ИМЯ ТВОЁ или Душегуб. Психоэма.
Прекрасно то существо, в котором мы видим жизнь такою, какова она должна быть по нашим понятиям; прекрасен тот предмет, который выказывает в себе жизнь или напоминает нам о жизни.
Пусть читатель заранее простит мне стилистическое несовершен?ство моей затеи. Я не литератор, не люблю писать письма, и лишь в школьные годы упражнялся в любовной лирике - потуги, известные каждому второму соотечественнику со средним образованием. Теперь, впервые взявшись за сочинение художественного толка, я должен за?верить, что по-настоящему художественного здесь вы не найдете, так как я буду описывать события, имевшие место в настоящее время в действительной жизни с реально существующими людьми.
Я не стал изменять многие имена и фамилии, решив, что так называемые про?тотипы действующих лиц психоэмы не станут посылать в неведомое кассационные жалобы на характеристики и выводы покойника. Ну а если некто все-таки захочет настоять на своем - милости прошу! - мы решим любой вопрос на мирном безэмоциональном уровне.
Эмо?ции всегда, и особенно в юности, предательски подводили меня, дико фонтанируя в неожиданные, неподходящие моменты: и когда я попал в школу, мне пришлось немало потрудиться, выковывая в своем ха?рактере редкое (в смысле природного дара) и драгоценное качество - терпимость. Любовь к детворе помогала добиться желаемого, но с неперевоспитуемыми взрослыми оставалось по-прежнему: терплю, скриплю, молчу и вдруг сорвусь - заору мерзким шепотом, размахи?вая руками, наговорю лишнего.
Много лет я учительствую, пять лет был завучем, десять - директором средней школы, и вроде бы пора научиться сдерживать свои чувства, но, видимо, темперамент неукро?тим (видимо - потому что я не вправе утверждать наверняка). До?казывал же он мне, что это не совсем так. Но не стоит забегать вперед.
Эта обычная с первого взгляда история началась четыре года на?зад прекрасным осенним днем. И здесь я просто обязан описать осень тех, мало кому известных мест, описать, не претендуя на оригиналь?ность.
Кстати, я ненароком заметил, что большинство молодых лю?дей того и другого пола называют своим любимым временем года осень. Наверное, оттого что модно слыть эдакой элегической личностью.
А в годы моей подслеповатой молодости, как я припоминаю, к осени относились скорее уважительно, и, я бы сказал, насторожен?но и практично - все-таки преддверие холодов, непогод, забот о тепле и продовольственных запасах.
Сам я никогда не задумывался, что именно в природе мне по душе. Меня полностью поглощал не?большой отрезок времени - история (мой предмет) развития челове?чества. В ушедших судьбах и событиях я находил сладостное забве?ние, отдыхал от суеты и пошлости настоящего, как это делают мно?гие не особо активные люди. Снег, дождь, листва и горизонты явля?лись естественными атрибутами моего бытия и не вызывали ни гру?сти, ни восторга.
Впервые природа по-настоящему поразила меня здесь, на Дальнем Востоке, точнее, в небольшом поселке, давным-давно основанном ради рыбного промысла на побережье Охотского моря.
Судьба забросила меня туда, как это всегда бывает, неожиданно. Но все что предше?ствовало этому - личное, ничтожное, не стоящее внимания. Призна?юсь, однако, раз уж начал о себе, что я развелся тогда с женщиной, прожившей со мной шестнадцать лет в одном небольшом подмосков?ном городке. Развелся мирно, оставив ей нажитое, забрав с собой самое необходимое.
Надо сказать, уехал я оттуда не только из-за развода. Была и другая, основная причина, заставившая меня поки?нуть насиженное место, и об этом я еще обмолвлюсь. Мы часто го-ворили с ним о моих "профессиональных" неприятностях, начавших?ся еще там, в Подмосковье, и продолжающихся по сей день теперь уже для меня одного - безвредного и бессильного... Если бы я был его сверстником!
Вспоминаю утро, когда я впервые приехал в поселок. Примеча?тельно, что это было осенью. Мне теперь хочется думать, что и то мое утро было такое же прекрасное и необычайное, такое же солнеч?ное и безветренное, как и его утро спустя нудных шесть лет небы?тия...
Солнце отгуливало свои последние полнокровные денечки. Раз?ноцветная листва весело смеялась его лучам, небу, уснувшему зали?ву, казалось, сама бесконечность в этот миг осмысленно дышала жизнью и песней, песней свободы и любви. Не объяснить... Черт знает, что же было необычайного в этом уголке земного шара!
Он говорил о непостоянстве природы этих мест, о ее непреклонном стремлении меняться для радости. Да, именно для радости, так он говорил.
По таким местам стоит бродить одному, и тогда этот це?ломудренный мир растений, от последней несмышленой травинки до огромной изломанной зимними буранами пихты, подарит вам не?забываемые минуты насыщения жизнью и первозданным покоем. С "каким наслаждением можно глотать осенний перебродивший воздух! Сколько спелых дарственных запахов! Богатый урожай вечности...
Странно, но этот поселковый лесок, исхоженный сотнями ног, лап и копыт, сделался для меня открытием, чудом.
А настоящая тайга начинается от подножия сопки, основание ко?торой тупо обрублено у самого залива. По побережью растительности немного, здесь редкие низкорослые деревья искорежены ветром и изображают собою будто калек, пришедших к океану искать уте?шения. Грустно...
Но стоит повернуть на запад, пройти большое ма?ревое болото, и вы непременно попадете в величественную тайгу.
Она стоит зачем-то, она ждет чего-то, она - вечна. Как в доме не?прихотливой хозяйки, в таежных жилищах и порядок, и беспорядок, и уют и пустота - и это сочетание непонятным образом создает ощу?щение гостеприимства и вызывает чувство уважения к дому. Здесь свои запахи, свои законы, здесь ты гость, здесь можно быть самим собой, здесь если и гуляет ветер, то ничего не меняется, это вам толь?ко кажется, что меняется, это ветер хотел бы изменить, а тайга ос?тается тайгой - мятежной и властной, неподкупной и не поддаю?щейся ничьей силе. Свободной...
Меня встретила осень. Октябрь. Начало октября.
Я сошел с трапа теплоходика и отправился на поиски школы, хотя "поиски" - не то слово. Стоит спросить любого встречного, и он, ухмыльнувшись, тот?час же покажет.
Школа стоит на окраине: одной стороной окон к лесу, другой - к морю. Я оставил у забора вещи и, движимый непо?нятным предчувствием, стал быстро подниматься в гору.
Помню, по дороге думал: вот приехал в такую рань, никому не нужен, сирота, неудачник... И только в лесу, словно по волшебству, почувствовал себя нужным и умным, и захотелось, как в юности, поразить кого-нибудь своей значимостью, восторжествовать!
Изумительно тихое утро. И эта тишина в сочетании с только-только поднявшимся сол?нцем, с блеском ярко-красных рябиновых листьев и букетами буси?нок-ягод в желтизне берез, с игольчатой зеленью пушистых елочек и молодых пихт очаровала душу чистотой и естественностью.
Листвы опало много, уже побуревшая, она опечаливала живую картину той, что еще победно красовалась на ветвях.
Листья умирают, а ты жи?вешь. Ты еще полон надежд встретить новое поколение нежной зеле?ни! Ты еще раз увидишь взлет и падение! Ты могучий свидетель...
Как хорошо бороздить ногами хрусткую толщу листьев, касаться гладкой коры простодушных берез, идти бесцельно, зная, что на тебя никтошеньки не смотрит, насвистывать под нос пустяковый мотив?чик, брать в руки какую угодно палку, любой камень, швырять их на все четыре стороны, заорав при этом богохулительно, и ни в коем случае не вспоминать, что за тысячи километров наступает ночь, и тысячи разнообразнейших ног стучат по серому асфальту, и тысячи пищевых авосек, портфелей и прочей белиберды снуют из магазина в магазин, а тысячи придурковатых огней мчатся в серость улиц, и среди тысяч городских озабоченных лиц мелькает несколько тех, что принадлежат твоим врагам, тем, кому ты так глупо мешал верхоправить в многотысячном городе. Теперь ты впереди, ты уже встретил утро, а там - тьма и холод...
Долго я бродил по пустынному обреченному лесу, а когда возвра?щался, с небольшой возвышенности взглянул на бухту. Все еще спала земля, додремывал лес, застыла и бухта, отражая серебряной плотью небесную голубизну. На небе ни тучки...
В переводе с языка аборигенов поселок называется Заливом Вет?ров. Я тогда еще не знал, что в этих местах ураганные ветры запро?сто выворачивают телеграфные столбы, одним махом срывают кры?ши, выдавливают стекла; и улыбался, припоминая грозное романти?ческое название, наблюдая за чайками и слушая их единственный пока над всем миром крик.
Поселковые строения просты, дома в основном деревянные, много сарайчиков, массивные вереницы поленниц, и всюду заборы, заборы.
Самое большое и внушительное здание - школа. Она была постро?ена явно не по здешним масштабам, с вызовом. Двухэтажная, кир?пичная, буквой "пэ", с двумя пожарными балконами по торцам, с четырьмя объемными прямоугольными колоннами, поддерживающи?ми исполинскую бетонную плиту над центральным входом. Есть еще и парадный и штук десять запасных, наглухо забитых.
Я подобрал вещички и направился к массивной входной двери.
В коридоре, где еще не выветривались запахи олифы и извести, меня встретили две женщины. Они явно обрадовались моему приезду, обе говорливые, показали мне кабинет директора, и, не давая сойти с места, стали вводить в курс школьных дел.
Так я узнал, что завуч Валентина Марковна Савина уже, наверное, пришла, что она вооб?ще приходит рано, потому что очень переживает за школьное имуще?ство и в целом за школу, хотя случаев воровства давно уже не было, но ответственность у Валентины Марковны большая, а она все-таки женщина и ждет не дождется приезда нового директора, а старый - пройдоха еще тот был, да толи с браконьерами его где-то взяли, толи в бумагах он что-то нашельмовал, но, скорее всего и то и другое, потому как водились за ним грешки, и уезжать он не собирался, а тут звонок из гороно, вызвали на ковер, как это говорится, и перевели куда-то с понижением, а здесь-то...
За двадцать минут я узнал многое об учителях, об их семейной жиз?ни, о погоде, о жителях поселка, о несчастных случаях. Голова раз?бухла от наплыва имен, фамилий, фактов. Пришлось беспардонно оборвать говорливых женщин и ретироваться в кабинет директора...
Читателя удивляет подробное описание моего приезда, да еще та?кой давности?
Я хочу уверить, что не стал бы так многословно на?чинать эти записки, если бы мог как-то иначе показать день его появления в поселке.
Все дело в том, что он, как и я, как только сошел с теплохода, отправился в лесок, что возле школы, правда, был там гораздо дольше, чем в свое время я.
И самое главное - начало октября!
Вот потому-то, не имея достаточной доли художе?ственного воображения (в данном случае вымысел помешал бы сути) и, передавая события от первого лица, я описал свой приезд, полагая, что и читатель поймет его ощущения и его радостное состояние через мое давнее знакомство с поселком.
А ему было радостно в этот день, можете не сомневаться. Он во?шел ко мне в кабинет и, не останавливаясь у порога, сказал торопли?во: "Сдрасьте!" - подсел к столу и быстро, возбужденно заговорил:
- Что за чудесное здесь место! Чудо, что за тишина! У вас всегда
такие дни? Я слышал, поселок переводится как Вьюжный или нет - Ветровой. Какая чепуха! Тишь! Абсолютная тишь. А воздух?! - смесь весны, зимы и лета. Ехал сюда, думал - серость, тоска, а зашел в лес и - черт знает! - не лес, а вдохновение! Знаете, ходил, даже бегал по этим листьям, а потом, сам не помню с чего - как захохочу! Упал и швыряю вверх! вверх! А они сыпятся, сыпятся!.. Листья-то... как живые!
Он неожиданно замолчал, наконец, заметив мой недоуменный взгляд и, вероятно, сообразив, что говорит с незнакомым человеком, поспешно встал и представился:
- Сергей Юрьевич Вековой. Вам дол?жны были позвонить. Вы извините, я тут с ходу лишнего наговорил. Но знаете, со мной это не часто, - и он рассмеялся.
Чтобы не забыть, сразу замечу: потом смеялся он очень редко, больше улыбался, и как-то иронично это у него выходило.
Я ждал его, не именно его, а учителя литературы и русского язы?ка. Но не думал, что пришлют молодого.
Предшественница Сергея Юрьевича заработала пенсию и уединилась в "средней полосе Рос-сии"; я избегал бывать на ее уроках, с сонными глазами она по сорок минут в течение тридцати одного года твердила единственное: пбу-бу-бу...
Молодежи у нас не было, за исключением учительницы химии, приехавшей за год до появления Векового. Молоды были (относи?тельно моего возраста) англичанка - тридцати трех лет, ее ровесни?ца - учительница младших классов, физик Степан Алексеевич Буряк и его жена Анна Самуиловна - учитель математики. Ему тридцать шесть, она на два года старше. Работала тогда еще пионервожатая, девочка после десятого класса, провалилась с поступлением в инсти?тут, да лаборантка - к тридцати - вот и вся "молодежь". Осталь?ным за сорок-пятьдесят, не исключая физрука, полноватую и силь?ную женщину Викторию Львовну Фтык, ей исполнилось сорок четы?ре, задорнейшая натура, надо отметить, и не без избытка эмоций, которые постоянно заводят ее в непробиваемое упрямство.
Когда я, наконец, понял, что этот молодой человек - преподава?тель, то горько посетовал на судьбу: какого лешего она насмехается надо мной?
Интересно, сколько он продержится в нашей глухомани, куда и пешком-то не доберешься, а на транспорте простого смертно?го не пустят - пограничная зона, видите ли!
Разозлился я тут разом и на гороно за такие подарочки, и на это чертово, всеми ветрами продуваемое место, и на этого новоявленного педагога в помятых джинсах и серой куртке-ветровке, небрежно накинутой на белую фут?болку. Солидности и строгости ни грамма, а когда рассказывал о прогулке в лесу, усиленно и беспорядочно жестикулировал. Вот вам и воспитатель!
Но первое впечатление обманчиво. Хотя и потом в нём не замеча?лось "педагогической" солидности и "учительского" себялюбия, он был несравним, когда проводил уроки литературы. Он оказался ис?тинным подарком судьбы, мучеником настоящего дела.
О "странном ведении уроков" первой узнала англичанка Ксения Львовна. После урока Векового они пришла в учительскую: рассеянно и раздраженно перебирала какие-то бумаги в шкафу; минуты три сидела в задумчивости на стуле, и явно не собиралась делиться впе-чатлениями.
Заметив, что Ксения Львовна собирается уходить, наша завуч громко спросила:
Ну, как, Ксения Львовна?
Непонятно отчего Ксения Львовна, с неприсущей ей экспрессив?ностью, фыркнула: "Фанатик!" - и поспешила за дверь.
На следующем уроке в десятом классе присутствовал я.
Вековой вошел сразу после звонка и нетерпеливым жестом посадил учеников. Сегодня на нем были застиранные вельветовые брюки и белая с черными полосками рубашка. Открытый ворот.
Он остановился возле окна, посмотрел на улицу и, не оборачиваясь, неожиданно громко сказал: "Ветер".
Ученики переглянулись, а он повернулся и стал спрашивать:
- Вы знаете, сколько написано о ветре? И о солнце, о тучах, о березе, о дубе, о море? Зачем? Зачем человеку писать о природе? За?чем останавливать беспрестанно меняющееся? Все равно на бумаге
не будет так же прекрасно, как в жизни. Тем более не отразишь че?ловека? Или отразишь? - он снова смотрел в окно, - Толстой, До?стоевский, Бунин, Чехов - отразили, показали человека? Он ли там - в их рукописях, в их поисках истины, или их выдумка? А что, если все мы ошибаемся? Существует же самообман? Тогда стоит ли вам изучать литературу?
Ученики оцепенели некоторые опустили головы, словно стыдясь откровенности учителя, другие все больше поддавались гипнотичес?кой силе слов, вызывающих в душе смятение.
Сергей Юрьевич спра?шивал долго, и мое сознание наполнилось вопросами, они застигали врасплох, на них невозможно было ответить сразу.
Я очнулся, когда Вековой подошел к столу и открыл журнал.
Борисов, - ученик поднялся, и Сергей Юрьевич спросил:
Как зовут?
- Вас? - не понял ошеломленный Борисов.
- Меня - Сергеем Юрьевичем, а тебя?
- Сергеем.
- Тезки, значит. Садись. И отвечать будете сидя. Странно, и у вас в журнале не проставлены имена, - как будто между прочим бросил Сергей Юрьевич и продолжал знакомство с классом, успевая вписывать имена и говорить.
- Заранее предупрежу вас - у меня плохая память на имена, а фамилии я тем более не запоминаю. Фамилии - это для государства. Помните - Платон, Аристотель, Диоген? Прекрасно, без всяких за?корючек... Вы задумывались? А теперь мы будем искать выход сооб-ща, насколько, конечно, это возможно... Я о вере: тысячи, нет, мил?лионы людей верили в бессмертие. Вы знаете об этом? Почему им хотелось сохранить свою плоть, свою душу, имя свое?.. Бессмертен ли наш язык? Придет, быть может, время и расплавит книги, цивилиза-ции? Или человек победит, достигнет большей власти, ему будет боль?ше доверено? Природой? Вселенной? Разумом?.. Да, класс у вас не?большой, тем, впрочем, и лучше. Вы, наверное, удивляетесь мне? - он поднял голову и обвел взглядом лица.- Поверьте, я не для эффек?та, вы самые старшие в школе, с вами можно говорить, нужно гово?рить обо всем. Мне же дано право учить вас, а через раскованную речь, через то, что меня тревожит и восхищает, я хочу подойти к самому главному... Поскольку у нас урок русской литературы, то самое главное на данный момент - художественное произведение.
Он закончил перекличку - для меня, захлопнул журнал и встал.
- А что такое художественное? Вы знаете? Вот ты, Андрей, - показал он рукой на одного из лучших учеников школы, - знаешь? Сиди, сиди.
- Почему правдиво? Разве не бывает не правдиво, а художественно?
- Наверное, бывает.
- Например?
- Например... Демона на свете нет, а у Лермонтова есть, - на?шелся Андрей.
- Да, конечно, хотя смотря что понимать под словом правдиво. Может быть, правдивость художественного в способности автора не?заметно овладеть нашими чувствами, эмоциями, разумом? Или в бес?корыстном желании, в потребности художника видеть мир своим су-ществом - неповторимым и уникальным; каждый оценивает мир по-своему, а почему мы взгляд одного человека на ту или иную вещь называем правдивым, а взгляд другого - ложным, когда от разно?сти взглядов - поиск, движение? Не убивать же человека, если он видит то, чего другим не дано увидеть? Или убить? От зависти? Со?храняя безопасность?.. Один мой товарищ говорил, что художествен?ное - попытка объяснить свой ум, понять его и самого себя, что про?изведение - это одно из дерзновений на преодоление времени и смерти, что художественное - это то, к чему через человека стремится природа, потому что сама она не художественна. Я думаю иначе, но сейчас не будем говорить об этом. Задумывайтесь над различными, даже хорошо вам известными и понятными словами, и вы поймете, что каждое слово бездна, неоднозначно, и порой ни за что не постигнешь его сути, а постигать-то нужно... - улыбнулся он.
Я не задаюсь целью описать весь урок. Кое-что из сказанного им я успевал автоматически заносить в блокнот, и у меня сохранились эти записи. Перечитывая их, я подумал, что в тот первый урок он ничего такого необычного не сказал, хотя говорил много, делая, ка?залось, лишние отступления. Но в бесконечных вопросах, которые он задавал, звучало одержимое стремление знать что-то, обладать чем-то, и создавалось впечатление, что на многие вопросы ответить мог бы он один.
Каждый урок он начинал по-новому, я часто присут?ствовал у него в классе и со временем понял, что основной его прием - не использовать никаких педагогических приемов.
Произведения он помнил отлично, и когда цитировал - навевал атмосферу дале?кую, но переживаемую всем существом вашим. Что и говорить, вла?дел он аудиторией легко и уверенно.
А в тот день я был раздражен.
Я не понимал, зачем это желание ошеломить подростков вечными вопросами? Я испытал болезненное смятение, которое вызвало острое желание противоборствовать натиску молодого учителя.
Тот урок был необычен еще и тем, что Вековой не называл дат рождения и смерти авторов, а, описывая историческую ситуацию или пересказы?вая сюжет произведения, говорил в настоящем времени, что особенно поражало, и, наверное, от этого, прошедшие или вымышленные собы?тия представлялись сегодняшними, воскрешаемыми сопереживанием. Никто не заметил, как прошло время.
Прозвенел звонок, и я поймал себя на мысли, что сожалею о скором возвращении к надоевшей дей?ствительности. Сергей Юрьевич, не давая домашнего задания, вышел из класса.
Ребята, словно по команде, повернулись ко мне...
Я не проверял планы уроков, предоставив заниматься этим делом неугомонной Савиной, но нужен был предлог, чтобы высказать свое мнение, и в учительской я попросил у Векового план.
В плане стоял Маяковский. О Маяковском он говорил, но больше о революции, о разных идейных течениях, о футуристах, прочел несколько стихотво?рений.
Я осторожно спросил:
Вы думаете, на уроках целесообразно затрагивать проблему смерти? Сознание ребят не окрепло, а эта проблема требует большо?го нервного напряжения.
Вы сказали "проблема", а разве есть такая? Есть тема, которая, так или иначе, входит в программу. Например: тема смерти в творче?стве Лермонтова, Блока, да и того же Маяковского, возьмите его смерть. Так что все по уставу. Говорить о любви и храбрости, делая вид, что нет никакой смерти? Смерть - итог жизни человеческой, важно задумываться о ней с детства. Потом будет поздно...
- Что поздно? - перебил я.
Поздно приобретать нравственность!- недовольно, но сдер?жанно бросил он и попросил разрешения идти.
Я отпустил его.
"Приобретать нравственность, думая о смерти, или выработав от?ношение к смерти? Так он хотел сказать?" - размышлял я некоторое время после его ухода.
Я понимал, что он попросту отмахнулся от меня, не захотел гово?рить откровенно. Предупредили меня в гороно - на старом месте Вековой не ужился с директором.
Были у него, значит, основания опасаться прямых разговоров и со мной.