Галеев Игорь Валерьевич : другие произведения.

Духсо пробы Ф под номером 55-12

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  
  
  
  
  
  
   О папке и об авторстве
  
  
   Понимаю тех, кто не любит предисловий. Но в дан-ном случае короткой предыстории не избежать. Причи-на в том, что моей фамилии на этом произведении быть не должно. Я ее и не ставил, когда много, лет пять назад, предлагал эту книгу редакциям. Но на анонимность лит. работники реагировали очень болезненно. Меня принимали в лучшем случае за авантюриста, в худшем -- за человека с другого берега, затеявшего здесь какую-то ра-зоблачительную кампанию.
   Во избежание неприятных по-следствий я решился поставить свое Ф.И.О. Конечно, я был наивен, и мне советовали обратиться к психиатру, говоря, что только идиот может входить в лит-ру с та-ких толстых и с таких вольных вещей. И я понял, что прежние владельцы рукописи также бывали в моем поло-жении и благоразумно старались от нее избавиться.
   Тогда я придумал легенду и в духе добрых традиций принялся объяснять, что когда-то очень давно, приехав на каникулы к своей добрейшей бабушке Алене в глубинку, где на пыльных дорогах в огромных лужах лежат пятни-стые свиньи, а по утрам орут недорезанные петухи, я, легкомысленный студент, в припадке примитивнейшего романтизма и от скуки залез на пыльный чердак бабушки-ного дома и там среди кованых сундуков и разного антик-варного хлама обнаружил...
   Но какой современник этому поверит? Мне говори-ли: "Пшёл, пшёл отсюдова, провокатор и клеветник!"
   И оставалось дожидаться лучших времен. Они долго не на-ставали, и не один вечер я потратил на разгадку истории папки. Я понял, что это всего лишь осколок какого-то многотомного и кропотливого труда, одна из последних страниц которого была под номером 8756. Кое-где наря-ду с машинописным текстом были вписаны куски разным почерком. В некоторых местах мне ничего не удалось ра-зобрать: то расплылись чернила, то строчки совсем непо-нятные. Подозреваю, что один из первых читателей в спешке выдрал серию листов, объединенных каким-то спе-цифическим смыслом. Кто это сделал, почему и когда? Я в неведении.
   Но все эти странности свидетельствуют о накале страстей вокруг содержания.
   Также встречались листы непронумерованные и какие-то ветхо-жёлтые, они были рассредоточены среди основного повествования и объединялись судьбой некоего Андриано Нунеса. Я по-пытался сложить их по смыслу, но не ручаюсь, что мне удалось.
   В конечном итоге я даже кое-что изъял, и сделал собственную нумерацию, оставив только то, что явно касается главного героя.
   Пожалуй, после этих объяснений остальные стран-ности будет легче осмыслить.
  
   Вы спросите: как же все-таки папка попала ко мне? Мне стыдно признаться, но она валялась долгие годы на антресолях в нашей коммуналке. Мне казалось, что это что-то сугубо бухгалтерское, соседское, для заклеивания оконных рам или для иных естественных надобностей. Да и кто из нас, покопавшись в собственном доме, не найдет кучу непонятно откуда взявшихся вещей?
   После первого прочтения она показалась мне несъе-добной и оставила неприятный осадок в душе. Но в дру-гой раз меня что-то затронуло и как-то, знаете, обволок-ло, и в каком-то сопереживательном пылу я сам написал несколько лирических строк. Набравшись дерзости, я вставил эти строки в текст, посчитав, что имею право, так как все эти почерки и мутноватые страницы мне при-шлось восстанавливать и переписывать в одиночку. Но и эти несколько строк не дают мне оснований называться даже соавтором тех, кто начинал и дописывал.
   Много лет эта папка была со мной, и мне жаль с ней расставаться. Но теперь иное общество и, может быть, настало время узнать её тем, кто пожелает заглянуть в прошлое и воскресить будущее.
   Вот почему этим предисловием я хотел обратить внимание на то, что имя автора нужно воспринимать не традиционно, а как имя составителя, что ли. Поймите правильно, не желал бы я оказаться в положении самозванца и посмотреть в глаза самому первому автору кни-ги, а так же всему его творческому воинству.
   Посему, на критические оскорбления не реагирую, но от скромного гонорара не отказываюсь.
  
   ********
  
  
   Отчёт-1
   ИСПОЛЬЗОВАННЫЕ МЕТОДЫ И СРЕДСТВА:
  
   Величина съёма - 25 Долей Излучения.
   "Ф"-актов - 110.
   Искомые - 1392.
   Проникновение - обширное.
   Ракурс - "Ф".
   Воздействие: нейтральное, точечно-мозговое.
  
   1 разряд - 12 1 класс - 17 1 категория - 10
   2 разряд - 15 2 класс - 26 2 категория - 3
   3 разряд - 8 3 класс - 9 3 категория - 1
  
   А так же смешанные методы в произвольном количестве и свободном объёме. В том числе 6 критических вариантов (отчитаюсь лично).
   Средство "В-60" (для Певыквы) за свой счёт.
   Прибор "Соносъём" - 1.
   Информатор "РК-Глюк" - 1.
   Самонаводящийся аппарат "КЮ-ДТ-109" - 1.
   7567 (семь тысяч пятьсот шестьдесят семь) рублей телепатических хрустящих. Достоинствами - 10, 50, 100, 500 и медью - в основном по "10" и "5".
   Сиюминутная маска - 1 экз.
   Техническая маска - 40 экз.
   Шесть пачек валидола
   Четыре анальгина - телепатические казён.
   Заменитель коньяка - 2 пач.
   Заменитель водки - 6 ц.
   Тридцать пачек ложных сигарет (на угощения).
   Словарь наиболее распространенных вульгаризмов - 1
   Канцелярская папка - 20 штук.
   Костюм х/б - 1 компл.
   Куртка - 1
   Нательное бельё - 2 компл.
   Постельное бельё - 2 компл.
   Головной убор - 1 компл.
   2 квартиры-муляжа
   Палатка - одна
   Надувной мешок - 1
   Портфель - свой
   Чернила - шесть блоков (зелёные, синие)
   Бумага местная - 10 651 лист (приобретена с помощью гипноза)
   Отчёт об употреблении денежных и питейных средств в приложении N 8.
  
   0x08 graphic
Проба печатей, подручно (хоккейные игровые шайбы, найденные)
   0x08 graphic
0x08 graphic
   0x08 graphic
   0x08 graphic
0x01 graphic
  
  
   Черновое:
  
   Куль-ры-дых ? - уточнить
   Карьера - основное, культивирование
   Фарц (фарцовщик) - здесь близко сл. "блат"
   "блатной" - большой заключенный... - (упустить)
  
   Счастье - "ништяк"
   Браток - родственник, убийца... ?
   "упакован" - тара, достаток, саван...
   дефицит - изобилие
   секс (&)
   гарнитур (!)
   пент хаус - ? - круто? (клёво?)
   "Крыша" - прикрытие от ?..
   ! - трезвый образ жизни
   трест столовых и ресторанов (ликвидирован)
   ! - главбух
   кадры (ТРИ ЗНАЧЕНИЯ)
   дисциплина
   гонорар - гонор малосемейка
   разведённый награда (предрассудок)
   ЖЭК - РЕУ - БТИ (тёмный лес)
   бутылки сдавать ? - ! - (стеклотара, пластик)
   ? взятка
   ! + главный квартиросъёмщик
   сберкнижка (любимая, настольная)
   банк. Счёт
   туса, ШОПЫ, ланд крузер, Крайслер (смена ориентиров)....
   Зона
   Престиж
   Моральная устойчивость (категория Н.К.)
   Импортное (%)
   Отщепенец (=) ?
   Секретарь - первый, второй....
   Мер, зам. Зам...
   Губернатор - в том же ключе запросить
   Комитет пр. "Ж" за 71 - 82
   И.О.
   ВРИО
   Депутат
   Речь
   Программа
   Русск. идея
   Нарко
   Меломания
   Филателия
   Туризм
   Бокс
   Болельщик
   Пампасы ?
   0x01 graphic
-----------------------------------------------
  
   .
  
  
  
  
  
   Акт технический
  
   ( Тетрадь массового производства. 96 листов. Довольно потрё-панная по краям. На черной обложке нет никаких помет. Тет-радь открыта. По отношению к поверхности пола ее почти перпендикулярно держат широкие пальцы, чуть схваченные во-лосяным налетом. Примечательно, что ногти несколько запу-щены; на правой руке на безымянном пальце обычное стандарт-ное золотое кольцо не самой высокой пробы. Тишина почти аб-солютная.)
  
  
   КРУПНЫМ РАСХЛЯБАННЫМ ПОЧЕРКОМ:
  
   5 ноября лучшего года!
   Еще одна попытка. Продержаться, писать, писать -- во что бы то ни стало. Теперь это мой хлеб, мой пот, моя стезя, моя судьба, мое призвание. А сколько уже было этих дневников! Но лучше поздно, чем никогда. "Где вы, дни любви?" (цитирую в шутку). Но нет, мне и впрямь весело и чудно! Вот она осуще-ствившаяся мечта -- в моих руках. Тепленькая и живая! Посмот-рел бы я сейчас на лица своих сопартников. "Кто ты такой! возмущались. -- Ты пьеску написал и думаешь всё? Куда тебе?!" -- завидовали. А вот он я! Доказал. Молодой, здоровый, и впе-реди всё. Как я это понимаю! Черт! Понабежало! Нужно привы-кать к многолюдности.
  
   20 ноября
   Сегодня кратко обсуждали наши конкурсные работы. Шеф (что за душа!) в основном критиковал. Меня -- мало. Но кое-что я действительно перегнул... Поправим, какие наши годы! Есть задумка -- оформить небольшую пьеску. Тема быта. Бомбочка. Но -- пока в голове. Преемственность -- вот в чем насущная за-дача!
  
   4 декабря
   Странный он какой-то. Нервный, что ли. Познакомились в курилке. Я не курю, но люблю побыть среди курящих. Инфор-мации набираюсь. И он меня расспрашивал о моей родине. У меня как-то незаметно язык развязался. Умеет, подлец, слушать! (подлец -- в похвальном смысле). Вообще-то этот Г.И. мне сим-патичен. Прочел мои вещи. Одобрил. "Всё впереди", - сказал. Он старше. Ну там посмотрим!
  
   5 декабря
   Г.И. предложил переселиться к нему. Там у них третьего не хватает, а у нас в комнате -- четверо. Подумаю. Хотя, что тут думать! Он третий курс, я первый, и с ним еще один с третьего живет. А здесь каждый день пустая болтовня и пьяные рожи. Не займешься ничем. Видят, что не пью, и всё равно пристают. А интересы-то у них! Ох уж эти мне интересы!..
  
   6 декабря
   Вообще-то пьют везде. Перебрался к Г.И. И вот сижу на кровати, пишу. Они пьют с какими-то девицами (нет -- девча-тами). Г.И. тоже. Он дал мне прочесть свою вещь. Любопытная, но истеричной показалась. И формы, и темы необычные... Пло-хо я еще умею судить о поэзии. Терминология, да и читать нуж-но побольше. А я-то даже в своей стихии (во как!), в театре ма-ло разбираюсь. Нужно возвести в необходимость просмотр кри-тических статей -- каждый день. Каждый день! Конечно, что я прошел творческий конкурс -- это невероятно! Ведь я чертовски молод! Только теперь я это понял. Экзамены для меня бы-ли пустяком. Тем более один -- для золотого медалиста. В при-емной комиссии как узнали, так другими глазами стали смот-реть, для них здесь такие как я -- редкость. Ну еще бы, считай по любому профилю, куда угодно почти стопроцентные шансы поступить. Не зря я добивался на выпускных пересдачи сочинения, не зря.
  
   7 декабря
   Что-то я зачастил здесь писать. Нужно бы лучше взяться за пьесу, не зря ли время и пыл растрачиваю? Мои школьные ве-щи -- дрянь. Шеф со мной хорошо, но дал понять, что дрянь. Я ему нравлюсь. Кое-кто косится. Но я-то не заискиваюсь. А ну их!
   Редко бываю в комнате. Занятия, транспорт, столовые, библиотеки, музеи, парки. Центр! Как-то уже не чувствуется, что не-давно здесь. Кажется -- вечность. И все же скучаю по дому. Маман, братишка и папка, конечно...
   Посмотрел вчера Ухова. Блеск! Это моё -- в духе ретро, уходящее прошлое, проникновенные, несчастные лица... Надо бы попробовать в этом ракурсе. И -- сатира!
  
   10 декабря
   Г.И. всех приходящих в нашу комнату баламутил. Они тут спорят постоянно. С.У. тоже жару дает. Е.Б. ему доказывает, чуть в лицо не плюет, а Г.И. его распаляет. Е.Б. часто сюда за-ходит. Вечно нечёсаный, мятый, в ботинках на босу ногу. Я его не переношу. Меня уже три раза втаскивали в их дискуссии. Хва-тит. Все безрезультатно. Этому Г.И. ничего не докажешь. Он, конечно, начитанный, но всё отвергает, предполагает да фанта-зирует. И спор ради спора. Есть дело -- главное. А у меня две детские пьески... Про школьную любовь и символическое прозре-ние. Даже стыдно. А у Г.И. вон... Ничё, еще повоюем!
  
   11 декабря
   Плохо, что все время хочется есть. Е.Б. называет меня пух-леньким. А сам ест, как свинья. Руками и весь пиджак в жирных пятнах. Но преподы его уважают -- отличник. Правда - баш-ка у него о-го-го!
   Г.И. мне рассказывал о себе. Покрутило его, ни-чего не скажешь. Я как-то по-новому на него смотрю. Да, здесь многие, как и он, после армии или с рабочим стажем. Нас, по-сле школы, раз и обчелся.
   Г.И. один раз просил меня сходить в магазин. Уговорил. Ему-то, правда, некогда было. Я ему то-гда рубль занял. Да что это я? Он мне о себе рассказывал, а я про этот проклятый рубль думал! Забыть нужно про этот рубль и точка. Нужно быть великодушным.
  
   17 декабря
   После всех этих разговоров с Г.И. чёрти что со мной тво-рится. По-другому на себя смотрю.
   Тля, вот ты кто, Славик! Да, да -- тля. Ни черта не видел, и низменный притом. Сегодня, ко-гда за столом в складчину ужинали, всё боялся, что тебя обде-лят, куски считал и хватал побольше. Они же видели! Живот у тебя, Славик, главное, а все остальное побоку! Только о том и думаешь, чтобы наесться. Привык к маминым пирожкам. Пора бы тебе похудеть, мордашенция эдакая! Пора бы.
  
   21 декабря
   У меня сегодня на душе праздник! Радостно. Был на тан-цах во дворце у принца (символика). Познакомился с прекрасным человеком. Учится на пианистку. Провожал. Здешняя. Ко-ренная. Умница! О родителях говорили. Что за чудо -- теперь уже мой любимый город! Жалко, как жалко, что Лида не посту-пила сюда. Были бы вместе, ходили бы по вечерам вот так, вдво-ем. Как у нас все было чисто, ровно. Помнишь, Лида, нашу ска-мейку, наш парк?
   Лида, Лидуля, не думай ничего плохого, эта девушка так, умный человек, а ты для меня -- всё: будущее, счастье... Я, ко-гда сегодня возвращался, решил пьесу о Лиде написать. Она обя-зательно поступит на следующий год и будет здесь вместе со мной. Ведь правда? Красивая ты моя!
  
   22 декабря
   Иногда мне кажется, что Г.И. надо мной тайно издевается, что я для него эксперимент, подопытный кролик. Никогда не поймешь, шутит он или говорит серьезно.
   Но сам-то он кто? Ну, что-то пока пишет, но неизвестно, что из этого выйдет и будет ли он писать потом. Прозу пишет. Ничего, вот эту сессию сдам, чтобы освоиться, и тоже засяду. Г.И.-то что, ему бояться нече-го. Он и на занятия почти не ходит. А когда пьёт, не пьянеет поч-ти, только заводится, глазами ест. Нет, конечно, он меня за па-цана считает, ну и прав он, прав, а вот после сессии посмотрим!
  
   23 декабря
   Сегодня мы с ним вдвоем ночуем. Сидели, говорили. Он мне разборки устроил. Его слово "разборки". А теперь по комнатам пошёл. К друзьям, наверное. У него-то их хватает. Он говорит: "Нужно крылья растить, чтобы людей встряхивать. Чтобы пес-ню запевать, а не мараться карьерой". Ха карьерой! Я отбры-кивался, но куда там! А тут еще Е.Б. пришел, и они меня вместе, как клопа, в стену вдавили. Им только покажи кусок... Психо-лог чертов! Сам матерится, а о любви, чистоте, о совести! И пьет к тому же. Когда он куда-то вышел, я Е.Б. это сказал, а тот мне, куски хлеба перемалывая: "Ну и дурак же ты, Славик! Людей он научает, и меня и тебя в том числе. Он еще выкинет фортель, взвизгнет страна-матушка". Говорит, сходи с ним в ресторан, посмотри, как он беседы ведет. В "кабак", извиняюсь. Ну и тош-но же мне! Облупленный какой-то! И не уснешь сразу...
   Точно, не могу уснуть. Пришел Г.И., стал извиняться за рез-кие суждения. Лучше бы молчал. Е.Б. похохатывает. От этих его извинений у меня слезы выступили... Как баба, честное слово. Себя жалею.
   Вон, сидит, читает, цитатки выписывает. В тетра-дочку. Я уже туда заглядывал. Дневник. Мыслишки... Нет! Ни за что! Что за бес во мне шевелится! Ему-то что, ему хоть всю ночь сиди, все равно на лекции не ходит, а мне утром вставать. Сова проклятая! Нет, Славик, ты в ересь впадаешь. Нельзя те-бе так. Никому нельзя. Все люди. Любить нужно. Ближнего. Вот Толстого перечитаю.
   Будет жизнь! Будет!!! Я воспарю. Мне нужно набраться... Все увидят! Должен же я доказать... Как все мрачно и пустын-но. Знания, знания! Взять всё, что возможно, тогда будут свои мысли... Да, да!..
  
   28 декабря
   Что мне эти зачеты! Семечки. А Г.И. страдает. Хвосты бегает, сдаёт. С.У. тоже. Он теперь у нас живет. Смотреть на них смешно. Тактику разрабатывают, день и ночь планируют как пробить "стену" (Г.И.). У нас постоянно "Биттлз" и "Пинк-Флойд". Эта музыка напоминает мне о Лиде, о тех днях, когда мы вместе слушали. Как она там, добрая моя? Я, гад такой, ред-ко ей пишу. Всё сессия...
   С.У. два раза доводил меня до бешен-ства своими приколами. Не стоит обращать внимания.
  
   5 января
   Это не сессия, а отдых. Все дни в городе. Свобода! Так луч-ше, чем вести беспорядочный образ... Г.И. и С.У. почти не ви-жу.
   Приходила Оля. Мы музыку слушали. Приносила Моцар-та и Вагнера. Умница Оля. И "Времена года". Что за наслажде-ние! Я был у нее дома. Квартира -- высший класс. Папа -- ве-личина, но держится просто, безо всякого превосходства, даже коньяку мне предлагал. Я отказался. Им понравилось. Форте-пиано. Мама -- прелесть, только говорит много. Симпатичные люди. Ольге наше общежитие не понравилось, но, говорит, у нас тут, должно, живут люди интересные, будущие звёзды, ведущие. Ей бы Е.Б. показать -- как он ест. А вообще -- у меня всё отлич-но. Спокоен и выдержан. Плевать на то, что было! Главное то, что будет! Решили с Олей обойти все театры. Олина мама имеет возможность доставать любые билеты. У Оли сессии нет, а мне учить нечего. Всё со школы помню.
  
   12 февраля
   Бежит, ой как бежит время! Побывал дома. Там всё то же.
   Даже обидно было. Живет мой городишко прежней жизнью, тих и обветшел (или -- шал? Что-то я совсем), и нет ему дела, что я уехал и приехал. Собрались с одноклассниками. Посидели. Ну, конечно, вопросы. Я чуток прихвастнул. Но и чуток нельзя. Что за гниль во мне такая? Завираю и собой любуюсь. Пора прекра-щать. Нашёл дома на листочке свою программу: как стать пи-сателем мирового значения (вступить, отличная учеба, научный багаж, общественная деятельность, общения и знакомства). Смешно! Девятый класс. Каким я был! Совсем не знал жизни!
   Отъелся дома. Ни на что смотреть не мог. А здесь опять возня возле кружки чая. Да! -- сессия на пятерки! Потянул ты передо-вую нагрузку, Славик! Выдюжил! Отрадно, и так держать! Бед-ная Лида. Машинисткой работает. Какая-то другая. Поступать не хочет. И вообще, холодно у нас с ней. Посмотрим.
   С.У. опо-здал на десять дней. Г.И. на пять. Справки привезли. Очковтиратели (шутка). Целый день Высоцкий. Вся общага гудит. А вче-ра в бытовке даже драка была. С.У. полез разнимать и ему пе-репало. Смеётся. Пьёт каждый день. У нас в комнате суетня. Дев-чонки со всего города ошиваются. Хорошо, что спать не оста-ются. Этого бы мне еще не хватало. Зуев рассказывал -- у них в комнате "вечные сексуальные трения".
   Нет, эти девчата ничего себе, я с ними запросто.
   Г.И. привез кучу стихов. Один мне посвятил. Поучает и выражает на-дежду, что я встану на верный путь. Смехотура! Я сел за драму. Но вот три дня, как ничего не лезет в голову. Они опять сбили меня с толку своими разговорами.
   Сегодня спорили о возникновении вселенной и жизни на земле. Г.И. выдвинул гипотезу - и ни одного сколько-нибудь существенного факта. И не гипоте-за это вовсе. Я ему популярно изложил все последние открытия в этой области, а он говорит -- знаю, и все твердит о заморожен-ных матрицах-зёрнах жизни. Конечно, говорю, это возможно, но не так, как у тебя. Будто они всюду по вселенной и ждут в лю-бой точке условий, будто в каждой "матрице" программа, буд-то любая из них при определенных условиях может стать хомо... С.У. с ним не соглашается, но и со мной тоже.
   А, все эти споры ни к чему не приводят! Только из колеи выбивают. А они пену изо ртов выбрасывают.
   Пришел Е.Б. и вмешался в спор. Всю теорию Дарвина и Вернадского перепахал, изъездил, а в конце оскорбил меня драматуришкой. Вы, говорит, балласт для наше-го богонеугодного заведения. Что, говорит, вы за пьесы пиши-те, что вы всё слюни пускаете, ни одной пьесы, говорит, после Мейерхольда не было поставлено стоящей, или нет, поправляется, две-три было и всё -- с настоящим чувством понимания сцены. Бедные актеры, кричал, они из кожи вон лезут, чтобы ва-ши дурацкие пьесы хоть чуть-чуть смотрелись. Вас, говорит, в три шеи нужно отсюда. Современность, мол, не по зубам. А сам-то, прозаик долбанный, все шефу своему подражает. С.У. гово-рил, что он из таких, кто кому-то должен подражать от и до.
   С.У. молодец, но потягивает. А это добром не кончится. А Г.И. сказал, что Е.Б. просто шефу льстит внаглую, потому что у ше-фа дома бывает и изучает его там вдоль и поперек. Ну это уж слишком, не верю я, что такой человек, как его шеф, мог дать так себя водить за нос. Надо бы взяться за свое самообразование, побольше читать, а то я подлинники совсем не успевал читать, в этом Г.И. прав. И вообще пора укреплять характер. Воли мне!
  
   14 февраля
   Если все же говорить По-правде, то мне здорово повезло. Сколько ни видел здесь комнат, в них ужас как живут! Есть, ко-нечно, ребята интересные, но так -- слабачки по духу. А в основ-ном -- всё, как везде. И разговоры в основном пошлые. В кар-ты дуются, о "пузырях", слухи разные, да всё о девках, о девках. А я тоже хорош. Вчера в бытовке стоял и слушал, как четверо-курсник пакости рассказывал. За полгода шестерых за аморал-ку выгнали. Благо есть библиотеки!
   И у Оли душа отдыхает.
  
   16 февраля
   Перечитывал и подумал: какого черта я энергию на этот дневник трачу. Нужно определиться. Или мне в своих произве-дениях отображать свои размышления и идеи или все-таки па-раллельно вести дневник. Что он мне может дать? Прежде все-го он поможет мне определиться в мире, выработать объектив-ное мировоззрение. Второе: самокритика. Мой дневник должен стать полем битв с темнотой во мне самом, с теми привычка-ми, что довлеют надо мной, не дают быть целостным и устрем-ленным к лучшему, что есть в мире.
   Стоп. А что же такое "луч-шее"? Вот и первая проба пера, философские задачки. Лучшее - добро, откровение, правда, любовь, честность, бескорыстие. Г.И. как-то сказал: "Ты слеп, но пока ты не виновен, как я. Те-бе показывали звёзды слепые, самое трудное - открыть глаза".
   Он молодец, хоть и туману у него в голове много. С.У. с ним поссорился. Принципиально не пьёт чай вместе с нами, свой сахар купил. А у нас с Г.И. складчина, я хожу в магазин, беру что нуж-но, мы даже ужины настоящие стали готовить. Хорошо, что есть старший товарищ.
   С.У. дымит. К нему приходят эти фарцовые. Он когда в этом дурманном состоянии, доводит меня до бешен-ства приколами. Как идиот.
   Я решил сбросить излишки веса. Теперь с одним парнем до-говорились по утрам бегать и обмываться холодной водой. По-следнее время у меня появился интерес к фольклору. Хочу за-няться им всерьез. Планирую разные сюжеты. Пока буду их здесь выписывать. Шеф одобряет.
   Вот это идея! А что если сделать великолепную панорамную пьесу и поставить ее под открытым небом, на улицах и площа-дях, на крышах домов, с участием всех желающих, с оркестра-ми, плясками и песнями. За основу взять что-нибудь из истории Руси. Да хотя бы взять тему, как собирался всклокоченный(!) на-род под знамя Александра Невского, как тревожно гудели ко-локола, как возрос патриотический дух, как поднимался над ми-ром лязг щитов и мечей, как ревели бабы и скот, полотняные ру-бахи, высокое небо, молодцеватая песня над всем этим и ржание боевых коней. А что! Шедеврик. Но для этого нужно взяться за русский язык, за его историю, народные истоки. "Слово о пол-ку Игореве" в первую очередь. Хочу обговорить это с Г.И.
   Чи-тал его стихи. Некоторые, если честно, взволновали. Есть что-то при всей непосредственности. Подозреваю, что из-за стихов С.У. так на него зол. Во мне ведь тоже что-то шевельнулось. По-чему он, а не я? Он не такой, как все, даже в чём-то хуже меня... Но я сумел преодолеть эту гадкую ересь, нужно быть выше по-шлой зависти. Он делился со мной планами. Вообще, когда он говорит, как-то незаметно забываешь о себе. Даже другим себя чувствуешь, и будто бы способен на что-то фантастическое... И вроде говорит он просто, обычно, только страстно и загадочно, что ли?.. Во! как Славик расписался!
  
   18 февраля
   А я один на драматургии после школы.
   По утрам бегаю. Плююсь, задыхаюсь, но зато - какая бод-рость! Я даже общительнее становлюсь, коммуникабельнее - что мне необходимо для моего будущего как воздух.
   Г.И. дня-ми и ночами сидит за столом. Раздражителен. А на С.У. смот-реть неудобно. Всё порывается помириться, мнётся, бледнеет, но Глеб его будто не замечает.
   Был на концерте Юровой. Классная певица, хоть и осуждают ее за якобы наглое поведение на сце-не. Талант -- он везде вызывает нападки.
   Г.И. спрашивал про Олю. Он нас видел вместе. Оля -- это полёт!
   Был дома у шефа. Масса впечатлений, много мыслей. Но об этом как-нибудь потом, устал сегодня.
  
   21 февраля
   Гнусно! Ох, как гнусно. Дурак же я! Бедная Оля! Это я во всём виноват, прости меня! Не нужно было ее сюда приводить, хоть она и настаивала. Познакомились называется!
   С.У. ей та-кие разборки устроил! И про папу, и про маму. Но это бы ни-чего, куда ни шло, она больше смеялась, его слушая, но когда Г.И.... Ну что за человек! И человек ли? Самому не по себе, так зачем же бередить душу другому, тем более женщине. А он мне сказал: "А женщине -- в первую очередь, она детей будет вос-питывать".
   Какое у нее было лицо! Она не хотела после этого всего меня видеть и уехала одна. А что я могу! Я бы ему всё вы-сказал, я бы драться даже полез, но она же сказала: "Он Прав". В чем прав?
   Ты чиста, Оля, ты непосредственна! Он твоего ми-зинца не стоит! Он критикан! Его выпрут из института! Он ни с кем жить в мире не может. Да, он деятельнее, чем эти -- за сте-ной, но на бумаге, но говорит о невозможном и бредит несбы-точным. Его бы в сумасшедший дом...
  
  
   29 февраля
   Всё утряслось, устоялось, но я мучаюсь Олей. Страдаю по ней. Мы видимся изредка, у нее много занятий. Я люблю ее! Слышишь, Оля! Это честно и навсегда. Это Настоящее.
   А я всё не могу добить пьесу. Быстрей бы лето!
   Рассказывал Г.И. о панорамной пьесе. Бредишь ты, гово-рит. Ну это мы посмотрим!
   Ходил с ним и с С.У. в ресторан. Они чуть выпили. Была еще одна девушка. Глеб выбрал жерт-ву, подсел к одному мужчине в форме и завел с ним разговор, а потом устроил ему разборки. Да, у него талант раскручивать человека, в душу залезть. Этот взмыленный ушел. А потом за второго взялся. Обычный обыватель, каких миллионы. А Глеб к нему с вечными вопросами, о личной и профессиональной жизни, обо всем вообще. Зачем живете? Почему живете? С кем живете? Так ли живем? Не прямо, конечно, но в этом русле. Бы-ли такие моменты, что мужик багровел и запросто мог въехать ему кулаком. Но Глеб ускользал, парировал так, что мужик начинал отчитываться, заискивать. У меня глаза на лоб лезли -- фигуристый такой, представительный, не без карьеры, с опре-деленными мерками, а тут раскис, размяк, всхлипывал даже, и все удивлялся, что не пьянеет. Куда ему пьянеть, если все вре-мя у Г.И. спрашивал: "А вы не оттуда?" -- "Откуда?" -- "Ну, не оттуда?" - и на плечи или вверх показывает. Расстались друзь-ями. Адрес дал и телефон. Говорит, если права есть, то маши-ну будет давать собственную. Ну мы и хохотали потом!
   У Г.И. после таких разговоров этих адресов штук двадцать уже ско-пилось. Без мыла в душу влезает. Это и хорошо и плохо. С С.У. они помирились. Но тот всё-таки на Глеба зуб имеет. А чего бы он хотел, если Г.И. все время пишет и книги читает, а этот толь-ко дым пускает. Доиграется он с этим дымом!
   Бедный мужик! Он так свои мозги напрягал, что, верно, ему еще долго будет Глеб сниться, и будет он бояться, что посетят его "оттуда". Что ни говори, а мне на пользу этот поход. Мож-но этого мужика в пьесе вывести.
  
   2 марта
   Ходил с Олей в ресторан. Посидели. Рыбу заливную ели. Музыка. Поговорили. Мне так хорошо с ней! Неприятно, что она так много спрашивает о Г.И. Но не ревность же это! Хотя у меня сложилось подозрение, что она ради этих вопросов согла-силась на ресторан. Да нет, всё это мнительность! После встреч с таким и после этих разборок невольно будешь думать о нем. Нужно ее оберегать от таких волнений.
   Она спрашивала, что он читает. Ну читает и читает, обычное -- классику. Только что много и быстро... И я читаю, только мне еще заниматься нуж-но. Я хочу взять от образования всё. Чтобы оно действительное было. Поэтому мой принцип одни пятёрки.
   Да, я думаю о бу-дущем, что же в этом зазорного? Отличное образование поможет мне быстрее добиваться своего, выйти на зрителя и нести ему прогрессивное, идейное, нужное, действенное. Пусть говорят, что мою голову забивают чепухой. Пусть! И раньше учили богословию и различной несусветице, но люди усваивали всё, сдавали на "отлично", и потом из них выходили отличные, настоящие патриоты. Главное - не утрачивать чистоты! И про-тив фольклора они зря! Это наша основа, нужно создавать ис-тинно народные произведения. Пусть Г.И. пишет приличные стихи, но в них смятение, в них неуверенность в завтрашнем дне, в самом себе, разные сомнения, и всё оттого, что он беспрограм-мен и всё отрицает.
   Я усвою многое и взлечу. Пока что я изучаю общеобразовательные предметы, но это пока и это для всех. Без этого немыслим современный человек.
  
   3 марта
   Какой я всё-таки гад! Тайком жрать эти чёртовы конфеты! Дошел! Подлец! Трус! Проглот! Жлоб!! Какое отвращение к се-бе!
   И С.У., кажется, заметил, но молчит. Это хуже всего. Всё на других хорохорюсь, критикую, говорю о возвышенных матери-ях... А если признаться честно (да, Славик, только честно!), то об этих знакомых девчатах плохо думаю, а по утрам такое бы-вает, такое... И в голове всякие сцены перевариваю, оттого и сны... Они как наваждение -- приходят, сколько ни гони. Это потому, что без настоящего, без занятости! И даже об Оле пло-хо думаю. Не плохо, но...
   Всё!!!!!! На полу буду спать, без матраса!!!
   7-00 - подъём.
   7-15 - уже помылся.
   7-45 - уже пробежался.
   8-00 - уже еще раз помылся (холодная вода, только холодная!)
   8-30 - позавтракал.
   9-00 - полпути прошел пешком.
   до 15-00 - занятия (в обед есть строго по порции, в основном овощное).
   до 19-00 - подготовка к занятиям.
   до 20-00 - прогулка по городу.
   до отбоя (23-00) - программа "Время", чтение худ. литерату-ры, творчество.
   Никаких разговоров!
   В выходные дни - творчество, книги, выставки, театр, ги-гиена, Оля, занятия физ-рой.
   Всё!!!!!
  
   10 марта
   Пока всё идёт нормально, подарил на 8 марта Оле подароч-ное издание "Слово о полку Игореве".
  
   11 марта
   Закончил пьесу. Шеф сказал: "Для начала ничего" и название другое придумал. С.У. самовольно дал прочитать Е.Б., ко-торый (свинья!) начал умничать и ржать, как обезьяна. Я заме-тил, что ему Г.И. и С.У. не очень-то доверяют.
  
   16 марта
   Похудел на два килограмма тридцать грамм.
  
   17 марта
   Ну и свинья я! Как последний предатель нажрался пирож-ных и торта.
   Вчера у нас в комнате было празднество. Девчата, танцульки. С.У. напился вдрызг и бушевал, лез ко мне целовать-ся, а потом гонялся по коридорам за какой-то лошадью. Теперь у коменданта. Меня эти торты как магнитом тянут.
   Г.И. в один-надцать часов всех выгнал и что-то всю ночь писал. Как он мо-жет, когда выпьет? Конечно, всякую галиматью. Меня так и тя-нет заглянуть. Он последнее время мне почти ничего не даёт и со мной мало разговаривает. Конечно, я сам виноват. Я  гнусь. Да, Слава-растислава, ты гнусь! Последняя скотина.
   А вдруг они читали мои записи?! Нужно прятать хорошень-ко. Нет, я не боюсь, но лучше прятать. Какой я стал мерзкий. Распорядочек себе устроил и не выдержал. Амёба ты, Славик. Ты всё что угодно за один обед продашь!
   19 марта
   Прочел последние записи и вот что решил: ты, Слава, себя любишь. Написал "подлец, продашь", а сам упивался -- какой я самокритичный, сам любовался собой, то есть -- ты дважды подлец, а теперь, разоблачая себя в третий раз -- трижды и, на-блюдая за третьим разом -- четырежды, и так бесконечно. "Вот бы взвыть сейчас, жалко..." Нет, так дальше продолжаться не может. Нужно что-то делать, но что?
  
   21 марта
   И всё-таки Древняя Русь -- это моё. Быстрей бы лето. Едем собирать фольклор. Г.И. и С.У. ходят хмурые. Что-то у них обо-их случилось. Меня сторонятся. Вчера и позавчера какие-то лю-ди за ними приходили. Скрывают. Вчера я не выдержал, открыл дневник Г.И. Так, чуть-чуть полистал. Всё какие-то мысли. Это не я, это он бредит!
   Но я мало что понял. Свои записки прячу. Снова бегаю. Познакомился с интересными ребятами из универ-ситета. Есть любопытные характеры. Ходят в воскресные походы, гитары, песни, игры, музыка.
   А здесь тоска и дебаты. Сколь-ко можно?..
   Оля, Оля, где-то она? Лида, Оля. ...Что-то я пута-юсь. Но в конце-то концов не это главное. Но никогда, да ни-когда не вернусь в город. Маму люблю, буду приезжать, но всё это не то, там серость.
   А здесь будет размах, будет, вот посмот-рим! И Г.И. увидит, кто я.
   Ноте бене -- забыл! Новость: Е.Б. поперли. Собрал вещич-ки и смотал. Аморалка. До чего же свинья! А С.У. по этому по-воду бросил: "Сегодня он гений!" Знания свои выказывает. Троешник. Нет, я не бахвалюсь своей золотой медалью, но нужно же и меру чувствовать.
  
   22 марта
   В комнате стали появляться подозрительные личности. Се-годня стучал, стучал, а С.У. открывает и говорит: "Ты, Славик, прогуляйся покудова". Я и рот не успел открыть. А потом заме-тил, как трое выходили. За тридцать. Они меня за сосунка счи-тают. Ну мы еще увидим!
   24 марта
   Сегодня ЧП! В таком положении я еще не был. Что за лю-ди!
   Помылся под своим любимым душем, прихожу в комнату, а Г.И. сидит и мой дневник листает. Я так и сел. Дыхание све-ло. А он: "Извини, Славик, мы были вынуждены". С.У. участ-ливо ухмыляется. А Г.И. предлагает: "Если хочешь, прочти мои". Я выхватил тетрадь и вон из комнаты. Насилу отошел.
   Как муторно было! Полдня не появлялся. И смех и грех. Ведь те-перь они всё обо мне знают: и что я втихаря конфеты ем, и что я про них писал, и про Олю, и что я дневник Г.И. читал, и - всё!
   Ходил я, ходил, потом надел маску и зашел клином: "Я вас пре-зираю!" Они молчат. Я: "Свиньи!" Смолчали. Ну и чёрта им лы-сого! Что я ребенок бесправный, что ли?
   Теперь-то я знаю, по-чему они были "вынуждены".
  
   27 октября
   О-го-го! Дневник! Бросить бы тебя, да начать заново. Сколько перемен, закончилось слюнтяйство. Новый год, новые планы, новые встречи. Сколько всего было! Долго не писал. Бурные события. Перемены. То, что было серьезным вчера, ста-новится смешным и пустячным сегодня. Диалектика. И я теперь совершенно другой. Теперь я могу сказать своё...
   После того случая я вскоре из комнаты съехал. Поселился с сокурсниками. Глеб, или вернее, Г.И. (традиционно), пропал без вести, то есть по семейным обстоятельствам уехал еще до на-чала сессии. Потом, говорят, академ попросил, да, что ли, не да-ли... С.У. пьёт и дымит. Оля? Оля замуж наверное выйдет. Не за меня, разумеется. Мне пока рано.
   Вообще я стал гораздо общительнее. Ликвидировал пробел. Есть друзья и новые знакомые. Где я только за это время не был! И с фольклором удачно. Потом опишу. Был дома. Лидок заму-жем. Ну и слава Богу. Замучила неопределенность.
   Устроился охранником. Стыдно сидеть на маминой шее. Нас пятеро, вместе хотим снять квартиру, чтобы было где встретить-ся, серьезную музыку послушать, поработать. Это замечатель-но, если так будет!
   Колька говорит, что мою пьесу можно было бы поставить общими усилиями. Авось потянем! Для начала, а?
   А дневник нужно писать -- для становления, для потомков, для своих детей, чтобы твои ошибки не повторяли.
   Был вчера корифей литературы. Алатов. "Штормовой причал"-- тенденциозная вещь! Железный мужик. Вот уровень! Есть к чему стре-миться.
   А та задумка про Древнюю Русь у меня до сих пор из голо-вы не выходит. Отступаться от этого нельзя. Преступно! Толь-ко не А.Невский, а ярмарочная площадь, скоморохи, балаганы, канатоходцы, крики торговок, частушки, беседы горожан  бо-родатых, грубых, и каждый мог бы, соответственно одевшись, вступить в этот живой спектакль. Ну, конечно, не на главную роль. А в центре всего -- народный протест. Нужно подумать как и в чем его выразить. И финал продумать.
  
   ноябрь
   Со смехом прочитал об обжорстве своём. Бывает же! Нет, теперь я не тот. Ну и общежитское бытие! Через что только не пройдешь!
   "Все это было, было... сменился дней круговорот..."
   Теперь иначе. Без истерик. В детском саду ужинаю, охраняю его, иногда обедаю и завтракаю там же, а недавно даже в ресторан-с...
   -------------------
  
   "Ф"-акт проникновенно-ручной, третьей категории
  
   (Комната в двухсотсемидесятивосьмитысячном городе. Сте-ны дома почти полутораметровой толщины. Пятый этаж. Ис-правный санузел. Счётчик не мотает. На кухне, в прихожей и в комнате -- кавардак. В комнате -- большое, старинное, потёр-тое кресло, два голых стола, обшарпанный комод, довольно снос-ный двуспальный диван, всюду вещи, раскрытые чемоданы и ко-робки. Окна не завешаны. Запах прокисшей пыли, тройного оде-колона и подержанных рукописей, плюс -- рыбные консервы. Вре-мя к обеду.)
  
   Он резко захлопнул тетрадь. С ним давно уже такого не бы-ло: чтобы он вот так лежал и в себе копался. С наслаждением вы-ругался, посмотрел, куда бы забросить -- подальше, дабы не мо-золила глаза и не портила и без того неустойчивое настроение, -- передумал и мягким равнодушным движением опустил ее на пол.
   Он долго читал и устал. Помассировал затёкший затылок, отодвинулся от спинки дивана, мощно вздохнул и мощно вы-дохнул.
   "До чего неудобно без подушки! Нужно купить в первую очередь. Потом куплю... и наволочки. Куплю, всё куплю..."
   Он лежал, укрыв глаза тяжелыми морщинистыми веками, на голом диване -- мужчина -- в костюме и приспущенном гал-стуке. Руки вдоль тела, ноги прямо, дыхание ровное, здоровое, безо всякого там напряжения.
   Он слушал, как из тела уходит проклятая дрожь, как сквозь поры сочится к потолку утомительное раздражение.
   А голова между тем работала и работала. Как всегда. Чёт-ко. Бесперебойно.
   Тикали часы, и за стеной бубнили. Он прислу-шался. Ничего нельзя было понять.
  
   "Скотство, -- журчало в этот момент в голове, -- вечное скотство! Было, есть, будет. И это был я. И это есть часть меня, и, значит, из этого получится моё "я". Во веки веков, аминь! Со-фистика. Сопельки. Не нравишься ты себе, Вячеслав Арнольдо-вич! Вот оно -- грязное бельё твоей поганенькой юности! А у ко-го лучше? Кто больше? Но при чем все? Ты, Веча, ты... А о других не беспокойся. На повестке дня ты. Вот и возьми тетрадочку, поддень ручонкой-то, поковыряйся, полистай, далее, далее почитай, поинтересуйся вшивеньким. Дальше и первые попоички, и первые девочки, и вторые, и... там многое, и про любовь, и про Глеба, и про живот... То-то и оно, что ты, голубчик, зна-ешь, что далее грязь и мура, а идеи, какие к черту идеи! -- так себе гнойнички, тебе бы их и не вспоминать вовсе. А почему они были вынуждены твоё бельишко перетряхнуть -- и вовсе нель-зя вспоминать, истерикой новой пахнёт. А истерики тебе сейчас совсем ни к чему. Это всё переезд проклятый! Переехал, и тет-радочка обнаружилась. Сколько-то я ее не нюхивал? Двадцать один годочек. Динь-динь и всё такое. Нет, поначалу-то ты ее час-тенько листал, посмеивался, жёнушке зачитывал, веселился и комментировал. А потом дотронуться до нее боялся. А ноне -- ноне баста! Ноне ты все этапики прошел. Звонят колокола, и ты у обочины. Вон куда занесло! Доволен, энергичен, но у обочи-ны. У тебя жизненный принцип, ты проживешь везде...
   Ну-ну, давай, давай... На самокритику потянуло. Это от тетрадочки. От юности пахнуло. От Глебова комплекса... А как этого Е.Б.? Ефим? Да-да, Ефим, Бузов, кажется. Его еще Обузой величали, что ли. Где-то бродит или во земле сырой обитает. А С.У.? С.У. ту-ту! Ручкой от борта, шляпой от сердца. Простонародье. От винта. Странствующий рыцарь. Желчь, а не мужик. И кончил со временем всё-таки. Хорошие вещички выдавал. Мутные.
   Да-с! Разбрелись все от бед... С.У. мне в последний раз гадостей наговорил. Я тогда и не сказал себе, что это гадости, перестра-ховался, но у него и кишка тонка заставить признаться, не то что у Глеба. Инаков... Нет, сейчас бы я это вынес. И что выносить-то? Так суета, от самолюбия. Завидовал, дурак, по молодо-сти лет. Он избранный, я не для мира сего, вот и вместе бы на-блюдали за суетой, авось, там придется кому-нибудь переска-зать. И про пьеску несостоявшуюся, балаганчики-балалаечни-ки. Матушка-Русь. Она тебя воспитала, она тебя и похитила. Растащила. И куницей, и серым волком, и селезнем... Эка пе-чаль! Ручата на себя задирать. А ну-ка!
   Угу-гу! Интеллигенция!
   Становись! Равняйсь! Смирно!
   Слушай мою команду!
   Я, Вячеслав Арнольдович Нихилов, собираю под свои зла-токрылые знамена лучших падших сынов отечества и непад-ших тоже! Я на горячем коне, с золотой медалью! Вы -- на хо-лодных с бубенцами. Я доскакал, вам еще предстоит. За дело, други! В галоп, а-ля! Я фантазирую, следовательно, я существую. Мы еще познаем жизнь во всей полноте и гармонии! По-мирать нам!..
   Да, я прав. Я еще скажу нечто. Какие наши годы, как гово-рил розовощёкий Славик. Нет, непременно еще поскачем, по-воюем! Расцвет сил, масса жизненного опыта, профессионализм, мастерство, какое-никакое имя. А тетрадочку эту подальше, в чемоданчик, а потом сожгу, как Николай Васильевич, а ну ее, чтобы я еще тут... Нельзя раскисать!
   Мне хорошо. Я чувствую, как по телу медленно и тягуче рас-пространяется теп... За художника говорят его дела, полотна..."
  
  
  
  
  
  
  
   0x08 graphic
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   На этом самом месте (когда про "полотна" и "дела") в го-лове у Вячеслава Арнольдовича произошла мгновенная переста-новка. Как бы круговорот воды в природе. Вечное таинство. То, что было в сознании, ускользнуло в закрома подсознания, и на-оборот. По этой сложной причине Вячеслав Арнольдович тот-час прекратил обсуждение дневника и перешел к анализу совре-менных событий. И сделал это невероятно чисто и легко. Так, будто не читал дневника и не думал о нем вовсе. Бесспорно, что с вами (кто ни есть вы) наверняка случалось нечто подобное, так что этот мозговой процесс вам должен быть ясен без дополнительных объяснений.
   А потом Вячеслав Арнольдович очень долго и безоблачно лежал на голом диване, то открывая, то закрывая затуманенные глаза, не шевелясь, ровнехонько дыша, не шмыгая носом. Поко-ился.
   Когда-то он упоенно увлекался аутотренингом, йогой и в том числе различными течениями в обширнейшей индийской философии. Немало было прочтено, немало потрачено времени на разные там манипуляции с руками, ногами, головой и про-чими частями тела. Многое со временем он позабыл-позабро-сил, а вот привычка лежать в замороженном состоянии как-то прочно укрепилась, вошла в кровь и плоть; и ничего в этом фак-те нет странного, настораживающего, мы все с возрастом при-обретаем что-нибудь эдакое, специфическое, то, от чего ни же-на, ни подруга, ни теща, ни какой иной коллектив не отучит и не отдерет. И не нужно отдирать. Зачем? Какого такого лешего?! Пусть себе отличается. Может быть, он оттого и живет и су-ществует, что подобную "странность" имеет. Может быть, в эти специфические моменты он жизненной энергией заправляется или, скажем, от сумасшествия предохраняется. А что? Очень да-же может быть.
   А раньше он и не такие чудеса мог творить. Достиг, напри-мер, того, что с ходу многие органы отключал и полностью вы-черкивал какую угодно информацию - запросто загонял её в мозговые отстойники, вето накладывал, консервировал, и буд-то ничего и не было... А, бывало, брал из общества идеи и раз-вивал их в голове до такой степени, что идеи обретали совер-шенно отличный, так сказать, нихиловский блеск. Потом он эти идеи в произведения вносил, и получалось новое, очень передо-вое. Еще он научился при необходимости не замечать того, че-го замечать не стоит, достиг необыкновенных вершин в планировании и еще многое другое. И даже медитации сочинял. Вот как сейчас помню:
  
      -- Лама, прекрасный Лама,
      -- Поведай мне о Шамбале.
      -- Приближается Великая эпоха.
      -- Правитель Мира готов к битве.
      -- Эти столбы света и лучи света -- Твои!
      -- Они от Шамбалы,
      -- О, Великий Приходящий!
  
   Или вот строки -- жгут душу, бередят сердце, волнуют и не дают покоя ни днем ни ночью:
  
      -- Чанг Шамбалин Дайн!
      -- Истинно, время Шамбалы придёт!
      -- Гуру видит камень Граль!
      -- Монгол, друг мой, умрем,
      -- Чтобы родиться витязями
      -- Владыки Шамбалы.
  
   Много у него, и все разные. А в конце каждого цикла вме-сто подписи знак ставил, в смысле, что не сам он писал, Вячеслав Арнольдович, а Вселенная глаголила устами его. Так сказать, Бескорыстный аноним.
   Вот такой, точь-в-точь:
   0x08 graphic
0x01 graphic
   И я думаю, что простой человек так не пишет. Тут не про-стой талант нужен. Байрон!
   А теперь он и не стремится к этому. Интересы теперь у Вя-чеслава Арнольдовича иные, давно прошел он стадию самовос-питания. Отбросил шелуху, что по молодости лет в виде поис-ков места в жизни поналипала. И если взять внешние данные Вя-чеслава Арнольдовича, то они удивительным образом соответ-ствуют его планам и желаемому образу жизни. Их можно за об-разец вывести.
   Рост у Вячеслава Арнольдовича чуть-чуть выше среднего. Но кажется повыше и даже стройным. Полнота... умеренная полно-та, второй подбородок имеется, по годам, совсем приличный и выразительный. Зубы у Вячеслава Арнольдовича замечательные. Всем бы такие зубы! И волосы густые, темные, с проседью шел-ковистой, умудренной. Он их назад зачесывает и длину писательскую соблюдает. Разве вот на самой макушке природа что-то уст-раивает, куда так и норовят разные крылатые насекомые призем-литься. Но, знаете, иная плешь и украшать человека будет. Еще как может! К тому же, если человек достойно голову и себя дер-жит, не заикается, не чешет нос и не лезет среди разговора всей пя-терней в свои и без того зализанные вихры, когда не обмирает на каждом своем или должностном слове, как это себе позволяют не-которые не совсем уверенные в себе лица. И смотреть Вячеслав Арнольдович может прямо в глаза -- открыто и честно, безо вся-кой там видимой задней мысли. Смотрит серыми глазами, в ко-торых тайна, и что-то, знаете, с вами происходит, очаровывает вас, а может, влюбляетесь? Или постигаете нечто?.. Странное, од-ним словом.
   Ну а достоинств в фигуре Вячеслава Арнольдови-ча хоть отбавляй! Ступает по земле основательно, всегда с какой-нибудь папочкой, в костюме, при модном, но в меру, галстуке; всегда знает в какой момент какое слово нужно произнести и как произнести, и кому. И на годы планы имеет, день ото дня в эти планы коррективы серьезные вносит. Мыслит неустанно, и пото-му со всей ответственностью можно заявить, что исполин Вяче-слав Арнольдович! Кентавр!
   Да вы только посмотрите, как он во-просы задает, как слушает, как кивает, как сморкается и зевает в обществе, как ест, как думает, как идет и извиняется, если кого ло-котком заденет. И не то, чтобы там присюсюкивает или альфон-сом крутится. Не то! тут весь смак в цельности натуры, в том, что если человек и смущается или мнется, так совсем не потому, что сбит с толку и запутан, а потому, что его цельности что-либо ме-шает, и механизм защиты уникальности обороняться начинает.
   Это еще понять нужно. А с женщинами?! Нет, он просто аристократ! В благо-родном смысле, как это бывает.
   Тут уж я эмоций не удержу. Скажу со всей страстью. Будь что будет.
   Люблю я его, он мне дорог, близок и мил. Еще бы! Как мне его не любить, ведь это я его нашел и помог открыть. Вам по-нравился его юношеский дневник? Какие мысли! Какие усилия к Высшему! Зря он чтение прервал. Вот бы и дальше почитать, дальше лучше: размах, объемы и ситуации.
   Очаровашка! Так бы и пошел с ним рука об руку до конца жизни и напоследок кисть бы долго и мучительно жал, облобызал бы всего и высох бы от горючих слез. Честное слово! Герой! И какой герой! Класс! Су-пермодерн! Герольд! Ваятель! И все самые лучшие выражения.
   Вы не беспокойтесь, я не автор. Куда уж мне! Я вон -- при-личным языком поговорил и в жар бросило. Не могу без эмоций и своего личного мнения. Я приближенный. Бывший сосед Вя-чеслава Арнольдовича.
   Давно я уже живу в другом городе, а Вя-чеслав Арнольдович в третьем. А жена его (тоже бывшая) -- в четвертом, вместе с дочуркой, кровинушкой Вячеслава Арноль-довича, проживает. Потому-то Вячеслав Арнольдович теперь сам по себе, свободен, и, как он правильно про себя заметил, -- в полном расцвете сил. Тридцать восемь лет. Кровь с молоком и земляникой! Раньше в таком возрасте только-только жени-лись, только-только жить собирались. Так что от него о-го-го че-го еще можно ждать.
   Вы тут спросите: "А какого же черта вы, дурацкий инког-нито, встряли в повествование или во что там еще? И вообще, что все это значит?"
   Законные претензии. Я всегда уважал в лю-дях осторожность. Я и себя ценю за это доброе качество.
   А дело в том, что я нахожусь здесь, веду беседу или, если вам угодно, разбалтываюсь по воле автора. Автор-то самым чудес-ным образом разузнал, что я бывал у Нихиловых. Я и невинным свидетелем драки оказался. Честно говоря, драки-то и не было. Нанес Вячеслав Арнольдович один единственный удар. Кровь пошла, а потом и раскаяние хлынуло. И этот чудесный дневник я прочел однажды одним из первых.
   "Совершенно случайно?" -- спросите вы.
   В том-то и дело, что не случайно. Болезнь у меня такая. Как клептомания. Только я не ворую. Мне чужих вещей не нужно.
   Я, видите ли, был слесарем высокой квалификации. Но это не главное. Главное, что меня на сокровеннее тянет, на душевное, на, извините, интимное... Я теперь на пенсии, так что весь день дома, и сами понимаете...
   Нет? Не понимаете!
   Батюшки, да по квартирам я хожу. Ключей и отмычек у меня целая стиральная машина. Я ею не пользуюсь, так зачем зря место занимать? -- я в нее свои инст-рументы складываю. И еще у меня есть -- коллекция, единствен-ная в мире. Но о ней чуть погодя.
   В жизни своей я многими вещами увлекался, пока не при-шел к истинному действу, и вот тогда-то мне воздалось стори-цей, тайна блеснула мне прямо в очи. Лучезарностью одарила меня стезя...
  
   Так вот, меня последнее время все за пределы подъезда тя-нуло. Заприметил я одного любопытнейшего экспоната. Поход-ка летящая, прохожих будто не замечает, не пьет, холост и поч-ти весь день дома. А уходит неизвестно куда и зачем, и что ме-ня взволновало: абсолютно никто у него не бывает. В доме на-против живет.
   Ох, как у меня руки зачесались! Вариант всем ва-риантам! Нюх у меня на скрытое. Зайти бы, думаю, бельишко перебрать, одним глазком на фотокарточки взглянуть, пись-мишки полистать, если таковые имеются, во все дырочки да тай-нички заглянуть, понюхать, чем веет и куда несет. Наши-то в подъезде все как облупленные, никакого движения, изо дня в день на одном уровне, и надоели мне хуже пареной репы.
   Сами понимаете, ни одной сколь-нибудь захватывающей, будоражащей личности, кроме Нихилова, не было. Встречались, конечно, и интрижки, и измены, и каверзы, и грешки, и подоп-леки - то правовые, то нравственные. Я по простоте душевной на первых патриотических порах и давал знать куда следует. Да только бесполезное это дело, методы мои с общепринятыми не совпадают, и тогда плюнул я, стал собирать материалы, кропот-ливо их скапливать. А вот как на Нихилова наткнулся, тут уж меня Сам заинтересовал. Сам Человек, общественная природа его, влияние на гармонию мира.
   Давно я о подобном явлении подозревал, хотя сомнения мучили, но не сдавался и мечтал встретиться. Собственно, и цель такую имел с самого начала своей необычной деятельности. А семейные и разнополые дела тогда у меня в горле стояли. И вот дождался! И завертело меня, закружило. Нахрапом Нихилова изучал, потому, видимо, и про-машку сделал. Изумление и восхищение меня тогда ослепили. Пропахал я факты и подумал, что всё уже о нём знаю. А ведь смак внутри оказался! Подпольная суть. Или, как еще автор сказал, "потенция в состоянии анабиоза", замороженные, одним словом, возможности.
  
   Нихилов-то - он ой какой активный был... ну прямо как сгусток энергии! Туда-сюда, отсюда-туда, этому-тому, здесь-там, с ходу-не спеша. И всё с умом, с блеском, всё на уровне, с юморком и улыбочкой. А если и без улыбочки, то с достоинст-вом и дипломатией на мудром лице.
   Уж как он меня восхищал, как вдохновлял! Жил я на гребне восторга. Вспоминаю, и кровь в жилах горячеет, клокочет, и бьется вон наружу. При одном-то воспоминании! И как мне было понять, что помимо этой беше-ной внешней энергии есть еще колоссальная "замороженная энер-гия"? Вот и выпустил синицу из рук...
  
   Все его рукописи, письма, записочки и разные там автогра-фы я первый прочел! Так что, если где в полном собрании поя-вятся его труды и варианты, знайте - я первый в подлинниках лицезрел, и многое еще до того, как его жена.
   А она, преказусная женщина. Никогда не знаешь, что с ней будет через час, когда уйдет, когда придет. И ему мешала, и мне. Нервная. По-рой одевается, приводит себя в порядок, разные там мази и ду-хи, и лосьоны и прочее. Ну, думаешь, до поздней ночи не будет, на банкет или в театр собралась. Уйдет она, только ты это со-берешься долг исполнять, а она, глядь, уж домой возвращается.
   Сохла она, сохла, были причины, чего уж скрывать. Но Вяче-слав Арнольдович вел себя достойно, мужественно, не угнетал ее откровениями, как это себе некоторые мужья позволяют. Ста-рался не накалять атмосферу, если что начиналось -- по делам уходил, давал свободу полную. А она всё что-то думает, дума-ет. Благо бы писала, мысли в дневник заносила, всё бы ей легче было, а мне яснее. Уж чего мне стоило проникать, ждать да вы-совываться одному Богу известно и то, наверное, не во всех подробностях.
   Был случай, застала меня она. Три часа за штор-кой полутораметровой ширины, затаив дыхание да в неестествен-ной позе, отстоял. Скатанной дорожкой прикидывался...
  
   О! есть чем поделиться. И, признаюсь, бит был. Два памят-ных раза. За вора принимали. Откупался. Благо, что пьющие по-падались.
   Вот такие и прочие муки за болезнь свою несу.
   Но лишь се-годня понял, что не зря. Воздалось мне сполна! Теперь вот получил возможность в неизвестном источнике сущность свою за-печатлеть. Всё тайное становится явным.
   Свидетель-то я свиде-тель, и прототип, конечно, и вместо механизма какого-то, но посчастливилось все же при жизни чудо испытать -- сам знаю, и в курсе многих начинаний, а теперь вот будто сам пишу и мыслю, словно автор...
  
   Автор меня благодарил, чаем потчевал, восхищался, две не-дели слушал. Отвел я душу, весь выпростался, всё, что имел, вы-ложил.
   Прошлым он почему-то не задавался.
   А Вячеславу Арноль-довичу мы десять дней уделили.
   Морщился автор, стыд его, ви-димо, ел, а интерес все-таки перебарывал. Вячеслав Арнольдо-вич личность, тут уж никто не устоит. Хлопал меня автор по пле-чу, вскакивал в восторге, восклицал, целуя в темя:
   "Энциклопедон! Не было еще у меня таких уникумов-помощников! Марафонец вы беспримерный! Энтузиаст великомученный! С ваши-ми-то средствами и такие архивы скопить! Да вам сегодня же Нобелевку положено!"
   Ну разве не награда мукам моим слова такие!
   Коньяк покупал, чтобы во мне силы поддерживать. Де-сять грамм плеснет и подбадривает: "Шуруем, шуруем, милый-раздорогой!"
   Какое время было! Мне этот коньяк здорово от желудка помогал, боли дурацкие снимал, черт бы их побрал, эти колики. А может, и не коньяк то был вовсе, больно терпкий и притягательный. Так или иначе -- целебный напиток, и если бы не он, не рассказать бы мне столько, сколько было рассказано.
   Мы до того в судьбу и сущность Вячеслава Арнольдовича про-никали, что просто Вечей его называли. А жену его Ленкой. И чем больше мы в него проникали, тем болезненнее я понимал трагичность своей ошибки-промаха, тем острее и чувственнее жил вячеславоарнольдовичьей жизнью, тем больше сожалел, что не вскрыл его самостоятельно.
  
   Автор меня сразу понял и простил великодушно. Он ведь тоже наподобие меня: души изучает. Только класс у него, чест-но скажу, гораздо и гораздо повыше моего будет. И аппарату-ру новейшую он где-то приобрел. Она ему на расстоянии помо-гает. Признался он мне, что мечтал в детстве, чтобы шапка не-видимка у него была и чтобы в каждый дом, в каждое сердце проникать можно было, слушать, запоминать, выводы и обоб-щения делать. Готовиться к поприщу своему, так сказать. Типы разные выводить, жизнь с мясом и кровью отражать. Я думаю, он потому меня в своей квартире и изловил, что дар подобный мне имел. Болезненный, но дар -- это уж точно.
  
   А как дело-то было?
   Я в первую вылазку поспешил, суету проявил по причи-не болезни желудка и интереса к его абсолютно замкнутому изрядовонному об-разу, и потому папочку с его странными рукописями неправильно завязал. Он и заметил.
   Толком-то я не ус-пел разобраться в рукописях, заглянул - всё номера да да-ты, бланки да рожи какие-то, и тут-то у меня желудок свело. Ки-нулся я вон, чтобы укольчик себе дома сделать.
   А во второй мой приход мы и столкнулись нос к носу. Я открыл дверь, чтобы уй-ти, а он -- чтобы войти. Вот вам немая сцена.
   Стоит, значит, он, а в руках у него...
   Что бы вы думали? Пистолет? Нож? Ключ? Нет, и не удостоверение.
   В руках у него - инструменты из моей стиральной машины!..
   Мы как в глаза друг другу глянули, так и поняли один дру-гого навечно. Тут он меня и очаровал, как красная девица.
   Виртуоз, а не автор!
   Так вот мы и познакомились.
   0x08 graphic
  
  
  
  
   "Ф"-акт съёмный, второго класса
  
   (Комната. Ванная обычная -- вместе с унитазом. Есть два та-зика с ободранной эмалью. Стены в ржавых подтёках. Штука-турка облупливается. Трубы коричневые от ржавчины. Наблю-дается вздутие краски. Голые веревки, ветошь в углу. В ракови-не две бутылки из-под низкосортного вина и окурки. Есть рези-новый коврик.)
  
   А Вячеслав Арнольдович Нихилов уже поднялся с чуть об-житого дивана и теперь пребывал в обшарпанном кресле, остав-шемся после прежних хозяев квартиры, посасывал сигарету. Не спеша, упорно взирая прямо перед собой на голую белую стену. Курить он начал недавно, после развода с женой, из-за всех этих треволнений и делёжек, потому и сигарету держал неумело, слишком деловито прогонял дым через обе ноздри и забавлял-ся пусканием пухлых колечек.
   Ему было хорошо и покойно. Он ценил одиночество. А в та-кие минуты, когда в следующем этапе предстояло вкусить более крупное удовольствие, он особенно искренне ценил самою жизнь, ее маленькие и большие радости, сюрпризы и надежды.
   В данном благодатном самоуглубленном состоянии он пре-бывал ровно столько, сколько требуется болгарской сигарете типа "Стюардесса" истлеть до кромки нежно-коричневого фильтра. Затем, переходя к любимому процессу, Нихилов акти-визировался, аккуратно ткнул бычок в пустую, но пахучую консервную банку типа "Окунь-терпуг в томатном соусе", пружи-нисто покинул кресло, снял пиджак, брюки, галстук, рубашку, майку, и в белых хлопчатобумажных трусах решительным ша-гом двинулся в ванную комнату, куда двадцать минут назад снёс всевозможные банные принадлежности и откуда теперь привыч-но доносился пленительный шум низвергающейся воды.
   Мыться Нихилов любил страстно, как может любить пыл-кий юноша голубую Незнакомку Блока, как любят все новень-кое, аккуратное и молодое.
   В купании у него свои ритуалы, свои традиции.
   В воду он входит осторожно, предвкушая и чуть ды-ша: сначала опустит большой палец левой ноги, потом посте-пенно и медленно-медленно всю ногу. Постоит в аистичном по-ложении, поребячествует, всматриваясь в увеличенный объем пузырчатой ноги под водой, и за вторую ногу примется, а затем уж, когда тепло пробьет твердую кожу на пятках, и истома об-даст теплом обмякший живот, Вячеслав Арнольдович, дрожа и, словно погибая, стремительно рушится всем весом в прозрач-ную пучину, испуская при этом замечательном падении чудес-ный победно-сладостный вопль:
   -- У-у-х-а-х-а-а!!
   И начинается! И длится! И бурлит!
   Брызги серебристой пены, мириады пузырьков всех цветов радуги-дуги, розовое, гладкое и телесное, мочалки и запахи ак-тивнейшей парфюмерии, и чернота слипшихся волос сливают-ся воедино в подвижный брызжущий комок, и среди всего это-го очистительного великолепия мелькает восторженная, испу-ганно-ликующая физиономия Вячеслава Арнольдовича, излу-чающего в эти минуты детский несказанный трепет.
   Проходят шумные минуты, и наступает сравнительное за-тишье. Страсти улеглись, поры раскрылись. В голове чистота.
   Пора за дело.
   Трется Вячеслав Арнольдович основательно. Ухает и по-кряхтывает. Намыливает голову, натирает верхнюю часть туло-вища, откладывает мочалку.
   Пора! Пришла долгожданная минута! С Богом!
   Растопы-ренными пальцами затыкает Вячеслав Арнольдович нос и уши, жмурится, делает глубокий вдох и, сморщась до неузнаваемости, погружается с головой в мыльную радость, оставляет на поверх-ности не вошедшие розовые выпуклости. Выбыл Вячеслав Ар-нольдович из этого мира. Всё!
   На дне ванны он затихает, замирает, наслаждается неска-занными ощущениями и начинает думать, постепенно выпуская воздух. Выпускает и каким-то третьим ухом слушает глухую, щекотливую воркотню отработанных воздушных пузырьков, серьезно и пристально вглядывается в кромешную черноту, улы-бается.
   Здесь, на дне, ему очень и очень хорошо, здесь он всегда ощущает себя вернувшимся в первобытный океан, к началу всех начал, к основе всех основ, и потому понятна ему и эволюция, и цивилизация, и прошлое, и настоящее, и будущее. Да, да, ве-роятно, в воде жизнь материалистичнее и ощутимее, чем на су-ше - это, прислушавшись к мыслям Вячеслава Арнольдовича, всякий поймет и признает.
   "А если кто-то звонит в дверь? Интересно, услышу я здесь или пег? Нет, не услышу. Хотя..."
  
   ...Долго мылил розовое тело Вячеслав Арнольдович. Душу и сердце вкладывал. Всячески изгибался, принимал самые неве-роятные позы, бездумно мурлыкал привязавшийся мотивчик, типа "я больше не ревную, но я тебя хочу". И думал, думал, ду-мал...
   Думал он как побыстрее и без лишних затрат хоть как-то обставить квартиру, как взять на первое время в прокате теле-визор и холодильник, с какой стороны приступить к исполне-нию своих обязанностей в новой должности заместителя дирек-тора здешнего Дворца культуры и отдыха. Прикидывал с кем завести знакомства в первую очередь, с кем в последнюю. Вспоминал, анализировал, обобщал, исследовал, суммировал, взвешивал, оценивал, соотносил и многое другое, так что посте-пенно выстраивались в его мокрой голове стройные планы и схемы, варианты и способы, графики и сроки.
   Что ж, забот у Нихилова действительно хватало. Город не-большой, восточный, несколько на отшибе. Сюда едут с неохо-той и с охотой, в погоне за заработком, в поисках романтики и острых ощущений или же с бухты-барахты после разводов, скандалов и ЧП, но есть и такие, кто едет сюда не по собствен-ной воле. Как Нихилов, например.
   На старом месте он числился в издательстве, имел массу сво-бодного времени, которое использовал с чувством, с тактом, с расстановкой, а именно: писал рассказы (любовь, тема большо-го человека, в защиту природы и окружающей среды, очень мно-го о жизни первобытных племен), ездил за город, организовы-вал встречи тружеников с писателями, занимался собирательст-вом, рыбачил, писал стихи, посещал различные совещания, под-рабатывал на полставки литсотрудником в театре, нес общест-венные нагрузки, читал доклады - типа "Фольклор и диалек-тика диалектов современного языка", посещал знакомых муж-чин и женщин, пел в интеллигентном хоре художественной самодеятельности, при удобном случае и в подходящей обстановке беседовал на животрепещущие темы, значился экспрессивным рассказчиком некоторой категории странных анекдотов (в хо-роших и перспективных кругах)... Всего и не перескажешь.
   Но вот устоявшаяся жизнь, намеченные планы и перспекти-вы были коварно перечеркнуты нелепыми взмахами дотошно-го и гнусного пера. Партия была проиграна. Но всегда можно начать другую, вращалась бы голова на плечах.
   Документы, ха-рактеристики, чемоданы, самолет, небольшие, но утомительные хлопоты, и вот он здесь, полон перемен, решает новые, важные проблемы, и ничего -- здоров, жизнелюбив, упитан -- что, по мнению многих, является неплохим задатком для видной судь-бы, для формирования успехов, счастья в семейной жизни, и во-обще...
  
   Пошарил Вячеслав Арнольдович в мутной, грязной воде, обнаружил пробку, открыл, пошла вода помаленьку, забулька-ла, а в коридоре звонок заверещал.
   Раз - дзинь! Два -- дзинь!
   А потом снова -- дзинь! дзинь! дзинь!
  
  
  
   "Ф"-акт съёмно-видовой, 1 класса
  
   ( Улицы города. Лето, жара. Часто встречаются бочки с пи-вом, реже -- с квасом. Людей не густо. Население по случаю погоды -- за городом, нежится, потеет, питается, купается. Что-то невиданное для этих мест. Ветерок гоняет разную ме-лочь -- как-то -- спички, фантики, клочки порванных записок и писем, листья, газеты, резиновые предметы, парашютики оду-ванчиков и проч. Скамеек нет, и потому люди в движении, редко стоят по двое. Запахи пыли, вспотевшего асфальта, мусорных ящиков и всего прочего, что сопутствует знойной погоде в ма-леньком городе. Время послеобеденное.)
  
   В кои веки она может располагать воскресным днем по соб-ственному усмотрению и самое приятное -- фантазировать как его использовать - сама, единолично, без маминых подсказок, без шаблонных папиных уроков, без назойливых инициатив приятельниц и подруг.
   Вот она - эта желанная подруга-свобо-да! Когда она так ощутима и так близка, то словно легкие про-зрачные крылья вырастают за спиной, и тогда само простран-ство доверху заполнено восторгом и нежностью необъяснимо-го чувства - этого сладостного волшебства, этого незримого чуда, этого дара жизни. И тогда всё можно объять, всё можно принять, и всё впереди -- будет, обязательно будет! -- радост-ным, полным, желанным...
   Быть молодой и вечно чувствовать, как из крепкого тела медленно струится энергия познания и любви и сила, первозданная неудержимая сила, и все это гран-диозное изобилие молодости -- кому-то, кому-то!..
   Ах, как мно-го несуразных слов, но и они беспомощны выразить смысл кло-кочущего предчувствием сердца!
  
   "Надежда только на глаза,
   на алость губ,
   блеск туалета,
   и ваша песенка, сэр, спета!
   Вот это да!
   А что?
   Ха-ха!.."
  
   А было именно так.
   В прошлое воскресенье у нее (подаю-щей не такие уж маленькие надежды) -- актрисы театра, распре-деленной в родной город год назад после окончания театраль-ного училища, умчались турбореактивным самолётом жить-по-живать в кооперативную квартиру пристоличного города пре-старелые, но еще крепкие родители папа и мама. Оксане пе-решли в вечное пользование приличная мебель, кое-какие кни-ги и посуда. Но главное Оксане осталась-досталась сама квар-тира - значительное событие, серьёзное!
   Провожая родителей, Оксана плакала, но, что греха таить, была и рада их отъезду. Давно, ах как давно хотелось ей пожить одной, быть свободной в своих прихотях и порывах хотя бы дома на кухне за столом или на диванах в любой из двух комнат. Двух - это вам не тяп-ляп!
   Конечно, не только в диванах и кухонных столах дело. Как долго мечталось о собственном уюте, тишине в доме, так хоте-лось чувствовать себя полноправной и единовластной хозяйкой, иметь человеческое место, где можно, закрыв двери, отключить-ся от всего и дать волю любым чувствам, принять естественное выражение лица, "быть самим собой!" и прочее, прочее. Нет, она и раньше могла запереться в "своей комнате", но эти постоян-ные полукомпромиссные стуки в дверь: "Оксаночка, помоги мне", "иди ешь", "не забудь то или это", "Оксана, сходи туда, иди сюда", "Оксана, ты не забыла?.." Наболело! Всё-таки миро-вой квартирный вопрос! Да, жила Оксана с родителями друж-но, маму очень и очень любила, папу уважала и чтила, но всё-таки...
  
   В театре у нее пока ладилось. Сразу задействовали в трех спектаклях. Не первые роли, но и не последние. По красоте и мо-лодости она вне конкуренции, и если это кого-то задевало, так одну единственную женщину, взбалмошную и нагловатую актрису Беллу Леопольдовну Эдигей, ту самую, что до сего дня жестоко и мучительно мечтает перебраться в столицу, а здесь ве-дёт себя временщицей, презирает всех и вся вокруг.
   Белла Лео-польдовна бесспорно талантлива, величина в краевом масшта-бе, но всё же зря она заводит быстрые знакомства с приезжими лидерами искусства, так как всегда после отъезда нового мно-гообещающего кумира подолгу ждет чего-то, страдает, злится на всех и плачет украдкой, но и действительно, их (лидеров) мол-чание и поведение можно легко объяснить хотя бы тем, что за-гадочная и элегантная Эдигей при всех своих достоинствах вряд ли бы потянула передовые нагрузки, так полагала не только Ок-сана, все сведущие театралы так же считали.
   И все как нельзя лучше относились к Оксане. Разумеется -- ухаживания, намеки и уже три полноценных признания. И еще один показатель: до-вольно скоро за ней укрепилось лестное прозвище "Осанна", произносимое скорее не насмешливо, а высокопарно, искренне и восхищенно, и теперь Оксана без былого волнения просто и мило отзывалась на него. Приятно. А однажды на репетиции се-довласый подтянутый строгий режиссер на полном серьёзе на-звал ее этим высоким именем, чего сам даже не заметил, чем и вызвал взрыв всеобщего веселья и хмурое настроение у Беллы Леопольдовны.
   Друзей в этом городе у Оксаны предостаточно. Пять лет она проучилась в одной из здешних школ, и приятно теперь хо-тя бы изредка посещать те памятные места, любимые дома и до-рогие сердцу скамейки. Порой идет она по городу, а память - стук! -- и целый мир из ушедшего детства вновь оживает и вол-нует, нахлынет чувственным океаном при виде какой-нибудь об-лезшей оградки или уютного дворика. Иногда мечтает Оксана обойти своих бывших учителей, да опять же недосуг как-то - всё вечеринки, репетиции, домашние хлопоты.
   А ее звали. Ма-рья Ивановна, эта вечная старушка с классическим школьным именем, была на ее спектакле, дождалась Оксану у входа, но ду-шевного разговора тогда не вышло. Голова болела, не терпелось смыть пот и усталость, да и поздно было, оттого и осадок нехо-роший, умышленно нагнетенная радость, ничего не значащие вопросы, попытка детского восторга и понимающие глаза Ма-рьи Ивановны, усталые, без укора, с думой о чем-то.
   "Заходи, если будет время", - звала учительница.
   "Приду", -- твёрдо обещала Оксана, имея в виду первое же воскресенье.
   Но прошли недели, месяцы, и не находилось свободного часа, и даже не часа, а соответствующего настроения, чтобы было радостно и же-ланно -встретиться, посидеть, поговорить, "посекретничать", как бывало...
   Марья Ивановна десять лет как на пенсии, здоровье совсем пустяковое, в лице что-то новым, отчужденным показа-лось, а ведь в прошлом, хоть и тогда уже до пенсии год-два, но 0x08 graphic
тихая энтузиастка была -- борцом, лучшим человеком Оксана ее называла.
  
   "Теперь уж зайду, -- не отвечая на ожидающие взгляды прохожих, упрекала себя Оксана, -- теперь уж непременно зай-ду. Сегодня ничто меня не остановит! Нужно бы в цветочный за-глянуть и конфет купить - подушечек, она их любила... любит! Попьем чайку, расскажу об училище. Есть что рассказать. Она умеет слушать. Вот действительно, сколько людей не встречала, а добрее и порядочнее ее не попадалось. И не в этом дело. Безоб-лачная она какая-то, ясная и простая. Честная. Я ей и стихи по-читаю. Никому еще не читала, а ей прочту. Первой. Вот, скажу, черт дернул за перо взяться..."
   Она ускорила шаг. В сумочке металлически позвякивало. Ключи. От квартиры -- от своей квартиры! Сама себе хозяйка, и не стоит торопиться замуж. Посмотришь на бывших знакомых и подруг, как они маются, да что в глазах у них, бедных, так са-ма себе завидовать начнешь.
   В цветочном ей повезло. Розы. Купила пять. Взяла и зато-ропилась - вдруг не застанет дома... Всё-таки воскресенье...
  
   А в гастрономе в конфетном очередь. Выбила чек. Взяла торт. Подушечек давным-давно почему-то нет. Жаль...
   "Нужно торопиться!" -- неотвязно думала она, глядя, как ловко и быстро обвязывают бечевой коробку.
   - А я вас узнала, -- почему-то шепотом сказала молодень-кая хозяйка этих ловких рук, - вы так хорошо играете, я спе...
   - Тороплюсь я, простите, - и скорее к выходу-входу.
   "До чего беспардонно! Такая милая девушка, а я как с ней! Ну ничего, в следующий раз сама с ней заговорю, да, да, сама".
   У гастронома ее окликнули. Не так-то просто ходить по улицам!
   Трагик и Комик -- Толя и Коля.
   - Ты куда это, Осаночка, в такой шикарной экипировке? -- подступил Трагик.
   - Ты постой, постой!.. -- начал было, но смутился Комик.
   - Ой, ребятки, я тороплюсь!
   Она сделала шаг в сторону, но актеры уже взяли ее под руки.
   - В сумочке, небось, "Ркацители"? -- Комик один из первых сделал ей в подогретом состоянии глупое признание и теперь пытался вести себя в унисон заполошному Трагику - это чтобы показать себя в полном и независимом порядке.
   - Ну что ты, Колечка? Разве эта четвертьметровая бом-ба влезет в такую сумочку, -- и Трагик галантным движением завладел коробкой с тортом. - Двинулись, ребятки! Коля, за-певай!
   - Куда двинулись? - запротестовала Оксана, -- всё, пошу-тили и будет!
   Комик тотчас освободил руку, но с Трагиком пришлось по-возиться.
   - Оксаночка, мы же идём к тебе в гости. Обмывать твою великую свободу. Что ж, мы согласны и чаем, правда, Коля? Ты же приглашала. Или тебя ждут другие зрители?
   Он сделал сначала обиженное, а потом свирепое лицо, и за-бормотал какой-то монолог, по-видимому, из "Отелло". Окса-на рассмеялась и обнадежила:
   - Вечером, мальчики, как договорились. Я понимаю, что вам деть себя некуда. Так вот, шел бы ты, Толя, жене по хозяй-ству помогать, как тебе не стыдно! Она у тебя одна-одинешень-ка. А ты, Коля, к Ирине сходи, скажи, чтобы она сегодня у ме-ня обязательно была. Ладненько? -- и перешла на серьезный категоричный тон, -- дело у меня, ребятки, срочное. Вы милые и проказники. А мне пора. Ну, пока!
   Трагик освободил ее руку. Протянул коробку. Вздохнул так, что голуби шарахнулись в голубую высь. Комик тускло улыбался.
   Они смотрели ей вслед. Они не могли не смотреть: фи-гура, волосы, руки, как баланс -- цветы и торт. Лёгкость, какая-то дьявольская лёгкость!
   - Это нам в наказание. Божий промысел! Жатва юности, -- мрачно буркнул Трагик.
   - О чём ты? - скис Комик.
   - О том, что грешны мы по самые уши, о том, что я рано женился, а ты, осёл, весь запал речей на банальных легкокрылых бабёнок истратил. Оглобли мы с тобой. Ты правая, а я левая, в нас бы еще Антошу Чехонте запрячь - вот бы тоска по гробо-вой доске вышла! Ну что, двинулись, что ли?
   Оксана скрылась за поворотом, и потому Комик не возра-жал и не протестовал, и они, безо всяких там чувств, думая ка-ждый о своем (а в сущности об одном и том же), вошли в раскры-тые двери гастронома...
  
   Теперь она почти бежала. Город мелькал и растекался. Он казался бесконечным и невыносимо пустым. Прохожие останав-ливались, удивленно смотрели вслед, и если это были женщины, то не могли не восхищаться вслух ее платьем, фигурой, волоса-ми, руками, как для баланса - цветами и тортом, восхищались -- критикуя, завидуя, но зато искренне. Мужчины молчали и прорабатывали разное в голове, но всё равно ясно и надолго по-нимали, что видят редкую девушку, ту, которая ("ну почему не я?") делает кого-нибудь ("подлеца и франтика") счастливым ("или несчастным").
   "Это спектакль, - кричала её спина взглядам, -- это спек-такль под открытым небом!"
  
   Воскресеньице, ох, какое жаркое! Что-то природа напута-ла. Такую погоду в Сочи бы, в Гагры, в Ташкент. Теплеет на планете, ощутимо очень даже теплеет. У Марьи Ивановны хо-рошо бы помыться, быстренько, на одном дыхании. А потом чай и спокойствие, никакой спешки.
   Она бегом поднялась на третий этаж. Не любит Оксана подниматься по ступенькам или в гору медленно.
   Сердце грохочет. В ушах звон, и горячее, взорванное дыха-ние.
   "Сейчас дух переведу и позвоню. Так... зеркальце, расческа..."
   Она осторожно положила цветы на коробку, заглянула в зеркальце. Тушь в порядке. Челку поправить и вперед.
   "Гора с горой, а человек с человеком..." -- вспомнилось или кто-то подсказал ей кстати.
   Потянулась к звонку. Как сердце еще бьется!
   Тихо за две-рью. Нет, кто-то есть, что-то звякнуло.
   Дзинь! Дзинь!-- вдави-ла она кнопку.
   Хотела раз, получилось два.
   Тихо. Нет дома? Спит? Можно попытаться еще раз, а потом уже всё.
   Неприятно звонить в чужие квартиры. С чего бы это? Кажется, звонки для того и вмонтированы. А всё равно как-то не по себе. Она еще раз робко потянулась рукой...
   Но тут послы-шались осторожные шаги. Дверь приоткрылась.
   - Здравствуйте! Марья Ивановна... дома?
   "Кто он такой? Гость? Сын? У нее не было сыновей. Колле-га? Ученик бывший? Родственник? Наверное, родственник!"
  
  
   Наваждение N 4.567.006
  
   Он уснул на одно лишь мгновение, и сразу же ворвался ог-ромный старичище с глазами Инакова и ртом бывшего соседа.
   Старичище имел компанейский вид, уселся в кресло, положив ногу на ногу, вальяжно закурил огромную гаванскую сигару, не спешил, начал издалека.
   - Живешь ты, братец мой, скудно с приставкой "по". Тебе бы как-нибудь жизнь переменить, направить свои стопы по иным тропам. Ты же знаешь о звездах, о вечности, так что ты пыжишься, людей смешишь, тебе бы бросить всё к чертовой...
   - О нет! - неожиданно оживился Нихилов, - я делаю по мере сил и буду делать больше. Вот увидите! Я же мечтаю. Я пи-шу. Я рисую, и пел я в хоре. Это чтобы людей к культуре при-общать!..
   - Упусти, хлопчик, - почему-то на украинский манер хмыкнул старичище, - гарне разошелся ты. Швидко! Ну да юмор в сторону, погуторим на иной ляд.
   - Позвольте, позвольте, - изумился было Нихилов.
   - Не позволю, особь лживая!
   Страх объял Нихилова. Изменилось лицо старичищино, что-то начальственное появилось в нем, прокурорское что-то, так показалось напуганному Нихилову.
   - Що це таки! В детстве мечтал начальником быть? Гла-голь!
   - Ме... мечтал. Но это от па... с... ма... мамой. И среда, знаете ли...
   - А далее, далее? Писал, чтобы прославиться? Щобы де-вочки смотрели с вожделе?..
   - Писал, писал. С кем в детстве не бывает. Потуги, издерж-ки, извольте принять во внимание, воспитания... Другой я те-перь...
   - Рвался к общественной деятельности, дабы возглавлять и карьеру делать? В энциклопедии местечко отвоёвывал, мучи-ло, у коего живот вспучило?
   - Был грех, было корыстие! Но теперь... Что же за про-шлое казнить?.. Тому глаз вон. Вон глаз!!
   И Нихилов вцепился в этот ненавистный распроклятый прожигающий глаз... Все смешалось, земля и небо, потолок и удушье крутились с бешеной быстротой.
   Тошно Нихилову. Ду-шат его прокуренные ручища старичищенские. Но цепко зажал Нихилов в кулак что-то хлипкое, плачет - не просыпается, и вдруг ощущает себя сидящим на прежнем месте, а старичище улыба-ется, змеится на губах его отравленная улыбка, и дорого бы от-дал Нихилов, чтобы проснуться.
   - Какой глаз? Бачишь, этот, что ли, сынку?
   Глянул бледный потный Нихилов, а на морщинистой ладо-ни огромный глаз нихиловский лежит! Хвать Нихилов рукой за один глаз, хвать за второй оба целы. Хохочет старичище:
   - Поговорка, сынку. Метафора от светафора. Юмор у меня такой черный. Анекдохонт. Ты же сам рассказывал. К настоя-щему перейти жаждешь? Гарно жаждешь, чую, сынку.
   Не было у Нихилова с Украины родственников. Или, черт его знает, может быть, и были, уследишь ли? Из диалектов, что ли, старичище вылез, так лучше бы на старославянском. А то ко-щунство какое-то!
   Не успел Нихилов так подумать, а старичи-ще следующий вопросище выдвигает.
   - Грехи замаливаешь, ни черта видеть вокруг себя не жела-ешь, сатана разэтакая! Из головы, що есть произведение искус-ства, поганый кочан сотворил, шельма вселенская!
   - А что же оскорблять! -- взревел Нихилов, -- так и я могу!
   - Моченьки моей нету! Член с самосознанием! Вжился, пара-зитирует и крякает! Убью, если уперёд батьки пикнешь! Оскорбле-ние оскорблению рознь, чуешь? Есть ли в тебе истинный огонь, или только умишком берешь, а кожа непробиваемая? Другому-то по-могать не хотел, из-под палки разве. А сам-то ты на что? На само-выражение? Словами жонглировать? Чтобы в анналы занесли? Был такой, страдал и мучился, след оставлял, самовыражался с пользой и примером для других, и только ты один одинёшенек знать будешь, что ложь, что гадом ползучим был, гадом и...
   Обезумел Нихилов. Вскочил, полон чувств истинных и не-добрых, схватил нечто попавшееся под руку, замахнулся с диким воплем на устах:
   - Отдай глаза Глебушкины! Не твои те глаза, знамо, добыл ты их недобрым путем! Вымай зенки! Вымай, говорю!
   Смеется старичище, как старый волчище, дым сквозь жел-тые усы пускает, над всем святым надругивается.
   - Вот где истинное чувство - когда оскорбишь, да вда-ришь! Почаще, значит, нужно оскорбляты тебя. Какушки дума-ешь? Дабы кожу пробивати да карьере не давати ножки-ручки развивати, га-га, ги-ги!..
   Замахнулся Нихилов, забыл себя и мир, но тут старичище ловко метнул гаванскую сигару в переносицу, искры посыпались, боль адова, и звон пошел, да какой выразительный, что понял Нихилов, что умер, что звонят по нему, и жалко ему стало, что у старика этого мерзостного глаза такие высокие, Глебовские...
  
  
   "Ф"-акт II категории
  
   (Квартира Нихилова. Все то же, к запахам прибавились бан-ные ароматы, а в комнате на стене очень ярко освещена солн-цем "Девочка с персиками". Предужинное время.)
  
   "Наверное родственник" только что побывал "на том све-те". И осознав себя "на этом", приложил все усилия, чтобы вы-белить из памяти поганый, кошмарный сон. Удалось. Ценой не-вероятной. На веки вечные.
   Но не всё пока в организме встало на свои места, не всё пришло в равновесие после изнурительной проце-дуры выбеливания ненужной информации.
   Потому "наверное родственник" ошеломленно таращил глаза на сказочное явление. Не продолжается ли наваждение?
   Губы, зубы, рот, нос, глаза, брови, лоб, волосы, уши -- на выс-шем уровне, по первой категории. И фигура тоже. Удивитель-но верные пропорции! Но самое главное ее нельзя было на-звать смазливой -- это Нихилов понял тотчас. В ней было не-что только свое, особенное, неповторимое, изюминка, как гово-рится. Или маковинка.
   Совершенно некстати Вячеслав Арнольдович подумал, что стоит перед ней мятый, блестящий, но в носках с порядочными дырами, в грязных белых трусах и с запашком от тех же самых проклятых носков. Бывает же! Годами ходишь ароматизирован-ным, в блеске и аккуратности, и лишь однажды на три дня подзапустишься, и на тебе - свинья свиньей! Странно подумал.
   Ни белых трусов, ни дырявых носков она, конечно, не ви-дела.
   Вячеслав Арнольдович предстал перед ней в шерстяном костюме, в тапочках, если так можно сказать - со вкусом рас-чесанным, тщательно выбритым, но ощущение, будто он стоит перед Нею (!) в неподобающем виде, завладело им до того явст-венно и властно, что пробормотав какую-то белиберду, типа "простите, сею минуточку", он стремглав понесся в глубь квар-тиры, разом потеряв над рассудком какой бы то ни было кон-троль, забыв, где он и что он. Такое поведение явилось совершен-нейшим новшеством для личностной природы Нихилова.
   Спустя минуту, уже в комнате, он пришел в себя, смутно припомнил, что бежал от кого-то куда-то, и принялся осмыслять свое положение:
   "Так, так... Что же это за явление? Почему же при виде этой незнакомки со мной произошло вопиющее, ранее небывалое? Подозрение -- что она звонила, когда я сидел в ванной? Но она же не видела меня там -- тьфу ты! - обнаженным. Отпадает. Со мной что-то серьезное. Температура? Нормальная. Что-нибудь съел? Возможно, возможно... С этими консервами всё возмож-но. Интересно, ушла она или нет?"
   Он, сцепив зубы, на цыпочках прокрался к двери, поискал дырочку, согнулся пополам... нет, ничего не видно! Придётся от-крывать дверь. Тихо. Всё равно придется. Не сегодня, так зав-тра.
   И тут его во второй раз оглоушило-ахнуло, неописуемость по членам прошлась, ума-зрения лишила.
   "Чёрт побери! Что же это со мной в самом деле?!  восклик-нул он мысленно, ощупывая себя в дальнем от двери углу ком-наты. -- Прямо-таки наваждение! Нужно поискать новые нос-ки. Я их специально отложил для работы".
   Он сунулся в чемодан, обнаружил чудесные, ни разу не надёванные носки, припасенные для первого выхода на долж-ность, поспешно уселся на диван, и только было изогнулся для приятной процедуры, как дверь распахнулась, и... он увидел её!
   И вновь с Вячеславом Арнольдовичем произошла ужасная трёхминутназатная нелепица. На этот раз он превзошел самого себя - он даже взвизгнул, дико прыгнул и забито нырнул за спинку дивана, словно его застали без спасительного фигового листочка.
   Целую вечность длилось молчание. Вячеслав Арнольдович включил замороженное состояние, закостенел и мог бы пробыть в скрюченной позе еще одну вечность, если бы его чудесным обра-зом не привели в себя совершенно безобидные земные вопросы.
   -- Товарищ... вы еще раз извините меня... (молчание). Я, собственно... (молчание). Здесь идёт ремонт? Или я не туда по-пала? Я хотела, собственно... (молчание) узнать Марья Ива-новна, что -- переехала? Она здесь больше не живет?
   Не сразу Нихилов оттаял. Заёрзал, приподнял голову. Кто бы мог знать чего это ему стоило! Нет, он не посмотрел ей в глаза, он лишь робко осмелился взглянуть на ее руки с цветами и коробкой. О, какие тонкие чуткие кисти, неужели они возмож-ны здесь? Красотища!
   "Возмездие! - стукнуло в голове, - это то, о чем он мне говорил. Мысли -- чепуха, коробка -- чепуха, но она - воз-мездие!"
   "Я сам! Я сам!!" -- чуть было не завопил он, но тут способ-ность здраво вести себя волной хлынула внутрь - туда, где все-гда на страже то, что отвечает за нормальность и хладнокровие. Нихилов был спасён и свободен. Обрел драгоценный дар речи. Как всякий земной интеллигент, он стеснялся предстать перед красивой женщиной босиком.
   - Простите, пожалуйста, - криво просиял он, поправляя ладонью прическу, - я тут недавно... Второй день. Меня посе-лили.
   - А Марья Ивановна? Прежняя хозяйка этой квартиры?
   Внезапно он осознал, что теперь она смотрит испуганно. Она безжалостно ела его глазами, да так, что он отчего-то вспомнил Достоевского, Свидригайлова и Петра Константиновича Верховенского, с которыми шапочно познакомился дав-ным-давно в студенческие годы. Потно и жарко сделалось ему.
   "Что за красавица! Как она может ходить по этой земле не-тронутой, одна, с цветами и... Что у нее в коробке?"
   А бедная девушка вдруг побледнела, пошатнулась, глаза ее разом наполнились тем самым извечно-тоскливым пониманием, от которого в одно мгновение немеет тело и холод белого ужа-са парализует мозг. Нихилов догадался, что с девушкой что-то стряслось.
   "Трагедия? - пронеслось в голове. - Неужели свидание? Обманута?!"
   И побледнел. Оставаться безучастным было бы преступлением. Ахать и охать так же. Вячеслав Арнольдович смело покинул настоенное место, прошлёпал босыми ногами по грязному полу, учтиво и официально предложил: - Садитесь, пожалуйста.
   И тут же, видя ее безучастность, не посмев прикоснуться к ней, скоренько забежал за кресло, жестами и мимикой стал пред-лагать присесть. Она повиновалась, деревянно села, машиналь-но поправила платье, поставила на колени коробку, положила сверху цветы. Позабыв о босых ногах и прочих бренных быто-визмах, он опустился напротив на диван, наконец-то ощутил се-бя хозяином, терпеливо ждал, наполнившись гостеприимным достоинством, барабаня по коленкам волнующимися пальцами.
   А ей было совсем не до него. Она всё поняла. Она опозда-ла. Ей бы чуть раньше, хотя бы на месяц, чтобы попрощаться, когда уже Марья Ивановна...
   - Вам, может быть, водички? - он наконец-то сумел улыб-нуться. -- Это от жары. Посидите, и все пройдет.
   Она не ответила. Он решительно встал, вышел, закрыл входные двери, обулся, принес воды. Она выпила.
   - Еще? - принимая стакан, участливо поинтересовался он. - Легче?
   - Спасибо, не нужно. Я пойду.
   - Нет-нет! Вы посидите, вам обязательно нужно посидеть. Вы очень бледны. ("На вас лица нет", -- хотел было добавить, но вовремя одумался.)
   Она кивнула:
   - Если вы позволите...
   - Ну что вы! Это для меня...
   Осмелел Вячеслав Арнольдович. Взял цветы, жестом попро-сил коробку. Водрузил аккуратно и бережно на стол. Вернулся на диван, спросил:
   - Вы, видимо, ошиблись квартирой?
   Ей не хотелось объяснять.
   - Нет, я к прежним хозяевам.
   - Понятно.
   На стене висела картина. Захудалая репродукция. В голубой рамке.
   Она вспомнила эту "Девочку с персиками" и теперь смот-рела в глаза солнечной девочке, пытаясь разглядеть в них упрёк и, может быть, прощение. Старческие глаза... Почему-то ей так показалось. Вспомнила она и кресло, в котором сейчас сидела, и комод в углу. Вот только диван и стол не узнала, наверное, они прибыли сюда уже после того, как... Когда это случилось? Поче-му ей никто не сказал? Не хотела она плакать, не могла. Суетой сует прожитый год в памяти воскресал. Ничего толкового.
   Вспомнила, как с утра в каком-то тревожном предчувствии торопилась, теперь поняла почему, призналась, что давно бы-ла готова к этому - еще в тот вечер, когда Марья Ивановна сла-бым голосом звала в гости. Ведь тот слабый голос сказал ей то-гда всё, а она не смогла, не захотела, не успела понять... Или это кажется уже теперь, когда опоздала? Когда навсегда, всё, а жить надо?..
   - Вы не выбрасывайте это кресло, ладно? - попросила она вдруг.
   Вячеслав Арнольдович встрепенулся, вскочил.
   - Ради Бога! Что вы! Вы можете забрать его. Если хотите, я его могу вам прямо сейчас отнести! Одно удовольствие!..
   "Что это со мной? Опять? Какое- то неудержание! Какого черта я попрусь по городу с этим креслом? И не дотащить мне его. Килограммов пятьдесят, наверное, если не восемьдесят. А я давно таких тяжестей ...Какая-то старушка, сказали, жила. А кстати, я в самом деле не знаю  куда эта старушка делась?"
  
  
  
   "Ф"-акт, съемно-автоматический, шальной. III класса
  
   (Кабинет во Дворце. Отличной отделки. Духи. И очень стран-ные взгляды. Затем улицы города и тесное помещение. И еще раз это же помещение. Далее краткий обзор.)
  
   - Вам, Вячеслав Арнольдович, надо бы анализы сдать.
   - С чего это, Зоя Николаевна? У нас же не столовая. Да я и сроду ничем таким...
   - Надо, дорогой Вячеслав Арнольдович. Порядок у нас та-кой. Коллектив, понимаете ли, единый, здоровье превыше все-го, масса зрителей, у нас это как бы в традиции, так что поло-жено.
   - А, может быть, мне можно было бы...
   - Без исключений. Без! А вам, дорогой Вячеслав Арноль-дович, в первую очередь!
   "Почему это мне в первую очередь! Чтоб тебя!.." - и Вя-чеслав Арнольдович согласился:
   - Много ли это времени займет?
   - Пару неделек.
   - Ого!
   - Но я вам дам имена, Вячеслав Арнольдович. И записки. Пройдете в экстренном порядке. За три-четыре дня управитесь. Вячеслав Арнольдович разблагодарил за адреса и звонки, и тотчас отправился в эпидемстанцию.
   Он шел по улице и с не-годованием изумлялся, как это еще могут существовать такие патриархальные, унизительные правила оформления на долж-ность, его бросало в холодный пот, когда он представлял, как нелепо и гадко он будет выглядеть, когда его со всех сторон бу-дут рассматривать какие-то, скорее всего, старухи - щупать, ис-кать на теле прыщи или что там еще. Он старательно припом-нил себя раздетого, пытаясь предугадать возможные вопросы тех, кто останется недоволен, ну например, хотя бы его кожей. И он страдальчески вспомнил, что в том-то месте есть два розовеньких прыщика, а в этом царапинка, неизвестно откуда взяв-шаяся, и засохший фурункул с той стороны, чуть пониже этого самого -- на ноге.
   "Как же все это, Господи Боже мой, пошло! Дико!"
   И Нихилов чуть было не побежал домой, но опомнил-ся. Зоя Николаевна уже позвонила какой-то Катеньке и преду-предила, что через пятнадцать минут будет "свой человек", так чтобы Катенька имела в виду и приняла без очереди. И фами-лию в трубку Зоя Николаевна яснее ясного два раза прокрича-ла. Да и что куражиться, когда других путей нет?
   Пока Вячеслав Арнольдович до эпидем-станции дошел, у не-го то там, то сям почесываться стало, и живот заболел и еще од-но место.
   "Вот так идешь добровольно, а найдут что-нибудь скрытое, так позора не оберешься. Должности лишат!"
   И не должности, конечно, стало жаль Нихилову. Как чело-век писательских высот, он презирал должности и градации. Са-мой ситуации ужаснулся он, той безмозглой нелепости, что с ним через какие-то пять минут может произойти. И смешно и гадко ему сделалось.
   Потоптался Вячеслав Арнольдович у обшарпанных, каких-то подозрительно засаленных дверей, покурил сигарету - от че-го еще пуще в животе застонало, заскребло (не заболело, у Вя-чеслава Арнольдовича никогда живот не болел), и зуд по всему телу пошел, Но подбодрил себя Нихилов шуточкой и иронией в адрес мнительных людей, меркантильных душонок и более ме-нее решительно вошел в комнатушку, где толпился утренний на-родец.
  
   Он для начала поздоровался, но никто не ответил, тогда Вя-чеслав Арнольдович немного растерялся, и вместо того, чтобы, как им было намечено, пройти к окошечку и спросить Катю, прошептал скромно и сдавленно:
   - Хто храйний?
   - Я, дорогой, -- пробормотала какая-то старушенция объ-емных величин.
   И Вячеслав Арнольдович покладисто пристроился подле нее.
   "Вот жизнь, - думал он, избегая смотреть соседям в глаза, - нет, чтобы спросил, порядочного человека: "Скажите чест-но, вы здоровы, не заражены?" его подвергают недоверчивым осмотрам. Коновальство и только".
   И долго он еще размышлял, негодовал и успокаивался, по-ка не принял ко вниманию резкий тревожащий зов:
   - Нахайлов! Нахайлов!
   Звала девушка в белом халате, очень, нужно сказать, без-образно смотрящаяся девушка, а может, и не девушка вовсе, бес-форменная, блеклая и роста двухметрового.
   - Есть Нахайлов? -- обводила она публику равнодушны-ми глазами, потом заглянула в бумажку, которую держала в руках,  или Нахийлов?
   Нихилов вздрогнул.
   - Может, Нихилов? - как можно деликатнее спросил он и покраснел.
   - Может быть, и Нихилов, а вам-то что?
   - Так я и есть Нихилов.
   - От Зои Николаевны?
   - Да, да, -- мелко закивал Вячеслав Арнольдович. "Как, однако, все быстро кончилось!" -- обрадовался он.
   - Ну вы даёте! Что же вы? Не сказали, стоите! - Девушка возмущалась лениво, чего-то ждала.
   - Ну, давайте же! Где там у вас?
   - А чего это его без очереди? Чё он, особый? Надо же -- об-наглели! На шею, ироды, сели! Дожились, уж и экскременты сда-ем по блату. Тьфу ты, срам! Хад! -- возмущалась публика.
   - Да уймитесь вы! Чё орать-то! Больной человек, инвалид! Ну где там у вас? Давайте!
   Нихилов потоптался в нерешительности. Что он должен был давать? У него ничего не было. Может быть, деньги? Или документ какой?
   - Паспорт? -- заглянул он в глаза девице с надеждой.
   - И паспорт, и какой участок, и куда устраиваетесь, и где проживаете, но это потом. А где ваш...
   - Иши ты -- инвалид! Парашит, а не инвалид! Ша што боролись?
   - За связи, бабуся, за блат! -- обрадовался скандалу неоп-рятно одетый мужчина.
   - Где ваш коробок, что вы в самом деле! -- выкатила стек-лянные глаза девушка.
   - Коробо... Нету меня. Я знаете...
   - Ну чёж вы, Нэхайлов? Идите и несите! Вы думаете, мы все вас тут ждать будем? Мы за вас вашу работу не сделаем, - и де-вица захлопнула дверь.
  
   - Во! - возмущалась очередь, - не согласовали! Он, на-верное, думал, что тут за него кто-нибудь выложит-наложит!
   И под лютый гогот Нихилов, багровый и трясущийся, вы-скочил восвояси.
  
   Свет померк, остался черный, колючий ком в груди. Как он проклинал и ненавидел очередь и порядки! А Зою Николаевну!.. Зою Николаевну!! ух ты эту Зою Николаев-ну! Не сказала, не предупредила, отправила на посмешище, так что и в шутку ничего не обратишь. И не переключишься. Быдлятина! А Катенька-то!.. Лошадь, а не Катенька!
   Знакомства, звонки! Грош цена таким связям! Лучше бы в очереди постоял, никто бы не смеялся, еще бы посочувствовали, подсказали, где туалет... А потом пропустили бы без очереди. Нет, в обществе без друзей нельзя! А что теперь?
  
   Ничего. На следующий день Нихилов благополучно сдал часть анализов. Кал в коробочке спичечной. Мочу в банке. Правда банку принес литровую. Чтобы еще раз не опростово-лоситься.
   Поставил банку и коробок на стол, сел, как было приказа-но, данные свои сообщил.
   - Бумагу с коробка дядя за вас снимать будет, ишь как умо-тал, как бандероль!
   - Простите, извините... я сейчас... - Нихилов живо размотал бумагу. - Куда его?
   - Чего?
   - Коробочек.
   - В карман себе, - пошутила вторая женщина в халате, что возилась с пробирками, и громоподобно фыркнула. Нихилов солидарно осклабился.
   - Чё, в первый раз, что ли? Не молодой уже, в армии не был, значит, - говорила та, что данные в карточку вносила. - Катя, иди, бери пациента. Шедеврик, а не мущина! Положите вон на стол свой коробочек.
   Вышла та самая Катя, оценила стеклянным взглядом, не узнала.
   - Входи, тоже мне... шедеврик.
   Зашел Нихилов в комнатёнку, Катя коварно (так показа-лось Нихилову) улыбнулась, приказала снять. Снял. Все что нужно сделал. Автоматически. Не переспрашивая. Забыв себя и вселенную.
   - Готово, свободны, одевайтесь! - приказала сзади Катя.
   Никогда еще так быстро Нихилов не одевался. Красный, чумной. Вышел, попрощался и пошел, стараясь показать, что с ним всё нормально и никаких неудобств он не испытывает.
   "А что, и такая работа почётна, - благородно размышлял Нихилов на свободе, - еще как почетна. Гигиена!"
   Идти было несколько щекотливо, неудобно, но зато гора с плеч. Теперь он знает, что там и как там. Раскусил он, что осо-бо никому не нужен, что рассматривать и разглядывать его ни-кто не намерен. Так что лучше пользоваться свободными день-ками - ходить, смотреть, осваиваться.
   А потом и у кожника побывал и еще сдавал анализы, и еще рентген проходил, и познакомился со многими жителями горо-да - зрительно, в очередях; записи о характерах и типах в блок-нот делал, сцены живые вносил - для работы сгодится.
   Так что к концу путешествий по анализам многое Нихилов знал о горо-де и о людях, с которыми ему предстоит жить да жить. И вывод сделал: главное не унывать, места заброшенные; межа еще не распахана, всё в руках человеческих и в руках, если не Господ-них, то местных мира сего - точно.
  
  
   0x08 graphic
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Умерла, Вячеслав Арнольдович, старушка. Взяла и умерла.
   И предстоит теперь вам жить в этой квартире, где лежала покой-ница, где провела она долгие учительские годы сидения, чтения и сна. А в ванне вы уже помылись. В той самой, где старушку об-мывали-торопились, было, славу Богу, кому проводить женщи-ну, но вы так и не узнаете об этом. И к лучшему. О смерти вам рановато помышлять. Опасно. А то совсем ум за разум зайдет.
   Автор, или читатель, или кто там еще (запутаешься тут с ва-ми), вот сидит-думает, с чего это Вячеслав Арнольдович вел се-бя так странно. Что это он, дескать, запинается, заикается и пры-гает?
   А всё потому, что смерть из квартиры еще не выветрилась, оставила косая там свое дыхание. Поспешили поселить, и ви-нить тут некого - не хватает жилья, а работать нужно и жить нужно. Об этом и директорша Зоя Николаевна всегда говорит. Потому как сама она очень работящая женщина.
  
   И зажил Вячеслав Арнольдович исправно, деятельно зажил. В пять дней в квартире порядок навел. Блеск и лоск. И холодиль-ник у него появился, и телевизор в прокате взял. Из Дворца ему три стула новеньких привезли, письменный стол и разные мело-чи безвозмездно выделили. Большое внимание ему уделили.
   Бу-магой Вячеслав Арнольдович запасся. И туалетной, и так для письма. А директорша, Зоя Николаевна, так та вообще расщед-рилась. Краски и кисточки дала и обои из своих собственных за-пасов выделила. По-товарищески удружила.
   "Хлопочите, хлопочите пока, Вячеслав Арнольдович, - баюкала она (это она здорово и плавно умеет - по себе знаю), быт - прежде всего. Вот устроитесь, и тогда я вас до конца во все дела введу".
   Понравился он ей как администратор-мужчина. В глазах читается, что понравился. Серьезный, тактичный, аккуратный, с папочкой, и образованный по последнему уровню. И это сра-зу чувствуется, на расстоянии. Ко всему прочему рост, нос, стрижка и руки немаловажное значение, для женщины даже определенное имеют. По природе, это и я могу судить, хороший Вячеслав Арнольдович экземпляр. Такой, знаете, маков цвет. Это вам не мои физические данные.
  
   Осваивается Вячеслав Арнольдович. Дворец осмотрел и снутри и снаружи.
   Дворец у нас и вправду мощный. Стены ог-ромные. Бетонные. И окна огромные. Квадратное здание, про-стецкое, как это у нас умеют, крыша плоская и входов-выходов тьма тьмущая. Внутри три зала "Малый", "Большой" и "Зер-кальный" - потому что там зеркала в одну стену вделаны, рань-ше фойе называлось. А на втором этаже холл - "зеленая га-лерея", вся в цветах и птичьем щебете.
   Комнат различных во Дворце видимо-невидимо, три вместительных туалета, гардероб на пятьдесят квадратных метров. Но особенно Вячеславу Ар-нольдовичу кабинет зама понравился, пришелся по вкусу. На двери табличка металлическая, нержавеющая, золотыми буква-ми "зам. директора" выведено, а дверь откроешь да войдешь - душа прыгает, сердце тает и поёт. Ковер на полу, стены в дере-ве, книжные шкафы с мудрыми книгами, стол внушительный, лакированный. Два журнальных столика и три новеньких крес-ла. А на подоконниках цветы в горшочках (политика Зои Ни-колаевны). Ну и само собой, портреты разные цветные. Благо-дарен Вячеслав Арнольдович бывшему заму, стараниям его ис-кусным, па повышение ушедшему.
   Как в кабинет этот Вячеслав Арнольдович заходит, так себя уважает, не может улыбку пога-сить, ценит и имя своё, и звание. Деловой и гордый делается.
   У директорши кабинет побольше, и стол для заседаний име-ется длинный, рядами стульев окаймленный, с вазой хрустальной посередине. Сверкают подарки разные - в шкафах маски устра-шающие, шаманские, клыки да кости резные, вымпелы и грамо-ты. И сама Зоя Николаевна Бернштейн вид достойный имеет, хо-тя и рост у нее небольшой, и ходит она тяжеловато. Что подела-ешь - возраст почтенный, вес солидный, бремя должностное.
   Платья на Зое Николаевне всегда из плотной дорогой ткани с всякими затейливыми приложениями, пуговками и погончиками. Любит Зоя Николаевна украшения, слабость у нее такая, серьги и кольца разные в большом количестве у неё имеются. И всё ук-рупненных величин, соответственно фигуре и занимаемому поло-жению.
   В городе госпожу Бернштейн и стар и млад знает, ред-ко кто мимо пройдет, чтобы не поздоровавшись. Никто уж не помнит, когда она Дворец возглавила, когда и откуда появилась в здешних местах. Никто и вопросом таким не задается. Дворец и Зоя Николаевна словно одно целое, одно без другого не мысли-мое. Все так и думают, что как Дворец построили, так и Зоя Ни-колаевна вместе с мебелью, рядами стульев, инвентарем, цветами и птичьим щебетом выписана откуда-то была.
   Но такое мнение глубочайшее заблуждение. И инвентарь, и разные плакаты, и пальмы в кадках, а в особенности птицы экзотические - конеч-ные результаты грандиознейших страданий и стараний Зои Ни-колаевны. Если взяться описывать, чего и что она претерпела в своих благородных хлопотах, если упомянуть хоть часть ее герои-ческих хождений и выколачиваний, перечислить фамилии тех, кто ей способствовал или, наоборот, палки в колеса тыкал, когда она, слабая и беззащитная, приобретала для Дворца разные хорошие вещи, то поэма душещамящая получится, да еще какая поэма! эпос!
   Это я вам говорю, не какой-нибудь дилетант заполошный, а самый законный муж Зои Николаевны Пётр Васильевич Глобов. Вы не смотрите, что у меня фамилия другая. Фамилия Зое Николаевне досталась от второго мужа, того самого, что в сто-лице недавно на известной актрисе женился. Хороший человек, оборотистый, мы с ним три раза культурно досуг провели. А моя ей фамилия не по вкусу пришлась, уж больно неопределенная, го-ворит, фамилия. "Гробоватая". Ну ей видней, она человек образованный, гуманитарный, лекции читает, судьбами вершит. Бернштейн к Эйнштейну ближе, говорит.
   А я кто? Сантехник, пьющий к тому же. Что вы! не алкоголик. У меня просто бывают перио-ды, когда не могу не употреблять. Что-то, знаете, под сердце под-катит, встанет там комом и зовет куда-то, тоскливо и жалостно тогда. Запои, попросту говоря. А так, в обычные дни, недели и да-же месяцы, я как все: серьёзен, внимателен и подтянут. На уров-не. Не хуже других.
   Мы с Зоей Николаевной и книжки разные чи-тали Вслух. Она читает, а я слушаю. Любил она, когда слушают.
   Нет, жили мы с ней хорошо, в отпуск она меня три раза вывози-ла, цветы я ей покупал. Но, сами понимаете, компрометировал женщину. Она величина, а я, чего уж скрывать, и валялся где при-дется и в мед. вытрезвитель доставлялся. Лопнуло у женщины тер-пение! Она мне по-хорошему и говорит:
   "Живи отдельно, Петя, не сделаться тебе альбатросом".
   Она вообще-то любит эти разные сравнения, метафорами их называет. А я и не прекословил, куда уж с ней тягаться - директорша, начальник к тому же.
   Устроил-ся я в общежитии, всплакнул, признаться, и с тех пор мы с ней врозь. Одна она решила жить, и дочку свою от первого брака по-просила уехать, не получилось у них там чего-то... А мне до сих пор сочувствует, бывает, и почую я по старой памяти, если позо-вет, и так же сантехником во Дворце подрабатываю на полстав-ки. Потому и знаю Вячеслава Арнольдовича Нихилова. Наблю-даю.
   Помогал я ему с ремонтом. Зоя Николаевна попросила по-мочь. Мы с ним дружненько за дело принялись, благо, период у меня спокойный. Вячеслав Арнольдович наливал, так я даже от-казался. Начну, говорю, не остановишь. А он мужчина понятли-вый, не настаивал, народом меня называет. "Ну как, говорит, народ, дела?", "Ну что, народ, пойдем обедать?".
   Долго я там ковырялся, по первому классу Зоя Николаевна велела оформить. Мне соседи про старушку и рассказали. Не стал я Вячеслава Ар-нольдовича уведомлять, ни к чему ему расстраиваться. Кому нуж-но, тот ему и передаст. А я, как могу, так и помогу, раз уж попал в паутину эту.
  
   Так... Вот слова пускаю, пускаю, а ради чего весь этот раз-говор начал только сейчас вспомнил.
   Оставил меня, понимае-те ли, Вячеслав Арнольдович панели в ванной покрасить, а сам во Дворец ушел. Дверь открытая, чтобы быстрей сохла краска. Я себе потихонечку работаю, спешить некуда. И вот, значить, заходит какой-то мужчина, бесшумно так, что я вздрогнул. И с ходу мне: "Автор я!". И чем-то нехорошим мне в лицо брызнул. Может быть, и не нехорошим, но дурманящим чем-то. А может, и совсем не брызгал, наговаривать на человека не буду.
   Но с то-го дня я только о Нихилове и думаю. Участие в чём-то посиль-ное принимаю. Иногда меня этот автор выловит, заведет к себе и допрашивает (очень, нужно сказать, корректно), и даже пла-нами делится. Туманно, конечно, я суть этих планов понимаю, но мне теперь от них ни вправо, ни влево. Интуиция, как бы Зоя Николаевна сказала. И из-за них-то, планов в частности, не же-лаю рассказывать Вячеславу Арнольдовичу о Марье Ивановне, опасаюсь, что будет он себя вести страннее прежнего, станет пугаться любого шороха и звука. И хотел бы рассказать по-человечески, да планы...
   0x08 graphic
  
  
  
   "Ф"-акт съёмно-сферический, II разряда
  
   ( Сначала квартира Нихилова. Потом лестничная площад-ка. Улица. Прихожая в квартире 36 в доме 61 по улице Без-различия. )
  
   Она вошла первой. Этих двух Вячеслав Арнольдович вос-принял настороженно. Не то чтобы ярая агрессивность от них исходила - они при мечтаниях не брались в расчет, явились, как снег на голову; но что-то в них такое... социально неопределен-ное, что ли.
   "Лучше бы одна. Как-нибудь бы до машины дотащил, а там и поговорить бы удалось".
   На что он мог рассчитывать? Куда там, он и не рассчиты-вал, он всего лишь мечтал и воображал. Сегодня она не пугала его, как в день знакомства, и в глаза можно было заглядывать изредка, как бы ненароком... Он вдруг сделался неудержимо разговорчивым, нёс всякую чепуху, улыбался, юморил, был ра-душен, интеллигентен, и удалось ему задержать их на несколь-ко праздных минут в комнате, может быть, благодаря острому желанию Оксаны побыть здесь еще раз, посидеть там, куда опоздала, оправдаться перед тем, кого уже нет.
  
   Вячеслав Арнольдович говорил и волновался. Неужели сча-стливые мечтания останутся при нем после ее ухода и будут тер-зать униженный дух и изнурённую плоть? Неужели всё напрас-но? Он неотвязно ждал ее всю неделю, основательно готовился к этой встрече; что только ему не снилось каждую ночь; и мог ли он теперь не показать себя в полном срезе, со всеми достоин-ствами и талантами?
   День шёл на убыль; Нихилов хотел было зажечь свет, но Ок-сана попросила:
   - Посидим так...
   Трагик и Комик пристроились на диване, они не собира-лись скрывать недовольство болтовней Нихилова, уж им-то бы-ло совершенно понятно, с чего он так разошелся.
  
   -Я обожаю сумерки. Чудесное поэтическое настроение вы-зывает умирающий день. Сумерки - это печаль, грусть, время раздумий и итогов. Солнце в эти минуты, словно съеденное яблоко вселенной... Грусть и тоска проникают в самое сердце человека, и человек лишь тогда по-настоящему мечтает о грядущем...
   - А еще о чем человек мечтает? - взглянул исподлобья Трагик.
   - Что? - вежливо спросил Нихилов. - Извините, я не рас-слышал.
   - О чем еще мечтает человек? - скромно подсказал Комик.
   - А к чему, собственно, вы об этом спрашиваете?
   Комик отвернулся, Трагик смотрел и молчал. Вячеслав Ар-нольдович ничего не понимал.
   Вячеслав Арнольдович яростно и державно сверкнул глазами. Работяги какие-то! Одеты-то как. Зашли в дом интеллигентного человека, так и молчали бы в тря-почку, такт элементарный проявляли, нет, юродствуют на при-митивной волне. Но приходилось терпеть и не такое. Что поде-лаешь - уровень, социальная неоднородность...
   И он снова за-вёл речь об умирающем дне, о мечте вселенной, о поэзии русско-го языка и о женщине в нежно-алом. Давно он так не говорил и успевал удивляться лишь поворотам и переливам своей собст-венной речи.
  
   Оксана не слушала; в этом кресле на нее снизошло сладкое успокоение; после сегодняшних истеричных поучений режиссе-ра, после переговоров с водителем грузовика, после стольких дней каких-то неопределенных волнений и терзаний она почув-ствовала себя здесь словно дома, пришедшей туда, где ее всегда ждали и ждут, где она нужна и свободна. Полумрак усыплял, на-кладывал на ее лицо мягкие, беззащитно-детские тона.
   "Милая моя девонька, - жалостливое подсознание Нихилову, пока он выпускал заряд красноречия, - знала бы ты, как я тебя понимаю! Приди ко мне на грудь, я исцелю твою душу бальзамом нежности своего трепетного сердца, твое тело воспарит над бренным, величие войдет в твою душу, ты позна-ешь вечность... Маленький Славик, ты должен признаться, что влюблён в это создание!.. Что за чепуха, ты бредишь... Но она скоро уйдет, а ты останешься один в этой дыре, будешь сосать хлебные корки, пялить глаза в телевизор и сгорать в тоске по ее присутствию. Ты же видишь, ты не можешь ошибаться - она будет твоей, тебе предназначен ее влажный поцелуй, они твои - ее волосы, и ты, наконец, поймешь, выпьешь, выгрызешь тай-ну ее глаз. Она будет голой! И тогда ты вырвешься из объятий Глеба Инакова. Это он ее напророчил! Он ее подослал!"
   "Странный поворот! - шепнуло контролирующее сознание, - убрать Глеба, немедленно убрать! Причем здесь Глеб? Подослал! Что за чушь!"
   И ковырнувшись в подсознании, Нихилов очистил его от шальных мыслей, ненужных фраз.
   Вперед! Только вперед! Ясно-сти и трезвости чувств! Ради высшего, ради святого, ради ближ-него и гуманизма!
  
   В это мгновение Оксана посмотрела на него. До нее дошли обрывки его речей.
   - ...Человек приходит и уходит, а сумерки вечны. Мы ро-ждены для поэзии, мы Сыны и Дочери вдохновения Вселенной, и как трагично, что мы тратим жизнь на добывание пищи, истреб-ляем себе подобных из-за ничтожного куска хлеба! Сумерки ры-дают, входят в наши души, они умоляют нас любить, любить...
   Разошелся Вячеслав Арнольдович, обычно предпочитал ки-вать, междометничать, чтобы ненароком не зарапортоваться. А тут -- накопилось.
   Он остановился, чтобы набрать в легкие спертого комнат-ного воздуха, но, увидев ее глаза, сник, потух, потерялся. Она спокойно улыбнулась:
   - Интересно.
   Он открыл рот, воздух вышел, а слов не было. Он понял, что выдохся. Какая-то сила выкачала из мозга оставшиеся мысли.
  
   - А машина нас ждет. Взяли? - поднялся Трагик.
   И двое понесли кресло. В дверях Оксана обернулась. Вяче-слав Арнольдович усиленно растирал вспотевшую шею, его му-чило удушье. Он проигрывал, он понимал, что проигрывает, но ничего не мог поделать с этой треклятой, неизвестно откуда свалившейся болезнью, которой и название-то не придумано.
   - Я вам так признательна. В тот день вы поддержали ме-ня. Спасибо вам.
   - Э...к-ха...
   - Вы не могли бы... Словом поедемте с нами, если, конеч-но, вам удобно. Я приглашаю вас в гости.
   Вячеслав Арнольдович, хоть и желал этого, но всё равно был захвачен врасплох, а тут еще отчего-то самопроизвольно за-мороженное состояние включилось. Защитный инстинкт зачем-то сработал - пробки выбило.
   Он погибал, терял шанс так бездарно. Мутным, слезливым взглядом смотрел на нее, бессильный произнести слово, наконец вышел из положения, напрягся, закивал мелко и часто, бросил-ся за пиджаком.
   - Мы подождем вас внизу, - сказала она и вышла.
  
   К нему тотчас же вернулись атрибуты здравого смысла: анализ и расчет. Схлынула тяжесть. Легкость обрёл. Удивлять-ся времени уже не оставалось. В две минуты оделся, оглядел себя в зеркале, ринулся вниз по лестнице.
   Комик и Трагик негодовали. В душе, конечно. Их настрое-ние его позабавило.
   "Завидно работягам. Еще бы - им такое и не снилось!"
   Доехали на удивление быстро. Когда кресло сгружали и не-сли в квартиру, Вячеслав Арнольдович осмелился давать раз-личные указания, проявлял заботу об обшивке, о крашеных сте-нах в подъезде. А один раз даже возмутился: "Ну что вы в самом деле! Аккуратнее попрошу!" От его голоса у Трагика сводило челюсти и появлялась дрожь в ногах. Комик не выказывал осо-бых признаков раздражения, нёс себе кресло и всё.
   "Вот она - звезда пленительного счастья! Чистое, чистое - вспоможение! Воспряну! Вдвоём, вдвоём! Наговоримся! Милая старушка, ты соединила две судьбы, дай Бог тебе здоровья на новом месте! Не будь этого затёртого кресла, не видать мне ее, как своих... Стоп! Я даже не знаю, как ее зовут. Вот это номер! И кто она, и с кем живет..."
  
   Сонм обидных подозрений оглушил его, подавленный и скромный вошел он вслед за всеми в квартиру, остался топтать-ся на пороге, подслушивал, как она распоряжалась:
   - Мальчики, аккуратнее его. Сюда, к стеночке. Так пойдет. А тот столик придётся выбросить. Давай, Толя, выстави его по-ка на площадку. Раздевайся, Коля, сейчас я чай поставлю.
   Толя, проходя по коридору, больно таранул Нихилова в бок, грохнул стол о бетон, вернулся в квартиру, плотно закрыл за собой комнатные двери.
   "Вот тебе и работяги!"
   Нихилов не сумел даже пошутить по поводу этой нелепой ситуации. Он поторчал минут десять, слыша только своё уча-щенное дыхание, закрыл дверь, подождал чего-то и медленно побрёл по ступенькам вниз, втайне надеясь, что его еще оклик-нут.
   Спускался, чистосердечно удивлялся самому себе, подозре-вая, что с ним была разыграна жестокая и обидная шутка.
   "Хотя, - почти верно предполагал он, - не могла же она добровольно и зло забыть, что сама лично позвала меня к себе?"
   Теперь ему мечталось побыстрее освободиться от этой ис-тории, уйти во что угодно и, может быть, с кем угодно. Он боялся самого себя в этом состоянии, потому что всегда брезговал влипнуть с размаху в какой-нибудь медицинский анекдот.
   "Работа и еще раз работа - вот что меня спасёт!" - уско-рил он шаг, приводя в должный порядок все закоулки несколь-ко ошарашенного и сбитого с толку сознания.
  
  
  
   Точечный съём - I
  
   (Аналитич.порт.сист. "Ж-Д-6" -- 1. Правое полуш., уч.31, точ.86, сила съёма 45 крит. ед.)
  
   Ой как бежит! Никогда так не бегал. Легкие засыхают. Сердце по телу пламенем растеклось. Боль и глаз в затылке. И видит этот глаз - погоня!
   Кто - кого! Кто - кого!
   Не успеют!
   Успеют, и тогда!..
   Не успеют. Дворами, дворами уходить!
   Наперерез! Пока они объезжать будут!
   Пока они объезжать будут. Пробежать знакомыми двора-ми, родными, заскочить в дом. Ключ в дверь - хоп! и запе-реться. В комнату. В комнате в третьем ящике справа! Сверху третий ящик. Снизу - второй.
   Сжечь! Сжечь!
   Запереться в туалете. Сжечь. Пусть дверь ломают. Ворвут-ся, а тлеет, пепел один.
   Успею! Бог не допустит! Успею!
   Хоп! - и ключ в двери поверну.
   Дворами, дворами.
  
   И бежит дворами, вдоль заборов странно высоких-красных. Не было их здесь раньше. Не помнит их. И бежит.
   Бежит. Успеть бы. Улицу перескочить, и дом там.
   Улицу перескочить. Хоп! ключ повернуть. И пусть видят. Дверь - щёлк и звоните, сколь влезет. Ха-ха-ха! Ой, хо-хо-хо!! Не достанут! Дёрг-подёрг, а огонёк листики долизывает. Нако-сите-ка!
   Накосите, съели дырку от бублика! Хо-хо! Хо-хо!
   Ученый теперь, знаю, что делать!
   Не пройдут штучки коварные.
   Оторвусь! Оторвусь, успею! Обязательно!
   Туки-туки-там, улица пустынная. Успеть бы -- мысль одна единственная. Нет больше мыслей, и не будет, пусто в голове - смысл жизни в мысли этой. Цель и единственное призвание. На-значение. Рай! Ради нее родился, рос, учился и жил -- успеть бы! Огонёк запалить. Чирк и всё! Радости-то, радости! Пусть у них пена на губах. Злоба в глазах. Опарафинились. Пусть!
   Успеть бы! Мать, помоги! Отец, помоги! Самое-самое, что родило и подняло меня, помоги!
   Не было ничего! Снилось. Не со мной. Не было! В первый раз бегу, в первый раз несчастье горькое, беда невиданная за спиною. Выручать нужно! Обязан!
   Выручу! Шёл к этому, рос для этого! Примеров знаю мно-го-много. В них смысл и поддержка, в них спасение от несчастья, от порока, от души...
   Ох-ох, где они, хитрые, алчные, расчётливые? Улица! Шаг, еще шаг. Не шаги это, прыжки это! Силы благородные.
   Не было порока! Не будет несчастья. Будет огонек и очище-ние. Запах бумаги. Дымок. Лёгкость будет. Тяжесть уйдет. И смех придет.
   В лицо засмеюсь! В глаза их бесцветные -- нервно, свободно.
   Наравне буду. Спокоен, твёрд и уверен. В себе. В правоте. Оглянусь - и не стыдно! Чисто всё.
   Успеть бы!
  
   Дочери в глаза взгляну -- вот твой папка! Ясный. Нет, сын у меня, сын! Наследник!
   Успею! Двери распахну, люди, -- чистый я! Ясный! Пол-ный! Нужный! Гордый!
   Успеть бы!
   Руки мои вам! Сердце!
   Широка улица! Дома высокие. Крик долгий: "Пе-рес-ту-у-пи-и-и-..."
   Потно от крика. Кто бы это? Сам ли?
   Глаз в затылке не видит погони. Отстали. Плутают.
   Вот они!
   Уходить. Рывок! Людей, толпу расталкивая, прочь!
   Рывок! Рывок! Сигналят! Тормоза скрипят! Ну!..
   Двери. Жар в груди. Высохло всё. Легкие плавятся. Сердце хрипит. Глотка опухла. Успеть бы!
   Глаз зрит, улавливает - вот они выскакивают! Не дамся!
   Господи, ноги! Предатели ноги! Слабость. Лестницу не одо-леть!
   Ползи! Успеть бы, вот в чём смысл. Так, так...
   Ползи!
  
   Кто косо посмотрит? Не было ничего! Жил. Как надо. Не преследовал. Жил! Успел! И сына и дочь вырастил. Вон они ка-кие! Будет это, будет...
   Успеть бы!
   Встать! Руки трясутся. Ключ, ключ. Повернуть. Шаги вни-зу. Повернуть и огонёк! Дымок пахучий! Спасительный. Успеть бы! В третьем ящике сверху...
  
   Так, шаг. Вот! Бегут! Хрипят "Стой!" Не-ет! Навалиться, закрыть! Замок -- щёлк! Всё!
   В комнату! К столу! Через себя, через всё! Во имя! Ноги-но-ги! Сердца нет! Калека. Легких нет. Глаза лопнули. Ощупью, ощупью. Вслепую! Довести, исполнить!
   Успеть бы!
   Туалет, спички, ну!..
   Шаг, еще шаг. Свинец в ногах. Лицо пылает.
   Успеть бы!
   Простит. Поймет! Выхода другого не было -- выручал! Еще посмеемся вместе. И выручил! Навсегда простит. Равный буду! Не было, не было!
   Успеть бы!
   Сжечь -- и радоваться. Вместе будем!
   Успеть бы, сжечь, сжечь!
  
   И снова вдоль странных высоких-красных заборов бежит, задыхаясь, и снова мысль всё та же преследует, бьётся и раска-лывает мозг на части: успеть, успеть бы, сжечь, чистый, шаг, еще шаг, дверь, замок, стол, ящик, туалет, спички, огонёк, забор, бег, спички, дымок -- и вновь по кругу беспрестанно.
   (Глубина сокрытия -- 28 чисел многообразия.)
  
  
  
   "Ф"-акт съёмно-проникновенный-глазной, II класса
  
   (Комната в квартире по улице Площадной. Шторы задёрну-ты, полумрак. Большое количество сувениров на полках, на сто-ликах и по стенам. Отличные разнообразные книги. Ковры и па-лас. Хрусталь, цветы и шикарная люстра. Цветной телевизор не работает. На столе пустая бутылка из-под редкого, желанного многими вина, фрукты и конфеты. Две хрустальных рюм-ки, горка цветастых журналов. На кресла брошены великолеп-ные халаты и прочее импортное белье. У шикарной кровати две пары тапочек. Пахнет перепревшим жасмином и взглядами из-голодавшейся нежности. Послеобеденное время.)
  
   Как-то все само собой вышло. Безотчетно.
   Три дня его съедали страсти, три дня мозговые клетки опе-ративно формировали и представляли для внутреннего обозре-ния картины. Одну хлеще другой. Четвертую притягательнее третьей. Разум отказывался что-либо предпринимать по вопро-су гашения инстинкта.
   Поначалу Вячеслав Арнольдович сопротивлялся, подогре-вал или усыплял подсознание раздумьями о социальном. А за-тем сдался. Используя последние усилия анализа и расчета, он, как в тумане, всё же успел осознать, что город этот и эта местность как бы под чьим-то контролем, и чудилось ему, что чья-то темная сверхвласть вселилась в его плоть, парализовала во-лю, и вот поэтому он вынужден лежать рядом с ней, слушать ее надсадный храп, вдыхать гадкий спёртый воздух (боязнь сквоз-няков) и запах жасмина, что ли... черт возьми эту мистику! Ко-гда он проделывал с ней то, что она хотела, его преследовал этот приторный запах, возбуждал и, вероятно, благодаря ему он чёт-ко сумел произвести всё... что требовалось. Суровые перипетии!
   Мёртвый город. Он думал, что хорошо бы выбраться отсю-да, навсегда, куда угодно, хоть бы в дебри Амазонки. Подумал лениво, заранее зная, что выбраться ему не под силу.
   "Фатум? Или Глебов комплекс?  размышлял он, отвернув-шись от нее. - Так или иначе, а жить нужно. Каждый раз таким, каков ты есть, у каждого свои прегрешения вот он -- трагизм рождения и попыток переделать человека. У каждого свои склонности, все разные. В принципе, нужно уметь всё трезво испытать. И это? Да, а что, и это тоже. Все мы люди, и нужно любить ближ-него своего. И тех двоих, что несли ей кресло. И я люблю. Эту?.. Разве я виноват? Меня заставили! Природа, этот город, люди, Глеб... Что я ему сделал плохого? Почему это я должен был ради чьих-то подвигов собственной судьбы лишаться, вовлеченным числиться, когда я тогда еще сам не раскрылся и не воплотился? Меня спросили, и я честно и открыто рассказал всё. А что скры-вать? От кого скрывать? И не посвящен я был. Рассказал бы кто-нибудь другой. Тем более, что сам он уехал и не собирался возвра-щаться. А я тогда молокосос был и не понимал всего, меня не посвящали. Сами виноваты. Что видел, слышал, то и изложил. Нет, это не предательство. Я никого не предавал!"
  
   Механизм всплывшей совести заработал в полную силу. Он бы разошелся в своих мыслях не на шутку.
   Она приподняла голову, толкнула его в бок:
   - Что ты сказал?
   Он мигом загасил бесконтрольное мышление, притворил-ся спящим. Это у него всегда здорово выходило. Индийская за-калка. Раз -- и ни один мускул не дрогнет.
   Поворочавшись, по-чесав где-то под одеялом, она глубоко вздохнула, упала на спи-ну и мерно с присвистом задышала.
   "И это переживём. Аскетизм длился полгода. Полгода ни пальцем, ничем не трогал. Не каждый может так. Но должен же я в конце концов!.. Тем более я так устроен: чем дальше во вре-мя, тем энергичнее, способнее. Это достоинство! Другие поряд-ком выдыхаются к моему возрасту. А мной довольны. Вот, по-жалуйста, -- спит. А я еще способен мыслить. Бодрствую, как Оноре де Бальзак. Тем паче, всё это для содружества. Оно очень кстати. Монолитное правление, и если с умом быть, то можно стать первым. Не для тщеславия! На кой ляд оно мне? Элемен-тарное лидерство. Для свободы. Чтобы куда хочу, туда и иду, то и делаю. Я итак должен быть первым, куда уж ей! Но жить уме-ет, умеет! И не без интересов. Лермонтов, Пушкин, современные лидеры. Хватка есть. Подкину ей свои вещи!"
   Он с удовольствием вспомнил упакованные пачки журна-лов, четыре альманаха, одну брошюру, одну книгу. Во всех этих изданиях его труды. Самый ценный груз жизни. Смысл. Жалко, жалко, что каждое издание в десяти экземплярах. А теперь и того меньше. Но больше он привезти не мог, не контейнер же за-казывать. А было в двадцати, тридцати и даже сорока. Экзем-пляры он берёг для друзей. Настоящих и будущих. Экземпляры - его опора, сила, могущество. Без них он давно себя уже не мыслил, труды все-таки... С ними по жизни идти веселее, спод-ручнее. Экземпляры -- поступь. Они и здесь сослужили хоро-шую службу, пять из них уже осели в личных библиотеках и слу-жебных столах новых друзей. Ах, как обидно, что он не успел закончить последний труд! Самый-самый! Враги и завистники. У людей творчества их хватает. А ведь уже брали с руками и но-гами, торопили... Ничего, это, может, и хорошо -- темы севера, востока. Ничего, со временем откроется вакансия в здешнем издательстве, намёк уже был дан. Потом -- кооператив, отставка, есть кое-какие материальные резервы, творческий труд... А больше Вячеславу Арнольдовичу и не нужно. Для смысла жиз-ни хватит. О большем настоящему труженику пера и слова меч-тать зазорно, ни к чему мечтать. Имя какое-никакое, друзья в граде-Китиже (не все же отвернулись) остались, а опала времен-ная, тем паче незаслуженная опала, клевета и зависть посредст-венных и сереньких людишек. За пострадавшими за правое де-ло всегда в итоге шли. Прошлое-то причем? Недостатки и ошиб-ки уходят, приходят достоинства. А настрадался Вячеслав Ар-нольдович порядочно.
  
   "Подзакусить бы, -- продолжал мыслить Нихилов, -- у нее хоть поесть можно. Эти консервы мне язву бы обеспечили. А столовки!.. Нет, ну нет, теперь я спасён!"
   Осторожно, закусив губу, он выпростал ноги из-под одея-ла, и только было прикоснулся к ворсу пушистого коврика, как сильные пухлые руки обвили его шею, похолодевшей от неожи-данности спиной он почувствовал влекущий жар ее груди, едкий пододеяльный запах разом врезался в ноздри, прогнал по коже молниеносную дрожь, и не в силах сдержать восставшую страсть, взогретый Нихилов ослеплено ринулся всем весом в тёплое и живое, жаждущее и трепещущее. И всё-таки он успевал думать, что она требовательна и сильна оттого, что он ее по-следняя добыча, отрада, везение и награда за дни одиночества и мечтаний... Вечный двигатель, а не мозг!
   Измученным, мокрым и бледным выбрался он из постели, добрался до холодильника, присосался к бутылке минеральной.
   -- Вячеслав,  шепнула она слабым голосом, -- Вячеслав, я умираю, так хочется есть.
   Он накидал в тарелку всякой всячины, налил по фужерам вина, они устроились в ворохе подушек и в десять минут унич-тожили высококалорийную еду, не проронили, кроме жеватель-ных, ни звука.
   Закусывая и запивая, Вячеслав Арнольдович не-нароком заметил, что ему не очень-то приятны ее белые пальцы, нижняя челюсть и рот, но эту физиологическую неприязнь он ликвидировал в считанные секунды, проманипулировав вклю-чением и гашением разных областей, участков и закоулков сво-его недремлющего мозга.
   Она управилась быстрее его и теперь с блаженством наблю-дала, как он деловито обгладывает кость.
   - И почему все мужчины так любят высасывать мозг? - утвердительно спросила она.
   Он мгновенно замер, пожал плечами, а про себя подумал:
   "Причем здесь все мужчины? Я сам по себе мужчина".
  
   - Милый мой, -- говорила она через полчаса, раскинув-шись в кресле, -- ты подарил мне гармонию. Ты мужчина демо-нического типа. Ты неутомим, такого я еще не знала. Ты, слов-но мальчик! Подобные тебе - истинное счастье для женщины. Ты поэт в любви.
   Он скромно хохотнул, потуже затянул пояс халата, посчи-тал своим долгом ответить взаимностью.
   - Не приукрашивай меня. Я прост, как валенок. Уж если восхищаться, то только тобой. Ты сохранила истинную моло-дость. Ты не уступаешь выпускнице десятого класса. Какой за-ряд эмоций! Гетера!
   Такой комплимент она и ожидала услышать. Теперь мож-но было поговорить об ином.
   - Ты обещал мне принести свои произведения. После тво-их рассказов об этих диких прекрасных племенах у меня роди-лась великолепная идея. А не почитать бы тебе лекции на подоб-ную тему! У тебя повествовательный дар, отличная дикция. Дорогой, это преступление -- растрачивать талант попусту! Я уже всё обдумала, слово за тобой.
   Ему даже не пришлось начинать самому! Он побагровел от ее находчивости.
   - О, ты богиня! -- воскликнул он и упал на колени, -- мне остаётся повиноваться тебе!
   Она нежно гладила его волосы, щекотала мочку уха, игри-во щёлкала по носу. Он положил окрыленную голову на ее теп-лые ноги, принимал ласки, обдумывал лекции.
  
   Потом они говорили о великом поэте Лермонтове, жизнь и творчество которого она изучила вдоль и поперёк. Она пела по-эту страстные гимны признательности и единомышления, с серь-езным вдохновенным лицом читала его стихи, со знанием дела пускалась в философские размышления, коллизии и интриги, потрошила и проклинала убийцу Мартынова (застрелившего поэта на дуэли), создавала образ титана-мыслителя, поэта-му-ченика...
   День угасал, когда она выговорилась, но начал он, о Древ-ней Руси, и чем дальше говорил, тем чаще ловил ее огненные притягательные взгляды, так что сам не заметил, как очутился в ее требовательных объятиях, как, вдохнув уже привычный за-пах жадного тела, вновь обрел полноту власти и сладости.
   0x08 graphic
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Вы думаете, будучи посвященным во всё это дикообразие, я начну обвинять или злорадствовать? В позу оскорбленного достоинства встану? Нет, любимые мои, -- кто бы вы ни были там или здесь, не моя это забота. Я не погорелец, мне незачем ковыряться в холодном пепле, выискивая оплавленные крупицы добра. Миссия моя иная, участь почти дерзкая, роль моя -- Тра-гик. Толей меня зовут, а суть моя -- трагичная. Вот будь я тра-гикомичной личностью, тогда бы состоялся иного качества раз-говор, тогда бы я вам показал, черт возьми, физиономию и се-далище человечества!
   С присущими мне свойствами и определенной автором ро-лью я могу обрисовать лишь контуры того, откуда низвергает-ся чад и пепел -- будущая почва для возможного великого Цар-ства Вселенной. Дана мне такая поблажка.
  
   Не знаю, кто он такой, откуда взялся и чего добивается. Собственно, меня это и не интересует. Я им доволен. Слышите?! Пока он умело избавляет меня от скуки и даже даёт возможность - проявлять кое-какие сокрытые во мне таланты, те, о которых я и сам ранее не подозревал.
   Называет он себя автором, но сдается мне, что никакой он не автор, а низкосортный инопланетянин, исследующий мозго-вые, физические и моральные свойства современного земляни-на. Ценности, если хотите. Ну если не инопланетянин, то что-то в этом роде, либо еще хуже. Князь заоблачной информации. Хо-тя эти версии почерпнуты мною из современных фантастических произведений, так что сам я не очень-то в них верю, и по-преж-нему остаюсь в неведении.
   К тому же, внешность у него... ну как бы сказать... умственно отсталую напоминает. Роста он малень-кого, метр сорок девять, лысый, волосатый, кожа -- то ли зеле-новатая, то ли коричневатая, иногда одного глаза нет, а гово-рит исключительно точно, чётко, властно, уверенно. Вот за эти последние качества я его и уважаю, а так, когда молчит, -- Ква-зимодо с примесью Черномора и повадками Ричарда Третьего.
  
   Только все это никому ненужная болтовня! Я не из-за это-го сюда вклинился.
   Рассказал мне автор-аферист одну историю. И не то чтобы правда, и не ложь... одним словом -- легенда. И так он искус-но ее рассказывал, так она на меня подействовала, и я теперь проникся ею настолько, что хожу и только о ней думаю и живу ощущением ее, героями ее, стал, так сказать, Трагиком понево-ле. Чушь!
   У меня руки в нетерпении чешутся, хоть и писать необяза-тельно. Выпишу! А то ему всё Нихилова, да Нихилова подавай, а на... мне этот Нихилов?
   Прямо и не знаю с чего начать.
  
   "Жил один человек.
   И рождение, и детство, и юность, и судьба его были трагичны. Сердце и разум этого человека всегда были полны мрачных мыслей и тревожных чувств. Страдал человек. Бедствовал. Несовершенство ми-ра несло ему горечь и тоску. Болел человек за страдания людей, за му-ки истязуемых, за слезы матерей и детей, за голодных и гонимых, за несчастья всех и каждого.
   Готов был без промедления прийти на помощь, обогреть сироту, ухаживать за больными и уродливыми, работать дни и ночи без сна, если это требовалось для ближнего.
   Много добрых дел совершил человек. Спасал, излечивал, кормил, утешал и был примером и ангелом-хранителем для тех, кто его знал, кто о нём слышал.
   А мир уже полнился слухами нём. И создавали о том человеке ле-генды, одна прекраснее другой, и называли того человека Мессией.
   Хорошо знал человек людей. Потому что сам был не раз бит и унижен. Потому что сам был не лишен человеческих пороков и телес-ной слабости.
   И потому бежал человек от поклонений, сливался с толпой, и все реже помогал людям, все неохотнее делился с ними мыслями и знания-ми.
   Понял он, что невозможно единичными благородными деяниями оградить людей от бездны несчастий, вывести их из нищеты, отучить от пагубных привычек, раскрыть им глаза на любовь и мудрость. По-нял он, что все его прежние усилия были лишь тщетной возней мура-вья-спасителя, стаскивающего себе подобных в охваченный пламенем муравейник.
   Безумен сделался человек. Насмехался над своими учениками, над их стремлением к добру. Отрицал любые идеи обновления мира, в котором, как уверовал он, продолжала и будет продолжать проли-ваться кровь невинных и негодяев.
   С каждым новым закатом солнца всё яростнее погружался он в трясину пьянства и разгула. Леность и равнодушие съедали его. Ни веселые песни, ни всеобщие празднества не ласкали и не радовали ду-шу его. И душа его отныне была полна холода, злобы и тоски.
   И никто уже не сомневался, что умрёт он, как бешеное, смертель-но раненое животное, захлебнувшись собственной слюной, желчью по-следних проклятий, изрыгаемых ненавистному, пропитанному похо-тью и страданиями миру. Умрёт, не оставив следа и памяти.
   И было бы всё именно так, если бы не суждено было тому чело-веку случайно услышать о великой находке Огненного Слова..."
  
   Пропади он пропадом, этот автор-интриган!
   Зовет меня с собой, прерывает, и ничего поделать не могу. Только разошелся, а тут... Волюнтаризм какой-то! Самое ужас-ное, если он вздумает прервать легенду на этом самом месте. Это было бы с его стороны великим свинством. А вы полистайте, по-смотрите, соизволит он мне или еще кому досказать прерванное или нет, вот ему и будет неприятность -- какой же автор любит, чтобы его читатели забегали вперёд! Сделайте ему, ради Бога и меня, такой анонсик-прикольчик, пусть его честолюбие повибрирует.
  
   А это - как вам угодно -
   0x01 graphic
   0x08 graphic
  
   ррррррррррррррр
  
   "Ф"-акт съемно-звуковой, последовательный. Штучного разряда
  
   (Предобеденное время. Многие улицы города. Площадь перед боль-шим зданием. Лица, лица и машины. Обычный трудовой день.)
  
   По улице мчатся автомобили. Три. Впереди маши.............
   того цвета. Позади такая же. Из динамика первой.............
   ная речь. Услышав ее, прохожие и машины оста.................
   к обочине. В середине, черного цвета, прива........................
   тым затылком, сидит Мурлин-Нурло, тот.............................
   ловым, которые расположились на за.....................................
   - Пишите лаконичнее, друг..............................................
   рло, - в нашем деле важны фа..................................................
   - Чтобы нам доказат..........................................................
   не поддаваться эмоция...............................................................
   - А грехов у...........................................................................
   да и засиделся..............................................................................
   озел.
   - Хо..............................................................................
   и нам и.................................................................................
   с вам....................................................................................
   чёр.......................................................................................
   0x08 graphic
  
   - Вс..........................................................................................
   когда жить хо.................................................................................
   - А вас никто........................................................................... ........
   и не такое случает...........................................................................
   конечно через Станис..................................................................
   вы и сами должны сообрази......................................................
   Бумажный директор задума.............................................
   ла совсем ни к черту, а тут еще этот про....................................
   - Ладно, - сказал он, -- а если я вас поста.....................
   в этом году, то...
   - О, милый мой! -- игривым, а вместе с тем и победным тоном пояснил Нихилов, - причём здесь план! Срочно, понимае-те!
   - И если я, то...
   - То вы будете как всегда чисты, и Пиастр Сивуч и Стани-слав Измайлович просто напрасно будут думать о вас как и пре-жде, будут считать вас порядочным и никогда не узнают, как вы...
   - Я прошу вас! Не продолжайте! Вы мучаете, вы терзаете меня!
   - Так как же?..
  
   0x08 graphic
.............................................................................
   .............................................................................
   .............................................................................
  
  
   "Ф"-акт гигантичный, многоранговый, романный
  
   (Дом лучшей планировки. Квартира трёхкомнатная. Комнаты изолированные. Туалет и ванная отдельно. Мебель импортная. В зале -- "стенка", экибана, всемирная литература, альбомы с репродукциями, цветной телевизор, фотообои. Бара нет. Спаль-ная красной драпировки. Стены розовые, шторы малиновые, ков-ры красные, покрывало багровое, тюль нежно-розовая, дорож-ки алые. Кровать отличная, трехспальная. По стенам репро-дукции Пикассо, Рубенса, Рериха. В третьей комнате кровать односпальная, куклы, коллекция машин, пианино, импортная сте-реосистема, стол, заваленный книгами, запахи мечты и дурма-на. Кухня люкс, такое редко увидишь. В туалете и ванной блеск и лоск, японский кафель, цветные унитаз и раковина. В комна-тах и прихожей пахнет духами и ожиданием. Время ужина.)
  
   В этом доме двери сегодня не закрываются с шести до семи часов вечера.
   Раз в месяц по субботам в этот часовой промежу-ток земного времени региона Восток-Север 31 квартира Анже-лики Пинсховны Намзагеевой постепенно наполняется разнопо-лыми гостями. Ими займутся чуть позже. Их пока нет. Корот-кая стрелка часов застыла в районе цифры "четыре". Хозяйка дома и ее лучшая подруга -- секретарь-машинистка одного очень известного начальника -- ведут на кухне за мытьем праздничных импортных сервизов любопытный (для подслушиваю-щего через вентиляционное устройство, верхнего соседа Намза-геевой, бывшего соседа Нихилова, пенсионера Высокой Квали-фикации, прибывшего в вышеобозначенный город два месяца назад по будто бы таинственно-дикой, несуразной прихоти) и неторопливый разговор.
   - Ты точно рассчитала, хватит на всех пирожных?
   - Хватит, исходя из расчета три на двоих. Кто-то съест два, кто-то три, кто-то одно, тогда кто-то может позволить себе и пять. Будут еще и два торта и три килограмма шоколадных конфет. Катька должна вот-вот принести.
   - А он будет? -- набралась смелости Жанна.
   - Будет,  твёрдо успокоила Анжелика Пинсховна, -- его Бернштейн приведёт. Обещала. А если она обещает, то, сама знаешь, слово держит.
   - Анжелочка, милая, мне не хотелось у тебя спрашивать...
   - Ну?
   - Но ходят слухи...
   - Ну-ну?
   - Будто она с ним...
   - Сейчас же выбрось это из головы! Ну сама подумай, ду-рочка, он человек молодой, энергичный, интеллигентный, а она... Да что там говорить! Завидуют их творческому союзу, блестящим лекциям, дружбе в конце концов. Ты тоже -- пове-рила! Ей все-таки пятьдесят, да и внешние данные не для него. Стал бы он мараться! Нас вон -- пруд пруди.
   - А будто ее Глобов говорит...
   - Чепуха! Глобов! Он говорить-то умеет?
   - Ну, а вот говорят еще - от него жена ушла?
   - Не слышала и слышать не хочу! Сплетни. Вспомни, что обо мне несли, когда у нас с Митей началось.
   - А кстати, - оживилась Жанна, - Митя будет?
   - Ну ты же знаешь, он приходит одним из первых. Сегодня уже заходил.
   - Вынюхивал? У вас все по-прежнему? Нет, Анжелка, я не собираюсь тебе давать советы, но три дня назад я видела его с какой-то дамой, очень ничего себе... Тебе бы неприятно было, если бы ты знала, что он живет с другой и рассказывает о тебе интимное? А сам всегда здесь. Странно это. Что, у него самолю-бия нет?
   - Жанна, ты сегодня задаёшь ненужные вопросы. Ты же знаешь, в субботу двери открыты для всех наших друзей. Дмит-рий их всех отлично знает, они ценят и уважают его так же, как и меня, и наши личные отношения не имеют в этот день ника-кой силы. Если он поступил со мной, как... -- ее губы задрожа-ли, - свинья, то это не значит, что я ему буду мстить, как по-следняя мещанка. Он же поплатился сам своей собственной совестью, осознаёт и даже спрашивал у меня, может ли у нас на-чаться всё...
   - Да ты что?!
   - А я разве тебе не говорила?
   - Ну-ка, расскажи, расскажи!
   - Да что тут рассказывать. Я ему отказала.
   - Ну это само собой, а он?
   - Он, - Анжелика Пинсховна выпрямилась, ее лицо при-няло черты каменной решимости, - этот человек упрекать на-чал, говорил, что я его предаю. А как же ты, голубчик, хотел!
   - Как же ты, развратник, хотел! Тебе можно, а жене нель-зя! Юбочник!
  
   Чувство глубокой солидарности взволновало пылкую Жаннину натуру. Не сходя с места, она дала гневную отповедь бывшему мужу Дмитрию, требовала добиваться развода и брать от жизни все, что полагается умной, поэтичной, совре-менной женщине.
  -- Ты сколько для него сделала, потратила на него годы, воспитала дочь, отказывала себе в любви, а он что тебе дал? Только в постели и был хорош (терпеливый Певыква чуть не брыкнулся со стула от изумления и восторга). Ты и теперь столь-ко терпишь, я тебе удивляюсь, в медицинском отношении так нельзя... Я, конечно, тебе не советчица, но гнала бы ты его в три шеи отсюда!
  -- Ты забываешь, что он здесь прописан, и квартира на его имя.
   - Вот поэтому надо действовать немедленно и активно! Видела бы ты глаза его новой подруги. Такая и тебя и дочку от-сюда выживет. В два счёта.
   Анжелика Пинсховна погрустнела. Неужели все-таки при-дется делить жилплощадь? Нет, она сумеет что-нибудь приду-мать. Друзья помогут, а в крайнем случае можно будет принять предложение мужа. На принципиальных условиях. Не забыл же он, что между ними было, что есть дочка, кто такая сама Анже-лика и что она может, имеет...
   Они дружно управились с сервизом и (к глубочайшему не-удовольствию Певыквы -- он не успел именно туда пробура-вить маленькую дырочку) перешли в залу.
   - Ты знаешь, призналась Жанна, он несомненно тот, кто мне нужен. Он идеал. Со школьной скамьи мое воображе-ние навевало образ именно такого мужчины. Я так долго его ждала! Мне не везло, ты же знаешь, как я доверчива.
  -- Я думаю, ты ему понравишься, - чему-то улыбнувшись, подбодрила Анжелика Пинсховна.
  -- Робею я перед ним. Никогда со мной такого не было. А он будто не замечает.
   - Тебе нужно поговорить с ним о фольклоре.
   - Да что я в нём понимаю! - ломала пальцы отчаявшая-ся влюбленная.
   - Я тебе помогу. Кое-что сама расскажу, дам книгу, вой-дешь в суть дела. Да и сегодня слушай его внимательно, он же будет читать лекцию. Настройся и слушай. Не думай, ты ему обязательно понравишься. Меня другое беспокоит придёт ли Ударный? Если его не будет, то весь вечер полетит насмарку... Нихилов и Зоя Николаевна это хорошо, но Ударный! Мно-гие из-за него только и придут. Представляешь - истоки рус-ского языка, рассказы о поэтах, живой молодой поэт, обсужде-ние - вот будет масштаб и насыщенность! Как бы это было ве-ликолепно! Только бы он пришёл! Я всё-всё ставлю на этот ве-чер - свои мечты, надежды, будущее. Отныне к нам в Гостиную потянулась бы вся творческая интеллигенция города! Эта квар-тира стала бы интеллектуальным центром, духовной сокровищ-ницей... После неудачных, говоря откровенно, серых вечеров многие перестали ходить сюда, но теперь лучшие люда города пойдут к нам! Ты увидишь, Жанночка, не зря было потрачено на это благородное дело столько сил, отдана, можно прямо ска-зать, вся жизнь. Не зря не было у меня семейного счастья ра-ди такого дела можно отдать какое-угодно счастье, пойти на любые жертвы! Мы будем говорить и спорить о литературе, по-эзии, музыке, театре, кино, живописи. Будем пить чай, кофе, есть пирожные, играть в шахматы, привлекать молодежь, ездить в творческие поездки, обмениваться опытом. Ты просто не пред-ставляешь себе, какое будет единение душ, сплочение сердец, умов! Единомышление! О нас заговорит весь город, и стар и млад не будет расставаться с книгой, вечным и мудрым спутни-ком человечества. Будут любовь и спасение! Настоящая культу-ра проникнет в каждый дом. Все будут понимать, ценить искус-ство и помнить нас, своих учителей. Своим трудом мы дадим пример другим городам, наши надежды и чаяния мы оставим всему миру...
  
   О будущей деятельности и благородном влиянии Литера-турной Гостиной Анжелика Пинсховна могла говорить час, два, три, сутки и дольше. Дочь слабоизвестного, но плодови-того (о покойниках только хорошее или ничего) поэта, Анже-лика Пинсховна с давних времен мечтала о культурном совер-шенствовании общества, о массовом искусстве и прочее; и так как сама получила в наследство тягу к стихосложению и уме-ние бескорыстно восхищаться гармонией созвучий и звуков, то пять лет назад твердо решила посвятить себя всю без остатка пропаганде литературы и искусств. Благодаря ее пылкости и связям была создана Литературная Гостиная. Нашлись желаю-щие.
   Всяческими способами хозяйка и ее единомышленники заманивали к себе на чашечку чая местных и приезжих светил. Светилы приходили и уходили, чаще всего не очень довольные, и всё потому, что не нравилась им сервировка журнальных сто-ликов, где были выставлены эти самые чашечки с чаем, торты, пирожные, конфеты, и больше ничего. Они привыкли к другим угощениям, а привычки - дело важное и ой какое щекотливое.
   Шли годы, хозяйке все труднее стало заполучать великих и не очень великих мира сего. Но вот теперь, когда повсеместно заговорили о чашечке чая, представился случай завоевать при-стальное внимание общественности к деятельности Гостиной.
   Великолепный писатель, знаток фольклора, образованнейший человек Вячеслав Арнольдович Нихилов и шумный поэт Ан-тошка Ударный приняли приглашение Анжелики Пинсховны. О, кто бы знал, каких стараний ей стоило заполучить Антошку! Жанне известно! Ведь Антошка презирает всех и вся, бывает груб и нетрезв, ходят слухи, что он даже лечился!.. Антошку по-следнее время хвалят, и, к удивлению многих, даже там, где осо-бенно важно, тоже. За поиск, за современные тенденции и изобретательность в заковыристых языковых образах. Кому-то там, где чье-то мнение бывает решающим и бесповоротным, он пришелся по вкусу. И это не так уж странно на данном времен-ном отрезке, когда поэзия явно бороздит и елозит, когда так упорно и долго ищут таланты. Он еще сравнительно молод. Тридцать один год. И кто его знает, куда, на какие высоты за-несет его буйный темперамент?
   Разве что Анжелика Пинсховна о чем-то догадывается... Она запоем читала Антошкины стихи. И какая надежда! ей до болей в сердце почудилось, что его стиль и его метод родст-венны ее складу ума, перечитывая свои стихи, она еще больше уверилась в этом открытии, обрадовалась и в три дня написа-ла двадцать новых произведений, которые теперь с замирани-ем в груди хотела преподнести в дар ослепительному Антошке. Как знать, может быть, он отнесется благосклонно, и получит-ся славный союз из двух чутких родственных сердец...
  
   Жанна, уже не скрывая раздражения, зевала, а говорливая подруга, не замечая ничего вокруг себя, создавала с помощью слов, жестов и мимики глобальную панораму деятельности Ли-тературной Гостиной. Подобное самозабвение наплывало на Анжелику Пинсховну довольно часто, так что Жанна привык-ла слушать и смотреть. Но не сегодня же, когда решается и ее, Жаннина судьба, когда должен прийти тот, кто, быть может, станет наконец-то одним-единственным, долгожданным и ничь-им больше! И потому втайне Жанна крепко обижалась, прокли-нала всё, что не касалось проблем любви и любимого, совсем се-годня не поддакивала, помышляла о своей подруге невесть что, и в конце концов резко встала и сама пошла открывать дверь.
   Давно уже тренькал звонок. Пришла Катя, дочь Анжели-ки Пинсховны и Дмитрия. Остроглазая девица восемнадцати лет. Катя ругнула мать - дрыхнете тут, сороки! швырнула конфеты на журнальный столик и закрылась в своей комнате. Вскоре оттуда поползли по всему дому (и добрались до чутко-го уха Певыквы) успокоительные звуки дорогостоящей музыки. Катя была не в духе, и в такие моменты мать старалась ее не за-мечать.
   Жанна, воспользовавшись звонком, умчалась в третью (спальную) комнату - приодеться, подтянуть то, что надо, про-извести над разными частями тела облагораживающие проце-дуры.
   К приему всё было готово, и теперь гостеприимная Гости-ная с нетерпением и тревогой поджидала первых гостей. Город мутнел за стёклами окон, покрывался клочками света. Небо го-товилось низвергнуть на него тонны белизны, дабы укутать, скрасить наготу деревьев, тоску бетона...
  
   В шесть часов первым пришел Дмитрий. Анжелика Пинсховна проводила его в залу, предложила чаю, указала на стоп-ки журналов. От чая Дмитрий отказался, взял журнал, забился в дальний угол и углубился в чтение. Он сотни раз просматри-вал эти древние журналы, сотни раз сидел тихонько в этом уг-лу, затаив печальную рыцарскую обиду. На единственную дочь в частности.
   Хозяйка сухо и напряженно стояла в прихожей, смотрела па незапертую дверь: "Будет ли Антон? Пошли счастье, судьба моя!" (Бога Анжелика Пинсховна принципиально даже всуе не упоминала.)
   А гости пошли один за другим. Дверь не успевала закры-ваться.
   Дорогие пальто, дубленки и лёгкие шубки заполонили прихожую. Так что скоро все вешалки были заняты, пришлось скла-дывать одежду на стиральную машину. Двое преподнесли сияю-щей Анжелике цветы. Тюльпаны. Из чьей-то теплицы. "Вот кто-то наживается. Вот темка для рассказа. Посоветуйте, Анжелочка, нашим писателям".
   Тут кстати сказать, приходящие в основном делились на два типа гостей: на тех, кто держится дружески, но официально, и на тех, кто с ходу начинает юморить, бросать компанейские шуточ-ки, держась "как дома".
   Второй тип начинал здороваться так:
   - Анжелочка! радость моя! дай я тебя поцелую! Как тебе идёт это нежное платье! Где здесь у вас туалет?!
   И все после такого или подобного приветствия долго сме-ются.
   Первый (очень редкий) тип басил:
   - Добрый вечер, уважаемая. Я не опоздал? А то, знаете, всё дела, дела... Как настроеньице? Спасибо, я сам. -- Раздевался, сам вешал пальто (не дубленку, не шубу, обязательно -- паль-то) и шёл в залу, или же, если он здесь уже бывал, в Катину комнату, где любители шахмат и те, кто терпеть их не мог, нависа-ли над столом, следя за сражением двух завсегдатаев здешнего общества.
   Были еще и женщины, они составляли один единственный тип, то есть тот тип, который принято называть дамами.
   Заходили и одиночные шальные люди, которые очень вол-новались, чем, собственно, и отличались ото всех остальных.
   Анжелика Пинсховна и пунцовая Жанна сновали из кухни в залу, из прихожей в кухню, были возбуждены и угодливы. Ус-пех, успех! Он даже Жанну пьянил неимоверно. Народ (и порой какой!) валил валом.
   Явился и Зигмунд Мычью. Он одарил обеих женщин ком-плиментами типа "О, как вы обаятельны!", за что Жанна снис-ходительно потрепала его по щеке.
   - Всё розовеешь!
   Зигмунд расплылся, разулыбался, расшаркался, заблестел:
   - Только к женам и только к чужим! -- заявил он, пытаясь оттеснить Жанну на кухню.
   Она пошептала ему что-то в холодное ухо.
   - Как трудно быть красивым! -- подтянулся, сменил выра-жение лица, удалился в залу.
   К семи пошли самые ценные и важные гости. С ними при-шлось похлопотать: освободить вешалки, проводить для прихо-рашиваний в спальню, шептать тем, кто занял лучшие места, чтобы пересели на худшие и так далее. А потом снова бежать в прихожую, чтобы никого не обделить хозяйским вниманием.
  
   Гости являлись и являлись, казалось, конца им не будет.- Анжелика, откуда столько? Куда же мы их будем расса-живать? -- тревожно шепнула подруга хозяйке.
   - Организуй поход к соседям за стульями (Певыква хмык-нул на это: "Ко мне вам незачем соваться, нету у меня стульев. Вон, к живодеру идите, что на втором"), ничего, выкрутимся. Зато ты видишь  это победа! Здравствуйте, Станислав Измай-лович, вот уж удостоили!
   Станислав Измайлович позволил повесить своё пальто, сте-пенно пробасил обычные свои приветствия и был лично самой хозяйкой усажен в зале на самое лучшее место.
   В зале, нужно признаться, было очень и очень душно. Верх-ний свет не включали, народа набилось много, так что дышали друг другу чуть ли не в затылки, и сидели в полумраке с откры-тыми журналами перед глазами. Разговоров никаких не вели. Кто-то один раз предложил открыть форточку, но женщины у окна не согласились, испугавшись за чувствительные свойства своих ухогорловых органов. Публика собралась разношерст-ная, из разных учреждений, так что мало кто знал кого-либо из пришедших, одного Станислава Измайловича знали все, да двое в штатском казались почему-то всем странно знакомыми. К пи-рожным и конфетам никто не посмел притронуться, все терпе-ливо потели, ждали и думали, потому что человеку свойствен-но думать где бы то ни было.
  
   Ровно в семь пятнадцать вошли Нихилов и Бернштейн. Им была оказана честь, подобная той, какую принял Станислав Из-майлович.
   И на втором этаже товарищ Певыква, втиравший побагро-вевшее ухо в железную кружку, был вполне вознагражден за пот и дрожь, когда снизу смутно донеслось:
   - Вячеслав Арнольдович! Зоя Николаевна! Я ваша вечная должница! Как вы любезны!
   Певыква спрыгнул со стула и забегал по кухне, потирая го-рящее ухо.
   "Кто-кто, а я лучше вас знаю, как они любезны! Вот она цель моих странствий! Я рядом с ним, он здесь, подо мной, есть ли большее счастье на свете!"
   А внизу Анжелика Пинсховна стояла перед дверью и ждала (со всё более возрастающим трепетом и девичьей тревожностью) самого дорогого, решающего звонка. Гости томились, а она жда-ла. Пробило семь тридцать, а Антошки Ударного всё еще не бы-ло. Неужели счастье и на этот раз минует, обойдёт стороной?
   - Станислав Измайлович нервничает. Пора начинать! - выскочила в прихожую потная Жанна. - Да не переживай ты из-за него, а ну его, этого Ударника! И без него все будет отлично!
   - Ну зачем ты умышленно коверкаешь его фамилию? Уви-дела Нихилова и всё на свете позабыла? - не на шутку обиде-лась Намзагеева.
   - Ну не сердись. Ты знаешь, всё-таки эта Бернштейн имеет на него виды. Я чувствую, понимаешь? У меня интуиция. Она рядом, корова, уселась.
   - Да перестань ты! Сколько можно! Давай, понесли чай, действительно, пора начинать.
   И мило улыбаясь, Анжелика Пинсховна попросила шахма-тистов пройти в залу. Все вышли, кроме дочери и молодого жур-налиста. Дочь не думала смотреть в сторону матери.
   - Катенька, ты будешь слушать? - робко спросила Анже-лика Пинсховна.
   - На черта мне нужно! - рыкнула Катя.
   - Сегодня будет выступать Нихилов, он писатель. И... возможно придёт поэт Ударный.
   - Вот когда придёт, мы с Сережей тоже придём. Ну давай, давай, маман, какого чёрта тебе здесь стоять?
   - Извини, доченька, я исчезаю.
   "За то, что она пишет стихи, ей всё можно простить. А то бы пошла вся в отца, который и дневник-то ни разу в жизни не вёл. Да, за стихи я ей и не такую грубость прощу, пройдет это. Все поэтессы так не постоянны", - процитировала она про се-бя свои девичьи строки.
   В целом же первая строфа этого стихотворения выглядит так:
  
   Все поэтессы так не постоянны!
   И взгляд скользит 0т локтя до плеча.
   Непостоянны, непонятно-странны
   Неосязаемостью лунного луча...
  
   Тут она увлеклась и произнесла еще четыре строки, кото-рые вернули ей уверенность и подняли настроение:
  
   Непостоянство -- берег или ложь?
   Действительность -- усталость миража...
   Убитого щенка оплакал дождь,
   Автомобильно каплями шурша...
  
   "Да, в этом что-то есть, что-то родственное Антошкиному восприятию мира. Он придёт, он непременно придёт!" - совсем успокоилась она и вспомнила заключительные апофеозные строки:
  
   Она томна, одна, полуодета...
   Звучит, звенит высокое либретто!
  
  
   В зале уже пили чай. Пили аккуратно, безо всяких там при-чмокиваний и хлебаний. У каждого на коленках лежали салфет-ки, а сверху салфеток блюдечки с пирожными.
   Станиславу Измайловичу помогал доставать пирожные Мычью, перевоплотившийся в строгого и авторитетного работ-ника учреждения средних высот.
   Душно, ох как душно в зале! Но все как-то пообвыклись, смирились, а Станислав Измайлович, тот вообще любит, чтобы было все закрыто, чтобы пропотеть, да сбросить излишки.
   Жанна всё-таки смогла устроиться подле Нихилова и те-перь сияла и вздыхала, элегантно держала чашечку двумя отманикюренными пальчиками у жарких взволнованных губ.
   Когда вошла Анжелика Пинсховна, все культурно отстави-ли посуду, прекратили жевать.
   - Друзья! -- выступила в центр Хозяйка. -- Сегодня у нас на редкость интересный вечер. Но позвольте мне сначала поблаго-дарить всех вас за оказанную членам нашего маленького клуба честь прийти сюда. Спасибо вам, друзья! Ибо хочется надеяться,
что вы не потратите время зря, а выйдете отсюда обогащенными новыми знаниями, общими интересами, знакомствами с теми на-шими друзьями, которые будут выступать и обсуждать темати-ку и проблемы нашего сегодняшнего вечера. Располагайтесь по-
удобнее (все зашевелились), пейте чай, угощайтесь, как говорит-ся, чем торг послал, чувствуйте себя как дома. Приятного вам до-суга! (и перешла на дипломатический тон). Итак, товарищи-господа, пре-жде чем перейти к волнующим нас всех проблемам, к тому, ради чего мы все сюда добровольно собрались, по традициям нашего
коллектива новые товарищи, те, кто у нас в первый раз, должны
представиться, кратко рассказать о себе, о своих интересах. Не стесняйтесь, товарищи (все отворачиваются), здесь все свои (двое, странно кого-то напоминающие, одобрительно кивнули). Давай-те-ка начнем с вас, -- указала она на Мычью.
   - А я здесь не в первый раз, -- возразил тот.
   Кому-кому, а ему не хотелось о себе распространяться. Но Анжелика Пинсховна не отставала.
   - Ну для примера, чтобы раскрепостить наших дорогих новичков.
   Мычью помялся, взглянул на Станислава Измайловича, на двоих и согласился. Назвал имя, отчество, фамилию, год рож-дения.
   - Работаю я в филармонии, -- продолжал Зигмунд, упус-кая должность, -- всегда работал в сфере культуры. Образова-ние высшее. Женат, двое детей. Старшему...
   - Это можете опустить, - распорядился Станислав Измай-лович.
   - Агя, - кивнул Зигмунд, - увлекаюсь книгами. Собираю разные серии... Люблю рисовать... Спортом занимаюсь... Шах-матами ... Что ещё?
   - Вот в таком плане, товарищи, - пояснила Анжелика Пинсховна.
   - Как трудно быть красивым! -- пошутил напоследок Мы-чью.
   Смеяться не стали, улыбнулись про себя. Вновь прибывшие осмелели:
   - Служащий...
   - Служащий...
   - Ответственный работник...
   - Педагог...
   - В сфере обслуживания...
   - Торговли...
   - В бассейне...
   - Культура...
   - Училище...
   - Институт...
   - Незримый фронт...
   - ...пишу стихи...
   - ...увлекаюсь Рерихом...
   - ...театр - это для меня всё!
   - В свободное время леплю.
   - ...лобзиком по дереву...
   - ...Камни! Сколько красок! Это целый мир! Это поэзия!
   - ...коллекционирую.
   - ...коллекционирую.
   - ...зарубежная классика.
   - ...индийская философия...
   - ...интересуюсь эпохой позднего Возрождения.
   - А вы забыли сказать, кем выработаете?
   - Г-м-ы!.. Сантехником, - зарделся мужчина. Видите ли, вообще-то я...
   - Хорошая профессия, = сказал Станислав Измайлович.
   - Нужная, - подхватили, - дефицитная, довольно редкая, всякое в жизни бывает.
   Одна девушка в летах призналась, что мечтает стать умной, верной женой. Уж очень теплой ей казалась эта атмосфера все-общего откровения. Когда она говорила о себе, Мычью что-то быстренько записал в блокнотик. На заметку. На всякий случай.
  
   - Ну что, товарищи, кажется, все? Теперь перейдем к ос-новной части нашего вечера? Начнем обсуждения? - рабочим тоном вопросила хозяйка. - Возможно, придёт еще один чело-век. У него срочное дело, но если он придёт, то это будет для всех сюрпризом, правда? Есть какие-нибудь предложения?
   Все посмотрели на Станислава Измайловича. Тот подумал и кивнул:
   - Пожалуй, нужно начинать. Пора. Мычью подложил ему на блюдечко кусочек торта.
   - Спасибо, дружок, - отблагодарил его жующий рот.
   - Наверное, вы, Зоя Николаевна, будете первой? - пред-ложила хозяйка.
   Зоя Николаевна сидела в кресле в очень удобной непосред-ственной позе. Без лишних слов, упрашиваний и бумажек она красноречиво и художественно принялась за дело.
   Все слушали с огромным вниманием, отставили в стороны чашки, позабыли про сладости, не отрывали глаз от гипнотиче-ского язычка Зои Николаевны.
   Только Нихилов рассеянным, утомленным взглядом блуждал по лицам гостей. О Лермонто-ве он слушал в сотый раз, и вот еще вчера слушал, и теперь по-чему-то вспоминал большую бурую родинку на животе у Зои Николаевны, и как-то незаметно занялся вопросом о происхо-ждении и назначении этих самых родинок. Вскоре он поймал се-бя на неуместных для данной ситуации воспоминаниях и раз-мышлениях, быстренько переключил сознание, усилил зритель-ное внимание, стал украдкой следить за соседкой Жанной, ко-торая, как ему казалось, испускала в его сторону знакомые положительные импульсы.
   Два раза ему удалось поймать ее взгляд и успеть уловить в ее призывных глазах всё что ему было нужно.
   "Посмотрим. Мужчины полигамны. В самый раз... А Станислав Измайлович-то спит, что ли? У него нагрузка, бремя, да-с..."
   Затем он резко перешел в замороженное состояние и про-сидел так, не двигаясь, не поиграв ни единым мускулом до фи-нальных слов Зои Николаевны.
   -- ...Стихи Михаила Юрьевича  достижение всего мыс-лящего человечества. Он прочувствовал все основные законы вселенной. Он проникал в таинства движения светил. Он был ис-тинным гением природы. Вопросы жизни и смерти, любви и ненависти, времени и пространства решал он. И находил ответы на них. Но он родился не в свое время и потому не мог ужиться с пошлым и лицемерным светом. Не было тогда места пророку в своем отечестве! И потому был варварски убит этим ничтожеством Мартыновым. Так обрушим же на прах этого ничтожест-ва анафему и воздадим должное имени поэта-титана, его духу и его бессмертию! Почтим память о нём, воскреснувшим из пра-ха, минутой молчания -- единственной возможной благодарно-стью ему!
   Ее предложение явилось неожиданностью для всех, как гром среди ясного неба. Но разгоряченные страстной речью, взбудораженные пламенным призывом, поддавшиеся древнему инстинкту люди, все как один, живо последовали ее примеру, за-двигали стульями, зазвенели чашками и блюдечками, остолбе-нев, замерли, затаили дыхание и ждали, когда Зоя Николаев-на даст отбой и сядет.
   А она не торопилась, строго и решительно смотрела вдаль и думала:
   "Ну ты, Жанночка, меня не проведена, знаю я тебя! Не ви-дать тебе его, не видать! Не ходить, не мять в кустах багряных лебеды... Мой он, и можешь не пялить в его затылок свои бес-стыжие глаза, и сейчас ты убедишься, кто я для него!"
   Молчание продлилось гораздо дольше минуты. Но никто не возражал. Даже Станислав Измайлович замер, как монумент. Скорее всего, он только что вышел из дремы и не понимал, по какому-такому поводу стоят, но коли стоят, то повод существен-ный, общественно-важный.
   Всех проще было Нихилову. Он вла-дел своими чувствами и мыслями на высшем уровне, ему ниче-го не стоило простоять так еще хоть сутки.
   Но Зоя Николаевна повелительно махнула рукой, села пер-вой, а там уж и остальные расселись, задышали часто, и с вино-ватыми улыбками воздали лектору долгими аплодисментами. Та девушка в летах и Мычью задали Зое Николаевне по вопро-су, и она обстоятельно им ответила.
   Успокоившись, собрались было гости заняться недопитым чаем с конфетами, но тут Зоя Николаевна перехватила инициативу у Анжелики Пинсховны, громко административ-но заявила:
   -- А сейчас мой коллега, литератор по образованию, ху-дожник по призванию, великой души и глубокого ума человек, -- тут она коротко, но выразительно -- так, чтобы видела толь-ко Жанна, посмотрела на Нихилова восторженным, наиоткровеннейшим взглядом, -- сделает небольшой научный доклад по актуальной, важной для нас всех проблеме.
   Нихилов растерялся. Нихилову впервые за последние пят-надцать лет (не беря в счёт Оксану) отказал дар самоконтроля. Нихилов вдруг отчего-то был готов провалиться сквозь землю. Во-первых, его ошарашила громкая, лестная характеристика, во-вторых, привёл в смятение откровенный, властный и, как ему показалось, всем понятный взгляд Зои Николаевны, в-третьих, она зачем-то особенно выделила слово "проблеме", хотя ника-ких актуальных проблем он, собственно, не собирался затраги-вать, и в-последних, его вновь, как тогда, одолело непонятное, гадкое, мерзкое удушье.
   На какой-то период Нихилов, в полном смысле этого выра-жения, потерял ум. Зачем-то он принялся ковыряться в карма-нах, уронил на пол спички, полез их доставать, опрокинул стул, вылил на брюки чашку чая. На него старались не смотреть, ди-пломатично не обращали внимание, занимались чаем с конфет-ками. Он же, хрипло дыша, опустился на колени, полез под Жаннин стул толи за спичками, толи еще за чем...
   И вот эта самая ужаснейшая заминка его и выручила. Да -- выручила! В прихожей раздался свирепый непрерывный звонок, и все тотчас забыли о ползающим Нихилове.
  
   С громыхающим сердцем в груди бросилась Анжелика Пинсховна в прихожую. Кто-то сказал: "Он!" Тут все разом вспомнили об обещанном сюрпризе, зашептались и не сводили глаз с закрытых дверей. Все, кроме троих. Бернштейн и Жанна помутневшими глазами наблюдали за Нихиловым, который в замершей четвереньковой позе в упор разглядывал Жаннины ноги ниже колен, обтянутые в узорчатые синие чулки. Зоя Ни-колаевна потерянно-растерянно улыбалась, а Жанна обитала на восьмом женфорическом небе, там она покоилась на царствен-ном белоснежном облачке, облаченная в ничто и испытывала то, что испытывают редкие земные женщины.
   Тем временем двери широко распахнулись и в залу вошли смущенный Серёжа и дерзкая Катя. Они живо устроились пря-мо на полу, рядом с тем местом, над которым нервно подерги-вались и дрожали замечательные ноги Зои Николаевны.
   - Кто это там? -- робко спросил из своего угла отец Дмит-рий.
   Сережа хотел было ответить, но в дверях появилась хозяй-ка. Она торжествовала, праздновала запоздалую победу. Это понял каждый.
   Комик и Трагик вошли следом за ней и внесли три стула, уселись на два из них. Затем появился некто в зеленом и молча занял третий стул. Последним, словно ураган над Атлантикой или дикий смерч над пустыней Гоби, внёсся, влетел и оббежал всех и каждого Антошка Ударный.
   Он был сегодня чрезвычайно активен. Редко его видели та-ким в полном поэтическом блеске.
   Он пожимал руки, похлопывал по плечам, притопывал, тре-пал щёки, восторгался: "Ух ты, моя радость!", изумлялся: "Ба, и ты, прохвост, здесь!" или же негодовал: "Где же ты, скотина, пропадаешь?!" А женщинам поспешно целовал ручки и лукаво грозил пальчиком: "Уморительно восхитительна, изумительна и пленительна!" И при этом разражался электронным много-слойным смехом. И все улыбались, и были подавлены, и сами се-бя не узнавали.
   Дойдя до Станислава Измайловича, Антошка взял его ог-ромную руку в свои и страстно выкрикнул:
   - Весь ваш! В полной вашей власти! О вашем здоровье ден-но и нощно думаю! Как оно у вас? Не беспокоит? Животик? Но-ги-руки? Головка? И всё остальное?
   Станислав Измайлович сконфузился:
   - Всё шутите, уважа...
   Но Антошка уже перебрался к Дмитрию.
   Димка! Изменник! Головомоллюск! Притих, шельмец! Что за отвратительную бабу ты себе завел? Променял умнейшее существо на жалкие телесные радости! Воздастся тебе, помяни моё слово!
   Дмитрий схватил журнал и закрылся им от доброй сотни глаз.
   - Стыдно, - положил ему лапу на темя Антошка, - то--то и оно, что стыдно. Есть в тебе еще этикетка, пройдоха ты мой дорогой! Гы-хгы-хгы!..
   "Он великолепен! Талант! Он ведёт себя, как истинный поэт! - сияла Анжелика Пинсховна. -- Я его еще таким не виде-ла. Звенит, поёт высокое либретто! До чего же он обворожите-лен в таком вот приподнятом состоянии! Никто, никто не усто-ит!"
   - Друзья, друзья! - выбрался Антошка на середину, -- я привёл с собой трёх лучших друзей. Толю и Колю вы должны все знать. Обязаны! Они актеры нашего драматического театра. Они станут украшением этого чудесного теплого коллектива! Любите, цените!
   - Ну и духотища! -- встал Трагик.
   Наступая на ноги гостям, одуревшим от сидения, молчания и Антошки, он пролез к окну, распахнул форточку. Никто не возражал.
   - Давай-давай, Толя! Проветри им мозги! -- орал Антош-ка. Вы уж нас простите за опоздание. Мы зашли кое-куда, и так, по чуть-чуть, для полноты духа... Сами понимаете!
   И тут все уловили ноздрями это "по чуть-чуть". Здесь с та-ким запахом появляться было не принято, сюда принято прихо-дить с другими запахами.
   - Мы вас прощаем, -- удачно вставила хозяйка, -- толь-ко вы, Антон, не представили нам своего третьего друга?
   Гости согласно закивали. Комик ехидно улыбнулся.
   - А разве вам его нужно представлять? Аривидерчик, дру-зья мои! Вы что, не узнаете его самого?! Нет, это хулиганство! Бандитизм! Всмотритесь -- это же автор сногсшибательных ве-щей! Его шедевры переведены на все языки мира! Кумир моло-дёжи и жителей домов для престарелых! Отец многих потрясаю-щих жанров! Гений заочно, рожденный магмой земли и страда-ниями Двух Близнецов на острове Гармонии и Смерти! Его имя, ну вспомнили? Глот Изыскатель!
   По зале пронеслось восторженное "А-а-а-ах!". Никто из присутствующих не смог вспомнить произведения Глота Изы-скателя, но все, без сомнения, знали, любили, чтили и уважали его самого и его восхитительное творчество.
   "Вот это удача! Вот это вечерочек!" - пронеслось в голове у Анжелики Пинсховны и у всех остальных, не исключая Станислава Измайловича и Бернштейн. На все языки мира -- это же вам не тяп-ляп и не ка-кой-нибудь полумер-Нихилов! И, как по команде, все посмот-рели на спину, выпуклости и носки четверенькостоящего.
   - Друзья! - поднялся зеленый Глот Изыскатель, я при-был в ваш студёный город по очень важному и неотложному делу. У меня мало времени, вы потные, так что давайте не будем тянуть друг друга за влажные скользкие копчики (все от души рассмеялись). Не будем нарушать программу вашего за-мечательного вечера, пусть всё идёт по плану. В гору. Давайте продолжим чудесное заседание, поговорим о литературе и про-чих благих предметах.
   Ударный разразился хохотом. Публика с восторгом приня-ла эту короткую речь Глота. Он говорил властно и ровно, и необычный, чуть разорванный рот его обладал уникальным даром накрепко привязывать взгляды, парализовывать тела.
   Едва он кончил, зала наполнилась громом рукоплесканий, выкриками "браво!", "брависсимо!", визгом ополоумевших женщин и рёвом красных от дружеских эмоций мужчин. Изыскатель поднял ру-ку, все угомонились, он сел и веско спросил:
   - Кто следующий?
   - Я, -- отозвался Нихилов не своим голосом.
   - Ол райт! -- сказал Ударный. -- Валяй, старина, а я вздремну пока.
   Автор сногсшибательных вещей подошел к Нихилову, под-нял опрокинутый им стул, сел на него, решительно облокотил-ся локтем о колено Зои Николаевны.
  
   Тут включился Нихилов полностью. Удивительно легко и живо поднялся с пола. Выпрямился, сбросил груз робости, встал в удачную позу, запустил механизм отдачи, начал лекцию.
   - Товарищи! Мы рождены, чтоб сказку сделать былью! И это не просто слова! Язык -- вот что отличает нас от животных. Вы знаете, что попугаи и некоторые другие птицы могут произ-носить отдельные слова и словосочетания, но это лишь мотор-ное рефлективное подражание нам, людям. Мы же умеем не только общаться с помощью звуковых сочетаний, мы мыслим! - Вячеслав Арнольдович обвёл аудиторию победным взглядом. -- Да, мы мыслим везде и всюду. Мысль воплощается в деяни-ях рук человеческих. Но мы и теряем драгоценную связь с куль-турой наших предков (критическая пауза), наш лексикон засо-ряется различными новообразованиями, междометиями и вуль-гаризмами, между тем, как мы выключаем из употребления та-кие высокие поэтические слова, как "выждь" и "внемли". Это обедняет нас...
   - Глаголом жги, подлец, сердца! - сонно пробормотал Антошка.
   Далее Нихилов принялся развивать тему отеческой преемственности в языке, ссылаясь на громкие имена и источники, приводил цифры, называл даты, негодовал, сетовал, пропаган-дировал, призывал и возвеличивал.
   Он осмелел и вошел в роль настолько, что стал мэтровски прохаживаться между сидящими, говорить "батеньки мои", кое-кому опускать руки на плечи, и как-то незаметно для слушающих перевёл речь на собственное творчество, удачно вставляя цитаты из своих статей и произве-дений.
   Публика чувствовала себя превосходно, раскованно. В за-ле гуляли сквозняки, но никто не осмелился закрыть форточку. Сережа втихую ласкал Катины пальчики, и ей было очень при-ятно. Станислав Измайлович принял от Зигмунда последний ку-сочек торта и теперь аппетитно поедал его. Дмитрий скрытно икал за обложкой журнала. Трагик нервно барабанил пальца-ми по ляжке. Комик думал об Оксане. Жанна любовалась ора-торствующим Нихиловым. Двое, очень напоминающие кого-то, лопали конфеты. Чай давно был выпит. Некоторые позволили себе перешептывания.
   Вот только Зоя Николаевна не подавала признаков жизни. С того мгновения, как Глот Изыскатель об-локотился на ее колено, она не мигала, не двигалась, не думала, не дышала. Окаменела. Ее попросту не существовало вовсе, и никому до этого не было дела. А ведь там, в глубинах ее застыв-шего сознания происходил незримый, тончайший отбор, велась кропотливая, напряженная работа...
   "Зачем ему все это нужно? -- посмотрел Трагик на невозму-тимого автора. -- Ну понятно, ему необходим острый жизнен-ный материал, он использует эту речь в сатирическом произве-дении. Обличать и поучать. Но я-то причем? И Коля? Раз мы по-священные, то просто варварство затаскивать нас сюда, отры-вать от легенд и мифов, от одиночества, черт возьми! Сиди и слу-шай этого электроида! Коле мифы, мне легенды, чтобы умишко, что ли, занять? А хотя бы и умишко. Жить-то хочется. Глот Изыскатель, надо же! Имечко придумал. Интересно, каким способом он внушил им доверие? Или не внушал! Оксана, навер-ное, сидит сейчас в своем кресле, смотрит телевизор... Не хва-тало, чтобы он и ее подключил к этому поганому представле-нию! Уж лучше пусть нас с Колькой терзает, мы-то в детстве о таких чудесах только и мечтали. Дождались и вот - не рады..."
  
   А Нихилов летел. Необычный зигзагообразный полёт, распотрошение всего научного, накопившегося в голове, не при-чиняли ему душевных и телесных мук, не внушали страха и ужаса, неясной тревоги, которая шла за ним по пятам вот уже не-сколько недель. Теперь он мог и подумать, так как не лишил-ся былой власти над своим удивительным головным мозгом.
   "Нынче я в ударе! Всё так легко и живо! А я чего-то пона-чалу испугался. Просто сбило с толку. Ощущение это странное -- будто вожжи лопнули и меня везут в неизвестность эти самые сани... Испугался! Развиваешься, батенька! Мудреешь, опыт и мастерство-с! Эти Трагик и Комик совсем некстати. А они удач-но взяли меня в оборот. Я их принимал за примитивов, за рабо-тяг. И вдруг эта величина - и с ними! Фокус! Да, попал я в просачок, не познакомился с ними когда следует. Странно, имя очень знакомое, а произведений не помню. Конфуз! Нужно бы с ним основательно пообщаться. Похоже, из холодной столицы. Когда же он всплыл? Поотстал ты, Вячеслав. Может, найдутся общие знакомые. Обменяемся трудами, а там видно будет... И поговорить бы с Жанночкой. Ишь ты, как глазами ест! Три-дцать шесть или тридцать семь?.. А Катечка ничего, малосольненькая несколько, но со склонностями. Вон он ей как ручку, охальник! Стратег-газетчик... Жизнь полна приключений и раз-ных радостей, импровизаций, предчувствий и встреч, и если я оторвусь от Зойки, то жизнь от этого станет только богаче и яр-че, насыщеннее. Новые типы, сюжеты, сцены, новые занятия, ре-шения проблем... Будет чем поделиться, будет что показать. Пи-сатель должен жить в наро... Ну пора, пора закругляться!"
   - Современная повествовательная литература, - с пафо-сом заканчивал лекцию Вячеслав Арнольдович, - с её сложно-стью и фотографическим воспроизведением действительности, очутившись для будущих поколений, как для нас древность, от доисторической до средневековой, когда синтез времени, этого великого упростителя, пройда по сложности явлений, сократит их до величин точек, уходящих вглубь, их линии сольются с те-ми, которые открываются нам теперь, когда мы оглянемся на ве-ликое поэтическое творчество, и явления схематизма и повто-ряемости водворятся на всем протяжении!
   Водворилась тишина. Нихилов полукланялся, ожидал должных благодарений.
  
   - Триумфально! - вскочив, возопил Глот Изыскатель. - Вы выведете народ из тьмы и невежества! Гипование и ликование!
   - Да, да! - подхватили, хлопая, гости. - Мы навечно за-помним ваши слова, они прочно войдут в нашу плоть, и мы без устали будем повторять их народу!
   Хлопанья и возгласы пробудили Антошку Ударного. Он дико таращил глаза, пытаясь понять, куда же его на этот раз затащил буйный темперамент.
   - Чё! А? Чё! Что здесь происходит? Где я, мамочка моя? Всё
это здорово смахивает на преисподнюю!
   Анжелика Пинсховна бросилась к нему, задрожала, взяла за руку.
   - Успокойтесь, Антон! Вас никто не обидит. Вы у своих. Вы со мной! Вы у меня в гостях.
   - А, ну конечно! Я дрожу от нетерпения, - шепнул он ей, -- мне пора начинать?
   - Как, так скоро? У меня гости, я не могу их бросить. Где мы уединимся? Я не готова! -- отвечала она страдальческим ше-потом.
   - Зачем уединяться?! -- заорал Антошка. -- Я хочу прямо здесь!
   "Я согласна!  тут же хотела признаться Анжелика Пинс-ховна. -- Всё в этом мире принадлежит тебе! И я, и мои стихи тоже!"
   - Нет, минуточку, друзья! - заявил зеленый автор, - сна-чала устроим перерыв, а потом уже ты начнешь, Антоша. Мне, видите ли, нужно отлучиться, знаете ли, кое-где чешется...
   Отовсюду посыпались, зашуршали понимающие одобри-тельные смешки. Дамы в один миг покорились голосу Изыска-теля. Их можно было запросто брать и засылать на околозем-ную орбиту. Анжелика Пинсховна забыла даже думать об Удар-ном. Катя хлопала в ладоши, подпрыгивала, верещала и всё про-чее. Но когда она попыталась броситься Глоту на шею, то вдруг на полпути остановилась и чуждой силой была возвращена на место. Никто, разумеется, ничего не понял.
  
   Курящие поспешили в прихожую, кто-то разбрелся по комнато-туалето-кухням-ванным, кое-кто остался в зале. Комик с Трагиком топтались в подъезде, костерили автора, всех чертей подряд, глазели на густой душещемящий снегопад.
   Нихилов не утерпел, тронул за локоть Изыскателя, двумя пальчиками прикоснулся, кашлянул, спросил:
   - Мечтал с вами познакомиться, дорогой коллега. Наслы-шан, Вы теперь в столицу или на экзотику?
   Глот хмыкнул, подмигнул косящейся на них Жанне, отче-го у той долго-долго не открывались глаза, и зашептал в самое ухо Нихилову:
   - Столица, это Вячеслав Арнольдович, пустячки, ерунди-стика. Об экзотике и того помолчим. Я, Вячеслав Арнольдович, человек непостоянный, еду, не знаю куда, бываю там, не зна-ют где, а вот вы... Я вам вот всё хотел сказать... может быть, у вас такие принципы, но все же...
   Нихилов неизвестно от чего разволновался, забеспокоил-ся. Страшно и холодно ему вдруг сделалось.
   "Он не принимает концепцию моей лекции или читал мои произведения и теперь выразит свое презрение?" -- лихорадоч-но гадал он.
   - Как-то, знаете, вы ходите, а вокруг все же люди, непри-лично как бы получается, женщины, девушки разные... Я по-лагаю, что незачем на самом виду-то. Понимаю - свобода нра-вов, человек вне рамок, сам себе вселенная... Нет, я не обвиняю, упаси Бог! Но не в службу, а в дружбу прошу, пока я здесь - не надо, а? К чёрту! Уберёте?
   Встрепенулось сердце, тоненько-тоненько заколыхалось, ниточным таким ритмом. С носа у Нихилова пот закапал.
   - Э...я...
   - Да уберите, что вам стоит. А потом, когда я уйду, вы мо-жете всё оставить по-старому. О! Я не против! Не поймите ме-ня превратно! Меня просто расхолаживает, я с трудом сосредо-тачиваюсь. Отвлекает, знаете ли. Неприятно эдак волнует... И тем более, когда Антошка будет читать стихи, это мне ни к че-му. Рад я его еще раз послушать. Договорились?
   И заговорщически ухмыльнувшись онемевшему Вячеславу Арнольдовичу, Глот Изыскатель принялся мигать и подмиги-вать, указывать куда-то вниз вправо.
   Нихилов покорно опус-тил глаза, осторожно с испугом обшарил пол справа от себя. "Ну что же там, Боже мой?!"
   Затем, ничего удивительного не обнаружив, хотел было перейти к левой стороне, как вдруг! "Мамочки!" - подкосила ноги и вдарила подмышки гибельная разгадка - он не поверил своим глазам, не хотел ничего знать, не хотел видеть, как из правого собственного парадно-го пиджака на целую четверть безобразно свисают два импорт-ных недопустимых предмета -- вчерашние подарки Зои Нико-лаевны. Ни разу не надёванные!
   "Это когда я выронил треклятые спички!" - мелькнуло со-вершенно ненужное предположение.
   Что там сквозь землю, Вячеслав Арнольдович был готов пронзить её насквозь и молнией умчаться в безвоздушное про-странство, в бесконечность, туда, где холод, мрак и вакуум.
   -- Спасибо! -- Услышал он у себя в ухе. -- Я знал, я верил, что вы меня поймёте.
   И Изыскатель удалился.
  
   Со всех ног, запихивая в глубь кармана роковые предметы, расталкивая и отодвигая встречных, помчался Вячеслав Арноль-дович в туалетную комнату. Там кто-то был. Но дверь скоро распахнулась и под шум урчащей воды появилась Зоя Никола-евна. Она была очень бледна.
   - Ты знаешь, -- втянула она его в глубь тесного помеще-ния, - я так себя плохо чувствую! И у меня на коленке огромный синяк!
   Она приподняла платье и показала тёмно-синее пятно вели-чиной со сковородку.
   - Я не падала. Меня тошнит. В голове что-то! Мне страш-но, Вячеслав! - всхлипнула она.
   - Потом, Зоя, иди, иди! -- принялся выпихивать ее Нихи-лов. - Ты сошла с ума. Кто-нибудь увидит! Это невозможно! Ты что? Ты что? Не трогай меня, ради Бога!
   - Дорогой мой, единственный, полноценный! Только с то-бой мне не страшно, -- ласкаясь, шептала она. - Кстати, я хо-тела тебе сказать, ты знаешь Жанну, что сидела около тебя? Она еще та... подумала, что тебе будет любопытно: она недавно ле-чилась от интересной болезни...
   - Иди, иди, ну иди же! -- выталкивал ее Нихилов.
   - Поцелуй меня!
   Это было свыше его сил. Он сел на унитаз и закрыл лицо ру-ками.
   - Тебе нехорошо, дорогой?
   - Сгинь, или я!.. сейчас... тебя!..
   Слова обожгли, недоговорённость обещала смертоубийст-во. Она испуганно попятилась, выскользнула за дверь.
  
   Нихилов защелкнул запор, достал скомканные предметы, с брезгливой ненавистью швырнул их в голубой унитаз, дернул цепочку -- воды не было!
   Бледнея, он поискал чем бы их сбросить в переполненное отверстие. Подходящих орудий не нашлось.
   "Что это, что это?.. Ведь только что была вода... Попро-бовать расчёской, но куда я ее потом дену? Господи!"
   Ему как-то не приходило в голову, что предметы можно оставить в кармане, а если бы и пришло, то он всё равно бы не остановился -- он ненавидел эти предметы всеми фибрами, от-казывался от них раз и навсегда, не было бы ему покоя с ними -- сам Изыскатель, гений заочно!.. Будет знать столица и за-рубеж!.. Катастрофа!
   Пришлось пальцами.
   Предметы упали в отверстие, но оста-лись фигурировать там поверх разных плавучих веществ. Их легко было опознать и дилетанту. Тому, кто посетит это заве-дение следом. Следом -- понимаете ли?
   Долго Нихилов, зажмурив глаза, загонял их под естествен-ные вещества и древесную бумагу. Результат оказался нулевым. Предметы так и норовили всплыть и нагло красоваться поверх всего, поверх, увы, портретов из газет.
   Измученный с мокрыми рукавами, Нихилов закрыл глаза, уселся на кафель и молча бессильно зарыдал. "Жизнь полна им-провизаций", -- издевалась собственная мысль.
   Кто-то постучал в дверь, спросил: "Лида, ты скоро?"
   Вопрос этот всколыхнул в Нихилове всплеск новых надежд, предельная безысходность открыла второе дыхание. Глотая сле-зы и слюну, засучив мокрый рукав, он цепко сжал предметы дро-жащими пальцами, погрузил правую руку по локоть и подвод-ным путем переправил их в следующее маленькое отверстие. Вы-прямился. Не отрывал глаз, убеждался, что они не всплывают.
   Победа. Ликование. Безмолвное.
   " А Изыскатель поймет. Такой же человек, как все. Шуткой отделаюсь -- и всё. Мы еще с ним!.."
   Вячеслав Арнольдович принял серьезный вид самой низко-пробной категории (на большее сейчас он был не способен), одёр-нул костюм, оглядел себя и покинул ненавистное помещение.
   Дверь в ванную оказалась заперта. Заперта странно -- изнутри на ключ, но Вячеславу Арнольдовичу было не до удивлений. Ос-торожно ступая, он прошёл на кухню, помыл, как мог, руки. Без мыла. Понюхал их. Вроде, не очень...
   В прихожей никого. Посмотрелся в зеркало. Рукава влаж-ные, но незаметно. Лишь бы запах не подвел. Поднапрячься бы, да в лицо добавить равнодушия. Поднапрягся. Что-то получи-лось. Прислушался.
   В зале истошно кричал Антошка ударный (Певыква слушал его без всяких приспособлений -- руки за голову, лежа на спи-не на полу).
   Вячеслав Арнольдович открыл дверь.
  
   На его стуле теперь сидел Изыскатель. Скрестив руки на груди. Смотрел на Антошку. Пришлось внимать Ударному стоя у порога. Две пары женских любящих глаз убедились, что Нихилов на месте, и тогда уже пе-рестали сопротивляться притягательной Антошкиной власти, отдались ей всецело, как все.
  
   "Прими мой вызов, Примадонна!
   Грызи свои грехи!
   Да, ярость мщения бездонна -
   Как все мои стихи!"
  
   Смотреть в глаза кричащему Антошке было невозможно, как невозможно смотреть на солнце. Никто не смотрел, кроме Глота. Вячеслав Арнольдович сгоряча раз взглянул, и тут же словно ослеп, принялся вытирать глаза мокрым платком, опус-тил голову, совсем как провинившийся и невоспитанный.
   Чтение дошло до апогея.
   Ударный метался молниями взгля-дов по опущенным головам, и если на долю секунды ухватывал краешек чьих-нибудь глаз, то пронзал несчастного насквозь, вдавливал глазные яблоки в череп, пригвождал, припечатывал к месту, и заполучив дрожь и отчаяние бедняги, переходил на срывающийся победный вопль.
  
   "Дикует небо!
   Подо мною
   Гарцует звёзд
   Сугроб!
   Мне предначертано
   Судьбою
   Страдать
   И выйти к Аналою,
   Не проклятому чтоб!
  
   Да, только в лоб!
   И не иначе!
   Пошлю я пулю!
   Пусть заплачет
   И гений! и холоп!"
  
   После этих замечательных строчек все полностью вобрали головы в плечи, так как, естественно, ощутили себя не гениями, а холопами. Иначе и быть не могло. Иначе и не подразумевалось. Взмыленный Антошка безжалостно всадил слово "холоп" в мок-рые чёлки и лысины, несколько раз размеренно и обжигающе по-вторил последнюю строку, барабаня раскаленным градом слов по изогнутым, взмокшим спинам. Эффект от Антошкиного арти-стизма действовал незамедлительно и потрясающе.
   Угнетал Антошка, умерщвлял. Смертельные трюки устраи-вать любитель.
   Вячеслав Арнольдович, тот вообще уничтожился, распал-ся на мелкие неприхотливые частички и отказался от какого-либо мышления наотрез.
   Анжелика Пинсховна плакала. Ей бы-ло обидно за нечеловеческие страдания поэта. И очень, очень жаль его. Катя и Серёжа отстранились друг от друга, каждый из них считал себя недостойным другого. Мычью раскис, рас-плылся по столу. Станислав Измайлович переживал физиче-ские мучения, у него, вдруг, дико скрутило живот. Но он тер-пел, пускал на брюки слюну, скрежетал зубами, постанывал и поскрипывал.
   "Совещаются. Советуются. Заперлись. Пи-пи, ти-ти. При-ём. Операция не получается, милые мои", -- вопреки всему ви-тала странная ирония в комнате.
   "Какая страсть!" - смотрела Зоя Николаевна на ноги со-перницы и почему-то вспоминала Нихилова без ничего.
   Жанну потянуло в коридор и дальше, откуда последним возвратился Нихилов. Это догадливая интуиция несла ее прочь от власти Антошки, интуиция любви подсказывала, что в туа-лете произошло нечто важное, нужное ей...
  
   И лишь двое, Трагик и Комик, не обращали внимания на Антошку.
   Они закрыли глаза и во мраке думали об Оксане.
   Иногда они посматривали на автора сочувственно и друже-ски.
   "Быстрей бы под снег!"
   Глот сидел насупившись, по его ли-цу нельзя было понять, как он оценивает ситуацию: принима-ет или отвергает. И нельзя было с уверенностью сказать - он ли настоящий автор, зеленый и всё такое. Скорее всего его во-обще здесь не было. Быть может, он присутствовал на втором этаже, где Певыква, перебравшись в ванную, распластался на полу, втирая ухо в железный таз, а быть может...
   Впрочем, все эти гадания вне объективной компетенции.
   ******
  
  
  
   0x08 graphic
.........................................
   ..........................................
   ........................................- Так.........................................................................................................
   - А ледник?
   - Вы еще слишком наивны, Вячеслав Арнольдови........................
   Пиастр Сивуч.
   - Ледник пройдёт, -- пояснил Станислав Измайлович, -- а жизнь останется какова она есть. И кто, как не вы, будете бес-препятственно отражать ее в правдивом...
   - Ясном, -- вставил Пиастр Сивуч.
   - и нашенском свете, -- продолжал Станислав Измайло-вич.
   - Короче, вам нужно подготовить еще одну вещь, после ко-торой мы освободимся полностью, вы понимаете?
   - Зайдёте завтра, я вам отдам нужные бумаги, информа-цию, а по весне мы оформим вас, как договорились. Лады? - поинтересовался Станислав Измайлович.
   * * *
  
   Наваждение (любимое) N 22.567.003. (вариант с присутствием)
  
   - Начинающие поэты и писатели? Будущие и ведущие?
   Гул согласия, уступают стулья, усаживают. Глаза восхищен-ные.
   Один тонкий, опрятный, вежливый:
   - Вы бы нам, Глот Истович, рассказали свою биографию. Жизненный путь, искания, преграды и анекдоты последние.
   - Анекдоты мне, друзья, нельзя. Анекдоты и Вячеслав Ар-нольдович не рассказывает.
   - Да, да, -- кивает Нихилов, -- преграды и искания -- это всегда пожалуйста. Но анекдоты! Они же паразитический на-рост на истоках народной мудрости. Мы должны бороться, встать, все как один, срезать его к чёртовой матери! Ура-а!
   - Ура-а! -- подхватили.
   - Отлично, друзья! Теперь поговорим об искусстве.
   - Искусство -- это музыка, смысл, -- краснеет мужчина в свитере, -- я без него жить не могу и не буду.
   - Вот как? Ты меня радуешь! В тебе я вижу основы для бу-дущих поэтических созданий. Переплюнешь самого себя и свою генетическую программу.
   Мужчина в свитере вскочил.
   - У меня такие привязанности О! А! У!..
   - Какие же?
   - Хиль, Васнецов, Евтушенко!
   - Ты далеко пойдешь, сынок!
   - Дипёпл, Босх, Булгаков! -- закричал юноша в фирменной куртке.
   - Дипёпл, Босх, Булгаков! -- заскандировало большинст-во.
   - Всякий современный человек живет ими. Путеводные лучи! Поражают! Потрясают! Возбуждают! Способствуют! Ди-пёпл, Босх, Булгаков! А этот дядя выродок! Будьте уверены, он дойдет только до корзины с мусором!
   - Он вообще первый раз здесь! Мы его выпрем!
   - О вкусах не спорят, -- внушительно поправил якобы Нихилов, -- друзья, каждый волен выбирать. Для того и многожанровость, а на поприще искусства трудится так много наших со-временников, чтобы люди были вольны выбирать, взять по вку-сам, по запросам, по душе. Мы такие разные.
   - У кого есть другие мнения?
   - Захаров, Рерих, Ахматова! -- сказала полная дама в бе-рете с одутловатым лицом.
   - Хвалю. Идёте против общественного мнения. Нонкон-формизм. Вам сколько стукнуло?
   - Женщинам такие вопросы...
   - Это же Глот Изыскатель! Что ты ерепенишься, Людка? -- шепнул юнец.
   - Тридцать семь, товарищ Глот Истович!
   - Дети есть?
   - Сын, пять лет, Глот Истович!
   - Ага, а муж?
   - Плотник, Глот Истович! У него техническое образова-ние! Он у меня хороший, вы не думайте. Я за него -- для него. Чтобы его счастливым сделать. Он ищущий! Мы с ним стихи чи-таем, даже спорим...
   - Отлично! Подвиг совершаете, воздастся. И вкусы у вас, Люда, вполне сносные.
   - О, как мне отблагодарить вас?!
   - Благодарите Вячеслава Арнольдовича. Передовик писа-тель! Это он меня привёл к вам.
   - Вячеслав Арнольдович! Я сгораю, я пылаю!.. Я так бла-годарна! Я дарю вам замечательные строки великой поэтессы, помните -- " Когда кончишь, скажи!"?
   - О да! О да! -- отмахивался якобы Нихилов.
   - Квины, Брейгель, Маркес! -- сказала изящная, хоро-шенькая, пленительная, желанная, но недоступная, отчужден-ная, вся в себе.
   - Ого! У вас очаровательный вкус! Это почти моё! Охот-ники, собаки, холод пейзажа... А как вам Глот Ис...
   - Это бесподобно! -- не выдержала вся в себе и никому по-стороннему, -- "Сто лет одиночества"! Представляете -- сто лет! Когда к нам приезжал он сам...
   - Кто?
   Юнец подошел поближе, пояснил:
   - Ну как же, он же Сам был здесь!
   - Кто?
   - А где меня сегодня нет...
   - А-а-а! Ну как же! И что же?
   - Я тогда была еще совсем девочкой. Он знавал моего от-ца, папа был его другом. Он Сам останавливался у нас, вы это понимаете? Гитара, его голос, он - Сам!..
   - Этого не может быть! -- воскликнул якобы Нихилов, ох-ваченный первородным желанием, -- вы из легенды! Богиня!
   - Однажды, он меня, совсем еще крошечную, взял на коле-ни, поцеловал...
   - О-о-о!.. -- пронёсся общий вдох.
   - Поцеловал и сказал, что очень хотел бы, чтобы у него бы-ла такая же дочь. Я навсегда запомнила эти слова! Они на всю жизнь! У меня собраны все его вещи! Он гений! Он!.. Хотите я прочту стихотворение о нём?
   - Своё?
   - Да, Глот Истович! Я мечтаю с ним встретиться, он дол-жен помнить о своей мечте, обо мне -- девочке. Я еду к его памятникам! Он бессмертен!
   - А что он здесь делал?
   - Водку пил, Глот Истович, -- сказал мужчина в свитере.
   - А что это такое?
   - Что?!
   - Что?!
   - Что с вами, Глот Истович?
   - Извините, это я задумался.
   - Вдохновение... образ... рождалась мысль!.. -- шелесте-ло отовсюду.
   - Так что за стихи? Кто собирался прочесть?
   - Я!
   - Я!
   - Я!
   - Я!..
  
   - Не все сразу, друзья! -- скривился якобы Нихилов. -- Сначала я расскажу вам о возникновении первого каменного то-пора, прообраза современного автоматического отбойного мо-лотка, о его воздействии на духовное становление человека, на культурные преобразования наших дней. Глот Истович сооб-щит вам о своих жизненных гуманных писательских планах, а потом уже мы послушаем кое-кого из вас.
   - Я написал рассказ о седине на висках!
   - О душевных богатствах мастера це...
   - Мы обязательно выслушаем.
   - Актуальные рассказы в свете последних ре...
   - Так держать, молодой человек!
   - Поэма! Новые формы! Новый ритм! Отличные рифмы!
   - А о чём?
   - О красотах земли, природы, нашей матери, нашей воз-любленной, нашей...
   - Послушаем. Приступайте, Вячеслав Арнольдович.
   - Мы склоняем перед вами колена, -- заявила дама с одут-ловатым лицом, -- вы живые гении, вы осчастливили нас! Нет, я сейчас расплачусь от счастья!.. Можно автограф?!
   - Пожалуйста, только не все сразу.
  
  
   0x08 graphic
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Этот самый вечер у Анжелики Пинсховны... А вы что -- не знали? Да ее все называют Петровной, она против отцовского имени Пинсх, и легче выговаривать и общечеловечнее.
   Вот я и говорю, этот самый вечер у нее закончился вполне порядочно. Меня там по слабости здоровья не было, но я в кур-се. В курсе положено мне быть. Мне Зоя Николаевна, в частно-сти, рассказала...
   Сейчас, сейчас, от и дошеньки исповедуюсь. Волнуюсь... горло пересохло... Благодарю! Вы так любезны! Какая прекрасная вода!.. Молчу, молчу. Нет! Начинаю! Вернее, продолжаю. Да, да, я уже спокоен...
   Почему узнал от Зои Ни-колаевны? Знавал я ее чуть-чуть... В отдаленные годы. Ну и дружба у нас осталась... Между нами говоря, влюбчив я был, ко-гда здоровье позволяло. И теперь вот люблю бывать у нее, от-дыхать от суеты семейной, понимаете ли, душой... Исключи-тельно -- душой! А потом вот, в данный момент в частности, интересующий вас субъект, ага, Нихилов, дружбу нашу разбил. Молодостью взял, исключительно молодостью! Приходится мне теперь дома досуг проводить. А между нами говоря, что это за досуг? Каторга и всё. Зоя Николаевна меня и в нездоровье ценила, а жена... Не нужно? Не буду...
   Так о чём я? Мысли как-то прыгают, сбиваюсь я... Прости-те больного человека! Вот!
   Вот! Слухов пошло по городу после того вечера! По мере сил я их, в частности, разносил. Нам обще-ственное мнение оформить -- раз плюнуть... Мстительное чув-ство подвело, своротило. Ревность, она, понимаете ли, и в старости не ослабевает, потому и юридически поблажка ревнивцам делается. Прощается многое.
   А что? Был пьян Антошка? Был. Недопустимо! Если бы не был, то не остался бы ночевать у Намзагеевой. Он ведь заочно на нее сморкается. Мне так сообщали. Он её и выпивший не об-любовал. К дочке всё порывался. А потом подрался с этим Се-режей и упал на диван до утра.
   Вообще-то, такие вечера полезны. Неизвестно сколько бы еще пришлось страдать Жанне, если бы не было этой Гостиной. Теперь-то, может, Зоя Николаевна смирится, и мне надежда бу-дет... И если бы не Гостиная, когда бы Жанна смогла провести Нихилова к себе домой? А годы-то идут! Ей и секундами пренеб-регать грешно. Хотя, на первый раз у них ничего не вышло! Ни-хилов вспомнил Зоиниколаевнино предупреждение и как-то, са-ми понимаете, не смог. Но договорились встретиться, а, беря во внимание невероятные способности Вячеслава Арнольдовича отключаться от навязчивых идей, у них еще может быть всё хо-рошо и радостно. Гигантские у него эти способности, я за всю службу таких высот не достиг, а ему просто так, словно от при-роды дадено. Понятно, или я сумбурно выражаюсь? Мысли всё как-то прыгают...
   Какова мораль? Есть мораль, обязательно есть. Все, абсо-лютно все получили эстетическое наслаждение, все наполнили интеллектуальные багажи новыми знаниями, чувствами, пони-маете ли... Современными представлениями и образами. А так как особо гостям в память врезались Глот Изыскатель и Ударный, то успех полный, истинным талантам воздалось, и вообще - стихи и разговоры в душу запали, общество от дурных мыс-лей отвлечено было... Антошка, тот вообще еще долго снился мужчинам и женщинам, отчего те и вскрикивали, метались в кроватках по ночам. Мне самому до сих пор признаются в этом, да...
   Глот Изыскатель, говорят, запомнился по-особому! Все больше помнят его фамилию, а вот образ... если говорить че-стно... Ага, только честно! Образа в голове не создается, о чём он говорил - не помнят, помнят восторг, и зеленый свет всё ме-шает... Загадка какая-то... Вот Вячеслав Арнольдович помнит, как мне кажется, обрывочно и схематично, утаивает многое. Я с ним разговаривал, так он все в карманах копается, рук отту-да не вынимает, и всё под ноги себе поглядывает.
   Пиастр Си-вуч? Дал, дал ему... слыхал я такой оборот...
   Да-да, ходят о Глоте слухи... нет, нет! увольте! Я не сопротивляюсь! Я прошу, умоляю! Не мои это функции. Я вам итак сокровенно сокро-венное, откровенное...
   Ай! Но я же в конце концов величина! Пост занимаю...
   Ай!.. ничего я про Глота не рассказывал...
   Ай!.. Разве что самую малость. Откуда мне было знать, что у вас и у него такие полномочия! У меня годы, должность, высо-кие общественные обязанности... Я старый больной человек! Мне бы покоя! Могли бы подобрать помоложе.
   Ой! Какие го-ловные боли!.. Ну был, был разговор о Нихилове! Из-за ревности я на него и на Глота! Знал бы, не говорил чего не знаю... Пиастр Сивуч? Слабость-то какая... помните:
   "Жизнь моя, иль ты приснилась мне?"
  
   Ну кто, кто вставил эту строчку мне в мозг?!
   Я не обязан принимать участие в вашем спектакле! Я буду жаловаться! Го-лова раскалывается... Дни и ночи эта строчка в мозгу! Она мне расщемит голову, выжжет там всё и расколет. Пожалейте, если это вы? Не вы? Но кто же? Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
   Отпустите, я теперь хочу посвятить остаток дней поискам
ответа на этот вопрос:
   "Жизнь моя, иль ты приснилась мне?"
  
   Если она приснилась, то жизнь ли это? А если нет, то не во сне ли я решаю этот вопрос?
   Вы скажете -- смешно. И мне смешно, но смеяться-то я не могу, разучился я смеяться, теперь только скалюсь. Побудьте в моей шкуре, с вами и не такое стрясется. Вон, жена упрекает: "Ты, Костя, инертный газ. У тебя от кожи нервные окончания отвернулись и в кости вросли". Вот так. А я и сам чувствую, что вросли. Кости у Кости так и чешутся, так и волнуются, негоду-ют...
   - Всё! Если вы продолжите трепаться о себе, то еще хуже
будет. Последний раз предупреждаю: или я включу на полную
мощность, или вы...
   Вы -- мне!.. Так угрожать?! Кто вы такой?! Я знаю, вы са-мовольно! Вам Глот Истович велел дожидаться!..
   Ай!.. Был бы человек с порядочным именем, а то Певыква какая-то! Вам это даром не сойдет! Вами зай...
   Ай!.. И за что это на старости лет? Я же вам мирно и откровенно. Стойте, стойте! Сейчас с мысля-ми соберусь... А что, помимо меня с нервами в костях мало?..
   -- Искомый 227! Если вы сейчас же, сию минуту, не прекра-тите брюзжать, то через день вас будут анатомировать! И при-том с утра, на дрожащую руку! Как поняли, приём?!
   Понял вас, уважаемый Певыквушка, прекрасно! Отлично понял, дорогой вы наш! Слышимость восхитительная! Никогда не понимал лучше и яснее!
   Отлично, навсегда понял! Всегда вас буду понимать! И с каждым разом всё лучше и лучше! Негодую на самого себя! Простите!
   Я сейчас... Я!.. сейчас...
   0x08 graphic
  
  
  
  
  
  
  
  
   0x08 graphic
  
  
   ...........................
   ............................
   ...........................
   Что поделае...............................................................................
   строя детали. Точн...........................................................................
   ческие составы, прио.......................................................................
   ко не бывает!
   Так и уважаемый..................................................................
   хотя ничего не включал................................................................
   двести двадцать седьм..................................................................
   жил, и вдруг -- фантастика!
   вних. Тик-такнулся Костя. Вечн.................................................
   бедняги сердце. А какой правиль..............................................
   решительный. Я и представлять се...........................................
   на всякие там сантименты, на хло............................................
   лучим. В присутствии его немало лю.......................................
   оторопь... Кости у Кости это надо........................................
   На последних оборотах крутился, не по..................................
   брак у таких воротил, как наша уважа.....................................
   Он не грустит. Или показывает,.....................................
   бы! Жизнь не сошла с рельс, стучал ко..................................
   в ночи поезд, и разные маски у пассажи................................
   нах, чаек, думки, и в тамбуре у дверей туа.............................
   бирается морщинистая очередь...
   Но вернемся, как говорят классики, к нашим овцам. Мой сталь обычный, хотя я и называюсь Комиком. Край Комедий-ный знаете? Жил я там одно время, отсюда моё прозвище, но я не играю комиков и комичных ролей, всё больше четвертостепенное. И если бы не Оксана, я навсегда - понимаете?! - на-всегда остался бы Комиком...
   Иногда мне кажется, что он ее придумал, выткал из возду-ха и подкинул как приманку. Где кто видел, чтобы молодая ак-триса ехала к чертям на кулички, когда у нее были сто процент-ные шансы устроиться в центре? Не в квартире загвоздка. Да и не в карьере дело. Где видели, чтобы девушка по-настоящему, не придуманно, безо всяких там присюсюкиваний умела радо-ваться, веселиться, плакать, не любить, любить, мечтать и быть прекрасной в каждом движении, в любом месте, в каком угод-но костюме? Ее оскорбят - она прекрасна. Ее ругают она не-вообразима, ее... Э! всё не то!
   Посмотрите, как она выходит из автобуса, как поднимает-ся по лестнице, какие у нее руки, какая она вся воздушная и легкая, стройная и ничья -- посмотрите, обалдейте, сойдите с ума, живите с ее образом всюду, растерзайте себя на часта, раз-бейте вдребезги о стену голову -- но скажите! но скажите, мо-жет ли быть, жить во плоти и крови, среди всей этой пошлости, зависти, в чаду оргий и подглядываний она - земная, такая, как есть, Оксана? То-то и оно, что вы боитесь...
   Он властный, он мог создать и внедрить ее. Как? Мне это не любопытно. Я хочу знать -- зачем? Чтобы мы ужаснулись своим давно известным порокам? Чтобы мы изгнали страхи и слабости из своих сердец? Чтобы мы перегрызли друг другу че-репа и посходили с ума? Ему и иже с ним понадобилась наша среда обитания? Чьи жизненные интересы он представляет? Не такой уж он желанный -- этот фантастический мир.
   Я тупею от вопросов, которые с оглядкой задаю себе. Ни к чему эти вопро-сы! Есть одна истина, осознанная мною раз и навсегда, - ко-гда я вижу ее, мне хочется умереть, когда ее нет, мне нужно жить, чтобы увидеть ее.
   Его я даже не ненавижу. Что там, у меня нет ни малейшей антипатии к нему. В принципе, у него неблагодарная задача. Выполнив ее, он непременно получит увесистый шиш, начинен-ный зловонием и скрежетом зубовным, если, конечно, к этому финалу его власть не прервут другие, те, у кого наиболее чёт-ко и грамотно выражены жизненные интересы.
   Овцы! Овцы! Мне не стоит забалтываться, я не стар, но у меня тоже пошаливает сердце от мыслей, "от прозрений и предчувствий". И вообще ото всего происходящего.
   Итак, где вы, Вячеслав Арнольдович?
  
   0x08 graphic
- ... Где же вы, Вячеслав Арнольдович?
   - Здесь я, молодой человек, -- высунулся Нихилов из-за книжного шкафа.
   "Молодой человек", -- надо же! Формы и нормы.
   Меня удивило, что в его кабинете появилась ширма, такая заурядная, классическая ширма, какую обязательно выставят в фильме, или спектакле, где есть сцены из жизни актрисы конца XIX, начала XX веков. Хотя чему тут удивляться? Во Дворце сколочен самодеятельный театр, а раз есть Театр, должны быть и декорации. А если взять во внимание тот факт, что Вячеслав Арнольдович принимает руководящее участие в организации и репетициях двух пьес, то с ширмой всё ясно, и незачем удивлять-ся ее появлению в комнате, пардон -- в кабинете. Всё это я по-нимаю, но ширма меня смущает, назойливо лезет в глаза своими яр-кими безвкусными цветами. Это, наверное, оттого, что говорят, будто у Нихилова с Зоей Николаевной состоялся крупный разговор, нелицеприятный, поспособствовавший резкому охлажде-нию былых отношений. Если нужно будет, автор введет вас в курс дела.
   - Мне можно пройти?
   Что-то он явно не торопится выходить из-за шкафа. А мы, смертные, тоже хороши -- сами же понастроили кабинетов, по-садили туда начальников, а потом снуем: "Можно войти? Раз-решите? Простите? Дозвольте? Позвольте? До свидания. Спаси-бо. Благодарю. Очень рад. Тю-тю, тя-тя, ти-ти!"
   Вот он, сам звал, а теперь, как болван, улыбается. Прохо-жу, сажусь, спиной к нему, в кресло. Кто его знает, зачем чело-века смущать, может, у него подтяжки лопнули?..
  
   - Спасибо, что пришли.
   Над самым ухом. Я упустил из внимания. Этот ковер заглу-шает шаги. Явился, как тень. Не люблю, когда кто-нибудь сза-ди околачивается. Всякое случается. Хомы бывают слабы перед влиянием на сапиенс разных бандитообразных целей и жела-ниями отдаться какой-нибудь одной и только одной "неопро-вержимой" истине. И цели и истины лучше встречать передом, нежели затылком -- очень соблазнительным местечком для хоть чуть-чуть знающих анатомию или же для посещающих ки-нотеатр. В лоб -- жутко, зато не слепо.
   Я встал. Развернул кресло. Вячеслав Арнольдович показал-ся немного взволнованным, оттого, верно, что руки сунул в карманы. Это не в его принципах. А в целом, держится на высоте, как обычно -- деловой, знающий завтрашний день, отвечаю-щий за каждое слово и каждый кивок.
   - Чем обязан?
   Умеет же садиться за стол! Руки в карманах, а всё равно уме-ет. До чего обаятельная улыбка. Расположен, по-приятельски расположен.
   Везет же людям! Ни про что, ни за что дарит им природа внешность начальника того или иного учреждения. Одному -- повадку, осанку и голос управляющего трестом. Второму -- об-личие директора хлебокомбината. Третьему -- физиономию зам. зама директора шарикоподшипникового завода. А четвер-тому и вовсе универсальную -- на все должности жизни. И это бесплатно, от всей души, на вечное пользование. А вот другим перепадает шайба искателя стеклотары, и это несмотря на то, что в голове у него вся почва для роста идей по разработке за-лежей глубинной нефти, вот и бейся, доказывай после этого, что ты не выродок алкоголички макаки-резус и вертлявого гастро-лера-павиана. Этому биться незачем -- его, сам не захочет, за уши вытащат и в кресло посадят, раз уж кресло именно для не-го стоит, пылится.
   - Видите ли...
   - Можно -- Коля.
   - Коля, видите ли...
   - Можно на ты.
   - Коля!
   - Я, Вячеслав?
   - Спасибо. Я пригласил тебя, чтобы задать несколько во-просов. Понимаешь, мне нужен совет...
   - Спасибо, Вячеслав.
   - У нас тут (какого черта косится на эту ширму!) идея воз-никла. Спектакли затеяли. Режиссер есть -- Борис Маткин, ты его знаешь. Пора, Коля, городу иметь действительно достойное зрелищное искусство. Власти к этому делу всей душой, обеща-ют любое содействие... Ставим, видишь ли, "Гамлета" (А за ширмой кто-то есть!) и мою пьесу.
   Вот это да -- "Гамлета" и "мою!". На что он надеется? Ку-да летит? Что у него, все тормоза отказали? Ну Глот! Нажил себе хлопот.
   - Так вот, для "Гамлета у нас уже подобраны актеры. Лю-бители. Пробы сняты. Ничего, но сам понимаешь -- кустарщи-на. А на мою.... Её бы и ставить не стоило, тенденциозная вещь, да Зоя Николаевна прочла, настояла... И раз уж так получилось, то...
   Кто же за ширмой? Постоянно туда поглядывает. Безумец! Всюду уши и глаза, пронумерованные, а он шашни затеял кру-тить. Точно - тормоза отказали.
   - ...то я хотел бы, чтобы пьеса пошла на уровне. Всё-таки первая проба. У меня, конечно, раньше были постановки, пер-воклассная режиссура, ведущие труппы, но здесь... эта первая, самая последняя из моих вещей, так что...
   - Как называется?
   - Название необычное, несколько даже символическое... "Когда просыпаются Динозавры".
   Каков соус!
   - Без вопросительного?
   - Без. С точкой.
   - Динозавры - с большой?
   - С большой.
   - Великолепно! Ты желаешь, чтобы я присутствовал на ре-петициях?
   - Не совсем так... Хотя и так, конечно. Я, Коля, - Вяче-слав встал, застегнул все пуговицы на пиджаке, - я хотел бы, чтобы ты... Это официальное предложение. Чтобы ты взял од-ну роль. Одну из главных!
   А почему бы не согласиться. К этому всё и шло. И пойдёт, наверняка, еще дальше.
   - Я подойду?
   - Да, только ты.
   - Даже так?
   - Да, Коля. Пьеса очень дорога мне. Ты человек искусст-ва, с тобой я могу быть откровенен: возлагаю на нее большие на-дежды.
   - Не употребляй этого слова, Вячеслав.
   - Какого?
   - Возлагаю.
   - ?!
   - Возлагают венки.
   Вячеслав Арнольдович умеет понять шутку, и смеётся как надо.
   - Да, да, приметы - куда от них денешься! По рукам?
   - И по ушам тоже.
   - Я чувствую, мы с тобой подружимся.
   - Мы уже друзья.
   - Ну конечно! А что если и Толю подключить?
   - Я думаю, он согласится.
   "Спектакль будет иметь успех, дорогой ты мой Вячеслав Ар-нольдович. Будь я не Комик, если не так! А шторочка-то завиб-рировала, заколыхалась. Знаки подают, вызывают, подгоняют, что-то там не терпится, невмочь. Действительно, не гноить же человека!"
   - Я на минуточку выйду, сейчас вернусь.
   Доволен Нихилов - ох как удачно я ему подсобил! А то и не знал, как меня выпроводить.
   Прохаживаюсь в фойе. Ну конечно - Жанна!
   - Привет, Жанночка!
   - Ой, Коля! Салютик! Где ты пропадаешь? Ты что здесь? Прости, я очень спешу. Всё работа треклятая. Я уж итак с обе-да задержалась. Шеф меня сейчас слопает!..
   Упорхала Жанночка. В уличное пространство шмыгнула, только пальто со спины и видели. А как же Зоя Николаевна? Ах, вот и она! Ариадна. На спину Жаннину смотрит. Ненавидит спинку-то.
   - Здравствуйте, Зоя Николаевна!
   - Коля? Ты почему не зашел? У тебя такая удачная игра в позавчерашнем спектакле! Какая страсть! Демонизм! Смотри, Коленька!.. Растешь, молодец...
   - Зоя Николаевна, там шкаф привезли. Разгружать?
   - Иду, иду. Разве можно на вас положиться. Извини, Ко-ля, хлопоты всё.
  
   - К Вячеславу Арнольдовичу принципиально не заходит, - поясняет уборщице сантехник на полставки Глобов, - разругались, чего им миновать нельзя было. А всё он - шир-мач! До чего дружно у них сначала-то было. Нет, Зоя Никола-евна не отдаст ему пальму первенства. Она эту пальму из Гагров везла. Она и в Сочах из-за этой пальмы страдала. А он хо-тел на всё готовенькое. А вот нет, голубок, потрудись сперва с ее, а потом уж командуй. Такую женщину обойти возмечтал!
   - Да, да, Петр Васильевич, ширмач он фирменный, - оживилась бабулька, красавец, ишь ты! Зоя Николаевна хоть и лезет во все дырки, но с ней порядок, а стал бы этот вме-шиваться, началась бы свистопляска. Уж больно интеллигентный. С нами построже надо, привычные мы к строгостям.
   - Да и ждать умеем, не то, что некоторые. И верны мы, не-
смотря на чувства...
   Глас народа.
   Не ходит, значит, Зоя Николаевна к нему. Ничего, зайдет. И так зайдет, что не поздоровится Жанночке.
  
   - Ну что, Коля, наш контракт стоит скрепить чем-нибудь крепким, чтоб спаянность была?
   - Всё в твоей воле, Вяче...
   - Зови меня просто Вечей. Так меня все друзья зовут.
   - Спасибо, Веча.
   - Что-то древнеславянское в звучании этого имени? Не на-ходишь? Смак исконный, креплёный, а? Так я сегодня вас жду у себя. В семь нуль-нуль идёт?
   - И едет, Веча.
   - Отлично! Будут еще актеры некоторые самодеятельные, вы им наставления там кое-какие сделаете, потом Боря Маткин, и вы втроем приходите. Обговорим детали.
   Не понял. Что это он?
   - Кто третий?
   - Ах да, мне показалось, что я тебе уже сказал... Я же за-был самое главное! Роль, понимаешь, очень ответственная, ве-дущая, фокусная, понимаешь ли... Никто из самов... Это я так по старой студенческой привычке самодеятельных артистов на-зываю...
   - Не тяни, Веча.
   - Ну не потянет на нее никто. Уже пробовали, лёгкость тре-буется...
   Во дает! Ни за что! Это уж накоси, выкуси! Ты роешь землю, Веча. Это провоцирование. И в пределах необходимой, вынужденной самообороны, Веча... Мне же и оборонять-то нечего, не себя же, Веча, подлец ты разэтакий! Трупное дело затеваешь.
   - ...и вот я подумал... Свободнее и правдивее никто не сможет, кроме...
   Ох как ты рискуешь, Веча! Будут тарелки и барабаны. Зоя Николаевна позаботится - закажет. Всё чин по чину. Так же можно из человека сделать сенокосилку.
   - ...кроме неё. Я хотел, собственно, тебя об этом попро-сить, так как ты с ней в хороших отношениях...
   Интересно, долго ли он будет мучиться?
   Всё зависит от то-го, как сильно я его вдарю и чем...- Я согласен поговорить с ней. Мы придём втроем.
   - Коля! Дай я пожму твою добрую лапку! По гроб обязан! Должник вечный!
   Ну нет, уж лапы тебе меня никто не заставит жать!
   Сделай, Веча, вид, будто не заметил. Ага, вот так, убери свою ручку. Чао!
   Спасибо тебе, автор! Ты считаешь, что меня спас, но всё это так мелко...
   Игра не стоит свеч, если у свечей трупный запах...
   0x08 graphic
  
  
  
  
  
  
   0x08 graphic
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Кому-то нужно... И подневольный я был. Как теперь перед вами. Осуждаете? Но ведь я не один. Всё равно? Может быть, но только я по глазам вижу, что осуждаете, ненавидите...
   -- Вы же опытный человек, сами бывали на моём месте не раз, так что давайте По-существу.
   Я понимаю, понимаю, стерео как бы, аппаратура такая? Вот нам бы ее... Мне в сознании легче, прошу, не говорите так открыто... И не включайте, как вы объяснили, третью стадию автоматизма. А то вам не поздоровится от моих мыслей. Я не пу-гаю, что вы, и не подумайте! Я их сам боюсь, и не ковыряюсь в них вовсе. Делом поглощаюсь и проблемами быта, они ведь и у нас тоже есть.
   Тоже, от вас не скрою, в последнее время прикладываюсь. Из-за жены. Меня совесть замучила. Ушла от меня. Узнала и ушла.
   А остальные? Как остальные, хочу я вас спросить?! Нас же много было, не я один. Мы исполняли Долг, если хотите. Сколь-ко уже таких, как я, вымерло, и ничего - жёны не уходили. По-чему? Ну и блага для одних, конечно. Но в большинстве не зна-ли, потому что мужья молчали, всю жизнь молчали о том, что прошло, о том, как долг исполняли. А я проговорился. После ве-черинки. Засентиментальничал. А могло быть шито-крыто. Так бы и канул в прошлое без публикаций и возмездий, если бы не вы тут... Надписи бы кое-где остались, но что потомкам до моей фамилии! Был, подумают, такой, - устранял, исполнял и подписи ставил. По велению долга, по требованию времени, от уров-ня развития своего.
   Нет, не думайте, я за долгом не прячусь! Я понимаю, что не то делал, что дурак был, что хранителей духа, основной идейный запас... А как иначе, если мы хотели верить? И хотели быть ликвидирующими, а не ликвидируемыми? Про-сто -- выжить. Природа, вы-то должны понимать.
   Вот вы автор, пришёл ваш черёд. Послабление вам. Я это-го всегда ждал, понимал, что ковыряться будут и до чего-нибудь да докопаются. Не остановишь вас, даже если докажешь, что впереди ничего, кроме воспроизведения себе подобных. Ваше появление можно только задержать на пять-десять лет, но вы всё равно появитесь -- вот она насмешка над этими измами, над до-казательствами нашими.
   Да, теперь вы можете применять технику или еще что вы там применяете... оснащенность ваша потрясает, честно говоря, я и не подозревал таких возможностей - откуда? всё пере-крыто, черт возьми! Но вы есть и пишите о нас, выискиваете мне подобных, и вас не остановить. А тогда... Посмотрел бы я на вас тогда! Довыискивались бы. Первый же встречный вам бы нож-ку подставил. История, уважаемый автор, история...
   Это я теперь понял, что недозрел, а тогда не думал об этом, и вчера не думал. Поистине, пока не припрёт... Надо было цеп-лять и потрошить -- значит, надо. А зачем и почему, это тогда никого не волновало. Места новые завелись, удержаться на них хотелось... А кого волновало, того цепляли и потрошили. Пачками. Во имя света и добра. Вот сейчас пишите, а может, о вас уже думают, и не известно, куда еще колесо истории покатится и кого ещё подомнёт. Так что вы со мной, может, и зря возитесь? А?.. И не стоит ли вам подумать, отказаться пока не поздно, я бы вам помог кое-в чём... Шучу, шучу. Вы не из таковских, сме-лый, да?
   А жена, она говорит, что ей всё время кажется, будто руки у меня... Говорит, брезгую. Потому и ушла, а сколько вместе прожили! Не рассказывал, потому и прожили. А другие, может быть, и рассказывали, да от них не ушли, остались, пожали пле-чами, время, мол, такое было, не твоя вина, и давай далее детей воспитывать. Жёны-то, они разные... А моя, как и вы, смотре-ла, с ненавистью...
  
   - Такой человек, и как ребенок, увы, придётся по-иному.
   С Нихиловым меня, можно сказать, случай свёл. Всё никак я не мог эффективный предлог найти. Пиастр Сивуч провентилировать поручил.
   Быстро повезло. Пива я зашел попить в за-бегаловку. Иногда положено. Народ всё больше там потрепан-ный оказался, а тут мы двое, как вороны белые -- выделяемся.
   Нихилову пиво наше по душе пришлось, вот он и забегает ме-жду делом часто, а у меня голова разболелась... Ну я ему и рыб-ки предложил, он взял, и беседа завязалась, что мне, собствен-но, и требовалось. Говорим о том, о сём, по сторонам посмат-риваем, закурили.
   - Писатель я, - говорит, - и драматург.
   - О! - говорю, - какими судьбами?
   А про себя думаю:
   "Хорошо, что оделся прилично, а то бы он не заговорил со мной".
   - Фамилия моя, -- говорит, - Нихилов.
   - Слышал, слышал и читал, - отвечаю.
   - Приехал красотами любоваться, суровостью природы, а то, знаете, закисаешь в Европе, лень одолевает.
   - Понимаю, -- говорю, -- а как вам наш город? Не прав-да ли, дрянной городишко?
   - Нет, ничего, мне нравится, да я на людей больше смот-рю, меня же люди интересуют, как писателя.
   - Ну и как людишки-то - мелочь пузатая да тихушники?
   - Нет, что вы! Чудесные люди, богатыри, ваятели!
   - Ага. Но вообще-то здесь бесхозяйственности хватает.
   - Нет, что вы, напротив! -- восклицает. -- Здесь по срав-нению с другими местами - рай. Нагора! Не перестаю удив-ляться...
   - А воруют всё же много.
   - Как, как?
   - Воруют, говорю...
   - Ну это вы зря, не слышал, мне не показалось...
   Рассказываю ему один анекдот, третий, четвертый... А он всё слушает, кивает, пивцо потягивает, розовеет, но не распаляется, не идёт навстречу. В самом юморном месте хмыкает, и за кружку. Ну, я тогда ему на ушко разные без-образия шепчу, фамилии называю, одним словом, беру повы-ше рангом. Кивает, рот кривит и всё междометиями отделы-вается.
   Я ему хотел в пивцо водочки плескануть, чтобы он подтаял. Машет головой. Отбой, говорит, дела. Так и рас-стались. Набивался я к нему на всякий случай в гости, но он увильнул.
   А наутро звонок, сообщают: звонил, мою фамилию назы-вал, анекдоты и всё прочее пересказывал. Тонкий человек ока-зался. Ход конем сделал. Мне даже обидно стало. Всё-таки опыт у меня.
   Я ему тут же звоню, спрашиваю:
   - Что ж вы, Вячеслав Арнольдович, друзей подводите?
   - Долг, -- говорит, -- обязан. На том стоим. Всякое быва-ет в жизни, мало ли кто и что, главное -- пресечь вовремя.
   Тут я ему и карты выложил, посмеялись и трубки повесили.
   0x08 graphic
  
  
  
   0x08 graphic
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Летающие блюдца, четвёртое измерение, треугольники, сле-ды громадные -- всё это, конечно, поднимает на дыбы коня во-ображения, влечёт и манит, зовёт и ввергает в трепет, но, суда-ри и сударыни, обратите свой интерес на ближнего, на соседа, на жену и мужа, на себя в крайнем случае, и вам откроются та-кие фантастические номера, каких в газетах и телевизоре нет, и неизвестно, когда будут. Много таинств совершается на этом свете, но есть одна тайна, неодолимая и вечная, тайна души че-ловеческой, судари мои.
   Тридцать пять лет я занимался вечным двигателем. Перпе-туумом мобилем. Литературу собирал, день за днём свой тех-нический уровень повышал, всякими путями доставал железки и механизмы, фантазировал во сне и наяву. За дурочка счита-ли. Время такое было -- до изобретателей еще умом не дошли. Одарить человечество хотел. Дешевизной.
   И если бы не случай счастливый и роковой, то быть бы мне и по сей день идиотом, возиться с железками и картонными ящи-ками, ходить по уши в мазуте и стучать по ночам молотком по пальцам.
   Но чудо свершилось!
  
   Захожу я это раз в подвал, пробираюсь к своей заветной кладовочке (мне пришла тогда идея использовать старинную со-ковыжималку для начального запуска железобетонной конст-рукции мобиля), только, значится, дверцу открываю, как за пе-регородкой тонюсенький голосок услышал:
   "Ты во мне, я в тебе, такого со мной еще не было!"
   Застыл я как вкопанный, обал-дел и задрожал дико.
   И разверзлись очи мои на мир! Пришло благостное озарение! Спала пелена, развеялся туман галлюцинаций, прозрел я на веки вечные! Жизнь открыла мне свое ис-тинное лицо! И познал я трепет волнений перед загадкой чело-веческих страстей. Засияла истина передо мной во всём своём царственном блеске! Как представил я размах тайных человече-ских мыслей, множество масок, надеваемых в разный день и по разному поводу, тогда как внутри иное, щекотливо-истинное...
   И проклял годы прежние свои, дела суетные и постылые. Энер-гия человека - вот вам перпетуум мобиле. И болен я сделался идеей познать глубину человеческих душ. Исследовать, изучать, осмыслить...
   Развеял по миру пепел научной и самиздатовской литера-туры, взорвал железобетонную конструкцию, так что город вздрогнул в ночи, изгнал из дома родных и близких, ибо они предавали меня и не верили в меня (как я просветленный понял), подобрал необходимые инструменты, изучил повадки живот-ных и отправился в первое свое путешествие по опасной доро-ге в истинное царство открытий и знаний.
   С боем в груди вышел на лестничную площадку, открыл отмычкой соседнюю дверь и шагнул...
   А когда вышел, то ощутил себя заново родившимся, и воз-ликовал, что наконец обрёл своё, на этот раз истинное призва-ние, что нет мне отныне жизни без души ближнего.
   Скоро рамки подъезда тесны мне стали. В мечтах и планах возникали операции по освоению домов, кварталов, районов и всего восьмисоттысячного города. С моими-то средствами!
   Ширилась моя картотека, мудрел я день ото дня, набирался опыта, делался великим знатоком человеческих типов. И неиз-вестно до какого предела дошел бы.
   Но грянул день, и встал на моем пути восхитительный ав-тор, и покатился я со своих мнимых высот в толпу, превратившись в полёте в серенькое средненькое оно.
   Бежал я прочь из города, чутьём угадывая автора и дела его, приложил великие усилия, сделался обладателем квартиры над Анжеликой Пинсховной, вышел на автора, вошёл он в мое по-ложение, принял как родного.
  
   Проглядел я, оказывается, Нихилова, не увидел его сути, не понял, кто он и что в нём. Теперь догадываюсь, и волосы дыбеют от ужаса, от догадок немыслимых. Боюсь и думать о том, кто он и зачем он, но пройду до конца с болью в желудке, и новая истина разверзнется, но на этот раз не "перед", а "надо" мною. Смиренно принимаю эту участь последнюю свою, потому что счастлив я, что за автором, что могу говорить там, где есть его искомые, где есть надобность во мне.
   А что там, неудачный съем!.. Костя погибший? Чепуха, поделом. Ведь каждый из нас есть лишь вариант непостижимой глотовской Мысли. Тороплю события, вот и неудачи. Уходит жизнь, грядут перемены, вот и успеть захватить их хочу. С болями-то, да при всяких мировых катастрофах...
   Поручено мне было на днях проследить течение снов Вяче-слава Арнольдовича, Глот всё занят, разгрузить себя решил мне на радость. Такое я увидел! Ничего Вячеслав Арнольдович не за-помнил, а я помню.
   Был один сон, самый запоминающийся. А Вячеслав Арнольдович не запомнил. А я вот Глоту его для па-мяти и выписал. Порадую, может быть.
   0x08 graphic
  
  
  
   шшшшшшшшшшшш
   Наваждение N 10.247.015.
  
   Безжизненный раскалённый шар скитался в вечности. Кро-шечный огненный зародыш.
   Чернота безликая. И хохотала бескрайность. Бил грохот безмолвия жгучей струёй в несуществующие уши.
   Кипел шар. Бурлила и клокотала его вспученная поверх-ность. Цветами разными сиял он в вечности. Но чернота пожи-рала лучи света его. И коркой он покрывался, клубами газа об-растал от бессилия.
   А внутри его, в хаосе и огне, теплилась чуть родившаяся Мысль. Нужны были ей Идеи. Чтобы смолк хохот бескрайно-сти, чтобы струился свет в бесконечность.
   И с магмой вышла из шара мерзкая жизнь. Расползлась и распалась на формы.
   И начался отсчет времени. Миллиарды форм приходили на смену былым миллиардам. Властвовал Поиск. И впитывал шар результаты его. Менял оболочку свою плодами деяний жизни.
   И формы плавились в чреве его. Умерев, насыщали формы шар жизнью, иной энергией, опытом. Ткалось Великое Осозна-ние.
   И всё резче, яснее видел, слышал, чувствовал шар.
   Соки и ткани, кровь и пот, кости и кожа, волосы и ногти, беды и страдания, радости и восторги, мысли и чувства углуб-лялись в недра шара и преломлялись через его живительную сердцевину, возвращаясь новыми качествами жизни.
   Наполнилась мысль плотью памяти.
   Созидали идеи жизни Идеи Мысли.
   Но всё не приходила пора зрелости. И хохот бескрайности звучал и звучал...
   - Земля!! - возопил Нихилов в ночи, и тут же забыл сон, будто его и не было.
   Перевернулся на другой бок, чмокнул губами. Стали ему сниться необитаемый остров, дикари и скоморохи, индианка Жанна и он сам - торгующий прекрасными импортными предметами.
  
  
  
   0x08 graphic
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Ох как мне хотелось его пристукнуть, дабы он не прерывал своих слов впредь. Сам ни черта не запомнил, но и другим не дал до конца досмотреть.
   Собака на сене! После него ни одна корова к этому сену за три версты не подойдёт.
   Хотя чего же сетовать? Это я так, прежние ощущения вспомнил, потому и возмутился.
   Я же на самом деле в Вячеславе Арнольдовиче души не чаю. Была б моя воля, я бы ему нерукотворный бюст на вершине Эве-реста соорудил.
   Как вспомню его настороженные речи к Инакову, так сердце поёт: до чего человек талантлив, жизнелюбив и живуч, ка-кое уважение к себе, какая любовь к искусствам, какая жажда перемен!
   Меня за тот случай автор и возлюбил, оберегает теперь вез-де и всюду, неудачи прощает, хоть и хмурится. Наблюдает, как бы я под машину не угодил, или чего-нибудь не того не съел.
   Не зря и неспроста я сюда ехал, хоть и вредно мне, старо-му, с болями в желудке. Глот мне на эти боли травы достаёт, таб-летки необычные. "Не пейте вы, -- говорит, желудок и печень у вас ник черту!" Прошелся по мне каким-то приборчиком. По-нятное дело -- единственный свидетель. И к тому же догадываюсь кое о чём глобальном. Не хочу, боюсь, нервничаю, но до-гадка крутится. А вот словами-то ее и не выговорить. В этом-то и весь фокус.
   0x08 graphic
  
  
  
   "Ф"-акт показа, 5-го разряда
  
   (Квартира Нихилова. Время ужина. Чистота и блеск. По все-му видно, что хозяин с чьей-то помощью наводил порядок. Поя-вились многочисленные предметы обихода. Есть торшер. Есть восточный магнитофон. Ничего лишнего, случайного. На пись-менном столе творческий беспорядок. Пишущая машинка с за-ряженным листиком. Рядом -- стопка чистых лощеных лис-тов. Два журнальных столика сдвинуты вместе. На них -- еда. Кресло-качалка и просто кресло. Появились подушечки-думочки и коврики. Предвкушение активности и смелых мыслей.)
  
   В комнате слушали "Биттлз". Из будущих представителей "Гамлета" здесь присутствовала одна "Офелия" -- "без устали безумная девица", как ее величал самодеятельный режиссер Бо-ря Маткин. Когда он ее так окликал, "Офелия" млела, таяла и сама улетала на околоземную орбиту, туда ее не нужно было да-же засылать, тратить энергию.
   Подле в такт музыке головкой качающей "Офелии", шепча ей на ушко: "Ты дикенькая собач-ка Дингочка, прими меня, каков я есть, или я прославлю телевизионную вышку полетом неразделенной любви...", скособо-чив спинномозговой хребет, притулился младший администра-тор филармонии Зигмунд Мычью. Так его давным-давно про-звали за преследование дам любых возрастов и размеров. Успе-хи у них он имел колоссальные, и это несмотря на невзрачный вид и банальные приёмы. К прозвищу своему он привык, при-рос, прижился так, что если его кто по простоте душевной на-зывал действительным именем, он и ухом не вёл, шёл себе, буд-то не его, а животных домашних подзывают.
   Весь город знал, что у Зигмунда есть давняя заветная мечта -- иметь блатных в каждой сфере и каждом доме. Нужно отдать должное, к наме-ченной цели он шел упорно, настойчиво и отважно. Визиты, ви-зиты и никакого покоя. Из-за высших принципов своей мечты, бывало, отказывался от сладкого процесса завоевания призна-тельности очередной дамы сердца или чего там еще. Что, впро-чем, случалось крайне редко, так как одно другому не мешает.
   Играть в нихиловской пьесе "Когда просыпаются Динозав-ры" Мычью напросился ради сближения с Живи-пока-Живёт-ся и Вячеславом Арнольдовичем, с которым только что окончил такой разговор:
  
   - Вячеслав Арнольдович, вам нужна дубленка?
   - Зигмунд, очень, дружок!
   - Сделаем, Вячеслав Арнольдович. Не сразу, но через не-дели три будет.
   - Сколько с меня? -- небрежно спросил Нихилов, но внут-ренне напрягся, сжался, ощетинился, как кот перед прыжком.
   - Сущие пустячки. На десять рубликов выше государствен-ных стандартов.
   "Ага, -- прикинул Нихилов, -- сверх сотню берет. Дейст-вительно пустяки. Придется у Жанны подзанять".
   - Всего-то? Ну удружил, Зигмунд!
   - Всё пропьем, а флот не опозорим! Для вас, только для вас! Ваятелей слова нужно беречь. Беззащитные вы люди, того и гляди в болоньевых курточках по зиме пойдете или там в шуб-ке какой синтетической. Совсем о себе не думаете! Всё о нас грешных, всё о нас. Я вот по знакомству хочу у вас книжечку по-просить, нижайше.
   "А-а! -- понял Нихилов, -- вот он к чему. Дам ему альма-нах. Для книги мелкая фигура".
   Вячеслав Арнольдович степенно двинулся к стеллажу, ко-вырнулся для вида. По корешкам пальчиками пробежался.
   - Где-то тут у меня стояла одна. Ага, вот! Нет, не то. Знае-те, - обратился он ко всем, - приходят, просят, сам без ниче-го останешься. Результатов своего же собственного труда не имеешь. Захочешь почитать Нихилова, а его нету. Толстого пожалуйста, Горького - бери, не хочу, а Нихилова нету.
   Гости понимающе посмеялись. Посочувствовали.
   Покопавшись среди нераскрываемых брошюр, Вячеслав Арнольдович извлёк наконец альманах ("не забыть бы из че-модана новый зарядить") и вывел на передней странице не-брежную дарственную надпись:
   "Тебе, коллеге и товарищу, за теплоту и доброту души. Помни наши встречи, наш творческий труд, преисполненный великой целью нести Прометеев огонь людям! Искренне и веч-но твой - Вяч. Нихилов".
   Поставил дату, обозначил место дарения, вывел роспись на полстраницы.
   - На пятьдесят четвертой странице моя статья о народных сказках, - сказал он, подавая.
   - Спасибочки, благодарствую! Это же какая память! Дар! Непременно прочту! - сиял Зигмунд и прикидывал:
   "Так, Кольке библиофилу сплавлю, всё-таки с дарственной надписью. С руками оторвет. Теперь-то я у него таблетки заполучу, Катьке отдам, от нее фотообои и Губину. А будет мне со всего этого сколько? С дублёнкой -- двести шестьдесят руб-лей. Нет, можно больше. Ну ладно -- триста и ни копейки! Не стоит раздражать людей, Зигмунд. Ты же не жадный".
   И придя в высшее расположение духа, сунув альманах в ди-пломат, он принялся раскочегаривать "Офелию".
  
   - Что, Вячеслав Арнольдович, не пора ли сосуды расши-рить? - кивнул на бутылки Живи-пока-Живётся.
   - Да, в самом деле, скоро ведь совсем сухая жизнь будет, -- поддержали зам. директора лучшей гостиницы две очарова-тельные подружки из регистратуры поликлиники N2 - Оля и Света.
   К их заявлению подключились Втихаря (таинственная лич-ность) и Тушисвет (работник трудновыговариваемого учрежде-ния). Оба они были, кстати говоря, и в Литературной Гостиной, а вместе с девушками и остальными присутствующими должны были принять (по странным прихотям Нихилова) участие в ис-тинно народной драме "Когда просыпаются Динозавры".
   Вячеслав Арнольдович посмотрел на часы. Половина вось-мого. Неужели не придут? Насмешники! Карикатуристы! Ему вспомнилось кресло, и как он таился в коридоре Оксаниной квартиры, и как подозревал, что его разыграли... Не стоило свя-зываться с Трагиком и Комиком -- явная антипатия к обоим. Но тогда бы не заполучил Оксану. А теперь что - заполучил?
   И тут раздалось, взорвалось и бабахнуло дзынь-дзынь! Долгожданное и великолепное.
   - Ну, Веча, - сказал вполголоса возбужденный Боря, - ты делаешь успехи. Это они. А честно говоря, я (непечатные бу-квы) не верил, что (то же самое) они согласятся. Мы сделаем с ними конфетку из твоих "Динозавров".
   И хлопая по плечам Нихилова, Боря вытолкал его в при-хожую, гогоча от предвкушения.
  
   Всё еще переживая "они ли это", Вячеслав Арнольдович распахнул дверь.
   Они! Мир во весь рот разулыбался ему, и Вя-чеслав Арнольдович полетел.
   - Оксана! Толя! Коля! Друзья мои! Это просто прелесть, что вы пришли! Радость-то какая! Только вас ждём! Раздевайтесь сию минуту! У нас такая славная компания! Мы уж, грешным де-лом, стали сомневаться...
   - Ну что ты, Веча, мы же договорились, -- Коля при-страивал Оксанино пальто, -- извини, что опоздали.
   - А мы тут мечтаем, как бы кости погреть, -- и Боря со-брался было произнести непечатные буквы, но Вячеслав Ар-нольдович толкнул его в бок:
   - Давай, давай, иди, раскупоривай.
   - Сейчасоньки, лечу, -- унёсся в комнату Маткин.
   Оксана вошла вне сравнений. Это сразу поняли Оля и Све-та. Узрев ее, они тотчас подобрались, приняли роскошные по-зы, сделали глазки "ах как!" и старались поменьше говорить. Другое дело "Офелия". Она полностью проигнорировала новую гостью.
  
   Оксана очаровывала.
   Зигмунд хлопал глазами, он не знал, что здесь появится сама она, и теперь проклинал себя за по-спешность: "Офелия" прилипла и оторвать ее на глазах у всех не было никакой возможности.
   Можно пояснить, что Оксана пленила Зигмунда до такой необычной степени, что однажды на спектакле с ее участием он ни с того ни с сего потерял кон-троль над всеми видимыми и невидимыми органами. И как же ему было гадко! После того случая при виде ее подобное с ним случалось постоянно, и произошло теперь, от чего он и сидел не двигаясь, хлопая глазами, мечтая тактично отбыть для вы-полнения необходимых гигиенических процедур.
   Оксана внесла в теплую компанию ледок молчания. К ней опасно было подходить с привычными мерками, это все чувст-вовали, и потому спешно перестраивали сами себя, перегоняли микроклимат в иное русло, меняли эмоции, подбирали нужные слова, пытались мысленно поставить себя рядом с ней или, ес-ли угодно, себя на ее место. Так как здесь каждый в душе артист.
  
   Оксану усадили в кресло. "Биттлз" приглушили. Быстрень-ко вошли в новую колею, разобрали роли. Захлопали пробками. Подсели к изобилию.
   Живи-пока-Живётся (к сведению -- "пока" входит в фами-лию, как французское "де") принялся искусно разливать в рюм-ки и фужеры. По желанию коньяки, "Катнари", шампанское.
   Выпили. Пожевали. И еще выпили. Потеплело.
   Коля и Толя, как заведенные, бросились задавать вопросы Оле и Свете, справлялись у Втихаря и Тушисвета о делах, семей-ной жизни. Спрашивали, похохатывали и упорно старались не смотреть на Оксану. Ее пока осмелился тревожить пьяный от счастья Вячеслав Арнольдович.
   "И к лучшему!" -- изрёк про себя Комик.
   "Она сама согласилась", - утешал себя Трагик.
  
   "Да я же влюблен! Это так прекрасно! Такого со мной ни-когда еще не было. Она -- чудо! Она не вызывает пагубных же-ланий. С ней нет вторых мыслей. Ее хочется лишь видеть. Ли-цезреть. Любоваться! Неземная ты моя Девочка! Дева сердца моего! Свет души моей! Я тебя вознесу! Ты еще увидишь столи-цу и Европу! С тобой я разрушу, превращу в прах и пыль все преграды! Я подарю тебе мир и себя, с тобой я стану троекрат-но чище, лучше, красивее! Княжна златокудрая!" - ликовал и кружился в истоме Нихилов.
   - Как поживает бабушкино кресло? -- поинтересовался он, притормозив.
   Его душу распирало блаженство. Никогда ему не было так сладко. Он как дирижабль, разбухал в собственных глазах до ка-тастрофических величин. Он парил над бренным.
   - Что? Ах да! Кресло. Оно прекрасно вписывается в ин-терьер.
   - О, ваша миленькая уютная квартирка! Райский уголок духи и полумрак... А девочка с персиками? Все смотрит?
   - Я вам очень благодарна, -- оживилась Оксана, - вы сбе-регли, сохранили... и я перед вами в долгу... Участие в вашем спектакле - это лишь часть моей признательности.
   "Часть? Она сводит меня с ума! О моё лицо! Оно сгорит от волнения и счастья!"
   - Выпьем, други, за процветание и успех нашей творческой
затеи! - заорал Маткин. - Творчество -- вот рада чего мы являемся в этот (полупечатное слово) ...ный мир, ради чего стра-даем, боремся, пресмыкаемся и пьём! Да, други, я верю, что наши спектакли станут громадной сенсацией для всей театральной жизни планеты. Такой мощной режиссурой, такими пылкими
силами, с новой, восхитительно-убийственной пьесой Вячесла-ва Арнольдовича, а особенно при вашем участии, -- он широко просиял в лицо Оксане, - мы произведем революцию на те-атральных подмостках! Пусть удивляются эти (тут у него чуть не вырвались непечатные буквы), эти завистники и ханжеглоты!
- За успех, одним словом, -- поставил точку Живи-пока-Живётся.
   Дружный звон бокалов. Десять минут молчания, и испитое дошло до главного сортирователя всего съедобного.
  
   Закусыва-ли плотно и умело.
   0x08 graphic
0x08 graphic
0x08 graphic
Было чем полакомиться.
   Шпроты. Великолепный сервелат. Икорка. Венегретик. Ветчина в замечательных ломтиках. Свежие помидорки и капустка, залитая чем положено. Куриные ножки. Печёночка жареная. Кальмарчики тушёные в сметане. Огурчики "хрум-хрум". Сладости разных наименований и многое другое.
   Не зря Вячеслав Арнольдович писал посвящения на своих скромных трудах, да и Живи-пока-Живётся спасибо, кое-что принёс.
   - Скоро всего этого не будет, - подлил коньячка Втиха-ря.
   - Как это?
   - Новый образ жизни, -- поддакнул Тушисвет, - не слы-хали?
   - Слыхали, слыхали. Не впервой менять образа. На тыся-челетия не загадаешь, -- сказал осмелевший Нихилов.
   - Пусть заменитель сначала найдут,  рассуждал Маткин.
   - Все пропьём, а флот не опозорим! - нажимал на икор-ку Мычью.
   Разошлись, раскочегарились и дамы. Отъедались. То с картошки на борщ, а то -- с сигареты на папиросу, да на чаёк с бубликами. А тут!..
  
   "Хороший алкоголь размягчает человека, действует на не-го постепенно, исподволь, так что не успеешь заметить, просле-дить, каким именно способом, в какой момент в груди начина-ет клокотать этот желанный вулкан воспоминания, всепроще-ния и вечной ненависти, осознания своих титанических возможностей и желания поскорее донести умопотрясающие дра-гоценные мысли и чувства к ближнему. Бьёт ключом этот ми-фический вулкан, порой ощущаешь себя самой Вселенной. Или Вселенным. Мечтаешь задержать в себе это ощущение, и пото-му возвращаемся мы к алкоголю, ибо там мы гиган-ты, со вскрытыми потенциями и так далее. Но платим-то за ги-гантизм немощью, да-с... Словно в насмешку или же на благо разбросаны на планете различные наркотические вещества; ка-ждое из них действует по-разному; и всякий человек так или иначе употребляет их. Кстати, в этом еще одно отличие от жи-вотных. Но вся суть в том, что если не бывает вдохновения и взрыва творчества на трезвую голову, а после принятия того или иного наркотика образов, идей, мыслей, чувств, деятельно-сти, бодрости и так далее хоть отбавляй, то, страшная истина, незачем рождаться на свет и получать имя, род занятий, должность и гражданство -- талант не ты, а наркотик. Крепо-стничество. Если не пить, то думать. Но как думать? О чём ду-мать? Зачем? Годы сознательного спаивания. Так стоит ли проблема свеч, если у свечей?.." - так тихо и спокойно размышлял обмякший Комик.
   Он выпил три рюмки отличного коньяка и теперь прислу-шивался, как и когда он начнет действовать, переворачивать сознание, вытаскивать из его закромов всё, что залежалось, за-стоялось, накопилось и вызрело. Выпитое всегда наваливало на него тоску, лень и тяжелые витиеватые мысли.
  
   Дожевывая на ходу колбасу, Трагик подошел к магнитофо-ну, прибавил громкости.
   "Э-э-э! Да это ведь народ!" -- пробурчал магнитофон.
   Через три секунды грянула новая песня.
   Трагик смотрел в окно и слушал.
   Сегодня ему, как и во все последние дни, было тревожно.
   Тревога происходила от него самого, изнутри, где что-то росло, ширилось и протестовало. Против чего?
   Он давно уже задавал себе этот вопрос, перебирал свои по-ступки месячной и годичной давности, но не видел, не находил в них никаких причин, которые хоть как-то разъяснили бы сегодняшнюю тревогу и напряженность. А теперь алкоголь уси-лил мучения "сознания, словно вдавил непонятный груз в душу, а песня, рвущаяся из динамиков, подливала и подливала надсад-ное жжение и нетерпение в эту самую неспокойную, бездомную душу.
   Да, недавно (две недели назад) он признался себе, что дей-ствительно, по-настоящему любит Оксану. Он всегда избегал этого слова, но другого не находил и остановился на этом. Ему стало безразлично, что это слово не отражает действительных чувств. Ведь, как повелось, любить -- это, значит, в конце кон-цов пожелать спать. Нет, в этом он не видел ничего противоес-тественного, не считал подобный финал любви гадким, чуждым величию человека. И Оксана была ему приятна как женщина.
   Но он понял, что полюбил ее в себе. Какой к черту роман-тизм! Возраст христовый. Нормальное понимание женской фи-зиологии. Были те и другие, жена есть. Хорошая, видная, краси-вая. И дочка семи лет.
   Он не мечтал об Оксаниных руках, глазках, ротике и всём прочем, что дразнит физиологию, не было у него желания идти за ней на край света, посвящать ей стихи, добиваться встреч и свиданий.
   Трудно объяснить его чувства к ней, качество его любви. Она живёт в нём, он просто смотрит на всё её глазами. Он всех и всё оценивает через неё. И если быть последовательным, то лю-бить -- это спать (как один из этапов, или даже, сопутствие люб-ви) и быть счастливым? Забывать, терять вкус, запах, энергию "чистой" любви? Инстинкт требует, гнёт, ломает, и как удер-жаться на блистательной Вершине Чувства? Как отстоять в се-бе высоту и то, что дарует любовь? Жить ее глазами, быть её гла-зами, слившись без слов, без согласия в одно целое с ней в себе без инстинкта и прочего. Комплекс? Нет, скорее боязнь повто-ра. Правда, он не любил жену даже вначале так, как Оксану те-перь. Да, конечно - жена, опыт... опыт... опыт, пожалуй, глав-ное препятствие... то есть...
   И вот приблизительный ответ -- он боялся медленного мертвенного крушения себя теперешнего с ее глазами, а потом и со взглядом на прошедшего, бывшего (!) самого себя -- из себя её глазами...
   Вот это и было бы примерным ответом на причину его тре-вожности, если не считать, что с минуты произнесенного слова "люблю" самому себе внутри себя, он начал замечать, что он сам не находит себя в себе, что постепенно всё то, что скопилось в нём за прожитые годы, высасывается из него куда-то прочь, и когда он с поспешностью оглядывается в прошлое, туда, где был, чему радовался и где, как казалось, что-то постиг, то ви-дит там огромную черную пропасть, а самого себя там не нахо-дит.
   И почва плыла под ногами. Тогда он лихорадочно начинал вспоминать лица близких и друзей, а видел вместо них какие-то кубические формы, обрывки запахов, бесцветные блёстки одежд, слышал однотонный говор и грохот машин. Он напрягался, пытался осторожно и бережно восстановить последова-тельность событий, начальные буквы имён, цифры... Ничего не выходило. Теперь он день ото дня всё расплывчатее и туманнее видел себя в только что прошедшем, во вчерашнем дне.
   Но это было куда ни шло!
   Его потрясало другое открытие: он ничего не знал о своей родословной, и не то чтобы забыл -- просто ничего не знал. Имя деда, жалостливые глаза одной из бабок, и всё.
   Единственное, что он видел отчетливо, - это свежую могилу матери. Металлическую пирамидку с фотокарточкой, а за всем этим -- темноту. Ни деревьев, ни других могил, ни звука.
   Мать умерла недавно, и, вспоминая её, он будто впитывал запахи дома, суету похорон и себя с братом в пустой прибран-ной комнате. Кем и как прибранной -- не видел, знал, что при-бранной.
   Нет, не пугали его смерть как таковая и смерть той, что дала ему жизнь. Раньше он часто готовился как мог, настраивался на вечную разлуку, хотя она и подстерегала незаметно, вкрадчиво, невпопад. И тогда ему было больно, что выросшие должны по-кинуть вскормивших, что надо, должно жить своей самостоятельной жизнью, иметь свой дом, своих детей, приезжать изред-ка в гости к ближним и снова уезжать, не досказав, не раскрыв, не приняв что-то... чтобы работать, творить (кому?), растить де-тей, чтобы они так же дурели и мучались уже твоей смертью...
   А время-то тик-такает, и всё прочее.
   И теперь ему не так больно, так близко, так ощутимо чув-ство утраты, досады, недоумения и растерянности. Он может фи-лософски смотреть на изменения вещей, событий и всего живо-го. Он научился учитывать вторжения Случая, волю сильных и слабость друзей. Заматерел. Оброс многократным опытом, по-знанием психологии душ и сердец, лиц и масок.
   Давно смирившись с второстепенным положением в теат-ре, он играл такт в такт, как было нужно режиссёрам, и им всегда оставались довольны. Хотя намекали, что он способен на большее. Но он оставлял себя для встреч с друзьями, которых было немного, но с которыми всегда можно развеяться от на-пряжёнки, отдохнуть, покуражиться. Оставлял себя и для лю-бовных занятий, привязанностей, удовольствий и развлечений. Как-то незаметно они стали главенствовать в его жизни, а ра-бота шла самоходом, теряла смысл, побоку скользила...
   И вот теперь, когда он, казалось, врос в свой наглухо сфор-мировавшийся жизненный панцирь, стал тем, кто есть, с неболь-шой поправкой на мелкие будущие изменения от прихотей судь-бы, он понял, что и идёт ниоткуда, что позади ничего не было, что он всегда избегал думать о чём-то действительно значимом, настоящем, сложном. И вот тогда-то медленно, как по капле, он стал ощущать, как где-то внутри образуется пустота, и так же медленно день за днем он заполняется ею, Оксаной, которую со дня появления в театре он опекал, оберегал, но никогда не думал, что будет жить ею, вглядываясь в черный провал пропасти, и тревожиться, и мучиться, оставшись без прошлого, утра-тив долгие Христовы годы.
   "Можно, конечно, -- анализировал он свое положение, всматриваясь в свет электрических фонарей за окном, -- припи-сать мои комплексы или, вернее, это состояние многоуважаемо-му автору, его выдумкам. Проделки зелёного Глота Изыскате-ля, так сказать. Нет ничего проще. Но если бы он отстранил ме-ня от участия, то что? -- я задышал бы как прежде? Увидел бы своё прошлое, вернулся бы опыт, привычные интересы обрёл бы, познал бы свою родословную? Вряд ли. Ни прошлого, ни опыта, ни родословной нет, и ничего тут уже не восстановишь. И не стоит. Не один я, мы все слишком слепо жили. Занимались не тем, мечтали не о том, и стали...чем есть. А теперь вот я и Колька изменены ею. И трещит по швам наш уважаемый кар-кас добродетелей. Но где же выход? И есть ли выход?.."
  
   Кончилась лента, магнитофон выключился.
   Люди кричали. Это всегда так, если музыка и разговор под "это дело", то переходишь на крик, а в тишине не можешь сра-зу снизить тон.
   - Милочка! -- вопил на ухо Ольге Зигмунд. -- Я всегда признаю свои ошибки! Мне нужно страстное сердце! Кровь и бе-шенство глаз! В тебе это есть! Ты невероятна!
   И он преданно тискал её вялые руки.
   "Офелия" его ненавидела, но постепенно успокаивалась, ей казалось, что к ней расположен грустный Комик, созерцающий публику мутным, загадочным взглядом.
   А Мычью продолжал исходить звуками и слюной. Млад-ший администратор уже успел забыть, как двадцать минут на-зад производил неприятную, но крайне необходимую процеду-ру в ванной.
   Тогда он был подавлен, уничтожен и угнетён, а сейчас ни-чего -- в своей обычной форме, на круге своём, в блаженстве предвкушения, разве вот заставлял себя не смотреть на Оксану...
   Трагик подсел к столу и с думающим лицом не слушал де-баты Живи-пока-Живётся с Тушисветом и Втихаря. Последние отчаянно доказывали эстету лучшей гостиницы необходимость внедрения жёстких решительных мер для искоренения курения и ликвидации абортов. Живи-пока-Живётся твердо стоял на ли-беральной платформе.
   - Всё зависит от мужчины, -- вставила своё мнение "Офе-лия", глядя в глаза Комику, -- и в первую очередь с вами, друзья, необходимо провести обширнейшие консультативные ме-роприятия. Культуру вашу нужно повышать, развивать муж-скую духовность. Но дело даже не в этом. Лично я считаю, что человечество не дозрело ещё до этих вопросов. Мы все еще слишком животны, не правда ли, Николя?
   "Николя" дёрнулся, ему показалось, что кто-то его зовёт. А, это "Офелия"! Он улыбнулся гримасой отчаянья, чего ей с лих-вой хватило для создания в голове призрачных сцен любви и родства душ, сердец, устремлений, надежд и всего прочего. А Ко-мик тут же вернулся в себя, к мыслям о воздействии алкоголя.
   - Нет, пора провести должную кампанию! - стукнул по столу Тушисвет. -- Пусть не курят и рожают! Одна только поль-за государству!
   - Да, тогда бы скоренько решили проблему недостачи ра-бочих рук! -- добавил красный Втихаря.
   - И мы бы стали еще могущественнее, - закончил Тушис-вет.
   - Ну что вы, друзья! Пусть не курят больные и женщины. А здоровым-то что не курить? Курите на здоровье! Есть такие, что всю жизнь смолят одну за одной, а проживают дай Бог ка-ждому. А по второму пункту, нужно просто расширить ассортимент хороших надёжных средств и проводить действенную воспитательную работу среди молодежи. Тут природа, голубчи-ки, с ней спорить опасно. Она власть! Единая и высшая! Давай-те-ка пропустим по тридцать грамм, а то что-то мы заболтались, - и Живи-пока-Живётся ловко наплескал в рюмки.
   - А где Светлана? -- всполошилась Ольга.
   - Ну, Оленька! Я тебе про Фому, а ты о Светлане. Светла-не здоровье дороже, чем эти разговоры о воспитательной ра-боте среди молодежи! На кухне она с Маткиным. У них серь-езный разговор.
   Зигмунд шепнул подружке что-то на ухо, отчего оба пони-мающе расхохотались и отчего Ольге сделалось свободнее и вольнее.
   Режиссёр Боря не шёл окольными путями. Он всегда сходу брал быка за рога, или же не брал.
  
   Ну а Нихилов между тем рассказывал Оксане о столице, о своём жизненном и творческом пути, делился планами, мечтал. Она слушала, робко перебивала, настаивала:
   - Лучше бы, Вячеслав Арнольдович, прочесть сейчас.
   - Потом, потом! Какая заинтригованность! Сегодня такой вечер, беседы, застолье, и вдруг вы сядете читать эту жал-кую пьесу.
   - Почему -- жалкую?
   - С вашим присутствием всё становится жалким, тусклым, теряет смысл.
   - И всё-таки лучше прочитать.
   - Ну конечно, раз вы настаиваете. Я понимаю - согла-шаться на кота в мешке...
   И Нихилов сдался. Из новенького дипломата изящным рывком выудил великолепную новенькую папку. Подал с рав-нодушием.
   - Я только чуть-чуть полистаю, - объяснила Оксана.
   Он постоял возле неё. Следил на какое место на странице она смотрит, попытался упредить, угадать её реакцию. Не вышло. Уж больно низко она склонила голову и листала беспоря-дочно и бесстрастно. Пришлось отойти.
  
   Он осмотрел гостей. Ка-кая оживленная атмосфера! Нет, всё-таки неплохо, что при-шлось уехать, на старом месте такого бы никогда не было. Ему не хотелось вступать в споры. Подосадовал, что пришлось от-дать рукопись, улыбнулся "Офелии" и глазами указал на вазу с яблоками. Заметил взгляд Трагика.
   - Выпьем, -- поднёс ему коньяк.
   Трагик выпил. Спросил:
   - Какая мне роль?
   - Не хотелось говорить о деле в такой вечер...
   - Ерунда.
   - Я хотел предложить роль вождя племени Твердолоба, - отглотнул Нихилов чуточку.
   - Да?
   - Одна из главных...
   - Жаль, что ты не имеешь своего театра.
   - Да?
   - Да. А почему "Когда просыпаются Динозавры"? Алле-гория?
   - О да! Вы схватываете на лету! Вот что значит профессио-нальное чутье! Динозавры огромны! Они как бы чувства под мик-роскопом. Каждый динозавр одно какое-либо чувство. Вели-кое чувство любви или ненависти, злобы, сострадания и так да-лее. И все они на грани совершенства! Из тьмы к свету! Это нуж-но видеть, играть, это не объяснить в двух словах. Ты понимаешь?
   - Что-то начинаю соображать.
   - Вот! Я знал, что мы поймем друг друга! То, что было за-ложено в человеке, спало, и даже теперь кое в ком спит. Чело-век был дик и ограничен. И вот происходит невероятное - слов-но взрыв -- открытие и просветление. Чувство-динозавр люб-ви, чувство-динозавр искусства, дружбы, понимания, веры, зна-ния и так далее. Каждый из героев будет в одно и тоже время первобытным человеком и как бы единственным носителем од-ного первочувства. А всё племя в целом -- основа и квинтэссенция будущего человечества, святая святых того, что вечно и на-всегда. Это для того, чтобы каждый заглянул в самого себя и увидел в себе пусть крохи того первочувства, которое у него ос-талось от предков-динозавров...
   - Дзынь! Дзынь! -- резанул звонок.
   - Дзы-зы-ы-ы-нь! - повторил безжалостно.
   Все смолкли.
   А звонок выл, издевался.
   Замешательство и уличённые глаза. На кухне что-то упало.
  
   С нехорошим чувством и тихой руганью заспешил Нихилов прекратить это безобразие. В ногах тепло и слабость. Ему только что было так хорошо, он собирался еще поговорить с Оксаной, потанцевать с ней...
   За дверью стояла Жанна. Красная от мороза.
   "Или пьяная?" - звякнуло уже в голове у Нихилова.
   - Ты?! Я же тебе говорил, что сегодня буду занят! Могла бы и понять, что... начал он было раздраженно.
   Она снисходительно обошла его, бросила шубку на пол и позвала:
   Пошли, есть новость!
   "Я тебе покажу новость! Думает, если я ее признал, если она тут полы мыла, то можно наглеть. Сейчас я тебя быстрень-ко выпру".
   Жанна вошла в комнату в собольей шапке и в шарфе. Ды-шала яростно и властно. Все смотрели в её глаза, пылающие пре-восходством. Она же прямо и гордо смотрела на Оксану.
   Из кухни вернулись недовольные, но дружные Света и Бо-ря. Протиснулись между Жанной и стенкой, притулились в угол-ке. Оксана подождала и снова взялась за пьесу.
   Жанна хмыкну-ла, перевела взгляд на стол, налила коньяка, выпила, кинула в рот кусочек лимончика и сказала тоном хозяйки положения:
   - Морозище-то какой прет! Дикость! Вот так, театралы-про-винциалы, жизнь пошла в гору. Антошка Ударный повесился!
  
  
   0x08 graphic
0x08 graphic
  
  
   0x08 graphic
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Политика меня не волнует и не интересует, хоть режьте. Благодарил один из Библии: "Спасибо тебе, Дух Святой, что не имею я никакой политической платформы". Или что-то в этом роде сказал. И я так же. И его понимаю. Потому что не вдаюсь.
   У меня соседи. Их нужно видеть, чтобы понять какие у ме-ня соседи. Или лучше пожить с ними бок о бок, с годочек хотя бы, чтобы потом еще политикой интересоваться, платформу вырабатывать да и понять, что я Комик не только потому, что Коми. Я Комик с двумя мэ (от коммунальных услуг). В гор-ле у меня эта коммуналка! Бриться, вон, тошно, не то что взгля-ды иметь.
   А Нихилов... А что Нихилов?! Нихилов живёт как барин. Средний зажиточный уровень! А у меня клетушечка - три ша-га вперёд, шаг вправо, шаг влево стены и дверь. Семь лет без намеков на будущее. В первую очередь руководящим, исполняющим, пресекающим, вот у них и не чешется. А мы дивимся: откуда карьеризмы, снобизмы, волюнтаризмы и прочие паразитизмы. Льготы, вот как я вам скажу, влекут проглотов. Если допрыгнул до патриотической должности, то живи по зако-нам будущего, выполняй чистосердечный долг и взамен получай первосортные привилегии. Философия! И это для каждого - стоит только напрячься и уподобиться. Мы вот всё спектакли о гражданской войне ставим, я сам недавно играл чекиста, так они, эти первые, в худшие условия шли, потому и пеклись о лучшем, никаких льгот себе, якобы, не выгадывали. А теперь льготники и кричат: "Все чудесно расчудесно!" А сунь их в та-кую дыру, как у меня, на месяц... То-то и оно, что фантазирую.
   А вы - о Нихилове. Мотаетесь где-то, а потом вам излагай. Я стеснительный - да, но и у меня может терпение лопнуть. Вон, сосед квартиру сдал двум заочникам главного института. И что? Оба женаты, а тут дорвались, каждый день водят к себе дам разных возрастов, пропорций и национальностей. На раз-нообразие их тянет. Кабак-с -- снятие и привод. А мне - си-ди и слушай? Хорошо еще у Тольки приткнусь или в театре в подвальном помещении заночую...
   Да ну вас к чёрту, Глот Разглотович! Устал я, понимаете? Устал.
   Понимаю, что лучшего не будет, понимаю, что жить нужно, но устал. А вы еще Окса-ну путаете... Нет... я на вас полагаюсь.
   Что? Конечно, я вам ве-рю. Я вам уже говорил -- я потому так с вами, что вы как бы не существуете, что вам можно хоть сердце наизнанку. И еще потому я вам говорю, что мочи мои на исходе...
   Или возьмите соседку - сумасшедшая и всё. Полная комната собак, кошек, а я робкий. Да что я с ней воевать буду? Жаловаться? Кому! И она потом мне за этих собак в супчик-концентрат чего-нибудь как сыпанёт... Или заведёт голубей. Они же не запрещены? Или будет день и ночь на кухне торчать. Тут итак на кухню без противогаза не войдешь: она своим любимцам то рыбку протух-шую кипятит, то кишки какие-то жарит.
   Какая тут политика? Мне бы успеть концентратики разо-греть да тарелку сполоснуть, да вон бросаться. Чтобы в ночи кошмары смотреть. Не до сна. То диван за стенкой о стену бьёт-ся, хихиканья, истомия, повизгивания и прочая. "Мужики, я пить хочу!" - стонет какая-нибудь. Или в туалет зайдешь, а там ду-ра эдакая, белуга напудренная на унитазе разметалась, вся в люб-ви, дверь, видите ли, забыла закрыть. Вот и повышай произво-дительность труда после этого, чтобы у них побольше калорий было, рекорды устанавливай, хлеб расти, разнообразь ассорти-мент продуктов, улучшай благосостояние, умирай и призывай на сцене. Осточертело!
   Я не против строительства. Но дело не в том, как строить и что, вот вопрос - зачем? Я понимаю, помимо та-ких мутных мыслей, потрясений да разочарований есть иное, светлое и лучшее. Грани. Всё в связи. Диалектика. Се-ля-ва. Но что-то я с каждым годом всё мрачнее, равнодушнее становлюсь. Высасывает быт энергию, ой как высасывает. Сам неудачник, не-людим, якобы, условия ни к черту, денег нет, и всё бы это куда ни шло, но где люди? Где эти мистические благородные контак-ты без задних мыслей? Споры до конца? И как найти человека?!
   Вон, в средние века почты не было, средства передвижения черепашьи, а ведь общались. Рабле-то кого только не знал, и Данте тоже. Коммуналок разве что у них не было, не отвлека-ло... А ведь мы и порядочных людей видим только по телевизору или за стеклом чёрт-те кого. И есть настоящие, да не скомпоноваться. Рассредоточились. Дифференцируем.
   А тот же телевизор? Бо-юсь я его включать. Он же из меня брюзгу сделает. Платон, эко-логия, вечность, а тут, понимаете, сиди и смотри, сиди и смот-ри, сиди и смотри!..
   Все теперь искусством думать заставляют. Чтобы народ размышлял. Лозунг такой негласный у братии эстетической. А потребителю не хочется на каждом шагу думать. Было бы о чём! Ему и в готовом виде истину подавать время от времени пола-гается. Правду, простым языком говоря. Тогда он эту истину или примет или отвергнет. Сам, в меру своего уровня, без вся-ких догадок и кроссвордов.
   Сколько развелось информации, сколько искусств и якобы талантов, и каждый думать заставля-ет, и обязательно о чём-нибудь особенном, специфичном, своём, эпохально-философском. Якобы жизнь такая бурная, успевай развиваться, раскрывай рот пошире... Да тут двадцати жизней не хватит, чтобы догадываться, в суть входить, истоки искать, которых кот наплакал. Ведь как пишут? Вуалируют, гримируют, вот и думай, что под этой маской скрыто, а что вон тот звук подсказал. А может - это просто в животе забурчало? А то - "Ав-рал", "Потоп" - если умна, догадайся, мол, сама.
   Из театра вышел - думай. Кинофильм посмотрел - думай. Книгу про-чел -- размышляй. Картину увидел - ищи. Музыку услышал - гадай. А когда же работать? И зачем полы мыть? Когда ка-ждая посредственность думать заставляет, когда до того доду-маешься, что сам других думать, беречь и лелеять тайно зовешь. А нет, чтоб посмотрел и увидел - это белое, а это черное. Это пёс, а это хозяин. Научились деспоты купаться в гуманизме. За-пели по-соловьиному вороны. Вот как!
   Нытик я? Вы, Глот, как-то бесстрастно слушаете. У вас что, в конце концов, мнения своего нет? Вы же писатель, в вас энер-гия должна быть, страсть, а вы угу, ага, ну.
   Не нытик я. Жить по-настоящему хочу. А мешает мне ие-рархия. Она и проявить себя не дает. Люди давным-давно согласились, что должны быть начальник и подчиненный, а у тех и у других свои начальники и подчиненные до известного пре-дела, коими тоже правят разные спонтанные обстоятельства и необходимости. У каждого захудалого подчиненного есть свой подчиненный. Жена на крайний случай или собака. Было бы кому приказывать, чтобы властолюбивую свою пуповину по-веселить, ублажить.
   Я же хочу иначе. Вижу в перспективе, если она будет, ина-че. Чтобы каждый начальник был для своих подчинённых под-чиненным. Начальник, он имеет круг задач и обязанностей, ре-шая и выполняя которые создает условия труда и быта подчи-ненному, обеспечивает его всем необходимым, оправдывая та-ким образом свое предназначение на одном из узлов общего сложного механизма, стимулируя работу всей системы.
   А у нас что - чуть начальник, так и гонорар, так и спесь, так и каби-нет ему отдельный, зарплату повыше, уют, комфорт да льготы. А увидит этот "бог и царь" начальника повыше, так и ползёт, так и виляет, услуживает, такой деликатный да человеколюби-вый, так в глаза и заглядывает. Ну что это -- срам? Срам. За что ему больше денег давать и кабинет отдельный? За то, что он бес-корыстно долг гражданский выполняет и хочет улучшить, раз-нообразить, обогатить?
   Глупо? Глупо.
   Глот, напишите об этом. Что-нибудь жгучее! Чтобы по мозгам. Чтобы прочитали и льститься не смогли, потому - образ маячил бы перед глазами. Чтобы знали, что наверху, куда они карьеру делают, все обстоит проще, что для памяти жизни, для сыновей и первого же послесмертного дня вся эта возня до фени. Славы и места история не даёт. Что потомки ценят аскетов, тех, кто старался жить ниже среднего уровня, жить только так, чтобы понимать, что ещё нужно сделать, чтобы он сам, началь-ник на своём несладком (несладком, Глот!) месте, и его подчинённые стали жить лучше, богаче, радостнее. Справедливее, чёрт дери. Ведь проклянут же потомки, ведь так жить - это же не прошлое, не настоящее, это, Глот, ничто, понимаете?! Нуль.
   Напишите, Глот, если у вас есть совесть. Это же так ясно. Умел бы я, сам бы написал.
  
   Не могу... Влюблен. Странно влюблен. Комически. И кос-мически. И смешно, и тягостно. Она сама не знает, что в ней. Может быть, и не от неё даже. От кого же, Глот?
   Меня недавно мысль осенила: если мы действительно женщин любим, то только всё равно не их, а тех мужчин в них, которые их воспитали и создали, или себя в той, которую создал... Бред ...
   Нет, зря вы со мной. Уходите! А то вон опять привели, про-скальзывают и рожи прячут.
   А ведь когда-то я сам хотел такого. Женщины, друзья, зна-комства, значимость и снова женщины. Ну и интересы, чтобы было о чем поговорить. И вот возмездие в сценах...
   Меня ведь и самого лихорадка бьет. И плоть, и воображе-ние. И я, Глот, наверное, от этого пакостник... На фальши к то-му же воспитан. Меня сейчас в отдельную квартиру, а я же с ног до головы фальшив, взгляните -- всё фальшивое, криво и потаскано. Меня от фальши не очистить...
   Но это другой разговор, это вечный разговор. Если бы только это, тогда бы я с вами не говорил так... Я бы вас к чёр-ту послал и попросил Мычью познакомить с какой-нибудь...
   Нет, Глот, по-настоящему я страдаю от другого, а значит, чего-нибудь стою, как вы думаете?
   Мне бы двух-трех друзей, чтобы с ними до конца, обо всём.
  
   Довели, будто пьяный... Уходите!
   Я и сплю помногу, потому что нет ничего такого, для чего бы стоило бодрствовать. Не для этого же мы в жизнь пришли, чтобы марки собирать, зарабатывать, строить себе жильё, тёп-лое место завоёвывать и вооружаться. Когда это понимаешь, а другого не предвидишь и выхода нет, когда все сыты и обуты, но далеки друг от друга, то спать хочется, всё время спать, спать хочется...
   Во! Задрыгали своим диваном.
   А вы о политике. Не мне вразумлять браздых.
   А Нихилов...
   Нет, Глот, от Нихилова меня сегодня избавьте. Пишите се-бе. Не мне вам советовать, не мне вас править, для этого найдут-ся желающие у вас. Но от Нихилова меня избавьте, не хочу я се-годня о нём. В другой раз.
   Всё. Дверь защёлкните!
  
   0x08 graphic
   0x08 graphic
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Зима нынче выдалась -- прямо скажу, не фонтан! Не было еще таких зим на памяти у цивилизованного человека. Так и пресса заявляет. Природа на дыбы встала, как метко подметил один мой знакомый.
   Снега нет вообще. Ветерок такой маленький бывает, но хва-тает, уши у всех вздулись от мороза, носы и щёки шелушатся. Кто что имеет, тот то и одевает. И старое, и новое, лишь бы те-пло было. Мучаются люди. У шапок уши поотпускали, а соб-ственным обмороженным ушам-то больно и не слышно ни чер-та. Все как глухие. Сколько уж народу передавило! Ни сигна-лов, ни окриков, ни свистков не слышат. А есть такие, что од-ни щелочки на месте глаз оставляют и блуждают по городу ча-сами в поисках своего рабочего места. Слёзы, истерики...
   Все перессорились, переругались, охрипли и осипли. Друг друга не слышат, слышанное воспринимают неверно, информа-цию от этого перевирают, друг над другом смеются, стёкла трес-каются!
   Шапки даже в общественных местах перестали снимать. Потому как воровать стали шапки. Эпидемия. По неофициаль-ным статистическим данным на данный момент в среднем на ка-ждого гражданина города приходится по три кражи и по три пропавших шапки. Дела тёмные. Это ж как - стоило одному от-чаявшемуся случайно шапки лишиться, так и пошла цепная ре-акция, покатила волна, силушку набирая. Цунами! Этот самый бедняга лишил какого-нибудь старичка, старичок слямзил шапку у внука, внук у друга, друг у бабки, и пошло, и поехало. Сво-бодный обмен.
   У меня так двадцать семь раз похищали, а я сна-чала две дешевые шапки купил, когда они еще были, а потом семьдесят четыре приобрел. Всё размеры не подходили. Прихо-дилось знакомым сплавлять, что и создало мне репутацию всемогущего, делового гражданина. А куда денешься, то расцвет-ка не та, или же та, да не тем воняет, или давит, или трёт. А од-нажды женскую приобрел.
   В кинотеатре дело было. Я туда с шалями на голове пришёл. Тогда еще никто не додумался в кинотеатрах шапки приобре-тать, я и положил начало почину. Дождался тёмного момента, цап и ползком между рядами. Тут она, страдалица, как возопит, как заголосит! Мурашки по коже. Темно. Гвалт. Писк. Визг. Давка. Фильм прервали. Давай затоптанных спасать. Админи-страция, милиция, мордобой...
   С тех пор все дамы в кинотеатрах шапки снимают, тряпка-ми головы укутывают, или же привязывают головные уборы к подбородку прочными такими элегантными тросиками. А я эту женскую шапку на другой день продал: дорогая, как все мои де-сять золотых зубов. И вовремя обернулся. Теперь никто доро-гих шапок не покупает и не носит. Все предпочитают ходить в ватных, замусоленных, и чем шапка с виду хуже, тем она счита-ется лучше, потому что на неё спроса меньше, безопаснее в за-худалой-то ходить.
  
   Да, зима нынче скверная. Февраль месяц, а земля голая, бу-магу и бычки ветер с места на место гоняет. Сниматься поти-хоньку начинает население с мест, да в теплые края...
   Люди нервные стали. Особенно в транспорте. Каждый под опущенными ушами живет, что способствует вакуумности при-ятной, от внешнего мира отключает, на себе самом сосредота-чивается, а спросонья никто не любит видеть перед собой незна-комые и тем более укутанные физиономии. Как из фильма ужа-са. Отсюда и раздражение, и гнев, и ярость, и до потасовок бы-вает доходит, потому что тот, кто этого толкнул, тоже как бы спит и толкается не нарочно, и вдруг, сами понимаете, его ни с того ни с сего будят, бьют по вспухшим ушам ватными рукави-цами, свирепо таращат глаза, пышут паром и ртом разные вуль-гарности произносят. Слышать-то никому не слышно, но по гу-бам догадаться можно. А кому приятно, когда остолопом без-глазым называют, кикиморой толсто...й или ещё как похлеще? Тут кому угодно станет обидно...
   Вот что с людьми природа может сделать. Уму не пости-жимо! Всё от среды, практически доказывает эта зима. Ка-кая среда, такая и мораль с нравственностью. Было бы тепло, любили и почитали бы друг друга, прислушивались к мнению и настроению ближнего, не замыкались бы в себе, а если бы во-обще не было зимы, так совсем бы запросто друг в друга вхо-дили и выходили б один из другого, подошвами не наследив, чтобы понять душу, и сострадать, и каяться, и быть братом равным.
  
   Но это гипотезы мои и фантазии. Не заслуживающие внима-ния чистой науки. Будьте уверенны. Я могу быть самокритич-ным.
   А вообще-то виновником всех этих жутких перемен счи-тают Антошку Ударного.
   "Это природа воздает землякам и всему человечеству за то что не уберегли, не воздали должного, не прочувствовали и про-ходили мимо! Отвергли поэта-пророка! А ведь он так хотел улучшить мир, добра и света всем мечтал!" - заявила во всеуслышанье Анжелика Пинсховна Намзагеева.
   И теперь даже те, кто полагал, что резкое похолодание на-ступило в связи с увеличением тёмных пятен на солнце или там из-за каких-то галактических сдвигов, вынуждены соглашать-ся с ее заявлением. Ведь, действительно, после последнего под-вига Антона всё и началось. И теперь весь город воздает ему почести и восславляет его тернистый жизненный путь и его не-разборчивое поэтическое наследие. Срочно назвали одну шко-лу его именем, есть теперь улица Ударного, библиотека Удар-ная, сооружен бюст, готовится памятник, открыта музей-квар-тира, где проживал поэт. Сборники переиздаются. Рукописи расшифровываются.
   Дамы, с которыми был близок Антошка, пишут мемуары, и те из них, кто раньше был недоволен его поспешностью, рас-сказывают о его незаурядных качествах, как человеческих, так и нечеловеческих. Теперь все им довольны, и прощают даже по-щёчины и измены - всё-таки из ряда вон человек, личность загадочная.
   В зале у Анжелики Пинсховны висит Антошкин портрет в траурной рамке, и теперь там каждую субботу собираются мно-гочисленные почитатели таланта покойника и устраивают мас-совые читки его стихов и поэм при свечах. В такие субботы там яблоку некуда упасть - везде головы, головы... в шапках. Так что пришлось сломать одну стену и из двух комнат сделать одну, но всё равно, гости сидят в прихожей, на кухне и в ванной, заполняют подъезды толпятся на улице. И это в шестидесятигра-дусный мороз!
   Автографы Антошкины идут по мировым стандартам, на-ши библиофилы себя продают за эти шедевры. А принадлежно-сти туалетные - носки, платки, расчёски! За три коньяка я не-давно его зубную щётку выменял!
   Мог ли мечтать Антошка о таком понимании и почитании при жизни? Вряд ли! Разве что во сне.
  
   Зоя Николаевна меня теперь часто у себя оставляет. И не по-тому что Нихилов отстранил её. Меня теперь многие завоевать стараются. Я личность легендарная. Мне в каждом доме двери открыты. Книга моя на днях выходит. Зоя Николаевна соавтор.
   Антошку-то я из петли вынимал. Обнаружил и вынул. Да-же откачивать пытался.
   Он на коленях стоял. В бильярдной. В местном доме Союза писателей.
   Там мы часто с ним бильярдом увлекались. Антошка игрок был - дай Бог каждому. Азарт! Как не зайдешь, всё с кием в руках, с папиросой в зубах, костерит соперников. В субботу я и решил с ним сразиться.
   Захожу, а он склонил голову, будто кланяется. Думаю - представляется чело-век. Он вообще-то любил подобные шутки.
   Говорю: "Антон, это тебе не к лицу, брось выкидышами заниматься".
   Стоит. Я его толкнул, и тут замечаю - верёвка!
   Пожалуйста, вам и трагедия. Вот скоро книга выйдет, я там подробно всё описал, по секундам, со всеми чувствами...
  
   А ведь какой грузчик был! Работал бы себе, детей растил. Нет, давай стихи писать. В пьяном виде Пушкиным себя назы-вал. "Идейный я!" - кричал.
   "Есть два поэта, - говорил, - я и Пушкин. Остальные ученики и гады"!
   Мы с Зоей Никола-евной об этих криках не написали, так как Зоя Николаевна ре-шила, что массы этого не поймут или неправильно истолкуют.
   Нет, лучше бы он грузчиком остался, а то его мысли о вечно-сти сгубили. Не всем о вечности думать, такой мой вывод.
   Я тогда это смертоубийство грешным делом автору при-писал. Влиянию его. Нет, оказывается, сожалеет автор, что так получилось. Искомого лишился. Антошка и знать еще не знал, что он за автор.
   Когда я Глоту свои сомнения высказы-вал, он мне сурово так ответил:
   "Вы, - говорит, - Глобов, дурак. Если еще раз увижу в вашей голове такие черные мысли - пе-няйте на себя. Я, - говорит, - детективы не пишу, садистических намерений не имею, я только, говорит, возможности изыскиваю, но вам этого не понять, уж очень у вас извилины засто-явшиеся".
   Ну не понять, так не понять. Книга-то всё равно выйдет, несмотря на извилины. Когда что сделать по хозяйству, кана-лизацию почистить, так извилины работают, а когда...
  
   Да что уж там!
   Спасибо, что принят всеми, что шапка есть, теплое бельё новое, и Зоя Николаевна уважает. А так, мне по-читаний и вниманий не нужно, как некоторым.
   Моё дело - кран починить, отверстие пробить да поболтать с людьми, да послушать, что говорят. Что я - Антошка Ударный, чтобы о вечно-сти размышлять?!
   Придёт час, позовут, пойду. А зачем - это не моё дело.
   0x08 graphic
  
  
  
  
  
  
  
  
   0x08 graphic
  
  
  
  
  
  
  
   Меня раздражает, что автор этого слабоумного Петра Ва-сильевича привлёк. Глобов да кто он такой! Блин на сково-родке. Шапки, видите ли, ворует. Ну что за прок от него? И да-же не в проке проблема. Можно было бы и изнутри смерть Ударного отобразить, или мне поручить, что я хуже Глобова это бы сделал!..
   Не обидно, просто затянулось всё, так что мне надоело ждать развязки.
   Этот мороз не даёт никакой возможности заниматься твор-чеством. И боли донимают, чёрт бы их побрал!
  
   В комнатах холодно. Куда ухо ни приложи, всё как огонь жжёт, аж до слёзовыделений. Шапку снимать опасно, а в ней много ли услышишь?
   Исследуемые по домам сидят, ну нет никакой возможности бумаги смотреть, хотя бы скуки ради, чисто символически в че-моданах и шкафах поковыряться или инициативу проявить, Глота порадовать. Одни детки довольные, квартиры на уши ста-вят, в школу-то не ходят. А жизнь взрослого населения замира-ет, мало кого теперь на авантюры толкает.
   Злит меня всё это. Глот исчез, никакой с ним связи. Чёрт его знает, может быть, в другом месте материал собирает, заморозил этот сюжет.
   Заморозил... А что? - вот вам и причина диких тем-ператур! Какой там Антошка! Кому он нужен, чтобы из-за него уши пухли. Можно подумать, величина вселенского масштаба. С тихи-то писал тощенькие, если говорить безапелляционно.
   Суета всё. Я без серьёзной информации голод интеллекту-альный претерпеваю. Смысла лишаюсь. И вот теперь совсем ху-до - ничего достойного внимания нет. Отчего и боли физиче-ские усиливаются, так что жить совсем невмочь...
   К Вячеславу Арнольдовичу мне до поры до времени не ве-лено показываться. А все остальные объекты, искомые и прочие, так третий сорт. Таких бы мне раньше, душа бы подпрыги-вала. Теперь же слушать противно, а видеть и читать тем паче.
   Банальщина! Один награды незаконно купленные нацепил да Звезду Героя из какой-то жёлтой дряни вытачивает. Ночами. Джик-бжик, и озирается. И хихикает себе под нос. Увидишь - солидный, представительный, ветеран! А по ночам - джик, бжик и хихикает. Творец-тихушник, смотреть тошно.
   Или у его соседа, что у меня за стенкой, шкафы от дефици-та ломятся. Торгаш какой-то. Деньги в жениных колготках и в вентиляции прячет. Решётку вынимает, привязывает мешочек и опускает, а решеточку на место и никаких следов, одна идей-ность. Каждую ночь считает, пересчитывает. До того осмелел, что о загранице последнее время возмечтал. "Откроют, - поёт, - скоро границу, как ворота в Кремле". Одурел на казённых харчах, заразёнок эдакий. Просто персонаж заезженный и непереводимый.
   Под ним, что ни день, по четверо в комнате спят, и каждый раз с новыми. В тесноте да при удовольствиях. Что французы! Глот бы запросто их переплюнул, в смысле описания обыва-тельских сторон жизни, но интересы у него другие. С хитрецой мужик, вдоль крамолы ходит.
   Есть один, из ряда вон как бы. Печати подделывает и на-турой берёт. Мне его даже жалко. Маленький, лысый, обречен-ный на тягостные испражнения, и простыни все в пятнах от болячек чиреевых. Давит их каждый вечер, маскирует, и при-мочки прикладывает. И понос у него в последнее время.
   Ну и всё остальное - шашни за спиной мужа, драки по пьянкам, разговорчики о телесном, сплетни и прочая мелкая ин-формация меня теперь не волнует, не трогает, тошно мне от нее даже на удивление.
  
   Говорят, вот Ледник какой-то на севере образуется. От этих сомнительных новостей население на две категории поде-лилось: кто закис и инстинктов лишился, а кто "от жизни всё взять спешит", от удовольствий изнашивается. Скучно!
   Вот что значит познать неординарного великого человека, которым заинтересовался сам автор!
   А я-то, пёс старый, не придавал особого значения нихиловским письмам. Думал, ну и что, что в любви признавался, ну и что, что о Боге помышлял, клялся и строил планы. Дневник - и вовсе полистал и забыл. Размышления о вынужденности и дол-ге, конечно, запомнил, но, Господи, каждый кому-то должен, ка-ждый вынужден бывает! Против силы не попрёшь. А "умолчал" и "подлец" - эти слова вы у кого угодно встретите... не на бу-маге, так в голове.
   Ну и все, бывает, выгораживают и критику-ют себя. Ну и сомнения в выбранности своего пути - это и по-давно у каждого. И мало ли кто женится не по любви, а для де-ла? Сколько угодно. И тем более, нередко бывает, что человека обяжут или припрут, и приходится рассказывать, что видел и что слышал - если даже и ничего не понял.
   Меня сейчас, к при-меру, возьмут за горло и потребуют: "Что знаешь о соседе, что справа?" И расскажу, так как из-за этого прыща задыхаться не согласен...
   С Нихиловым, правда, не совсем так было, это я ста-раюсь в его положение войти. И вхожу: если рассудить - пол-но таких, что с одной спит, а другую женой называет. Вроде ни-чего особенного...
  
   За бытовой информацией упустил вселенские фактики.
   А Глот - хлоп! - и что-то зацепил...
   Проглядел я, проглядел. Ин-тересной, колоритной фигурой считал, а биографии и хроноло-гии так и не выстроил. И сюжета лишился.
   Никогда себе не про-щу. Вместо перпетуум мобиля стал бы на вечные времена...
   Ладно, ничего понимать не буду, и не стоит понимать глотовские истоки, но пожить бы мне рядом с Вячеславом Арноль-довичем, вкусить всю полноту его натуры и отойти с улыбкой...
   Странно, что Глот не появляется. Волнуюсь что-то. Как же я теперь без него? Пусть он не автор, я подозревал и раньше, но Нихилова-то я ему подсказал, я единственный свидетель, и по-надоблюсь еще. Что ему Трагики и Комики? Они и не жили еще, не видели глубин истинных.
   Вот возьму - и сам к Нихилову явлюсь, тогда посмотрим, то-гда-то Глот увидит, что я способен не только ляпсусы возводить!
   0x08 graphic
  
  
  
  
  
   0x08 graphic
  
  
  
  
  
  
  
   "Выявили? Ну и пора глушить!
   Что чикаться? Где мораль? Где идейная нравственность?
   Нет в гражданине Нихилове этого. И поскольку я введен в курс дела, вы просто, как наш гражданин, обязаны выдать мне его. Я ему все факты выкачу, раза три на слове поймаю, при-стально в глаза посмотрю, шугану-пугану, а потом он мне сам все выложит, как орех расколется. Я не задерживаясь могу при-ступить к глушению. Чтобы "другие не страдали, чтобы порядок и целенаправленность. По мне так нужно действовать решитель-ными методами! Как тогда -- было жёстоко, с разными разностями, но целенаправленность-то какая! энтузиазмы! мощь!"
   - Вы кто?
   "Я не простой, но скромный труженик интересов масс".
   - Каких масс?
   "Передовых и масштабных. Вы не думайте, если я скром-ный труженик, то на мне крест? Я чист и бескорыстен. Лишь бы земля стала садом. Мнение о нас дурное развелось. Но пришли иные времена и я сам недоволен некоторыми непростыми тружениками".
   - А Нихилов?
   "Нихилов изворотлив и хитёр. Предательство тут не имеет законного веса. Его и не было. Было заявление, как я сразу по-нял. Но Нихилов для меня открывается теперь с другой сторо-ны. Он замаскировался. Он прилипала. Вот в чем суть! Он мешает движению!"
  
   - Какому движению?
   "Неповторимому, невозвратному, необратимому, небыва-лому, лучшему из всех. И потому его пора глушить".
   - Как же?
   "Вывести на чистую воду и пронумеровать".
   - Как вывести?
   "Использовать показания граждан Певыквы, Глобова и других".
   - Читать письма и дневники?
   "Да, конечно, это нельзя... Но в экстренных случаях, когда тормозят, мешают, зарываются и прочее, мы просто обязаны и для того определенные полномочия, поправки... Тем более мож-но сделать тихо, без лишних слов. Есть много путей и методов! Мы ответственны в конце концов, дальновиднее, подкованнее..."
   - Перед кем ответственны?
   "Перед будущим и прошлым. Мы должны освобождаться от мешающих движению. Нам нельзя пускать такие явления на самотек. Любое цивилизованное об..."
   - Да, да, известная мысль. Только, может быть, он и не ви-новат?
   "Как это?"
   - Природа, наследственность, среда, воспитание, ломаная судьба...
   "Это мы, как гуманисты, никогда не сбрасываем со счетов. Это всё правильно -- наука! Но раз есть созревший продукт, то как бы мы не поясняли его появление, он вырос, созрел, неиз-меняем и портит все овощи вокруг своей головой, мягко гово-ря... И потому, всё равно его надо глушить! Ну в крайнем слу-чае -- мочить. Он не насильник, но вреда от него..."
   - Какого?
   "Беспорядок, говорильня, и вообще -- показ паразитиче-ского образа. Инфекция! Он, конечно, не то, что случается на практике, о тех и речи не может быть, но и его мочить..."
   - Так и любого можно.
   "Кого надо, того и глушим и мочим! А кого не надо, того нет. Диалектика! И если мне поручить, доверить до конца, и вам раскрыться, показать, то я это быстро оформлю, пикнуть не ус-пеет".
   0x08 graphic
  
  
  
   Точечный съём -- II
  
   (Аналитич. порт. сист. "Ж-Д-6" -- 1. Правое нолуш., уч.31, точ.165, сила съёма 51 крит. ед.)
  
   "Как там Глеб Инаков поживает?"
   "Ничего".
   "Что, заходят к нему?"
   "Бывают".
   "Кто?''"
   "Пофамильно?" .
   "Ну я же не сыщик. Ты просто скажи о чём говорят".
   "Интересуетесь?"
   "Да, люблю всё новое и молодое. Дискутируют?"
   "Бывает". .
   "Темы?"
   "Разные".
   "А например?"
   "Про любовь, природу, дружбу".
   "А еще?"
   "Так, по мелочам".
   "Ну?!" .
   "Отстаньте!"
   "Ну?!" .
   "За кого вы меня принимаете!".
   "А кто тебя рекомендовал?"
   "Вы".
   "То-то, брат! Так кто, говоришь, заходит?"
   "Я вас уважаю, но всё-таки хочу сказать, что вы поступае-те нечестно. Вы ставите меня в положение непорядочного чело-века!"
   "Но ты же не им чета?"
   "Не им".
   "Ты всегда был мудрым парнем"".
   "Был".
   "Ты наш. У тебя светлое будущее".
   "Светлое".
   "Так что же ты отказываешься помочь своим старшим товарищам, всему нашему коллективу разобраться с ним и с его друзьями? Это же серьёзно. Никто не ставит тебя в дурное по-ложение. Исполни свой долг. Кто тебя рекомендовал?"
   "Вы".
   "Ну вот. О чём они говорят?"
   "О разном".
   "Ты отличник".
   "Да".
   "Аспирантуру не мешало бы..."
   "Да".
   "Ты идейно подкован, наш молодой начинающий боец. Те-бе нельзя так, ты должен быть примером, непримиримым к про-явлениям злопыхательства, кучкования и выкриков. Исполни долг и все тебе скажут спасибо".
   "Нет! Я никогда не поступлю так, как вы мне предлагаете!"
   "Странно, очень странно. Постой, куда же ты?!"
  
   ...И летит он по коричневому коридору к комнате под номе-ром 115, к двери заветной, роковой. Выстоял и предупредит!
   Скажет: "Друзья-товарищи! Покажите, что вы чисты и не-винны тем, кто вас подозревает. Ошибка выходит! Мы все свои, братья! Одно дело делаем! Любим друг друга! Идеалы у нас вы-сокие, сердца горячие. Откроем сердца и души. Покажем, что все мы свои! Ошибочка выходит!"
   Бежит с такими мыслями, а коридор коричневый - бесконеч-ный, и дыхание уже разрывает грудь на мелкие части. Запинается и задыхается, и вдруг -- впереди встаёт человек, поворачивается рыхлым лицом, и спрашивает всё так же:
   "Как там Глеб Инаков поживает?"
   "Живёт".
   "Что, заходят к нему?"
   "Бывают".
   "Кто?"..............
  
   (Глубина сокрытия -- 65 чисел Многообразия)
  
  
  
  
  
   0x08 graphic
  
  
  
  
  
   Несподручно мне с утра свидетельствовать. Сами понимае-те, у женщин столько дел по утрам. То да сё одень, то да сё при-веди в порядок, сынок у меня, к тому же, тоже внимания требу-ет. Еще какого. Сиротиночкой растет, но это даже лучше, чем с этим папашей-оболтусом на диване валяться.
   Ради такого события, радостного, чего уж скрывать, я го-това посвидетельствовать, только не обманите, забирайте его хоть для опытов, хоть за тунеядство. Сил моих больше нет!
   И что я на него позарилась? А всё он - романтизм прокля-тый! Дура была, стишки писала да книжки разные читала. А тут он - Достоевского, Бальзака и других великих, Толстого и философии разные, да и учился в литературном месте. Демон во плоти! Я глаза распахнула и бросилась, себя забыв, отчего и вышло вскоре это недоразумение. Ему понравилось, и пошло, и по-ехало. Он и читку бросил, и философии. Максималист! Вот и пришлось мне оставлять учебу, рожать, к родителям переби-раться. Одной мыкаться. Пока он учился, я и в ясли Вовку устроила, и курсы кройки и шитья прошла. Теперь лучшая закрой-щица, так вот! Но могла бы и с образованием быть...
  
   А этот интеллигент образование и не кончил. Выперли.
   Мотался где-то три года, мне ни строчки. Связывался, как мне потом рассказывали, с какими-то полубандитами. Эйфорийщик! Приехал измочаленный, потасканный, и на все готовень-кое. Я приняла, куда денешься.
   Поработал три месяца в парке массовиком-затейником и на диван улегся. Мир вобрать, говорил. Ну я, дура, поначалу ему и книжки таскала и кормила, поила и все прочие интимности. А потом замечаю, хиреет на глазах му-жик, одно название остаётся. Дух святой! Нет, говорю, голуб-чик, давай-ка на свежий воздух!
   Выперла его, устроила сторожем, где делать ничего не нуж-но, успевай только в восемь часов проснуться. Так он на этих складах будку свою спалил! А самому хоть бы что, только шта-нов лишился. Читал там всё. С папиросой и заснул. Выперли, ра-зумеется!
  
   И опять на диван. Читать-то читает, словно ест эти книги, а в мою сторону и взглядом нужным не посмотрит. Уж пролеж-ни на боках повылазили. Ни одного твёрдого места. Вовка под-растает, папаше подражать стал, тоже тянет его в постель, ляжет и картинки смотрит. Ну, думаю, Вовка, так детей у тебя совсем не будет, достоевщина и тебя съест.
   А этому папаше наплевать, книги читает, хлеб жует и хмы-кает. Я его и так и сяк шевелила. Как же мне его поднять и вы-ставить? Закон-то на его стороне, у него и инвалидность по психической статье. Устроился, мерзавец! Только на балкон выходил. Пробежку там сделает, поприседает, душ примет и сно-ва на диван. А я всё же женщина, спать-то спим по отдельно-сти. Никакой жалости, сострадания раскольниковского. Всё конспектирует, сопит.
   И так год, второй, третий... Сколько слёз пролито! Беда мне прямо с ним!
   Попыталась его и травить, неудачно, и сла-ва Богу!
   Вышла из положения как-то привыкла, замечать его перестала. Кто ко мне приходит, он глазом не ведет. Каши пшённой в тазике около дивана поставлю, чайник, хлеб, сахар -- и ему больше ничего не нужно.
   А те, кто у меня бывал, его очень опасались, несмотря на мои заверения в безопасности. Спать не могли, жаловались, что он так и виделся им в потём-ках волосатый, в нательной рубахе, с топором в руках у по-рога, и потом у постели с махом от плеча... Литературщик ока-янный! Всю молодость мою загубил!
  
   Спасибо, что забираете, а то мне попался честный мужчи-на, зовёт к себе, да тесно у него в клетушечке, и не оставлять же этому две комнаты! Теперь-то я вздохну спокойно. И Вовка не останется сиротой. Заживем хоть по-человечески. Не выделяясь.
   Да, попозорил он меня! Я ведь его и во двор выводила, на-деялась, что заблудится или прибьётся куда-нибудь, или сведут как умалишенного. Так нет, вернётся, в подъезде около двери лежит и спит. Соседи тарабанят: мол, что ты мучаешь блаженно-го. Им бы только на кого наброситься, кого бы ославить. Сты-дили меня! Приходилось впускать. И в лес один раз увезла, ми-лиция возвратила, он им, оказывается, адрес сказал. Так на ме-ня чуть дело не завели. Он же, шельмец, когда без меня, то и по-казать себя может, форсу набирается, умничает. Устроился, па-разит!
   Правильно вы его Е.Б. называете. Ебэ, он и есть ебэ, ебэ и останется.
   Уж пожалуйста, не возвращайте его мне, я вам и день-ги дам, и справку напишу, что добровольно отдаю его, куда вам захочется. Пусть в другом месте книги эти проклятые всасыва-ет! Мне жить надо, семьей обзаводиться, а то все сама да сама.
   0x08 graphic
Заживу хоть прилично. Высосал он из меня кровушки! Уж вра-чи говорят: смотрите, нельзя так женщине. Я и сама чувствую, что нельзя.
   Уж как чувствую! Уж как понимаю! Одно слово: понатерпелась.
  
  
  
  
   "Ф"-акт лобовой (для любителей), с автоматическим упреждением
  
   С трудом переставляет отёкшие ноги Певыква. Тяжко ему в тулупчике и больному подниматься на пятый этаж. Бок болит. То ли от коньяка, то ли от мыслей голова кружится. Исстрадал-ся человек, намучился. Старается не думать о смерти.
   "Эх Глот, Глот! Извиняться пришел. Сменились твои пла-ны, не до меня тебе стало. Меня не обманешь, Глот. Избавить-ся ты от меня решил, жалеешь, кончилось наше соавторство, крест, значит, ставишь... Ледником прикрываешься, избегаешь отвечать на прямые вопросы. Полную волю даешь, покой сове-туешь. На кой мне покой, Глот? Покой и без тебя скоро будет... А зачем я жил - так и не ответил. Некомпетентен, сказал. Это ты-то, Глот? Шутишь... Прости, старик, сказал, дел у меня в последнее время тьма, самому нужно кое в чём разобраться. А что, я против, что ли? Разбирайся, составляй планы, анализи-руй, пиши, выписывай в свои бланки, а мы уж как-нибудь сами доведем до конца это дело, раз уж погрязли в нём по уши. Раз уж глаза напоследок раскрылись".
   Тут старик вспомнил своих родных. Он подумал, что серьезный грех совершил - погнал их прочь, отрёкся от них. Не стоило. Самому бы уйти, а он слова разные... И еще ста-вил себе в вину вечную, что тем временем не интересовался, ко-гда жил во вневременьи. И не тем занимался, не о том думал, да и думал ли вообще...
   Во всем остальном он себя не винил, суетой сует считал свои заявления, которые не принесли ни вреда, ни удовлетворения, и следа не оставили, так - кое-кого ввергли в трепет на краткий промежуток времени.
   Злопыха-тельствовал? Естественно. А что еще оставалось? Увлечения? Были. Но все они суета сует, суета сует, гроша ломаного не стоят. Из света во мрак шёл. А другие - из мрака к ясности. От радости детства в темноту безысходности шёл. А другие - от тревог и предчувствий тягостных к ясности понимания ми-ра, процессов, явлений, судеб, натур и чего там еще... За "оп-тимизм юности" расплачиваться приходится. А другим - хо-лод ясного ума, разжижевшего мрак до определенных пределов. И тем и другим -- в зубы по Идее, а чья качественнее, кто разберёт?
  
   И всё-таки думал Певыква, что не зря прожил жизнь, что повезло сказочно - открыл Нихилова и понял Глота.
   Но Глот! Дорогой Глот, как звучит твоя настоящая фамилия?
   И не винился перед своей старостью, что подслушивал, что жил чу-жими жизнями, и "грязное белье" не считал грязным, картоте-ку Глоту завещал.
  
   Старик твёрдо верил, что был особо болен, и те-перь открыл для себя истину - боли в животе и вообще все зем-ные болезни из-за перенаселённости планеты, городов, и для изучения природы человека, всего живого. Прогресс, коротко говоря. Он одушевлял природу, вспоминал сон Нихилова, пола-гал, что природа карает болезнями и стихийными бедствиями.
   "Ну представим водичку. Она природа. Человек был с головой в водичке. Мозг формировался. Высунул человек голо-ву из водички-природы, дескать, я и сам могу стихией управ-лять. И действительно поплыл туда, куда глаза смотрят. Ви-но, разврат, войны, извращения, трагедизм, открытия, внедре-ния. А водичка посмеивается: плыви, плыви, раз такой ум-ный, вырождай себя до поры до времени. И изредка волной на-кроет, а у человека-то уже лёгкие-сознание, дышать-созидать привычка, не может возвратиться в водичку-природу, вот и вы-брасывает волна-наказание на берег трупики. А те, что еще плавают, не догадываются, что тело-то в водичке, забыли, за-памятовали, зарапортовались, обществом, говорят, управляем, а общества-то неуправляемы; кровушку друг дружке пущают и не думают о том, что тело-то до сих пор в водичке, и глубин-ные процессы-то от нее родимой, от нее шуточки..."
  
   С этими мыслями, не догадавшись позвонить, он тараба-нил в дверь Нихилова. Никто не отзывался. Тогда Певыква ожесточился и принялся пинать дверь ногой, бормоча: "Ты у меня попрячешься! Ты у меня поныряешь, селёдка!"
   Дверь отворилась, когда он собрался разбежаться и выло-мать ее из петель.
   - Что вам угодно?! Звонка, чёрт дери, не видите!
   В дверях стоял кое-как одетый Нихилов. Он был встрево-жен и не узнал своего бывшего соседа. Да и трудно его было уз-нать, иссох старик на нет.
   - Гражданин Нихилов? - спросил Певыква заранее отре-петированным тоном. - Вячеслав Арнольдович?
   - Да, а что? - смутился хозяин.
   Начало вышло удачным.
   - Я уполномочен сделать вам заявление. Давайте закро-ем дверь. Нынче тепло на вес золота.
   И Певыква твердо устремился в глубь квартиры. Он рассчи-тал всё по минутам.
  
   В комнате, куда он с шумом ворвался, раздался нарочито испуганный визг. Не визг даже, а так - ойканье.
   - Одеваться и в ванную! И при мне пожалуйста! Сию ми-нуту - я сказал!
   Нихилов хотел было возразить, но Певыква подал ему ка-кое-то красное удостоверение, после прочтения которого лицо у Вячеслава Арнольдовича сделалось матово-серым с белыми пятнами по щекам.
   - Да... Но... - начал было он, и вдруг закричал: Тебе же сказали - одевайся!
   - Да. но... - высунулось из-под одеяла прекрасное личико.
   - Живо! - отрезал Нихилов.
   И приказание было исполнено. Правда, не так живо, но за-то тщательно. Прекрасное личико забагровело.
   - Можете запереть ее в ванной, она, как я полагаю, вам еще пригодится.
   - Нет, что вы! Пусть напяливает свою шапку с тросом и шагает домой. Такое недоразумение! Тут видите ли, случай-ность, просилась переночевать...
   - Я понимаю. Неужели вы думаете, что я подозреваю вас в разврате?
   Нихилов вытолкал прекрасное личико в прихожую, через минуту вернулся и увидел, что гость сбросил полушубок и сто-ит у полки с книгами.
   - Приготовьте коньяк и закуску, - не оборачиваясь рас-порядился Певыква.
   Нихилов тотчас выключил орган, отвечающий за подбор и задавание вопросов, а заодно отключил всевозможные элемен-ты раздражения, неудовольствия, перебросил резервы мощности клеткам памяти, и теперь, готовя на стол, с предельной напря-женностью копался в ней, перебирая последние месяцы, вороша прошлые разговоры, лица, похождения и анекдоты.
   Певыква обернулся.
   - Вы не узнаете меня, Вячеслав Арнольдович?
   И Нихилов узнал. Напряжение спало, механизм манипуля-ции заклинило, бездействие парализовало конечности, и только глаза видели, как Певыква извлёк из нижнего ящика стола дневники, как подсел к угощению, налил в рюмки коньяка... ви-дели глаза, но не передавали увиденное в мозг. Привычное для последних нихиловских недель явление.
  
   Длилось молчание. Певыква листал дневники. Ждал.
   Через пять минут всё встало на свои места.
   - Какими судьбами, дорогой... - медленно садясь, начал Нихилов.
   - Неважно, как меня зовут, неважно, что вы забыли мое ФИО, главное, что я знаю, как величать вас.
   - Понимаю, понимаю, - забормотал Нихилов, -- вот только мне никогда не приходило в голову, что вы...
   - Это? - указал Певыква на удостоверение, - это блеф, Вячеслав Арнольдович. Это бумага, коленкор, тушь. Вам же из-вестно, что не этим оценивается человек. Так что забудем об этой шутке.
   - Шутке?!
   - Вы хотите, чтобы всё было явью? - грозно спросил Пе-выква.
   - Нет! Пусть шутка! Лучше, чтобы шутка! Ха-ха!.. Но каки-ми судьбами?
   - Вашей и другими. Вы пейте, пейте, не стесняйтесь.
   Нихилов пригубил.
   - Вы зря тогда Глеба ударили. - Спокойно и жутко произнес это Певыква.
   Нихилов поперхнулся.
   - Я... я был не в себе... Вы же знаете, в каком состоянии... Я много выпил... От отчаянья. И... если... Мне казалось что... Что он влюбил в себя мою жену...
   - Это она могла в него влюбиться, а он не мог её в себя влюбить.
   - Да, да... Но ведь он... он меня ни во что... Вы бы знали, какой он тяжелый человек! Он язвил, он всегда язвил...
   - У него были основания.
   - Да, да! Я это позже понял. Я раскаялся! Я тогда же и рас-каялся... Я ему в любви признался. Вы же помните!
   - Но еще раньше, когда ты его...
   - Я прошу вас, не нужно об этом! Я вас умоляю!
   Певыква сдержался.
   - Как Пиастр Сивуч? - спросил он через минуту.
   0x08 graphic
- Какой Пиастр?
   - Брось!
   - Написал... уже.
   - Не печалься. Я не за этим. Ты скован, тебе-то зачем на них...
   - Я тоже считаю, -- заспешил очень серьёзно Нихилов, - я тоже считаю, что он отслужил своё. Он тормозит и иного пу-ти нет. Пиастр Сивуч перспективнее, он сумеет...
   - Подтолкнуть?
   - Зачем же так?
   - Я не обвиняю. Мне нельзя, -- с какой-то странной забыв-чивостью пояснил Певыква.
   - Но?.. Зачем тогда вы здесь? -- и уловив в госте пассив-ность и немощность, возмутился, -- нельзя так разыгрывать, врываться. Я могу и...
  
   Долго молчал Певыква. Сдерживал бурю в себе. Но рушил-ся весь план. Бесплановый человек Певыква.
   Выпил рюмку коньяка, высморкался, пожал плечами.
   - Так уж вышло, что заявился к тебе. Знал бы ты, друг сит-цевый, кто за мной... Ты знал Глеба, а я был случайным свидетелем. С тех пор и пошел наш общий отсчет времени, затикали стрелки. А до той поры стояли... И я решил убедиться, действительно ли, как считают некоторые, на тебе отпечаток Глеба...
  
   Затрясся Нихилов, онемел, охнул от резкой боли где-то там - глубоко в голове, но вдруг прыгнул к креслу, где покоился Пе-выква, цепко схватил дневники, вырвал и бросился к дивану, по-лез под одеяло и, затихнув, закричал глухо:
   - Не тронь! Пошел прочь, старик! Я сплю! Ты мне снишь-ся, поганый сосед! Снишься, мерзкий старик! Я тебя помню, ты уже снился! Сон! Сон! Наваждение! Гадость!
   Побагровел Певыква. Затрещали по швам планы, лопнул дорогой сюжет. И не сдержался старик, крест на себе поставил, перевернул столик с яствами, устремился к Нихилову, поковы-рялся под одеялом, вырвал из глубины его, словно окровавлен-ные жабры, дневники: полетели мятые листы по комнате, усы-пая пол жёлто-белым. Гоготнул Певыква, сказал: "аля финит!", и теперь уже навсегда отправился к дивану с мутным взглядом, вытянув перед собой растопыренные дрожащие пальцы старче-ских рук...
   (Экстремальное вмешательство. Пятый критический метод с применением перемещения.)
  
  
   "Ф"-акт возвратно-поступательный, съёмный. I класса
  
   (Квартира Нихилова. В комнате витают бездействие и грёзы. Воспоминание вчерашнего. Время сна. Темнота почти абсолют-ная. Где-то капает вода. Незначительный храп. Запахи перера-ботанного кислорода и кислой пищи.)
  
   В пять утра у Нихилова дзынькнуло.
   Он и ухом не повел. Мало кто ухом поведет в пять часов утра. Тем более, что вчера был шумный трудовой день, а у Вя-чеслава Арнольдовича именно такой день вчера и был.
   Зоя Николаевна взялась за него основательно. Влетела вче-ра в его кабинет, застала на месте преступления и долго рвала на Жанне одежду. Вячеслав Арнольдович благоразумно уда-лился, то есть вышел из-за ширмы и смотрел, как она неисто-во колыхается и трепещет, предварительно, конечно, запер дверь кабинета на ключ. Ревность -- это, конечно, приятно. Но была бы кто другая, помоложе и поумней...
   Потоптавшись, Вя-чеслав Арнольдович пошёл защищать свою гостью, но, сунув-шись на поле брани, получил неизвестно от кого болезненный удар ногой в пах, и тогда решил покорно ожидать развязки.
   Жанна вела себя стойко. Женственно. Ни слова о пощаде, ни крика, ни стона. Ведь ей приходилось сносить и не такое варварство!
   Минут двадцать отводила Зоя Николаевна душу. И отве-ла. В царство удовлетворения и благодушия. Вышла потная, возбужденная, с огнем в глазах. Оправила юбку, подошла к Нихилову, замахнулась...
   Он закрыл лицо ладонью, отшат-нулся, попросил:
   - Зоя! Ты же умная женщина!
   И она отступила.
   - Иди, скажи этой, чтобы улепётывала! Ей мужчины боль-ше не понадобятся, если еще раз здесь появится!
   Вошел Вячеслав Арнольдович за ширму. Лицо у Жанны без царапин, а вот на некоторых других местах свежие ранки и синева. И, боже мой, зачем же нужно было превращать чудес-ный импортный костюм в лохмотья!
   Жанна пребывала в трансе. Вряд ли она осознавала себя и то место, где находится. Она лишь лепетала пересохшими губа-ми: "ради тебя, любимый, ради тебя, мой вечный!" и искала ко-го-то мутным взглядом вокруг...
   0x08 graphic
0x08 graphic
Вячеслав Арнольдович накинул на лохмотья пальто, нахло-бучил ватную шапку, предусмотрительно закрепил тросик под подбородком, довел до двери и выпустил на волю. И поплыла Жанна, повели ее в пространство автоматизм и привычка.
  
   А Вячеслав Арнольдович остался наедине с Бернштейн. Долго душила она его разными испепеляющими, суровыми ме-тафорами ("хитрый подонок", "бесстыдный изменник", "раб своего..." и т.д.), напоминала о клятвах и часах взаимопроникновения, о тех негласных узах, кои крепили их добрый союз. И в конце концов, в победном пылу потребовала Зоя Николаевна реабилитации своим истинным, гордым чувствам, и сострада-тельный Нихилов согласился исполнить это требование неза-медлительно.
   Потом они долго присутствовали на репетиции "Гамлета", и при Зое Николаевне Маткин вёл себя сдержаннее обычного. Но и сегодня, как всегда, он был в творческом ударе. Он рвал и метал, показывал на пальцах и в действии, изображал всех и всякого, и требовал, приказывал, заставлял выкладывать или же прятать своё "я".
   "Стоп! Аут! К хреновой матери! Откуда у тебя растут ноги! Образина! Я же сказал -- пластичнее, эффект-нее! Чтоб тебя разорвало!"
   Актеры терпеливо сносили все его выпады-замечания, не огрызались, обалдело выслушивали поучения, и к концу репе-тиции народная труппа истратила все физические и духовные силы. Даже созерцающий Вячеслав Арнольдович утомился. Уши от необычных слов заныли.
  
   Поведение Бори Маткина считается вполне естественным и должным, так как он болеет за общее дело, может любого пе-рекричать и имеет колоссальные запасы жизненной активно-сти. Не перестаешь удивляться его неутомимой энергии, под-вижности, оригинальному словарному запасу. Для каждого ок-рика он находит новые чудесные словосочетания, и потому они действуют так столбниково.
   "Стоп! Аут! Брыкалица сивозадолапая! Ты гудзонишь не Чехонте, а Шекспира! В этом акте нужно распячиваться, а не фуфлыжничать! Распни, усекаете! Это же Г-хамлет, третьего не дано! Ну Офелочка, сладость моя, еще разик, еще раз! Чем ни разу сорок раз!"
   Очень оригинальная фигура Боря Маткин. Один как перст на свете. Детдомовец бывший. Массовик-затейник со школьной парты. Был везде и всюду. Метр шестьдесят восемь. Коренастый. Бережно и легко носит барабанообразный живот. Залысины, как у гения. Внушительность придают невероятную. Подбородок длинный. Лоб белый, как бы подрезанный от пе-реносицы к затылку. Нос как нос. Вот рот несколько необычен нижняя губа чуть выступает, а величина этой губы, Бог ты мой! -- ес-ли не до ушей, то до ширины бёдер будет. Зубы у Борьки не час-тые, коричневые от чая и сигарет без фильтра. Глаза неболь-шое косоглазие имеют и целенаправленностью горят. Сам се-бе вселенная.
   Считает себя Борька красивым. И не зря. Есть для этого ос-нования. Много разных женщин ходило за ним и в огонь и в во-ду, или же просто-запросто осчастливливало его. Очень много. Брал Маткин быка за рога или же не брал вовсе -- от ворот по-ворот и буквы непечатные.
   Критиковал Боря многое, и бит и гоним был за критику. Но невероятная тяга к деятельности преодолевала любые уда-ры судьбы, и быстро он становился тем, что есть, обретал си-лу и остроту ума, наращивал интеллектуальный багаж и посто-янно строил планы на будущее.
   Живуч человек! Неистребим человек! -- вот что хочется сказать, познав Борю Маткина.
  
   А Вячеслав Арнольдович и Зоя Николаевна развеялись, по-забыли о размолвке и в целом большое удовлетворение полу-чили от репетиции. В гору поднимается народный театр, будет чем гордиться...
   Подзакусили, почирикали о том о сём, а вечером приступили к репетиции "Когда просыпаются Динозавры". Третий раз собирались, но мало что успели. То один не придет, то другой, то третий. А в этот раз не было Комика с Трагиком. Уж как сви-репел Боря Маткин, как был зол!
   "Без них репетиции не будет!" -- заявил он, не прибавив непечатных букв только ввиду присутствия Оксаны.
   Но Вячеслав Арнольдович вызвался читать за Комика и Трагика, был, как говорится, в ударе, не отрывал блестящих глаз от Оксаны и обдумывал главный вопрос -- как бы пригла-сить ее в гости.
   "То эти комики, то Антошка повесится, то эти выдры! Ни-как не могу поговорить с ней спокойно. Нет, это нужно как-то решать. Пусть я всего лишусь, но я должен с ней объясниться".
  
   Чуть тепленький прибрел он домой в первом часу ночи, по-клевал котлету и рухнул на диван. Припомнил, как в тумане, своего бывшего соседа, и удивился, что в голову лезут тревож-ные мысли о каком-то фантастическом образе - Певыква.
   "Что-то было, -- напрягся он. -- Но что?.. Я очень устал. Тут настоящая любовь, и никто не понимает, никто... Все уми-рают и рожают, а у меня любовь... И Певыква..."
   На этом месте Вячеслав Арнольдович уснул.
   Снились ему ноги. Разные ноги: идущие, стоящие, качаю-щиеся, топочущие, большие и маленькие, волосатые и без во-лос, тёмные и бледные. И страдал среди этих ног Нихилов ма-леньким беспомощным насекомым. И ужас его охватил, когда задирал он тяжелую голову и глазел вверх. Страшно было ему от мысли, что на него могут наступить, и что из этого выйдет. Хотел закричать дико и громко, чтобы заметили и понесли. Но не мог он закричать, и слезы текли от обиды и жалости к себе. Потом взглянул он под ноги в лужу, а из лужи смотрит на не-го Глеб Инаков: "Что же ты, братец, до сих пор по миру шляешься? Пора тебе. Иди сюда". И покорно шагнул маленький Ни-хилов в лужу, и ушло дно из-под ног. Хлынула вода в рот-нос, и пошёл звон по всей Руси Великой. Услышал он, как заглушая звон колоколов, кричит глашатай голосом Антошки Ударного: "Утоп князь Вячеслав, свободу свою поправ!" Из последних сил напрягся Нихилов. Захотелось ему на прощание возразить все-му миру, захотелось ему признаться, что не князь он, а смертный человек, любящий жизнь, мечту свою, что вернется он еще, по предвиденьям индийской философии, что был он уже и будет... Но не вспомнил он ни мечты, ни слов нужных, и прохрипеть смог одно лишь: Глебушка!..
  
   Долго себя ощупывал Вячеслав Арнольдович, понял что смотрит, но не видит ничего.
   "Значит есть! Вот оно разрешение всех споров! Духовное! Телесное! Правильно я делал, что не участвовал в них. Есть - так есть, а нет - так нет. Есть -- оказывается. Темно только. Но, мо-жет быть, это только попервости. Привыкну, адаптируюсь, нач-ну обживаться... Знакомых поищу. Маму, конечно, отца, Ан-тошку. Кого еще?.. Ну, там кого-нибудь встречу. О! А великих! Интересно, в силе здесь труды земные? Имеют ли вес и значение? Надо будет осторожно разузнать. Хотя всё здесь может быть и по-иному... А ощущения все земные, и зуб побаливает... Вот! Что-то звенит. Ага! И я уже кое-что различаю!"
   Собрал все резервы Нихилов, сосредоточил на зрении и слу-хе, приготовился в глубине души к великому контакту, стал пристально всматриваться в очертания небольшого чудного пред-мет, пока не понял, что видит перед собой обыкновенную лам-почку в абажуре, а слышит земной звонок в прихожей. Тогда на-всегда отрекся от сонных переживаний, разом сбросил мистиче-ское напряжение, вскочил, выглянул в окно.
   "Господи, темень-то какая! -- бормотал, нашаривая на сте-не выключатель. -- Ни черта себе! Пять часов! С ума можно сойти!"
   И продолжая выражаться в этом духе, поплелся Вячеслав Арнольдович в прихожую.
  
  
  
   0x08 graphic
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   С ума сходят редкие люди, а Нихилов человек самокрити-ческого склада, ему с ума не сойти, он, если взошел, то ни за что добровольно не сойдет. А лучше бы было, чтобы сошел...
   Когда мы с Толей этого Е.Б. доставляли, я всё думал:
   "Ну живёт человек, пусть живёт, как ему судьбой предна-чертано, пусть встречается с теми, кого ему жизненный случай предоставляет, зачем же ему еще колею искусственную делать? Из-за каких таких гуманных соображений? А может, и не гуман-ных вовсе ... Ехать за чужие деньги к черту на кулички, вырывать человека из семейной колеи, бегать по вокзалам, лететь за ты-сячи километров, рисковать жизнью и семейным положением? Перегибает Глот. Создается у меня впечатление, что сам он ме-чется, не знает каким штрихом задачку эту решить, что пред-принять и кого задействовать. Да и вообще -- он стал каким-то рассеянным, все думает о чем-то и не улыбается..."
   Думал я так и ничего не придумал.
  
   Толя, когда туда летели, плясал от радости.
   "Развеяться мне необходимо", -- говорил.
   Он театр бросил. Ушёл. Хватит, говорит, поработали на дя-дю. И развеялся. Пока я с этим Е.Б. возился, пока исповедь же-ны принимал да с Ванькой в прятки играл, мой Толя тем време-нем буянил в кафе, бил посуду и орал, что выйдет из игры, по-тому что плевать ему на прошлое, на Оксан и Глотов. Вывели Толю на улицу два местных завсегдатая, уделали на что были способны, и довольные пошли девок снимать.
   В гостиницу Толя пришел в два часа ночи. Без "командиро-вочных".
   "Колька, -- говорит, -- любишь ты Оксану, а зачем ты ее любишь, знаешь? А я тебе скажу. Чтобы убил ты Нихилова, ос-лепленный любовью. А? Что! Были такие позывы? О-хо-хо!"
   Хохотал он, укатывался. Предлагал заявить на Глота куда следует или совершить коллективное самоубийство. В учебни-ки по криминалистике, говорит, войдем, и психиатры в лекци-ях упомянут.
   Спать я его уложил, позавывал, пообзывал он меня с часок и затих.
   Прав он, были у меня позывы прибить Нихилова. И за что -- не знаю. Только за то, что он на Оксану посматривает? Так за такой грех в каждого второго вслепую можно попасть. Один Борька Маткин чего стоит. Нет, перерос я эти мохнатые позывы. А Нихилов  пешка. Срубленная. Его с доски убрать забыли. Он мечется потому, что по привычке в ферзи рвется. Он, как мой сосед коммунальный, -- говорит о разоружении, а пистолет без волнения и экстаза видеть не может, всерьез в трагедизм не проникает, и сам трус трусом...
   Много таких как Нихилов. Всюду они. И почему Глот именно за него уцепился? Сдаётся мне, что из-за прошлого. Бы-ло что-то у Нихилова с Глебом Инаковым, сыграл роль Нихи-лов, а теперь нам доигрывать приходится.
  
   Е.Б. ничего мужчина. Голова огромная. Редких величин. Неопрятен несколько, языком губы облизывает, ну да это про-стительно -- столько лет без выхода в свет. Шевелюра -- а-ля Бетховен, живот в меру для возраста, глаза только сонные. И кожа у него белая, как снег. Ведь без воздуха. А сведущ -- дай Бог каждому! Ну еще бы, если жене верить -- такую прорву книг перепахал. Миллион теорий и гипотез знает. "Ждал, -- говорит,-- придёт время, позовут меня. Понадоблюсь. Потому и гото-вился". Вот как! Тут живёшь и на два часа боишься планиро-вать, а он "ждал и готовился". Рахметов. Бумаги с собой взял. "Рукописи". Два чемодана.
   Собрать его оказалось не так просто. Долго мы ему пальто не могли найти. Деньги-то глотовские Толя промотал. А этот философ пять последних лет вообще на улицу не выходил. При-шлось потратиться. Телогрейку купили. И шапку ему жена от-личную выдала. "Для такого дела, -- говорит,-- не жалко".
   Кстати, и там уже холодок чувствуется. Но население пока успокаивают, дескать, временно. Временно-то временно, а теплой одежды уже непросто купить, и продукты с прилавков ис-чезли, хлеб да банки.
  
   Путешествовать с Е.Б. одно мучение. Он, только нас жена за порог с радостными досвиданиями проводила, с лестницы во весь рост загремел. Пока лежал на своем диване, разучился ходить. Подпрыгивает на каждом шагу, на красный свет лезет, прохожих толкает. Три раза нас водители отчитывали, пять раз оштрафовали. Так что сели мы в самолет без копейки. И в са-лоне он чудить начал.
   Только взлетели -- в туалет ушел. Два часа не было. Люди волнуются, стюардесса дверь взламывать собралась, а он, оказывается, уснул. Ну Толя объяснил, боль-ной, дескать, человек, со всяким может случиться. Как еду при-несут, добавки клянчит, я, говорит, привык к "Геркулесам" и перловкам. Поесть он правда -- не дурак. Наелся, читать стал. Посмотрит на страницу и перелистывает. Я думал -- не чита-ет. Поспорил с ним. Он даёт мне книгу и пересказывает содер-жание двух страниц. Знает Глот, кого подбросить Нихилову.
  
   Мы его на такси привезли, подвели к двери, проинструк-тировали и домой помчались. Что дня-то дожидаться?
   Ну а в целом поездка ничего, гомерично прошла. Да и Гло-ту приятно помочь. Глот как-то странно объяснил необходи-мость появления этого дневниковского Е.Б., мол, он может за-тормозить "нихиловский процесс". Какой процесс? Зачем тормозить? Да и как он сможет затормозить? Перевоспитает, что ли? И возможно ли перевоспитать, в какую сторону?
   Толя говорит:
   "Уж если было в моей жизни что интересное, хоть и не очень-то приятное, так это -- Глотовы номера".
   И я думаю -- поживем, увидим. Мне теперь терять нечего, кроме собственной совести.
   0x08 graphic
  
  
  
   "Ф"-акт драмно-истерический, слуховой. II разряда
  
   (Квартира Нихилова. Ко всем прежним запахам прибавились привкусы страха и желание двигать ногами. Время сна.)
  
   ...поплелся Вячеслав Арнольдович в прихожую. Повозился с замком, хотел уж было сказать "войдите!", да вовремя опомнился.
   - Кто там?-- приложил ухо к двери, "Ведь пять часов утра!"
   - Я здесь!..
   - Кто-кто? -- Нихилов ясно осознал, что голос принадле-жит незнакомому человеку.
   За дверью почему-то молчали.
   Нихилов думал: "Грабители? Вряд ли. Скорее всего бич какой-нибудь. Нализался и тычется во все квартиры".
   - Послушай, ты! Иди к черту! Я вызываю милицию. Если сею минуту не уйдешь, я ...
   Он соображал, что бы грозное пообещать этому невидимо-му негодяю.
   Нашелся:
   - Я тебя сейчас арестую! Я в органах работаю. Пошел вон!
   - Веча, сукин сын! Я голоден! Я замерзаю! Я измучен! Язык уже не двигается! Быстрее открывай! -- донеслось из-за двери.
   "Веча? Он знает мое имя? Это не бич! Кто же? Этого еще не хватало! Не открою!"
   - Идите вон, вам говорят! Здесь нет никакого Вечи, здесь... Петров живёт!
   - Веча, гад, я же знаю -- это ты! Голос чудный твой со-всем не изменился. Что же ты, зараза, так встречаешь старых друзей? Или совершенно чокнулся? Открывай, тебе говорят!
   - Я повторяю, здесь нет никакого Вячеслава. Не стучите! Не орите! Пошли прочь! Я иду звонить!
   И Нихилов громко простучал по полу пяткой. За дверью с минуту было тихо.
   "Ждёт зараза. Друг? Какие друзья? Зайдет и трахнет по го-лове".
   - Веча, я знаю, что ты там притаился! У тебя и телефона нет. Я столько километров одолел! Ну что ты, Веча! А сам "Е.Б." писал, критиковал... Где ты теперь дневничок прячешь? Я замёрз, черт подери! Что ты, как баба, трусишь? Открывай!
  
   Тут Вячеслав Арнольдович понял, кто стоит за дверью. По-нял и струхнул не на шутку.
   "Откуда? Зачем? Почему? Свидетель? Это же развал, катастрофа!"
   - Нет здесь никакого Вячеслава! -- заорал он не своим го-лосом, -- убирайтесь ко всем чертям, я весь дом на ноги подниму!
   - Веча!! -- так дико завопили за дверью, что у Вячеслава Арнольдовича мурашки по коже пробежали туда и обратно. -- Ты, может, и Трагика с Комиком не знаешь? Они меня сюда при-вели. Ну хватит! Открывай, язви твою тощую душу!
   И Нихилов открыл.
   "Нужно срочно перестроиться!"  лихорадочно взнузды-вал он свои сонные извилины.
   - Господи! Да это ты! Откуда?! Извини, брат! Как я мог предполагать -- века прошли! В пять часов ночи!.. Если бы мне сразу сказал про Колю и ...
   - Пять часов утра, а не ночи, подлец ты меланхольный! Давай-ка затаскивай чемоданы, черт с тобой -- прощаю! От те-бя иного и не ожидал. И слушай, Нихилов, дуй на кухню, при-готовь чего-нибудь пожрать, а я пока горячей водой лицо и ру-ки погрею. Совсем ты меня заморозил! Давай-ка валяй, валяй!
   Е.Б. продрог основательно. Нихилов очумело уставился на огромные валенки, на телогрейку, на невероятную лохматую шапку, на щетинистое посиневшее лицо.
   - Ты что, из заключения? -- вырвалось у него.
   - Пошёл, пошёл, брат! Или я сдохну с голоду! -- и Е.Б. вы-толкал хозяина на кухню, -- побольше там выстави!
   Но Нихилов сначала взялся за чемоданы, выглядевшие по-дозрительными, невероятно тяжелыми. Перетащил их подаль-ше от входа.
   "Откуда они у него? Не переехал же он в эту вечную мерз-лоту! Жуть какая-то!"
   В холодильнике завалялись палка плесневелой колбасы, два вареных яйца, банка "Скумбрии в томате", кусок масла и побелевшие помидоры в банке. Под окном в "заначнике" у Нихилова прятались разные консервы, окорочки, сервелаты, но выставлять припрятанное он не решился.
   "Сожрет всё и уедет, а я буду потом корки сосать? Опять на-капливать? Что за невезуха!" -- переживал он, ложкой соскаб-ливая с помидоров плесень.
   "Как хоть его звать? Забыл. Е.Б. и Е.Б. Нужно бы спросить осторожно".
   Последнее время, возможно по причине похолоданий, Ни-хилов всё чаще впадал в замороженное состояние. И теперь он опасался, что как-нибудь оконфузится перед гостем.
   "Где его мотало? Свалился на мою шею. Километры одолел... Точно! Откинулся и ко мне! А может -- бежал? -- Нихилов сел прямо на пол, -- точно бежал! После такого ни Пиастр Си-вуч, ни Станислав Измайлович, никто!.. А я-то им!.. Это крах, это крах!.."
  
   - Ну и холодрыга у вас здесь! А меня ничего -- подстёги-вает. Как будто заново родился. -- Увидел Е.Б. сидящего Нихилова. -- Ты что это, братец?
   Нихилов силился сказать. Не мог. Вращал зрачками и бледнел.
   - Э, старина! Это ты зря. Это от холода. Есть у тебя ка-мин, рефлектор, "козел" какой-нибудь? Ты что - в такой холо-дине спишь?
   Отпустило Нихилова.
   - Сломался рефлек...тор, -- не спуская глаз с Е.Б., прохри-пел он и медленно выпрямился.
   - Ты, я смотрю, зажал продуктишки, -- полез Е.Б. в хра-нилище. -- О, да тут у тебя паштеты! Славненько! Узнаю чер-тяку! Запасливый ты, Веча! Как и прежде на черный день в бе-лый день за щеку прячешь. Молодец! Мне теперь калории нуж-ны. К жизни я возвращаюсь.
   "Точно -- откинулся, сидел!" -- ёкнуло в Нихилове.
   - Пора, брат, пора! Насиделся я, належался. Пшёнка, хлеб да вода -- вот и вся еда. Не то что твое изобилие!
   "Ну да, что же там -- паштетами, что ли, кормить будут!" -- Нихилов попятился к двери.
   А Е.Б. наминает, знай себе в рот кидает, опорожняет и го-ворит с набитым ртом:
   - Мне бы еще годик, чтобы все было по предначертанно-му, да что-то на люди потянуло. Свободой подышать захоте-лось, веришь ли, мочи нет! Потому и пошёл на это.
   "Бежал! Вот я влип! Так, так! Он же и меня втянуть хочет. Если откровенничает, то, значит, паутиной опутывает, чтобы я потом, если к примеру... пикну, то он... меня... Срочно в мили-цию! Мол, так и так, ворвался беглец, рецидивист, Е.Б. и всё прочее... Ой, а шапка! Где ж он её? И чемоданы! Уже успел! Уже кого-то..."
   - А ты что не ешь? -- Перестал жевать Е.Б., -- давай, са-дись! Не желаешь? Ну смотри! Совсем ты, Веча, не изменился, вот только на дворнягу стал смахивать. А так - рожа круглая, нос картошкой, глазки на макушке... Хорошая ветчинка! Я по ней тосковал! Ух, отъемся!.. Кулак-то вперед в экстазе не выбра-сываешь? Помнится, еще тебя ловили: воздух в комнате отрав-лял. А теперь как? Помню, помню... Ты это куда?..
  
   "Убьёт! Убьёт! -- прыгал Вячеслав Арнольдович вниз по лестничной площадке, машинально считая раскаленные бетон-ные ступеньки. -- Догонит, вдарит ножом, квартиру бензином, и всё! Ему терять нечего!"
   - Стой! - вопил Е.Б., настигая Нихилова. Стой! При-дурок! Мне трудно бежать! Стой!
   Тут, делая поворот, Вячеслав Арнольдович запнулся и пролетел вниз головой целую обойму ступеней. Ударился лбом о чей-то резиновый коврик, остался лежать, ждать смерти. Лю-той смерти.
   "Сейчас по затылку кастетом или ножом под левую лопат-ку. Хрясь! И меркни мир! -- Он отчетливо представил себе эту сцену, возмущение и протест против смерти потрясли каждую клетку тела, но мозг отказывал в сопротивлении, не распоря-дился даже пошевелиться. - А если садист, то уши отрежет или еще что..."
   Но когда Е.Б. осторожно тронул его за плечо, нихиловский визг потряс все этажи. Дом дрогнул. Отпрыгнул Е.Б.
   - Что ты, Веча, рехнулся!
   - Давай, не мучай, прохрипел Нихилов, выпуская слюну.
   - Ну ты даешь, Веча, -- понял, задохнулся Е.Б., -- а я-то думал!.. Стал бы я тащиться через горы и леса, чтобы тебя здесь мучить... Ты, говорят, очень нужный... Ну ладно, пойдем, а то простудишься! В квартире поговорим.
   - Убей здесь, не мучай! -- заплакал Нихилов.
   - Дурак ты! -- стал подниматься Е.Б. -- Не из зоны я. От жены уехал. Ну давай, сбегай в милицию, веди сюда. Только сначала обуйся, а то вон -- пятки уже побелели. А я-то думал, что ты хоть со временем...
   Всё понял Нихилов. Злость закипела в нем. Обида хлыну-ла в сердце.
   Поднялся он и, пересиливая колючую боль в ногах, бросился догонять Е.Б. .
   "Кем я должен стать со временем? Кем! Падаль вульгар-ная!"
  
   Если бы он успел опередить Е.Б., то дверь перед самым его носом захлопнулась бы! Навечно! Не пустил бы ни за что! Но Е.Б. уже сидел на кухне.
   - Ты смеешь оскорблять меня! Ты, которого вышвырнули за аморалку, который забирался по самые уши в клоаку! Кото-рый бездарен, как!.. -- заорал Нихилов, кривясь от острой бо-ли в пятках. -- Ворвался среди ночи и издеваешься! А может, я болен! Может, я такой человек! Да ты!..
   - Ты о чем, Веча? -- аппетитно жевал Е.Б.
   - Да ты!.. -- захлебнулся Нихилов.
   - Да, я. А ты?
   - А я!..
   - А ты, Веча?
   И Нихилов сдался. Поглощал его Е.Б. своей колоритностью, целенаправленностью, знанием того, зачем он здесь и почему. И всегда поглощал. Ничего годы не изменили. Прежние оба. Толь-ко сморщились и разрослись, да информации поднабрались.
   - Дружить нам с тобой, Веча, надо! Сам поймешь почему. Давай-ка обуйся. Или хочешь, чтобы тебе ноги оттяпали? Это у нас могут.
   Злость отошла. Зато пятки заныли, и Вячеслав Арнольдо-вич помчался за шерстяными носками.
  
   Когда он вернулся на кухню, Е.Б. расправился с содержимым консервных банок и всем остальным из холодильника и запасника, сидел, курил нихиловскую сигарету.
   - Шестнадцать лет не курил, веришь? А теперь буду. Те-перь можно и наслаждений чуток. -- От сигареты и еды у Е.Б. шумело в голове, он пьяно улыбался. -- Ну, друг, программа минимум выполнена, берусь за программу максимум. Теперь-то мир обретёт шматок недостающего ума...
   "Шизоид, мне на беду! А хотя!.."
   И великолепная мысль заставила Нихилова дружелюбно улыбнуться.
   - Молодец! Хорошо, что приехал. Ты прости, вид у тебя больно подозрительный и говорил ты как-то... А мне сон как раз перед твоим приходом кошмарный снился...
   - Да что уж там! Прочь сны! Мы теперь с тобой славнень-ко заживём! Хватит мечтать и говорить бестолку! Я теперь спо-собен состояться...
  
   Нихилов сел, закурил, о том о сём речь повел, потихоньку выведал имя: Ефим.
   "В паспорт загляну и отчество узнаю, и фамилию", -- радовался он.
   - Знаешь, у нас тут воровство пошло, поголовно с голов шапки таскают. Эту лохматую придется припрятать, мы тебе другую найдем.
   - Зачем это?! Нет, мне эта нравится! А вот телогреечку же-лательно заменить. У тебя что есть?
   - Найдем, -- расщедрился Нихилов, имея в виду свое ста-рое почти новое пальто. Теперь у него была дубленка. -- А ша-почку всё же заменить нужно, сорвут.
   - Я сорву! Так сорву, что своих не узнают. С чего это у вас мороз такой?
   - А чёрт его знает! Тут один допотопный поэт повесился, и бабы эти растрезвонили, что будто природа за него мстит.
   - Расскажи, расскажи...
  
   И Вячеслав Арнольдович подробно рассказал Ефиму Б. о последних событиях в городе.
   Ответно Ефим поведал ему о сво-ей жизни. О том, что выполнил по обету программу минимум, то есть прочел всю литературу, какую только смогла доставить к дивану жена, что теперь начинается новый виток, что чётко сформулированы вселенские планы, высчитано, как и кем стать для потомков, что "мир содрогнётся от поданных ему на ладо-ни великих истин" и "или преобразится, или пожрёт самого се-бя", что никто себе даже и представить не может, какая сила та-ится "в этой чертовой башке...!"
   Они проболтали еще с полчаса, вспомнили ненароком Гле-ба, отчего у Нихилова тотчас пропало желание говорить.
   - Устал я, Ефимушка, -- пролепетал, он зевая.
   - Ну ты хитрец, воздухопускатель! Ладно, давай спать.
   Светало. Погасили свет.
   Вячеслав Арнольдович решил отоспаться до обеда, а уж потом идти на работу. Зоя Николаевна простит.
   Гость лёг на диване, хозяин на стульях, оба укрылись чем могли.
   - Ты обязательно сегодня рефлектор приволоки, -- про-бурчал под телогрейкой Ефим и захрапел.
   "Я эту скотину у Намзагеевой поселю. Она теперь без куми-ра сохнет. И ей хорошо, и мне выгодно -- он там успех иметь бу-дет, а я его, так сказать, открою. Явился -- здрасте-вам! Как был свинья, так и остался. Интересно, что у него в чемоданах? Руко-писи, небось. Писульки. Тоже мне -- творец!"
   И поразмышляв еще с минуту, Вячеслав Арнольдович за-былся тревожным беспокойным сном.
  
  
  
   0x08 graphic
  
  
  
  
  
  
  
   0x08 graphic
- Да, я и есть Пиастр Сивуч. Какое дело привело вас ко мне?
   - Пустяковое, можно сказать, дело.
   - Что собственно?
   - Некоторые факты.
   - Постойте. Кто вы такой? Фамилия?
   Голос у Пиастра трубный. Знатный голос. Сколько лет первосортной практики!
   - Я Изыскатель. Дипломант.
   - Изыскатель? Странная фамилия. А чего дипломант?
   - Потом об этом, Пиастр Сивуч. Я хочу мирно, по-хоро-шему поговорить о том, что случилось позавчера на даче...
   - У Мурлин-Мурло?
   - Вот именно.
   - Пошли вон!
   И поясняет:
   - Я, вообще-то, так резко с посетителями не разговари-ваю. Я не самодур. Но вы же в заведении. Вы перешли все гра-ницы. Ворвались на прием, оторвали от дел, меня вон по личным вопросам дожидаются, а вы сплетни какие-то... Так что
обижайтесь на самого себя.
   - Увы, Пиастр Сивуч, я полагал, что вы сразу поймете, кто я. Ведь мы уже с вами встречались.
   - Где?
   - В том самом городке, из которого вас перевели сюда за...
   - Спокойно! Что вы еще знаете?
   - Всё, Пиастр Сивуч. Потому расскажите о Нихилове.
   - И всё?
   - И всё.
   - Это шантаж?
   - Если вам угодно.
   - Тогда я... Тогда я расскажу. Потому что я действитель-но вас вспомнил. Вы -- чёрт, и зная ваши возможности, не мо-гу противить...
   ..................................................................................................
   ..................................................................................................
   0x08 graphic
  
  
  
  
   "Ф"-акт автоматико-диалогический. I класса
  
   (Квартира 36 по улице Безразличия. Информация. Влажный горячий воздух. Время к ужину. Кресло. Запахи яблок, консер-вов и зимней одежды. Всюду книги, журналы, письма. Я ещё запахи -- сырых валенок и свежезаваренного чая.)
  
   Тепло в квартире.
   Комик и Трагик натащили сюда рефлекторов, и, чтобы по-высить влажность воздуха, она поставила к раскаленным спи-ралям кастрюли с водой.
   Счетчик сошёл с ума. Никаких белых просветов, сплошная красная полоса.
   Лампочки в люстре горят вполнакала. Оттого и три свеч-ки в комнате. Зато бесплатно.
   Город пожирает энергию. Город замерзает, медленно об-растает панцирем льда.
   Люди впадают в спячку. Обогреватели ценятся на вес золо-та.
   Стены зданий трескаются, асфальт вспучивается и крошит-ся. Трубы периодически перемерзают, и тогда из строя выходят целые кварталы, районы с жилыми домами и учреждениями. Скорый ремонт невозможен. Людей расселяют в трестах, кон-торах, комитетах, институтах.
   Где попало можно увидеть легковые автомашины с облу-пившимися боками, потрескавшимися покрышками. Машины теперь и даром не берут. Не выдерживает техника отрицатель-ных температур.
   Удивительно, но каждое утро, облачившись в форменные телогрейки, обходят свои участки с мётлами и вёдрами брига-ды дворничих. Правда, теперь они не перекликаются, потому что на лицах у них толстые защитные маски, и в общем-то от их деятельности мусора не убавляется, так как они вычищают только свою территорию, а близлежащие убирать некому. Но ходят упорные женщины на свои участки, кто-то их там забыл расформировать, надеются, что поживут еще в честно, зарабо-танных квартирах.
   Нет-нет, да пробежит по гулким утренним улицам упрямый спортсмен, укутанный в сто одежек.
   А так -- полнейшая Ан-тарктида.
  
   Уже две недели, как в городе объявлено чрезвычайное по-ложение.
   Ни в какие театры, кинотеатры народ не ходит. Мелкие пе-ребежки от одного обогреваемого пункта до другого, да и хо-дить теперь незачем, живут и работают в одном и том же мес-те, продукты развозят, мусор увозят, в этом смысле многие да-же довольны.
   Птицы вымерзли до единой. Последние живые собаки се-лятся в открытых канализационных люках, в подвалах и воют там до хрипоты, безумея, не имея возможности выбраться, по-дыхая от голода. Их вой угнетает души, приводит в трепет горожан, и кое-кто из них, отчаявшись или отупев, добивает бес-сильных собак камнями. И всё-таки, нет-нет, да снова носится в морозном воздухе их безысходный просительный плач...
   Самые предприимчивые спешно покидают город. Прокли-нают его. Бросают на произвол судьбы книги, мебель, тяжело-весное накопленное добро. Забирается самое ценное: теплые ве-щи, драгоценные металлы, сберкнижки. Уезжают поближе к те-плу, туда, где есть родственники, где можно купить дом, пере-ждать, забыть обо всех этих ледяных ужасах.
   Но большинство остается на местах, на что-то надеется (не привыкать!) и ждёт своей участи.
  
   А с Севера действительно ползет Великий Ледник. Шествует, движется к югу рваной, быстрорастущей стеной.
   Что же произошло с природой, никто не может понять. Не замечалось никаких существенных катаклизмов, планеты не сходили с орбит, солнце светило по норме, сверхновые звезды не рождались, ничто во вселенной не рушилось, не умирало, ни-каких комет, шальных метеоритов и всего прочего... Ни земле-трясений, ни цунами, ни извержений, ни наводнений, никаких необычных испытаний оружия. Все как всегда, как из века в век, даже лучше, мощнее, цивилизованнее, прогрессивнее, зажи-точнее. Жить да жить бы.
   А Ледник ползёт и ползёт. Простым глазом его движение неприметно, как незаметен ход большой стрелки часов. Но ме-ханизм взведён, пущен, и Ледник неотвратимо "тикает".
   Мед-ленно, но верно он подмял под себя северные равнины, мари, болота, озёра, кустарники и деревца, зданьица и дороги, мосты и бетонные вышки электропередач. Не скажешь, что победы давались ему легко, нет, он их будто завоёвывает, он сражает-ся, борется, он напрягается и прилагает усилия. Точно так же одушевленно воспринимается огонь, когда ловко пожирает лес-ные массивы, когда кажется, что деревья сопротивляются пла-мени, что кочки и пни скрипят и фыркают, что огонь постоян-но наталкивается на невидимый, но живой отпор.
   Любопытно пронаблюдать, как Ледник завоевывает вы-сотки. Бывает, что упершись в сопку, он упрямо наползает на неё, наращивает толстенную массу льда у ее северного подно-жья и не теряя времени на лобовую атаку, как опытный хищ-ный стратег, обходит сопку слева и справа, толкает перед со-бой штандарты причудливых льдин, и уходит все дальше, на юг, в полной уверенности, что осаждённая сопка скоро сама капитулирует, выбросив на пожухлой верхушке белую шапку льда.
  
   Сотни километров завоевал Ледник. Катастрофически бы-стро. Месяц от месяца набирал силу и мощь. "Тренировался". Бетонные столбы, статуи смёрзшихся камней, пласты дёрна, пе-сок и глину гнал и гнал перед собой, резал и крошил; и всё, к чему прикоснется его жгучий язык, трещит и лопается, обрас-тает метровым льдом, сметается с пути, коверкается, корёжит-ся и исчезает. И тому, кто лицезрел деяния его, делается тоск-ливо от мысли, что нет силы, способной остановить это разрушительное варварское нашествие.
   Уже два месяца как забили тревогу ученые всех стран. Пресса полна оптимистических призывов. Изучены сотни про-ектов, бросались огромные средства на воплощение хотя бы од-ного из них. Спорили, чертили, высчитывали... Но пока что все усилия смешны и плачевны.
   И паника входит в большие города и страны. Отчаявшиеся требуют решительных мер, энтузиазма, средств. Народы про-клинают правительства, народы требуют решительных мер.
   Тогда собрались представители могущественных стран и стали обсуждать трагедию. Торговались и рядились. Исписа-ли тонны бумаги. Пришли к единому. Никуда не денешься. Ре-шено было забыть все политические распри (на время оное), за-быть о борьбе за умы. Признали, что у всех интерес теперь один: спасти цивилизацию от гибели (не от себя -- от вселен-ной), от взбунтовавшегося природного монстра, давать приют и кров всем, кто пострадал от бедствий, открыть границы, основать общий бюджетный фонд, наращивать производство тё-плых вещей, запасать необходимое долгосрочное пищевое до-вольствие...
   Далее, в кратчайшие сроки решено было создать единый для всех народов порядок: уничтожить оружие массового унич-тожения, не покушаться на жизнь и свободу ближнего, помо-гать всем странам, нуждающимся в экономической поддержке, интернациональным трибуналом судить лиц, наживающихся на трагедии, совместными усилиями бороться с любыми катаклизмами, эпидемиями и многое-многое другое -- навсегда, для блага, для жизни. Во веки веков! Печати и подписи.
   Небывалый мир восстановился среди народов, сбылись ве-ковые мечтания предков и пацифистов, но долгожданная ра-дость омрачалась грозным дыханием холода с Севера, была за-поздалой радостью, не являлась всеобщим празднеством и все говорили: "О чём печаль была! Смешно! И тупо!".
   - Да, -- сонно произнес Трагик, -- решили обстрелять Ледник. Большинство считает эту меру единственной. Пока двумя ядерными ударами. Вроде готовятся.
   - Но хлынет вода и затопит сушу, ковчег, что ли, прика-жут строить, -- так же равнодушно возразил Комик.
   - Будто подсчитали, что где-то, конечно, затопит, но и в атмосферу уйдёт много влаги, и какой-то период будут сильные дожди, но если Ледник дрогнет, то потом все станет на свои места.
   - Когда - потом? -- спросила Оксана.
   - Никто не знает, это же почти слепой эксперимент, экстренная мера, -- пожал плечами Трагик.
   Они пили чай, Трагик курил, и Комику очень хотелось, но он не мог решиться при Оксане.
   - Ты кури, кури, -- поняла она его желанье, -- и я закурю.
   - Ты?! -- изумился Комик. -- Что ты! Не нужно, пожа-луйста.
   - Не буду.
   Она сидела в том самом кресле, потёртом, скрипучем, но мягком, удобном.
   "Когда я засыпаю в нём, мне снятся удиви-тельные миры",-- рассказывала она как-то Комику.
   - А далеко от нас это чудище? -- спросила она с интересом.
   - Двести шестьдесят семь километров, так позавчера мне Глот говорил, -- ответил Комик.
   - Ходят слухи, что город будут эвакуировать, -- сказала она.
   Они об этом слышали. Слухов хоть отбавляй. И чем бли-же к югу, тем люднее, тем невероятнее слухи.
   - Животные гибнут, а мы сидим сложа руки, - сказал Комик.
   - Да брось ты! Их и без нас спасают, а из наших мест давным-давно кого нужно вывезли. Белые медведи, так те сами к экватору идут, население гоняют. По телевизору показывали. Стараются сохранить виды. Да и о чем печаль? Вымрут эти,
появятся другие, если надо...
   Трагик говорил бесстрастно, даже равнодушно. И все так говорили. От холода всех клонило ко сну, а сон -- это почти смерть. Многих находили в квартирах во льду...
  
   Сегодня Оксана оделась специально для них. Порадовать хотела, ободрить. В платье с короткими рукавами. В любимом их платье. Но им было холодно смотреть на ее обнаженные ру-ки. Оба сидели в валенках, в расстёгнутых тулупах, только шарфы и шерстяные маски сняли. Пришли они недавно. Ходи-ли по квартирам брошенного района, смотрели -- все ли поки-нули свои холодные жилища.
   - Крысы дохнут, -- сообщил Трагик, -- мы видели их по-всюду.
   - Пусть дохнут! -- резко посмотрела на него Оксана, -- или ты их тоже собрался спасать?
   Они удивились ее тону. С чего это она злится?
   - Всем бы, как крысам, голубям и кошкам! Сидели, жда-ли, злобствовали, ненавидели, прогрессировали, страстишка-ми умиротворялись, а теперь хорошими стали, дружными... Не-зачем бомбить Ледник! Пусть идёт! Так ей нужно.
   - Кому?! -- изумился Трагик.
   - Будто не знаешь. Природе! Ну, а пройдет он --опять бу-дем жизненные интересы защищать? Опять бомбы и пули? Опять страстишки и власти? Нет уж, лучше в холоде, чтобы ум-нее были. Пусть он живет. Он ведь тоже вид в единственном эк-земпляре, чудо природы, достояние планеты. А мы его -- бом-бами! Затопит всё, доэкспериментируемся.
   - А что нам -- на юг отступать, пока он всю планету не поглотит? Мы так друг на друге сидеть будем. Вместе с белы-ми медведями.
   - Эх ты, Толя, -- она встала, --ты что же думаешь, если у нас бомбы, то мы и хозяева? Дети мы, а не хозяева! Это ж на-до догадаться -- мать свою ядерными головками! Понаделали игрушек, нашелся случай в ход пустить.
   Трагик покраснел, отвернулся, буркнул:
   - Это же не я придумал.
   - Не хватало еще, чтобы ты!
   Она подошла к нему, положила руки ему на плечи.
   - Не обижайся. Ведь я права?
   - Права,-- согласился он; и жаркие чувства хлынули ему в сердце.
   - Как твои?
   Редко она о них спрашивала, знала, что ему плохо от во-просов о них. Он поднял голову -- глаза. Свои глаза, чистые, в которых он сам растворился...
   Вздохнул:
   -Ничего. Скоро уедут на материк. Дочка мучается. Гу-лять ей хочется...
   Комик ковырялся ложкой в стакане.
   - Только дети несправедливо несчастны, -- сказала она, -- а нам поделом.
  
   - К Нихилову приятель приехал, -- вмешался Комик, -- Ефимом зовут. Вот уж Ледник так Ледник!
   - Да, -- обрадовался Трагик, -- он теперь у Намзагеевой проживает. Речи толкает и пишет трактат.
   - О чём?
   - Кто его знает, Оксана. Истины какие-то выводит.
   - Опоздал, -- усмехнулась она, -- истина теперь одна -- Ледник.
   Помолчали. Комик не мог долго выносить молчание при ней, если бы вдвоём -- куда ни шло, но когда третий... У него в такие минуты появлялся озноб, начиналась гадкая дрожь в ру-ках. Лучше что-нибудь говорить.
   - Нихилов всё же мечтает поставить "Динозавров". Спра-шивал, сможем ли мы собраться. Пока все в городе. Один Живи-пока-Живётся уехал. Нихилов призывает: нельзя отчаиваться, пока мы дышим, мы творим.
   - Да пошел он!..
   - Почему же, Толя? На словах он верно говорит. Нужно со-браться. Всё равно без дела сидим. Кстати, актуальная тема пье-сы...
   Они уставились на нее обманутыми глазами. Все надеялись, что Ледник разрушит планы Глота. Так как молчаливо догадывались, что пытался скрестить пути ее и Нихилова про-павший ныне автор. А теперь она сама стремится к этому.
   - Пусть ставят "Гамлета"! К чему "Динозавров"? Оксана, это же дурость -- какие там к черту динозавры, какое искусст-во! -- разгорячился Трагик.
   - Действительно, Оксана! Игра не стоит свеч...
   Она задумалась. Возвратилась к креслу. Любил Комик ви-деть ее в этом глубоком кресле. Так бы часами сидел и смотрел на этот тонкий туманный профиль...
   - Там есть идея. Она мне знакома, я не могу вспомнить - откуда я её знала прежде, идею эту, о лучших чувствах... Нужно сыграть. Я знаю -- как...
   - Никто не придёт, -- сделал последнюю попытку Комик.
   - Придут. Что-нибудь придумаем.
  
   0x08 graphic
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Взять за ногу, грубо говоря, женщину, поднять ее, при-жать, подбросить, поймать, вертеть ее вокруг своей оси -- это считается в балете искусством. А как в жизни начнешь осто-рожненько проталкивать такое искусство, так возмущаются, те же женщины больше всех, так и орут, все кому делать нечего, бескультурьем обзывают, аморальным.
   Искусство с жизнью нужно сближать? Нужно, есть такой лозунг. А спорт -- в мас-сы? На здоровье для государства! Возьмите спортсменов. Как одеваются -- легко, удобно, ничего лишнего! А мы как в массе своей ходим? То да сё, обнажить боимся, лицемерим, интри-гуем. То-то и оно, что все дурнеют от таинственности. То-то и оно, что у каждого от этого кое-где...
   Через что только наша женщина не пройдет, в любую грязь сунется, с любым интерес испытает -- и ради чего? -- ради то-го, чтобы опрятной матерью стать, уважаемой женщиной, куль-турной и образованной. И тогда уже ни-ни! Тогда только па-мять о прошлом любопытстве. Чистота и неподкупность. Во, на-род! Страна лицемерия!
  
   Нет, я лучше о театре -- это мое кровное, в этом я собаку съел. В этом мое, Маткино призвание. Меня что возмущает? Вот я "Гамлета" ставлю, а кое-кто шипит -- не так, вне школ! А на кой мне эти школы! От них и страдаем год от года. Будто все ви-дят мир одинаково! А если, к примеру, у меня косоглазие, то что, думаете, -- на сознании не отражается? Так почему же сра-зу "психически ненормальный"? Гипотезу о шизоидах знаете? Каждый шизоид -- выход в иной мир, вот только выход --для одного человека. В том и трагедия, что для одного, а если бы все вышли, то все было бы в норме.
   Есть у нас школа Сербиновича-Бабченко, и все театры одни и те же блины пекут, акте-ры ходят с лицами статичными, а не живут -- играя. Молоде-жи боимся сцены отдавать. Попросить вон стариков -- не раз-решают! Вон, и всё! Если они, сатрапы, сами не уходят. Преступ-но! -- вот что я вам скажу. Меня отовсюду за своё гоняли, но те-перь-то я своего добьюсь. Пусть никто не увидит, но зато я по-ставлю так, как хочу. Они узнают моего Гамлета! С выходом на иной мир... нет, пока молчок! Приходите, сами увидите!
   "Гам-лет" в замерзающем городе! Такого еще никогда не было. Гам-лет, правда, слабоват. Живи-пока-Живётся смылся, а новень-кий, фамилия его Цой, не набирает того накала, что Живи-пока-Живётся выдавал. Ну ничё, я этого Цоя взнуздаю, глаза рас-ширятся, как милый застрадает!
   Сейчас со всеми стало трудно работать. Сами понимаете -- в зале минус пятнадцать, репети-ровать приходится в тулупах, каждые полчаса делаем пробеж-ки. Сцену фехтования Гамлет с Лаэртом обожают, разгорячат-ся, тепло им, и не остановишь, в экстаз входят, тулупы сбрасы-вают. Руганёшь по-хорошему, тогда только понимают. Ничё, де-ло идёт! Только бы эта Бернштейн поменьше влазила, дуб ду-бом, а туда же, поучает!..
   Вот с "Динозаврами" потруднее. Шку-ры нужны, качественные, настоящие, чтобы не замерзали. Рань-ше хотели руки и ноги голыми оставлять, но теперь Нихилов кое-что в сценарии изменил, будем теперь полностью в шкурах выходить. Он и Ледник ввёл в новой редакции. Чтобы зритель с собой сравнивал. Костёр будем разжигать на сцене.
   Как бы то ни было, сделаем оба спектакля, созовём народ, уже придумали как, Трагик подсказал. Будто в спектакле, проблема ликвидации Ледника будет решаться. Все сбегутся. Как миленькие! И тогда зазвенит вся страна! Весь мир услышит. Такие формы введу -- ахнут, ругнут и попомнят!..
   Я бы еще ввел вас в курс дела, да тут, понимаете, Офелия... пока перерыв, погреться хочет. Ну я побе-жал!
   0x08 graphic
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   0x08 graphic
  
  
  
  
  
  
  
   Когда с Оксаной, чист как родник. А вот нет ее, и мысли се-ренькие лезут. Поползновение какое-то! Видно, поздно мне ме-няться, идеальным мужем стать? А-а-а, надоело это мозгокопание! Театр одно, а жизнь другое, в том-то и дело, что искусство неизвестно как и кого воспитывает.
   У меня разум духовное воспринимает и действительно я живу, когда она рядом, а нет ее, под других подстраиваешь-ся, всякую чушь несёшь, пошлишь и подыгрываешь. Вот вам и воздействие искусства. Влюблен уже не человек. Ледничком бы мне по хребтине переехать! Не женат, а пора, от это-го, что ли?
   Ну и ладно. Что гадать-то, что думать о себе, когда всё прахом идёт. Засуху обещают, на синтетику переходим, и чув-ства теперь будут синтетические. Такой нынче юмор.
  
   Вчера Глот Изыскатель заявился. Привёл ко мне Толю, усе-лись мы и молчим. Глот полазил по квартире и говорит:
   - Хорошо тебе, Коля? Соседи разбежались, кончились твои муки, диваны не трясутся. Квартирный вопрос решен.
   - Сбылась мечта идиота, -- я только рукой махнул.
   Потом Толя его спрашивает:
   - Вы, случаем не знаете, с чего он ползёт?
   А Глот:
   - А? Что? -- потом серьезно так: - Эксперименты всё это, -- говорит, -- проба пера. Раз-дражение. Не спрашивайте, -- говорит, -- не больше вашего понимаю.
   Толя ему:
   - Ну-ну, Глот Истович.
   Глот не обиделся, промолчал.
  
   Он всё тот же. Только не зелёный. Задумчивый какой-то. И очень, как видно, старается быть прежним. "Не то всё это", - говорит, и смысл философский в эти слова вкладывает.
   Ходит он больно рискованно. Форсит. В тоненьком пальтишечке и кепчонке. Смотреть на него холодно. Мёрзнет, ко-нечно. Толя ему свой старый полушубок предлагал. Отказал-ся. "Ни-ни, -- говорит, -- я на свои средства хочу жить". А какие у него средства, если он нам на поездку за Е.Б. одними ме-дяками дал. Его нигде и не печатали никогда. Я справлялся.
   Чу-ет моё сердце, что выйдут ему его собственные номера боком. Измученный он. Говорит, что Ледник ходил осматривать. Жуткое зрелище, говорит. И добавляет: завораживающее зре-лище. А я ему не верю. Не ходил он к Леднику. В ботиночках и кепке? Туда и в ватных штанах соваться опасно. Позвоноч-ники лопаются. А он: это чудо бережного обращения требует. Юмор у него такой.
  
   В городе тишь. Одна Анжелика Пинсховна со своими под-данными суетится. Детей и стариков эвакуировали. Десять ты-сяч всего нас теперь. На продукты скидка, занимаемся всякой ерундой. Оборудование в аэропорт свозим. Но машин всё меньше, не выдерживают машины, хоть и целые партии новых при-возят.
   А люди ничего. Белла Леопольдовна Эдигей, правда, на последнем нашем совещании колоссальную истерику закатила. "Столицы гибнут!". Кричала, проклинала и призывала ехать театры спасать. Я так понимаю, что у нее в голове вековые на-дежды сгорели. Ужаснулась она, когда представила, что цен-тральных традиционных театров не будет, что она никогда не сможет блеснуть на старинных сценах. Ледник у нее местопо-ложение как бы забрал, хотя и не дополз еще ни до одного маломальского театра. Она почему-то не уезжает. Устроилась лучше всех, и кто-то ей там, как сплетничают, покровительству-ет.
   Труппу нашу распустили. Теперь все мы безработные. Здесь, правда, предлагают в комитет по эвакуации, пока мы с Толей ничего не решили.
   А вообще-то теперь полегче стало, электроэнергии хватает, перекусить есть чего из неприкосновенных избранных за-пасов. А избранные уже далече. Так что ничего...
   Жутко разве что порой. Вечером по городу идёшь -- дома стоят мёртвые, деревья без веток, одни стволы, как пальцы указательные в небо. Ни света, ни звука. Машина какая-нибудь проедет, пешеход пробежит, патруль окликнет -- и то радостно.
  
   У нас теперь одна отрада. Репетиции. Если бы убрать это-го заполошного Маткина, так было бы еще лучше. А то он не по делу орёт, пузырится, пахабничает, уж сколько я ему гово-рил, из-за Оксаны терплю, она за него почему-то заступается.
   Если честно, то я бы уехал. Если бы не знал Оксану. А с ней мне всё равно где быть. Хотя в последнее время хочу преодолеть эту привязанность...
   Я думаю, на материке теперь еще хуже. Па-ника, говорят, кое-где. Догуливают. Я представляю: только и разговоров, пророчеств об этом Леднике. Добро по закуткам ховают, продуктами запасаются, тёплые вещи нарасхват. А кто-то, небось, не дурак, ручки на Леднике греет-наживается. Ледник-то шкуры наизнанку всем вывернет.
  
   И всё же хорошо, что дожили мы до точки, что самому предстоит увидеть мировой катаклизм. Жили, не знали чем се-бя занять, а тут -- пораскинь мозгами! И истинное становит-ся очевидным. И неизвестно, что же ждёт нас за пределом, или не нас, а тех, кто придёт потом, если придёт, конечно.
   Н-да, он ползет, а население потихоньку с ума сходит. Даже тот, кто не сошел, в чем-то уже сумасшедший, раз Ледник всех думать за-ставляет, раз время такое. Вот вам высокая комедия. Сколько сцен за эти дни и недели насмотрелся, сколько душ открыл, что думаешь -- и поделом, права Оксана. Жизнь останется, верю, а мы вымрем, как динозавры; не оправдали, не оценили, зарва-лись... Ну что за интерес? Что за люди? Какая такая организа-ция? Какая национальная идея? Вот и будет банальный исход, давно предвиденный на сло-вах, которые не пошли на пользу. Ну не поделом ли?
   0x08 graphic
  
  
  
   Точечный съём -- 3
  
   налиич.порт.сист. "Ж-Д-6" - I. Правое полуш., уч.31, точ. 108, сила съёма 57 крит. ед.)
  
   Изодранный, кровоточащий, бездомный:
   "Бейте! Режьте! Мучайте! Ничего не скажу! Не заставите! Таков я!"
   Смеётся при этом долго, люто и красиво.
   "Ишь ты, ай-яй-яй!"
   "Философ, как мы поглядим".
   Но непреклонный, гордый, возвышенный:
   "Циники! Скептики! Нелюди! История вам вспомнит! Ис-тория вас... того..."
   "Чего, ублюдок?" .
   "Сопли проглоти, гад!"
   Удар. Жесткий и страшный. В лицо. Мир качается перед глазами.
  
   "Есть у вас совесть, товарищи?"
   "Чего-чего?"
   "Ты нам, сволочь, всё скажешь!"
   "Вы -- мой сон, вы -- преступления предков, вы -- кровь моя! Я знаю! Но мир теперь чище, чем во сне и в памяти кро-ви! Ныне не бьют! И, значит, мне не больно, потому что вы сни-тесь. Вы-- тени!"
   "Сейчас ты проснешься, спящая жаба! Ну-ка, Вася, вдарь ему по правому уху, чтоб серое вещество брызнуло".
   Бьют.
  
   "Неужели - это я и современность! Неужели - эпоха? Вы -- в нашем чистом, прекрасном мире? Нет! Нет! Вы -- прошлое! Сейчас не бьют! Я знаю!"
   "Конечно не бьют -- уговаривают!"
   "Мы интеллектом выведем тебя на чистую воду".
   "На чистую?"
   "А как ты хотел!"
   "Инакова выгораживаешь?"
   "Я сказал то, что видел и знал".
   "Вдарь ему, Ваня, словечком по левому уху, чтобы мозги прояснились".
   "Ты наш, голубчик, и с тобой волыниться не будем! У нас без тебя дел полно".
   "Гады! Я со школы думал о жизни только хорошее. Я не знал, что правду вновь превратят в подлость".
   "У ты как заговорил, ну-ну?"
   "Нам жутко интересно! Высказывай".
   "Я вам ничего не скажу!" - и отворачивается, решив раз и навсегда принять смерть.
   "Я ненавижу ваши глаза выкаченные, ваши ногти чистень-кие, щёки выбритые. Я в тысячу раз выше вас, да, и я не боюсь признать это! Потому что я гибну за идею, вы же можете погиб-нуть только за кусок хлеба и удовольствия, типа жажды вла-сти. Я презираю, ваш внутренний мир!"
   "Бей эту падлу, Ваня! Нашими последними инструкциями вдарь ему между глаз в лобовую промежность!"
   "Да, я вынесу любые муки, любое унижение! Я не сделаю подлость! Никогда! Никакое общество не дождется от меня подлости! Я горд, смел и не тщеславен!"
  
   И заброшенный, кровоточащий, бездомный, кричит, по-трясая толстые стены огромного здания:
   "Бейте! Мучайте! Режьте! Ничего не скажу! Не заставите! Таков я!"
   И смеется при этом долго, люто и красиво.
  
   (Глубина сокрытия -- 75 чисел Многообразия. Происходит все большее формирование искусственного блока защиты психоумственных установок. На поверхности остается на-сущное, всего лишь. Мощностей не хватает. Глубина сокрытия увеличивается.
   Решение: незачем продолжать точечный съём. Итак всё ясно.)
  
  
  
   0x08 graphic
  
  
  
  
  
  
  
  
   Дела, дела! Услышь глупца, вселенная!
   Вот и еще одна смерть. Не Ледника вина, по-старинке от недоуки умер. В болях, а не как полагается. Не дождался Певыква сатанинского праздника, не посмотрел желанных финаль-ных картин. Отжил. Одна ему отрада: с исповедью отошёл. И на том, говорил, спасибо.
   Я его в последний путь снаряжал. Провожал, то бишь. Посредником оказался между городом затухающим и вечной мерз-лотой, или чем там еще, обещанном человеком из страны обе-тованной.
   Стал я теперь к себе прислушиваться. Как там во мне тиктакает, пузырится, хороши ли красные кровяные тельца, достаточно ли билирубина? А то выйдет плюха: боролся, отвер-гал, мечтал до слезовыделений, а тут на тебе -- сердце кольнуло и в негодность пришло. Сдавай повседневное бельё. Клапан там, видите ли, полетел. Кусочек прогнил миллиметровый. Кро-хотулечка. А весь организм еще ничего, будь здоров, переварит еще и усвоит тонны и центнеры. Но самое главное - жить смер-тельно хочется. Жажда. В голове -- идей невпроворот, крити-ка, предложения, чего только нет, вот такие планы на будущее. А еще врагов-завистников тьма-тьмущая. Злопыхательство выйдет. Ведь доказать чего-то собирался, ускорить, низверг-нуть. А тут -- гроб и в скулах кислятина, сырость и цветы бу-мажные. Вот, головой покачают, твои идеи! Вот вам одержи-мость, борьба и прометеевство! Ну что видел, где бывал, зачем в мозги лез, здоровье гробил, если все тлен и пустячность, если и то, что тебе принадлежит, взять не смог? Вон другие, по во-семьдесят четыре года живут, себя нашли, лауреаты, дачи и поездки, книги и рукопожатия, телевидение и качественная еда, профессора и первосортная диагностика, а что ты, пэтриотик во, если у тебя в сердце клапан запущенный, да билирубин хре-новый -- помолчи уж, лечись, если есть у кого, глотай напос-ледок смрадный воздух, раз уж шалопай ты, как и идеи твои заполошные, раз природа тебя отвергает, не дала тебе мощи телесной; фортуну тебе приличную не уготовила. Потому вот я те-перь к себе прислушиваюсь.
  
   Избавиться не могу, стоит перед глазами Певыквушка; по-дарен мне памятью на все грядущие дни его предсмертный тще-душный облик, и это взамен предков моих туманных...
   Печень подвела беднягу. А может желудок. Рак. Или цир-роз. Названия-то придумали! Могли бы и лебедем величать. Цирроз, как навоз.
   Зашли мы к нему с Колей о Глоте осведомиться, а он лежит белый-белый, губы синие, зубами стон закусил, мешки пятако-вые под глазами. Мы -- что такое, как, почему?
   А он:
   "Бросьте, юноши! Кривляние всё это. Покойник я, ждал вас, знал -- Глот направит".
   Отвечаем ему:
   "А мы сами о нём узнать хотели".
   "Это он вас узнал. Что вы, -- шепчет-смеётся, -- Глотовы номера забыли!"
   Ему, оказывается, три года назад операцию сделали, и вот уже полгода он наркотиками боль усмирял. Самопально лечил-ся. Потому-то все торопился, боялся не успеть досмотреть этот подлый финал. Когда сюда приехал, достал где-то шприц и бо-леутоляющее. Глот, наверное, постарался. Продлил ему часы. В муках, на последних оборотах старик крутился, а в больни-цу не шёл. Жертва инстинкта познания.
   "Мне, -- говорит, -- кричат: печень у вас пьющего челове-ка! А какой я пьющий, если в год два раза по праздникам? По-щупали. И определили".
   Много умного он нам сказал, жизнь и страсти поведал, красиво уходил, терпел, не бабился. И сказал он в частности:
   -- Вы, ребята, меня в морг не сдавайте. Так я хочу. Как представлю себя там среди голых замороженных дам лежащим... И некому хоронить меня будет. Могильщики-то теперь там, где земля еще мягкая. Нет, ребятки, когда кончусь, дверь забейте, и всё. Ледничок меня укроет. Сто пятьдесят кэмэ ему до
меня осталось.
   Мы сначала ни в какую, но он настоял:
   -- Если не так будет, то сами потом пожалеете, когда вас, не сглазить бы, припрёт. Ну заложите вы меня в землю, энер-гию потратите, раскошелиться на гроб придётся, так как у ме-ня ни копья. А Ледничок всковырнет пластик и выбросит наружу со всеми потрохами. Не по-человечески. Понесёт к южному полюсу. Зачем зря хлопотать, итак не завоняю.
   -- Ты, -- говорит, -- Трагик, передай Глоту...
  
   Тяжело ему языком двигать, задыхается, глаза закатыва-ет. Укол ему сделали, подремал он и вспомнил:
   -- Ты, Трагик, передай Глоту, чтоб не сетовал он на меня, что я из игры выхожу. Не волен, сам должен понять. Спасибо ему скажи, что отвлёк тогда меня от суетности. Пусть не сентиментальничает, что единственного свидетеля лишился. А то я смотрю, больно грустный Глот сделался... Хоть и тьма Нихиловых, а свидетели на вес золота. Скрытны господа Нихиловы. Судьбу делают. Ящички с двойным дном. В том-то и тайна, что во втором дне вместо ожидаемого -- зловоние. Программиру-ют сами себя, а выходят на жизненные обстоятельства и пла-ны их рушатся, оттого и романтиками для общества кажутся. Роботы, роботы! -- старик страшно выругался. -Вопля в ду-ше не имеют, а туда же -- созидать, ораторствовать! О черти,
любую идею съедят и не подавятся! Когда научатся выявлять Нихиловых, тогда и общество и экономика будут. Вся-то суть в том, чтобы уметь Нихиловых на места ставить, дно их второе находить, программирование им рушить... А с ними - ни
с места. Что б там умы ни наворочали, какие б гении ни при-ходили. Кампании? Замечательно. Но Нихиловы любую кам-панию в сторону повернут. Потому как большая любовь в них... к самим себе, к природе своей. И неизвестно, сколько их,
и кто есть Нихилов, а кто нет... Да что я! Глот вам сам на детали укажет. Я его понимаю, переживать Глот будет. Я ведь тоже Нихилов, только без свидетеля. Редки Нихиловы со свидетелями. Больше - как я. Но пусть Глот подождёт с развязкой, пусть город оценит, так и передайте.
   Мы его чайком грели. Спирту предлагали. Отказался.
   -- Незачем,-- заявил, -- с туманом отходить. У меня от этих уколов и так голова вздувается, наркоман я.
  
   И попросил, чтобы мы его усадили, взялся за стакан, хле-бает, а потом прислушался.
   -- Э, - говорит, -- Ефимушка программу максимум осу-ществляет, ораторствует. Заблудший...
   Я ничего не слышал. Коля плечами пожимает, мол, галлюцинации у старика.
   -- Слышу я, не удивляйтесь. Опыт многолетний. Ефим там внизу теперь сам себя отвергать начинает... Я же для среды ро-жден был, людей изучать, мне бы психологом, чтобы по-науч-ному. А движители -- это мое упрямство гибельное. Трагедия моя. И наша тоже. И ваша. Зараза! В себя не смотрим, а вечных механизмов захотелось, энергии дармовой вдоволь. Для чего? То-то и оно, что незачем. Не в ту степь зашли. Чем еще эта энер-гия для нас недоделанных обернётся. Если бы себя понимали, не стали бы Ледничка бояться. Знали бы, что делать, что спасать и что курочить. А мы всё о вечном, сытном, да чтоб побольше. Благоденствие -- это всё можно. Но потом, когда себя в вечном увидишь.. Когда каждый свой шаг с бескрайним соизмерять ста-нешь. Когда делать станешь не ради себя и даже ближнего, а против смерти, против гадости в себе, для того, чтобы себя по-нять, величие своё воздвигнуть, обликом воцариться человече-ским... Не вижу я себя в вечном, хоть и словами такими загово-рил перед смертью раз в жизни... Мишура одна перед глазами. Вы, может быть, увидите...
   -- Успокойтесь, -- ему Коля говорит, -- поживём, всё уви-дим.
   А он плачет. Хлипко так, как котенок. Губы пересохшие кусает. Я слёзы ему с желтых щёк стёр. Коля на кухню ушел.
   Нервы у Коли.
  
   -- Ты, -- говорит старик и на стул, где Коля сидел, кивает,-- ему не мешай. Он сам с ней разберется. Помоги. Вышло у те-бя так, что сделаешь. У него нет никого, а у тебя хоть дочка, же-на... Вышло так, ты борись, чтобы он другом остался. Глупо вам делить ее. Себе не простите. Она вас обоих за целое принимает...
Ты знаешь, странное явление человек! Вот что сказать я хочу - умираю, а мозги-то о подушке и удобствах думают. Стеснения всякие, что не побрит, что ноги не помыты. Странно это, ты не находишь? Мозг-то мозг --трезвость блюдёт и не готовится по-гаснуть. А там, внутри, уже, наверное, чернота и клеточки сами 0x08 graphic
себя жрут. Мозг-то еще хорош, вот в чём печаль, вот она стран-ность-то, Трагик! "Сё человек!" -- как сказано... А за слёзы про-сти. Глот бы простил. Простишь?
   -- Прощу, -- говорю. И удивляюсь, что это он так часто на часы поглядывает?
   -- Много я грязного знаю и сам весь в грязи. Понимаешь, я же о чём в те годы сетовал, когда от мобеля отказался, -- что прошло оно, золотое время, именно золотым, подлец, считал. Что пока я фантазировал, кто-то вкушал мои блага, со мной не делился, долю мою заграбастал, моих нетронутых любовниц
трогал, да еще как, мол, трогал, а потом их в виде жены моей
возвращал. А я, мол, в то время, как Иванушка-дурачок, о бла-гах человечества пёкся, идею-дуру в любовницы взял. Обернул-ся я и все свои молодые невычерпанные желания сквозь годы увидел. Ведь сколько паскудников первосортных благ дожидалось! А я на них работал. И снизошел, мстить начал... И любо-пытство ело. Мы же во все дыры спешим залезть. Разумные! Мне же Нихилова трогать нельзя было. Сам я такой. Всю жизнь кому-нибудь завидовал. И Глоту тоже. Потому и на великое руки поганые поднимал... Глота не теряйте, он не мстит, -- тут старик замялся, мне показалось, не решился сказать от-крыто, -- Инакова по частям собирает. Догадка такая... Да ты потом сам поймешь...
  
   И заспешил старик:
   -- Рад я, знаешь, что Глота сейчас нет. Он мне сам день и час смерти назвал, попросил я его. Мы с ним давно попрощались. Не состоялся я, правда это. А кто виноват? Сам, Трагик, сам я виноват. Толстым и Эйнштейнам завидовал. Но хорошо,
   что сам ничего не натворил. А то другие после себя от зависти чепуху оставляют. Геростраты. Только и делов, что библиоте-ки трещат, лопаются от литературы-макулатуры. Всю правду захочешь сказать -- и то тяжело. А они не хотели, правдоподобили, как нынче модно говорить. Во! Я теперь-то, перед смертью, зол. Час мой дотикивает, а я желчью исхожу... Стыдно мне перед тобой, Трагик.
   - Да что там, -- говорю.
   - Стыдно. Пока мы совокуплялись и сплетничали, Ледни-чок времени не терял, развивался. Фурункул. По делам и получается. ....
   -- Оксана так же говорит.
   -- Я знаю. У неё своя беда...
   Седой он весь, волосы до плеч, дрожь в пальцах, глаза слезятся. Убивает себя этой исповедью. Никогда бы не предполо-жил, чтобы он об Оксане думал.
  
   Упал он на подушки, застонал и бормочет:
   -- Отойти - и то гордо не могу. Было бы оружие, отошел бы. Впрысни мне, Трагик... Утешить всё себя мечтал, смерть окарикатурить. Не выходит. Подлый я и злой. Я и теперь прокля-тия всем пошлю! Свиньи!.. А вы, если умирать, как я, будете, или молодыми, то помните несостоявшихся, тех... (захрипело, забулькало в нем), тех, что... в Сибири сгнили... оклеветанные, легче вам будет (вскрикнул дико)... впрысни! Господи! Трагик! Впрысни!! Боль-то какая! В мать эту цивилизацию с любопыт-ством человеческим!
   Я его не успокаиваю. Глупо. Еще укол сделал.
   - Вы, - хрипит, - за Ефимом Будорагой проследите. Не от себя он, от информации. Ему в рот смотрят, а он всего лишь книгохранилище. Книги не всё могут, в человеке дело... Жезла в нём нет указующего... Глот знает... есть ли дух в теле... мясо гниёт... Не успел я с вами... дурак... по душам... сволочи.
  
   Вот и вся исповедь.
   Потом он часа два бредил, хихикал, шептал разное. А уж как кричал... такое не забудется. Потом приподнялся, посмотрел на нас, сказать что-то хотел, рот от-крыл, глаза кровью налились, задрожал, застонал и отошёл, выпрямился.
   Свет выключили, дверь закрыли, заколотили покрепче, на-писали:
   "проверено"
   и пошли на Ефима смотреть.
  
   0x08 graphic
  
  
   0x08 graphic
  
  
  
   ..........................................................................................................................
   ..........................................................................................................................
   Мечта сбылась, вставало..............................................................................
   к ее ногам все возможности........................................................................
   И Пиастр Сивуч попросил Нихи................................................................
   на глаз пригласить Беллу Лео.....................................................................
   вуч, мечтал, мучился ею долгие..................................................................
   Теперь, когда он стал тем, кт...............................................................
   ей настоящую жизнь, посадить е.................................................................
   знал, что она мечтала о больших................................................................
   о настоящей сцене, аплодисмента..............................................................
   ся к этому очень и очень спокойн................................................................
   ценности играли ему на руку, так...............................................................
   тоит, обязательно будет принадеж.............................................................
   и Пиастр Сивуч решил открыть карт.........................................................
   будь что будет! Ведь в конце конц................................................................
   к тому же Ледник. А это означает...............................................................
   и будет другое назначение, и Белла...........................................................
   интриганка, будет его верной спут.............................................................
   принадлежать ему. От эдаких вещей у.......................................................
   дце и дрожь лилась по всему телу. Ве.........................................................
   - Перспективы, голубчик, перспек......................................................
   лова, -- Пиастр Сивуч, -- да чтобы ее проня.............................................
   Я ведь к ней давно уже этих знаменитост..................................................
   только расстраивали ее бедную. А сам я пе................................................
   Ну кто я тогда был? А теперь другой поворот.............................................
   напоследок пожить достойно, авось и детки по.........................................
   Тут уж Пиастр Сивуч заблуждался. Допод........................................
   что у Беллы Леопольдовны Эдигей никогда уже не..................................
   Сцена съела, да и поклонники в основном пакости де.............................
   А нервы! Ведь одна Оксана сколько крови попор.......................................
   Нихилов никогда не бывал в роли свата, это и...........................................
   не те времена. Но тут как-то участливо подошел к делу,...........................
   нялся излагать свой план. Его не удивляло, что такой че.........................
   как Пиастр Сивуч, новоявленный мэтр, с первых дней вступления в должность занялся вопросами личного плана.
   Нихилов сочувствовал, он по себе знал, что такое поздняя любовь.
   -- Уж я и так перед вами в страшном долгу, -- без сожаления продолжал Пиастр Сивуч, -- но вы должны твёрдо знать, что проверенных людей я не бросаю, и как только настанет день, ко-гда придется уехать, я вам дам знать... То есть вы будете, если захотите, рядом со мной и мы всегда останемся друзьями...
   ........................................
   0x08 graphic
  
  
  
  
  
   ПЛАН РЕЗУЛЬТАТОВ ПРОБЫ "Ф" за N 55-12
  
   Теперешнее впечатление по региону:
   1. ТНСО в регионе В.-С. 31 на данном промежутке 65 Из. имеет явные признаки О. и О.
   2. ТНСО, как показывают нынешние поверхностные на-блюдения, нуждается в притоке свежих, свободных И. не С. с С.П.В., умножить которых в достаточных количествах для И.С.С. не представляется возможным в ближайшие 15-20 долей Из.
   3. Их нет по причине П.И.С.П.В. А также нет еще и пото-му, что И.Д.З., что есть такое действительные Ч., С. и С. Не сто-ит упускать, что категория П.К. всеми фибрами цепляется за Л. и П. А мозговые способности большинства направлены на Д.В. и С.О.Ж., то есть колоссальный творческий потенциал в коли-честве (данные приближенные) 89,92% С.В. тратится на Д.Л.Ж.Ц.
   (здесь использовать данные аппарата "КЮ-ДТ.109"- 1)
   4. Отметить и привести данные, что большинство мыслит на 48 и 0,7 шкалы Кэча. Показать возможные последствия.
   5. И.О. до такой степени (П. и С., К.О., Л. и Б.), что речь о К. идти не может (это провести красным).
   6. Умножить объём данных и показать, как в целом иско-мые выдают большой процент С.Л.П. и др., что характеризу-ется как С.И.Д. (кривизна равна 98,4% сид).
   7. Особо опасный признак -- категория Н.К. или У.И. за кем угодно. Всегда может наступить уже бывший Момент, ко-торый наверняка приведет к полной Д.О.
   (показать пару наиболее ярких элементов)
   8. Отмечается возрастающее отступничество от И.Р. сплошь и рядом. Категория Н.К., используя Д., С.И.Р. и специ-альные О.П., выявляет и У.В.С и Н., а также К. и Х.Ц. Потому в регионе обилие П. от И. и таких же С. от И.
   9. П.О.О. смахивает на Т.-П.Д. и приведёт к Р. (это выне-сти вперед). И П.-В. являются лишь З.Г. в П.М.
   После этого сконструировать прогнозы по региону и перей-ти к Нихилову.
  
  
   Указать, что Нихилов, как слабый показатель категории Н.К. и П. под Т.Р., но как мощный подвид, который С. с Л .С.С. и конкретно предъявить что он проявляет:
   а) С. -- 6%
   б) Д. --8%
   в) Т. -- 21 кр. и т. д. по аппарату и методу Тапируса (с по-грешностью 0,006 тап.).
   Впрочем, всех остальных на Ш. да М.
   Работы с этим будет немного. Уже теперь видно, что Нихилов имеет подкожный потенциал устремленности в степе-ни 42, 08 иж.
   Остальные параметры пока не поддаются ни одному из из-вестных способов элементарного анализа. Их еще предстоит расшифровать.
   Ну а далее дать развернутые характеристики Нихилова по всем необходимым показателям.
   Пройтись по таблице "И-ТО-ГО".
   Разобрать категорию Н.К. и высветить категорию П. под Т.Р.
   Учесть все за и против, подсчитать количество баллов И вы-вести итоговую предварительную пробу Духсо 55-12-ого.
   * * * * *
  
   0x01 graphic
   ШАБАШ
  
   Шёл я, сеньор инквизитор, полем рано утром три дня назад. Вдруг появилась прекрасная девушка, идёт ко мне, красивая очень. Подошла ко мне и вдруг превратилась в огромного по-ганого козла, и на меня бросается козел сей. Несчастный я человек, сеньоры, вышло так, что козёл этот душу мою забрал, в образе соблазни-тельном явился.
   Вот взял тот козёл, что оказался дьяволом, меня на шабаш. На третью ночь, уважаемые сеньоры, это случилось. Прилетели мы, увиде-ли, что уже отплясывает дьявольское воинство, друг к дружке спинами повернувшись. Дьявол, что козлом снова стал, толкнул меня в круг и ис-чез на время.
   Тут замечаю я, что подлетает ко мне ведьма на помеле. Толстая она, сбитая, коротконогая ведьма. Сияет она, чертовка, довольная, очень мне кого-то как будто напоминает. Чашу полную зелья дымящегося протянула, "пей" --говорит.
   Беру, пью я и страстью наполняюсь. Чувствую: ноги делаются железные, мышцы играют, жи-вот тугой, упругий, ягодицы крутые, конём се-бя почувствовал. Ужасное зелье! А ведьмины руки одежду снимают. И ничего я, сеньор ин-квизитор, поделать не могу. Сладко мне и горь-ко мне, признаюсь, было.
   А потом крики ото всюду послышались. Поя-вилась, как ее все там называли, великолепная божья обезьяна. Я так думаю, что это опять дья-вол был. Вот она, поверьте мне, дразнится и держится эдак очень величественно. Все ею безмерно восхищались, и делалось сие сущест-во то инкубусом, то суккубусом. После чего вся нечисть осталась довольна и последовали мы за обезьяной вокруг того места с криками и гром-ко восхваляли ее.
   Потом эта божья обезьяна преобразилась, предстала перед нами волосатым чудищем, с козлиными копытами, крыльями летучей мыши, с длинным безобразным хвостом. Затрепетали мы, ведуньи и колдуньи, закланялись чудищу спинами.
   Подзывает вот оно, это чудище, меня паль-цем, раба Божьего, чтобы принять в войско са-танинское, верноподданическую присягу про-честь не по воле своей. Заставляют они меня плюнуть на крест и потоптать гостию. Потом я, несчастный, Богом покинутый, троекратно по-целовал повелителя гнусного в зад и в каждую ноздрю по два раза, услышал голос его страш-ный:
   "Проси, неофит!"
   Попросил я:
   "Придай мне силы и мощи!"
   И тут же я почувствовал, что наполняется ду-ша моя радостью и дерзостью, пускаюсь я в пляс бешеный, и твёрдость и смелость во мне безмерная. Не прогневайтесь, околдовала меня нечистая сила.
   Зажглись после моей присяги огоньки зелё-ные, осветили яства гадкие, зловонные. Отвра-тительную, бесчеловечную пищу. Были там и жабы свежие, печень, сердце, мясо детей не-крещеных.
   Пили и ели вдоволь. Запивали чем-то. И я, признаюсь, не отставал, Бога забыл...
  
   Наелось вдоволь дьявольское воинство, и на-чался потом невиданный великий блуд.
   Тут уж я сам растворился в видимом мною, ничего не помню, одолела меня нечисть, чувст-вую, но не мыслю.
   Пришёл я в себя, когда божья обезьяна, пре-сытившись и икая, начала кривляться и бого-хульствовать. Все радовались, топтали крест, пели ересь, плевались, подражая мерзкому по-велителю.
   Потом сатана этот повелел всем убираться. Не помню уж, какая сила меня на метлу посадила, умчала в черное небо, и исчез я в нём вслед за другими ведьмами и колдунами. Сеньор инквизитор, сеньоры уважаемые па-лачи! Околдован я был! Каюсь и во искупление грехов признаюсь! Знаю и могу указать в окру-ге нашей на 663 колдуна и 1020 ведьм! Сеньо-ры!".
  
   Сплошная беспросветная темнота, ужас и шёпот в беспамятстве:
   "Изыди, злой дух, полный кривды и беззако-ния; изыди, исчадие ада, изгнанник из среды ангелов; изыди, змея, супостат хитрости и бун-та; изыди, изгнанник рая, недостойный мило-сти Божьей; изыди, сын тьмы и вечного подземного огня; изыди, хищный волк, полный неве-жества; изыди, чёрный демон; изыди, дух ере-си, исчадие ада, приговоренный к вечному ог-ню; изыди, негодное животное, худшее из всех существующих; изыди, вор и хищник, полный сладострастия и стяжания; изыди, дикий кабан и злой дух, приговоренный к вечному мучению; изыди, грязный обольститель и пьяница; изы-ди, корень всех зол и преступлений; изыди, из-верг рода человеческого!"
   Шепчет так он, и уходит, смывается из памя-ти увиденное, в котором он не виновен. И тогда совсем успокаивается, подтягивает ноги к теп-лому животу, цепями звякая, кутается в солому и спит, спит.
   0x08 graphic
  
  
  
   0x01 graphic
БУЛЛА
  
   "Вот такие дела, сын мой. Священная конгрегация Римской вселенской ин-квизиции, наше священное судилище, действующее по сю и по ту сторону гор, даст новые указания. Надлежит исполнить их с подобающим рвени-ем. Скажу честно, радует меня ны-нешний умный решительный подход. Давно пора! Мы начнем по новым тре-бованиям с Ильмы. Тут есть места и непосредственно тебя касающиеся, послушай.''
   Инквизитор берёт со стола кожаную папку, открывает, зачитывает:
   " Злодейство преступников так велико, что они прилагают всё больше усилий, стараясь по-мешать судьям выяснить их преступления. Под-вергаемые допросу они нагло отрицают свою вину. Ввиду этого возникла необходимость най-ти разного рода средства, чтобы вырывать ис-тину из их уст. Таких средств три: присяга, тю-ремное заключение и пытка. По существу, сле-довало бы верить просто сказанному, но все без исключения люди так лживы, что было по-становлено требовать присяги от обвиняемого, против которого имеются улики. Под угрозой обвинения в смертном грехе он обязан откры-вать истину.
   Заставлять силой, не нанося членовреди-тельства и не ставя под угрозу жизнь, всех пой-манных еретиков, как губителей и убийц душ, и воров священных таинств и христианской ве-ры с предельной ясностью сознаваться в сво-их ошибках и выдавать известных им других еретиков, верующих и их защитников, так же как и воров и грабителей мирских вещей за-ставляют раскрывать их соучастников и при-знаваться в совершенных ими преступлениях. Если же невозможно добиться истины посредством присяги и имеются серьезные улики, а преступление велико, то необходимо прибегать к тюремному заключению, которое даёт три по-лезных результата: первое, если обвиняемый виновен, то заключение заставляет его сознать-ся в преступлении; второе, лишает его возмож-ности узнать, что сообщили свидетели и опро-вергать их (это тебя касается); третье, препят-ствовать бегству.
   Но если вышеуказанные действия не помо-гают (вот здесь как раз наш случай), то остаёт-ся последнее -- пытка. На основании имеющих-ся свидетельств о степени виновности, о пере-ходе через грань, судьи могут налагать физиче-ские истязания, к числу которых относятся воз-держание, принуждение и тому подобное, пока он не сознается. Если против брата имеются свидетельства мирян, то на их основании его нельзя осудить (это к нам не относится), но можно подвергнуть пыткам и предать допро-су... Ну это пропустим.
   И вот ещё: кроме вышеуказанных основа-ний, по которым обвиняемого можно подвер-гать пыткам, имеются еще следующие:
   во-первых, если обвиняемый колеблется как в форме изложения, так и по существу дела, сперва признает себя виновным, а потом отри-цает, или сперва отрицает, а потом сознаётся, или во время допроса говорит одно, а затем прямо противоположное (это как с тобой бы-ло);
   во-вторых, если имеется достаточно досто-верное свидетельство (с одним свидетелем его не возьмешь);
   в-третьих, если имеется хотя бы один свиде-тель, дающий достаточно порочащие показа-ния (опять не наш случай);
   в-четвертых, если имеется один свидетель, подтверждающий обвинение (вот это четвер-тое как раз тебя непосредственно касается, -- поднял палец инквизитор).
   Далее тут говорится: если есть много явных свидетельств -- что, собственно, нам не нужно, мороки много, и не в каждом можно быть твёр-до уверенным. Думаю, ты поведешь себя как ис-тинный стойкий христианин".
  
   Сегодня инквизитор настроен добродушнее обычного. Даже предложил разделить трапезу.
   "Потом обговорим твои показания, -- гово-рит он Андриано, вставая из-за стола,-- а пока знаешь что, я тут набросал ряд мер по борьбе с ересью, хочу представить на рассмотрение в Рим. А ты человек грамотный, можешь помочь, послужить хорошему делу, у тебя сноровка есть, посмотри, поправь что не так, а пока по-слушай. Я прочту, это может подойти, если на то будет воля Всевышнего, и для всех епархий, народов и государств. Так слушай:
   Воспрещается печатать, писать, иметь, хра-нить, продавать, покупать, раздавать в церкви; на улицах и других местах все печатные и руко-писные сочинения (тут они перечисляются) и других ересиархов, лжеучителей и основателей еретических бесстыдных сект, порицаемых святой церковью. Воспрещается разбивать и оскорблять иным способом образа пречистой девы и признаваемых церковью святых (а то совсем распоясались). Воспрещается допускать в своем доме беседы или противозаконные сбо-рища, а также присутствовать на таких сход-ках, где вышеупомянутые еретики и сектанты тайно проповедуют свои лжеучения, перекрещивают людей и составляют заговоры против святой церкви и общественного спокойствия. Воспрещается сверх того всем мирянам откры-то и тайно рассуждать и спорить о святом пи-сании, особенно о вопросах сомнительных и необъяснимых, а также читать, учить и объяс-нять писание, разумеется за исключением тех, кто основательно изучал богословие и имеет ат-тестат от университета. Воспрещается тайно или явно проповедовать, защищать, повторять или распространять учение и содержание книг вышеупомянутых еретиков; в случае нарушения одного из этих пунктов виновные подвергают-ся наказанию как мятежники и нарушители общественного спокойствия и государственного порядка.
   Ниже следует ряд предварительных мер; для начала таких нарушителей общественного спо-койствия можно наказать: мужчин -- мечом, а женщин -- зарытием в землю, это если они не будут упорствовать в своих заблуждениях; если же упорствуют, то и те, и другие предаются ог-ню; естественно собственность их конфискует-ся в пользу казны. Ну и тут бы тебе нужно подправить...
   И последнее, что я считаю значимым. Чтобы лишить судий и начальников повода смягчать наказание под предлогом, что оно слишком строго и тяжко и имеет целью только внушить страх виновным, чтобы виновные подверга-лись всей силе вышеисчисленных наказаний, воспрещается судьям изменять или смягчать ка-ким бы то ни было образом положение наказа-ния; воспрещается также всем лицам, какого бы они звания не были, просить нас или кого другого, имеющего власть, о помиловании, а также подавать просьбы за еретиков, изгнанни-ков или иммигрантов под страхом лишения на-всегда права занимать гражданские и военные должности и, сверх того, иного наказания, ко-торое определяют судьи.
   Полагаю, сын мой, эти предложения будут поняты и должно оценены".
   Андриано кивал. Инквизитор между тем от-ложил рукопись в сторону, вышел из-за стола, остановился у окна и долго стоял не оборачи-ваясь.
  
  
  
  
   0x01 graphic
  
   ИСПЫТАНИЕ ТИСКАМИ И ОГНЁМ
   "Ты грамотный, -- сказал инквизитор Андриано, -- сможешь писать? Пальцы как?"
   "Смогу".
   "Пойдем".
   Прошли в просторное помещение. Ничего лишнего.
   "Уже? -- подумал Андриано, -- но при чем грамотность?"
   "Сюда садись, -- сказал инквизитор, -- вот бумага. Хотя тебя не прину-ждают".
   "А что писать, ваше преосвященство?"
   "Для начала перепиши это, а потом посмот-рим".
   Переписал Андриано чисто десять раз:
   "Требуем и призываем вас сообщить нам о лицах, живущих, присутствующих или умерших, о которых вы знаете или слышали, что они сде-лали или сказали что-либо против нашей святой католической веры или против того, что прика-зывает, устанавливает священное писание и евангельский закон, святые соборы и общая доктрина отцов церкви, или против того, что представляют и чему учат священная католиче-ская церковь, её порядки и обряды.
   Приказываем вам заявить и рассказать нам всё, что вы знаете, сделали или видели, что дру-гие делали или слышали от других о вещах вы-шеназванных и провозглашенных или о любом другом деле, какое бы значение оно не имело, но относящимся к нашей святой католической вере, рассказать нам как о живых, присутст-вующих и отсутствующих, так и об умерших с тем, чтобы истина стала известной и виновные были наказаны, а добрые и преданные христиане проявили бы себя и были бы вознаграждены, а наша святая католическая вера укреплена и
возвышена".
   "Так, -- посмотрел инквизитор, -- очень не-плохо".
   "Теперь пиши, что увидишь и что услы-шишь".
  
   Затем привели женщину, толстую, коротко-ногую, странно кого-то напоминающую. Ее раз-дели и обрили, не оставив на теле ни волоса. Сатанинскую грамотку в тряпье поискали. Не нашли. Но на теле обнаружили три пятна, под левой лопаткой два и одно подмышкой.
   "Ага",--сказал инквизитор, а Андриано за-писывал:
   "Давно ли праздновала свадьбу с прияте-лем?" -- спросили.
   Не ответила.
   "Какая свадьба была? Какие блюда подава-лись?"
   "Отпустили бы вы меня, люди добрые, -- сказала, -- ничего я не знаю, не виновата, не-грамотная я".
   "Расскажи о приятеле, -- сказали, -- покай-ся".
   Молчит.
   Дальше были вопросы, на которые служка дьявола не ответила:
   Как лишала молока коров? Напускала гусе-ницы и туман? Что при этом использовала? Ка-кой заключила союз с приятелем? Какую ему клятву дала? В чьём присутствии? Получил ли приятель от неё письменное обязательство? По-желал ли он брака или простого распутства? Ка-кие у него были ноги? Копыта? Где ночной порой совершались пирушки? Сколько малых де-тей съедено? Где они были добыты? У кого взя-ты или вырыты на кладбище? Как их готовили -- жарили или варили? На что пошли головы, ножки, ручки? Не добывали ли они детское са-ло? На что оно? Поднимать бури? Сколько ро-дильниц было изведено? Сколько выкопали выкидышей и на что они пошли? Летала? Как готовится мазь для полетов? Из чего? Какого она цвета? Нужно ли для этого варить или жарить человеческое мясо? Из живых людей или из мёртвых? В мазь добавляется человеческая кровь, папоротниково семя, а что еще? Можно ли при помощи мази делаться невидимой? На-пускала морозы, бури и туманы? Какой был от них вред? Кто в этом участвовал? Где брали уро-дов для подмены в колыбель на место здорово-го младенца? Как молоко у коров превращала в кровь? Как старых и молодых лишала потом-ства? Как им теперь помочь? Можешь помочь?
   Она не ответила.
  
   Инквизитор сказал:
   "Позовите мастера Ой-ой, нашего милого мальчика-щекотуна, пусть он пощекочет стак-нувшуюся чёртову жёнку чистенько и аккурат-ненько по всем правилам искусства - тисочками на ручки и ножки, лестницей и козлом".
   Привязали к ней ленту длиною в рост Спаси-теля, что тяжелее всяких цепей, напоили во-дой. Взяли в тиски пальцы.
   "Расскажешь?"
   "Не знаю я ничего", -- ответила.
   Сдавили сильней. Завращала глазами.
   "Ищет дьявола", -- пояснил инквизитор.
   Сдавили сильней.
   Напряглась и смотрит в одну точку.
   "Увидела дьявола, -- сказал инквизитор, -- говори".
   Застонала.
   Решили мозжить ноги.
   Стали мозжить ноги и сдавили сильнее.
   Жалобно завопила. Сказала, что всё расска-жет. Она пьёт кровь детей, которых ворует, семь младенцев съела живьём.
   Перестали давить. Завращала глазами. Ска-зала, что от муки наговорила.
   Снова вложили в тиски ноги. Созналась.
   "Сорок лет распутничала со множеством чер-тей, которые являлись ко мне в виде червяков и блох, а то в виде кошек и собак. Я погубила жалкой смертью 240 человек, старых и молодых; я родила от своих чертей 17 душ детей, всех их убила, съела их мясо и выпила их кровь. Постоянно летала на шабаш. За 30-40 лет я периодически поднимала в округе бури и девять раз наводила огонь на дома. Я хотела спалить наш город, но демон, который зовется Андриан, мне не велел, говоря, что он много еще тут жен-щин сумеет обратить в ведьм и заставит служить себе, как Богу".
   Замолчала.
   "Как его вызвать?"--спросил инквизитор.
   Молчала.
   Вздёрнули на дыбу, поднесли огонь.
   Подпалили.
   Молчала.
   Увидели, что мертва.
  
   "Дай посмотрю, как записал", -- сказал ин-квизитор.
   Посмотрел и сказал:
   "Мало и не детально, но ничего. Теперь сде-лай заключение:
   Дьявол не захотел, чтобы она еще что-ни-будь выдала и ради того свернул ей шею".
   Отвели бедного Андриано на прежнее место.
  
  
  
   0x01 graphic
   КОСТЁР
  
   "Вера без убийства, -- подумал Андриа-но. -- Нет, я так не должен. Он бы не
убивал, стали бы убивать за его веру ученики. Инквизитор прав. А я про-стой..."
   Ильме, Книжнику, дали чашу иску-пления, один из священников провозгласил проклятие:
   "О, проклятый Иуда! За то, что ты покинул совет мира и перешел в стан иудеев, мы отбираем от тебя этот со-суд искупления!"
   Забрали сосуд.
   Книжник заговорил:
   "Я верю во всемогущего Господа Бога, во имя которого я терпеливо сношу это унижение. Да не станет праздным страстное слово, кровь ду-ши и помыслов истинных. Я уверен, что Бог не отберёт от меня его чашу искупления, из кото-рой я надеюсь пить сегодня в его королевстве!"
   "Ну и еретик", -- сказал инквизитор.
   Книжнику приказали замолчать. Но он про-должал. Тогда зажали рот и всунули кляп.
   "Он еще ради кого-то противится", --думал Андриано под белым капюшоном.
   Епископы сорвали с Ильмы облачение, вновь призвали отречься. Он покачал головой. Тогда одели на голову колпак, длинный, раз-рисованный чертями, с надписью "се ересиарх".
   Когда епископ сказал Ильме: "Отправляем тебя к твоим повелителям чертям, которым ты служил здесь на земле, и поручаем твою душу дьяволу!", Ильма отвернулся.
   "Хорошо, что дождя нет, -- услышал Андриа-но за спиной голос вчерашнего собеседника, -- а то два года назад трёх вот так же казнили, а дождь как хлынул, как полил, намучились, по-ка управились".
  
   Ильму подхватили подмышки, подтащили к жаровне. Крепко привязали его верёвками в шести местах к толстому бревну, руки скрутили назад и заостривши бревно с одного конца, во-ткнули его в землю, утрамбовали.
   Инквизитор сказал:
   "Поверните его лицом на запад, а не на вос-ток, потому что он еретик".
   Так и сделали.
   Он был привязан к этому бревну за шею чёр-ной прокопчённой цепью. Под ноги положили две вязанки дров, на ногах остались башмаки и одна колодка. Обложили со всех сторон дровами впере-межку с соломой, близко к телу, до самого гор-ла.
   Прежде чем поджечь, подъехал к нему ин-квизитор. Предложил отречься от проповедей и книг, подтвердить это под присягой.
   Вытащили кляп.
   "Бог мой свидетель, --ответил Ильма, -- я никогда не учил и не проповедовал всего того, что несправедливо мне здесь приписали, ис-пользовав лжесвидетеля. Первой мыслью моей проповеди, учения и писания и всех прочих мо-их поступков было желание спасти людей от греха. За эту правду, которой я учил, о которой писал и которую проповедовал, хочу я сегодня с радостью умереть!"
   Инквизитор хлопнул в ладоши, отъехал прочь.
   Тогда подожгли костёр. Поднялся ветер, огонь и дым закрыли от кричащих жителей ере-тика.
  
   Андриано прислушивался.
   Сначала он ждал, что прикажут идти и убеждать еретика отречь-ся, потом понял, что поздно, потом ждал кри-ка или еще чего-нибудь, но не дождался, посмотрел вокруг, убедился, что и другие ничего не слышали -- ни стонов, ничего такого -- во-круг белые балахоны, лиц не видно.
   Горело всю ночь, и всё следующее утро до-жигали.
   Андриано видел, как долго копошились в догоравшем костре. Голову Книжника разбили кольями на куски и забросали головешками. Во внутренностях нашли сердце, проткнули его острой палкой и старательно сожгли. Обуглив-шееся тело разорвали клещами, чтобы облег-чить работу огню. Побросали в костёр личные вещи и тюремную постель Книжника.
   Андриано видел: огонь потух только к утру третьего дня.
   Тогда старательно собрали пепел и землю с места казни и бросили всё это в реку.
  
   * * *
  
   -- Оксана! Я прошу вас! Очень важно!.. Придёте?! -- Нихи-лов хотел уж было брякнуться на колени, но помешали полы ту-лупа и Зигмунд Мычью.
   Довёл себя Нихилов до безумия. Или его довели. Такой момент выдался, судьба решается, а тут Зигмунд. В шкурах, как первооткрыватель Аляски.
   -- Ну чего ты хотел?! -- рыкнул Нихилов, выбрасывая изо рта клубы пара.
   -- Только к жёнам и только к чужим, -- по обыкновению попытался съюморить Зигмунд.
   Но обессилил, стушевался, смог только глупо улыбнуться, ходульно развернулся, покинул кабинет. Скверное настроение теперь у Зигмунда. Дома он, может быть, отойдет. В ванной. Разоблачится. И на пользу. По причине похолоданий месяца два не мылся, бельё не менял. Пора уж. Сто раз он зарекался не смотреть на Оксану, и вот -- на тебе -- нарвался!
  
   В кабинете сегодня особенно холодно. Вячеслав Арнольдо-вич обморозил кончик носа и теперь страдал, подозревая, что выглядит не на должном уровне. Похудел Нихилов, подзапус-тил свой внешний облик, но обширный тулуп скрывает, как-то не особенно бросаются в глаза перемены туалета, на блеклом
лице из-под козырька ушанки одни лишь глаза горят просящим жёлтым светом. Последние дни он всё чаще впадает в заморо-женное состояние, и привык к моментам бездвижности настоль-ко, что перестал обращать на них внимание. Пожирает его лю-бовь.
  
   А вчера он жесточайшим образом напился. Алкоголь по-действовал довольно необычно, вызвал полнейшую слепоту и погнал вон из квартиры, на автопилоте, как бы сказал Зигмунд Мычью.
   Осознал себя Вячеслав Арнольдович ночью. На улице. Во мраке и одиночестве. Где и сколько блуждал -- никто не зна-ет. Но остановился. Постепенно стал различать небо от земли.
   Наклонившись и пошарив шубенкой, убедился, что под нога-ми самый настоящий асфальт. Но местонахождение так и не смог определить.
   Проверил: одет по норме, ватные штаны на месте, валенки, свитера, тулуп и ушанка. Потёр щеки -- чувствуется, значит, не успел обморозиться.
   И он повеселел, пошёл. Мозг заработал.
   "Бывает же такое, -- напрягал он горячие извилины. -- Где я? Кто я? Только лишь мечтатель... И почему этот город без ог-ней? Свет выключили, что ли? Такое чувство, будто я родился заново, не обременён местоположением, временем, свобода! А, кажется, потеплело. Какой там Ледник, нет никакого Ледника, кончился сон!"
   Он остановился, попытался развязать тесемки под подбо-родком, но пальцы не слушались.
   "Ни черта в этом шлеме не слышу! А может, я родился в прошлом и теперь я рыцарь в доспехах? Печального образа. Данте. Вот это да! Может, крикнуть?"
   - Го-го-го! огласил он ночь хриплым свистом, - дино-завры, выходите биться!
   Морозный воздух спрессовался тугой стеной, не пропускал звуки, так что крикнул Нихилов, словно в тесной камере. Без-молвствовали стены домов. Какое там эхо! Ни шороха извне.
   "Вымерли динозавры. К чему это я?" -- упрекнул он себя, и вдруг налетел на что-то, ударился лбом, отскочил.
  
   Мутная глыба маячила впереди. Горячие извилины пыта-лись расшифровать ее контуры.
   - Вот он - динозавр! -- прошептал Нихилов с ужасом.
   И на три минуты впал в замороженное состояние. Орга-низм защищался направо и налево. Организм не впускал в мозг какую-либо волнующую информацию. Иногда совсем не впус-кал, или же, как теперь, давал возможность клеткам перестро-иться для приёма на свой привычный, безболезненный для мировоззрения лад.
   И обретя подвижность, Нихилов стал быстро отползать от неожиданного препятствия.
   Но тут:
   "Что я -- трус? - Пошёл он против самого себя. -- Я -- трус!"
   И набравшись мужества, доказывая предполагаемым зри-телям, он двинулся на динозавра. Образ Оксаны его подтолк-нул.
   Динозавр был плотный и очень большой. Он не двигался. Мёртво стоял. Вечно.
   "Наверное замёрз, -- совсем осмелел Нихилов и похлопал рукавицей по шершавому боку. -- Чувство ты мое, реликтовое! Пришёл-таки к праматери! Возвратился к слезам своим гибель-ным. Ну иди, я тебя поцелую".
   И припал Нихилов к ледяной, колючей поверхности. Дол-гий страстный поцелуй опьянил его больше прежнего. Весь экс-таз, всю свою суть вложил он в этот дарственный поцелуй. В голове от счастья зазвенело. Насладился подзавязку.
   Будет. Хотел оторвать губы от динозавра -- не тут-то бы-ло! Не желает отпускать динозавр. Прилипли губы. Приклеи-лись. Волосы у Нихилова под шапкой зашевелились. Дёрнул-ся! Не отпускает.
   "Что за страсть-то такая! Он любит меня, принял! Он предлагает мне слиться воедино, вместе с ним -- в вечность!" -- предположил Нихилов, но почувствовал, что ди-нозавр всё сильнее всасывается в рот. Да с такой болью!..
   Рва-нулся Нихилов, зажмурил глаза, вырвал обожжённые губы.
   - Любовь моя извечная! Негасимый кладезь духа. - Бор-мотал, обползая на четвереньках глыбу. - Исполин души мо-ей! Погодь, великий пришелец! Сорву поцелуй -- подобный то-му, что ты мне подарил -- от женщины земной, тленной, вели-кой египтянки мира сего, Оксаны златокудрой, и потом, потом я опять твой навеки!
   Пылали губы от невиданного поцелуя, но боль лишь воз-буждала в нём сладкий восторг. Ползал Нихилов вокруг, обни-мал, плакал.
   Вдруг пальцы нащупали на поверхности динозавра нечто гладкое, как бы инородное, недолжное...
  
   -- Что же это может быть? -- вопросил изумленный драма-тург. -- Неужели!.. Нет, как!.. Возможно ли? Дверца любви во чрево праматери?! Счастье-то какое! Кого-благодарить, Госпо-ди?! Достоин, дожил, искусством, муками заслужил.
   Дрожа от нетерпения, он достал спички, долго возился с ними, и тут, наконец, огонёк вспыхнул, и трепетный клочок све-та вырвал из мрака бок черной шершавой глыбы, осветил глад-кую металлическую пластинку.
   Динозаврами и не пахло. Пах-ло мерзлой землей и палёным.
   "Это надгробная плита, что ли! Где я? Неужели на кладби-ще? Бог ты мой, да я, кажется, пьян!"
   Огонек лизнул пальцы, легонько пробежался по щетине полушубка, нырнул под рукав. Это отрезвило Нихилова, зага-сил он в рукаве тление, и снова чиркнул спичкой.
   " Мамочки, я же погибну! Лежбище смерти! Куда идти? Ни-чего невидно!"
   Дрожащими пальцами он поднес к табличке огонек.
   Успел прочитать:
   "На этом месте будет воздвигнут мону-мент..."
   Огонек погас.
   Вот те раз! "Будет воздвигнут.."!" Шуточки! Десять лет - "Будет воздвигнут..." Будет, обязательно будет, только снача-ла Ледник пройдёт.
   Нестерпимая боль в пальцах. Шубенки! Он полностью от-резвел, голова загудела страшно... Рукавиц не было. Поискал, поползал, сел наземь, дул на руки, негодовал:
   "В ста шагах от собственного дома! По десять раз на дню мимо этого чертова камня! На площади посреди города! Дока-тился. Она! Она! Нет, так больше продолжаться не может! Быть или не быть. Я должен с ней объясниться. Должен".
   Завывая от боли, он бросился в темноту, наугад в ту сторо-ну, где должен был стоять его дом. И скоро он его увидел: дом выпячивался из мрака сплошной стеной, и только в окне, на пя-том этаже, в квартире Нихилова горел свет.
   "Как еще патрули не забрали? Автора "Динозавров"! Ста-нислав Измаилович! А все она, она, она!.."
  
   В комнате Нихилов ужаснулся своему виду. Глаза бешенные, нос белый, тулуп в грязи, на губах и подбородке кровь.
   "Забыть, забыть! Не было поцелуя, не было! Всё! Пора объ-ясниться. Ужасно без половины! Союз, единый союз мужчины и женщины - это здоровье, гармония, успех, так природой за-думано. Я долго не протяну без этого, начну вымирать... Нет, только не смерть! Зубами вгрызусь в эту блаженную Клеопат-ру, возьму своё счастье. Уедем, устроимся, Станислав Измайлович нам поможет. Я одинок, я никогда не претендовал на роскошь. Она -- роскошь. И я должен ей отдать всего себя. Иначе - Глеб прав. Теперь я осмелюсь сделать шаг, и насту-пит моё спасение. Я подарю миру великое искусство..."
   Так он мечтал, растирая нос краем шарфа, смачивая водой губы. Он никогда не опохмелялся. А тут похмелился. Налил стопочку, высосал опухшими губами, и крякнул. Усмехнулся, вспомнив, как проводил в жизнь антиалкогольную идею. Мол, когда попадёшь в такое положение, сосуды расширяются, и так живём, как... и все прочее.
   Чёткая система плана вырисовалась в голове. Он был го-тов. Он лёг спать решительным, он запрограммировал завтрашний день, и никакие обстоятельства не помешают испол-нить задуманное.
  
   И вот теперь, после репетиции, он пригласил Оксану пого-ворить...
   Как только Мычью удалился, Вячеслав Арнольдович впал в замороженное состояние. Перенервничал. Обстоятельства, жизнь, люди, будь они неладны. Всё испортят!
   Оксана ждала. Он стоял перед ней -- в тулупе, в валенках до колен, в шапке с опущенными ушами, как и все в этом городе, издали напоминающий бочку с арбузом на крышке.
   Он отошел и от двери продолжил, с трудом шевеля тяже-лыми потрескавшимися губами:
   -- Оксана! Я не знаю, как вам правильно объяснить. При-дите! Мне очень нужно с вами поговорить...
   Задохнулся, но, выполняя программу, путаясь в полах тулупа, упал на ватные колени.
   -- Вы хотите, чтобы я вам отдалась?
   Всё, что угодно ожидал услышать несчастный, но только не этот вопрос.
   Поначалу он машинально закивал, а когда смысл вопроса дошёл до него, залепетал что-то, задергался, пы-таясь подняться, сказать, дескать, вы меня не так поняли, я хо-тел с вами просто поговорить, посоветоваться, я теряюсь и то-му подобное.
   -- Хорошо, - посмотрела она ему прямо в глаза, - го-товьтесь, я буду.
   И вышла.
  
   Он не сразу сообразил, что же именно произош-ло. Подсознание хлынуло на передний план, и не было сил за-гнать его на место. Да, да, он, как и любой, что там говорить! - как и всякий мужчина мечтал услышать эти волшебные сло-ва, но мечтал безответно, заранее зная, что такого никогда не будет, что такие мечты просто подспорье, самообман для тще-славного инстинкта, и не более. И вот, когда это свершилось, то по ходу мечтаний он должен был!.. Он тысячу раз видел, прокручивал, что в такой сладкий момент он должен сделать, как себя вести. И тут -- такой конфуз, простоволосие!
  
   Он так потерянно и стоял, когда вкатилась Зоя Никола-евна.
   -- Дожился! -- раздался ее яростный голосок из-под воро-ха одеял и одежек. -- Дождался принцессу! На оболочку поза-рился! Впрочем, всё к этому и шло! Потаскун! Маньяк!
   С невероятной легкостью подскочила она к нему, стоящему на коленях. Минуты три продолжалась молчаливая отчаян-ная возня. Скоро он стал задыхаться, покрытый с головой соб-ственным тулупом.
   "А интересно,-- работало неутомимое подсознание, -- действительно ли я ей нравлюсь? А были ли у неё мужчины? Ка-кие, эдакие... По виду не скажешь, чтобы ..."
   В это мгновение сознание почти покинуло его, и встрепе-нувшись, включив на полную катушку инстинкт самосохране-ния, Нихилов выпрямился, сбросил неимоверную ношу, заво-пил осипшим победным фальцетом:
   -- Во-он! Не-е-на-ви-жу!! Свинья африканская! -- и долго еще выпускал бернштейновское досье из гигантских закромов подсознания.
   - Милый, любимый, единственный! -- стонала упавшая Зоя Николаевна, -- прости свою Зоечку глупенькую! От люб-ви я земной, дура! От страсти преданной! Твоя навеки!
   -- Пшл-ла!! -- не сдавался включивший озверение Нихи-лов.-- Живо за дверь! К своему слесарю закисшему! Шантажи-стка! Ты мне не пара!
   -- Гони ее, гони, любимый!
   Обернулся Нихилов. Смолкла Зоя Николаевна.
  
   В ватных штанах, в телогрейке, в засаленной шапке, с опоясанным шалью лицом предстало перед ними разбухшее незнакомое существо.
   -- Кто ты?!
   -- Любовь твоя истинная!--ответило существо.
   - Что?! -- узнав Жанночку, вознёс руки к потолку Ни-хилов.
   -- Я забыла , я прокляла всех, кто был до тебя, милый! Только ты, только ты! Единственный!
   Нихилов ужаснулся, но успел философски подумать: .
   "Поворотики! Какая подлая мне участь! Ведь будут те, кто придёт после меня, и тогда проклятия посыпятся на мою голо-ву. Вот она -- женщина! Вот они -- слабые существа".
   -- Сгинь-нь! Прочь изыди! -- рассвирепел он не на шутку. -- Ненавижу обоих и всех, кто подобен вам! Я заблуждался! Отравители! Пресмыкающиеся! Вон! Вон!..
   Работая ногами и руками, он выкатил бывших возлюблен-ных в коридор. Они цеплялись за руки, за ноги, молили о по-щаде, клялись и топтали своё прошлое, но он оставался непре-клонен, неумолим.
   В расстёгнутом тулупе, пышущий паром, с окровавленными губами, меча глазные и словесные молнии, он походил на лютого Христа, изгоняющего пошлых торгашей из священного храма. И он ощущал себя Христом, избранным и обновлённым. И долго еще Дворец сотрясался от его проклятий и от взвизгиваний несчастных отверженных.
  
  
   * * *
   ...Если бы не суждено было тому человеку услышан, о Великой находке Огненного Слова.
   И возмечтал человек. Ожил и сбросил покрывало неверия. Увиделось ему спасение. Великая дорога открылась дерзкому взору его.
   И ушел человек от глаз людских, чтобы в тиши и покое создавать, мудрые жгучие слова, сказать своё священное слово, открыть истины, примирить вра-га с недругом, вытравить из людских сердец алчность и корысть.
   И чудодейственная энергия Огненного Слова дружески помогала ему, и одержимо творил человек, не зная покоя и отдыха.
   И скоро книги его в золотых переплётах разлетелись по всему миру, и каждый с благоговением произносил имя его и названия трудов его.
   И нарекли его учителем и совестью Человечества. Читали его книги и стар
и млад.
И плакали, и смеялись, и ненавидели, и кляли, а человек, рожденный заново, создавал всё новые и новые книги. И выстраданной мудростью и правдой дышали их страницы.
   Радовался человек, когда ему говорили о том, как кто-то, прочитав тот или иной труд его, переменил свои взгляды, возжаждал справедливости, потянулся с вниманием к ближнему, воспылал чувством ненависти к гонителям просвеще-ния, к тщеславию подлецов.
   "Теперь, --полагал человек,-- люди сами примут верный путь, опреде-лят своё место в жизни и постепенно придут к гармонии. Воцарится мир и справедливость в бесконечность. И все будут свободны, равны и счастливы".
   И называли человека Основоположником.
  
   Но шли годы, десятилетия, текли века, и замечать стал человек, что кни-ги его читают всё меньше и меньше, что пылятся, золотые корешки на полках, что приобретает новые формы зло, и тускнеет, меркнет свет Огненного Слова.
   Брался человек за перо, но не шли ему на ум истины. Потому что не знал он, для кого пишет, не верил, что люди откроют его книгу.
   Всё реже приходило к нему вдохновение, все меньше верил он в победные силы новых творческих форм. И спросил он себя:
   "А изменила ли, улучшила ли действительно хоть одна моя строчка хотя бы одного единственного человека на земле?"
   Пошёл он к людям и стал искать ответа на свой вопрос. Спрашивал и на-ходил среди них тех, кто лучше, чем он сам, знал его произведения, кто познал больше его самого, но оставался равнодушным, злобным, бездейственным, или же, как миллионы, упорно рвался к власти, или же был готов пойти за кем угодно -- ради хлеба, вина, денег, за должность, наслаждения и удовольствия.
   Но еще больше было таких, кто с детства знал и почитал его имя, помнил названия и количество его книг, основные идеи и содержание, но никогда не открывал их, а если и открывал, то только ради поиска забавных сцен и пикант-ных местечек.
   Поразился человек человеку, ужаснулся, поняв, какую ошибку совершил, проклял дело рук своих, заплакала и запричитала душа его.
   И взглянул человек на мир пустыми глазами. Бросил перо. Замкнулся в се-бе и стал жить почти как все, потому что с давних пор считал самоубийство под-лостью.
  
   Шли годы, забыли, что жив еще он -- человек, бунтарь, врачеватель, учи-тель, пророк, основоположник. Сам человек забыл о себе.
   Вставал по утрам, ел, пил и брался за работу, чтобы получить за нее еду, питье, кров. Смотрел в сво-бодные часы вокруг себя, молчал и ни о чём не думал.
   И как-то пришел к нему юноша. Совсем мальчик. Пылкий и непоседли-вый.
   И сказал ему:
   "Почему ты ничего не пишешь? Почему губишь свой талант? Почему жи-вёшь так немощно?"
   Горько усмехнулся человек.
   "Потому что никому не нужны мои книги, мальчик. Их давно уже никто не читает".
   "Читают!" -- громко возразил юноша.
   "Многие читали и, быть может, кто-то читает теперь... Но от этого, мой друг, и на грош не изменился мир. Зло стало извращеннее и хитрее. И, может быть, оттого, что в мире есть мои книги".
   "А ты напиши так, чтобы любой подлец не мог читать твои книги без стра-ха, чтобы то чистое, что дала ему природа, ожило в нём, не давало ему ни сна, ни покоя. И чтобы слабый находил в них опору и поддержку. А талантливый черпал бы из них красоту и мудрость для новых вдохновенных творений!'''
   Улыбнулся человек.
   "Всегда об этом думал. С тем и писал. И не мог иначе. Но пока пишешь для подлеца и слабого сегодняшнего дня, садится солнце, а назавтра всходит новый подлец и новый отчаявшийся. И яд и лекарства сегодня не имеют уже тех свойств, какими обладали вчера. И нет возможности навсегда остановить солнце в зените. И не успеваешь поддерживать и разоблачать".
   "Но тогда ты мне предлагаешь смирение! -- упрекнул юноша. -- И это ты --которого я возлюбил с детства? Ты хочешь, чтобы я жил, как все? Я пошёл за тобой, пришёл к тебе, я мечтал найти в тебе борца и учителя, а ты смирился и обессилел!"
   "Но ты один или в лучшем случае вас сто! А что могут сто против миллио-нов! Против вековых привычек, против природы! Звёзды -- и те гаснут! Уходи!" -- махнул рукой человек.
   "Ну тогда и я скажу тебе правду! -- воскликнул оскорблённый юноша, -- ты самый великий подлец! Ты поманил за собой, ты отравил и обманул! Ты ос-квернил искусство! Ты забрал всё!.. Ты вор!.."
   "Что ты понимаешь, мальчишка! -- вскипел человек. -- Ты еще слишком молод, откуда тебе знать, что в моём сердце! Откуда тебе понять, что есть жизнь!"
   "Ты трус! -- закричал ему юноша, -- нет-нет! Ты - просто трус!!"
   И так он закричал, что содрогнулся, понял человек, что он действительно Трус. И опустил голову, сдержал ярость и боль.
   И ушёл юноша.
  
   Но с той поры не мог человек забыть его. Говорил с ним мысленно, спорил, советовался и хотел, чтобы он стал ему сыном.
   Мучился человек и через муки создал книгу. Спешили и страшились люди прочесть ее.
   И было в той книге столько горечи и правды, что великие мира запрети-ли её читать.
   Но книгу читали. Её нельзя уже было истребить. И вошла в мир грозная смута.
   Не знали люди, как изменить порядок вещей, но хотели, стремились его изменить.
   И в этом, главном в их жизни стремлении, была победа. Каждый всматривался в себя и хотел видеть в себе человека. И преследовали людей за это. Истребляли лучших огнём и металлом.
   Скрывался человек, таился, берегли его недра и люди. И знал человек, что нет больше в мире того непоседливого юноши, потому что его невозможно бы-ло не сжечь. Потому что юноша тот был жизнью...
   Болел о нём человек, задыхался от горечи по нему, но писал книгу и ждал, когда явится к нему... пусть не тот, пусть совсем другой, пусть неясный и безымянный кто-то, кто откроет доверчиво глаза и, обманутый, крикнет дерзко:
   "Ты --трус!"
   ----------
  
  
   Дали мне всё-таки высказаться. С бухты барахты получи-лось, но смысл такой же где-то. Не сравнишь, конечно, с Глотовским языком...
   Никогда я не писал книг, но играл на сцене, и хотел всё же добра людям. Чистеньким в театр пришёл...
   А теперь вот остался без прошлого, очень похожу на того человека, а никто не приходит. И ко мне ли...
   Зато появился Ефим Будорага. Высидел свою программу минимум и теперь рвёт и мечет. Ему всё равно, где и с кем. Ко-гда его сюда везли, он мне дебильноватым приглянулся. А тут - ничего, совсем другой, личность! Безобидный эгоцентрист. Что там Антошка Ударный! Они с Ефимом как с Сенекой носятся.
   Намзагеева не знает, куда его посадить, чем накормить, все ус-ловия ему для творчества создаёт. Ефим теперь и среди долж-ностных лиц фигура. Он теперь философские и научные трак-таты о Леднике пишет. Всеобъемлет, как Анжелика Пинсховна говорит.
   Есть у него такая мысль -- Ледник уйдёт, и наций не будет, северяне отступят, с восточными и африканскими народами смещаются, язык будет единый - сочный, богатый, дети будут смуглы, прекрасны, здоровы, чисты -- и новая эпоха нач-нётся.
   Есть у него и другая мысль -- Ледник не уйдет, наука и техника начнут развиваться бешеными темпами, большая часть населения останется вживаться в Ледник, разовьёт, если сумеет, новую промышленность, даже сельское хозяйство, а луч-шие будут отправлены для расселения в космосе. Он и таблицу критериев для отбора лучших создал, рост, вес, воспитание, на-следственность -- всё учёл. О Леднике он в последнее время пи-шет, а так -- всё о любви и экономике, о растениях и птицах, о поэзии и красных кровяных тельцах, о Синклере Льюисе и ор-ганизации турпоходов... Шурует, успевай бумагу относить. Ан-желика Пинсховна переписывает, размножает, пропагандирует.
   Стиль у Будораги -- одни изобретения. Но интереснее всего он ораторствует. О, на это стоит взглянуть! Анжелика Пинсховна уже раз десять в интеллектуальный экстаз входила. Затрясётся вся, посинеет и бормочет: "Не человек -- фантазия! Герольд!". Скорую приходилось вызывать.
   Когда он творит, Анжелика его реф-лекторами обставит, а сама в коридоре в тулупе сидит, чай ки-пятит, ждёт, когда ему что потребуется, изречения его зябнущими пальчиками печатает. Катю, дочь свою, спровадила. Язвила Катя Будораге. И теперь у Зигмунда живёт, а работает в разъездной лавке продавщицей. Нынче на любую специальность без аттестатов и характеристик берут.
  
   Понаехало к нам специалистов строителей. Готовятся на пути Ледника преграду выстроить. Взрывные работы в пяти-десяти километрах от города ведутся. Бухают с утра до ночи. Техники прорва. Двигается теперь Ледник медленно, надеются специалисты на успех.
   Певыква мне часто снится. Говорю с ним. И о смерти час-то думаю. Не представляю, как это он - обреченный - о ней мог не думать. Ему бы с Богом шептаться, а он всё о Нихилове...
  
   А пьеса Нихилова почти готова. "Гамлета" не будет. Акте-ры-любители разъехались. Потрясение у них. Офелия погибла. Маткин, дурак, связался с ней, а потом бросил. Ну она и сошла с ума. Пессимизм женской природы. Заперлась во Дворце в ком-нате, где они уединялись, а на другой день пришли, Зигмунд ту-да сунулся, а она вся в инее. Взялся я за черный труд, расквасил Боре портрет, теперь он в мою сторону без волнения смотреть не может.
   Все какие-то ожесточённые стали.
   Что, спрашивается, Оле и Свете до этого нихиловского спектакля? Нет, приходят минута в минуту, мерзнут, терпят крики и ругань, словно из-за этих "Ди-нозавров" дело всей жизни решается.
   А мне всё до фени.
   Театр я бросил. Всё. Уразумел, хотя и не звезда.
   Играть в иные времена пусть и добряка в добрейшей пьесе - подло. Думаю, есть время, когда вообще жить -- подло. Мы, актёры, рвёмся к известности, считая, что не зазорно то сыграть или в этот образ вжиться. Интересно, дескать. Саморазвитие. Раскрытие задат-ков. Любопытно, что сумеешь, что о тебе современники скажут. А проходит время, вспоминаешь себя деклассированного, дёр-ганого, развивающегося, смотришь, положим, на экран и стыд-но. Гадко. Может быть, и не нам, актёрам, гадко, а зрителям на-стоящим, единственным, ради которых всё это искусство зава-рилось. За нас им гадко, потому что политика такая и искусство такое. Под каблучком! А вывод? Грубо -- но проституция.
   Как таланты гибнут? Известность есть, теперь давай играй по-больше всего --активнее, плодовитее! Мол, мы не политики, на-ше дело так или иначе на пользу -- наше дело искусство, я, дес-кать, хороший, добра желаю, в откровенных глупостях не уча-ствую, по-молодости ершился, так тож по-молодости. И всё по-крыто фальшью. Шедевры и подлинники. Настоящий интелли-гент и государство вместе жить не будут. Истина. Никакой Ге-те не оправдается. Леденей он, государственный театр! Ушел я.
   И груз с плеч.
   На Кольку смотреть вот боязно. Одни глаза. И все из-за то-го, что Оксана с этим Нихиловым связалась...
  
   -----------------------------
  
   Минут пятнадцать Нихилов раздумывал, стоит ли выстав-лять на стол вино и коньяк. Решил -- стоит. Вряд ли она ста-нет пить, но как-то хлебосольнее, когда на столе бутылки.
   Еды в городе и у Нихилова теперь хватает. И знакомств за-водить не нужно. На складах мёрзнут тысячи тонн продуктов, а городского населения осталось всего чуть больше пяти тысяч. Скот и живность позабили, мясо какое хочешь. А банки, так те трещат направо и налево. Изобилие. Яиц только нет.
   Потребляют люди много, организмы от холода защища-ются, но запасы не спешат убывать. Люди уезжают, а запасы остаются.
  
   Сегодня у Нихилова теплынь и в квартире и на душе. Сегодня у Нихилова праздник. "Осанна!" - звучит в голове у него.
   "Она дала понять, что ждала этой встречи, а я, дурак, всё не решался. Но лучше поздно, чем никогда! Ну-с, Глебушка? Твой она человек? Твой, твой! Принимает она меня? Как видишь, как видишь. Значит, ты меня отпустил, значит, и я могу! Потому что не хуже других, потому что ничего такого... что ты там припле-тал не совершал!"
   "О чём ты это, губошлёп? -- выскочило подсознание. - За-рываешься. Она-то, может, и не того... Из кордебалета. Членообразных-то вон сколько бродит. Комики, Трагики, а ты -- от-пустил, Глебушка. Тут Ледник ломится, а ты со своей любовью. И любовь ли это? Ты что, способен любить? И вообще, животинки -- и она, и ты!"
   Разгневался Нихилов, напрягся, вошёл в замороженное со-стояние, отключил кощунствующие органы, а тут и дзынькнуло. Подсознание побоку.
  
   Пришла Оксана. В тулупчике, инеем покрытая. Маску сня-ла первым делом.
   - Замёрзли? - засуетится Нихилов.
   - Как всегда,-- ответила она, тулупчик подавая.
   Прошла в комнату, присела к электрокамину.
   Греет паль-чики и спрашивает:
   - Что вы, Вячеслав Арнольдович, о Леднике думаете?
   - А я о нём, Оксана, не думаю, признался Вячеслав Ар-нольдович, - мне да него дела нет.
   - О чём же вы думаете?
   - О вас, Оксана. О вас и ни о ком более.
   - И за что вас так женщины любят, Вячеслав Арнольдо-вич?
   Потеет Нихилов. За словесной игрой надежда блеснула. Да так, что жаром обдало. Мало того, что красивая женщина, но когда женщина личность, то значение победы вырастает до все-ленских величин.
   "Неужели моё! Неужели привалило! Затопчу, растер-заю!.."
   - Так за что же?
   - А чёрт его знает, Оксана! За таланты, может быть.
   - Это любопытно. Так, может, сразу и приступим? - и к дивану пошла.
   Оторопел Вячеслав Арнольдович. Долго на одном месте оставался. Диву давался.
   Решился. Взмылил коня, и стал поспешно обреченно оголяться.
  
  
   ------------------------
  
   На генеральную репетицию прибыли в основном оставшие-ся завсегдатаи Литературной Гостиной. Во главе с Ефимом Бу-дорагой и Анжеликой Пинсховной. Костяк города. Мякоть спугнул Ледник. А костяк мечтал о борьбе, Анжелика Пинсховна мечту такую вкрапила. А пригласил будораженцев Маткин. Чтобы не обидеть невниманием, чтобы понравиться и привлечь с их помощью всё культурное население на премьеру.
   В зале нынче не так холодно, как обычно. Тепло, можно ска-зать.
   Зоя Николаевна выбила машину, изъездила город, поста-ралась исправиться, угодить своему возлюбленному, натащила, откуда могла, разные обогреватели; и теперь народ сидел, окру-женный разнокалиберными раскалёнными спиралями, в сухом замкнутом пространстве, за стенами которого лопались от мо-роза мертвые деревья.
   Дышать тяжеловато, но никто из сидящих не осмелился освободиться от лохматых тулупов, не развязал те-сёмок на шапках, не снял рукавиц. Уж слишком велико могуще-ство привычки. Да и грешно дефицитным теплом пренебрегать.
Анжелика Пинсховна, как села, так и не может оторвать глаз с лица Будораги, укутанного её преданными руками. Дмитрий не ревнует, поодаль сидит, привык он к Анжелике, к участию в ее хлопотах, к поручениям вечным. Жизнь свою без ее затей не мыслит.
   Будораженцы настроены упрямо. Ждут от Ефима призы-вов. Любых. Потому что знают -- Будорага только об истории и думает. А люда с пониманием ценят историю, знают, что она такое.
   За всю репетицию Ефим не произнёс ни слова. Поводил языком по влажному шарфу, почесывал пальцами за ухом, смотрел невнятными глазами.
  
   Маткинцы постарались. На должном уровне играли. Один Нихилов, вызвавшийся исполнить второстепенную роль за по-кинувшего город артиста, дал маха. Когда пришла ему пора вы-ступить на передний план и сказать: "Гей, Племя! Я Динозавр-Мечта! Долой вождя-деспота!", он непростительно затянул паузу, долго оставался в неподвижности, а потом как-то неумест-но хихикнул и заявил:
   "Прав был Глебушка!"
   Но тут же опом-нился, сбросил тулуп, подбежал к краю сцены и выпалил что есть мочи, указывая на Будорагу:
   "Долой вождя-кастрата!"
   Трагик положение спас, вставил то да сё, сгладил, а тут и убра-ли Нихилова со сцены, как будто так и надо. Но всё равно сма-зал эффект. Удивление вызвал.
   И всё-таки, так или иначе, после того, как Ефим глухо про-изнес "ничё", все долго аплодировали и обещали, содействовать привлечению на премьеру всего оставшегося населения.
   Станислав Измайлович, теперь почти городской лидер, дал добро:
   -- Стимулирует, мобилизует. Идейно.
   И его увели по делам.
  
   Потом Ефим держал речь:
   -- Друзья! Женщины! В столь суровый для всего человече-ства час..:
   - Почему щас? - перебил его Трагик.
   -- В столь суровую для человечества годину...
   - А ну ее, гадину! - перебил Комик.
   -- В столь суровое для человечества время...
   - Прекрасное время! - заявил Тушисвет.
   -- Временами бремя тяжеловатое, а так -- в целом -- луч-ше не надо! -поддакнул Втихаря.
   - В столь суровое... -- замялся Будорага и начал снова:
   - Друзья! И женщины! Когда-то из хаоса и тьмы зароди-лась капля жизни, малюсенькая и ничтожная драгоценность все-ленной. И вот теперь человек, бывшая беззащитная, ничтожная клеточка жизни, достиг великого могущества, величия и ума! Он волен и властен. И даже теперь, когда его постигло невиданное природное бедствие, он показывает примеры героизма, несги-баемости воли, сосредоточия духа над проблемами жизни и смерти, любви и ненависти...
   - Я протестую! Мне плохо, -- сказал Комик.
   - Прочь! Прочь! -- вскочила Анжелика Пинсховна, -- это саботаж! Я негодую! Хулиганство!
   - Негодуйте себе на здоровье, -- успокоил Комик.
   - Граждане, это не по-гуманистически, -- упрекнул Вти-харя.
   Тушисвет поддержал:
   -- Мы должны действовать, как единый, чётко отлаженныйколлектив, механизм жизнеотдачи. А вы! Мы не допустим раз-ноголосицы!
   -- ...добра и зла, гармония и хаоса, -- продолжал свою мысль Ефим. -- Пьеса, которая только что была сыграна буквально у нас на глазах, конечно, ничтожна и банальна. Но и она. Я повто-ряю - и она велика в сей грозный исторический момент! Уже тот факт, что она пройдёт в городе холода и смерти, есть неоспори-мое доказательство бессмертия человека-борца, человека-творца, человека-духа, человека-созидателя! Я поздравляю вас, друзья и женщины, с победой! Мужайтесь и продолжайте биться!
   - Ура-а! - сотрясли воздух восхищенные слушатели;
   -- Да, да, сказал Трагик, -- льда на ваши головы мало.
   - Ага, сказал Комик, -- живите и творите! У вас бы еще жратву забрать.
   - Заткнитесь, -- попросил Тушисвет.
   - И чем скорее, тем лучше, -- сказал Втихаря.
   Оксана встала и ушла, вслед за ней незаметно улизнули Ко-мик с Трагиком. Нихилов безучастно спал в кресле под бдитель-ным бернштейновским наблюдением. От тепла всех клонило ко сну.
   А Будорага взялся читать свой трактат (за сложностью тер-минологии, объёма и суждений из ряда вон, сие произведение опускается).
  
   Публика отдала должное таланту автора. Публика узрела, прозрела и обрела.
   Женщины топали валенками, срывали шарфы, чтобы гортанные восхвалительные выкрики доходили до ушей кумира беспрепятственно. Мужчины били рукавицей о ру-кавицу. Грянула сюрпризная, запланированная Зоей Николаевной, музыка.
   Все встали.
   Зигмунд Мычью выкладывался. Сви-стел и краснел, но и успевал что-то там делать одной рукой под полушубком у Светы. "Всё пропьем, но флот не опозорим!" -- неистовствовал он.
   Законный муж Бернштейн, сантехник на полставки, выбивал пыль из рукавиц и мечтал: "Вот поставят спектакль и тогда мы с Зоечкой поедем, славненько заживём, до экватора доберёмся, книжки снова читать будем. А Вячеслав Арнольдович при своих интересах останется. Он теперь в дру-гую влюбленный..."
   Влюбленный не хлопал рукавицей о рукавицу.
   Чужеродный в этом зале, он пребывал в беспространственно-временной сфере. Для него не существовало общества, интересов, предметов и всего прочего, чем жив и энергополон человек. Он скорбел. 0x08 graphic
Одиноко и однотонно. По потерянной любви. По программам и планам. Он жестоко ошибся.
   Мир померк в его переполненных глазах.
  
  
   * * *
  
   Если это только вам необходимо, то я согласна.
   В этом нет ничего странного. Произошло простейшее, именно то, что и должно было произойти. Как бы шоковое явление. На внезап-ность, на потрясение я и рассчитывала, и рассчитала верно. Жестоко, зло, но верно. Не знаю, чего вы добивались, что за-мыслили, но о вас я узнала давно. Мне Коля рассказывал, и я вас понимаю. Вы, наверное, ужаснуть пытаетесь? Укорить? Об-личить?
   Нет, я не смеюсь, просто думаю, что и вы не всё властны предугадать. Так, например, вы и понятия не имели, что я мо-гу его узнать, что я связана с этой историей прошлым. Или это во мне женская уверенность говорит?
   Впрочем, я его и сама узнала не сразу. Я ведь его до это-го никогда не видела, знала его, но не видела. И забыла, что знала...
   По порядку? Что ж, давайте по порядку.
  
   Училась я тогда на первом курсе. Интересы, как у всех... Всё, как у всех. Ну разве внешность не как у многих. Я это всегда по-нимала. И играла, и флиртовала, и прочее. Я даже, когда с ним познакомилась, думала, что и он, такой же как все поклонники всех времен и народов. Полагала, что так и должно быть, что-бы я нравилась и пожилым и молодым. Тогда мужчины за сорок были для меня пожилыми, я тогда и прожить мечтала от силы тридцать пять лет. Короче, изнутри ничего особенного.
   Нача-лось всё с нескольких прогулок по вечернему городу, катание на теплоходике, беседы о разных пустяках. Что-то меня заставля-ло приходить на эти свидания, и не солидность, уверенность его, нет, ничего подобного в нём не было, наоборот, он держался как-то осторожно, уступчиво, но что-то... Может быть, из-за глаз? Знаете, мне было боязно смотреть в его глаза. Вы понимаете, что речь идёт не о взглядах следователя, министра или костолома. Он говорил, а думал о чём-то ином, о большом, о значительном, о прекрасном и страшном. И вот это страшное, бесконечно боль-ное и неотвратимое, я и ощущала, когда чуть-чуть видела его гла-за. Может быть, из-за них и ходила на встречи с ним.
   Иногда пыталась его растормошить, заставить забыться, отойти от мыслей, завлечь, запутать, что ли. Тогда смотрела в его глаза в открытую, и многое из того, что пугало и влекло ме-ня, поддавалось, уходило, погружалось в маковинки зрачков, и тогда он становился смешным, беспомощным, растерянным, по-рой смеялся чисто, но чаще иронизировал очень и очень зло. Защищался. Я обижалась, а он винился...
  
   Я тогда не понимала, почему так ждала этих встреч с ним. Приходил назначенный день, и я начинала спешить, торопить-ся, волноваться, словно действительно шла на свидание. Я и не задумывалась -- почему, просто интересно было, и всё.
   Он мне как-то в парке сказал:
   "В тебе будущее. В тебе всё для прекрасного. Ты могла бы понять всё. Ты спишь".
   Я по-смеялась. Ведь это был его единственный маломальский ком-плимент. Ну и, естественно, было лестно слышать его из уст мудрого человека...
  
   Потом он уехал. Да, взял и уехал.
   Какое-то время мне не хватало встреч с ним. Но потом поя-вились новые знакомые, другие встречи и длинная вереница восторженных, лестных, солидных или пошлых лиц.
   А он писал мне длинные письма. Печальные, смешные. Он тосковал обо мне, но старался поменьше писать об этом. Всё больше о книгах, об истории, о фильмах и людях, кое-что о се-бе. Писал, что был эгоистичен, потому что отвлекал меня от дел, забивал мое сознание "чепухой", "старил" меня, в то вре-мя когда я имела полное право быть с молодыми. Вскользь пе-реживал, что то, что есть в нём, может даже с помощью писем перейти ко мне, что я "заражусь", "заболею". И тут же призна-вался, что у него никого нет, и что я одна из тех, кто способен поддержать его своими письмами. Я даже тогда понимала, что ему было нелегко... И я коротко отвечала. Благотворительст-вовала. Если бы вы могли представить, как он радовался мо-им коротким отпискам. Ребёнок. Другой бы на его месте...
   Так продолжалось полтора года. Я всё реже писала ему. О чём я могла писать, о нарядах и учёбе? О новых знакомых? О те-атре, который он понимал в тысячу раз лучше моего? Я совсем забыла его лицо, он не дарил фото, наверное, стеснялся... Вот только глаза помнила, и даже не глаза, а то состояние и ощуще-ние, которое владело мною, когда я смотрела в его глаза.
   Потом он попросил фотографию и долго молчал. Я уж со-всем было забыла о нем, как вдруг пришло письмо, коротенькое.
   "Нам нужно проститься - через расстояние, -- писал он.-- Я уезжаю. Очень далеко и надолго. Я, может быть, и смог бы писать оттуда, но вряд ли мои письма теперь необходимы..."
   Прочитав это письмо, я призадумалась, пожала плечами и скоро забыла о нём вообще. Ни роста, ни цвета волос, ни единой черточки лица, ни голоса -- всё забыла! И даже ощущение от его взгляда расплылось, ослабло. Бог ты мой, вокруг такая суета!..
  
   А потом была лёгкая жизнь, маленькие успехи и большие разочарования. Но я родилась способной радоваться жизни, и я радовалась ей...
   Несколько месяцев назад, как-то вечером, заскучав, я взя-лась перебирать старые бумаги и наткнулась на его письма. Было очень уютно сидеть в кресле Марьи Ивановны, думать о прошлом, листать помятые страницы, видеть себя сквозь них моложе.
   "Всё-таки это хорошая реликвия для женщины -- пись-ма поклонников, --думала я, -- буду пятидесятилетней, стану читать эти мудрые нежные философские строки, вспоминать, переживать заново и улыбаться".
   Читала я, читала, увлеклась и вдруг наткнулась на знакомую фамилию. Что-то меня на этом месте задержало. Стала припоминать, где я ее могла слы-шать - и вспомнила, что фамилия из письма принадлежит но-воявленному драматургу Нихилову, у которого мы взяли крес-ло и о котором судачит весь город.
   Тут меня не на шутку заин-тересовали письма, те места, которые я обычно бегло просмат-ривала. Я стала вчитываться, время шло, и постепенно меня полностью поглотила магия его стиля, его особое видение ми-ра, его фантастическое умение со всех сторон охватить анали-зируемый предмет, его любовь к искусству, о котором он мог писать ново и свободно. На словах невозможно передать атмо-сферу его повествования, характер языка, и зря я обсуждаю его письма. Они меня околдовали, влюбили в себя. Мне было стыд-но подумать, что именно у меня они провалялись в чемодане не-сколько лет, были адресованы именно мне, а я оказалась на-столько глупа, что не понимала, какими ценностями владею. Слишком бурно и людно жила.
   Он, кстати, писал в одном из писем, что, быть может, через какое-то время я прочту вновь его письма, и тогда я буду другой, и что он очень желал бы взгля-нуть на меня через годы, века... И чтобы я не была актрисой, он считал, что в актерах мало своего, так как они всего лишь исполнители. Великолепные или неудачные -- исполнители...
   Снять копии? Но как? Это не вопрос, говорите. Только для вас... Ну что ж, снимите. Так быстро? Вы могли бы и не спраши-вать при таких-то возможностях... К каждому свой подход... По-нятно. Продолжать?
  
   Нихилов? Нихилов упоминался вскользь, для примера, он явно случайно выскользнул из-под пера. Я еще какое-то время сомневалась, действительно ли Нихилов из письма -- тот самый Нихилов и есть, что живёт в городе у площади. Чего-то суевер-но побаивалась, пыталась убедить себя, что наш Нихилов однофамилец.
   Вот с тех пор я и стала жить этими письмами и им без ли-ца, без живого голоса. Клинопись. Но словно сошел снег и рас-пустились цветы. Хотя я многое стала понимать, отрицать, му-чилась и болела.
   А Нихилов преследовал меня. Я с жадностью ловила лю-бую информацию о нём. Я за ним следила. Да, да, как контр-разведчик. И скоро я убедилась, что он действительно из пись-ма. Мир тесен.
   И потому-то я согласилась на "Динозавров", на встречи с ним. И, как смогла, приняла его ухаживания. Мне требовалось время, чтобы самой понять, кто он. Тот ли он, и не сразу, но поняла я. Поняла и успокоилась.
  
   Я знала, что делать. Его уже не было. Остались инстинк-ты. Вернее один, самый долгосрочный. И, как говорится, в на-пряженные моменты, я взяла на себя ответственность нейтра-лизовать его полностью. Миссию, если хотите.
   Это не месть. Мстить было некому, просто не хотелось жить с мыслью о нём. Конечно, не без корысти. Было острое же-лание расплатиться с прошлым, очистить и понять себя. Соеди-нить концы треугольника в этой истории.
   И я пришла. Я рассчитала. Это был он, и он совершенно другой, изъеденный тенью прошлого. Ему нужно было назвать тень именем, чтобы он не успел выключиться, заморозиться, ли-квидировать нежелательную информацию. Внезапность...
   Когда он разделся и приблизился, когда, как ему казалось, ожил и возродился, я сказала всего лишь три слова:
   "Помнишь Глеба Инакова?"
   Он знал, что я Глебова, но не предвидел, не рассчитал, что я действительно знала Глеба Инакова в жизни.
   Он предстал передо мной незащищенным, без панциря и ма-сок. Последнее, что у него было, лопнуло, контроль исчез, ин-стинкт погас, и лишь клетки мозга сохранили на какое-то вре-мя память...
   Вот и всё, чем я располагаю. Да, пожалуйста, давайте об этом в другой раз. Простите за краткость, но ведь и вы торо-питесь?
  
  
   * * *
   "А день клонился к западу, и жить хотелось каждому, и вся-кому, и всякому, не ближнему -- далёкому.
   Мы научились ближнего ценить, беречь немножечко, а дальнего, а дальнего забыли мы совсем.
   И потому о дальнем по-божески не думаем, и потому о ближнем мечтаем издали.
   Такая вот мыслишечка всё в сердце ударяется, крадется, бо-лью стелется, и путает мне дни.
   И вижу дни печальные, и вижу солнце красное, куда не по-смотрю.
   Наполнить душу мясом бы, наполнить ее хлебом, чтоб много, чтобы досыта, да вот -- не ест душа.
   И рыскаю, и рыскаю я в поисках по истине, так, чтобы этой истиной была душа полна.
   И жжёт вопрос: ну где же мне, ну с кем же мне и чем же мне ту душу насыщать?"
  
  
   ----------------------------
  
   Великий Ледник продвигался, подползал к городу. Мед-ленно и неотвратимо.
   Стену, которую ради научного эксперимента воздвигли супротив него военные люди и техника, он ликвидировал в три дня. Нахрапом. Упрямо и без лишней суеты.
   Высота, ширина и длина этого заградительного гигантско-го щита соответственно были равны -- одному, пяти и тридцати километрам. Трудились славно и мощно, не покладая рук, круг-лые сутки. Взрывали, ссыпали, сгребали, грунтовали, возвыша-ли, надеялись. Ко всему прочему сооружение начинили тоннами горючих веществ и подожгли, как только Ледник придвинул-ся вплотную; и смрад и копоть поднялись высоко в небо и об-волокли город со всех сторон бурым дымом.
   Три дня во всей ок-руге стояла мутная ядовитая ночь. Три дня по улицам носились машины с зажжёнными фарами, оглашая мглу грубым воем си-рен. Это люди из комитета СЭН (спасения и эвакуации населения) развозили продовольствие. Без противогазов на улицу вы-ходить запретили, и вообще, какие-либо самовольные передви-жения по городу объявились нежелательными. СЭН не ручался за безопасность, не гарантировал экстренной помощи. Люди с трудом вели отсчёт времени.
   И лишь на четвёртые сутки, когда Ледник обполз прегра-ду с запада и востока, шипя и фыркая, соединил вокруг пожа-рища израненные клешни гигантских лап своих и стал быстро сжимать в кольцо остатки пожарища, дым рассеялся, пепел осел, и последние тысячи людей увидели над городом небо. От горизонта до горизонта не было на нём ни единого облачка. Небо сияло близкой зеркально-матовой белизной, такое впе-чатление, будто город накрыли стеклянным куполом. И тиши-на стояла необычайная. Тревожно было слышать, как сотряса-ли ее доносившиеся время от времени удары и скрежеты льда о лёд, льда о камень. А еще порой город вздрагивал от резких сухих взрывов -- это движущаяся ледяная масса лопалась, вспу-чивалась и покрывалась причудливыми узорами широких тре-щин. Сухой, почти бесплотный воздух завладел всем, что в бездвижности покоилось на поверхности земли.
  
  
  
   * * *
   Будоражинцы хлопотали. Вот уже неделя, как они взялись спасать скульптурные изваяния города. Вершили историю.
   Ра-ботать приходилось в основном вручную, группами, по часу на открытом воздухе. Ради такого дела СЭН выделил энтузиастам техническую новинку -- портативный подогреватель тулови-ща. Один на всех. Пришлось пользоваться по очереди, пока не сели батарейки, заменить которые оказалось нечем. Таких ба-тареек сам Станислав Измайлович искал безрезультатно.
   Да и против обогревателя выступила Анжелика Пинсховна. "Всё должно быть естественное, - заявила она. -- Нам не нужны подогреватели. Мы гуманисты, а не роботы!" Так что и отсутствие великолепных батареек не сумело прервать выявление и стаскивание в кучи чугунных оградок, различных железобетонных тумб, скульптурных ансамблей с крыш домов, литых подлампников, резных ставен и наличников.
   Работка, естественно, не из легких. В пятидесятиградусный мороз самые ловкие будоражинцы, с Анжеликой Пинсховной во главе, с помощью хитроумных блоков и верёвок карабкались по обледенелым стенам пятиэтажных домов, сдалбливали и соскребали наледь с металлических достояний, отвинчивали гайки и разматывали проволоку, спускали вниз -- гипсовые ар-хитектурные украшения, различные поржавевшие оградки, бор-тики, карнизы и в том числе наиболее впечатлительные водо-сточные трубы.
   Те, кто вошел в "Группу восхождения" достиг-ли поразительной ловкости и сноровки, запросто выделывали акробатические кульбиты и не теряли присутствия духа. И ко-гда однажды Анжелика Пинсховна сорвалась с достопримеча-тельного и единственного в городе пятидесятилетней давности шпиля, что когда-то претендовал на ассоциацию с Петропавлов-ской крепостью, то ее полет был резко остановлен у самой зем-ли отлично натренированным страховщиком отцом Дмитрием. Не в первый раз спасал он свою бывшую супругу, за что она тут же у костров и трофейных достопримечательностей выразила ему от лица коллектива очередную душевную благодарность. А потом отважные будоражинцы по-мальчишески радовались по-верженному, но спасенному для отечества (или, на худой конец, для мировой цивилизации) семиметровому, зеленому, жестяно-му, рукотворному шпилю. И снова за дело.
   Работали ночью и днем. Напряжённо. И снова скрипели лебёдки, как струны на-тягивались верёвки, стучали ледорубы, звучали окрики "майна-вира!", сыпалась на асфальт ледяная крошка, самые смелые бра-ли высоту, а остальные страховали и поочередно грелись у дым-ных костров.
   Собирательство продолжалось. Кучи росли день ото дня. Параллельно будоражинцы выбивали три самолета для пере-возки ценностей в безопасные районы. А еще каждый день они громогласно выступали в прессе (местный листок в клеточку), где призывали население не покидать город, пока не будут вы-везены все духовные ценности. Этот последний (после газетки "Тепло") печатный орган возглавлял один единственный со-трудник Серёжа, мечтающий отбить Катю у Зигмунда, "спа-сти", увезти, чтобы она где-нибудь там забыла гадкие ужасы своей экспрессивной молодости.
  
   В штаб-квартире Намзагеевой находился Ефим -- инициа-тор новой кампании по спасению ценностей, мозг героическо-го коллектива. Он много работал. Не жалел себя. Вёл журнал, куда вносил наименования и номера архитектурно-скульптур-ных изваяний, время их снятия и погружения на машину, уло-жения в кучу, а также данные о тех, кто присутствовал при этом. Всю информацию он получал от ответственных по груп-пам ежедневно в шесть часов вечера.
   В остальное время писал трактат, который собирался захоронить в городе, а координа-ты захоронения размножить на листках и развести по миру. Трактат содержал подробнейшие сведения о цивилизации зем-лян, достигших порядочных вершин в деле развития искусств и наук. Отдельно Ефим выписывал имена великих и просил тех, кто обнаружит этот трактат, водрузить чёрную мраморную плиту с легендарными именами на экваторе планеты. Сам же Ефим пожелал остаться безымянным, таким же, как и автор "Слова о полку Игореве". Таков был второй трактат.
   А в первом, уже размноженном и упакованном, Ефим обра-щался к потомкам, которые, как он подозревал, могут вернуть-ся на землю предков. Обращался с советами и рекомендациями, куда, в частности, входили предостережения о возможности по-явления нового Ледника, и в связи с этим было категорично предложено не повторять ошибок предков, а заранее создавать трактаты для передачи их потомкам, тем, кто их найдёт.
   И если выразиться обобщенно, то в основном трактаты эти содержали политическую, философскую, этическую, эконо-мическую и другие программы и с трудом умещались в пяти че-моданах Анжелики Пинсховны.
  
   А сам Ефим готовился к беспримерной встрече с Ледником, так как предполагал, что Ледник живое существо (возможно мыслящее), которому можно выразить несгибаемое презрение от имени всего живущего, о чём он подробно упоминал в обо-их своих произведениях.
   Писал Ефим и некое полухудожествен-ное творение, которое не показывал никому, потому что под-робнейше повествовал в нём, попросту говоря, о самом себе, пе-ресказывал свою удивительную биографию. Рукопись эту он всегда носил с собой, чем и увеличивал любопытство будоражинцев к своей личности до фантастических высот. По этому поводу отец Дмитрий заявил: "Новый Гоголь явился".
   Заснять Ефима на плёнку своим долгом считал каждый будоражинец. "Ефим говорит", "Ефим пишет", "Ефим думает", творит, размышляет, мыслит, курит, пьёт, смотрит, ходит, спо-рит, доказывает, одевается, выходит, заходит, умывается, ле-жит, стоит и т. д. Огромные папки фотографий, слайдов, кассет и дисков с хроникой. Весь этот драгоценный материал будет цениться вскоре (или хотя бы через 26 миллионов лет) на вес золота.
   Как-то в краткие минуты отдыха Анжелика Пинсховна выразила желание "быть до конца с бросившим перчатку чудови-щу". На что Будорага ответил полуторачасовой речью и в за-ключение изрёк крылатое:
   "Ты должна уйти на Юг. Ты Жизнь и Свет! Ты Женщина и еще родишь Тех, Кто вернётся в места обетованные и помянет Тех, Кто мечтал о грядущем Сыне Благоденствия!"
   Забыл тут как-то Ефим, что детей у Анжелики Пинсховны никогда не будет. Знал, а тут забыл в экстазе ёмких обобщений. Но так или иначе, речь была застенографирована и подшита к обоим трактатам.
  
   Наконец энтузиасты полностью управились с культурны-ми изваяниями. К местам их скопления приставили доброволь-ных сторожей. Оставалось добиться уже не трёх, а пяти само-летов и со спокойной совестью покидать город, убывать на большую землю, дабы там продолжать культурную обществен-ную деятельность.
   И тут возникла дискуссия -- спасать или не спасать двухтонный камень, на месте которого должен был быть сооружен монумент. Дмитрий и еще кое-кто были против. Они утверждали, что камней всюду хватает, что в сущности это не произведение искусства. Но Анжелика Пинсховна категори-чески настаивала на спасении.
   -- Мы должны бережно относиться к истории, это для вас не важно, а для потомков все важно -- ложки, вилки, чулки и паровозы! Им будет полезно и интересно знать, как мы жили, что создали и что хотели создать, -- утверждала она.
   Дмитрий и еще кое-кто выбросили последний довод: люди обморожены, истощены.
   -- В том и весь смысл, -- многозначительно, сказала Намзагеева.
   Но когда на колеблющихся и это заверение не подейство-вало, она презрительно заявила, что одна, самолично, возьмет-ся за это общезначимое дело. И тут кто-то радостно вспомнил, что в городе предостаточно таких же камней, только помень-ше и что кругом и всюду были заложены фундаменты под но-вые дома. Анжелика Пинсховна еще упрямее настроилась спа-сти по куску бетона с каждого фундамента.
   -- Мы же не звери, в конце концов! Мы просто обязаны со-хранить память о нашем городе! Нас проклянут дети.
   Делать было нечего. Будоражинцы смирились и, подбод-ренные напутствующим словом Ефима, отправились на пло-щадь. Им удалось выбить мощную аварийную машину, и стоя возле нее, люди стали обсуждать, как проще погрузить камень.
   Кто-то предложил вызвать кран, но Анжелика Пинсховна не же-лала долго, ждать. Она упёрлась рукавицами в глыбу и попыта-лась ее раскачать. Мужчины принесли доски, соорудили настил и взялись ей помогать.
   Камень поддался и одним боком лёг на настил. Будоражинцы облепили его со всех сторон, поднатужи-лись и камень медленно пополз вверх. Еще пару минут -- и ко-нец мучениям! И тут, на горе себе, Анжелика Пинсховна увиде-ла в углублении, оставшемся от проклятого камня, неожидан-ный гиперболизированный символический знак. Это был крах! Даже намёков на подобный знак она никогда не переносила, а тут -- такой огромный и отвратительный!
   От гнева и омерзения Анжелика Пинсховна громко взвизгнула, державшие камень вздрогнули, отшатнулись и тяжелая масса в один миг скатилась вниз прямо на остолбеневшую Анжелику Пинсховну.
   Сразу и не поняли, что произошло.
   Камень стоял как и прежде, словно его никто не трогал. Ни криков, ни стонов, ни призывов.
   А когда со-образили, когда увидели краешек тулупа, торчащий из-под камня, то пришли в ужас и решили, что лучшего бюста для покойни-цы не придумаешь. Да и могильщиков в городе не осталось. Да и устали будоражинцы неимоверно, а теперь ощутили волю, и ка-ждый подумал, что пора, давно пора выбираться, что где-то пы-шет большая жизнь, тепло, и потому нужно еще успеть просто по-жить, подышать, помолчать и всё прочее. Вызвали кого надо, со-ставили необходимое, зафиксировали, помянули добрым словом и пошли к Ефиму греться положенным в этих случаях.
  
   Кое-как, обливаясь слезами, бормоча "не сберёг, не сберёг", Дмитрий выдолбил на металлической пластине надпись:
  
   "А.П. Намзагеевой.
   Истой сподвижнице всех прогрессивных начинаний
   и соратнице друга нашего Е. Будораги"
  
   В те минуты, когда он долбил роковой камень, он вспоми-нал великую исчезнувшую страну Намзагею, те времена, когда он увёз из этой великолепной маленькой страны юную Анже-лику, которая была поэтична, как весна, которая весело маха-ла платком стоящим на берегу родственникам-намзагеям, ведь у нее, как и у Дмитрия и у отца-поэта, фамилия Намзагеева -- вот в чём семейная тайна!
   А что теперь? Теперь осталась непо-корная дочь, которая не могла простить слабому горячелюбящему отцу робкую пощечину, которой тринадцать лет назад он наказал ее за порванную куртку.
   Отец Дмитрий долбил прокля-тый камень и плакал. Теперь ему осталось следовать до конца дней своих за Катюшей, которую, наконец, дождался упрямый Серёжа, с которым Катюша отправляется послезавтра в теплые края для возможно счастливого проживания.
   Прощай, люби-мый город! Прощайте, бурные деньки и знакомые лица! Быть может, удастся уговорить молодоженов оставить детям-внукам прекрасную фамилию -- Намзагеи, и тем самым хоть как-то оправдать земное назначение. Прощай и прости, великий Ефим! Храни память, грозный камень!
  
   Остальные реликтовые камни будоражинцы решили не тро-гать, дабы не искушать судьбу. Ефим приказал мужаться и не покидать город до тех пор, пока не пройдет спектакль. Лишив-шись Анжелики Пинсховны, он разволновался и поостыл, но не надолго. Потому что ее вскоре заменила менее истовая, но зато более земная и домовитая подруга Жанна.
   Через день сподвижники закопали пять чемоданов с трак-татами в двух подвалах заброшенных домов и стали размно-жать листы с координатами посланий к потомкам. Спешили, так как пришло решение срочно эвакуировать всё гражданское население.
   И перед Ефимом встали иные серьезные проблемы.
  
  
   * * *
  
   Костер горел плохо. Свет от огня с трудом освещал зарос-шие лица первобытных людей. Огромные тени шевелились по углам и сводам пещеры. Люди в шкурах жались друг к другу, молчали и упорно во все глаза смотрели на сидящих напротив. Тянуло резким едким дымком, слезило глаза, навевало сирот-ливые мысли.
   - Сородичи! -- беспардонно протиснулся к огню Твердо-лоб, -- уйдите прочь! Я один буду греть свои могучие чресла!
   Ему повиновались, но неохотно. Отползли к покрытым инеем стенам пещеры и с жадностью пожирали огонь воспалён-ными глазами.
   - Вы до того тупы, что боитесь выйти и добыть себе мороженого мяса. На меня не надейтесь, отныне я забочусь только о себе, и костей не получите! Ох, как мне хорошо -- драз-нил Твердолоб, -- как приятны прикосновения этого божест-венного кусающего цветка! Я хочу, чтобы ты подошла ко мне, женщина!
   И он указал на фигуру, с ног до головы укутанную толсты-ми шкурами.
   - Ты не то говоришь! -- выкрикнул кто-то из соплеменни-ков.
   - Заткнись, Гниющий Нос! -- рыкнул Твердолоб. -- Здесь я хозяин. Самый сильный и самый красивый! Или ты хочешь, чтобы я тебя выбросил на съедение Леднику? То-то! Я кому ска-зал, ты, женщина!
   Женщина повиновались.
   - Сегодня ты будешь хозяйкой огня и моих могучих чресел. И если ты мне понравишься, будешь иметь место у огня.
   - Твердолоб, ты забыл обо мне!
   - Я не забыл о тебе, Хихонь! Ты вытащил меня из трещи-ны, ты спас меня и теперь можешь сидеть рядом со мной.
   - Благодарю тебя, сильнейший.
   Из мрака вышел низкорослый человек в шкурах, в меховой шапке с каменными колокольчиками.
   - Опускайся, Хихонь. Мы будем вкусно есть и пить, греться, и эта женщина, принадлежавшая всем, будет принадлежать нам. Свежанна! -- окликнул он ее. -- Возьми там у входа ку-сок мяса, зажарь и подай бычьей крови, да поживее!
   - Он не то говорит! -- раздался горестный вопль из глу-бины пещеры.
   Твердолоб схватил головешку и швырнул ее через себя нау-гад.
   - Замри, пёс! Или я сорву с тебя шкуры!
   В глубине пещеры кто-то дико взвыл, запричитал, потом затих.
   - Собака! Он желает сам обладать и пещерой, и женщи-нами, -- обратился к Хихоню разгневанный Твердолоб. -- Я долго молчал, но теперь эти вынюхиватели получат от меня сполна!
   - Словами ты ничего не изменишь, сильнейший. А убить ты их не решишься, я тебя знаю.
   - Ты меня еще не знаешь, Хихонь!
   Свежанна принесла каменные чаши, мясо. Налила какой-то красной жидкости.
   - Пей и ты, женщина! -- разрешил Твердолоб. -- Пей и жарь мясо. Сегодня ты должна быть веселая!
   - Почему ты так решил, свирепый Твердолоб?
   - Хихонь! Мы перестали ценить детей. Их у нас нет, огля-нись, где наши зверёныши? Они вымерли, остались одни эти -- скулящие и жадные. Я хочу победить Ледник, Хихонь! Сегодня я становлюсь человеком. Ледник создает из меня человека! Мой череп раскалывается от этой процедуры, но я не могу про-тивиться. Он сильнее меня, но я не хочу вымирать, Хихонь! Этот холод заставляет меня всё изменить!
   - Не отчаивайся, Твердолоб! Вымрут одни мамонты. Они стали слишком лёгкой добычей для нас -- потомков динозавров. Дух живота решил испытать нас на ловкость и хитрость. Нас заставляют думать! Нас ждёт большая и красивая охота! Так из нас делают человека. Ты хочешь им стать?
   - Нет, Твердолоб! Я желал бы остаться просто динозав-ром.
   - Гм!-- сказал Твердолоб.
   - Нашим предкам было так покойно, пока они не переродились в нас. Они не могли думать, и потому не мучились. Но их вырезал всё тот же Ледник, который теперь взялся за нас и из-за которого мы задумаемся еще больше, то есть трижды будем страдать и мучаться.
   - Но назад пути нет, и потому, Хихонь, только два выхо-да -- или погибнуть или страдать, становясь человеком.
  
   Из темноты выступила фигура.
   - Это ты, дочь изобретателя подслушивающих камней? - не оборачиваясь спросил предводитель.
   - Да, красивейший из людей, это я -- Оланна. Я тебе правда нравлюсь?
   - Ты крупный и много весишь.
   - Это похвала, -- сказал Хихонь.
   - Садись и выпей вина. Сегодня я хочу видеть тебя веселой. Ты одна не противна мне сегодня.
   - А почему молчат эти люди?
   - Потому что я подслушал с помощью камней твоего отца - о чём они говорят и думают.
   - И о чём же?
   - О глупом и о себе.
  
   - Я протестую! -- выкатился к костру взмыленный дикарь. - Нас обманывают! Это провокация!
   - Я вырву тебе и твоему подхалиму желудки, если вы ска-жете еще одно слово! -- поднялся Твердолоб и пинками загнал кричащего в угол.
   Соплеменники испуганно жались к стенам. У костра вскочи-ли Оланна и Хихонь. Одна Свежанна равнодушно вертела кусок мяса, нанизанный на каменный нож. Запах исходил аппетитный.
   - Подонки, мразь! -- орал Твердолоб, украли подслу-шивающий камень и теперь хотите властвовать над всеми! Бла-годарите идолов, что я не раскроил вам черепа!
   - Успокойся, сильнейший, они больше не будут.
   - Надеюсь. Ты видишь, Хихонь, как трудно жить нечело-веком! Какая злоба пылает в нас, а? Я хочу стать человеком, пусть Ледник убьёт тех из нас, кто не желает им стать.
   - И значит - меня?
   - Ты сам выбираешь, Хихонь. А что выбрала ты, дочь Изо-бретателя?
   - Я выбираю... судьбу.
   - Это очень неясно.
   - Я выбираю выбравшего.
   - Меня?
   - О нет! Прости, конечно. Но я выбираю письмена.
   - Зачем? - воскликнул Хихонь, -- это же ничего не даст,
они высосут из тебя смех. Они жёлтые... Они прошлое, отжив-шее, он давно мёртв...
   - Ты не знаешь.
   - Ну и пусть! Но ты будешь сходить с ума, познавая то, что знал он. Ему по силам, а другим нет! Каждый рождён по сво-ему... Тьфу ты! Я запутался. Вспомни его глаза!
   - Я помню. Но он был, он есть. Значит, это нужно, пото-му что он был искренен.
   - Кому нужно?!
   - Не знаю, -- она выплеснула влагу из чаши, -- мне, мо-жет быть, а от меня другому...
   - Единицы! Десять! Сто! Тысяча! А вокруг миллионы. Они поглотят, растворят, их не повернуть!
   - А может быть, и незачем, -- сказал Твердолоб. -- Может быть, не в количестве проблема, а в единицах?
   - Страшная мысль! Тогда каждый посчитает себя едини-цей и будет как ты! -- звякал колокольчиками Хихонь.
   - Не посчитает. Посчитает только тот, кто из миллионов, а значит -- так захотят миллионы.
   - Но другие миллионы будут против! -- ахнув шапку оземь, возопил Хихонь. -- И значит, посчитает каждый, а это ужасно, вы поймите!
   - Это ты пойми, чёртов Хихонь! Посчитает один из миллионов, потому он сам миллион. Это трагедия -- да! Но она не имеет отношения к выбору Оланны.
   - Твердолоб прав, -- вмешалась Оланна. -- Единицы -- это не миллионы, единицы не угрожают миллионам, они не угодны лишь единицам из миллионов. Ты понял?
   Хихонь думал.
   - Понял, -- ответил он тяжело, -- но как узнать -- кто ты?
   - Узнавать незачем. Нужно стремиться быть единицей.
   - Как стремится, дочь...
   - Да зови ее Оксаной! -- выкрикнул Твердолоб.
   - Ну я не знаю... Самим собой. Из себя в себя. О себе для вечности...
   - А что же делать с этими? - указал Твердолоб на жад-но слушающих.
  
   - Гей, племя! -- тонко и надломано пронзил зал вопль Нихилова. -- Долой вождя-кастрата!
   Он направлялся к костру. Встал пошатываясь, хрипло ды-ша. Шёл еле-еле. В тулупе, в валенках, в шапке.
   Никто не нашел что ответить. Стояла жуткая тишина.
   - Долой!.. -- икнул драматург, -- дя-страта!
   И вдруг кто-то плачуще заскулил, племя ожило, взревело. Все ринулись к костру, загалдели, завизжали, стали что-то до-казывать, терзали Твердолоба. Топтались по костру ногами. Поднялся столб дыма, запахло палёным.
   В этой суматохе только зрители видели, как Нихилова от-теснили к краю сцены, как он раскрыл рот и слепо шагнул в ор-кестровую яму. Но зрители думали, что так и нужно, что сме-на сюжета -- сюрприз, и стали хлопать и кричать, потому что Ефим Будорага вдруг встал и прослезился.
   Занавес задёрнул сквернословящий Маткин, а люди в ту-лупах стояли, хлопали и еще долго не сводили глаз с плачуще-го Ефима.
  
  
   0x01 graphic
БЕСЕДА
  
  
   "Тебя поразила его смерть?
   Но, Господи, сын мой, ему же помогал сам дьявол, тщеславие питало его разум. О, ты еще не знаешь, какая это опасная, ко-варная змея -- любовь к себе, к своему уму! Тебе незачем вновь впадать в ересь. Что ж хорошего -- еретик-ре-цидивист. Я думаю, что ты человек благоразумный, и думаешь, и жела-ешь то, что думает и желает святая церковь. Но высказывая своё мнение, горячишься, проявляя крайнюю страстность, и не обнаруживаешь силы и благоразумия, чтобы её преодолеть. Ты просто молод и потому еще не твёрд".
   "Но он действительно не оставлял у меня ни-каких книг. Он не говорил со мной по вопросам веры. Я только видел, что у него как будто боль-шое что-то в сумке. Я не знаю, зачем я показал, что он обращал меня в свою веру! Он не колдо-вал надо мной, не просил раздавать книги сосе-дям! Не было этого!"
   "И тебя всё это ещё волнует?" -- инкви-зитор задумался.
   "Что же, -- произнёс он после некоторого молчания, -- я был о тебе... я всеми силами хо-тел помочь, сделать из тебя человека, но ты за-разился вновь и опять говоришь иначе, чем три дня назад. Это мне уже не нравится. Тогда ты сказал, что Книжник заставлял тебя!.."
   "Ваше преосвященство! Ведь так хотели вы! И я, признаюсь, немного"испугался, я не знал... Но почему я!? Ведь он и так настроен..."
   "Вот видишь, он и сам был настроен, а ты го-воришь: не колдовал. Сын мой, разве я застав-лял тебя лгать? -- инквизитор сам себе удивлял-ся: почему это так терпеливо вот уже не в пер-вый раз возится с этим молоденьким простач-ком. -- Я хочу тебе только добра, и потому сейчас тебе еще раз объясню, но, учти, что если ты и после этого станешь задавать мне подобные вопросы, то я... мы тебя подвергнем суровому испытанию, дабы раз и навсегда увидеть прав-ду твоих мыслей и определить твое место в этом Божьем мире. Ты думаешь, если Книжник был у тебя, ел, пил в твоем доме, говорил с тобой, то не посеял в твоей душе зерна сомнения и кощун-ства, даже если бы и не оставлял у тебя своей книги?"
   "Но он не оставлял!"
  
   "Так знай, -- не обращал внимания инквизи-тор, -- что так было, есть и будет, покуда суще-ствуют страны и государства. Запомни: запре-щение книги означает, что без особого на то разрешения ее нельзя издавать, читать, хра-нить, продавать, переводить на другой язык, ни каким-либо другим образом сообщать ее содер-жание другим. А Книжник с тобой говорил! Лю-бой, читающий запрещённую книгу, совершает серьезный грех, даже если он прочтет один аб-зац. Но я считаю, что серьезный грех будет со-вершён, даже если взять в руки книгу с запре-щённым названием, а тем более общаться с ав-тором этой книги.
   А ты общался, сын мой! От еретика распространяется зараза, и даже мол-чание его грозит ею. Не потому ли ты теперь ввергнут в крамолу сомнений?
   Далее, владелец запрещенной книги, узнав о ее запрещении, обязан уничтожить ее или отдать тому, кто име-ет разрешение читать запрещенные книги. Так-же необходимо каждому сообщать о действиях еретика.
   Ты этого не сделал. Ты даже пытался скрыть, что видел в сумке у Книжника книгу. Но тебе пошли навстречу, я просил о тебе, приняв ко вниманию твою молодость и неопытность. Другой бы отправил тебя на костер, а я был человечен и терпим, возвёл тебя в число доверен-ных людей, и знай, что я сам подвергался некоторой опасности и гневу Господнему. И вот те-перь тебя боятся. Тебя уважают. Тебе открыты все пути. Ты не понимаешь, что имеешь! Вос-пользовавшись моим доверием и благожелательством, вновь впадаешь в ересь, низко опус-каешься в глазах моих. Это всё потому, что с те-бя не сняли письменной присяги и клятвы. Ты хочешь, чтобы я произвел это?"
   "Сударь, ваше преосвященство! -- восклик-нул Андриано, -- я согласен со всем тем, что вы сказали, но неужели же в книгах Книжника та-кая страшная ересь, что именно я должен был сказать против него то, чего на самом деле..."
  
   Инквизитор брезгливо махнул рукой.
   "Ты действительно удивляешь меня! Замол-чи, если ничего не понимаешь. Зло и ересь мы искореняем ради великой цели. Задача инкви-зиции -- истребление ереси; ересь не может быть уничтожена, если не будут уничтожены еретики; а еретики не могут быть уничтожены, если не будут истреблены и выявлены вместе с ними их укрыватели, сочувствующие и защитни-ки.
   Возрадуйся, ибо тот малый грех, что я и ты взяли на душу, всемилостивейший Господь про-стит нам, потому что он знает, что это верши-лось ради его веры, потому что он видит, от ка-кого вероотступника мы освободили его мир. Мы искоренили заразу, вырвали зло с корнем, а ты о лжи. Какое лжесвидетельство, если са-ма святая церковь является жертвой великих, ужасных преследований, естественно, порож-дая в большом количестве героев, своей кро-вью и умом закрепляющих христианскую веру. А сегодня, теперь, ад начал вести против церк-ви еще более ужасную борьбу, более коварную и тонкую и делает он это через крамольную пе-чать. Ни одна из опасностей не представляет из себя столь великой угрозы для веры и обыча-ев, как эта, поэтому святая церковь будет обе-регать христиан от неё.
   Ты сомневаешься в еротичности его мыслей и книг? Да дайте мне две строчки любого автора, и я докажу, что он ере-тик и сожгу его! Что уж тогда говорить об Ильме, который написал то, чего, мой сын, тебе не нужно никогда знать. Он был хитёр..."
   "Он много смеялся, часто шутил... наверное был умным человеком... совсем непохоже на... Может, можно как-то иначе, -- и последнее по-спешно добавил Андриано: -- я его не оправды-ваю, я с исповедью, дабы раз и навсегда понять его хитрость..."
   "Дитя, --улыбнулся инквизитор и машиналь-но закончил: -- литературные и иные достоин-ства не дают права на распространение книг, противных вере и добрым обычаям, а личные качества автора -- тем более; больше того, на-ши меры должны быть тем суровее, чем более тонка паутина ошибок и чем более соблазнительной представлена привлекательность зла".
  
   0x01 graphic
   ПЫТКА ВЕРЁВКАМИ
  
   Опять пришли за Андриано.
   Сняли цепи, повели.
   "Всё ещё болен наш секретарь Хуан де Вергара. Будешь писать", -- сказал Инквизитор.
Сел Андриано. Стал писать, дыхание задерживая:
   "Протокол пытки над Франциско Робертом.
   На суде Святой Инквизиции утром перед сеньорами инквизиторами в присутствии лесенсиата Уркисы, главного вика-рия, замещающего иногда судью, предстал Франциско Роберт. Когда он явился, ему сказа-ли, что ввиду единогласия в его деле он должен сознаться и покаяться для облегчения своей со-вести.
   Тогда он сказал, что согласен, и попросил их милость поскорее закончить его дело.
   Ему сказали, что по его признаниям относи-тельно святых и обедни, и насмешек над мона-хами, как подтвердили также свидетели, есть основания считать его лютеранином и разде-ляющим заблуждения Лютера, и что из любви к Богу и пресвятой Богородице ему советуют сказать и объявить правду относительно всего, что он сделал и сказал против нашей святой като-лической веры, и назвать лиц, внушивших ему это. Но после этих убеждений из него не могли вытянуть больше того, что он сказал на испо-веди; причём он добавил, что хотя и сказал мно-гое, но не верит этому.
   Ему ответили, что его дело рассмотрено вы-шеназванными сеньорами инквизиторами, и судьёй, и советниками, и они вынесли впечат-ление, что он говорит неправду, вследствие че-го они пришли к убеждению, что необходимо пытать его. Однако его предупредили, что, из любви к Богу, ему предлагают до начала пытки сказать правду, ибо сие необходимо для облег-чения его совести.
   Он ответил, что уже сказал правду.
   Ввиду сего, по рассмотрении документов и данных процесса, мы вынуждены присудить и присуждаем Франциска Роберта к пытке водою и веревками по установленному способу, чтобы подвергался пытке, пока будет на то воля наша, и утверждаем, что в случае, если он умрёт во время пытки или у него сломается член, это слу-чится по его вине, а не по нашей, и, судя таким образом, мы так провозглашаем, приказываем и повелеваем в сей грамоте, заседая в суде.
   После этого приказали отвести его в комна-ту пыток и отвели.
  
   Затем, находясь уже в комнате пыток, сии сеньоры инквизиторы и судья спросили сего Франциска Роберта, не хочет ли он сказать правду до начала пытки. Он ответил: "Я не знаю, что угодно вашей милости".
   Тогда его посадили на скамью и стали вязать руки верёвками и прежде, чем прикрутить их, его увещевали сказать правду. Он ответил, что ему нечего говорить.
   Тогда было приказано прикрутить и дать один поворот веревки. И так было сделано. Он произнес: "О, Господи!"
   Тогда приказали дать второй поворот, и да-ли, и ему приказали говорить правду. Он сказал: "Скажите, чего вы желаете от меня, и я готов служить вашей милости".
   Тогда приказали еще раз прикрутить верёв-ку, и прикрутили и сказали ему, чтобы сказал правду из любви к Богу. Он ничего не ответил.
   Тогда приказали еще раз прикрутить верев-ку, и прикрутили, и он ничего не сказал.
   Тогда приказали еще раз прикрутить верев-ку, и сказали, чтобы он сказал правду из уваже-ния к Богу. Он ответил: "Я сказал правду, я го-ворю правду". И застонал.
   Приказали еще раз прикрутить верёвку, и прикрутили, и он ничего не ответил, а только за-стонал.
   Тогда еще раз прикрутили верёвку и сказали, чтобы сказал правду. Он простонал и ничего не сказал.
   Тогда приказали потуже прикрутить верёвку, и прикрутили, и сказали, чтобы сказал правду. Он сказал, что не знает, чего от него хотят.
   Ему сказали, что желают услышать от него правду. Он ничего не ответил.
   Приказали еще раз прикрутить верёвку. И прикрутили, и сказали ему сказать правду. Он ничего не ответил. Затем сказал: "Я был сума-сшедшим, я был пьяным, не знаю, как и когда". Тогда приказали еще раз прикрутить верёв-ку, и прикрутили верёвку, и сказали ему, чтобы сказал правду ради Бога. Он простонал.
   Тогда приказали еще раз прикрутить верёв-ку, и сказали ему, чтобы сказал правду. Он ни-чего не сказал.
   Еще раз прикрутили веревку, и он только простонал.
   Ему еще раз прикрутили веревку, и он толь-ко простонал: "Ох, ох!"
   Ему еще раз приказали прикрутить верёвку, и прикрутили, и он ничего не сказал.
   Приказали еще раз прикрутить и прикрути-ли.
   Он сказал: "Сеньор инквизитор! Да, я обви-няю одного фламандца, работавшего там, где я".
   Его спросили, в чем он обвиняет сего фла-мандца. Он ответил, что не знает этого.
   Приказали привязать к станку верёвку, стя-гивающую его руки.
   Тогда его привязали к станку и сказали ему, чтобы, из любви к Богу, сказал правду прежде, чем приступят к пытке.
   Он ответил, что отец и мать научили его то-му, что говорят их милости.
   Ему сказали, чтобы сказал, чему его научили, и что он верит в это. Он ответил, что Малтос, за-ключенный в этой тюрьме, говорит много дурного про испанцев, утверждая, что они иудеи и негодяи, и много добра про фламандцев. Затем сказал, что не знает, что говорить.
   Затем приказали привязать его к станку за ка-ждую руку одною верёвкою и за каждое бедро одною верёвкою, по верёвке сверху и над коле-нями, и еще на ступни, по верёвке на каждой.
   Затем в каждую верёвку вставили палку, к рукам и бедрам и ступням, и привязали ему го-лову, и тогда сказали ему, что его просят, из ува-жения к Богу, сказать правду до начала пытки.
   Он ответил: "Я готов служить Богу" и запла-кал. И за нежелание сказать правду приказали прикрутить верёвку у правой руки, и прикрути-ли. Он плакал, молчал.
   Тогда ему прикрутили палку у левой руки и сказали, чтобы он сказал правду. Он закричал, плача: "Прощай, пресвятая Мария!"
   Тогда приказали прикрутить палку от левой ноги и попросили сказать правду. Он закри-чал, затем сказал, что работал во Франции с одним.
   Ему сказали, чтобы сказал про этого маэст-ро публико, что тот заставлял его делать и го-ворить. Он ответил, что ничего.
   Тогда приказа-ли прикрутить палку от правой ноги и сказали, чтобы рассказал правду. Он крикнул несколько раз: "Иисус, Мария!".
   Тогда было приказано прикрутить палку с правого бедра. Он крикнул много раз: "Иисус! Мария!".
   Тогда его попросили сказать правду из люб-ви к Богу. Он сказал: "О, Господи и пресвятая Дева! О, Господь и пресвятая Дева!" И больше ничего не смогли вытянуть из него.
   Тогда приказали прикрутить палку с правого бедра. Он застонал и закричал.
   Тогда было приказано прикрутить палку от нижней части ноги. Он ничего не сказал.
   Тогда было приказано прикрутить палку от правой ноги. Он ничего не сказал. Тогда прика-зали поднести к его лицу чашу и сказали ему, чтобы сказал правду, пока не: начнется пытка. Он ничего не сказал.
   Тогда приказали облить его кувшином воды и облили, и он сказал: "О, Господи, чего же от меня хотят!"
   Тогда облили его из второго кувшина воды и сказали, чтобы лучше сказал правду прежде, чем его будут пытать еще. Он сказал: "Что же хотят Ваши милости, чтобы я сказал?"
   Ему ответили, что хотят, чтобы он сказал правду.
   Он сказал, что отрекается от отца и матери.
   Когда его спросили, почему он отрекается от отца и матери, он прочитал "Отче наш" и ска-зал, что больше ничего не знает.
   Тогда приказали облить его еще из одного кувшина, и облили, и сказали, чтобы сказал правду. Он сказал: "Отпустите меня. Я уйду в мо-настырь, молиться Богу за вашу милость".
   Потом он сказал, что бросится в колодец в Мадриде с горя, что ему нечего есть.
   Тогда сеньоры инквизиторы сказали, что его довольно пытали, и пытку прекратили, и ушли из комнаты, и сего Франциска Роберта отвяза-ли.
   В присутствии меня, Андриано Нунеса, за секретаря Хуана де Вергаро".
  
   "Сегодня лучше, --сказал инквизитор, --те-перь ты увидел, как горек наш хлеб. Но еще горше оттого, что мало нам истинной поддерж-ки. Доносят по пустякам друг на друга, алчны, один глупее другого, людей преданных нет, а де-лается всё это для Бога. Вот ты? Способный, сильный, молодой, мог бы помочь делу общему, человеческому. И неплохим родственником мог бы стать, всеобъёмно служить Богу, если бы не твоё упрямство".
   "Но, сеньор инквизитор, я всемилостивейше..."
   "Да, да, разберёмся. Подумай, у тебя еще есть время, чтобы определиться с этим ерети-ком".
  
  
  
  
  
   0x01 graphic
   ОТРЕЧЕНИЕ
  
  
   у вот и всё, -- сказал инквизитор, -- я буду помнить о тебе, где бы ты не находился. Я позову тебя, когда захочу. На всё воля Господа, и потому я, быть может, не позову тебя никогда. Ты впадал в ересь дважды, и дважды я миловал тебя. Так будь же неимущим, живи среди людей и думай, от чего ты отказался. Быть может, из тебя еще действительно получится настоящий стойкий христианин... Всегда думай, почему я отверг тебя от себя. И знай, мое теперешнее вы-сокое положение не означает, что я забуду о те-бе. Я тебя отпускаю в мир, но со мною остаёт-ся эта бумага, которую ты зачитал и подписал. Она сильнее тебя и твоих мыслей. Бедность -- вещь великая, но выше ее невинность, а выше всего -- полное послушание. Помни это и иди!"
   Уезжает завтра инквизитор.
   Нет слов у Андриано. Поклонился он, повернулся, чтобы уйти.
   "Да, -- сказал в спину инквизитор, -- я знаю, что ты постараешься забыть, обязательно по-стараешься забыть, что был свидетелем, един-ственным свидетелем Книжника, не думавшим о тебе".
   Андриано забудет. Он уже забыл. Потому что Андриано еще совсем не жил и так мало видел.
  
   Он уходил всё дальше от каменных прочных стен, и каменный город молчал ему навстречу; в его тяжелой, неутомимой голове навсегда зву-чали жёсткие строки, произнесенные им са-мим, Андриано Нунесом, громко и внятно:
   "Я Андриано Нунес, сын Энрико Нунеса, на 24 году моей жизни, лично, преклонив колени перед вами, высокий и достопочтенный инкви-зитор и господа вселенской христианской рес-публики, имея перед очами святое Евангелие, которого касаюсь собственными руками, кля-нусь, что всегда веровал, теперь верую и при помощи Божией впредь буду верить во всё, что содержит, проповедует и чему учит святая католи-ческая и апостольская церковь. Его преосвя-щенством, господином инквизитором, мне было сделано внушение, дабы я покинул ложные сомнения, касающиеся казни Гонсалеса Ильмы, по прозвищу Книжник, дабы я не сомневался в вер-ности и справедливости высочайшего пригово-ра. Но я между тем, продолжал выражать сомне-ния в том, что Книжник был действительно опа-сен, одержим дьяволом и еретик. По молодости лет своих и неопытности я не увидел корней зла и потому высказывал свои еретические сомне-ния.
   По сему, желая изгнать из мыслей ваших, вы-сокопочтенные господа, ровно как и из ума всякого христианина, это подозрение, законно против меня возбужденное, от чистого сердца и с непритворною верою отрекаюсь, прокли-наю, возненавидев вышеуказанную ересь, её породившего, несогласного со святою церковью.
   Клянусь впредь никогда не говорить и не рассуждать ни устно, ни письменно о чём бы то ни было, могущем восстановить против меня такое подозрение; когда же узнаю кого-либо, одержимого ересью или подозреваемого в ней, как это было с Книжником, то о таком обязу-юсь донести всему святому судилищу, или же инквизитору, или ординарию ближайшего мес-та. Кроме того, клянусь и обещаю уважать и строго исполнять все наказания и исправления, которые наложило или наложит на меня сие святое судилище.
   В случае нарушения мною (да хранит меня Бог) чего-либо из этих слов, свидетельств, клятв и обещаний, подвергаюсь всем наказаниям и исправлениям, назначенным святыми канонами и другими общими и частными постановления-ми против преступлений сего рода. В этом да поможет мне Господь и святое Евангелие, кото-рого касаюсь собственными руками.
   Я, поименованный Андриано Нунес, отрёкся, поклялся и обязался, как сказано выше. В под-тверждение прикладываю руку под сиею фор-мулою моего отречения, которое я прочёл во всеуслышание от слова до слова.
   Я, Андриано Нунес, от вышесказанного от-рекся собственноручной подписью".
  
   0x01 graphic
   ВТОРИЧНОЕ ВПАДЕНИЕ В ЕРЕСЬ
  
   осмотри вокруг, -- вскричал инквизи-тор, -- ересь прёт изо всех дыр! На веру покушаются, а ты будешь молчать? А мы будем терпеть тебя и тебе подоб-ных?"
   "Так я не знал... -- не понял Андриа-но инквизиторского гнева, -- что же ещё, сударь, я должен?.."
   "Мы не остановимся, мы защитим святую церковь, -- не приняв слов Андриано, продолжал инквизитор, -- мы отлучаем и придаём анафеме всякую ересь, вы-ступающую против святой веры. Мы осуждаем всех еретиков, к какой бы секте они не принад-лежали; разные по обличию, все они связаны между собой, ибо тщеславие всех их объединя-ет. Все осужденные еретики должны быть пре-даны светским законам и властям или их пред-ставителям для достойного наказания".
   "Да, -- забеспокоился Андриано, -- но мне же больше нечего... я всё сказал".
  
   Инквизитор продолжал, не замечая:
   "Собственность осужденных мирян мы кон-фискуем. Просто подозреваемые в ереси, если они не могут доказать своей невиновности, оп-ровергнуть предъявленных против них обвине-ний, будут подвергнуты анафеме. Всех, кто раз-деляет веру еретиков, даёт им пристанище, помогает и защищает их, мы предаём отлучению и объявляем, что если они в течение года не от-кажутся от своих пагубных взглядов, то будут автоматически объявлены бесчестными и ли-шены права занимать какие-либо публичные или выборные должности, быть избираемыми на эти должности. Кроме того, каждый епископ обязан лично посещать раз или два в году свою епархию, если известно, что в ней укрываются еретики; там он, если сочтёт нужным, под при-сягой обяжет трех или больше заслуживающих доверия лиц обследовать всё население и доне-сти о тех, кто является еретиками, участвует в секретных сборищах и отходит в своей жизни от обычаев свойственных поведению верую-щих. Если епископ вызовет к себе обвиняемых, и если они не смогут оправдаться от выдвину-тых против них обвинений, или вновь совер-шат прежние ошибки, то следует применить к ним канонические наказания. Любой, кто нару-шит в преступном упорстве данную им присягу или откажется присягать, будет объявлен ере-тиком".
   Инквизитор строго смотрел прямо перед со-бой.
  
   "Я не знаю, -- начал было Андриано, -- я бу-ду, если угодно вашему преосвященству..."
   Инквизитор не слышал.
   "Мы желаем, объявляем и приказываем всем, обязанным повиноваться, согласно их обету, строгого послушания приказам церкви, -- всё повышал голос инквизитор, -- внима-тельно следить за осуществлением всех мер ис-коренения ереси в их епархиях, если они сами желают избежать канонических наказаний. Ес-ли епископ проявит небрежность или любую медлительность в искоренении в своей епархии еретического брожения, признаки которого на-лицо, то он будет снят с епископальной долж-ности и заменён человеком, способным и пол-ным рвения к искоренению ереси".
   Инквизитор внезапно умолк, смотрел в сто-рону.
   "Но я причем? -- лихорадочно соображал Андриано, -- и книг не видел, не говорил с ним ни о чём таком... Всё же рассказал, как было! Не виноват же я, что они не могут найти дейст-вительный повод для казни этого ненормально-го Книжника! Страдай тут!.."
   "Уведите!" -- махнул инквизитор, так и не по-смотрев на Андриано.
  
  
   * * *
   - Что вы теперь будете делать? Уедете?
   - Мне всё равно.
   - А тебе?
   - Не знаю. Тоже всё равно, наверное.
   - Да у вас апатия, милые мои!
   - А у тебя?
   Глот хмыкнул.
   - Я автор. Какая у меня может быть апатия?
   - Какой ты автор, если твои планы не осуществились? Ес-ли всё изменилось и сюжет не тот?
   - Как знать, как знать... -- бормотал Глот. -- По край-ней мере, я сделал всё возможное.
   - По головке тебя не погладят.
   - Так получилось. Кто знал, что будет Ледник.
   - Вот видишь, и ты не знал, -- обрадовался Комик, - а я думал, авторам всё известно.
   - Какой он к черту автор! Ты что не понял?
   - А кто же?
   - Самозванец! - отрубил Трагик, и добавил: -- и притом назойливый самозванец.
   - Не нужно, Толя. Всё равно ты не сможешь верно объяс-нить. Так -- одни догадки. Но за вчерашние проделки вам при-дётся еще отвечать. Наоткровенничались. Вам нужно уезжать.
   - Оксана хочет остаться, -- задумчиво сказал Комик.
   - Как?! Где?
   - Ты и этого не знаешь, Глот? Где же ты мотался? - Тра-гик был явно не в духе.
   - Что у меня мало дел? Но она не сможет остаться! В че-тыре дня город очистят от гражданских. Все на учете. Ее уве-зут силой.
   - Сюда прибывает группа ученых. Они будут наблюдать за Ледником и продвигаться на юг впереди него. Им потребу-ются люди. Повара, например.
   - Ну а ты?
   - Я должен ехать.
   - Куда? V
- К семье. В прошлое, которого нет. Нравственный долг.
   - Ты мне не нравишься, Толя.
   -0x08 graphic
Ты мне тоже, Глот.
  
   Разговор не клеился.
   Глот выглядел уставшим, почти боль-ным. Трагик смотрел в открытый закипавший чайник. Комик думал об Оксане. Всем было тошно.
   - Счастливец Антошка не дожил до всего этого. Куда-то ехать, тащить свои клетки к черту на кулички. Ради чего? Бе-женцы!
   - Это было и раньше, во все века, -- возразил Трагику Изыскатель, - войны, стихийные бедствия...
   - Такого не было. Чтобы вся планета. Может, это дейст-вительно к лучшему, но не для нас.
   - Как знать, как знать, снова забормотал Глот, ты бы желал остаться прежним?
   - Я бы желал остаться молодым. Тогда бы я знал, что де-лать, о чём думать и чем заняться. Только если бы во мне, мо-лодом, сидела память об этой поганой жизни...
   - Понятно...
   - А почему ты не спрашиваешь о Певыкве?
   - Я знаю.
   - А как его звали?
   - Певыква.
   - Он просил тебе передать...
   - Я знаю. Рак -- это тоже Ледник.
   - А ты опасный, Глот...
  
   - А Ефим приходил к Оксане, -- вспомнил вдруг Комик.
   - Зачем?! - в один голос воскликнули Трагик и Глот.
   - Плакал и каялся.
   - В чём? Да не тяни ты резину, -- вскочил Трагик.
   - Я не тяну, -- обиделся Комик, - он же знал Глеба. Ну и, говорит, всё понял. После нашего спектакля.
   - О Нихилове, что ли?
   - Да. Он говорит, что все его программы были против Глеба. Что он сам не понимал, что всё делал против Глеба.
   - Да ну его! Оратор бабий. Зачем ему Оксана?
   - Она ему не нужна. Он всё ей сказал и пошёл за город, на-верное, к Леднику.
   - Когда? - испугался Глот.
   - Полтора часа назад.
   - Ну и дурак же ты, - не удержался Трагик. - Он же по-гибнет, а ты молчал.
   - А что я - заявить что ли должен был? Или следить за ним?
   - Собирайся!
   - Может, не стоит? -- спросил Глот.
   - А тебя не спрашивают! -- отрезал Трагик.
   - Ты что! -- изумился Комик. -- Что ты тявкаешься?
   - Да ну вас всех! Ну ты, идёшь или нет?
   - Иду.
   - Я к вашему приходу чаёк приготовлю, -- невозмутимо заявил Глот.
   Но когда они ушли, он тоже засобирался, оделся и, бормо-ча что-то, вышел на улицу.
  
  
   * * *
   Где и сколько времени шёл, он не знал, не считал, не наблю-дал.
   Он помнил только -- куда идёт и зачем. И ему было сво-бодно от свежего чувства понимания -- куда и зачем. И эта оп-ределенность как никогда пьянила мозг, умножала физические и мыслительные возможности. Всю дорогу он думал о Глебе, об Оксане и о себе. Ему было что вспомнить.
   -- Сорок пять лет! -- вскричал он, -- сорок пять лет сплош-ного идиотизма! Насилия и дурмана! Ради чего? Ради себя -- Ефима, ради имени, которым нарекли придурошные родители! Ради кликушества этих (ругательство) баб! Двадцать пять лет я делал вид, будто его не было на свете! Ни его идей, ни его при-зывов, ни его души! Двадцать пять лет я убеждал себя, что он никто, что он слишком правильный, что человек не он, а дру-гой, которого нет. И я бросил его одного, не пошёл вместе с ним, как не пошёл никто. Сам воплотиться хотел. Из самого се-бя образец ковал. А материальчик-то... Тщеславие, сплошное тщеславие! Тридцать пять лет я считал, что можно понять всё, объять всё, если прочтёшь, если усвоишь, если познаешь... Вкус пьяного женского тела, мужского, иголки, галлюцинации, вонь кабацкая, болезни, Достоевские и Эйнштейны, пацифизмы и эстетизмы, упоение локальной властью -- сожрал, поглотил, пе-реварил и выплюнул. В виде трактатов, которых тысячи, которых будет миллионы. Что осталось? Где зерно? Я монстр! Что мне Дьяволы и Фаусты! Я плевал на сладостные мгновения! Од-но лишь желанное -- родиться вновь тупым и вонючим -- не помнить себя, Будорагу, проклясть самого себя, Будорагу, и по-пытаться... чего же попытаться? Гадство! Всё сгорело, идеалы-то, тю-тю, вышли! Мировой катаклизм -- это последнее, что 0x08 graphic
0x08 graphic
ты познал. Вот о чём мечтал. Что там впереди ждет? Извест-ность? Общения со знаменитостями? Блеф, обман. Они сами слабы и ничтожны, потому и говорить-то об этом боятся. Ин-формация? Великие события? Удовольствия, которых не испы-тал? Многоголовая слава? Что? Ну что?! Всё это тлен, ботва... Я иссяк для всего этого. Запасы иммунитета вышли. А впере-ди -- лёд в груди и мерзость мыслей. Кончить всё разом! Ни-что не держит. Так действуй гордо! С чем идешь к нему - чу-ду во плоти? Я бы посмотрел на тебя, если бы ты попёрся к ми-ровому землетрясению! А тут такое везение, в миллиончик годков пару раз, и каждый раз неизвестно, кто вымрет. Тебе удача. Смерть внесет в историю. Попроси прощения, распни, пожертвуй себя! Нет уж! Если я такой, то и Ледник не лучше. Презрение, да, только презрение -- ему, себе, всем, кто спаса-ет свои задубелые шкуры. Что тебе спасать? Культуру, которой нет? Спасать самого себя, корыстолюбца, свой мозг, нашпиго-ванный цифрами, буквами, красками, запахами. Не-е-е-т, тебе нужно было копить деньги, золотишко! Тогда бы ты знал, что спасать, тогда бы ты наверняка плюнул на Оксану и Глеба. Что бы тебе были миллионы и единицы!
  
   Так он полемизировал с собой, пока не упёрся в груду кам-ней, преградивших путь. Здесь он очнулся и долго смотрел пря-мо перед собой на глыбы льда, возвышающиеся многометровой стеной, смотрел, постепенно соображая, что и вправду видит настоящий существующий Ледник - бурый искорёженный, испещрённый вмёрзшими кусками дерна.
   Ледник восхитил Будо-рагу, он показался ему сказочной стеной, за которой открыва-ется иной небывалый мир.
   - Отлично, отлично! - поежился он. - Водевильчики, оперетки, ножки, грудки показывать безопаснее, чем дать сло-во ему, Глебу. Но это чудо разрушит пошлость и власть, ха-ха, любую власть! И меня в том числе. Конец государствам! Отомрут! Счастье-то какое! Родные мои, Трагик и Комик! Не зря вы пришли ко мне раньше времени и привезли сюда. Чтобы я, наконец, плюнул на себя. Этот холод изменил мои мозги! Те-перь-то я знаю, что делать!
   И бросив на землю папку, он стал пробираться среди ле-дяных валунов, бормоча беспрестанно: "Чур, не Нихилов, чур, не Нихилов!". Но скоро остановился, вернулся и поднял папку.
   За нагромождением камней, отвалившихся кусков льда, в пятидесяти шагах от того места, где встал Ефим, разом возвышалась величественная сорокаметровая стена льда. Ефим стоял, щурился и выбирал удобное место для восхождения. Он нико-гда не бывал в горах, не был знаком с альпинизмом, и потому боялся, что не осилит этих остроконечных выступов, гладких покатых площадок, коварных трещин и сыпучей ледяной крош-ки. Под слабым солнцем лед играл синевой, и Ефиму казалось, что он посмеивается -- этот гигантский природный исполин. Ефим и сам засмеялся -- хрипло и натужно, закашлялся, сплю-нул и стал пробираться между валунов.
   Он спотыкался и падал, путался в полах полушубка, по-рвал в нескольких местах одежду, поранил щеку. Неудачи лишь озлобляли его, он упрямо поднимался, ругался, плевался, хри-пел, стискивал зубами шарф, проклинал папку и снова устремлялся вперёд -- фанатичный и злой. Вспотел, и сердце бешено
колотилось, в ногах противная дрожь.
  
   Наконец он достиг подножия.
   Тут-то и ощутил всю мощь и необъятность льда, увидел себя крошечным, забытым, и жалость резанула пересохшее горло.
   Ледник сидел плотно и тяжело. Жёсткий смертельный хо-лод испускал его неизмеримый вес. Ефим проглотил слезы, по-хлопал рваной рукавицей по грязному льду, улыбнулся.
   -- Ну, дружок, натворил ты бед и волнений! Потряс умы, гость незваный. К властелину планеты в гости притопал. Ци-вилизацию пощупать... По местам всех решил расставить? Ну-ну, молодец животина! Совсем ты не страшный.
   Неожиданно откуда-то с высоты в двух шагах от Ефима с присвистом обрушилась лавина мелких и крупных кусков льда. Ледник двигался.
   - Ага! Это ты меня предупреждаешь. Пугаешь! Давай, да-вай! Пострадаем.
   И он приступил.
  
   Скоро издали можно было увидеть, как маленькая чёрная точка хаотично движется вверх по темно-серой круче Ледника.
   Небо тускнело.
   Предвечерние тона окрасили стену в мрачную твердокаменность, и жизнь, казалось, остановилась на всей планете. Холод, холод, вечный холод и мгла...
   Ефим задыхался. Дрожали ноги, тряслись руки, в глазах радужные круги. Вдобавок полушубок и папка сковывали дви-жение. Полушубок он снял и бросил вниз, а папку засунул в ватные штаны. Дело пошло быстрее. Суметь бы, а не то - какой позор, какая слабость!
   Один раз он упал и чуть было не покатился с двадцатиметровой высоты, но чудом успел задержать-ся на площадке, стряхнул с ободранных пальцев кровь и с последним остервенением стал карабкаться наверх.
   "Чур, я не Нихилов! Чур, я не Нихилов!" - стучала стран-ная мелодия у него в висках.
  
   Когда он вскарабкался на ледяное плато, солнце как раз коснулось горизонта и можно было разглядеть, что сорокаметровая высота -- это лишь одна из ступеней громадного бело-го материка, и еще можно было увидеть, как на север, вдаль, убегали, словно рукотворные, террасы, пологие подъёмы, буг-ры и холмики, и до настоящих высот Ледника было еще ой как далеко.
   Но Ефиму некогда было смотреть далеко. Ему было жарко и дышалось с трудом. Разбухшее сердце разрывало хри-пящие лёгкие, мучила острая боль в ушах. Он пошатнулся, упал и долго лежал, пока всей своей плотью не почувствовал страшное притяжение живого льда.
   С трудом встал на слабые ноги. Посмотрел в сторону севе-ра.
   Впереди, постепенно упираясь в высокий горизонт, простиралось бесконечное, вспученное фантастической архи-тектурой торосов немое бездвижное море. Солнце уже увязло в горизонте, и это море под его негреющими косыми лучами тем-нело, оживало, и формы торосов расплывались, меняли очер-тания, манили к себе.
  
   "Пора!" -- подумал Ефим, и вытащил из штанов помятую папку.
   Ему стало полегче, и прежняя решимость ясным холодом хлынула в мозг.
   - Писал? Писал, кропал. Мастеровой. Мастер. Подряд-чик. На себя работал, шельмец. Инстинктик чудненьких благ на старость лет захотел, возжелал инстинктик-то. Таланта нет, так башкой брать хотел. В башке талант не селится. Как сло-во это, всё забываю?.. Самоутверждение? Нет. Не то! Само... Так вот, тьфу ты задери! Всё планы да схемы. Удивить, пора-зить чтобы. Нет, Будорага, истое без расчётов. И без науки! Та-лант, он без планов, он в процессе творчества... Во, опять по-учаю и кого? - себя неуча. Это ж надо, столько лет простей-шею не понимать! Забрался? Что ж теперь давай традици-онно, совершенно традиционно, чисто символически, не для ис-тории, для себя самого... Эх, Николай Васильевич, Николай Ва-сильевич!..
   И присев на корточки, непослушными, успевшими закоченеть пальцами он стал развязывать тесёмки на папке. На лёд по-сыпались начерниленные листы.
   - Сюжетики. Житие. Фома Аквинский, -- хмыкнул Ефим.
   Сделал из своего детища большую кучу, достал спички, чиркнул.
   Бумага хорошо загорелась, но потом стала тлеть, дымить-ся. Пришлось дуть, раскочегаривать, греть руки над слабосиль-ным едким костерчиком.
   - Будет ли она меня помнить? Будет, конечно, если в Аф-рику пустят. А я здорово хныкал, я красиво каялся, бутафорил... В кровь позёрство вошло, чего ж ты хотел... Пожил, слава Богу, пожил. Не калека, не урод, и на том спасибо. Повидал и насы-тился. А итог? Я и Нихилов - одно целое, мы оба - один Нихилов.
Мы оба отключили в себе желание признать Глеба, мы оба споткнулись на нём. Мы отказались от человека. От тех основ, что были в нём и в нас. Мы хотели сами из своего поганенького про-шлого и для себя, прикрываясь другими. Как это слово? Само... Короче, сам себя осуществить любой ценой. Заметь -- любой! А
он хотел, чтобы все вместе через себя из себя, отказавшись от се-бя. Это же так просто! Это другие от себя бы не отказались, а я-то бы смог, если бы не был так...
   Листы дотлевали.
  
   Ефим залез рукой в карман, вытащил ка-рандаш, пошурудил им пепел. Вновь появился синеватый ого-нек. Лёд под костром оттаял, шипел и фыркал. Наваливались сумерки, дальние торосы покрыла сплошная мышиная мгла.
   -- Смотря чьи рукописи не горят, мои не хотели, да сгоре-ли!.. Не важно кто ты, Ледник, что ты -- Ледник. Важно кто я, что я, -- произнёс Ефим тихо.
   Солнце почти исчезло.
   Ефим быстро пошел прочь от кост-ра. Он искал то, что ему теперь было нужно.
   Долго искать не пришлось. Ему вдруг показалось ничтожным и смешным всё то, что он задумал. И вообще ничтожным и смешным он сам со всеми своими надуманными мыслями и раскаяниями. И все идеи и мировые события теперь увиделись ему бессильными и жалкими пред тем, что вершили звёзды, природа и холод.
   "Значит, обязательно нужно довести до конца!" -- подстег-нул он себя и стал снимать одежду.
   Поначалу острого холода он не почувствовал. Но сняв всё, задохнулся, охнул, будто ныр-нул в глубокий колодец. Поспешил пододвинуть к краю ватные штаны и инстинктивно встал на них, боясь обжечь желто-крас-ные пятки...
   Придирчиво оглядел себя, откинул со лба волосы и, путаясь в мыслях, попытавшись улыбнуться, с открытым в изум-лении ртом шагнул в провал тёмной широкой трещины.
  
  
   * * *
   Заметив снизу обнаженного Будорагу, Комик принялся бе-зумно кричать, прыгать, махать руками. От неожиданного фрагмента этого чудовищного зрелища он словно лишился на какое-то время сознания. Анемия. "А-а-а! Ха-а-а-а!" -- и всё. Будто у него самого спина, коркой льда покрылась.
   Трагик был уже высоко, когда услышал этот дикий душе-раздирающий крик, от которого в одно мгновение подкосило ноги. В первую секунду он решил, что ему самому угрожает опасность и, прильнув ко льду, зажмурив глаза, ждал смертель-ного удара, боли и пустоты, но ничего такого не случилось, и тогда мелькнула мысль, что или сам Ледник или же нечто зве-роподобное угрожает Коле. Но, обернувшись, он увидал дру-га невредимым, стоящим на большом валуне, указывающим ку-да-то вверх, и тогда понял, что лезть дальше нет смысла. Не ус-пели. Протелились. Салют Будораге. Но все же полез, готовый увидеть хотя бы и самого Дьявола.
  
   Комик наблюдал за ним стоя, потом уселся на валун, по-думал, что вот, мол, видел собственными глазами две смерти и теперь стал матёрым, философски подкованным и так далее. Вскоре он совсем перестал вспоминать Будорагу, цель поспеш-ного выхода к Леднику, забыл о Толе.
   Совсем стемнело. Сплошная безрельефная стена, и Трагик наверное уже там наверху...
   Комик снова видел перекошенные физиономии "соплемен-ников", остервенело доказывающих, что они понимают всё, что они достойны внимания, что они гораздо лучше, чем о них ду-мают, а дёргающееся лицо Тушисвета вопило: "Это даром не пройдет! Вы ответите, подлецы!". И в подтверждение этим сло-вам кулак Втихаря два раза умело врезался в его (Колькин) бок. Он терпел, не сопротивлялся, сдерживал напор, защищал от беснующихся Оксану, пассивно -- телом. А она сбросила шап-ку, волосы разметались, была она очень красивой, гневной, сча-стливой. Ему мешали любоваться ею. Ему не давали пить с ее лица радость.
   Света из бывшей регистратуры прорывалась к Оксане и кричала: "Да, я тварь, но что вы можете предложить взамен страсти!" И нужно было сдерживать истеричную Свету и терпеть тычки коварного Втихаря.
   А Трагик лютовал, отвёл душу. Стоял и хохотал. Насытился. Никого не трогал, руки скре-стил на груди и хохотом исходил. К нему и подойти не решались, стояли кружком и орали...
   Комик сидел на валуне и вспоминал. Не чувствовал, как холод завоёвывает тело, как лень поднять руку, повернуть го-лову. Дышал себе потихонечку в толстый шарф и засыпал.
   Он вспоминал Оксану в кресле, ее лицо в профиль, и себя - непредприимчивого, думающего:
   "В этом-то и вся моя жизнь. А если бы она была моей, было бы лучше? Моей, тво-ей, его, их. Как глупо сложен язык. Как глупо, что я думаю об этом и бессилен рядом с ней. Она ходит, она двигается, и в ду-ше моей буря чувств, в душе моей счастье, что живёт она, и то-гда лишь я чувствую себя единицей, а так -- я лишь миллион".
   И ещё подумал он, что когда думает о счастье, то стоит перед гла-зами смерть Оксаны. И размышлял, что жить без веры тошно, даже если и любовь...
   Она здорово играла, вспоминал он, это была лучшая наша пьеса -- жизнь и грусть в шкурах. Или сце-на жизни посреди спектакля жизни. И мы говорили на сцене то, что не произносится в жизни. И где была жизнь -- на сцене или в зале? Кое-кто в зале понял. Действенность, едри ее в корень! Мычью не лез в общую свалку. Он боялся Оксаны. Вот он-то и понял, и уехал плодить детей. И Оля из регистратуры с ним. А Катенька теперь неудержимо будет страдать. После Мычью-то. Весь смысл в ахах и охах. Кто как охает, кто как ахает. Из-гибы шеи, закрытые глаза, ну там и губы с ноздрями по разно-му трепещут... Темпераменты!.. У всех по разному. Потому и влечёт, что каждая по своему. И нас, комиков, в том числе. Од-но блюдо приедается. На том и стоим, что есть разнообразие. Эх, гоми, гоми... Избавь, а?
  
   -- Да очнись ты! Очнись, кому говорю!
   Комик с трудом открыл глаза.
   Почувствовал гулкие уда-ры, удары будто по чьему-то мёртвому телу.
   -- Ну вот! Открыл зенки! Ору, ору, а ты сидишь, как исту-кан, вся морда во льду. Сейчас я тебя оживлять буду, так что не обижайся.
   И Трагик навалился, долго мял, дышать не давал. И без-жизненно лежал под ним Комик. Но вдруг дёрнулся, потом ещё и ещё. Держит Трагик. Хрипят оба. И раздалось придавленное:
   -- Отпусти, хватит! Всё, тебе говорят!
   Отпустил. Отвалился. С трудом дышат.
   -- Вот и жить захотел, -- встал Трагик, -- теперь этим чудом займёмся.
   Открыл глаза Комик. Сначала подумал, что всё ему снит-ся, что продолжается спектакль, навеянный памятью-вообра-жением.
   Темень, только звёзды высыпали.
   Трагик с фонариком. Лу-чик света по лицу. Потное, довольное и немного злое лицо у Трагика. И по валунам лучик, и осветил вдруг привалившего-ся к камням Будорагу. Лежит, дрожит, сумасшедшими глазами спасителя пожирает.
   -- Двигайся! -- кричит Трагик.
   Сел, пальцы разбитые тряпкой перевязывает. Флягу про-тянул:
   -- Дай ему. Сам не захочет, влей силой. И сам выпей. Не ради алкоголизма, ради жизни на земле. Я его пока по трещи-не тащил... Там, знаешь, очень чудесная трещина. Если бы не она -- не снял бы беднягу. Так вот, когда я его тащил, то по-нял -- Ледник -- это дар, усекаешь?
   "Шутит еще! Патриот".
   Скрюченными красными пальцами принял Будорага флягу, сделал несколько трудных глотков, больше вылил на одежду.
   -- Хватит с него. Я уже ему давал.
   Фляга выпала из рук, шлёпнулась на бок, ругнулся Трагик, осветил землю. Лежит фляга, влага струйкой орошает ледяное крошево. Поднял Комик, протянул.
   - Пей, Твердолоб!
   - Шути, шути! Ожил, сачок. Сам выпей, я уже. Там, на-верху.
   - Герой! Я бы взял тебя в разведку.
   И Комик, запрокинув голову, влил в рот обжигающей жидкости.
   Отплевался, спросил:
   - Почему дар-то?
   Трагик не ответил, лица его не было видно, но Комику по-казалось, что он смеётся в темноте.
  
   Было уже заполночь, когда три объёмные фигуры отдели-лись от валунов и по бесснежной тёмной равнине медленно дви-нулись к подножию сопки, последней сопке, за которой прятал-ся пустынный обреченный город. Позади них стояла молчали-вая стена Ледника, закрывшая весь северный горизонт.
   Трое шли и не оборачивались. Трагик хромал, полупьяный Комик бормотал что-то, а массивного Будораги словно и не было ря-дом, он основательно выключился.
   И идти-то им не хотелось, незачем было идти, не влекло, ничто не ждало там, в мире за сопкой.
   Они отошли уже метров триста от валунов, когда вдруг по-зади что-то ужасно грохнуло, ухнуло, да так, что казалось, небо треснуло от холода пополам и вот-вот обрушится небосвод ле-дяным градом на головы.
   Это Ледник подавал признаки жизни: срывались куски льда, собирались в лавины, а лавины рассыпались на бесконеч-ность льдинок, чтобы тоннами ссыпаться вниз.
   Это гигантская толща Ледника разрасталась и лопалась.
   Ледник дышал и двигался.
  
  
  
   0x01 graphic
   АУТОДАФЕ
  
   По украшенным улицам везли Гонсалеса Ильму, по прозвищу Книжник, на площадь.
   Сквернословили, грозили, но не бросали в Ильму камнями, боясь попасть в солдат из милиции Христа, обступивших еретика на колеснице.
   На площади Ильму ввели на помост, усадили на скамью позора.
   Началось главное празднество. Ин-квизитор прочел проповедь.
   "Главная обязанность судилища инквизиции состоит в том, чтобы защищать дело и честь Бога против хулителей, чистоту святой католи-ческой религии против всякого зловония и ере-си, против всех, кто сеет схизму, будь то в уче-нии или в лицах и делах ее. Инквизиции всегда подобает бодрствовать на страже неприкосновенности церкви и прав святого апостолическо-го престола.
   Мы всегда будем приветствовать тайных шпионов из числа людей, которым можно дове-рять. Они должны сообщать о соблазнах, имею-щих место в городе, как среди мирян, так и сре-ди духовных лиц, о кощунствах и других престу-плениях против святынь. Сегодня мы можем сказать, что есть люди, которые с благородным рвением выявляют еретиков. Благодаря им был раскрыт и уличён тот, кого вы сегодня видите здесь на скамье позора.
   Церковь милосердна к раскаявшимся, она заступается за отрёкшихся и относится к лю-бым еретикам с любовью и терпением. Да пом-нят отцы церкви, братья инквизиторы и прочие прелаты, что они пастыри, а не палачи, и да управляют они своими подданными, не власт-вуя над ними, а любя их, подобно детям и брать-ям; стремясь призывами и предупреждениями отделить их от зла, дабы не наказывать их справедливыми карами, если они совершат проступ-ки; если всё же случится, что из-за человече-ской бренности они совершат проступки, то их следует исправлять, как учил апостол, соблю-дая доброту и терпение, при помощи убежде-ний и горячих просьб; ибо во многих подобных случаях приносит пользу благожелательство, чем строгость, призыв к исправлению, чем уг-роза, милосердие, чем сила; если же серьёз-ность преступления требует наказания, тогда требуется применить суровость с кротостью, справедливость с состраданием, строгость с милосердием, для того, чтобы, не создавая рез-ких контрастов, сохранилась дисциплина, по-лезная и необходимая народам, и для того, что-бы те, кто наказан, исправились бы; если же они не пожелают этого, то пусть постигшее их наказание послужит другим оздоровляющим примером и отвратит их от греховных дел.
   Сие событие, печальное, достойное осуждения и презрения, подумать о котором даже страшно, попытка же понять его вызывает ужас, явление подлое и требующее всяческого осуждения, акт отвратительный; подлость ужасная, действительно бесчеловечная, хуже, за пределами человеческого, стало известно нам благодаря сообщениям достойных доверия людей и вызвало у нас глубокое удивление, за-ставило нас дрожать от неподдельного ужаса!"
  
   "В костёр! в костёр его!" -- закричали люди.
   Поднял руку инквизитор, тихо стало на пло-щади.
   Зачитали приговор:
   ""Называем, провозглашаем, осуждаем тебя, брата Гонсалеса Ильму, нераскаявшимся, упор-ным и непреклонным, еретиком. Твоё учение глупо и абсурдно в философском и еретично в формальном отношении, так как оно явно про-тиворечит изречениям святого писания во мно-гих его местах, как по смыслу слов писания, так и по общему толкованию святых отцов и учё-ных богословов. Потому ты подлежишь всем осуждениям церкви и карам, согласно святым иконам, законам, относящимся к подобным яв-ным, нераскаянным, упорным и непреклонным еретикам. Ты должен быть отлучен, как мы те-бя отлучаем от нашего церковного сонма и от нашей святой и непорочной церкви, милосер-дия которой ты оказался недостойным. Ты бу-дешь извергнут из сана и предан светскому су-ду, дабы он покарал тебя подобающей казнью, причём усиленно молим, да будет смягчена суровость законов, относящихся к казни над тво-ей личностью и да будет она без опасности смерти и членовредительства.
   Сверх того, осуждаем, порицаем и запреща-ем все изречения и книги твои, и писания, как еретические и ошибочные, заключающие в се-бе многочисленные ереси и заблуждения. Пове-леваем, чтобы отныне все твои книги, какие на-ходятся теперь в святой службе и в будущем по-падут в ее руки, были публично разрываемы и сжигаемы на площади святого Петра перед сту-пенями и как таковые были внесены в список запрещённых книг, и да будет так, как мы повелели.
   Так мы говорим, возвещаем, приговариваем, объявляем, приказываем и повелеваем, извер-гаем, отлучаем, передаём и молимся, поступая
в этом и во всем остальном несравненно более мягким образом, нежели с полным основанием могли бы и должны были бы".
  
   Инквизитор умолк. Монахи и "родственники" приблизились к Ильме, призвали покаяться, примириться с церковью, отречься. Он отказал-ся.
   Андриано в щели из-под капюшона видел, как Книжник помотал головой, как из рук его при этом движении выпала маленькая зелёная свечка. Свечку вновь пытались вложить, но слабые пальцы Книжника не держали ее.
   Андриано отвернулся.
   Зрители приветствовали решение инквизи-ции.
   " Жаль, что на завтра костер отложили, боят-ся, что дождь сегодня будет, -- сказал точь-в-точь такой же, как и Андриано, когда сходили с помоста, -- лучше бы разом, мало ли что".
   "Да, да, -- поскорее ответил Андриано, пы-таясь разглядеть и угадать по голосу, кто может скрываться под белым капюшоном.
   Но ему не удалось опознать собеседника.
   "Я так думаю, -- продолжал тот низким голо-сом, -- не стоит таких извергать из сана, ибо они давно уже самим Богом отвергнуты. Сразу бы нужно на жаровню. А то, послушай, как бы-вает. Жгли раз одного. Всё по-божески устрои-ли. Возвели еретика на костёр. Подпалили, всё, как обычно. И вот уже будучи в огне, он гром-ко воззвал: "Помоги, Асмодей!" и тотчас пламя погасло. Это случилось трижды. Наконец инквизитор догадался принести под туникой "те-ло Иисуса Христа". Этого еретика вновь водру-зили на костёр и зажгли его. А он вновь при-звал: "Асмодей, на помощь!" И было слышно, как носившиеся в воздухе демоны отвечали ему: "К сожалению, мы бессильны помочь тебе, ибо тот, кто теперь явился, сильнее нас!" Вот как! И только так удалось сжечь того еретика, а этот, я смотрю, посмирнее... Вознесётся завтра его душа в вечные муки адовы! Но лучше б се-годня..."
   "Н-да", -- буркнул Андриано.
   "Фискал! Книжника сожрал!"-- услышал он за спиной.
   Оглянулся -- площадь была пуста.
   "Пошли, чего ты там!" -- позвал его незнако-мец в белом капюшоне.
  
  
  
   0x01 graphic
ДОПРОС
  
  
   Привели Андриано. Держится Андриано свободно, разве бледен немного.
   С вежливой улыбкой спрашивает его инквизитор Бернар Ди:
   "Зачем вас привели ко мне?"
   "От вас ожидаю этого ответа, су-дарь", -- отвечает с такой же улыб-кой Андриано.
   "Хм. Я обвиняю вас в том, что вы еретик. Что вы веруете и учите не со-гласно с верованием и учением свя-той церкви".
   "Сударь, -- обиженно восклицает Андриано, -- вы знаете, что я не виновен, я не исповедо-вал никакой веры, кроме истинно христиан-ской!"
   "Вы называете вашу веру христианской по-тому, что считаете нашу ложной и еретической, но я спрашиваю вас: не принимали ли вы когда-либо других верований, кроме тех, которые считает истинными Римская церковь?"
   Андриано упорно и внятно отвечает:
   "Я верую в то, во что верует римская цер-ковь и чему вы публично поучаете нас".
   "Быть может, -- кивает инквизитор, -- в Ри-ме есть несколько отдельных лиц, принадлежа-щих к вашей секте, которую вы считаете рим-ской церковью. Когда я проповедую, я говорю многое, что у нас общее с вами, например, что есть Бог, и вы, естественно, веруете в часть то-го, что я проповедую. Но в то же время вы можете быть еретиком, отказываясь верить в дру-гие вещи, которым следует веровать".
   "Я верую во всё то, во что должен веровать христианин", -- Андриано всё больше бледнеет.
   "Э-э, я эти хитрости знаю! Вы думаете, что христианин должен веровать в то, во что веру-ют члены вашей секты? Но мы лишь теряем время в подобных разговорах. Скажите прямо: веруете ли вы в Бога-отца, Бога-сына и Бога-ду-ха святого?"
   "Верую!" -- чуть не кричит Андриано.
   "Веруете ли вы в Иисуса Христа, родившего-ся от пресвятой Девы Марии, страдавшего, вос-кресшего и восшедшего на небо?"
   Андриано быстро:
   "Верую!"
   "Веруете ли вы, что за обедней, совершае-мой священнослужителями, хлеб и вино боже-ственной силой превращаются в тело и кровь Иисуса Христа?"
  
   Андриано настораживается.
   "Да разве я должен веровать в это?"
   "Ну вы же грамотный человек, --улыбается инквизитор, -- я вас спрашиваю не о том, долж-ны ли вы веровать, а веруете ли?"
   Андриано торопливо:
   "Я верую во всё, чему приказываете веро-вать вы и хорошие учёные люди".
   Инквизитор кивает:
   "Эти хорошие ученые люди принадлежат к вашей секте; если я согласен с ними, то вы ве-рите мне, если же нет, то не верите".
   Голова у Андриано кружится.
   "Я охотно верую, как вы, если вы поучаете меня тому, что хорошо для меня".
   Инквизитор твёрдо и однотонно:
   "Вы считаете в моем учении хорошим для се-бя то, что в нём согласно с учением ваших уче-ных. Ну хорошо, скажите, верите ли вы, что на престоле в алтаре находится тело Господа на-шего Иисуса Христа?"
   Андриано отворачивается и кричит резко:
   "Конечно, верую этому!"
   "Так. Вы знаете, что там есть тело и что все тела суть тело нашего Господа. Я вас спраши-ваю: находящееся там тело есть истинное тело Господа, родившегося от Девы, распятого, вос-кресшего, восшедшего на небеса и тому подоб-ное?"
   Андриано заглядывает в глаза инквизитору:
   "А сами вы верите этому?"
   "Верю".
   Андриано облегчённо вздыхает:
   "Я тоже верую этому".
   Инквизитор без перемен:
   "Вы верите, что я верю, но я вас спрашиваю не об этом, а о том, верите ли вы сами этому?"
   Андриано не сдерживается.
   "Если вы хотите перетолковать все мои сло-ва по-своему, а не понимать их просто и ясно, то я не знаю как еще говорить. Я человек про-стой, я убедительно прошу не придираться к словам".
   "Если вы человек простой, то и отвечайте просто, не виляя в стороны".
   "Я готов", -- подобрался Андриано.
  
   "Тогда не угодно ли вам поклясться, что вы никогда не учили ничему не согласному с верой, признаваемой нами истинной?"
   Побледнел Андриано.
   "Если я должен дать присягу, то я готов по-клясться".
   "Я вас не спрашиваю о том, должны ли вы дать присягу, а о том, хотите ли вы дать её".
   Андриано путается.
   "Если вы приказываете мне дать присягу, то я присягну".
   "Нет, -- шутя грозит пальцем инквизитор, -- я не принуждаю вас давать присягу, ибо вы, ве-ря, что клясться запрещено, свалите грех на ме-ня, который принудил бы вас к нему; но если вы добровольно желаете присягнуть, то я при-му вашу присягу".
   "Для чего же я буду присягать, если вы не желаете приказывать этого?"
   "Для того, чтобы снять с себя подозрение в ереси".
   Андриано молчит. Он окончательно сбит с толку. Что отвечать? Голова гудит.
   "Без вашей помощи я не знаю, как присту-пить к этому".
   Инквизитор встает и говорит торжественно:
   "Если бы мне пришлось произносить прися-гу, то я вот так поднял бы руку, сложил бы пальцы и сказал: Бог мне свидетель, что я никогда не следовал ереси, никогда не верил тому, что не согласно с истинной верой".
   "Да будет мне свидетель Бог, что я не ере-тик", -- бормочет торопливо Андриано.
   Усмехается Инквизитор такой клятве, от этой усмешки Андриано совсем теряется.
   "Если я согрешил, то я согласен покаяться; помогите мне смыть с себя несправедливое и недобросовестное обвинение!"
   "Поклянётесь?"
   "Да!" -- кричит Андриано.
   "Но, -- говорит инквизитор, -- если вы соби-раетесь дать присягу для того, чтобы избежать костра, то ваша присяга не удовлетворит меня ни десять, ни тысячу раз, ибо вы в своей сек-те взаимно разрешаете друг другу известное ко-личество клятв, данных в силу необходимости. Ведь так? Кроме того, если я имею против вас, как думаю, свидетельство, расходящееся с ва-шими словами, ваши клятвы не спасут вас от костра, вы только оскверните вашу совесть и не избавитесь от смерти. Но если вы просто сознаетесь в ваших заблуждениях, то к вам можно будет отнестись со снисхождением".
   Согласен с этим Андриано.
  
   Тогда инквизитор читает клятву, и Андриано повторяет:
   "Я клянусь и обещаю: до тех пор, пока смо-гу это делать, преследовать, раскрывать, разо-блачать, способствовать аресту и доставке ин-квизиторам еретиков любой осужденной сек-ты, в частности такой-то (Это для примера, -- пояснил инквизитор, -- не повторяй), их "ве-рующих" (по их мнению, -- объяснил инквизи-тор), сочувствующих, пособников и защитни-ков (всех, одним словом), а также всех тех, о которых я знаю и думаю, что они скрылись и проповедуют ересь, их тайных посланцев, в любое время и всякий раз, когда обнаружу их".
   "...когда обнаружу их", --закончил Андриано.
   "Ну вот, -- сел инквизитор, -- а теперь го-вори".
   "Что?", -- испугался Андриано.
   "О чём он говорил, -- поднял брови инкви-зитор, -- ты что же это?"
   "Кто?!"
   "Так, -- повысил голос инквизитор, -- ну лад-но, поясню. Человек по прозвищу Книжник был у тебя?"
   "А, был, был! Заходил. Обедал и ушёл".
   "И ушёл?" -- пристально посмотрел инквизи-тор.
   Закивал Андриано. Да, мол, и ушёл, не оста-вался.
   "Как его звать?"
   "Гонсалес Ильма. Он, говорил, из доминикан-цев".
   "Что еще говорил?"
   "Ничего такого..."
   "Так уж".
   "Да".
   "Поел и ушёл?"
   "Да".
   "А книга?"
   "Что книга?"
   "Так, -- встал инквизитор, --дал клятву, а те-перь юлить вздумал. Ты не мне, Богу клятву да-вал! -- громыхнул он во весь голос. -- Нам из-вестно, что книгу..."
   "Кто! Ну кто сказал!" -- кричит Андриано .
   "Э-э, --тянет довольный инквизитор, --это-го ты никогда не узнаешь".
   "Я не помню, -- бормочет Андриано, пыта-ясь вспомнить всех, кого в последнее время знал и видел, -- я не знаю, может Книжник слу-чайно и оставил какую книгу".
   "На то он и Книжник, чтобы оставлять, -- смеётся инквизитор, -- что он, Бога хулил, вла-сти оплевывал? Припомни".
   "Нет! --что-то вдруг вспомнив, оживляется Андриано, -- ничего не оставлял Книжник! Не хулил, не говорил ни о чём таком!"
   "Хо-ро-шо, -- медленно цедит инквизитор, -- годами, слышишь, годами! сидят под следст-вием, жёны и дети пухнут от слёз, крысы и цепи; хлеб и вода, молитвы и болезни. Проходит жизнь, и всё равно сознаются. Но всё это уже после дознаний под пытками, которым ты еще по моей жалости не был подвергнут. Что-то в тебе есть такое, дорогое мне, близкое, знако-мое, потому я с тобой так долго, хотя ты уже еретик!"
  
   "Как?! нет! нет! Я простой..." -- вскричал Ан-дриано.
   "Да, Нунес, подумай, зачем тебе гибель и му-ки, когда всё впереди, и ты, как я уже говорил, мог бы стать великолепным родственником, иметь добротный дом, свободу, власть, доход. Подумай о своей участи. Зачем тебе Книжник и его книги? Ты и не жил совсем".
   "...я и не жил совсем", -- подумал Андриано.
   "Ты так молод, так чист. Какие мысли, какая ересь? Это у Книжника вера и учение".
   "...какая ересь? Это у Книжника вера и уче-ние".
   "Ты и не определился ещё. Есть вера, и ты веришь в неё, клятву вон дал от души. А что там Книжник оставил и говорил, мы можем и без те-бя узнать, но важно, чтобы с тобой, чтобы именно ты сказал о нём. Для тебя важно, и для Бога, разумеется".
   "...для меня важно, и для Бога, разумеется!" -- кивал Андриано.
   "Поклянись-ка еще на всякий случай".
  
   И вновь Андриано вторит Инквизитору:
   "...Клянусь, что верую в своей душе и совести и исповедую, что Иисус Христос и апостолы во время их земной жизни владели имуществом, которое приписывает им священное писание, и что они имели право это имущество отдавать, продавать и отчуждать".
   "Отлично! -- подхватил инквизитор, -- а то нынче говорят, что мы веру продали, что Бог-сын всякую дрянь ел и ничего не имел. Родст-венником хочешь стать?" -- смотрит инквизи-тор понимающе.
   "Хочу", -- кивает Андриано и чувствует, что взмок от головы до пят.
  
  
  
   0x01 graphic
   СВИДЕТЕЛЬСТВО
  
   ы всё ещё думаешь, что мы без тебя ничего не узнаем? -- спросил инквизитор и показал рукой на стол. -- Вот ле-жит бумага, можешь прочесть и убедиться, что у нас всюду глаза и уши. Потому что мы поступаем во имя Бо-жье и рукою Бога. Я бы мог обойтись и без твоего свидетельства, но... Чи-тай!"
   Берёт Андриано документ. Читает:
   "Я, Альфонсо Кастро, сын светлей-шего Мануэля Куадорос, доношу по долгу совес-ти и по приказанию духовника о том, что мно-го раз слышал от Гонсалеса Ильмы, когда бесе-довал с ним в своем доме, что, когда католики говорят, будто хлеб пресуществляется в тело, то это -- великая нелепость; что он не видит раз-личия лиц в божестве, и это означало бы несо-вершенство Бога; что мир вечен и существуют бесконечные миры, что Христос был простым человеком и теперь обманут, как и исковерка-но учение его; что души, сотворенные приро-дой, переходят из одного существа в другое; что папа и священники не есть служители Бога и его ставленники на земле, что они давно предали дело Христа и потому они слуги страстей и дья-вола; что простой народ обманут и забит, дер-жится в пьянстве и нищете, дабы горстке цер-ковных псов жилось привольно; что служители церкви использовали слово и величие Христа для своей выгоды и ублажения пороков.
  
   Он рассказывал о своем стремлении стать ос-нователем секты под названием "новая филосо-фия".
   "Церковные иерархии выдают себя за на-следников -- апостолов Христа? -- вопрошал он меня и отвечал: -- Если они ведут себя естест-венно, то таковыми являются, если же наобо-рот, то они лжецы и обманщики".
   Он говорил, что Дева не могла родить и что наша католическая вера преисполнена кощунствами против величия Божия; что нужно прекратить бого-словское правление, отнять доходы у монахов, ибо они позорят мир; что все они -- ослы; что все наши мнения являются учением ослов; что у нас нет доказательств, имеет ли наша вера за-слуги перед Богом; что для добродетельной жиз-ни достаточно не делать того, чего не желаешь себе самому.
   Он высказывается нечестиво по отношению к небесам; он подрывает нерушимость веры и чистоту церкви; он преступает пределы, кото-рые положили наши отцы, когда пишет и рассу-ждает о вере, о таинствах и о святой Троице. В своих книгах он проявляет себя творцом лжи и создателем превратных догматов и выказывает себя еретиком не столько в заблуждениях, сколько в упорной защите ошибок. Он являет-ся человеком, преступающим веру свою и унич-тожающим силу Христова Креста в мудрости слова.
  
   Сперва я намеревался учиться у него, как уже докладывал устно, не подозревая, какой он преступник. И брал на заметку все его взгляды, чтобы делать донос вашему преосвященству, но опасался, чтобы он не уехал, как он собрался сделать. И так как считаю его одержимым демо-нами, то прошу скорей принять против него ме-ры.
   Могу также указать к сведению святой служ-бы на книгопродавца Сегарелли и Джакомо Бертани, тоже книгопродавца.
   Препровождаю также вашему преосвященст-ву три его напечатанные книги. Я наспех отме-тил в них некоторые места. Кроме того, препро-вождаю написанную его рукой небольшую книжку о Боге, о некоторых его всеобщих пре-дикатах. На основании этого вы сможете вывес-ти о нём суждение. Он посещал также местную академию, где собирались многие дворяне, они также, вероятно, слышали многое из того, что он говорил.
   Причиненные им неприятности не имеют для меня никакого значения, и я готов это передать на ваш суд, ибо во всём желаю оставаться вер-ным и покорным сыном церкви.
   В заключении почтительно целую руки ваше-го преосвященства. Подписываюсь собственно-ручно, Альфонсо Кастро".
  
   "Вот видишь, сын мой, всё в твоих руках, по-думай о своей душе. Один свидетель есть, будет, если потребуется, и второй. Его судьба предре-шена. А ты всё еще не понял. Я тут подготовил текст, ещё не знаю, дать ему ход или не стоит...
   Так слушай:
   Мы, Божьей милостью инквизиторы, имярек, внимательно изучив материалы дела, возбуж-денного против вас, Андриано Нунес, и видя, что вы путаетесь в своих ответах, и что имеет-ся достаточное доказательство вашей вины, же-лая услышать правду из ваших собственных уст, и с тем, чтобы больше не уставали уши ваших судей, постановляем, заявляем и решаем приме-нить к вам пытку.
   Так-то, брат. Необходимо, чтобы ты сказал всё, о чем тебя спросят. И я верю, что не случит-ся, что ты что-то утаишь, а кто-то добавит".
  
   - ...два мирянина донесли на самих себя, что заявили своим женам -- "совокупление не грех";
   - на глазах у него её сожгли на медленном ог-не;
   - заключенная донья Каталина де Кампос, об-виненная в ереси, заболела и попросила инкви-зиторов разрешить ей по-христиански встретить смерть, её бросили в камеру и уморили голодом, через несколько дней нашли её труп, изъеден-ный крысами;
   - тринадцатилетний Габриэль де Гранада под пыткой "выдал" 108 человек, как он утверждал, повинных в ереси;
   - Педро Гарсиа де Ариас, бывший монах, автор еретических произведений "Книга о грехе и доб-родетели", "Разочарованная душа" за отказ от по-каяния был умерщвлён гарротой, а потом со-жжен на костре, в момент казни ему было 60 лет;
   - под исступлённые крики толпы, подстёгиваемые монахами, палач и его помощники тыкали в голову осужденного длинными шестами с при-креплённой на концах горящей паклей;
   - гигантский костер горел до двух часов, изжа-ривая осужденного, в которого из толпы броса-ли камни, норовя размозжить ему голову;
   - "трудно быть христианином и умереть в соб-ственной постели";
   - его подняли на колесницу и весь день вози-ли по улицам, вырывая раскаленными клещами мясо, кусок за куском;
   - он не молил их о пощаде, только когда они вырывали нос, заметили, что плечи его слегка вздрогнули, а когда другая, еще более сущест-венная часть тела была отсечена, то слабый вздох вырвался из его груди...
  
   "Так как, он оставил у тебя книгу?"
  
  
  
   * * *
  
   Они успели заметить, как он живо заскочил в высокие две-ри Дворца, и потому бегом устремились следом, опасаясь, что в лабиринте коридоров и комнат он может запросто исчезнуть. А в пятьдесят шестой раз терять его не то чтобы не хотелось -строго-настрого не желалось, и вообще чревато последствия-ми...
   - Уйдет! - запнулся в дверях второй.
   И действительно, они безрезультатно обшарили Дворец, натыкались на опрокинутые стулья, вздутые батареи и брошен-ные рефлекторы, куда только не заглядывали, а его так и не на-шли. Ни следов, ни звуков.
   Поплелись понурые к выходу. Будет на орехи. Как стоите!
   - А где Трагик и Комик? - спросил первый.
   - Спасают Бедолагу, - ответил второй.
   - Смотри-ка, патриоты! Не успеют. На одного баламута будет меньше.
   - Куда всё-таки он мог шмыгнуть?
   - Ты еще спроси, куда он Нихилова дел. Будет нам! Опять такой шанс упустили! Водит за нос, как пацанов.
   - Может быть, все-таки ещё раз выйдем сегодня на него. Он же им чай обещал приготовить. У них теперь будут слёзы и траур по Бедолаге. Ишь, книголюбы!
   Они направились к выходу.
   - А зачем им Будорага? -- остановился первый.
   - Чёрт его знает. Якобы гуманисты...
   - Ну ты как всегда! Отвлекающий маневр, ясно? Пыль в глаза пускают, чтобы следы запугать, цели в ином смысле по-казать, красивым прикрыть замыслы...
   - Ух, паразиты! Покушаются!
   - Покушаются, не покушаются, а порядок есть порядок. Безо всяких номеров, по-человечески, соответственно государ-ственным принципам. Обязаны. И права, само собой. Нам нельзя допускать мягкотелость.
   В фойе они насторожились. Кто-то ходил в кабинете зам.директора.
   Первый кивнул второму и сунул руку в карман. Второй на цыпочках прокрался к двери, заглянул в замочную скважину, потом сделал рукой успокаивающий жест, открыл дверь и вошёл.
  
   В кабинете у ширмы в кресле сидело укутанное в цветастые шали громоздкое существо, неясного пола и приблизительного возраста. Шапка покрыта толстым слоем инея, с шарфа, закры-вающего нижнюю часть лица, свисают сосульки. Существо хрипло дышало, пыхтело.
   Второй шепнул что-то первому. Первый успокоился, расслабился.
   -- Вы что здесь делаете, Зоя Николаевна! -- крикнул пер-вый.
   Бернштейн глухо застонала и плачущим голосом объявила:
   - Прощаюсь, мальчики. Уезжаю завтра навсегда. О, сколько трудов вложено! А сколько воспоминаний, встреч, разочарований! Вся зрелая жизнь здесь прошла. Ратуйте, мальчики! -- завопила она в неподдельном горе. - Пропал наш творец, великий автор "Динозавров"! Исчез также зага-дочно, как и объявился! Посланец! Но память о нём вечна в моем и наших сердцах! Прощай, сокол ясный, Вячеслав, демон души моей! Я тебя никогда не забуду! Прощайте, мальчики, помните нашего драматурга!
   Тяжело и обречённо пошла Зоя Николаевна прочь, и дол-го еще слышны были рыдания и причитания, звон сосулек и скрип обледенелых валенок, и долго два человека в тулупах че-рез стекло входных дверей смотрели ей вслед - на огромный движущийся тулуп, на цветастые шали, над которыми подни-мались в студеное небо густые клубы пара.
   - Вот это женщина! -- задумчиво сказал второй. - Про-смотрели мы Нихилова, да-да-а...
   - Да, -- подтвердил первый. -- Разъезжаются лучшие лю-ди, а мы торчим здесь и гоняемся за этим неуловимым Джо. А кому он нужен?
   - Что?! -- изумился второй.
   - А что? - насупился первый.
   - Вы что-то... -- смутился второй.
   - Ты смеешь меня подозревать в колебании? - возмутил-ся первый.
   - Но только что вы что-то...
   - Провокация, друг мой. Грубо, но иногда можно. Тебя решил проверить. А ты оказывается ничего, стоек!
   - Обижаешь, - сверкнул из-под шарфа глазами второй.
   - Меня тоже обижают, терплю, как подумаю ради чего терплю...
   И они, преисполненные благородного чувства долга, понимания высокого значения носимых задач и целей, устремились на открытый воздух, мечтая о ванне и законных пятидесяти пя-ти граммах чистого спирта, выдачу которого временно разре-шили в связи и т.д. и т.п.
  
  
   * * *
   Три дня он приносил в термосах ему горячий суп и кофе. За-чем? Ясно было, что не поднимется. Незачем, потому что всё давно пошло прахом, дело на уровне не получилось, и скорее всего нагорит по первое число. Ему давно пора быть в другом месте, а он здесь, разрывается на части, чтобы успеть собрать хотя бы минимум для положенного отчета, чтобы хоть как-то оправдаться. А здесь... здесь сюжет исчерпан, жизнь замерла и вправду немного холодно.
   Но он таскал эти термосы, менял рефлекторы, вливал из ложки в рот горячее, менял мокрое на сухое и, закрыв лаз, ухо-дил. Можно было бы вытащить его наружу, подобрали бы, за-копали, и никаких проблем, но то ли от того, что он терпеть не мог всех этих похоронных обрядов, а тем более здесь в обречен-ном ледяном юроде, то ли по каким-либо внутренним, сугубо личным соображениям он продолжал по два раза на день при-ходить сюда, чтобы подкормить тело и поразмышлять.
  
   Понимал, что не вправе размышлять -- осуждать и быть против, но не мог не размышлять, и всё тут. Он чувствовал, что переутомился -- и от старых дел, и от нового, последнего, тако-го же явно безрезультативно-бездейственного, как все прочие. Он понимал, что эти размышления отнимают у него самое цен-ное и любимое им -- дело, ради которого он соглашался там и приходил сюда. Ради которого он не пользовался правом на свободный Выход -- грандиозным достижением вселенной. Он упрямился, сопротивлялся самому себе, надлому в себе, и за-ставлял себя безо всяких там обязанностей пребывать здесь до конца. Он перерос это дело, он вызрел из него, но что-то дер-жало, он чувствовал, что еще не всё, что Нихилов -- это не ко-нец, что так и так будет нулевой вариант, но он знал, что есть пока ещё и те, кто вокруг Нихилова, и город...
   Ну да, он про-сто по-человечески привязался к происходящему, к судьбам, что и ранее с ним случалось, но не так как теперь -- без профессио-нального любопытства, с болезненной тревогой за других, ко-торые жили-то не по-настоящему, как попало, и не имели представления ни о себе, ни о природе. Он "вошел в роль" и сдержи-вал себя, чтобы не творить ненужных сцен, не заниматься глу-пым покровительством, не бросать вызов. Его провоцировали, а он сдерживался. Ему мешали, а он прощал. И не из-за страха смерти и наказания. На этих он плевал, а своих презирал. Смер-ти, как таковой, или как ликвидации социального "я", он не страшился. Во внимание не брал. Его "я" не принадлежало к со-циальному, его "я" принадлежало каждому новому делу, а без дела его просто не существовало. Вне дела он был слепой энер-гией жизни, механизмом во плоти. Вне дела он ненавидел жизнь и тех, кто явился в неё на мгновение.
  
   Он любил свою работу больше всех удовольствий и идеалов мирских. И в своем кругу его называли асом. Ему льстило, и он не обижался на себя за это. Был один грех -- поспешность. Она попортила ему крови. На неё-то и тыкали враги и завистники. И тычат. Но зато сколько новых вариантов и идей предлагал он, сколько информации до-был, и какой информации!
   В былые времена его поддерживали, хвалили, забывая о поспешности и тенденциозности, даже раз-вивали его предложения. И это его заслуга -- что под иным уг-лом взглянули на третичное измерение и не поставили прежде-временный крест на нем. Это ведь он обещал, что не всё конче-но, возможны понимание, развитие, гарантия безопасности. Он обещал представить доказательства с помощью новой, изобре-тенной им формы, пробы "Ф", назвал сроки исполнения и ри-нулся в дело. Но тогда, как и все остальные, как всегда, и эта проба разрослась, обюрократилась и вместо решительных дей-ствий получились одобрительные кивки и складирование.
  
   И вот теперь, найдя явный обрзец, отсняв, настрочив, натворив, и ко-гда дело, казалось, стало принимать выигрышный оборот, он опустил руки, подзакис.
   Ну конечно, в чём-то повинен Ледник.
   Но -- во-первых, последние нововведения ему пришлись не по нраву. Он многое от них ждал, а вышло на словах, на деле же всё осталось как и прежде -бумаги, отчёты и те, кому до фени на-стоящие дела и проблемы. Как и во все времена сидят себе, принимают отчёты да телеса греют, им и Выход не подвластен, не нужен, потому как -- что они без места?
   Во-вторых, от него зачем-то требовали всё новых и новых Ф-активных разработок, он и сам был рад выдавать на гора, получать нормальные ре-зультаты, побольше нормальных, но большинство дел приноси-ли тупиковые нулевые варианты. И выходило, будто он умыш-ленно навредил своими обещаниями, идеями, своей верой в том числе.
   Он двадцать раз объяснял, они кивали, но не понимали, что нуль по Духсо -- это самый что ни на есть высокий резуль-тат, что пора спасать тех, кого еще можно спасти. Он не знал -- зачем, не имел полномочий сказать -- кого именно, но он в тай-не от самого себя болел этим неуместным и диким вопросом.
   Его эксперимент пока не зарубили, но возможности урезали и рез-ко определили регион деятельности. Он не спорил, в принципе работа осталась какой и была. Но к чему эти дополнительные подсчёты и выкладки, дурацкая сортировка на плюсы и мину-сы, проценты и логарифмы, типизация душ и оглашение приго-воров, что в общем и целом привело к равнодушию в тех вопро-сах, которыми занимался он и еще очень немногие. Теперь ма-ло кто осмеливался углубиться в эти вопросы. Теперь одно на уме - как бы и чем бы еще попользоваться. Да, его пока не от-зывали, выжидали чего-то, предпочитали не входить в суть, за-прашивали материал, который всегда лежит на поверxности, ко-торый всегда получит одобрение и осядет на полках.
   А он всё чего-то хотел, тратил свободное время на своих ге-роев, привлекал всё новых и новых свидетелей, лез в отклоне-ния, шарил по обочинам, сопоставлял, наблюдал, резал кон-трольные сроки и средства, даже проявлял участие...
   Ну чего он хотел? Почему не доволен и почему считает, что проба "Ф" не удалась. Ведь нулевые варианты это отлично, это и есть основ-ной замысел. Пустота показана. Правота доказана. Чего же еще? Нет, он явно запутался!
  
   И этот Нихилов. Зачем он приходил к нему полумерт-вому и сейчас сидит над ним, размышляет. Подумаешь опа-сен. Им же! Кто после потепления... Что тут-то непонятного, всё как на ладони! Задача выполнена, осталось подчистить, суммировать результаты, вывести число и последнюю рос-пись. Там, может быть, отдых, а потом новое дело в другом ре-гионе, где и нравы-то ничуть не похожи на эти. Свернуть бы дела и ходу. За нулевой вариант не бьют, даже хвалят, теперь воззрения такие, а что тупиковый, так от этого никуда не де-нешься - уровень.
   А он стоит и смотрит на серое ледяное остренькое лицо то-го, кто уж точно не представляет никакой ценности, да и жи-вой выдавал ниже нормы, гораздо ниже нормы, как обязатель-но покажут специальные исследования. Конечно, не доложишь, что Нихилов подарил Глеба, что поэтому так здесь засиделся. Слишком мало собственных средств, чтобы было возможным заняться Глебом вплотную. Не говоря уже о свободном време-ни. И так еле сводятся концы с концами, с поездками сложно, на-дейся только на свои ноги, да и здоровье стало... а средств ждать неоткуда, Глебы нынче не в моде. Другую пробу теперь выбить - сложнее не придумаешь. И хватит ли сил на Глеба и на новый вариант? Глеб, конечно, покажет, но ведь отмахнутся, не пой-мут. Этим нужно пожить, чтобы воспринять. Да и где он, Глеб?
   Есть ли?
  
   Но он еще потихоньку надеялся. Набрасывал осторожные планы на новое дело. Потому что о таком деле, с Глебом, меч-тал, может, всю жизнь. Он и Выход имел в виду - как распла-ту и как возмездие...
   Недавно удалось выйти на С.У. -- поверх-ностно и бесконтактно, так что с С.У. он не разобрался, уви-дел внешнее, как и те, кто составлял на С.У. характеристики и ставил штампы в документах. Есть, конечно, надежда на новое дело в районе С.У., хотя надеяться особо нельзя, неизвестно, как еще с этим Ледником обернётся. Всё может быть, не исклю-чено, что его дела попросту не будут иметь материала, героев; останется один толстенный непробиваемый лёд, который если и будет представлять интерес, то чисто научный, а наука, как таковая, не для него. С ней и без него справятся в три дня. Есть энтузиасты. Гипотезы у них -- Ледник иной мир, средство кон-такта... Возьмут анализы, вымерят, рассчитают, может быть, да-же взвесят. Почти точно так же стали поступать с его результа-тами. Завели специальные органы для оценки с точки зрения практической необходимости... Умора!
   И скоро 0н останется не у дел. Выберет хобби и примется ждать опустошения. Впрочем, такая перспектива маловероят-на, так как есть еще и не ТНСО и другие пробы, новые откры-тия, если принять во внимание, что жизнь многогранна, многослойна и полисоциальна.
  
   А тут зачем-то торчать у Нихилова в тайнике и мучить-ся чужими проблемами.
   Или чувство вины? Нет его. Нет и всё тут!
   Искусственные сюжетики - но они-то для блага, для кон-трастности. Чтоб раззадорить человечка, маску стянуть... И по инструкции можно... а по совести...
   С совестью запутаешься, сам себя съешь. Это у них совесть. А есть еще и у нас -- суть. Нихи-лов кончился. Нихилов лёд! Вон, стукни его и зазвенит. Отстрастил, отпланировался. Но он же всюду! Он открыт и энер-гополон, как и Глеб!
   Остаётся лишь предполагать, как через ве-ка найдут отлично сохранившийся труп его и с помощью новейших достижении определят, что индивид сего трупа очень хотел, чтобы всё было чинно и мирно, чтобы по вечерам велись заду-шевные эстетические беседы и лучше, чтобы с рюмочкой другой отличного коньяка, под льющуюся музыку, чтобы кофе был крепкий и ароматный, и чтобы испытывать время от времени сладостные муки творчества и, конечно же, иметь их результа-ты - стихи звучные, полотна зовущие, статьи действенные, по-делки искусные, и чтобы чувствовать на себе ласковые и уважи-тельные взгляды красивых и понятливых женщин, и чтобы бы-ли уют и потомство, и пенистые ароматные ванны, подарки и приятные ощущения, и полноценная еда, и чистые крахмальные простыни, и чтобы чувство посильно исполненного долга дава-ло право беззаботно покуражиться и отдохнуть, и чтобы жить со всеми органами в мире, а еще лучше - в гармоническом равно-весии, осознавать приятную разницу между собой и кем-либо, и изредка любоваться красотами природы, дышать во всю грудь, кататься на санках, быть пружинистым и лёгким на подъём, и бороться, бороться не сдаваться, со всякими негативны-ми тормозящими явлениями...
   И определят всё это по трупу ли, по скелету ли, по зубам ли, по пеплу ли -- и будут делать пред-ставление о том, что его окружало, кто был рядом с ним, что понаделал и зачем жил... А может быть, он будет почти свежемо-роженый, и тогда его разморозят, и он с удовольствием сам рас-скажет о себе, о "Динозаврах", и тогда станет ясно-ясно и, мо-жет быть, даже ему самому. И тогда, возможно, все поймут, что ничего с тех пор не изменилось, что был, есть и буде...
   Это тоска и шлаки, и всё это от Ледника. Лучше не думать о Нихилове, есть дела поважнее.
  
   "Собственно, с помощью Нихилова удалось доказать, что даже проба "Ф" указывает на чудовищную концентрацию в Н.К. зауряднейших частиц фальши, фискальства, фатовства, фиктивности, фарисейства и прочих финтелей. И анализы это подтвердят. Тут и без анализов видно. Но это же труба им! "Ты трус!" То-то. Не в том печаль. Другое, другое, а что же? Кто сказал, что нельзя воспользоваться Выходом? Да ну их, будут новые сюжеты. Будут! Так причём тут Толя и Коля? Что ж по-делаешь, если здесь еще не изобретён Выход.
   А ведь Нихилов должен был встретиться с Глебом! - вспомнил он далёкое-далёкое. - Это было в программе! И в первый раз сорвалось!
   Вот это да, ну Оксана! Великолепно. Си-ловую установку сломала! Женщина!
   Забирает ее Будорага своими фантазиями.
   Чья же теперь судьба выведет теперь меня к Глебу?"
  
   Он вздохнул, встал над трупом, накрыл это каменное лицо воротником тулупа, последний раз оглядел это безобразное по-мещение и ушёл -- с чувством неудовлетворенности, какой-то тревоги и пустоты.
   Ему нужно было торопиться. Через неделю Ледник будет в городе, дела не оформлены, кое с кем успеть рас-прощаться и подготовиться (внутренне) к уходу через Окно.
  
  
  
   * * *
   Будорага безучастно покоился на диване. Отвернулся к сте-не и явно не спал. От чая он чуть слышно отказался, мотнул го-ловой, а Трагик не настаивал.
   Глот что-то быстро писал за столом. Трагик с Комиком глотали из эмалированных кружек чай, разбавленный воню-чим коньяком.
   Явились они чуть живые, мокрые и пьяные. Глот их быстро привёл в чувство, дал выспаться.
   - Ох и удружил, спасибочки, Глот! - Трагик повеселел, но его не покидало задиристое настроение. -- Кстати, мы заметили двух наших общих знакомых воз-ле дома. Мне показалось, что они тебя дожидаются.
   Глот нехотя отвернулся от бумаг.
   - А может, вас? -- спросил с усмешкой. -- Я человек без-обидный, в спектаклях не участвую, к Леднику не бегаю.
   - Может быть, и нас, -- кивнул Трагик, -- всех на месте взятых. Но ты автор, а мы герои, люди подневольные, целиком из твоей головы, марионетки, какой с нас спрос?
   - Большой, Толя. Авторы умирают, а герои остаются, да-же если их убивает сам автор.
   - Философ ты, Глот. И почему тебя не печатают?
   - Я робкий. И не умею смотреть прямо в глаза. Редакто-рам, в частности.
- Ты?! -- захохотал Трагик. - Ты -- робкий?! Ты, про-сти за откровенность, нахал. Самой крупной масти!
   - Перестань, остановил его Комик, -- видишь, человек работает.
   - Человек! Ха, это еще под сомнением. А вот на кого он работает? - не сдавался Трагик. - Скажи, Глот, ты любишь людей? Нас, в частности?
  
   Глот отвернулся.
   Ему подумалось, что он слишком отпус-тил вожжи и в самый раз бы пресечь своеволие Трагика. Но это было бы трусостью, и, взвешивая каждое слово, ответил:
   - Тебя, в частности, люблю. Ты без прошлого, но ты в прошлом и будущем. Лишь в настоящем тебя нет, но...
   - Ох крутишь! - смутился Трагик. -- Ладно, про меня не нужно. Вот Колю ты...
   - Ему не нужна моя любовь так, как тебе.
   - Да что вы в самом деле! Лучше о Ефиме, -- запротес-товал смущенный Комик.
   - Обо мне - молчание, -- заговорил вдруг Будорага осип-шим голосом. - Я не апостол. Я смешон и жалок. Я не захо-тел быть его апостолом, а теперь хочу. Чтоб потом на меня пальцем тыкали -- бросил, отрёкся! Мы несчастны, потому что самолюбивы. Это как дважды два. Мы возносим только тот та-лант, который нас не разоблачает.
   - Бывает и по-другому, -- осторожно вставил Глот, -- чем больше разоблачает, тем больше возносят именно те, кого ра-зоблачают.
   - Это от мазохизма. Аномалия. Или от желания в историю войти. Подлецом ли, деспотом, подручным ли у чудика, главное чтоб фамилия мелькала, пусть даже в справочниках для психи-атров. Я это не имею в виду. И вознося талант, убиваем его. Но чтобы пойти за тем, кто...
   - Перестань, Ефим. Это всё слова. Тебе бы, действитель-но, не стоило пока говорить.
   Ефим сел, опустил голову, закивал.
   - Да, да, я не буду пока. Я больной, язык без костей... Я только, Глот, хочу спросить - он жив?
   - И да, и нет.
   - Я понимаю! - поднял голову Будорага. - Вы хотели сказать, что это не важно... Я понимаю. С.У. стал его апосто-лом, сам не заметив этого, и потому он счастлив, он теперь как сам Глеб. Скажите, Глот, Глебом быть хорошо? Ну вообще это важно?
   - Это смотря с какого места смотреть.
   - Да, да, апостолы духа - это же так просто, - забормотал Будорага. - Он же не от своей воли вершил - от духа, от основ... А я обзывал его слишком правильным... Скажите, Глот...
   - Может, не надо? - тоскливо попросил Трагик.
   - Да пусть, - сказал Комик.
   - Скажите, Глот, я больше не нужен?
   Оба, и Трагик и Комик, тяжело вздохнули. Им неудобно было слушать признания и вопросы этого титана знаний. А смотреть в его поникшие глаза -- и подавно. Глот вроде бы то-же смущался. По крайней мере он отвечал чересчур быстро и отрывисто.
   - Разве на это отвечают. И потом...
   - Понятно, Глот, - молвил Ефим, -- я не так молод, что-бы задавать подобные вопросы. Но что же нам делать в этих условиях, вы скажите, Глот?
  
   - Скажу (Трагик и Комик удивились). Скажу, Ефим, ба-нальное -- жить и любить.
   - Кого?! -- вырвалось у Комика.
   - Меня, например, -- совершенно серьёзно ответил Глот.
   - Н-да! -- усмехнулся Трагик.
   - А что -- я для вас так уж плох? Неприятен?
   - Ты не человек. Ты автор, -- медленно ответил Трагик. -- А мы твои герои -- плохие и хорошие. Вернее, все плохие, од-на Оксана хорошая.
   - Не надо об Оксане! - возмутился Комик.
   - Не буду. Так вот, любить еще можно, но жить. Жить не-где, жизнь поблекла. Каждый на своей полочке, функции му-равьиные...
   - С чего ты взял?
   - А разве ты бросил писать о Нихилове?
   И тут все вспомнили о Нихилове.
  
   - А где же он? -- вскочил Комик.
- В самом деле - где Веча? спросил Будорага.
   - Он умер и его похоронили.
   Тогда все успокоились. Все сразу. И не хотелось ничего спрашивать.
   Сколько покойников! Да и всех ждет неизвест-ность. Планета-морг. Какие тут вопросы!
   Но Трагик всё же спросил:
   - Так ты о нём не пишешь?
   - И не писал.
   - А что же ты нам головы морочил? Зачем Ефима с постели поднял, нас за ним посылал?
   - Ты не спрашивай.
- Нет, ты в конце концов скажи!
- Мне нужны были вы, а не он.
   - Зачем? 0x08 graphic
   - Чтобы ты сейчас меня спрашивал.
   - И самого себя тоже, -- вставил Будорага.
   - Угу, -- неопределенно буркнул Глот, и удивился: "Будо-рага-то!"
   - А ты его не убил?
   - Ты о ком, Толя?
   - О Нихилове, Глот.
   - Нет, я никогда не убиваю.
   - Ты славный писатель, Глот.
   - Были б читатели, Толя.
  
   - Всё-таки странно -- Нихилова нет... -- удивился Комик, -- ведь был, писал, осваивался, как будто навечно, так любил уют, бумаги и мясо -- и вдруг его нет. Непостижимо!
   - Постигай, у тебя еще есть время, -- съязвил Трагик, и Глоту: -- А ведь Нихилова, наверное, всюду ищут, Глот.
   - А ты не думай, что всё понял, -- упрекнул Изыскатель.
   - Я и не думаю. Просто я хочу сказать, что мне было бы дрянно, если бы я знал, что ты ходишь и не оглядываешься. Тем двоим это на руку.
   - Спасибо.
   - Кушай на здоровье, Глот.
  
  
   * * *
   Зоя Николаевна дотащилась до своего запущенного подъ-езда. Эта ужасная громоздкая одежда мешала ей дышать.
   Она вспоминала те дни, когда порхала по Дворцу, как бабочка, в лёгоньком платьице, когда всё было так естественно и вечно. Да, да вечно. А вот тебе -- холод, одышка и в ногах ломо-та. И нет рядом последнего любимого друга, который мог бы утешить, ободрить, поддержать...
   - Вячеслав, ах Вячеслав! -- горестно воскликнула Зоя Николаевна.
   Он исчез, ее сокол, ее гордость! И в минуту эту, когда она без минуты бездомная, одинокая и больная - стояла в оди-чалом подъезде, ей вдруг расхотелось жить, впереди она увиде-ла лишь холод, тяжёлые одежды и сиротство. Жизнь кончена, и с какой радостью теперь можно приветствовать смерть, так ду-мала она, и чуть было не дошла в своих размышлениях до прямой мыс-ли о допустимости самоистребления, как дверь подъезда хлоп-нула, и Зоя Николаевна увидела Петра Васильевича Глобова, своего последнего законного мужа.
   Вернее сказать, она увиде-ла тулуп и шапку, но за недолгую ледниковую практику люди быстро научились распознавать друг друга по походке и предупредительному покашливанию, то ли хроническому, то ли от то-го, чтобы не давать застаиваться этой мертвой вакуумной тиши-не под толщей шапок и шарфов.
   Обрадовалась Зоя Николаевна появлению мужа; хоть од-на живая душа, которая поймёт и выслушает.
   Но когда Гло-бов подошёл и открыл маску, то поняла она, что преждевременной была ее радость -- мрачен и пьян стоял Пётр Василь-евич. Волком смотрел, чего за ним раньше ни в каком виде не замечалось.
  
   -- Что ты, Петя? - дрогнув всем телом, спросила Зоя Ни-колаевна.
   Петя сопел и смотрел ей в глаза, и надвигался все ближе и ближе.
   -- Открой маску, Зойка! -- назвал он ее этим именем, ко-торого никогда не произносил и за глаза.
   - Зойка? Ты что, Петюнчик! -- обмерла она.
   - А где бродишь, стервозина? -- заплетающимся языком вымолвил Пётр, и свирепой агрессивностью пахнуло.
   - Я во Дворец ходила, прощалась... -- стянула с лица мас-ку Зоя Николаевна.
   - С Нихиловым? С любовью поэтической?
   - Очнись, Петя! Там же прошли лучшие годы...
   - Это ты очнись, су!..
   - Ради всего святого, Петя! Не оскорбляй! Всё, что угод-но, только не нужно грязных слов! Я сама себя корю!
   - А грязных дел, нужно?! -- грозно вопросил пошатнувшийся Глобов, -- мокрых дел не желаешь, пас!..
  
   Как осенний лист задрожала Зоя Николаевна. Он просто сошёл с ума! Всегда такой покорный, покладистый, упредительный... Вот и книгу вместе писали, так всё угождал, слушал, рот раскрыв. Что же с ним? Неужели белая горячка! Ревность? Этой мысли Зоя Николаевна не могла допустить, у неё просто в голове не шевельнулось такого -- Пётр и ревность. Он же все-гда был как ребенок. И как ей казалось, всегда ее начинания активно поощрял, по крайней мере и взглядом против ничего не сказал.
   Но сегодня... Ах, как он развязен сегодня. И это - един-ственная ее опора и надежда! Нет, не стоит больше жить!
   -0x08 graphic
Долго ты надо мной издевалась, мегера! Позорила! - на-чал было Глобов.
   - Но Петя! Прекрати сейчас же! Иди, проспись! -- реши-ла она сбить ответным нападением это умопомрачение.
   - Я тебе сейчас просплюсь, па!..
   Она увидела его кулак -- огромный рабочий сантехниче-ский кулак. Заскорузлый, изъеденный бурыми венозными сосу-дами. Чёрный кулак.
  
   И кулак этот забрал у нее все силы. Ноги подкосились, и Зоя Николаевна мигом осела на бетон.
   А пока оседала, в голову ей пришла спасительная мысль. Притвориться, будто потеряла сознание. И она притворилась.
   Но Петр Васильевич не желал признавать ее вне сознания.
   - Вставай, па!..
   И пнул ее ногой. Она ойкнула и с трудом поднялась.
   - Долго я спал! Спасибо -- холод разбудил! -- загремел Глобов. -- Теперь я тебя убивать буду.
   И он ударил ее. По правой части лица.
  
   Долго копил злость Глобов. Посмеивался, кивал, скомо-рошничал, а злобу прятал. Сам себя боялся, а тут такой момент пустой город, жизнь ни во грош не ценится, да и пьян, как самому захотелось.
   Холод его действительно пробудил.
   Певыкву он вспом-нил мёртвого (двери отколачивал и заходил к нему), жизнь свою перебирал по полочкам в одиночестве пять дней под-ряд, плакал, что детей нет, что работал на Зойку как прокля-тый, а вселенная тем временем на нет изошла.
   Вот и раскрепостился.
  
   Приняв удар, Зоя Николаевна дико завизжала. Физиоло-гическим, утробным воплем огласила подъезд и всю голубую планету.
   Проснулся в ней великий инстинкт. Жить ей захотелось как никогда.
   Взмолилась она душераздирающим голосом:
   - Не губи, Петенька! Золото забери, всё забери, что хочешь, делай, но не губи! Родненький!
   - Змеина каторжная! - матюгнулся Пётр Васильевич. - У меня, может, имя царское, возвышенное, а я тут перед тобой годами пресмыкался! У-у-у, Энштейн!
   И не утерпев, Пётр Васильевич еще раза два приложился к Зое Николаевне, разметавшей редкие крашеные волосы.
   У ног его валялась, цеплялась, мольбами исходила и удив-лялась, как это она могла отказываться от жизни -- тихой, мир-ной, с чайником и книгами - без страстей, тёплой и сытой.
   -- Лермонтоведка! Людоедка! В гадость меня втоптала, на слизня променяла -- меня, которого даже власти уважали и не били за мои трудовые руки! На мои кровные воспоминания по-зарилась! Я автор -- один, полноправный! А ты кто?!
И еще раз приложился Петр Васильевич. Так что кровь по бетону брызнула.
   - Убивают! - захрипела Зоя Николаевна и повалилась на спину.
   Забило тут ее, затрясло, заикала она и закашляла.
   - Отгуляла, кошка! Червь утробная! -- плюнул Пётр и пе-решагнул через нее.
   Наклонился, пошарил у нее в кармане.
   - Через часик улетаю, милая! Ку!.. И не вздумай кому-че-го! Деньги и золотишко я сейчас заберу, дочери, Надьке твоей передам. Чтобы ты, зараза, в масле не каталась со своими Нихилами! Су!..
  
   Билась в истерике Зоя Николаевна, трагедия потрясла ее.
   А когда вышел он, встал и рукописи их общие -- воспоминания об Антоше Ударном - на неё высыпал, затихла она. Не пророни-ла слов Зоя Николаевна. То ли мертвой притворилась, то ли внимание привлечь опасалась.
   Но когда Глобов еще раз пнул ее для острастки, перешагнул и ушёл на улицу, тут уж она ожила, соскочила, рукопись подминая, и в дом бросилась.
   На месте ока-зались основные сбережения. Всегда прятала. И от Петра и от Нихилова. Никто не знал. Много взял Глобов, но не всё. На про-житьё хватит. На тихую, мирную жизнь. Там где-нибудь, на Кав-казе, близ памяти Лермонтова.
  
   Смыла кровь Зоя Николаевна, припудрила синяки и вещи собирать взялась.
   И на следующий день улетела.
   Когда в самолет грузилась, мало кто ее узнавал -- маску не снимала, голосом не своим говорила, и вообще -- подёргива-лась и заикалась, совсем стала не похожа на даму-руководитель-ницу, больше на бабку-Силантьиху, которая на базарах картошкой торгует.
   Ничего, в теплых местах отойдёт, подзабудет страсти и ужа-сы, пособие получит, найдёт своё мирное место...
  
  
  
   * * *
   Учёные приехали и на ближайшей к городу сопке разбили большой лагерь. Они собирались наблюдать, как и надолго ли войдет Ледник в город.
   В лагере собрались люди различных воз-растов из многих стран мира. Все они были настроены (или вы-глядели настроенными) по-боевому, сооружали смотровые пло-щадки, распаковывали и устанавливали необходимую аппара-туру, спорили и суетились. Немало новых удивительных откры-тий пророчил им коварный движущийся лед. Будут свежие дис-сертации, новоиспеченные доктора и сенсации, слава и почёт.
   Ледник громыхал и возвышался на самых окраинах, рушил высоковольтные столбы, уничтожал городскую птицефабрику, мял железные гаражи. Подобрался к двум брошенным институ-там, что расположились на отшибе. Перелез через речонку, око-пался в замороженных фундаментах. Завтра утром он войдет в го-род. Это значит -- около двух десятков строений будут рушить-ся одновременно, а дальше -- больше. Счёт пойдёт на сотни.
  
   Оксана осталась. Ей удалось устроиться в лагере. Ответст-венной за постельное белье.
   О Трагике и Комике она ничего не знала. Уехали или остались, сыты ли, голодны. Два дня назад они заходили к ней, привели с собой Будорагу, который весь ве-чер промолчал и который на другой день должен был ехать в аэ-ропорт, где планировался последний пассажирский рейс для гра-жданского населения.
   Они сидели и пили чай. Говорить было не о чем. Но и мол-чать тягостно.
   - А как же вы? -- поинтересовалась она.
   - Улетим грузовым, -- ответил Трагик.
   - А почему не завтра?
   - Может быть и завтра.
   Потом она рассказала об иностранцах, о том, как хорошо оснащены учёные, какие ходят гипотезы о Леднике и что дума-ют правители.
   Они кивали.
   Ей до слез было жаль Комика. Она подумала, что может быть всё-таки он, ведь чему быть, того не миновать, а жить на-до, придётся, и если будет он, то это не предательство...
   Подумала, но так и не решила. А если бы и решила, то все равно не смогла бы ничего ему сказать.
   Говорила, как грустно расставаться с этой квартирой, как дорого кресло Марьи Ивановны. Вспоминала знакомых, тех, кто был на материке.
   Они поддакивали, вставляли ничего не значащие слова, хлебали чай и думали, что вот, наконец, всё встало на свои мес-та. Всё разрешилось само собой.
  
   О Нихилове она не спросила. Поинтересовалась Глотом.
   - Он жив и здоров, - ответил Трагик.
   - Он сочувствует, -- поддакнул Комик.
   - А он не спрашивал обо мне?
   Они почему-то не удивились ее вопросу. Нет, о ней он не спрашивал.
   - А не говорил он...
   - Нет, о нём он ничего не знает, -- понял Комик.
   - Но вряд ли он теперь тот, кем был, -- добавил Трагик.
   - Он и не может быть тем, кем был. Слишком часто его предавали, и я в том числе...
   - Ты ни при чем, -- поправил Комик, -- я его представляю облачным, то есть он постоянно меняет форму и в чём-то суть.
   - Нет, я больше всех виновата. Если бы я тогда сразу... то он бы верил в нас... Он бы не ушёл, не потерялся... мы бы его не потеряли, да, да -- мы бы его не потеряли...
   Они не спорили. Каждый из них думал об одном и том же, и каждый полагал, что другой не знает, что решил сосед. Не ис-ключая и Будорагу, хотя никто из них его не брал во внимание.
   Будорага дремал. Иногда он открывал глаза и облизывал губы. Он всё слышал. Он был любопытен Оксане, но она не решалась его расспрашивать.
   - Завтра навсегда отключат электричество, - сказала она.
   - Теперь всё навсегда, -- сказал Комик.
   В этот момент за дверью послышались голоса, и в комнату вошли двое.
  
   - Ваши документы, -- глухо сказал один из них с порога.
   Эти двое кутались по самые уши в шерстяные платки, смот-рели сквозь щелки в масках, а держались и говорили, будто на них лёгкие летние мундиры.
   - Э, чёрт! - сказал Комик.
   Трагик собрал документы, сунул их тому, что Повыше. Тот приспустил шарф со рта, просмотрел документы, ловко листая их толстыми пальцами в перчатках.
  
   - Ваши билеты? - спросил он через три минуты и отдал Оксане паспорт. - С вами все в порядке.
   - Какие билеты? Вывозят бесплатно! - возмутился Комик.
   - Но дают билеты, возразил тот, что Пониже, тонким категоричным голосом.
   Будорага сунул ему какую-то бумажку.
   - С вами все в порядке. А где ваши?
   - У нас их нет. Мы завтра возьмем в аэропорту.
   - Именно так, - подтвердил Комик
   - Вам придется пойти с нами, - заявил тот, что Повыше.
   - Какого чёрта! И куда! -- возмутился Трагик. - Мы же объясняем: завтра улетим. Что нам здесь границы нару-шать, что ли!
   - Мы не самоубийцы, - подтвердил Комик.
   - Вам придётся пройти с нами в эвакопункт! - еще раз сказал тот, что Повыше.
   - Граждане, -- вступилась Оксана, -- они ничего такого не сделали. Зачем людей таскать по морозу?
   - У вас всё в порядке, - отрезал Пониже.
   - У, леший вас!..
   - Па-прашу-у! - пригрозил Повыше.
   - Да ну их, идём, Толя. Такие псы и в ледниковый период за похлебку пристроятся.
   - Что-о-о?! - шагнул к нему Пониже.
   - Всё. И ничего. Идём.
   - Подожди, а как же Ефим? Ефим, ты с нами?
   - У него всё в порядке, - заявил Пониже.
   - Это тебе так кажется! Это у нас всё в порядке! И вообще!..
   - Если вы будете пререкаться, то мы применим силу! - за-вопил Повыше.
   - Да какая у вас сила! - разозлился Трагик. - Пошли вы к чёрту! Никуда я не пойду!
   Он сел. Комик тоже.
   - Неподчинение! Оскорбление при исполнении! Вредите-ли! - обрадовался Пониже.
   - Это вы варвары! Понапридумали - судьбами распоря-жаться! Замёрзнуть по-человечески не дадут! Тут, понимаете, вечность, а здесь, понимаете, -- блюстители! А жрать-то вам скоро не дадут, патриоты!
  
   Двое направились к ним. Попытались поставить на ноги.
   Но сил у них действительно было мало, и к тому же мешали тя-жёлая одежда, платки, маски и рукавицы.
   - Прекратите! Что вы позволяете! - закричала Оксана, увидев, что Повыше пытается заломить руку Комику.
   - Да пусть позволяет, злость сорвёт, -- сказал Комик, - кишка тонка!
   Повыше обозлился. Стукнул Комика по спине и потребо-вал:
   - Вставай, сволочь, хуже будет!
   - Хуже, чем есть, милок, уже не будет. Было, паренюга, еще хуже, а теперь хорошо, просто прекрасно -- борьба! -- развесе-лился Комик.
   - Меня шестеро таких, как вы, не могли от перил оторвать, а тут ты, изморось, пятки морщишь! -- гоготал Трагик.
   - Только толкни! Только толкни! -- крутил ему руку По-выше.
   - Что, потом бить будешь? Ух-ты, элемент, ушедший в про-шлое!
   Возня продолжалась. Будорага молча наблюдал. Оксана смеялась.
   И в конце концов, покатав взбунтовавшихся по полу, нападающие сдались. Но остервенели не на шутку.
   Повыше, тя-жело дыша и свирепо приговаривая "щяс, щяс!", достал из кар-мана передатчик.
   - Центр! Центр! - грозно принялся вызывать он.
   - Ледник твой центр слизал, -- язвил Трагик.
   - Батарейки сели, паренюга, -- шутил Комик.
   - Центр! Центр! Говорит десятый! В доме сорок один, квадрат девять, в квартире тридцать шесть двое оказывают сопротивление. Срочно нужна помощь!
   - Это уже свинство! - встал Трагик.
   - Не нужно, Толя! Мебель поломаем, -- забеспокоился Комик. - Прощай, Оксана, извини, что так вышло, авось уви-димся.
   - Держи их, -- приказал Повыше Пониже.
   Оксана поцеловала Комика.
   - Побереги всё-таки себя и верь - еще не вечер. Сбудемся.
   - Ага, -- он надел шапку, подмигнул Трагику, -- сбудемся!
   Поцеловала Трагика.
   - Хорошо, если вы будете вместе.
   - Ага. Береги себя. Да отцепись ты! -- стряхнул он руку Пониже.
   - Пока, Ефим!
   - Бывай, Ефим!
   - Куда?! Стоять!
   - Ребята, напишите мне в городок. Дойдёт! Я вам отвечу.
   - Обязательно!
   - Напишем! Отцепись ты!
   - Центр! Центр!
   - В твоём центре всё начальство давно эвакуировалось, -- обратился к Повыше Трагик. -- Пошли, отцы, чего уж там -- земляки как никак. В одном городе жили.
   - Все мы люди, -- улыбнулся Комик.
   - Ишь ты, как заговорили! - обрадовался Пониже.
   - Разберёмся, -- сказал Повыше, толкая передатчик в карман.
   И они вчетвером покинули комнату.
  
   А двое остались. Двое молчали. Нелепым вышло проща-ние. Будто и не прощание, а шутка или игра.
   Когда они были здесь, Оксана восприняла их сопротивле-ние легко, ей было даже радостно, но теперь возбуждение схлы-нуло и не по себе сделалось. Она в волнении остановилась пе-ред Ефимом.
   - Может быть, они им ничего не сделают, отпустят?
   - Он зашевелился, забеспокоился, но головы не поднял.
   - Что вы молчите?
   Ефим не отвечал, губами шевелил.
   - Ну не знаю, - развела она в стороны руки, - вы какой-то!..
   Он поднял голову.
   - Я вам благодарен, -- задыхаясь, сказал он, -- если бы не вы, я бы... Я попрошу его, он сможет, я знаю. У вас будет о
нём память. Я попрошу, он сможет... Живите, пожалуйста!
   Слезы полились у него из глаз, сбегали по щекам и капали на полушубок.
   - Я такой грязный... но я теперь хоть слово правды ска-жу. Я напишу о ней, о правде... Я попрошу его за вас, вы толь-ко ждите!.. Он будет с вами, в вас... Прощайте, - поднялся он, схватил шапку, - а их я найду, вы не беспокойтесь, им ничего не будет, я помогу!
   И сломя голову бросился вон.
  
   ...У подъезда стояли двое. Тяжело дышали, отряхивались. Отплевывались. Пар поднимался от них густо и бело.
   - Сбежали, собаки! - прохрипел Повыше. - Ударил всё-таки тебя.
   - Преступил грань, гад!
   - Сами себя подвели под черту! Теперь им крышка. Куда они могли шмыгануть? -- возмущался Пониже. -- Давай, вызывай Центр, и пойдём, осмотрим вон тот дом. Наверное, они где-нибудь поблизости.
   - Ты запомни, какими словами они нас обзывали.
   - У, отщепенцы! Я запомню!
   Ефим проскользнул мимо них незамеченным, завернул за угол, постоял, выглянул, убедился, что они пошли в другую сто-рону, шмыгнул в проходной подъезд и быстро зашагал по се-редине улицы, предполагая, что Трагик с Комиком чуть позже, поколесив по городу, придут на тайную квартиру Глота.
  
   Над городом зависли ранние сумерки.
   Ветра, по обыкно-вению, не было. Тишина. Шаги гулко разносились по пустын-ным, захламленным ломаной мебелью и мусором улицам. До-ма, как выброшенные штормом корабли, -- с выбитыми стёк-лами, распахнутыми дверями, мрачные и жуткие дома.
   "Ей, наверное, страшно будет ночевать одной в доме, - подумал Ефим. - Хотя, чего ей бояться, если она думает о Гле-бе. Он с ней. И Глот сделает, если я попрошу. Глеб всегда будет с ней. Это единственное, что я совершу, о чём попрошу. Да, это моя единственная идея в жизни!"
   Но как? -- вдруг подумал он. Как это сможет сделать Глот? Разве Глот всесилен? Такая идея могла прийти в голову толь-ко сумасшедшему! Но почему же тогда он думает, нет, он зна-ет, что она желает именно этого, что это ее невысказанная меч-та? Она-то не сумасшедшая! Чёрт возьми, если Глот этого не сделает, то на кой ляд он тогда нужен? Он будет таким же как все, как сам Ефим. Гуманоид-демагог!
   Ему очень и очень стало жаль себя, своих седин, своей про-летевшей жизни. Всё внутри у него сжалось, когда он вспомнил, как сидел на дне этой трехметровой трещины голый, дрожа-щий, как люто жгло руки, ноги, как подпрыгивал, стонал и тёр ладонями тело, как было обидно, что трещина оказалась трех-метровой и выбраться было невозможно, как плакал и потерял сознание, как очнулся, когда лежал завернутый в полушубок, а руки Трагика гоняли по коже жгучий спирт, как было боль-но и стыдно одеваться, как жадно и осознанно глотал спирт и потом тащился за спасителем по той самой трещине, полого ведущей к подножию, к самой земле -- вспомнил и всё то, что вспоминать-то было тошно, насупился, ожесточился, понял, что оживает, сплюнул, пробормотал "ну и гад же ты, Будора-га!" и ускорил шаг, держа путь на южную окраину города.
   ----------------------
  
  
   Когда Глот вошёл в комнату, спорящие разом смолкли, и он понял, что говорили о нём.
   - Почему вы здесь? -- попытался изумиться Глот.
   Каждый из них надеялся, что на этот вопрос ему ответит близсидящий, или он сам догадается.
   И действительно, Глот не настаивал, прошёл к письменному столу, положил на него тол-стую папку. Снял куртку, сел.
   - Замотался, -- признался он и оглядел их.
   Да, они явно говорили о ней. И тогда он спросил:
   - Что надумали?
   Будорага посмотрел на Трагика с Комиком, те отверну-лись, и убедившись, что они не желают начинать первыми, Ефим насмешливо сказал:
   - Они решили с вами.
   - Как -- со мной? - тут же понял Изыскатель.
   - Остаться или идти. Они сами не знают. Им всё равно.
   - Что значит -- остаться или идти? --как учитель, назой-ливо допытывающийся о давно известном, настаивал Глот.
   - Ну, куда вы -- туда и они.
   - А куда я?
  
   - Глот, не претворяйся! Ты же всё понял, -- не выдержал Трагик.
   - Я ничего не понял, -- устало отмахнулся Изыскатель.
   - Ты не используешь свои технические возможности? Или тоже батарейки сели? Тогда я поясню. Я и Коля просим тебя забрать нас с собой, с тобой то есть.
   - Куда? В карман? За кого вы меня принимаете? За инопла-нетянина? За чертовщину?
   - Но ты же не взял билет? - спросил Комик.
   - Да, не взял, -- растерялся Глот.
   - Значит, ты никуда не едешь. Тебе не нужно ехать.
   - Ну и что? -- а про себя подумал: "Вот и дождался. Дав-но нужно было уйти".
   Трагик подошёл вплотную.
   - Глот, возьми нас. Мы не нужны здесь.
   - Куда?! -- отвернулся от его взгляда Изыскатель. - Я не могу вас взять. Я не Бог. Я улетаю грузовым рейсом.
   - Не говори, чего не знаешь. Грузовых больше не будет. Нечего увозить и нечего привозить. Возня закончилась.
   Глот не на шутку забеспокоился.
   - Так почему вы здесь? У вас есть билеты? Завтра послед-ний рейс.
   - У Ефима есть, а у нас нет и не будет.
   - Толя, ты понимаешь, что вы делаете?! Вас выловят и за-прут...
   - Нас уже ищут эвакопунктики. Нас хотели утащить си-лой, а мы не дались, - признался Комик.
   - Ну удружили!
  
   Глот соскочил со стула, быстро заходил по комнате.
   Ма-ленький, сутулый, он походил на зверька, мечущегося в тесной клетке. Они никогда не видели его таким нервным и усталым. Следили за ним глазами -- туда-сюда, туда-сюда...
   Потом он сел, обхватил голову руками, не двигался.
   Комик подошел к не-му, тронул за плечо.
   - Глот, мы не можем после тебя... идти от Ледника и во-обще...
   - ...жить, - добавил Трагик.
   - Вы всё забудете, я вам обещаю. Человеку свойственно. Вы станете прежними, то есть вы не будете знать того... - Он говорил, не поднимая головы.
   Будорага с обострённым вниманием следил за происходя-щим. Теперь на лице его можно было легко прочесть то, о чём печалилась, болела душа.
   - Мы не хотим забывать, Глот.
   - У нас же итак ни черта не было, -- добавил Трагик.
   Молчал Глот.
   Долго молчал. Ему нужно было время, что-бы обдумать ситуацию, найти выход из неё, принять решение.
   А они ждали. Терпеливо. Будорага тоже. Будорага ожил, осме-лел.
   Ох, как проклинал себя сейчас Глот.
  
   "Зарвался, увлёкся, как последний профан! Они правы. Ждал, когда спросят! Это же надо! Им нужно что-то ответить. Но что? Всё равно получится обман. Ну зачем я их не обраба-тывал? Эти творения, но куда? В зоосад? Нате вам - мои друзья - лошади! Не впустят. Да что там - не поймут, выбро-сят, так что я и сам не замечу, несмотря на все последние ново0x08 graphic
0x08 graphic
образования, несмотря на веяния и чаяния. Знали бы вы, как я хотел бы вам всё это объяснить!.."
   Почувствовав колебание-послабление Трагик заспешил:
   - Мы просто хотим с тобой, писать ли, смотреть ли, но с тобой. Понимаешь? Для нас здесь нет ролей. Мы родились, а ролей нет, вот мы и гибнем, хиреем и чокаемся.
   - Или курвимся, - вставил Комик с пылом.
   - Понимаю. Но это не-воз-мож-но! Этого не должно быть. Потому что...
   - Потому что авторы никогда не хотели, чтобы все их ге-рои жили с ними не на бумаге, а рядом, наяву - живые и на-стоящие, такие, как есть? - спросил Будорага.
   Не утерпел он. То был против, а теперь переметнулся. Тра-гик и Комик укоряюще уставились на него.
   - Ты что, тоже собрался? - спросил его Комик.
   - Да так... мысли выражаю. - Он , видимо, сам не ожидал от себя таких перемен и теперь отвернулся, смутился.
  
   Глот воспользовался паузой, принял категоричное реше-ние. Это заметил Трагик.
   - Ладно, Глот, - сказал он, -- мы умолкаем. Нельзя, так нельзя. Отдадим себя в руки эвакопунктиков. У тебя дела, но-вые сюжеты. Тебе действительно лучше забыть нас, чтобы ты мог работать дальше, заниматься своим любимым делом.
   Комик хотел ему возразить, но сдержался. Глот недоверчиво посмотрел в глаза Трагику.
   - Только ничего такого против или ради нас не предпри-нимай! Это насчет памяти и всего прочего.
   - Угу, - настороженно буркнул Глот.
   Потом он посидел, выпил чаю и взялся за папку.
   - Да! - вспомнил вдруг. - Через четыре дня города не бу-дет.
   - Мы знаем, - ответил Комик.
   - Угу, - опять буркнул Глот.
   Все чувствовали, что разговор не окончен, ни к чему опре-деленному не пришли, но и говорить больше не хотелось.
   Чтобы ему не мешать, они перешли в другую комнату, не-хотя поговорили о пустяках и под стрёкот его машинки улеглись спать. Втроём, на полу, в одежде, па матрасах. Укрылись полушубками и долго не могли заснуть.
   Утром Глот разбудил их. Молча выпили кофе, сухо распро-щались. Безо всякой обиды.
   Глот виновато заглядывал в глаза. Рукопожатия и шаги по улице.
   Он остался один. Через три часа они улетят самолётом.
   "Всё, всё, всё! --думал он.- Или они, или дело. Нет, я итак перегнул. Пора свёртываться. Вот посмотрю последние сце-ны и поставлю точку".
  
  
  
   * * *
   Город ломало и корежило. Плющило и превращало во прах.
   Повсюду сотрясалась мёрзлая земля.
   Над ледяным фрон-том возносилось, убегало в небо огромное облако пыли.
   Город почти без боя сдавал территорию во власть сплошного льда.
   Заиндевелые стены зданий жалобно скрежетали, тужились, трескались, лопались и рассыпались на бесчисленные куски и
плиты. Метр за метром город превращался в руины, обволаки-вался толстым пыльным льдом.
   Ледник то толкал впереди себя наиболее крепкие строения, то разом валил и поедал их, пряча в своей утробе.
   Он как бы впускал в себя безобразные кучи битого кирпича, дерева и же-леза, затем вперёд постепенно вытягивался длинный ледяной козырёк, твёрдая ледяная масса нарастала над препятствием, под собственным весом рушилась и, расколовшись на кристаль-ные глыбы, погребала кучи обломков былого пристанища че-ловека.
   Грохот и лязг, будто стоны и проклятия города, оглаша-ли окрестности и были слышны на многие километры от мес-та крушения.
   На второй день, атаковав старые кирпичные здания, Лед-ник добрался до Дворца. Задняя северная стена его лопнула по-полам под напором обломков от соседнего высокого админист-ративного сооружения, потом в ней образовалась широкая рваная брешь, и скоро в помещение на сцену и в зал ввалились пли-ты кирпича и цемента, обломки столов и плакатов, месиво из папок и бланков. Ледник подполз еще ближе, стал обходить Дворец с двух сторон, полностью развалил северную стену, крепко стиснул боковые, и тогда только целиком рухнула на площадь почти вся стеклянная южная стена. Ветер, возникший от этого падения, взметнул над площадью тысячи газет и дело-вых бумаг, долго-долго, как птицы, парили они в высоте. Мириады осколков стекла усыпали потрескавшийся асфальт.
   Ни-хилов был погребен в той самой потайной каморке, которую один покойный инженер тайно соорудил при строительстве Дворца в целях подглядывания в женскую артистическую убор-ную.
  
   Разбомбил лёд и дом, где проживал Нихилов. Разворотил в его квартире мебель и кафель, обрушил всё имущество вниз под себя с высоты пятого этажа, зарыл навечно дневники и экзем-пляры, черновики и пишущую машинку.
   Всюду похозяйничал Ледник. Кое-где ему пришлось поднапрячься. Это случилось у старых учреждений, кои были выстроены во времена высоко-мерные и непростые. Жилые же кварталы сыпались со своих высот от одного лишь прикосновения льда. Только едкая пыль поднималась диким столбом в глазеющее небо.
   Дошла очередь до Парка куль-ры-дыха, где легко и стара-тельно были выкорчеваны стволы деревьев, танцевальная пло-щадка, горка, с которой в Новый год с таким удовольствием мчался на санях розовощекий Нихилов, и за несколько часов лёд спрессовал в единое целое спортивные сооруженьица, ржавые карусели и подсобные помещения.
   Добрался лёд и до квартиры Намзагеевой, и труп Певыквы вместе с остатками дома и квартирной мебелью Анжелики Пинсховны протащило метров на двадцать вперёд, укутало в старые платья ее дочери Катеньки, издробило и измочалило, смешало с древесной тканью и бросило в котлован для недостроенного дома. Но трупу до этих перемещений, а тем более самому Певыкве, не было никакого дела. Ни холодно, ни жар-ко, ни грустно, ни смешно.
   Монументальный Камень на площади долго не хотел поддаваться. Но потом задрожал, лихо спружинил и отлетел метров на пятьдесят, да так, что пробил бетонную стену в универмаге и раскрошил при-лавки в бывшем отделе женских сорочек. Тело Намзагеевой и та-инственный символ засыпало ледяными комками, так что если бы кто в этот миг и посмотрел в склеп Анжелики Пинсховны, то всё равно бы ничего не понял.
   На второй день Ледник заполз на хребет города. Там он лег-ко и мультипликационно обрушил телевизионную вышку на те-левизионный центр, распотрошил пять магазинов и двенадцать институтов. Разметал корпуса брошенной больницы, раскроил морг, где действительно (как предсказывал Певыква) покоилось тридцать два беспризорных трупа, которые моментально подверглись измельчению и крошению, и все тридцать два были бесследно погребены среди щебня, кусков железа вперемежку со льдом.
   Затем отутюжил Ледник старое городское кладбище, спрессовал в единый ком три большие кучи худ. ценностей, ко-торые взгромоздили здесь героические будоражинцы, и пока-тился с горы вниз прямо на ветхие строения порта и многочис-ленные складские помещения.
   А далее...
   А далее начинался залив, и ширь и гладь, просто-ры солёного льда и бескрайность.
  
   Вот так три дня хозяйничал Ледник в стопятидесятитысяч-ном городе.
   Три дня наблюдали за его продвижением учёные и безработные военные с сопки. Трое суток экспедиции уходили в город и рассматривали вблизи всё, что нужно и не нужно. Три дня люди почти не разговаривали.
   Увиденное многих ввергло в гнетущее, мрачное состояние. Увиденное заставляло сострадать гибнущему городу. И наве-вало тоскливые мысли, вынуждало проводить параллели и сравнения. Лагерь пребывал в шоке.
   Все лениво думали о своих городах, пока что целых и жи-лых, о своих близких, об экваториальных зонах. Все думали о природе и о прошлом.
   Многие думали, что вот сошел бы Ледник, было бы всё иначе. По крайней мере, осознаннее...
   Все считали, что стоит любому увидеть этот хаос, эту си-лу, и он поймет, что нужно жить трезво, не мелочно, не терять попусту ни минуты.
   По ночам всех мучила бессонница или пытали кошмары. Потому что внизу под сопкой трое суток подряд ворочался Лед-ник и стонал город. Потому что на сопку наползали и напол-зали неостановимые языки чёрного от пыли льда.
   И все по утрам ходили с красными глазами, слезящимися за прорезями шерстяных масок, и все мечтали помыться, по-бриться, забыть хоть на день увиденное и спать, спать, спать...
  
   Глот обосновался в палатке на противоположной сопке и много писал.
   Изредка он выходил посмотреть на то, что творилось вни-зу. В принципе, это зрелище не угнетало его, он представлял, что именно так и будет, ему просто было необходимо кое-что подработать, ему просто было немного жаль этот чужой, неле-пый каменный город. Ведь здесь случились важные события, промелькнул кусочек его жизни...
   На четвертый день Ледник вышел к океану. В заливе стоял гладкий чистый лед. На поверхность его всё выкатывались и вы-катывались многочисленные трофеи Ледника -- кирпичи и боч-ки, покорёженные подъёмные краны, остатки самосвалов, ан-тенны и телефонные будки, мотки проводов и ящики, брёвна и стиральные машины и много другого былого добра. Всяческие гордости прогресса и цивилизации.
   Остатки города чернили и грязнили нетронутый лед. Ско-ро всё северное побережье бухты было усеяно обломками и по-крыто пылью.
  
   Оксана вместе с группой ученых присутствовала тут же, и каково было ей, когда она случайно увидела почти неповреж-денное кресло Марьи Ивановны. Кресло стояло на ножках и легко скользило по льду. Удивлению не было предела. Неверо-ятный случай всегда восхищает.
   Оксана посидела в кресле на прощанье. И ощутила в себе и вокруг безграничную пустоту.
   - Что с ним будет? - спросила она у молодого физика, имея в виду дальнейший путь Ледника.
   - Предполагается, что здесь он снизит темп. Пойдёт в мо-ре, а потом продавит лёд, будет уходить в воду, и, возможно, начнёт медленно расти на одном месте. Такова самая распро-страненная гипотеза, - неохотно ответил физик.
   Значит, это кресло исчезнет в море?
   - Наверное, - безразлично сказал он. -- Как и всё на этом холодном свете.
  
  
   * * *
   Вечерело.
   К бухте с вершины сопки неспешно спускался человек.
   Вокруг ни огонька, ни голоса, ни дымка, ни строения.
   Вчера утром лагерь учёных покинул свою сопку и перемес-тился на сто километров юго-западнее.
   Ледник ненамного вкли-нился в застывшее море. На километра два. Он теперь двигался совсем медленно, зато в ста километрах юго-западнее города об-разовался новый прогрессирующий выступ, и теперь передовой фронт языка находился именно там.
   Ученые гадали - то ли море сдержало прежний северо-вос-точный фронт наступления, то ли основная плотность льда пе-реместилась. Так или иначе, общая скорость движения поубавилась повсеместно и довольно значительно поубавилась. Это ободрило учёных, теперь они пытались шутить и улыбаться. Но всё еще никто не мог с уверенностью сказать, что случится завтра или послезавтра. Даже в мелочах.
  
   Человек спустился с сопки на застывшую равнину залива. Здесь он круто повернул и направился прямо к баррикаде ва-лунов, которые только вчера Ледник широким четырехкило-метровым мысом выдвинул на залив.
   Он не оглядывался, шёл быстро. Одет легко, не по сезону.
   Когда он дошел до валунов и скрылся среди них, из-за соп-ки показались две объёмные фигуры и бегом кинулись следом. Уже у самых валунов один из бегущих поскользнулся и упал. Ударился головой о лёд. Шапка слетела.
   - Чёрт тебя дери! - подбежал к стонущему Тушисвет. - Вставай! Ну! А то уйдёт. И не проси, я тебя не брошу!
   Втихаря здорово ушибся. В голове прыгали цветные зай-чики, а ноги отказывались подчиняться.
   И всё-таки он встал и, прихрамывая, поспешил за Тушисветом. Но среди ледяных глыб и ужасных обломков города спе-шить было опасно, один неверный шаг и дело пойдёт насмар-ку. Потому они были вынуждены поубавить темп, рассчитывая, что преследуемый спокойно пройдет пересеченный участок и вновь окажется как на ладони. Главное - не раскрывать своего присутствия. Не спугнуть.
   Они спотыкались и падали. Втиха-ря страдал неимоверно, в голове, казалось, плавился свинец, но он знал, за что страдает, сжал зубы и шёл, мечтая поскорее уви-деть фигуру преследуемого.
  
   А преследуемый шёл себе не спеша, разглядывал ледяные фигуры и думал:
   "Давайте, давайте, работайте, нагорит вам за меня. Отсияют ваши звезды. Будете как все. Идите, смотрите. Еще долго ид-ти. Я-то привычный, а вот вы. Вы не ходили с моё, не смотрели с моё. Стратеги!.."
   Потом он забыл о них и пошёл совсем медленно. Его томи-ли мысли, они лишали его былой уверенности и бодрости.
   Он еще раз признался себе, что недоволен самим собой и финалом, что всё, что оформлялось в последние дни, не будет иметь ника-кого значения, что наверняка еще придётся выслушать десятки советов, и будут беседы, упрёки и заигрывания. Конечно, сейчас безопаснее, не то что тогда, сейчас разговаривают, отвергают или поощряют, даже заискивают. Новообразования! Полегче, но 0x08 graphic
не умнее. Так что и спасибо никто не скажет. Выходит, что ста-раешься ради себя, ублажаешь творческую чесотку.
   "Ледник, все он -- Ледник, все планы попутал. Если бы не он, то давно бы грелся на синем солнышке, новый регион изучал. Приду -- рассчитаюсь, помоюсь и первым делом отосплюсь. Спо-рить не буду. Всё! Бисер метать незачем. Отдышусь. Потом мож-но будет всё забыть. И их тоже. Пара сеансов - и всё готово. И за новое дело. Может быть, выгорит что-нибудь стоящее, будут нуж-ные проценты и признание. Если, конечно, вновь программа не изменится, критерии не пересмотрят. Один на другого грехи сва-ливает, а механизм -- труха, а атмосфера зловония полна... Вер-тят, крутят, за одно хватаются, другое хиреет, не в силах движе-ния осмыслить. Картины целостной нет, на прошлом крест. По-тому и нам замораживают средства, да, мол, трудитесь, изыски-вайте, но там где-нибудь на третьем плане, и чтобы без паралле-лей, без привлечения особого внимания к себе и своим разработ-кам! Сначала управлять, потом есть, потом одеваться, затем иметь и прочее, а потом думать. Вот такая шкала ценностей.
   Ну и набрался я здесь критичности! Подам в отставку, буду смотреть бодрые передачи. Забуду Оксану, Комика, Трагика, Будорагу, этих героев невыгодных. Один выше Оксаны, другой ниже, вот и вся трагикомичность...
   Нет, Трагик молодец. Я бы с ним запро-сто до конца говорил. А Комик, он спал, как и все влюбленные, вокруг себя не видел, вот только в последнее время потягиваться стал. Всё равно -- любовь не для него. Он же не поэт. Он дейст-вительно -- комик, у него даже лицо смешное. А ролей им и прав-да нет. Мученики.
   Возьми, говорят, с собой. Ну учудили. Взяли бы мне! Так взяли, что...
   А хотя, если набраться наглости, может быть, и вышло бы. У меня же есть Выход, он мой, я его заслужил. Уйду из системы.
   Нет! Ну почему, почему я думаю о них? Все за-поведи забыл, раскис, разжижился, размечтался о том, чего нет, не должно быть. О чудесах размечтался. Фантастикой занимаюсь! Толе дал зачем-то легенду воспроизвести, теперь ее не вырезать. Аукнется за нее. Дожился...
   И с папкой разделался всё-таки не на должном уровне. А голова всё равно болит - столько писанины. Она мне еще боком выйдет. Еще прижмут и скажут: зачем на те-бя средства тратили, зачем ерундой занимаешься, нам не то нуж-но, что за подбор искомых, почему эти, а не другие, не в этом раз-резе, не та линия, не здесь запятая, не здесь кавычки... И стой маль-чишкой и бормочи оправдания. Где ж я нервов напасусь? Устрои-ли тоже! Берутся поучать тому, чего и не нюхивали!"
  
   Человек остановился и топнул ногой.
   "Вот возьму и не пойду! Буду как все - свободной энерги-ей! Или, действительно, воспользуюсь правом на Выход, а?
Хоть один, но зато свободный! - и оглянулся. -- Где там мои соглядатаи? Увидят, подумают, что я знаки ногой подаю".
   Засмеялся и пошёл дальше.
   "Нервишки. Выйти никогда не поздно. Только что я без де-ла? Какая там, к лешему, энергия? Прекрасно, по не по мне. Или всё-таки...
   Совсем ты адаптировался в здешнем климате! Даже Глеб тебя заинтересовал, увлёк и покорил чем-то. Думал ведь, что он помочь может? Думал, чего уж там! И признайся, что иногда думал, что только он, Глеб, может остановить его, этот Ледник. Но как? Это же мистика, мысли по библейской схеме. Зря читал библию, зря. А что, он бы, может быть, и помог, ес-ли бы ты его нашел. Но Глеб не хуже тебя. Тоже из авторов. Он бы Нихиловым заниматься не стал. Покойник на отрицатель-ного героя и то не тянет. По здешнему... Он ему был и так по-нятен. Без съёмов. Бедняга. Так и не понял ни черта. Думал о сверхвласти, а о себе самом запрещал, выключался. Мощней-ший инстинкт оберегания. Я и сам не сразу понял, что он замо-роженный. От того он и замирал, что симптомы. Чуть ему откро-ешься -- сразу на дно погружался. Компьютер! Разморозится и снова явится Нихилов, и будет вкусы воспитывать, поле во-круг себя создавать. Вечное семя. Скитается по вселенной и предпосылок дожидается. Что ни век, то предпосылки, да еще какие жирные! Все тела разворотил Ледник, а до него не добрал-ся. Кто позаботился о нём? Почему? Почему и я позаботился о нём? Кто заставил, внушил? Потому что он - чудо, его еще по-нять предстоит? Так и заявлю. "Ф"-акт - восемьдесят шесть процентов от всей доли имеет. Шутка ли! Вечный Нихилов! Во-прос о его бессмертии. Обширное явление. Слоит ли разрабаты-вать антинихилин. Нихилов-то жив. Подлежит ли? И надо ли? Как это? - бесконечность и абсолютный ноль ставят миры с ног на головы. Загадка бытия. Вернее, проблема бытия. Так и заяв-лю. А то: личное не вноси, избегай собственных местоимений, помни, что только факты, созерцательная информация. Надое-ло. Что я, искомый, что ли! Придумали: выполнил дело и отва-ли, не лезь в выводы. Журналист, что ли? К черту пошли вы со своими инструкциями! Уйду и буду без вас один, сам себе иско-мат. А то пробы складируют, сами не знают зачем, возьму вот их и... посмотрим, они еще сами найдут... И про Глеба отдельно информацию выдам, и скажу своё мнение о том, что здесь творится, и скажу, что я плевать хотел на борьбу линий, и буду говорить всё, что в голову придёт, так как, слава Богу, не иди-от и не из чёрной дыры, свой.
   Ох, поймут ли? Должны. В конце концов не всё так одинаково, даже совсем не одинаково, парал-лели проводить рано. У нас Выход, а это -- достижение, верши-на, демократия. Ещё нам здешнего не хватало! Типичный оппо-зиционер. Наснимался. Под завязку. Лучше бы проба "П", чем "Ф". Или вот попрошусь в другой сектор".
   От такой мысли ему похорошело. А что -- это нормальный социальный вариант. В "П'-э совсем другой контингент. Там состоявшихся раскладывают.
   "Приду, обязательно прочищу все органы. Этот алкоголь замучил. Как можно пить такую гадость, до сих пор не привык-ну. Химическая болванка... Что-то холод совсем не чувствуется. Посмотришь, как они мёрзнут, и думаешь: не дай Бог нам тако-го! А ведь может быть. Если так дальше, то всё к этому приве-дёт. Тупиковый вариант и ликвидация исчерпавших себя, взбал-тывание оставшихся, чтобы процесс был... Идёт к этому".
   Он не мог точно выразить, почему всё идёт к этому, но вы-сказав про себя это грустное признание, обрадовался было, что понял, что же так мучило все эти последние безумные недели. И тотчас поймал себя -- самообман, нежелание другого, уход от того, о чём не говорить, не думать нельзя. Социальный страх. И Нихилов встал перед глазами. Жутко сделалось. За-раза мышления. Наобщался! Расхотелось двигаться.
   И он остановился, посмотрел вокруг.
  
   Валуны остались позади.
   В метрах шестистах справа сливал-ся с потемневшим, каким-то сизым небом искореженный бок Лед-ника. А слева, далеко-далеко, убегала бесснежная плоскость льда.
   "Ещё один Ледник, - подумал человек про океан, - встре-тились, потому и темп поубавился. Лёд на лёд -- это спасение".
   Нужно было поворачивать чуть вправо и идти под укры-тие берегового леска, точнее, того, что раньше называлось ле-сом, а теперь являлось частоколом редких тонких стволов без единой ветви и иголочки.
   Время шло. Но человек стоял и ждал. Издали казалось, что он топчется на месте.
   - Чего это он? -- спросил потный Втихаря.
   - Запутывает, -- пояснил тяжело дышащий Тушисвет.
   - А-а-а... -- закивал Втихаря.
   А человек действительно топтался, стоял и переминался с ноги на ногу.
   Его остановила и сбила столку странная мысль-озарение, что ему, в сущности, незачем идти туда, куда он был обязан прийти, говорить то, что он должен был говорить, ему, не хотелось появляться там, где он был рождён, воспитан... Но! но ему было тягостно оставаться здесь, он даже боялся задер-жаться здесь -- вот в чём боль и необъяснимость. Вот она -- точка повествования!
   "Бессмысленно. Зря. Нелепо. Если будет Ледник, то кому захочется спасать Нихилова и тех, кем я занимался? Случай, один случай волен обессмертить бессмертное. Воля народов до поры до времени. Я то, конечно, схватил бы Нихилова и спа-сал бы. Но это я. От жалости к самому себе. А другим-то до него нет дела, у других и Нихиловых-то нет. Ничего, кроме клеток. Но клетки -- это Ледник, слепота. Ничего своего! Одни шаб-лоны, матрицы. А что действительно ценное -- миллионы ног, бегущие от Ледника, затопчут. Ледник будет бежать от Ледни-ка. Был бы у меня Глеб, я бы бросил Нихиловых. Вне проб! Схватился бы за Глеба и спас бы его, нарушил бы запрет, вер-нул его хотя бы сюда, на свои звёзды. И их бы тогда...
   Опять договорился! Совесть? Мораль? Нравственность? Долг, значит? Их пожалел? Жалело заболело? Ну, это уже ни в какие рамки! Это переохлаждение. Никого ты не переиначил. Чушь всё! Му-равьи они! Любопытные..."
   Он стоял так в бессильном оцепенении, пока где-то сзади не послышались шум и коротенький вскрик.
   Это притомивший-ся Втихаря ненароком задел шаткий валун и теперь, под шипе-ние Тушисвета, проклиная Ледник, выкарабкивался из грязной узкой трещины.
   Человек чуть было не оглянулся, но вовремя вспомнил, что этого делать незачем.
   Ещё он подумал, что какие бы мысли не врывались в сознание смертельным боем, всё равно нужно ид-ти, куда-нибудь -- вперёд или назад, ведь мысли, даже самые мудрые, все равно гипотетичны. А ложиться на этом самом мес-те как-то глупо и незаконченно. Да и вообще, неизвестно сколь-ко ещё их, потрясающих мыслей, ошарашит завтра или через год, и интересно всё же было познакомиться с ними. В том-то и заманчивость, притягательность жизни. Как она прекрасна -- свобода!
   -- Поползни! - сказал человек тем, кто был сзади, а себе чуть помягче: -- Шествуй, Инкогнито вселенной!
   Поправил на плече сумку и пошёл к берегу.
   И две согнув-шиеся фигурки поспешно двинулись за ним под громадной те-нью притихшего Ледника.
   Было совсем темно, когда человек вышел на каменистый берег, еще раз круто повернул и взял курс прямо на запад.
  
   Морозная ночь, как всегда, дышала мрачным безветрием, густо усеяла небо яркими звездами. И чем дальше от города, тем легче дышалось.
   Ледник, оставшийся далеко позади, не на-рушал безмолвие.
   Ни начала, ни конца.
   И небо и земля слились воедино.
   Вверху бездна, вечная и неизменная мгла.
   Внизу, под ногами, ещё одна пронзительная пропасть, вечная и неизменная пусто-та; идущий оказался между, и там, и здесь, и уходил, как по гладкому зеркальному льду, в котором отражается свечение вечности...
   Удивительный торжественный мир создала нынешняя ночь!
   Человек двигался в застывшем пространстве, шёл привыч-но и прямо. Он приближался к неопределенности. И сегодня не принадлежал ни одному из известных ему миров.
   Сегодня он держал путь в бесконечность.
   Шагал и шагал по вселенной, вне дрязг и убожества, соединяя начала и концы, проходя сквозь миры и души...
   Это необычное ощущение было столь новым и сильным, что он забыл о преследователях, о прошедшем, о потрясающих мыслях, о тех, которые (он это знал наверняка) не отпустят его уже никогда, о бедах и смертях, он был силён и здоров, бодро напевал какой-то славный доледниковский мотивчик, и шёл, шёл - всю ночь, положившись на чутьё ног и интуицию.
  
  
   * * *
   Они выбились из сил, ног под собой не чувствовали. На по-следних оборотах трудились.
   Ещё бы. Уже светало, а он все идёт и идёт.
   И всю ночь шёл, не останавливаясь, не спотыкаясь. Они же падали бессчётное количество раз, тела их разбухли от синяков, волосы пожелтели от пота, желудки изнывали от жажды. Их спасало, что он шёл прямо на запад и не сворачивал, иначе они бы давно потеряли его.
   Втихаря постоянно отставал. Полушубок на нем превратился в клочья. Шапку он давно потерял, и теперь его мокрую голову украшали брезентовые остатки палатки, которую он на ходу разодрал и из лоскутьев соорудил нечто наподобие араб-ского тюрбана.
   Давно они бросили всё, что могли: рюкзаки и плитки шо-колада, сигареты и спички, расчёски и носовые платки. Оста-вили красные книжечки, и передатчик, и специальные металли-ческие предметы.
   Тушисвет серьезно поранил себе обе коленки, вывихнул ру-ку, но вот уже как минут десять назад перестал чувствовать боль, мобилизовал остаток сил, открылось второе дыхание, и потому его злил, не то слово, выводил из себя опухший Втиха-ря, из-за которого приходилось постоянно останавливаться и воздействовать на отстающего морально, служебно и физиче-ски. И к тому же, холодеть от мысли, что преследуемый сгинет в ночи, и о мука! - будут брошены коту под хвост все эти бешеные часы невообразимого марафона.
   Но Втихаря трудно было убедить. Он оставался равноду-шен к любым внушениям и выговорам. Он даже стал на ходу засыпать и огрызаться спросонья. Тогда Тушисвет предпри-нял крайние экстренные меры.
  
   Он остановился, подождал ко-гда ничего не подозревающий Втихаря приблизился и хотел было безучастно пройти мимо, тогда вдруг, натренированно прыгнув, напал на него со спины, повалил наземь, сунул в рот рукавицу, зажал коленками руки и долго звучно шлёпал по обнаженной голове ладонями. Несчастный вначале этой про-цедуры лишь глухо мычал, а потом и вовсе смолк, но через ми-нуту ожил, стал вертеть головой, изгибаться.
   Тушисвет не сда-вался, уж слишком он намучился со своим напарником. Отто-го и бил всё яростнее по вёрткой голове, оттого и приговаривал:
   - На чьё колесо воду льёшь, гад!
   Втихаря исхитрился, вырвал кляп, издал странный крик и существенно лягнул Тушисвета. За что получил ответный удар по затылку.
   Обидно сделалось Втихаря, напрягся он, припод-нялся, слепую ярость излучая. Тушисвет отскочил.
   - Полегчало?
   - Скотина! - заорал Втихаря, - изверг! Ты что себе по-зволяешь! Да я тебя сейчас на мес!..
   И он полез было в нагрудный карман.
   - Для твоей же пользы, дурак! - забеспокоился Тушисвет, но заметив, что это объяснение не подействовало, принял стой-ку и крикнул:
   - Равняйсь, смирно! за мной, бегом, марш!
   Втихаря ловко исполнил все команды и затрусил следом, на ходу обматывая голову брезентовыми лоскутьями.
   Бежали они долго. Надеялись и посылали мольбы.
   Наконец, когда рассвело, увидели того, кто теперь был им нужен больше всех удовольствий на свете.
  
   Человек сидел на голом безлесном пространстве у крошечно-го костра и ел из банки. Голову не поднимая. Смотрел в костёр-чик, методично работая ложкой.
   Они проползли метров триста, залегли за бугром, уткну-лись в мёрзлое крошево травы. Чуть отдышались, заулыбались и стали совещаться.
   - Теперь не уйдёт. Сейчас на своих будет выходить, вызы-вай.
   - Ага, Отец, Отец, я Пасынок, приём!
   - Сообщи район и пусть немедленно выходят.
   - Сообщил.
   - Мы, конечно, попытаемся сами, если что.
   - Ага. Наворачивает, карло, -- потекли у Втихаря слюнки.
   - Пусть -- напоследок.. Ему уж такого не придётся.
   - А если желудок больной, то быстро сдаст.
   - Да. Наверное, дети есть, семья. Вот будет слёз родствен-никам, - шепнул Тушисвет.
   - Ага, -- хихикнул Втихаря, поправляя тряпичные лоску-тья на вспухшей голове, -- дописался на свою шею. Пожил. Кри-тикан. Изыскатель! Писатель, видишь ты!
   - Пис-с-а-тель! -- ликовал Тушисвет. -- Поплачут его ру-кописи, труды-ы!
   - Ы-гы! Штыбзя! Долго он нас за нос водил. На кого на-пал! Уважай государство! Думал, умнее всех, дураками нас, не-бось, считал, а мы ему -- здрасьте! вы нас не ждали, а мы уже пришли!
   - Хо-хо! -- поперхнулся слюной Тушисвет, --любит, на-верно, волюшку, горевать будет, плакать по ночам.
   - Факт! -- извлёк Втихаря из кармана замшелый кусочек сухаря. -- Дописался. Мы и не таких ищущих видали, а сам-то, небось, такой же, как все, -- из костей и мяса.
   - Фрукт! Будет отпираться, а мы ему факты -- раз, прави-ла - два, разговорчики  три, вовлечённые -- четыре! И маши, Глот, ручкой.
   - Пиши письма! -- проглотил сухарь Втихаря.
   - Т-с-с!
   Человек у костра отставил банку, глотнул из фляги, залил остатками жидкости костёр, встал, взял сумку, оглянулся. Двое поплотнее прижались к земле.
  
   - Эй!
   Двое не шелохнулись.
   - Эй там, за бугром! Лежите?
   Двое вздрогнули и похолодели.
   - А ну-ка, подъём! Пора! Ал-ле! Ап!
   Подвластные неведомой силе, лежащие резво вскочили, вы-тянулись, насколько позволили полушубки и ватные штаны.
   - Так-то лучше, а то простудитесь.
   И человек развернулся, пошёл прочь.
   Двое пришли в себя и тотчас вновь потеряли над собой контроль: ярость залила им внутренности голов, им было страшно подумать, как и кем они опозорены!
   - Х-гад! -- прохрипел багровый Тушисвет.
   - У-у-у!.. - только и сумел произнести Втихаря.
   И заталкивая на бегу правые руки во внутренние карманы, они ринулись по ледяной маревой пустоши наперерез челове-ку. Молча. И исступлённо.
  
   Тушисвет вырвался вперёд, держа в вытянутой руке корот-кий предмет власти. Еще десять-пятнадцать секунд -- и он бы сшиб с ног идущего, он бы его придавил, вжал в землю, и то-гда уж наступил бы на его, Тушисветовой, улице праздник. .
   Но тут-то и произошло нечто совершенно невозможное.
   Человек вдруг быстро растворился, исчез, его не было.
   Не успев вовремя затормозить, Тушисвет на предельной скорости врезался в невидимое препятствие, охнул, ойкнул, схватился за голову, надломился пополам и рухнул, выпустив из руки гладкий предмет власти.
   А Втихаря повезло. Он успел сообразить, что оказано серь-ёзное сопротивление, потому-то он предупредительно осадил, резко ударил по тормозам, с ходу в падении выпустил в белый свет из предмета власти семь звучных и прочных достижений че-ловеческого прогресса, упал как надо, занял круговую оборону, приготовился и напрягся по всем правилам; но через минуту-дру-гую понял, что произошло как раз то, что воспалённый мозг на-чисто отказывался анализировать. Дело совсем тупиковое.
   Тогда он быстренько приподнялся, петляя и делая высокие прыжки, добрался к стонущему Тушисвету, поднял и поволок его за бугор, к тому месту, где они всего пять минут назад так интимно и улыбчиво совещались.
  
  
   * * *
   Учёным было дано экстренное спец. задание срочно пе-реключиться на исследование подлой маревой пустоши, произ-вести там необходимые замеры, расчёты, взять анализы всего, что там имеется. Случай беспрецедентный.
   Версия: Ледник - захватническое оружие внеземной циви-лизации.
   Цель захвата: овладение всеми насущными богатст-вами человечества и планеты, включая человека и его шедевры.
   Тот самый коварный субъект, что скрылся за прозрачной сте-ной, и иже с ним -- шпионаж, склонный к тому же к насильст-венному вербованию, негнушающийся использовать насилие и бандитизм.
  
   На маревой пустоши действительно была обнаружена уди-вительная прозрачная стена. Анализы и замеры ничего суще-ственного не дали.
   Стена уходила высоко вверх. С подозрени-ем на бесконечность. Она не поддавалась никаким физическим и химическим воздействиям.
   Безработные военные пробовали пробить ее мощными тягачами, потом выстрелами из дальнобойных орудий.
   Тягачи врезались в нечто и не сдвигались вперёд ни на мил-лиметр, ревели, глубоко вкапывались в вечную мерзлоту, вхо-лостую крутили гусеницами.
   Снаряды летели так, будто никакой стены в помине не бы-ло, как сквозь воздух. Навесной артобстрел также не внёс яс-ности. Крупнокалиберные посланцы улетали и не возвраща-лись. Точно удалось определить только площадь этого фанта-стического явления: почти три полных километра в длину и полтора в ширину.
   Все остальные попытки осмыслить чудо продолжались ров-но сутки. Безрезультатно.
  
   Было, правда, высказано одно сомни-тельное мнение. Дело в том, что давным-давно ходили слухи, будто в местах этих есть некая Полоса, где порой бесследно ис-чезали люди и животные. Поставили раз геологи палатку, а на утро ни палатки, ни людей. Или же, бывало, находили людей мёртвыми. Приписывали эти странности какому-то ядовитому газу. И Полоса эта одно время, как говорили, была обнесена колышками, и туда никто не заходил. Но это было давно. И свиде-телей или же тех, кто наверняка знал о Полосе и ее местонахож-дении, среди учёных и среди военных не оказалось.
   Полоса -- не Полоса, а гадать времени не оставалось. Лед-ник грохотал совсем близко. Нужно было предпринимать что-нибудь решительное, экстренное и умное. Начальство требовало ясности любой ценой. Всё-таки угроза человечеству, или же, что бы там ни было, что через день окажется во владениях Лед-ника. И тогда уж вряд ли поисследуешь, и тогда наверняка про-изойдет непоправимое. А факты-то остались, Глот наследил и уйдет от возмездия? От одной этой мысли Тушисвет беленел от злости.
  
   Группа ученых занималась своими делами на единствен-ном здесь маломальском бугорке; с утра снимались пробы, бра-лись образцы, проводились замеры; и Оксана ходила праздно и отстраненно среди озабоченных людей от столика к сто-лику, слушала разговоры, наблюдала.
   Она знала, что всполо-шил всех Изыскатель. Вчера вечером о нём её долго расспраши-вали Тушисвет и Втихаря.
   А что она могла рассказать им? Она и не говорила с ним лично никогда, раза два видела мельком... и всё.
   Ей не поверили, уличали во лжи, а в конце предупредили, что у неё есть время подумать. Но это их дело, их право.
   А ей со вчерашнего дня есть о ком заботиться и ради кото-рого терпеть любые обвинения, она теперь не одна и теперь ей ясен смысл последних слов Будораги.
   Она совсем не удивилась случившемуся с ней и происшедшему здесь. Если был Глот, зна-чит, всё может быть, значит впереди ещё целая жизнь, значит, ещё что-то будет такое!.. А потом явился новый Глеб, и будут ра-дость, ощущение смысла и необходимости жить. А эта суета пройдёт, и скоро они, приказывающие и лишённые, улягутся в землю и наступит обновление, придёт свобода, и можно будет подолгу смотреть в чистые детские глаза...
  
   А пока что доживается своё, учёные измеряют, вычисляют, анализируют.
   Военные и люди в гражданском оцепили Поло-су. Иначе и быль не может, иначе - это сказка.
   Наконец прибыла директива. После прений и дискуссий где-то там на верхах сошлись на том, что единственно разум-ный выход в этой ситуации - попытаться выкурить наруши-теля и всё, что там с ним есть, да побыстрее, пока Ледник не за-владел опасной территорией. Раскалить стены, чтобы всё живое само повылазило, а тем временем ведущие державы приве-дут в сиюминутную готовность имеющиеся средства защиты.
   Тушисвет зачитал директиву военным.
   - Но мы-то здесь! -- возразил молодой физик, случайно оказавшийся поблизости, -- сиюминутная готовность -- это же гиена огненная в первую очередь всем нам, а потом уже и все-му человечеству.
   - Извините, - подошли к нему двое и взяли под локотки, -- вы прослушали, сведения, совершенно вас не касающиеся, ме-жду тем, как о гласности еще распоряжений не было. Наша оп-лошность. Простите, но в целях избежания утечки информации мы вынуждены вас изолировать до окончания операции. Будь-те добры, пройдемте.
   И еще раз извинившись, они транспортировали его в от-далённое от происходящего место.
  
   Свезли горючее. Много разного горючего. Взялись обли-вать стенку из брандспойтов.
   Студёный воздух быстро насы-тился ядовитыми парами, и вскоре море блестящей пахучей жидкости пузырилось вокруг прозрачной стены.
   Учёных поставили на бугорке и попросили не отлучаться, так как могли понадобиться их специальные знания.
   Некоторые профессора и доктора выразили протест про-тив странных приготовлений. Тушисвет предложил изложить недовольство в письменном виде, что было принято, и два вид-ных лауреата-химика взялись за составление ноты. Они имели в этом вопросе богатый опыт. Остальные ученые недовольно переговаривались.
   Тем временем все свезённое горючее было разлито, мощные бензовозы взревели и ушли в юго-западном направлении. Лю-ди в касках сматывали шланги, вставали в цепь, готовили залп. Лица у всех напряженные, ждущие.
   И тут Оксана увидела троих.
  
   Они приближались со стороны города.
   Они были далеко и шли медленно, но она сразу поняла, кто это. О них думала. Конечно, их ждала.
   Двое поддерживали под руки Будорагу. Он еле волочил но-ги. Не поднимал головы.
   Оксана хотела было побежать навстречу, шагнула, но по-чему-то не побежала, осталась стоять, и смотрела, как они всё увеличиваются и увеличиваются - обмороженные лица, кло-чья одежды, пар от дыхания... Живы!
   Через полчаса они были у бугра.
   Ученые тоже заметили, пе-рестали говорить, лауреаты оторвались от ноты. Смотрели на них, изумляясь их потасканному виду, обмороженным зарос-шим лицам, впалым горящим глазам...
  
   - Здравствуй! - попытался улыбнуться Комик.
   - Здравствуйте, - медленно ответила она.
   - Вот и встретились, -- сказал Трагик и болезненно при-крыл глаза.
   - Да, - сказала она.
   - Он там? - открыл глаза Трагик и кивнул на вездеходы и суету.
   - Там, -- ответила она.
   Будорага поднял голову. Он не понимал, где находится, но мутные его глаза прояснились на мгновение, когда он увидел Оксану.
   Она подошла. Шарф сполз с его лица, и она увидела чёрные обмороженные щёки. Он мыкнул что-то, зашёлся каш-лем и снова поник головой.
   - Мы знали, что он объявится. Мы ждали.
   - Он не мог не дать нам знать, он для нас их сюда привел, -- добавил Комик, - он нас недописал.
   Она кивнула. Спросила:
   - Дать ему пить?
   - Бесполезно, он не может глотать, - сказал Трагик.
   - Господи, откуда вы? - спросил кто-то рядом с Оксаной.
   Ему не ответили.
   - Ты не пойдешь, - сказал Комик, пряча обезображенное лицо.
   Знал, что не пойдет, потому и спросил утвердительно. По-тому и Трагик знал ответ заранее.
   Потому и она не ответила, по-просила только:
   - Спасибо передайте за... -- она не смогла подобрать под-ходящего выражения, - за всё.
   - Они тебя не будут долго, Ледник, не до того, -- сказал Трагик.
   Она поняла. Они попрощались глазами. Поудобнее подхва-тили осевшего Будорагу и пошли.
   Люди у стены бросали работу, ломали живую цепь, смотре-ли на них, как на воскресших пращуров.
  
   - А-га-а! Стоять субчики! - раздался победный голос Тушисвета.
   0x08 graphic
Он бежал к ним с правой стороны. Следом за ним едва по-спевал изумленный Втихаря.
   - У-у-у! - кричал он.
   Но они шли. Не реагировали. В двух шагах у огнеопасно-го моря их настигли, перегородили дорогу.
   - Явились единицы! Не схоронил, значит, вас Ледничок? Жаль. - Тушисвет искренне улыбался.
   - Жаль вас, ага, - засиял Втихаря.
   Но тут же Тушисвет подмигнул ему, оба моментально изме-нились, подобрели, отошли. Они представительно смотрелись - в новых полушубках и новых шапках, в полосатых шарфах на лицах.
   - Друзья, грядут перемены! Будет иначе. Скоро!
   - Ага! - восхитился Втихаря. - Грядут. Только что сооб-щили. Хорошо будет. Потеплеет.
   - Для вас в первую очередь, -- убеждал Тушисвет, - от-кровеннее, друзья! Всё переменится, расцветет. Забудем старое!
   - Действительно, граждане, мы вас вылечим!
   - Кто? - медленно спросил Трагик.
   - Кто менять будет? - догадался Тушисвет. - Мы все и будем.
   - Больше некому, - пояснил Втихаря, - самые, что ни на есть.
   - И вы, если захотите, -- поспешил Тушисвет и упрекнул Втихаря взглядом.
   Комик отвернулся. Трагик сплюнул. Будорага молча висел между ними.
   - Но это же черный финал, - обиделся Тушисвет, - как вы не понимаете - это дезертирство! Герои так не поступают. Нуж-но выйти и открыто заявить свои претензии. Вас все выслуша-ют с уважением. А так... Ну какой пример вы можете подать ос-тавшимся!
   - Сеют пессимизм! - в ужасе прошептал Втихаря.
   - Надо работать, - продолжал Тушисвет, - всем вместе исправлять. А то хулиганство какое-то получается - вытворяе-те в одиночку чёрти что, кучкуетесь, а мы волнуемся, беспоко-имся. Давайте творить открыто, мы поможем! И вам пособим, и автору вашему. В такой трудный момент усложнять ситуа-цию? Это что-то даже ненормальное...
   - Аномалия, - хмыкнул Втихаря.
   - Смешно, - сказал Трагик.
   - Дико, - сказал Комик.
   Будорага застонал.
   - Так... - шагнул вперёд почерневший Тушисвет, - зна-чит к шефу своему направились?
   - Вот сейчас мы его, карлу, выкурим, - высовывался из-за его плеча вновь изменившийся Втихаря. - Разоблачим ре-зидента, ставочку оформим!
   - Дурак, - сказал Комик.
   - Падлы, - сказал Трагик.
   - Ни с места! - гыкнул Тушисвет, - назад! - И правой рукой полез во внутренний карман.
  
   В этот момент ярко сверкнуло, и где-то в высоте на невиди-мой стене загорелись правильные печатные буквы.
   Они искри-лись, переливались, похожие на городскую рекламную иллюми-нацию.
   "0x01 graphic
", - громко прочитали учёные на буго-рочке.
   - Нихиль обстат, - повторили Комик и Трагик.
  
   И тогда появился Глот.
   Он вышел бодрый, посвежевший и, возможно, довольный.
   Одет странно. Без шапки, без рукавиц. В чём-то лёгком, спор-тивного типа. И в росте значительно прибавил.
   Он улыбался.
  
   Втихаря и Тушисвет к светящимся буквам стояли спиной, они ещё ничего не поняли и не видели Глота.
   Зато Трагик с Ко-миком увидели. Они улыбались. Встряхнули Будорагу, он под-нял голову, и взгляд его посветлел.
   - Глот, - шепнул он, - забери нас, мы же твои герои.
   Прошептал и стал ждать ответа, через бессилие голову пря-мо держал, твёрже ногами в землю упёрся.
  
   - Что?! - обернулся Тушисвет.
   - Чё? - вытащил из кармана предмет власти Втихаря.
   А Глот оказался уже у них за спинами, неизвестно когда преодолев вонючую лужу.
   - Освободите дорогу, - вырвал он у Втихаря предмет вла-сти и бросил в горючее.
   - Вы за по ответите перед...
   - 0x01 graphic
- весело и громко провозгласил Глот.
   - Чё??
   - Я не простой начальник! - предупредил Тушисвет, от-ходя подальше и направляя предмет власти. - Пройдёмте доб-ровольно. Вы должны дать отчет вот за это. Ваш заговор...
   0x08 graphic
0x08 graphic
0x08 graphic
Тушисвет снял шапку, и все увидели, что голова у него ос-новательно забинтована. Он получил ранение, когда налетел на прозрачную стену.
  
   Глот пошел прямо на вытянутую руку.
   Трое стояли.
   Втиха-ря делал вид, что ищет в луже с горючим свой предмет власти.
   Учёные и остальные ждали развязки.
   - Идите прямо! - выкрикнул Глот, когда коварный Вти-харя бросился на него со спины.
   И они пошли прямо в бензиновое море. Будорага всё ещё крепился, твёрдо смотрел перед собой.
   А Глот стал защищаться.
   Его повалили. Держали за волосы. Пытались засунуть паль-цы в рот. Закручивали руки. Он им был нужен во что бы то ни стало. Это последний шанс. И они старались, наседали.
  
   Глот что-то сделал, и Втихаря странно изменившимся тон-ким голосом завопил:
   - Я под охраной!
   - Я подчиняюсь напрямую! - пискляво и не менее неожи-данно подхватил Тушисвет.
   - Меня уважают и боятся, - продолжил Втихаря. - Потому что мы из народа! Потому что нас любят! Потому что мы не для себя! Но всем не угодишь! Зато ради большинства! Мы тайные вершители! Устроители! И там, и здесь! Всесильны!
   - Посягательства обречены!
   Нельзя было понять, где чья рука, где чья нога.
   А быстрые странные выкрики всё возносились и возносились в высокое бе-лое небо:
   - Сначала нам, а потом друзьям!
   - Делайте вид, что ничего не произошло!
   - Если и произошло, то на всех не повлияло!
   - На идею!
   - На суть!
   - А лучше не суйтесь!
   - Не надо самовольных тем!
   - Чтите!
   - Усвойте!
   - Цените!
   - Вершите!..
   При этом они удивительно тонко визжали и ошарашива-ли своим поведением людей в касках, которые ровным счётом ничего не понимали - глазели и дурели.
   Когда откровения иссякли, Глот неожиданно отклеился от живого клубка и побежал.
   И вовремя. Потому что к месту схватки устремились пяте-ро в касках. Из тех, которых уже ничем не удивишь.
  
   А трое шлёпали по взрывоопасному морю.
   До стены, где всё ещё горели буквы, оставалось три метра, когда их обогнал Глот.
   Он исчез, но появились его ладони, и за них слабыми сво-бодными руками ухватились Комик и Трагик. Их спины зако-лыхались, завибрировали, помутнели, стали уменьшаться, иска-жаться, как это бывает в комнате смеха... Вот они растаяли поч-ти на нет.
   На жирной жидкости остались волноваться пенистые кру-ги и оброненная Трагиком рукавица.
   А спина и затылок Будораги еще не успели раствориться, когда в полной тишине в этот затылок и в эту рыхлую спину стоящий на коленях Тушисвет выпустил три хлесткие порции достижения человеческого прогресса.
   Затылок Будораги дрогнул, спина разом обмякла и быстро исчезла в ледяной прозрачности.
   Буквы погасли.
  
   - Зажигай! - страшно и отчаянно закричал Тушисвет.
   - Залп! - скомандовал вспотевший и обессиленный Вти-харя.
   И люди ожили, бросились по своим местам.
  
  
   * * *
   Через минуту горючее вспыхнуло грязным жадным пламе-нем.
   Копоть рванулась к небу и затрепетала, разметалась, рас-теклась в холодном воздухе.
   Пламя шумело и ухало, будто дышало, задыхалось от тяже-лого бега, от непосильной ноши.
   Наблюдали молча, каждый про себя зная, что ничего уже не произойдет. Просто стояли и спокойно смотрели, думая, что три минуты назад видели фантастическое явление, а теперь вот на-ступила обыденность, и жаль, что не успели заснять на пленку, но всё равно будет что порассказать в минуты отдыха знакомым и родным, приятелям и коллегам. Неплохо, когда есть что рас-сказать, а тем более такое... А поверят ли?
   Пламя гудело, и этот гул заглушал привычный шум, кото-рый в эти минуты начал нарастать со стороны движущегося Лед-ника.
   Но вот и теперь что-то, перекрыв шелест пламени, победно громыхнуло, и все посмотрели на север, вспомнили о Леднике, который скрывался за завесой грязного вязкого дыма. И тогда подумали, что очень много ещё в мире чудес и удивительных за-гадок, и что героем будет тот, кто первым решит хотя бы одну из них, не посчитавшись с собственной жизнью, избавит от на-пасти и применит невиданную мощь чуда на благо человечест-ва, сотворит из хаоса добро, извлечёт из тупости смысл. Быть может, быть такое сможет..
   И Оксана думала о том же, и еще она думала, что самое главное для неё осталось позади, а впереди незнакомый, новый каждодневный труд, неизвестность и жизнь, которая кровью и светом Глеба едва затеплилась в ней самой, избранной мучения-ми Глота.
  
   ...Ярость гари и огня поубавилась, и были попытки испы-тать стену на прочность.
   Но оказалось, что никакой стены нет.
   Снаряды, как и пре-жде, беспрепятственно пролетали Полосу и тягач безбоязнен-но пересёк непробиваемую границу и исколесил загадочное ме-сто вдоль и поперёк.
   Тушисвет и Втихаря, дабы убедиться воочию, лично ворва-лись на втором тягаче на открывшееся пространство и полтора часа находились там, обследуя из кабины каждую кочку. После чего они осмелились спуститься на землю, но никаких странных явлений не обнаружили, и никто, к сожалению, на них не посяг-нул.
   Темнело, когда люди возвращались в лагерь. Уезжали тяга-чи, уходили колоннами военные.
   Ученые отправились пешком. Шли разрозненно, не обсуждали, не спорили, не возмущались.
   Молодой физик подключился к коллегам, шёл и тайно пла-кал от унижения.
   Оксана смотрела им вслед, они не оборачивались и скоро растворились в быстрых сумерках.
   Тогда она подошла к дымящей полосе черной оттаявшей земли.
   Над пожарищем поднимался влажный едкий пар. Терпко пахло мазутом и палёным.
   Она постояла, подождала неизвестно чего. Ей захотелось сказать, обратиться туда, за полосу, и она бы решилась, сказала бы непременно, но тут заметила Тушисвета. Он вылез из вездехода и шёл к ней. За ним спешил Втихаря.
   - Вы должны проехать с нами, - вежливо склонил Ту-шисвет перевязанную голову.
   - Куда?
   - Узнаете.
   - Зачем?
   - Не задавайте ненужных вопросов. Вы обязаны, если вы настоящий...
   - Да, да, - подоспел оправившийся Втихаря, - вы насле-дили. Вы им не нужны. Они вас бросили. Вы втянуты. Нужно навести порядок! Кое-что уточнить.
   - Прошу в маши... в вездеход, - Тушисвет поморщился. Очевидно, каждое слово отдавалось у него в голове болью.
   - Техника на грани фантастики, - юморнул Втихаря, за-бегая вперёд.
   Она представила, какая безобразная сцена могла бы вый-ти, если бы она стала сопротивляться, спорить, некать и тол-кать их руками.
   И она пошла.
   Вездеход взревел, выбросил клубы сизого дыма, дёрнулся и резво ринулся по каменной земле, ославляя на её поверхности две параллельные колеи, наполненные мёрзлыми кубиками жёл-того слипшегося мха.
  
  
  
   * * *
   Ледник небрежно выкатил гладкие мощные валуны на вы-жженную полосу, вспучил пласты чёрного дёрна, затушил ост-ровки смрадного тления.
   Ледник громыхал, вздыхал и ухал.
   Но порой наступало длительное беспричинное затишье, и тогда единственно жи-вой здесь - мёртвый холод тоненько потрескивал в выморо-женных камнях.
  
   Стояла глубокая стылая ночь, когда из ниоткуда, с корот0x08 graphic
ким хлопком, похожим на выстрел пробки из бутылки с шам-панским, в бездну звёздного неба взметнулся небольшой чуть светящийся предмет.
   Он описал крутую траекторию и стал падать в сторону Ледника.
   Падал медленно и бесшумно. И только еле слышный шлепок доказал ночи его приземление.
   И ничего больше. Лежал и лежал себе, без признаков жиз-ни или механического движения.
  
   И если бы на поверхности Ледника оказался этой ночью (или назавтра или еще когда) кто-то из умеющих читать, он случайно увидел бы на тусклой, матово-серой поверхности льда, отражающей яркие дрожащие звёзды, - тёмный правиль-ной формы лоскут.
   И если бы этот кто-то оказался здесь всё-та-ки ночью, и у него в кармане нашлись бы спички, то он снял бы рукавицы, засветил слабый огонёк и, держа его в немеющих на лютом морозе пальцах, поднёс бы к тёмному лоскуту, и навер-ное, успел бы разглядеть, что под ногами лежит простая кан-целярская папка, на лицевой стороне которой обычный бумаж-ный квадратик в клеточку, а на квадратике какие-то буквы.
   Тут погасла бы спичка, и тот, кто умел бы читать, запалил бы новый огонёк и взял бы его в другую еще незамерзшую ру-ку.
   И задерживая дыхание, с обострённым любопытством под-нёс бы огонёк к белому квадратику, низко склонился б, чтобы разобрать до конца чёткую бухгалтерскую надпись от руки:
  
   0x08 graphic
  
   0x08 graphic
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Д У Х С О
  
   проба "Ф"
  
   за N: 55-12
  
   М. П.
  
  
   М. П.
  
  
  
  
   г. Туфта, СПЕЦИАЛИЗИРОВАННОЕ
   пер. СолиБашки, ОТДЕЛЕНИЕ форма 67 "И"
   склад N 66, "ИСКОМАТА"
   подвал 09, ДС ТНСО 65 излучение
   дёрнуться 3раза П. "ф" 55-12 40 времени
   многообразия
   сов. дост. ИСКОМЫЙ N 206 (Подручный)
   0x01 graphic
  
   Туфтштамп 40 вр.мн.эюя 12000-600000
  
  
   г. Туфта, СПЕЦИАЛИЗИРОВАННОЕ
   пер. СолиБашки, ОТДЕЛЕНИЕ форма 67 "И"
   склад N 66, "ИСКОМАТА"
   подвал 09, ДС ТНСО 65 излучение
   дёрнуться 3раза П. "ф" 55-12 40 времени
   многообразия
   сов. дост. ИСКОМЫЙ N 306
   0x01 graphic
  
  
  
  
  
   Туфтштамп 40 вр.мн.эюя 12000-600000
  
  
   г. Туфта, СПЕЦИАЛИЗИРОВАННОЕ
   пер. СолиБашки, ОТДЕЛЕНИЕ форма 67 "И"
   склад N 66, "ИСКОМАТА"
   подвал 09, ДС ТНСО 65 излучение
   дёрнуться 3раза П. "ф" 55-12 40 времени
   многообразия
   сов. дост. ИСКОМЫЙ N 225 -Трагик
   0x01 graphic
  
  
  
  
  
   Туфтштамп 40 вр.мн.эюя 12000-600000
  
  
   .........................................................................................-...................................................................................................................................................................................................
  
   .........................................................................................-...................................................................................................................................................................................................
  
   .........................................................................................-...................................................................................................................................................................................................
  
   г. Туфта, СПЕЦИАЛИЗИРОВАННОЕ
   пер. СолиБашки, ОТДЕЛЕНИЕ форма 67 "И"
   склад N 66, "ИСКОМАТА"
   подвал 09, ДС ТНСО 65 излучение
   дёрнуться 3раза П. "ф" 55-12 40 времени
   многообразия
   сов. дост. ИСКОМЫЙ N 227 (ляпсус,
   плагиаторство Певыквы)
   0x01 graphic
  
  
  
  
  
   Туфтштамп 40 вр.мн.эюя 12000-600000
  
  
   г. Туфта,
   пер. СолиБашки,
   склад N 66,
   подвал 09, ДС
   дёрнуться 3раза П.
   сов. дост.
   0x01 graphic
  
  
  
  
  
   Туфтштамп 40 вр.мн.эюя 12000-600000
  
  
   г. Туфта, СПЕЦИАЛИЗИРОВАННОЕ
   пер. СолиБашки, ОТДЕЛЕНИЕ форма 67 "И"
   склад N 66, "ИСКОМАТА"
   подвал 09, ДС ТНСО 65 излучение
   дёрнуться 3раза П. "ф" 55-12 40 времени
   многообразия
   сов. дост. ИСКОМЫЙ N 310
   0x01 graphic
  
  
  
  
  
   Туфтштамп 40 вр.мн.эюя 12000-600000
  
  
   г. Туфта, СПЕЦИАЛИЗИРОВАННОЕ
   пер. СолиБашки, ОТДЕЛЕНИЕ форма 67 "И"
   склад N 66, "ИСКОМАТА"
   подвал 09, ДС ТНСО 65 излучение
   дёрнуться 3раза П. "ф" 55-12 40 времени
   многообразия
   сов. дост. ИСКОМЫЙ N 205
   0x01 graphic
  
  
  
  
  
   Туфтштамп 40 вр.мн.эюя 12000-600000
  
  
   г. Туфта, СПЕЦИАЛИЗИРОВАННОЕ
   пер. СолиБашки, ОТДЕЛЕНИЕ форма 67 "И"
   склад N 66, "ИСКОМАТА"
   подвал 09, ДС ТНСО 65 излучение
   дёрнуться 3раза П. "ф" 55-12 40 времени
   многообразия
   сов. дост. ИСКОМЫЙ N 205 (дополнение)
   0x01 graphic
  
  
  
  
  
   Туфтштамп 40 вр.мн.эюя 12000-600000
  
  
   г. Туфта, СПЕЦИАЛИЗИРОВАННОЕ
   пер. СолиБашки, ОТДЕЛЕНИЕ форма 67 "И"
   склад N 66, "ИСКОМАТА"
   подвал 09, ДС ТНСО 65 излучение
   дёрнуться 3раза П. "ф" 55-12 40 времени
   многообразия
   сов. дост. ИСКОМЫЙ N 224 ( Коля)
   0x01 graphic
  
  
  
  
  
   Туфтштамп 40 вр.мн.эюя 12000-600000
  
  
   г. Туфта, СПЕЦИАЛИЗИРОВАННОЕ
   пер. СолиБашки, ОТДЕЛЕНИЕ форма 67 "И"
   склад N 66, "ИСКОМАТА"
   подвал 09, ДС ТНСО 65 излучение
   дёрнуться 3раза П. "ф" 55-12 40 времени
   многообразия
   сов. дост. ИСКОМЫЙ N 306
   0x01 graphic
  
  
  
  
  
   Туфтштамп 40 вр.мн.эюя 12000-600000
  
  
   г. Туфта, СПЕЦИАЛИЗИРОВАННОЕ
   пер. СолиБашки, ОТДЕЛЕНИЕ форма 67 "И"
   склад N 66, "ИСКОМАТА"
   подвал 09, ДС ТНСО 65 излучение
   дёрнуться 3раза П. "ф" 55-12 40 времени
   многообразия
   сов. дост. ИСКОМЫЙ N 205
   0x01 graphic
  
  
  
  
  
   Туфтштамп 40 вр.мн.эюя 12000-600000
  
  
   г. Туфта, СПЕЦИАЛИЗИРОВАННОЕ
   пер. СолиБашки, ОТДЕЛЕНИЕ форма 67 "И"
   склад N 66, "ИСКОМАТА"
   подвал 09, ДС ТНСО 65 излучение
   дёрнуться 3раза П. "ф" 55-12 40 времени
   многообразия
   сов. дост. ИСКОМЫЙ N 761
   0x01 graphic
  
  
  
  
  
   Туфтштамп 40 вр.мн.эюя 12000-600000
  
   г. Туфта, СПЕЦИАЛИЗИРОВАННОЕ
   пер. СолиБашки, ОТДЕЛЕНИЕ форма 67 "И"
   склад N 66, "ИСКОМАТА"
   подвал 09, ДС ТНСО 65 излучение
   дёрнуться 3раза П. "ф" 55-12 40 времени
   многообразия
   сов. дост. ИСКОМЫЙ N 375
   0x01 graphic
  
  
  
  
  
   Туфтштамп 40 вр.мн.эюя 12000-600000
  
  
   г. Туфта, СПЕЦИАЛИЗИРОВАННОЕ
   пер. СолиБашки, ОТДЕЛЕНИЕ форма 67 "И"
   склад N 66, "ИСКОМАТА"
   подвал 09, ДС ТНСО 65 излучение
   дёрнуться 3раза П. "ф" 55-12 40 времени
   многообразия
   сов. дост. ИСКОМЫЙ N ------Коля
   0x01 graphic
  
  
  
  
  
   Туфтштамп 40 вр.мн.эюя 12000-600000
  
  
   г. Туфта, СПЕЦИАЛИЗИРОВАННОЕ
   пер. СолиБашки, ОТДЕЛЕНИЕ форма 67 "И"
   склад N 66, "ИСКОМАТА"
   подвал 09, ДС ТНСО 65 излучение
   дёрнуться 3раза П. "ф" 55-12 40 времени
   многообразия
   сов. дост. ИСКОМЫЙ N 802(аморфн. матер.)
   0x01 graphic
  
  
  
  
  
   Туфтштамп 40 вр.мн.эюя 12000-600000
  
  
   г. Туфта, СПЕЦИАЛИЗИРОВАННОЕ
   пер. СолиБашки, ОТДЕЛЕНИЕ форма 67 "И"
   склад N 66, "ИСКОМАТА"
   подвал 09, ДС ТНСО 65 излучение
   дёрнуться 3раза П. "ф" 55-12 40 времени
   многообразия
   сов. дост. ИСКОМЫЙ N 754
   0x01 graphic
  
  
  
  
  
   Туфтштамп 40 вр.мн.эюя 12000-600000
  
  
   г. Туфта, СПЕЦИАЛИЗИРОВАННОЕ
   пер. СолиБашки, ОТДЕЛЕНИЕ форма 67 "И"
   склад N 66, "ИСКОМАТА"
   подвал 09, ДС ТНСО 65 излучение
   дёрнуться 3раза П. "ф" 55-12 40 времени
   многообразия
   сов. дост. ИСКОМЫЙ N Коля
   0x01 graphic
  
  
  
  
  
   Туфтштамп 40 вр.мн.эюя 12000-600000
  
  
   г. Туфта, СПЕЦИАЛИЗИРОВАННОЕ
   пер. СолиБашки, ОТДЕЛЕНИЕ форма 67 "И"
   склад N 66, "ИСКОМАТА"
   подвал 09, ДС ТНСО 65 излучение
   дёрнуться 3раза П. "ф" 55-12 40 времени
   многообразия
   сов. дост. ИСКОМЫЙ N ТОЛЯ
   0x01 graphic
  
  
  
  
  
   Туфтштамп 40 вр.мн.эюя 12000-600000
  
  
   .........................................................................................-...................................................................................................................................................................................................
  
   .........................................................................................-...................................................................................................................................................................................................
  
  
   ДУХСО
   проба "Ф"
   за N 55-12
   Нихилов
   (копия)
  
  
   В Авторском чтении можно ознакомиться и здесь: https://dzen.ru/priroda_vkycov

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"