Встречи продолжались, но я должен опустить их описание, так как впоследствии суждения Злобина о "теории" в целом и об осоќбой ее части еще всплывут в неподходящую для Сергея Юрьевича минуту. Могу лишь, опережая динамику повествования, объявить: фельдшера действительно неприятно задел вышеупомянутый пункт этой "теории", он много раз пытался всевозможными доводами опќровергнуть Сергея Юрьевича, но не в самой идее, против которой он просто не умел выдвинуть обоснованных аргументов, а в некоторых деталях, вызывающих у тертого Петра Константиновича массу эмоций и зудящее желание отрицать всю гипотезу в целом. А если говорить определеннее, он отрицал не отрицая, наивно и упрямо надеясь, что Сергей Юрьевич уберет неудобные положения, заменит их более терпимыми и приемлемыми, будто правильность и вообще существование мысли зависели от желания и воли Векового. И притом Петр Константинович как-то уж очень активно раболепствовал перед Вековым, явно продолжая чего-то добиваться.
После рассказов Сергея Юрьевича я должен был несколько изменить свое представление о Злобине. В его голове, помимо чертовщины и банальщины, роилось порядочное количество интересных, здравых мыслей, которыми он поспешно поделился с Сергеем Юрьевичем.
Меня и раньше поражала талантливая способность Злобина тонко подметить и точно сформулировать невидимые простым глазом особенности и скрытые задатки в характерах давно известных мне людей. Он, как и Вековой, умел определить в человеке сокровенное, скрытое подчас под достаточно прочной оболочкой нажитого. Как бы не играл, как бы и что бы ни говорил исследуемый субъект, Пётр Константинович легко определял в нем главное, для чего ему не обязательно было знать человека долгое время. Возможно, этот редкий дар и поспособствовал формированию жесткого злобинского мировоззрения. Общаясь с Вековым, он выдавал суждения по разнообразнейшим темам.
Ничего не скажу, активно работала голова фельдшера. Но как бы она ни работала, как бы ни старался Пётр Константинович избавиться от непонятного тяготения к Вековому, от влияния его убеждений и идей,- все-таки споткнулся он о "пресловутый" пунктик, полностью определивший существо злобинской натуры, и не выдержал его всевсасывающий мозг душевной борьбы и разоблачающего осмысления, чего и опасался Сергей Юрьевич, поджидая фельдшера на тропинке в вышеописанный вечер...
Посёлок привык и приспособился к зиме. Можно было подумать, что здесь никогда не бывает лета. По самые крыши занесены одноэтажные дома, погребены сараи; горы грязного льда у колодцев, подмяты сугробами ветхие зигзаги заборов; дым из труб; унылые остовы берёз и тополей; собаки; неповоротливые прохожие да немерзнущие ребятишки с санками. И еще ветер - этот бесконечный суетник, безжалостно мотающий ветви деревьев...
Носятся циклоны над Татарским проливом, сталкиваются в жестокой схватке, с яростным безразличием обрушиваясь на все, что попадается на пути. И одним из первых встречает их безумство маленький, нелепо расположенный поселок, не имеющий дорог, которое связали бы его с миром. В периоды ледостава и весенней распутицы добраться сюда - все равно, что выехать по собственному желанию за границу, а зимой неделями можно сидеть в аэропорту, ожидая лётной погоды, коротая вьюжные дни, топя печь, грея на плите студёную воду или слепо уставившись на искаженные изображения в телевизоре. Трудно вообразить, что где-то есть иное и нет этого острого чувства заброшенности.
В школе Сергей Юрьевич все успешнее занимался с ребятами. По-прежнему репетировали спектакли, читали и спорили. К театральной деятельности подключились пионервожатая, лаборантка, англичанка Ксения Львовна и Рясов. Да что говорить, в одном из спектаклей я тоже исполнял небольшую роль и испытал сладкое чувство, когда спектакль довольно успешно прошел в нашем клубе. В репертуаре теперь появился Шекспир, и ребята мечтали показать его городу, а там - чем черт не шутит - и по области бы с небольшими гастролями!
Как и прежде, Сергей Юрьевич запирался в классе и что-то писал и писал.
В один из вечеров он сказал мне, что в поселок собирается приехать его давний приятель, который вот уже семь лет с перерывами учится в университете и все с ним не разделается, а в этом году и вовсе захандрил, добрался, наконец, до последнего курса и, кажется, решил отказаться от диплома.
А в конце февраля Вековой показал телеграмму и кратко пояснил "Виктор Забавин едет". Сказал задумчиво, наверное, вспомнив что-то. Постоял, отрешенно постучал себя по носу телеграммой и рассеќянно вышел в коридор.
Вечный студент прилетел в понедельник на АН-2.
Сергей Юрьевич его встретил, дал отдохнуть с дороги, а вечером привел ко мне.
Выглядел Забавин не по возрасту молодо, прилежно зачесывал назад короткие русые волосы, открывая панораму обычного лба, украшенного редкими морщинами, нижняя из которых пролегала как раз над дугами очков. Оптические стекла удачно увеличивали любопытные колкие глаза, искусственно делая их главной достопримечательностью почти круглого лица.
Держаться Забавин пытался раскованно и непринужденно, но в его спонтанности чувствовалась давняя комплексность и затаенная девичья робость, в этом легко было убедиться, увидев его без очков: глаза делались, как у всех близоруких людей, беззащитными, движения становились неуклюжими и растерянными. Мне показалось, что он больше хотел казаться компанейским и коммуникабельным, чем был таковым на самом деле. Его разговорчивость за столом, поспешный и громкий смех на любые шутки, серия пестрых вопросов о здешних делах, небрежные словечки, анекдоты - все эти детали в скором времени подтвердили мои догадки о его настойчивом стремлении замаскировать действительное состояние души.
- Ну что, Витя, остаешься здесь?- спросил его Вековой, когда мы напились чаю и сидели у телевизора.
- Что за вопрос! Зачем же я сюда ехал? Конечно, останусь.
- Вот и мило, у нас в школе как раз кочегар на пенсию уходит, тебя устроит такая работа?
- Меня, Сережа, все что угодно устроит, а кочегаром тем более, лучше и не придумаешь. Мне здесь нравится - ветра, говорят, сильные, и снегу много, океан рядом, людей мало - что еще надо для творчества! Мне стыдиться нечего. Кем я только не работал! И кочегарил, и дворничал, и сторожил, и грузчиком был, так что мне не привыкать, сам знаешь. Ты тут, я слышал, развернулся, мне о тебе всю дорогу мальчишка рассказывал. На тебя это совсем не похоже, ты же не собирался всерьез учительствовать?
- Да я и теперь думаю, что учитель из меня не вышел, хотя Арќкадий Александрович пока не гонит.
- Не хитри,- улыбнулся я.- Прибедняется, а сам общество взбудоражил, революцию в ребячьих умах произвел, врагов себе нажил, меня, старика, оживил...
- Врагов - это ему запросто, но я смотрю - и друзей тоже?
- Ты нам лучше расскажи, что у тебя произошло, почему ты бросил учёбу? Мне невнятно написал, я понял, что коллеги тебе помогли?
- А кто же еще? Они самые. Сам знаешь, дубизм преподавания в универе, чем мозги только не забивают - чем угодно, лишь бы не касаться насущного. Скукота и варварство ужасное, ни одного толкового преподавателя. Помнишь Александровскую? Единственный человек, так и ее выжили! На занятия я ходил через пень-колоду, но это бы ничего, а тут на меня кляуза поступила от одного диктатора, дескать, я политически неблагонадежен, агитирую, у кого-то на квартире бываю. Вожжи натянули, несколько бурных бесед с деканом, до экзаменов не допустили и - гуляй, Витя!
- Ты о девушке какой-то писал: или она, или универ.
- Я тебе потом расскажу... тут такое дело...- зашептал Забавин.
- А ты привыкай, у меня от Аркадия Александровича секретов нет.
- Потом. Говорю же - потом!
- Влюбился?- громко спросил Сергей Юрьевич, не обращая внимания на недовольство Забавина.
- Ну почему ты всегда наобум лезешь?! Почему я должен перед тобой отчитываться? Прошли те времена, когда я тебе в рот заглядывал и жил, подражая тебе,- вспылил Виктор.- Тебе тогда многое ясно было, потому что ты из армии пришел, а я желторотиком!
- Причем тут армия? Если кто-то раньше родился или понял что-то быстрее других... А тогда мы все были...
- Это я - другой?
- Наверное, другой, или ты не изменяешься?
- Нет, ты не в этом смысле о других сказал, ты заявил: некто понял быстрее других.
- Ну и что?
- Это я - другой?
- Если желаешь, то ты все тот же, хотя в тебе заметны некоторые перемены.
- Ты меня не путай!- злился Забавин.- Я для тебя всегда игрушкой был, костерчиком, у которого весело руки можно погреть. Это поначалу ты говорил со мной серьезно, потому что сам тогда рос, своего не имел, а потом отошел от меня, начал разочаровываться.
- Ты не другой, ты какой хочешь, успокойся.
- Не смей смеяться!
Этот странный разговор накалялся с каждым словом. Я понял, что в прошлом отношения между ними имели не совсем дружелюбный характер; вероятно, они частенько ссорились. Вековой не изменил тона, а вот в глазах Забавина замелькали ожесточенные искорки, выкрикнув последние слова, он не утерпел, вскочил и заметался по комнате. Совершенно забыв о моем существовании, он продолжал:
- Ты, Сереженька, накуролесил в свое время! Нет, я тебя не виню! Но ты когда-нибудь думал, что твое влияние губит людей, что я не без твоего влияния университет бросил? Ты-то проскочил, я не виню, чудом проскочил! Ведь заражал-то всех ты, ты бучу затеял, организовывал и экспериментировал. Всех в сомнение ввел и исчез. А Ирина! Может быть, она и была моим счастьем, а ты ни себе, ни другим. Ты меня ни на что способным не считал! Ты не говорил, а в глубине души-то думал. Думал же?!
- О господи! Хочу тебя уверить, что между тобой и кем бы то ни было я не вставал, мне не до интриг было, а теперь какая разница, что я о тебе тогда думал - человек меняется. Ты что, за этим и приехал - старое ворошить? Но у нас нет никаких счетов, я так полагаю. Ты, Витя, до сих пор, как видно, прошлым живешь. Извини, мне кажется - ты до огня дотронулся, обжегся, но не загорелся. А теперь... новых людей нет, одни воспоминания, и боишься снова уйти в гущу открытий, боязно одному? Тихо сам с собою вспоминаешь свое бурное прошлое и упиваешься им, мол, и я любил, и я изведал. Для себя, быть может, ты и открываешь что-то новое, но это новое в старых рамках - прочных, дорогих, но дав но уже тесных.
Досадливо махнув рукой и болезненно поморщившись, Вековом встал, пересел на диван и отвернулся, показывая, что не желает про должать тему воспоминаний, но, помолчав, заметил, что Забавим обиженно смотрит куда-то в угол, миролюбиво добавил:
- Что-то ты с ходу завелся, Витек, еще успеем, если ты хочешь что-нибудь выяснить. Жизнь другая, другой я, другой мир - пойми это! - Да, я, наверно, влиял на группу людей, но влияние мое было пошло, ничтожно... Я не писал тебе о себе сегодняшнем, потому что ты сказал, что сам будешь жить, сам все выяснишь. И ты порвал отношения. Ну, сам так сам - я всегда уважал инициативу и не стал тебя упрекать, но я же пытался довериться, а ты это желание принял за насилие. Многое из прошлого не люблю вспоминать и ненавижу себя в нем - слепого, озлобленного, загнанного, по мелочам ранимого. И не собираюсь умиляться детской непосредственностью и юношеской слепотой, как это делают.
- Ты подобное детям преподаешь?- повернулся Забавин.
- И это тоже. Главное, что бы я хотел в них видеть, это постоянный поиск верного разрешения любых сомнений, настрой на то, что если все считают явление прекрасным, то это не значит, что оно обязательно должно нравиться и тебе.
Забавин сел в кресло, вытянул ноги, поправил указательным пальцем очки на переносице и раздраженно заговорил:
- Ты из них будешь делать закомплексованных, болезненно рефлексивных людей. Во что они будут верить? Для того, чтобы жить в постоянных сомнениях, необходимо иметь громадную волю. А если у них ее нет? Ах, скажешь, воля воспитывается! Ну, а если сама жизнь
заставляет делать не так, как хотелось бы поступить? Ты оглянись вокруг: люди запутались, закостенели, устали бороться. Все равно делать, ты скажешь. Ну как же, блаженным нужно быть! Но ты не видишь, как соединить людей, как воодушевить их. Нет, я считаю, что всё, что в обществе происходит,- объективно и, в принципе, естественно и разумно. Ты вот когда-то в пахари собирался, да не пошёл, занимаешься интеллектуальной деятельностью, а требуешь от пахаря сомнений, творчества....
Сергей Юрьевич быстро отошел к окну.
- В скором времени мне так или иначе с землей дело иметь приќдётся, - сказал он, не оборачиваясь,- чтобы работать от души, нужно быть уверенным, что результат твоего труда будет полностью использован. Я делаю мизер, а могу больше - мне не дают. Но пока я одержим своим трудом, пока здоров, я буду делать по совести, здесь в школе, когда пойму, что кончился из меня учитель - в пахари пойду и знаю - пахарь из меня неравнодушный получится. Когда обрел смысл, можно жить с любовью к жизни в любом месте.
Забавин хихикнул, посмотрел заговорщически на меня и спросил:
- О! Что же это за смысл?
- Зря ты так, Витя. Я смотрю, озлобила тебя армия, добрее ты был и проще. Лечиться тебе нужно, от прозы жизни, от слишком ярого понимания "объективной необходимости".
- Смотри-ка, какой психолог! Армия меня, может быть, и озлобила, а тебя? Тебя в свое время придавила, ну ты, конечно, выкарабкался, и теперь на вершине!
- Слушайте, ребята, а давайте выпьем за встречу хорошего винца?
Не дождавшись ответа, я подхватил Забавина под руку и повел на кухню, попросив помочь принести посуду.
- Ты что, Виктор, в первый же день поссориться с ним хочешь? Ты присмотрись получше. Он мне кое-что рассказывал о тебе и о прошлом. Я думаю, он очень изменился, а ты его по-старому воспринимаешь. Скоро ты поймешь, что ошибался,- сказал я, подавая Забавину поднос со стаканами.
Он пожал плечами, ничего не ответил, но на какое-то время мое либеральное вмешательство приостановило его агрессивность.
Когда мы устроились за журнальным столиком, Вековой сам вернулся к теме былых отношений. Он говорил о своих ошибках и сожалел, что тогда так и не научились дорожить друг другом.
- У нас же были периоды радости, были моменты мудрости и взаимопроникновения. Редко, Витя, но были. Каждый пошел своей дорогой, и у каждого свои пейзажи, свои встречи и праздники. И может быть, кто-то успеет дойти... все зависит от методов и средств, с помощью которых осознаешь жизнь и находишь контакт с музыкой души...
Мы допили вино, и я заметил, что Забавин быстро пьянеет, он пристально, покусывая губы, смотрел на Векового, глаза под стеклами очков возбужденно блестели, скорее всего он не особо вникал в существо сказанного, но слова о душе вызвали реакцию в его сознании, и он возмущенно воскликнул:
- Не люблю я этого потрепанного слова "душа"! Мистицизмом попахивает словцо! Ты, помнится, и в универе о ней поговаривал? И что это за душа такая? Где она? Как выглядит?
Вековой не скрывал своего нежелания дискутировать, но, перебарывая себя, ответил:
- Ее надо уметь чувствовать, и, раз уловив ее звучание, уже никогда не изменять ей. Почему дети испытывают любовь к своим матерям? На чем она основана? У ребенка чувство любви к матери с рождения. Даже об этом сильном и ярком чувстве мы не можем определенно сказать: как оно выглядит, где оно.
- Любовь, это, батенька, понятие абстрактное, так как оно беспредметное! Скажи лучше: душа - это философское или, там, психологическое определение, или материально существующий объект? - задиристо вопрошал Забавин.
- Любовь к матери выражается, порой, и материально - в практической помощи, в общении, где участвуют живые люди. Так и с душой... Расскажи лучше, как добирался.
Забавин рад был возможности выговориться, он закинул ногу на ногу, откинулся на спинку кресла и, почувствовав, наконец, себя гостем, к которому приковано всеобщее внимание, заулыбался дружески и раскованно.
- А-а, просто! Не без приключений, правда. С мужиком одним познакомился, колоритный типажище...
Вечер закончился мирно. Долго болтали, вспоминали разное, смеялись и даже песни пели.
Друзья отправились на квартиру Векового, а я остался один.
С сожалением, в неприятной пустоте квартиры, растравлял себя мыслью, что вот теперь мы не будем как прежде сидеть по вечерам вдвоем, испытывая блаженную радость дружеского общения. Ревность закралась ко мне в сердце, и я упрека и себя в излишней мнительности, пытаясь уверить, что ничего не поделаешь - Сергей Юрьевич молод, у него своя жизнь, а я, хотя и ощущаю себя молодым рядом с ним, все-таки упустил в прошлом что-то главное и важное, то, что с помощью каких-то, возможно природных качеств, постиг и сумел блестяще завоевать он, а имен но то, что теперь так настойчиво и властно зовет его от меня и неведомое.