На сегодняшней смене намечался "экс". Попросту - труп, очень удобное сокращение, понятное всему медперсоналу. Уже две недели сестры, входя в отделение, спрашивали: "как он?" или, просто: "умер?". И тут же, получая ответ и, стесняясь вопроса, качали головами.
Галка второй месяц работала после декретного. Полугодовалый малыш занимал практически все ее мысли. Дома она не спускала его с рук, гуляла, кормила, в общем, наслаждалась материнством. В своем третьем ребенке утопила всю свою душу, и мучило ее только то, что три раза в неделю его приходилось оставлять на нянечку и снова идти, как они все говорили, "на передовую".
Так они, медсестринский персонал, называли свое хирургическое отделение, где не было ни одного спокойного дня, ни одной спокойной смены. Даже с минимумом больных нельзя было расслабится. Жизнь кипела, а точнее кипело одно из ее проявлений и, самое главное - ее последний этап.
Еще в июне, придя на работу, в мельтешение лиц пациентов, она обратила внимание на этого высокого господина с седыми до плеч волосами, которому совершенно не шла больничная пижама. Хотя кому может подходить, это произведение кройки и шитья далеко не от кутюр.
Ну и занудный же мужик, думала Гала, видя как он в очередной раз подходит к сестринскому посту, обращаясь с какой-нибудь просьбой.
Ее палаты находились в конце коридора. Там ей хватало своих "нудников", хотя ее больные были заметно легче остального контингента их отделения. Одни шли на поправку, готовились к выписке. Другие, отлеживались после неопределенных болей в животе, перебирая свои смутные симптомы, из которых не сложилось диагноза. Таким становилось заметно лучше от голодовки, затянувшейся на несколько часов, которой наказывают практически всех обратившихся в хирургию.
Так она и бегала между ними, кому инфузию, кому инъекцию, кого принять, кого выписать. Первые дни прошли, чуть ли не в эйфории - она вернулась в то место, к которому была привязана вот уже десять лет. Ее спрашивали: "Ну как, вернулась? Освоилась? Как ощущения?" И Галка отвечала с улыбкой: "Ой, как и не уходила! А вот чувства у меня смешанные. Знаете анекдот про смешанные чувства?" И она рассказывала один и тот же анекдот: "Как это - смешанные чувства? Это, когда твоя теща летит в пропасть на твоей новой машине". Потом добавляла, с раскаяньем на лице: "Мои будущие зятья для меня и джипа не пожалеют..." И девчонки, медсестры, смеялись этой глупой шутке, в которой, конечно, не малая доля правды.
Тут она была своей, тут она не терялась, она понимала что происходит, и могла знать что будет и должно происходить.
Галка срослась с местным коллективом, сжилась с ним. Пусть иногда приходили и уходили, случайные врачи и медсестры, но все они оставались тут своими людьми.
Проходили дни. Гала передвинулась к центру отделения и все чаще буквально выползала после смен. Она уже почувствовала, что отпустил безотчетный страх и вопрос "как он без меня будет?" потерял свой смысл. Женщина, сидевшая с ребенком в ее отсутствие, оказалась спасительницей, которая не скупилась на хорошее отношение, ни к малышу, ни к ее старшим дочкам, ни к ней самой. Нити, так крепко привязавшие ее к мальчику, начали растягиваться. Образовавшееся пространство стали занимать обыденные вещи, выпавшие из внимания пока она со странным удовольствием, которого никогда за собой не подозревала, сидела дома, желая только одного: остаться с сыном подольше.
Эта страна, разбалованная многодетными семьями, давно не впечатлялась ни третьим ребенком, ни четвертым. Попросту не было тут никаких настоящих льгот ни для матерей, ни для младенцев. Работающая женщина через шестнадцать недель после родов вынуждена была вернуться на работу, или сидеть дома бесплатно. С риском остаться без работы, или без средств к существованию.
Остаться без работы Галке не грозило, а вот средства к существованию были постоянной головной болью.
Был у Галки муж, вроде работал, бился как рыба об лед, но никак не отпускали их долги и настоящий достаток казался призрачной и недостижимой мечтой. Так что это внезапно привалившее счастье в виде голубоглазого пупсика серьезно подкосило их бюджет, и ближайшее время ни сулило Галкиной семье послабления давным-давно затянутым поясам.
2
"Передовая", первая линия борьбы с самым непобедимым и коварным вассалом самой смерти. По началу невидимый рыцарь, со временем, при необходимом попустительстве превращался в вездесущего спрута, которому, как не руби его цепкие щупальца, редко удается вырвать сердце. Полостная хирургия - работа инсталлятора, по большому счету. Вот тебе труба, забилась - прочисть, прорвалась - устрани течь, не прочищается - создай обходной канал. Одна проблема - это человеческие тела, хрупкие и несовершенные.
Человеческая немощь, подлая во всех отношениях, заполняла палаты хирургического отделения с ужасающей быстротой.
Осложнения у больных после неудачных операций нарастали, как снежный ком. Она была шокирована, узнав, что недавний пациент, от которого она не отходила всю смену не вернется в отделение, поскольку умер от некроза кишечника. Это случилось прямо на операционном столе от неудачно распоротой артерии, в силу этого, просто переставшей снабжать кровью и так страдающий кишечник.
Говорили, что спаечный процесс завернул этот несчастный кишечник просто задом наперед...
Вот вам и простая инсталляция...
Посудачили о несправедливости жизни и понеслись крутится волчками между повышающихся температур, падающих гемоглобинов, и обязательных внутривенных доз антибиотиков, способных свалить лошадь, но все чаще бессильных перед внутрибольничной инфекцией...
Куда делась эйфория, с которой она вернулась на работу? Все туда же куда год за годом пропадала любовь к профессии удовлетворение, от выбранного дела своей жизни.
За годы работы, Гала повидала множество раковых больных. Некоторых она "завернула" на своей смене, но всегда радовалась, когда они дотягивали до следующей. К "заворачиванию" никак нельзя было привыкнуть. Из тела нужно было вынуть катетеры, для мочи и для внутривенных вливаний, зонд, который дренировал желудок, другие деятельные приспособления, которыми обросла медицина, даже со времени ее ученичества. Затем, в буквальном смысле, завернуть его в синюю специальную простынь, обвязать веревочкой, от чего все это приобретало вид мумии, присоединить бланк с именем, и вызвать санитара, дабы спустить бренное, изможденное тело в некий морг, который для нее имел очень абстрактное значение. После того как санитары увозили тело, оставалась, только грустная история, за которой уже спешила развернуться, обостренным финалом, следующая, а потом другая...
"Экс", обиходное в ее работе словечко. В этом суть: "экс-человек", "экс-жизнь".
Она видела это не раз. Их отделение - это аванпост. Очень часто у них его и находят, этого спрута - вампира. Нука-нука, что это там мне мешает? Проверим... вот он! Желудок, кишечник, верхний или нижний отдел... Поджелудочная! Да, хреново...
И тут начинается война! Обычно начинается с них, тут его пытаются купировать и вырвать с мясом, с запасом, чтоб не упустить, не даль ускользнуть ни одной коварной клеточке по обходным путям, в теплое местечко. И вот уже поруганное, но не сломленное человеческое тело, продолжает путь изнурительного лечения вне стен их отделения. И пусть он протянется на годы, лишь бы не сейчас, не завтра, ведь есть еще время, можно еще жить и процветать, растить детей, созидать или разрушать. Глаза еще блестят, хоть и прячется испуг от потрясающего известия.
Галка всегда видела тех, кто, несмотря на пережитое, еще не понял, не осознал. "Да нет, ну пронесет!" И никак нельзя отобрать надежду, ведь именно с ней и можно перенести все то, что еще ждет впереди. И нечего сунуться со своими объяснениями, придет время, человек все поймет, раньше или позже, лучше, конечно, позже.
Они возвращаются. Люди, прошедшие все круги ада: ужас и растерянность, непринятие очевидного, хрупкую надежду, стойкую решимость, бог знает что еще. Война еще идет. Отнюдь не победоносная. Во многом обреченная и провальная кампания. Они борются, но уже сдуваются, как воздушные шарики, выпущенные из рук. Из них уходит жизнь, уходит свет. Гала видит это день ото дня, и мысленно повторяет: "Это оскорбление Богу! Человеческое существо не должно так умирать. Они...".
Каждая из медсестер помнит такие истории. Многие, из которых стали для одного коллектива общими. "Может быть, это нас и сплачивает?", иногда думала Галка.
Случались и курьезные случаи, которые не остаются незамеченными даже в напряженные рабочие смены.
Некоторые женщины следят за своей внешностью до старости.
Не "некоторые", а многие, но иногда это принимает гипертрофированный вид и обескураживает любой встречный взгляд. Но только не в приемный день хирургии и не в три часа ночи. Тут уже готовы ко всему.
Восьмидесятилетняя Анна Пална, впоследствии прозванная так, одной из почитательниц Чехова, поступила в отделение при красном маникюре и шикарной прическе из седых волос, которой могла бы обладать чеховская Анна Павловна.
При этом она мучилась от болей в животе и изнуряющей рвотой. Несчастную старуху принялись доблестно лечить, всунули зонд, катетер, подключили к обезболивающему и жидкостям внутривенно. Через какое-то время ей стало легче настолько, что Анна Пална задалась вопросом: куда это она попала и кто эти молодые и наглые посягатели на ее холеное тело?! Ее охватил страх и желание защитить доброе имя героини чеховского романа.
Она стала буянить. Впрочем, ничуть не удивившись, бойцы "передовой" приняли это как должное, вернули на место все, так смутившие чистую женскую душу, трубки и, таки, водворили саму их носительницу в кровать.
Молодой, смешливый, с рано наметившейся лысиной доктор, не привыкший манкировать обязанностями, подсел к пациентке и терпеливо объяснил ей, что она тут делает, и что они собираются сделать с ней. При этом он, как герой все того же романа, взял у дамы ручку, но не с намерением ее облобызать, а всего лишь взять голубую кровь на рутинный анализ...
Видимо, это для Анны Палны было последним оскорблением.
Вторая белая ручка размахом лебединого крыла вознеслась вверх, сжала длинные пальчики в кулачек и опустилась, без должного почтения на докторскую лысину... Дабы вколотить этому зарвавшемуся недоучке, что так с дамой не обращаются.
Бедный доктор был оскорблен до глубины души и ретировался под низкую ругань сквозь зубы.
Анна Пална продолжала возлежать с прической и красным маникюром, но, к сожалению, без анализа...
3
В трубке зонда стояла такая дрянь, что трудно было поверить, что торчит он из его собственного носа. Некоторое время назад он начал рвать этой самой дрянью, которая собиралась в его больном животе. То, что его тошнило, можно было пережить, но вот то, что рвало, и запах, ужасный запах этой массы... Поэтому зонд был спасением, но он начинал панически бояться, что трубка забьется и снова будет рвота. Он видел, как напрягает медсестер, то, что приходится промывать каждые полчаса эту массу, но это позволяло ему успокоится - это убирают из его тела, гадость вытекает, не остается там.
Постоянная слабость, с которой он уже свыкся, усугубилась наличием трубок. Они опутывали его так, что казалось он весь в этом омерзительном коконе. Когда он пытался двинуться, забывая подтянуть одну из них, начинало тянуть в носу или паху, жгло на сгибе левой руки, но еще терпимо.
И все-таки, было необходимо двинуться, изменить позу иначе спина уже и так, превратившаяся в доску, грозила просто треснуть в нескольких местах. "Отлежал... хоть бы без пролежней... ...как бы мне так повернуться, что б ничего не дернуть?... а если и дерну?... ...какого!..."
Его вернули из операционной в ту же палату, но соседа уже не было. "Перевезли, чтоб не пугать моим видом. Вот и хорошо, что некому пялится". Он вздохнул и попытался расслабиться, но тут вернулась боль. Он уже привык к ней за много дней. У его боли был характер, казалось, что она не просто живая, она умела управлять его телом.
В сжатом кулаке правой руки что-то уютно лежало. Он поднял руку к глазам. А, вспомнил! Он нажал кнопку обезболивания и прикрыл глаза
Вчера приводили сына. Мальчишка пришел с радостью в глазах, готовый бросится отцу на шею, но оторопел, притих, так и не отошел от матери. Понятно, конечно, что его так напугало. Он вовсе не был готов застать отца в таком виде, но времени оттаять ему не дали. Жена собралась уходить. Хотела поберечь сыну нервы. Мальчик осторожно поцеловал его в щеку, и они ушли, хотя время было совсем не позднее.
Как же трудно им видеть его, говорить обыденные вещи, рассказать что-то совершенно не связанное ни с больницами ни с болезнью. "Они думают, что мне ничего кроме меня самого не важно", горько думал он, "стесняются, боятся. Ну, ничего, чуть-чуть поправлюсь, вернусь, пойдем с ним куда-нибудь..."
Это был любимый сын. Поздний ребенок пожилого папы. Старшие дочери, от первого брака давно забыли о нем, не из-за обид, у них появились другие семьи. Так случилось по тому, что их семья не отличалась теплотой и привязанностью.
Работал он всегда с полной отдачей, что приносило немалые плоды. Жена, как принято у многих, сидела дома, вела хозяйство, а, по большему счету, просто тратила его деньги.
Так бы они и жили, выдавав дочерей замуж, закрыв за собой двери своих комнат и встречаясь, мельком на кухне у холодильника, единственного в доме, в отличие от всего остального; но он встретил другую женщину.
С ней вернулась молодость. Теплота отношений была для него так же незнакома, как подростку незнакома физическая близость. На него обрушилась забота, это проявлялось в любой мелочи: в том, как подавались завтрак обед и ужин, в том, как стелилась постель, и даже в том, как по вечерам они вместе смотрели телевизор.
Бывшая жена с гордым упрямством до умопомрачения тягала его по судам, настраивала против него всю многочисленную родню, включая дочерей, плела коварные интриги, но все это не портило ему его нового легкого счастья.
Потом родился сын. Жизнь изменилась и закрутилась с новой силой, и он радовался любому его проявлению. Он, всегда ценивший порядок, вместе с ребенком переворачивал все игрушки, на которые, вечно натыкалась мать, строили города, запускали паровозы, возились с красками. Он, как сумасшедший, бегал за его трех колесным велосипедом и часами мог читать ему книжки.
Мальчика как раз отправили в детский сад, когда он впервые загремел в больницу.
Кроме всех оглушительных и не понятных диагнозов, пришло и понимание того, что хрупкое его счастье вот-вот сорвется и полетит в пропасть, во многом по его вине. Ему пятьдесят семь лет и его шестилетний сын вполне может стать чужим сыном. Это была подлая и тоскливая мысль, и по тому отчаянно хотелось жить.
5
У Галки было несколько выходных. Три четверти ставки сильно облегчали жизнь, давали глоток свежего воздуха. В эти дни нужно было успеть все, что откладывалось после тяжелых смен, и эти же самые дни проносились так мимолетно, как, будто не было в сутках двадцати четырех часов. Желание выспаться боролось с необходимостью греметь кастрюлями и шуметь пылесосом. Вообще, с некоторых пор, она ощущала свою жизнь, мчащуюся со скоростью локомотива, потерявшего управление. В накатанной колее гремели составы, груженные в основном пустыми надеждами и рухнувшими планами.
По утрам поезд притормаживал на газоне возле их дома, и тогда она с малышом два часа валялась на траве, читала книжку, пока он спал, и не позволяла себе продумывать, что еще ей необходимо сегодня успеть.
Когда она возвращалась на работу, все уходило на второй план и значение имело только то, что происходило в отделении. И в этом тоже была своя прелесть. Раньше Гала считала, что работа для нее высшее благо, а сейчас она с удовольствием распрощалась с ней и легко села бы на шею мужу, если б он с этим смирился бы, конечно, - слишком много уходило ее физических и моральных сил.
Прошлым вечером, когда до конца смены оставалось около двух часов, привезли старичка. Он лежал уже переодетый в пижаму, напряженно замерший, и, как бы прислушиваясь, что там в нем сломалось. Зеленоватая бледность заливала лицо. Рядом с каталкой шла его дочь.
Гала приготовила бумаги и пошла в палату, чтоб принять вновь поступившего, заботливая дочь уже помогала папе подняться, с только что полученной кровати.
- Куда это вы собрались? - Воскликнула Галка.
- В туалет,- прохрипел старик и упал без сознания поперек кровати.
И в этот момент началась их настоящая работа, то чего они ждут, и радуются, что этого не произошло. Все понеслось с внешней торопливостью и беспорядочностью, хотя действовал давно налаженный механизм, который срабатывает при известной доли удачливости самого пациента. Стали появляться врачи, притащили дефибриллятор и аппарат искусственного дыхания, или попросту "вентилятор", но еще до этого, Гала выставила из комнаты испуганную и растерянную дочку.
Не важно, кем был этот старик, и вообще любой, кто вынужден попадать в больницу, профессор или бомж, богач или бедняк, он стал центром водоворота, все крутится вокруг бездыханного тела и важно, чтобы эта волна вынесла его из небытия. Дыхательные трубки, электрошок, непрямой массаж, и еще, еще...
Два часа, последние в этой смене, крутились они. Пришла следующая смена, теперь предстояло бегать им. Гала уехала домой с чувством незавершенных, брошенных дел, что, кстати, было не оправданно, она и все остальные, сделали, все, что от них зависело. Умер старик, от сердечного приступа, у них, в хирургии... бывает...
6
Ему становилось все хуже. Зонд убрали - операция дала результаты, его больше не тошнило. Катетер тоже убрали, и это принесло новое разочарование: он начал мочиться под себя. Обезболивание теперь требовалось все чаще, он чувствовал боль, хотя от всех препаратов уже почти не помнил себя. Много времени проходило в забытьи, может, поэтому все чаще обнаруживал, что лежит в мокрой постели.
Ему одевали "памперс", и, что бы хоть как-то облегчить унизительность этой процедуры, он забирал новый подгузник у медсестер и одевал его сам, когда чувствовал себя способным к таким действиям. Он уставал от лежания, от сидения, тяжелая голова требовала опоры. В конце концов, он устроился сидя на кровати и положив голову на прикроватную тумбочку. В такой позе он и проводил большую часть дней и ночей.
Жена забегала по утрам. Иногда он не замечал ее прихода, и это тоже было облегчением - видеть, как меняется выражение ее лица, становилось все труднее. Теперь его раздражало все вокруг, и больше не было сил держать себя в руках, говорить спокойно и убрать из собственного голоса плаксивость разбалованного ребенка.
Но больше всего раздражали медсестры. Эти торопливые курицы пугали его стремительностью движений. Его исколотые руки начинали млеть, когда любая из них еще только заполняла капельницу рядом с его кроватью, не то, что подключала. Медсестры все время пытались уложить его, нарушая тем самым покой его тела, так тяжело найденный в этой позе сидя, с головой на тумбочке. Они считали, что сильно облегчат жизнь ему и себе, если будут менять его сами и удивлялись, когда он протестовал, мол, что такого, мы это делаем по сто раз на дню.
Недавно его трясло так, что казалось еще минуту и тело сломается как перегнутая ветка, зубы лязгали, как кастаньеты, и холод пробирал до костей. Поднималась температура. Ему что-то вкололи, отчего он снова долго летал в облаках и очень смутно понимал, что с ним происходит. Когда он вернулся, его уже не трясло, температура была под сорок и его снова уложили в кровать, а вот подняться не было никаких сил.
Этот лихорадочный приступ свалил его окончательно и сделал не просто тяжело больным, а абсолютно немощным стариком. Из-за температуры убрали катетер для внутривенных вливаний, который стоял в шее, и снова начали колоть руки, но главное, пусть колют, пусть лечат, может, то, что они вливают, поможет встать на ноги, которые ослабели, распухли и стали похожи на два столба. "И что теперь? Как я вытяну в таком виде?" думал он, выныривая в сознание, перед тем как с новой силой ощутить, что у него все болит, все, до ногтей на мизинцах.
7
Вопреки обыденным представлениям, на ночных сменах вовсе не тихо.
Да во многих палатах погашен свет, да многие идут на поправку, но далеко, далеко не все. Хорошо еще, если ночное время заполнено рутинной работой. Слишком многие старики не выносят снов после наркоза, или вынужденного ограниченного состояния. Как часто они сходят с ума, кричат, пытаются сбежать, повыдергав все, так пугающие их трубки. Хорошо, если есть родственники готовые сидеть рядом с ними этими ночами. Тогда, видя рядом родные лица, буяны успокаиваются и не нужно накачивать их успокоительными, которые сами по себе могут свести с ума.
Однажды под утро Гала услышала, как кто-то плачет, жалобно что-то бормочет, и начинает подвывать. В принципе она сразу поняла кто.
Пришла пора готовить морфий. Они давали ему свечи, хотя на ее взгляд могли бы уже подключить внутривенно, но никто пока не решался отключить этим его уже слабое сознание.
Нудный больной, высокий и седовласый превратился в желтую мумию с заплывшими глазами наркомана. Его упорное нежелание видеть кого бы то нибыло рядом, в конце концов, разогнало всех близких. Все вечера и ночи он проводил, уткнувшись лбом в тумбочку, и больше уже не просил подгузник с намерением поменять его позже, в стороне от их глаз. Галку возмущало до глубины души то, что никого, никого, рядом с ним не было в эти последние, трудные дни. Говорили, что у него есть маленький ребенок и жена вынуждена оставаться с ним. Хорошо, а как же другие? Ведь недавно она видела его сестру - пожилую надменную красотку, которая с порога палаты потребовала: "Сядь ровно, подними голову и разговаривай со мной нормально!" Нет, такая, лучше пусть сидит дома, а то, и умирать по стойке смирно придется.
А он умирал! "Неужели они этого не понимают?", думала Гала. Еще недавно они готовили бумаги на выписку в хоспис, там могли бы помочь достойно встретить смерть, но его начало лихорадить, на изможденное тело прицепилась больничная инфекция. Зато его заботливая сестренка притащила какой-то настой от альтернативников и требовала от него глотать эту бурду, дабы он скорее встал на ноги. Медсестры только и могли, что пожимать плечами, разве они вправе развенчивать чьи-то бредовые идеи. Он, конечно, наотрез отказался это пить после первого глотка. Так эти бутылки и стояли на подоконнике, потому что на тумбочке было место для его головы.
Сейчас он стенал. Видимо обезболивающее действие уже закончилось, а наркотическое еще нет. "Ему больно, но он не понимает, что нужно потребовать лекарство", думала Гала отпирая шкаф с наркотиками.
Она искренне надеялась, что в следующее ее ночное дежурство его уже не будет.
Зря надеялась. Он лежал в кровати уже без сознания и, казалось стал еще желтее. Пустой взгляд бегал по потолку.
"Хичкок нифига не смыслил в ужасах! Пожалуйста, до утра!", как всегда подумала Галка.
Ближе к утру, они поменяли его, повернули, укрыли. Он дышал все реже, кислород уже не улучшал показателей, но давление еще держалось, а судя по пульсу, сердце готово было выскочить из груди. Еще через час он стал похож на рыбу, выброшенную на берег, и уставшее сердце останавливало свой бег, так же как до этого его убыстряло.
Он умер, когда она сдавала смену. Просто выдохнул и больше не вдохнул. Еще одна проигранная неравная схватка...
Гала хорошо знала, что будет дальше. Она спокойно уходила домой к маленькому сыночку, который хохотал, когда она целовала его в пузо и возмущенно вопил, когда его не так быстро брали на руки.