Пушистым комочком свернулась боль. Изо рта вырывается нечленораздельное бормотание, похожее на рокот двигателя. Мысли спутались в паучью сеть. Кажется до земли далеко, а небо нависает над самой головой и если еще чуть приподнять ее вверх, то эта пепельная глубина коснется кончика носа и рухнет, вся и сразу, придавив к такой далекой, но определенно очень твердой земле. С каждым шагом мир подпрыгивает и возвращается на место. Комочек боли чуть смещается вправо и цепляется за мышцу лохматыми лапками, вгрызается маленькими, но очень острыми зубками, разрывая волокна, отделяя их от кости. Маленькое чудовище, горячая красная точка в темноте организма, способная довести рассудок до края, за которым начинается бездна сумасшествия. Такие милые глазки бусинки, приковывающие внимание и хоть ты тресни, взгляд этих блестящих точек навеки останется в памяти. Забыть ее невозможно, отодрать только с жизнью, как подсохшую болячку. Только эта болячка пустила ветвистые корни в самое сердце. На конце этого корня - истекающий соком моторчик, добивающий последние удары в пустоту. Боль, ее писк такой пронзительный, что оседает в низах ушной раковины стеклянными крошками, режет, кромсает. Кости - шарниры, суставы - отсутствующие звенья. Боль затаилась в одном месте, а волны ее призрачной пеленой окутывают все тело. Идти и стараться не сильно растрясти это мелкое пушистое существо - она не любит, когда ее тревожат. Поселившись, она считает новое вместилище безраздельно своим. Она собственница. Небо качается над головой, роняя через край жирные масляные капли. Дождевая вода гуще и противнее на вкус. Или боль нагадила во рту, раскидав свои ошметки, так что вода, просачиваясь между губ, обретает приторно горький вкус. Проще прокусить себе язык, чтобы вода окрасилась металлом. Хоть какое-то разнообразие. Сухая трава под ногами как жесткие волосы торчит в разные стороны, надоедливо цепляясь крючками. Трупы растений, прах насекомых, припорошенные колким снегом. И твердая как мел земля. У боли есть одно преимущество. Даже не смотря на то, что она убивает тебя - она дает насладиться максимумом возможностей своего тела. Ты видишь лучше, хоть и не то, что есть на самом деле. Нет там вдалеке на этом бесконечном пустыре здания с белыми стенами. А ведь видишь же кружево осыпающейся краски и досками заколоченные окна с остатками помутневшего стекла. Видишь ржавую жесть крыши с осыпающимися краями провалов. Даже сквозь мизерные просветы между досок видишь кресло качалку под толстенным слоем пыли. И миску с цветочками на столе, в которой уже не растет даже плесень. Видишь тачку с вывороченным колесом и помятым с одного бока корытом у подъездной дороги. Нет там этого. Это все ее причуды. А ведь слышишь вой, купающегося в ворохе старых газет, ветра. Газет, что лежат на подоконнике. Она уже давно управляет твоим телом, пускает тонкие красные стрелки. Разбухают ее почки во всех частях тела - а ты только глотаешь дождевую маслянистую воду и идешь куда-то вперед, стараясь не обращать внимания на то, что мир очень уж сильно раскачивается. Пушистый комочек шевелится и елозит, плотнее прижимаясь к раскуроченной вене. Ее нужно подпитывать, а то она рассвирепеет и станет еще хуже. Кровь она уже отравила. Мышцы расплываются в протухший кисель, но все еще сокращаются. Булькают, как будто ударяются об края стакана из кожи. Рвутся с треском сухожилия, от них остаются только тонкие ниточки. На таких же в мозгу, как капли клейстера, висят редкие мысли. Раскачиваются в такт шагов, которые становятся все более продолжительными. Занести ногу, поставить ее на твердую поверхность с буграми кочек, удержать равновесие, перенести вес тела, принять упор, занести вторую ногу - и так до бесконечности. Глаза как два огненных высохших шара все еще держатся в глазницах и даже исправно выполняют свое предназначение. Веки давно высохли в тонкую пленку и стали бесполезными. А боль все еще копошится - ей неудобно. Все, что она могла - уже растащила. Скоро ей станет скучно и она уйдет. Долго она не задерживается. Правая нога - оголенная кость. Плоть осталась еще только на лодыжке, но и там начинает отходить. Кость, оказывается, хороший проводник. Ногти уже отслоились и крыльями бабочки болтаются на ошметках пальцев. Не все, половина уже отвалилась. Там она знатно позабавилась. Милый пушистый монстр. Ее мех стал твердеть и тонкие волоски прорастать проволокой вглубь. Каждый миллиметр этой проволоки - сокращает вдох вполовину. Легкие уже похожи на два сморщенных воздушных шарика. А воздух в них - яд. Дом, оказывается, действительно был. И вот его облезлый фасад уже почти у самого носа. Или того самого места, где он раньше был. Там теперь неэстетичная дыра с вываливающимся хрящом. Боль резко дергается, и кто-то начинает крутить выключатель яркости. Белая стена, белая до безобразия, желтеет, сереет и исчезает. Затем появляется вновь. И только зияющий провал трещины перед глазами. Вращать глазными яблоками уже может только боль, а ей лень. Да и не на что здесь смотреть. Трещина не откроет смысла бытия, не уронит благословенно на голову свинец неба и не ответит на вопросы. Трещина просто есть. Как есть уже не такой мягкий комочек боли, что был раньше. Проволока добралась до вяло бултыхающегося в груди под оголившимися ребрами сердца и горячей спицей впилась в него. Пронзила насквозь, вышла с другой стороны, со скрипом обогнулась вокруг и снова вонзилась в подрагивающую плоть. Терпеть ее нет сил, как нет возможности не терпеть. И что самое удивительное - не страшно. Она просто есть, и она делает то, что делает. Просто колючая проволока пронзает сердце, обматывает его и сжимается так сильно, будто пытается сделать из него свежевыжатый сок. Эта последняя мысль срывается вниз и тонет в темноте за мгновение до того, как рвется паучья сеть и мозг прекращает функционировать. Боль уходит. Эта мохнатая милая боль, превратившая тело в обглоданную раскуроченную груду костей, истекающую зловонными жидкостями, под полуобрушенной стеной покинутого всеми дома на пустыре.