Галеев Игорь Валерьевич : другие произведения.

Коллапс-12 (Калуга Первая - глава Третья)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Человек глубоко религиозный вряд ли может поверить в то, что его мысли считываются, а все его действия, даже тщательно уединенные, находятся под наблюдением. Правда, если он себя ни во что не ставит и живет как трава, то ему нет дела до этих подглядываний. Ну, а ежели он желает передать свой опыт хотя бы детям и усердно бороздит свой неповторимый след, то пренебрегать подобными вещами не стоит. А то получается: ты хочешь предстать в хорошем виде, и это, допустим, удается, а затем выясняется, что ты хитрил со всеми и щупал в кустах сирени убогую соседку, стараясь не замечать ее безобразно торчащие уши. Себе-то простишь, причем, мол, тут мораль, а будут ли снисходительны потомки? "Жалок", - скажут и все твои кровные кредо одним махом предадут забвению. Впрочем, все снисходительны, да и потомки вряд ли будут настолько святы, чтобы не увидеть в своих дедах человеков. И отделят зёрна от плевел и плюнут на сирень, и скажут: "Ась?" - как уже теперь говорят молодые люди, пробивающиеся в интеллигенты.
   А узнать всё это тайное очень просто, даже без метода Бенедиктыча и без бесед со Вседержителем. По письмам, рисункам, поделкам, образу жизни, суждениям - уже можно узнать добрую часть скрытого, уяснив типологические особенности почерка, увидев систему в случайных штришках и нюансах. А уж убогая соседка не промолчит, а то, что делал сам с собой - в любом биографическом движении зафиксируется. Постановка слов, фраз, характер и склонности мышления дорисуют картину одиночества во всей слабости твоей. Так как грехи - это слабость, которая, впрочем, может оборачиваться силой - при определенном созревании. О чём и поведали Копилины в своем заявлении о теории функций.
   Самоубийств случилось столько, что калужские администраторы всерьез задумались над мерой демократии, тем более, что многие из них сами почувствовали недомогание и задались вопросом: кто я есть?
   Изложение теории вышло не столь блестящим, как хотелось бы Веефомиту, но в народе она получила довольно простое и оригинальное толкование:
   Люди разнятся по функциям, как разнятся по назначению разные члены и органы человеческого тела. Кто-то сразу рождается указательным пальцем, а кто-то им в определенный момент становится, выбирая между лодыжкой и коленом или слепой кишкой и мочевым пузырем. Есть люди тела и люди головы.
   Это было не столь уж ново.
   Но вот что ударило всем по мозгам: заявление о функции, которая имеет назначение соединять в себе все сознания для порождения новых миров. Недвусмысленно выходило, что такая функция играет божественную роль. Она есть практически у всех до определенных моментов - и либо получает развитие, либо хиреет по зависящим и независящим от человека причинам. Все эти причины подробно комментировались. Предлагалось разделить функции по группам: на художнические, политические, экономические; по социальным признакам, к примеру, на функции порядка, воспроизводства, обобщения, воспитания, врачевания и т. д. В общем, получалось, что функций столько, сколько требуется данной общественной системе, и что есть непреходящие функции, которые раздробились на ряд более мелких по назначению. Так, были выразители веры, неверия, исполнители, воины, лидеры и тому подобное. Разделялись функции и более обобщенно: духовные, бездуховные, подпиточные, и говорилось, что бездуховные всегда занимали лидирующее положение, культивировались, вытягивались из человека, и неизвестно, как бы получилось, будь наоборот. Утверждалось, что единственная способная осознать себя - функция, достигающая независимости и свободы - это та, что играет божественную роль. И что она лишь дважды проявляет себя - при зарождении жизни и появлении человека, в которого и вошла. Весь сыр-бор разгорелся именно из-за этого. Спорили, отвергали, не верили и разносили в пух и прах всю теорию, но, оставаясь сами с собой, возвращались к вопросу: кто я? И, как болезнь, людей терзало унижение. Тогда ставились сверхзадачи, и многие так прогорали, что после подобных ударов в лоб не возвращались к прежней жизни: и множились круги на воде, шла в ход бельевая веревка, звучали роковые выстрелы. Это была эпидемия.
   Первыми пострадали наиболее способные. Так, ушел из жизни выдающийся городской лидер государственного значения. Его недолгий полет оборвался под окнами единственного в Калуге небоскреба. Этот показательный выбор разделили: Самостоятельная женщина, бедняга Организм, Человек-говорящий-"хмы" и еще двадцать пять жертв собственного "я".
   Нужно было спасать Калугу, к тому же, подобные тенденции усиливались в других городах. Заявление решено было изъять. Копилины дали подписку о молчании. Усиленно доказывалось, что никаких божественных сил в человеке нет. А если и есть, то в незначительной степени. Но было поздно. Заявление множилось, пересказывалось, наконец, видоизменилось до такой степени, что с первым вариантом не имело ничего общего и упростилось до фразы, что "люди делятся на гадов и богов". Затем стали появляться подделки и работы по скрупулезному разбирательству какой-либо функции. Но самоубийства почему-то не прекратились. Были попытки вывезти Копилиных из Калуги, и фамилию эту произносили святым шепотом.
  
   Всё это более-менее последовательно Бенедиктыч рассказал Строеву и почему-то виновато добавил: "Инстинкт выживания оказался слабее желания быть избранным."
   - Меня это не проймет, - бездумно говорит Леонид Павлович, этот воистину русский Строев.
   И тогда действие останавливается, и приходят Леночка с Копилиным, а затем Ксения - бабушка с чудным внуком. А Строев всё сидит в кресле - ироничный и колкий, жалостливый к самому себе. Он ненавидит Веефомита и интуицию его. Он хочет есть, и накрывают на стол, он привычно и быстро съедает лучшие куски, а все ждут от него чего-то, оставаясь на своих местах. Можно подумать, что всю эту компанию вылепили из воска - так мертвенна и неподвижна эта сцена. И иногда у Леонида Павловича мелькает подозрение, что все ждут, когда он повесится или вскроет себе вены, а они будут смотреть, как кровь вытечет из него, словно сок из пе-резрелого плода.
   А осень за окном плавно переходит в зиму, весна в лето, и снова осень швыряется в окна парашютами листьев. Строятся здания и возводятся мосты, вот уже можно нажать на кнопку и получить из автомата всё, что пожелает твое человеческое хотение, и Строев впитывает этот чудовищный сверхнигилизм и всю эту кажущуюся техническую сверхмощь, подвергая пыткам свое теперь уже свободное, а потому и безумное воспаленное сознание. И ему видится ползающий по комнате на другом конце города человек - ошалевший, но такой понятный теперь, загнавший себя в угол Философ, который кричит в адрес Веефомита:
   - Обошел гад! В терминологии обошел! В систематике преуспел!
   И они оба уже понимают, что времена года, воспроизведение себе подобных и вся эта техника - не более, чем отсрочка, апелляционный момент перед решающим приговором. Восковые фигуры имеют живые подвижные глаза и ждут от него, Строева, каких-то решающих, последних слов, а ему лезет в голову всякая чепуха, он вспоминает, как пахнет Светлана Петровна, и у него появляется сюжет: как он ненавидит ее, а она его, как ненависть ежедневно доходит до желания убить, и они предают друг друга по мелочам, но вот приходит страсть - и после долгой борьбы они совокупляются, испытывая невероятную сладость - то чувство, которое является для них обоих вершиной в этой жизни. "Они меня съедят!", - с ужасом подумал Строев и посмотрел в глаза внука.
   И Ксения сказала, вздохнув, как она никогда не вздыхала:
   - Мы пойдем.
   И они встали из-за разоренного стола, маленький внук прихватил реальное яблоко, и ушли, заставляя Леонида Павловича понять, что прошел только час после приезда.
   - Я болен, Кузьма, - шепнул он Бенедиктычу, испытывая отвращение к набитому пищей желудку. И, не дождавшись ответа, закричал на дочь:
   - За что ты меня так ненавидишь? Пусть мое время прошло, но я же твой отец!
   Леночка словно ожидала этих слов, достала из сумки блокнот, сказала "слушай" и стала читать, волнуясь и краснея, поднимаясь на цыпочки и часто поглядывая на отца.
   "Сначала он, как тот самосожженец, хотел дать людям всё - рай, счастье, красоту и пусть даже ад, если так хочется..."
   - Узнаю Ксенину руку, - улыбнулся Строев.
   "...В нем была сила, он сам был - пламя. Он мог разрешить тысячи проблем, стоило ему приложить фантазию, достроить то, что не сумели многие. Он мог подарить каждому желаемое. Ему удалось это. Я смотрела эти вещи, они были подарены от щедрого сердца - каждому в меру души и ума. Это то, что называется самым чистым и недостигаемым сном, в котором каждый видел себя по-разному и жил в желанном состоянии постоянно. Он положил на эту задачу немало лет, которые пронеслись как один день. Он достиг и отказался. "Ну и что, - говорил он, - получается как забава - замена собственному воображению". Но мне думается - его попросту обидел уровень их желаний. И тогда он сам стал мечтать".
   - Смотри-ка ты, - уважительно буркнул Строев. Он давно уже ёрзал на стуле и был необычайно взволнован.
   "И что удивительно, - не останавливалась Леночка, - это оказалось труднейшим занятием. Порой он готов был умереть, уничтожить всё, что создавал, не в силах переносить положения, где нет перспективы ни другим, ни его трудам, и сама жизнь утрачивала смысл. Он хотел соединить руки всех, но у каждого было в меру своего. И иллюзии рухнули. Он понял, что не нужен всем и не будет нужен никогда. И что все восстанут против него, и сделают из красоты, созданной им, банальность. Я только не могу понять, как он все это выдержал...!"
   Леонид Павлович сидел, закрыв лицо руками, наверное сквозь эти дрожащие пальцы сочились слезы. А дочь успокоилась и читала медленно и хладнокровно.
   "А потом я поняла: он должен был пройти через это, либо погибнуть. Он выдержал. Чтобы увидеть в себе всех и то основное, чем наполняется главная мысль, чтобы найти связь между собой прежним и будущим, заполнив провалы между жизнью и жизнью, соединив мгновения смысла в беспрерывную линию осознания жизни для созидания ее.
   И вот ему осталось доувидеть в каждом то, что интересно и важно его уму, проходить сквозь времена, не забывая никого - с единственной целью идти к себе, оставляя от себя то, что самому уже не нужно, отдавая тем, кто пойдет, возможно, каким-то иным путем".
   Леночка закончила, Леонид Павлович поднял голову, а она смотрела на него так, словно хотела влезть в него, раствориться в нем. И, видимо, не всё дошло до его слуха, если он вскричал:
   - Это же обо мне! Стоило столько лет молчать, чтобы понять такое! Как это верно и точно! Ксения, она меня так чувствовала!
   Отчаяние не дало ему продолжить. Копилин отвернулся. Бенедиктыч вышел. С равнодушием сфинкса смотрел Веефомит.
   - Это о дяде Кузьме, - безжалостно медленно сказала Леночка и спрятала блокнот в сумочку.
  
   И ровно через месяц к Леониду Павловичу, когда Светланы Петровны не было дома, пришел юнец, худосочный и взвинченный до последней степени. Леонид Павлович как раз развивал сюжет о совокупляемости ненавидящих друг друга супругов. Он не хотел знать никаких Кузь и принял жребий отца-мученика, оставшегося без дочери и внука, он хотел умереть великим страдальцем. А этот юнец, положив на туалетный столик папку, сказал, пригладив такие же русые, как когда-то у Леонида Павловича волосы: "Посмотрите, если не заняты." Дико глядя в свое наземное отражение, заранее зная ответ, Леонид Павлович спросил: "Зовут тебя как?" "Леонид", - ответил тот и виновато попрощался.
   Долго ходил Строев вокруг папки, а когда открыл - обжег глаза - аккуратно и крупно сияло: "Обман".
   Через день приехала "скорая" и ничто бы не спасло Леонида Павловича от госпитализации, не имей он всемирной известности. Врач предупредила: если оскуднение речи будет прогрессировать и Леонид Павлович еще хоть раз спрячется в кухонный шкаф, то пациента придется увести. Бедная Светлана Петровна смиренно кивала и пообещала минута в минуту давать прописанные лекарства. "Мы его будем изучать", - сказал столичный светила, а уже возле двери крепкая врачиха со "скорой" сочувственно прошептала: "Вот, возьмите на всякий случай смирительную рубашку. Но лучше, если что - бейте коленкой в живот или ниже - успокаивает". Светлана Петровна поблагодарила.
   Беда в том, что Леонид Павлович, если к нему обращались или же просто - свесившись из окна пятого этажа, выкрикивал с кликушеской интонацией четыре слова в разной последовательности: "Кузя - обман - Лёнька - ожидание". А в остальном был прежним, мылся и брился, разве что не писал. А когда через три дня приехал лечащий профессор, Леонид Павлович научился еще четырем словам: "метод - цикл - закон - пульсация". И тогда светило весело сказало: "И совсем вы не исписались. В нашем случае, чем больше слов, тем лучше. Дело пошло на поправку". И Светлана Петровна в первый раз со дня несчастья прослезилась.
  
  
  
  * * *
  
   В тот день у Кузьмы Бенедиктыча появились двое. Он долго с ними спорил, хотя они, по-видимому, проделали трудный путь и были измождены до крайней степени. Оба были худы, одежда их износилась. Веефомит и Копилин видели их мельком, когда Бенедиктыч вышел из комнаты с просьбой подождать его для важного разговора. Он ушел, плотно закрыл дверь, но некоторые фразы доносились - так громко спорили. Копилину показалось, что эти двое обвиняют в чём-то Бенедиктыча. Потом они говорили о какой-то женщине. Веефомит побледнел, когда услышал слово "москвичка", а затем фразу целиком: "Веефомит не оставил нам иного шанса".
   - Он переколдует нас всех, - сказал Валерий Дмитриевич Копилину и удалился в кухню, чтобы не терзать себя искушением подслушать.
   Скоро туда же пришел знаменитый Копилин. Они сидели у окна - добившиеся всего, чего хотели, реализованные, как плодоносные деревья, и убеждали друг друга, что самоубийства - это все-таки не гражданская война. Копилин признался, что у него стало появляться желание истоптать свою плоть. "Прямо ногами, Валерий Дмитриевич, ногами!" - разгорячился он. "Устаревшие мы с тобой боги", - хохотнул Веефомит. "А вы всё ещё верите в свою интуицию?" - спросил Копилин. "У меня кроме нее ничего нет", - умно ответил Ве-ефомит.
   Из комнаты вышел Бенедиктыч, и вслед ему прокричали: "Ты и их потеряешь, они тоже могут не выдержать!" "Выдержат!" - крикнул Бенедиктыч.
   Он вошел в комнату, встал в дверях и повторил:
  - Выдержат, не впервой, да, Лёшка?
  - Кто это? - спросил Веефомит.
  - А разве ты не узнал?
   - Они как-то странно одеты, - сказал Копилин и увидел Леночку и Философа с Зинаидой. Они шли к дому.
   У Веефомита закружилась голова, и он спросил:
  - Это не сон, Кузьма?
  - И это ты, мой бог, спрашиваешь меня?
   А в комнате Философ уже гудел, приветствуя гостей и Бенедиктыча, и Леночка тоже спрашивала:
   - Что это за странники у тебя такие, дядечка?
   Зинаида улыбалась, пытаясь понять, с кем имеет дело. Пришла Ксения и сразу всё поняла. Она прижалась к Кузьме и шептала:
  - Ты достиг невероятного, ты совершенство.
  - Нет, - говорит он.
  - Это так, Кузьма, я знаю.
  - Нет, - упрямится он, - я еще не бросил курить трубку.
  Он оглядывается на окно, и все слышат нарастающий вой.
   - Как ты все-таки назвал роман, - спрашивает Веефомита Бенедиктыч, и все улавливают в его голосе игривую, почти злую иронию.
   - Что это? - показывает на окно Леночка. Вопль усиливается, вселяя в каждого животный ужас.
   - Пойдемте, посмотрим, - говорит Копилин, и все смотрят на спокойных гостей Бенедиктыча.
   - Они останутся здесь, - распоряжается он, и все уходят.
   Один из оставшихся успокаивающе говорит другому:
  - Ему видней, и это уже не остановишь.
  Они садятся в кресла, взяв с полки книги.
   А на улицах безумствуют люди. Много людей. Сидят прямо на дорогах, в машинах с распахнутыми дверцами, на балконах домов и на подоконниках. Люди заняты самопожиранием. Каждый ест самого себя, откусывая лоскутья кожи и куски мяса. И при этом они кричат от боли и катаются по земле, но, видимо, со временем боль притупляется, и тогда они грызут собственные кости, стачивая о них зубы. Люди истекают кровью, и обезображенные трупы устилают землю.
   - Ты смотри-ка - какой жребий! - говорит Бенедиктыч, - действительно - больной мозг.
   Он ходит между самопожирателями, с любопытством следя за их действиями.
   - Братоубийство не могло не отразиться на генах, - многозначительно произносит Философ за спиной Бенедиктыча.
   Внезапно совсем рядом из окна вываливаются остатки человеческого тела, Философ отскакивает, раздается шлепок, четыре кровавых обрубка шевелятся, пытаясь придать телу вертикальное положение, и Веефомит успевает увидеть в глазах у этого несчастного удовлетворенное чувство исполненного долга.
   - Это же Спортсмен! - узнает Копилин, и Леночке делается плохо, она падает, и над ней хлопочет мать, и в оцепенении стоит Зинаида.
   Очень скоро все привыкают к единому воплю и не воспринимают его звучания. Никто не взывает о помощи, и если бы можно было откусить себе голову, то самоедство протекало бы гораздо быстрее, но человеческая конституция устроена так, что можно отгрызть мясо до уровня плеча и чуть выше колена, а все остальное остается вне досягаемости обезумевшего рта. И почему-то все начинают с чутких и талантливых пальцев, так что потом ничем нельзя помочь съесть себя полностью.
   "Ты знаешь, что такое чудесный реализм, - бормочет самому себе Веефомит, - это когда я ловлю ежа и смеюсь над ним вместе со всеми - потому что он создан для моей радости, и потому что смех над ним - это сладостный кусочек моей жизни - никому более не нужная и заплеванная частичка восторженного бытия".
   И заорал Веефомит:
   - Что, забыли где находится Бог?! Похерили! Не верю вашим мукам! Не верю! Ну-ка, Нектоний, откуси себе палец, на хрена он тебе, если можно обойтись и без руки, зато крови в башке будет вволю, она же у тебя голодает без кислорода! Расхлебывайте, параноики!
   Веефомит сказал всё, что хотел, он стоял, облегченно вздыхая, ему страшно хотелось увидеть Лувр и осторожно толкнуть босой ногой выползшего на мокрый песок краба - это потому, что приближалась ночь - она всегда высвобождала его от тюремных забот по подавлению суетливых судеб.
   - Страна художников, - говорит Бенедиктыч, перешагивая через уродов, - она прошла великий путь и сама на себе испытала действие творческого огня. Заполучив божественную энергию, она не смогла совладать с ней, и произошел взрыв, осколки от которого разнеслись по свету. Для тебя говорю.
   Но Копилин итак глотал каждое слово. Ему хотелось запомнить не только слова, но и интонацию и паузы. Они возвращались во двор Бенедиктыча, куда наползло несчетное количество изуродованных тел. Они копошились друг на друге, взмахивали обглоданными конечностями, и нижние были давно мертвы, а верхние продолжали кровожадное самоистязание.
   Копилина затошнило.
   - Но ведь никто не виноват - вот что интересно! - спешил, заглядывая в глаза Бенедиктычу, Философ. - И даже больной пророк не причем. Ведь мы - это они, материя всё равно переплавится до нужного вещества, главное, чтобы вы здравствовали, да, Кузьма Бе-недиктович?
   Сознание каждого прикоснулось ко всепониманию, и каждый готов был попытаться взлететь, вместить и властвовать, даже если бы эта попытка в этот же миг дерзновенной решимости окончилась бездарной гибелью.
   - Вот так, - вышел на детскую площадку Веефомит, - в 2033 году, когда заварилась эта самая каша, Кузьма Бенедиктович, как и должно быть, остался один. Он доказал себе, что не стоит держаться за меня и за всё это уродство.
   Зинаида хихикнула: "прикол" и попыталась укусить себя за локоть. Ее свалили Философ и Ксения. Они придавили ее к земле и замерли, слушая Веефомита.
   - У нас больное сознание, и когда я сейчас смотрю на вас из книги, ввинчиваясь вам в душу, где лежит огромный камень, то вы плюньте на меня - я слишком многого хочу, оставаясь затравленной крысой. Вы сами садитесь за романы и попытайтесь перешагнуть через меня.
   Веефомит издевательски захохотал, но тут же серьезно продолжил, высунувшись на полголовы из собственной книги:
   - Финал для любителей нормальных сюжетов: после всего этого Строев через год умер, Ксения нянчилась с внуком, Калуга залечивала раны и прислушалась к Философу и его супруге, Копилины писали песни и пели их. Солнце коптило по-прежнему. Ну а вы, как видите, прочитали меня.
   - А как же выход? - крикнули из окна гости Бенедиктыча, - ты забыл про выход!
   - Ну это же всем понятно: выход в Любомирчике, который уже не делает а-а в штанишки. Он маленький человечек будущего и перерожденный дитя нового века.
   - И это всё? - изумилась успокоившаяся Зинаида.
   - Всё, - объявил Веефомит, - можете расходиться по домам, закройте книгу и пожуйте чего-нибудь, дальше ничего не будет, ни выходов, ни входов, ни прошлого, ни настоящего. Далее - пустые страницы для пустых людей. Разрешите откланяться.
   Все зашевелились, поднялись и медленно уходят. Гаснет свет рампы, раздражающе скрипят половицы, остается гора тел, она кажется бутафорской, но изредка слышатся стоны, медленно опускается тяжелое полотно, видно, как возвращается Кузьма, ищет что-то, поднимает трубку, замечает, что занавес опущен не до конца, и, поднатужившись, тянет его вниз; занавес резко падает. Бенедиктыч спускается в зал и выходит из книги. Свет гаснет полностью, и в полной тишине чья-то торопливая рука выводит крупную белую надпись:
  
   К О Н Е Ц
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Антракт
  
   - Как бы попонятнее объяснить, - учил Кузьма Бенедиктович. - Мы все повторяемся, приобретая то "я", которое нам ближе. И в этом выборе играет роль не столько схожесть натур, сколько способность натуры держаться космической Линии. Это эстафета. Передаешь огонь, в котором ты сам. Так было всегда. Но мало кто видел в себе Сократа. И вы еще не почувствовали, что ваше рождение и ваша смерть длятся беспрерывно, что вы, еще не родившись, умирали бессчетное число раз. Есть критические моменты, когда форма исчерпывает себя и наступает другая, тогда происходят большие и малые катастрофы. И то, что играло букашечную роль - приобретает гигантский смысл, а властелины становятся молекулами. И в личностном развитии есть такие точки, когда можно приблизиться к линии, но в силу разных причин эта возможность отвергается и что-то в человеке умирает; с каждой такой катастрофой всё меньше остается связи с прошлым, с теми "я", которые когда-то участвовали в эстафете. Потому-то каждый волен вечно рождаться и умирать. И всё это определяется по отношению к космической Линии жизни, о которой можно лишь мечтать.
   Бенедиктыча слушали очень внимательно, раскрыв рты и пуская слюни, не делая надменное или всепонимающее лицо, как это бывает у конченных людей. И Бенедиктыч брал трубку, и ему с почтением подавали спички и приносили пепельницу, и, обласканный уважением, он продолжал:
   - Когда-нибудь, когда люди достигнут мира, смешаются и не будет национальной амбициозности, когда не будет бедных и богатых, голодных и калек и все будут проводить время плодотворно и весело, потому что воцарятся разумность, здоровье и техническое совершенство - тогда-то и вспыхнет на этой планете последний пожар, который расплавит и смешает все живое. Планеты придут в движение, столкнутся и, осветив космос гигантскими взрывами, разлетятся горячие глыбы в разные стороны, породив хаос и рассеивая вдохновленный опыт и новые зерна сознания. Где-то далеко-далеко, но и совсем рядом, зазвучит прекрасный инструмент, как когда-то земная скрипка. Так уже было не раз. Тогда вы совсем не были похожи на людей и жили там, куда не прийти километрами, и я даже толком не скажу, в какой части неба это было... Да и какая разница, если вирусы сознания - это вы, приобретшие такую чудесную, ласкающую глаз форму. И скоро, очень скоро одни из вас, как в Страшном Суде, умрут, так и не родившись, другие будут искать законы рождения новых форм и выбирать по своим силёнкам. Так что вам нужно торопиться расти, думать и искать. Хотя, может быть, мой рассказ о пожаре травмирует ваше недозревшее сознание?
   - Не тлавмилует, - откусив от яблока, сказал пятилетний Кузя.
   - Ну не бойся, дед, рассказывай, - взмолился Любомирчик. - Мне тётька Зинка никогда так не рассказывала.
   - Да, - вздохнул Кузьма Бенедиктович, сунув в рот мундштук трубки, надо же - "тётька Зинка". Мать она тебе, Любомир, мать, а не тётя.
   - А ну ее, толстую! - махнул рукой Любомирчик и обмакнул блин в тарелку с вареньем. - Она рыжая и папке все зубы повыдергивала, а сама хочет, чтобы я дядьку Философа папой называл.
   - Но у твоего отца есть зубы! - улыбнулся Бенедиктыч.
   - Не-е, - подключился Кузя, - он мне фокус показывал. У него то есть, то нет, я сам видел, он соли насыпал и щеткой их длаил, они у него выкладываются.
   - Вынимаются, - поправил Кузьма Бенедиктович, - это бывает. И ему не Зинаида Ильинична их повыдергивала, а наши врачи. Они их лечили, лечили, а потом выдернули, потому что он в детстве ел много сладкого.
   - А Философ говорит, - снова макнул блин в варенье Любомир - папанька и сейчас не дурачок сладкого покушать.
   - Положи, Любомил, блин, не ешь валенье, - и Кузя попытался забрать блин.
   Но Любомирчик не давал. Началась потасовка. Кузьма Бенедиктович растащил их и пригрозил:
   - Я не стану больше вам рассказывать, если вы будете себя так вести.
   Они мигом расселись по местам, и Кузя попросил:
  - Ну, холошенький тёзка, ласскажи еще!
  - Сначала говорите, что поняли.
  - Мы вилусы, - сказал Кузя.
   - Мы бессмелтны, как звезды, потому что мы звезды, - сказал Любомирчик, показывая вверх. Бенедиктыч похвалил, и Маленький Кузя, задетый таким красивым ответом, быстро-быстро выпалил:
   - Мы не умлем, потому что будем думать о том, где мы ланьше были и куда полетим! Нам надо толопиться, потому что будет большой огонь и все станут жить холошо-холошо и много кушать, только не сладкое, а флукты и мясо.
   - Про сладкое дед не говорил, - поправил гордый Любомирчик.
   - А я говолю - говолил!
   - Научись сначала букву "рэ" говорить, а потом спорррь!
   - А ты вылодок! - обозлился Кузя.
   - Кто тебе такое слово сказал? - всполошился Кузьма Бенедиктович.
   - А я слышал, как тётя Зина Философу говолила, что такой вылодок, как Любомил, мог появиться только из-за дулака папаши-алкоголика. И еще сказала, что тебя нужно было назвать Дуломилом.
   Кузьма Бенедиктович отвернулся, проскрежетал зубами и прослезился. Они мигом все поняли и, забыв об оскорблениях, полезли его утешать.
   - Ничего, ничего, - говорил он, - это я так, это сейчас пройдет. Вы лучше запомните: если будете обижать друг друга, то мне всегда будет плохо.
   - Я, дядечка Кузечка, - лепетал Кузя, - тебя не буду обижать, я этой тётеньке Зинке в ложку плюну, хочешь?
   - Ну что ты, - потрепал ему волосы Кузьма Бенедиктович, - она ведь женщина и тоже когда-нибудь умрет, а ты пожалеешь. И она в сердцах так сказала на дядю Раджика, она ведь его любила по-своему.
   - Она и Философа теперь любит, - серьезно сказал Любомир, - я слышал.
   - А мне пло любовь надоело! - сказал Кузя, - папка сядет на кухне и говолит и говолит: что он всех любит и что пока есть любовь, Бенедиктович ничего им не сделает.
   - Правильно папка говорит, а мама что ему отвечает? - с любопытством спрашивает Кузьма Бенедиктович.
   - А мама слушает.
   - Ну и славно, и хорошо. И ты слушай. Давайте, миритесь, братцы.
   Они мигом пожали друг другу руки, а Кузя сказал:
   - Мил до пожала!
   - Вот так будет лучше, - и Кузьма Бенедиктович взялся за трубку.
   Они зажгли ему по спичке и с уважением смотрели, как он всасывает огонь в трубку. Потом отсели, и дым плавно потянулся в открытое окно.
   - Дядя Кузя, а мы сегодня в этой комнате спать будем или в той?
   - В этой.
   - Давай в той, а то ты нам не покажешь пелед сном сказку.
   - Покажи, дед! - попросил и Любомирчик.
   - А сколько сейчас времени? - встрепенулся Бенедиктыч.
   - Ты же выбросил все часы, - смеется Любомирчик, - что, забыл?
   И Кузя смеется:
   - Ну ты сам говолил, что живешь тепель вне влемени, когда сказку пло лелятивизм показывал.
  - Ну да, ну да, - согласился Бенедиктыч, - запамятовал.
  И с сомнением посмотрел на них.
   - Есть у меня одна сказка. "О грехе, о правде и о суде" называется. Не знаю, понравится она вам или нет?
  - Понлавится!
  - Нам всё нравится, что ты рассказываешь!
  - Ну тогда пошли смотреть. Только потом сразу без разговоров спать.
   Кузьма Бенедиктович откладывает трубку, Любомирчик берет варенье и блины, а Кузя прихватывает три яблока. Маленькие человечки потешно спешат вслед за большим Бенедиктычем, дверь закрывается, а на их еще не остывшие места садятся двое и чего-то терпеливо ждут.
  
  
  
   II действие
  
  
  Явление первое
  
   Женщины и мужчины внимательно наблюдали нас. Их возбуждали наши муки. Они что-то говорили, но слушать их не хотелось. Как и сказал я Иосифу, людей собралось немного, и ни одного привычного лица. "Пусть хоть никого не будет, - говорил Иосиф, - так даже лучше и вернее." И сейчас я удивился его уверенности.
   Мы хорошо видели город и долину, и я подумал, что так и не смог найти слова, в которых остался бы, как в желанном доме.
   Я заставил себя не чувствовать боль, но почему-то усталость, непреодолимая усталость вошла в меня. В какой-то момент мне действительно захотелось умереть.
   Справа мучился человек. Он шипел от боли и проклинал меня, и от ругательств ему было легче. А слева я слышал жаркую мольбу, в этом человеке тоже не было ничего своего, и я отвечал ему обещаниями. Мне казалось все более странным, что я не умру вместе с ними, хотя мог бы умереть вот так просто - среди этой духоты, рядом с пыльным городом, на глазах у насытившихся зрителей...
   Нужно было кончать, уйти от усталости, забыть обо всем. И я настроился убедить хотя бы вон того, внизу. Он смотрит светлыми глазами, он доверчив и испуган, и я сразу увидел, что он поверит.
   И я показал ему себя. Как и просил Иосиф, я сказал ему несколько фраз, они вошли в него чувством. И прежде чем закрыть глаза, я успел увидеть, что он так и стоит с раскрытым ртом, переполненным веры.
   Я шевельнулся и вызвал боль, она ударила в самое сердце, словно кто-то резко потянул меня за руки вверх, и тогда я стал уходить и увидел себя со стороны - с остановившимся сердцем. Я отдавал тепло, холод вошел в тело, и уже никакие телесные муки не могли принести страданий.
   Так было со мной не раз, но сегодня то, во что я заставил себя поверить, брало надо мной верх и усыпляющей тяжестью и мраком одолело мое сознание. И от этой, сделавшейся неподвластной мне силы, рожденной мною самим, мне, наблюдавшему себя со стороны, сделалось свободно и хорошо, и когда я уже летел и видел другие города, то успел почувствовать, как по моему обмякшему телу пробежала последняя судорога, и тяжесть стала испаряться, я сказал себе "усни", и сознание, мгновение назад лопающееся от напряжения, погасло в безразличии легкого, мною же созданного небытия. Я умер и был так далеко, что ни в городе, ни в долине больше ничего не было.
  
  Явление второе
  
   Пробуждение было необычным. Я помню, как долго не воспринимал тело. Я медленно привыкал к нему. Была легкая длительная мысль, я вспоминал о себе, как о чужом, и уже успел осмотреться, и только тогда заставил биться сердце и вздрогнул. Несколько раз я засыпал и просыпался, и с каждым пробуждением все лучше слышал тело.
   Никодим оставил чашу с вином. Я с трудом дотянулся и осторожно выпил эту кислую теплую жидкость. Голова закружилась от запахов. Несколько капель скатилось по руке, я увидел на ладонях ранки. Они не кровоточили, уже засохли, наверное, их чем-то смазали. Я резко сжал пальцы и почувствовал боль - значит, я полностью пришел в себя.
   И было мгновение, когда я пожалел о пробуждении. Передо мной стояла прозрачная пустота, и во мне была пустота, и я ничего не хотел. Я остался где-то позади, и все, что у меня теперь было - это мое слабое тело.
   Я смотрел в каменный потолок, лежал и ждал: почему так долго никого нет? Если бы вот это сладкое одиночество было всегда, но я знал, что скоро придет другое - одиночество чувства - тысячи лет ожидающее встречи. Я отдалял и отдалял этот момент, радуясь своему бессилию.
   Со стороны входа шел теплый воздух, я дышал деревом и землей. Наверное, сейчас полдень. Очень тихо, но вот влетел большой жук, покружился и улетел.
   Вино придавало силы и усыпляло. Я не думал, что меня бросили. Просто Иосиф отослал куда-нибудь Никодима. У них теперь достаточно забот. Я знал, что мне нужно подумать о себе, перебрать все, что было, ведь все удалось. Но отчего-то то, что раньше казалось важным, сделалось мелким, не моим. Я стал другим, и уже засыпая, я увидел далекое незнакомое Лицо, и только по глазам я узнал его, и я заговорил с этим человеком; я слушал его рассказ обо мне, заставляя себя забыть о пещере, о Никодиме, о хлопотах Иосифа...
   Я отверг всё, я желал видеть это Лицо и удивляться, что мне снится такой давний и желанный сон.
  
   Явление третье
  
   Я проснулся, когда Иосиф стоял надо мной. И сразу подумал, что в вине мог быть яд. Почему-то подумал так, пока он смотрел сверху и говорил, что все получилось как нельзя лучше, что я поистине невиданный человек, что проспал я ровно два дня и что завтра будет воскресенье.
   Он помог мне сесть и спросил, не желаю ли я чего-нибудь. Вошел Никодим, умыл мне лицо, смазал раны. Мы поели, и я заметил, что Иосиф думает о чем-то тревожном.
   "Ты боишься, что меня найдут?" - спросил я Иосифа, понимая, что теперь у него для меня не будет правды.
   "Хватит ли у тебя сил показать себя?" - спросил Иосиф, и по глазам я увидел, что он боится за себя.
   Я утешил его. Я действительно почувствовал себя здоровым, разве что жизнь моя представилась мне совершенно чужой. И все, что я говорил, сказано было уже не мной.
   Я ел и слушал, как Иосиф подробно рассказывал, что стало с моими спутниками. "Они не поняли, зачем ты это сделал", - говорил Иосиф. Но я видел, что он не договаривает. Мне было все равно.
   Я слушал и вдруг вспомнил о Нем. Мне было жаль Его. Я понял, что Он был один, кто всерьез пытался понять меня, и что я сделал, как хотел Иосиф, только ради Него.
   Но что дала Ему моя смерть? - спрашивал я себя, и это всё, что теперь интересовало меня в прошлом.
   "Сейчас самое важное, - говорил Иосиф, - показаться им и быть уверенным. Это соединит их, и они пойдут до конца. Им будет за что положить жизни. И всем будет за что умереть!"
   Чем больше он говорил, тем все более утверждался. И его радовало, что я ем, что я здоров, что я не спорю, как прежде. Никодим преданно смотрел на Иосифа. А мне временами казалось, что тела у меня нет, а есть одна голова, где происходит то, что равнодушно к желаниям и надеждам Иосифа. И он, и мир сделались мне безразличными. Будто было другое, ради чего я жил.
   "Поверят все! - никогда так Иосиф не возбуждался. - Ты скажи, что пришел поддержать веру. Устыди их за слабость. Погрози и обещай. Пусть покаются, заставь, как ты умеешь!"
   Он говорил, а я вспомнил, что они используют меня ради себя. Я оказался слаб, согласившись с ними. Я согласился, потому что устал видеть бессмысленность и глупость. Им понадобилась моя сила, они говорили про народ, который не может уже терпеть, говорили, не зная, что просто хотят быть первыми. И там, на горе, я понял, что моя вера не будет нужна всем, как нужна она мне. То, что я увидел, мог получить я один - это я тогда понял.
   Иосиф льстил мне, говоря, что народу будет легче, если у него буду я, что лучше будет, если останется облик умного, чем какого-нибудь сумасшедшего, и что я много ценного действительно дам безо всякого обмана. "И порядок будет", - добавлял он.
   Все ждали предсказанного мудрецами, и я не отказывался, потому что решил, что моя смерть может иметь смысл для многих, но не для меня. А что для меня? - спрашивал я себя там, на горе. И не нашел ответа. Я тогда не знал, что мне нужен был Он - понять себя через Него, зачем-то дать Ему эти настоящие муки. Я не понимал - зачем, но вновь верил себе, потому что теперь - после вошедшей в меня пустоты - мне был интересен только Он.
   Иосиф рассказывал, а я сдерживался, чтобы не спросить о Нем. Думал, что он сам расскажет. Но он догадывался и молчал о Нем. Я боялся, что будет поздно. Из-за меня Его могли убить. Ибо Он для них отслужившая вещь. Как и я. И мне нужно было уйти в себя и захотеть, чтобы Его не убили.
   А Иосиф рассказывал, и глаза его блестели. Он говорил о единой вере, о порядке, где каждый на своем месте. Но ни слова о Нем. И тогда я заставил себя вспомнить привидевшееся мне Лицо, и оно постепенно и властно заполнило огромную пустоту во мне, обещая иной путь, ради которого я мог прожить еще сколько угодно.
  
  Явление четвертое
  
   Иосиф и Никодим (с ними еще трое) ожидали меня в условленном месте. Глядя на них издали, я вновь испытал полное равнодушие. Небо было огромно, закатывалось солнце, а их фигурки были так ничтожно малы... Как странно, что они так и не поймут, зачем им все эти хлопоты.
   "Всё прошло хорошо, - сказал Иосифу, - я поддержал в них веру."
   В Иосифе я всегда видел нечто мутное, и мысли и картины редко видел. Он умел скрывать. Иосиф спрашивал, что именно я внушил, я отвечал и смотрел на тех трех, что умели писать. Он был здесь шестым. Они привели Его. Я всматривался в Него, но Его будто не было. На Его месте была дыра. Даже страха в Нем не было.
   Иосиф был доволен и говорил о бессмертии моего имени, и вспоминал, как предложил мне такой исход. Он намекал, что я обязан. Еще он говорил о грехе ради веры и порядка. А я думал: как глупо полагать, что так, как есть, будет всегда... Они этого никогда не понимали. Их вела иная сила, она не понимала моей. И все мы на закате солнца походили на мертвецов. Движение остановилось, и моя жизнь уходила в века.
   Иосиф стал уговаривать показаться. "Ты еще больше укрепишь в них веру". Я не хотел. Но тогда Иосиф показал на троих, а Никодим подошел к Нему и сказал: "Мы привели Его. Он лежал в саду, и рот Его был набит землей." "Разве тебе не жаль Его?" - насмешливо спросил Иосиф. И тогда я согласился. Я спросил: "Что будет потом?" Иосиф удивил: "Ты хочешь бесконечных исканий, но не все так могут. Им нужны уверенность и покой. Им нужен закон. Их утешат вечность и твои чудеса. Не поверь они в твое бессмертие, и не нужны им будут твои притчи." Он помнил, как меня тронуть, но он не знал, что я теперь, как и пять лет назад, был без ничего. И те притчи нужны были только мне.
   Никодим подозвал троих. Они стали обсуждать, как мне лучше показаться. А я думал, что истинное движение никогда не оставляет совершенных плодов, и если говорят "это совершенное творение ума, рук или духа", то оно наверняка мертво, потому что создавший совершенство всегда умирает в нем, потому что, чтобы добиться совершенства, нужно остановиться.
   Они договорились, а я вспомнил, как год назад они жадно слушали меня, а теперь возлюбили Иосифа за хитрость. Они считают, что всё поняли и обрели Чувство, ради которого я живу. И тогда я заставил их встать на колени. Они подчинились и смотрели на меня преданными глазами. Иосифа я не заставлял, но он сам хотел встать. Он изменился в лице, когда они славили меня. "Сделай, чтобы они замолчали", - слабо попросил Иосиф. Я объяснил, что примерно так могу сделать завтра. Он кивнул, и я увидел, как он мучается, что хотел на колени.
   Когда все отошли, Иосиф спросил: "Зачем Он тебе нужен? Если ты откроешься Ему, Он станет опасен." "Я всегда могу сделать так, чтобы Он всё забыл", - отвечал я Иосифу. "Будет лучше, если ты так и сделаешь."
   Он помолчал, а потом быстро спросил: "Почему это дано именно тебе?" Я помнил, что он всегда этим тайно мучился. Я ответил: "Потому что я всегда был и всегда видел себя во всем." И тогда он не выдержал: "Ты просто больной! За твоими слова-ми ничего нет! Ты возомнил о себе, а сам не знаешь, почему именно у тебя такая сила!" "Потому что все разойдутся, а потом вновь войдут в меня," - отвечал я. И зачем-то снова говорил ему о созревании сути в иную суть, о том, что еще долго придется ждать, когда один сможет стать всем. Он слушал меня, а потом закричал: "Я знаю, о чем ты! Не продолжай, ты меня завораживаешь!" Его глаза горели, он, как и все, находил в себе мое, и оно пугало его. Я молчал и видел, что он ярко думает о моей смерти. И сказал ему: "Не мути свой ум злобой. Я выполню все, что тебе обещал." "А как я могу знать, - сказал он, - не пойдешь ли ты против нас?" "Поверь, если можешь. Я не останусь с вами, хотя буду среди вас." "Ты - игра природы", - сказал он и начал доказывать, что с ними истина, потому что они верят по учению и исходят из того, как было во все времена, и что они укрепят веру мною и собой, и главное сделают после меня. И во мне были они, каждый вошел в меня частью. Я был переполнен ими и потому начинался сызнова. Мысленно я сказал им об этом, но увидел, что в них не задержалось.
   Мы разошлись, условившись встретиться через три дня. С Иосифом уходили четверо. Было уже совсем темно, когда я подошел к Нему и сказал: "Пойдем."
  
  Явление пятое
  
   Меня беспокоило, что Он так долго молчит. Его молчание - это почти сумасшествие. А я подолгу рассказывал Ему притчи и знал, что Он не понимает их. Мне теперь самому нужно было говорить и говорить, чтобы понять себя. Так мы проводили день за днем, а Он все молчал и молчал. Он не мог понять, почему я выбрал Его. Я Ему не объяснял.
   Но сегодня я знал: Он заговорит.
   "Мы не догадывались, а теперь вот и они, - заговорил я, - не понимают: всё, что я раньше делал ради веры, делалось ради власти веры против власти силы, которая есть. Скоро властям будет служить моя вера, и я об этом раньше не думал. Я долго считал, что всем стоит только поверить внутри себя и все станут как я."
   Я помолчал, и Он был неслышен.
   "Раньше я говорил, не зная, что не понимаю до конца смысла сказанного, - продолжал я, - потому и согласился с Иосифом. Я всегда помнил, как похож на всех."
  Он молчал.
  "Ты слышишь?"
   Он кашлянул, и я понял, что Он просто не может начать. И я уже не беспокоился, говоря в темноту:
   "Иосиф убедил меня, что нужен сильный образ. Такой, чтобы не умещался в каждом и был вне жизни и смерти. И я тогда хотел, чтобы все почувствовали, открывали и поддерживали в себе движение к иной жизни. Но все и не могут. И только сейчас я понял, что всем и не нужно, все - это память. Значит, я сделал пол-дела и потому - не сделал ничего."
   Вдруг Он сказал громко и хрипло: "А может быть, ты действительно не от мира сего?" - и засмеялся. Я ждал, что еще скажет, но Он молчал. Тогда я спросил: "Почему?" Он встал, зажег светильник, придвинулся ко мне и говорил: "Мне верилось, что ты послан. Но теперь я знаю - ты закон и ты суть людей. Нет, ты не положил свой дар во зло! Ты не терзайся. Иначе и не могло быть. Закон не может быть против людей, человек против закона, да?" Он говорил и не ждал ответа, Он входил в меня. "Я удивлялся: ты входил в грех и выходил чистым, обогащенным. Искушения служили тебе, твоей сути." Тогда спросил я: "Иосиф и те, кто с ним, тоже стоят перед искушением и могут выйти чистыми и прийти к сути?" Он встал и долго ходил. "Нет, нет! У них сразу была цель: слава, имя, власть. В них что-то не удалось. Им легко было убить в себе стремление, потому что оно было мало. Убив в себе закон, живешь долго-долго, как трава, пока не вытопчут. Ты нам напомнил о стремлении, но не будь тебя, оно будет гаснуть, ведь у тебя не просто стремление, но и дар! Ты же действительно от Нее и от Него!"
   Он замолчал, и глаза Его ликующе горели, и я чувствовал энергию, исходившую от Него. Я поддался чувству Его, будто увидел того, о ком Он говорил, не себя, а кого-то другого, и руки мои дрожали, когда я спросил, уже зная, что Он ответит: "От кого я?" Он шепотом, подавшись вперед, произнес: "От камня и плоти." Он с трудом проговорил, а я отвел взгляд и думал в страшном негодовании не знаю на кого, думал, что не я ли говорил сейчас Его устами, не хотел ли я сказать то же и без Него? Он присел передо мною и, стараясь уловить мой взгляд, шептал: "Ты язык камня и плоти, ты заговорил из сути травы и последней твари, тебе суждено понять мечту и прийти к ней через себя. Всё едино! Как один человек говорит то глупость, то важное, так и плоть говорит через людей разное, но суть всего говоришь ты, и пусть все, кто был с тобой, сойдут с твоего пути! Ты уже не можешь умереть, они лишь отодвинут понимание тебя на мгновение в тысячи лет!" И Он торжествующе рассмеялся. Мне сделалось невыносимо тоскливо, уныние пронзило тело, заныли раны - это сжались мои пальцы. Он увидел, что я смотрю на ладони, и наложил свежее лекарство. Он дал мне пить и накрыл меня, как младенца, от Его умиления меня мутило, Он сиял и светился. Я сказал, что пора бы спать. Он задул свет. И уже в темноте, нанося еще одну рану, прошептал: "Мир тебе, будь благостен!" А в голове моей кружилось что-то мучительное и тяжелое, оно требовало признания. И тогда я сказал себе, что это я сам светился в Нем и через Него говорил всё, до последнего слова. После этого мне стало легче, пустота снизошла на меня, я ушел от тяжести и боли и уснул.
  
  Явление шестое
  
   На другой день я пришел, как и договаривались. Изумленные лица были у них. Я решил попытаться оставить в них правду. И они запомнят не всё так, как хочет Иосиф. "Всегда помните, - сказал я, - как я приходил к вам, и вам легче будет страдать и унижаться."
   Они так и не увидели, как я ушел. Я спешил к Нему. Увидев меня, Он вышел навстречу: "Ты уходишь - и пустота в душе у меня. А с тобою я могу многое. Меня не будет, если не будет тебя. Ты не оставишь меня?" Он в третий раз об этом спрашивал. Еще спросил: "Кто ты?" "Когда-то я понял, что я венец рода. Это и зажгло во мне веру." Его глаза очистились. И я вспомнил, что у Иосифа глаза тускнели, когда я ему говорил. "А чудеса? Ты же избавлял, я видел. Или это обман?" "Это вера, а не я. Я удивлялся, что другие не могут так же. Я забывал обо всех запретах, и кроме моего желания ничего больше не было." Он что-то говорил о моей свободе, но я Его не слушал, мне было тяжело вспоминать о прошлом.
   Пять дней я провел с Ним. По-разному к Нему относился и много о Нем думал. В те дни я почувствовал, как целое во мне рассыпалось на части, и в каждой части я искал истоки нового целого. Иногда мне удавалось увидеть путь, но я долго не знал, как идти по нему, не видел, что я на него уже вступил. "Я уйду и оставлю тебя с памятью, а ты все так же будешь ходить у камня." Мы садились в тени, и я рассказывал Ему.
  
  
  
  
  Явление седьмое
  
   И я рассказывал Ему, как я думал о жизни и всегда видел дорогу. Я видел, как рождаются посреди дороги и идут по ней, держа матерей за руку. Я видел дорогу, полную скрипа, шума и рева: скот и люди идут по ней, и птицы летят над ней, и тому, кто рожден на ней, долго не страшно и все интересно, и однажды я увидел, как появились три мальчика.
   Я рассказывал Ему, как захотел, чтобы они выросли и увидели камень, к которому все пришли. И отсюда дорога расщеплялась на три, и никто не знал, куда ведут дороги. А на камне лежал сумасшедший и кричал, что все дороги сходятся в одну...
   Я рассказывал Ему, как они уходили от камня. На одной из дорог оставался один и наслаждался собой. И на второй дороге остался еще один. Строил вместе с другими, и дорога становилась городом. А последний вернулся. И путь его к камню был труден.
   Долго рассказывал я, как уходил он от камня и возвращался, как шло время, и много раз он вступал на свою дорогу, но сколько бы ни шел, ничего не было. И путь к камню был легким. И так было долго, пока он не научился рассказывать людям о том, что видел. Ему удивлялись, но не понимали..
   Я рассказывал Ему, как искал он спутников, но не находил, и однажды увидел женщину, которая, устав от пустоты, возвращалась к камню. Она пошла с ним, и он говорил ей, что трудно идти без равных.
   И я рассказывал Ему, что она слушала, а он говорил, что давно создает миры, в которых они идут, которые всюду, и она соглашалась, и он с волнением ждал, как она улыбнется и скажет, что там впереди лежит новый камень.
  
  
  Явление восьмое
  
   Я рассказал Ему, а Он долго думал, потом спрашивал меня о дорогах, о женщине, о сумасшедшем, и я отвечал Ему, как понимал. "Если сумасшедший прав, - говорил Он, - тогда он сам - камень, и на новом камне будет лежать сумасшедшая." "А потом? - рассмеялся я. "Тебе неважно, что потом, ты же счастливый человек, ты всегда находишь новое."
   Я не ответил. Пока во мне интерес, мне можно жить и ждать. Если я не разберусь с чувством ожидания его, не приду к нему, как к себе, то ничего не будет - я понимал это очень остро и все пытался представить его, мысленно говорил с ним, и это было единственно серьезное во мне. Всё остальное можно разрушить, сжечь, потому что это всего лишь ступени, и всё преходяще рядом с мыслью о нем. Я увидел, как я и он были еще до отцов и матерей, и я помнил, что мы были вместе. Но образ его стерся из памяти, и я ищу к нему дорогу.
   И теперь я думал об этом, а Он ждал, а потом спросил: "Но дар? Он был до камня? Ведь это он повел его по дороге одного?"
   Да, вот на чём сидит эта разжиревшая злая собака. Я подумал, что дар без движения - не дар, стремление не бывает без дара, а дар бывает и без стремления. И кто без дара, тот пуст и опасен, как змея в мешке. "До камня?" - спрашивает Он снова. "До камня было стремление и был дар." "А у тех, что ушли по другим дорогам - не было дара?" И мы не могли разобраться. У кого был дар, того часто съедали люди без дара, потому что есть еще сила дара. Я не любил в этом разбираться. Я всегда получал, что хотел. "Наверное, - сказал Он, - есть просто первые, вторые, третьи и остальные." И больше Он не хотел говорить. В нем вновь проснулась боль о своей сути. Где Он теперь? Пошел ли по одной из дорог или блуждает у камня, не находя в себе силы увидеть миры или забыть всё. Я знал, как Он отягощен мною, и Он, как и я, был уже не нужен этому миру. Он сделался чист, он снова мог удивляться. "Ты скажешь, когда захочешь оставить меня?" - спрашивал Он. А я смотрю в Его глаза, вижу свое отражение и думаю, что только ради Него стоило согласиться с Иосифом. И отныне я не спрашиваю себя, стоило ли обманывать весь человеческий мир.
  
  
  Явление девятое
  
   Мы бродили около своего тайного жилища, и Он рассуждал вслух. Он хотел разобраться с прошедшим и говорил, что люди были в бреду, их ничто не объединяло, они были готовы поверить во что угодно и устроить жизнь по любой вере, лишь бы жить безбедно и растить детей. В этом Иосиф прав. Но он желал остановиться, и он всё остановит и победит на столетия, всё равно он нашел бы иной способ и победил бы. Не я, так другой. Потому что в мире еще слишком мало меня. Они устроят порядок, где будет вера, в которой действительно разольется мой образ, и это не так плохо, если не казалось бы странным, почему я до сих пор жив, хотя никому не нужен. "Впрочем, ты бессмертен, - вспомнил Он, - а я никак не могу привыкнуть. И из нового порядка опять произрастешь ты."
   Я не отвечал. Мы слишком засиделись вместе. Мы оба устали. Что еще нужно этому Иосифу. И я решил уходить. "Пока яблоко не сгниет - дерево не вырастет", - говорил Он. Я кивнул равнодушно. И вспомнил, как Иосиф говорил, что пока есть я и он, я могу иметь силу. Он тогда принес эти листочки и читал. Он меня дразнил, он хотел, чтобы я оспорил ложь обо мне и чтобы еще послужил своими появлениями. Так я думал, а Он сказал: "Иосиф возгордился, он считает тебя больным и давно бес-сильным. Ты больше не делаешь чудес, и от этого он не доволен". Я удивился - как Он узнал, о чем я думаю! "У тебя на лице написано", - объяснил Он. Еще сказал: "Хочешь, я расскажу тебе?" И он рассказывал: "Два человека жили каждый в своем доме. Дома были старые, но всего было вдоволь, с голоду не умрешь, тепло и удовольствия. И один из них задумал строить дворец. Говорил - красивый-красивый. А другой смеялся над ним и спрашивал: "Зачем? Построй лучше новое жилище и живи вволю." Но первый взялся. Таскал камни, корчевал деревья, садил сад и все возводил и возводил свой дворец. Работа его была тяжела, а стены медленно поднимались, а деревья в саду росли и росли..."
   Он остановился, я смотрел, а Он молчал. "Так построил он или нет?" - спросил я. Он вздрогнул и ответил: "Это неважно, главное - он строил, и был красивее тех, что были с ним рядом". Пришел Его черед на меня раздражаться, и я это увидел. И мне было забавно видеть, как Он думает, что и Он не лишён дара.
  
  Явление десятое
  
   Мы встречались с Иосифом в последний раз. Он пришел с каким-то человеком, который остался у входа. Сегодня он был хмурый и стал жаловаться на свою участь. Мы его долго слушали. Он говорил неровно, но можно было понять, что Иосифа отодвигают. Он говорил, что те ведут себя так, будто сами все сделали. "Но я им так и не сказал главного - где вы!" "Им теперь это и не нужно", - ответил Он. И я увидел, что Иосиф хочет верить в меня, как и все поверили, и он почти верит, потому что пуст и его съедает страх. И он не мог понять, почему я до сих пор живу. Теперь он боялся всех и самого себя, начинающего верить так, как хотел, чтобы верили другие. Он боялся даже того, кто преданно ждал его у входа, и я увидел, что сотворил сумасшедшего. Иосиф оказался слаб перед голосом и волею всех. И получилось, что я сделал Иосифа собакой в стае собак. Отныне хранители веры будут перегрызать друг другу глотки. Им стало ради чего жить и чем заполнять свою пустоту. Я видел, как сегодня в городе Иосиф бросится на первого встречного, и тогда миром завладеет образ. И многие будут пытаться приблизиться к нему, но чтобы мир прошел то, что прошел я, ему потребуется отречься от меня, и тогда всякий волен будет жить Стремлением.
   И тогда мои глаза отдали Иосифу всё, что я о нем знал. И он ушел и забыл, где я, с кем я и как все было. Иосиф умер, чтобы, родившись, не помнить о себе.
   С этого дня мы были свободны. Я никому не был должен. И мы ходили всюду, и нам стоило подумать о себе.
  
  Явление одиннадцатое
  
   "Куда мы идем?" - спрашивал Он. И я отвечал: "Нужно попрощаться. Это совсем не печально. Ты узнаешь обо мне больше." "Ты теперь другой и притчи твои иные." А я думал и говорил о своем: "Если даже его не будет, с меня и этого довольно - сегодня я увижу его. А путей множество." "О ком ты говоришь?" Я отвечал: "О сыне." И увидел, как Он живет мною. "У тебя сын?! Я бы никогда не подумал об этом!" И мне было хорошо от Его изумления. "Его мать была счастлива, и этого ей довольно." И что бы я ни говорил Ему о ней, Он бы ничего не понял, как не понял ничего я сам из того, что видел в ней и знал о ней. Это была тайна, которую дал мне этот мир. И я думал, что, может быть, мне удастся ее разгадать, когда я встречусь с ним.
   А пока я рассказал Ему другое. И Он услышал, что такое думать о сыне, который всего лишь вечное сомнение твое, о котором плачет плоть, когда ты ему не учитель, и он смотрит на мир другими твоими глазами. Я рассказал, что значит в одиночку мечтать о том, как твой сын начинает ходить, смотреть и говорить, как он доверчив и что-то понимает, я говорил о том, что значит помнить, что твой сын был другим и не знать, какой он сейчас, и потому только ему желать блага и знать, что в нем тоже загорится Стремление, и куда оно заведет - пока не разрешимо тобой, отцом, и та же дорога, но с другими столбами вокруг, с иными спутниками, но с тем же биением сердца откроется глазам его и заберет его навеки.
   Я делал Его собой, чтобы попытаться Ему объяснить, что такое запах ребенка, память об этом, о тепле его лба и мягкости волос, и нежности прикосновений - обо всем, что сочится сквозь него во времени, меняется и перестает быть и никогда не вернется к тебе тем же, если только в твоей мерцающей памяти.
   И Он все понял, не удивительно ли, что Он все понял! И когда мы пришли к ней, забытой всем миром, Он осветился любовью и пониманием, Он играл с ним, как будто имел тысячу своих заброшенных сыновей. И та же страсть к жизни, как когда-то к славе и деньгам, и то мое, теперь прошлое, Чувство переполняли Его душу.
   Мы прощались, и я сказал себе, что им не нужно помнить обо мне. Мой сын вновь остался в моей памяти остановившимся в струящемся времени и смотрел моими глазами мне вслед, как всегда. Моя жизнь осталась позади; и человек, мыслей о котором выдерживают немногие, действительно был мертв и похоронен у дороги.
  
  Явление двенадцатое
  
   Наверное, нам долго было очень трудно.
   И я заставлял и заставлял себя рассказывать.
   Менялись времена, а сотни легенд были нашим единственным шагом.
   Теперь у меня был Слушатель. И я уже знал, что без Него не было бы притч и невозможно было бы вот так, издалека, познавать жизнь ровным течением мысли.
   "Рядом со мной Ты сумел победить зависть, - говорил я, - но Ты сначала нашел учителя и потом увидел в Себе равного ему, я же ищу равного, мне трудно его увидеть, чтобы создать, и, как близнец страдает без брата, так и я мучаюсь по нему. И он тоже должен ждать и искать меня. Он уже ищет - и в том моя вера."
   Он принимал теперь всё, и в глазах Его не было тоски.
   "Ты можешь решить для себя - на свете много мест, где Тебя никто не знает."
   И Он отвечал: "Я хочу быть рядом с тобой, и когда ты его найдешь, я отойду. Пока я с тобой и слышу твои мысли, я не знаю времени и плоть моя становится твоей."
   Он хотел записывать за мной, но я объяснил, что всегда видел, кто стоит за буквами, и значит тот, к кому мы шли, поймет меня за любыми словами.
   "У меня такое чувство, - говорил я Ему, - что скоро начнется прямой путь к нему, и я всё чаще вижу его глаза, слышу его голос. Это он воскресил меня. Слышишь, какие у него странные притчи.."
   Он слушал меня и уже догадывался, что это притчи ведут нас в вечность, но Он еще не знал, что далеко впереди я уже рассказывал новые притчи, которые разрушали и создавали миры. Но Его понимание гналось за мной по пятам. И Он давно не удивлялся, что стал одним из бессмертных.
   "Там, - показывал я назад, - мы подарили блаженным милостыню от имеющих. И блаженные сохранят память и мысль, которая даст каждому право на свой мир."
   И Он сказал: "Вера не в слове, а в произносящем слово."
   Он сказал вовремя, и я понял, что Он покидает меня.
   И тогда я открыл последнее: "Когда Ты узнаешь о Себе то, чего действительно хочешь, Ты сможешь пойти один, и мир будет вращаться вокруг Тебя."
   И это было то, что сам я надеялся увидеть в себе.
   Однажды поняв, что мы, создавшие сами себя и свой путь, и расколовшиеся на бессчетное количество существ, забыли о нашем главном желании и теперь устремились к нему, чтобы увидеть перед собой свое единственное отражение и вновь создать загадочные миры, в которых мы давно побывали. И для того я шел с Ним к тому, который уже увидел самого себя и выходил встречать нас обоих. И я начал понимать, почему нас трое, когда только наша речь звучала в чутком пространстве, и хотя мы еще не достигли цели.
   Но вот-вот, и я пойму всё: а новая тайна, создаваемая нами, уже приводила меня в трепет; и я вновь искал в движении красоту, страдал от остановок и невыразимости себя; и мы всё так же шли среди людей по отвергнутой ими дороге; и если бы они увидели нас, то изумились бы и всё так же сказали, что мы возносим-ся.
  
  
  
  Безотцовщина
   Глава четвертая
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"