечерах у Мейн, а иные – особенно мальчишки, кто же не знает, что мальчишки самый любопытный народец? – даже подкрадывались по ночам к дому Мейн Корнелиус, чтобы понаблюдать за танцами кошек. И всяк знал, что если кошка заблудилась и не пришла домой, то нужно обратиться к Мейн – уж она-то обязательно найдет пропажу. Будь на месте Мейн другая женщина, кто-нибудь уже обязательно донес бы святейшим братьям доминиканцам, а те поставили бы в известность «Мировую руку»… Но кто же осмелится погубить добрейшую Мейн, единственную надежду многих жителей Роермонда? Пусть себе тешится своим невинным чудачеством – плясками с кошками!

     И только лавочнику Адденсу это не нравилось.

     Семья Адденсов владела небольшой бакалейной лавкой возле скульптурной мастерской господина ван Баадера. Одно время и сама Мейн покупала там свечи, мыло и пряности. Но как-то она заметила, что там продается не только бакалея, но и серебро, и шелка, и выглядели эти вещи странно. Лавочник Адденс на ее вопрос, почему он распродает старые вещи, ответил, что дела в лавке идут не лучшим образом – пришлось продать шелковую шаль и платье его матери. Но Мейн никогда не видела на госпоже Адденс ни этой шали, ни платья. Вскоре она поняла, что Адденс приторговывал краденым товаром.

     Тогда Мейн резко упрекнула его – и Адденс стал осторожнее. А через месяц он явился свататься.

     – Да вы, никак, не проспались после вчерашней пирушки, господин Адденс, – ответила ему тогда Мейн. – С чего бы это мне выходить за вас замуж? Вы моложе меня почти на десять лет, между прочим!

     – Ты пожалеешь, – бросил в ответ Адденс, вырвал из рук у Мейн сверток – кусок шелка, который он вручил было ей в качестве подарка, и отправился восвояси.

     Мейн слишком поздно поняла, что он таким образом пытался обезопасить себя. Ведь в лавке Адденсов по-прежнему сбывались краденые вещи.

     Тот день был туманным, холодным и дождливым; отвратительный сырой зимний день, из тех, в которые хороший хозяин не выгонит из дому собаку, а добрый христианин – еретика. Впрочем, настолько добрых христиан ни в Роермонде, ни в Амстердаме уже не осталось: страх перед трибуналом инквизиции оказался сильнее страха Божьего. Адденс от Мейн отправился прямиком в трактир, а когда вывалился оттуда, хорошенько набравшись, уже стемнело. И вскоре послышались его отчаянные вопли – сбившись с пути, Адденс свалился в Рур.

     Его, барахтавшегося в ледяном крошеве у берега, живо выловили. И, конечно, не кому иному, а Мейн Корнелиус пришлось пользовать простудившегося Адденса, хотя он оказался на редкость неблагодарным пациентом.

     – Проклятая ведьма, – бранился он, приходя в себя. – Это из-за тебя я чуть не утонул! Погоди, вот поправлюсь – извещу о тебе трибунал…

     Мейн побледнела.

     Знахарка и повитуха всегда ходит по краю. Пока она исцеляет больных и помогает людям появиться на свет, церковь ее будто не видит. Но стоит ей однажды ошибиться – и на нее обрушатся любые казни: штраф, изгнание из города, бичевание, тюрьма... Разве что кто-нибудь из влиятельных друзей сумеет защитить бедолагу, однако на это не стоило рассчитывать: не раз перед трибуналом инквизиции оказывалась не только «ведьма», но и ее заступник. А Мейн надеяться было не на что.

     Она была рыжей.

     У нее был черный кот.

     И по ночам в ее доме танцевали коты под напевы старинных голландских песенок…

     Болезнь ли взяла верх над целительным искусством Мейн Корнелиус? Или же она случайно положила адонис и белладонну вместо мелиссы и фенхеля в отвар, которым отпаивала лавочника Адденса? Бог весть. Но брат Адденса, хорошо знавший и о его неудавшемся сватовстве, и о том, как бранила его Мейн за темные делишки, не сомневался: Мейн отравила Адденса нарочно.

     …Избитую, простоволосую, в разорванной одежде, Мейн вывели из дома. Лютню прихватили с собой – как доказательство.

     – Я ничего не делала! – кричала Мейн, вырываясь. – Я не ведьма, не еретичка!

     – Ты вступила в сговор с кошками, женщина, – человек в коричневой сутане был недвижим и невозмутим. – Ты нечистыми чарами заставляла их плясать по ночам, и погубила немало душ…

     – Неправда! Я никого не погубила!

     Час был ранний, предрассветный – доминиканцы не любят действовать средь бела дня. Поэтому никто не видел, как уводили Мейн Корнелиус. И только Адденс-младший стоял в конце проулка и, злорадно ухмыляясь, наблюдал за ее арестом.

     – Чертов клеветник! Будь ты проклят! – Мейн плюнула в его сторону. Губы у нее уже были разбиты, и плевок получился кровавым.

     – Тьфу! Ведьма, чтоб тебя поскорее сожгли! – Адденс-младший поспешно перекрестился.

     Но когда он вошел к себе в лавку, там его поджидал большой черный кот. Он сидел на любимом стуле Адденса и в упор смотрел на него. Ни крест, ни молитва, ни брызгание святой водой не помогли прогнать наглое животное. Адденс-младший даже подумал было – пусть остается и ловит мышей, хотя кошек он ненавидел. Однако кот Мейн Корнелиус не собирался ловить мышей. Он дождался, когда Адденс-младший улегся спать, и уселся к нему на грудь.

     Грудь у всех Адденсов была слабая – и у отца их, и у деда, и у лавочника Адденса, и у его старшего брата. Не просыпаясь, Адденс-младший закашлялся, захлебнулся, из горла его хлынула желчь, и утра он уже не увидел.

     Никто больше не видел и кота Мейн. Только коты и кошки горожан еще долго собирались к ее дому в сумерках, но напрасно ждали они, когда же зазвучит лютня и приоткроется дверь, приглашая на вечеринку…

     – Я не убивала лавочника Адденса, – в последний раз, собравшись с силами, прошептала Мейн Корнелиус. – И я не губила христианские души, я не сговаривалась об этом с кошками, я не занималась блудом с сатаной…

     – Срань Господня! – прикрикнул на нее глава трибунала. – Ты призналась во всем на следствии, а теперь отказываешься!

     Мейн не знала, что отказ от предыдущих показаний – это смертный приговор. Когда ее привезли в Амстердам, ей даже не сказали, в чем ее обвиняют, зато продержали три дня без сна, воды и пищи, а потом пытали и били, били и пытали. Не выдержав пыток, Мейн и впрямь согласилась, что была ведьмой и даже вызывала бурю, приказывая кошкам плясать быстрее, но, придя в себя, ужаснулась…

     Теперь Мейн было уже все равно. Одетая в рубашку – особую «рубашку кающегося грешника», привязанная к столбу, она стояла на городской площади, а под ногами у нее громоздились вязанки хвороста. Дышать ей было больно: переусердствовав, палач сломал ей несколько ребер. Толпа, собравшаяся поглазеть на аутодафе, выкрикивала ругательства, в Мейн полетело несколько камней.

     Хворост занялся. К ногам – грязным, окровавленным, распухшим от гангрены – подбежали огненные языки, похожие на рыжие кошачьи хвосты. Они тронули почерневшую кожу, мгновенно взявшуюся волдырями, пламя затрещало, волдыри начали лопаться. Вот и подол вспыхнул, и затрещали свалявшиеся, слипшиеся от крови волосы, спускавшиеся ниже пояса…

     Боли Мейн не почувствовала. Ее заплывшие от побоев глаза уже закрылись, и ей казалось, что к ней ластятся рыжие кошки. Трутся о подол рубахи, потом встают на задние лапки, покачивают головами, кружатся, мяукают в такт. Мейн подняла голову и запела «Дири-дири-дом».

     И протяжным печальным «мя-а-а-у» ответили ей из всех закоулков кошки Амстердама.

     БУКА

     Оля остановилась над плитой, держа в руках кастрюлю, и задумалась.

     Что же она собиралась сварить-то?

     В последнее время у Оли бывали странные провалы в памяти. Она могла ни с того ни с сего вспомнить, как подружки на дне рожденья вопили «Хотим погулять у тебя на свадьбе!» или как бабушка внушала ей: «Муж пришел – ты его сразу накорми, что же, он ждать должен?», а вот был ли он, этот муж, и когда была свадьба – не помнила.

     Наверное, когда-то была, раз муж приходил домой.

     Куда он уходил и откуда приходил, Оля тоже не всегда могла вспомнить. Вот и сейчас она наморщила лоб, вспоминая, что любит ее муж на обед.

     – Обед – это днем или вечером? – спросила Оля сама себя. За спиной послышался негромкий смешок, Оля обернулась, но никого не увидела.

     Обычная кухня. Голубой кафель, яркая клеенка на столе, линолеум «под паркет». В углу так и остались капли крови – должно быть, Оля забыла их затереть.

     …Он вошел в кухню – не вошел, а ворвался, хлопая грязными подошвами ботинок: на улице шел дождь.

     – Что ты стоишь? – раздраженно спросил. – Ты что, еще ничего не готовила?

     – Я забыла, – виновато ответила Оля. – Что ты хотел поесть, напомни?

     – Я еще должен ждать, что ли? – возмутился он. – Что ты вообще делала весь день, позволь спросить?

     Оля сморгнула. Надо было срочно что-то ответить. Что-то… уважительное.

     – Я была с детьми, – проговорила она.

     – Какими еще детьми? – он замер, рука, занесенная над головой Оли, застыла на полпути.

     – С нашими, дорогой, – Оля почувствовала себя увереннее.

     – Идиотка, ты надо мной издеваешься? – вспылил он. – Забыла, как в прошлый раз довыеживалась?

     Оля действительно забыла и теперь беспомощно смотрела на него, соображая, что же ему ответить. Похоже, ему совсем не нравятся мои провалы в памяти, думала она. Бабушка любила повторять: «Брат любит сестру богатую, а муж – жену здоровую».

     – Так я тебе напомню!

     – Игорь, – воскликнула Оля, – ну забыла, что ж такого? Я была занята!

     – Кто? Какой Игорь? Это что, твой любовник?

     Оля упала на пол и закричала…

     Когда она пришла в себя, все тело саднило. Рука не слушалась. Оля попыталась ей пошевелить – и зашипела от резкой боли. То, что было слева… это была не ее рука. Какая бывает рука, Оля еще помнила. А это – это было мясо, голое окровавленное мясо, прорванное, будто изжеванное, и из этого мяса торчали осколки кости.

     – Что это? – прошептала Оля. – Где моя рука?

     – Что ты там бормочешь, дура? Опять грязь развела, – закричал он. Теперь Оля помнила, что его зовут не Игорь, но имя ускользало из памяти. Как же его зовут? Миша? Алеша? Володя? Она отчаянно пыталась вспомнить, почему-то имя было очень важным.

     – Убери, и чтобы тут через пять минут было чисто! – закричал он.

     Если я вспомню его имя, он перестанет так сердиться и скажет, куда делась моя рука, решила Оля. Вернет ее мне, а то я даже не знаю, что делать с этим ужасом…

     Она с трудом поднялась. Спина, колени, голова – все отдалось резкой болью, будто тысячи тупых игл впились в ее тело.

     …она лежала на полу, и он топтал ее ногами…

     Нет. Ей почудилось. Люди не могут топтать друг друга ногами.

     …он был под кроватью, и Оля старалась заснуть, потому что знала: он ее съест. Мама говорила, что только заберет, но Оле-то лучше было знать!..

     Так. Это было уже ближе к теме.

     Оля старательно елозила тряпкой по полу, вытирая неправдоподобно яркие, уже начинающие подсыхать разводы. Он стоял над ней, угрюмо наблюдая за каждым ее движением, потом резко развернулся и ушел.

     Оля вздохнула. Ей было невыносимо больно, подташнивало, запах крови забивал ноздри. Ощущение какой-то неправильности происходящего нахлынуло с особенной остротой.

     Кухня. Теперь Оля вспомнила.

     Вот что было неправильно!

     С трудом поднявшись, согнувшись, она заковыляла в спальню.

     – Тебе кто разрешил сюда идти? – окликнул он ее. Оля молча прошла в угол к шкафу. Раньше в этой комнате стояла ее кровать; сейчас в углу между шкафом и стеной зависла, клубясь, густая темнота. Вот в этой темноте он и живет, подумала Оля, когда не уходит на работу. Имя… Имя! Мне нужно его имя, чтобы вызывать его всегда, когда я опять что-то забуду.

     Имя и кровь…

     Он с силой толкнул ее – Оля отлетела к шкафу, наткнулась виском на острый угол, рассекла кожу и застонала, не в состоянии кричать, и от резкой боли вспомнила.

     – Бука! – крикнула она. – Бука! Иди сюда, Бука! Иди сюда! – Оля сползла на пол, он шел к ней, а она повторила: – Иди сюда!

     И тогда из клубящейся окровавленной тьмы за ее плечами, из-за шкафа вышел Бука.

     Оторопев, Оля смотрела, как Бука разевает пасть, как на брюках ее мужа расплывается мокрое пятно, как он беспомощно – совсем как она несколько минут назад – поднимает руки к груди и визжит, захлебываясь, как катится пот по его серому лбу…

     Острые зубы Буки впились в лицо, сдирая кожу, и на несколько секунд Оля увидела своего мужа без лица: красные лоскутики мяса на желтоватых костях и белые шарики глаз. По ушам резанул дикий вой. Тогда Бука вгрызся зубами в горло, вырывая кадык, и с аппетитом зачавкал…

     …Оля попыталась подняться. Белая постель, тускло-розовые стены. Она не помнила, что это за место.

     Высокий человек в сером разговаривал с женщиной в белом. «Вся кровь принадлежит ей, – говорили они, – кто убил мужчину, непонятно… систематические побои… следы насилия… вагина разорвана… о ее тело тушили сигареты…»

     – Что такое сигареты? – спросила Оля, но голос ее, видимо, прозвучал слишком тихо: двое ничего ей не ответили, только обернулись к ней. – А где Бука? Ну, Бука! Мой муж! Я хочу видеть своего мужа Буку!

     

     ФЭНТЕЗИ

     Мари Розмари

     Алмазный дракон

     Глава 9. Пиявки

     Переход по грязевому болоту давался Кейлоту все сложнее. Усталость все настойчивее давала о себе знать, истертые до крови ладони орудовали жердью уже не так ловко, как прежде, и каждое прикосновение к ее гладкой, очищенной от коры поверхности сопровождалось вспышками острой боли. Воин часто останавливался, чтобы перевести дыхание и дать отдых натруженным ногам. Старался не задерживаться, но, в конце концов, отметил, что Ватто успел уйти так далеко вперед, что его уже не догнать, если только не окликнуть и не попросить подождать, а Лютто так и вовсе пропал из виду.

     Под конец одной из таких вынужденных остановок, когда Кейлот отточенным движением руки отер со лба вновь выступившую испарину, покрепче ухватил жердь и был готов к продолжению пути, сзади что-то громко хлюпнуло. На спину шлепнулся увесистый ком грязи, такой тяжелый, что заставил бы иного человека согнуться пополам. Но поскольку Кейлот шагал по пояс в грязи, то ему нечего было тревожиться о том, чтобы случайно не упасть. Между тем пласт грязи, растекшийся по правой части спины, начал не только ощутимо прибавлять в весе, но еще и нагреваться. Через секунду он уже пульсировал, как будто пытался подражать сердцебиению. Это последнее обстоятельство укрепило Кейлота в догадке, что он имеет дело не с куском рыхлой, размокшей земли, а с живым существом, которое, судя по всему, избрало человека в качестве попутчика, а может, и в качестве субстрата.

     Закинув руку за спину, Кейлот попытался сбросить непрошенного пассажира. На ощупь существо оказалось упругим, теплым, податливым и скользким, и больше напоминало сырую говяжью печень. Похоже, оно прочно обосновалось на спине у своего нового хозяина. По крайней мере, попытка столкнуть его не увенчалась успехом.

     Кейлот инстинктивно потянулся к рукоятке меча, пожалев, что в одном из поединков, случившихся в самом начале путешествия, лишился кинжала – тот застрял в черепе у минотавра, которого троица повстречала в каменном лабиринте Ромсват. Но, несмотря на то, что меч в такой ситуации был практически бесполезен, Кейлот все равно не сумел вытащить его из ножен – правая рука онемела и повисла плетью еще до того, как пальцы успели коснуться металлической рукоятки.

     – Ватто! – позвал, отчаявшись, воин, но вместо крика из горла вылетел лишь жалкий хрип. Неведомое существо своей всевозрастающей тяжестью давило на легкие и мешало дышать.

     За спиной раздался еще один хлопок и второе существо, такое же невидимое, коварное и тяжелое, прыгнуло Кейлоту на левую лопатку. Чувствительность начала стремительно убывать и в этой руке. Дыхание стало легким и поверхностным. Под тяжестью неведомых болотных тварей Кейлот невольно наклонился вперед. Еще немного и он коснулся бы лицом поверхности грязевого болота. Прекрасно понимал, что как только это произойдет, он уже не сможет вынырнуть. Грязь – это не вода, если попадет в дыхательные пути, от нее уже так просто не отплюешься.

     Получив подкрепление, первая тварь осмелела и взобралась повыше. Кейлот повернул голову и увидел омерзительное зрелище. У него на плече сидел огромный пузырь из плоти и крови, который непрестанно пульсировал, взбухал и опадал. Он был похож на сердце, извлеченное у кого-то из груди и щедро измазанное в грязи. От него нестерпимо несло гнилью, а по весу оно могло сравниться с новорожденным теленком.

     И тут Кейлота осенила заманчивая мысль, посещающая голову любого солдата, окруженного врагами, но еще не обезоруженного – пусть ему суждено погибнуть, но он заберет это дьявольское отродье с собой на тот свет. И воин уже изыскал способ, как это сделать лучше всего. Он повернул голову так далеко вправо, насколько позволяла подвижность шейных позвонков. А потом резко ее опустил, вонзив подбородок, точно гарпун, в спину болотной твари. Та выгнулась и запищала, обдав щеку Кейлота фонтанчиком теплой крови.

     Ватто оглянулся на шум. Карие глаза расширились на перепачканном грязью лице. Он сунул пальцы в рот и засвистел, призывая Лютто на помощь. К сожалению, Лютто ушел так далеко вперед, что практически пропал из виду, и только один ветер знал, где он сейчас находится. Но Ватто все равно продолжал свистеть, раз за разом набирая в грудь новые порции воздуха, твердо уверенный в том, что его брат успеет вернуться и спасти Кейлота от верной погибели.

     Заслышав призыв, Лютто мигом развернулся. Его каблуки пробуравили две глубокие лунки в податливой грязи. Он припустил назад что было духу. Увидел Ватто, барахтающегося в грязи. Увидел Кейлота, погрузившегося в болото почти по самый подбородок. Рядом с его головой копошились болотные пиявки – жирные и мерзкие порождения грязевого болота, хищные и беспощадные, как акулы. Обе успели вымахать до размеров хорошего поросенка, но жадность и ненасытность отличали этих тварей от других им подобных, и они продолжали размеренно пульсировать, поглощая все больше крови.

     – Скорей, Лютто! – крикнул Ватто. Он принялся совершать сложный маневр, который, на суше был бы равносилен обыкновенному развороту вокруг своей оси. Но в болоте любое телодвижение осуществлялось посредством сложной серии взмахов жердью.

     – Стой, Ватто! – прокричал брат, вытаскивая из ножен на поясе изогнутый кинжал, в рукоятку которого был погружен огромный сапфир. – Ты все равно не успеешь. Лучше я сам.

     Лютто глубоко вздохнул, прошептал что-то одними губами и взмахнул руками. Кроны обреченных деревьев содрогнулись под внезапным порывом сокрушительного ветра. Поверхность болота пошла рябью. Лютто сделал сначала шаг, а потом, пружиня ноги, подпрыгнул, взмыл высоко в воздух и, следуя по широкой дуге, преодолел почти две трети расстояния, отделявшего его от Кейлота. А когда приземлился, то нечаянно наступил ногой на третью пиявку. Она лежала ромбовидным пластом на поверхности болота и улучала подходящий момент, чтобы присоединиться к всеобщей трапезе. Чудовище содрогнулась под сапогом Лютто. Рельеф подошвы, изображающий солнце, море и остров-кит, невыносимо жег пиявке спину. Лютто поднял ногу, но лишь для того, чтобы опустить ее вновь и каблуком продырявить коварного паразита.

     Следующим прыжком Лютто покрыл оставшееся расстояние, разом оказавшись у Кейлота за спиной. Схватил пиявку, взгромоздившуюся на левом плече воина. Ногти южанина прорвали тонкую бурую кожицу, из прорех брызнули кровавые струйки. Лютто рванул пиявку вверх, и она с треском отделилась от Кейлота. Воин моментально почувствовал прилив ободряющей легкости.

     Освободившейся рукой он схватил оставшегося паразита, благо теперь тот был в пределах досягаемости. Оторвать его от плеча оказалось не такой уж простой задачей, особенно для обескровленной, ослабевшей руки. Однако Кейлот был не из тех, кто пасовал перед трудностями. Он вложил в хватку всю ярость, которую испытывал, и рванул пиявку с такой силой, что разодрал ее на две части – одна безвольно повисла у него в руке, истекая кровью, другая выплеснула свое багровое содержимое на одежду и осталась лежать на плече, как кусок мерзостного шарфа. Лютто тем временем расправился с другой – воткнул в нее кинжал и единым взмахом разрубил чудовище пополам. Тело пиявки безжизненно повисло у него в руке, как выпотрошенный мешок.

     Ватто наблюдал за поединком в отдалении. Помочь он все равно ничем не мог, поэтому не стал даже приближаться. Но он стоял и был само внимание, готовый в случае чего призвать Самума и отправить его на помощь друзьям. Однако доля осторожности ему бы не помешала, поскольку за спиной у Ватто на однородной поверхности болота вдруг обозначились ромбические очертания еще одной пиявки. Рядом с ней возникла вторая. Наученные горьким опытом своих предшественниц, они решили дождаться подмоги и напасть на этого человека целой стаей, чтобы на этот раз беспрепятственно подкрепиться. Вскоре на поверхность всплыла третья пиявка. Неподалеку вынырнула четвертая.

     Вчетвером они и напали. Две предприняли попытку захвата, разыгранную ранее другой такой же парочкой. Они прыгнули южанину на спину, обездвижив левую и правую лопатки. Ватто коротко вскрикнул и наклонился вперед, в точности повторив движения Кейлота в похожей ситуации. Третья пиявка облюбовала себе шею. Она присосалась справа, в том месте, где яремная вена максимально близко подходила к поверхности кожи. Четвертая пиявка приклеилась в том же месте, только слева. Вчетвером они принялись за дело, попискивая от удовольствия, потому что кровь у этого смуглого человека была просто объедение.

     На лице у Ватто застыло напряженное болезненное выражение с легким оттенком омерзения. Казалось, он вот-вот потеряет сознание и этим в значительной мере упростит болотным тварям задачу. Но не тут-то было. Внезапно его карие глаза посветлели, а через несколько секунд налились ярко-красным. Зрачки резко сузились. Кожа озарилась ровным сиянием, как в те минуты, когда Ватто начинал ритуал призвания Самума. Его одежда задымилась. Сизые струйки дыма повалили из рукавов, особо крупный столб поднялся из ворота.

     Пиявки тревожно запищали, потому что кровь, которую они беспрепятственно высасывали из тела южанина, вдруг превратилась в кипяток. Через минуту обожженные до черноты паразиты отвалились. Их ромбовидные тела съежились. В воздухе повис запах паршивых отбивных.

     – Не на того напали, ребята, – пояснил Ватто, окинув обугленные трупики презрительным взглядом. Его тело, остывая, принимало прежний вид. Это могло занять достаточно длительное время, и Ватто переживал лишь за сохранность своей одежды – местами она обуглилась и начала тлеть.

     Кейлот в отвращении стряхнул плеча остатки разодранного надвое чудовища.

     – Какая мерзость, – заметил он. – И как прикажете с такими бороться?

     – Никак, – ответил Лютто, вытирая лезвие кинжала о полу плаща и отправляя его назад в ножны. – Один человек не управится с болотными пиявками. Это коварные создания, привыкшие нападать сзади.

     – Очень подлая тактика, – расценил Кейлот.

     – Зато самая действенная. К ней прибегают существа, которых природа не наделила когтями, рогами или жалами, но которым жизненно необходимо чем-то питаться.

     – Они пили мою кровь?

     – Да.

     – Однако я не ощутил укусов.

     – Болотные пиявки не кусаются. У них нет зубов. Они присасываются к коже или одежде. Потом… вы видели, как они пульсируют?

     Кейлот кивнул.

     – Это они откачивают воздух. Действуют как насос. Самые мелкие сосудики не выдерживают и лопаются. Вот этой кровью и питаются болотные пиявки. Потом они продолжают вибрировать уже по инерции, вовлекая сосуды побольше... Вам еще повезло, что вы так легко отделались. Потом, когда разденетесь, увидите на своих плечах целое созвездие точечных ранений.

     – Лютто, я мог умереть, если бы ты не пришел мне на помощь. Спасибо!

     – Не стоит благодарности. Но вы правы – вы могли погибнуть. Но не от кровопотери. Пиявки утопили бы вас. И когда вы бы перестали подавать признаки жизни, вот тогда вас бы облепила целая стая. А эти две были всего лишь авангардом. Охотниками.

     – Стало быть, я был на волосок от гибели.

     – Не принимайте все так близко к сердцу, господин. Держу пари, они не сумели бы вас одолеть, и… – Лютто поднял глаза и увидел нечто такое, что заставило его позабыть о недосказанной фразе. – Ват, похоже, у тебя дымится одежда.

     – Я знаю, – ответил Ватто, хлопая себя по бокам, точно бы его разобрал холод. Но на самом деле, проделывал это, дабы предотвратить возгорание одежды.

     – Что ты сделал? – Лютто направился к нему, а потом заметил почерневшие калачики, разбросанные вокруг. Они были слишком легкие, чтобы утонуть в грязи и просто валялись на зыбкой поверхности.  – Да это же… это же… – и Лютто расхохотался.

     – О небеса! – воскликнул он. – Ты поджарил их!

     Ватто улыбнулся:

     – Они напали на меня. Что еще мне оставалось делать?

     – Браво, Ват. Ты просто гений!

     – Как ты это сделал? – недоумевал Кейлот, глядя на черные клубочки. Он едва мог поверить в то, что это и есть те самые грозные, коварные, невыносимо мерзостные создания, которые едва не лишили его жизни. Сейчас они были похожи на мокриц, которых потревожил солнечный свет. А может, это и был какой-то странный гибрид мокриц и пиявок?

     Ватто смутился. Ему не хотелось водить Кейлота за нос. Но преждевременно открывать все карты тоже не желал. Для блага самого Кейлота. Ему же будет лучше, если он до поры до времени не будет знать о том, с какими существами ему приходится водить дружбу. И что эти существа – лишь отчасти люди. С другой стороны, Ватто берег свои чувства и чувства Лютто. Они успели горячо прикипеть к своему командиру. Кейлот всегда относился к ним с пониманием и должным уважением. И если бы, узнав правду, вдруг стал их сторониться, это разбило бы им обоим сердца.

     Поэтому Ватто сказал:

     – Помните, я говорил вам, что в моих силах регулировать температуру Самума? То же самое я могу проделать и с собой, только заклинание нужно прочитать в обратном направлении.

     Кейлот с пониманием кивнул. Но он был не глуп, и далеко не так наивен, как большинство современных людей. Он понял, что Ватто и Лютто что-то от него скрывают. Слишком многие события и явления оставались недосказанными. Особенно быстрое появление Лютто и его способность ходить по поверхности болота. Он явно обладал способностью к левитации. Но Кейлот не стал настаивать на признании, не стал выпытывать. Во-первых, не тогда, когда вокруг простирается глубочайшая часть роншейнского болота. А во-вторых, эти двое братьев-южан успели прочно закрепиться в его одиноком сердце. Он им безоговорочно доверял, и если существовали некоторые вещи, относительно которых ему следовало бы оставаться в неведении… что ж, пусть будет так. Но Кейлот все равно не мог взять в толк, что же это должна быть за вселенская тайна, которую нельзя разделить с ним?

     Вдруг раздался хруст. Кейлот и Ватто вздрогнули, быстро повернули головы на звук, но источником его оказался Лютто и одна из поджаренных пиявок. Южанин держал ее в левой руке, правой отломил кусочек и теперь не спеша от него откусывал.

     – Сильно подгорела, – поделился он впечатлениями, – но есть можно.

     – О, святые небеса! – воскликнул Кейлот, не в силах поверить своим глазам, и уже раздумывая, не галлюцинации ли это, вызванные большой кровопотерей.

     – Лют, – закатил глаза Ватто, – это же паразиты!

     Но Лютто лишь беззаботно пожал плечами и продолжал аппетитно хрустеть своей совсем неаппетитной закуской. Покончив с ней, он собрал три оставшихся шарика, бережно очистил их от грязи и уложил в свой мешок, про запас.

     – А что такое? Им нас есть можно, а мне их – нельзя?

     Ватто встретился с вопросительным и более чем изумленным взглядом Кейлота.

     – Это все пагубное влияние Ляо Пена, – пояснил он. – Так звали восточного чародея, с которым я и Лютто имели честь общаться на протяжении очень длительного времени, когда путешествовали по Равнинному Королевству. В этом государстве бытуют совсем иные законы, а его жители придерживаются таких традиций и обычаев, которые населению Королевства Низовья показались бы немыслимыми. Жаренные насекомые у них, к примеру, являются знатным деликатесом.

     – Почему же тогда ты не разделишь трапезу Лютто? – спросил Кейлот.

     Ватто улыбнулся:

     – Вы делаете неправильные выводы, господин. Вы полагаете, что раз я путешествовал по Королевству Равнин вместе со своим братом, то должен в одинаковой мере разделять его привычки и кулинарные предпочтения? То, что мы с Лютто – близнецы, еще не означает, что мы с ним во всем одинаковы.

     – Это я уже заметил.

     Глава 10. Мертвое дерево

     В вечерних сумерках путешественники набрели на огромное дерево. Необъятный ствол вздымается из грязевой жижи, бугрится черная кора, а лишенные листвы крепкие ветви – на вид достаточно прочные, чтобы выдержать вес человеческого тела – изгибаются под немыслимыми углами, придавая дереву сходство с обезглавленным многоруким чудищем. Дерево стояло особняком, словно все остальные растения предпочли отодвинуться от него, как можно дальше. Кейлот тоже с удовольствием обошел бы его стороной и очень удивился, когда заметил, что Лютто развернулся и решительно направился прямо к этому гиганту.

     Задрав голову, южанин внимательно изучил дерево. Положил руку на шершавый ствол и несколько раз провел ею вверх и вниз. Потом вытянул вверх обе руки, дотянулся кистями до самой нижней ветви и, поджав ноги, повис на ней. По завершении всех этих непонятных манипуляций он окликнул Кейлота и Ватто.

     – Здесь мы и заночуем, – радостно возвестил он, когда друзья приблизились.

     – А ты уверен, что оно не сбросит нас? – спросил Кейлот, памятуя о ветви, которая отклонилась, чтобы ударить его.

     – Абсолютно. Душа, заключенная в этом дереве, уже позабыла, каково это – быть человеком.

     Кейлот с сомнением оглядел растение. Из ствола, прямо на уровне глаз, выступало овальное человеческое лицо. И это было действительно лицо, а не пародия на него, сложенная, как мозаика, из сучковатых отростков и борозд. Черный лоб был покрыт глубокими трещинами. Сеточка «морщин» расползлась вокруг широко открытых, но закатившихся глаз. Растрескавшиеся черные губы, приоткрытые, как будто в последнем агоническом вдохе, обнажали ряд черных зубов.

     – Такое впечатление, что здесь уже кто-то побывал до нас, – сказал Кейлот, указывая на маску. – И вырезал вот это.

     – Это не рукотворная работа, господин, – покачал головой Лютто. – Так выглядит безумие в своем истинном обличье. Это душа, которая разуверилась найти спасение. Теперь она не человек, ибо, когда прозвенит спасительный колокол, она не сможет встать и пойти. Теперь это обычное дерево, с той только разницей, что произросло оно не из семени, а из человеческих костей.

     Темнота сгущалась, и чем темнее становилось вокруг, тем все больше странных звуков начинало издавать болото. То здесь, то там вздувались большие пузыри, они лопались с оглушительным треском, точно гигантские орехи. Затем раздалась серия странных чавкающих звуков, как будто кто-то юркий и длинноногий принялся мерить болото быстрыми шагами, причем совсем близко. На ум Кейлоту сразу пришла цапля. Только едва ли это неведомое существо являлось ей каким-нибудь дальним родственником. Скорее уж тварь эта имела совсем не богоугодный вид, раз скрывалась под покровом ночи. Кейлот подумал, что болотные жители, за исключением пиявок, имеют обыкновение бодрствовать ночью, а не днем. Иначе путникам не удалось бы добраться так далеко и почти без происшествий. Эта мысль убедила его принять предложение Лютто и провести грядущую ночь на дереве. Жуткое или нет, оно казалось единственным безжизненным предметом во всем этом проклятом лесу.

     Лютто без труда влез на дерево и развесил на ветвях свое снаряжение, чтобы оно не мешало ему работать. Ватто остался внизу, чтобы подсадить Кейлота. Лютто ухватился одной рукой за ствол, а другую подал Кейлоту. Но тот как-то неохотно протянул ему навстречу свою.

     – Все еще побаиваетесь, господин? – спросил Лютто. – Очень жаль, ибо разыскивать иное место уже некогда. Даже я предпочел бы не шататься по этим болотам в темноте.

     – Я не боюсь, – проворчал Кейлот, крепко хватая своей пятерней руку Лютто. Худая и хрупкая кисть южанина утонула в распухшей и натруженной руке воина. – Случалось и на кладбищах ночевать.

     Он отдал свою жердь Ватто и ухватился свободной рукой за ветку. Подтянулся, выдернул одну ногу из грязи. Это стоило немалых трудов. Грязь с явной неохотой отпустила свою добычу, а звук, возникший при этом, напомнил скорее лязганье зубов, чем плеск. Кейлот поднял ногу и, за неимением другого подходящего места, поставил ее на выпирающее из дерева человеческое лицо. Носок его сапога нашел опору на выпяченной нижней губе деревянного изваяния, как будто специально оттопыренной для такого случая.

     – Извини, старичок, – прошептал Кейлот.

     – Не волнуйтесь, господин, – подбодрил сверху Лютто. – Ему уже все равно.

     Но тревога не покидала Кейлота, и каждую секунду он томился ожиданием того, что челюсти с острыми щепками вместо зубов вдруг лязгнут в полумраке и сомкнутся на его лодыжке. Но ничего подобного не произошло. Обретя третью точку опоры, Кейлот подтянулся и с легкостью высвободил левую ногу. Через мгновение он уже сидел рядом с Лютто и так тяжело переводил дыхание, словно бы осилил подъем по отвесной горной скале. Вскоре к ним присоединился и Ватто. На то, чтобы выбраться из болота, ему понадобилось совсем немного времени и, по мнению Кейлота, куда меньше усилий. Ну что же, возраст, однако, берет свое.

     – Нам нужно подняться повыше, – сказал Лютто, и тон его голоса однозначно указывал на то, что он не предлагает, а приказывает.

     Втроем они начали карабкаться вверх. Кейлот целиком разделял мнение Лютто, так как ему очень не нравились перемены, происходящие с болотом по мере того, как сгущались сумерки. Все больше и больше невидимых глазу существ давали знать о себе странными, а порой и ужасающими звуками. И оставалось только надеяться, что конечности этих тварей предназначены исключительно для плаванья, а не ползанья по деревьям. Где-то в чаще завопила птица (Кейлоту хотелось верить, что это была именно птица). Голос ее напоминал плач ребенка, который зашел слишком далеко в своем истерическом припадке.

     Кейлот и Ватто перебирались с ветки на ветку, кряхтя и шумно отдуваясь. Толстые ветви потрескивали под ними, тонкие – прогибались. Скользкие подошвы ставили под угрозу каждый новый шаг. Зато Лютто перемещался по дереву легко и плавно, словно пантера. В полутьме Кейлоту показалось, что ноги южанина едва касаются ветвей, а руки цепляются за воздух. Но это должен был быть чистейший обман зрения. Разве не так?

     Они добрались до того места, где из ствола практически на одном уровне выходили четыре крепкие ветви. Кейлот опробовал ногой их прочность, и понял, что, по крайней мере, две из них выдержат его вес. Там троица путешественников и устроилась. Пока Ватто и Кейлот отдыхали, Лютто снова отправился вниз, чтобы принести вещевые мешки, которые он оставил на нижних ветвях дерева, когда помогал друзьям выкарабкаться из грязи.

     Кейлот глянул вниз и определил, что поднялись они приблизительно на двадцать футов, и еще столько же оставалось до макушки дерева. Внизу вздувались и со страшным треском лопались грязевые пузыри, как будто это были бутыли с зажигательной смесью. Каждый такой взрыв сопровождался зеленоватым отсветом, словно бы мир вдруг перевернулся вверх дном, и внизу теперь располагалось грозовое небо, дающее о себе знать слабыми вспышками молний. У основания ствола что-то хлюпало. А вдали между деревьями бродили размытые зеленые огоньки. Кейлот слышал, что это всего лишь болотные газы, которые выходят на поверхность под таким высоким давлением, что невольно начинают светиться. Но существовала и такая версия, что это происки болотных духов. Танцем своим они зазывают живых в особо топкие места и там губят. Собственно, так и появляются все новые и новые огоньки. Каждую ночь они выныривают на поверхность из своих могил и кружат, кружат, кружат…

     Почувствовав легкое головокружение, Кейлот поспешил отвести взгляд.

     – Что это? – спросил он, взглянув вверх и увидев на самых верхних ветках неясные очертания каких-то черных шарообразных предметов. Кейлот решил было, что это обыкновенные вороньи гнезда, но все же решил удостовериться. Ватто проследил за его взглядом и поджал губы.

     – Это гнезда болотных ведьм. Не самые лучшие соседи, скажу я вам. Проглядел, видно, Лютто, раз мы вынуждены…

     – Что это я проглядел? – раздался снизу голос его брата. Лютто поднимался к ним, неся в каждой руке по вещевому мешку. Ноги его переступали с ветки на ветку с такой легкостью и непринужденностью, точно это было не дерево, а широкая каменная лестница.

     – Гнезда болотных ведьм.

     – Что? – возмутился Лютто. – Ничего такого тут нет! Уж я бы увидел! Или, по-твоему, я ослеп?

     Ватто молча распрямил указательный палец и ткнул им вверх. Лютто взглянул в указанном направлении и долго молчал.

     – Вот проклятье! – наконец вымолвил он.

     – Что это значит? Что за болотные ведьмы? – спросил Кейлот, без особого, правда, треволнения.

     Видимо, Лютто был слишком подавлен, чтобы отвечать, поэтому заговорил Ватто:

     – Вот, к примеру, когда вы зачерпываете ковшом речную воду, то поначалу не видите в ней ничего постороннего. Просто вода и все. Но если она отстоится, то на дне вы сможете увидеть тонкий слой осевшего ила. Так?

     – Да. Только к чему…

     Ватто молча распрямил ладонь, пресекая преждевременные расспросы.

     – Представьте, что весь наш мир – это ковш речной воды. Целый день вы не видели в ней никаких изменений, и вода казалась вам кристально чистой. Но вот под вечер появился осадок, – и Ватто окинул вороньи гнезда красноречивым взглядом. Они покачивались на верхушках ветвей, словно черные воздушные шары.

     – Другими словами, – продолжил Лютто, – это дурная энергетика болота, которая оседает хлопьями на деревьях. В принципе, в разных местах есть разная ее концентрация. И в разных местах она принимает разную форму. И имеет разные имена. Здесь это болотные ведьмы. И выглядят они как вороньи гнезда. В густых лесах это лешие, и они могут принимать вид муравейника или осиного гнезда. На лугах оседают в виде зарослей чертополоха. А в городах дурной силы бывает так много, что она может принять форму заброшенного дома, сточной канавы или даже целой подворотни.

     – Ясно, – кивнул Кейлот. – Ну а чем они опасны?

     – Это не просто оболочка, господин. Внутри каждого такого сооружения обитает жилец. Опасен ли он? Не знаю. Как вы думаете, насколько может быть опасным существо, которому нипочем холодное оружие? – вопросом на вопрос ответил Лютто.

     Как будто в подтверждение его слов, в одном из гнезд вспыхнули зеленые искорки-глаза, а затем щелкнул мощный клюв.

     – Мы растревожили их своими разговорами, – заметил Лютто.

     – Тогда давайте укладываться спать, – сказал Кейлот. – Сначала на дежурстве посижу я, а потом заступишь ты, Лютто.

     – Нет, – возразил южанин, да так резко, что Кейлот невольно поднял на него глаза.

     – Вы с Ватто сегодня очень устали. А завтра устанете еще больше, если не выспитесь. Так что вам нужно как следует отдохнуть. Я же сегодня целый день был налегке, так что подежурю тоже я.

     Кейлот попробовал возразить, но Лютто упорно стоял на своем. Вскоре Кейлот оставил это занятие и согласился с южанином. Кроме того, Лютто приятно удивил его своей смекалкой. Он попросил у Кейлота два мотка веревки, которая предназначалась для грядущего восхождения на Хрустальную Гору, и намотал ее между двумя ветвями так, что в итоге получилось некое подобие гамака. Застелил свое изобретение холщовой накидкой, чтобы веревки не так сильно врезались в тело, и предложил Кейлоту опробовать конструкцию. Кейлот по достоинству оценил изобретение Лютто. К тому же он так вымотался за целый день, что заснул еще до того, как Лютто успел закончить сооружение точно такой же кровати для Ватто. Так что братья накрыли воина одеялом и заботливо смазали ему щеки куриным жиром, чтобы водяные пчелы не так сильно допекали воина во время сна.

     Ночь Кейлот провел неспокойно. Он часто просыпался и полусонный размахивал руками, отгоняя надоедливых снактов. Иногда ему казалось, что он падает – перекатился во сне через край гамака, сорвался вниз и летит навстречу болотным чудовищам. И тогда он подскакивал на своей импровизированной постели и впивался пальцами в натянутые веревки. Потом, осознав, что это был всего лишь сон, снова откидывался на спину и засыпал, не выпуская, тем не менее, веревок из рук.

     В другой раз он проснулся и увидел в нескольких дюймах над своей головой зеленый огонек. Светящийся шар плавал над ним, как причудливая глубоководная рыба, обдавая неестественным ярко-зеленым светом, и как будто недоумевал, почему живой человек лежит именно здесь, а не на дне болота, а его плоть и косточки не разлагаются, превращаясь в светящийся газ? Кейлот не стал отгонять его. Вообще не шелохнулся, пока шар не улетел прочь и не скрылся из виду.

     В следующий раз Кейлота разбудило противное карканье, доносящееся с верхних ветвей. Он распахнул глаза. Болотные ведьмы закаркали громче, а к их противным хриплым голосам присоединились цокот когтей и хлопанье крыльев. И то, и другое, и третье стало стремительно приближаться. Кейлот глянул вверх – во тьме мерцала целая вереница зеленых искорок. Сложно было сказать, сколько болотных ведьм собралось там на свой ночной шабаш. По самым скромным прикидкам, десять или пятнадцать. В общем, количество гораздо большее, чем Кейлот, Лютто и Ватто смогли бы отразить, даже если бы обладали тем оружием, которого боялась болотная нечисть.

     Въевшаяся привычка заставила Келота сжать в ладони рукоятку меча. Он перевернулся на бок и приподнялся на левом локте, чтобы правой рукой нанести мощный удар снизу вверх. Подобный прием плюс эффект неожиданности мог бы лишить жизни сразу двух-трех противников. Кейлот ни на миг не забывал слова Лютто о том, что стальное оружие не в силах причинить вред болотным ведьмам. Но бездействовать во время нападения было так же несвойственно Кейлоту, как болотным огонькам – блуждать при свете дня. К счастью, такой необходимости не возникло, ибо его друзья-южане не зевали. В ночной тьме Кейлот не мог их видеть. Да что там, он не заметил бы и пальцев на собственной руке, если бы вытянул ее. Внезапно по ту сторону ствола разгорелось яркое оранжевое сияние, осветившее напряженное лицо Лютто, глядящее вверх. Потом свет сместился, Лютто поглотила ночная тьма, а на стволе перед Кейлотом возник Самум. Он вращал черными глазками, открывал и закрывал рот, высовывал кончик раскаленного добела языка. Освоившись с обстановкой, саламандра развернулась и поползла наверх, оставляя позади себя мерцающие следы – это тлела древесина под огненной поступью чудо-существа.

     Болотные ведьмы злобно загалдели, завидев приближение Самума. Саламандра надвигалась на них бесстрашно и неотвратимо, словно боевой слон, не обращая никакого внимания на предостерегающие грозные вопли. Заметив, что крики не оказывают на противника никакого эффекта, черные создания прекратили галдеть, и зашипели, точно змеи. Но Самума не испугало и это. Он смело полз вверх, расчищая дорогу длинным языком – высовывал его и стегал им болотных ведьм, точно кнутом.

     Наконец, вороны отступили – Кейлот увидел, как зеленые искорки-глаза сбились в кучу на самой верхушке. Но Самума такой компромисс не устроил. Когда отходить стало некуда, болотные ведьмы попрятались по своим гнездам и затихли, а Самум остался наверху, взяв на себя роль надзирателя.

     – Ватто? – тихо позвал Кейлот, отпуская рукоять меча.

     – Что, господин?

     – Ты справишься с ними?

     – Спрашиваете! Самум не даст им спуску, уж поверьте мне на слово. Господин?

     – Что, Ватто?

     – Позвольте Лютто немного поспать. Я покараулю за него. Обещаю, на этот раз я вас не подведу.

     – Ладно, Ватто, – согласился Кейлот.

     Тут сверху раздался шум. Кейлот поднял голову, Ватто последовал его примеру. Одна из болотных ведьм решила поднять мятеж, высунулась из гнезда и попробовала клюнуть Самума. Но саламандра ухитрилась не только быстро парировать удар длиннющим языком, но еще и подстегнуть им обидчика. В следующий миг мимо Кейлота сверху вниз пронесся крякающий и молотящий крыльями комок, от которого пахло плесенью и паленой шерстью. Через пару секунд внизу раздался плеск, и все затихло. А чуть погодя послышалось осторожное хлюпанье, которое сменилось зловещим хрустом, похожим на работу чьих-то массивных челюстей. Видимо, кто-то из глубинных жителей пришел попировать за чужой счет.

     Вскоре Кейлот снова уснул, а когда проснулся, то уже стояло серое облачное утро. Самум исчез, а на верхних ветвях деревьев не было никаких вороньих гнезд. Кейлот потянулся и увидел на своей «постели» длинное черное перо. Видимо, его обронила опаленная болотная ведьма. Только почему оно не исчезло вместе с тьмой ночи? Кейлот взял находку за ость и поднес к глазам. По черному перу пробежал радужный отблеск. Кейлот повернул его еще раз, и радужный отблеск пробежал в обратном направлении.

     – Оставьте себе, – посоветовал ему Ватто. Кейлот поднял глаза и встретился с серьезным взглядом южанина. – Серьезно, берите. Ничего плохого оно в себе не таит.

     Кейлот кивнул и сунул перо в вещевой мешок, предварительно завернув в лоскуток материи. Он не знал, что за польза ему будет от этого пера. Хотел спросить это у Ватто. Но тот уже отвернулся – он сворачивал свою постель. А Лютто был внизу. Вот почему Кейлот до поры, до времени не знал, какая удивительная вещь оказалась у него в руках.

     Глава 11. Герой и дракон

     Мимо путешественников проплывали странные пейзажи. Ландшафт оставался прежним: болота простирались вокруг, насколько хватало глаз; гигантские стволы обреченных деревьев вздымались вверх, а с их мощных ветвей свисали лишайники и змеи. Много змей. Питоны, анаконды и удавы провожали путников немигающими взглядами зеленых, голубых и желтых глаз. Но встречались здесь такие предметы, которые по своему происхождению были чужды болоту, а вкупе с его однообразием производили гнетущее впечатление. Так, на пути Кейлоту и его друзьям попался большой пушечный ствол, наискосок торчащий из грязевой жижи. Его металлический корпус покрылся пятнами ржавчины, похожими на следы от кровавых поцелуев, а из жерла пушки торчал чей-то хвост, сверху пушистый и рыжий, как у лисы, а снизу безволосый, морщинистый и серовато-зеленый, как у крокодила. В следующий раз путники увидели частокол из пик и алебард, поднимающийся из болота в нескольких ярдах слева. Пики остались прежними, если не считать вездесущей ржавчины, покоробившей их лезвия. А вот с топоров алебард свисали длинные бороды лишайников, делая их похожими на древних стариков, идущих об руку со своими юными внуками.

     На боковой поверхности топора одной из алебард Кейлот заметил выгравированную пиктограмму, изображавшую крадущегося тигра. Этот символ принадлежал южной префектуре Лорнфорд, отправившей свои войска в поход к Хрустальной Горе два года назад.

     Троица путешественников вышла на опушку Леса Плача, когда красные лучи заходящего солнца наводнили глубокую долину Тана, раскинувшуюся у подножия Хрустальной Горы. За их спинами болотистый лес издавал странные и зловещие звуки. Там ночные существа готовились выйти на охоту и подготавливали плацдарм для дальнейших боевых действий. А впереди лежала изумрудно-зеленая долина, которую по диагонали пересекала извилистая река. Между роншейнским болотом и дном долины, пестревшим рощицами и озерцами, простерлось почти восемьсот ярдов крутого каменного склона, по трещинам и впадинам которого струились селевые потоки. Лютто сказал, указав на одну из этих грязевых рек, которая прокладывала себе дорогу в двадцати ярдах справа:

     – Грязь оттекает. Единственная надежда обреченных душ на спасение, – он изо всех сил напрягал голосовые связки, чтобы перекричать оглушительный грохот потока.

     – Куда они впадают? – для того чтобы задать этот вопрос, Кейлоту пришлось склониться к самому уху южанина.

     – В основании скал находятся большие подземные пещеры. Грязевые потоки устремляются прямо туда. Но куда затем деваются… Это знают только темные боги, обитающие в подземельях.

     Точно такие высокие скалы окаймляли гигантскую долину с востока и запада. Южную оконечность загораживал конический силуэт Хрустальной Горы. Ее хрустальная верхушка, вобравшая в себя закатный солнечный свет, напоминала кроваво-красный капюшон. Зрелище достойное того, чтобы любоваться им бесконечно. Когда Кейлот поделился своими наблюдениями с Ватто, южанин пожал плечами и сказал:

     – Как знать. Мне оно больше напоминает окровавленный наконечник копья.

     – Или запятнанный кровью зуб, – отозвался Лютто.

     В северных королевствах бытовало мнение, что долина Тана появилась в результате того, что на земную поверхность, которая еще не успела окончательно застыть после пребывания в раскаленном полужидком состоянии, наступил исполинский доисторический медведь Танату на своем пути к Бездонному Океану. А Хрустальная Гора была жалкой занозой, застрявшей между подушечками его лапы. Именно здесь древнему чудовищу удалось от нее избавиться. Подобная теория подтверждалась тем, что в водах Бездонного Океана до сих пор обитали морские существа под названием танату, которые изредка в поисках добычи выходили на берег. С виду они напоминали медведей и обладали внушительными пропорциями, но, конечно, не были такими исполинами, как их знаменитый предок.

     Когда Кейлот озвучил эту легенду, Лютто бесцеремонно ее высмеял, а Ватто смерил брата укоризненным взглядом, прежде чем взять слово.

     – Во времена, предшествующие Древнему Миру, когда землю населяли исполинские чудовища, жил себе ящер, которого называли Звездным Драконом. Был он так велик, что, пролетая над землей, закрывал небо от горизонта до горизонта. Он был нейтрален, как по отношению к чудовищам, правившим тогда бал на земле, так и к людям. Он не нападал на поселения людей, но не истреблял и монстров, которые позволяли себе это делать. Поэтому ни первые, ни вторые не искали в его облике ни защитника, ни союзника (смотря, кто на что рассчитывал). И так бы могло продолжаться не одну тысячу лет, ибо драконы – признанные долгожители на земле, если бы не один человек – Индиго Кармус. Это имя знакомо вам, господин? – спросил Ватто, отметив напряженную работу мысли на лице Кейлота.

     – Вряд ли.

     – Разумеется, это имя вам мало что скажет, ибо тем среди ныне живущих, кто знает о его подвигах, он знаком под совершенно иным прозвищем. Рыцарь Вечности. Слыхали о таком?

     – Не уверен, – задумался Кейлот. – Память человеческая недолговечна. Если я и слышал о нем, то только в раннем детстве и уже успел об этом позабыть.

     – Так вот этот герой задался целью уничтожить Звездного Дракона. Прямо, как вы – его алмазного потомка. Но причины к убийству у этого воина были совсем иные, чем у вас. Индиго Кармус являлся знатным истребителем чудовищ, на его счету был не один поверженный монстр. Среди них попадались и такие, как василиски, виверны и даже мантикоры.

     –  Такие древние чудища… – задумчиво проговорил Кейлот. – В какую эпоху они жили?

     – В эпоху Архаического Мира, – с готовностью ответил Ватто. – Эти существа жили так давно, что свитки и книги, в которых они упоминались, успели давно рассыпаться в прах, а из него – произрасти в новые деревья.

     – Да уж.

     – Так вот Индиго, видимо, посчитал, что голова Звездного Дракона станет достойным венцом его впечатляющей коллекции. Выследить Звездного Дракона не составило особого труда – ящер был так огромен, величествен и могуч, что вел свое существование, ни от кого не таясь. Индиго вызвал его на поединок, Дракон согласился. Он поднялся в небо, и солнечный день сменился звездной ночью. Потом начался поединок. О его перипетиях сказания молчат, равно как и о том, каким образом Индиго Кармусу удалось подняться в воздух и продолжать битву со своим противником в небесах. Известно лишь, что был нанесен роковой удар, и Звездный Дракон пал. Земля содрогнулась под его телом. Крылья били по земле, сметая города и леса – и на этом месте образовались пустоши, которые просуществовали многие тысячи лет, прежде чем снова заросли деревьями. Там, где в землю вонзились его когти, образовались озера. Его хвост обрушился на Бездонный Океан (тогда его еще не величали бездонным) и пробил в его ложе глубокую траншею длиной в несколько тысяч миль. Говорят, что поднявшиеся волны взметнулись до небес и смыли с небосклона на дно несколько сотен звезд. А шип, венчавший этот хвост, по форме напоминавший полумесяц и сиявший подобно ему же, вонзился в землю так глубоко, что стал причиной появления Глотки Дьявола – самого глубокого места в океане. Когда туша дракона исчезла – часть разложилась, а часть погрузилась в землю – на поверхности остались только некоторые элементы скелета. К ним относится хребет дракона. Он существует и сейчас и известен под названием Лиловые Горы. А еще зуб. Его клык – это и есть Хрустальная Гора.

     – Удивительно, – изумился Кейлот. И уже другими глазами взглянул на каменную громаду, высящуюся впереди. Конус чистого хрусталя на ее вершине заметно померк – солнце уже скрылось за высокими скалами, окаймлявшими долину Тана с запада.

     Путешественники двинулись вниз по склону, аккуратно переступая по голым камням, пытаясь держаться подальше от бурных селевых потоков, и продолжали беседовать о тех временах, когда землю топтали ноги легендарного героя. Кейлот спросил, в каком из боев обрел свою кончину этот прославленный воин. Ватто ответил, что сказания не сохранили подобной информации, молчали они и о точных координатах места его захоронения.

     – Если оно действительно существует, – многозначительно добавил южанин. – Герой мог однажды потерять бдительность, и атакованное чудище просто сожрало его.

     – Удручающий финал, – заметил Кейлот.

     Глава 12. Демон ночи

     Медасфен-Демон-Ночи проживал в Королевстве Низовья более шести сотен лет. Он обосновался в холмистых низовьях реки Альяндин в те далекие времена, когда первые поселенцы только начинали возводить здесь времянки, а отношения между разрозненными селениями носили скорее враждебный, чем объединительный характер. Впрочем, первое второму не мешало, а в какой-то мере даже способствовало, и Медасфен любил наблюдать за копошением этого гигантского муравейника.

     Королевство Низовья было его излюбленной игрушкой. Как любопытный, но не в меру воспитанный ребенок любит взять в руки палку, сковырнуть ею стену муравейника, а потом наблюдать беспокойную беготню потревоженных насекомых, так и Медасфен любил вмешаться в дела нарождающегося государства, и порой – довольно ощутимо.

      Демон Ночи обладал чарами многообразия и не гнушался постоянно пускать их в дело. Богатая фантазия подсказывала ему все новые и новые образы, а дьявольская сущность являлась превосходным материалом для лепки. В те времена Медасфен был куда более изобретателен, чем когда бы то ни было после. Обращаясь в табун лошадей, он уничтожал посевы. Превращаясь в клубы едкого дыма, накрывал удушливым пологом целые поселки. Он поджигал, затапливал и убивал. И всегда заметал следы таким образом, чтобы подозрения падали на противоположный лагерь. Первая стрела, выпущенная из вражеского стана, топот конницы во тьме ночи, крики, угрозы, проклятия, кровавые надписи на крепостных стенах – все это был Медасфен. Он обожал сталкивать людей лбами, а потом наблюдать за тем, как они пытаются друг друга умертвить. Кровопролитные распри являлись самой желаемой наградой за потраченные усилия.

      Жаль, что все проходит… Люди в те времена были гораздо суевернее, чем сейчас, и Демон Ночи без труда мог подчинить их своей воле. Однако Медасфен не собирался доводить дело до подобного бессмысленного конца. Во-первых, служители культа – люди полезные, но совсем безынициативные. А инициативу Медасфен уважал. Во-вторых, люди менее всего склонны обожествлять кого-либо из себе подобных, пусть даже бессмертного, наделенного сверхъестественными способностями. И в-третьих, существовало еще одно препятствие на пути к господству – нежелание Демона Ночи обнажать свою истинную сущность, пусть даже перед армией идолопоклонников.

     А ему было, что скрывать…

     Медасфен был существом половинчатой природы. Его дьявольские полномочия ограничивались темным временем суток, а днем он ничем не отличался от тех, против кого строил свои подлые козни. И это только подчеркивало вкус иронии, которой была проникнута вся его натура. Если бы кто-нибудь задал Медасфену вопрос, какую часть своего естества он ценит больше всего, а от какой предпочел бы избавиться, то он смело выдвинул бы на первое место демоническую, а человеческую убрал куда подальше. Возможно, избавился бы от нее вовсе. Но к сожалению, а может и к счастью, за многие сотни лет его внутренняя природа ни на йоту не сдвинулась ни в одну, ни в другую сторону. Равновесие между человеком и демоном соблюдалось так же неукоснительно, как соотношение дня и ночи.

     Время шло, и то ли Медасфен потерял бдительность и не проявил должного рвения, то ли выгод от сотрудничества между его «подопечными» оказалось больше, чем поводов к войне, но в конечном итоге девятнадцать разрозненных провинций объединились в восемь префектур, а те в свою очередь образовали единое государство – Королевство Низовья. И раздолье Демона Ночи закончилось. Некоторое время Медасфену еще удавалось баламутить Байнфорд, но вскоре избитые трюки демона перестали приносить плоды: люди больше не реагировали на его провокации и все охотнее шли на сближение между собой. Отныне над низовьем реки Альяндин простерлись белые длани мира, и никакие попытки Медасфена порушить его устои не увенчались успехом.

     Демон Ночи заскучал. Праздность и лень стали причиной того, что его злокозненность поначалу сменилась желчностью, потом чревоугодием, а затем превратилась в настоящую алчность, пылающий огонь которой не могли укротить ни драгоценности, ни деньги, ни золото. Медасфен по-прежнему потакал своей маленькой слабости стравливать людей между собой, однако теперь предпочитал делать это в гораздо меньших масштабах, чем раньше. Небольшие потасовки, в крайнем случае, массовые побоища – вот то, чем он ограничивался.

      Демон Ночи, как и прежде, отмерял свою жизнь ночами, а Медасфен – днями. Ночью он воровал, а если учесть способность к многообразию, то это у него выходило просто блестяще. Утром прятался от стражников, днем в человеческом обличье сбывал краденное, а вечером скрывался от бывших подельников, ожидая момента, когда в силу вступит его демоническое «я», молясь всем богам и демонам, чтобы оно настигло его раньше, чем месть.

     И так могло продолжаться до бесконечности, если бы не судьбоносное совпадение, которое привело Медасфена-Демона-Ночи в Дормстад. Он оказался здесь на несколько месяцев позже, чем Лютто и Ватто, но все же достаточно своевременно, чтобы в одной из таверн подслушать разговор двух стражников. Через несколько дней солдатам предстояло отправляться в поход в составе эскорта для одного воина. И в тот вечер они активно обсуждали грядущее событие. Насколько понял Медасфен, путь им предстоял недолгий. Гораздо дольше будет длиться тот, что выпал на долю неизвестному воину, о котором шла речь. К сожалению, стражники не называли его имени. Но это было не суть важно. Медасфен плавал под потолком питейного заведения, обратив свое тело в клубы табачного дыма, чуть более темного, чем тот, что поднимался от множества раскуриваемых трубок, и прислушивался. Заслышав слова об Алмазном Драконе и Хрустальной Горе, он предпочел переместиться поближе к собеседникам. Превратившись в струйку черного дыма, которую источала неисправная керосиновая лампа, стоявшая на столе у стражников, Медасфен узнал много подробностей о предстоящем путешествии Кейлота.

     «Хрустальная Пещера? Да в ней должно быть полно всяких драгоценностей! – если бы алчность умела разговаривать, то Медасфен услышал бы в тот момент именно такие слова. – Там, где драконы, всегда найдутся и сокровища. Ну а если нет, то алмазная чешуя этого ящера уже сама по себе сойдет за достойный трофей!».

     Так Медасфен отважился на первое за последние шестьсот лет путешествие. Однако он сильно недооценил трудность предстоящего пути. Открыто преследовать путешественников при свете дня Медасфен не мог. А потому шел в отдалении, соблюдая достаточную дистанцию, чтобы скрыть от участников экспедиции сам факт своего существования. Зато по ночам он с легкостью наверстывал упущенное. Обратившись в туман или черную тень, он подбирался к путникам настолько близко, что Кейлот побледнел бы от одной мысли о расстоянии, отделявшем его от потенциального противника. В одной из таких вылазок Демон Ночи обнаружил, что у смуглых ребят, сопровождающих воина, уже сейчас есть, чем поживиться. Медасфен положил глаз на серебряный топорик Ватто, едва завидев его в руках последнего. Улучив подходящий момент, Демон Ночи пробрался в лагерь путников. Время он подгадал блестяще – единственного охранника сморил сон, и вся троица представляла собой более чем удобную мишень. Медасфен без труда мог умертвить их одного за другим, как кроликов, которым пришла пора отправляться в суп. Но не стал этого делать. И отнюдь не из великодушия.

     «Если ты укокошишь сейчас всех троих ради одной серебряной безделушки, то кто же тогда одолеет Алмазного Дракона? – вопросила алчность. В такие моменты Медасфен готов был поклясться, что слышит ее укоризненный скрипучий голосок. – Впрочем, нет… Одолеет – это слишком сильное слово, даже для такого искушенного воина, как этот. Отвлечет – вот более подходящее. Кто же тогда отвлечет Алмазного Дракона, пока ты будешь разбираться с его сокровищами?».

     Демон Ночи с готовностью согласился и умерил свой пыл. Он проник в лагерь путников в образе вихря кружащейся листвы. Потом принял истинную демоническую форму и подобрался к спящему Ватто. Однако внезапное тревожное чувство, пронзившее Демона Ночи, как удар молнии, заставило его тут же отпрянуть назад. В чем дело? Он внимательно посмотрел на южанина. Поникшая голова, расслабленное лицо, размеренное дыхание – как будто здесь не было никакого подвоха, и смуглый человек действительно спал, а не притворялся спящим. Но почему нервы оказались натянутыми до предела, а внутреннее чутье требовало держаться настороже?

     Демон Ночи огляделся: остальные тоже спали и не представляли собой никакой опасности. Он вновь смерил Ватто подозрительным взглядом. Определенно дьявольская сущность Медасфена чувствовала себя неуютно рядом с этим человеком. Но он не собирался так просто отступать от намеченной цели и ловко выудил вещевой мешок из-под локтя Ватто, а потом начал обстоятельно в нем ковыряться. К несчастью, своей возней он разбудил человека-воина, а затем допустил грубейшую тактическую ошибку, позволив тому не только вооружиться, но и как следует подготовиться к нападению. Ринувшись на Медасфена, рыцарь чуть не снес ему макушку. Демон Ночи растерялся и не оказал достойного сопротивления. Окажись он во всеоружии, то человека-воина на следующее утро пришлось бы отпевать, а так демону едва удалось унести оттуда ноги. И потом он еще долго приходил в себя, укрывшись в непролазных зарослях шиповника, так далеко в лесной чаще, что туда не достигал ни свет от лагерного костра, ни отзвуки разговора странников, который, судя по всему, велся на повышенных тонах.

     «Проклятье! – сокрушался демон. – У воина-человека было целых четыре попытки умертвить меня, а это на четыре больше, чем у всех тех, с кем я сталкивался прежде!».

     Забрезжил свет утра, и ловкий Демон Ночи превратился в уязвимого Медасфена. Продолжать путь в такой ипостаси было опасно. Не из-за мести обворованных путешественников, а по причине изобилия хищной живности в дебрях Мрачного Леса. И хоть Медасфен был вооружен коротким мечом, однако совсем не умел с ним обращаться, полагаясь на всесилие своего второго «я». Вот теперь в его руках оказался еще и серебряный топорик. Медасфен внимательно осмотрел его и вскоре пришел к выводу, что это вовсе не оружие. Оно годится для хозяйственных целей, однако совсем не подходит для битв и поединков. Слишком тонкая работа, чересчур хрупкая рукоятка, очень маленькое лезвие.

     Но вот, что удивительно: чем дольше он рассматривал вещицу, тем все сильнее укреплялся в догадке, что уже не раз сталкивался с ней прежде. Тактильные ощущения подсказывали, что он не единожды держал этот топорик в руках и даже с помощью оного успел кого-то убить… Уже не помнил, кого именно и за что. Но отчетливо помнил, что серебряная рукоятка норовила выскользнуть из его обагренной кровью ладони всякий раз, когда он замахивался для очередного удара. Не успев еще как следует изучить топорик, Медасфен уже знал, что обнаружит замысловатый узор, тянущийся вдоль лезвия. И именно такой там и оказался. Он представлял собой переплетенные ветви винограда, на которых вместо листьев были запечатлены глаза и губы, приоткрытые в попытке озвучить некую тайну. Вновь полузабытые воспоминания зашевелились в голове Медасфена. Он припомнил, как кровь заполнила эти узкие серебряные канавки, засохла там, и ни одна попытка отмыть орудие от следов совершенного убийства не увенчались успехом. Из-за чего Медасфену впоследствии пришлось избавиться от топорика, чтобы не быть осужденным за тяжкое преступление.

     – Что за чертовщина! – изумился Медасфен, держа топорик на вытянутых руках, как живую змею. – Откуда у этого смуглого человека взялся атрибут моей родины? Как он его заполучил? У кого выменял?

     Вопросов было больше чем ответов. Медасфен строил одну удивительную догадку за другой, а потом с прискорбием признавал, что каждая из них имеет право на существование. Сначала он предположил, что южане могли насильно завладеть вещицей, убив того, кто владел ею по праву. То есть того, кого Медасфен мог назвать земляком. Затем решил, что прежний ее владелец мог обменять драгоценность на жизненно необходимые вещи, в крайнем случае, продать. Но… Чем дольше Медасфен держал топорик в руках, чем дольше не сводил взгляда с гладких, отражающих свет поверхностей, тем все больше уверялся в иной догадке. А вдруг эти смуглые люди состоят с ним в некотором родстве? Вдруг они тоже беглецы, которым посчастливилось унести ноги с гибнущего острова?

     – Нет, нет, нет, – покачал головой Медасфен, ведя беседу с самим собой. – Это исключено. Я – белокож, а они-то – смуглые.

     «Не важно, - пришел ответ от мысленного оппонента. – Они могут быть отпрысками тех, кто убегал вместе с тобой. Ты же помнишь, что в открытое море ушло целое множество кораблей. Естественно, часть той армады вскоре пошла на дно. Но большинство судов осталось на плаву и достигло берегов Литварена, этого древнего континента. Некоторые корабли причалили в портах, другие нашли приют в безлюдных гаванях…».

     – Да, – протянул Медасфен, в задумчивости пощипывая нижнюю губу. – С тех пор прошло более тысячи лет. Каждый беглец мог оставить по себе большое потомство. Слияние разных кровей могло подарить миру множество чудо-людей. И может те, кто идет сейчас с воином-человеком, именно таковые?

     Внезапная догадка заставила Медасфена вскочить на ноги. Он принялся расхаживать взад и вперед по тихой лесной прогалине. А вдруг эти двое – вовсе не потомки, а самые что ни на есть истинные атланты? И вдруг они, как и Медасфен, тоже относятся к клану демонов ночи: тех, кто при свете дня является человеком, а ночью превращается в демона?

     «Нет, – Медасфен мысленно возразил самому себе. – Ты же видел, что этот смуглый человек спал и совсем не походил на демона!».

     – Стало быть, они как-то научились скрывать свое демоническое «я». А может, и вовсе избавились от него.

      Глаза Медасфена загорелись. Сейчас это был исключительно эмоциональный огонь. Хотя в ночное время суток глаза Демона Ночи вспыхнули бы в прямом смысле слова. Ярким желтым светом.

      – Вот бы они научили и меня это делать. Я бы с удовольствием уничтожил свою никчемную человеческую ипостась! На что она мне!

     «Согласись, что вероятность того, будто эти двое действительно окажутся теми, о ком ты думаешь, чрезмерно мала. С момента гибели Атлантиса прошло более тысячи лет. Большая часть выживших уже давно лежит в могилах».

      – Зато меньшая по-прежнему топчет земли Литварена, и явно не сидит на месте.

     «Мне все-таки кажется, что серебряный топорик попал им в руки по чистой случайности. Эти двое юношей – всего лишь заключительное звено в очень длинной цепи событий, приведшей наш артефакт к ним в руки».

     – Возможно, – размышлял Медасфен, преисполняясь все большего энтузиазма и возбуждения. – И есть только один способ узнать правду. Какой? Спросить об этом у них самих! И клянусь костями Ливраса, что небеса не позавидуют этим двоим, если они окажутся обыкновенными воришками, посмевшими ограбить моего родственника!

     Когда Медасфен покинул свое убежище и пустился в путь, к целям, побудившим его на это путешествие, добавилась еще одна. Мысль о скорой встрече с сокровищами Алмазного Дракона по-прежнему грела сердце, но желание встретиться с теми, кто именовал себя как Лютто и Ватто, отныне затмевало мнимый блеск легендарных драгоценностей.

     * * *

     В момент, когда Кейлот, Лютто и Ватто спускались по крутому каменистому склону, отделяющему Лес Плача от долины Тана, далеко в чаще оставленного позади леса происходило невероятное. По пояс в грязи шел тощий, уставший и голодный человек. Он тоже обзавелся жердью и совершал уже ставшие привычными манипуляции, которые накануне подсмотрел у путников. Он по достоинству оценил приобретенные знания, поскольку передвигаться с помощью трости действительно было намного проще, чем без оной.

      Незадолго до заката на одинокого путника напала целая свора пиявок. Их было шестеро: двое прыгнули ему на лопатки, еще две присосались к шее, а последняя пара прикрепилась к предплечьям и тем самым основательно их утяжелила, чтобы свести к нулю любые попытки к самообороне. Болотные чудовища были очень голодны и намеревались любой ценой заполучить себе пропитание. Однако и тут им не улыбнулась удача. Пиявки вновь прогадали с моментом нападения. Если бы они атаковали человека утром или днем, то уже давно лакомились его кровью, почти такой же аппетитной и вкусной, как у Ватто. Но солнце неуклонно падало за горизонт, ночная тьма сгущалась под обреченными деревьями, а человек, на которого напали кровососы, с каждой секундой становился все меньше похожим на человека.

     Его тощие руки внезапно обросли внушительной мышечной массой. Лицо укоротилось и заметно вытянулось вперед, превратившись в звериную морду. Нос расплющился, ноздри расширились. Разрез глаз увеличился по меньшей мере в три раза. Белки и радужные оболочки слились друг с другом, приобрели желтый цвет и ярко засияли во тьме. Зрачки удлинились, сузились и встали вертикально, как будто для того, чтобы подпирать верхние веки и таким образом держать глаза раскрытыми. Пусть это была чистейшая иллюзия, но монстр действительно практически не моргал. Человеческие уши прижались к голове, а в следующее мгновение слились с нею воедино. Вместо них и чуть выше появились жуткие перепончатые образования, напоминающие крылья летучей мыши, как по форме, так и по размерам. На самой макушке сквозь кожу и череп, как корни жуткого растения, проклюнулись страшные бугристые образования. Красновато-коричневые и пульсирующие они в скором времени должны были окостенеть и превратиться в рога. Разительно изменившееся тело Медасфена стремительно обрастало черной густой шерстью. Но еще до того, как последняя пядь кожи скрылась под толстым волосяным покровом, заключительная трансформация коснулась пятипалых человеческих рук, превратив их в семипалые демонические. На ребре каждой ладони выросло по одному дополнительному пальцу. Он был противопоставлен большому и в точности повторял его форму. А ниже появился седьмой. Он состоял всего из двух фаланг, но по длине намного превосходил средний и безымянный.

     Так выглядел Демон Ночи, самая лучшая часть Медасфена (по его собственным убеждениям). Внешний вид верхней части чудовища поверг бы в трепет не только человека, но любое животное и даже захудалого монстра, а нижняя нисколько ей не уступала. Но пока она скрывалась под слоем грязи и не была видна.

     Безвольно поникшие руки взметнулись вверх. Демон Ночи зубами сорвал пиявок с предплечий. Сжал челюсти, и белоснежные клыки обагрились кровью. Пока он жевал, густая красная жидкость вспенивалась в уголках его огромной пасти. Демон Ночи содрал с себя остальных паразитов и отправил их вдогонку первым двум. Струйки крови хлестали во все стороны, а те, что стекли по рукам, демон по завершении трапезы слизал длинным бородавчатым языком, расщепленным чуть ли не до основания, из-за чего создавалось впечатление, что у чудовища во рту два языка.

     Потом одним мощным рывком Демон Ночи извлек свое тело из грязи и усадил на верхушку ближайшего дерева. Изогнувшись, толстая ветвь попыталась сбросить неожиданный груз, но Демон Ночи сдавил древесину между острыми когтями, которые венчали пальцы нижних конечностей, и обреченное дерево успокоилось. Оно трещало и стонало, раскачиваясь из стороны в сторону под огромной тяжестью чудовища. Для верности демон несколько раз обвил ветвь хвостом и парой длинных щупалец, что выходили у него из правого и левого бока. Из выгнутой широкой спины чудовища, подобно акульему плавнику, выпирала треугольная пластина. С одной и другой стороны на ней располагались ярко-красные окружности, диаметр каждой из которых составлял три с половиной дюйма. Эти вогнутые поверхности служили Демону Ночи дополнительной парой глаз. Довершали общую картину шпоры – сросшиеся редуцированные пальцы нижних конечностей, находившиеся на задней стороне голени. Так же, как и все остальные пальцы, они были увенчаны когтями. Но в отличие от двадцати четырех других, эти являлись ядовитыми.

     Демон Ночи совершил еще несколько прыжков, с такой легкостью перенося массивное тело с одного дерева на другое, как будто был всего лишь тенью, бегущей по пушистому покрову леса вслед за летящим в небе драконом. По пути демон отыскал нескольких гадов и с аппетитом их сожрал, сдирая с веток закрученные спиралью тела, как мясо кролика, нанизанное на шампур.

     Утолив нечеловеческий голод, Демон Ночи взмыл высоко в воздух и там, в вышине, обратив свое тело в порыв ледяного ветра, отправился дальше на юг, играючи покрывая то огромное расстояние, на преодоление которого у троицы путешественников ушло два световых дня.

     Глава 13. Лицом к лицу

     Изумрудно-зеленая звезда Терра-Мидриан являлась небесным светилом, по которому сверяли часы в ночное время суток. Она поднималась из-за восточного горизонта одновременно с тем, как солнце исчезало за западным, в три часа ночи достигала зенита, а к шести часам покидала небесную сцену, утопая в разгорающемся зареве рассвета. Когда Демон Ночи начал с путниками свою игру, Терра-Мидриан заняла на небосклоне положение, соответствующее двум часам ночи.

     На дежурстве сидел Ватто: в эту ночь он не решился сомкнуть глаз, опасаясь возвращения кошмаров, а потому смело взял на себя роль дозорного и позволил Лютто отойти ко сну. Впрочем, вскоре он начал утверждаться во мнении, что нечаянное проклятье Кейлота пошло чуточку дальше страшных сновидений и выплеснулось в реальность.

      Кейлот и Лютто спали. Пламя костра сухо потрескивало, и это был единственный звук, нарушавший тишину ночи. Территории, прилегающие к Хрустальной Горе, отличались редкостным безмолвием. Близость логова Алмазного Дракона наложила неизгладимый отпечаток на всю округу: здесь не водились животные, над долиной не летали птицы, в многочисленных озерах едва ли можно было отыскать улиток и жаб, не говоря уже о рыбах и ракообразных; а все пресмыкающиеся, похоже, предпочли остаться в Лесу Плача. Поэтому короткий, приглушенный и как будто сдерживаемый смешок прозвучал здесь неуместно и более чем подозрительно. Ватто вздрогнул и вскочил на ноги – звук, напоминающий человеческий смех, раздался гораздо ближе, чем того требовали меры предосторожности, продиктованные Кейлотом. Южанин внимательно огляделся: все вокруг было неподвижно. Иных звуков или шорохов не последовало. В конце концов, южанин убедил себя, что где-то неподалеку с песчаного берега в озеро скатился камень, а его звонкие подпрыгивания на воде создали впечатление переливов женского смеха. В любом случае, это был чистейший обман слуха, указывавший на то, что Ватто чересчур долго пробыл без сна, чтобы сейчас требовать от своих органов чувств максимально отлаженной работы.

     Ватто расслабился и вновь уселся на землю. Но тут в небольшом озере, расположенном в тридцати ярдах за его спиной, что-то громко заплескалось. Это Демон Ночи на бреющем полете пронесся над водной гладью и всколыхнул ее поверхность. Ватто снова вскочил и пока он напряжено вглядывался в темноту, демон развернулся, пошелестел густыми камышовыми зарослями и внедрился в лагерь с противоположной стороны. Издал еще один звук, на этот раз хихиканье голодной гиены. Демон Ночи возликовал, заметив, какое влияние оказал на южанина его невинный розыгрыш. Как в старые добрые времена! Преисполнившись небывалого азарта, Демон Ночи принялся кругами носиться вокруг Ватто и оглашать ночную тишину самыми разнообразными звуками, которые когда-либо слыхивал за всю свою жизнь. В эту ночь злокозненность Медасфена восстала из пепла и засияла во всей своей красе. Он напоминал себе, что надо вовремя остановиться, ведь чего доброго такими выходками загонит южанина в самую пучину безумия – тот даже не успеет понять, в какой момент здравый рассудок перестанет ему подчиняться – но сделать это было так же нелегко, как уберечь от падения человека, которого понесла взбесившаяся лошадь.

     Изогнутое лезвие кинжала блеснуло в похолодевшей руке Ватто. Он топтался на месте, медленно поворачиваясь вокруг своей оси и напряженно глядя в темноту, лишь слегка подсвеченную пламенем костра.

     Наконец сдался.

     – Кейлот, – опустившись на колени, Ватто потряс воина за плечо.

     Кейлот моментально открыл глаза. Через секунду в них не осталось и следа сонливости – привычка, выработанная в многочисленных военных походах.

     – Вокруг творится какая-то чертовщина.

     – Лютто встал?

     – Нет еще, но…

     Тишину ночи разорвал оглушительный грохот, напоминающий рев водопада. Именно о нем подумал Кейлот, вскакивая на ноги и поворачиваясь в ту сторону, откуда шел рокот. Очередная звуковая иллюзия, насланная Демоном Ночи? Отнюдь. То, что воин увидел перед собой, превзошло все его ожидания. В плохом смысле этого слова. Зрелище, открывшееся его глазам, действительно являлось водопадом, только вода в нем лилась не сверху вниз, а снизу вверх. Неподалеку от лагеря находилось озерцо, которое Лютто, проходя мимо, окрестил Озером Полумесяца за характерную форму берегов. Сейчас на дне этого водоема как будто проснулся исполинский гейзер. Вся вода, плескавшаяся в естественном углублении, под воздействием неведомых и несравнимых по мощности сил вдруг покинула свое уютное земляное ложе и необъятным вспененным столбом устремилась к небесам. Достигнув некоего пика, водяная колонна на несколько мгновений застыла, как причудливый серый сталагмит, выросший под открытым небом, а потом с таким же громогласным ревом низверглась обратно на землю. Оглушающий рокот отразился тяжелым эхом от стен каменной чаши, на дне которой простиралась долина Тана, и покатился по округе рваными отголосками, похожими на громовые раскаты.

     В это время под сводами пещеры, на самой вершине Хрустальной Горы, почивал Алмазный Дракон. После долгого двухдневного перелета, затребовавшего немалых усилий, чудовище забылось крепким сном. Неожиданный грохот потревожил его покой. Сложенные крылья судорожно взметнулись, а когтистые пальцы заскребли по полу, оставляя на монолитной хрустальной поверхности короткие канавки. Но на этом все и закончилось. Серебристое верхнее веко приподнялось, явив миру сплошной красный глаз, лишенный белков и зрачков, а потом закрылось, и Алмазный Дракон снова уснул. Благо посторонние шумы больше не вклинивались в его сны.

     Ливень холодной озерной воды погасил костер и, обрушившись на головы путешественников, промочил их до нитки. Воцарилась кромешная тьма – хоть Терра-Мидриан и была самой крупной и самой яркой звездой северного полушария, ее свет все же не шел ни в какие сравнения с лунным.

     – Что здесь, черт возьми, происходит! – воскликнул Лютто, поднимаясь на ноги и неловко переступая по лужам. – Я, конечно, понимаю, что мы шли по грязевым болотам и изрядно выпачкались, но будь я проклят, если это тонкий намек на то, что надо помыться!

     Путешественники отплевывались, отряхивались и пытались дать объяснение тому более чем странному явлению, очевидцами которого им невольно пришлось стать.

     Но Демон Ночи не оставил времени на размышления:

     – Как вам понравился мой холодный душ? А? – и разразился громогласным хохотом.

     Троица путешественников быстро отреагировала на вторжение пришельца: они выхватили оружие и прижались спинами друг к другу, лишив незнакомца возможности нанести удар с тыла.

     – Я смотрю, что вы как всегда во всеоружии! Собираетесь воевать с тенями? Ну-ну!

     Из тьмы перед Кейлотом вынырнули два желтых сверкающих глаза, каждый из которых был разделен надвое тонким вертикальным зрачком. Вокруг светящихся, как плошки, глаз угадывалось размытое пятно мрака, более темного, чем окружающая ночная темнота. Зеленый свет Терра-Мидриан осыпал изумрудными искрами густую черную шерсть существа, слегка обозначил его контуры и дал воину шанс визуально оценить пропорции противника. Кейлот понял, что имеет дело с тем же существом, с которым три ночи назад сошелся на глухой полянке в Мрачном Лесу. Только оно, похоже, успело разительно измениться за это время, ведь та тварь была маленькой и юркой, а эта – приземистой и довольно крупной, с такими длинными руками, что широкие кисти практически волочились по земле. Остальные детали внешности разобрать не удалось, но увиденного воину вполне хватило, чтобы вытянуть вперед руку, сжимающую меч, и нацелить острие клинка на желтоглазое чудовище.

     – Снова ты!

     Это восклицание сбило с толку Лютто и Ватто, каждый из которых видел перед собой все ту же пару светящихся желтых глаз и пребывал в полнейшей уверенности, что ночной визитер стоит именно перед ним. Утверждать что-то более конкретное никто из них не мог, поскольку, когда незнакомец начал говорить, его голос, казалось, шел отовсюду. Однако это не помешало братьям-южанам быстро вооружиться кинжалами и направить их изогнутые клинки на противника.

     – У тебя хорошая память, воин-человек! – загремел густой нечеловеческий бас. - Однако если бы той ночью, на лесной поляне, я предстал перед тобой в таком виде, как сейчас… Хм… Клянусь костями Ливраса, ты был бы уже три дня как мертв.

     Кейлот не придал особого значения услышанным словам. Он не привык обращать внимание на угрозы, будь они прямыми или косвенными. Зато южан эти слова буквально пригвоздили к месту.

     – Ват, – шепнул Лютто, сделав пол-оборота головой в сторону брата, но не спуская глаз с желтых пятен, обозначающих местонахождение противника. – Он сказал «костями Ливраса»? В самом деле, «костями Ливраса»?

     – Да, Лют. Именно так.

     – Вот проклятье! Ненавижу демонов ночи!

     Чудовище между тем продолжало:

     – Сейчас у меня есть важный разговор к твоим спутникам, а до тебя мне нет никакого дела. Так что отойди в сторону и не тычь мне в лицо этой железкой!

     – Он узнал нас, Ват! Как он нас узнал?

     – Меня больше интересует, откуда он взялся на наши головы! – буркнул в ответ Ватто. И далее обратился уже к Кейлоту: – Господин, это демон ночи. Существо настолько же хитрое, насколько гнусное и опасное. Даже не думайте подчиняться его словам.

     – Ты смеешься надо мной? Если бы я выполнял все то, что мне говорили, то умер бы еще в юношестве.

     – Есть хорошая новость, – продолжал Ватто. – Мы имеем дело с одним демоном ночи…

     – А разве это не так?

     – Нет, ибо я тоже вижу перед собой пару желтых глаз…

     – И я тоже, – сообщил Лютто. От переполняющих эмоций правая рука у него начала дрожать, и лезвие заметно заплясало в ладони.

     – То, что мы видим – это всего лишь иллюзия. Как шарик у уличных наперсточников может находиться под любой из трех перевернутых чашек, так и здесь – настоящий демон скрывается только под одной из этих трех личин, а остальные – всего лишь тени.

     – Твои спутники хорошо осведомлены, - прогрохотал голос ночного демона. – Это еще раз подтверждает мою догадку. Но, несмотря на то, что они щелкают мои тайны, как орешки, я не ощущаю себя рядом с ними безоружным. У меня большой арсенал сюрпризов, и я всегда найду, чем вас удивить. Так что не перечь мне, воин-человек, иначе моргнуть не успеешь, как твоя голова скатится с плеч! Уйди прочь!

     – Вынужден ответить отказом, – отрезал Кейлот и взмахнул мечом, то ли в попытке отразить невидимый удар, то ли демонстрируя, что на количество выпадов он в любом случае не поскупится.

     Демон Ночи издал глухое утробное рычание. И, видимо, настоящий он стоял как раз перед Ватто, поскольку именно южанин уловил движение гибкой, длинной тени, отделившейся от черной фигуры и метнувшейся в сторону Кейлота. Воин не мог видеть этого маневра, а потому оказался практически беспомощным перед атакой монстра. Благо Ватто успел вовремя отреагировать. Он выбросил вперед руку и, полоснув кинжалом по летящему щупальцу, нанес всей длиной лезвия скользящий удар, из-за чего полученная Демоном Ночи рана оказалась неглубокой, но широкой.

     Демон взвыл от боли. Раненная конечность съежилась и исчезла во мраке.

     – Будь проклят каждый твой шаг! – проскрежетал он. Демонические глаза сменили окраску: они стали красными, а черные зрачки побелели.

     – Не могу утверждать наверняка, но, похоже, он пришел в бешенство! – прокомментировал Лютто.

     – Если хочешь что-то сказать – говори при Кейлоте! – заговорил Ватто, дождавшись момента, когда вой чудовища утихнет. – У нас нет от него никаких секретов!

     – Ой ли? – отозвался Лютто, так тихо, что его реплики практически никто не услышал.

     – Что-то непохоже, – прорычал демон. Ватто уловил смутное движение впереди и с готовностью выставил руку, защищаясь от нового нападения. Однако не последовало ни выпадов, ни угроз, ни новых превращений. Разве что глаза чудовища вновь поменяли цветовую гамму и стали прежними, желтыми. А потом Кейлот и Лютто повернулись в ту сторону, куда смотрел Ватто, потому что тени-пустышки, отвлекавшие их внимание, исчезли. Остался только один демон ночи, и он стоял прямо перед ним.

     Впереди что-то блеснуло белым отраженным светом. И в следующую минуту из темноты вылетел, кувыркаясь, серебряный топорик. Упав на землю у ног Ватто, он издал мелодичный низкий звон, соприкоснувшись с камнем.

     – Это мой топорик! – воскликнул южанин и нагнулся, чтобы поднять вещицу. Но черное щупальце, обвитое вокруг хрупкой рукоятки, снова утянуло топорик во тьму, едва пальцы Ватто коснулись серебряной поверхности.

     – Где ты раздобыл его? – последовал вопрос.

     – Топорик всегда принадлежал мне.

     – Как долго ты им владеешь?

     – Всю свою жизнь.

     – Тогда я задам последний вопрос и рассчитываю услышать на него правдивый ответ… Впрочем, от тебя я готов выслушать все, что угодно, кроме молчания… Итак, в каких единицах измеряется прожитая тобой жизнь: в десятилетиях, столетиях или тысячелетиях?

     Ватто не был готов к подобному повороту. Растерявшись, он промолчал.

     – Ну? – в голосе демона зазвучала издевка. – Что же ты не отвечаешь, человек? Или ты не человек? А?

     Ватто счел нужным не отвечать ни на один из поставленных вопросов. И когда это решение стало для Демона Ночи очевидным, тот разразился таким громогласным смехом, что от него, казалось, померк даже свет звезд.

     – Можешь уже не отвечать! И так все понятно! – сказал Демон Ночи, отсмеявшись. – А тебе, воин-человек… Кейлот… я бы посоветовал внимательней присмотреться к своим бессмертным спутникам-полулюдям!

     – Хорошо, – Ватто очнулся от раздумий, в которых изыскивал способ, как можно безболезненно выйти из сложившейся неоднозначной ситуации. Демон Ночи узнал в них бессмертных атлантов, коим являлся и сам. Возможно, решил даже, что они являются друг другу дальними родственниками. Ватто не стал бы опровергать этот факт, поскольку хорошо помнил, что его с Лютто мать и отец Демона Ночи действительно состояли в родстве. С другой стороны, Ватто опасался выставить себя и Лютто в неверном свете в глазах Кейлота. А теперь, судя по всему, этого было не избежать.

     – Ты выиграл, – сдался южанин. – Я отвечу на твои вопросы. Да, мы люди лишь отчасти. Да, нам обоим более тысячи лет. Да, мы признаем, что могли сталкиваться с тобой прежде. Но какая тебе от этого польза?

     Перед глазами Ватто снова замаячил серебряный топорик. Но сразу же исчез во тьме, стоило южанину протянуть руку, чтобы завладеть им. Очевидно, Демон Ночи не спешил расставаться со своей находкой и возвращать ее в руки законному хозяину.

     – Эта вещица пробудила во мне странные неясные воспоминания, – начал демон. – Они, как мотив полузабытой песни, которую хочется поскорей вспомнить и насладиться полноценной мелодией. С твоей помощью, я хочу проделать то же самое: восполнить пробелы памяти и восстановить этот утраченный эпизод моего прошлого.

     – Если тебя волнует только это… – пожал плечами Ватто. – Мог бы не утруждать себя…

     – Молчать!

     Ватто предусмотрительно сжал губы. Несмотря на то, что людей было трое, а демон ночи – всего один, за счет темноты и непредсказуемости перевес сил был как раз на его стороне. Раны, оставленные мечом и парой изогнутых кинжалов, конечно, приостановят нападение монстра, но ненадолго.

     – Подобная вещица некогда принадлежала и мне…

     – Ты ошибаешься сам и вводишь в заблуждение нас, – оборвал его Ватто тоном достаточно резким, чтобы вызвать приступ гнева.

     – Что?!

     – Серебряных топориков было немало – это правда. И ими действительно владели многие… Только не припомню, чтобы атрибуты Света вручались кому-либо из демонов ночи…

     Желтые глаза монстра, и без того очень крупные, вдруг стали еще больше. По крайней мере, втрое. Он зашипел, и это был очень скверный признак. Свободной левой рукой Лютто ухватил брата за локоть, но Ватто решительным движением высвободился из его хватки. Он продолжал и, несмотря на то, что каждое его слово приводило демона ночи во все большую ярость, не собирался смягчать тон:

     –…Ты действительно мог завладеть им, но исключительно преступным путем, убив того, кому он принадлежал по праву. Твои воспоминания связаны с кровью! Или я неправ?

     Демон Ночи, глаза которого уже не просто горели, а полыхали, взмахнул правым щупальцем и щелкнул им, точно хлыстом. И хоть неожиданный удар никого из троих не поразил, диагональный шрам Ватто, рассекавший левую щеку, внезапно напомнил о себе волной острой боли. Южанин поморщился и инстинктивно коснулся лица. Ощутил влагу под пальцами. По всей длине узкого беловатого рубца проступили кровавые бисеринки.

     – Не дерзи! – громыхнуло прощальное напутствие. – Я еще наведаюсь к тебе. Советую отрепетировать свою оправдательную речь! В следующий раз поплатишься жизнью, атлант!

     И желтые глаза исчезли. А через мгновение путники осознали, что стоят посреди поляны, по щиколотки утопая в воде, выплеснувшейся из ближайшего озера во время магического представления демона ночи. Кейлот и Лютто огляделись. Вокруг простиралась ночь, легкий ветерок шелестел камышами и листвой деревьев, а изумрудный свет Терра-Мидриан равномерно зеленил окружающую обстановку и не выхватывал из тьмы ничего такого, что могло бы вселить в человека чувство страха или опасности.

     Ватто стоял на прежнем месте и потерянным взглядом смотрел в том направлении, где минутой ранее видел источающие злобу и презрение глаза демона. Потом он обессилено опустился на землю, упав на колени в месиво из земли и воды.

     – Ват, ты чего? – Лютто подскочил к нему и, ухватив брата под правый локоть, предпринял попытку поднять его на ноги. – Он уже ушел! Ну-ка вставай…

     – О, небеса! – воскликнул Ватто. – Если бы я знал, чем обернется тот мой нечаянный сон… Ведь все началось из-за топорика. Уж лучше бы мне никогда больше не заснуть!

     – Не ухудшай свое и без того незавидное положение! – сказал Кейлот и положил руку южанину на плечо. – Вставай.

     – Я должен вам все объяснить! Мы с Лютто и так слишком долго откладывали этот разговор…

     – Сейчас я не намерен ничего слушать. Расскажешь потом, когда у нас появится подходящее время, а мозги как следует прочистятся. Я задам только один интересующий меня вопрос.

     – Слушаю вас?

     – Что это за Ливрас, костями которого клялся демон? Мне почудилось, будто это имя вам знакомо. Или я неправ?

     – Вы помните наш разговор о боге злорадства Локи-шане? Вы тогда еще спросили, не дьявол ли это? Так вот Ливрас в нашей религии – это и есть дьявол.

     – А! – кивнул Кейлот. – А это ужасное существо является его служителем?

     Ватто покачал головой, хотя в темноте этот жест вряд ли кто-то разглядел.

     – Хуже, – сказал он. – Это его сын.

     Продолжение в следующем выпуске…

     Ольга Травушкина

     Пушистое чудо

     За окном тоскливо моросил дождь. Словно пытаясь сказать, что наступила осень, он то усиливался, то, наоборот, затихал. Было уже довольно поздно, и в темном дворе стало совсем темно и тоскливо.

     Давно погасли все огни, только в окошке одной из квартир маленьким теплым огоньком горела свеча. Свеча стояла на подоконнике, а у окна сидела девочка и задумчиво смотрела на дождь.

     На подоконнике лежал черный котенок. С тех пор, как появился в этом доме, он всегда был рядом с девочкой. Когда было грустно и тоскливо. Когда было весело и хорошо на душе. Вот и сейчас он лежал на подоконнике и смотрел на свою хозяйку, а она глядела в окно и о чем-то думала. Время от времени ее лицо озаряла улыбка.

     Дверь слегка приоткрылась – в комнату заглянула мама.

     – Всё сидите? Давай ложиться, дочь, я уже спать хочу.

     Девочка, оттолкнувшись от подоконника, быстро развернулась вместе с коляской. Радостно улыбнувшись, выпалила:

     – Мама, давай еще раз!

     – Да хватит на сегодня, отдыхай, Оксана...

     – Ну, пожалуйста, мам! А потом сразу спать...

     – Ну, хорошо.

     Улыбнувшись, мама подошла к дочери и потянула ее за руки, помогая встать с инвалидной коляски. Оксана покачнулась, потом, словно жеребенок, который учится стоять, сделала неуверенный шаг на дрожащих ногах.

     Медленно, шаг за шагом, она, поддерживаемая за руки, добралась до кровати и, усевшись на нее, перевела дыхание. Глаза ее сияли. Улыбаясь, она посмотрела на маму.

     С подоконника раздалось мяуканье. Котенок, наблюдавший за ними все это время, тоже словно перевел дыхание. Спрыгнул, подошел к девочке и с громким мурлыканием принялся тереться о ее ноги. Оксана, улыбнувшись, погладила его по спинке, шутливо взъерошила шерстку на голове.

     Засмеялась, в очередной раз подумав, как не похожи она и ее питомец – его короткая черная шерсть и ее длинные рыжие волосы. Ее карие глаза и его желтые кошачьи «фонарики», что так таинственно светились по ночам в углу оксаниной кровати.

     – Молодец, Оксана. С каждым разом у тебя получается все лучше и лучше.

     – Если так пойдет дальше, то совсем скоро я буду ходить, – взволнованно говорила девочка, опускаясь на подушку. – А друзьям не придется возить меня на коляске, как раньше. И тебе тоже, мам… мам, ты чего? Ты что, плачешь?

     – Моя девочка будет ходить… – голос матери дрогнул. Наклонившись, она поспешно укрыла дочь одеялом, провела ладонью по своим глазам и быстро вышла из комнаты.

     Тем временем котенок улегся у Оксаны в ногах и начал умываться перед сном. За окном по-прежнему лил дождь, но в комнате было тепло и уютно.

     Девочка закрыла глаза, но сон не шел – она представляла, как через пару недель будет ходить на своих ногах, как все остальные люди. Потом Оксана подумала о друзьях. Вспомнила, как мама всегда угощает всех своим печеньем с чаем, потом ребята идут гулять и никогда не отказываются взять с собой Оксану. Ее коляску они катят по очереди…

     – А я ведь и не думала, какие у меня замечательные друзья. Мне так повезло с ними! Скоро мы будет гулять по улице все вместе, и им не придется больше возить меня на коляске… – с этими приятными мыслями девочка заснула под мурлыканье своего верного друга. Свернувшись клубочком у нее в ногах, мурчащий «моторчик» тоже тихонько засыпал.

     Под утро в комнате раздался какой-то странный шорох. Оксана открыла глаза и сонно заморгала. Повторившийся шорох напугал ее.

     – Что это? Кто здесь? – спросила Оксана. Ответа не последовало.

     Девочка села в кровати, прижимая к себе котенка (он по-прежнему безмятежно спал), и окинула взглядом комнату. Что-то мягкое коснулось Оксаниной руки. Вздрогнув, она посмотрела вниз и не поверила своим глазам: возле ее кровати сидел… черный котенок.

     Оксана удивленно смотрела на него. Он был очень похож на ее любимца, только на груди у него было белое пятнышко в форме сердца. Вот он вытянул вверх лапку и снова прикоснулся к руке девочки.

     – Ты кто? – прошептала она и замерла, ожидая ответа. Но котенок только мяукнул и оперся передними лапками о ее руку. Несмотря на утренний холодок, девочке сразу стало тепло и уютно, словно ее коснулся солнечный лучик.

     Улыбнувшись, Оксана положила своего котенка (он по-прежнему спал) на кровать и протянула руку к странному гостю. Он замурлыкал, и девочка, осмелев, почесала ему подбородочек. Мяукнув, котенок перевернулся на спину.

     – Как похож на моего, – улыбнулась Оксана. – Только мой весь черный…

     Заговорив о своем котенке, Оксана невольно вспомнила, при каких обстоятельствах он появился у нее дома. Это было всего три месяца назад. Мама тогда зашла в магазин, а Оксана ждала ее возле входа в своей коляске. Неподалеку умывался черный котенок. Оксана улыбнулась – она любила животных.

     Вдруг девочка заметила машину. Она мчалась прямо в ту сторону, где умывался котенок, а он сидел к ней спиной и так увлекся умыванием, что ничего вокруг не замечал. Машина была еще довольно далеко, хоть и ехала быстро, и если бы Оксана могла ходить, то уже успела бы подойти к котенку и унести его. Но для человека, который не может сделать ни шагу, это было трудной задачей.

     Оксана крикнула, хлопнула пару раз в ладоши, чтобы напугать котенка – бесполезно. «Глухой, что ли?» – подумала она и поспешно начала крутить колеса коляски.

     Уже почти подъехав к котенку, девочка поняла, что не успевает, и решилась на отчаянный шаг – впереди дорога шла под уклон, образуя небольшую горку, и девочка воспользовалась этим – всем телом оттолкнулась от коляски, «вылетела» на дорогу и покатилась с горки.

     Схватив котенка, она не успела даже испугаться – тело ее по инерции покатилось дальше под уклон. Еще немного – и вот, тяжело дыша, она лежит на земле, а котенок перепуганно пищит у нее в руках. Мгновение спустя мимо промчалась машина...

     – Да, жуткая история, – сказала Оксана, зажмурившись. Снова посмотрела на котенка и решила, что все это ей снится, таким необычным было все вокруг – и этот котенок, неизвестно как попавший к ней в комнату, и охватившее ее тепло, когда он коснулся ее лапкой…

     – Наверное, это сон, – решила Оксана. – А раз мне это только снится, то, конечно, я могу ходить! Во сне возможно все! – она радостно вскочила с кровати и хотела было побежать, но резкая боль «пронзила» ее колени, ноги подломились, и Оксана упала на ковер. От боли из глаз у нее покатились слезы.

     – Как же так? Ведь это сон! Почему?..

     Она снова попыталась встать, но ноги не слушались ее. Хоть они каким-то чудом и начали постепенно крепнуть в последние месяцы, но не настолько, чтобы Оксана уже могла ходить самостоятельно.

     – Какой плохой сон, – вздохнула девочка и, отталкиваясь руками, поползла по ковру, собираясь вернуться в кровать.

     Вдруг котенок тоненько мяукнул – словно серебряный колокольчик звякнул в тишине комнаты. Белое сердечко на его груди засияло, а за спиной появились едва видимые очертания маленьких сияющих крыльев. Их почти не было видно.

     – Откуда? – удивилась Оксана. – Их же не было раньше...

     Котенок, взмахнув крылышками, подлетел к девочке и начал мурлыкать и тереться о ее ноги. Оксана почувствовала, что боль в коленях быстро утихает, а силы вновь возвращаются к ней.

     – Спасибо, – прошептала она, закрывая глаза. – Ты, наверное, ангел.

     Котенок толкнул ее лапкой. Оксана посмотрела на него. Не успела она удивиться, что никаких крыльев у него нет, и решить, что все это ей померещилось, как котенок вдруг выпустил когти, и...

     – Ай! – Оксана обеими руками оттолкнула котенка и вскочила. Длинная царапина протянулась по ее ноге от колена до щиколотки. – С ума сошел???

     Широко открытыми глазами она смотрела на котенка, который мурчал, очень довольный, и неожиданно поняла, что стоит на ногах сама, без помощи мамы. Затаив дыхание, Оксана сделала шаг, другой… Боли не было.

     Осмелев, девочка подпрыгнула и пробежала по комнате несколько кругов. Ноги послушно и легко несли ее, словно их хозяйка никогда не сидела в инвалидном кресле. Смеясь, Оксана на бегу подхватила котенка на руки и закружилась по комнате. Ее восторгу не было границ.

     – Спасибо тебе огромное! Ты умеешь лечить!

     Запыхавшись, она наконец остановилась и еще раз повторила: «Спасибо тебе!»

     С котенком на руках девочка вбежала в мамину комнату. Мама спала. Рядом с ней на кровати лежал старый фотоальбом, где были запечатлены Оксана и ее мама. Рядом лежала старая больничная карточка пятилетней давности с заключением о том, что после несчастного случая девочка никогда не сможет ходить, а рядом несколько новых, этого года – самая последняя была выдана врачом месяц назад. В ней говорилось, что ноги девочки необъяснимым образом продолжают постепенно крепнуть, и через пару недель она уже сможет ходить.

     Девочка села рядом с мамой, но та крепко спала – она очень устала за день. Оксана не решилась ее будить. Сидя на краешке кровати, она гладила котенка и улыбалась.

     – Спасибо за чудесный сон, – сказала она шепотом, наклонившись к мордочке котенка. – Надеюсь, когда-нибудь я смогу ходить на самом деле.

     Неожиданно котенок выскочил у девочки из рук и помчался в ее комнату. Растерянная, Оксана побежала следом. Когда она вбежала за ним, котенок стоял на кровати. Увидев девочку, он мяукнул, подошел к спящему клубочком котенку Оксаны и сел перед ним.

     Оксана смотрела прямо на странного котенка, ЕЕ же котенок был позади. Начиная понемногу понимать, она сделала шаг вперед и уже не удивилась, когда котенок начал медленно растворяться в воздухе, только кивнула, а по щеке ее скатилась слезинка.

     В голове у Оксаны прозвучал тихий голос: «У тебя все получится. Вера – самое важное и главное, что есть на Земле. А чудеса гораздо чаще случаются с теми, кто в них верит».

     Сияние постепенно угасло, и странный гость исчез – на кровати остался только обычный черный котенок. Питомец Оксаны, спасенный ею три месяца назад, потянулся, открыл сонные глаза и, сладко зевнув, спрыгнул с кровати. Потерся о хозяйкины ноги, мяукнул и побежал к своей миске – даже во сне он требовал завтрак. Оксана молча смотрела на него.

     – Это всего лишь сон, не более, – девочка вздохнула, вспомнив последнюю фразу ночного гостя: «Чудеса чаще случаются с теми, кто в них верит».

     – Это сон, но… смогу ли я ходить наяву самостоятельно? – зевнув, она легла на кровать и закрыла глаза.

     …Оксану разбудил дверной скрип – в комнату вошла мама. На потолке плясали солнечные зайчики, а по ковру гонялся за шерстяным клубком оксанин котенок. Увидев слезинку на щеке дочери, мама встревожилась.

     – Что случилось? Ты плачешь?

     – Мама, я видела сегодня ТАКОЙ сон! Там был котенок... котенок, который меня вылечил! Я ходила по комнате и даже бегала! И старые врачебные записи, что я никогда не буду ходить после того случая, нисколько меня не напугали! – Оксана рассмеялась.

     Девочка улыбаясь, вспоминала, как здорово было стоять и ходить самой, без посторонней помощи, даже понимая, что это только сон... Некоторое время обе молчали, глядя, как черный котенок гоняется за клубком, весело мяукая.

     Наконец девочка решилась и, стиснув зубы, свесила ноги с кровати. Мама поспешно протянула руки, но Оксана отстранила их. Отодвинувшись, мама затаила дыхание. Котенок на полу вдруг оставил клубок и, подняв голову, стал наблюдать за хозяйкой.

     Приподнявшись, Оксана покачнулась, но, непривычное ощущение – что ноги окрепли и слушаются ее – придало ей уверенности, и она сделала шаг... потом другой… Каждый следующий давался ей все легче и легче, и наконец она зашагала свободно и легко.

     Улыбаясь, девочка обошла всю комнату, потом подошла к маме и обняла ее. Та молча плакала, улыбаясь сквозь слезы.

     – Возможно, твой котенок и правда по ночам лечит тебя. И знаешь, что еще? – мама вытерла глаза. – ОН ведь правду сказал насчет веры. Нужно поверить всем сердцем, тогда обязательно все получится... уже получилось. Только я никак не могу понять одного – откуда ты знаешь про старый больничный лист с заключением, что после того несчастного случая ты никогда не сможешь ходить?

     

     СТИХИ

     Николай Панин

     Я хочу стирать пелёнки

     Коль у маленьких детишек

     Нет сестрёнок и братишек,

     Не помогут им игрушки

     И домашние зверушки…

     В ход пущу любые средства:

     То есть, мне – подай, хоть тресни,

     Иль братишку иль сестричку…

     Попрошу категорично,

     Дам родителям команду:

     Мол, лениться им не надо!

     Я у них, пусть и клещами,

     Но добуду обещанье…

     Папа с мамой, ну же, ну же!

     Мне братишка очень нужен…

     Или… пусть сестрёнка будет,

     Громким криком пусть разбудит,

     Пусть пищит, визжит и плачет –

     Не бывает ведь иначе…

     У меня же есть силёнки –

     Я хочу стирать пелёнки!!!

     Манная каша

      

     Положила в миску мама

     Много-много каши манной,

     Взял я ложку, как большой –

     Буду кушать хорошо!

     Только ложка так капризна –

     Дарит мне она сюрпризы:

     Кашка капнула на стол,

     Да размазалась при том,

     Оказалась на макушке –

     Нет, не просто вовсе кушать…

     На коленках, на носу –

     Я везде навёл красу!

     Наложил я каши манной

     Даже в два больших кармана!

     Столько сделал разных дел…

     Вот как славно я поел!

     Жучок

      

     Посмотри: удаленький

     К нам жучок зашёл…

     Он совсем ведь маленький,

     А уже большой!

     Видишь, крошку хлебную

     На себе несёт,

     Песенку хвалебную

     Нам с тобой поёт

     Хлебушком испрошенным –

     Что ж не отломить? –

     Своих деток крошечных

     Будет он кормить…

     Взрослым быть я не хочу

      

     Жить мне очень-очень скучно:

     Каждый день обязан кушать,

     Каждый день я должен спать,

     В чём-то взрослым уступать,

     Что-то делать против воли…

     Ждать, когда гулять позволят,

     Ковырять нельзя в носу –

     Жизнь такую не снесу!

     Обратился я с вопросом:

     «Как бы, папа, стать мне взрослым?

     Помоги же – подскажи:

     Изменить мне надо жизнь»!

     Папа коротко ответил:

     «Детский мир – он мягок, светел;

     У больших игрушек нет –

     Стол, компьютер, кабинет…

     Жизнь их скучная, простая –

     Кто им сказки почитает?

     Ты уж, сын, меня прости –

     Прежде малость подрасти»!

     Это как же без игрушек?

     Будет мир мой враз разрушен…

     Да и книжки – как читать?

     Зря хотел я взрослым стать!!!

     Ежевика

      

     Солнце греет – папа с Викой

     Собирают ежевику.

     Нет, задача не проста –

     Ведь колючки на кустах!

     Ежевика мировая!

     Папа ягодки срывает,

     Вика складывает в рот –

     Вот такой круговорот!

     Подлетел – глядите, ишь-ка! –

     Говорливый воробьишка,

     А вот здесь сидит пчела –

     У неё свои дела…

     Всем находится забота –

     Мы работаем до пота!!!

     Ах! Устала я, жуя…

     Вика? Вика – это я!

     Раскраска

      

     – Мам, ну, мам, купи раскраску.

     Чтоб картинок полтораста,

     Чтобы красить я могла,

     Чтобы кисточка была!

     – Слушай, дочка, и узнай-ка:

     Серый цвет пойдёт для зайки,

     Рыжей быть должна лиса,

     Голубыми – небеса.

     Красный цвет у земляники,

     Ну, а чёрный – для черники,

     Синей быть должна река,

     Сероваты облака.

     Летом лист всегда зелёный

     У берёзы и у клёна.

     Солнце любит жёлтый цвет, –

     Мама мне дала совет.

     Я ни разу не игралась –

     Всё старалась и старалась!

     Краски, кисточка, вода…

     И раскраска – хоть куда!

     На картинку посмотрела –

     И в глазах вдруг запестрело:

     Солнце сделалось седым,

     Листья – чёрные, как дым

     Зайка мой такой неловкий –

     Он облопался морковки…

     Стала синею лиса,

     Пожелтели небеса,

     Покраснела вдруг черника,

     Побледнела земляника,

     Зеленеют облака,

     Алой выглядит река…

     Ой! Не то я натворила…

     Мне же мама говорила.

     – Рыжей быть должна лиса,

     Голубыми – небеса.

     Красный цвет у земляники,

     Ну, а чёрный – для черники,

     Синей быть должна река,

     Сероваты облака.

     Летом лист всегда зелёный

     У берёзы и у клёна.

     Солнце любит жёлтый цвет…

     Вот таков он, белый свет!

     Снежная идиллия

      

     Первый маленький шажок

     Сделал трепетный снежок,

     А потом пошёл, пошёл,

     Словно был всегда большой...

     Снег на крышах, на ветвях,

     На трамваях, на церквях,

     И стоит на мостовой

     Весь в снегу городовой!!!

     Снег повсюду бел и чист

     И сверкающ, и лучист…

     Дворник носится с метлой –

     Убирает снег долой,

     Посыпает всё песком…

     Я ж катаю снежный ком!

     Да, работа нелегка –

     Мастерить снеговика…

     Свёклой можно сделать рот –

     Дел ещё невпроворот:

     Нарисую углем бровь,

     Пояс – лента, нос – морковь

     Глазки?.. Можно из стекла

     И ещё нужна метла,

     Шапка – видимо, ведро:

     Не беда, коли старо!!!

     Ну, а снег всё шёл и шёл –

     Ах, как это хорошо!!!

     Вот такая кутерьма –

     В гости к нам пришла Зима…

     Миша-шалунишка

      

     Мишка – мальчик-шалунишка:

     То порвёт свои штанишки,

     То залезет на забор,

     То уйдёт в дремучий бор…

     У мальчишки всё неверно:

     Что ни сделает – то скверно,

     Всё всегда совсем не так…

     Вещи он ломать мастак!

     Вот такой он, этот Мишка:

     Разобрал на части мышку

     И пружинку потерял –

     Мышка смерть нашла зазря…

     А вчера он вдруг споткнулся –

     На дороге растянулся:

     Поглядите, шишка – во!

     Нет такой ни у кого!!!

     А для папы и для мамы

     Он – любимый самый-самый…

     Дед не чает в нём души –

     Хороши вы, малыши!!!

     Юрий Шелков

     На свиданье с «Сапсаном»

     Я частенько сюда прихожу любоваться «Сапсаном».

     С тихой завистью вижу стремительной жизни полёт.

     От полёта вдохну полной грудью былого дурмана,

     Что с годами себя позабыть не даёт.

     Я сюда прихожу, чтобы в памяти встретиться с прошлым.

     Будоражат её вдаль влекущие стуки колёс.

     Только путами лет, словно мерин дремучий стреножен,

     Будто в этот июль я корнями пророс.

     Провожает «Сапсан» чуть заметными взмахами веток

     Мой наперсник – столетний, с откосом сцепившийся клён.

     Не в пример старикам он могуч, с шевелюрой и крепок.

     И «Сапсану» совсем не завидует он.

     Что ему суетня, постоянные страсти людские,

     Неустанная гонка за призрачным светом любви?

     Может, клён, ты и прав, но отчасти – ведь люди другие:

     Побегут, полетят – только их позови.

     Я опять у железной дороги сижу на откосе.

     На свиданье пришёл к нереальной туманной мечте.

     Прошумевший «Сапсан» память прошлого ветром уносит

     И надежды фантом на вагонном стекле.

     Прогремел, укатил, скрылся в мареве знойном июля.

     Торопись. Ждёт и гонит тебя за мечтой пассажир.

     Промелькнул, как пустынный мираж, как нежданная пуля,

     И исчез, в параллельный отправился мир.

     * * *

     Холодом скован твой стан горделивый,

     Мрак безразличия в кривости губ.

     Вздрогнул я, как обожжённый крапивой.

     Как же бесчувственен был я и груб!

     Не разглядел в лунно-призрачном свете

     Слёзных дорожек следы на щеках.

     Не услыхал шёпот твой: «Пожалейте!»,

     Не ощутил расставания страх.

     Вот и случилось. Теперь не исправить.

     Ссохлась твоя, изболевшись, душа.

     Сердце сковала, как панцирем, наледь.

     Как же ошибся я, как оплошал!

     Тайно смотрю, как ушла на посадку,

     Как разбежался и взмыл самолёт.

     Мне с опозданием больно и гадко,

     Что умолить не сумел, идиот!

     Мне бы держать тебя хваткою мёртвой,

     Уговорить, упросить – не сумел.

     Утром услышал я, что самолёт твой

     В пункт назначения не прилетел.

     Звездопад

     Зачерпнула Большая Медведица

     Полный ковш серебрящихся звёзд.

     Я на небо смотрю и не верится

     В звездопадную искренность слёз.

     Театрален и как-то искусственен

     Августовской ночи шапито.

     Может, я недостаточно чувственен

     Или чувства мои не про то?

     Может, просто Большая Медведица

     В поднебесье нащупала твердь,

     И по ней (так Медведице грезится)

     Шатуном бродит Бурый Медведь.

     Вот и сыплет она слёзы радости,

     Победив одиночества смерть

     В августовскую ночь звездопадности.

     На Земле ловит звёзды Медведь.

     Дух весенний, как хмель

     То ли врёт календарь,

     То ли жизнь – бестолковая спешка.

     Посерёдке февраль,

     А плюс три на шкале, как насмешка.

     Плач сосулек. Капель

     Заплутала, как видно, в сезонах.

     Дух весенний, как хмель,

     Насыщает нас тестостероном.

     Под водой тротуар.

     Пешеход, аки посуху, бродом.

     На него (вот кошмар!)

     Все авто фонтанируют воду.

     Значит, ныне зима

     Получила депешу с приветом.

     Дескать, знаешь сама,

     Твоя песня морозная спета.

     * * *

     Над ручьём ракита клонится,

     Лист теряя к сентябрю.

     Благовест доносит звонница.

     Этот звон боготворю.

     Над полями бездыханными,

     Над некошеной травой

     И над скирдами барханными

     Вздохи с горькою слезой.

     Звона грусть туманом стелется,

     Созывая прихожан.

     Но село – разрухи пленница,

     Не осталось в нём селян.

     Всё застроено коттеджами,

     Всё пропахло шашлыком,

     Бизнесменами-невеждами,

     Захвативших Русь хапком.

     Магнитола внедорожника

     Заглушает благовест.

     Безучастно смотрит Боженька

     На безбожие окрест.

     Не вина цивилизации –

     Метастазы жрут нутро

     Православных россов нации.

     «Новым русским» всё равно.

     На погосте гроб не струганный,

     В нём разодранная плоть.

     Над моей землёй поруганной

     Сжалься, смилуйся, Господь!

     * * *

     Укатил подале от столицы

     От усталых, безучастных лиц,

     Но они и здесь мне будут сниться

     И мелькать, как пешки в темпе блиц.

     Я ж хочу услышать щебет птиц!

     По ночам гляжу на обалденный,

     Звёздами прошитый небосвод.

     Петушок, подружками растленный,

     Позабыв, наверно, свой черёд,

     С соловьём без удержу поёт.

     А с утра над полем жаворонок

     Бесконечную выводит трель.

     И кукушка, вроде как спросонок,

     Завела подсчёта канитель,

     Монотонно-скучную, как гжель.

     Ты, лесной бухгалтер, не старайся,

     Мне твои подсчёты ни к чему.

     Не добрал ещё лимиты счастья,

     А подсчёты сам я им веду.

     Главное, чтоб быть с собой в ладу!

     Но тревожит смутное желанье,

     Мне чего-то всё недостаёт.

     Не могу без этого мельканья

     Лиц, знакомых вдоль и поперёк –

     Суматошный, деловой народ.

     Бордовые рейтузы

     Парк Горького, аллей звенящий лёд,

     Цепочки скороходов – след за следом.

     На беговых размашистый полёт.

     Кто не ходил, тому восторг неведом.

     Цепочка наша только из троих.

     Храним состав и строй свой очень строго.

     В него не допускаем мы чужих.

     В цепочке я, она и друг наш Лёха.

     Ведёт нас Лёха, мастерски руля.

     Вторым звеном она в цепи кургузой.

     А с тыла даму защищаю я,

     Уткнувшись лбом в бордовые рейтузы.

     И так проводим каждый выходной,

     Себе и даме наточив «норвежки».

     И снова мы привычной чередой

     На лёд идём для скоростной пробежки.

     Бежим, одним дыханием живём.

     Коньки залогом прочного союза.

     Но вскоре вдруг остались мы вдвоём.

     Всему виной бордовые рейтузы.

     Когда от ветра флагами шарфы

     И лёд от нашей скорости крошился,

     Мы с Лёшкой как-то перешли на Вы.

     В цепочке я с рейтузами сроднился.

     Наш круг друзей убавился на треть.

     Хитро сыграв со мною в поддавки,

     Она сплела мне матовую сеть.

     И вот отбросил в ЗАГСе я коньки.

     Свободу променял на узы.

     И это всё они – бордовые рейтузы!

     * * *

     Лес в шашлычном аромате,

     Плюс парфюм медовых трав.

     Птички в певческом азарте.

     Вокализ из трёх октав.

     Каплет время посекундно,

     Долбит вечности алтарь.

     Только в будущее скудно

     Светит времени фонарь.

     Не помощницей кукушка –

     Пара нот и те не впрок.

     Для неё года – игрушка,

     Легковерному – свой срок.

     Лес окутан сизой дымкой,

     От мангалов «русский» дух.

     Лето свеженькой тропинкой

     Начинает новый круг.

     * * *

     Не бывал на Тянь-Шане, в Тайшете,

     Не бродил по таёжным углам.

     Что судить обо мне как поэте,

     Коль по шпалам не пройден мной БАМ?

     Не смотрел в небеса сквозь решётку,

     Не воспел Колыму, Магадан,

     Не впитал ни чифирь и ни водку.

     Нет, совсем не поэт, – графоман.

     Не испробовал кайф суицида,

     Не решал на прописку задач,

     Не страдал от запоя и СПИДа.

     Не поэт я, а просто рифмач.

     Коль вещает стихом не оракул,

     Не в пророчествах мысли полёт,

     Если Ангел, читая, не плакал,

     Не поэт сочинил, – стихоплёт.

     Сыграл я блиц

     Я в миттельшпиле побывал ферзём,

     А в эндшпиле – непроходною пешкой.

     Что было полыхающим костром,

     Чадящей тлеет головешкой.

     Жизнь так и шла слоёным пирогом:

     То со щитом, размахивая саблей,

     То на щите, израненный врагом,

     Я наступал на те же грабли.

     С рождения заложенный финал

     Вдруг скорым матом явственно забрезжил.

     Всевышнему, конечно, проиграл.

     Сыграл я блиц, как будто бы и не жил.

     Грехи аукнулись, как бумеранг.

     К концу идёт на короля охота.

     Диктует каждый шаг его цугцванг.

     К тому ж в условиях цейтнота.

     На чёрно-белой клетчатой доске

     Вся партия представилась пробежкой.

     Чадит костёр, и в пепельной тоске

     Жизнь дотлевает головешкой.

     Дороги нас выбирают

     Асфальт, ты куда заведёшь меня ныне

     Запутанной сетью решёток-дорог?

     В духмяный зарыться мне хочется стог

     И сеном дышать с чабрецом и полынью.

     Дитя лабиринта асфальтовой ленты

     И узник стеклянно-бетонных светлиц,

     Храню аромат деревень и станиц

     В подкорке, как прожитых жизней моменты.

     Видения только что скошенной нивы,

     Просёлок вдоль ёжика жёлтой стерни.

     В небесной лазури с чужой стороны

     Плывут облаков белоснежные гривы.

     Бреду по просёлку, босыми ногами

     Взбивая песчаную перхоть земли.

     Куда же дороги меня привели?

     Похоже, они заодно с облаками.

     И снова к асфальту приводит грунтовка.

     За маревом слышно шуршание шин.

     Мой город в душе моей не сокрушим.

     Нет, всё ж я не сельский и не полукровка.

     Отбрось о просёлках и пахоте мысли.

     Итог моих странствий, увы, предрешён.

     Ходить по асфальту всю жизнь обречён.

     Не я выбираю дороги по жизни.

     Галекс

     День рыбака*

     Таёжное лето в июльской Туре*,

     Все бабы раздеты назло мошкаре.

     Восторг сине-белый, шальная жара

     И остохренелая песнь комара.

     По венам Тунгуски ведет напрямик

     Эвенк полурусский, боё*-проводник.

     У белок-летяг сабантуй в листвяках,

     Полкружки спиртяги: «За День рыбака!»

     Задорной речёвкой трещит костерок,

     Огонь, как в девчонку, влюблен в котелок.

     Как жаль, не вложить аромата в стихи

     Стерляжьей с дымком, с комарами ухи!

     Водой уплывает прохладная грусть,

     Боё, холодает! Давай по чуть-чуть?

     А белая ночь стынет Лунной тоской,

     Тумана молочным мостом над рекой…

     До зуда в ушах – апогей тишины,

     Куда аргишат* облаков табуны?

     Смешно наблюдать в это время рассвет,

     Чудно рассветать, если темени нет.

     Рай нежных туманов и белых ночей,

     Край снежных буранов, раскосых очей,

     Сквозь здешнюю призму находишь Своё.

     А где смысл жизни? Проводишь, боё?

     _____________________________________________________________

     * День рыбака – второе воскресенье июля

     * Тура – поселок в Эвенкии

     * Боё – друг ( эвенкийский язык)

     * аргишат – находятся в пути, кочуют (эвенкийский язык)

     Бессонный стон

     Месяц умер, Синеет в окошко рассвет.

     Ах ты, ночь! Что ты, ночь, наковеркала?

     Я в цилиндре стою. Никого со мной нет.

     Я один... И разбитое зеркало...

     С. Есенин. «Черный человек»

     Изловил луну бредень липких туч,

     Тьма обрыдшая рыщет по миру.

     Вместо Музы – спирт почитаю-чту,

     А стихи во мне тихо померли.

     Белый лист бельмом на столе, в ночи

     Миллион теней или более.

     Черный рот окна немтырём кричит:

     «В доме чёрный гость». Или болен я?

     Почернел стакан, стало страшно пить.

     Сохнуть разум мой среди ночи стал.

     Злой змеёй свеча мне в тиши шипит.

     Больно в уши бьёт одиночество.

     Карандаш чинил, загляделся сам

     На дорожку вен с кровью шалою...

     Может, сможет нож пару фраз вписать?

     Может, мой финал – цвета алого?

     Черный гость принёс кандалы теней.

     Я ослеп, вокруг – тьма и бред, ни зги.

     Мне бы с чёртом врозь, да к Нему, тесней!

     Мне бы в дверь плечом, чтобы вдребезги...

     Возвращение

     В майской неге купается небо,

     Я иду на закат из востока,

     «Тридцать лет ты на родине не был», –

     Теплый ветер мне шепчет с упрёком.

     Снял давно городские ботинки,

     Босота, как чудесное средство

     Убежать по знакомой тропинке

     Через лес в босоногое детство.

     Тяжесть лет наступает бестактно,

     Жмёт к земле вековую кедрушку,

     А когда-то ведь падала шапка,

     Если взгляд задирал на верхушку.

     На опушке, у берега речки,

     Старый дом одиноко-усталый,

     Обветшал, развалилось крылечко,

     Переруганы вьюгами ставни.

     Половицы скрипят так знакомо

     Про тоску о былом – ностальгию.

     И саднит, и першит в горле комом,

     И слеза – на тоску аллергия.

     Коновязь разродилась отростком,

     Уступив похотливому маю.

     Я ж, как мерин под плёткою хлесткой,

     Лишь топчу, никого не рожая.

     В стайке запахи прелого сена

     Нанесут вкусом детства парного,

     И послышится вдруг, как степенно,

     Грустно дышит в загоне корова...

     А потом за губастым телёнком,

     Растирая затекшую спину,

     Выйдет бабушка с полным ведерком,

     По привычке ругая скотину...

     Скоро буду, родная, готовым,

     Совесть с памятью встречу из ссылки,

     Наберу на опушке цветов и

     Принесу их тебе. На могилку.

     В изголовье увижу под вишней

     Добрый взгляд с фотокарточки строгой,

     Вздрогну, тихий твой голос услышав:

     «Внучек... где же ты бегал... так долго?».

     Палачу покаянье не свято,

     Но поплачу немного украдкой,

     Просижу у тебя до заката,

     Рано утром поправлю оградку.

     И в себе прояснившимся взглядом,

     Тридцать лет – тридцать раз ненавижу.

     Я, родная, теперь буду рядом,

     С каждым годом все ближе и ближе...

     Такое разное утро

     Стелет мгла по Приморью млечно-волглую синь,

     Ели лапают хвойно плечи голых осин,

     Клён, дерзя одиночным, шалопутным листком,

     Ускользающей ночи машет, будто платком.

     Там, где спрятала серьги по сугробам ольха,

     Умывается снегом огнебровый глухарь.

     Глубоко, под поляной лежебоких хвощей,

     Гулко спорит с камнями балаболка-ручей.

     Вдоль поляны дорожки серебра с бирюзой

     Соболь парною стёжкой вышил ранний узор.

     Солнце пробует лапой мерзлый наст-небосвод,

     Сонно, робко и слабо новый час настаёт...

     Писк будильника звонко обрезает твой сон,

     Визг дрянной кофемолки небу грязному в тон,

     Дрязги вздорных соседей, плач детей поутру.

     «Зря ты городом бредил!», – пляшет чёрт по нутру.

     Хмурой дверью подъезда брякнешь, словно врагом.

     Утро зверем нетрезвым в ухо рявкнет: «Бегом!».

     Снизу лужи и лица, сверху морось и смог...

     Почему же решиться ты уехать не смог?

     Недочитанная сказка

     Свет природой за окном притушен,

     Выкрашена ночка лунной краской,

     Нагломордый кот улёгся слушать:

     Выпрошена дочкой на ночь сказка.

     Тикают часы на стенке мирно,

     Лай собак соседских переливом,

     Кот храпит в ногах, как одержимый,

     В сказках жизнь течёт неторопливо.

     «...Вот у Принца стало получаться

     Щелкать саблей головы дракону...».

     В дорогой тиши серпом по счастью,

     Громкой болью – зуммер телефона.

     Соскользнула тихо на пол книжка,

     Кот зевает в сладостной дремоте.

     Завтра я дорасскажу, малышка,

     Спи, бельчонок, папа на работу...

     Завтра затянулось на немножко,

     Дочку с аттестатом поздравляем.

     Поменялось в доме восемь кошек,

     Сказку, Бог даст, внукам дочитаем...

     Déjà vu

     Мы листали букварь в классе новом,

     Пахли тёплые парты сосною смолистой,

     И заглядывал ветер в окно нам

     И листал в школьном парке кленовые листья.

     Суп молочный с невкусною пенкой

     Младшеклашкам на завтрак давали в столовой.

     И отличница, вредная Ленка,

     Не давала списать из диктанта ни слова.

     Расцветали цвета и оттенки,

     Полугодья с годами слились в полутоны.

     Наливные коленки у Ленки

     На уроках мешали мне верить Ньютону.

     Юность помню контрастно и чётко:

     Время жвачки буржуйской и песен заморских,

     У девчат изменились походка,

     Аромат и... места под значком комсомольским...

     Школьный бал. В коридоре продольном –

     Фестиваль красоты в мини-юбках, вдоль стенки,

     И «Отель Калифорния» долго

     Обнимать, не дыша, разрешает мне Ленку.

     И амнистией школьного плена – Выпускной.

     Поцелуй, наконец, недотроги.

     Вечным вальсом кружу свою Лену,

     К взрослой жизни влюбленным открыты дороги...

     ***

     Мне, наверное, всё это снится?

     Снова школу трясет в ритме позднего мая.

     В школьном вальсе кружу выпускницу,

     Дежавю... Да она и танцует, как мама!

     Хозяйке

     Мы с тобой, словно сестры, похожи: глаз раскосостью, стройностью

                                                                              стана,

     Лоском шерсти и бархатом кожи, нетерпимостью к псам и мужланам,

     Мягким тембром, изящностью линий, ненасытностью рыбой и лаской,

     Взглядом стервы, загадочной силой или нежной невинностью масок.

     Девять лет я живу в твоей стае. Да, я зверь, но совсем не домашний.

     И звериным чутьем ощущаю запах хищницы, скрытой и страшной.

     По утрам, жизнелюбием ярким, ты, как кошка, сыта и ленива. Грациозность налюбленной самки, я сама наблюдаю ревниво:

     Помурлычешь котяре игриво, по соседству храпящему сладко,

     Гибким телом скользя по перине, приседаешь на задние лапки.

     В зеркалах, от стыда запотевших, – отраженье бесстыдной гравюрой,

     Выгнув спину котенком потешным, поскребешь простыню маникюром.

     Ты всему у меня нахваталась, да и я у тебя, вероятно,

     Презирать по-звериному жалость, быть в любви не всегда адекватной.

     В гладиаторской битве трех улиц, я – для самого злого награда.

     Твой самец носит рыбу и куриц, но совсем не поёт серенады.

     И котят наших вместе любили, правда матерью я была чаще.

     Только, знаешь... твоих не топили! Не познала ты мук. Величайших.

     Каждый раз материнскою болью выгораю и вновь матерею.

     И смиряюсь с дозволенной ролью, – я домашний зверёк. Ты – Зверее!

     Стал без сна уставать

     Как грызёт тишина! Как зубасты и злющи секунды!

     Лупоглазой луне на людские дела наплевать.

     Я один в эту ночь. Одиночества смысл паскудный

     Стал до боли простым, словно сами сложились слова.

     Между нами зима. Миллионы мертвеющих метров.

     Здесь не знает никто, что за зверь – телефонная связь.

     Ты на фото грустишь и морщинки у глаз всё заметней.

     Я, урод, в Новый год между домом и делом увяз.

     Я в гирляндах проблем, горбят плечи громадные гроздья.

     Суетясь в пустоте, сам себе созидаю «дела».

     И работой дурной приземлён, вбит по брови в безбродье...

     Я теряю тебя. Ты меня слишком много ждала.

     Стал без сна уставать... Бесноватою лунною ночью

     Я на шабаш последний сгоняю гордыню и лень,

     Порешу и спляшу на гробах наших бед-одиночеств

     И абсент буду пить на костях надоевших проблем.

     Разгонюсь, ускользну из зубов тишины – злой и лютой,

     И в последний вагон, задыхаясь от счастья, вломлюсь.

     Я к тебе понесусь под речёвку вагонного люфта,

     Засыпая под марш: «Я люблю... я люблю... я люблю…».

     Версия

     Жили-были втроём в параллельном от бренности времени

     Он, Она и случайно приблудший космический Разум.

     Он охотился, резал из шкур зодиачных зверей ремни,

     Чтобы упряжь для Разума шила Она раз за разом.

     Жеребёнок, отбившись от Единорожьего племени,

     Счастлив был обрести наконец-то разумное стадо.

     Правда, больно бывало от сшитого строгого стремени,

     Но терпел стригунок, по наивности верил: так надо.

     Он стихами из звёзд расписал для Неё все вселенные.

     Танцевала Она для Него вечерами столетий.

     Разум в стойле грустил, понимал, что становятся пленными

     Даже самые умные мысли, – любовь хлеще плети.

     А когда запряжённый в повозку жеребчик бежать устал,

     В бледных отблесках лун спотыкался, не видя дороги,

     Чтоб Её ублажить, Он нахлёстывал Разум безжалостно,

     Он не знал слова «бог», но безбожно считал себя богом.

     У бесплотного плеть, озверевши, чуть душу не вышибла.

     Или вместо души – мироздания вечную тайну.

     К счастью, Разум, хотя и комолый, но всё-таки высший был,

     Закусив удила, возле чёрной дыры вдруг... растаял...

     Почему ты с утра на меня вечно злая и страшная?

     Разве я виноват в том, что Питер – дыра-непогода?

     Да, опять на метро. Что с машиной? Ты лучше не спрашивай!

     Где мой разум? Мне что-то похожее снилось сегодня.

     Рецидив

     Вечереет и веет весною,

     Сшиты шустрой тропой километры,

     Сосны хриплыми скрипками ноют

     Под смычком виртуозного ветра.

     На обласканной солнцем поляне

     Каждый метр – Весною истоптан.

     Дым костра горьковатым кальяном

     Лёд внутри меня медленно топит.

     Старым негром сипит черный чайник,

     Саксофонистый нос продувая,

     Эскадрилья блондинистых чаек

     С «эшелонов» ворон выбивает.

     Древний кедр, в продрогшем похмелье,

     Пьёт весну каждой рюмкой-хвоинкой.

     Обнажив по-бесстыжему мели,

     Спит река с берегами в обнимку.

     Бурундук, как судьба, полосатый,

     Тощий хвост свой несёт «пистолетом»,

     И в рюкзак лезет мордой усатой,

     Словно в душу, с приветом из лета...

     И в щемящей, щенячьей истоме

     Чую нюхом собаки облезлой,

     Как внутри оживают симптомы

     Графоманской забытой болезни.

     Сон в лапу

     Вечер исчерпан. Усталое солнце за сопки седые сбежало.

     Высунул месяц в лиловое небо двухвостое жёлтое жало.

     Рваные тучи рисуют ажурный узор, бесконечный и разный.

     Блеском брилльянтово-льдистым из бездны позируют звездные                                                                          стразы.

     Ярко горят в перепутьях немыслимо вечных и млечных просторов,

     На перекрестках «Большой кольцевой», феерят фонари-светофоры.

     Кто-то неведомый не докурил и щелчком отослал сигарету –

     Искры роняя, летящим окурком беззвучно сгорает комета.

     Ластится ночь, желтоглазой, блудливой, бесстыжею мартовской                                                                         кошкой,

     В окна глазеет и гладит лунявым хвостом, по-кошачьи роскошным,

     Трётся о что-то внутри и чуть слышно мурчит бархатистую песню:

     «Ты всё равно не уснёшь. Выходи, нам не спать будет сладостно                                                                         вместе».

     ***

     Мне бы когтями любовь ухватить, зарычать прямо истине в душу!

     Кошку зубами за шкирку с мурчаньем подмять... но я мерзну и трушу.

     Небо смеётся: «Трусливый, седой, похотливый и глупый котище!

     Там, где лишь похоть и ложь, ты любовь или вечные истины ищешь?!»

     Елена Анохина

     Багаж памяти

     Не бывает судьбы

     Ни плохой, ни хорошей.

     И родителей выбрать,

     Увы, не дано.

     Появляемся там,

     Где родиться нам должно.

     Испытав на себе,

     Все, что нам суждено.

     И, пройдя сквозь года,

     Я сильней убеждаюсь,

     Что другую судьбу

     Трудно мне пожелать.

     Все, что было - не зря!

     В моем сердце осталось.

     И везу я багаж -

     Это память моя.

     Картина стихами

     Я все утро рисовала

     Для тебя стихи.

     В акварели окунала

     Сонные цветы.

     Чисто-белым заливала

     В небе облака.

     Между строчек колдовала:

     - Не смотри пока!

     Покрывалом из лазури,

     Небо застелю.

     Верхний правый уголочек,

     Солнцем освещу.

     Звонкой трелью канарейки

     Рифма зазвучит.

     - Просыпайся, мой любимый,

     Самовар кипит!

     Все, что было

     Все, что было зимой запорошено.

     Все, что будет, покажет весна.

     На сезонах гадаю, хороший мой,

     Чаша жизни годами полна.

     Терпок вкус и осталась оскомина

     От ошибок и ложных высот.

     Половина пути нами пройдена

     Не своих, параллельных дорог.

     Нам с тобой предназначено встретиться.

     Две дороги в едино сложить.

     И флажками на карте отметить всё,

     Как мечтали судьбу изменить.

     По-английски

     Уходила осень по-английски,

     Молча, без последнего "Прости..."

     На перроне разбросала письма,

     Дождевые нитки распустив.

     Дворник-ветер жухлые обиды,

     Скомканные наспех развевал.

     Осени любви своей не выдал,

     Молча поезд взглядом провожал.

     Быть женщиной

     Как сладостно

     Быть женщиной земной.

     В объятьях замирать,

     От ласк немея.

     И вновь взлетать,

     Касаясь звезд рукой.

     И легкость ощущать,

     И быть твоею!

     Как в омут погружаться

     В пыл страстей.

     Безумством ласк

     До капли упиваясь.

     Какое счастье

     Просто быть твоей.

     Дышать любовью,

     Жить, ни в чем не каясь!

     Синяя тетрадка

     Синяя тетрадка, ранние стихи.

     Поверну в обратку времени шаги.

     Вот бы так в начало, жизнь перелистнуть,

     Загрузив в багажник опыта чуть-чуть.

     Захвачу терпенья, тайну бытия.

     В банку для варенья закручу жiття.

     В сердца уголочек спрячу образ твой.

     В юности, пораньше встретиться с тобой.

     Народить детишек, наших мал-мала.

     Жаль, под дверью "Прошлое"

     Ключ я не нашла!

     Размышления в стихах

     Дай, Боже, душу сохранить.

     Не растолочь на крошки всуе.

     Судьбы дорогу освятить,

     Любить всем сердцем.

     Аллилуйя!

     Калитку жизни старость подпирает.

     Настало время "камни собирать".

     Зима спешит, следы с земли сметает.

     Отчет за годы требует прислать.

     Судьбы дневник сверяет с расписаньем,

     Контрольные вопросы задает.

     К доске подводит взятых обещаний.

     Дарует время подвести итог.

     _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _

     Черта внизу проведена пунктиром.

     Никто не вечен. Случай правит миром.

     Времена года

     Спасибо осень - рыжая лиса

     За краску золотую и багрянец,

     За воздуха хрусталь, за небеса

     Дарящие прохладу и румянец.

     За клекот журавлей над головой,

     Кроящих клином запад от востока.

     За прошлое и будущий покой,

     Дарованный земле зимой до срока.

     Настанет день, капелью застучит

     Весенний луч, окно души терзая.

     И новой жизни песня окрылит

     Ключом любви сердца отогревая.

     Боль-разлука

     Пощади, ты, меня пощади,

     Боль-разлука, от слез и неволи.

     Рассуди все раздумья мои

     И избавь от печалей и боли.

     Не расстаться, не жить в кабале,

     Нет уж сил. И пустые надежды

     Тают воском погасшей свечи,

     Прежней жизни сжигая одежды.

     Нам легко за других говорить,

     Направляя благими путями.

     Позабыв, что не в праве судить,

     Обрекаем любовь на скитанье.

     В день великого крещения

     В день Великого Крещения

     Наберу Святой воды

     Свечи близким во спасение

     Я поставлю от беды.

     Испрошу за всех прощения

     Перед образом Христа

     Помолюсь за просветление

     Ненавистного врага.

     Одари святою милостью

     Дальних, ближних и родных

     Подскажи один единственный

     Верный путь в делах земных

     У иконы Богородицы

     Постою без суеты

     Пусть исчезнут беды-горести

     И горит огонь души

     _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _

     Пресвятая Богородица,

     Упование мое.

     Пред тобой

     Душа раскроется

     И защиту обрете.

     Ты Великая Заступница

     Рассуди и помоги.

     Покажи дорогу Истины,

     Дай терпенья и любви.

     Пред тобою все

     Мы грешные

     В неоплаченном долгу.

     Матерь Божия,

     Утешь меня.

     И прими мою мольбу.

     И польются слезы милости

     Перед образом любви.

     Матерь Божия невинностью

     Новый день благослови.

     Алена Печерская

     Люблю всем сердцем

     Так хочется сплести веночек счастья для тебя,

     Собрав мою любовь, тепло и нежность.

     И я иду вперёд, серпом тернистый путь рубя,

     Чтоб было твоё небо безмятежным.

     Я всё, что есть, отдам! Улыбкой скрашу хмурый день.

     Узоры вышью на твоих ладошках,

     Чтоб на твоём пути, не близком, не упала тень,

     И жизнь была всегда не понарошку,

     Чтоб боль после себя не оставляла шрамы.

     На сердце грусть пускай заменит радость.

     Я улыбнусь тебе, а ты мне скажешь «мама».

     Спасу тебя от бед, моя ты слабость.

     Кто придумал войну?

     Ты идёшь не спеша,

     Возвращаясь с войны.

     Плачет небо. Душа

     Ожидает весны.

     Ни за что воевал,

     Кровь текла просто так.

     Ты ответы искал,

     Кто твой друг, а кто враг?!

     Ты, увы, согрешил,

     Кровь на землю пролив.

     Теперь ангел бескрыл.

     Жизнь свою сохранив,

     Ты идёшь не спеша,

     Возвращаясь домой.

     Там, где жизнь хороша,

     И ждут дети с женой.

     Сердце сжато в тисках...

     Кто придумал войну?

     И дождинки в глазах,

     И не можешь уснуть.

     Ты не сбейся в пути,

     Не спугни тишину.

     Долетит мой мотив

     И, вернёт нам весну.

     Час придёт и сполна

     По цене заплати!

     Прихоть власти – война!

     Для властей норматив -

     Умри... или убей!

     Хочешь ты донести –

     Много в мире путей,

     Чтоб покой обрести.

     Шрам остался внутри,

     Море красных чернил,

     Их из мнемы сотри.

     Бег мгновений застыл,

     Ты идёшь не спеша.

     Мир грядёт впереди.

     Правосудье свершат

     Небеса. Лишь иди.

     Сердце сжато в тисках...

     Кто придумал войну?

     И дождинки в глазах,

     И не можешь уснуть.

     Ты не сбейся в пути,

     Не спугни тишину.

     Долетит мой мотив

     И, вернёт нам весну.

     Пояснения:

     Мнема – память.

     Весна – мир.

     Любимый, коснись меня нежной рукой

     Любимый, коснись меня нежной рукой...

     С дыханьем горячим «люблю» ты скажи.

     Мы счастливы будем навечно с тобой,

     Как две половинки единой души.

     В ладони твоей мои пальцы дрожат,

     И сердце стучит в одном ритме с твоим.

     И мне без тебя невозможно дышать.

     Мы в небе парим, и всё выше летим.

     Моей богине

     Люблю всем сердцем я тебя, родная.

     Нужна ты мне, как ни одна другая,

     Никто меня, как ты не понимает.

     Тепло весеннее любовь спасает.

     Дождь золотой идёт, когда ты рядом.

     Пронзает нас Амур стрелами с ядом.

     Любовь проста, прозрачна, быстротечна,

     Но, всё же буду я с тобой навечно.

     Подобна пламени, моя богиня,

     Принцесса, королева, герцогиня,

     Которая во снах является лишь.

     Тебя коснусь елейно, и воспаришь.

     Мы в этой жизни, словно персонажи.

     На всё готов ради тебя, и даже:

     Тонуть в глазах сапфировых бездонных,

     В твоих стонов страстных диапазонах,

     Твои уста лелеять бесконечно,

     Сбивая ритм небыстрый мышц сердечных.

     Губами жадными тебя вкушаю,

     И лишь с тобой себя я обретаю.

     Лобзаю жадно, страстно до истомы –

     Я оказался наконец-то дома.

     Колышется подснежник одиноко

     Колышется подснежник одиноко,

     От ледяного ветра во дворе.

     Он причиняет боль тебе жестоко,

     Оставив сердце плакать на земле.

     Колышется подснежник и роняет,

     На землю одинокую слезу.

     На небе синем солнышко сияет –

     Готовится встречать свою весну.

     Согреется подснежник под лучами,

     И ветер шумный станет затихать,

     И потеплеет сразу же ночами.

     Весну начнет подснежник постигать.

     Люблю тебя

     Люблю тебя, как солнце любит небо.

     Люблю тебя, как море любит дождь.

     Ты для меня, как для больных плацебо,

     Ты для меня, как для вояки вождь.

     Люблю тебя, как роза любит влагу.

     Люблю тебя, как вечер любит ночь.

     Ты для меня, как для святого благо,

     Ты для меня, как ликану полночь.

     Летать больно

     Я научусь летать,

     Едва расправив крылья.

     Ну, что сказать?

     Сердце мое бессильно.

     Взлечу, как можно выше.

     Хочу там найти тебя.

     Лишь бы к тебе быть ближе,

     Сердце зовет меня.

     Мне не страшны преграды.

     Везде тебя ищу.

     Друг друга видеть рады.

     Уже не отпущу.

     Но, быть Нам судьба не позволяет.

     Любовь предаем…

     Она нам крылья обрезает.

     Вниз летим! Падаем!

     Сердце упрекаю…

     С МЕНЯ ДОВОЛЬНО!!!

     Теперь я знаю –

     Летать больно…

     Почему ты ко мне не пришел?

     

     Почему ты ко мне не пришел?

     Я ждала тебя, сны мне не снились.

     Может просто путь не нашел?

     Но зачем, же в тебя я влюбилась?

     Не пришел ты ко мне почему-то.

     Я ждала тебя. Долго ждала.

     Повезло же сегодня кому-то –

     Он сегодня увидит тебя.

     Я скучаю. Пойми. Я скучаю.

     Жизни нету ни дня у меня.

     Смысл жизни пойму лишь с тобою,

     Только помни, люблю я тебя.

     Только помни, что эти строки

     Посвящаю тебе одному.

     Не нужны мне ни деньги, ни боги,

     Ведь так сильно тебя я люблю.

     Я знаю, что получится нашу любовь спасти

     Мы всё время пытаемся сердца разбить друг другу.

     Не говори ни слова - всё равно не дам уйти.

     Где сердце, даже, пусть, останется чёрный уголь,

     Я знаю, что получится нашу любовь спасти!

     Немыслимо то, что вижу в глазах твоих.

     Меня так сильно ты любить не должна.

     Ну, и кто дал право решать за нас двоих?

     Какое дело, в кого ты влюблена?

     Они пусть вырвут сердце из моей груди,

     Сожгут его дотла, чтоб унёс ветер.

     Вовек им не выжечь к тебе моей любви!

     Останешься единственной на свете.

     Мы всё время пытаемся сердца разбить друг другу.

     Не говори ни слова - всё равно не дам уйти.

     Где сердце, даже, пусть, останется чёрный уголь,

     Я знаю, что получится нашу любовь спасти!

     Ты должен дать мне право выбирать самой!

     Люблю тебя! Другой не нужен, знаешь.

     Мой мир меняется! Уносит с головой...

     Коснусь рукой - ты сразу исчезаешь.

     То ли это любовь, то ли безумие?

     Где вымысел, а что теперь реальность?

     Они думают, чувства наши умерли!

     Любовь наша убьет их «идеальность».

     Мы всё время пытаемся сердца разбить друг другу.

     Не говори ни слова - всё равно не дам уйти.

     Где сердце, даже, пусть, останется чёрный уголь,

     Я знаю, что получится нашу любовь спасти!

     

     Фото Натальи Зяблицкой

     Монастырь. Алтай. Село Корбейниково

      С молитвой о нас

     Храм

     

     Послушник

     

     Монах о. Яков

     

     Колокол

     

     Звонарь