Как это она раньше не замечала, что у слова "опоздать" матерный привкус?
Перед ней лежала серая асфальтовая дорога. Возле дороги ютилась остановка: навес, под ним лавочка. Еще имелась железная урна. Чуть в отдалении торчал столб с табличкой-расписанием. За остановкой разросшиеся кусты, куда опоздуны вроде нее ходили в туалет. Ну а куда идти? Не до деревни же через поле топать.
О своем опоздании Танька догадалась сразу: остановка была пуста. Автобус на семь-тридцать - самый популярный, к его приходу собирается толпа. А сейчас на остановке никого, только в двух шагах от столба, у самой дороги спиной к Таньке стоит какой-то мужик. Обычный дядька. Джинсы, куртка, кепка. Вроде сигарета дымится в руках. Видать, попутку хочет поймать. Ну, удачи. Тут и так мало кто ездит, да еще и вечером. Разве что дальнобой какой-то тормознет.
Но Танька и не думала о том, чтобы добираться домой автостопом: страшновато.
Хорошо все-таки, что май уже, темнеет поздно. Правда, пасмурно, тучи нависли над душой, как сессия. Ветер налетает порывами, деревья с той стороны дороги нервирует. Господи, как же достало это все!
Танька присела на лавку и эсэмэснула матери:
"Опоздала на 19-30, жду следующего".
Ответ пришел сразу же: "Балда! Как будешь подъезжать, напиши. Выпну Ромку, чтоб встретил".
Какая забота. Когда Танька всеми силами стремилась отбояриться от поездок к бабке, приведя в качестве аргумента, казалось бы, неопровержимое "А вдруг маньяк какой нападет?", мать захохотала: "Какой маньяк в такой глуши? Да ты и на девку не похожа, палка-говнокопалка... кому ты надо-то?" Мать, конечно, была права: деревенских мужиков если интересовали какие бабы, то только те, что гнали самогонку.
Танька хотела было послушать музыку, но батарея в телефоне садилась, а остаться совсем без связи не хотелось. Придется слушать ветер да трусоватый шепот деревьев: идет? идет? идет?
"Тут дождь собирается"
"Зонт не взяла?"
"Я на остановке, пережду. Если Ромка будет встречать, пусть возьмет"
Танька подумала немного и написала о том, что ее беспокоило:
"Любка обиделась, что я сказала, она ворует"
"Дура. Зачем сказала? Не надо было"
"Вырвалось"
"Не зли цыганку!"
Таньку ужаснуло то, как бабка накинулась на еду. Руками хватала и совала в рот. Почти не жевала, глотала крупными кусками. Любка прикрикнула на нее:
- А ну жуй, а то заворот кишок будет!
Бабка ела так, как будто не ела всю неделю, а то и больше. И Танька сказала:
- Ты ее кормила вообще?
Тут Любка принялась орать, выпуча черные глаза, что она бабку по три раза в день кормит и горшки за ней выносит, а если она, Танька, не верит, так она всю неделю будущую не станет их выносить, пусть Танька увидит, сколько бабка высерает, тогда и поймет, как тут кормят ее. Она ж от старости совсем разум потеряла, не соображает, ела или не ела, бывает, поест, а через полчаса снова просит.
Любка так разошлась, что старуха даже перестала жевать и испуганно на нее посмотрела. Танька чувствовала, что лицо у нее горит, и лепетала извинения. Любка выкричалась и махнула рукой, дескать, что с вас взять, с городских. Окончательно смутившись, Танька замолкла и просто достала из рюкзака деньги. Любка быстро схватила купюры - это было что-то вроде опосредованного рукопожатия - Танькиной узкой руки с длинными пальцами и Любкиной, коричневой, с ярко-красными, как будто вздутыми ногтями, похожими на панцири жуков. Деньги на секунду соединили их - и ушли в карман Любкиного фартука. Она тут же бросила:
- Стирку я собрала.
И, прихрамывая, но очень быстро вышла из комнаты. Танька сначала думала, что у Любки просто юбка какая-то самопальная, криво сшитая, одна сторона подола выше, и только на вторую или третью их встречу догадалась, что Любка хромая.
Вскоре Любка вернулась со свертком белья. Каждый раз Танька везла в рюкзаке завернутый в множество целлофановых пакетов ком бабкиного тряпья: на стирку. Танька подозревала, что белье, несмотря на три-четыре слоя целлофана и рюкзак, все-таки пованивало (да и она сама за день пропитывалась вонью), поэтому в автобусе старалась забиться куда-нибудь в угол, а рюкзак, сняв со спины, затолкать поглубже под сидение.
- Лю-ю-бка, Лю-ю-бка! - старуха принималась орать всегда неожиданно, так что у Танька вся дергалась, как висельник, из-под ног которого выбили табуретку. Да, точно, как висельник - и горло сжималось.
- Иду, иду!
Любка влетела в комнату, сунула Таньке сверток с бельем.
- Чего разоралась? Горшок дать? Давай-ка, девонька моя, посадим ее!
Старуха долго сидела на горшке, но на окрик Любки: "Просралась?" отреагировала безмысленным взглядом. Вытащили из-под нее горшок: пусто.
- Тьфу, дура старая! - бросила Любка. - Голову морочишь!
- Лю-юбка!
Матери бабка никогда не звала. Она - мать - приезжала редко-редко, хотя изначально они с Танькой условились ездить по очереди. Ромка был от повинности освобожден - он поступает в универ в этом году, пусть учится. Да и какая помощь от парня в уходе за старухой? Летом приедет, сортир, на бок завалившийся, поднимет - и на том спасибо. Мать же то и дело находила причину откосить (то клиентка у нее, которую на другое время не перенесешь, то "ноги болят, не дойду"), так что тащиться приходилось Таньке. Туда - с тяжелым рюкзаком с продуктами (в деревне уже давно не было своего магазина), обратно - с грязным бельем. Отличный субботний отдых, спасибо, мам. Танька скрипнула зубами при мысли о своем безволии.
Сама мать уехала из села давно, окончив восьмилетку. Уехала учиться, но быстро вылетела из техникума. Но в деревню не вернулась.
- Бабка бесилась - ух! Была такая - у черта кусок из горла выдерет! Знала б, посадила б меня на цепь, как собаку! - вспоминала мать, смеясь.
Танька видела фотографии матери в молодости. Юбка короткая, грива химозная на голове. Кажется, вот-вот запоет: "Американ бой, американ бой, уеду с тобой... уеду с тобой, село, прощай!" Американ бой (откуда бы?) не нашелся, но подвернулся городской парень, рабочий с завода. Брак закончился разводом через пару лет после рождения Таньки. С мужем мать рассталась лихо - урвав городскую квартиру и жгучую ненависть всей мужниной родни. Потом был какой-то мимолетный романчик, в результате которого появился Ромка. Образования мать так и не получила: всю жизнь работала где придется. Торговала на рынке, мыла подъезды, а потом выучилась на парикмахера. С тех пор и стригла. Работала, кажется, во всех салонах города, и ото всюду ушла, хлопнув дверью. Теперь вот на дому стрижет. Это-то и стало одной из причин, по которым мать не хотела перевозить бабку в город.
- Она ж может и посреди комнаты насрать! Всю жизнь в селе! А ко мне люди ходят! Да и куда ее - на кухню положить?
Это верно, бабку класть было некуда. Танька с Ромкой жили в одной комнате, в другой стоял материн диванчик и было оборудовано парикмахерское кресло для клиентов. Кухня - пять метров. В шкаф бабку, что ли, засунуть? Поэтому мамка решила, что лучше будет нанять кого-то, чтоб за бабкой присматривал. А они - мать и Танька - будут приезжать, привозить продукты, помогать поддерживать дом в порядке. Дом, конечно, старел, полы проседали, оконные рамы рассохлись и открывались с большим трудом. Мать все собиралась сделать ремонт, но каждый год денег на него не хватало: то пришлось заплатить одному преподу за Танькин особо тяжелый экзамен, то нанимали репетиторов для Ромки, а прошлым летом мать кровь из носу захотела на море. Танька такой отдых не любила: неуютно чувствовала себя в купальнике, да и обгорала в два счета. Ромка - компьютерный задрот, ему ничего не надо, кроме своих игр. Тогда они чудесно прожили вместе эти две недели материного отпуска, смотрели фильмы, спали до обеда, питались одними пельменями, а к приезду матери Ромка неожиданно для всех испек по рецепту из интернета настоящий торт. Странно, но здесь, в деревне, воспоминания о городской жизни кажутся лощеными, как реклама. Наверное, по контрасту. Там чистота, порядок и уют, а здесь - ветхий угрюмый дом, и они с Любкой на пару купают в тазу бабку, трут ее мочалками, и Танька старается не морщится от запаха старческого тела.
- Дай-ка я, тебе, Марья, волосья постригу!
Любка расчесывает редкие мокрые пряди, темные от воды, и резво щелкает ножницами.
Про нее говорят, что она ведьма. Даже мать ее боится. Никогда с ней не спорит, делает все так, как она говорит. Танька видела. Любка ей: то, се надо сделать, так-то и так-то. И мать берет и делает, даже полы моет на карачках. Это мать-то, которая сама всех строит и никого не боится.
- Цыганка она и ведьма, - мать смешно поднимает татуированные брови. - Мужик у нее был. И завел себе другую бабу. Знаешь, где? Если ехать к городу, село большое, Копань. Я туда в школу ходила. И в магазин вы туда с бабкой ходили. Короче, решил из нашего села уехать. А Любка ему: "На кладбище ты отсюда уедешь!" Ну он собрался и ушел. На автобус вроде как опоздал, пошел по трассе попутку ловить - и под машину попал. Вроде как поздно было, да еще и дождь. Водитель его не заметил. Говорят, даже призрак видят на трассе...
Угу, призрак. И откуда у матери в голове такая дичь? Вроде по церквям или по экстрасенсам не ходит. То ли от необразованности эти суеверия, то ли так деревня в крови остается - верой во всякую мутотень.
Мать часто повторяла, что она бы к кому другому обратилась, но в селе Любка самая расторопная. Хромает, а бегает. Злая, но помогает.
Танька вышла из-под навеса. Мужик все стоял на обочине. Ну да, ни одной машины не проехало еще. Скоро там автобус? Она посмотрела на телефон. Блин, еще полчаса ждать. О, сообщение.
"Все нормально?"
"Ага"
"Дождь есть?"
"Нет"
"Люди еще есть на остановке?"
"Нет, мужик только какой-то"
"Что за мужик"
"Не знаю, не страшный"
"Не грусти там! Я тебе сырников пожарю"
Подлизывается. Знакомо. На телефоне 15%. Танька выключила гаджет: как сядет в автобус, тогда и матери напишет, а сейчас надо экономить заряд.
Она снова уставилась на дорогу. Серая, гладкая, никакая. Просто дорога. Когда-то давно, когда они с Ромкой приезжали к бабке на лето (а мать сплавляла их сюда охотно, радуясь свободе), они ходили по этой дороге в Копань, в магазин. Это всегда был праздник - субботний поход в магазин. Хотя идти было долго, с час в одну сторону, все равно это их радовало. Почему-то по субботам тогда, в детстве, всегда была хорошая погода. Может, потому что в Копани бабка всегда покупала им по стаканчику мороженого. Они шли споро, иногда даже бежали наперегонки до ближайшего поворота. Бабка покрикивала:
- Куда несетесь, оглашенные?! Обочиной, обочиной! Машины!
Голос у бабки тогда был совсем другой - цельный, крепкий. Танька вспомнила, как бабка кричала когда-то на Ромку, когда он уронил свое мороженое, а потом все-таки купила ему еще одно. И Таньке купила, потому что Танька к тому моменту уже съела свое и начала дуться, завидуя Ромкиному блаженству. Ромкино лицо - слезах и в мороженом - проплыло перед глазами. Такой тогда мелкий был, а сейчас вымахал детина двухметровый. (Они оба у мамки высокие, а она миниатюрная, вот так странно.)
Себе бабка тоже всегда брала стаканчик мороженого. Что ж она - не человек? Так и шли по дороге, дружно ели мороженое. Бабка никогда не орала на них на обратном пути. То ли от счастья, то ли от усталости. Она ведь сумки несла из магазина, тяжелые.
Автобус, коротенький и округлый, подъехал как-то совсем неожиданно. Не по расписанию, что ли? Дверь отъехала в сторону, и Танька, не веря своему счастью, вскочила внутрь. Дверь закрылась. И только тут Танька вспомнила про мужика, который стоял на остановке. Куда он девался? Она завертела головой. В автобусе его не было. Но и там, впереди, на дороге, тоже было пусто. То ли в кусты отошел отлить, то ли все-таки сел на какую-то попутку, которая проехала, пока Танька замечталась.
Забив рюкзак под сиденье, Танька включила телефон и написала матери: "Села, еду". Она представила, как мать будет отдирать Ромку от компьютера, чтобы шел ее встречать, и позлорадствовала: пусть и он тоже помучится. Не только ей все шишки должны доставаться. Вот сдаст свое ЕГЭ и поедет к бабке сортир чинить.
За окном начиналась гроза. Дождь ломился, как пьяный мужик - домой, рвал и терзал деревья, молотил по стеклам автобуса. Хоть бы все утихло к тому моменту, как она приедет в город. Танька вздохнула, взъерошила коротко стриженные волосы, закусила губу. Она почувствовала, как натягивается нить, которая связывает ее с селом. Она как тот муж Любкин, который так и не уехал из села, только в каком-то другом смысле, непонятно в каком, но в другом.
Ей было жалко бабку. Эта жалость проходила где-то глубоко внутри, как электропроводка в стене. От нее не было слез, не заходилось в яростном стуке сердце, но почти каждую субботу Танька вскидывала на плечи рюкзак и, сгорбившись, ехала в деревню.
А может, она просто безвольная? Не умеет отбиться от матери? Сама-то мать была в ее годы не такая. Уехала из деревни, и все. Жила в свое удовольствие. И живет! На все ей плевать! А может, и не плевать... Ну или не совсем плевать, догадалась вдруг Танька, может, матери, тоже жалко бабку... Может, еще жальче, чем ей, Таньке: она-то, мать, помнит бабку совсем другой... Помнит ее такой, какой сама сейчас стала...
Мать не любила ходить туда, где ей плохо. Она там долго не выдерживала, не могла. Материного терпения вряд ли хватило б на что-то длиннее химической завивки. Танька могла выдержать чуть больше, но тоже недолго. Ромка тоже вряд ли бы долго продержался. А дольше всех могла Любка, каким-то странным образом умеющая жить в этой полумертвой деревне.
"Все мы сюда вернемся... Если не в следующую субботу, так в следующую жизнь. Все мы вернемся, как бы ни прятались", - думала Танька.
За окном совсем стемнело. По стеклам бежали ручейки слез, словно пьяный мир жалел сам себя.
Дернулся телефон: "Ромку отправила. Не разминитесь".