Галимов Брячеслав Иванович : другие произведения.

Spoudogeloion. История Европы в романах

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Что такое "Spoudogeloion"? Это стиль изложения, придуманный ещё древнегреческими киниками (они же циники). "Spoudogeloion" означает "серьёзно-смешное", киники любили рассуждать в таком стиле о всякой всячине - от высоких материй до обыденных вещей. Автор данного произведения тоже пошёл по этому проторенному пути: он смешал в одну кучу множество разных предметов, привязал своё изложение к определённым периодам европейской истории, придал ему форму исторических романов, - так появилась на свет данная книга. В ней идет речь о большой эпохе в развитии Европы от первого Крестового похода до позднего Возрождения.

  
  
   Брячеслав Галимов

Spoudogeloion. История Европы в романах

  
   Искусство - ложь, но оно помогает понять правду.
   П. Пикассо.

Введение

  
   Что такое "Spoudogeloion"? Это стиль изложения, придуманный ещё древнегреческими киниками (они же циники). "Spoudogeloion" означает "серьёзно-смешное", киники любили рассуждать в таком стиле о всякой всячине - от высоких материй до обыденных вещей. Автор данного произведения тоже пошёл по этому проторенному пути: он смешал в одну кучу множество разных предметов, привязал своё изложение к определённым периодам европейской истории, придал ему форму исторических романов, - так появилась на свет данная книга.
   Во избежание недоразумений автор хочет предостеречь читателей, чтобы они не искали точного соответствия между событиями, описанными в этих произведениях, и событиями, реально происходившими в истории. Точно так же не следует ломать голову, а похожи или нет персонажи этой книги на своих исторических прототипов? Есть много других достойных книг, где свято соблюдается историческая правда, "Spoudogeloion" не из их числа.
   Зачем же тогда, спросят автора, он привязал свои творения к истории Европы? Оттого что европейская история настолько многообразная, она так глубока и широка, что в её рамках можно рассуждать обо всём на свете. К тому же, она настолько красочная и увлекательная, что автору доставляло подлинное удовольствие писать о ней. В своём роде это была захватывающая игра, ибо что такое творчество, как не игра?
  

Последний рыцарь

От издателя

  
   Подлинник этого произведения не сохранился, до нас дошел только его поздний, переработанный вариант. На форзаце есть надпись: "М.Б. привёл орфографию и синтаксис повествования в соответствие с современными языковыми нормами, а также придал ему литературную форму". Кроме того, там же находится тщательная выполненная копия древнего автографа: "Фредегариус, инок аббатства Клюни, записал [эту] историю для потомков и во славу Господа...".
   Установлено, что меньше всего подверглись переработке пролог и заключительная часть произведения, но остальные главы были существенно переделаны. По мнению специалистов, образ главного героя также изменился: реальный исторический персонаж подается в определенной литературной интерпретации. В таком виде мы представляем эту повесть читателям.
  

Пролог

   (В начале текста пропущено несколько абзацев) ...со времени пришествия Спасителя; достаточный срок, чтобы люди вняли заветам Его и очистили души свои, - но они не вняли и продолжали жить в скверне и в грехе. И Бог наказал людей: мир рушился, и не было спасения. Ураганы, наводнения, внезапные холода и жестокие засухи, неурожаи, голод и болезни стали привычными явлениями, - и смерть тысяч людей уже не внушала ужаса. Нищих было больше, чем обеспеченных, бездомных - больше, чем имеющих кров над головой; честные люди почти перевелись, зато расплодились обманщики и мошенники, а разбой сделался обычным делом.
   Вера терпела поругание, христиане сделались жертвами злых сарацинов, которые чинили им притеснения. Центр мира христианского, столп сияющий - Святая земля была под властью сарацинов, церкви и монастыри влачили там жалкое существование, а многие были уничтожены: даже величайшая святыня - Храм Гроба Господня не избежал разрушения.
   Монах Петр, пустынный житель, ходил тогда с паломничеством в Святую землю и после рассказывал о таком разорении христианских общин, о таких издевательствах над ними сарацинов, что у всех, кто слушал его, кровь вскипала от возмущения. Сам Спаситель явился мне во сне, говорил Петр, и предписал поход против иноверцев: пусть же внемлют этому призыву владыка-папа нашей церкви, короли и князья христианских стран.
   В рубище, без обуви, с непокрытой головой, шел Петр по городам и весям, проповедуя о походе для освобождения христиан и Гроба Господня. Люди, тронутые красноречием Петра, принимали его за святого; народ окружал его толпами, приносил ему дары и прославлял его. Всё, что он говорил и делал, обнаруживало в нём божественную благодать, и все признавали его власть: в Риме святейший папа смиренно и радостно выслушал воззвание Петра, благословил его на проповедь и обещал свое ревностное содействие.
   Многие страны прошел Петр, призывая к борьбе за Спасителя, - и вот уже поднялись и князья, и рыцари, и простые люди на освобождение Гроба Господня. На пределах Галлии торжествовался тогда великий собор, на котором присутствовал папа; был же этот собор знаменит большим стечением христиан, которых было так много, что не было здания, стены которого могли бы вместить в себе всех присутствующих.
   На широкой площади обратился папа к христианам:
   "Верующие во Христа! Я хочу вам поведать, какая ваша крайность заставила меня стать пред вами... От пределов Иерусалима и из города Константинополя к нам пришла весть, что народ проклятый, чужеземный, далекий от Бога, отродье, сердце и ум которого не верит в Господа, напал на земли тех христиан, опустошив их мечами, грабежом и огнём, а жителей отвел к себе в плен или умертвил; церкви же божии или срыл до основания, или обратил на свое богослужение...
   Кому же может предстоять труд отомстить за то и исхитить из их рук награбленное, как не вам! К вам должна взывать святая гробница Спасителя и Господа нашего, которою владеют нечестные народы.
   Нынче вы друг друга кусаете и пожираете, ведёте войны и наносите смертельные раны. Теперь же может прекратиться ваша ненависть, смолкнет вражда, стихнут войны и задремлет междоусобие.
   Предпримите же путь к Гробу Святому; исторгните ту землю у нечестного народа и подчините ее себе!"
   И когда Папа говорил всё это и многое другое в этом роде, все присутствовавшие были до того проникнуты одною мыслью, что в един голос воскликнули: "Так хочет Бог, так хочет Бог!". Многие тут же нашили себе красные кресты на одежду в ознаменование себя воинами Христа, - так начался поход в Святую землю.
   Первыми, не дожидаясь рыцарского войска, выступили простые люди во главе с Петром. Но судьба их была жестока: едва они достигли Азии, как сарацины набросились на них, как дикие звери, и спастись удалось лишь малому числу. Но напрасно торжествовали сарацины, напрасно радовались они своей скороспелой победе - следом шли хорошо вооруженные, закованные в латы лучшие воины христианского мира, готовые драться не на жизнь, а на смерть с врагами Спасителя.
   Одна за другой сдавались сарацинские твердыни, и вот перед глазами рыцарей открылся святой город Иерусалим. Мощно укрепили его враги веры Христовой, и казалось никакими силами нельзя взять его, а тем более такими малыми, которые были у христианских воинов. Между тем, и в осаде они стоять долго не могли, так как голодали и были доведены до такой мучительной жажды, что никто не мог и за денарий получить воды в достаточном количестве, чтобы утолить свою жажду.
   Но было видение одному из монахов: явился к нему епископ Адемар, вдохновлявший воинство Христово своими горячими проповедями и скончавшийся за год до того. Адемар повелел воинам устроить Бога ради крестное шествие вокруг укреплений Иерусалима, усердно молиться, творить милостыню и соблюдать пост, - и тогда на девятый день Иерусалим падет.
   А перед самим штурмом было и еще одно чудесное видение: разверзлись небеса и показался в них пресветлый облик Сына Божьего, и грянул голос, преисполненный чудесной силою: "Се град мой и бысть ему моим!". Встали рыцари на колени, - все как один, - и вознесли молитву, а после пошли на штурм, не боясь смерти, не обращая внимания на раны и увечья. Не выдержали нечестивые сарацины! Пал город Иерусалим перед неистовым, священным напором воинов Христа; сбылось пророчество - вернулись христианские святыни к тем, кому должны были принадлежать по праву. Богу это было угодно и во имя милосердия своего он простил людей и даровал им еще тысячу лет земного существования.
   Мир и благолепие воцарились на Святой земле, славные христианские государства были созданы здесь. Одни из рыцарей остались жить возле возвращенных святынь, другие вернулись домой со славой, почестями и богатством.
   С тех пор прошли многие года; и вот мне, смиренному иноку Фредегариусу, было сказано от братии, чтобы нашел я последнего рыцаря великого похода и записал его рассказы. Достопочтенный отец Бернард из Клерво просил нас о том же, ибо он покровительствует истинному рыцарству и хочет больше знать о нём.
   Помолившись Господу, я отправился в путь и, по воле Божьей, разыскал последнего рыцаря великого похода на Святую землю.
  

Часть 1. Разговор Фредегариуса с крестьянином. Заколдованный замок. Страшные истории об этом месте

   - Святой отец, не ходите туда, послушайте моего совета! Это место проклятое, злое, нечистое, и живет там старый колдун, связанный с самим дьяволом. Не ходите туда святой отец, а не то попадете в беду! - говорил здоровый краснощёкий крестьянин бледному и худому монаху, спрашивающему у него дорогу.
   - Бороться с дьяволом - моя обязанность, - возразил монах. - Но мне думается, что ты ошибаешься, сын мой. Человек, которого ты назвал старым колдуном, много подвигов совершил во славу Христа. Да и так ли уж страшно место, где он живёт?
   - О, святой отец, если бы вы пожили в наших краях, вы бы поняли, что я прав! - воскликнул крестьянин. - Замок, куда вы направляетесь, был построен в незапамятные времена не иначе, как сатаной. Да это и не замок, а просто высокая башня с двором, окружённым стенами, - а стоит она прямо в море, среди скал, и никак нельзя к ней добраться: ни по воде, ни по суше. Как же её, спрашивается, строили? Как возили камень и всё остальное, необходимое для строительства; как оградили постройку от моря, часто бурного? Не знаете? Вот и я не знаю, и никто не знает этого.
   - Но нынешний хозяин как-то добрался до этой башни?
   - По воздуху, по дну моря, или чёрт его ведает, каким способом! - горячо вскричал крестьянин. - И чем он там живет, что ест, что пьет, - тоже дьявол его знает, простите, святой отец! Говорю вам, обычному человеку там не прожить. А если вспомнить все странные вещи, которые случаются возле этой проклятой башни...
   - Так там и странные вещи случаются? - поддержал монах разговор, видя, что крестьянину очень хочется потолковать об этом.
   - Ещё какие, святой отец, - загадочно произнес он. - Если вы желаете послушать, я вам много чего порассказать могу.
   - Рассказывай, сын мой, я никуда не тороплюсь.
   - Вот как раз насчёт борьбы с дьяволом: как вы, например, объясните такую штуку. Случается, что море расступается перед проклятой башней и тогда с берега можно пройти туда по колено в воде. Но горе вам, если вы замешкаетесь: после означенного часа морские волны с рёвом вернутся обратно и вы погибнете в их пучине!
   - А, так значит, путь существует!
   - Ну, если вам, святой отец, угодно называть это путём, называйте. Но я бы сказал, что это ловушка дьявола, - недовольно проворчал крестьянин. - Однако мало того, что волны уходят, как по команде, а потом приходят вновь: из глубины морской в тот же час поднимаются рыцари в блестящих доспехах, а следом плывут девы с рыбьими хвостами, прекрасные на лицо, с огромными зелеными глазами и роскошными рыжими волосами - русалки, проще сказать. Русалки поют дивные песни - и такими нежными, призывными голосами, что человек, который услышит это пение, считай, пропал! Если он не побежит на русалочий зов, затоскует навеки.
   Не верите? Мой кум как-то вечером услыхал пение русалок, когда развешивал рыбацкие сети на берегу, - и что вы думаете? Обезумел и полез прямо в море; хорошо, что рядом был другой наш кум, а он совсем глухой, не слышит даже грома небесного. Зато зрение у него хорошее и силой Бог не обидел: увидел, что кум топиться пошел, догнал его, скрутил и вытащил из воды. А уж как тот рвался к русалкам, как умолял отпустить его, - ну, да глухого мольбами не тронешь: не выпустил безумного и тем спас ему жизнь. Да только с той поры первый кум стал мрачнее ноябрьского дня, а на жену вовсе внимания не обращает, хотя она у него бабёнка дородная, в теле, всё при ней, - а уж голосистая, куда там русалкам!
   - Свят, свят, свят! - перекрестился монах, скрывая невольную улыбку. - А что же рыцари? Зачем они выходят из моря?
   - Башню сторожить, зачем же еще? - не моргнув глазом, ответил крестьянин. - Обходят её дозором и следят, чтобы никто в неё не проник. Старший у них ростом выше колокольни, а борода у него такая длинная, что он обматывает ее вокруг пояса двенадцать раз. У нас в деревне живёт старый-престарый дед, который тоже никогда свою бороду не стриг, но он её обматывает вокруг себя только шесть раз, а старший у рыцарей, говорю вам, целых двенадцать, - вот нечисть какая!.. Понятно теперь, куда вы собрались, святой отец?
   - Да, сын мой, я понял, но всё-таки должен идти. Прошу тебя, укажи мне дорогу.
   - Вы сами стремитесь к своей погибели! - крестьянин от досады бросил шапку на землю. - Ну, так послушайте, что я еще скажу. Как вам заколдованные птицы и говорящая рыба?
   - А есть и такие?
   - Вы будто вчера родились, святой отец! Впрочем, сразу видать, что вы издалека прибыли. Может быть, там, откуда вы пришли, колдовства и в помине нет, - а у нас хоть отбавляй. Боже ты мой, кто только у нас не колдует: поверите ли, даже наш кюре всё время бормочет какие-то заклинания! Каждая баба в деревне - ведьма, а девки-чертовки так и норовят парней заморочить. Но это мелочи, ерунда, а настоящее колдовство идёт от башни. Тот мой кум, который глухой, однажды собственными глазами видел, как на море у замка сел лебедь, встрепенулся, обрызгал себя водой, - и превратился в такую красавицу, что в целом свете не сыщешь. А надо вам заметить, что кум на женщин просто глядеть не мог: он был женат шестнадцать лет и супруга ему досталась, не приведи господи! Шальная баба, прости меня, Симеон-молчальник, за злословие, но в нашей деревне вам об этом любой скажет. Уж как она им помыкала, - кумом, конечно, не Симеоном, - уж сколько он с ней горя познал, сколько от неё вытерпел! Говорят, он и глухим от всего этого сделался: не мог больше слышать, как она его ругает, вот и оглох. В конце концов, она от него ушла, - так наш кюре брак расторгнул, хотя никогда эдакого не делает, и еще прибавил, что когда она попадет в ад, туго там придётся нечистой силе, сам сатана не выдержит этой женщины и сбежит из преисподней.
   Мудрёно ли, что после такой жены кум потерял всякий интерес к бабам, спрашиваю я вас? Но стоило ему увидеть красавицу-лебедь, как он сразу в нее и влюбился, старый пень! После он рассказывал, что отродясь не видывал такой красоты: всем хороша была девка, и лицом, и телом, а шла, что твоя фея, будто бы и не касаясь своими ножками воды и камней. Голоса ее кум не слыхал, понятное дело, но этого и не надо было - глядела она на него ласково, головкой покачивала и ручкой манила, как бы говоря: "Иди ко мне, мой милый, иди!". Пропал бы кум, совсем пропал бы, да чудо его спасло: в это время как раз ударил церковный колокол к обедне; кум очнулся и прочитал молитву, отгоняющую злых духов. В тот же миг красавица превратилась в лебедя, взмыла в небо и улетела.
   - Как же он услышал колокольный звон? - спросил монах. - Ведь твой кум глухой.
   - А-а-а, святой отец, вы-то, кажется, должны понимать, что колокольный звон мы слышим не ушами, а душой! - не растерялся крестьянин. - У кого душа глухая, тот колокола не услышит, а у кого чуткая, тому и слух не нужен.
   - Извини, сын мой, ты прав. А славно ты рассказываешь, хорошо у тебя это получается.
   - Ещё бы! - просиял крестьянин. - Пожили бы вы у нас в деревне, святой отец, много бы чего услышали. Зимние вечера у нас длинные-длинные: собираемся мы у кого-нибудь дома, - и такие истории тут рассказываются, такие тайны открываются, что иным ученым монахам и во сне не приснится. Простите меня, святой отец.
   - Ничего.
   - Так вот, про говорящую рыбу. Селёдка ходит у нашего берега косяками, но по размеру не очень большая, зато есть здесь одна громадная рыбина, рыба-королева, и живет она возле всё той же проклятой башни. Откуда я знаю, спросите вы меня, а я вам отвечу, - никакого секрета здесь нету, - я вам отвечу, что чуть было не поймал эту громадную рыбину, а разговаривал с ней, вот как сейчас с вами. Вышел я, стало быть, в море, забросил сеть, - и с первого раза ничего не поймал. Забросил в другой раз - ничего. Забросил в третий - и тут у меня сеть подёрнуло и потащило, едва на ногах устоял! Держу, однако, крепко, не выпускаю, потихоньку выбираю сеть из воды, а сам чувствую, как в ней что-то большое трепещется, бьётся и норовит вырваться. Ну, да у меня не вырвешься, - полдня провозился, а всё же вытащил эту рыбину! Точнее сказать, вытащил я ее не всю, а только голову и часть спины, потому что вся она в лодку не влезла бы. Ладно, думаю, погоди: до берега я тебя доволоку, а там мужики помогут, - сбегают в деревню за лошадью и уж тогда мы тебя на сушу вытянем... Чего вы улыбаетесь, святой отец?
   - Нет, ничего! Продолжай.
   Крестьянин подозрительно поглядел на монаха.
   - Может быть, вы мне не верите, святой отец? Так я вам могу лодку показать, на которой тогда в море выходил, и сеть, которой эту рыбину поймал. А лучше всего, дослушайте до конца, и сами убедитесь, что я не вру... На чем, бишь, я остановился? Ах да, решил рыбину к берегу тянуть... И вот, только я это подумал, как она молвит мне человеческим голосом: "Не тяни меня на берег, рыбак, отпусти в море. А я тебе за это службу сослужу". Я, признаться, оторопел: раньше я слышал, как рыбы губами чмокают, иногда какие-то слова произносят, но чтобы они гладкую речь вели, да еще службу сослужить предлагали, - такого никогда слышать не приходилось.
   Но я быстро взял себя в руки и спрашиваю рыбу-королеву: "А какую ты, к примеру, можешь мне службу сослужить?". Она отвечает: "Тебе стоит лишь захотеть, и я сделаю тебя богатым купцом, или знатным дворянином, или даже королем". Ох, святой отец, у меня тут сердце дрогнуло, чего скрывать! Заживу теперь, думаю, по-человечески, не всё же мне горе мыкать, да нужду терпеть, пора утешиться в радости и довольствии.
   И как только я подумал, что жить надо по-человечески, пелена с глаз спала, и наваждение прошло. Э, нет, погоди, говорю я себе, ты что же это в купцы решил выйти, или в дворяне, или самим королем заделаться? Да, полно, дурень, куда тебе с суконным рылом в калашный ряд? Хорошо ли, скажем, купцом быть, - над своей мошной трястись? Видел я купцов-то, - они больные все: за грош готовы душу продать, за два гроша - полземли на коленях проползут, за три - мать родную зарежут. А в дворянах что толку? Ходят, хвосты распушив, что твои петухи, а на уме у них пожрать, подраться, да за дамами приударить. А уж королем быть, - спаси нас Бог от такой напасти! Всегда надо ухо востро держать, чтобы тебя не зарезали, не отравили, не придушили, или другим каким способом не лишили жизни. Ведь, верно, святой отец? Чего вы опять улыбаетесь?
   - Ты великий философ, сын мой, - добродушно ответил монах, но крестьянин насупился и пробормотал:
   - Если вам угодно обзываться, - воля ваша. Однако я вам вот что скажу: наш кюре часто с нами беседует о Христе и поэтому Иисус для нас, как родной, - будто он из нашей деревни вышел. Кем был Спаситель? Вы лучше меня знаете - сыном плотника. Апостолы его тоже из простых людей - рыбаки, крестьяне, мастеровые. Павел, правда, был ученый человек, Матвей налоги собирал, но купцов и дворян среди апостолов не было, а уж тем более королей. Это не случайно, святой отец, - нет, не случайно! Богатство, знатность и власть ничего общего с Богом не имеют, - и как верблюду не пройти в игольное ушко, так не войти властным и богатым в Царствие Небесное. Если они, положим, откажутся от своих денег, от своего положения и своей власти - тогда другое дело, тогда милости просим; а если нет - простите великодушно, но не бывать вам на небе, не видать Господа нашего, не вкушать вечного блаженства. "Вы на земле пожили в свое удовольствие? Пожили. Ну, так и хватит, - Бог не для вас, не ему вы служили", - скажет им Христос. И сколько они церквей не построят, сколько вкладов в монастыри не сделают, сколько милостыни не раздадут, - ни на палец к нему не приблизятся. Это уж моё мнение, святой отец. Прав я, или не прав?
   - Сейчас не время это обсуждать, - уклончиво ответил монах. - Но ты не закончил рассказ о говорящей рыбе.
   - Как это так - не закончил? - удивился крестьянин. - На том всё и закончилось: едва я подумал, что не хочу быть ни купцом, ни дворянином, ни королем, как рыбина исчезла, будто её и не было. А то разве стоял бы я сейчас перед вами? С кем вы тогда разговаривали, святой отец? Я бы уже жил теперь в городе в купеческом доме, или в дворянском замке, или в королевском дворце. А моя женка была бы купчихой, или дворянкой, или королевой - вот хлебнул бы я с ней лиха!.. Но вы опять смеётесь, святой отец?
   - Прости, сын мой, - сказал монах. - С тобой очень приятно беседовать, однако ответь, наконец, как мне добраться до башни на острове?
   - Вы всё о своём! Какой вы, право, упрямый, - крестьянин безнадёжно махнул рукой. - Что же, если вам пришла такая охота, отправляйтесь туда - и да поможет вам Бог! Скоро волны схлынут, вы и ступайте себе прямо к этой башне: как обогнёте вон тот мыс, так её увидите. Смотрите, не держите после на меня обиды, - я вас предупредил.
   - Спаси тебя Христос, сын мой! Я пойду.
   - Идите, святой отец, Господь милостив...
  

Часть 2. Первые впечатления от разговора с хозяином замка. Запись воспоминаний о великом походе начинается издалека. Поучительный рассказ об учёном муже, полюбившем юную девушку

  
   Добравшись до стен замка, монах долго стучал в ворота, прежде чем ему открыли. Перед ним стояла девушка и вопросительно смотрела на него.
   - Мир тебе, дочь моя! Я пришёл к хозяину замка, мессиру Роберу, - монах благословил её, но девушка не стала целовать ему руку, а громко закричала:
   - Мессир, к вам явился святой отец Августин! - после чего указала монаху дорогу.
   Изумленно покосившись на девушку, он прошёл во двор. Здесь царил идеальный порядок: мощённая камнем площадь около башни и ведущая к ней дорожка были тщательно выметены, трава на дворе коротко подстрижена, хозяйственные постройки были крыты свежей соломой, а их деревянные стены недавно покрашены. Слуг, между тем, не было видно; тяжелая дверь башни была распахнута настежь, и никто не встречал гостя на пороге.
   Девушка, отворившая ворота, вышла наружу и принялась рвать какие-то цветы на узкой полосе берега, не обращая никакого внимания на монаха, - так что ему ничего другого не оставалось, как самому пойти на поиски хозяина замка. Поднимаясь по крутой лестнице, тускло освещённой одним-единственным факелом, он услышал приятный, чуть хрипловатый баритон:
   - Это вы ко мне пожаловали? Проходите, я рад, давненько мне не приходилось принимать гостей.
   Монах поднял голову и увидел высокую фигуру в дверном проёме второго этажа.
   - Так вот почему Вивьен назвала вас святым Августином, - произнёс хозяин замка, вежливо поклонившись монаху и пропуская его в комнату. - Девочка слышала рассказы об Августине и с тех пор всех монахов величает его именем. Не удивляйтесь - бедное дитя живет в своём мире, полном грёз и фантазий. Люди считают ее безумной, а я полагаю, что ее ум светел и чист; она не ведает греха и порока, не стыдится своих чувств, которые просты и невинны, и никому на свете не желает зла. Нам хорошо живется вместе: я забочусь о ней, а она обо мне, в меру своих сил, мы прекрасно обходимся вдвоем. Я отдыхаю с Вивьен душой, - поверите ли, святой отец, мы даже играемся иногда в её игры, и нам бывает очень весело! - он звонко расхохотался.
   Монах с интересом приглядывался к нему. Мессир Робер был не похож на знатного дворянина, рыцаря и героя крестового похода - если бы монах повстречал его где-нибудь вне стен замка, то решил бы, что перед ним крестьянин-бобыль, в скромном достатке доживающий свои дни. Одежда мессира Робера была опрятной, но без малейшей претензии на роскошь; на нём была мягкая куртка с широкими рукавами, из-под которой виднелась чистая полотняная рубаха, не имевшая ни кружев, ни рюшек, а ноги были обуты в разношенные сапоги из замши. Седая борода Робера забавно торчала на вытянутом подбородке, длинные поредевшие волосы были зачесаны назад и небрежно увенчаны потёртой бархатной шапочкой, - пожалуй, только благородная осанка старика, да умный, цепкий, насмешливый взгляд выдавали человека из высшего сословия, который много познал и много повидал на своём веку.
   - Должно быть, вы наслушались всяческих небылиц обо мне, - уж очень внимательно вы меня разглядываете, - прервал наблюдения монаха мессир Робер. - Если бы я жил в своем замке, как подобает рыцарю, закатывая пиры и устраивая охоты, совершая суд над своими вассалами и воюя с соседями, - то тогда обо мне не сочиняли бы байки. Впрочем, я не сержусь на крестьян; мы с ними отлично ладим, несмотря на то, что они бесконечно твердят о моём колдовстве. Для чего я живу в этой башне на острове, спрашивают они, какими такими делами тут занимаюсь? Как объяснить им, святой отец, что жизнь моя была большой и беспокойной, поэтому к старости мне захотелось тишины и уединения?.. Однако я заболтался, - вот что значит давно не общаться с хорошим собеседником, моя бедная Вивьен не в счёт. Проходите, усаживайтесь в это кресло у камина, вам здесь будет удобно, и разделите со мной трапезу. Вино, ведь, монаху вкушать не грех, - без вина не было бы и причастия, - а из еды для вас найдётся скоромное.
   - Благодарю вас, мессир рыцарь, - отвечал монах, с удовольствием откликнувшись на приглашение гостеприимного хозяина.
   - Меня зовут Робер, что вы, наверное, знаете, а вас, как зовут? Прошу вас, святой отец, объясните мне, кто вы и зачем пришли.
   - Меня зовут Фредегариус. Я из ордена бенедиктинцев.
   - Вот как? - обрадовался Робер. - Я глубоко почитаю ваш орден, святой отец; благодаря нему учение Спасителя засияло новым лучезарным светом. Ваши монастыри и ваши школы - это подлинный кладезь знаний, а какие люди вышли из их стен: достаточно вспомнить Беду Достопочтенного и Алкуина! А ваши библиотеки - сколько там древних рукописей, какие бесценные книги там хранятся! А ваши больницы - скольким страждущим они помогли! Не говорю уже о ваших странноприимных домах; я сам много раз останавливался в них во время своих путешествий. А ваши постройки - какая великолепная, какая совершенная архитектура; какая непревзойдённая живопись! Всё это прославляет Господа лучше, чем прославляют его тысячи священников, порой невежественных, чего скрывать, и не очень-то разбирающихся в Писании... Но я перебил вас, прошу прощения. Продолжайте, отец Фредегариус.
   - Вы опередили мой ответ, мессир рыцарь, - возразил монах. - Я прибыл к вам из аббатства Клюни как раз за тем, чтобы пополнить наш, как вы выразились, кладезь знаний. Нам стало известно, что вы являетесь последним оставшимся в живых участником величайшего похода в Святую землю. Братия поручила мне записать ваши воспоминания об этом подвиге веры, дабы не исчезла благодарная память о нём в будущих поколениях.
   - Как вы красиво изъясняетесь, святой отец. Это вам в монастыре дали такое напутствие? Воспоминания о подвиге... в благодарной памяти... - повторил Робер с непонятной иронией. - А что же, наверное, и впрямь подвиг; наверное, действительно нужны мои воспоминания, чтобы сохранить его в благодарной памяти потомков. По правде сказать, мне и самому приходила в голову эта идея - записать воспоминания - но я слишком ленив для того, чтобы корпеть над рукописью. Я знаком с грамматикой и риторикой, однако использовал их силу только в молодости для сочинения любовных писем, а писать книги - это не для меня... Ладно, давайте запишем то, что я помню, но уговор: я стану рассказывать вам не только о походе, - таким, каким я его увидел, - а обо всём, что ему предшествовало, сопутствовало и было значительного после него в моей жизни. Пусть это повествование будет моей исповедью: я давно не исповедовался, а тут представляется такой удобный случай. Вы согласны, отец Фредегариус, быть моим летописцем и исповедником одновременно?
   - Ради бога, мессир Робер, - с готовностью согласился монах. - Принять исповедь - мой долг, а что касается вашего рассказа, я убеждён, что он будет полезным и поучительным. Я рад, что вы сохранили живой ум, который не смогло ослабить жестокое время.
   - Вы мне льстите, святой отец, - усмехнулся Робер. - Суд времени свершается и надо мною. Это самый страшный суд в мире - страшнее Последнего суда, прости боже! На Последнем суде будут помилованы многие, а у суда времени лишь один приговор - смерть. Мы все уже приговорены к ней, нам просто дана отсрочка - кому-то большая, кому-то меньшая, - и кто-то из нас будет казнён с мучениями, а кто-то умрёт без мук. Я пока не подвергнут жестоким предсмертным пыткам, но уже слышу, как начались приготовления к казни, - и от этого кровь моя холодеет, а мозг отказывается служить. Мои рассуждения могут показаться вам бредом сумасшедшего; не стесняйтесь перебивать меня, задавать вопросы и спорить. Без сомнения, вы читали диалоги Платона, - будем же следовать этой форме, проверенной веками. Вы согласны, отец Фредегариус?
   - Да, мессир, - сказал монах. - Когда вам будет угодно приступить к работе?
   - Когда? Да прямо сейчас, если вы не слишком устали! - воскликнул Робер. - Впереди у нас длинная ночь, а я страдаю бессонницей. Но не будет ли это чересчур жестоко по отношению к вам? Вы проделали большой путь, добираясь сюда.
   - Я нисколько не устал, - возразил отец Фредегариус. - Я монах и привык смирять капризы бренного тела.
   - И всё-таки я прошу вас сначала подкрепиться едой и вином, и обогреться у огня. Не спорьте, пожалуйста! Вы ничего не услышите от меня, пока не отведаете эту вкуснейшую рыбу, запечённую в тесте, эти сочные овощи, зажаренные с грибами, этот пышный пирог с капустой, - и не выпьете стаканчик чудесного вина. Угощайтесь, отец Фредегариус, а потом с божьей помощью примемся за наш труд.

***

   - Итак, приступим, мессир Робер, - сказал монах, утолив голод. Он расстелил на столе пергаментный свиток и приготовился записывать.
   - Приступим, - Робер раскинулся на кресле, скрестил руки на животе и вытянул ноги к камину. - Прежде всего, надо сообщить потомкам, где я родился, в какой семье вырос и как воспитывался, - ведь с этого начинается история каждого человека. Пишете, отец Фредегариус: я родился в Пикардии, в небольшом замке среди густых лесов. Наша местность не знала изобилия, - не то, что на юге, - но Господь дал нам богатые дичью угодья; помимо этого, на полях, расчищенных от леса, можно было выращивать рожь и овес, а на лугах пасти скот. В общем, народ в наших местах с голоду не умирал, - правда, и народу было немного.
   Но какая красота, - какая там была красота! После я видел разные красоты: видел снежные горы, цветущие степи, сказочные оазисы посреди пустыни, похожие на земной рай, - но нигде не встречал такой красоты, как на моей родине. Приходилось ли вам, святой отец, выйти рано утром в сосновый бор, вдохнуть воздух, наполненный запахами хвои, мха и земли; увидеть, как косые лучи восходящего солнца пробиваются сквозь утренний туман и рассыпаются сотнями бликов во влажных кронах деревьев? Слышали вы, как поют птицы, пробуждаясь ото сна, - как их голоса, сначала редкие и неуверенные, сливаются затем в благодарственной песне, славящей новый день и Господа, сотворившего наш прекрасный мир?.. Это лучшие воспоминания моего детства и они до сих пор живут во мне.
   Да, наш край был прекрасен, - а ещё он был населён волшебными существами: в наших местах жили феи, эльфы и гномы. Одна из фей, как мне рассказывала матушка, была моей крёстной и подарила мне на крещение чудесный бальзам, исцеляющий болезни и затягивающий раны. Одной его капли было достаточно, чтобы излечиться: впоследствии он помог мне в Великом походе - я был тяжело ранен, но не только что сама рана, но и рубцы от неё исчезли без следа. Я бы разделся, и вы сами убедились бы, что на моем теле нет ни одного шрама, однако вид моей дряблой плоти вряд ли доставит вам удовольствие...
   Когда я был маленьким, моя крёстная часто захаживала к нам в гости - она жила неподалёку от нашего замка, в маленьком домике на зелёном холме. Матушка говорила, что эта фея была крошечной женщиной с остреньким личиком, смуглой кожей орехового цвета и блестящими глазами. Она питалась цветочной пыльцой и пила утреннюю росу; очень любила танцевать и петь, а в остальное время сидела за тканьем. Ее искусные ручки выткали для меня тонкую сорочку, которая не изнашивалась, росла вместе со мной и защищала тело лучше всякой кольчуги. К сожалению, оставшись без денег, я продал эту сорочку одному торговцу, - но едва она перешла к нему, как тут же превратилась в лохмотья.
   У моей крёстной был сложный характер: она была добросердечна, но очень обидчива. Поссорившись как-то с матушкой, она так разобиделась на неё, что решила навеки покинуть наши края, и предсказала несчастье в семейной жизни, как для моей матери, так и для меня. Её предсказание сбылось, - ведь феи, как вы знаете, являются покровительницами семейного очага и здесь всё в их полной воле. Вот так и получилось, что ни моя мать, ни я не были счастливы в браке.
   Однако пора сказать о моей семье. Она была не очень родовитой и вовсе небогатой; первым в ней рыцарское звание получил мой дед, всю жизнь прослуживший младшим оруженосцем короля. Отца я почти не помню; он редко приезжал в замок, будучи занят на королевской службе, а когда бывал дома, то отправлялся на охоту или пропадал на пирах у соседей. У нас пиры устраивались редко - как по недостатку средств, так и по нежеланию моей матери. Она была женщиной с сильным характером и мой отец, хотя и добивался первенства в семье, как положено мужчине, неизменно должен был отступать.
   Управление нашими небольшими владениями всецело принадлежало матери; занятая делами по хозяйству она обращала на меня мало внимания, несмотря на то что я был её единственным ребенком - все остальные дети умерли при родах или в младенчестве. Матушка препятствовала моему общению со сверстниками и не отпустила меня в пажи к какому-нибудь богатому и знатному синьору, как это должно было бы сделать, - возможно, желая досадить отцу, который пытался направить меня на обычный для человека из нашей среды жизненный путь. Мое воспитание было доверено дяде по материнской линии, безземельному рыцарю, доживавшему свой век у нас в замке. Отлично владея оружием и в совершенстве постигнув искусство боя, дядя преподавал мне эти науки, а в остальном предоставил полную свободу, не ограничивая меня строгими правилами, не стесняя лишними запретами и не считая нужным наказывать за провинности.
   Он не умел читать и писать, однако зачем-то настоял на том, чтобы ко мне для обучения грамоте приходил послушник из соседнего монастыря. Таким образом, я приобщился к началам знаний, выучил древние языки, а вскоре, страдая от одиночества, пристрастился к чтению книг из монастырской библиотеки. Именно тогда я впервые оценил великую и благую роль просвещения, которым занимается ваш орден, святой отец, - монастырь был бенедиктинским... А как вы думаете, отец Фредегариус, нужно ли человеку знание - я говорю о знании обширном и глубоком, а не о том, которое касается лишь рода занятий?
   - Многие знания порождают многие печали, - отвечал монах, разминая уставшую от письма руку.
   - О, нет, я не согласен с Екклесиастом! - Робер заёрзал на кресле. - Зачем же тогда всесильный Бог даровал человеку разум? Что такое человек без знания, без пытливого любопытства к тайнам мироздания, без страстного желания проникнуть в бездонные глубины божьего мира? Господь дал нам свободу выбора: использовать по назначению подаренный разум, - а значит, подняться над неразумными живыми существами и приблизиться к Богу, - или отринуть этот дар и уподобиться животным. В последнем случае, человеком движут самые простые плотские стремления: душа его не одухотворена и существует лишь до тех пор, пока существует тело, - ну, в точности, как у животных!
   - Это ересь, мессир рыцарь, - мягко сказал отец Фредегариус. - Не разум, а вера дает человеку истинные знания о тайнах божьего мира, потому что именно через веру и откровение, сопровождающее настоящую веру, мы соприкасаемся с Богом, который знает всё обо всём. Что касается души человека, то она одухотворена, поскольку является божественной искрой, горящей в нем. Эта искра не может погаснуть после умирания тела, так как она частица Бога, вечная, как и он сам. Если же человек не раздувает божью искру в себе, а то ещё хуже, пытается загасить её злыми деяниями и помыслами, то он понесет наказание перед Господом, но и тогда остаётся надежда на милосердие Бога и прощение на Последнем суде.
   - Ересь, конечно, ересь, святой отец! - даже и не пытался возражать Робер, вполуха выслушав возражения монаха. - Должен заметить, что я знаком с учениями Востока, которые мы, добрые католики, обычно на дух не принимаем, а у нас знался с катарами, отрицающими многие догматы римской церкви. Однако мы здесь вдвоем, нас никто не слышит, больше я ни с кем не собираюсь говорить на эту тему - так почему бы мне не высказать мои еретические мысли? Я предупреждал вас, что буду нести всякий вздор, и вы приняли это условие. Где же и высказаться откровенно, как не на исповеди? И разве мало вздора говорят на исповедях?..
   С вашего позволения, я продолжу свою мысль. Согласитесь, что откровение через веру даётся лишь избранным людям. О, как я им завидую! Увидеть чудесное явление, услышать голоса святых и пророков или даже голос самого Бога - какое счастье! Сразу исчезают все сомнения, в мире воцаряется полная определенность, - и остаётся лишь действовать в соответствии с велением божественного порядка. Но, увы, избранных немного, - а как же быть остальным? Тут-то и приходит на помощь разум и знания, - но согласитесь, отец Фредегариус, что человека, которого не коснулась благодать откровения, и который не принял, в то же время, предложенный ему Богом дар разума, и человеком-то назвать трудно. В этом мире он ведёт животное существование, но неужели ему будет позволено вести такое же существование и в мире ином? Зачем, к чему? Он не воспользовался тем, что ему дал Господь, и сам уничтожил себя как часть бессмертного Господа. А милосердие Бога как раз в том и заключается, что он не обрекает подобного неразумного, животного человека на вечные муки, а прекращает его бытие навсегда.
   - Где вы набрались таких идей, мессир? - спросил монах. - Я кое-что знаю о восточных верованиях и мне тоже приходилось общаться с катарами, но, насколько я могу судить, ваши мысли развивались самостоятельно. Согласно верованиям Востока, человеческая душа несёт возмездие в аду за греховную жизнь тела или воплощается в животное в качестве наказания, - а небытие надо заслужить. У катаров человеческие души суть падшие ангелы, которые терпят страдания в нашем несовершенном мире, но спасаются в мире высшем, по величайшей милости Господа. Но у вас всё наоборот, - как это пришло вам в голову?
   - Жизненный опыт, личные наблюдения, размышления над чужими мыслями, - кратко ответил Робер. - Размышлять ведь так приятно: я и здесь не согласен с Екклесиастом. Но вот в чём он определённо прав - знания часто сбивают нас с жизненного пути. Если бы я не пристрастился к чтению, то сделался бы, скорее всего, обычным рыцарем, как мой отец, как мой дед, как многие и многие другие. Но из-за своей склонности к чтению я с юности стал белой вороной в своей стае. Да разве я один свихнулся на этой почве? Вот вам пример посвежее: этим летом я получил каким-то чудом рукопись некоего человека. Этот человек рассказывает о своей жизни: он тоже из рыцарского сословия, но променял меч на сумку с книгами, то есть бежал из замка своего отца, чтобы учиться в городе всевозможным наукам - и достиг в них, как он утверждает, большего совершенства. У него появились ученики, на диспутах он был первым, его книги расходились по разным странам. Но судьба - известная насмешница, она любит издеваться над нами: и вот, в зените славы этот учёный муж внезапно влюбился, да так сильно, что забросил занятия науками и всё своё время проводил с юной возлюбленной. Она была прелестна - свежа, как апрельское утро, стройна, как молодая ива, бела, как водяная лилия, да ещё рыженькая, как лисица.
   О, святой отец, если бы вы знали, какой соблазн таится в хорошенькой рыжеволосой женщине! Представьте себе томление плоти, от которого перехватывает дыхание, добавьте к этому неодолимое влечение, которое невозможно подавить, умножьте это на огонь, нестерпимо жгущий ваше сердце, не забудьте про сладостное помешательство, опьяняющее мозг, - и тогда вы поймете, что чувствует каждый мужчина, не потерявший интерес к женщинам, при виде рыжеволосой красавицы.
   Не будем же удивляться тому, что автор дошедшего до меня повествования обратил всю свою изобретательность и весь свой пыл на любовные занятия, как раньше обращал на научные. Дядя его возлюбленной сам способствовал этому, так как попросил сего учёного мужа быть наставником племянницы, не давать ей лениться и заниматься с ней в любое время дня и ночи. "Отдал прелестную козочку на растерзание голодному волку", - как пишет автор нашего откровенного рассказа. Запершись в комнате, любовники, действительно, не ленились, от заката до рассвета проводя время в объятиях друг друга, пробуя все способы, которые предоставила природа для близости мужчины и женщины, и даже пытаясь изобрести новые... Но я вас совсем смутил, святой отец, вы ужасно покраснели. Как бы не подвергнуть ваш обет целомудрия слишком большому испытанию...
   - Ничего, мессир, я привык, - сказал монах, вытирая пот со лба. - На исповеди иной раз такого наслушаешься, что даже самому бессовестному сочинителю в голову не придёт.
   - Да, если бы все людские тайны вышли наружу, мир был бы поражён, - улыбнулся мессир Робер. - Ну, если вы закалённый человек, я продолжу. Любовные утехи моего героя и его юной возлюбленной превзошли всё, что было до этого: даже любвеобильная Клеопатра, даже ненасытная в страсти Мессалина, даже обольстительная Соломея - да что там! - даже царица Савская, которая по праву считалась первейшей женщиной в мире по части наслаждений, - могли бы позавидовать нашим любовникам. Ах, святой отец, какое счастье держать в своих объятиях молодую деву, которая пылает от неистовой любви к вам, а вы, в свою очередь, готовы взорваться от переполняющего вас желания! Какое неизъяснимое блаженство лобзать её румяные ланиты, впиваться поцелуем во влажные уста, ощущать тепло её упругих персей...
   - Извините, мессир, но поскольку это не имеет прямого отношения к вашей жизни, может быть, мы опустим эти подробности? - взмолился монах.
   - Извольте, отец Фредегариус, - с сожалением вздохнул Робер. - Как приятно вспомнить молодость!.. Замечу, однако, что если мы собираемся писать откровенную повесть о моей жизни, нам придётся волей-неволей возвращаться к рассказу о любви, потому что она занимала значительное место в моём бренном существовании. Как апостол Павел, я могу сказать о себе: "Без любви я - ничто".
   Но разрешите мне всё же закончить рассказ о моём учёном муже... Вскоре его юная возлюбленная забеременела, и пришло время, когда уже нельзя было скрывать последствия тайной страсти. Дядя девицы пришёл в бешенство: горя жаждой мщения, он нанял трёх негодяев, которые пробрались ночью в спальню моего героя и оскопили его. Он был изуродован, опозорен, потерял надежду не только на любовь, но и на достойную жизнь. В отчаянии он ушёл в монастырь; девушка последовала его примеру... Вот к чему приводит тяга к знаниям! Здесь Екклесиаст, без сомнения, прав...
   - А меня полюбит прекрасный принц! - вдруг раздался голос с лестницы. - Он поцелует мне руку, увезёт меня в свой замок, и мы будем жить долго и счастливо.
   Мессир Робер живо повернулся в кресле.
   - Вивьен, милая, ты ещё не спишь? - сказал он. - Нечего подслушивать у дверей, отправляйся к себе и ложись.
   - Мой принц приедет за мной, - упрямо повторила Вивьен.
   - Конечно, приедет, - кивнул Робер. - Верь в это, девочка и твои мечты обязательно сбудутся. Когда всем сердцем желаешь чего-нибудь, то всегда это получаешь. Правда, отец Фредегариус?
   - Бог не оставит тебя, Вивьен, - ласково произнес монах.
   - Видишь? Святой отец не станет обманывать, он близок к Господу! - сказал мессир Робер. - А теперь ступай, у нас взрослые разговоры и тебе не престало их слушать.
  

Часть 3. Первая любовь. Обожествление женщины. Женское любопытство как помеха для возвышенных чувств

  
   - Итак, мы плавно подошли к теме любви, - сказал Робер, дождавшись, когда Вивьен удалится. - Да, любовь занимала значительное место в моей жизни. Сейчас я вам расскажу о том, как полюбил в первый раз.
   В нашем округе обо мне говорили как о странном, - имелось в виду нездоровом, - и нелюдимом юноше. Это было и правдой, и неправдой. Странный? Да, наверно. Но кто из нас не странный? "Какой бы мы не взяли образец, никто к нему не подойдет один-в-один, и каждый будет чем-то отличаться", - так писал древний поэт и он не ошибался. Каждый из нас странен по-своему, то есть по-своему нездоров, что является верным свидетельством того, что мы живы. А самые нормальные люди - это покойники: никто из них в своём поведении не выделяется среди остальных, ибо смерть уничтожает все странности и различия.
   Я был жив, а значит, я был странен; моя странность заключалась в том, что я был не похож на других молодых дворян. Я не служил знатному синьору, не ездил на охоту, не бывал на пирах, но проводил время в тихих раздумьях над книгами и в одиноких прогулках по нашим лесам. Мне не было скучно - помилуйте, как можно скучать в лесу, где всегда столько интересного!
   Многие удивительные существа живут там: о феях я вам уже рассказывал, теперь расскажу об эльфах. Эльфы, святой отец, бывают добрыми, светлыми, - и злыми, темными; у нас жили только светлые эльфы. Они прекрасны лицом, а одеваются в чудесные наряды: на ногах у эльфов стеклянные башмачки, на головах - шапочки с серебряными колокольчиками. Кстати, потерять шапочку или колокольчик для эльфа сущее горе, и тогда рыдания несчастного несколько дней разносятся по лесу.
   Очень часто эльфы помогают беднякам деньгами, от которых те богатеют; еще чаще эльфы награждают детей за любовь к родителям, а слуг - за верность господам. Детей эльфы особенно любят: они охраняют их от опасности и облегчают им работу, раскладывая в лесу вязанки хвороста или оставляя кузовки ягод.
   Обычно эльфы заняты тем, что пасут свой скот, занимаются ремеслом - или поют и пляшут, также как феи. Но эльфы - большие проказники, они охочи до всяческих проделок. У нас ходила история о том, как однажды они музыканту-горбуну убрали горб. Этому музыканту тут же начала завидовать одна женщина, тоже имевшая сына-горбуна. Она послала его к эльфам, чтобы они и ему сняли ему горб за хорошую песню. Но этот парень спел кое-как и был наказан: эльфы добавили к его горбу второй - от полюбившегося им музыканта.
   Так же как феи, эльфы при всей своей доброте чрезвычайно обидчивы. Наши люди часто бывали несправедливы к ним и нередко обманывали; заботясь только о своей выгоде, они не обращали никакого внимания на интересы эльфов, не держали данных обещаний, - и, наконец, возбудили в эльфах такую ненависть к себе, что те совершенно отказались от общения с людьми, перестали помогать им в нужде и труде, а многие даже покинули свой кров и переселились в другие места.
   Говорят, что где-то в океане есть волшебный остров, куда переселились эльфы. На этом острове раскинулись огромные сады, по которым текут прозрачные ручьи в золотых и серебряных берегах; там круглый год благоухают цветы, поют райские птицы; вместо солнца, месяца и звезд ярко горят самоцветные камни, а в воздухе вечно носятся звуки дивно прекрасной, неземной музыки. Здесь эльфов никто не беспокоит; они питаются фруктами, поют песни и никогда не старятся.
   - Да, я любил бродить по лесам, - продолжал Роббер, - однако не сторонился людского общества; мне нравились шумные кампании и дружеские застолья, меня радовали бряцанье оружия и рёв охотничьего рожка. Я с готовностью присоединился бы к своим сверстникам, если бы не стыдился моей бедности, с одной стороны, - а с другой, был бы уверен, что меня не поднимут на смех из-за моей любви к чтению и размышлениям.
   Иногда мне доводилось видеть, как по дороге проезжают бравые кавалеры, сопровождающие пышно одетых, необыкновенно красивых дам. До меня доносились оживленные голоса, взрывы хохота, обрывки учтивых остроумных речей. Как мне хотелось быть среди этих блестящих молодых людей, как хотелось вести себя так же непринуждённо, как они, - ухаживать за дамами, говорить комплименты и получать благодарные улыбки в ответ!
   Я был тогда в том возрасте, когда женщины полностью занимают наше воображение, все наши мысли и чувства... Не смотрите на меня так, святой отец, - я подразумеваю исключительно мирян. Хотя если хорошенько разобраться.... Ну, не буду, не буду!.. Вернёмся к рассказу обо мне...
   Я жаждал любви, я готов был влюбиться, - и я влюбился. Мою избранницу звали Флореттой, - красивое имя, правда? Оно подходило ей: Флоретта была похожа на прелестный цветок, который уже начал распускаться, чтобы предстать перед нами во всей своей красе.
   Она жила в маленьком замке, - почти таком же, как наш, - вместе с пожилыми отцом и матерью. Её редко отпускали из дома, но может быть, она сама чуралась общества? Этого я так никогда не узнал; могу лишь сообщить, что Флоретте нравилось стоять на небольшом балкончике на башне, мечтательно глядя на небеса, - на этом балкончике я её и увидел впервые, случайно выйдя к замку во время одной из своих одиноких прогулок; там наблюдал Флоретту и позже, когда уже был влюблен в неё. Зрение у меня тогда было превосходное, не то, что сейчас, - я видел башню на холме и девушку на балконе этой башни отчётливее, чем я вижу ныне мыски своих сапог.
   Я полюбил её сразу же, она стала моим идеалом. Это была возвышенная любовь - любовь к женщине, которую я обожествлял... Но я вижу, вы не согласны со мною? Вас возмутила фраза "женщина, которую я обожествлял"? Я понимаю, ваше монастырское воспитание протестует против обожествления женщины, если, конечно, это не святая Агнесса, святая Бригитта, святая Гонория, или сама Дева Мария. О, да, я много слышал о том, что женская натура порочна, что женщина - вместилище зла, что начиная с Евы женщины склонны к увещеваниям дьявола, легко поддаются ему и становятся его верными служанками! А я вам скажу на это, что женщина по природе своей подобна Богу, ибо она рождает новую жизнь. Поэтому и дьявол, который хочет погубить род людской, должен прежде всего уничтожить женщину, - вот он и гоняется за её душой. От нас, мужчин, зависит спасение женщины, первый шаг к этому - её обожествление. Если мы будем относиться к женщине как к божьему подобию, как к светлому существу, Богом данному мужчине, чтобы возвысить его, внести в его жизнь добро, ласку, внимание и сочувствие, чтобы даровать ему бессмертие не в потустороннем мире, а уже на этом свете в детях его и детях его детей, - мы исполним замысел Господа и не позволим дьяволу властвовать над нами. Если же мы будем видеть в женщине одно зло, если станем попрекать её слабостью, если будем суровы и беспощадны к ней, то сами отдадим её в лапы сатаны.
   Вы записали, святой отец?.. Я долго шел к пониманию этого и на своем пути совершил множество ошибок, - роковых ошибок, как вы это увидите, - но тем прочнее стало мое выстраданное убеждение в том, что женщину должно обожествлять.

***

   Но мы опять отвлеклись и нарушили стройный порядок нашего повествования. Флоретта... Да, Флоретта стала моей первой любовью. Это была чудесная, необыкновенная девушка, без каких-либо недостатков, - вернее, недостатки Флореты становились в моих глазах достоинствами и ещё более возвышали мою возлюбленную. Только так и бывает в любви: замечая милые недостатки своей любимой, мы умиляемся и восхищаемся ими не меньше, чем её несомненными достоинствами. Не могу удержаться, чтобы не процитировать одно понравившееся мне высказывание: "Красота и красивые женщины заслуживают того, чтобы каждый их восхвалял и ценил их превыше всего, потому что красивая женщина есть самый прекрасный объект, каким только можно любоваться, а красота - величайшее благо, которое Господь даровал человеческому роду, ведь через её свойства мы направляем душу к созерцанию, а через созерцание - к желанию небесных вещей, почему красота и была послана в нашу среду в качестве образца и залога".
   ...С тех пор, как я волей случая пришел к замку, где жила Флоретта, мне не было покоя. Я разузнал у своей матушки, обиняком, как бы невзначай, кто живет в замке, и как зовут прекрасную молодую даму, которую я разглядел на балконе. Так мне стало известно её имя и скоро я принялся твердить его днем и ночью.
   Флорета была моей мечтой, моим идеалом, - и как всякий идеал она была недостижима: слишком высока для того, чтобы я мог завести с ней отношения, обычные для влюбленного молодого человека. В сущности, наше знакомство могло состояться без труда, мне достаточно было нанести визит родителям девушки, - думаю, они были бы не против моих посещений: я был для их дочери ровня по происхождению, положению и состоянию, трудно было найти в нашей глуши более подходящего жениха. Но мысль о том, чтобы признаться Флоретте в любви, была для меня невозможной, почти кощунственной. Она - божественный идеал, образец неземной красоты, а я - ничем не примечательный, диковатый молодой человек! (В то время я не понимал, что женщину нельзя оскорбить любовью: она может принять или не принять её, но оскорбиться - никогда! Женщин обижает и больно ранит отсутствие любви, потому что именно в любви для них - смысл и предназначение жизни.)
   К тому же, надо признаться честно, я был болезненно самолюбив и возможность отказа со стороны Флореты была для меня невыносима, - но и молчать далее, таить любовь в себе тоже было мучительно. Выход нашелся сам собой - когда я однажды стоял, по своему обыкновению, под стенами замка Флоретты и наблюдал за ней, я заметил, как она взяла какую-то книгу и принялась читать. Значит, девушка была обучена грамоте; значит, я мог написать ей! Это было, безусловно, дерзостью с моей стороны, нарушением приличий, но не настолько, чтобы считать такой поступок недопустимым. Отголоски любовных песен труверов, раздающихся в тишине южных ночей у стен замков прекрасных дам, донеслись уже и до наших краев.
   Я решился: я написал Флоретте послание. Я писал о том, как увидел её впервые, приняв сначала за ангела, спустившегося с небес на нашу грешную землю; как долго не мог поверить, что она земная девушка из плоти и крови, - настолько она прекрасна и совершенна. Я писал, что её образ затмил для меня свет солнца, луны и звезд, потому что все небесные светила меркнут перед её красой. Я писал, что полюбил её и буду любить, пока бьётся моё сердце, но пусть Флоретту не тревожит это признание: для меня достаточно того, что я издали, тайком, буду любоваться и восхищаться ею, - уже в этом для меня великое счастье.
   Выспренно, напыщенно, скажите вы? Да, я согласен, во многом моё письмо было навеяно галантной поэзией всё тех же труверов, - однако оно было искренним, от души. Просто я не умел по-другому выразить свои чувства, у меня не хватало собственных слов.
   Написав письмо, я передал его Флоретте проверенным способом, о котором прочитал в романах - привязал к стреле, которую направил из лука прямо на балкон моей возлюбленной. В тот же день Флорета прочла моё послание; заняв свой наблюдательный пост, я видел, как она, выйдя на балкон, нашла мою стрелу, развернула письмо и прочитала его. Она была смущена, бросала быстрые взгляды на лес и, в конце концов, скоро удалилась в свою комнату.
   За первым письмом последовало второе, потом третье и четвёртое. В них были, к примеру, такие стихотворные строки - прочту по памяти:
  
   Готов я, любви восхотев,
   Жечь свечи и ночи не спать,
   Тысячи месс отстоять,
   Лишь бы мне вас повидать.
   Пусть мне блаженство предложат в раю, -
   Светлой головки кивок я на него не сменяю...
  
   Любовь преграды все сметёт,
   Коль у двоих - одна душа.
   Взаимностью любовь живёт, -
   Не может тут служить заменой
   Подарок самый драгоценный!
  
   Когда я готовился отправить пятое послание, то неожиданно получил короткий ответ от Флоретты: она бросила свою записку с балкона, обернув её вокруг камня. Флоретта была удивлена, что внушила мне такую любовь, говорила, что я преувеличиваю её достоинства, а в заключение интересовалась, кто я, и как её нашел? Я написал, что принадлежу к благородному сословию, а моё имя ей ничего не скажет, поскольку я молод, незнатен и беден; к замку же Флоретты меня привела сама судьба.
   Между нами завязалась переписка. Я по-прежнему воспевал мою любимую, а она сообщала о том, как провела прошедшие дни, о мелких происшествиях в ее доме, рассказывала о родителях и так далее.
   Я был на седьмом небе от восторга: у меня появилась дама сердца, прекрасная и недосягаемая, я готов был посвятить ей всю свою жизнь. Отношения, которые сложились у нас, меня полностью устраивали: в моем понимании это была настоящая любовь, воспарившая над обыденным существованием. Но дальше произошло то, что и должно было произойти, - Флоретта захотела увидеть своего таинственного поклонника. Я не виню её в этом: женщине трудно справиться со своим любопытством, особенно когда это касается любовных чувств.
   Флоретта попросила, чтобы я под каким-нибудь предлогом пришел в замок и показался ей на глаза; более того, она намекнула, что не против тайного свидания. Я был сильно разочарован. Поймите, святой отец, главным в этой истории была недосягаемость моей возлюбленной; я мог бы долго любить Флоретту на расстоянии, но стоило мне понять, что наши отношения примут такую форму, какая бывает у большинства влюбленных, - и идеал разрушился. Вместо девушки, созданной моим воображением, я увидел всего лишь одну из многих девушек, - может быть, и даже наверное очень хорошую, но не идеальную. Это позже, после многих лет жизни, я стал способен видеть идеальные черты в любой женщине, но тогда для меня было больно и горько наблюдать за тем, как мое божество спустилось с небес на землю.
   Я ещё два или три раза писал Флоретте и получал от неё ответные письма, но любовь ушла. В своём последнем послании я уведомил Флорету о том, что уезжаю в Париж на службу к королю и больше писать не смогу. Она, обиженная холодным тоном моего письма, ответила, что никогда ничем меня не связывала, и если её можно в чём-то упрекнуть, то только в излишней доверчивости. На этом наша переписка закончилась. Я более не видел Флоретту, и не знаю, что с ней сталось.
   Сейчас, вспоминая мою первую любовь, я не знаю, правильно ли я поступил, не лучше ли мне было жениться на этой милой, доброй и порядочной девушке. Моя жизнь была бы другой, женись я на Флоретте, - но что толку жалеть о том, чего не воротишь?..
   Я вас не утомил своими стариковскими россказнями, святой отец?
   - Нет, мессир рыцарь, - ответил Фредегариус. - Я не пропустил мимо ушей ни одного вашего слова, но в своих записях рассказанную вами историю изложил кратко. Пусть всё это будет вступлением к основному рассказу.
   - Вы умны и находчивы, святой отец, - засмеялся Робер и привстал, чтобы поворошить угли в камине. - Что же, пусть потомки хотя бы вкратце прочтут, как последний из рыцарей величайшего похода провёл свою молодость. Имейте терпение, скоро мы дойдем до основного рассказа, но сперва поговорим о тех событиях, которые заставили меня принять участие в походе на Восток. И тут снова будет история любви, простите великодушно, - что поделаешь, без неё не обойтись, если мы рассказываем обо мне.
   - Прошу вас, мессир, я весь во внимании, - отец Фредегариус снова взялся за перо.

Часть 4. Преимущества города перед деревней. Рассуждения о телесной и душевной чистоте. Плотские желания. Может ли дама сердца быть доступной?

   - Я не обманывал Флорету, я действительно отправился на службу к королю. Он был сюзереном нашего края, и, как я вам уже докладывал, все наши дворяне служили ему, - продолжал Робер. - Мой отец к этому времени уже скончался; пришел мой срок послужить государю и принести славу нашему семейству. По обычаю, мать подарила мне в дорогу кошелек с деньгами и повязывала на шею ковчежец с мощами, чтобы предохранить меня от заговора, напасти и порчи.
   Париж поразил и восхитил меня, дремучего провинциала, не выезжавшего дотоле из наших лесов. Признаться, я приехал сюда с большим предубеждением, которое было вызвано обличительными речами Марка Аврелия, Иоанна Богослова и Тертуллиана против городской жизни. Я приготовился к тому, что попаду в адскую кухню, в пещеру с чертями, в разбойничий притон, в гнездо блуда и разврата, в очаг мерзости, в яму с нечистотами; я надеялся лишь на заступничество божье и на силу своего оружия.
   К счастью, мои опасения были напрасными: отчасти оправдалось только предположение о нечистотах, - мне, деревенскому жителю, сначала тяжек показался городской воздух, а ходить по улицам приходилось с осторожностью, но потом я научился не замечать дурных запахов и избегать грязи на дороге. Что же касается разбойников, воров, развратников и блудниц, то они встречались в Париже, - в нем водились также и черти, - но не они определяли его жизнь.
   Городские черти, например, жили в заброшенных домах, даже в церквах, принимали вид псов и ворон, а иногда являлись в своем настоящем облике. Вы, знаете, без сомнения, как они выглядят: в целом похожи на человека, но с рогами, хвостом, козлиными ногами и копытами, а вместо носа на морде торчит свиной пятачок. Чем они занимаются, вам известно...
   - Основное назначение чёрта - искушать человека, толкать его на дурные поступки, склонять к лени, жадности, злобе и прочим порокам и грехам, - сказал Фредегариус. - Чёрт-искуситель нашептывает свои козни человеку в левое ухо, а ангел-хранитель наставляет на путь истинный, шепча в правое ухо.
   - Вот, вот! - закивал Робер. - Все это знают.
   - В брак черти в основном вступают с ведьмами. Когда чёрт с ведьмой венчаются, устраивают они игрища, пляски и шабаши, во время которых на перекрестках дорог возникают пыльные вихри. Если в такой вихрь бросить нож - острие окрасится кровью, смерч исчезнет, а на земле можно будет разглядеть отчетливые следы копыт, - прибавил монах.
   - Да? - удивился мессир Робер. - Я вижу, вы большой специалист по нечистой силе; впрочем, так и должно быть.
   - Но, в общем, черти не так уж страшны для людей, - сказал монах. - Универсальное средство борьбы с чёртом - святая вода и крестное знамение.
   - Конечно, не страшны, - согласился Робер. - Они глупы, драчливы, склонны к выпивке и очень азартны: вечно спорят и всегда проигрывают. Единственно, кому они по-настоящему опасны, это пьяницам, - их черти мучают беспощадно и часто доводят до смерти. Остальным людям бояться чертей нечего: коли увидите чёрта, плюньте ему в рожу, да перекрестите его, - вмиг исчезнет!..
   Повторяю, не разбойники, воры, развратники, блудницы и черти определяли парижскую жизнь. Париж был сосредоточием всего лучшего, чего достиг дерзновенный человеческий разум: здесь до неба высились храмы, построенные столь искусно и украшенные так затейливо, что я, снимая шляпу перед ними, поклонялся не только Господу, чьим домом они являлись, но и гению неизвестных мне зодчих. Здесь стояли дворцы, поражавшие своими размерами, пышностью и богатством; помню, как в первый раз попав в королевский замок, я замер с открытым ртом в передних покоях, рассматривая необыкновенную красоту внутренней отделки, где были мрамор, гранит, песчаник, позолота и лепнина. Не говорю уже об огромных гобеленах, о дубовых скамьях с вырезанными на них гроздьями винограда, о бронзовых канделябрах с львиными мордами и птичьими головами.
   Здесь, в Париже, находились лучшие умы государства, а может быть, всего мира; с каким восторгом слушал я диспуты учёных мужей, умеющих разбирать наисложнейшие предметы с такой легкостью, с которой маленький ребенок разбирает на части свою игрушку, - а из наипростейших вещей способных выводить удивительные по сложности конструкции, какие не собрать наилучшему механику. Долгими часами я слушал, говорю вам, эти мудрые беседы, а потом еще большее количество часов размышлял над ними, стараясь понять их смысл.
   - Да, Париж поразил и восхитил меня, - повторил Робер, - я с упоением отдался его беспокойной жизни. Служба его величеству была мне не в тягость, - сказать откровенно, её попросту не было: государь не знал, куда применить всех дворян, явившихся к нему по обязанности вассалов. Как и при всех дворах, тут соблюдался такой порядок, что богатые и знатные слуги короля получали доходные и видные должности, которые увеличивали их богатство и знатность, а бедные и незнатные, в лучшем случае, назначались на посты, не приносящие ни славы, ни больших денег, а в худшем - оставались не у дел.
   Мое положение было не таким уж плохим: деньги, которыми снабдила меня матушка, давали возможность жить не роскошно, но прилично, а в будущем я мог ожидать дополнительных поступлений от нашего родового поместья. Большинство же молодых дворян не имели и этого - будучи третьими, четвёртыми, пятыми, седьмыми или десятыми сыновьями в своих семьях, они могли рассчитывать только на себя. Понятно, что по сравнению с ними я был почти царь Крёз, - забавная получилась штука: в глухой провинции я был беден, а в большем городе вдруг сделался богат.
   У меня появились приятели, образовалась товарищеская компания, где я занимал видное место, - я наконец-то нашел общество своих сверстников, к которому так стремился. Не удивительно, что на первых порах я был едва ли не в восторге от всех его внешних признаков: меня восхищали грубая речь и крепкие словечки моих друзей, их непристойные шутки, задиристость и драчливость. Даже запахи чеснока, лука, винного перегара и немытого тела не отталкивали меня, хотя сам я был неестественно чистоплотен благодаря воспитанию моей матери, которая была просто помешана на чистоте...
   Святой отец, а скажите мне, если мы заговорили об этом, нужна ли человеку чистота? Я знаю, что многие учители церкви отрицают её и осуждают как телесный грех.
   - Это заблуждение, мессир, - улыбнулся Фредегариус. - Церковь осуждает ублажение тела, превознесение телесных радостей во вред духовным, но как можно отрицать чистоту, когда наш Спаситель постоянно совершал омовения и призывал к этому апостолов? Вы бывалый человек, мессир, и видели, разумеется, что во многих монастырях устроены прекрасные купальни, как с холодной, так и с горячей водой, - а епископы, кардиналы и сам святейший папа в Риме имеют большие ванны из серебра и золота. Да, встречаются иногда подвижники веры, которые ненавидят свою грешную плоть настолько, что изнуряют ее всяческим способами, в том числе отказывая себе в омовении, - но таковых немного и церковь не призывает всех верующих следовать их примеру.
   - О, я встречал аскетов и анахоретов, которые, подобно Павлу Фивейскому, десятки лет жили вдали от людей, презрев потребности бренного тела! - подхватил Робер с непонятной радостью. - И знаете, что я вам скажу, святой отец, - правильно они делали, что ушли от общества. Вы не представляете, какой тяжелый дух стоит около их пещер и одиноких хижин, а это, ведь, искушение для верующих. Ну, разве может вонять то, что свято? Невозможно себе вообразить, чтобы в райских садах стояло зловоние; когда Адам и Ева жили в раю, у них не разило изо рта, не пахло из подмышек и от ног, - дурной запах стал исходить от наших прародителей только после грехопадения. Вонь - это признак нечистой силы, признак дьявола; смердит в аду, но в раю раздается сплошное благоухание, не так ли?
   Но если от святого отшельника смердит, как от чёрта, прости господи, то не ставит ли это под сомнение его святость: возникает невольный вопрос, - а угоден ли Богу подвиг отшельников? Я читал сочинения одной ученой аббатисы, которая утверждает, что от испражнений святых страстотерпцев пахнет фиалкой и ладаном - не верьте этому, отец Фредегариус! Уж я-то знаю!..
   - Может быть, мы вернёмся к вашей жизни, мессир рыцарь? - попросил монах, которому этот разговор был явно неприятен. - Вы остановились на том, что обрели себе товарищей.
   - Да, помню, - кивнул Робер, - Я обрёл товарищей и находил удовольствие в нашей грубой мужской компании. Я старался не выделяться из неё: выучился браниться, пить креплёное вино, начинать ссору по любому поводу, хвастаться своими победами на поединках и на любовном ложе. Последнее было неправдой - я оставался девственником и очень стыдился этого. Вот вам отличие жизни мирской от жизни духовной! Вы, люди духовного сословия, стыдитесь потери невинности, а мы боимся признаться, что не потеряли её. Так и должно быть и не может быть иначе: если вы стремитесь к духовному существованию, то плотские желания являются главным препятствием для вас, ибо они подавляют духовность, заменяя её чувственностью. Если же хотите жить мирской жизнью, то вам следует направить все свои усилия на достижение плотских желаний, потому что они составляют её главное содержание, - а важнейшее из плотских желаний, конечно же, вожделение. Нельзя себе представить, чтобы животное, стремящееся исключительно к питанию, сну и совокуплению, в то же время было занято раздумьями о смысле бытия и заботами о своём нравственном совершенствовании. Нельзя себе представить и того, чтобы человек, занятый мыслями о вечной жизни, о Боге и душе, одновременно думал, как бы удовлетворить свою похоть, а ещё - как бы повкуснее поесть и подольше поспать. Или духовность и отсутствие плотских желаний, или плотские желания и отсутствие духовности, - или то, или другое, иного не дано...
   - Но вы постоянно напоминаете мне, что ваша жизнь была бы ничем без любви, - перебил его монах. - Или вы подразумеваете только возвышенную любовь, - такую, какой была ваша любовь к Флоретте?
   - Не в бровь, а в глаз! - Робер подскочил на кресле. - Ваше замечание остроумно и верно, святой отец. Да, я пытался совместить любовь духовную и любовь плотскую - и от этого произошли все беды моей жизни; я слишком поздно понял, что совместить эти две любви нельзя...
   Но мы забежали вперёд; позвольте мне связать прерванную нить моего рассказа. Итак, я оставался девственником, а между тем, я был привлекателен, молод и силён. В большом городе любовные отношения легко начинаются и легко заканчиваются; при желании я мог бы каждую неделю менять любовниц, однако робость и стыдливость одолевали меня всякий раз, когда какая-нибудь дама оказывала мне недвусмысленные знаки внимания.
   Не ездил я и к девицам, продающим свою любовь за деньги, потому что тогда они вызывали у меня отвращение, - не столько физическое, сколько нравственное. Позже я обнаружил, что многие из них - порядочные, добрые и честные создания, как это ни странно, - во всяком случае, честнее и порядочнее большинства женщин высшего света. Недаром одной из самых верных последовательниц Христа была Мария Магдалина, блудница, не предавшая Иисуса при аресте, не покинувшая его при казни и державшая Грааль с его священной кровью, пролитой на кресте. Почему она была выбрана Господом для этого, она - бывшая жрица разврата? Не потому ли, что в ней разглядел Спаситель те черты, которых не увидел в так называемых порядочных женщинах?..
   Итак, я избегал любви, жадно стремясь к ней. С завистью я слушал рассказы моих товарищей об их любовных приключениях, мечтая о чём-то подобном для себя. Как я теперь понимаю, во мне боролись два чувства, взаимно исключавшие друг друга: желание найти высокий идеал в женщине и желание самой женщины, как таковой, то есть плотское желание. Что победило, как вы думаете? Правильно, святой отец: плотское желание одержало верх. Под его воздействием я внушил себе, что дама, которую я возжелал, и есть тот самый высокий идеал, к которому я стремлюсь, - так что сомнения отпали и я мог без колебаний исполнить свое плотское желание.
   Как звали эту даму? Давайте назовем ее Ребеккой; должно быть, её уже нет на белом свете, но все равно я не хочу бросать тень на её имя, - вдруг кто-нибудь из внуков или правнуков моей наставницы в любви случайно прочтёт ваши записи, отец Фредегариус, и узнает свою бабушку!..
   Ребекка была старше меня на год; она уже успела овдоветь, когда я с ней познакомился - ее муж на охоте неудачно упал с лошади и отдал Богу душу. Ребекка была блондинка среднего роста, немного склонная к полноте; трудно было причислить эту даму к красавицам, но и записать её в дурнушки было бы несправедливо. Она была привлекательна своей молодостью, свежестью, живостью, но особенно хороши были её глаза. О, её глаза были чудом, святой отец! Огромные, голубые и прозрачные, они излучали кротость, доброту и какую-то детскую беззащитность. Взглянув в них, каждый мужчина ощущал себя Роландом, Тристаном, святым Георгием, - он был готов сразиться с чудовищным драконом или с бесчисленными полчищами врагов для того чтобы защитить эту даму.
   Слабость Ребекки была её силой, и, поверьте мне, она умела пользоваться своим оружием! Евангельские нормы морали не стесняли её: помолившись, исповедавшись и получив отпущение грехов, она считала себя очистившейся и вновь грешила - с твёрдым убеждением, что не совершает ничего дурного. Если бы ей сказали, что она ведет себя плохо, Ребекка очень удивилась бы, - ведь она никому не причиняла зла, а просто следовала зову своей плоти.
   Часто меняя любовников, она быстро забывала их и никогда не задумывалась над тем, что с ними сталось, не страдает ли кто-нибудь из них после того, как она его бросила. Чужие страдания не трогали её сердца, поскольку собственные прихоти и желания были для неё превыше всего. При этом Ребекка искренне полагала, что она добра и отзывчива; её взгляд не являлся притворством и именно поэтому был так опасен. Я был одним из многих, кто попался на удочку этой дамы, но я был обманут, потому что хотел обмануться, - кого же винить в этом, как не себя?..
   Наше знакомство состоялось на большом пиру, который давал государь в своём дворце. Здесь собрались все представители благородного сословия, в том числе много девиц и дам. Их одежды были смелыми, даже очень смелыми, а поведение дам было просто вызывающим. В провинции такого не встретишь: в наших палестинах строго придерживались золотого правила: "Что не видно, то не стыдно", но в большом городе были свои представления о приличиях, здесь скорее можно было сказать: "Стыдно, когда не видно". Грех выставлялся напоказ, а над безгрешными дамами и девицами издевались, называя их недотрогами и кривляками. Возвышенная любовная поэзия вызывала насмешки, в моде были короткие стишки фривольного содержания, в которых дама сердца прославлялась, прежде всего, за телесные прелести и за доступность.
   На этом пиру я впервые со времени своего приезда в Париж вспомнил обличительные строки Марка Аврелия о городских нравах. Благородные и чинные танцевальные выходы, которые я ожидал увидеть во дворце, были лишь в самом начале и скоро сменились танцами с приседаниями, подскоками, разворотами и короткими пробежками. Дамы и кавалеры будто старались показать друг другу, как они быстры и неутомимы, сколько в них сил для любовных утех. Танцы, святой отец, это великая похоть, нашедшая, таким образом, выход из тайников человеческой души.
   - Вы поражаете меня мессир, - улыбнулся монах. - То вы чересчур снисходительны к людским слабостям, то слишком строги.
   - Я стараюсь быть справедливым, а справедливость - это и строгость, и снисходительность одновременно, - возразил Робер, скрестив руки на груди. - Отчего я назвал танцы похотью? А отчего брачные игры животных и птиц не обходятся без танцев? Оттого, что в танце бездуховные твари показывают, во-первых, свою привлекательность, а во-вторых, какие они замечательные любовники, - но у людей разве не то же самое? Танец действует, как возбуждающий любовный напиток, от него теряют голову, забывают о сдержанности и благоразумии. Вспомните, как Соломея добилась от царя Ирода казни Иоанна Крестителя: в танце она обольстила царя, - голову, правда, потерял не он, а Иоанн.
   Если завтра у людей вдруг пропадет плотское влечение, в тот же день исчезнут и танцы, - можете не сомневаться! В монастырях ведь нет танцев и быть не может, - не так ли, святой отец? И дело здесь не в однополом составе монахов или монашек: просто там, где умерло плотское желание, нет места танцу.
   - А как же старики, мессир? - заспорил зачем-то Фредегариус. - Вам не приходилось видеть, как они танцуют?
   - Само собой, танцуют, - подтвердил Робер, - как танцуют и дети. У стариков это воспоминания о плотском влечении, у детей - предчувствие его. Вот как сильна наша плоть: с детских лет и до глубокой старости она не дает нам покоя.
   - У вас на всё готов ответ, мессир, - засмеялся монах.
   - О, нет, на многие вопросы я узнаю ответы лишь в загробном мире, - Робер вздохнул и посмотрел в темноту ночи за окном. - Но вы спорьте со мной, - пожалуйста, спорьте; не принимайте мою исповедь безмолвно. Скучно, когда с тобой во всём соглашаются, даже Иисус допускал несогласие с собой. Ну, а если наш Господь, который есть последняя и окончательная истина, допускал споры, то можно ли не оспаривать зыбкое человеческое мнение?..

***

   - На чём мы остановились? - Робер потер лоб. - Ага, на том, как во дворце я познакомился с Ребеккой... Я участвовал в первом танцевальном выходе, где она составила мне пару. Я постоянно путал движения, а Ребекку это забавляло; как ни странно, моя неловкость пошла мне на пользу. Женская любовь непредсказуема, святой отец: я знал одного кавалера с приплюснутым носом и оттопыренными ушами, - он был нелеп и смешон, а между тем, по праву считался любимцем женщин. Знавал я и другого кавалера, от которого дамы сходили с ума, хотя он был на редкость глуп, пусть и красив; по большей части он молчал, но дамы сами придумывали за него те слова, перед которыми не могли устоять. В сочетание с его красивой внешностью это действовало на них неотразимо.
   Говорю вам, отец Фредегариус, нет на свете такого мужчины, которого не полюбила бы какая-нибудь женщина. Будь вы уродливы, кривы, горбаты, будь вы безрассудны, простоваты, ленивы, будь вы, наконец, жестоки, злы и порочны - всё равно найдётся женщина, которая вас полюбит, причём, вполне возможно, что она будет умницей, красавицей и с прекрасным характером. Такова великая и зачастую злая сила любви, таковы ее колдовские чары. Так что не будем удивляться Ребекке: она полюбила меня, может быть, за то, что я ей совершенно не подходил.
   Наши отношения продолжились уже на следующий день: по приглашению Ребекки, я прибыл к ней с визитом и битый час разговаривал ни о чём в присутствии её престарелой тетушки и двух хорошеньких служанок. При расставании, когда я низко склонился перед Ребеккой, она сунула мне в руку записку, в которой была всего одна фраза, правда, очень длинная: "Мессир, если вы того желаете, приходите сегодня для приятной беседы после заката ко мне, через сад, в мою комнату на втором этаже, окно с колоннами по краям, где будет верёвочная лестница, но вы должны просвистеть соловьем, чтобы я её вам скинула, и не забудьте про осторожность, а письмо это порвите, как благородный господин, которого я очень ценю и надеюсь вечером увидеть".
   Как забилось моё сердце, когда я прочитал эту записку! Милая, милая Ребекка, как непосредственно она выражает свои чувства!.. Нечего и говорить, что я истомился, ожидая вечера: едва солнце спряталось за крыши домов, как я отправился к дому моей возлюбленной. Для верности я попросил одного из моих приятелей сопровождать меня; он согласился встать на страже перед воротами, дабы никто не мог помешать моему свиданию.
   Как выяснилось позже, эти предосторожности были тщетными. Кроме меня, Ребекку никто не собирался потревожить этой ночью; в доме царили покой и тишина, - тетушка рано заснула по своему обыкновению, а служанки готовы были исполнить все прихоти своей хозяйки, к чему они, видимо, давно были приучены.
   В верёвочной лестнице тоже не было нужды - я мог просто войти через открытую дверь - но в точности следуя предписанию моей дамы, я сперва просвистел соловьем, а после взобрался по этой лестнице на второй этаж, где попал в горячие объятия Ребекки.
   О, она хорошо разбиралась в куртуазной науке! Ребекка так оделась, сделала себе такую прическу, украсила себя столь дивными драгоценностями, что уже при одном взгляде на неё в моей душе зажёгся пламень. А в школе куртуазности взгляд имеет первейшее значение: "Глаза первыми вступают в любовную схватку, и сладостен тот миг, когда взору нашему предстаёт нечто редкое и чудное по красоте. Ах, есть ли в мире что-нибудь прекраснее красивой женщины - либо богато наряженной и разубранной, либо нагой, в постели?!". А далее прикосновения, "которые смело можно признать наисладчайшим выражением любви, ибо вершина её - в обладании, обладание же неосуществимо без прикосновения; как нельзя утолить жажду и голод, не попив и не поев, так и любовь насыщается не взглядами и речами, а прикосновениями, поцелуями, объятиями, заключаясь Венериным обычаем"...
   В первый раз я обнимал женщину: боже мой, какое это было удовольствие, какой восторг! Прижимать к себе её трепетное тело, чувствовать тепло её кожи, нежное и щекочущее прикосновение круглых, затвердевших сосцов...
   - Мессир рыцарь! - с укоризной перебил его монах. - Вы уже говорили нечто подобное. Прошу вас, не будем повторяться.
   - Ох, святой отец, я вновь оскорбил ваше целомудрие! Прошу меня простить, - Робер прикрыл глаза и некоторое время сидел молча. - Не обращайте на меня внимания, - сказал он затем, - я представляю эту сцену и никак не могу понять, что порождают во мне воспоминания о ней: сожаление или раскаяние? Наверное, и то, и другое... Да силен в нас зов плотского желания, очень силен!.. Ладно, забудем о подробностях, нарисуем картину в целом. Как вы поняли, Ребекка лишила меня невинности и сделала это с таким изощрённым искусством, что я стал её покорным слугой; я не мог и подумать, что плотская любовь так сладка. К счастью, у меня хватило ума не показывать Ребекке, как сильно она завладела мною: упаси господи, святой отец, если женщина узнает об этом! У самой тихой и скромной из них в душе таится потаённое желание властвовать над мужчиной, - а что может быть хуже женской власти? Вспомним неустрашимого Самсона, гордого Антония, добряка Клавдия, - чем стали они, попав под власть женщины, как закончили свои дни?..
   Но всё постигающее женское чутье и без того подсказало Ребекке, что я всецело принадлежу ей. На первых порах это её забавляло, она с удовольствием взяла на себя роль моей наставницы в любви и жизни, - однако позже я стал замечать, что она скучает в моём обществе. Я принял меры: везде и всюду стал рассказывать о некоей даме "Р", даме моего сердца, вынимал платок с её вензелем и вздыхал, глядя на него, читал стихи о "Р" собственного сочинения и сразился на двух поединках с мнимыми обидчиками Ребекки, не причинившими ей решительно никакого вреда. Помимо того, я каждый день направлял к её дому музыкантов и певцов, которые часами исполняли там амурные песни, собирая вокруг себя любопытных зевак.
   Вы думаете, помогло? Ничуть! Ребекку это скорее раздражало, чем льстило ей, - и она была права. Женщины остро чувствуют фальшь, обман, наигранность, и не прощают этого в любви. Ну, какая она дама сердца, скажите на милость, если я видел её вблизи, обнажённой, и знал, что она далеко не во всём соответствует идеалу! Дама сердца, между тем, обязана быть идеалом, на сей счёт имеются точные указания. Я вам прочту на память взятое мною из одного трактата о любви описание того, как следует выглядеть идеальной даме: "Волосы женщины должны быть нежными, густыми, длинными и волнистыми, цветом они должны уподобляться золоту или же мёду, или же горящим лучам солнечным. Белый цвет кожи не прекрасен, ибо это значит, что она слишком бледна; кожа должна быть слегка красноватой от кровообращения... Телосложение должно быть большое, прочное, но при этом благородных форм. Чрезмерно рослое тело не может нравиться, так же как небольшое и худое. Плечи должны быть широкими. На груди не должна проступать ни одна кость. Совершенная грудь повышается плавно, незаметно для глаза... Самые красивые ноги - это длинные, внизу тонкие, с сильными снежно-белыми икрами, которые оканчиваются маленькой, узкой, но не суховатой ступнёй"... Нет, святой отец, моя первая любовь, моя Флоретта, в большей степени могла считаться дамой сердца, чем Ребекка!..
   А чем я мог, в свою очередь, поразить ее? В начале нашего знакомства - своей неопытностью, наивностью и невинностью, но когда всё это было утрачено, больше, пожалуй, ничем. Мои знания и моя начитанность были в её глазах скорее пороком, чем преимуществом. Храбростью и умением сражаться эту даму было не удивить, - она знавала многих отважных и умелых бойцов. Моя молодость? Но это такой мужской товар, который каждая более-менее привлекательная дама может получить сколько ей угодно. Что же ещё могло привлечь Ребекку? Деньги? Но это самое последнее средство, чтобы привязать к себе женщину.
   Находясь в здравом уме, я не буду утверждать, что женщины не любят деньги, - о, они относятся к ним трепетно, вожделеют их, жаждут обладать ими и тратить по своему усмотрению! - однако в мужчине деньги для них не главное: если женщина ждёт от мужчины только денег, значит, она его мало ценит. Я мог бы рассказать вам много историй о том, как жены богатых мужей убегали от них с бедняками, но это уведёт наше повествование очень далеко от его основного течения. Можете поверить мне на слово, - если женщина вас не любит, то бросьте к её ногам хоть все земные сокровища, вы не заставите её полюбить вас. Возможно, что не в силах устоять перед искушением, она какое-то время будет оставаться с вами, но любить вас за деньги она не станет, ибо даже распутные девицы продают не любовь, а только свое тело.
   Чем больше денег я тратил на Ребекку, тем большее презрение вызывал в ней; и чем больше презрения вызывал в ней, тем больше тратил на нее денег. Впрочем, она не останавливала мое безумное мотовство и с насмешкой принимала от меня дорогие подарки. Скоро я влез в долги по уши, а потом настал день, когда у меня не нашлось даже медной монеты, чтобы купить краюху хлеба, и никто из торговцев более не отпускал мне товар в кредит.
   В отчаянии я послал Ребекке стихи - на тончайшем пергаменте, с золотой виньеткой вверху и дивными птицами по углам:
  
   Я для тебя дышал и жил,
   Тебе по капле отдал кровь,
   Свою я душу заложил,
   Чтоб заслужить твою любовь.
  
   Я наряжал тебя в атлас
   От головы до ног твоих,
   Купил сверкающий алмаз
   Для каждой из серег твоих.
  
   Купил гранатовую брошь,
   Браслета два для рук твоих.
   Таких браслетов не найдешь
   Ты на руках подруг твоих...
  
   За что, за что, моя любовь,
   За что меня сгубила ты?
   Неужто не припомнишь вновь
   Того, кого забыла ты?..
  
   Надо ли продолжать эту грустную историю? Полагаю, вы догадались, что Ребекка оставила меня, холодно заявив, что она меня больше не любит - как будто я не знал этого без её объяснения. Для пущей убедительности она прислала мне со слугой записку, в которой опять была всего одна фраза: "Мессир, полагаясь на ваше благородство, я прошу вас более не посещать мой дом и не искать встреч со мною в других местах, потому что чувства, которые я питала к вам, угасли, в чём я не виновата, так как мы не властны над своим сердцем, отчего я надеюсь, что вы не будете упрекать меня в непостоянстве, а останетесь с лучшими воспоминаниями о наших встречах, как и я".
   Если говорить начистоту, то и моя любовь к ней угасла под влиянием всех тех оскорблений, что я вытерпел от этой дамы. Даже собака, в своей безграничной привязанности к хозяину прощающая ему побои, не станет любить его, если он бьет её постоянно, - что уж говорить о человеке! В последние недели перед окончательным разрывом моё чувство к Ребекке было болезненным: продолжая добиваться её благосклонности, я в то же время был готов убить её за мучения, которые она мне доставляла. А поняв, что всё кончено, я переходил от отчаяния к радости и от радости к отчаянию. Какой это был урок для меня, - увы, он не пошёл мне впрок!
   Робер поднялся с кресла и принялся расхаживать по комнате. Монах терпеливо ждал, застыв у стола.
   - Может быть, вы ещё хотите покушать, святой отец? Или выпить вина? - сказал Робер. - Прошу вас, не стесняйтесь; если нужно, я схожу на кухню, мне это не в тягость. Я не считаю унижением своего достоинства прислуживать вам - ведь сам Иисус подавал за столом еду и вино своим ученикам, прошу простить меня за такое сравнение.
   - Нет, мессир, я сыт. Спасибо вам за заботу, - вежливо отказался монах.
   - Я понимаю, что вам не терпится услышать рассказ о походе в Святую землю, - произнес Робер, усаживаясь в кресло. - Что же, ваше терпение сейчас будет вознаграждено. Переходим к главной теме нашего повествования.
  

Часть 5. Причины похода в Святую Землю - явные и тайные. Крестьянский поход. О Петре Пустыннике и его действиях

   - Я был разорён: если бы матушка выслала мне доходы от поместья за три года вперед, то и тогда мне не хватило бы денег, чтобы рассчитаться с кредиторами. К счастью или к несчастью, подобных мне обнищавших дворян и рыцарей было немало в нашем королевстве, - так же как и в сопредельных государствах, - усмехнулся мессир Робер. - В старые времена рыцарь, оказавшийся в столь плачевном положении, отправлялся на подвиг: он мог, к примеру, сразиться с драконом. Раньше драконов было много; святой Георгий стал знаменит только потому, что его подвиг был талантливо описан вашей братией, монахами, - а сколько других рыцарей успешно сражались с драконами, но остались неизвестными!
   На моей родине около двухсот лет назад жили сразу три дракона: все они были огромными, чешуйчатыми, с зубастой пастью и головой с рогами, с перепончатыми крыльями, с четырьмя лапами, заканчивающимися страшными когтями, с длинным острым хвостом. Они выдыхали пламя, а также могли извергать град, раскаленный песок, молнии и даже холод. Их шкура была непробиваемой для стрел и копий, а кровь была зеленой и причиняла ожоги, а чаще вызывала скорую и мучительную смерть.
   Драконы обитали в пещерах и имели сильное пристрастие к золоту и драгоценным камням. Воровать и захватывать золото - это их основное занятие, но ещё они похищали девушек или требовали их в плату за пользование водой из озёр. Наши несчастные поселяне должны были ежегодно выплачивать драконам дань в виде самых красивых девственниц.
   Конечно, всегда находились рыцари, отправлявшиеся на бой с драконами, но победить этих гадин было трудно. Нужно было дождаться, когда дракон сделает глубокий вдох перед тем, как извергнуть пламя, вскочить ему на спину и срубить голову или пронзить ее копьем. Но зато рыцарь, убивший дракона, мало того что получал сокровища, он становился неуязвимым, а жизнь его длилась в несколько раз дольше, чем жизнь обычного человека.
   Рыцари, вышедшие сражаться с драконами, гибли один за другим, но на место погибших заступали новые, и, в конце концов, драконы всё же были убиты. С тех пор их больше не было в наших краях, и я не слышал, чтобы они обитали где-нибудь еще в наше время.
   Другой способ обогатиться, - привычный и проверенный, - война. Не скоро люди перекуют мечи на орала, святой отец, а война всегда приносит кому-то беды и смерть, а кому-то - славу и богатство. Повод же к войне найти несложно, - было бы желание.
   О, нет, я не хочу сказать, что поход в Святую землю начался только из-за корысти, но стремление обогатиться являлось важной причиной! Об этом ясно и прямо говорил святейший папа в своей известной речи перед началом похода. Я там присутствовал и отчетливо помню его слова: "Земля, которую вы населяете, сдавлена отовсюду морем и горными хребтами, и вследствие того она сделалась тесною при вашей многочисленности: богатствами она необильна, и едва дает хлеб своим обрабатывателям. Отсюда происходит то, что вы друг друга кусаете и пожираете, ведете войны и наносите смертельные раны. Предпримите путь ко Гробу святому; исторгните ту землю у нечестного народа и подчините ее себе. Земля та течет мёдом и млеком. Иерусалим - плодоноснейший перл земли, второй рай утех. Кто здесь горестен, там станет богат".
   Все присутствующие на площади необыкновенно воодушевились при этих словах и кричали "Так хочет Бог, так хочет Бог!". А я подумал тогда, а почему бы богатым людям, - а их было там достаточное число, - не поделиться своими доходами с бедными? Пусть не отдать им последнюю рубашку, как призывал Спаситель, но хотя бы пожертвовать часть своих доходов, оставив себе лишь самое необходимое? Ведь в то время как наши богатые синьоры купались в роскоши, а вместе с ними и церковь, - простите меня, святой отец, за откровенность, - бедняки умирали с голоду. Может быть, если бы богатые были щедрее, не пришлось бы нам "кусать и пожирать друг друга" и не пришлось бы искать богатств за морем?
   - Но вы отправились в Святую землю, всё-таки, не за этим, - с мягкой улыбкой возразил Фредегариус. - Вы, наверно, забыли, что говорил его святейшество: "От пределов Иерусалима и из города Константинополя к нам пришла важная грамота, и прежде часто доходило до нашего слуха, что народ персидского царства, народ проклятый, чужеземный, далекий от Бога, отродье, сердце и ум которого не верит в Господа, напал на земли тех христиан, опустошив их мечами, грабежом и огнём, а жителей отвел к себе в плен или умертвил... церкви же божии или срыл до основания, или обратил на свое богослужение. Кому же может предстоять труд отомстить за то и исхитить из их рук награбленное, как не вам. Вас побуждают и призывают к подвигам предков величие и слава короля Карла Великого и других ваших властителей. В особенности же к вам должна взывать святая гробница Спасителя и Господа нашего, которою владеют нынче нечестные народы". И недаром он заключил свою речь так: "Всем идущим туда, в случае их кончины, отныне будет отпущение грехов".
   - Да, вы правы, это тоже было сказано, - согласился Робер. - Вопрос, однако, заключается в том, какая причина была важнее: благочестивое рвение, желание совершить подвиг во имя веры или корысть? Наш мудрый понтифик так всё это перемешал, что трудно отделить одно от другого. А была и третья причина, о которой он упоминал: "Народ проклятый, чужеземный, далекий от Бога, отродье". Вы никогда не задумывались, святой отец, почему в людях живет такая ненависть ко всем, кто отличается от них, нетерпимость ко всему чужому, незнакомому, непривычному? Откуда в нас восприятие чужого как непонятного, непостижимого, а поэтому опасного и враждебного? Животные проявляют враждебность и неприязнь к чужакам, но мы-то не животные: в нас горит искра божья и нам должны служить путеводной звездой заветы Христа, который говорил о любви не только к друзьям, но и к врагам нашим. Почему же мы так боимся и так ненавидим непохожих на нас; почему само слово "чужой" вызывает в нас страх? Почему мы сторонимся чужих, отвергаем их, считаем виновниками всех наших бедствий?
   Я повидал множество "чужих" и могу сказать вам, что они не хуже и не лучше нас, - они такие же люди, как мы. Если они молятся другому богу, даже ложному богу, то их следует пожалеть за это, но не убивать; если они придерживаются иных обычаев, то надо помнить, что и наши обычаи для них - иные; если они отличаются от нас по одежде или цвету кожи, то и мы в этом отличаемся от них. Когда нам трудно, то мы ищем помощи у своих, но и чужие ищут помощи у своих в трудные моменты жизни - так в чём же разница? Почему мы уверены, что наши "свои" безусловно превосходят "чужих"? Разве мы настолько совершенны, что все остальные люди - прах под нашими ногами?
   А может быть, в глубине души мы сознаем свое несовершенство и от этого злимся на тех, кто не похож на нас, кто способен превзойти нас в чем-либо? Может быть, ненависть - это просто слабость, которую мы хотим скрыть? Или это болезнь, поражающая мозг человека и заставляющая совершать безумные поступки?..
   - Я вынужден снова возразить вам, мессир рыцарь, - прервал его монах, как бы извиняясь. - Не говоря о том, что вы умаляете нашу религию, - единственно правильную, свет божьей истины, - вы упускаете из виду важную вещь: не мы, а они захватили землю Спасителя нашего, надругались над нашими святынями, притесняли наших единоверцев. Мы защищались, а они нападали. Вообще, мне странно слышать подобные речи из ваших уст.
   - Ну вот, вы и меня, чего доброго, причислите к "чужим"! - рассмеялся Робер. - Спаси меня Господь умалять христианскую религию, которую я искренне исповедую и за которую готов отдать жизнь! Не забывайте, что и я был среди тех, кто с восторгом слушал папу и горел желанием отмщения. Да разве я оправдываю наших противников? Я же сказал, что и они люди, а значит, и они не без греха. Впрочем, они ведают, что такое грех, и вовсе не так далеки от бога, как утверждал его святейшество. Они чтят Христа и Святое Писание, хотя поклоняются Магомету, которого считают величайшим из пророков. Он заповедовал им с уважением относиться к нашей вере и нашим церквам, и если кто-то из его последователей нарушает эти заповеди, то грешит против Магомета не меньше, чем против Христа. Кстати, тот их правитель, который разрушил храм Гроба Господня, был убит своими же приближенными, а храм восстановили еще до нашего похода на Иерусалим.
   - По-вашему, ходить туда не следовало? - Фредегариус не смог сдержать иронию.
   - Надо было навести порядок в своем доме, а после этого мы стали бы так сильны, что никто не посмел бы обижать нас, нашу религию и наших братьев во Христе, - проговорил Робер, прищурившись и быстро взглянув из-под опущенных век на монаха. - Если бы нас вела на Восток только вера, так и следовало бы поступить.
   -- Но была священная миссия Петра Пустынника, а ему сам Спаситель предписал поход против иноверцев, - Фредегариус для пущей убедительности поднял глаза к небу и перекрестился. - Таким образом, отвергая безусловное превосходство религиозной идеи этого похода над всеми прочими, вы не соглашаетесь с Господом нашим.
   - Пётр Пустынник? - переспросил Робер. - Что же, давайте вспомним и о нём.

***

   - Пётр Пустынник... - повторил Робер в задумчивости. - Я видел Петра Пустынника три раза.
   - Вы видели его?! - воскликнул монах с величайшим благоговением, удивленно и недоверчиво глядя на мессира Робера.
   - Да, а почему вы так удивлены? - спросил Робер и в глазах его вспыхнули веселые искорки. - Мы жили с ним в одно время, в одной и той же стране, бывали в одних и тех же местах. Это для вас он легендарная личность, вроде Иисуса Навина, остановившего солнце, а для меня - один из многих людей, промелькнувших на моем жизненном пути. Скажу вам больше: первая встреча с ним не произвела на меня впечатления, вторая оставила неприятный осадок, а третья вызвала жалость и презрение.
   - Встречи с Петром Пустынником оставили в вас неприятный осадок и вызвали жалость и презрение? - недоверчиво проговорил монах.
   - А вы послушайте... Первый раз я увидел его на площади, когда папа выступил со своей пламенной речью. Я был там с товарищами и кто-то из них указал мне на жалкого человека небольшого роста, стоявшего невдалеке от нас. Оборванный, грязный, в грубой сутане, он раскачивался и потрясал кулаками, бормоча что-то и вздымая глаза к небу.
   Когда папа замолчал, сотни людей бросились к его святейшеству, дабы возблагодарить за сказанную речь и изъявить полное согласие с его словами; в их числе был я с моими приятелями. Возвращаясь, мы заметили всё того же оборванного человека, который так же, как прежде, раскачивался и бормотал, но теперь его можно было услышать. "Спаситель ведет нас!.. Отомстить за обиды... Так хочет Бог!.. Врата рая, врата рая..." - непрерывно говорил он.
   - Кто это? - поинтересовался я у своих друзей.
   - Рыцарь, - ответили мне.
   - Как так?
   - Бывший рыцарь, - со смехом уточнил мой приятель, - а ныне отшельник. Разве ты не слышал о нём? Его прозвали Петром Пустынником, да, видно, надоело ему жить в пустыне. Он ходил в паломничество на Святую землю: посмотри, какой он загорелый.
   - Чему же ты смеешься?
   - А он странный, - вмешался другой мой товарищ, - совсем не похож на святого человека: раздражительный, вспыльчивый и, по-моему, одержимый.
   - Но чернь принимает его за святого, - возразил мой третий товарищ. - Он умеет находить общий язык с простонародьем, и этого Петра слушают, открыв рот.
   - Бог ему судья. Мало ли сейчас проповедников, утверждающих, что им дано откровение Божье, - беспечно отозвался я. - Однако, как хорошо говорил его святейшество!.. К августу следующего года соберутся рыцари, бароны, графы и князья - и в поход, в поход!
   - В поход! Отомстим за наши святыни, освободим Святую землю! - отозвались мои молодые, горячие - и прибавлю, нищие - друзья.
   ...Так состоялось мое знакомство с Петром. Тогда, на площади, на него едва ли кто-нибудь обратил внимание, кроме меня и моих товарищей. На него мало внимания обращали и впредь люди благородного сословия, но зато чернь, действительно, была без ума от Петра.
   - Святейший папа удостоил Петра личной аудиенции и благословил на освобождение Гроба Господня, - как бы между прочим сказал монах.
   - Вы уверены в этом? Я - нет. Но если даже так оно и было, папа в то время благословил бы любого, кто поддержал его призыв. Политика, святой отец, неразборчива в средствах и оценивает человека исключительно по его полезности, - глубокомысленно изрёк мессир Робер. - Однако я не буду давать своих оценок, а расскажу вам лучше о второй встрече с Петром Пустынником. Она произошла в небольшом городке, вскоре после достопамятного Собора, на котором выступил его святейшество. Мы с друзьями застряли в этом городке на обратном пути в Париж, не имея средств для дальнейшего движения и ожидая денежного подкрепления.
   Был пасмурный осенний день, лил холодный дождь, но около старой покосившейся церквушки собрались все городские жители и прибывшие из окрестных деревень крестьяне. Люди стояли в страшной тесноте; они закрывались от дождя рогожами, мешками, холщовыми накидками, - и казалось, что здесь находится одно большое серое, живое существо, дышащее паром и готовое повиноваться приказу своего хозяина. Этим хозяином был Пётр: он обращался к толпе с простыми, понятными, возбуждающими ее чувства словами, - он говорил именно то, что от него хотели услышать. Произнося речь, он как бы воспламенялся от собственного голоса. Он рыдал, когда рассказывал о страданиях христиан в Святой земле; его голос наливался яростью, когда он призывал отомстить неверным.
   Он рассказывал, как отправился в паломничество в Иерусалим и, вынеся в пути неимоверные лишения и жестокие притеснения со стороны сарацинов, сумел добраться до Святой земли. И здесь, в храме Гроба Господня, после долгой покаянной молитвы, он узрел чудесное видение. Петру явился Спаситель в небесном сиянии и обратился к нему, слабому и хилому человеку: "Пётр, дорогой сын мой, у себя на родине ты должен рассказать о бедствии Святых мест и должен побудить сердца верующих очистить Иерусалим от жестоких притеснителей веры и спасти святых от рук язычников. Врата рая открыты для тех, кого я избрал и призвал".
   И Пётр пошел сначала к патриарху иерусалимскому, - тот благодарил его и тут же дал письмо к святейшему папе, а затем снарядил корабль. Так Пётр прибыл в Рим, где его святейшество со смирением и радостью принял слово призвания, и немедленно отправился проповедовать путь Господа на уже известный нам Собор. Так рассказывал Пётр народу.
   - Что в этих словах неправда? - спросил Фредегариус, перестав записывать.
   - Что было правдой, а что неправдой, я могу только догадываться, - Робер развёл руками. - Мне лично не верится, что Пётр был у патриарха и у папы, но я верю в чудесное видение, посетившее его. Я уже говорил, что завидую тем людям, которых посещают видения, дающие ясную цель в жизни. У меня, к сожалению, видений никогда не было, и поэтому мой путь приходилось искать впотьмах. Но, святой отец, скажите мне, положа руку на сердце, можно ли точно определить, какое видение настоящее, а какое - всего лишь плод воспалённого воображения? Являлся ли Спаситель Петру? Да, наверно, являлся, однако было ли это видение только в голове Петра или произошло вне его головы - не сможет теперь сказать никто.
   - Вы богохульствуете, мессир рыцарь, - произнес монах со своей обычной легкой укоризной.
   - Ну, почему же? Я ведь не отрицаю, а наоборот, утверждаю, что видения бывают, - улыбнулся Робер. - У нас есть так много свидетельств об этом, что было бы глупо отрицать. Я выступаю единственно за то, чтобы отличать видения истинные от видений, порожденных игрой воображения. Первые отличаются от вторых, как явь отличается от сна, и я призываю вас не смешивать сон с явью, а не то мы будем жить, как во сне. Мне кажется, что Пётр именно так и жил. Я думаю, он был глубоко убеждён в истинности своих видений, и от этого в нём была такая истовая вера в правильность своих поступков. Но дальнейшие события показывают, что Спаситель не вёл его предначертанной дорогой, - а может быть, под видом Спасителя к нему явился кто-то другой? Князь Тьмы любит принимать светлые образы и говорить льстивые речи, дабы искушать нас: недаром сказано в Писании о тех, кто увлекает нас на ложный путь: "По делам узнаете вы их".
   - По вашему мнению, деяния Петра Пустынника вдохновлялись не Спасителем? - монах, в свою очередь, улыбнулся, ибо эта мысль была нелепа для него.
   Робер привстал и пошевелил кочергой поленья в камине.
   - Не знаю, не знаю... - задумчиво проговорил он после некоторого молчания. - По господней воле, Пётр обещал людям великие победы и великие богатства, - а к чему это привело?.. Мне же не нравилось, что он возбуждал народ несбыточными мечтаниями. Я собственными глазами видел, как простой люд бросился к Петру после проповеди, как ему целовали руки и даже выдёргивали волоски из шерсти его осла - бедное животное почти облысело!
   Беднота тут же засобиралась в поход: крестьяне точили свое нехитрое оружие - вилы, топоры, косы - и прилаживали новые колёса к телегам. Каждый, стараясь всеми средствами собрать сколько-нибудь денег, продавал всё что имел, - не по стоимости, а по цене, назначенной покупателем. За одну овцу раньше давали больше, чем теперь за двенадцать овец. Сбыв всё свое имущество за гроши, крестьяне и бедные горожане нашивали на грудь кресты, сажали на телеги жён и детей и отправлялись в путь по стезе, указанный Петром.
   Дальнейшее мне известно со слов свидетелей, чудом оставшихся в живых после этого несчастного похода. К весне армия Петра насчитывала бесчисленное множество народа, - некоторые говорили, что больше двухсот тысяч человек. Кроме крестьян и горожан, здесь были разбойники, бродяги, беглые преступники, попрошайки и прочий сброд. Если бы эти заблудшие овцы тянулись к Петру как к своему пастырю, который должен был вывести их из тьмы кромешной к божьему свету, - о, это было бы прекрасно! Разве Спасителя нашего не окружали люди самого низкого пошиба, в чём его, кстати, упрекали фарисеи, а он ответил им: "Врач не нужен здоровым, врач нужен больным". И действительно, придя к Спасителю, разбойники, воры, блудницы становились его учениками, праведниками и апостолами христианской веры. Они умирали для прежней, греховной жизни и возрождались для жизни новой, духовной.
   Но не то происходило с воинством Петра; сброд так и оставался сбродом, и больше, чем прежде, погрязал в грехах. Сбившись в толпу, ощутив свою силу и безнаказанность, они творили страшные бесчинства, грабили и убивали мирных жителей, так что слёзы невинных жертв сопровождали эту преступную армию и кровавый след тянулся за ней. Больше всех досталось иудеям: им припомнили распятие Спасителя, отрицание нашей веры, а также разорение, которое они непрестанно приносили христианскому люду, обогащаясь, в то же время, сами.
   - Это не так? - спросил Фредегариус.
   - Так, - согласился Роббер, - но я бы прибавил кое-что. Без Ветхого завета не было бы Нового, без иудеев не было бы Христа, а без мук Господних не было бы христианства. Что касается разорения, которые приносят иудеи христианам, то не одни иудеи занимаются этим, - есть такие христиане, что хуже иудеев. Народ же иудейский отмечен Богом и наделен многими талантами: счастье, когда иудеи употребляют их во благо, горе - когда во зло. Бог пристрастен к этому народу, святой отец, Он его неслыханно милует, но и жестоко карает, и неизвестно, что пересилит, в конце концов, в Господе - милость или гнев, ибо нет у иудеев лучших защитников перед Господом и худших врагов против него, чем они сами...
   Но мы остановились на злодействах войска Петра Пустынника. Ответьте же мне, как могло статься, что святой человек, каким вы считаете Петра, не имел никакого влияния на тех, кто шел с ним? Как могло случиться, что войско, движимое священной целью, грабило и убивало задолго до своего прихода на земли, которые были заняты неверными?
   - По сведениям, дошедшим до нас, Пётр был не единственным вожаком бедняцкого войска, - сказал монах. - Войско разделилось на несколько частей и в нём главенствовали разные люди. Пётр не мог уследить за каждой заблудшей овцой.
   - Пусть так, - кивнул Робер. - Будем полагать, что святость действует только выборочно и на близком расстоянии; в конце концов, даже Спаситель исцелял не всех больных и страждущих, а лишь тех, кто приходил к нему. Предположим, что отряды, руководимые лично Петром, не занимались грабежами и не несли с собой смерть, подобно всадникам Апокалипсиса, однако невозможно отрицать странные действия этого воинства, и, в результате, его нелепую, глупую кончину. Выступившие в поход против сильнейшей сарацинской армии, - армии, в которую входили представители десятков яростных, воинственных народов, - солдаты Петра были почти безоружными и не имели понятия, как надо сражаться, какие существуют способы ведения боя, как правильно осаждать крепость, - и обо многом другом не знали они, без чего нельзя добиться победы. Да что там, воинское искусство, - они не позаботились о самых простых вещах: о припасах для долгого пути, да, собственно, и направления этого пути толком не знали! Предводителями одного из отрядов, как мне рассказывали, были гусь и коза, которые шли перед воинством и указывали ему путь к Иерусалиму. По мнению крестьян, эти животные были проникнуты божественным духом и лучше любого рыцаря или монаха могли указать верную дорогу к Святому Гробу.
   С большими потерями армия Петра добралась до Константинополя, дабы переправиться далее на земли сарацинов, - и я готов был бы поверить, что её привел туда Господь, если бы не финал этой истории, в котором нет ничего божественного. Византийский император уговаривал Петра подождать, пока подойдет наше основное войско, ибо плохо вооруженная толпа не в состоянии сражаться с сарацинами. Но Пётр не желал ждать: выражая свою волю и волю своих воинов, он попросил поскорее переправить их на азиатский берег и позволить вступить в борьбу с врагами креста Христова. Что оставалось делать императору? Он внял словам Петра и предоставил ему корабли для переправы.
   Очутившись на берегу, который почти сплошь был занят неприятелем, солдаты Петра вели себя с поразительной беспечностью. Кое-как устроив лагерь, они разбрелись по окрестностям, разоряя деревни и небольшие города... Да, да, отец Фредегариус, это сущая правда, что подтвердил никто иной, как Пётр Пустынник! Он увещевал свое воинство образумиться, но то ли его святость померкла, то ли их греховность возросла, - его не послушали. Тогда, потеряв терпение, он отправился назад в Константинополь, чтобы там ожидать прихода основной армии, как и советовал ему император, - правда, тот не советовал Петру бросать христиан, пришедших освобождать Святую землю.
   Можно ли бросить тех, кто верит вам, кто пошел за вами, кто отдал всё что имел и саму свою жизнь в ваши руки? Ученик, предавший своего учителя, достоин осуждения, но как мы назовем учителя, предавшего своих учеников?..
   Участь оставшихся без надзора, неумелых воинов Петра была предрешена. Снова приведу свидетельство очевидца. Через некоторое время в лагере распространился слух, что одна из сарацинских крепостей взята: как выяснилось позже, этот слух был ложным, его специально распустили лазутчики сарацинов, - однако никто из воинства Христова не удосужился проверить полученные известия. Все пожелали участвовать в добыче и без всякого порядка, без разведки и охранения отправились к якобы захваченной цитадели. Путь лежал по гористой местности, где сильный отряд неприятеля устроил засаду по всем правилам воинского искусства: вначале ничего не подозревавшие христиане попали под меткие стрелы лучников, а затем были атакованы превосходной сарацинской конницей.
   Разгром был полный. Двадцать или тридцать тысяч христиан пало на поле битвы, десятки тысяч попали в плен, - и лишь немногим удалось вырваться из кровавого ада и проложить себе путь к побережью, где они были подобраны греческими кораблями и вывезены в Константинополь. Но таких счастливцев было очень мало - менее трех тысяч; все остальные нашли на азиатском берегу только собственную гибель...
   А Пётр Пустынник благополучно дождался в Константинополе нашего рыцарского войска и впоследствии сопровождал нас, - где-то в обозе. Когда через пару лет сарацинам удалось осадить одну из отвоеванных нами крепостей, там был и Пётр. В крепости настал такой голод, что многие спускались на верёвках со стен и уходили в степь. В числе беглецов оказался Пётр, - тогда-то я увидел его в третий и последний раз. Воины из отряда, в котором я сражался, подобрали Петра в поле и привели к графу, нашему командиру.
   Пётр был всё такой же оборванный и грязный, как в первый раз, когда я его увидел. Он продолжал бормотать что-то несусветное, потрясая кулаками и вздымая глаза к небесам. Впрочем, он довольно-таки связно потребовал, чтобы его немедленно отпустили на родину, дали провожатых и провизию в дорогу. Наш граф отказался это сделать и отослал его в обоз. Больше я Петра не встречал; слышал, что после взятия Иерусалима он вернулся домой, основал какой-то монастырь, в котором, кажется, и умер...
   Вот таким был ваш любимый Петр, святой отец. Что вы, интересно, теперь скажите? - Робер взглянул на Фредегариуса.
   - Нам не дано понять замыслы Божьи. Если Господь избрал своим орудием Петра, значит, для этого были причины, - твёрдо отвечал монах.
   - В этом я не сомневаюсь, на всё воля Божья, - Робер осенил себя крестом. - Только я не понимаю, зачем было губить столько людей, среди которых были не только негодяи и преступники, а немало добрых честных христиан. Я не могу поверить, чтобы Бог восхотел убить их, поэтому предполагаю вмешательство Князя Тьмы. Если считать, что Пётр был его орудием, то всё встает на свои места.
   - Церковь придерживается на сей счет другого мнения, - не сдавался монах.
   - И нет выше мнения, чем мнение её! - подхватил Робер. - Она - тело Христово, оплот веры его... Мне остается признать, что я заблуждаюсь; моя вина... Но если бы вы знали, святой отец, как бы мне хотелось докопаться до истины! - непоследовательно закончил он свое покаяние.
   - Что есть истина?.. - устало произнес монах, потирая глаза.
   - О, да вы утомились, святой отец! - воскликнул Робер. - Не мудрено, - сейчас уже далеко за полночь; это моя старческая бессонница не дает мне спать и позволяет болтать хоть до утра, а вам необходим покой. Хотите, я провожу вас в комнату, где вы сможете хорошенько отдохнуть? Продолжим завтра, если вы не против.
   - Нет, мессир. С вашего позволения, я хотел бы сейчас продолжить записи. Не обращайте внимания на знаки, которые подает моя слабая плоть, я пересилю ее. Разрешите лишь умыться холодной водой и размять спину, и я буду готов снова записывать за вами, - улыбнулся Фредегариус.
   - Сделайте одолжение... Кувшин и тазик стоят на столике в углу, видите? Может быть, мне полить вам? Христос омывал ноги своим ученикам, и мне, стало быть, не зазорно дать вам умыться, - Робер вопросительно посмотрел на монаха.
   - Ваше смирение заслуживает похвалы, но не утруждайте себя. С моей стороны было бы гордыней принять от вас, благородного рыцаря, такую услугу, - монах поднялся со своей скамеечки, расправил плечи, покрутил головой и пошел умываться.
   - Ну, вам виднее... Вина по-прежнему не хотите выпить? А я налью себе стаканчик, согрею холодную кровь...
  

Часть 6. Несметные богатства Востока. Выступление в поход. О греческой вере и греческих нравах. Опасности Востока. Птицы Феникс, Алконост, Хумаюн и прочие чудеса

  
   - В то время когда Пётр Пустынник уже вел свою босую и голодную армию на Восток, мы только готовились к походу, - неторопливо продолжал мессир Робер, глядя, как перо монаха бежит по пергаменту. - У нас появились деньги, которые знатные синьоры, богатые купцы и церковь охотно суживали теперь воинам Христовым в надежде окупить свои расходы сторицей после завоевания Святой земли. Это было выгодное предприятие: неизбежная потеря части денег из-за гибели должников казалась ничтожной по сравнению с захватом несметных богатств Востока. Об этих богатствах говорили тогда решительно все - от нищих на улицах до придворных в королевском замке.
   Я слышал, как один бродяга на площади рассказывал собравшимся вокруг него людям о том, что в Святой земле бедных нет; даже угольщики, трубочисты и дворники ходят в парче и бархате, едят и пьют из серебряной посуды, а живут в отдельных домах, где комнат столько, что в них можно заблудиться. Пища у простого люда изобильная и такая дешевая, что голода они не знают совсем, зато часто умирают от переедания. А господа на Востоке носят одежды, расшитые бесценными самоцветными камнями, и на каждый камень можно купить наши полгорода; а едят и пьют с чистого золота, потому как с серебра брезгуют; а дома у них - не дома, а дворцы: на что уж дворец нашего короля большущий, но он запросто вместится во внутренний дворик любого из господских домов сарацинов, - и ещё место останется!
   В тот же день в передних покоях королевского замка я стал свидетелем беседы двух важных синьоров, которые пытались в точности определить, сколько доходов приносит Святая земля сарацинам. С важным видом знатоков они перечисляли налоговые поступления, подати и пошлины, а также натуральный оброк от полей, пастбищ и виноградников, а кроме того, доходы от морской и сухопутной торговли, и помимо прочего, от торговли рабами и рабынями, очень прибыльного дела. По подсчетам этих синьоров выходило, что Святая земля дает сарацинам в три тысячи раз больше всего, что имеют христиане всех земель, оставшихся от Карла Великого, - и эта самая скромная цифра, а в реальности она наверняка намного больше.
   С жадностью слушали тех, кто побывал на Востоке или, по крайней мере, утверждал, что был там, - и они не скупились на необыкновенные подробности! Из уст в уста передавались рассказы о сундуках, заполненных бриллиантами величиной с голубиное яйцо; о подвалах, доверху набитых золотыми слитками размером; о залах, украшенных изумрудами и сапфирами, отделанных слоновой костью, выложенных ониксом и яшмой.
   Тогда же, по указу короля, в его замке были выставлены на всеобщее обозрение подлинные вещи, привезенные из Азии: оружие с такой богатой отделкой, так сверкающей и сияющей, что темнело в глазах; чаши, тарелки и кувшины из благородных металлов, цены такой высокой, которую никто не мог назвать даже приблизительно; ткани и ковры такие дорогие, столь удивительные по качеству и мастерству изготовления, каких и вообразить нельзя!
   От подобного зрелища и непрерывных разговоров о богатствах люди буквально сходили с ума; приют для душевнобольных при монастыре святого Вита был к началу лета переполнен, - как раз к празднику этого мученика...
   Второй темой, которую широко обсуждали в то время, были зверства сарацинов, и притеснения, которым подвергались христиане в Святой земле. Исходя из речи его святейшества, сарацинов объявляли извергами, душегубами и врагами рода человеческого. Говорили, что у них нет ничего святого; они коварны, вероломны, хитры и злы. Склонность к жестокости и убийству сидит у них в крови, и когда сарацин никого не убил, он печален, а когда убил, - радуется и веселится. Рассказывали, как они издеваются над христианскими рабами, а особенно - рабынями; как глумятся над священниками и монахами, а монахинь насилуют прямо в монастырях. Отмечали склонность сарацинов к содомскому греху и скотоложству, говорили ещё об их многоженстве как очевидном подтверждении обшей развращенности.
   Раньше рыцари, отправлявшиеся на войну с неверными и совершавшие убийства, на семь лет отлучались от причастия за нарушение заповеди "не убей", но сейчас об этом не было и речи. Какое отлучение, когда сам святейший папа заранее отпустил грехи всем, кто пойдет воевать с сарацинами, и призвал убивать "это отродье"!
   - Вы повторяетесь, мессир, - заметил монах, прекратив записывать.
   - Неужели? - удивился Робер. - Это всё моя старость. О, старость - великая насмешница, она любит шутить над людьми!.. А о знамениях накануне похода я вам не сообщал? Нет?.. Тогда запишите, что таковых было много. К примеру, в одной деревне все петухи начали кричать вместо "кукареку" троекратное "аллилуйя", оборотив головы на восток, туда, где находился Иерусалим. В другой деревне лягушки в пруду начали квакать на мотив "Господи, помилуй", рассаживаясь в ряд на берегу и поднимая глаза к небу. В некоем городе тогда же обнаружилась собака, читающая Псалтырь столь чётко и выразительно, на такой правильной латыни, что епископ, приехавший подивиться на это чудо, поставил эту собаку в пример местным священникам. Но всех превзошёл невесть откуда взявшийся осел, ходивший по дорогам и несший на спине барабан и трубу; время от времени он начинал выстукивать копытом барабанную дробь, громко трубить и кричать: "Пора! Пора! В поход! В поход!", - а когда заходил в какое-нибудь селение, просовывал морду в каждую дверь и строго вопрошал: "Вы в походе? Вы в походе?". Да, да, так оно и было, святой отец: труба и барабан этого осла, вскоре испустившего дух, до сих пор хранится в одном кафедральном соборе, а шкура была съедена молью из-за небрежности церковного служки, забывшего пересыпать ее лавандой, перед тем как положить на хранение в сундук.
   - Одним словом, всё звало нас к выступлению и всё предвещало победу, - продолжал Робер. - Правда, ни один из королей не пожелал участвовать в походе. Почему? Толковали разное: кто-то говорил, что из страха потерять власть в государстве в своё отсутствие; кто-то утверждал, что из-за опасения внешних врагов, а кое-кто упрекал королей в недостаточном религиозном рвении. Но не наше дело судить государей, тем более что и без них нашлись сильные предводители: герцоги и графы из разных областей христианского мира выступили со своими армиями, а от дворян, желающих присоединиться к походу, не было отбоя. Я и мои друзья хотели попасть в отряд графа Гуго, брата нашего короля, но у него был переизбыток молодых дворян и для нас не нашлось достойного места. Однако граф Гуго милостиво позволил нам идти вместе с его воинами до Константинополя и далее до Азии, где мы должны были присоединиться к графу Танкреду из Италии, объявившему через своих людей, что он нуждается в хороших оруженосцах. Замечу, что оруженосцев у него набралось немало, всех возрастов, - от отроков до почти стариков, - в иное время это было невозможно.
   Мы выступили в конце лета, из лагеря, расположенного под Парижем, - и надо было видеть эту величественную и красочную картину! Ранним утром, на огромном поле стояли стройные ряды конницы и пехоты; парадные доспехи рыцарей блистали в лучах восходящего солнца, от разноцветных вымпелов, флагов и гербов рябило в глазах; породистые разномастные кони, покрытые вышитыми попонами, горячились и кусали серебряные удила; пешие воины в нетерпении переминались с ноги на ногу и звенели щитами и копьями, а толпы празднично одетого народа приветствовали войско бурными радостными криками.
   Наконец, был дан сигнал к выступлению и наша армия медленно двинулась по дороге; в этот момент в накрывшем солнце облаке показался просвет в виде креста, а под ним отчетливо виднелся опрокинутый полумесяц. Тут вся огромная масса людей выдохнула, как одно живое существо, а потом неистово взревела: "Божий знак!", - возликовала и вознесла Господу благодарственную молитву...
   - Будьте любезны, мессир, не торопитесь, - попросил монах, стремительно строчивший пером по пергаменту. - Я не успеваю записывать, а это надо обязательно записать.
   - Пожалуйста, отец Фредегариус, - остановился Робер. - Я вас совсем загнал; вы уж извините меня, но я разволновался от своих воспоминаний. Записывайте, я подожду, - куда нам спешить...

***

   - Прошу вас, продолжайте, - вскоре произнес монах.
   - Можно только позавидовать вашей выносливости, - сказал Робер. - Сколько часов вы уже пишете, а готовы писать и дальше. Ваш дух, действительно, превозмогает вашу плоть.
   - Когда нужно, я могу работать несколько дней подряд и чувствую себя бодро, - живо ответил Фредегариус и смутился: - Господи, прости меня за гордыню! Грешен я, грешен...
   - Эх, святой отец, мне бы ваши грехи! - воскликнул мессир Робер. - Я совершил много зла, сам не желая этого; всей душой, всем сердцем, разумом своим я всегда стремился к добру и Богу, но мои поступки часто вели меня к дьяволу, во тьму кромешную. Я ужасался, каялся - и грешил опять; видимо, я просто слабый человек, не способный совладать со своими страстями.
   - Господь не отставит вас, если вы предадите ему всего себя, - заметил монах. - Слабости человека возникают от недостатка веры, - кто крепко верит, тот силён.
   - Ваша правда, - кивнул Робер. - Мне не хватало веры, меня одолевали сомнения, и я грешил. Бог высоко вознёс меня: Он дал мне выбор, предоставил мне право самому строить свою жизнь, - но как мне хотелось иногда, чтобы Бог вёл меня. Ах, если бы мне были какие-нибудь видения от Бога, - жалел и продолжаю жалеть, что их не было!
   - Но вы только что рассказали о таком видении, - возразил монах.
   - При нашем выступлении в поход? - переспросил Робер. - Ну, оно было не для одного меня, а для всех. Впрочем, вы и здесь правы: для всех - значит, и для меня...
   Хорошо, вернёмся к моему рассказу... Я не буду говорить о том, как мы достигли Константинополя, мы пришли туда без особых приключений. На византийских землях я впервые увидел, что такое православие. По вашему мнению, святой отец, что это?
   - Ересь и раскол в доме христианском, - коротко ответил монах.
   - Да, да, да! - подхватил Робер. - Православные издеваются над религией Христа. Как можно было выбросить из Символа веры слова об исхождении Святого Духа от Бога-Сына, оставив только Бога-Отца! Так принизить нашего Спасителя могли лишь еретики. Они еще изгаляются над Девой Марией, уверяют, что она была не свободной от первородного греха до того, как Иисус принес свою искупительную жертву на кресте. Выходит, что Христос был рожден, вскормлен и воспитан грешницей? Какой надо иметь извращенный ум, чтобы додуматься до этого! А учение о несотворенной благодати? Если она несотворенная, то существовала всегда, как и Бог? Но разве не Бог сотворил всё сущее, в том числе и благодать? А крещение с полным погружением в воду, когда достаточно обливания или кропления? А употребление квасного хлеба на литургии, что прямо противоречит Священному Писанию? А причащение младенцев - это разве не насмешка над тем, что говорил Христос, который призывал к осознанию этого таинства? Может ли младенец осознавать, что такое причащение? Много у них и других отступлений от веры и искажений ее. Понятно, что опасаясь наказания за свою ересь, они не признают власти святейшего папы и дерзко выступают против него.
   - Вы, я вижу, неплохо разбираетесь в теологии, - заметил монах.
   - Недаром же я обучался при монастыре, а после долгие годы защищал нашу веру, - сказал Робер. - Но будем, всё же, снисходительны к нашим заблудшим братьям во Христе, - они, ведь, тоже по-своему любят Бога, и кое-что в их обрядах мне, признаться, понравилось. Скажем, у православных очень красивое песнопение во время службы - торжественное, величественное и трогательное. Также я бы отметил их поистине детскую наивность в вопросах веры: они не мудрствуют и не ищут для неё глубокого обоснования, но верят, как дети, просто и бесхитростно. Нам остается лишь молиться, чтобы Господь не оставил их и не дал им погибнуть...
   Однако большего всего меня поразило в Константинополе даже не тамошняя вера, а характер правления и жизнь народа. Император обладает громадной властью: его почитают, как Бога, и беспрекословно слушаются - все, от высших сановников до бедноты, - а он вправе распоряжаться их жизнями, подобно какому-нибудь Навуходоносору. В подчинении верховной власти греки видят высшее счастье; что такое свобода, они не знают, - и мне кажется, если бы они получили её, то наделали бы больших бед, не умея ею распорядиться. Рыцарства у них нет совсем, отсюда нет понятия о чести и благородстве; обман и воровство у них так распространены, что считаются сами обычными вещами. Получается замкнутый круг: для управления этим народом нужна жесткая власть, однако она порождает в нём пороки, о которых я говорю. Чем жёстче власть - тем больше пороков, и чем больше пороков - тем жёстче власть. Несчастный народ, обречённый на неизбывное рабство!..
   Пока мы находились в Константинополе, наше поведение и наши традиции вызывали пристальное внимание греков. Мне почудилось, что они завидовали нам, скрывая свою зависть презрением и насмешками; они называли нас "дикими и необузданными франками", - вот вам ещё один пример ненависти к "чужим"! - стремились показать свое превосходство над нами и были искренне рады, когда мы отбыли из Константинополя и переправились на азиатский берег.
   Сарацины занимали тогда всю Азию, - во владении императора осталась только узкая полоска земли вдоль берега с несколькими крепостями, да небольшие острова в море. Наша миссия казалась невыполнимой, но мы бесстрашно двинулись вперёд. Один из моих друзей сочинил песню, который мы потом часто пели в нашем походе:
  
   Мы восхваляем наши имена,
   Но станет явной скудость суесловий,
   Когда поднять свой крест на рамена
   Мы в эти дни не будем наготове.
   За нас Христос, исполненный любови,
   Погиб в земле, что туркам отдана.
   Зальем поля потоком вражьей крови,
   Иль наша честь навек посрамлена!
  
   Земная жизнь была забот полна,
   Пускай теперь при первом бранном зове
   Себя отдаст за Господа она.
   Войдем мы в царство вечных славословий,
   Не будет смерти. Для прозревших внове
   Блаженные наступят времена,
   А славу, честь и счастье уготовит
   Вернувшимся родимая страна...
  
   Наше войско разделилось на отряды, действующие по своему усмотрению, - как я уже вам говорил, мы с друзьями вошли в отряд графа Танкреда. Кто-то решит, что подобное распыление сил ослабило армию, а я скажу, что оно её усилило. Каждый из наших рыцарей мог в одиночку сражаться с десятком врагов и побеждать их, а конный рыцарский строй, состоящий всего из сотни-другой всадников, был способен прорвать самую крепкую вражескую оборону. Зачем же было скучиваться, если это приводило к ограничению пространства для боя и позволяло противнику уменьшить число потерь?
   Кто-то скажет, возможно, что единоначалие укрепляет дисциплину, но я спрошу, - а кому она нужна? Тем, кто без неё не может воевать как следует, кто нуждается в том, чтобы его направляли и не давали ослабнуть его боевому духу. А к чему дисциплина рыцарю, когда он безо всякой указки сражается так, что лучше нельзя и желать, - и уж конечно, никогда не покинет поля боя бесчестно? Если нам и нужен был командир, то лишь для того, чтобы сдерживать наш воинский пыл и не позволять идти в самое опасное место боя, - к чему стремился каждый из нас! Да, да, каждый из нас, потому что мы, оруженосцы, тоже были преисполнены отваги, с каждым сражением набирались опыта, и, в конце концов, многие были посвящены в рыцари, - в том числе ваш покорный слуга, но об этом речь впереди... И не важно, что двигало нами в этом походе, ибо в горячке боя забываются все побудительные мотивы и остается лишь отвага, которая либо есть, либо её нет.
   Доблесть, умение и честь - вот что помогло нам одержать победу в великих битвах за Святую землю. У наших врагов было преимущество в силе, то есть в количестве воинов, в крепостях и припасах; у них были неограниченные резервы, которые поставлялись из глубин необъятной Азии, - но всё-таки мы победили! И пока не ослабнет рыцарский дух, пока честь будет стоить дороже жизни, пока храбрость будет неразлучной спутницей благородства, - до тех пор сарацинам не одолеть нас, сколько бы их ни было.
   Помните слова Маккавеев: "Горстка воинов легко может победить многочисленного врага"? Господь не видит разницы даровать ли освобождение руками большего или малого числа воинов, ибо победа в войне не зависит от многочисленности армии. Воистину, опасность или победа зависят от настроя сердца каждого солдата, а не от военной удачи.

***

   - Мне бы хотелось поведать вам о некоторых достопамятных сражениях, в которых я участвовал, - сказал далее Робер. - Но перво-наперво мы столкнулись с другими опасностями: нам пришлось бороться со страхом перед всякими нечеловеческими существами, населяющими Восток. Вы слыхали о дэвах и джиннах, святой отец?
   - Дэвы и джинны? Это что-то вроде чертей? Или ангелов ада? - переспросил Фредегариус.
   - Не совсем так, - возразил Робер. - Вы подлейте чернил в чернильницу, очините новое перо, а я тем временем расскажу вам о них...
   Дэвы - это безобразные звероподобные великаны, покрытые шерстью. Иные из них имеют по семь рогов на лбу, загибающихся назад, у других есть розовые крысиные хвосты или суставчатые лапы, как у саранчи, а ещё у дэвов бывают кожистые крылья. Женские существа можно сразу распознать по длинным грудям, которые эти дэвицы закидывают за спину, чтобы они не свисали до земли. Впрочем, дэвицы приветливы и хорошо относятся к людям, в особенности к мужчинам: как утверждал один из моих приятелей, видевших дэвиц, при встрече с ним они радостно скалили свои желтые клыки, растягивали до ушей жабьи рты, махали когтистыми лапами, шушукались между собой и масляно ему подмигивали.
   Дэвы нередко владеют большими богатствами, так как управляют сокровищами земли -- драгоценными металлами и камнями, - а обитают они обычно в диких, труднодоступных местах, внутри гор и на дне озер. Когда-то в Персии существовал целый город дэвов но один из персидских королей разгромил его. Видя, что город удержать не удастся, дэвы пошли на прорыв: в книге, описывающей это событие, говорится так: "Многие взобравшиеся на колесницы, многие на слонах, многие на свиньях, многие на лисицах, многие на собаках, многие на змеях и ящерицах, многие пешком, многие летая, как коршуны, а также многие шли перевернутыми вниз головой и ногами кверху... Они подняли дождь, снег, град и сильный гром; они издавали вопли; испускали огонь, пламя и дым". Прорвав осаду, дэвы разбежались кто куда; удивительно, что они не дошли до наших земель - видимо, дэвы плохо переносят холод и могут жить только в жарких странах...
   Джинны выше дэвов, - как по рождению, так и по положению. Сарацины верят, что Бог сотворил три рода разумных существ: ангелов, созданных из света; джиннов, созданных из огня; и людей, созданных из земли. В одной сарацинской рукописи, переведённой для меня знающим восточные языки аббатом из Антиохии, было сказано, что джинны - это воздушные существа с прозрачным телом, которые могут принимать различные формы. Сперва они являются в виде облаков; затем уплотняются и их форма становится видимой, приобретая облик человека, а также шакала, волка, льва, скорпиона или змеи. Когда джинны принимают человеческий облик, они порой бывают гигантского размера, - и если они добрые, то ослепительно прекрасны и одеты в белое или зеленое, а если злые, отвратительно безобразны и облачены в красное. В рукописи было написано, что джинны могут по желанию становиться невидимыми благодаря быстрому расширению и разжижению частиц, из которых состоят, - и тогда они могут исчезнуть, растворившись в воздухе или в воде, или проникнуть сквозь прочную стену.
   Живут джинны в реках, источниках, на перекрестках дорог и на рынках, в развалинах зданий, в брошенных домах, в печах, под лестницами, в щелях стен и на деревьях. Злые джинны творят всякие неприятности человеку: вызывают пылевые бури, ужасные в пустыне, смерчи, ураганы, а в городах швыряют с крыш и из окон кирпичи и камни на проходящих мимо людей, похищают красивых женщин, преследуют тех, кто поселяется в необитаемом доме, и крадут провизию. Вурдалаки, посещающие кладбища и питающиеся человеческими телами, - это тоже джинны, самого низшего разряда.
   Часто злые джинны вселяются в больных, и самое плохое, если в теле женщины поселится джинн мужского пола, а в теле мужчины - женского. Как известно, взаимодействие двух противоположных начал в одном организме вызывает спазмы, судороги, припадки и жар. Плохо и тому обитателю дома, лица которого коснулся злой джинн: печать этой встречи сохраняется навсегда, половина лица несчастного до смерти остаётся парализованной.
   Зато добрые джинны способны по вашему желанию совершать чудеса: некоторые учёные монахи, долго жившие на Востоке, считают, что царь Соломон мог вызывать джиннов, и они послушно выполняли его приказы, - величественный Иерусалимский храм был построен именно таким образом. У доброго джинна можно попросить вечную жизнь и сказочные богатства, - и он это исполнит. А если вы хотите, чтобы добрый джинн поселился в вашем доме и оберегал ваших домочадцев, то из комнат следует убрать колокольчики и собак, ибо джинны терпеть не могут звона и лая.
   На Востоке есть много и других удивительных созданий. Там водится, например, птица Рух, - с виду она напоминает орла, только куда огромней; она так громадна и могуча, что лапами своими хватает слона, поднимает его в воздух, а потом бросает на землю, дабы убить и расклевать до костей. Люди, видевшие эту птицу, утверждают, что крылья её в развороте достигают с края до края шестнадцати шагов, а перья имеют в длину восемь шагов и соответственную ширину.
   Птица Хумаюн, которая тоже часто встречается в восточных землях, имеет лапы и крылья, подобные совиным, но голова и грудь у нее женские, а голос такой нежный, что пение этой птицы можно слушать часами. Она предвещает будущее тем, кто умеет слышать тайное.
   Есть там также божественные птицы Феникс и Алконост. Птица Алконост обликом схожа с птицей Хумаюн, только более разлаписта, широка в груди, а перья ее разноцветные и пёстрые. Живет она на реке Евфрат, однако яйца несёт на морском берегу; погружая их в глубину моря, делает его спокойным на семь дней, какие бы бури не бушевали до этого. Песни птицы Алконост печальны, но светлы: она утешает своим пением святых, возвещая им будущую жизнь.
   Птицу Феникс считают самой удивительной из всех птиц небесных. Величиной Феникс с орла, шея блестящая, золотистая, в хвосте есть розовые перья; лицо круглое, на голове хохолок. Живёт она сто шестьдесят лет, а некоторые утверждают, что и дольше. О ней говорят, что она единственная во всём свете, поэтому видят её очень редко. Отсюда пошла поговорка: "Более редкостный, чем птица Феникс".
   В отличие от всех других птиц, Феникс рождается без спаривания. Происходит это так. Когда птица доживает до преклонного возраста и чувствует приближение смерти, она устраивает гнездо из трав и редких дорогих растений, таких как кофе, мирро, алоэ, которые легко воспламеняются. Потом усаживается в гнездо, ждёт, когда оно загорится, и вместе с гнездом сама сгорает дотла. После того как Феникс сгорит, появляется сначала червячок, а из этого червячка вырастает потом новый Феникс.
   Без Феникса жизнь на Востоке была бы невозможна, ибо эта птица защищает людей от нестерпимого солнечного жара. О том сохранилось свидетельство ангела, явившегося к одному из святых еще в старые времена. Ангел сказал о птице Феникс: "Это ваша хранительница. Если бы она не прикрывала огненный зрак солнца, то не был бы жив ни род человеческий, ни вся тварь на этой земле от жары солнечной"...
   В восточных странах обитают еще грифоны - существа с головой, когтями и крыльями орла и телом льва. Это самые сильные из зверей, а живут они на крайнем севере Азии и охраняют от одноглазых аримаспов, страшных чудовищ, месторождения золота. Некоторые монахи говорят, что грифоны являются верными помощниками дьявола, помогая ему похищать человеческие души. Однако другие монахи доказывают, что грифонов по праву можно считать победителями змея и василиска, воплощающих демонов дьявольского толка. Само вознесение на небо Иисуса эти монахи связывают с грифонами...
   - Что за чушь! - не вытерпел Фредегариус. - Спасителю не нужны были помощники для того чтобы вознестись.
   - Ну, святой отец, я этого не утверждаю! - развел руками Робер. - Я просто передаю вам слова монахов.
   - "Клобук еще не делает монаха", - Фредегариус напомнил известную пословицу. - Должен признать, что и в монастырях бывает мало святости, а у монахов - мало ума.
   - Хорошо сказано, святой отец, - Робер подлил себе вина, выпил и продолжал: - Последнее из удивительных существ Востока, о которых мне хотелось вам рассказать, - это Сфинкс. У него туловище и лапы льва, а голова человеческая. В Египте есть его изображение, при виде которого люди приходят в ужас, теряют рассудок и накладывают на себя руки. Сфинкс был создан нам в назидание: он хранит величайшую тайну, и когда мы познаем её, то очистимся от грехов и обретём бессмертие. Сфинкс после этого станет не нужен и провалится под землю, - но пока он находится на своем месте, умирать будем мы.
   - Я думал, что бессмертие придет к нам после Страшного суда, - заметил монах.
   - Верно, - согласился Роббер. - Вот тогда-то Сфинкс уже обязательно провалится под землю, однако до тех пор мы должны стремиться познать Божью тайну и избавиться от грехов.
   - Через веру, - прибавил монах.
   - Через веру, - кивнул Робер. - Что такое человек без веры? Без веры мы бы пропали в походе, ведь восточные люди очень искусны в колдовстве и магии. Они умеют летать по воздуху на коврах, превращаться в животных и птиц, вызывать духов, общаться с мертвыми, изготавливать такие сабли, которые можно обернуть вокруг пояса, и такие ткани, большие куски которых легко проходят сквозь перстень.
   Нам пришлось бы туго, если бы мы не отдали себя под защиту Господа. Молитвы, заклинания и святые реликвии оберегали нас в пути. Мне самому очень помогла ладанка с мощами, подаренная моей матушкой. Дважды я избежал серьезной опасности, благодаря этому священному амулету. В первый раз я был послан на разведку с отрядом наших воинов. Дорога пролегала через мрачную долину между холмов; выслав вперед несколько человек, я напрасно дожидался их возвращения, и, наконец, отправился вслед за ними. Можете представить моё удивление, когда я нигде не обнаружил моих людей - они пропали бесследно! Ясно, что тут не обошлось без нечистой силы: её присутствие ощущалось в воздухе, который был здесь тяжелым и густым. Прочитав молитву святого Патрика, охраняющую от демонов мужского и женского рода и от прочих порождений ада, прижав к груди ладанку моей матери, я смело поехал по этой долине, - и остался жив, как видите!
   Во второй раз меня пытался околдовать крестьянин, в хижине которого я остановился на ночлег. Мне показалось странным, что селянин пристально рассматривает меня и бормочет при этом какие-то слова. Улегшись спать, я почувствовал, что моё тело оцепенело, руки и ноги будто свинцом налились, а голова упала набок, как у грудного ребёнка. Беспомощный и слабый, я был не способен даже подать голос, - и вдруг дом закачался так, что горшки и миски посыпались на пол. Последним усилием я нащупал святые мощи в ладанке, проговорил "Отче наш..." - и хижина перестала трястись, а моё тело окрепло настолько, что я смог выскочить наружу. Проклятый колдун испарился, исчез вместе со всей семьей, а я остался невредимым... Да, святой отец, христианину следует быть чрезвычайно осторожным на Востоке и постоянно поминать Бога!
  

Часть 7. О милосердии и жестокости в сражении. Взятие Иерусалима. Посвящение в рыцари. О суде потомков

  
   - Но я хотел рассказать вам о сражениях, в которых участвовал, - спохватился Робер. - Вы записываете?..
   Впервые мы столкнулись с противником, едва отдалившись от побережья. Сарацинская конница внезапно обрушилась на нас, пытаясь смять и опрокинуть в море. С диким криком сарацины неслись в атаку; их было много, они были свирепы и неистовы. Нам показалось, что невозможно остановить эту смертоносную лаву, но мы не дрогнули и приняли удар. Выяснилось, что их сила показная: встретив достойный отпор, наткнувшись на умелого и твёрдого противника, сарацины утратили свою воинственность; вскоре их войско распалось на небольшие группы всадников, спасающихся бегством.
   Так было и впредь во всём походе: наших врагов хватало ненадолго, их порыв быстро улетучивался, на смену ему приходили уныние и паника. Я до сих пор не могу понять, как сарацинам удалось захватить в свое время почти всю Испанию, да и другие христианские земли. Единственное объяснение, которое мне приходит в голову, - христиане тогда дрались друг с другом, были ослаблены междоусобицей и лишь потому стали жертвами иноверцев, пришедших с Востока. Иного объяснения я, видевший сарацин в бою и сражавшийся с ними, не нахожу. Не буду утверждать, что они никчёмные воины и победить их легко, но по сравнению с нами они слабы...
   На поле битвы осталось много убитых и раненых: последних следовало добить "ударом милосердия" - коротким ударом в левый бок, прямо в сердце. Однако мы не стали этого делать и я не сумею объяснить - почему. То ли опьянение от легкой победы вскружило нам голову, то ли в нас пробудилась внезапная жалость к поверженным врагам, то ли Христос, смотревший на нас с наших знамен, воспретил нам это. Да, мы не добили своих врагов, - скажу вам больше, мы оказали им помощь, перевязали раны и отправили с обозом в ближайшее селение. Не знаю, как у моих товарищей, но у меня в тот момент было чувство, будто Бог находится среди нас.
   В ночь после битвы мы праздновали победу и веселились. Было очень тепло, несмотря на позднюю осень, но земля быстро остывала и к утру повеяло настоящим холодом. Мои товарищи улеглись спать в походной палатке, а я стоял на краю лагеря и смотрел на небо. О, святой отец, там небо не такое, как у нас! Его цвет меняется от черного на закате до фиолетового в зените и синего на восходе; оно бездонное и сияет тысячами звезд; оно полно жизни. Я понимаю, отчего великие пророки разговаривали с Богом в пустыне - нет на земле места ближе к Богу, чем пустыня: здесь чувствуется близость вечной жизни и бренность нашего земного существования.
   - Второе сражение, о котором мне хотелось бы упомянуть, - продолжал Робер, - произошло при осаде одного из сарацинских городов. Его окружали два ряда стен со рвами, подходы к которым были открытыми, так что сарацины не давали нам приблизиться, забрасывая стрелами, дротиками и камнями. Если бы численность нашего отряда была большей, мы невзирая ни на что прорвались бы к воротам, но имея слишком мало людей, мы простояли в осаде целый год.
   А далее произошло чудо: когда мы были уже близки к отчаянию, город вдруг сдался на нашу милость. Иначе, чем чудом, это не назовёшь, ведь у осажденных было вдоволь припасов, а гарнизон был многочисленным, - стало быть, они долго могли держать осаду. Тем не менее, они сдались: выслали к нам переговорщиков, которые обещали богатый выкуп и признание нашей власти с тем только условием, чтобы мы не покушались на жизнь и имущество мирных граждан. Наш граф поручился за это своим рыцарским словом и город открыл перед нами ворота. Мы ничем не обидели жителей, даже не препятствовали исповедовать их веру, - впрочем, там была и значительная христианская община, - а увидев, сколь велико наше милосердие, услышав наших проповедников, познав истину, принесенную в мир Спасителем, большинство граждан добровольно приняли христианство. В дальнейшем этот город всегда был нашей надежной опорой в борьбе с сарацинами.
   - Пожалуйста, подождите, мессир рыцарь, - попросил монах. - У меня закончился свиток пергамента, я должен взять новый. Ваш рассказ удивителен, его следует записать слово в слово. Вот пример того, как вера творит чудеса.
   - Конечно, святой отец! - отозвался Робер. - Доставайте ваш пергамент, а я пока подброшу поленья в очаг. Огонь в нём почти погас, а ночи у нас холодные... Вы готовы?.. Очень хорошо. Боюсь, однако, что повесть о третьем сражении вас разочарует. Случившееся в нём противоречит тому, что было ранее. Милосердие сменила жестокость, доброту - злоба, прощение - ненависть, а еще вмешались корысть и жажда быстрого обогащения.
   Это сражение случилось незадолго до взятия Иерусалима. Мы заняли тогда крепость, находившуюся на караванном пути в Индию. Тут, в крепких амбарах хранилось много ценностей: шелка, ковры, оружие, слоновая кость, самоцветы, пряности - всего не перечесть. Понятно, что трудно было устоять перед таким искушением, но на первых порах мы взяли лишь малую часть этих богатств, ибо крепость приняла нас без какого-либо сопротивления, хотя и вынужденно, - волей судьбы оставшись без защиты.
   На нас смотрели настороженно, будто ожидая неприятностей, а наше воображение будоражили сокровища, которые были рядом с нами. Соблазн был очень велик: более двух лет мы воевали в Святой земле, но не нашли здесь сундуков, заполненных бриллиантами, подвалов, забитых золотыми слитками, и залов с изумрудами и сапфирами. Наша добыча была, в сущности, невелика; правда, военных трофеев хватило бы каждому из нас на несколько лет безбедной жизни на родине, однако мы мечтали о большем, когда шли в поход.
   И вот подлинные, настоящие богатства лежали теперь возле нас, - отчего бы их не взять? Если бы жители крепости были радушны и гостеприимны, если бы они являлись нашими единоверцами, то и тогда было бы трудно победить искушение, а нас встретили враждебно, с упорным нежеланием понять и принять веру Спасителя. Было ясно, что они смотрят на нас, как на внезапно набежавшую из диких краев орду варваров, но уповают на быстрое избавление и молят своего Бога поскорее уничтожить наш отряд. В свою очередь, мы тоже прониклись ненавистью и ждали от них какой-нибудь каверзы, постоянно пребывая настороже. В такой обстановке достаточно было крошечный искры, чтобы вспыхнул большой пожар, - и он, понятное дело, вспыхнул!
   Как-то утром мы обнаружили мертвыми пятерых воинов из ночного дозора; их доспехи и одежда пропали, оружие исчезло, - нагие окровавленные тела были свалены в сточной канаве. О грабителях как виновниках этого злодеяния не могло быть и речи: никакие грабители не справились бы с пятью вооруженными воинами, да и побоялись бы напасть на них, - очевидно, что здесь действовали враги, умевшие сражаться.
   Граф потребовал, чтобы виновные были найдены и выданы нам в течение трех дней; в противном случае, он пообещал казнить каждого десятого мужчину в крепости. Это требование и угроза расправы вызвали возмущение сарацин; уже к исходу первого дня их разъяренные толпы бушевали у ворот центральной цитадели, где мы укрылись. Видя, что сарацины вот-вот пойдут на приступ, граф приказал нам совершить вылазку и подавить мятеж. Наши сердца ожесточились, мы вспомнили, как святейший папа призывал нас истреблять неверных, это "отродье"...
   Не хочу говорить о том, как мы им отомстили, - скажу только, что в живых остались немногие из них, но их участь была плачевной: все они были проданы в рабство, включая женщин и детей. Крепость была разрушена до основания, а хранившиеся в ней богатства мы поделили между собой. Любовь и всепрощение, завещанные Христом, были забыты; жестокий и мстительный ветхозаветный Бог восторжествовал над нами.
   - Сила гнева его велика, око за око и зуб за зуб, - проговорил монах. - Сеющий ветер, пожнет бурю.
   - Да, безусловно, - перебил его Робер, - но мне всегда казалось странным, что Бог-Отец и Бог-Сын призывают к разным вещам. Как это совместить? Следуя Ветхому Завету, не нарушаем ли мы заветы Евангелия?
   - Всему свое место и всему свое время, - ответил монах. - Святая Троица нераздельна, но мы не можем понять её ипостаси во всём объёме и во всех проявлениях земной жизни.
   - Я тоже пришел к подобному выводу, вслед за Григорием Богословом, - подхватил мессир Робер. - Иначе трудно объяснить, как богоугодное дело может сопровождаться насилием и кровью, - я имею в виду освобождение Иерусалима.
   - Насилием и кровью? - Фредегариус с изумлением взглянул на Робера. - Но разве не было рыцарям перед штурмом дивного видения, как это описывают хроники: "Разверзлись небеса и показался в них пресветлый облик Сына Божьего, и грянул голос, преисполненный чудесной силою: "Се град мой и бысть ему моим!"". Возможно ли, чтобы насилие и кровь были там, где явился Спаситель?
   - Увы, сего чудного видения я не наблюдал, - развел руками Робер. - Мучимый приступом жестокой лихорадки я отлеживался в лагере. Я принял участие в штурме, презрев советы лекаря, в самый последний момент, когда славный рыцарь Летольд уже ворвался в город, и крепкие Яффские ворота были проломлены, и наш неустрашимый граф Танкред вошел в Иерусалим.
   По городу мы, оруженосцы, пробивались наравне с рыцарями, защищая их от нападения, а иногда и расчищая им дорогу. Ручаюсь вам, святой отец, крови там пролилось немало: особенно отличились германцы, не щадившие никого и не проявлявшие снисхождения даже к иерусалимским христианам, - напрасно те показывали им нательные кресты и именем Христа молили о спасении! Отряды германцев рыскали по городу и, выволакивая, как скот, несчастных, которые хотели укрыться от смерти, убивали их. Другие врывались в дома, хватали отцов семейств с женами, детьми и всеми домочадцами и закалывали их мечами или сбрасывали с каких-либо возвышенных мест на землю, так что они погибали, разбившись. Невозможно было смотреть без ужаса, как валялись всюду тела убитых, а вся земля была залита кровью.
   Еще до взятия города было согласовано между германцами, что по завоевании его каждый сможет владеть на вечные времена по праву собственности, без смущения, всем, что ему удастся захватить. Потому они проникали в самые уединённые и тайные убежища и каждый вешал на дверях дома щит или какое-либо другое оружие, как знак для остальных не останавливаться здесь, а проходить мимо, ибо это место уже занято.
   Грабеж и насилия продолжались три дня; с гордостью отмечу, что ни я, ни мои товарищи, ни рыцари нашего отряда, среди которых было много французов, не запятнали себя в Святом городе насилием по отношению к безоружным, - более того, мы с друзьями спасли от смерти одну сарацинскую семью. Нам отвели для постоя квартал на городской окраине, где жили мелкие лавочники. Когда мы прибыли сюда, то увидели, как здесь хозяйничают германские ландскнехты, которые без зазрения совести грабили обывателей, мучили и убивали их. Так, они выгнали из дома семью сарацинов из четырех человек: мужчину средних лет, его жену, юную дочь и ребенка лет семи. Пока часть ландскнехтов разоряла жилище этих людей, другие восхотели совершить бесчинство над матерью семейства и ее дочерью, предварительно намериваясь умертвить мужчину с ребенком. Не сговариваясь, мы бросились на защиту этих несчастных, - и тогда шайка мародеров накинулась на нас, как стая волков. Нас было втрое, а то и в четверо меньше их, но, несмотря на это, мы задали негодяям хорошую трепку. В схватке с нами они потеряли несколько человек и с рычанием, воплями и проклятиями убрались прочь.
   Нельзя передать, сколь велика была благодарность спасенных! Они пали к нашим ногам, плакали и горячо лепетали на своем языке благодарственные слова - не нужен был переводчик, чтобы понять это. После мы простояли неделю в том квартале и нас обхаживали, как самых лучших гостей, задаривали подарками и угощали изысканной едой. Спасенная нами девушка была чудо как хороша, что, надо признать, редкость среди сарацинок. Их женщины некрасивы и поэтому закрывают лицо платком, - поразительно, но мужчина, имеющий желание жениться, должен заплатить выкуп за свою избранницу, внешность которой вряд ли его порадует. Ну, не странно ли, святой отец, - за наших пригожих северных красавиц приплачивают родители, выделяя жениху приданное, а за сарацинок, не способных восхитить мужчину своим видом, платят их будущие супруги!..

***

   После взятия Иерусалима его правителем стал граф Готфрид, который был провозглашен иерусалимским королем. Наш граф Танкред отбыл в Антиохию, дабы управлять там, но мы не пошли за ним. Помню мой разговор с друзьями накануне того, как я навсегда расстался с ними.
   - Что же, - сказал один из них, - наша миссия выполнена. Святая земля свободна и принадлежит христианской церкви. За время похода я добыл достаточно богатств, которых хватит мне и моим потомкам. Я возвращаюсь домой.
   - Я с тобой, - поддержал его второй мой товарищ. - Я соскучился по родным местам, мне надоела жара и безводные пустыни. Я хочу увидеть наши зеленые поля, пышные леса, широкие реки и бескрайние озера.
   - И я с вами, - произнес третий. - А ты? - спросил он, обращаясь ко мне.
   - Я остаюсь. Великие святыни, хранящиеся тут, вызывают в моем сердце трепет и восторг. Я хочу подольше остаться в этой стране, где ступала нога Спасителя.
   Они поняли меня, хоть и не могли скрыть своей грусти...
   Однако еще в Иерусалиме мы удостоились великой чести: нас посвятил в рыцари сам граф Танкред. Мы исповедовались, причастились, облачились в белые льняные одежды и предстали перед нашим господином. Прежде всего, нас спросили, любим ли мы Господа и трепещем ли перед ним?.. Затем свидетелями из числа рыцарей было подтверждено наше душевное благородство, проявляющиеся в вере, надежде, милосердии, справедливости, отваге, преданности и иных добродетелях.
   После нас спросили, не совершил ли кто-нибудь из нас низкого поступка, противоречащего установлениям рыцарства, не обуревает ли кого-нибудь тщеславие, или подобострастие, или гордыня: не является ли кто-нибудь пьяницей, чревоугодником и клятвопреступником, жестокосердым, корыстолюбивым, лживым, вероломным, ленивым, вспыльчивым и сластолюбивым или погрязшим в иных пороках?
   Мы отвечали, что нет, - и свидетели подтвердили это.
   Потом был задан вопрос о дворянском происхождении, - и поскольку все мы были дворянами, но не из знатных родов, то за нас поручился сам граф. Здесь же мы предъявили свое оружие и доспехи, ибо не может быть рыцарем безоружный воин, к тому же, не располагающий определенными средствами. Из-за нехватки денег он не сможет приобрести доспехов, а из-за недостатка доспехов и средств он станет грабителем, изменником, вором, лжецом, лицемером, - и ничего в нем не будет от рыцарства.
   Наконец, граф сказал, что испытания, которые мы с честью выдержали, будучи оруженосцами в трехгодичном тяжелом походе, позволяют посвятить нас в рыцарское звание без дальнейших условий. Он опоясал каждого из нас мечом и нанес удар ладонью по щеке с кратким наставлением: "Будь храбр". Это единственная пощечина, святой отец, которую рыцарь получает, не возвращая.
   Тут вперёд вышел священник, благословивший наши мечи и прочитавший поучение: "Господи, Боже мой! Спаси рабов Твоих, ибо от Тебя исходит сила, без Твоей опоры исполин падает под пращей пастуха, а бессильный, воодушевляемый Тобой, делается непоколебимым, как чугунная твердыня против немощной ярости смертных. Всемогущий Боже! В руце Твоей победные стрелы, и громы гнева Небесного; воззри с высоты Твоей славы на тех, кого долг призывает в храм Твой, благослови и освяти мечи их, не на служение неправде и тиранству, не на опустошение и разорение, а на защиту престола и законов, на освобождение страждущих и угнетенных; подаждь им, Господи, во имя этого священного дела, мудрость Соломона и крепость Маккавеев".
   По окончании обряда мы оделись, как подобает рыцарям, прикрепили к сапогам шпоры и, взобравшись на коней, показали свое умение обращаться с копьем, коим каждый из нас поразил на всём скаку специально изготовленное для этой цели чучело... Ох, простите, святой отец, слёзы текут из моих глаз при этом воспоминании! - произнес Робер, закрыв лицо рукой. - Это был самый торжественный и волнующий момент в моей жизни, который мне не забыть до гробовой доски. А ещё мне не забыть слова графа, сказанные на прощание: "Нас будут судить. Потомки заметят за нами много грехов. Но пусть они не забудут и наших добродетелей: мужества, чести, не задетой торгашеством, стремления жить жизнью, достойной мужчины и воина!". Ах, святой отец, какие были времена, какие были люди! Нет, не могу вспоминать спокойно, - душа моя плачет и тоскует по славному прошлому!..
  

Часть 8. О восточных обычаях и вере. О святынях Иерусалима. Животворящий Крест и храм Гроба Господня

  
   - Итак, я остался на Востоке, - сказал мессир Робер после длительного молчания. - Жизнь там существенно отличается от нашей. Первое, что бросается в глаза, - это необыкновенная чистота, в которой содержат себя сарацины. За время похода я отвык от телесной чистоты, а мои товарищи никогда к ней не привыкали, но для сарацинов чистота священна, ибо таков завет их пророка Магомета: мне говорили, что в Коране записаны его слова: "Чистота - половина веры". Не знаю, верно ли это, но могу свидетельствовать, что они никогда не приступают к молитве, которую совершают по пять раз в день, не совершив частичного или полного омовения, а также обязательно моются после соития или отправления естественных потребностей.
   Чистота у них в таком почёте, что во всех городах существуют купальни с тёплой водой и паром. Войдя в такую купальню, вы сразу оказываетесь в довольно просторном зале. Оставив здесь свою одежду, вы спускаетесь по ступенькам, а потом по наклонной площадке. Отсюда длинный коридор ведет в круглый зал, где происходит само омовение. Там обычно бывает несколько ниш, в которых удобно мыться, и три узких прохода: один ведет в очень жаркое помещение с паром, другой - в более прохладное помещение, третий - в зал для отдыха.
   Именно в такой последовательности происходит омовение. Вначале вы попадаете в адскую жаровню, в которой кипит огромный котёл с водой, встроенный в стену. Пар, образованный от кипения воды, постоянно выходит через отверстие, находящееся на высоте трех локтей от пола, а сам пол тоже нагревается, потому что под ним проложены специальные каналы для кипятка. Долго продержаться в этом пекле невозможно: начинает темнеть в глазах, сердце готово остановиться, а волосы на голове наверняка возгорелись бы, если бы воздух не был настолько пропитан влагой. Я думаю, что в преисподней эта жаровня могла бы использоваться для наказания грешников, но на Востоке люди по доброй воле обрекают себя на подобные мучения.
   Выскочив из этого помещения, вы медленно остываете во второй комнате, а после идете в зал для отдыха. Там вы находите бассейн, в котором можно с приятностью искупаться, но там же вас ждет и служитель купальни - как правило, здоровенный человек с руками мясника или сыромятника. Не спрашивая вашего позволения, - полагая, что если вы пришли сюда, то безоговорочно признаете его власть, - он бросает вас на лежанку и принимается зверски бить по всему телу, выламывая, в то же время, ваши руки и ноги. Не останавливаясь на этом, он садится на вас верхом, а то и топчет пятками; заканчивает же тем, что безжалостно раздирает вашу кожу жесткой рукавицей, - и лишь затем окатывает ушатом воды, дабы привести в чувство.
   Удивительно, что у восточных людей после такого омовения хватает сил для беседы: они могут полдня просидеть в купальне за столом с фруктами и сладостями, однако вина не пьют совсем, поскольку Магомет запретил им это. Впрочем, некоторые из них обходят запрет, выпивая тайком в своих домах, в одиночестве или в компании друзей, - но горе им, если они попадутся: их ожидает тогда жестокая порка!
   Помимо пристрастия к чистоте, я бы отметил аккуратность сарацинов в еде. Они берут мясо из общих блюд не руками, как мы, но маленькими вилками, которые у каждого свои, изящно изготовленные из серебра или золота и украшенные узорами. Не употребляя в пищу свинину, - что похвально, так как в ней часто встречаются солитеры, - сарацины предпочитают баранину, которую умеют приготовлять различными способами и весьма вкусно.
   - А что вы скажете об их вере? - спросил монах.
   - Я не очень разбираюсь в ней, - ответил Робер. - Всё что я могу сообщить, основано на моих личных наблюдениях и мнениях других людей. Но извольте... Я уже говорил, что Магомет велел своим последователям почитать Христа и наше Священное Писание, многие части из которого, как утверждают, вошли в Коран, - однако их вера сильно разнится с нашей. Троицу они не признают: по их мнению, есть только один Бог, безо всяких ипостасей, непостижимый для человека и не имеющий сущности. Этот Бог, называемый ими "Аллахом", обладает абсолютной волей и могуществом. Ничто не происходит без его ведома; он всё видит и слышит, - и невозможно скрыть что-либо от его взора.
   Поскольку сущности Аллах не имеет, его нельзя изобразить, - в их церквах вы не обнаружите ни икон, ни статуй, ни фресок с его образом. В сарацинских церквах вообще нет никаких изображений, так как считается, что любое из них может вызвать идолопоклонничество, то есть поклонение многим богам вместо одного. Нет там и образов Магомета, ибо, хоть они и верят, что он величайший из пророков, последняя и высшая инстанция между Богом и людьми, но и его изображениям не хотят поклоняться, боясь умалить своего Аллаха.
   Я сомневаюсь, имеют ли вообще для сарацинов их церкви тот же смысл и то же значение, какое имеют церкви для нас. По-моему, церкви у них не освящаются и скорее напоминают дом для молитв, чем святое место, осененное Божьей благодатью. Сарацин может молиться и вне церкви, уверенный, что его молитвы всё равно будут услышаны всеведущим Аллахом. Добавлю, что в церквах ими часто устраиваются всевозможные собрания, в том числе по мирским вопросам, далеким от веры.
   Своих священников сарацины уважают, некоторых чтят, как святых, но стать священнослужителем может любой человек, хорошо знающий Коран и обычаи их религии. По убеждению сарацинов, все люди равны перед Богом и священник, поэтому, не наделен какой-то особой благостью. По этой же причине нет монастырей, в которых нет необходимости, ибо в них не больше святости, чем в любом другом месте.
   - Боже, какая ересь! - с негодованием произнес Фредегариус. - Отвергать церковь - тело Божье, отвергать святые обители, - означает множить грех на земле. Да простит их Господь! Сколь ближе мы к нему!
   - Воистину так! - перекрестился мессир Робер. - Но должен признать, что они горячо верят в своего Аллаха, готовы умереть во имя его и считают это величайшим благом. Мучеников за веру у сарацинов не меньше, чем у нас. По их представлениям, ангелы забирают души этих мучеников и переносят в рай. Кроме того, каждый из отдавших жизнь за Аллаха может поместить в райские кущи десять душ своих родственников, отчего родные погибшего радуются, узнав о его смерти. Преклонение перед смертью за веру так сильно у сарацинов, что, кажется, они рождены для мученичества, а если при этом они заберут с собой жизни своих врагов - о большем счастье нечего и мечтать! Мне думается, что если бы сарацинские священники не сдерживали свой народ, он бы полег до единого человека, дабы сразу же заслужить райское блаженство - ей-богу!
   Впрочем, эти священники сами иногда подталкивают сарацин к гибели, разжигая огонь ненависти и вражды. Вы удивитесь, святой отец, но во время нашего наступления сарацины воевали не только с нами, но и между собой. Непонятно, кого больше они ненавидели - нас, верующих во Христа, или своих же собратьев, верующих в Аллаха, но не так, как надо: причём, каждый считал, что именно он знает, как правильно верить... Вот к чему приводит неуемная жажда смерти; смерть - коварный союзник, она всегда предает тех, кто действует заодно с ней; как тут не вспомнить слова древних мудрецов: "Для того чтобы жить, нужно больше мужества, чем для того чтобы умереть".

***

   - Не могли бы вы, мессир, рассказать о святынях Иерусалима? - спросил Фредегариус. - Я мечтаю совершить паломничество в Святой город и молю Бога, чтобы моя мечта осуществилась.
   - Охотно, святой отец, эти воспоминания станут усладой и для меня, - отвечал Робер, откинувшись в кресле и будто вглядываясь вдаль. - Начну с того, что через несколько дней после взятия Иерусалима мы чудесным образом обрели Крест Господен.
   - Да, я читал об этом в хрониках, - с волнением произнес монах, - и тем более интересен рассказ очевидца.
   - О, это было великое событие! - воскликнул Робер. - Мы шли в Святую землю под сенью креста, на нашей одежде были нашиты кресты, - и вот мы обрели Крест Спасителя нашего! Разве не было в том Божьего знамения? Я не спрашиваю, я утверждаю - да, было!
   Произошло это так. После первого обретения Креста равноапостольной Еленой, матерью императора Константина, Животворящий Крест был поделен на две части, одну из которых греки вывезли в Константинополь, а вторую оставили в Иерусалиме. На месте обретения Креста, на Голгофе, был построен храм, где и хранилась святыня до тех пор, пока город не завоевали нечестивые персы. Дабы надругаться над нашей верой, они вознамерились сжечь Крест вместе с Гробом Господнем, находившемся в том же храме, но греки не дали им этого сделать. Однако затем последовало нашествие сарацинов, которые сперва относились к святыням с почтением, помня заветы Магомета, но потом некий их правитель разрушил храм Гроба Господня и реликвии уцелели лишь чудом. Впрочем, этот правитель вскоре погиб от рук своих же приближенных, как я вам уже рассказал ранее, а храм был заново отстроен еще до нашего похода на Иерусалим.
   Когда мы штурмом взяли Святой город, все наши воины возжелали вознести молитву у Гроба Господня и прикоснуться к Животворящему Кресту, но мы не могли найти Крест, ибо он пропал. Но молитвой, покаянием и постом мы заслужили милость Господа: через несколько дней к нам явился человек в белых одеждах и указал место, где лежал Животворящий Крест. В том что это подлинная священная реликвия, сомнений не было, так как при обретении Креста в воздухе разнеслось дивное благоухание - помните, я вам говорил о большем значении запахов для определения святости?.. Кроме Креста мы нашли еще четыре гвоздя, которыми был распят Спаситель; точнее говоря, их было найдено пять, но последний имел странный размер и более походил на гвоздь для подковы.
   Мы поместили Животворящий Крест на прежнее место в церкви, однако он потерпел существенный ущерб: каждому хотелось отщепить от него хотя бы маленький кусочек, и, несмотря на охрану, многим это удалось, - а помимо того, по велению наших князей от Креста были отпилены несколько частей, дабы вывезти их в города, откуда были родом наши предводители.
   Мессир Робер поднялся с кресла, подошел к небольшому распятию, висевшему на стене, перекрестился и поцеловал его.
   - Тело Иисуса на этом распятии изготовлено из куска Животворящего Креста. Дух Спасителя незримо присутствует в моём скромном жилище.
   - Вы шутите, мессир рыцарь? - монах недоверчиво посмотрел на Робера, боясь поверить его словам.
   - Такими вещами не шутят, - сухо ответил он.
   Тогда монах побледнел, опустился на пол и на коленях пополз к распятию. Шепча молитвы, он поклонился Спасителю до земли, и только затем осмелился встать и прикоснуться губами к его лбу. От волнения у Фредегариуса тряслись руки, - вернувшись в своё кресло, он долго не мог взяться за перо, чтобы продолжать свои записи. Мессир Робер, очень довольный произведённым впечатлением, терпеливо ждал, когда монах окончательно придет в себя.
   - Это самая большая ценность, которую я привез из Святой земли, - сказал Робер, видя, что Фредегариус понемногу успокаивается. - Деньги, богатства - это прах и тлен, но частица Креста, на котором Иисус принял муки за всех нас, воистину не имеет цены. Это самая дорогая награда за мое участие в походе.
   - Да, мессир, ваше богатство бесценно, - с душевным трепетом подтвердил монах и, не вытерпев, поинтересовался: - А кому перейдёт это сокровище после того, как вы... после вашей... Кому оно достанется после вас?
   Роббер лукаво поглядел на монаха:
   - Я понимаю ваш вопрос и мы вернемся к нему в конце нашего разговора, - даю вам слово!.. А пока продолжим. Христианских святынь в Иерусалиме, в сущности, немного. До нашего прихода город в основном был застроен сарацинскими церквами. Они стоят и на Храмовой горе, где раньше возвышался храм Соломона, дважды разрушенный в древние времена - сперва Навуходоносором, а после римлянами при императоре Тите. Сарацины верят, что именно с этой горы их пророк вознесся в небо на крылатом коне и высоко чтят это место.
   Наша главная святыня - это, конечно, храм Гроба Господня; за право служить в нем отчаянно борются священники разных течений нашей веры, включая эфиопов и армян. Прежде дело доходило до драки, часто с тяжёлыми последствиями, но потом ключи от храма передали одной честной сарацинской семье, мужчины которой впускают священников для службы строго по часам, в определенном порядке.
   - Ключи от храма Гроба Господня находятся у сарацинов? - переспросил монах с изумлением.
   - А что бы вы хотели? Продолжения раздоров на Голгофе? - возразил Робер. - Пусть уж лучше сарацины распоряжаются службой, чем христиане станут драться между собой за первоочередное право на неё. Если бы наша вера не была разделена, нам не пришлось бы прибегать к помощи иноверцев.
   - Да, еретики и сектанты наносят большой вред нашей церкви. Господи, вразуми их! - сказал монах.
   - Да будет так! - с готовностью поддержал его Робер. - Но страсти человеческие трудно подавить, они захлестывают нас, как волны бушующего моря, - и в доказательство я расскажу вам, как поддался страсти в святом городе Иерусалиме. На исповеди нельзя умалчивать о своих грехах: буду правдивым до конца. Записывать вам или нет эту историю - решайте сами.
  

Часть 9. Ангел-спаситель в женском образе. Что сближает мужчину с женщиной. Рассуждения о многоженстве и многомужестве. Разлука как наказание за слабость

  
   - Пока мы были в походе, мы избегали женщин, потому что дали обет целомудрия, прося помощи у Бога в освобождении Святой земли, - продолжил Робер. - Забегая вперёд, скажу, что этот обет был отменён после взятия Иерусалима, а позже снова введён в рыцарских братствах.
   Между тем, женщин шло за нами немало: они готовили нам еду, обстирывали нас, чинили одежду и перевязывали наши раны, полученные в боях. Самоотверженность наших спутниц была удивительной: даже прокаженные находили у них участие и уход, - а со мной, например, произошел поразительный случай. Я, раненный в сражении, упал на землю и был погребен под грудой неприятельских тел; наверное, мне суждено было умереть, но меня отыскала одна из наших добрых сестер и привела в чувство. Я попросил её смазать мою рану чудодейственным бальзамом, подарком доброй феи, моей крёстной, а затем крепко перевязать холстиной, чтобы остановить кровь. Холщовой ленты у моей спасительницы, однако, не нашлось, поскольку всё было истрачено на других раненых, - и тогда она, не задумываясь ни на мгновение, отрезала густые пряди своих длинных волос и перевязала меня ими.
   Моего ангела-спасителя звали... ну, скажем - Абелией; она выходила меня, а вскоре бальзам оказал свое действие и через самое непродолжительное время я вернулся к своим товарищам. Но Абелию я, само собой, не забыл, - и вот, в Иерусалиме опять встретил её! Мы разговорились; моей благодарности не было предела, а Абелия скромно преуменьшала свою бескорыстную доброту; глаза же моей милой самаритянки излучали такие ласку и тепло, что душа согревалась под её взглядом. О, это был не коварный и лживый взор Ребекки, чьи небесно-голубые очи изображали фальшивую наивность, - мягкий взгляд Абелии был полон неподдельной кротостью! Мог ли я устоять, святой отец?..
   Да, Абелия была прекрасна; её красота была не броской, но глубоко трогающей сердце. Густые соломенные волосы, светло-серые глаза, тонкие черты лица и прозрачная нежная кожа вряд ли прельстили бы любителя ярких женщин, но не могли оставить равнодушным человека с деликатными чувствами. Её краса напоминала мне пейзажи моей родины - такие же непритязательные, однако трогательные своей светлой печалью и навсегда остающиеся в памяти.
   Я стал искать новых встреч с Абелией. Она ухаживала тогда за ранеными в госпитале, созданном в Иерусалиме, - вернее, воссозданным нашими благочестивыми рыцарями. Женщинам был воспрещен вход в госпиталь, но для монашек в первое время сделали исключение, поскольку не хватало рук, - а Абелию все принимали за монашку. Я присоединился к тем, кто по доброй воле решил заняться этим богоугодным делом, и таким образом, мог видеться с моей милой Абелией каждый день. Нет, я не ходил за увечными, я помогал обустраивать госпиталь, однако каюсь, святой отец, я был движим не состраданием, обязательным для истинного христианина, но любовным влечением. В свое оправдание скажу, что через непродолжительное время я обнаружил в себе подлинное желание служить увечным и больным, - более того, получил от этого занятия подлинное душевное удовольствие. Одним словом, если бы меня привела в госпиталь не земная любовь, а небесная, и если бы я не отдал земной любви богатую дань, наравне и даже большую, чем небесной, - то мой поступок, безусловно, зачёлся бы мне на Страшном суде во искупление хотя бы части моих грехов.
   - А как вы полагаете, святой отец, могут низменные мотивы вызвать высокие поступки? - спросил вдруг мессир Робер, наклонив голову к монаху.
   Фредегариус вздрогнул и провел рукой по лицу, отгоняя дремоту.
   - Низменные мотивы? - повторил он. - Могут. Сила Бога такова, что он даже злых людей заставляет творить добро. Хорошо, когда к нему приходят с чистыми помыслами, нооОн не отвергает и тех, кто ещё не очистился от скверны. В своей великой милости он и им дает возможность участия в благих делах его.
   - Значит, и в нечистом сосуде может быть Божья благодать? - задумчиво произнес Робер.
   - Я этого не говорил, - возразил Фредегариус. - Я лишь сказал, что Бог милостив ко всем своим детям и никого не отталкивает от себя.
   - Вы меня утешили, потому что я отношусь как раз к испорченным детям Божьим, но не закоренелым в своей испорченности, - улыбнулся Робер. - Повторяю, я всегда стремился к Господу и хотел быть его достойным слугой, но часто грехи одолевали меня; вслед за святым Августином, я могу сказать о себе, что душа моя парила в небесах, а тело пребывало во прахе. Так было и в истории с Абелией: духовная близость с ней вызывала желание близости телесной. То же самое относилось к моей милой возлюбленной, - с той только разницей, что для неё духовное родство было несравненно важнее плотского, и она из всех сил противилась нашему телесному сближению.
   Я был причиной её грехопадения - пусть меня судит Бог, а я, ничего не скрывая, признаюсь, что с самого начала знал о невозможности нашего брака. Стало быть, единственное оправдание, которое могло бы уменьшить мою вину, - то есть женитьба на соблазнённой мною девушке - не должно рассматриваться на Божьем суде. Я лишь прошу Господа, чтобы он не карал мою несчастную жертву, пусть вся вина за этот грех падёт на меня.
   - Да, - вздохнул Робер, - мужчина может добиться любой женщины, которую возжелает, если имеет опыт общения с женщинами и понимает женскую натуру. А если он влюблен - не слишком, но слегка, - победа будет неизбежной. Я сказал "слегка", потому что большая любовь является помехой к достижению цели, ведь от большой любви теряют разум и совершают непоправимые ошибки. С другой стороны, отсутствие любви тоже становится препятствием к завоеванию дамы, ибо, как я уже упоминал, женское чутье мгновенно распознаёт пустоту в любовных отношениях. С Абелией у меня всё было по правилам: я был влюблен, но не слишком, не настолько, чтобы потерять голову. Не надо забывать и того, что у меня было изначальное преимущество перед ней: она спасла мне жизнь, а как утверждает древний мудрец, мы любим людей, которым совершили добро.
   Вторым преимуществом, позволяющим мне скорее достичь желаемого, было общее дело. Здесь нечего долго распространяться: всем известно, как совместные занятия сближают мужчину и женщину. Вспомните об учёном муже и его юной ученице, о которых я рассказывал вам, - да что вдаваться в мудрёные доказательства: вы, наверное, знаете, с каким неистовством предаются любви наши крестьяне во время летних полевых работ! В каждом стогу и под каждым кустом вы обнаружите вечером влюбленную парочку, - а сельские священники потом не успевают принимать исповеди и отпускать грехи! Случается, что и монашки с монахами... Ох, извините, святой отец! - смешался Робер под укоризненным взглядом Фредегариуса. - Прости меня, Господи, за сквернословие!..
   Третьим моим преимуществом были разговоры. Женщины страсть как любят поговорить, для них разговор - одно из величайших удовольствий; женщина скорее согласится потерять руки и ноги, чем язык. Недаром обет молчания для монашек считается одним из самых суровых испытаний и свидетельствует об их полном отречении от мирской жизни.
   Если вы охотно поддерживаете разговор с женщиной и внимательно слушаете её, - считайте, что вы уже завоевали симпатию этой дамы. А у нас с Абелией было о чём поговорить: прежде всего, о походе на Восток, затем - о святынях Иерусалима и нашей миссии милосердия; наконец, мы говорили о своей жизни. Я вкратце, опуская ненужные подробности, поведал ей мою историю, - женщинам нравится откровенность мужчин, - а она рассказала мне о том, что было с ней прежде. Жизнь Абелии не была похожа на сказку: мало праздников и много серых будней, - вот что наполняло её. Девятый ребёнок в бедной дворянской семье, а всего детей было пятнадцать, она с малых лет работала по дому, в хлеву и на птичьем дворе, подобно простой крестьянке. Едва ей исполнилось четырнадцать лет, Абелию выдали замуж за такого же бедного дворянина, как её отец. Муж полгода в год бывал на службе у своего барона, Абелия вела хозяйство и рожала детей - всё как обычно, как это было и в моей семье.
   Из пятерых детей, которых родила Абелия, в живых остались двое, мальчик и девочка; она в них души не чаяла и очень по ним скучала. Муж Абелии пропал во время одной неудачной войны своего синьора: по слухам, томился в плену, а может быть, его убили вместе с другими пленными, за которых победители не надеялись получить выкуп. Никаких известий от мужа она не получала, и никто не мог сказать наверняка, жив он или умер, - так Абелия стала ни вдова, ни мужняя жена.
   Хозяйство ее приносило ничтожный доход, так что и в лучшие годы еле-еле удавалось сводить концы с концами, - а тут ещё засухи, да неурожаи, да болезни, которые несколько лет подряд перед насылались на нас Господом в наказание за грехи.
   - Я читал об этом в хрониках, - оживился монах. - Бедствия, действительно, были столь огромными?
   - Да, нищета была всеобщая, можете так и записать, - подтвердил Робер. - Я вам рассказывал, по-моему, что и я, и мои друзья оказались тогда в тяжелом положении, но его даже сравнить нельзя с тем, в котором находился простой люд. Деревни запустевали, по дорогам бродили тысячи попрошаек и грабителей; в городах хлеб стоил дороже золота. В то время у нас, на рыночной площади, после долгих пыток разорвали лошадьми четверых душегубов, кравших детей, убивавших их, а затем делавших из детского мяса солонину, которую злодеи выдавали за телятину... Вы, видимо, читали в хрониках об этом страшном злодеянии?.. Нет?.. Странно, о нём много говорили, и я точно знаю, что эта история была занесена не только в городские судебные документы, но и в монастырские хроники; впрочем, вы не могли, конечно, прочитать все рукописи.
   Да, множество ужасных преступлений совершалось в то время, но больше всего людей умирало от голода, холода и болезней. Силы небесные, земные и подземные пришли в движение и несли нам гибель: то вдруг посреди лета выпадал снег, то дожди лили, не переставая, то, наоборот, месяцами не было дождей и нещадно палило солнце; то реки выходили из берегов, то проносились разрушительные ураганы, - а то дома и целые улицы сами собой проваливались под землю. Болезни же выкашивали целые народы, так что в иных местностях нельзя было найти ни единого человека.
   Абелии пришлось уйти из крошечного поместья мужа, поскольку в двух принадлежащих ему деревеньках не осталось никого. К родственникам она обратиться за помощью не могла, - те из них, кто остались в живых, не знали, как себя спасти, - но ей неслыханно повезло: её детей согласились принять в приют добрые монашки из обители святой Урсулы, а Абелию взяли ухаживать за больными в монастырскую лечебницу.
   Там она нашла свое подлинное призвание. С детства очень набожная, она всем сердцем любила Христа и хотела послужить ему; свой христианский долг она исполняла не по обязанности, но по велению души. О, я тоже испытал это высокое душевное волнение, обустраивая у Храмовой горы госпиталь для раненых и заботясь, чтобы они ни в чём не ведали нужды! Нет ничего приятнее, чем милосердие: Христос радуется, когда мы творим добро, и дает радость нам - истинную непреходящую радость, предвестник, быть может, праведного небесного блаженства вечной жизни.
   Однако я повторяюсь, - я уже это говорил, кажется... Продолжу рассказ об Абелии. Когда Пётр Пустынник повел свою раздетую и разутую армию на освобождение Святой земли, Абелия со слезами простилась со своими детьми - и присоединилась к этому буйному воинству. Она ухаживала за людьми из армии Петра, как их любящая сестра. Ей был двадцать один год, она была стройна, несмотря на пятерых рожденных детей и по-своему привлекательна. Кое-кто из отпетых негодяев, шедших с войском, пытался покуситься на её женскую честь, однако она кротко увещевала их и от неё, в конце концов, отступились.
   Когда же армия Петра была разбита, Абелия чудом не попала в рабство к сарацинам; переправившись на греческом корабле в Константинополь, она жила там до тех пор, пока не подошло наше войско, в обозе которого она вернулась на Святую землю. Продолжая выхаживать больных и раненых, Абелия спасла, в том числе, меня, - а после взятия Иерусалима нам суждено было встретиться вновь, как вы уже знаете.
   Бедняжка, она подумать не могла, что я склоню ее к греху!..

***

   Обычно мы вели наши разговоры вечерами, когда в госпитале наступало затишье. Днем монашки перевязывали раненых, кормили и утешали их; ночью, когда раны болят нестерпимо, старались облегчить страдания воинов, чем только можно. Но вечером работы в госпитале было меньше и я специально дожидался этой поры, чтобы посидеть и поговорить с Абелией на скамье у ворот. Рыцарь и монашка - Абелию, если помните, считали монашкой, - странная пара: в другом месте и в другое время наши постоянные встречи вызвали бы пересуды, однако после освобождения Иерусалима в воздухе витал дух легкомыслия, все мы были снисходительны и беспечны...
   На Востоке в августе звезды падают в таком количестве, что удивляешься, как это не пустеет небесная сфера? Уже с вечера начинается ужасный звездопад, однако ни одна звездочка не долетает до земли, как ни странно. Куда же они исчезают и чем пополняется их убыль на небе? Этот вопрос почему-то сильно занимал нас с Абелией. Она рассказывала, что по ночам ангелы производят уборку на небесах и сбрасывают пришедшие в негодность звезды на землю, - так ей говорила кормилица в детстве. Я возражал, что слыхал другое: по небесному своду разъезжает колесница Ильи-пророка, который несет патрульную службу и следит, чтобы демоны не пробрались в Божий дом. От тяжести его повозки звезды осыпаются, подобно тому, как сыплются мелкие камешки с моста, по которому проезжает тяжёлая телега.
   Может быть и так, соглашалась Абелия, но кто ставит на небо новые звезды?
   Разве у Господа мало ангелов, отвечал я. Они вставляют новые, полученные от Бога звездочки в небесный свод, взамен выпавших после проезда колесницы Ильи.
   Ну, хорошо, говорила Абелия, а почему же звезды не долетают до земли?
   Потому что Бог не может допустить, чтобы они падали нам на голову, разъяснял я. Господь позаботился о нас и создал тонкое невидимое, влажное покрывало над облаками; попав туда, звезды шипят и гаснут, как горящие искры в бочке с водой, - после же их собирают ангелы низшего разряда и относят обратно на небо для каких-нибудь иных нужд...
   Изобилие Святой земли и обычаи её жителей были ещё одной темой наших бесед. При правильном возделывании земли и орошении тут можно было устроить райский сад - за исключением пустынь, конечно. Абелия была уверена, что настоящий Эдем находится где-то рядом: возможно, он скрыт Господом в оазисе посреди пустыни и дойти туда дано лишь праведникам. Она рассказывала, что на её родине крестьяне были убеждены в существовании рая на земле и время от времени целыми семьями снимались с насиженных мест и отправлялись на его поиски.
   И у наших крестьян было такое поверье, вспоминал я, и они искали райский сад в чужих краях; один из них, по имени Жак, даже якобы нашел его. Этот крестьянин прислал с белым голубем весточку из Эдема своим односельчанам, но поскольку они были неграмотными, то не сумели прочитать послание Жака, однако не сомневались, что он написал именно из рая. Кто знает, продолжал я, - может быть, Бог после изгнания Адама и Евы действительно сохранил земной Эдем для безгрешных людей, а для безгрешных душ создал Эдем небесный. Сарацины, вот, считают, что на небе праведники получают удовольствия, сходные с земными, но превосходящие их. Каждому, кто сможет пройти в небесный рай по тонкому волоску, - то есть праведнику, не отягощенному грехами, - там уготованы неслыханные наслаждения. В частности, семь прекраснейших дев, искусных в любви, будут ублажать его до скончания веков и поить амброзией и угощать обильными лакомствами.
   Абелия говорила, что в раю души преисполняются духовной радостью, а не земными удовольствиями, которые ничто перед духовными; помимо этого, она осуждала сарацинов за многоженство: Господом дается только одна жена для мужа, и только один муж для жены.
   А как же библейские праведные цари и пророки, спрашивал я, - ведь у Соломона было много жен, а у Авраама много наложниц?
   На это Абелия отвечала мне, что до прихода Спасителя было так, а после стало иначе.
   - Верно, - вставил Фредегариус. - Абелия была права. В Евангелии и в Посланиях апостолов прямо говорится, что муж для жены, а жена для мужа, а всё остальное - лукавство и прелюбодеяние.
   - Да, верно, - согласился мессир Робер. - Одна жена на всю жизнь, и один муж на всю жизнь, - так и должно быть, - но скажите мне, святой отец, почему часто получается иначе? Я привел бы вам сотни примеров, когда мужья и жены, не довольствуясь обществом друг друга, ищут себе тайных жен и мужей, не останавливаясь перед грехом. Да, сотни примеров я привел бы, но вам и без меня это известно!
   Если Бог предназначил для мужа одну жену и одного мужа для жены, почему он не сделал так, чтобы они соединялись на всю жизнь не только священным таинством брака, но и потребностями тела и души? Почему у неразумных и бездушных тварей брачные союзы бывают так прочны; почему эти твари не ищут себе партнера на стороне, но даже погибают, потеряв свою вторую половину, - а люди, подобие Божье, сплошь и рядом нарушают клятву верности и даже находят в этом особое удовольствие, - неужели люди хуже животных? Или это сатана глумится над нами и мы попадаем в его ловушку?
   Я уже говорил о страшной силе телесного влечения, о неуёмной жажде плотского наслаждения, одолевающего нас, - на Востоке я лишний раз убедился в этом. У сарацинов есть обычай, по которому каждый мужчина можёт иметь четырёх жён. Я сначала думал, что такой обычай позволяет сарацинам избежать вожделения. В самом деле, многие трагедии, случающиеся с нами, не могли бы случиться в сарацинском мире, рассуждал я. Если женатый мужчина восхотел другую женщину, кто мешает ему жениться на ней? Если ему мало двух жён, он имеет право взять третью; если мало трёх жен, он может привести в дом четвёртую. Ему дается возможность четырёхкратного выбора, - в таком случае, все его желания будут удовлетворены; плотское вожделение становится узаконенным, тут уже нет места грешным помыслам и прелюбодеянию. Женщины же воспитываются у сарацинов таким образом, что не знают ревности и не ищут другой любви, кроме любви своего мужа, - пусть они и разделяют её на двоих, троих или четверых.
   Не хмурьтесь, святой отец, - так рассуждал я поначалу, однако скоро убедился, что ошибаюсь. И в сарацинском мире случаются любовные трагедии: свидетельством тому служат многие истории о неверных мужьях и неверных женах, а также наказание за прелюбодеяние, - публичное побиение камнями, - которое применяется достаточно часто, и которое мне самому доводилось видеть на Востоке. Значит, и у них супружество скреплено больше законом, чем глубинным, неосознанным, а следовательно, самым сильным правилом жизни; значит, и у них плоть торжествует над разумом, тело одерживает верх над душой; значит и у них дьявол побеждает Бога в отношениях между мужчиной и женщиной.
   О, я угадываю, что вы мне возразите! Надо верить, надо следовать Божьим заповедям и преодолевать грех в себе, - тогда дьявол отступится и прелюбодеяние не свершится. Но скажите мне, много ли найдётся людей, которые грешат специально, обрекая себя на наказание в земном мире и мучения в мире вечном? Много ли таких, кто преднамеренно восстает против Господа, кто отдает свою душу дьяволу и служит Князю Тьмы? Да, есть такие, - и вы, святой отец, знаете это лучше меня, - однако их мало; большинство же не хотят бросать вызов Богу и проклинают сатану, но, тем не менее, грешат. Вспомните Ребекку, совратившую меня и ещё многих мужчин, более достойных, чем я: она находила сладость в грехе, однако соблюдала все обычаи нашей веры и считала себя истинной христианкой.
   Но зачем указывать на соринку в чужом глазу, - обратимся ко мне: разве я не воевал за Спасителя, разве не готов был положить жизнь за него? А между тем, и я грешил, готовя погибель своей душе, а ещё хуже - душе моей бедной Абелии.

***

   - Вы не устали, святой отец? - спросил Робер. - Мне всё кажется, что вы были бы не прочь отдохнуть, а я вас продолжаю мучить своей путанной исповедью. Вы пришли сюда за рассказом о походе на Святую землю, а я заставляю вас слушать всякую чепуху.
   - Таков был наш уговор и он мне не в тягость, - улыбнулся монах. - Я вам сразу же сказал, что принять исповедь от грешника - мой долг.
   - Ага, от грешника! - вскричал Робер. - Вы не говорили тогда, что от грешника: стало быть, вы поняли, какой я грешный человек. Увы, святой отец, по мере моего повествования это мнение лишь укрепится, - но уже одно то, что вы терпеливо слушаете меня, вызывает уважение. Вы настоящий служитель Господа и последователь святого Бенедикта; мне ведь нередко попадались исповедники, которые второпях задавали несколько вопросов, наспех отпускали грехи и, быстро наложив епитимию, спешили к следующему заблудшему сыну. Возможно, количество отпущенных за день грехов увеличивает ценность труда священника, но грешники не становятся лучше от поспешной исповеди. Большое счастье для меня, что Бог направил сюда вас, отец Фредегариус: я чувствую дыхание смерти и мне хотелось бы очиститься, насколько это возможно, перед встречей с Всевышним.
   - Ваше желание понятно и похвально, мессир, - сказал монах. - Не думайте о моей усталости, продолжайте.
   - Наши вечерние разговоры с Абелией стали привычкой для меня и для неё, но вскоре она ощутила опасность, - сказал Робер, испустив тяжкий вздох. - Её влекло ко мне почти так же неудержимо, как меня к ней, затягивало всё глубже и глубже в водоворот страсти. Она попыталась вырваться, но было уже поздно, - да и я не дал ей сделать этого, отсекая пути к спасению и подталкивая в пучину. Когда Абелия перестала выходить ко мне по вечерам, я сам находил её в госпитале и под благовидным предлогом уводил на нашу скамейку. Бедняжка Абелия, она хотела видеть во мне друга, союзника в борьбе с искушением, а приобрела врага, погубившего её праведную душу! Вот уж воистину, если мужчина и женщина остаются наедине, тут не услышишь "Отче наш"!..
   Сладкие речи, нежные взоры, легкие прикосновения - всё было мной пущено в ход. Абелия старалась не замечать моих ухаживаний, тогда я прибег к решительному объяснению, после которого ей ничего другого не оставалась, как ответить "да" или "нет". Приём был испытанный: я вручил ей любовные стихи. Замечу, что мне стоило большего труда найти в разоренном городе хорошего переписчика, да и с пергаментом было не просто, - но, в конце концов, лист со стихами вышел на славу, не хуже чем тот, который я отправил в свое время ветреной Ребекке.
   Стихотворение же было такое:
  
   Ненастью наступил черёд,
   Нагих садов печален вид,
   И редко птица запоет,
   И стих мой жалобно звенит.
   Да, в плен любовь меня взяла.
   Но счастье не дала познать.
  
   Затмила мне весь женский род
   Та, что в душе моей царит.
   При ней и слово с уст нейдёт,
   Меня смущенье леденит,
   А без неё на сердце мгла.
   Безумец я, ни дать ни взять!
  
   Ни жив, ни мертв я. Не грызёт
   Меня болезнь, а грудь болит.
   Любовь -- единый мой оплот.
   Но от меня мой жребий скрыт, --
   Лишь ты сказать бы мне могла,
   В нём гибель или благодать.
  
   Ах, если б знать мне наперёд,
   Чем наша встреча мне грозит...
   Как улыбался нежный рот!
   Как был заманчив мне твой вид!
   Затем ли стала мне мила,
   Чтоб смертью за любовь воздать?
  
   Томленье и мечты полёт
   Меня, безумца, веселит.
   Любви влеченье не пройдёт,
   Огонь в душе не прогорит.
   За мукой радость бы пришла,
   Тебе лишь стоит пожелать.
  
   При очередной встрече я отдал этот лист Абелии. Прочитав стихи, она вспыхнула и покраснела, как юная девушка. "Но мессир Роббер..." - пролепетала она и бросила на меня взгляд, исполненный невыразимой печали. Вы думаете, я пожалел её? Нет, я обнял мою кроткую возлюбленную и впился поцелуем в её уста. "Но мессир Робер", - прошептала Абелия, слабо сопротивляясь, но я принялся целовать её снова и снова...
   В пустой хижине по соседству с госпиталем, на голой земле я устроил ложе из трав и листьев, покрыл его моим широким плащом - и оно стало ложем нашей любви. Переступив запретную черту, Абелия отдалась мне вся, с такой страстью, что даже искусные ласки Ребекки, которые я когда-то считал непревзойдёнными, теперь показались мне пресными... Но молчу, молчу, святой отец...
   Мы расстались лишь под утро; весь следующий день я провёл в госпитале, однако Абелию видел только издали. Вид у неё был измученный и несчастный, так что меня начали мучить угрызения совести, но я быстро сумел подавить их. Помнится, кто-то из древних мудрецов сказал, что если бы у него была такая надоедливая собака, как совесть, он бы её давно отравил. Как это верно передает свойство слабой человеческой натуры! У нас не хватает сил слушаться веления совести, нам легче обходиться без неё, - неважно, что таким образом мы торим себе прямую дорогу в ад.
   К Абелии это замечание не относится. Её раскаяние было искренним и глубоким; вечером она решительно объявила мне, что мы должны расстаться навсегда. Она будет всю оставшуюся жизнь молить у Бога прощения за свой грех, а заодно помолится и за меня. Если же её муж вернётся когда-нибудь из плена, то она покается перед ним в своем прелюбодеянии и полностью покорится его воле, пускай делает с ней что хочет. Лишь бы дети не пострадали за грех своей матери...
   Я утешал её, как мог. В нашей любви нет ничего зазорного, говорил я, ведь муж Абелии пропал без вести, всё равно что погиб, да и наверное погиб, иначе давным-давно вернулся бы. Пока муж был жив, она свято исполняла свой супружеский долг, - но разве она обязана хранить верность мертвому? Ни людские, ни божеские законы нас к этому не понуждают. Я же готов жениться на ней хоть сегодня, если бы мы имели точное доказательство гибели мужа Абелии. Выходит, что единственный наш грех заключается в том, что у нас нет свидетельства смерти её супруга, - но ведь кто-то видел, как он умер, такой свидетель существует: появись он сейчас, здесь, можно было бы идти к венцу. Не наша вина, что где-то в огромном мире затерялся человек, который мог бы засвидетельствовать о свободе Абелии от брачного обязательства; перед Господом мы муж и жена, единая плоть.
   Эти доводы не убедили её: вся в слезах, она больше слушала мой голос, чем внимала моим словам. Она жадно вглядывалась в мои глаза, ловила малейшие изменения на моём лице, искала сочувствия и понимания. Ей хотелось броситься ко мне, но она не могла: всё что она себе позволила - это поцеловать мою руку и крепко прижать её к своей щеке; после чего Абелия с рыданиями убежала.
   Бедная, бедная моя Абелия, - ей нужно было утешение, а найти его она могла лишь в моих объятиях!..
   В ближайшие дни она упорно избегала меня и мне никак не удавалось остаться с ней наедине. В довершение всего, занимавшиеся обустройством госпиталя рыцари решили создать некое братство, наподобие монашеского, для чего проводили непрерывные советы, к участию в которых привлекли и меня. Об этом братстве я расскажу вам чуть позже, оно сыграло немалую роль в моей жизни, а пока ограничусь простым упоминанием о нём. Определенно могу сообщить вам, что я не был в числе его основателей, поскольку мои мысли в то время занимала одна лишь любовь. Я даже не помню толком, о чём говорили рыцари на советах...
   Как мне было добиться встречи с моей возлюбленной? Как?.. Забавно, что именно теперь я располагал такими огромными возможностями, каких у меня не было раньше: если помните, мои попытки показать Ребекке свою любовь с помощью кошелька закончились полным истощением оного. Сейчас мне это не грозило: я мог бы нанять сотню музыкантов, певцов и поэтов, чтобы они прославляли мою дорогую Абелию; я мог бы устлать её путь роскошными коврами и лепестками роз; я мог бы устроить турнир в её честь, - однако ничего этого делать было нельзя. Я знал, что нарочитым показом своих чувств отвращу её, и без того напуганную и подавленную, от себя.
   Как же мне было добиться встречи с ней? И что говорить, добившись свидания?.. Вдруг меня озарило; странно, что такое решение раньше не пришло мне на ум; я понял, что нужно делать. Выход я нашел простой и действенный: однажды вечером я подошёл к Абелии, взял её за руку и вывел во двор. Сопротивляться она, конечно же, не стала, чтобы не привлечь внимания, - на этом и строился мой расчёт. Однако я пошел с ней не к той хижине, где мы провели ночь любви, но в противоположную сторону. Видя это, Абелия несколько успокоилась, а я, не затрагивая наших отношений, говорил о разных пустяках, чтобы еще более успокоить её.
   Мы вышли из города через Ворота Милосердия; стража уже готовилась закрыть их, но меня знали в лицо и выпустили без лишних вопросов, выказав лишь удивление, что я и моя дама отправляемся в ночь пешими и без охраны. Абелия вновь встревожилась, но я отвечал стражникам, что мы идем в паломничество по дороге Спасителя и Праведных Духом, поэтому не боимся беды. Это было сущей правдой и тоже входило в мой план; Абелии понравилась такая идея, что я и предполагал.
   Местность к востоку от Иерусалима на редкость унылая: пыльная высохшая степь с крошечными оазисами полей и садов. Днём смотреть на неё тоскливо, а ходить тут жарко и тяжело, - к тому же, из пустыни часто дует сухой сильный ветер, поднимающий пыль до небес: от него трудно дышать, горит кожа и слезятся глаза. Однако ночью - иное дело; жара спадает, но не настолько, чтобы хорошо одетый человек мог замерзнуть. Ветер по ночам меняет направление и дует из-за гор, от моря, напоминая наши ласковые летние ветра. Воздух над степью очищается и становится таким прозрачным, что сияние звезд отражается на земле, а небесный купол весь заполнен огнями и нет ни одного уголка на нём, который не озаряло бы какое-нибудь светило. Не нужно и глаза закрывать, чтобы представить себе, как над этим сапфировым, усыпанным бриллиантами куполом в невообразимой выси сверкает хрустальный престол Господа, а вокруг парят ангелы в белых, чистых одеждах. Да, святой отец, я полюбил ночную пустыню, - впрочем, я тоже уже об этом упоминал...

***

   - Погодите, мессир рыцарь, я это запишу, - пробормотал Фредегариус, встряхивая головой. - Всё что касается местности около Иерусалима, пустыни, ночи, неба... Это должно быть отражено в хронике.
   - Прошу вас, святой отец, - согласился Робер, которому начало уже казаться, что монах спит с открытыми глазами. - Мне повторить?
   - Нет, я запомнил. Только подождите немного... Так, готово, записал. Можете продолжать.
   - Как прикажете, - сказал Робер, усмехаясь в бороду. - Зря вы не желаете выпить красного вина, оно бодрит.
   - Нет, благодарю, - отказался монах. - Вы не думайте, я не сплю. Я слушаю вас самым внимательным образом.
   - Воля ваша, - мессир Робер налил себе с треть стакана и выпил мелкими глотками. - Продолжим... Абелия тоже восхищалась красотами восточной ночи, - и прибавьте сознание того, что мы ступали по земле, по которой шёл когда-то Спаситель. Надо было видеть, с каким благоговением Абелия всматривалась в дорожную пыль, будто бы надеясь найти на ней отпечатки ног Иисуса.
   Наша беседа вполне соответствовала обстановке: мы говорили о пришествии Христа в Иерусалим, о том, что чувствовал Спаситель, предвидя свои крестные муки и конец своего земного существования. Абелия с волнением рассуждала о переживаниях Девы Марии, которая должна была отдать на заклание своего сына: какое горе для матери и какая высшая жертвенность с её стороны! Я слабая женщина, говорила Абелия, я бы не смогла поступить так, я бы постаралась спасти моё дитя, я бы не отдала его на мучения и смерть.
   Я понял, что наступил подходящий момент для объяснения.
   "- Абелия, не вини себя в том, что ты не делала! - вскричал я, сжав её руки в своих ладонях. - Ты грешна, быть может, в помыслах, но не в поступках. Нет, нет, не перебивай меня! Твой грех - это мой грех; не ты сотворила его, но я склонил тебя к греху... Но послушай, что я предлагаю. Ты раскаиваешься в своем поступке, ты страдаешь от того, что совершила. Скажи же мне, как на духу: если бы мы обвенчались, ты стала бы думать, что избавилась от греха прелюбодеяния, - или, по крайней мере, уменьшила его?
   - Обвенчались... - отвечала мне Абелия с призрачной улыбкой. - Это невозможно.
   - Возможно, - сказал я. - Я слышал, что в Иерусалиме есть каноник, который наизусть знает Священное Писание и Священное Предание, и Учение отцов Церкви, и Установления святых соборов, и Послания святейших пап. Я обращусь к нему, он найдет правило, по которому жена считается свободной от мужа, если о нём достаточно долго нет вестей.
   - Может ли быть такое правило? - с большим сомнением возразила Абелия.
   - Должно быть! - ответил я. - Сколько мужей пропадает без вести! Я уверен, что в святых книгах даётся разъяснение, как быть жене в таком случае..."
   Под Фредегариусом скрипнуло кресло.
   - Вы действительно хотели жениться на Абелии? - спросил монах. - И действительно не знали, есть ли закон, разрешающий женщине вторично выходить замуж в случае пропажи её первого мужа?
   - Увы, святой отец, на исповеди нельзя обманывать, - горестно вздохнул Робер. - Я был убежден, что подобного закона не существует и, стало быть, жениться на Абелии я не смогу. Разве я не сказал вам об этом в самом начале? Однако мы часто лжём во благо, ибо ложь сладка, а правда горька. Можно ли обойтись без лживых слов в нашей жизни, как вы считаете?
   - К этому надо стремиться. Жизнь - это не лакомство, которое надо подслащивать для лучшего вкуса, - решительно произнес монах. - Не важно, горька правда или сладка, - важно, что она правда.
   - О, да, лекари тоже твердят нам, что чем горше лекарство, тем оно полезнее! - воскликнул Робер. - Но есть такие неприятные явления, что проходят сами собой, - зачем же человеку знать о них и вкушать их горечь, которая со временем выветрилась бы? Другое дело, когда лгут со злым умыслом или корыстью, тут уж не может быть оправданий.
   - Оправдания найдутся всегда, - упрямо сказал монах. - Истинная сущность наших поступков, так же как их последствия, известны одному Господу. Он видит всё до самых глубин и для него нет пелены времени, однако мы не способны проникнуть своим слабым взором в такие дали. Сверяться с Богом в каждом слове - единственный способ избежать лжи и не допустить зла, вызываемого ложью.
   - Если бы Бог прямо указывал нам, как поступать, как он указывал Моисею, Аврааму и пророкам, мы бы не совершали ошибок, - Робер искоса взглянул на отца Фредегариуса. - Но нам приходится полагаться на свой слабый разум.
   - Прежде всего, на веру, - возразил монах.
   - Да, вы правы, на веру, однако мы с вами толковали о том, что и здесь можно ошибиться: принять за откровение веры свои личные чувства и переживания. Боже, как сложен наш внутренний мир, - Робер покачал головой. - Иногда хочется, чтобы он был попроще.
   - Как у животных? - спросил монах с долей иронии. - Не забывайте, что мы подобие Господа и можем сами совершать свой выбор. Не вы ли, мессир, насмехались над теми людьми, что живут животной жизнью?
   - Опять вы правы, - кивнул Робер. - Не принимайте всерьез то, что я сейчас вам наговорил. Просто Абелия - вечный укор мне перед Господом. Послушайте же, что было дальше, какое зло я ей причинил...
   После этого разговора моя милая возлюбленная приободрилась и повеселела, на прощание мне даже удалось сорвать поцелуй с её губ. А наутро она сама пришла ко мне, - да, да, сама! - и осталась жить в моём доме. В этом скромном домике я провёл счастливейшие дни в моей жизни. Мы были неразлучны с Абелией, лишь изредка посещая наш госпиталь. Раненых там оставалось немного и заботы о них она перепоручила своей компаньонке, а я сказался больным, чтобы не присутствовать на заседаниях нашего госпитального капитула. О нас с Абелией пошли сначала разговоры, но они стихли, когда выяснилось, что она не принимала монашеский обет, - а о том, что у неё был муж, вообще никому не было известно. Повторяю, после взятия Иерусалима тамошнее общество было снисходительно к людским слабостям и легко прощало любовные увлечения.
   Мы жили с Абелией как супруги: я пошил для неё выходные платья, купил драгоценности; у неё был собственный портшез, слуги в ярких одеждах и прекрасная гнедая кобыла. Мы принимали гостей и сами бывали в гостях; однажды нам даже выпала честь быть приглашенными во дворец к королю Готфриду. Нас всюду встречали и провожали с почётом, мы были отличной парой, - об этом говорили все. Мы были счастливы вместе, - но счастье наше было недолгим...
   Робер замолчал и сидел неподвижно, глядя на всполохи пламени в камине.
   - Чем же закончилась эта история? - осторожно спросил монах.
   - Чем она могла закончиться? - печально проговорил Робер. - Горем и страданием. Да, Абелия была счастлива со мной, но она не могла жить в грехе. Время от времени она напоминала о моем обещании найти каноника, знающего все законы о браке. В конце концов, я уже не мог дольше тянуть и отправился на розыски. Мне удалось найти такого каноника в церкви Святого Кирилла. Беседу с ним я начал издалека, с вопросов благочестия, а потом незаметно подвёл его к нужной мне теме. К моему великому удивлению, каноник сразу же привел соответствующее правило. Оно гласило: "Брак, если к заключению его не было безусловных препятствий, и он свершился по всем законам Церкви, не может быть расторгнут. Но Церковь допускает, по особому приговору, разлучение супругов (separatio a mensa et thoro) навсегда или на время. Первое может быть по причине нарушения супружеской верности или по взаимному согласию на принятие монашества. Поводом ко второму могут быть: опасность для жизни, здоровья, чести одного из супругов, исходящая от другого, ненависть, жестокое обращение, продолжительная болезнь и тому подобное. Separatio a mensa et thoro распространяется и на тот случай, когда другой супруг в продолжении более пяти лет находился в совершенно безвестном отсутствии и его местопребывание не было установлено после надлежащих розысков и дознаний. По истечении этих пяти лет вступает в силу разлучение супругов на время; затем вступает в силу разлучение навсегда, - и, наконец, может быть подана просьба о расторжении брака".
   Я попросил каноника разъяснить мне смысл этого закона. Он сказал, что должны быть соблюдены следующие условия: во-первых, супруг отсутствовал не менее пяти лет, не подавая вестей о себе. Во-вторых, продолжал каноник, за эти пять лет нужно принять все возможные действенные меры к тому, чтобы разыскать пропавшего супруга. В-третьих, пояснил мне учёный каноник, надо, доказав соблюдение первого условия, подать просьбу в епископский суд о separatio a mensa et thoro на время; потом, доказав соблюдение второго условия, подать просьбу о separatio a mensa et thoro навсегда, и, в конце концов, можно подавать просьбу о разводе.
   Мне стало ясно, что Абелия до самой смерти будет считаться женой своего пропавшего мужа. Препоны к расторжению брака были такими большими, что нужно было потратить многие года и огромные деньги, чтобы преодолеть их, - да и то надежды на успех почти не было. Мои предположения оправдались: я никогда не смогу жениться на ней.
   Но что мне сказать ей и как быть дальше? Я мог представить Абелии разъяснения каноника в розовом цвете, то есть обнадежить её, сказав, что расторжения брака можно добиться. В этом случае мне следовало самому взяться за дело, собрать надлежащие свидетельства и прочее, - зная заранее, что брак расторгнуть, скорее всего, не удастся, и понимая, что я обманываю Абелию. В конце концов, нас могут привлечь к суду, так как до официального развода она является по закону женой своего мужа и её сожительство со мною можно рассматривать как многомужество, за которое полагается суровое наказание.
   Нет, этот путь не приведет к добру, решил я, нам обоим придётся пожалеть, если мы изберём его. Что же остаётся? Пожалуй, только одно - показать разъяснения каноника в черном свете, то есть сообщить Абелии, что расторжение брака невозможно. Будут слёзы, будет горе, но если этого всё равно не избежать, так не лучше ли нам выпить горькую чашу сейчас, чем многие годы жить в предчувствии беды?..
   На том я и порешил, но должен вам признаться, что мне потребовалось всё мое мужество, чтобы вернувшись домой, сообщить мой милой Абелии ужасное известие. Я не мог смотреть ей в глаза и произносил приготовленные по дороге фразы, уставившись на трещину в штукатурке стены. Как сейчас помню эту изогнутую трещину, длиною в локоть, узкую по краям и расходящуюся в середине, - мне кажется, что через неё ушло в темноту всё светлое из моей жизни...
   Абелия приняла мои объяснения с каким-то неземным спокойствием, она не заплакала, не стала задавать вопросы, - лишь лицо её помертвело и покрылось бледностью.
   - Я знала, что так будет, я чувствовала, - произнесла она еле слышно. - Мы согрешили и должны понести кару, иначе к чему на свете справедливость?
   Я принялся возражать ей, говорил, что она не виновата в грехе, - но мои слова не доходили до неё. С отчаянной решимостью она попросила, чтобы я ненадолго ушёл из дома: ей надо собрать свои вещи, прежде чем покинуть его, а при мне ей будет нелегко сделать это.
   Я хотел возразить, но взгляд Абелии остановил меня: он был так кроток и одновременно полон такой силы, что ослушаться было невозможно. Я в последний раз обнял её; она не ответила на мой порыв, - только по её телу прошла дрожь. Я выскочил из дома и, не разбирая дороги, зашагал по улице.
   Я знал, что расставание с Абелией будет тяжелым для меня, но не думал, что настолько; в моей душе был ад. Не стану вам рассказывать, что я пережил, - это недостойно мужчины и воина - но, поверьте, я находился тогда на грани между жизнью и смертью.
   Для того чтобы забыться я прибег к старому испытанному способу - вину, но это коварное средство: оно облегчает наши страдания, чтобы затем усилить их. Вино - наш друг и помощник в радости, старости и болезни, но им нельзя вылечить невзгоды жизни. "Кто много пьёт, тот к беде придёт", - говорили крестьяне на моей родине. Вино - чудо, дарованное нам Богом, и, как со всяким чудом, с ним надо быть очень осторожным. После разлуки с Абелией я не был осторожен, я пил сильно и страшно, пил до тех пор, пока не почувствовал такое отвращение к жизни, что едва не бросился на меч. Господь спас меня: я вдруг прозрел, - простое и ясное решение пришло мне в голову. Если Абелия по-настоящему дорога мне, - а я убедился, что это так, - я должен быть с нею. Пусть она не примет меня как мужа, - я буду с нею как брат, как друг; дадим ход делу о пропаже её супруга, а там что Бог даст.
   Кликнув слугу, я приказал ему принести воды для умывания, чистую одежду, а конюху сказать, чтобы оседлал коня. Вскоре я уже был в госпитале; меня там встретили самым неожиданным образом - все вздыхали при встрече со мною, говорили сочувственные слова и напоминали о величайшем Божьем милосердии и его неизъяснимой благодати. Причина этого стала понятна мне, когда я разыскал компаньонку Абелии: она сказала, как о чём-то само собой разумеющемся, что Абелия просила передать мне благодарность за добро, которое я ей принёс, и простить за зло, которое она мне причинила. Господь указал ей путь: она возвращается в родные места, где надеется открыть приют для осиротевших и бездомных детей. На этой стезе она и закончит своё земное существование.
   Пораженный, я стоял недвижно, не в силах вымолвить ни слова.
   - Когда она уехала? - спросил я, наконец.
   - Вчера на рассвете, - отвечала компаньонка.
   - Куда?
   - В Яффу. Там ждёт попутного ветра корабль, направляющийся в наши края. Капитан возьмёт её с собой, с ним договорились.
   Не жалея коня, я поскакал в Яффу. Конь скоро выдохся от этой бешеной скачки и мне пришлось оставить его на постоялом дворе, получив взамен полудохлую клячу, которая еле-еле дотащилась до следующего двора, где было обменена на её родную сестру, старшую по возрасту. Проклиная себя за то, что не взял смену хороших лошадей, я с огромным трудом добрался до порта.
   На море вздымались большие волны, штормило, и я надеялся найти у причала поджидающий Абелию корабль, но, увы, отчаянный капитан уже вывел его в плавание. Всё что я увидел, - это далёкий парус, то появляющийся, то скрывающийся за гребнями волн. Вне себя от отчаяния, я хотел нанять другой корабль для погони, но на меня смотрели, как на сумасшедшего, и наотрез отказывались выйти в море, даже за большие деньги. А я и был безумен в тот момент: помню, я пытался столкнуть с берега рыбацкий челн, чтобы догнать Абелию на нём, а когда мне не удалось сдвинуть его с места, хотел пуститься вплавь.
   Волны отбросили меня назад, я упал на песок; всё было кончено, Абелию я потерял навсегда.

***

   - Вот чем закончилась эта история, святой отец, - Робер исподлобья взглянул на монаха. - Нельзя играть чужими судьбами, если не хочешь поломать свою. Я был наказан по заслугам.
   - А вы не искали Абелию, вернувшись на родину? - спросил Фредегариус, которого эта история задела за живое.
   - Нет, не искал, можете поставить мне это в вину, - сказал Роббер. - К тому времени мои отношения с Абелией ушли в прошлое, чувства сгладились, страдания забылись; у меня появились другие интересы и привязанности. Лишь теперь, в старости, я понимаю, что Абелия была мне ниспослана Богом для утешения и радости. Она спасла меня на поле боя, а могла бы спасти и мою душу. Бог был милостив ко мне, но я проявил неблагодарность, за что был наказан в дальнейшем.
   Но прежде чем перейти к рассказу об этом, закончу о моём пребывании в Иерусалиме. Записывайте, святой отец, для вас это будет интересно.
  

Часть 10. О рыцарских братствах. Алхимия и магия как точнейшие науки. О тайне Святого Грааля. Сущность злых духов Бафомета и Абракуса

  
   - Потеряв мою милую Абелию, первое время я пребывал в пустоте. У меня не было ни чувств, ни желаний: я превратился в камень, но не в смысле душевной твердости, а по отношению к жизни, из живого существа перешёл в разряд неживых. Сколько это продолжалось, не помню, - однако мало-помалу молодость взяла своё; кроме того, восхищение перед Божьим миром, которое никогда не покидало меня, тоже способствовало моему возрождению. Но я возродился в иной форме: земная любовь перестала меня интересовать, - ах, если бы навеки! - вместо неё пришло другое, духовное увлечение: я с головой ушёл в дела нашего госпитального братства.
   Остановлюсь на этом подробнее, поскольку созданные в Иерусалиме рыцарские братства набирают силу, и вам, конечно же, хочется услышать рассказ о том, как они возникли и на чём основаны.
   Наше братство было первым среди прочих: за полвека до Великого похода славнейший из славных папа Григорий Великий направил в Иерусалим некоего аббата для строительства госпиталя с целью лечения и заботы о пилигримах в Святой земле. При одном из сарацинских правителей госпиталь был разрушен, но затем восстановлен на месте, где ранее располагался монастырь Святого Иоанна Крестителя. После взятия Иерусалима некоторые наши благочестивые рыцари, вдохновленные яркими проповедями прибывшего с войском отца Жерара, расширили госпиталь и привели в надлежащий порядок. Я тоже внёс свою скромную лепту в обустройство сего богоугодного заведения, как вы уже знаете.
   Отец Жерар был удивительным человеком - искусство проповедника он сочетал с предприимчивостью купца и находчивостью крестьянина. Ему нельзя было отказать в просьбе, он мог заставить раскошелиться даже жестокосердного скрягу; он был принят при королевском дворе, но не избегал и лавки ростовщика; для него не было ничего невозможного, - если бы он пожелал, то мог бы построить новую Пальмиру, затмившую дивный город королевы Зенобии. Благодаря отцу Жерару наше госпитальное братство, сперва не очень богатое, быстро приобретало влияние: за несколько лет оно обзавелось значительным имуществом и обширными землями...
   Однако я забегаю вперёд, сначала надо рассказать о нашей деятельности. Помимо заботы о раненых и больных мы взяли на себя защиту паломников, посещающих святые места. Если вы полагаете, отец Фредегариус, что после завоевания Иерусалима здесь воцарились мир и покой, то вы сильно ошибаетесь. Сарацины продолжали сопротивление, совершая внезапные дерзкие вылазки из своих тайных убежищ и нападая на наши небольшие отряды и крепости. Дороги были небезопасны; из тысяч пилигримов, пришедших на Святую землю вслед за нашим победоносным войском, многие нашли в ней свои могилы.
   Если бы злодеяния творили только сарацины в слепой преданности своей вере и ненависти к нашей, - это было бы полбеды: но среди тех, кто бесчинствовал тогда на Святой земле, находилось немалое число христиан...
   - Христиане бесчинствовали на Святой земле, убивая своих братьев по вере? Может ли такое быть? - усомнился Фредегариус, подняв голову от пергамента.
   - Тем не менее, это правда, - развел руками Робер. - Не забывайте, что в нашем войске было почти двести тысяч человек, и далеко не все добыли себе славу и достояние в походе, - а возвращаться домой с пустым кошельком не хотелось никому. Да и местные жители из числа христиан рассматривали эту территорию как собственную вотчину, наивно полагая, что имеют полное право взимать мзду за проезд по ней, и наказывая строптивых упрямцев, не разделявших подобное мнение.
   Вряд ли это послужит оправданием христианам, но замечу, что сарацины, занимавшиеся разбоём на дорогах, тоже были частенько неразборчивы в выборе своих жертв и грабили, - а то и убивали! - своих единоверцев ничуть не реже, чем христиан. Я считаю, святой отец, что не принадлежность к какой-либо вере делит людей на плохих и хороших. Добро, равно как и зло, вселяется в нашу душу независимо от веры, которая может лишь усилить или уменьшить влияние доброго или злого начала.
   - Бог дал человеку выбор между добром и злом, между возвышенным и низменным, как вы сами справедливо упоминали, - возразил монах. - Однако без веры этот выбор бессмыслен, ибо не подкреплен высшей целью. Христос открыл нам эту цель и указал путь к ней; он, Сын Божий, был распят на кресте, дабы искупить грехи наши и укрепить нас в служении Господу. После этого наша вера просияла по миру и стала путеводной звездой к спасению, дорогой в царствие Божие, а туда нет доступа грешникам. Кто принял Христа и носит слова его в сердце своем, тот уже не может грешить. Среди христиан нет не единого грешника, - разве кто в малом согрешил и по недомыслию. Если же кто называет себя христианином, а сам погряз в грехе, то он христианин только по названию.
   - Ого, как вы разгорячились! - усмехнулся Робер. - Но знаете ли, святой отец, то же могли бы сказать о себе и магометане - нет, де, среди истинных магометан ни одного грешника, а кто грешит, тот уже не магометанин. Да и приверженцы других вер, - пожалуй, даже язычники, - так же могли бы сказать. Однако праведных - единицы, а грешников тысячи и тысячи; и так - в любой вере.
   - Не все, кто имеют уши, слышат, - упрямо продолжал монах. - "Не спрашивайте меня, сколько людей спасётся, их будет малое число", - говорил Христос.
   - Вы лишь подтверждаете мою еретическую мысль, святой отец, - не без удовольствия произнёс Робер. - Значит, вера имеет значение и определяет добро для ничтожного количества людей, а остальные, побаиваясь Бога и соблюдая положенные обряды, не перестают грешить. Их нельзя назвать христианами, тут вы совершенно правы! Но они-то считают себя христианами, в церковь ходят, молятся, - а потом, глядишь, ограбят или зарежут кого-нибудь на большой дороге...
   Но вернёмся к нашим записям. Вот для защиты паломников от таких разбойников, - христиан ли, сарацинов ли, - и было создан военный отряд в нашем госпитальном братстве... Вы пишите, отец Фредегариус?
   - Да, мессир, простите меня за горячность, - сказал монах.
   - Ничего, ничего! Никто из отцов церкви никогда не требовал, чтобы монах был холоден, как лёд, - отозвался Робер. - Итак, вначале мы предоставляли пилигримам вооруженный эскорт, а потом он превратился в значительную силу. Благодаря Святому Иоанну Крестителю, небесному нашему покровителю, мы очистили дороги Иерусалимского королевства от разбойников, а затем дали отпор сарацинскому войску, которое вторглось вскоре в наши пределы. Это был славный бой; я в нём участвовал. К тому времени я отошёл от дел, связанных собственно с врачеванием больных, и встал в ряды братьев-воинов.
   Мы встретили сарацинов в открытом поле; их было бессчетное количество. Сарацинские вымпелы и флаги трепетали на ветру и производили такой шум, что не слышно было человеческого голоса. Но на наших знаменах были вытканы белые кресты, подобные тем, что изображались на иконах с образом Святого Иоанна, - и мы не посрамили Предтечу Христа. Мощным ударом мы нарушили строй сарацинов и они гибли под ударами наших копей и мечей, а поверженные наземь, гибли под копытами лошадей. Немногие из сарацинов пытались сопротивляться, но вскоре должны были обратиться в бегство или умереть. Мы захватили обоз с казной, нам достался и роскошный, устланный бесценными коврами шатёр предводителя сарацинов. Нашей добычей стали прекрасные кони, лишившиеся своих седоков, и великолепное оружие, в последний раз послужившее своим хозяевам в том сражении. С тех пор сам вид нашей военной братии внушал сарацинам ужас и на Святой земле надолго воцарился мир.
   - Должен, однако, заметить, - продолжал мессир Робер, - что не одни мы являлись её защитниками. Примерно в то же время в Иерусалиме образовалось еще одно рыцарское братство, которое располагалось в южной части горы Соломона. Основатели этого братства почитали мастера Хирама, строившего когда-то храм Соломона и убитого подмастерьями, недовольными своим положением. Этот храм стал для этих рыцарей символом великого Вселенского храма, который им надлежало построить во исполнение заветов Господа и по его законам, - поэтому они также чтили работников Зоровавеля, которые, как всем известно, трудились с мечом в одной руке и лопаткой каменщика в другой.
   На Соломоновой горе рыцарями был воздвигнут храм, являющийся копией древнего, царского - но не во всём. Великолепие древнего храма состояло в золоте и серебре, в полированных камнях и дорогих породах дерева, - тогда как украшением нынешнего стало религиозное рвение тех, кто его занимает, и их дисциплинированное поведение. Конечно же, фасад этого храма был украшен, но не каменьями, а оружием, - а вместо древних золотых венцов стены его были увешаны щитами. Вместо подсвечников, кадильниц и кувшинов он был обставлен сёдлами, упряжью и копьями.
   - Остановитесь, мессир рыцарь, прошу вас! - сказал Фредегариус. - Я не должен пропустить или перепутать ни единого слова из вашего рассказа. Он чрезвычайно важен не только для потомков, но и для наших современников. Рыцари Храма так сильны ныне, их влияние настолько велико, что ваше повествование о них имеет огромную ценность.
   - Ради бога, - отвечал Робер с легким поклоном. - Позвольте продолжать?.. Братство Храма Соломонова отмечено многими славными делами: на Востоке его рыцарями построены десятки церквей, соборов, замков, - не говорю уже о сотнях милях прекрасных дорог. Вы не поверите, отец Фредегариус, но все эти хорошо охраняемые дороги бесплатные, за проезд по ним не берётся пошлина; мало того, на перекрёстках находятся комтурии, где можно остановиться на ночлег. Странники могут найти приют и у самих рыцарей Храма, которым устав предписывает трижды в неделю кормить бедных в своих домах. Кроме нищих во дворе, - коих впускают и кормят в эти дни, не считая, сколько их, - четверо из пришедших едят в обеденной зале, за одним столом с рыцарем.
   Не менее известны деяния рыцарей Храма в такой нечистой, казалось бы, области, как операции с деньгами. Вы знаете, как ведут эти операции ломбардцы и иудеи: они дают ссуду лишь на две трети от цены залога в виде дома или земли, или иных ценностей просителя, а вернуть требуют с добавлением половины этой стоимости. У рыцарей Храма можно взять ссуду на весь залог, а возвращая её, вы отдаёте дополнительно всего десятую часть от того, что брали.
   Причём, вам не обязательно ездить туда-сюда с деньгами, подвергая себя опасности, - всё что вы взяли или отдали, записывается на особый счёт, а вам взамен выдаётся пергамент, на которой означены соответствующие суммы. На этом пергаменте рыцари додумались ставить отпечаток пальца владельца, а такой отпечаток у каждого человека свой: таким образом, вы приезжаете в любой город, где есть денежная контора рыцарей Храма, предъявляете документ о взносах, ваш отпечаток пальца сравнивается с тем оттиском, что находится на пергаменте, - и вы можете получить свои деньги. Согласитесь, что это очень удобно и безопасно: даже если вас обворуют или ограбят в пути, злодеи останутся ни с чем, ибо не смогут получить деньги по вашему документу.
   - Хорошо придумано, - согласился Фредегариус.
   - Да, хорошо, - сказал мессир Робер. - А всё потому, что рыцари заботятся не только о пополнении своей мошны, но и о тех людях, которые обращаются к ним и с которыми они ведут дела... Много, много, много ещё можно было бы рассказать доброго о рыцарях Храма, - продолжал он, - но я вам скажу о двух вещах. Во-первых, это их занятия точными науками, - важнейшая из которых есть алхимия. В вашем монастыре занимаются алхимией, отец Фредегариус?
   - Нет, у нас нет сведущих в этой науке братьев, - ответил он.
   - Сочувствую. Алхимия несёт нам знания, которые приберёг Бог для истинно просвещенных и пытливых людей. Я ни в коем случае не причисляю себя к таковым, однако же и мне доводилось заниматься алхимией, поэтому кое-что я в этом понимаю. Высшая цель алхимических опытов - приобретение философского камня lapis philosophorum - который также называют великим магистерием, ребисом, эликсиром философов, жизненным эликсиром, или красной тинктурой. Символом философского камня выступает дракон Уроборос, пожирающий свой хвост. Другим символом является гермафродит, появляющийся в результате соединения философской серы, именуемой "королём", и философской ртути, именуемой "королевой". Кроме великого магистерия, существует малый магистерий, или белая тинктура, которая обладает свойством превращать в серебро все неблагородные металлы, но это средство второстепенное, его получение никогда не является целью настоящего алхимика. Великий же магистерий является царём всех земных веществ, их квинтэссенцией, то есть, попросту говоря, концентрированным экстрактом основной сущности, пятым элементом, эфиром, самой тонкой стихией, пронизывающей весь мир; одним словом, душой - духом мира, великой творческой силой, которой Бог наделил мир.
   - Да, это понятно, - кивнул монах.
   - Вот, вот! - обрадовался мессир Робер. - Оттого великий магистерий и обладает своими уникальными свойствами. Он может превращать любые металлы в золото и служит универсальным лекарством: раствор его, разведённый в известной степени и называемый золотым напитком - aurum potabile - если его принять вовнутрь в малых дозах, исцеляет все болезни, молодит старое тело и делает жизнь более продолжительной. Но, главное, великий магистерий даёт духовное освобождение, превознесение, дарующиеся тому, кто им обладает, - именно поэтому к получению его стремилось столь много достойнейших людей.
   Между тем, рецепт приготовления философского камня удивительно прост. Возьмите горшок свежей земли, добавьте туда фунт красной меди и полстакана холодной воды, и всё это прокипятите в течение получаса. После чего добавьте к составу три унции окиси меди и прокипятите один час; затем добавьте две с половиной унции мышьяка и прокипятите ещё один час. После этого добавьте три унции хорошо размельчённой дубовой коры и оставьте кипеть полчаса; добавьте в горшок унцию розовой воды, прокипятите двенадцать минут. Затем добавьте три унции сажи и кипятите до тех пор, пока состав не окажется готов. Чтобы узнать, сварен ли он до конца, надо опустить в него гвоздь: если состав действует на гвоздь, снимайте с огня. Этот состав позволит вам добыть полтора фунта золота; если же он не действует, это признак того, что состав не доварен. Приготовленной жидкостью можно пользоваться четыре раза.
   - Вам удалось получить философский камень? - Фредегариус с изумлением взглянул на Робера.
   - Я мог бы сто раз получить его, - гордо ответил он, - но мне всё время попадались некачественные ингредиенты: то земля оказывалась не слишком чистой, то вода; то медь была с примесью, то мышьяк; то сажа была не такая, как нужно, а то дубовая кора подпорчена жуками. Трудно найти чистые полноценные вещества и соблюсти все необходимые пропорции, - в конце концов, я отчаялся и прекратил опыты. Рыцарям же Храма удалось получить великий магистерий и от этого у них появилось много золота, - но главное, что их занимало тогда, иное... - Робер сделал паузу и со значением проговорил: - Они являются хранителями Святого Грааля.
   - Святого Грааля? Он у них? - замер монах.
   - Да, у них, - торжественно сказал Робер. - Я открываю вам величайшую тайну. Святой Грааль, на протяжении сотен лет хранившийся у графов Шампанских, ныне находится у рыцарей Храма. Вам известно, конечно, что его касались руки самого Спасителя и от этого Грааль наделен силой, которой нет равной на земле; даже меч Зигфрида - ничто в сравнении с Граалем.
   Перед походом в Святую Землю у графа Бульонского, который являлся прямым потомком Годфруа Бульонского, - а тот был сыном Лоэнгрина и внуком Парцифаля, первого хранителя Грааля, - случилось видение. В ночной тьме воссиял перед ним золотой столб, а на нём алмазная капитель, на которую была водружёна рубиновая подставка с украшенными самоцветами золотыми гранями. На этой подставке стоял в нестерпимом блеске Святой Грааль, а над ним мерцало огнями, как молниями, облако или что-то похожее на облако. Из него раздался голос, громовой и величавый: "Ступай в Иерусалим, выгони оттуда неверных и поставь Грааль на Храмовой горе. Там ему место; там найдутся рыцари, которые будут хранить его". Граф Бульонский исполнил это предписание: после взятия Иерусалима он передал Грааль рыцарям Храма, поняв, что они и есть те, кому предначертано владеть этим бесценным сокровищем...
   Не успеваете записывать, святой отец?.. Ничего, я подожду...
   - Как велика святость и сколь значительны подвиги и благородные дела рыцарей Храма, - сказал монах, потрясая уставшей рукой. - Хорошо, что всё это отражено теперь в записях и сохранится на века, - благодаря вам, мессир Робер!
   - Я рад, - произнёс он почему-то тусклым голосом, после чего встал, прошелся по комнате, подбросил поленья в камин и поправил их кочергой. На лице Робера отразилась внутренняя борьба: он явно хотел рассказать ещё о чём-то, но не решался. Наконец, он бросил взгляд на распятие на стене, осенил себя крестом, вернулся на своё место и, нагнувшись к отцу Фредегариусу, прошептал:
   - Не хочу возводить напраслину на рыцарей Храма, ибо сам видел их в боях за веру и в добрых делах, но есть сведения, что они поклоняются не только Богу...
   - Да что вы! - монах тоже перекрестился, оглянувшись на распятие.
   - Однажды мы перехватили на границе подозрительного человека, при котором были обнаружены грамоты, испещрённые непонятными письменами и символами, - продолжал шептать Робер. - Его заподозрили в колдовстве, он всё отрицал; тогда его пытали и он поведал о многих тайнах рыцарей Храма, по чьему поручению, якобы, отправился за пределы Иерусалимского королевства. Эти тайны были такими невероятными, что мы не решились отметить их в материалах допроса. Колдун был казнён, а мы поклялись друг перед другом, что никогда и никому не расскажем об услышанном, дабы не порочить славных рыцарей Храма. Однако сейчас, на краю могилы, я полагаю, что имею право нарушить клятву. Пусть наша святая Церковь разберётся во всём и снимет эти незаслуженные обвинения... Что же мы узнали от того колдуна? Он утверждал, что на своих закрытых собраниях рыцари Храма возносят молитвы Бафомету и Абракасу.
   - Святые угодники! - побледнел монах.
   - Да, Бафомету и Абракасу, - повторил Робер, - то есть настоятелю храма сатаны и главному смотрителю за адским огнём. Некоторые знатоки демонологии говорят, впрочем, что Бафомет не настоятель храма, а одно из воплощений сатанинского образа. Мне это кажется странным, поскольку само написание слова "Бафомет" свидетельствует о том, что именно он настоятель храма Князя Тьмы. По латыни Бафомет пишется, как вы понимаете, "Baphomet", но если прочитать справа налево, получится "Temohpab". Всякий человек, знакомый с тайнописью, легко догадается, что здесь сокрыт акроним - первые буквы из слов фразы "Templi omnium hominum pacis abbas", а это означает "Настоятель Храма мира всех людей".
   Прибавлю, что если написать "Бафомет" на иврите и читать наоборот, то выйдет греческое слово "София" - мудрость; однако же с настоящей божественной мудростью тут нет ничего общего, ибо она не может быть представлена в таком странном написании. Следовательно, Бафомет заключает в себе антипод божественной благой мудрости и, вообще, всего божественного, - являясь, как мы убедились, настоятелем храма сатаны.
   Правда, изображающий Бафомета знак вроде бы указывает на самого Люцифера: это перевернутая, указующая тремя вершинами вниз звезда, в середине которой изображена козлиная морда в двух концентрических кругах, содержащих слово "Левиафан", - а оно написано на иврите с нижнего луча и против часовой стрелки. Но не понятно, - то ли Левиафан, являющийся Драконом Бездны и Зверем Люцифера, помещен на знаке Бафомета в качестве намёка на служение дьяволу, то ли как указание, что он и есть сам дьявол в одном из своих образов.
   А кое-кто из борцов с нечистой силою по-другому объясняет роль Бафомета: он, мол, просто слуга сатаны. Это о нём идёт речь в Писании, в том известном эпизоде, когда к дьяволу приходят его служители, в числе которых находится Бегемот, - который, де, и есть Бафомет, умеющий воплощаться также в чёрного кота. Мне подобное толкование кажется сомнительным, но не берусь спорить со специалистами.
   Что касается Абакаса, насчёт него споров быть не может: он смотритель за адским огнём, раздувающий и поддерживающий всепожирающее пламя. Он изображается в виде фигуры с человеческим туловищем, человеческими руками, но с петушьей головой и змеями вместо ног; в правой руке его плеть, а в левой щит с двойным крестом внутри.
   Согласитесь, что в этом изображении всё прозрачно и ясно. Петушья голова напоминает нам о Солнце, но чтобы мы не подумали о божественном свете, здесь помещены щит и хлыст, символы нестерпимого испепеляющего жара. О змеях нечего и говорить, - на ум тут же приходит Василиск, страшный царь всех ползучих гадов, подчиненный сатане. А обрубленное человеческое туловище с руками является, конечно же, частью образа грешников, которые попали в лапы к дьяволу и, утратив свой облик, превратились в отвратительных монстров.
   - Но колдун определенно сказал, что рыцари Храма поклоняются Бафомету и Абакасу? - спросил Фредегариус.
   - Да, - и вот как он это описывал. У них, говорил он, были идолы Бафомета и Абакаса; они почитали этих идолов, как представителей Бога и Спасителя; они касались истуканов Бафомета и Абакаса короткими верёвками, которые затем носили на теле под рубахой; всё, что они делали, они делали из благоговения перед этими идолами; рыцари поклонялись ещё некоему чёрному коту, который иногда являлся им на их собраниях. Умерших братьев они кремировали и подмешивали пепел в общую трапезу. Наконец, они плевали на распятие, целовали друг друга непристойным образом и питали склонность к содомскому греху, - мессир Робер сморщился, как от зубной боли.
   - Отречение от Христа и осквернение распятия могут не быть преступлением. В первых монашеских общинах так принимали новых братьев, делая из этих святотатцев и вероотступников настоящих христиан, - заметил монах. - Помимо того, отречение было испытанием на обет повиновения старшим, а в качестве искупления вновь обращенные постились три пятницы.
   - Вам лучше знать, святой отец, - согласился Робер с видимым облегчением. - Я надеюсь, что и другие обвинения против рыцарей Храма столь же легко будут отвергнуты или окажутся сущим вздором.
   - Поэтому я не стану записывать это. Как вы верно изволили заметить, мессир, рыцари Храма совершили и продолжают совершать множество богоугодных дел, а если виноваты в чём-нибудь, то пусть их судит святейший папа, который никогда не ошибается, - сказал монах.
   - Да будет так, - Робер опять перекрестился и уже в полный голос произнёс: - Да, велика святость и значительны подвиги рыцарей Храма; добрую память оставят они о себе. Но и наше госпитальное братство тоже останется в памяти людей. Гордыня - большой грех, но гордость за хорошее дело не греховна, - не так ли, святой отец? А нам есть чем гордиться. Мы воевали за веру, мы защищали паломников и мирных жителей, мы помогали страждущим. К тому времени, когда я покинул Иерусалим, при нашем госпитале действовала медицинская школа, где изучались всевозможные способы лечения. Наши братья-лекари достигли во врачевании больших успехов, соединяя целительную силу трав и снадобий с искусством опытнейших хирургов.
   Господь благоволил нам, - в госпитале излечивались даже безнадежные больные, такие тяжелые, что другие лекари отказывались от них. Без помощи Бога больного человека исцелить нельзя, но и без умения врача это сделать трудно. Всемогущий милосердный Бог дает нам таланты, Он направляет нас на путь, - но беда, если мы надеемся только на Бога. Господу ничего не стоит, к примеру, вылечить больного, - что там, больного, оживить умершего! - но коли он этого не делает, значит, перекладывает заботу о лечении больных на нас. Я правильно понимаю, отец Фредегариус?
   - Болезнь - это испытание или наказание за грехи, - пробормотал монах и вдруг спросил: - А почему вы покинули Иерусалим?
   - Тоска по родине. Она оказалась сильнее, чем чувство долга, - со вздохом признался Робер. - Много лет я прожил в Святом городе; мои занятия по укреплению нашего госпитального братства, коим я предавался со страстью и увлечением, вначале полностью поглощали меня, но пришло время, когда мне стало чего-то не хватать. Казалось бы, всё было в моей жизни, - служение рыцарству, книги и науки; казалось бы, я достиг всего, о чём можно только мечтать - уважения и богатства; однако странное беспокойство всё более овладевало мною.
   Я боялся себе признаться, отчего это происходит, но рано или поздно я должен был задуматься о причинах своего душевного томления, а задумавшись, осознал, что Иерусалим, со всеми его красотами и святынями, чужой город для меня. Когда я расставался с моими друзьями, один из них сказал: "Я соскучился по родным местам, мне надоела жара и безводные пустыни. Я хочу увидеть наши зеленые поля, пышные леса, широкие реки и бескрайние озера". Тогда я не ощущал в себе этой тоски по родине, но пришла пора, когда она сделалась неодолимой.
   Иерусалимское королевство стало казаться мне привалом на моём пути, а не конечной целью. Я будто бы отдыхал, набирался сил и готовился к дальнейшему походу. И вот, наступил момент, когда раздался сигнал к выступлению и надо было отправляться в дорогу.
  

Часть 11. Об уставе рыцарского братства. Возвращение в родовой замок. О гномах и домовых. Отношения с крестьянами и право первой ночи. Удивление соседей

   - Я вернулся в Пикардию, оставив значительные средства нашему братству в Иерусалиме. Я оставил братьям-рыцарям и большую часть своего снаряжения, и прекрасных верховых лошадей, поскольку во всём этом была нехватка в Святой Земле, - мессир Робер плеснул вина в свой стакан и отпил пару глотков. - Не подумайте, что я навсегда покинул ряды нашей госпитальной общины: нет, такой поступок был бы бесчестным и низким, ведь я по доброй воле присоединился к ней! Однако жесткого устава у нас не было, почему и дозволялись некоторые вольности.
   - А вы знаете нынешний Устав Странноприимного братства рыцарей Святого Иоанна? - спросил монах.
   - А как же! Меня не забыли: когда я уже жил в своём замке на родине, ко мне приехал посланец от нашего братства. Мы обсудили с ним кое-какие важные вопросы и он открыл мне некоторые секреты, которые я не знал, - в том числе, речь шла о нашем новом Уставе, - сказал Робер. - Могу зачитать вам его основные положения, если вы того желаете, я их затвердил наизусть: "Каждый брат должен свято хранить три обета: обет целомудрия, послушания и добровольной нищеты без собственного стяжания. Надлежит братьям твердо стоять за веру христианскую, придерживаться всегда справедливости; когда произойдет война между двумя христианскими государями, да не прилепляются ни к одной стороне, но всевозможно да стараются о прекращении раздора и об утверждении между ними согласия и мира.
   Следует каждому брату помогать обиженным, защищать и освобождать угнетенных, печься о вдовах и сиротах. Священнослужению и богопочитанию все братья ревностно прилежат и сто пятьдесят крат ежедневно да чтут молитву Господню; в определенные времена да постятся; ежегодно три раза да причащаются Святым Тайнам, то есть всегда в три торжественнейших праздника - Рождества Христова, Пасхи и Пятидесятницы. В известные времена благоговейные крестные ходы да учреждают, и в оных о мире христиан и постоянном согласии да призывают Бога".
   Есть в Уставе положения о новых членах братства, которыми не могут быть рожденные от язычников, иудеев, сарацинов и сих подобных. И самое для меня, грешного, главное, - если кто учинил человекоубийство или обязан супружеством, в братство не приемлется; а кто, вступив в него, подобное учинит, из братства исторгается. Увы, мне, святой отец, - это последнее правило мною было нарушено, так что теперь я изгнанник и отверженный!
   - Вы изгнаны из братства рыцарей Святого Иоанна?! - Фредегариус не смог сдержать изумленного возгласа.
   - Я сам себя изгнал, но об этом далее, - с тяжелым вздохом ответил мессир Робер. - Итак, я вернулся в Пикардию. Никого из моих родных уже не осталось в живых; наш замок был заброшен, а земли запустели. Перед памятью своих предков я обязан был восстановить прежний порядок и добиться процветания родового поместья. Поселившись там, я с упорством и терпением принялся за дело, - благо, привезенных из Иерусалима денег вполне хватило на покрытие расходов.
   Замок, построенный моим дедом, и в лучшие времена не отличался великолепием. Он был похож на этот, в котором мы сейчас с вами находимся, - Робер сделал широкий жест рукой, как бы приглашая оглядеть свои владения, - но смотрелся куда скромнее. В нём стояла двухэтажная деревянная башня, в верхнем этаже которой жила наша семья, а в нижнем - слуги. Внутри нашего, господского, помещения была низкая сводчатая общая зала; единственный очаг помещался в её центре, а дым из очага уходил через отверстие, проделанное в крыше. К ночи слуги присыпали золой тлеющие угли, чтобы сохранить тепло в зале.
   Кровати были устроены на высоких деревянных приступках в маленьких тесных боковых помещениях с задергивающимися занавесками, которые предохраняли от ночного холода и сквозняков. Во время трапезы члены нашей семьи и гости, если таковые приезжали к нам, - что при моей матушке было большой редкостью, так как она не отличалась гостеприимством, - сидели на скамьях или просто на грубо обтесанных чурбанах. Столы каждый раз устраивали заново - на козлы накладывались щиты из сколоченных досок, которые по окончании трапезы убирали в чуланы.
   Гордостью обстановки было парадное седалище, привезенное моим дедом из похода в Италию. Оно представляло собою дубовое кресло из балясин, с высокой спинкой, локотниками и перекладинами, соединяющими ножки для прочности. Кроме этого кресла в зале были выставлены напоказ многочисленные сундуки, расписанные цветами и узорами; в этих сундуках хранилась одежда и домашняя утварь, а их количество свидетельствовало о нашем достатке.
   Снаружи замок был обнесён земляным валом с палисадом и рвом; земля между хозяйственными постройками на внутреннем дворе была утрамбована и засыпана соломой. Повсюду свободно ходили куры, а часто сюда же выпускали и свиней, которые лежали, где им вздумается.
   Вернувшись с Востока, я решил перестроить родовое гнездо, сделать его просторнее и удобнее, но главное придать ему роскошь, которая была присуща дворцам восточных синьоров. Вместо одной башни были возведены три: одна высокая со сторожевой вышкой, а две другие пониже, подле первой. Все башни соединялись верхними переходами, - а выложены были из каменных блоков, отшлифованных так тщательно, что они сияли на солнце, подобно зеркалам.
   Стены поддерживались вертикальными опорами с особыми арками, - что позволило увеличить число оконных проёмов, которые каменщики украсили пилястрами, по два у каждого окна, сверху увенчав их полукруглыми кокошниками. В нашем старом замке окна ничем не были закрыты, - лишь зимой, в холода, на них навешивали коврики из перевязанной соломы, - но теперь я распорядился вставить свинцовые рамы со слюдой. Это было безумно дорого, однако я мог себе позволить такое мотовство, хотя оно и вызвало осуждение соседей.
   Мне говорили, что мои новшества снижают обороноспособность замка, но это было неправдой. Внизу башни расширялись в своём сечении и могли выдержать удары самых больших камней, пущенных катапультой, а также устоять перед таранами, если бы врагам удалось ворваться в замок. Попасть же в окна было почти невозможно, так как они были, во-первых, слишком узкими, а во-вторых, находились на достаточной высоте над землёй.
   Замечу, что и крепостные стены строились в соответствии с новейшими достижениями фортификации, с учётом всего лучшего в этой области военной науки на Востоке. Скажу, не хвастаясь, что мой замок был способен выдержать штурм даже намного превосходящих сил противника, - если бы вдруг нашёлся такой противник. Что же касается моей дружины, то людей у меня хватало: в нашем небогатом крае молодежь из дворянского сословия охотно шла служить ко мне, - пусть я не мог дать им земельных владений, зато исправно платил жалование... Да, мне не приходилось опасаться за свою жизнь, - усмехнулся Робер, - однако должен признаться, что на первых порах меня часто мучили страшные сны; я просыпался и вскакивал посреди ночи... А у вас, святой отец, бывают ночные кошмары?
   - Кошмары? - встрепенулся монах. - Иногда бывают. Но почему вы спрашиваете?
   - Мне всегда было интересно, что такое сон, - сказал Робер, внезапно зевнув и засмеявшись. - Едва ли не половину своей краткой земной жизни мы проводим во сне, - продолжал он, - не может же быть, что это время тратится впустую! Это было бы слишком несправедливо по отношению к нам; не верю, что Господь не заложил особый смысл в наши сновидения. Всем известно о вещих снах, в которых мы видим своё будущее; понятно значение приятных снов, служащих нам утехой и развлечением - но для чего нам снятся кошмары? Что это - наказание за греховные дела и помыслы или предупреждение о грядущей каре? А, может быть, ночью, в пору призраков и нечистой силы, нас одолевают демоны, терзая нашу душу?
   Я склоняюсь к последнему мнению. Ведь из многих спален по ночам раздаются душераздирающие вопли; мучимые кошмарами люди вскакивают, покрытые потом и сотрясаемые дрожью, с широко открытыми глазами и с сердцем, готовым выскочить из груди. Такой человек не осознает, где он находится, и поговорить с ним бывает трудно. Тяжело засыпает он, - а утром вновь делается нормальным, но не помнит ничего из ночного ужаса. Особенно тяжко приходится детям, демонам очень хочется заполучить чистые невинные души. Бывает, что несчастный ребёнок даже умирает во сне, потому что его маленькое сердечко не может выдержать запредельного страха ночного сновидения.
   Так я это трактую, но остаётся всё же неясным, почему Господь отдаёт нас в мерзкие лапы демонов по ночам? Впрочем, возможно это испытание, через которое мы должны постоянно проходить для очищения души, - однако почему страдают дети? Единственное объяснение, что это тоже испытание для них и подготовка к взрослой жизни. Она жестока и груба, в ней трудно выжить неженкам, вскрикивающим от малейшей боли, - как телесной, так и душевной. Может быть, ночные кошмары необходимы для воспитания детской души, также как порка необходима для детского тела, чтобы приучить его к боли? А самых слабых детей, неспособных к дальнейшей жизни, Бог просто забирает к себе, в Царствие Небесное, где нет страданий, где дети всегда веселы и радостны. Как вы считаете, отец Фредегариус, я прав?
   - Возможно, - пробормотал монах, не записывающий ничего из этих речей Робера.
   - Возможно, - кивнул Робер. - Кроме ночных кошмаров меня донимали в моем замке гномы и домовые. Я говорил вам, что в наших краях случались чудесные вещи и жило множество необыкновенных созданий. Феи, эльфы, гномы, домовые, - а в недалёком прошлом и драконы, - густо населяли наши места и являлись спутниками нашей жизни. Феи и эльфы были добры к нам, хотя и капризны, но что касается гномов и домовых, то от них можно было ожидать как добра, так и зла. Так, по слухам, существовала порода гномов, которые промышляли похищением новорожденных детей, вместо которых они подкладывали в колыбели своих уродцев, мучавших всех окружающих несносным криком, злостью и капризами.
   Вот что якобы случилось с одной из наших женщин. У неё гномы унесли ребенка; по крайней мере, она не могла иначе объяснить себе то, что её здоровый, краснощекий малютка в одну ночь побледнел, похудел, изменился в лице и в характере: прежде тихий и ласковый, он теперь постоянно плакал, кричал и капризничал.
   Бедная мать стала просить помощи у опытных людей. Одни советовали ей выбросить ребенка в глубокий снег, другие - схватить его за нос калеными щипцами, третьи - оставить на ночь при большой дороге, чтобы тем возбудить в гномах сострадание к их собрату, а, следовательно, и принудить к возвращению настоящего малютки.
   Мать не могла согласиться с ними, потому что её тревожила мысль: "А что если это не подкидыш, а действительно мой ребенок, только испорченный чьим-нибудь дурным глазом?".
   Наконец, одна старушка над ней сжалилась и сказала:
   - Прежде всего, нужно узнать наверное, подкидыш ли это или нет. А чтобы это узнать, возьми ты полдесятка яиц, разбей их скорлупу на половинки, положи перед ребенком на очаг и налей в них воды. Что из этого выйдет, сама увидишь. Только смотри, приготовь заранее каленые щипцы, чтобы хорошенько пугнуть гнома, если ребенок окажется подкидышем.
   Мать приняла совет старухи и, вернувшись домой, положила в печь щипцы калиться, а сама стала разбивать яйца перед очагом. Увидев это, ребенок вдруг приподнялся, смолк и стал внимательно глядеть на мать.
   Когда же она разложила на очаге яичные скорлупки и налила их водой, ребенок вдруг обратился к ней и сказал:
   - Что это ты, мать, делаешь?
   Мать невольно вздрогнула, услышав это, но отвечала как можно равнодушнее:
   - Ты, я думаю, сам видишь, что я делаю: воду кипячу.
   - Как? -- продолжал мнимый ребенок с возрастающим удивлением. - В яичных скорлупах кипятишь воду?
   - Ну, да, - отвечала мать, заглядывая в печь, чтобы видеть, готовы ли щипцы.
   - Да помилуй, - закричал гномик, всплеснув руками, - я вот уже тысячу пятьсот лет живу на свете, а никогда ничего подобного не видывал!
   Тут женщина выхватила из печки раскалившиеся докрасна щипцы и с яростью бросилась на подкидыша, но тот быстро выскочил из колыбели, прыгнул к печке и вылетел в трубу. А в постельке, на месте безобразного гнома, лежал её драгоценный малютка, подложив одну ручонку под голову, а другую крепко прижимая к своей груди, которая слегка подымалась легким и мерным дыханием. Кто передаст радость матери?..
   - Да, так рассказывали у нас эту историю, но она вызывает у меня большие сомнения, - покачал головой Робер. - Гномы не настолько малы, чтобы их можно было принять за детей, и все они бородатые: даже у их женщин растут бороды, но из вечного женского стремления к красоте гномессы ежедневно бреются, оставляя на щеках лишь бакенбарды. Так можно ли поверить, спрашиваю я вас, что мать не заметила, как у её дитяти в одну ночь появилась борода?
   Я сторонник точных и проверенных знаний, которые свидетельствуют о том, что гномы живут обычно в горах, славятся кузнецким мастерством, боевым искусством и сильны в магии. В целом, это добрый и трудовой народ, но они сильно пострадали от людской алчности, потому людей недолюбливают. Они прячутся в глубоких горных пещерах, там построены ими подземные города и дворцы. Иногда они выходят на поверхность, а если встретят в горах человека - пугают его громким криком.
   За сокровищами гномов охотятся драконы, и гномы поэтому находятся с ними в постоянной войне. Говорят, что те драконы, что выползали раньше на поверхность земли, как раз и спасались от гномов, - но от судьбы не уйдёшь. Убежав от подземных жителей, драконы гибли от рук рыцарей: по-моему, я уже рассказывал, что в нашей местности последнюю гадину истребили за двести лет до моего рождения.
   В своих подземельях гномы воюют и с другими чудовищами - гримтурсами. Гримтурсы не такие большие, как драконы, хотя превосходят по размерам лошадь, а прячутся обычно в глубоких расщелинах скал или роют себе норы в земле. Гримтурсы похожи на громадных пиявок, однако имеют ядовитые жвалы, нечто вроде челюстей сколопендры, и также быстры и опасны, как эти мерзкие твари. Размножаются они, подобно муравьям, откладывая сотни яиц, которые высиживает их матка, - вот та уже близка по величине к дракону. Гримтурсы охраняют её день и ночь, и горе тому живому существу, что приблизится к кладке!
   Гномы уничтожают гримтурсов всеми доступными способами, но этих тварей так много, что до окончательной победы пока далеко.
   Признаться, самих гномов мне не доводилось видеть; их присутствие в моем замке выдавали всякие косвенные признаки - постоянно пропадал шанцевый инструмент, исчезали свечи и просто напасть какая-то была с обувью! Башмаки у моих слуг исчезали постоянно, так что я не успевал заказывать новые у местного башмачника. Всё это - инструмент, свечи и башмаки, - конечно же, было востребовано гномами и похищалось ими по необходимости.
   А вот домового я видел собственными глазами. Он поселился в замке при моём деде, привезённый в старом сапоге из прежнего скромного жилища, где раньше обитало наше семейство. К моему деду домовой был очень привязан, - перед тем, как деду умереть, он выл, стучал посудой и хлопал дверьми, показывая, как трудно ему расставаться со старым хозяином.
   Ещё домовой любил лошадей, особенно пегой масти. Он холил их, заплетал гриву и хвост, давал корм, отчего лошади добрели. К вороной же масти домовой почему-то относился плохо; когда в нашу конюшню привели вороного жеребца, то грива и хвост этого коня были вечно спутаны, ясли ломались, корм просыпался на землю. Жеребец был беспокоен и худел, - в конце концов, пришлось его продать.
   К моей матери, которая была хозяйкой старого замка при постоянно отсутствующем муже, домовой сначала не испытывал тёплых чувств, - может быть, считал для себя зазорным подчиняться женщине. В знак протеста он раскидывал домашнюю утварь и даже пытался как-то поджечь чулан. Однако моя матушка отличалась твёрдым характером и быстро приучила домового к порядку. Она взяла плеть с железным наконечником и обошла все помещения в замке, стегая стены, пол, скамьи, кровати и сундуки, при этом приговаривая властным и сильным голосом:
  
   Знай своё место, знай своё место.
   Ты домовой должен дом стеречь, хозяйство беречь,
   Да хозяйке угождать, а не воевать,
   Знай своё место, знай своё место.
  
   Домовому пришлось смириться. Единственное, что он себе позволял потом, это навалиться ночью на кого-нибудь из спящих и сдавить его, так что в это время нельзя было пошевелиться. Впрочем, на вопрос, к худу или к добру подобное знамение, домовой всегда отвечал мрачным голосом "да" или "нет". Вот так-то и я его увидел, когда он на меня навалился во сне, и услышал, как он сказал "да", - что меня опечалило, поскольку первое, о чём я подумал, было плохое... Увы, его пророчество сбылось, - вздохнул Робер и затем спросил монаха. - А как вы полагаете, отец Фредегариус, домовые - это представители нечистой силы, или просто один из видов духов, которых так много на свете?
   - Когда Господь изгнал с неба Люцифера и его сподвижников, те прямиком отправлялись в ад, - принялся объяснять монах. - Кто сильно был отягощён грехом, попадали в самый центр Преисподней, кто менее - ближе к поверхности земли. Что же касается появления домовых, то отцы церкви сообщают нам о неких "духах", которые раскаялись в своих грехах перед изгнанием из рая, но так и не были прощены. Домовые не боятся икон, святых мощей и реликвий, но они им в тягость, ибо постоянно напоминают о наказании - жить вместе с человеком и помогать ему; прощение наступает в том случае, если домовой на протяжении семидесяти лет всячески помогал хозяину жилища. Тогда домовой, - вернее, дух, которого мы зовём домовым, - получает возможность попасть в Царствие Божие. Но тёмная сторона души домового мешает ему быть в течение целых семидесяти лет помощником человека, поэтому домовые живут с людьми гораздо дольше.
   - Вот оно что! - протянул мессир Роббер. - Ну, теперь мне ясно, как божий день, почему домовой жил с нами, - то помогая, то, напротив, принося вред. Однако пользы от него было, всё-таки, больше, поэтому, переселяясь в замок, построенный мною, я забрал домового с собой. Вам, безусловно, известно, как это делается. Надо выйти в полнолуние на улицу, имея с собой привязанный на верёвочку левый башмак. Ни в коем случае нельзя оглядываться; как только почувствуете тяжесть, это означает, что домовой согласился жить с вами, то есть залез в ваш башмак и готов отправиться в новое жилище.

***

   Со временем я обжился в новом замке, - продолжал Робер, - и он перестал казаться мне чужим. Я приступил к исполнению своих обязанностей синьора. Служившие у меня молодые дворяне составляли мою дружину, с ними у меня не было трудностей. Хуже обстояло дело с моими крестьянами. Они требовали от меня так много, постоянно в противоречии с самими собой, что мне пришлось бы разделиться надвое, натрое или даже на четыре части, чтобы угодить им.
   К примеру, они хотели жить в полном довольстве, но при этом трудиться как можно меньше. Если я заставлял их работать в полную силу, они ворчали и называли меня бессердечным; но стоило мне ослабить вожжи, как начинались жалобы на то, что скоро всё у нас пойдет прахом и закончится полной нищетой. Найти же золотую середину было невозможно, ибо всегда находился кто-нибудь недовольный либо работой, либо отдыхом. Точно так же было у нас с наказаниями: волей-неволей мне приходилось наказывать лентяев, пьяниц, буянов и воров, - и это вызывало обвинения в жестокости. Но едва я смягчал наказания или реже применял их, тут же слышались стоны, что от лиходеев житья не стало, я отдал добрых людей им на растерзание.
   Видя во мне своего заступника и покровителя, крестьяне полагали, что имеют полное право обращаться ко мне с любыми просьбами, которые нередко бывали так настойчивы, что больше походили на приказания. Невозможно сосчитать, как много всего я давал в долг, невозможно перечислить, какую различного рода помощь оказывал, - но моим добрым крестьянам всего этого было мало; причём, они были так хитры, что в большинстве случаев нельзя было определить, действительно ли их привела ко мне нужда или они просто хотят поживиться на дармовщину. Некоторые семьи были должниками из поколения в поколение и это воспринималось как нерушимый обычай; правда, они готовы были в любой момент прийти мне на помощь и даже положить голову за своего господина, - чего же ещё мне нужно? Они мои верные слуги и я должен быть этим доволен.
   Сущим кошмаром для меня было вершить суд и разбирать крестьянские тяжбы: взаимные упреки, крики, а порой и драки неизменно сопутствовали судебному процессу, - сколько бы я не грозил страшными карами его участникам, сколько не призывал их к порядку, всё было, как об стенку горох, и помогало только на короткое время. О справедливости на суде нечего было и мечтать: попробуйте отделить правду ото лжи, если они так сильно перемешаны, что одно становится продолжением другого. Какое бы решение я не принимал, всё равно оно не было до конца правильным; о том, что мои приговоры вызывали обиду и раздражение - иной раз у выигравшей стороны больше, чем у проигравшей - я и не говорю.
   Отдельно надо рассказать о ius primae noctis... Вам известно, что это означает, святой отец?
   - Да, - отвечал монах, встрепенувшись, - Право господина провести первую ночь с новобрачной, если она его крестьянка или вышла замуж за его крестьянина. Священное древнее право, подтвержденное законами. Но надо ли останавливаться на этом, мессир?
   - Отчего же? - возразил Робер. - На исповеди нужно говорить обо всём, ничего не утаивая. Должен заметить, что вы исключительно целомудренный исповедник, мне чаще попадались иные, очень охочие до щекотливых подробностей. О, не подумайте, что я издеваюсь над вами, - напротив, мне нравится ваша душевная чистота! Не беспокойтесь, в моём рассказе не будет решительно ничего, что вас оскорбит.
   Да, ius primae noctis - древнее и священное право. Так его воспринимал мой добрый народец, но мне, принявшему устав нашего рыцарского братства, плотские утехи были воспрещены. Однако напрасно я пытался объяснить это моим крестьянам: они никак не могли взять в толк, почему я, их господин, мужчина зрелого возраста и на вид вполне здоровый, отказываюсь провести первую ночь с девушками, принадлежащими мне по праву. Мои слова о данном обете воздержания никого не убедили; селяне заподозрили, что у меня есть какой-то недостаток по мужской части. Прислуга в замке была подвергнута самым хитроумным и тщательным расспросам, - а поскольку слуги ужасно любят сообщать даже малознакомым людям всё о своих хозяевах, - то вскоре эти подозрения были развеяны.
   Тогда крестьяне оскорбились: они решили, что я пренебрегаю их дочерьми. Пошли слухи, что на Востоке я познал с тамошними красавицами такие наслаждения, после которых меня не может прельстить ночь любви с простыми сельскими девушками.
   Отношение ко мне стало заметно прохладнее. Мое родство с народом было нарушено, - в прямом смысле слова, - как теперь он мог называть меня своим отцом?
   Мессир Робер тряхнул кувшин с вином и вылил последние капли в свой стакан. Осушив его, он посмотрел в окно и сказал:
   - Ночь на исходе, близится утро, - что же, моя исповедь тоже подходит к концу. Вам недолго осталось страдать, отец Фредегариус, но напоследок я расскажу вам о самом страшном моём поступке.
   - Я вижу, это сильно тревожит вас, мессир, - заметил монах. - Но не волнуйтесь так, - что бы это ни было, милость Божья безгранична, а я тем более не стану осуждать вас. "Не судите, да не судимы будете", - завещал нам Спаситель.
   - Благодарствуйте, - с поклоном ответил Робер. - Вы поистине посланы мне Небом, никому не удалось бы утешить меня лучшим образом. Итак, я приступаю...
   В основном закончив строительство и кое-как разобравшись с крестьянами, я повёл сытую, довольную и, можно сказать, роскошную жизнь. В непросохших от сырости стенах моего нового жилища я с большим размахом устроил первый пир для соседей. Желая поразить их, я нанял с десяток поваров в помощь моим собственным; два десятка музыкантов весь вечер забавляли нас чудесной игрой, которую не услышишь и в королевском дворце; три десятка шутов, жонглеров и акробатов выделывали такие штуки, что у моих гостей сводило живот от смеха.
   Большое впечатление произвели различные хитроумные приспособления и смелые новшества, которыми был заполнен мой замок. В парадной зале, например, под плитами пола имелись трубы, по которым подогретый воздух подавался сюда из нижних помещений, в результате чего здесь всегда было тепло и сухо. Эту идею я позаимствовал из устройства восточных бань и вызвал жгучую зависть соседей; правда, сама мыльня, которая тоже была построена в моём замке, им не понравилась. Подобно многим нашим людям, не видевшим Востока с его благами и удобствами для тела, мои соседи думали, что прекрасно можно прожить без омовений, - более того, они считали их греховными.
   Впрочем, я уже касался этой темы и не буду повторяться, но отмечу, что неприятие чужих обычаев доходило у нас до абсурда: так, например, настоящее возмущение вызвали вилки, которые были выданы каждому гостю для того чтобы брать куски мяса и прочую снедь не руками, а этими простыми и удобными в обращении предметами. "Разве мы инородцы? - было высказано мне общее мнение. - Для чего нам ковыряться в еде этими штуками, похожими на вилы, которыми черти мучают грешников в аду? Наши христианские руки, без сомнения, лучше, чем эти дьявольские вещицы, завезенные из басурманских стран". А кто-то отчётливо прошептал: "Я видел подобное в домах терпимости в Венеции. Серебряными вилками там пользуются куртизанки, а кроме них ещё и содомиты. Они узнают друг друга как раз по этим вилкам". За столом раздался приглушенный мужской смех, а дамы засмущались и прикрыли лица рукавами. Я приказал слугам убрать вилки, подумав, что даже хорошие, но чуждые нам порядки надо вводить с большой осторожностью.
   О слюдяных окнах я уже говорил: они не считались грехом, но были в представлении моих гостей безумным мотовством, - таким же, как мраморные фризы с растительным орнаментом на колоннах и под потолком во всех комнатах главной башни. Зато очень понравился гостям, - в первую очередь, дамам, - внутренний дворик замка с его зелеными насаждениями, кустами цветов, а посреди этого - с большой беседкой из розового песчаника, у основания которой бежал по гранитным ступенькам чистейший ручей с прохладной водой. Однако людям с практическим складом ума было всё же не ясно, зачем столько места используется впустую? Не лучше ли было бы устроить на этом дворе птичник или свинарник, или хлев? Или поставить сарай для всякой утвари, или, может быть, соорудить тут кузницу, от которой, что ни говори, куда больше пользы, чем от цветочков и кустиков?..
   Да, мой преобразившийся родовой замок произвёл впечатление! По всей округе судили-рядили о несметных богатствах, привезенных мною с Востока; в то же время подвергали сомнению мою преданность христианской вере. И то, и другое было неправдой: перестройка замка истощила почти все мои средства, а крестьяне грозили окончательно разорить меня, - Робер коротко хохотнул. - Что же касается веры, то те, кто шептались о её недостатке у меня, сами не проливали за неё кровь, как я, и не подвергали себя опасностям.
   Особой статьей разговоров была моя холостая жизнь. Мне уже перевалило за тридцать; ещё пятнадцать-двадцать лет и пора отправляться в мир иной, а между тем, я не обзавелся женой и потомством, - как такое возможно, спрашивали мои добрые соседи? Они, конечно же, знали о моём отказе от права первой ночи, и это тоже настораживало их. Могли ли они всерьез принять заверения об обете безбрачия, данном мною? Если уж моих крестьян не убедило подобное объяснение, могло ли оно показаться убедительным людям, которые были не так наивны и просты в своей вере, как народ?
   С одной стороны, меня втихомолку обвиняли в колдовстве и знакомстве с нечистой силой, - при случае мне охотно пересказывали эти вздорные обвинения. С другой стороны, мне старались представить разных девиц, а равно и вдовушек, что жили в наших местах. Недели не проходило, чтобы ко мне ни приехал какой-нибудь благородный отец семейства или почтенный родственник свой сестры, племянницы или даже тётушки и не начал расхваливать достоинства юной, а то и вовсе не юной дамы.
   Меня это навязчивое сватовство то смешило, то раздражало, - но что мне было делать? Не закрывать же перед этими самозваными сватами ворота замка? Про себя я был уверен, что не поддамся на уловки моих заботливых соседей, - ах, если бы мы знали, как слабы перед судьбой и как легко она распоряжается нами!
  

Часть 12. Женитьба, борьба с дьяволом и коварство любви. Страшный грех. Последняя воля

  
  
   Мессир Робер потряс пустой кувшин, напрасно ожидая, что из него выльется хотя бы немного вина, тяжко перевёл дух и сказал:
   - Вино часто заканчивается в самый неподходящий момент. Ну да ладно, попробуем обойтись без него...
   Вот так вот - славным синьором, радушным хозяином, хорошим соседом, милосердным христианином, защитником слабых я намеревался дожить свой век. И что мне помешало бы, спрашивается? Пожалуй, единственная опасность, которая подстерегала меня, было разорение от непомерных расходов, но опять-таки разорение до известной степени, не до крайности, - и я никого не удивил бы этим: большинство наших дворян жило не богато.
   Однако на моём мирном пути уже была поставлена ловушка: злой рок использовал женщину, чтобы завлечь меня туда, - согласитесь, способ не новый, но проверенный. Мы с вами толковали, святой отец, где-то в начале нашего длинного разговора, о божественной и дьявольской природе женщины. Я отстаивал точку зрения, что божественной сущности в женщине всё же больше. Вы помните?
   - Да, помню, - кивнул Фредегариус, с участием глядя на Робера.
   - Я и теперь не отрекусь от своих слов; добавлю лишь, что не всегда мужчине удаётся, даже если он того очень хочет, справиться с дьяволом в борьбе за женщину, - проговорил мессир обеРоберРобер с горькой убежденностью. - Послушайте же, как у меня это не получилось...
   В ранней юности, волей обстоятельств отлученный от общества, я завидовал шумным компаниям, выезжавшим повеселиться на мягкие зеленые луга, что раскинулись среди наших дремучих лесов. Я мечтал тогда присоединиться к этим блестящим молодым людям и девицам, вести себя, как они, смеяться, шутить, петь и танцевать под незатейливую мелодию, которую выводила пара трактирных музыкантов на своих видавших виды лютне и гобое. Ныне я мог сам устраивать такие выезды, однако в глазах молодёжи я был уже стариком, ведь мне шёл четвёртый десяток Они и относились ко мне как к милому старику, с которым благодаря его щедрости можно было хорошо провести время, но который, разумеется, не годился для невинных забав, - и, уж конечно, не годился для любви.
   Ну, что же, я относился к этому с пониманием и, в свою очередь, смотрел на своих молодых спутников снисходительно, как старый матерый волк смотрит на игры молодых волчат: они служили мне утешением в моей одинокой жизни. Я помыслить не мог об ухаживаниях за девицами, - куда было мне, израненному телесно и душевно, начинать любовные интриги. Брак для меня был невозможен, а волочиться за девушками без серьёзных намерений мне было бы смешно, да и не по чину. Обычно на наших прогулках я занимал место среди дядюшек и тётушек, приставленных для надзора за молодыми людьми: мы вели длинные беседы на ничего не значащие темы, просто чтобы почесать языки. Молодёжь из вежливости слушала нас вначале, но скоро принималась за свои развлечения и редко кто подходил к нам потом, до самого возвращения домой.
   Но однажды появилась девушка, которая не интересовалась забавами молодых, - напрасно юные кавалеры зазывали её разделить их веселье. Она всегда приезжала в сопровождении своей тётки, молодящейся женщины неопределённых лет, и сидела возле неё, занимаясь вышиванием. С прелестной улыбкой на лице она внимала нашей болтовне и, казалось, совсем не скучала с нами.
   Её звали Бланш, она была бедной дворяночкой, - подобно моей незабвенной чистой Абелии, - и это обстоятельство тронуло моё сердце. Правда, внешне Бланш не походила на Абелию: Бланш была розовощекой блондинкой, однако без той приторности, что была присуща Ребекке. Телосложение Бланш было прямо-таки идеальным, - вы помните, я вам зачитывал по памяти, каким оно должно быть у дамы согласно требованиям куртуазной науки: "Телосложение должно быть большое, прочное, но при этом благородных форм. Чрезмерно рослое тело не может нравиться, так же как небольшое и худое. Плечи должны быть широкими. На груди не должна проступать ни одна кость. Совершенная грудь повышается плавно, незаметно для глаза... Самые красивые ноги - это длинные, внизу тонкие, с сильными снежно-белыми икрами, которые оканчиваются маленькой, узкой, но не суховатой ступней".
   Всё это будто бы писалось с Бланш, но признаюсь, что больше, чем её внешность, меня привлекло внимание этой девушки к моим рассказам. В своё время я поймал в такую же ловушку мою несчастную Абелию, теперь попался сам. Ситуация повторилась с точностью до наоборот, - ловец превратился в жертву, только с более тяжёлыми последствиями. Но не буду опережать события...
   Через несколько встреч я почувствовал, что привык к Бланш и мне не хватает её. Что за напасть, думал я, мыслимое ли дело - так привязаться к молодой девице! Зачем, для чего?.. Нет, с этим надо заканчивать... Увы, было слишком поздно! В полной мере я ощутил, что любовь овладела мною, когда был лишен возможности видеться с Бланш. Она не откликнулась на моё очередное приглашение, после - ещё раз; поездки в привычной компании вдруг потеряли для меня былую привлекательность. Зато когда Бланш, наконец, вновь появилась, я был счастлив - да, да, счастлив, чего скрывать!
   Я теперь только делал вид, что устраиваю эти выезды для всех, а старался лишь для неё; я делал вид, что рассказываю свои истории для тётушек и дядюшек, но рассказывал для одной Бланш; я с досадой отвечал на их вопросы и с радостью на вопросы моей любимой. Да, моей любимой, - я так называл про себя Бланш, и это было правдой! Какое безумие, какая отрада!..
   На беду, началась зима, и наши поездки закончились. Зима - скучное время в сельской глуши; надо обладать живым воображением и иметь какие-нибудь занятия по душе, чтобы не впасть в тоску. Предыдущие зимы я проводил в строительной лихорадке и чтении книг, сейчас мне всё опостылело: мрачный и раздражённый я скитался по замку, невпопад отвечая слугам. Они решили, что я болен, да так оно и было, потому что любовь и есть болезнь, - сильнейшая болезнь, от которой нет лекарств и которая может пройти только сама собой, - а может и убить больного!
   Для того чтобы увидеться с Бланш, мне нужно было всего лишь доехать до её поместья, где меня, конечно, приняли бы с почётом, как дорогого гостя. Однако, что для меня была всего одна встреча с моей любимой, когда я хотел быть с ней постоянно, днём и ночью! Впрочем, и это было возможно - надо было сделать предложение руки и сердца, которое, по всей вероятности, было бы принято. Вот в этой-то возможности и состоял главный вопрос, мучавший меня. На одной чаше весов находились чувство долга, рыцарская честь, служение Богу; на другой - простое человеческое желание жить с любимой женщиной, взять её в супруги. Вам, святой отец, должно быть, непонятны мои терзания?
   - Отчего же? - возразил монах. - Обет безбрачия - это великое испытание. Мне случалось исповедовать братьев, сгоравших от любви и готовых расстричься, лишь бы соединиться со своими возлюбленными. А они, эти возлюбленные, часто не были им помощницами, не укрепляли их в вере и даже выказывали желание выйти за них замуж, если те сложат с себя духовный сан. Женщины слабы, мессир, и самая большая их слабость, как вы справедливо изволили заметить, - любовь.
   - Но и мужчины слабы перед ней! - вскричал Робер. - Разве вся моя жизнь не доказывает это? Пасть жертвой любви в преклонном возрасте, на четвёртом десятке лет, будучи членом рыцарского братства, закаленным в боях воином, пройдя великие испытания в походе на Святую землю, являясь почтенным синьором, книгочеем и алхимиком, - не смешно ли? А вы говорите, женщины слабы перед любовью! Что с них взять, если даже такие, как я, не могут устоять перед любовными чарами?
   Надо ли вам рассказывать, чем закончились мои мучительные размышления? Я нашел для себя спасительную лазейку: ведь я не присягал нашему рыцарскому братству по новому Уставу, подумалось мне, а в старом ни единого слова не было сказано о безбрачии, - стало быть, я не связан никакими обязательствами и могу жениться на Бланш. Понятно, что такая трактовка шла от лукавого: да я не присягал по новому Уставу, не клялся соблюдать обет безбрачия, но я знал об этом Уставе. Помните: "Кто, вступив в рыцарское братство, подобное учинит (то есть женится), из братства исторгается". Сказано чётко и ясно, однако я уверял себя, что это относится лишь к тем, кто вошёл в братство уже после того, как был утверждён новый Устав; на тех же, кто вошёл, когда он ещё не был принят, сие правило не распространяется, - как не распространяются и некоторые другие, обозначенные в новом Уставе требования. Например, там говорится об обете добровольной нищеты, но я же не соблюдаю его, - а не соблюдаю потому, что был принят в братство, когда этот обет ещё не был обязательным. Следовательно, обет безбрачия тоже не обязателен для меня... Эх, святой отец, умствование до добра не доводит! - покачал головой Робер. - Я имею в виду не глубокое размышление, а именно умствование: спекуляцию идеями, игру слов и подмену понятий. Это всего лишь пустота, за этим ничего нет. Недаром, все великие святые были просты и бесхитростны, как дети. Быть, как дети, нас учил Спаситель, не так ли?
   - Так, - кивнул монах.
   - Вот и меня умствование не довело до добра. Оно не дало мне жениться в молодости, зато заставило это сделать на закате жизни, - невесело усмехнулся Робер. - Прямым результатом моего глупого умствования стало то, что я, все-таки, поехал к Бланш с предложением руки и сердца. Её тётка была в восторге, хотя и старалась изобразить крайнее изумление; нарушив приличия, она оставила меня со своей племянницей наедине. Бланш была смущена, но не сильно. Я повторил своё предложение и спросил её:
   - Любите ли вы меня?
   - Да, - отвечала она.
   - Давно? - продолжал я допытываться.
   - С первой нашей встречи.
   Было ли это правдой? Мне хочется верить, что да. Возможно, чувство, которое Бланш питала ко мне, являлось не любовью, а влюблённостью, столь свойственной молодым девицам; возможно, Бланш и её тетка строили свои планы относительно меня, но мне хочется всё же верить, что расчёт уступил здесь место чувствам, - во всяком случае, Бланш не была расчётливой интриганкой.

***

   Вопрос о свадьбе был улажен в один миг: приданного я не просил, - да, собственно, и просить было нечего, - а на содержание жены не поскупился; кое-что перепало и её тётушке.
   Сразу после Рождества нас обвенчали в городском кафедральном соборе. Это событие привлекло всю нашу провинциальную знать. Дамы извлекли из сундуков бабушкины уборы и надели все имеющиеся фамильные драгоценности; мужчины щеголяли в лучших нарядах, изготовленных деревенскими ткачами; даже одежда слуг была вычищена и заштопана, чего никогда не было прежде и не наблюдалось позже.
   К своему удивлению, я обнаружил, что пользуюсь определенной славой, - но больше всего внимания привлекала моя невеста: она была очень красива в своём свадебном платье. Это платье было спешно пошито тулузским портным, проживающим здесь же, в городе, и обслуживающим высший свет нашей округи. Оно обошлось мне в круглую сумму, а требовалось всего на один раз, но я не жалел об этой трате. Бланш величественно и грациозно выступала в белом атласе, парче и шелках; кисейная фата спускалась на длинный шлейф, который несли два пажа. На голове Бланш, подобно короне, высился золотой венец...
   Из уважения к моим заслугам свадебный пир был устроен во дворце епископа, управлявшего нашим городом. Более трехсот человек присутствовало на пиру; заздравным речам и приветствиям не было конца, так что и под утро еще звучали тосты. Мы с Бланш покинули пиршество после полуночи, дабы свершить то, что епископ назвал консумацией брака. В одной из богато убранных комнат дворца, специально приготовленной для нас, мы стали мужем и женой. На рассвете я увёз Бланш в свой замок, где через день мы продолжали принимать поздравления от прибывших сюда гостей.
   Так мы стали жить вместе и супружество на первых порах казалось мне раем. Выросшая под строгим надзором своей тётки Бланш не была ни ханжёй, ни недотрогой. Она охотно разделяла со мной радости земной любви и я не мог упрекнуть её в холодности. Столь же быстро она вошла в роль хозяйки поместья и уже к исходу медового месяца удивительно ловко управлялась с домашними делами, внося в нашу жизнь порядок и уют.
   Единственное, что несколько портило мне настроение, было упорное нежелание Бланш говорить об отвлечённых предметах, касающихся веры, знаний и науки, - к примеру, об алхимии, - но женщина есть женщина: она живёт тем, что видит, что имеет непосредственное отношение к ней. Я решил быть снисходительным к моей дорогой супруге. Со временем я надеялся привить ей интерес хотя бы к литературе, к поэзии, - для чего, однако, сперва нужно было подучить её грамоте, ибо Бланш читала с большим трудом, а писала со многими ошибками.
   В остальном, повторяю, я был доволен своей женой и считал, что сделал правильный выбор. Наша жизнь потекла, как по маслу: едва закончился Великий пост, мы стали выезжать к соседям и принимать их у себя; вскоре возобновились наши прогулки, а ещё были охоты, приёмы, турниры и прочее, чем живет обычная семья нашего сословия.
   Иногда я тайком вздыхал о моей кроткой Абелии, вспоминая, как мы жили почти что мужем и женой в Иерусалиме. Но в то время радость совместной жизни отравлялась мыслью о греховности наших отношений и неизбежном их конце, - сейчас же ничто не омрачало моего союза с любимой женщиной. Прибавлю к этому, что брак с Бланш оправдал меня в глазах моих крестьян и соседей, которые были рады окончанию моего добровольного затворничества и избавлению от "чудачеств", за которые меня осуждали. Крестьяне простили мне даже отказ от ius primae noctis, - тем паче, что Бланш была заметно тронута моим воздержанием от этого права и при всех высказала мне свою благодарность...
   - Но не подумайте, что женившись, я забыл о помощи бедным и слабым. Нет, я продолжал это делать, - с гордостью сообщил далее Робер. - Не ограничиваясь милостыней, я построил при монастыре госпиталь для больных и содержал его на свой счёт. Здесь работали два врача, приглашенные мною из Испании, из славной Саламанской школы, и любой страждущий от болезней мог обратиться к ним, не заботясь о деньгах.
   Во всех этих начинаниях моим добрым помощником был наш сельский кюре. Золотой старик, право слово! Вы знаете, святой отец, какова жизнь деревенского священника: служба в церкви, крестины, свадьбы, похороны, изгнание нечистой силы из жилищ, крёстные ходы с мольбой о даровании дождя, крёстные ходы с молитвами о прекращении дождя, крёстные ходы с мольбой о защите полей от мышей, молитвы о спасении от чумы, холеры и прочих болезней, - и так далее, и так далее. А ведь ему приходится ещё передавать личные пожелания прихожан Господу, - причём, они полагают, что он значит для Бога не меньше, чем апостол Пётр, и все его обращения к Господу непременно должны выполняться.
   - Мне это знакомо, - улыбнулся Фредегариус. - Не далее как три месяца тому назад, ко мне обратились два человека из тех, что живут возле нашего монастыря. Обоих звали Мишелями, и оба они просили, дабы я вознёс молитвы к Святому Михаилу, их небесному покровителю. Однако смысл их просьб был прямо противоположен: один хотел, чтобы Святой Михаил поднял цены на зерно, а другой - чтобы он снизил их.
   - Да, верно! - воскликнул Робер. - Мишели обращаются к Святому Михаилу, Жаны - к Святому Иоанну, Пьеры - к Святому Петру, Катарины - к Святой Екатерине, Марго - к Святой Маргарите, и все хотят разного. Бедным святым угодникам остаётся просто разорваться на части, а попробуй кюре или монах отказаться быть посредником в этих мольбах - заклюют, ей-богу, заклюют! Наш славный кюре давно смирился с этим, но иногда и он вскипал от возмущения. Жаловаться ему было некому, поэтому он отводил душу в разговорах со мной за стаканом вина. Поворчав таким образом на свою паству, старик успокаивался и смиренно шёл на очередной зов какого-нибудь Жана, дабы оросить крестьянскую хижину святой водой, потому что намедни тут выла бродячая собака, и как бы не было беды. А жил наш кюре хуже иного крестьянина, так как получал скромное вознаграждение за свои труды, да и то по большей степени брюквой, капустой, яблоками, вином, курами и яйцами.
   Некоторое участие в богоугодных делах принимала и моя жена. Ей нравилось раздавать на паперти церкви медяки нищим, однако более серьезные расходы она не одобряла, всё время напоминая мне о разумной бережливости. Я не возражал ей, но думал про себя, что наряды Бланш, которые она продолжала заказывать у тулузского портного, стоили столько золотых, сколько хватило бы на год сытой жизни для целой деревни... Да, каждый понимает христианский долг милосердия по-своему. Для Бланш медяки, розданные нищим, были достаточной искупительной жертвой перед Господом, - проговорил Робер, глядя на погасшие угли в камине. - К сожалению, не только в этом заключались наши с ней разногласия: с некоторых пор меня стало беспокоить её поведение.
   Я вам рассказывал, что перед походом на Восток почитание дамы сердца и воспевание любви носило у нас, в Пикардии, возвышенный характер, поэтому, приехав в Париж, я был поражен, что здесь всё это имеет фривольную форму, дама сердца прославляется прежде всего за её телесные прелести и доступность. Но пока я находился на Востоке, городские веяния достигли и нашей глуши. "То что раньше считалось пороками, стало нормой жизни", - сказал бы Сенека. Легкомысленное ухаживание за дамами, настойчивость в достижении телесной близости, хвастовство своими любовными победами стали неотъемлемой частью жизни молодых людей. Брак подвергался осмеянию, муж-рогоносец сделался любимым комическим персонажем, а изменщица-жена прославлялась за хитрость, с которой обманывает мужа. В какой-то мере это была расплата за браки без любви, за браки, совершаемые по расчёту или из тщеславия, - а таких у нас, признаться, было много.
   Однако мой случай относился к меньшинству. Я женился на Бланш исключительно по любви: я мог найти себе более выгодную партию; я мог найти и более красивую девушку, при том свежую и юную, не хуже Бланш. К тому же, с моей стороны не было никакого принуждения, никто не неволил её идти за меня; наш супружеский союз скрепляло сердечное согласие. Я думал, что наш брак, таким образом, надёжно защищён от насмешек, а уж тем более от грубого вторжения в священные отношения мужа и жены.
   Я был наивен, как мальчишка. Кому какое дело было до того, что я женился по любви и Бланш вышла за меня по доброй воле, - в глазах последователей новых веяний я ничем не отличался от других старых богатых синьоров, взявших за себя юную девицу из побуждений сладострастия или честолюбия! Моя жена являлась в глазах просвещенного общества жертвой роковых обстоятельств, рабой жестоких порядков, а её любовь вне брака заранее извинялась как благородный и оправданный бунт против насилия над любовью вообще. Всё зависело теперь от самой Бланш: сможет ли она противиться этим настойчивым призывам согрешить, или она поддастся им, - и надо было обладать недюжинной нравственной силой, независимостью ума и характера, а главное, большой любовью к мужу, чтобы устоять.
   Дьявол хитро и коварно начинает борьбу за женскую душу: лукавый соблазнитель, он нашептывал сладкие слова, которые делают грехопадение неизбежным и приятным. О, я ведь тоже не раз попадался на его удочку, - предавшись зову плоти с Ребеккой, соблазнив Абелию и, наконец, женившись на Бланш, - мне ли не знать, каковы его козни! И если уж я, истовый ревнитель веры, воин Христов, человек, ходивший по дорогам, по которым ступала нога Спасителя, и касавшийся стен, которых касалась его рука, - если уж я не мог устоять перед искушениями, то как могла устоять бесхитростная, незакаленная в битвах с сатаной женщина? В десятый раз повторю, что Господь приставил мужчину к женщине для заботы и защиты; муж - твердыня жены, её крепость, и он же карающий меч для всех, кто посягнет не только на её тело, но и на душу. Если женщина падёт, значит, её плохо защищали; этот упрёк я обращаю, в первую очередь, к самому себе.

***

   - Моя печальная повесть быстро движется к концу, - сказал Робер и голос его впервые за всю ночь был тусклым и усталым. - Я не стану долго рассказывать, как пришёл к несмываемому позору и навсегда лишился права называться рыцарем. Коротко сообщу вам, что в нашем с Бланш окружении вертелось много молодых щёголей, оказывающих моей жене повышенные знаки внимания. Мне следовало бы немедленно принять меры: пользуясь моим правами мужа, увезти её, например, в паломничество по святым местам, вести с ней душеспасительные беседы, заняться её нравственным воспитанием, привить любовь к высокому знанию. Есть много способов наставить женщину на путь истинный, не прибегая к насилию над ней, однако я ограничился одними разговорами.
   Бланш делала вид, что не понимает, - а возможно, действительно не понимала - смысла моих предостережений. Она отвечала, что не совершает ничего греховного, просто ведёт жизнь, свойственную нашему положению. Ухаживания кавалеров придают ей, а стало быть, и мне как её мужу, надлежащий вес в обществе.
   - Вы ведь не хотели бы, мой дорогой супруг, чтобы на вашу жену не обращали никакого внимания? - говорила она. - Вы сделались бы посмешищем для всех, мессир, если бы оно так было. Все завидуют вам, какая у вас жена; вы должны радоваться этому, а не осыпать меня упрёками.
   И я умолкал, - тем более что Бланш не переходила известных границ.
   Через какое-то время среди поклонников моей жены выделился один, по имени Альбер. Мне этот Альбер казался пустым и ничтожным, но Бланш он почему-то понравился. Возможно, она сочинила его особенный образ, как это часто делают женщины, а может быть, действительно обнаружила в нём нечто притягательное для себя. В его внешности сочетались юность и мужественность, - мягкие, не завершенные линии лица и тела, но твердый подбородок и широкие плечи; густые длинные кудри и чистые детские глаза, но хищные ноздри и плотоядные губы. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять этого Альбера, - человека, заботящегося только о своих удовольствиях, не знающего сострадания и презирающего совесть. Он относился к той части рыцарства, которая, не проникнувшись духом этого благородного звания, переняла от худших его представителей одни лишь кичливые внешние признаки. Эти рыцари покрывали шёлком своих коней, раскрашивали щиты и седла, украшали шпоры и удила золотом, серебром и драгоценными камнями, - что это: амуниция воина или, может быть, более походит на женские безделушки? Эти рыцари, наверно, думали, что мечи их врагов будут отражены золотом? Они думали, что враги пощадят драгоценности на рыцарских доспехах или не смогут пронзить шелка?.. Я по собственному опыту знаю, что более всего необходимы воину три вещи: сила, проницательность и осторожность. Он должен быть свободен в движениях и иметь возможность быстро обнажить свой меч. Тогда зачем эти рыцари заслоняли свой взор локонами, похожими на женские, зачем одевались в длинные, стесняющие движения туники, пряча свои нежные холеные руки в просторных и неудобных рукавах?..
   Я бы сразу запретил этому Альберу появляться у нас, однако он не давал для этого решительно никакого повода: напротив, он был любезен и почтителен со мной, подчёркнуто уважительно, к месту и не к месту, отзывался о моих заслугах и тут же прекращал разговор со своими собеседниками, стоило мне начать рассказывать что-либо. Единственное, к чему я мог бы придраться, так это к его манере постоянно вставлять в свою болтовню высказывания древних и современных авторов. Я скоро убедился, что он вряд ли прочитал хотя бы одну книгу, из тех, на которые ссылался, но, в конце концов, это была простительная слабость: во времена наших дедов дворяне хвалились своей силой, ловкостью, удачливостью, - теперь в моду стала входить начитанность и образованность. Не гнать же за это из дома молодого вертопраха!
   Ухаживания Альбера за моей женой были в духе времени: он повсюду распространялся о её красоте, посвящал ей стихи, а бывая у нас, с нарочитой услужливостью исполнял даже незначительные просьбы Бланш; он не отходил от её кресла, ловя малейшее слово, сказанное ею, и вздыхая, глядя на неё. Это было в порядке вещей, почти все наши дамы обзавелись тогда подобными "пажами", и если бы Бланш осталась без своего "пажа", надо мной, пожалуй, стали бы смеяться, - в этом моя жена была права.
   Насколько далеко могли зайти отношения такого "пажа" и его "дамы сердца", я не хотел вникать; повторяю, я был уверен, что моя Бланш не допустит никаких опасных вольностей. Ослеплённый гордыней, я слишком высоко ценил мою супругу, но, более того, слишком высоко ценил себя, сильного, умного, великодушного, прославленного, так что сама мысль об измене такому человеку была дикой и кощунственной.
   Из-за этой же гордыни я мысленно смеялся над Альбером; я подозревал, что его уважение ко мне напускное, и что он ухаживает за Бланш с дурными намерениями, но его ожидало, в чём я нисколько не сомневался, позорное поражение. Глупец, я не понимал, что поражение и позор ждут меня, я сам готовлю себе эту участь!
   Робер поправил рукава своей куртки, потеребил воротник рубахи и, бросив молниеносный взгляд на отца Фредегариуса, с мрачной решительностью проговорил:
   - Я убил их обоих, мою жену и Альбера!
   - Боже мой! - выпалил монах, покрываясь смертельной бледностью.
   - Разве я не предупреждал вас, что вы принимаете исповедь у величайшего грешника? - губы Робера тронула кривая усмешка. - Да, я обагрил свои руки кровью женщины. Станете ли вы теперь слушать окончание моего рассказа?
   - Господь всемилостив, - монах с усилием поднял глаза на Робера. - Продолжайте, мессир.
   - Да, всемилостив... - неопределенно сказал Робер, а лицо его было суровым. - Хорошо, я доскажу до конца... Весной того страшного года я не ездил с нашей обычной шумной компанией в леса и луга. Меня чрезвычайно занимало учение Святого Августина о благодати и я дни напролёт просиживал за книгами. Бланш этим не интересовалась, она слушала меня лишь из вежливости, а мне не хотелось говорить с ней о пустяках. Поэтому когда она попросила, чтобы я разрешил её отлучаться из замка без моего сопровождения, я с радостью согласился. Прибавлю, что эти поездки иногда занимали два-три дня, - как маленькое путешествие. В этом случае ехала свита - дворяне из охраны, слуги, повара, шуты, музыканты, - а на ночь устраивался небольшой лагерь, с шатрами и наскоро сооруженными беседками. Отпуская Бланш в такие поездки одну, я рисковал вызвать пересуды, но с той же надменной гордыней думал, что они не запятнают мою честь, ибо возникнув на пустом месте, скоро прекратятся.
   Прошла весна, настало лето. Я стал замечать, что поведение Бланш изменилось. Она всегда любила красивые наряды, но сейчас начала менять их один за другим, выбирая вызывающие, броские платья. Её новый гардероб мне совсем не нравился, но она не обращала внимания на моё недовольство. Кроме этого, она теперь часто забывала надеть обручальное кольцо, оставляя его в шкатулке с драгоценностями и даже под подушкой. Странная рассеянность, не посещавшая Бланш ранее!
   Помимо того, она перестала советоваться со мной, сделалась заметно холоднее, - в то же время у неё вдруг появилось раздражение по отношению к моим привычкам: так, она с какой-то насмешливой ненавистью воспринимала мои ученые занятия и с презрением смотрела на мои книги. Неожиданно в её речи проскальзывали слова и выражения, которых раньше не было, и возникли суждения, которые были чуждыми для нашего семейного мира. Я объяснял себе это влиянием общества, до последнего момента не подозревая измены моей жены.
   Прозрение было ужасным. Жарким июльским днём я вышел во внутренний двор замка, чтобы посидеть в тени беседки, вдохнуть аромат цветущих роз и послушать, как журчит вода в ручье. И вдруг я увидел на скамье свиток пергамента, обронённый кем-то. Не представляя, какой удар меня ожидает, я развернул пергамент, - и вот что за стихи я прочитал:
  
   Дама и друг ее скрыты листвой
   Благоуханной беседки живой.
   "Вижу рассвет!" - прокричал часовой.
   Боже, как быстро приходит рассвет!
  
   - Не зажигай на востоке огня -
   Пусть не уходит мой друг от меня,
   Пусть часовой дожидается дня!
   Боже, как быстро приходит рассвет!
  
   - Милый, в объятиях стан мне сдави,
   Свищут над нами в ветвях соловьи,
   Сплетням назло предадимся любви,
   Боже, как быстро приходит рассвет!
  
   - Дышит возлюбленный рядом со мной,
   В этом дыханье, в прохладе ночной
   Словно бы нежный я выпила зной.
   Боже, как быстро приходит рассвет!
  
   ...Дама прельстительна и весела
   И красотой многим людям мила,
   Сердце она лишь любви отдала.
   Боже, как быстро приходит рассвет!
  
   Вначале я решил, что это послание принадлежит кому-нибудь из моих молодых дворян, который вспоминает свои любовные шалости, но ниже были строки, от которых у меня потемнело в глазах и кровь бросилась в голову:
   "Моя дорогая, несравненная Бланш! Эти стихи посвящены нашей первой ночи любви, - той, что была в мае, в ночном лесу, на привале, - и которая имела такое сладостное продолжение. Как говорит Вергилий, всё побеждает любовь, покоримся же и мы её власти.
   О, донна, вспомните историю о Тристане и Изольде, над которой вы проливали слёзы, орошая ими моё плечо! Как они любили друг друга, как были верны своему чувству! Тристан нарушил ради своей возлюбленной клятву, данную своему господину, великому королю Марку. Девственная любовь Изольды, предназначенная Марку, досталась Тристану, ибо для любящих нет иной клятвы, кроме клятвы любить того, к кому влечёт сердце!
   Не так ли и вы, моя прекрасная Бланш, во имя любви отвергли клятву супружеской верности, что насильно вырвали у вас перед алтарем? Ваш престарелый муж грубой силою получил то, на что не имел права. Безобразное явление - старческая любовь, как говорит Овидий, и он же прибавляет:
  
   Всякий влюбленный - солдат, и есть у Амура свой лагерь.
   Возраст, способный к войне, подходящ и для дела Венеры.
   Жалок дряхлый боец, жалок влюбленный старик.
   Тех же требует лет полководец в воине сильном
   И молодая краса в друге на ложе любви.
  
   Когда я пишу вам эти строки, я вспоминаю ваши дивные плечи, лебединую шею и вашу упругую грудь, которую грешно, право же, скрывать под платьем! Не могу дождаться упоительного мгновения, когда под сенью ночи страстные поцелуи и нежные ласки воздадут вам должное.
   Сегодня я буду в ваших покоях. Не беспокойтесь, всё приготовлено для этого, ни одна живая душа не узнает. Как только ваш старик уедет в монастырь, откройте окно в своей комнате, а я буду недалеко от замка, - я увижу, я приду.
   О, пусть солнце быстрее бежит по небесной сфере, пусть скорее наступит закат! Я весь горю, я дрожу от нетерпения. Ваш, только ваш до последнего дыхания - Альбер".
   Я отбросил мерзкий листок в сторону. Мне было трудно дышать, я разорвал ворот камзола. Бог мой, Господь всемогущий, за что?!.. Разве я не любил жену, разве не отдал ей всё что имел?! Как подло, как низко она со мной поступила! Неужели этот глупец, этот паяц лучше меня? Чем он привлёк её, почему она предпочла его?!..
   Я вспомнил вдруг битву с сарацинами, в которой едва не погиб. С яростными криками они набросились на нас со всех сторон; меня окружили трое всадников, - вверив свою душу Господу, я принял бой. Мой меч, как сверкающая молния, разил направо и налево, а потом сарацинская пика пробила мой нагрудник. Я упал на землю и призвал Спасителя; теряя сознание, я шептал его имя и был счастлив умереть за него...
   А этот Альбер, - чем он прославился, какие подвиги совершил? Желторотый юнец, никогда не слышавший звона мечей на поле битвы, не сражавшийся за веру, не подвергавший во имя Христа свою жизнь опасности... И как он посмел назвать меня престарелым мужем и обвинить в том, что я грубой силою принудил Бланш выйти за меня? Что он знал, что понимал в любви? Смазливый красавчик, чем он милее меня - воина, рыцаря, служителя Господа, преданного слуги любви, наконец! Я тоже могу кое-что вспомнить из Овидия: "Рада барану овца, быком наслаждается тёлка, - а для козы плосконосой сладок нечистый козёл"...
   Я расхохотался, как безумный, - нет, вы не знаете, подлые прелюбодеи, как я отомщу вам! Пусть я навеки погублю свою душу, но я заставлю вас раскаяться! Вы достойны смерти за свою подлость и вы умрёте, - я буду вашим палачом!..
   Плеснув в лицо воды из ручья, я стал обдумывать план мести. Мои мысли были холодными и жестокими. Да, я сегодня собирался поехать в бенедиктинский монастырь, чтобы найти нужные мне сочинения Святого Августина. Я хотел остаться там на день-два; Бланш, предупрежденная о моей отлучке, была уверена, что ей никто не помешает встретиться с любовником, а он, судя по письму, нашёл способ проникнуть в замок.
   Интересно, как он это сделает? У него, наверно, есть пособники?.. Но об этом позже: сейчас важно, что Бланш останется с ним наедине после моего отъезда. Они меня не ждут, - очень хорошо; я застану их на месте преступления, так что отпираться будет бесполезно.
   Значит, мой план таков: я уезжаю из замка, не показывая вида, что мне известно о предстоящем свидании; затем я незаметно вернусь, проникну в комнату Бланш - и пусть свершится правосудие, божеское и людское!..
   Поспешно подняв пергамент, забытый моей неверной женой, - какая неосмотрительность с её стороны! - я пошёл к себе, разжёг камин и бросил мерзкий лист в огонь. Прежде чем сгореть, он корчился и ёжился в языках пламени, а я смотрел на него со злобной усмешкой. Несмотря на июльскую жару, меня трясло в лихорадке; я выпил стакан крепкого вина, чтобы унять дрожь. Бланш ни о чём не должна была догадаться, иначе всё сорвётся.
   Мне удалось блестяще разыграть представление с отъездом: я даже позволил изменнице прикоснуться губами к моей щеке, хотя мне хотелось в этот момент схватить Бланш за глотку и задушить. Однако предательница не должна была умереть одна - с ней отправится на тот свет её сообщник!

***

   Выехав из замка, я направил моих дворян вперёд, к монастырю, сказав им, что хочу поразмышлять в одиночестве. Они не удивились, - я часто делал так и раньше.
   Когда они скрылись за поворотом дороги, я сделал большой круг по лесу и подъехал к северной стене замка, где деревья подступали почти вплотную ко рву. Здесь, в густых кустах орешника был потайной лаз, о котором было известно лишь мне: по нему можно было пробраться в замок, прямо в подземелья главной башни.
   Оставив моего коня на съедение волкам, я отправился по узкому пыльному ходу и вскоре благополучно достиг цели. Из подвала я поднялся по потайной лестнице, о существовании которой тоже никто не знал, кроме меня. Открыв люк, я очутился под крышей башни, а отсюда спустился в жилые покои. Около них никого не было, - видимо, Бланш отослала слуг, чтобы они не мешали её свиданию. Стараясь не стучать каблуками по плитам пола, я подкрался к дверям комнаты изменницы и замер около них. Я услышал мужской и женский голоса и приглушенный смех: птички были в клетке.
   Проверив, легко ли ходит меч в ножнах, я осторожно дотронулся до дверей - они были заперты изнутри. Тогда я схватил один из напольных бронзовых подсвечников, что стояли по обеим сторонам дверей и пробил себе путь: двери с треском распахнулись, я вошёл в комнату Бланш. Любовники сидели на кровати, обнявшись, в их одежде был виден беспорядок. При моём появлении они отпрянули друг от друга, но рука Бланш оставалась в руке Альбера.
   Первым моим желанием было убить обоих преступников канделябром, но я сообразил, что это будет нелепо и даже смешно - убить жену и её любовника бронзовым подсвечником! Нет, это должна была быть казнь, а не безумное убийство из ревности, поэтому я отбросил в сторону канделябр и выхватил меч.
   - Мессир! - закричали в один голос Бланш и её смазливый красавчик: она с испугом, а он с угрозой.
   Представьте, он вздумал мне угрожать, - он полагал, что может быть опасным для меня! Помню, что несмотря на трагическое положение, это меня рассмешило, я едва сдержал приступ хохота. Подтолкнув к негодяю стул, на котором висела его перевязь с мечом, я сказал:
   - Защищайся и пусть свершится правосудие!
   - Нет! - возопила Бланш и ещё крепче вцепилась в его руку.
   Тогда я наставил свой меч на изменницу и прорычал:
   - Значит, ты умрёшь первая!
   Она взвизгнула и забилась в угол кровати; Альбер, между тем, вырвал свою руку из руки Бланш, обнажил меч и сделал выпад против меня.
   Я без труда отбил это нападение. Я мог убить мерзавца с первого удара, но рассудил, что это была бы слишком легкая гибель для него; я хотел, чтобы он почувствовал весь ужас смерти, чтобы он умирал медленно и мучительно. Я вёл с ним последнюю в его жизни, жестокую игру, то вроде бы отступая к дверям, то прижимая его вплотную к кровати. Наконец, я решил, что его смертный час пробил: мой меч проколол бок и плечо, а затем разрубил левую щёку Альбера. В его глазах я увидел не только боль, но и страшную тоску, предчувствие погибели.
   - Умри же, негодяй! - воскликнул я, отводя руку для последнего удара, но тут Бланш с пронзительным криком "Альбер!" вдруг кинулась к нему. В следующий миг всё было кончено - мой меч пронзил их обоих.
   Бланш билась в агонии, с её губ капала кровавая пена; взгляд умирающей выражал страдание и упрёк. На мгновение моё сердце дрогнуло, в нём промелькнули жалость и раскаяние, - но лишь на мгновение, сразу же уступив место суровому торжеству. Выпустив меч, я с чувством выполненного долга смотрел на два уже бездыханных тела, страшно соединенных холодным лезвием.
   Потом я вышел из комнаты, чтобы более никогда не заходить в неё.
   - Значит, это был честный поединок: Альберу был дан равный с вами шанс, - попытался возразить Фредегариус, взволнованный рассказом Робера. - Что касается вашей жены, то она погибла случайно.
   - К чему лукавить, святой отец? Это было именно убийство, предумышленное убийство, - покачал головой Робер. - Я взял на себя роль Провидения и роль палача. У моих жертв не было ни малейшего шанса уцелеть; я бы убил их - так или иначе. То что картина убийства приняла вид честного поединка, а моя жена будто бы погибла случайно, таит соблазн и искушение для меня, - сам дьявол мне шепчет: "Ты не виноват, тебе не в чем каяться; а если и есть грех, он, право же, не велик". Нечистый и вам нашептал такие слова, святой отец, коли вы их произнесли.
   Нет, не будем себя обманывать: из гордыни, тщеславия, ревности и злобы я совершил убийство. Я мог бы рассчитывать на снисхождение, быть может, если бы покаялся в содеянном перед миром и святой Церковью, но я не сделал этого. Вы первый человек, которому я открыл свою страшную тайну, а раньше я молчал о ней даже на исповеди. В миру же моё преступление было вовсе не замечено.
   - Не замечено? - удивился монах.
   - Да, - кивнул Робер. - В ночь после убийства я напился допьяна в своих покоях и заснул тяжелым сном. Скажу откровенно, мне не снились кровавые призраки и я не молил о запоздалом прощении свою жену, но когда я проснулся поутру, мой прекрасный замок показался мне настолько мерзким, что я уничтожил его.
   - Вы уничтожили свой замок? - монах удивился ещё больше.
   - Да, уничтожил, - сказал Робер. - Я сжёг его, - не только для того чтобы избавиться от двух трупов и следов преступления, но ещё от непреодолимого отвращения к этому обиталищу двойного греха: прелюбодеяния и убийства.
   Я отослал всех слуг и поджёг замок: ходил из комнаты в комнату, поджигая всё, что могло гореть. Лишь на книги у меня не поднялась рука - их я сохранил.
   Мои дворяне, вернувшись из монастыря, где они так и не дождались меня, прибыли в самый разгар огненного буйства. Они оторопело пялились на пожар и спрашивали, как это могло произойти? Я отвечал, что в замке начало проявляться колдовство, и мне был голос свыше, приказывающий сжечь это место.
   По их лицам я понял, что они сомневаются, в здравом ли я уме? Но тут произошло нечто, рассеявшее их сомнения: из бушующего пламени с жутким воем выскочил маленький человечек с длинной опаленной бородой - и разом пропал, как бы провалившись сквозь землю. Я признал в нём домового, жившего у нас, однако дворяне решили, что это злой дух, и, стало быть, мои слова о колдовстве правдивы.
   Я видел и ещё кое-что, чего не заметили другие: когда пламя охватило целиком главную башню, то в поднимавшемся к небу дыму мелькнули две фигуры, женская и мужская - в мгновение ока они взмыли ввысь и растаяли в небесной синеве. Я понял, что это души убиенных мною Бланш и Альбера покинули наш грешный мир, в то время как их тела были погребены в гигантской огненной могиле. Думаете ли вы, что я хотя бы теперь попросил прощения у них? Нет, я отослал их на суд к Господу, - перед которым и сам скоро предстану во всей своей скверне.
   - Но почему их никто не хватился? - продолжал недоумевать монах.
   - Ну, отчего же? Хватились. Однако дьявол, продолжая помогать мне, всех запутал, как только он умеет это делать, - невесело усмехнулся Робер. - Пособник Альбера держал язык за зубами, так что о свидании любовников никому не было ведомо, - но слухи о связи Бланш с Альбером, тем не менее, широко гуляли по округе. После того как моя жена исчезла бесследно, а одновременно пропал и Альбер, у нас стали говорить, что они сбежали вместе. Нашелся человек, который видел, как они садились на отплывающий в Англию корабль; правда, другой человек утверждал, что они уехали во Фландрию на большой повозке, запряженной четвёркой лошадей.
   Родственники Альбера и Бланш боялись встретиться со мной; соседи мне сочувствовали, а за глаза насмехались, однако мне было всё равно. Два месяца я жил в монастыре, помогая монахам в заботах о больных, - но в каком-то отрешении и душевной пустоте. Затем я навсегда простился с родными краями.

***

   - Мессир! Святой отец Августин! Уже утро, пора завтракать. Я вам принесу еду.
   Монах вздрогнул от громкого голоса Вивьен.
   - Чуть попозже, девочка! Я позову тебя, подожди на кухне, - ответил ей Робер.
   После того как её шаги затихли, он сказал:
   - Вы хотите спросить, как она попала ко мне, и почему мы живём здесь совсем одни? Очень просто. Оставив родину, я отправился в странствия, не взяв собой ни одного человека, даже оруженосцев. Я выбирал самые опасные дороги и ездил в самые гиблые места, но нигде не попал в серьезный переплёт, - несколько мелких приключений не в счёт. Так я добрался до здешних краёв, которые оказались ещё более глухими, чем наши, и этим понравились мне.
   Господь дал мне знак, чтобы я остался тут навсегда. Увидев заброшенный замок на острове, я стал расспрашивать крестьян, чей он. Представьте же себе моё удивление, когда выяснилось, что владелец замка и земель на побережье - я. Оказывается, я уже давно сделался им, после смерти дальнего родственника моей матушки, не имевшего прямых наследников. Лучшего пристанища для себя я не мог и желать; я намеревался дожить здесь остаток своих дней.
   Однако в замке уже был обитатель: вы догадались, что я говорю о Вивьен. Она жила здесь одна, питаясь рыбой, которую ловила, да хлебом, что иногда приносили ей сердобольные крестьяне. Откуда она пришла, кто были её родители, почему она оказалась в этом замке, - никому не было ведомо. Признаться, меня не очень-то устраивало такое соседство, но выгнать бедняжку было бы слишком жестоко.
   Девочка была больна: её ум был слабеньким, она несвязно говорила, плохо владела правой рукой, да и передвигалась неуверенно; кроме того, порой её сотрясали жестокие судороги, наподобие пляски Святого Вита. Скажу не гордясь, что я смог облегчить её страдания: от судорог я давал ей пить настойку из редьки, спаржи и салата, свекольный сок с мёдом, а также прикладывал к её вискам ломтики репы. Для того чтобы рука Вивьен лучше работала, я применял растирания с пчелиным ядом. Дабы развить речь девочки, я подолгу беседовал с ней.
   Я сильно привязался к этому несчастному ребёнку, - сам не понимаю, почему: может быть, из сострадания, может быть, от одиночества. Убогим и больным плохо живётся в окружении сильных и здоровых: в лучшем случае, тихое презрение, а в худшем, насмешки и издевательства сопровождают их. Редко встретишь искреннее сочувствие!
   - Люди злы по недомыслию и отсутствию любви, - заметил Фредегариус.
   - Не стану с вами спорить, - сказал Робер. - Замечу только, что Вивьен ушла от людского общества, чего она не сделала бы, если бы ей было хорошо с людьми. Она и меня вначале дичилась, старалась спрятаться при каждом моём появлении, но после привыкла, поверила мне и по-своему полюбила меня.
   Вивьен, милое дитя, она стала утешением и радостью моего глухого, тёмного существования! Я уразумел одну непреложную истину: всемилостивый Бог так устроил наш мир, что несчастная любовь всегда является предвестником любви счастливой, - правда, счастье это может прийти с неожиданной стороны.
   Да, заботы о Вивьен приятны для меня, - однако мне не даёт покоя тревожная мысль: что станется после моей кончины с бедной девочкой? О, я не боюсь умереть, но оставить её одну, беспомощную и слабую, мне страшно!
   Я долго искал, кому бы доверить судьбу Вивьен, когда я оставлю этот мир, но никак не находил, - вот почему я сказал, что вы, святой отец, посланы мне Господом. Если бы вы, ваш монастырь, пообещали мне позаботиться о моей Вивьен, пристроить её в какую-нибудь тихую женскую обитель или в другое место, где её не будут обижать, - я был бы вам очень признателен. Можете ли вы оказать мне эту великодушную услугу? - Робер взглянул на монаха.
   - Не сомневайтесь, мессир. Мы о ней позаботимся, - голос монаха дрогнул.
   - Благодарю вас, святой отец, - поклонился Робер. - В свою очередь, я хотел бы составить завещание в пользу вашей славной обители. Во-первых, я отдаю вам распятие, тело Спасителя на котором изготовлено из куска Животворящего Креста.
   - О, мессир! - не в силах сдержаться, монах встал, подошёл к распятию и снова поцеловал его.
   - Во-вторых, я передаю вашей обители все свои книги, - в их числе есть очень редкие, вывезенные с Востока, - продолжал Робер. - В-третьих, я завещаю вашей братии этот замок. Моя духовная грамота будет составлена по надлежащей форме, скреплена печатью, а храниться станет у местного кюре, который, хотя несколько странен и, по-моему, склонен к мелкому колдовству, но человек добрый и порядочный. Он же известит вас о моей смерти и на первых порах возьмёт на себя заботу о Вивьен. Прошу вас не медлить тогда, поскорее прибыть за бедной девочкой и утешить её, насколько возможно.
   - Всё будет сделано, мессир, - заверил монах. - Однако вы забыли о заупокойной мессе...
   - Эх, святой отец, надо ли служить мессу по такому грешнику, как я! - воскликнул Робер. - Моя душа погублена и проклята, - ей нет спасения.
   - Это известно одному Богу, - горячо возразил монах. - Вы грешите против него, совершая самосуд. С чего вы решили, что не можете молить Господа о спасении? Это большой грех, говорю вам; это бунт против Бога. Мы рабы его, и он волен поступать с нами, как захочет, - казнить и миловать по своему усмотрению. А вы берёте на себя это право; тяжёлый грех вы совершаете!
   - Ну, вот, к моим грехам прибавился ещё один, - добродушно улыбнулся Робер. - Что же, моя исповедь закончена, святой отец. Простите меня, если можете.
   - Я отпускаю тебе грехи, сын мой, и пусть Бог простит тебя, - отвечал монах, возложив руки на голову Робера. - Прочтите молитву. "Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твоё..."
   - "Да приидет Царствие Твоё; Да будет воля Твоя и на земле, как на небе..." - продолжил Робер...
  

Эпилог

  
   [Пропущено несколько строк] ...Как говорит отец Бернард Клервоский: "Если кому-либо моя работа покажется никуда не годной или не отвечающей ожиданиям, я всё же буду удовлетворен тем, что сделал всё, что было в моих силах".
   Мои записи были переданы ему в Клерво и он изволил сказать о мессире Робере: "Вот это поистине был рыцарь без страха, защищённый со всех сторон, потому что душа его была защищена броней веры, тогда как тело защищено броней из стали. Так он был вооружен вдвойне, и не страшен ему был ни дьявол, ни человек. Не потому, что он просто не боялся смерти - нет, он даже жаждал ее. Зачем ему было бояться жизни или смерти, если жизнь для него - Христос, а смерть - благо? Радостно и с верою стоял он за Христа. Но с еще большей радостью предпочел бы он раствориться во Христе и пребывать с ним".
   А затем он добавил: "А к чему стремится мирское рыцарство, точнее, эта шайка мошенников и негодяев? К чему, как не к смертному греху победителя и вечной смерти побежденного?.. Причиной их войн и раздоров являются необоснованные вспышки гнева, жажда пустой славы или страстное стремление обладать земными благами. Что же это за чудовищная ошибка, и что за неуёмное стремление, заставляющее их сражаться с таким упорством и размахом, - и всё это лишь ради смерти и греха! Несмотря на всю их броню, незащищенной остается их совесть...".
   Когда же отца Бернарда спросили, достоин ли мессир Робер почитания, подобно другим боровшимся за веру героям, он после долгого раздумья ответил: "Истинные рыцари духа живут как братья в веселом и воздержанном содружестве, без жён и детей. Так что их евангельское совершенство ни в чем не ощущает недостатка... А шутов, магов, бардов, трубадуров и участников ристалищ и турниров они презирают и отвергают как различные проявления мирской суеты, тщеславия и нездорового обмана".
   А после, как мне рассказывали, воскликнул в сердцах: "Какая несчастливая победа: одолев человека, сдаться перед пороком, позволяя гневу и гордости победить тебя!"
   Исходя из этих слов достопочтенного, уважаемого и признанного во всём христианском мире отца Бернарда, наша братия решила содержать записи о мессире Робере в потаённой комнате библиотеки, - там, где хранятся сочинения, нежелательные для всеобщего ознакомления, дабы не было смущения умов.
   Последняя же воля мессира рыцаря была выполнена мною в точности. Блаженная девица Вивьен, находившаяся под его опекой, была принята в женскую обитель Святой Марии, мать-настоятельница которой обещала заботиться об этой девице должным образом. Распятие, содержащее часть Животворящего Креста, помещено в главном приделе нашего храма; сюда приходят сотни паломников, и есть уже случаи исцеления болящих и прочих чудес.
   По мессиру Роберу была отслужена панихида; я, грешный, часто поминаю его в своих молитвах.
   Упокой, Господи, душу раба твоего Робера, и даруй ему Царствие Небесное! Ибо сказано: "Душе не надо умирать вместе с телом. Нет, умереть должна душа, которая грешна!". Аминь.
  
  

Алиса

  
  
   Во имя любви девушка отказалась от родных и прежней жизни. Она пошла со своим любимым на войну, она помогала ему сражаться, - а когда он погиб, страшно отомстила за него. Самое интересное в этой истории, что она не выдумана, - так она была записана в старых хрониках. Автор добавил лишь некоторые детали.
  
  
   Деревня при церкви Всех Святых, Расточающих Благодать Своими Подвигами Во Имя Господа, была маленькой и грязной. Она стояла в низине, заполненной жирным влажным чернозёмом, который, будто море, накатывался на деревню тяжёлыми волнами. Эти волны затопляли крестьянские хижины по самые крыши; в сухую и жаркую погоду жители Всесвятского, как попросту называли деревню в округе, могли ещё выбраться на пригорок с тремя тополями, откуда начиналась широкая холмистая равнина, - но во время дождей безвылазно сидели дома, не имея ни возможности, ни желания дойти даже до своих соседей.
   Жизнь Всесвятского была подчинена незыблемым правилам, которые не менялись от сотворения мира. Главным из них было не принимать никаких перемен, пока можно жить по-старому, потому что все знали, чего ждать от жизни по старым правилам, но что принесут перемены, не знал никто. Исходя из этого, в деревне подозрительно и враждебно относились к тем, кто пытался отойти от привычного жизненного уклада. Никакие оправдания не принимались, - пусть обитатели Всесвятского не знали ничего кроме однообразного изнуряющего труда, пусть они видели лишь одну свою чёрную вязкую низину, пусть здесь царила скука, - но зато был покой.
   Впрочем, иногда жители деревни отваживались подняться на пригорок, где росли три тополя, - более того, время от времени находились смельчаки, которые преодолев ранним утром две мили по широкой равнине, заходили в большое село. Крадучись и озираясь, они шли на базарную площадь, почти пустую на рассвете, и задёшево отдавали перекупщикам свой нехитрый товар: зерно со жмыхом, неочищенные от земли овощи, неощипанных кур, домашнее вино и кислый сыр. Вернувшись домой, они потом долго рассказывали о том, как живут люди в большом селе и эти рассказы служили богатой почвой для длительных обстоятельных пересудов, в которых участвовали все обитатели Всесвятского.
   Наводнения, засухи, суровые зимы, болезни и войны не слишком тревожили Всесвятское, ибо забирая людей, они не затрагивали существующий порядок, но порой случалось нечто из ряда вон выходящее, что вызывало волнение, граничащее с ужасом. Последним таким событием был приезд в деревню графа, владельца здешних мест. Собственно, граф ехал в большое село на равнине, но бурным вечером сбился с дороги и случайное заехал в Всесвятское. До смерти перепуганные жители все до единого выскочили на улицу под проливной дождь и столпились вокруг своей старенькой церквушки. Дряхлый кюре трясущимися руками отворил дверь, вошёл в храм и зачем-то прочитал "Salve Regina" во имя Богородицы, затем - покаяние перед Господом "Confiteor Deo omnipotent", и в заключение "Requiem aeterna dona eis, Domine" - поминовение усопших. После этого силы кюре иссякли, он без чувств опустился на приступок перед алтарём, а обитатели Всесвятского превратились в соляные столпы.
   Граф, с изумлением наблюдавший эту сцену, спросил, что сельчане справляют сегодня - крестины или поминки? "Как будет угодно вашему сиятельству", - прохрипел староста. Господа из свиты графа сочли этот ответ насмешкой и хотели всыпать как следует дерзкому мужику, но его сиятельство остановил их. Внимательно посмотрев на старосту и на других жителей деревни, он сказал, что раздумал здесь ночевать, и велел во что бы то ни стало найти дорогу в большое село. С трудом поняв, чего от него хотят, староста, словно приговорённый к казни, поплёлся во главе графского отряда и скоро скрылся во тьме.
   Жена старосты, его свояченица, шурин, две взрослые дочери и два зятя всю ночь оплакивали несчастного, однако утром он вернулся в деревню. Его встретили как воскресшего из мёртвых, и если бы это было не при дневном свете, то, пожалуй, и впрямь приняли бы за призрак. Он и выглядел, как призрак, - бледный, с застывшим взглядом, вздыбленными волосами, оцепенелый. Когда его стали тормошить и расспрашивать, как всё было, он замогильным голосом отвечал, что проводил графа до села, - и показал серебряную монету, зажатую в кулаке. Эту монету пустили по кругу: жители Всесвятского слыхали, что такие деньги существуют, но никогда не видели их. После жена старосты отобрала её у любопытных и припрятала куда подальше, а мужа оттащила домой, уложила в постель, растёрла уксусной кислотой, дала выпить горячего вина, а на ноги ему надела тёплые шерстяные носки. К сожалению, старосту было уже не спасти, - невзирая на заботы жены, он скончался через неделю; жена утверждала, что он помер от горячки, но в деревне точно знали, что староста не пережил потрясения, выпавшего на его долю, - да и кто бы мог пережить эдакое происшествие! Оно было таким, что о нём вспоминали ещё много лет, раз за разом перебирая подробности и леденея при мысли, что подобный кошмар может повториться.

***

   Без сомнения, приезд графа был самым ужасным событием в жизни Всесвятского, по крайней мере, за последние сто лет, - но не для всех: маленькая девочка по имени Алиса, рыжий бесёнок, была в восторге. С жадным любопытством рассматривала она графа, сопровождающих его господ и их слуг, - они были так необычно и красиво одеты, они и сами были необычными и красивыми. Стальные нагрудники, шлемы, расписные щиты, мечи в роскошных ножнах и длинные копья с вымпелами; расчёсанные бороды, длинные кудри, чистые румяные щёки и весёлые ясные глаза, - всё это пленило девочку. Когда графский кортеж покинул деревню, Алиса готова была бежать за ним без оглядки, а ночью, в полусне-полубреду, снова и снова видела этих господ и даже говорила с ними.
   Со временем эти впечатления потускнели, но не ушли. Возможно, Алиса так и прожила бы свой век, храня их в тайниках души и лишь порой вспоминая то, что столь сильно поразило её в детстве, однако судьба распорядилась по-другому. Когда Алисе исполнилось семнадцать лет, её жизнь круто изменилась.
   Сперва Алису захотели выдать замуж. Почти все браки в Всесвятском заключались между родственниками. Кюре давно махнул рукой на существующие ограничения и венчал не только троюродных, но и двоюродных братьев и сестёр. Очень редко девушкам и парням из Всесвятского удавалось найти себе пару на стороне, - так что Алисе крупно повезло, когда её просватали за сына мельника.
   Водяная мельница стояла на болотистом ручье, на другом краю низины, и, помимо церкви, была главной достопримечательностью Всесвятского. Правда, мельница была ветхая, с полусгнившими, покрытыми слизью колесами, которые натужно, со скрипом вертелись под ленивым напором воды, вытекающей из развалившейся плотины, - тем не менее, по своему положению в деревне мельник равнялся старосте, а сам считал себя даже выше его.
   Мельник приехал в Всесвятское ещё в молодости, так что одни старики помнили, откуда он взялся и почему оказался тут, но он до сих пор держался особняком и любил показать, что он не чета всякой "деревенщине". Летом, в сухую погоду он почти каждую неделю выезжал на воскресную ярмарку в большое село на равнине и привозил оттуда что-нибудь особенное: последним его приобретением была пряжка для ремня, которая отливала чистым золотом. Подпоясав ремнём кафтан, он полдня расхаживал по деревне, заводя разговор то с одним, то с другим человеком и стараясь встать так, чтобы пряжка сияла на солнце. Как бы между прочим он сообщал, что отдал за неё пять медяков, и с большим удовольствием наблюдал, как от этого сообщения у человека выкатывались глаза и перехватывало дыхание.
   Жители Всесвятского и завидовали мельнику, и побаивались его. Всем известно, что на мельницах водятся русалки, кикиморы, черти и всякая прочая нечисть. Хозяева мельниц издревле водят с ними дружбу, и оттого мельникам сопутствует удача в делах, и у них водятся деньжата. Никто из деревенских обитателей нипочем не осмелился бы заночевать на мельнице, а мельник жил там постоянно, да ещё со своей семьёй, - с женой и сыном.
   Конечно, жизнь в таком нехорошем месте не могла пройти бесследно: она наложила свой отпечаток на семью мельника. Его рано высохшая жена была угрюмой и неразговорчивой, деревенские женщины за глаза называли её "Соломой". У неё был всего один ребёнок, Жак-Франсуа, которого она родила очень поздно; на удивление, он вырос сильным и здоровым, - вот только нрав у него был таким же угрюмым, как у матери. В деревне Жак-Франсуа появлялся нечасто, - по сути, он был чужаком во Всесвятском, - но считался здесь лучшим женихом; каждый отец, у которого была дочь на выданье, мечтал заполучить его в зятья. Всех обошёл, однако, отец Алисы, рыжий чёрт, - он сумел как-то уговорить мельника и вопрос о женитьбе Жака-Франсуа и Алисы был решён.
   На правах жениха Жак-Франсуа стал запросто бывать в доме Алисы. Молодых охотно оставляли одних, при этом будущий тесть подмигивал Жаку-Франсуа и делал неприличные намёки. Несмотря на такую благосклонность и явное поощрение к активным действиям, Жан-Франсуа, оставшись с Алисой наедине, был таким же увальнем, как на людях. Он упорно не смотрел на неё, а когда она пыталась завязать с ним разговор, бурчал что-то нечленораздельное.
   В конце концов, ей это надоело: она решила, что если их с Жаком-Франсуа сосватали, и если её отец не возражает против кое-каких вольностей в их поведении ещё до свадьбы, то глупо терять время просто так. Алиса была крепкой здоровой девушкой, в её жилах кипела молодая кровь, а что такое любовь, и как это делается, в деревне знали с пелёнок.
   Когда Алису в очередной раз оставили с глазу на глаз с Жаком-Франсуа, она спросила его:
   - Скажи, у вас, на мельнице случаются разные... истории?
   - Что? - пробурчал он.
   - Наши кумушки рассказывают, что на мельнице, хоть это и страшное место, днём можно неплохо провести время. Они говорят, что мешки с мукой - удобное ложе для кое-каких забав, а твой отец не прочь развлечься, пока идёт помол. А его жене, твоей матери, будто бы всё равно, что творится у неё под носом, - она сидит дома и на мельницу не заходит.
   - Что? - просипел Жак-Франсуа, побагровев.
   - Признайся, а ты любезничал раньше с девушками? - продолжала допытываться Алиса. - На мельнице или ещё где? По примеру своего отца?
   - Что? - насупился Жак-Франсуа.
   - А ну-ка, проверим, - Алиса села к нему на колени и впилась поцелуем в губы.
   - О-о-о! - вырвалось у него, и он окаменел.
   Алиса обняла его, но он по-прежнему сидел, как истукан. Тогда она взяла его руки и положила себе на спину.
   - Ну же! Обними меня, как следует!
   Жак-Франсуа начал робко гладить её по спине.
   Так продолжалась долго: Алиса целовала и ласкала его, но Жак-Франсуа всё гладил, да гладил ей спину, едва касаясь платья. Тогда она опять взяла его руки и положила себе на грудь.
   - Ну же, - повторила она и поцеловала его так страстно, как могла.
   Жак-Франсуа задрожал.
   - М-м-м, - промычал он и сильно стиснул её.
   Алиса вскрикнула:
   - Эй, полегче!
   - О! - простонал он. - Это... О-о-о!..
   Он продолжал ласкать её грубо и неуклюже, пока ей это не надоело.
   - Хватит! Успеем ещё наиграться, - Алиса оттолкнула его и встала. Поправляя платье и вытирая губы, она сказала: - А ты совсем не умеешь целоваться, - ясное дело, с девушками ты раньше не любезничал. Наши деревенские парни посмелее тебя... Как же мы дальше-то с тобой будем?
   - Я... Ну это... Я... - Жак-Франсуа не нашёл, что ответить, и беспомощно развел руками.
   - А на вид такой крепкий, - усмехнулась Алиса. - Я думала, что муженёк у меня будет хоть куда.
   - Да я... - пробормотал Жак-Франсуа.
   - Однако свадьба назначена, - не отменять же её? - решительно сказала Алиса. - Ну, а после свадьбы... Там видно будет.

***

   Сэру Ричарду, - Хромому Ричарду, как его прозвали после того, как его нога была изувечена в бою, - в последнее время не везло, хотя до этого его жизнь была отмечена многими удачами. Он родился в Англии в знатной семье и уже в девять лет был представлен королю, взявшему его под свою опеку. Благоволение короля не оставляло Ричарда и впредь: за верную службу он был отмечен многими наградами, получил и земельные владения. Это множило число врагов и уменьшало число друзей сэра Ричарда, ибо нет ничего более вредного для дружбы и питательного для вражды, чем зависть, но он с холодной усмешкой наблюдал людское непостоянство. Обладая мужеством, отвагой, военным талантом и незаурядной физической силой, сэр Ричард полагал, что сможет одолеть своих соперников, даже если они все разом нападут на него. Впрочем, он старался не допустить этого и сам нападал то на одного, то на другого, нанося им чувствительные поражения.
   После смерти короля сэр Ричард без колебаний признал власть его малолетнего наследника, несмотря на то, что многие в Англии переметнулись на сторону королевского брата, - недаром на гербе сэра Ричарда был девиз: "Верность делает меня стойким". В последующие годы сторонники юного короля и сторонники его дяди отчаянно сражались между собой, и сэр Ричард играл далеко не последнюю роль в этой ожесточенной борьбе. В конце концов, дядя короля умер, - умер и сам король, успевший состариться, пока половина страны воевала за него, а половина - против. Погибла и большая часть сражавшихся, после чего оставшиеся в живых призадумались и решили избрать короля, который всех бы устраивал.
   Сэр Ричард, который, как ни странно, уцелел в этой длительной войне, совершенно растерялся, узнав о её завершении. Кому ему было теперь хранить верность, - ведь никого не осталось из тех, кому он давал клятву? Тогда, найдя какого-то дальнего родственника последнего короля, - расслабленного старика, не помышлявшего о троне, - сэр Ричард признал его своим повелителем и повёл солдат сражаться за него. Увы, они не оценили этого высокого порыва и в первом же бою перешли на сторону неприятеля. Сэру Ричарду было предложено сдаться, однако он не сложил оружие и продолжал отбиваться до тех пор, пока не упал от сыпавшихся на него со всех сторон ударов.
   Его былые соратники, почувствовав к нему жалость, взвалили бесчувственное тело рыцаря на лошадь и отправили в ближайшую деревню, уверенные, что он вскоре испустит дух. Однако, получив в дополнение к своим старым ранам ещё одиннадцать, он остался жив, только малость повредился рассудком. Встав на ноги, сэр Ричард проклял неблагодарную Англию и отправился на континент, где решил собрать новый отряд, чтобы вернуться на родную землю подобно Вильгельму Завоевателю. К большому его разочарованию сэра Ричарда, во всей Европе ему не удалось сыскать и десятка человек, готовых сражаться во имя этой цели. Тем не менее, он не терял надежды, - имя Хромого Ричарда кое-что значило, и люди всё же шли к нему. Среди них встречались настоящие рыцари: чего стоил, например, Клеменс, - это был очень хороший рыцарь! Единственным его недостатком была чрезмерная любовь к прекрасному полу, - не возвышенная, но вполне плотская, земная, - однако суровый Ричард, сам никогда не позволявший себе плотских утех, прощал Клеменсу этот недостаток.
   В последние месяцы Хромой Ричард дрался на стороне герцога Раймонда: по его приказу он совершил поход по тылам неприятеля, чтобы вызвать сумятицу и страх перед решительным наступлением герцога. Противник бросил в погоню за отрядом свою лучшую конницу, - она уже дважды настигала его и он понёс существенные потери в стычках с ней. Отрываясь от преследования, отряд Хромого Ричарда прошёл через широкую холмистую равнину и неожиданно оказался в деревне Всесвятское.
   Заметив вражеское войско, её жители припрятали то немногое, что могло привлечь чужаков и что можно было быстро припрятать, - самое ценное и без того было надёжно спрятано, - после чего надели на себя худшее, что у них имелось, и приготовились к встрече. Война была для них обыденным делом, на долю каждого поколения выпадало по несколько войн: будут грабежи, будет насилие, убьют, возможно, кого-нибудь, - что же, таково божье наказание за наши грехи и надо терпеливо сносить его. Так как учил кюре и так считали сами жители Всесвятского. "Вражеские солдаты придут и уйдут, а мы останемся. Другие пусть сопротивляются, если хотят, а мы переждём", - говорили они, радуясь своему терпению и своей хитрости.
   Ни встречая ни малейшего сопротивления, воины Хромого Ричарда входили в дома и брали всё, что хотели. Особенным вниманием пользовались деревенские женщины и девки, - ими не брезговали и рыцари, которым не подобает невежливо обращаться со знатными дамами, но с деревенщиной нечего церемониться. Пронзительный женский визг раздавался в деревне; мужчины морщились и делали вид, что их это не касается, - куда же от этого денешься? После каждого вражеского нашествия во Всесвятском рождались дети от чужаков, и ничего тут не поделаешь...
   Алиса спряталась от незваных гостей на мельнице, - отец велел ей бежать туда, когда солдаты вошли в деревню. Мельник был крайне недоволен приходом своей будущей снохи:
   - Самому бы уцелеть, а тут ещё она навязалась, - сказал он жене. - А главное, как бы не нашли кубышку с деньгами.
   Жена молча поджала губы.
   Жак-Франсуа поднялся с Алисой на чердак.
   - Ты бы это... Отошла от окна, что ли, - проворчал он. - Из деревни увидят.
   - Я хочу посмотреть, - возразила она.
   - Чего там смотреть, - буркнул Жак-Франсуа. - Нечего там смотреть...
   Алиса упрямо продолжала стоять у чердачного оконца. Было видно, как солдаты шныряют по деревне, несут какие-то вещи; отчаянно кудахтали и летели по улице куры; от крайнего дома тащили козу, она упиралась всеми четырьмя ногами, мотала головой и жалобно кричала. Иногда на дорогу выскакивала, вопя, растрёпанная женщина; вслед за ней выбегали солдаты, догоняли её и утаскивали обратно во двор.
   Но не это занимало Алису: она не могла оторвать взгляд от рыцаря на белом коне. Этот рыцарь в сияющих доспехах медленно ехал по улице, будто не замечая того, что творилось вокруг. На таком расстоянии Алиса не могла разглядеть его лицо, но была уверена, что он молод и красив.
   Её сердце сильно забилось. "Это он", - вдруг подумалось ей, - и тут же их взгляды встретились. Это было невероятно, но Алиса была уверена, что рыцарь разглядел её, - в следующий миг он пришпорил коня и направился к мельнице.
   - Дождалась? - испуганно сказал Жак-Франсуа. - Говорил тебе, не стой у окна.
   Алиса отошла от оконца и села на табурет. "Да, дождалась", - проговорила она про себя, с радостным и тревожным волнением ожидая того, что будет дальше. Вот стук копыт приблизился к мельнице, вот скрипнула дверь, вот раздался голос мельника: "Приветствуем вас, господин. Мы живём скромно, у нас ничего нет...". Вот шаги рыцаря послышались на лестнице, вот он взошёл наверх. Алиса встала ему навстречу, - да, она не ошиблась, он был молод и красив.
   - Это моя невеста, господин. Так это... Чтоб значит... - просипел Жак-Франсуа.
   - Пошёл вон, - коротко приказал ему рыцарь и Жак-Франсуа послушно подчинился.
   - А ты красавица, - сказал рыцарь, с восхищением глядя на Алису. - Чертовски хороша! А какие милые у тебя губки, - должно быть, твой поцелуй сладок, как мёд.
   Он подошёл к ней обнял и поцеловал. Алиса затрепетала; вначале она хотела оттолкнуть его, но потом обмякла в его крепких объятиях и ответила поцелуем на поцелуй.
   - А ты страстная, - сказал рыцарь. - Как тебя зовут?
   - Алиса, - прошептала она.
   - Полюби меня, Алиса, как я полюбил тебя, - он подхватил её и понёс в угол на сваленные там мешки. Алиса, глядя ему прямо в глаза, обняла его за шею...
   Когда всё закончилось, рыцарь потрепал Алису по щеке и ласково произнёс:
   - А ты, оказывается, до сих пор была девственницей. Что же ты не предупредила, - я был бы нежнее с тобой.
   - Как твоё имя? - спросила Алиса.
   - Клеменс, - отвечал он.
   - Клеменс... - повторила она.
   - Возьми вот это, - он протянул ей золотую монету. - Тебе на приданое. И скажи своему жениху, чтобы он не сердился. Он счастливее меня, впереди у вас ещё столько восхитительных ночей.
   Алиса с презрением отбросила монету.
   - Не надо. Я не из-за этого...
   - Как знаешь, - беспечно сказал Клеменс. - Прощай. Мы скоро выступаем.
   Алиса ничего не ответила. Он хотел поцеловать её, но она отстранилась от него.
   - Прощай, - ещё раз сказал он и ушёл.
   ...Через час отряд Хромого Ричарда покидал деревню. Жители Всесвятского стояли у домов и угрюмо, исподлобья глядели на последние приготовления солдат к отъезду.
   - Быстрее, быстрее, чёрт возьми! - торопил их сэр Ричард, в полном боевом облачении уже сидевший на своей лошади. - Погоня не за горами. Пошевеливайтесь, дьяволы!
   - Успеем, - лениво возразил ему Клеменс, развалившись в седле своего коня. - В конце концов, нам был нужен небольшой отдых.
   - Всё? - спросил сэр Ричард, когда солдаты были готовы. - Пошли!
   В этот момент кто-то тронул Клеменса за ногу. Обернувшись, он увидел Алису.
   - Чего тебе, красавица? - спросил он, улыбаясь. - Потеряла тот золотой, что я тебе дал? На, возьми ещё монетку, - ты того стоишь!
   - Нет, - сказала Алиса. - Я поеду с тобой.
   - Что вдруг пришло тебе на ум, красавица? - удивился Клеменс. - Мы солдаты, мы воюем. Зачем мы тебе, зачем ты нам?
   - Я поеду с тобой, - твёрдо ответила Алиса. - Если ты меня прогонишь, я всё равно буду идти за вами.
   - Очередное приключение? - недовольно проговорил слышавший весь этот разговор сэр Ричард. - Прогони её и поехали!
   - Я умею ходить за больными, я могу перевязывать раны, - быстро сказала Алиса. - Я могу штопать одежду и готовить еду. Я многое могу, - она провела рукой по бедру Клеменса.
   Он пристально посмотрел на неё, и, усмехнувшись, обратился к сэру Ричарду:
   - А что? В самом деле, возьмём её с собой. Она может быть полезна нам.
   - Женщина в отряде? Хуже этого ничего быть не может, - отрезал сэр Ричард.
   - А мы попробуем. Если она будет мешать нам, мы всегда сможем её прогнать, - не сдавался Клеменс, и, не дожидаясь ответа сэра Ричарда, сказал Алисе: - Ну-ка, становись на стремя и залезай ко мне в седло! Эх, как у тебя неловко это получается!
   Солдаты засмеялись, и тут же послышался испуганный голос матери Алисы:
   - Ты куда, опомнись!
   - Оставь её, - может, у неё такая судьба? - неожиданно сказал отец. - Я и сам бы рванул из нашей деревни, да уж поздно...
   - Рыжая ведьма, - отчётливо произнёс находившийся здесь же мельник.
   - Сука! - закричал Жак-Франсуа.
   Солдаты снова засмеялись, а Алиса, залезшая, наконец, в седло, села бочком спереди Клеменса, обняла его за талию и бросила:
   - Ну же, вперёд!
   - Ого! - удивился он и тронул коня.
   Сэр Ричард покачал головой и тяжело вздохнул.

***

   Отбившись от погони, отряд Хромого Ричарда вышел на земли герцога Раймонда и встал лагерем. Сэр Ричард решил посвятить время отдыха усиленным занятиям по военному делу, однако, как ни старался, он не смог обеспечить в лагере должные порядок и дисциплину: уставшие в походе солдаты нипочём не желали день напролёт махать мечом и копьём. К тому же, отдых обещал быть непродолжительным: очень скоро герцог Раймонд должен был начать большую войну.
   За время похода у солдат накопилось кое-какое добро, - так что они надеялись, сбыв его, вознаградить себя за тяготы и опасности военной жизни. Перекупщиков долго ждать не пришлось: едва лагерь был раскинут, они слетелись сюда, как осы на сладкое. Вслед за ними пришли торговцы всякими вещами, нужными и ненужными, которые солдаты стали покупать с немыслимым азартом: так, например, один из них купил большой серебряный абажур для свечей, другой - дюжину оловянных ложек в сафьяновом футляре, а ещё трое солдат купили вскладчину медную ванну и с хохотом таскали её по лагерю. Затем они наполнили ванну доверху вином и угощали всех желающих.
   Вместе с перекупщиками и продавцами прибыли торговцы святым товаром: бродячие монахи с чётками, образами и кусочками мощей, оберегающими от гибели в бою и от ранений, - но раньше всех в лагере появились женщины лёгкого поведения: они знали, что солдаты, истомившиеся без женской ласки, за одну ночь настоящей любви готовы отдать всё что угодно. Так оно и было: говорили, что один воин отдал куртизанке бесценный золой кубок, за который можно было купить огромный дом.
   Сэр Ричард, с неудовольствием наблюдавший за буйным разгулом в лагере, не мог понять, как это солдаты могут забыть о высокой цели, освобождении Англии, во имя целей столь низменных, но из опыта многолетних военных действий он вывел заключение, что подобное поведение свойственно всем, кто постоянно рискует своей жизнью. Скрепя сердце, он вынужден был закрыть глаза на все эти безобразия, требуя от солдат хотя бы исправного несения караульной службы, - но вот с чем он смириться никак не мог, так это с поведением своего любимца Клеменса. Из-за рыжей девчонки тот совсем потерял голову: целыми сутками Клеменс не выходил из своего шатра и оттуда всё время слышались разговоры и смех, а то ещё похуже - стенания и вскрики.
   Что нашёл благородный господин в простой деревенской девке? На взгляд сэра Ричарда, в ней не было ничего, что ценится рыцарем в даме: где изысканная утончённость, где нежная томность, где интересная бледность, где прозрачное лицо, где хрупкая фигура, где тихий голос, - где, наконец, знание возвышенной поэзии и музыки? Да и женское ли дело - таскаться за своим возлюбленным по военным дорогам? Сэр Ричард никогда не слышал о таких случаях, - прекрасная дама дожидается своего рыцаря дома, а эта рыжая бестия, то в седле, то пешком, проделала весь путь с отрядом. Юбку подвязала поясом на талии, подол укоротила настолько, что видны были ноги; на голову надела какую-то шапку, вроде шлема, закрывающую уши и шею, а за плечами - мешок. Правда, в этом мешке было кое-что полезное: корпия, холщовая ткань и снадобья для раненых, а кроме того, бутыль с крепким вином, - глоток крепкого вина необходим перед боем, - однако солдаты и сами справились бы, обошлись бы без этой рыжей чертовки. "Зря я согласился, когда она напросилась к нам в отряд", - думал сэр Ричард, решив ещё раз потолковать с Клеменсом.
   Прихрамывая, он направился к его шатру; в этот момент полог отодвинулся, Клеменс с Алисой вышли наружу.
   - На ловца и зверь бежит, - проворчал про себя сэр Ричард.
   - На ловца и зверь бежит, - громко сказала Алиса. - Сэр Ричард, мы шли к тебе. Прикажи, чтобы Клеменс научил меня ратному делу. Я хочу научиться стрелять из лука, сражаться мечом и копьём. Я буду воевать вместе с вами.
   Сэр Ричард остолбенел.
   - Что ты хочешь? - переспросил он, едва придя в себя.
   - Я буду воевать вместе с вами, - повторила Алиса.
   - Твой ум повредился, женщина! - воскликнул сэр Ричард. - Мало того, что ты осквернила наш отряд своим присутствием, ты хочешь окончательно нас опозорить? Где это видано, чтобы женщина сражалась наравне с мужчинами? Мы уж как-нибудь обойдёмся без такой помощи!
   - А я докажу, что женщина умеет также сражаться и умирать, как и мужчина, - упорно продолжала Алиса. - Я докажу, что женщина умеет обращаться не только с веретеном и иголкой.
   - Ты сошла с ума! - закричал сэр Ричард. - Господь создал мужчину, чтобы он сражался, а женщину - чтобы она рожала детей! Мужчина носит штаны, а женщина - юбку.
   - А я надену мужскую одежду, в ней удобнее воевать, - не сдавалась Алиса.
   - Церковь не допускает такого, - возразил сэр Ричард. - Это грех.
   - Какой же грех в том, чтобы одежда была удобной? - немедленно нашлась Алиса. - От того, что я надену штаны, я не перестану быть женщиной.
   - Что ты понимаешь в богословии? - возмутился сэр Ричард. - Замолчи и не греши!
   - Я ничего не понимаю в богословии, но знаю, что женщина должна следовать за своим мужчиной, как нитка за иголкой. Мой мужчина - воин, и я стану воином, - сказала Алиса. - Я буду там, где он. Я пойду в бой вместе с ним.
   - Это неслыханно! - сэр Ричард схватился за голову. - Это ты её надоумил? - он посмотрел на Клеменса.
   - Да что ты, сэр Ричард, я пытался её отговорить, но это бесполезно. Разве можно справиться с этой рыжей кошкой? - улыбнулся Клеменс.
   - Вот ведьма! - выругался сэр Ричард.
   Алиса и бровью не повела.
   - Если вы не захотите обучить меня, я научусь сама. Если вы прогоните меня, я вернусь. Если вы запрёте меня, я убегу и всё равно приду к вам, - сказала она. - Я буду сражаться вместе с моим рыцарем, я стану его оруженосцем, - она взяла Клеменса под руку.
   - Ты с ним даже не обручена! - вскричал сэр Ричард. - Подумай - кто он, и кто ты? Ты живешь с ним в грехе!
   - Нет, не в грехе, - Алиса покачала головой. - Разве Клеменс женат, разве я замужем? Если бы я была благородная дама, он женился бы на мне, но и без этого мы муж и жена - перед Богом и людьми.
   - Это так, - лицо Клеменса вдруг просияло, он счастливо улыбнулся. - Алиса мне как жена, - а может быть, больше, чем жена.
   - Господи, да когда она успела тебя так опутать! Ведьма, настоящая ведьма, - выдохнул сэр Ричард.
   Глаза Клеменса недобро блеснули, он схватился было за меч, но Алиса ещё твёрже сжала его руку и тогда он совладал с собой и сказал сэру Ричарду:
   - Ты не знаешь, что такое любовь, сэр рыцарь. К ней идут всю жизнь, от самого рождения, - и она не заканчивается со смертью. Любовь вечна, как Бог.
   - Я не умею говорить так гладко, но всем сердцем чувствую, что это правда, - Алиса прижалась к плечу Клеменса.
   "Колдовство", - подумал сэр Ричард, но уже не осмелился произнести это вслух.
   - Что же, я обучу тебя военному делу, Алиса, - сказал Клеменс. - Из тебя выйдет хороший воин.

***

   Война началась с победы герцога Раймонда. Войска сошлись на лугу, который с одной стороны был окружен лесом, с другой - рекой. Противник сумел занять более выгодную позицию около леса, в котором можно было спрятать подкрепление, а в случае поражения - рассеяться и отступить с наименьшими потерями. Герцогу Раймонду пришлось встать у реки; это было очень опасно, - если бы солдаты не выдержали натиска неприятеля, они погибли бы в воде. В кратком слове перед боем Раймонд сказал, что отступать некуда, но, прибавил он, мы не помышляем об отступлении. До сих пор мы не потерпели ни одного поражения, а это свидетельствует о том, что Бог на нашей стороне. Господь низверг Люцифера с небес и отправил его в ад, - отправим же и мы туда тех, кто выступил против нас.
   Солдаты приветствовали слова герцога одобрительными криками, - и сражение началось. Первыми вступили в бой лучники: они забросали противника стрелами, он ответил тем же. Рыцари смотрели на перестрелку со снисходительным презрением, ибо убивать врага на расстоянии было недостойно для благородных господ, - впрочем, они понимали, что лучники делают нужное дело.
   Выпустив весь запас стрел, лучники уступили место пехоте; противник здесь перехватил инициативу, его воины перешли в наступление. С дикими воплями, потрясая копьями и прикрываясь деревянными щитами, неприятельские солдаты набросились на солдат герцога. Завязалась отчаянная драка, в которой обе стороны сражались жестоко и яростно; даже у робких страх уступил место неистовому желанию драться и победить.
   В какой-то момент неприятель стал одерживать верх, - ступая по телам павших воинов, он приближался к реке. Тут в бой пошла его тяжёлая конница: разогнавшись на лугу, она с ходу врезалась в расстроенные ряды герцогского войска. Рыцари герцога приняли основной удар на себя; каждый из них дрался за десятерых, однако у противника было больше сил. Он уже был уверен в своей победе, но герцог Раймонд приберёг неприятный подарок: отряд Хромого Ричарда под оглушительные звуки труб и литавр атаковал вражеское расположение. Этого неприятель не ожидал, он был уверен, что всё войско Раймонда втянулось в бой у реки и поэтому оставил у леса лишь небольшое прикрытие. Ход сражения сразу же изменился: противник оказался меж двух огней, и дух его был поколеблен. Бросая оружие, пехота врага бросилась врассыпную; вражеские рыцари оборонялись до последней возможности и, в конце концов, сдались на почётных условиях.
   Победа была полной, триумф герцога Раймонда был отмечен роскошным пиром: стол для благородных господ был поставлен в трёх соединённых шатрах; для солдат были поставлены столы на лугу.
   На пиру по правую руку от себя герцог Раймонд посадил сэра Ричарда как главного героя сегодняшнего дня. В честь него был провозглашён первый тост; герцог был подчёркнуто любезен со старым рыцарем и разговаривал с ним, как с равным.
   - Вы самый лучший воин из всех, кого я знаю, сэр Ричард, - говорил герцог, - и ваши люди храбрецы. Взять Клеменса, - он молод, но уже настоящий боец! Я видел, как он, спешившись, сражался сразу с двумя рыцарями и победил их. Со временем его имя будет греметь по всей Европе... А каков его оруженосец, - вовсе юнец, а дрался не хуже опытного воина. Где Клеменс нашёл эдакого молодца? Давно он с ним?
   Сэр Ричард закашлялся.
   - Немного давно, а немного недавно, - отдышавшись, сказал он.
   - Как это? - не понял герцог. - Вы говорите загадками, сэр рыцарь.
   - Нет, нет! Никаких загадок! - испуганно воскликнул сэр Ричард. - Просто он его оруженосец, - вот и всё.
   - Да? - Раймонд удивлённо посмотрел на сэра Ричарда. - А как зовут этого юношу?
   - А... - хотел, было, сказать сэр Ричард и поперхнулся. - Я забыл. Года мои немалые, ваша светлость.
   - Вот как? Вы забыли? - ещё больше удивился Раймонд. - Хорошо, мы сами его спросим. Позовите ко мне рыцаря Клеменса и его молодого оруженосца, - приказал он слугам.
   Через несколько минут Клеменс и его оруженосец подошли к герцогу; Клеменс почтительно поклонился ему, оруженосец последовал примеру рыцаря.
   - Господин рыцарь, вы показали сегодня незаурядную отвагу и мастерство, - торжественно произнёс Раймонд. - Я велел монаху, своему летописцу отразить ваш подвиг в описании сегодняшнего сражения. Со временем ваше имя будет греметь по всей Европе, сказал я сэру Ричарду и повторяю это теперь вам.
   - Вы слишком добры ко мне, ваша светлость, - отвечал Клеменс. - Вы преувеличиваете мои заслуги.
   - Нисколько, - ваши дела ярче моих слов, - возразил герцог. - Но мы также обратили внимание на вашего оруженосца: несмотря на свою юность, он дрался не хуже опытного воина. Как тебя зовут, удалец? - обратился он к нему.
   - Ал... Алоиз, - запнувшись, ответил оруженосец.
   - Давно ли ты служишь рыцарю Клеменсу?
   - Мне кажется, всю жизнь, - сказал оруженосец.
   - Как мило, - усмехнулся герцог Раймонд. - Видно, что он предан вам всей душой, - герцог повернулся к Клеменсу. - Где вы нашли такого чудесного юношу? Он статен и красив; будь на нём женское платье, я принял бы его за девицу, - Раймонд с улыбкой взглянул на оруженосца. - Не смущайся, Алоиз, юность и красота - преходящие дары, так что умей пользоваться ими. У тебя есть дама сердца?
   - Ваша милость, у меня есть большая любовь, - оруженосец бросил мимолетный взгляд на Клеменса. Тот сделал испуганное лицо, а сэр Ричард закашлялся в кулак.
   - Что же тут такого? Когда ещё любить, как не в юности? - по-своему понял их герцог. - Да и что за рыцарь без любви? Он сражается во имя Господа, но посвящает подвиги своей даме... Не смущайся, Алоиз, ты идёшь верным путём. Люби, служи, будь отважен в бою, - что может быть лучше для тебя?
   - Да, ваша светлость, - склонил голову оруженосец, пряча лукавый блеск глаз.
   - Отлично. Можешь рассчитывать на моё покровительство, - как и вы, господин рыцарь, - сказал герцог, делая им знак, что они могут удалиться.
   - Славная пара, - проговорил Раймонд, когда они ушли. - Эти двое молодых людей хорошо подходят друг другу; чувствуется, что их связывает настоящая крепкая дружба. Алоиз боготворит своего старшего товарища и господина, а тот относится к нему заботливо и бережно, как к младшему брату. Такие отношения между рыцарем и оруженосцем не часто встретишь, - вот у меня никогда не было такого оруженосца, - вздохнул он.
   - Не сомневаюсь, - пробурчал сэр Ричард...
   В разгар пира Алиса сжала руку Клеменса и прошептала ему:
   - Не пора ли нам уйти, сэр рыцарь? На меня обращают внимание: гости осушили уже не один кубок, а я не опорожнила и первый. Ты же не хочешь, чтобы я напилась допьяна?
   - Посидим ещё, здесь так весело, - возразил Клеменс.
   - Я пошла, - Алиса поднялась из-за стола. - Твой верный оруженосец будет ждать тебя в шатре. Обещаю, что тебе не придётся со мной скучать...
   Когда Клеменс пришёл в шатёр, там было темно, как в погребе.
   - Алиса, ты где? - позвал он.
   - Зажги свечу, - раздался её голос.
   Тусклый свет озарил шатёр; Алиса сидела в походном кресле, закрывшись покрывалом.
   - Ну-ка, посмотри, хороша картина? - она скинула покров и осталась совершенно нагая. Её рыжие волосы были раскиданы по плечам, кожа матово блистала в пламени свечи, грудь вздымалась от страстного дыхания.
   - Чего же ты ждёшь? - сказала Алиса. - Снимай одежду и иди ко мне.
   Несмотря на свой большой опыт общения с женщинами, Клеменс смутился.
   - Ты действительно ведьма, - пробормотал он.
   - И я тебе сейчас это докажу, - она облизнула губы и бросила на него влажный зовущий взгляд...
   Под утро обессиленный Клеменс возлежал возле Алисы, а она нежно гладила его грудь.
   - Мой прекрасный рыцарь, - говорила она. - Я так долго тебя ждала, но теперь ты мой, и никто не отнимет тебя у меня.
   - Ты удивительная женщина, - отвечал он. - Я знал многих дам из высшего общества, но все они - ничто перед тобой.
   - Замолчи, - она зажала ему рот. - Я не хочу знать об этих дамах. Не было никого у тебя раньше. Я твоя первая настоящая любовь... Ты счастлив со мною? Ну же, отвечай! - она заглянула ему прямо в глаза.
   - Я счастлив, - сказал он с блаженной улыбкой, а потом вдруг рассмеялся.
   - Ты что? - спросила Алиса.
   - Кто бы мог подумать, что моё счастье ждало меня в какой-то захудалой деревеньке?! - отвечал он, продолжая смеяться.
   - А я разве могла подумать, что мой рыцарь сам придёт ко мне? - засмеялась и она. - Это доказывает, что нас свёл Бог. Да, я не сильна в богословии, но уверена, что это правда.
   Клеменс перестал смеяться, задумался, а после глубоко вздохнул.
   - О чём ты? - насторожилась Алиса.
   - Мне нет дела до мнения людей, - отвечал Клеменс, - но Бог... Что мы перед Богом?..
   - О чём ты? - повторила Алиса. - Я не понимаю.
   - Что ждёт нас? Долго ли продлится наше счастье? - Клеменс отрешённо смотрел на первый солнечный луч, пробившийся через щель в пологе шатра. - Раньше я никогда не думал о будущем, - что о нём думать? Как будет, так и будет, - главное жить, как подобает рыцарю, и не уронить свою честь. Но теперь, когда у меня есть ты, я боюсь.
   - В мире нет никого смелее тебя, - она потрепала его волосы. - И я ничего не боюсь, - так что же плохого может с нами случиться?
   - Наши дни сочтены и записаны у Бога в книге судеб. Если бы нам прочитать эту книгу, - печально произнёс Клеменс.
   - Да что с тобой? Ты чего загрустил? - Алиса крепко поцеловала его в губы. - Это у тебя от учёности, мой отец всегда говорил, что от неё один вред. А вот я не умею читать и потому не беспокоюсь о том, что написано в книгах. Тебе двадцать пять лет, мне - семнадцать; мы будем жить долго и будем счастливы.
   - Дай Бог, чтобы было так, - Клеменс обнял Алису и прижал к себе.

***

   Стремясь развить успех, герцог Раймонд двинул своё войско в глубь вражеской территории. Очень важно было занять портовый город, который контролировал морское побережье, поэтому герцог выступил туда с основными силами. Отряд Хромого Ричарда шёл следом для прикрытия, - лазутчики донесли, что противник готовится нанести неожиданный удар по наступающей армии. Между тем, победа в битве на лугу досталась сэру Ричарду дорогой ценой, - и без того малочисленный отряд сократился почти на треть, а кроме того, должен был везти раненых; вот почему он не поспевал за герцогом и скоро основные части армии были потеряны из вида. Сэр Ричард с тревогой оглядывал холмы и утёсы, между которыми петляла дорога, - в любом месте здесь можно было нарваться на засаду.
   - Опасная дорога, сэр Ричард, - сказал подъехавший к нему Клеменс. - Сражайся я против нас, я устроил бы тут засаду.
   - Что ты предлагаешь? - угрюмо спросил сэр Ричард.
   - Спуститься к морю: там есть узкая полоска земли вдоль берега, пойдём по ней. По крайней мере, на нас не нападут со стороны воды.
   - Ты думаешь, нас это спасёт?
   - Нет, не спасёт, но позволит дольше обороняться. И прямо сейчас надо отправить гонца к герцогу Раймонду, - пусть нам вышлют подмогу.
   - Ты надеешься, что герцог придёт к нам на помощь? Ему нужно спешить к городу, - возразил сэр Ричард.
   - Если наш отряд погибнет, это будет серьёзная потеря для всего войска. Герцог поможет нам, - уверенно произнёс Клеменс, - но гонца надо отправить немедленно, пока ещё не поздно.
   - Я догадываюсь, кого ты хочешь отправить, - сэр Ричард оглянулся и кивнул на Алису, которая ехала поодаль. - Твоего переодетого оруженосца?
   - Да, ты угадал, - так что такого? Кому-то всё равно надо ехать, - пожал плечами Клеменс. - И разве мы не обязаны спасти даму?
   - Она не дама, она чёрт знает что, - буркнул сэр Ричард.
   - Молчи, сэр Ричард, а не то мы поссоримся, - оборвал его Клеменс.
   - Самое время нам ссорится, - с ехидцей заметил сэр Ричард. - Ладно, сделаем по-твоему, - согласился он. - Я прикажу солдатам спуститься к берегу, а ты поговори со своей... дамой.
   - ...Нет, нет, нет, слышать ничего не хочу! - мотала головой Алиса в ответ на уговоры Клеменса. - Я не поеду!
   - Кого мне послать, если не тебя? В этом деле нужна не только смелость, но и ловкость: только ты сможешь пролезть, как дикая кошка, там, где никто не пролезет. В тебе наше спасение, - объяснял Клеменс. - К тому же, нападения может и не быть, - может, мы преувеличиваем опасность. В любом случае, ты вернёшься еще до заката, мы расстаёмся всего на несколько часов. Поезжай, любовь моя, поезжай, прошу тебя, - он взял её руки и нежно поцеловал их.
   - Я не хочу расставаться с тобой ни на минуту, - слабо возразила она.
   - Мы никогда не расстанемся с тобой, - сказал Клеменс, погладив её щёку. - Наша любовь больше, чем вечность, - и что такое перед нею смерть?.. Поезжай и не бойся, никто и ничто не разлучат нас.
   - Почему ты заговорил о смерти? - насторожилась Алиса.
   - Просто так, к слову пришлось... Поезжай же, я приказываю тебе! - возвысил он голос. - И возвращайся к вечеру, - мы пойдём по берегу, там ты встретишь нас.
   - Хорошо, я еду, - согласилась Алиса. - И я приведу помощь, даже если мне придётся гнать солдат пинками, - сверкнув глазами, добавила она.
   - Вот теперь я узнаю тебя, - с улыбкой сказал Клеменс. - Поезжай, с Богом! - он поцеловал Алису и подхлестнул её коня...
   Как молния, Алиса неслась по дороге; за одним из поворотов какие-то люди пытались преградить ей путь, а когда она, разметав их, поскакала дальше, вдогонку ей понеслись стрелы. Встревоженная Алиса ещё сильнее пришпорила коня; вскоре несчастное животное покрылось мылом, из его носа пошла кровь, но Алиса продолжала свою бешеную скачку.
   Конь пал, когда уже была видна замыкающая колонна герцогского войска; Алиса успела спрыгнуть с седла и, не обращая внимания на закатывающую глаза, бьющуюся в пыли лошадь, побежала к солдатам. Они узнали её и проводили к герцогу Раймонду. К своему удивлению, Алиса застала его в полном боевом облачении, - оказалось, он уже получил донесение о том, что противник выступил наперерез отряду сэра Ричарда. Герцог тут же приказал развернуть часть своей кавалерии, чтобы идти ему на помощь, и сам решил возглавить этот поход.
   - Не беспокойся, Алоиз, мы успеем, - сказал он Алисе. - Останься здесь до нашего возвращения, ты устал.
   - Нет, ваша светлость, я еду с вами, - ответила она. - Только дайте мне коня, своего я загнал.
   ...На полпути к тому месту, где Алиса рассталась с Клеменсом, на морском берегу была скалистая бухта. Когда герцог приблизился к ней, послышался звук боевого рога. Алиса встрепенулась:
   - Это трубит Клеменс, это его рог! - воскликнула она. - Быстрее, ваша светлость! - Алиса рванулась вперёд.
   - Стой, куда ты! - закричал Раймонд. - За ним, за ним! - махнул он рукой своим воинам.
   Обогнув скалу, они увидели последние минуты жестокого боя. Вражеские солдаты добивали тех людей сэра Ричарда, которые ещё могли держать оружие.
   - Клеменс! - взвизгнула Алиса и бросилась в самую гущу боя. С дикой яростью она наносила удары мечом направо и налево; её вид был так ужасен, что враги завопили: "Демон войны! Демон войны!" и побежали прочь. Герцог и его рыцари довершили разгром: более двух сотен вражеских солдат сдались в плен, ещё больше лежали бездыханными на берегу.
   Поднялся сильный ветер; Алиса ходила между грудами трупов, всматриваясь в лица убитых. Вдруг она задрожала и опустилась на колени, - перед ней лежал Клеменс. Его тело было искромсано, но лицо осталось нетронутым, прекрасным и будто живым.
   - Клеменс, - всё ещё не веря, что он погиб, позвала Алиса. - Клеменс, Клеменс, - повторила она, поглаживая его лоб и щёки. Он не отвечал.
   - Клеменс! - отчаянно закричала Алиса, сорвала с себя шлем и её волосы разлетелись на ветру. Она упала на тело Клеменса и зарыдала.
   - Женщина! - изумлённо произнёс герцог Раймонд, глядя на эту сцену. - Как я сразу не догадался... Оставьте её, - остановил он своих солдат, которые хотели поднять Алису. - А где сэр Ричард, его нашли?
   - Да, ваша милость, - ответили ему. - Он без сознания, на нём множество ран, но опасных нет. Он будет жить.
   - Хорошо, - сказал герцог. - Окажите помощь ему и другим раненым, а погибших похороним утром. Раскиньте шатры наверху, над морем. Отведите туда пленных и выставите охранение.

***

   Клеменса со всеми почестями похоронили на высокой скале. Четыре капитана несли его до могилы, а когда она была засыпана камнями, рыцари обнажили свои мечи и провозгласили славу павшему воину.
   Алиса стояла в стороне, в женском платье, - её вещи были найдены в обозе Клеменса, и по приказу герцога она переоделась. Не стихающий ветер развевал её волосы и вскидывал подол платья; она не замечала этого, её взор был страшен.
   - Подойди, - сказал ей Раймонд. Она молча повиновалась.
   - Ты совершила большой грех, надев мужскую одежду. Ты совершила ещё больший грех, назвав себя оруженосцем, - мало того, что ты девица, ты простая крестьянка. Я удивлён, что сэр Ричард допустил такое неслыханное нарушение всех правил, - Раймонд посмотрел на сэра Ричарда, которого принесли сюда на носилках. Тот слегка склонил голову, то ли соглашаясь с герцогом, то ли признавая свою вину в случившемся.
   Алиса молчала.
   - Однако у тебя есть смягчающие обстоятельства, - продолжал Раймонд. - Ты совершила это из-за любви к славному рыцарю Клеменсу, чьё имя не забудется в веках; ты была с ним в боях и походах и сражалась не хуже мужчины. Поэтому я прощаю тебе прегрешения перед законом, а грехи перед Богом и церковью будешь замаливать сама.
   Алиса молчала.
   - Благодари его светлость, - подсказал ей сэр Ричард.
   - Благодарю, ваша светлость, - бесстрастно произнесла Алиса.
   - Скажи, чего ты хочешь? - спросил Раймонд. - В память о твоих подвигах и из уважения к твоей скорби, я исполню твоё желание.
   Её глаза странно блеснули.
   - Сколько будет двадцать пять и семнадцать? Я не умею складывать, - сказала она.
   - Сорок два. Но зачем тебе? - удивился Раймонд.
   - Клеменсу было двадцать пять лет, мне - семнадцать. Его жизнь оборвалась и моя кончена. За сорок два года наших загубленных жизней я хочу сорок две жизни тех, кто их загубил, - она кивнула на пленных.
   - Ты хочешь, чтобы мы казнили сорок два пленника? - переспросил Раймонд.
   - Нет. Я сама хочу их казнить, - горящий взор Алисы обжёг герцога.
   - Бог мой! - не выдержал сэр Ричард.
   - Твоя просьба необычная и страшная, - проговорил Раймонд, отведя глаза. - Я много раз видел казнь, но никогда не видел, чтобы палачом была женщина.
   - Вы обещали исполнить моё желание, - сказала Алиса, всё так же прожигая его взглядом.
   - Опомнись! - воскликнул сэр Ричард, пытаясь привстать с носилок и вновь упав на них. - В бою можно срубить десятки голов, но убивать безоружных?! Палач проклят перед Богом и людьми... Клеменс был мне как сын, - голос сэра Ричарда дрогнул, - но я не принесу кровавую жертву на его могиле.
   - Значит, вы не любили его так, как я. Пусть я буду проклята, но я отомщу за нас, - отрезала Алиса. - Вы обещали исполнить моё желание, - повторила она, обращаясь к герцогу.
   - Я умываю руки, - ответил герцог Раймонд. - Я исполню твою просьбу, но потом ты покинешь нас. Я никогда больше не хочу о тебе слышать.
   - Да будет так, - сказала Алиса...
   Она сама выбрала место для казни, - возле могилы Клеменса была небольшая площадка на краю скалы, - и велела принести свой меч.
   Первый, кого подвели к Алисе, был здоровенный детина с толстой шеей. Ему связали руки и поставили на колени; он не мог понять, зачем это сделали, и лишь когда Алиса подняла меч, до него дошло, что сейчас будет.
   - Нет! - вскричал он. - Только не эта рыжая ведьма!
   Алиса и ударила мечом. Удар пришёлся по краю шеи и плечу; кровь залила лицо казнимого.
   - Ведьма, - отплёвываясь, прохрипел он.
   Алиса ударила ещё раз и ещё, - наконец, голова упала к её ногам. Артерии пульсировали в том месте, где их перерезал меч, кровь хлестала ручьём. Глаза казнённого были широко открыты, веки подёргивались, взгляд с немой злобой вперился в Алису; губы двигались и рот открывался, будто убитый собирался что-то сказать. Через минуту всё было кончено, глаза закрылись, все признаки жизни угасли.
   Алиса сделала знак солдатам и они сбросили голову и туловище с обрыва.
   - Первый, - прошептала Алиса.
   Второй пленный непрерывно бормотал молитвы, пока его подводили к месту казни, связывали и ставили на колени.
   - Господи! - успел воскликнуть он, когда меч опустился ему на шею.
   На этот раз удар Алисы был силён и точен, однако кожа на горле пленника не была перебита, поэтому голова повисла у него на груди, как жуткий короб.
   - Святые угодники! Боже правый! - не выдержали солдаты.
   Казнь продолжалась, всё новые жертвы летели с обрыва в море. На Алису невозможно было смотреть: вся забрызганная кровью, с безумным взглядом, она рубила головы, шепча: "Четырнадцатый... Семнадцатый... Двадцать девятый... Тридцать седьмой...".
   К ней подвели последнего, сорок второго пленного. Им был совсем молодой солдат, у которого едва пробивался пушок над верхней губой. Юноша был бледен и дрожал; покорно, как ягнёнок, он дал связать себя. Во взоре Алисы что-то переменилось:
   - Подождите, - сказала она солдатам, которые хотели поставить юношу на колени. - Сколько тебе лет? - спросила она его.
   - Семнадцать, - фальцетом ответил он.
   - Как и мне, - сказала Алиса. - Зачем ты пошёл на войну? Я знаю, почему я пошла, а ты зачем пошёл?
   Он вдруг всхлипнул, крупные слёзы показались у него на глазах. Алиса подняла меч; юноша втянул голову в плечи и сжался, но Алиса лишь разрезала верёвки на его руках:
   - Иди, ты свободен.
   Он стоял на месте и глядел на неё.
   - Иди! - она подтолкнула его в спину.
   Тогда он пошёл прочь с ужасной скалы, - вначале медленно, а потом быстрее и быстрее.
   Солдаты засмеялись:
   - Эй, давай, беги, а не то поймаем!.. Повезло парню... Да уж, запомнит на всю жизнь!
   - Эта спасённая жизнь зачтётся ей перед Богом, - проговорил герцог, а сэр Ричард перекрестился.
   Алиса положила свой окровавленный меч на могилу Клеменса.
   - Я отомстила за нас. Прощай, - шепнула она. - Помнишь: "Наша любовь больше, чем вечность, - и что такое перед нею смерть?".
   Она пошла по тропинке к морю и никто не посмел остановить её...
   - Что будет с этой безумной? - задумчиво произнёс сэр Ричард. - В свою деревню она не вернётся... Уйдёт в монастырь? Но и в монастыре ей, пожалуй, делать нечего.
   - Не знаю, я больше не хочу о ней слышать, - сказал герцог. - Я прикажу монаху-летописцу тщательно записать всю эту историю, - и пусть судят потомки.
  
  

Шуты Господа

  
   Мир не замечал их, и они не замечали мира.
   Анаклето Яковелли "Жизнеописание святого Франциска Ассизского"
  
  
   Замкнутый мир Европы перестал существовать на рубеже XII-XIII веков. Крестовые походы открыли для европейцев Восток; менялись обычаи, менялись привычки, менялись прежние отношения. В то же время бурный рост торговли, невиданное до сих пор количество товаров, появившихся на европейских рынках, вызвали неутолимую жажду обогащения; роскошь становится едва ли не главной целью жизни.
   Церковь содрогается от ударов. Главная проблема, - как совместить проповедь бедности, которая является сущностью христианства, с накопленными церковью богатствами. В будущем это несоответствие вызовет мощную волну Реформации, но пока находятся люди, которые личным примером показывают, что можно, оставаясь в лоне Церкви, жить по заветам Христа. "Бедность с радостью", - девиз этих людей, их не понимают, над ними смеются, сами они называют себе "шутами Господа".
  
  

Часть 1. Хорошо быть богатым

  
   Дом купца Пьетро Бернардоне был одним из лучших в городе Ассизи. Свинцовая крыша и слюдяные окна в свинцовых же рамах ослепительно блестели на солнце, свидетельствуя о высоком достатке хозяина; крыльцо было сделано в виде римского портика, но не из песчаника и туфа, а из настоящего мрамора; над крыльцом был изображен Иисус, благословляющий апостолов, - эта картина была такой яркой и живой, что люди почтительно осеняли себя крестным знамением за двадцать шагов от дома. Остальная часть стены была расписана цветами и райскими птицами, - Пьетро возводил глаза к небу и многозначительно вздыхал, когда его спрашивали, сколько он заплатил живописцу.
   Внутри дом был не менее роскошен, чем снаружи. В отличие от других богатых людей города, которые любили пускать пыль в глаза и, выставляя напоказ лучшее, экономили на том, что не было видно посторонним, Пьетро Бернардоне не жалел денег на внутреннее убранство своего дома вплоть до самых дальних закутков. В доме Пьетро даже комнаты прислуги и даже чуланы, где хранилось всякое ненужное барахло, были покрыты свежей штукатуркой и выбелены. А что уж говорить о парадных комнатах, - они не уступали в убранстве приемному залу в замке наместника императора. Да что там наместник! Парадные комнаты в доме Пьетро Бернардоне были ничуть не хуже, чем во дворце французского короля, - Пьетро мог за это поручиться, ибо часто бывал во Франции, торгуя дорогими тканями. Он был и в Париже, где на острове Ситэ видел королевский дворец, который с каждым годом становился всё больше и красивее, на зависть французским синьорам, которые - прости Господи их прегрешения! - осмеливались выступать против короля и состязаться с ним.
   Сообщая это любопытным горожанам, Пьетро, однако, предпочитал держать язык за зубами относительно цены всех тех гобеленов, панелей, филёнок, мозаики и прочего, что украшало его дом, - также как относительно цены кресел, лавок, сундуков, кроватей и другой мебели, дорогой и красивой. Зачем было возбуждать излишнюю зависть в людских сердцах, - она легко могла перерасти в злобу. Но и без того горожанам было ясно, что Пьетро Бернардоне потратил на свой дом целое состояние. Нехорошо так выделяться среди людей, надо быть скромнее, - таково было общее мнение.
   Пьетро следующим образом отвечал на подобные упрёки: он, де, нажил богатство собственным горбом, рискуя не только своими деньгами, но и жизнью в далёких торговых путешествиях. А ночью в постели он шептал жене, что те, кто его хулят, сами не способны заработать ни гроша; они бездельники, лентяи и прощелыги, которые норовят прожить за чужой счёт. Всемилостивый Господь, шептал Пьетро, оделяет талантами всех людей, но одни пускают свои таланты в дело, а другие без толку держат их при себе или растрачивают впустую. Господь награждает тех, кто пустил свои таланты в дело, а кто втоптал в грязь, - достойны наказания. Вот и пусть живут в бедности и лопаются от зависти!
   Жена слушала эти речи с испугом: Пьетро впал в гордыню, думала она, но перечить не смела, ибо признавала его усилия по обустройству семейного очага и чувствовала свою слабость перед мужем во всех практических вопросах.
   Не слыша от жены возражений, но и не добившись одобрения, Пьетро отворачивался от неё и засыпал. Что поделаешь, его жена не отличалась умом, - но, с другой стороны, разве от женщины требуется ум? Женский ум мелок и тесен, - горе тому, кто измеряет им мир! Да, Джованна глупа, - ну и слава Богу! Он взял её с хорошим приданым, у неё влиятельные родственники, большие связи; она отличается богобоязненностью и целомудрием, - такая жена не наставит своему мужу рога, пока он ездит по свету и зарабатывает деньги. Правда, она долго не могла забеременеть, однако, в конце концов, одарила мужа сыновьями.
   Пьетро всегда с гордостью и удовольствием вспоминал о том, что, не считая его усилий в постели, стало причиной этого. Вначале он обратился к врачам: вызвал одного за другим семь известнейших по всей Умбрии лекарей. В итоге, он отдал им бешеные деньги за то, чтобы услышать пустые советы, не принесшие никакой пользы. Первый врач сказал, что нужно лечить Джованну "священной травой" - шалфеем. Мол, ещё Гиппократ считал его особенно полезным при женском бесплодии. А если к настою семян шалфея добавить липу и лимон, то женщина не только сможет зачать ребёнка в самое короткое время, но и бурными ласками докажет мужу свою любовь. Пьетро немедленно заставил жену пить такой настой и она пила его полгода, но ребёнка не зачала, да и в постели была не слишком отзывчивой.
   Второй врач сказал, что надо пить заваренные семена подорожника, но результат этого лечения был не лучше предыдущего. Третий врач советовал перед обедом жевать лук-порей и поджаренные с солью семена конопли, а также пить свежий сок зерен пшеницы молочно-восковой спелости. Ничего не помогло! Четвёртый прописал Джованне "с чистым сердцем" пить сок айвы и вдыхать дым от сожженного зверобоя - и это не помогло.
   Пятый лекарь велел употреблять в пищу мясо наиболее плодовитых животных или птиц, у которых преобладает влечение к любви. Не подействовало! Шестой сказал, что Джованна должна носить на шее шарик из порошка оленьего рога, а в доме повесить пучок вербы, - также не подействовало.
   Наконец, седьмой врач посоветовал поставить в доме фиговое дерево, за которым следовало ухаживать с такой же нежностью и любовью, с какой женщина ухаживает за своим дитём. Врач заверял, что если это будет соблюдено, то не пройдёт и года, как в доме раздастся плач новорождённого. Дерево было поставлено и Джованна принялась ухаживать за ним со вниманием и лаской. Недели шли за неделями, но зачатия не происходило, однако через какое-то время Пьетро стал замечать за женой странности: она часами сидела под фиговым деревом, рассказывала ему всякие истории, смеялась, будто услышав ответный смех, и часто ласкала и гладила фиговые листочки. Пьетро не на шутку испугался и, когда жена ушла в церковь, приказал слугам отвезти фиговое дерево за город и там выбросить.
   Горю Джованны не было предела, когда вернувшись из церкви, она не нашла своего любимого дерева; она даже осмелилась впервые упрекнуть мужа и повысила на него голос. Пьетро, впрочем, быстро унял её, - отчаянно ругая про себя всех докторов на свете.
   Начиная уже терять надежду обзавестись наследником, он решил испробовать последнее средство: совершить с женой паломничество по святым местам и помолиться о даровании сына. Известно, что чем выше святость места, тем больше возможность того, что молитвы будут услышаны, поэтому Пьетро повёз жену не куда-нибудь, а в Святую землю. Это было безумно дорого, так как помимо расходов на дорогу, надо было нанять надёжную охрану, ибо такое путешествие было опасным, а ещё нужно было взять с собой изрядные деньги на питание, проживание и прочее, что понадобится в пути (правда, во время этого путешествия Пьетро надеялся провернуть кое-какие торговые сделки, что сулило немалые барыши, - не упускать же такую возможность, коли он всё равно едет туда!).
   Когда они достигли Палестины, Джованна молилась у Гроба Господня и в Вифлееме, в той пещере, где произошло рождение Христа, - Пьетро же успешно занимался своими делами. Эти усилия увенчались успехом во всех отношениях: Пьетро вернулся домой, преумножив свои богатства, а Джованна почувствовала, как у неё под сердцем бьётся ребёнок. Правда, когда ей пришло время родить, Пьеро не было дома, ибо он снова был в отъезде. Увы, женщину нельзя оставлять одну в такие ответственные моменты, - кто бы мог подумать, что Джованне придёт в голову блажь рожать по образу и подобию Божьей матери! Она приказала служанкам постлать ей ложе в нижней части дома, где Пьетро обыкновенно ставил лошадей, и попросила, чтобы туда привели вола и осла, - там она и разрешилась от бремени.
   В городе это происшествие вызвало немалый шум, прихоть Джованны обсуждалась на всех углах. Мало того, Джованна сама рассказывала каждому встречному и поперечному, как она рожала, и настолько надоела своей болтовнёй горожанам, что они прозвали её "сорокой". Это прозвище накрепко прилипло к ней, отныне никто в Ассизи иначе как "Сорокой" её не звал, а Пьетро стали звать "мужем Сороки". Это было обидно, потому что он привык гордиться своим именем, и называться просто "мужем Сороки" ему вовсе не хотелось.
   Но и это было ещё не всё: крестив ребёнка, Джованна дала ему имя Джованни - в честь своего верховного покровителя Иоанна Крестителя (а также в честь себя, как втайне думал Пьетро). В Умбрии, да и во всей Италии, были тысячи и тысячи людей с именем Джованни, - спрашивается, мог ли Иоанн Креститель быть покровителем каждого из них? Мог ли он заботиться о каждом Джованни, когда их было больше, чем мух знойным летом? Имей жена хоть чуточку мозгов, она должна была бы выбрать для сына другое имя, с которым он мог бы рассчитывать на помощь святого покровителя, не столь обременённого заботами о своих земных тёзках.
   Вернувшись домой, Пьетро решил исправить ошибку жены: он назвал своего сына Франческо. Всем известно, что в Умбрии именем Франческо, "Французом", называли Мартина Турского, столпа христианской веры, сильного и могущественного святого. Таким образом, имя "Франческо" обеспечивало мальчику покровительство этого святого, выделяя, в то же время, из числа тех, кто был назван просто Мартином.
   Было ещё одно обстоятельство, которое имело значение при выборе имени: Пьетро, торговавший во Франции и восхищавшийся этой страной, надеялся, что его сын со временем откроет собственную контору в Париже, - а имя "Франческо" (на французский лад "Франциск") было родным для французов, оно звучало для них привычнее, чем Джованни.
   К сожалению, перекрестить ребёнка было нельзя (Пьетро предлагал священнику хорошие деньги за это, но тот упёрся, как осёл), однако в кругу семьи, а затем и в городе мальчика стали звать Франческо - а об имени "Джованни" забыли. Труднее всего было справиться с Джованной, - она нипочём не хотела называть малыша по-новому и приводила кучу возражений на сей счёт (вот уж, поистине, сорока!), - но потом и она привыкла, ласково зовя сына "Франчо". Зато когда родился второй ребёнок, Джованна проявила больше изобретательности и выбрала для него имя Анджело, обеспечив ему, тем самым, покровительство всех ангелов Господних. Пьетро не возражал: ангелов у Господа было столько, что с лихвой хватило бы для покровительства всем Анджело на свете. К тому же, старший сын делал такие удивительные успехи, что Пьетро считал именно его своим преемником, а младший сын и по рождению и по способностям занимал лишь второе место.

***

   В своём новом доме - в том самом, который вызывал такую зависть жителей Ассизи, - Пьетро отвёл для Франческо целых три большие комнаты на первом этаже. Франческо уже исполнилось двадцать лет и он был лучшим из блистательных молодых людей города. Редкая пирушка обходилась без него; он был весел, умён, в меру развязан, прекрасно пел и танцевал. Друзья боготворили Франческо, а девушки сходили от него с ума, да и он отдавал девушкам должное. Пьетро снисходительно относился к этим забавам, ибо Франческо никогда не забывал за весельем о делах и был отличным помощником отцу.
   - Ты должен наставить его на путь истинный, - как-то чудесным летним утром говорила Джованна мужу. - Наш Франчо от рук отбился, - смотри, чтобы нам не пришлось после плакать! Где он теперь, ты можешь мне сказать? Я зашла в его комнаты, - они пусты. То ли он ещё не вернулся со вчерашнего дня, то ли спозаранку опять ушёл к друзьям.
   - Вернётся, - коротко отвечал Пьетро, с удовольствием умываясь холодной водой и растирая губкой своё ещё крепкое тело. - Он молод: когда же и погулять, как не в молодости? А голова у парня на месте; он не свихнётся и не пропадёт, можешь быть спокойна.
   Джованна уселась на постели, запахнувшись одеялом.
   - Я верю, что он, несмотря ни на что, станет сыном Божиим, - сказала она с вызовом, заранее зная, что эти слова вызовут недовольство мужа.
   - Он и так сын Божий, - буркнул Пьетро. - Все мы Божьи дети.
   - Я не об этом. Я верю, что наш Франчо станет Божьим слугой, свободным от мирских помыслов, - упрямо продолжала Джованна.
   - Вот ещё! - пробурчал Пьетро, одеваясь. Он всегда одевался сам, без помощи слуг.
   - Служба Господу - это так хорошо, это так благостно, - голос Джованны задрожал. - Посмотри на священников и монахов, - как они счастливы в своём рвении к Богу. Как они забывают обо всём ради служения ему!
   - Чего мне смотреть? Нагляделся достаточно, - грубовато ответил Пьетро. - Забывают обо всём? Ха-ха! Да они купаются в богатстве и утопают в роскоши, хотя ни черта не делают и ничего не умеют, как только бормотать свои молитвы.
   - Господи помилуй! - испуганно перекрестилась Джованна. - Покайся немедленно! Большой грех так говорить!
   - Покаюсь, - кивнул Пьетро, натягивая сапоги. - Вот пойду в воскресенье в церковь, - и покаюсь.
   - Кто мы по сравнению со слугами Божьими? - со слезами спросила Джованна. - Мы ничто, мы пыль и грязь под их ногами. Мы, грешные и слабые, не стоим мизинца этих святых людей.
   - Ну, Пьетро Бернардоне, положим, кое-чего стоит на этом свете, - возразил Пьетро. Он подпоясался, затем прикрепил к ремню кошелёк и кинжал, который всегда носил с собой.
   - Ах, нет! Мы - ничто. Мы пропадём без святых отцов, без их молитв, без заботы о наших душах. Без них Бог отвернётся от нас, и мы погибнем. Они просят его за нас; они - наша защита и наше спасение; они, не помня себя, заботятся о нас. Господи, я так их люблю и мне их так жалко! - Джованна заплакала.
   - Началось, - проворчал Пьетро и направился к двери.
   - Выслушай меня хотя бы раз! - воскликнула Джованна. - Ты не можешь меня упрекнуть, что я тебе плохая жена.
   - А разве я - плохой муж? Погляди, как мы живём. Редкий синьор живёт в таком достатке, - Пьетро повёл рукой, указывая на обстановку комнаты.
   - Я всё отдала тебе, я...
   - Да, - сказал Пьетро, открывая дверь. - Я выслушаю тебя, но не сейчас. У меня дела.
   - Вечно дела, всегда дела, а на меня нет времени! - плакала и причитала Джованна.
   - Мы ещё поговорим, - Пьетро вышел из комнаты и плотно затворил дверь. - Сорока, - пробурчал он себе под нос.
   Пьетро не стал седлать коня и в сопровождении слуги пошёл к своей конторе. Пройдя две улицы, он остановился и прислушался к громким голосам, доносившимся из открытого окна на втором этаже увитого виноградом дома. Это был дом молодой богатой вдовы Лии, у которой собиралось весёлое общество, и которую за это постоянно осуждал священник приходской церкви. Он приводил в пример жизнерадостной вдове святую Лию Римскую, но в отличие от Лии Римской ассизская Лия не собиралась отказываться от земной жизни и, несмотря на то, что уже дважды несла епитимью, продолжала жить вольно и беспечно, наслаждаясь тем вниманием, которое уделяли ей юноши Ассизи.
   ...Среди прочих голосов Пьетро узнал голос Франческо:
   - Мадонна, не нарушайте наш договор! Если до восхода солнца никто не заснёт и не отпросится домой, вы обещали сыграть с нами в "угадай, кто это?". Солнце взошло, и вот мы все здесь, до единого человека. Выполните же своё обещание, прекрасная мадонна.
   - Но вы тоже кое-что обещали, - раздался в ответ кокетливый женский голос. - Вы обещали, что на рассвете споёте песню о солнце - песню, посвящённую мне. И где она, месссир Франческо? Где эта песня, я вас спрашиваю?
   - Ах, да! Я позабыл. Но прошу не судить строго, если бессонная ночь и выпитое вино заставят меня хрипеть и подпускать петуха.
   - Да ладно, Франческо, не ломайся! Мы знаем, каково твое пение, не набивай себе цену! Спой, мадонна Лия тебя просит, - послышались юношеские голоса.
   - Что же, я предупредил. Пеняйте на себя, коли вам не понравится.
   Зазвенели струны лютни и Франческо запел:
  
   Тому, кто видит солнце в первый раз,
   И невдомек, что жжётся это диво.
   Ведь поглядеть - одна услада глаз:
   Играет да резвится шаловливо.
  
   Но только тронь - и всё поймешь тотчас:
   Рука болит, ожог - аж до нарыва!
   Вот так бы ты однажды обожглась!
   Проникшись этой болью живо.
  
   Ну, обожгись, любимая моя!
   Тогда, глядишь, и ты бы подобрела,
   Уберегла б меня от новых бед...
   Увы, любовь - особая статья!
   Ты в прятки с ней играть понаторела,
   Я ей служу - и мне пощады нет!
  
   - Великолепно! - закричали в комнате. - Такого пения не услышишь даже в раю у Господа Бога!
   - Тише, синьоры. Не поминайте имя Господа всуе, у меня и без того хватает неприятностей. Или вы хотите, чтобы меня отправили в какой-нибудь дальний монастырь на вечное покаяние, на хлеб и воду? - жеманясь, сказала мадонна Лия.
   - О, нет, это было бы слишком жестоко! Такую красотку - в монастырь?! Заживо похоронить в каменной могиле? Никогда! Только шепните, мы грудью встанем на вашу защиту! - закричали молодые люди.
   - Тише, тише! - уже с непритворным испугом сказала мадонна. - Вы выпили лишнего, синьоры, и несёте невесть что. Разве можно так отзываться о монастыре? Это не каменная могила, а святая обитель, где живут божьи люди...
   - Иди один, - шепнул Пьетро слуге. - Я приду позже.
   Слуга кивнул и зашагал по улице; Пьетро продолжал слушать.
   - Однако пока вы не в монастыре, исполните своё обещание, - со смехом проговорил Франческо. - За вами игра "угадай, кто это?".
   - Ах, синьоры, вы заставляете меня грешить! - в голосе мадонны Лии снова прозвучало кокетство.
   - Нельзя отступать. Вы обещали, - настаивал Франческо.
   - Хорошо, если вы настаиваете, - как бы нехотя согласилась мадонна. - Кто завяжет мне глаза?
   - Франческо. Он заслужил эту честь.
   - Прошу вас, мессир, - сказала мадонна Лия.
   Пьетро усмехнулся: он знал, что у молодой вдовы было свежее личико и пленительная шея. Напрасно церковники требовали, чтобы женщины носили глухие платья и высокие воротники: это было против женского естества - прятать свою красоту. В результате, бесформенные широкие платья как по волшебству становились изящными, облегающими фигуру, а воротники, напротив, сделались широкими, а шили их из легкой прозрачной ткани, - так что они не только не прятали, но подчёркивали красоту шеи. Бороться с этим было бессмысленно: если мужчина мог нарушить принятую манеру одеваться, то женщина - никогда. Даже Джованна с её слепым поклонением перед любыми церковными правилами не могла устоять перед соблазном одеться так, как одевались другие женщины, и её платья нельзя было назвать чересчур скромными. А уж если вспомнить красавиц, которые не отвергают радостей жизни и не считают за большой грех удовольствия, которые дарит нам плоть, - о, на них можно было увидеть очень смелые наряды! А в Венеции женщины вообще одеваются свободнее, чем у нас, да и ведут себя раскованно. Там живёт прелестная синьора Лоренция, - как она хороша! Какие плечи, какая грудь!..
   "Грехи мои тяжкие! - Пьетро вздрогнул и оглянулся. - Лишь бы жена не узнала...".
   - Готово, - послышался голос Франческо. - Что же, бросим жребий?
   - Жребий! - закричали его товарищи. - Но не говорите вслух, кому какая очередь выпадет. Мадонна не должна этого слышать, а то играть неинтересно.
   - Я не собираюсь подслушивать, - сказала мадонна Лия.
   В комнате всё стихло.
   - Что же вы? - спросила мадонна Лия. - Я не могу целый день стоять с завязанными глазами.
   - Начинаем! Итак, первый поцелуй...
   Как догадался Пьетро, один из молодых людей подошёл и поцеловал мадонну Лию.
   - Браво! - закричали остальные. - Вот это так! Это почти искусство!
   - Второй поцелуй, - объявил ведущий и затем комната опять огласилась криками: - Браво! Недурно!
   - Третий поцелуй, - сказал ведущий и в третий раз раздались крики одобрения: - Отлично! Да уж, со знанием дела...
   - Хватит, синьоры, - решительно произнесла мадонна Лия. - Я снимаю повязку.
   - Нет, как же это? У нас очередь, - возмутились молодые люди.
   - Трёх раз достаточно, я и так уже перешла границы приличия. Не спорьте со мною; всё, я сняла повязку!
   - Ну, хорошо. Теперь отгадайте, кто был первым, кто вторым, а кто - третьим? За каждый правильный ответ будет исполнено ваше желание - тем, чей поцелуй вы угадали. В случае неправильного ответа вас вновь поцелует тот, чей поцелуй вы угадать не смогли.
   - Я знаю правила... Начну с третьего поцелуя. Его подарил мне Клементино.
   - Браво, в самую точку! Ну же, Клементино, выходи! Тебе не удалось обмануть мадонну. Требуйте теперь от него всё что хотите, мадонна Лия.
   - Сейчас я подумаю... Пусть Клементино сбегает на базар и купит мне корзину персиков. Я очень люблю персики.
   - О, я принесу их вам с превеликим удовольствием, мадонна! Вы не успеете глазом моргнуть, как я вернусь.
   - Давай, Клементино, беги, не мешай играть дальше, - сказали в комнате.
   - Лечу, лечу!
   Пьетро отступил за угол дома, в тот же миг из дверей выскочил молодой человек и, как оглашенный, понёсся по улице.
   - А второй поцелуй, мадонна? - спросили наверху.
   - Второй поцелуй? - переспросила она. - Мне кажется, что второй поцелуй принадлежит Джеронимо.
   - Ай да мадонна! Опять угадала! Выйди вперёд, Джеронимо, и приготовься исполнить желание мадонны.
   - Что же мне потребовать?.. Ага, придумала! Пусть Джеронимо изобразит нам ослика.
   - Но, мадонна... - хотел возразить Джеронимо, однако его перебили: - Давай, Джеронимо, изобрази осла! Если мадонна захочет, ты должен будешь изобразить даже свинью, - таковы правила игры.
   - Не издевайтесь над ним, синьоры, - укоризненно проговорила мадонна Лия. - Я не хочу обидеть Джеронимо. Просто мне нравятся ослики: они такие милые, добродушные и почему-то всегда грустные. Джеронимо тоже очень милый и добрый, поэтому он мне напомнил ослика. Но если синьору Джеронимо неприятна моя просьба, я отказываюсь от неё.
   - Нет, мадонна, я исполню ваше желание! - пылко воскликнул Джеронимо. - Простите меня за то, что я сопротивлялся... Вот, пожалуйста, - перед вами ослик.
   Джеронимо встал, по-видимому, на четвереньки и сделал что-то очень смешное, потому что в комнате раздался громовой хохот.
   - Я угодил вам, мадонна? - спросил Джеронимо.
   - Милый, милый Джеронимо! Дайте-ка я поцелую вас в лобик, - какой вы хороший...
   - О, за такие знаки внимания я готов навечно превратиться в ослика! Лишь бы вы...
   - А первый поцелуй, мадонна? - прервал ведущий излияния Джеронимо. - Кому принадлежит он?
   - Первый поцелуй? Я, право, затрудняюсь... Впрочем, это был Августино.
   - О-о-о! Не угадали! Штраф с вас, мадонна! Первым вас поцеловал Франческо; выходи, Франческо, мадонна должна тебе поцелуй!
   - Ах, так это был Франческо? Как я могла ошибиться? Что же, если таковы правила игры, я сама поцелую вас теперь, синьор Франческо.
   - Браво, мадонна, это справедливо! Франческо, счастливец, - дважды за одно утро поцеловать мадонну!
   - Если вы не хотите целовать меня, мадонна, я прощаю вам штраф, - услышал Пьетро голос Франческо. - Упаси меня Бог насильно добиваться поцелуя от женщины.
   - Нет, отчего же? Я по доброй воле согласилась играть. Я поцелую вас, синьор Франческо, но только прошу отойти к окну. Я смущаюсь, господа, - загородите нас, пожалуйста, ширмой.
   - Ну, это неинтересно! За ширмой мы ничего не увидим. Целуйте его при всех, мадонна! - закричали в комнате.
   - Синьор ведущий, разве есть такое правило, что я должна отдать свой штраф публично? - спросила мадонна Лия.
   - Нет такого правила. Мадонна может поцеловать Франческо за ширмой, если она того желает, - ответил ведущий.
   - В таком случае, прошу вас к окну, синьор Франческо. А вы, господа, несите ширму.
   Пьетро, который стоял как раз под этим окном, закрылся ветвями винограда и вжался в стену, чтобы не быть замеченным.
   - Вот ваш поцелуй, Франческо, - услышал он, а затем мадонна сказала: - Ах, Франческо, неужели ты мог поверить, что я не узнала тебя? Твой поцелуй сладок, как мёд, он пьянит, как вино, от него замирает дух, как на горной вершине. О, мой Франческо, когда же ты придёшь ко мне?
   - Вечером, если у тебя никого не будет, - ответил Франческо.
   - Никого не будет, я всех прогоню прочь, - прерывисто дыша, проговорила мадонна Лия. - А сейчас отпусти меня, - твои друзья уже насторожились... О, синьор Франческо, вы большой озорник, - голос мадонны стал удаляться от окна. - Я отдала вам свой долг, и довольно с вас!
   - Счастливец! Два поцелуя мадонны за одно утро! - повторили в комнате.
   - Мадонна слишком добра ко мне... Однако утро сменил день, он несёт нам новые заботы. Я должен проститься со всеми вами. Мне надо идти в контору, чтобы помочь отцу. Он, верно, заждался меня.
   - Да брось ты, Франческо! Каждый день ты в делах! Отдохни сегодня, никуда не ходи, - принялись отговаривать его.
   - Нет, веселью час, а делу - время. Прощайте, несравненная мадонна.
   - Прощайте, синьор Франческо. Благодарю, что вы посетили мой дом.
   Пьетро быстро пошёл по улице, чтобы сын не догнал его. На повороте он едва не столкнулся с Клементино, во весь опор бежавшим с корзиной персиков к дому мадонны Лии.
   - Простите, синьор, - на бегу пробормотал Клементино, не узнав Пьетро. - Мадонна мадонна! Вот я и вернулся, - я купил вам персики! - во всё горло завопил он, ещё не достигнув её дома.

***

   В конторе Бернардоне всегда было много народа: Пьетро торговал и оптом и в розницу, придерживаясь золотого правила: медяк к медяку - будет золотой. Всех покупателей надо было обслужить, всем оказать внимание. С солидными клиентами Пьетро разговаривал сам, мелких поручал приказчикам; Франческо до последнего времени не допускался до сделок с крупными клиентами, но сегодня Пьетро решил устроить ему испытание - Франческо должен был продать партию дорогого сукна синьору Сильвио из Рима.
   Синьор Сильвио был прожжённой бестией: несмотря на свое громадное состояние, он не только обманывал на каждом шагу, но и готов был прихватить то что плохо лежит. С ним надо было держать ухо востро, а уж провести синьора Сильвио не удавалось никому, - поэтому Пьетро с интересом наблюдал за разговором Франческо с этим важным господином.
   - Помилуй Бог! Пятнадцать золотых полновесных сольдо за эту партию сукна?! Да вы с ума сошли, молодой человек! - возмущённо говорил синьор Сильвио. - Во всём Риме не найдётся столько золота, а мне, ведь, надо будет ещё продать это сукно. Вы хотите, чтобы я торговал себе в убыток?
   - Упаси меня Господь, Пресвятая Дева Мария и двенадцать апостолов от причинения вам малейшего ущерба, достопочтимый синьор Сильвио, - возразил Франческо. - Мы отдали бы вам сукно даром, из одного уважения к такому известному человеку, как вы.
   - Не забудьте прибавить - и вашему постоянному покупателю, - вставил синьор Сильвио.
   - Лучше сказать - нашему благодетелю! О, поверьте, мы ценим ваше внимание к нашей скромной конторе и дорожим добрыми отношениями с вами, синьор Сильвио, - с великим почтением произнёс Франческо. - Именно поэтому мы дали вам такую неслыханную, просто неприличную скидку: любому другому синьору мы не продали бы это сукно дешевле, чем за двадцать пять золотых сольдо, но для вас мы готовы на всё. Пожалуйста, забирайте всю партию за пятнадцать сольдо, - только никому не говорите об этом, а то над нами будут смеяться. "Вот, те самые простаки, что продали прекрасное дорогое сукно всего за пятнадцать сольдо! И эти Бернардоне полагают, что умеют торговать? Вот чудаки, им стоило бы заняться чем-нибудь другим", - так скажут люди.
   - А если я возьму у вас это сукно за пятнадцать сольдо, то заняться чем-нибудь другим надо бы мне, - возразил синьор Сильвио. - Клянусь муками Спасителя, я не могу купить эту партию дороже, чем за десять сольдо. Десять сольдо, и ни гроша больше! Хотите - продавайте, хотите - нет.
   - Силы небесные! Святые угодники! - воскликнул Франческо. - Какие десять сольдо?! Даром берите, даром, - я же вам сказал!.. Только для того, чтобы не нарушать принятый обычай, мы готовы взять у вас четырнадцать сольдо, - окажите нам такую честь, синьор!
   - Четырнадцать сольдо! Юноша, вы явно не понимаете, о чём просите, - покачал головой синьор Сильвио. - У флорентинцев за четырнадцать сольдо я куплю вдвое больше сукна лучшего качества.
   - О, синьор, вы сразу так и сказали бы, что у вас есть более выгодное предложение, - сказал Франческо, убирая со стола приготовленную заранее расчётную книгу, перо и чернила, - Простите за то, что напрасно отнял у вас время. Как вы правильно заметили, я ещё не очень опытен в торговых делах. Простите меня, синьор Сильвио, - и желаю вам успеха!
   - Не спешите, молодой человек, - остановил его синьор Сильвио. - Опыт - дело наживное, поэтому послушайте того, кто старше вас... В Риме сейчас мало людей, имеющих приличные деньги и желающих потратить их на роскошные дорогие вещи. Для того чтобы не остаться внакладе, я должен купить это сукно не дороже, чем за двенадцать сольдо, - у меня всё точно посчитано, до последнего гроша.
   - Иметь с вами дело, - это высшая школа для меня, синьор Сильвио, - Франческо посмотрел на него снизу вверх. - Я могу лишь мечтать о том, что когда-нибудь стану похожим на вас... Вы меня убедили, - пусть будет тринадцать сольдо. Правда, это несчастливое число - тьфу, тьфу, тьфу! - но будем надеяться, что оно не навлечёт на нас беду.
   - Нет, не надо тринадцать, число действительно мерзкое, - синьор Сильвио плюнул через левое плечо.
   - А за двенадцать не могу отдать, - ну, никак не могу, синьор! - развел руками Франческо. - Что же, если мы не можем договориться, поезжайте к флорентинцам...
   - И поеду, да поможет мне святой Николай! - вскричал синьор Сильвио. - Прощайте, - он пошёл было к выходу из конторы, затем остановился и оглянулся на Франческо. Тот почтительно улыбался ему и молчал. Синьор Сильвио вернулся к столику:
   - Экий вы упёртый! Отдайте за двенадцать, говорю вам, большую цену никто не даст.
   - Ах, синьор, если бы я мог, - вздохнул Франческо. - Но клянусь святым Антонием, не могу. Часть прибыли, как водится, нам надлежит выделить всемогущему Богу и Деве Марии, - равно как и тем святым, к которым мы обращаемся за содействием - а для этого надо дать деньги святой Церкви, дабы наши молитвы были услышаны, - Франческо взвёл глаза к небу.
   - Само собой. Это как водится, - кивнул синьор Сильвио и перекрестился.
   - С другой стороны, много ли мы получаем дохода от нашей торговли? А уж я не говорю об уважении, - с ещё более тяжёлым вздохом продолжал Франческо. - Купец вызывает зависть и недоброжелательство, его порядочность внушает серьезные сомнения. Даже Иоанн Златоуст учил: "Ремесло купца неугодно Богу". Ибо, по словам отцов церкви, трудно, чтобы в отношениях купли-продажи не затесался грех.
   - Ну, это... - синьор Сильвио неопределенно покрутил пальцами, не зная, как возразить и имеет ли он право возражать Иоанну Златоусту.
   - Но мы не воры и разбойники, - с внезапным воодушевлением произнёс Франческо, - ибо можем повторить сказанное неким купцом: "Я полезен королю, знати, богатым и всему народу. Я вхожу на корабль со своими товарами и плыву в заморские края, продаю товар и приобретаю ценные вещи, коих нет здесь. Я привожу их с большим риском, подчас терплю кораблекрушение, теряя все свое имущество и едва спасая собственную жизнь". А когда собеседник спросил купца: "Ты продаешь эти вещи за ту цену, за которую купил их?", он ответил: "Нет. Что же тогда дал бы мне мой труд? Я продаю дороже, чем сам купил, с тем чтобы получить кое-какую прибыль и прокормить жену с детьми".
   - Верно, ох, как верно! Запишите мне эту историю, дабы я мог повторить её на людях! - воскликнул синьор Сильвио. - Вы начитанный молодой человек и умеете вести разговор, - сказал он после паузы. - Ладно уж, согласен, беру ваше сукно за четырнадцать сольдо, - и, не сдержавшись, проворчал: - У вас большое будущее, юноша.
   - Дай Бог вам процветания и здоровья, синьор, - поклонился ему Франческо, доставая расчётную книгу и письменные принадлежности. - Что же, сукно вы видели, измерили...
   - Нет, нет, нет! - замахал руками синьор Сильвио. - Надо будет всё перемерить и пересмотреть. Идём на склад.
   - Как вам будет угодно, синьор. Позвольте, я возьму с собой расчётную книгу, чернильницу и перо? Там, на складе, мы рассчитаемся и оформим сделку, - с широкой улыбкой сказал Франческо.
   - Будь по-вашему, - буркнул синьор Сильвио. - Я только позову своего зятя и слугу. Деньги у них под охраной.
   Пьетро, наблюдавший всю эту сцену, довольно крякнул и потёр ладони.
   - С завтрашнего дня официально будешь моим помощником, - после закрытия конторы говорил он сыну. - Если ты сумел продать сукно этому мошеннику Сильвио и не продешевил, ты сможешь торговать с самим чёртом. Ловко ты его поддел!
   - Кого, чёрта? - засмеялся Франческо.
   - Тьфу! Спаси нас архангел Михаил от нечистого, - сплюнул Пьетро. - Я имел в виду Сильвио. Ты затронул его больное место: он очень богат, но ему недостаёт уважения от людей. Любой богач, как бы не старался показать, что ему наплевать на людское мнение, в душе чувствует себя обиженным. По правде сказать, я тоже частенько переживаю из-за того, что люди недолюбливают меня, - признался Пьетро.
   - Ты? - удивился Франческо. - Так смени занятие! Займись тем, что вызовет уважение, - с весёлой дерзостью посоветовал он.
   - Но, но! Не зарывайся! Ты не на пирушке с друзьями, ты с отцом разговариваешь, - строго остановил его Пьетро.
   - Извини, - Франческо склонил голову.
   - Если бы я позволил себе так разговаривать со своим отцом, старик взял бы палку, да всыпал мне по первое число. Не забывай, Франческо, что важнее отца нет никого на свете: мать всего лишь родила тебя, но жизнь тебе дал отец и он же учит тебя жизни, - внушительно произнёс Пьетро.
   - Да, батюшка, - покорно согласился Франческо.
   - Ну, хорошо, - смягчился Пьетро. - Ты домой?
   - Нет, мне надо зайти... - Франческо смешался, не желая лгать. - В общем, я приду попозже. Может быть, совсем поздно...
   - Или очень рано, - усмехнулся Пьетро. - Ты уже вторую ночь не ночуешь дома. Я-то тебя понимаю, но вот твоя мать... Она беспокоится, как бы ты не сбился с правильного пути. Она хотела бы, чтобы ты стал монахом.
   - Я?! Монахом?! Вот уж никогда! - расхохотался Франческо. - Грязным вонючим монахом с постной рожей? Да я лучше в наёмные солдаты запишусь!
   - Тише, не кричи! - Пьетро оглянулся на дверь конторы. - Я-то тебя понимаю, - повторил он, - но твоя мать... Пусть лучше твоего брата Анджело готовит в монахи, от него всё равно будет мало проку.
   - Ну, Анджело ещё слишком молод! - возразил Франческо.
   - Вот и пусть она с ним возится... Бог с ней, - сорока она и есть сорока! - проворчал Пьетро.
   - Что? - переспросил Франческо.
   - Ничего... Ступай, куда хочешь, я разрешаю. Об одном тебя прошу: не урони как-нибудь ненароком чести нашей семьи. Помни, ты - Бернардоне! - с гордостью проговорил Пьетро.
   - Не беспокойся, отец. Я не уроню чести нашей семьи и не замараю славное имя Бернардоне, - ответил Франческо, шутливо вытягиваясь перед отцом.
   - Эх, распустил я тебя, разбаловал, - покачал головой Пьетро. - Будь я строг, как был строг мой отец, отведал бы ты палки!

***

   Спальня мадонны Лии была украшена по стенам разноцветной майоликою; две колонны в центре, поддерживающие сводчатый потолок, были сложены из розового туфа и имели затейливые капители с узорами из виноградных лоз. Три окна, освещавшие спальню, были прикрыты дубовыми ставнями, сквозь них проникали в комнату лучи лунного света. На мозаичном полу лежал большой арабский ковёр, на нём стояла широкая кровать с балдахином, - там, на тонком шёлковом одеяле с вышивкой из райских птиц и дивных растений лежала на животе нагая, с распущенными волосами мадонна Лия. Рядом, на мраморном столе были расставлены блюда с дичью и мясом, вазы с фруктами и два кувшина с вином, а в большой вазе на полу стояли свежие розы. Мадонна ела персик и пила рубиновое вино из прозрачного венецианского бокала; Франческо, возлежавший возле мадонны, сыпал ей на плечи лепестки роз и время от времени нежно целовал её шею ниже мочки уха. Мадонна смеялась и ёжилась; "мне щекотно", - говорила она, но сама подставляла шею для поцелуев.
   - Признайся, ты часто бывал у куртизанок? - внезапно спросила она.
   - Ни разу не был, - смутившись, ответил Франческо.
   - Да? - она посмотрела на него из-за плеча. - Значит, у тебя талант к любви. Я подумала, что ты научился у куртизанок.
   - Куртизанки - это развратные, продажные женщины. Они ужасны лицом и телом; тот, кто знается с ними, быстро становится немощным стариком, а его душу забирает дьявол, - сказал Франческо.
   - Это твоя мама заставила тебя затвердить? - улыбнулась мадонна Лия. - Глупенький, любовь продлевает наши годы, а что касается погибели души, то какой грех в любовных утехах? Разве они причиняют зло? А то, что не причиняет зла, не может быть грехом, - так говорил наш прежний священник. Любовь это радость, любовь это счастье, - где же тут зло? Ответь мне, мой маленький Франческо.
   - Да, любовь к тебе - это отрада и сладостное волнение; любить тебя, моя мадонна, - это награда и наслаждение; любовь к тебе, мой ангел, окрыляет и возносит к небесам! - отвечал Франческо, покрывая поцелуями её плечи и лаская тело. - Я пью из прекрасного источника и не могу утолить жажду.
   - Разве я не сказала, что у тебя талант к любовному искусству? - страстно прошептала мадонна, охотно отвечая на его ласки. - О, Франческо, ты любимец Венеры!..
   Через три четверти часа, блаженно вытянувшись на кровати, мадонна Лия доедала свой персик, в то время как Франческо отрезал куски жареного мяса и жадно глотал их.
   - Проголодался? - с ласковой улыбкой спросила мадонна Лия.
   Франческо промычал в ответ нечто нечленораздельное.
   - Ешь, - мадонна погладила его по спине, - а пока расскажу тебе о куртизанках. Напрасно ты считаешь их ужасными, - они лучше многих наших женщин. Тебе известно, что в ранней молодости я собиралась стать куртизанкой в Венеции?
   - О-о-о? - Франческо удивленно поднял брови.
   - Да, собиралась, мои мать с отцом были не против, - до тех пор, пока этот противный старикан, богатый вдовец, не захотел жениться на мне, - мадонна вздохнула. - Я отказывалась выйти за него, но родители принудили меня. Они вбили себе в голову, что брак с этим богатым стариком - дар судьбы; интересно, для кого - для меня или для них?.. Я сопротивлялась, как могла, и тогда меня жестоко высекли. Еще одной такой порки я бы не вынесла; пришлось подчиниться.
   - Бедняжка, - Франческо нежно поцеловал её.
   Мадонна поцеловала его в ответ и продолжала:
   - Три года, что я прожила с этим стариканом, были кошмаром; к счастью, потом он отдал Богу душу. Но ещё до замужества я успела получить кое-какие уроки от куртизанок и кое-что узнать от них. Ты слышал о Фрине?
   Франческо, пережевывая мясо, лишь помотал головой.
   - Она была куртизанкой в Греции, задолго до прихода Сына Божьего в наш мир. Помимо умения выгодно продавать свое тело, Фрина могла искусно вести беседу, танцевать и играть на многих музыкальных инструментах. Тогда, как и сейчас, добропорядочным женщинам запрещалось разговаривать с незнакомыми мужчинами, ходить в привлекательных нарядах, пользоваться снадобьями для украшения лица и ароматической водой. Однако куртизанкам это не запрещалось, - как и сейчас не запрещается, - и Фрина скоро покорила всех мужчин в Греции. Статуи богинь стали ваять с её телом и лицом, а один художник изобразил Фрину в виде выходящей из воды Венеры.
   Однако среди её поклонников нашёлся негодяй, домогавшийся её, но отвергнутый ею. От злобы он обвинил Фрину в оскорблении греческих богов, что каралось смертью. Фрину судили, но во время суда её защитник сорвал с неё одежду прямо перед судьями и воскликнул: "Разве может такая красота оскорбить богов?". Судьи были столь восхищены красотой обнаженной Фрины, что все, как один, провозгласили ее невиновной.
   - Вот что значит язычники. Наши судьи так не поступили бы, - сказал Франческо, и было непонятно, одобряет или порицает он решение греческих судей.
   - Язычники? - вскинулась мадонна Лия. - Хорошо, тогда послушай, как живут сейчас куртизанки в Венеции... Вначале они жили в специально отведённом для них квартале и не могли выйти за его пределы, но после им разрешили свободно передвигаться по городу и селиться, где угодно. Мужчин в Венеции больше, чем женщин, к тому же многие мужчины не имеют возможности жениться, не обладая достаточными средствами или редко бывая дома, поэтому если бы не было куртизанок, то не было бы ни порядочных девушек, ни честных жён... Еще скажу, - мадонна смущённо засмеялась, - что среди венецианской знати распространена содомия, отчего даже был издан указ, который обязывает куртизанок сидеть напротив окон с обнажённой грудью и выставленными на улицу ногами, привлекая собою мужчин для отвращения их от содомского греха.
   Знатные люди, не осквернённые содомией, открыто содержат в Венеции куртизанок, окружают их прислугой, покупают им роскошные платья и драгоценности, нанимают дома или отдают свой дом. При этом куртизанки находятся на содержании не только у светских господ, но также у епископа и прелатов - такие содержанки называются courtisanae honestae. Благодаря щедрым дарам своих покровителей, куртизанки утопают в роскоши, и, как самые изысканные принцессы, устраивают ежедневные приёмы.
   Конечно, не всем куртизанкам удаётся достичь такого положения: некоторые их них попадают в дешевые дома терпимости и делаются утехой грубых мужланов, но я расскажу тебе, мой Франческо, о лучших из этих дам. Они более опрятны и ухожены, чем другие женщины, потому что тщательно следят за собой. Каждый день они омывают своё тело отваром из ароматных трав, приводят в порядок волосы и ногти, умащиваются благовониями и следят за белизной зубов. Одежда куртизанок совершенно не отличается от нарядов знатных дам, за исключением туфель, которые куртизанки носят на очень высоких каблуках. Я не говорю уже о драгоценностях: колье, цепях, браслетах, диадемах с алмазами, рубинами, и жемчугами. Всё это куртизанки носят не только вечером, но и днём.
   Обедают куртизанки скромно, в одиночестве или в кругу семьи. А вот ужин обычно оплачивают их возлюбленные и состоит он не меньше чем из пяти блюд, а иногда доходит до двадцати. На стол подаются дорогие вина и много дичи...
   - У тебя, мадонна, еда не хуже, - перебил её Франческо, указывая на снедь на столе.
   - Да, но я вынуждена принимать тебя тайно, а к лучшим куртизанкам открыто наносят визиты князья и короли, - возразила мадонна Лия.
   - Я не хотел бы, чтобы моим соперником был король, - усмехнулся Франческо. - Что же касается подарков, то прими пока вот это, - он встал с постели, подошёл к своей одежде и вынул из пришитого к плащу внутреннего кармана маленькую, обитую бархатом коробочку.
   - Что это? - спросила мадонна.
   - Открой и посмотри.
   Мадонна Лия открыла коробку и в лунном свете блеснул бриллиант на золотой подвеске.
   - Как красиво! - воскликнула мадонна. - Спасибо тебе, мой дорогой Франческо, - она поцеловала его. - Но зачем ты так потратился? Представляю, сколько это стоит! Ты взял деньги у отца?
   - Клянусь святым Эгидием, ты хочешь меня обидеть, - нахмурился Франческо. - Разве я сам не способен заработать деньги? Согласно уставу купеческой гильдии отец аккуратно выплачивает мне комиссионные за совершённые сделки, а сегодня он сделал меня своим помощником в конторе... Я заказал этот подарок в кредит у ювелира с Высокой улицы, но уже отдал большую часть денег, а вскоре расплачусь полностью.
   - Ах ты, озорник! - мадонна шутливо погрозила ему пальцем. - Выходит, ты знал, что мы с тобой сблизимся?
   - Я мечтал об этом, - сказал Франческо, повернулся к мадонне и крепко обнял её.
   - Озорник, - прошептала она, тая в его горячих объятиях...

***

   Когда Франческо возвращался домой, горожане давно проснулись и занялись своими обычными делами. В лавках важно восседали торговцы, ремесленники в мастерских громко стучали молотками, уличные разносчики наперебой расхваливали свой товар, монахи взывали к щедрости подающих и гремели кружками с монетами.
   Вдруг всё разом смолкло и застыло: из замка на вершине горы выехал кортеж императорского наместника и направился вниз через город, к реке. Всадники, одетые в цвета императора, с флагами в руках гордо скакали на прекрасных белых лошадях; юные трубачи, похожие на ангелов, трубили, надувая щёки и вскидывая головы; слуги в ярких накидках, вышитых вензелями наместника, бежали по улице, бесцеремонно расталкивая тех, кто не успел уступить дорогу. Сам наместник, немецкий герцог, ехал посреди кортежа, подбоченившись и откинув назад роскошный меховой плащ, так что золочёный нагрудный панцирь сверкал на солнце. На голове герцога была высокая шапка из куньего меха, ненужная в этот тёплый летний день, но зато напоминающая о высоком положении того, кто управлял городом от имени императора.
   Горожане высыпали на улицы и недружно приветствовали наместника: в Ассизи не было единства - одни граждане поддерживали императора, другие выступали за римского папу, а третьи, которых было немало, требовали передачи всей власти Городскому Совету. Наместник знал это, но надеялся на силу своих солдат и на страх, который испытывали горожане перед императором Фридрихом, ужасом Европы, человеком решительным и жестоким. Всем было известно, что Фридрих крайне суров в гневе и не терпит противодействия. Стоит горожанам взбунтоваться, как скоро они увидят в Ассизи рыжую бороду императора, за которую итальянцы и прозвали его Рыжебородым, то есть Барбароссой, - и тогда пусть никто не ждёт от него пощады!..
   Герцог презрительно и надменно глядел на толпу на городских улицах, - в глубине души он вообще не считал итальянцев полноценными людьми. Понятно, что подобное поведение отталкивало от него даже тех, кто хотел остаться под властью императора, а об остальных и речи не было: наместнику то и дело показывали кукиш из-за спины, нарочито насмешливо изображали восторг и достаточно слышно выкрикивали: "Петух выпяченный! Осёл упрямый! Баран безмозглый!". Франческо с удовольствием присоединился к шумящему народу и даже ввязался в небольшую потасовку, которая возникла между сторонниками императора и сторонниками городского самоуправления, - разумеется, он был за городское самоуправление.
   Между тем, кортеж герцога выехал из города, страсти улеглись, горожане, подравшись и помирившись, вернулись к делам, - а Франческо наконец добрался до дома. Там он, к своему удивлению, застал отца, который почему-то не пошёл сегодня в контору.
   - Нагулялся? - сказал Пьетро, загадочно улыбаясь. - А у меня кое-что есть для тебя. Пойдём в конюшню.
   - Уж не палку ли ты для меня приготовил? - шутливо спросил Франческо. - Может быть, отложим порку до другого раза?
   - Пороть тебя поздно: детей надо пороть, когда они поперёк лавки лежат, а ты теперь и вдоль не поместишься, - посмеиваясь, отвечал Пьетро. - Хотя твой дед так не считал, как я тебе уже рассказывал.
   - Тяжело тебе приходилось, - в том же тоне проговорил Франческо.
   - Зато кожа у меня дублённая, ничто её не проймёт; я не в обиде на своего отца, он мне добра хотел, - возразил Пьетро. - Ну, идём же!..
   Отворив двери конюшни, Пьетро закашлялся, давая знак слуге, и тот немедленно вывел во двор прекрасного коня. Серебристо-гнедой масти, с дымчатой гривой, конь бил в землю посеребрённым копытом, жевал уздцы с серебряной же насечкой и прял ноздрями, кося глазом на Пьетро и Франческо.
   - Вот что у меня есть для тебя: он твой, - сказал Пьетро сыну. - Ты теперь мой помощник, тебе надо будет много ездить, - так пусть все видят, что контора Бернардоне это не какая-нибудь захудалая лавчонка, но солидное предприятие! Скажу, не хвастаясь, что даже наибогатейший и благороднейший синьор не отказался бы от этой лошадки; сам герцог позавидует тебе.
   - Отец! - выдохнул Франческо. - Я всегда мечтал о подобном коне, но наяву он даже лучше, чем представлялся в мечтах. Как его имя?
   - "Сарацин", - и своё имя он получил недаром: это чистокровный арабский жеребец. Ты знаешь, что такое настоящий арабский конь? Не смотри, что он невысок, зато никто не сравнится с ним в выносливости: он может пробегать по сто миль в день, и так пять - шесть дней подряд. Арабские кони отличаются крепким здоровьем и долголетием; они резвы и красивы. Один знатный господин, хорошо разбирающийся в лошадях, говорил мне: "Арабская лошадь - самое умное, красивое и благороднее создание в мире, единственный ее недостаток - слишком хорошая память, потому что она делает лошадь чересчур самостоятельной и независимой от воли всадника".
   - Я сумею подружиться с Сарацином! - уверенно сказал Франческо. Он подошёл к жеребцу и принял от слуги уздцы.
   - Осторожнее, синьор! Дайте ему привыкнуть к вам! - воскликнул слуга.
   - Ничего, мы подружимся, - Франческо дунул коню в морду и зашептал что-то ему на ухо.
   - Синьор, осторожнее! - повторил слуга, но Пьетро погрозил ему, чтобы он не мешал Франческо.
   - Арабские лошади - это самое ценное богатство сарацинов. Под страхом смертной казни они запрещены к продаже в другие земли, а особенно - к христианам. Однако деньги делают чудеса: нет таких законов, которые устояли бы перед силой денег, - продолжал Пьетро, улыбаясь. - Евреи хорошо это знают, поэтому ценят деньги превыше всего, но и мы кое-чего понимаем в силе денег. Не буду говорить, сколько золота я отдал за Сарацина, скажу лишь, что он проделал долгий путь, пока попал в Ассизи. Его трижды перепродавали: вначале некий араб продал его грекам как испанского полукровку, якобы взятого в бою у крестоносцев; затем греки продали этого коня венецианцам, по своему обыкновению, а уж венецианцы продали его мне. Знаешь ли, сынок, на свете нет ничего невозможного для того, у кого есть большие деньги.
   - Хороший конь, хороший! - говорил, между тем, Франческо, гладя коня и угощая его хлебом с солью, поднесённым слугой. - Сарацин, Сарацин! - вдруг Франческо запрыгнул на спину лошади и крепко схватился за поводья.
   - Боже великий! Святые угодники! Что вы делаете, синьор?! - в страхе закричал слуга. Невольно вскрикнул и Пьетро, а Франческо пустил коня вскачь, успев крикнуть напоследок: - Ничего, мы с ним подружимся!..
   - Ну, отчаянный у вас сын, - покачал головой слуга.
   - Парень хоть куда, удался на славу, - довольно пробурчал Пьетро и трижды постучал по деревянным дверям конюшни, чтобы не сглазить...
   Чудом не растоптав и не помяв прохожих, Франческо пронёсся на своём Сарацине по улицам и выехал из городских ворот в сторону реки. Здесь, среди лугов и виноградников, всадник и конь долго боролись, кто кого одолеет, но в конце концов животное смирилось.
   - То-то же, - сказал Франческо, потрепав гриву коня. - Зачем сопротивляешься, глупый? Разве Господь не подчинил человеку всех тварей земных? Да и к чему нам ссориться, если мы все сотворены одним создателем? Все мы братья и сёстры - от маленькой букашки до слона.
   Он слез с Сарацина, отёр его плащом и повёл к реке, чтобы искупать коня и самому искупаться. Затем он стреножил Сарацина и пустил его пастись на лужайке, а сам улёгся под деревом, закинул руки за голову и смотрел, как плывут медленные облака по небу и лениво трепещут листья на ветру...
   Франческо уже почти заснул, когда услышал громкую немецкую речь на дороге. Он понял отдельные слова: "Дрянной народ... Бездельники... Тупицы... Лодыри и воры... Нужен хороший кнут...". Это возвращался в город герцогский кортеж и слова, которые доносились до Франческо, принадлежали именно герцогу.
   Франческо поднялся с земли. "Ах ты, немецкая колбаса, пивной живот! Ну, я тебя проучу!". Он подбежал к Сарацину, вскочил на него и поскакал наперерез кортежу, что уже само по себе было оскорблением достоинства императорского наместника. Мало того, Франческо развернул коня перед носом герцога и заставил Сарацина взбрыкнуть копытами. Грязь и камни с дороги осыпали императорского наместника с ног до головы; Франческо поскакал обратно, а герцог истошно завопил:
   - Схватить! Казнить! Повесить! Четвертовать! Сжечь заживо! Схватить! Схватить! Схватить!
   Расфуфыренные всадники из кортежа бросились в погоню за Франческо, но куда им было его догнать! На своём Сарацине он легко оторвался от них, вихрем взлетел в гору и скрылся за городскими воротами задолго до того, как сюда подоспела погоня.
   У рыночной площади Франческо остановили его друзья: Джеронимо и Клементино.
   - Стой! - прокричали они, преграждая ему путь. - Откуда у тебя такая лошадь, Франческо? И куда ты мчишься, словно спасаясь от чёрта с рогами?
   - Не знаю, есть ли у него рога, но то, что он чёрт - это точно, - отвечал Франческо, спешиваясь. - Злой и наглый чёрт - вот кто он! От него я и спасаюсь.
   - Пречистая Дева! С нами крестная сила! - воскликнули Джеронимо и Клементино. - О ком ты говоришь?
   - О герцоге, - о ком же ещё? - развёл руками Франческо. - Кроме него у нас в городе чертей нет.
   - Так это он за тобой гонится? Почему? Что ты ему сделал? - засыпали Франческо вопросами его друзья.
   Франческо засмеялся.
   - Я научил его, как оскорблять наш народ. Мой Сарацин забросал герцога грязью, а ещё, как мне показалось, пустил газы прямо ему в лицо. Видели бы вы, как разъярился герцог!
   - Да что ты?! Не может быть! Ай да Франческо! - Джеронимо и Клементино оглушительно расхохотались, привлекая внимание людей на площади.
   - Говорю вам, это не я, а моя лошадь. Разве я посмел бы так себя вести с императорским наместником? - возразил Франческо с самым серьёзным видом, чем вызвал ещё больший смех своих друзей.
   - Ладно, хватит смеяться, - сказал Франческо, - а то весь город сбежится сюда, чтобы узнать, над чем вы так заразительно смеётесь.
   - Но тебе надо спрятаться, тебя могут схватить, - забеспокоились друзья. - Оскорбление достоинства императорского наместника - дело нешуточное.
   - Э, нет, ничего мне не будет, - усмехнулся Франческо. - Герцог, конечно, дурак, но не настолько, чтобы сделать эту историю достоянием всех. А если её ещё запишут в документах, то он станет посмешищем не только для наших горожан, но и для потомков. Он бы с удовольствием разделался со мной там, за городом, вдали от посторонних глаз, а теперь уже поздно - ну, если только пришлёт своих слуг, чтобы они отомстили за него.
   - О, такое может быть! Нет, тебе всё-таки нужно спрятаться в надёжном месте, - сказали Джеронимо и Клементино.
   - Прятаться мне не надо, - отвечал Франческо. - Дни герцога в нашем городе сочтены. Вы были на улице, когда герцог выезжал из замка? Нашлись люди, которые хотели приветствовать его, так их поколотили! Ещё немного, и герцог со своими солдатами покатятся из Ассизи, как горох из дырявого мешка.
   - Скорей бы уж! Давно пора! - сказали Джеронимо и Клементино. - Но ты не ответил, откуда у тебя этот конь?
   - Подарок отца, - коротко объяснил Франческо.
   - Дорогой подарок. Отличный подарок, - с невольной завистью произнесли его друзья.
   - Отец работает день и ночь, его месяцами не бывает дома, он часто рискует жизнью - почему же он не может купить то, что хочется? - спросил Франческо. - И я помогаю ему по мере сил; мы деньги не крадём, мы их зарабатываем.
   - Хорошо быть богатым. Богатство исполняет желания, - сказали Джеронимо и Клементино.
   - И я так думаю, - согласился Франческо. - Ну, я поехал, - он взобрался на Сарацина. - Отец, наверное, уже волнуется.
   - Но ты придёшь вечером к мадонне Лие? Ты будешь у неё?
   - Не знаю, как получится, - неопределённо ответил Франческо и поехал к своему дому.
   - ...Ты вернулся? Всё в порядке? - спросил Пьетро. - Ну и слава Богу. Ты отдохни, а я пойду в контору. Надо проверить, как там справляются наши приказчики... Да, кстати, с тобой хотела переговорить твоя мать. Вот что, - ты выслушай её и старайся не перечить, но всерьёз её слова не принимай. Она хорошая жена и хорошая мать, но она женщина, - и этим всё сказано!
   - Ладно, отец, - улыбнулся Франческо.
   Джованна ждала его в большой гостиной. Это было лучшее помещение дома: на отделку гостиной пошёл морёный дуб и мрамор с тонкими молочными прожилками; висевшие на стенах большие гобелены со сценами охоты были привезены из Франции; дубовые кресла, украшенные львиными мордами по спинкам и подлокотникам, были фламандской работы, - также как филенки на дверях и ящиках тяжелых комодов. Серебряные канделябры и подсвечники прибыли из немецких земель; мозаика на полу была вывезена из Неаполя, где её обнаружили на древней вилле. Центр мозаичного рисунка с дельфинами, морскими чудищами и Нептуном, правда, был повреждён, но Пьетро загородил этот изъян восточным ковром, - настоящим, а не тем, что часто ткали где придётся и выдавали за ковер с Востока.
   - Сколько дней ты не был дома? - спросила Джованна сына, не скрывая раздражения.
   - Здравствуй, мама, - приветствовал её Франческо.
   - Здравствуй. Сколько дней ты не был дома? - повторила она.
   - Не помню. Дня два, - пожал плечами Франческо.
   - Нет, не два дня, а целых три! - её раздражение ещё более усилилось.
   - Значит, три, - кивнул Франческо.
   - Три дня тебя не было дома, целых три дня! Что же это такое, я тебя спрашиваю? - Джованна повысила голос. - Ты решил стать уличным гулякой?
   - Нет, мама, - опустив глаза, смиренно ответил Франческо.
   - Нет? А где же ты тогда был? - почти выкрикнула Джованна. - А может быть, ты ходил молиться в монастырь святого Верекундия? - язвительно прибавила она.
   - Нет, к Верекундию я не ходил, - отвечал Франческо.
   - Так где же ты был в эти дни и ночи? - Джованна еле сдерживалась, её лицо покраснело, а на глазах выступили слёзы.
   - Днём я работал с отцом в конторе, - сказал Франческо.
   - Днём! В конторе! - воскликнула Джованна. - А ночью?
   Франческо молчал.
   - А ночью? - повторила Джованна.
   Франческо молчал.
   - Так я и знала! - Джованна заплакала. - Так я и знала.
   Франческо стоял, глядел в пол и ждал, когда она успокоится.
   - Разве я этому тебя учила? - продолжая плакать, вопрошала Джованна. - Вспомни, сколько раз я рассказывала тебе о святых, великомучениках и страстотерпцах; сколько раз мы повторяли с тобой заповеди Божьи; сколько раз говорили о Сыне Божьем и его апостолах! Неужели ты забыл всё это? Неужели ты забыл?!..
   Франческо молчал. Джованна утерла глаза платком, вздохнула и грустно произнесла:
   - Твой отец всегда хотел, чтобы ты стал торговцем, как и он. Ладно, я смирилась, - каждому уготована своя судьба. Но если подумать, - что хорошего быть торговцем? Разве это достойное занятие? Посмотри на своего отца: его ничто не интересует, кроме денег; он грубый, невнимательный, лишен благородных манер, - к тому же, заносчивый, преисполнен гордыни; он упрямый, мелочный и твердолобый. А как он относится к Богу и нашей матери Церкви?! Я лучше промолчу... Прости, Господи, меня, грешную, и супруга моего Пьетро, - прости, Господи, прости! - она трижды перекрестилась на распятие на стене (флорентийской работы - ореховое дерево и кипарис). - Я-то думала, что ты будешь другим, - продолжала Джованна, - но ты пошёл в отца и даже превзошёл его в грехах... Ах, Франчо Франчо! Неужели грешная земная, преходящая жизнь милее тебе жизни святой и вечной?..
   Франческо упорно молчал. Джованна вздохнула ещё раз и сказала:
   - Ну, хорошо, пусть ты не хочешь служить Богу, отказавшись от мира, но раньше ты хотя бы мечтал о рыцарском служении Господу. Когда ты был маленьким, ты играл только в рыцаря: помнишь свой жестяной рыцарский меч, с которым ты скакал на деревянной лошадке в Святую Землю, чтобы сразиться с неверными? Помнишь, как я нашивала крест тебе на плащ; помнишь, как ты клялся, что будешь биться во имя Господа и никто не победит тебя? А вспомни, когда ты выучился грамоте, ты сто раз перечитывал рассказы об удивительных приключениях рыцарей Круглого Стола и подвигах паладинов Карла Великого! Эта книга, за которую твой отец очень дорого заплатил, скоро так поистрепалась, что пришлось отдавать её переплётчику, но и после этого она прожила недолго, - Джованна слабо улыбнулась. - Тогда ты бредил этими рассказами и говорил мне, что обязательно станешь рыцарем, когда вырастешь. Ах, Франчо, если бы ты и впрямь стал рыцарем, как это было бы хорошо! Вот где настоящее благородство, - а какое поведение, какие манеры! Разве можно сравнить рыцаря с торговцем? - Джованна презрительно фыркнула. - Ну, что же ты молчишь? - спросила она. - Ответь же мне хоть что-нибудь... Как ты думаешь жить дальше?
   Франческо поднял на неё глаза и вдруг заулыбался.
   - Что ты? - удивилась Джованна.
   - Так, ничего, просто вспомнил кое-что... Возможно, я ещё стану рыцарем, - во всяком случае, скоро нам придётся повоевать, - загадочно ответил Франческо.
  

Рыцарское служение

   Рыцарь из Франции мессир Гвалтьеро де Бриенне со своим отрядом продвигался к Риму, дабы предложить папе свои услуги по защите Церкви и власти понтифика от императора. Если бы папа не пожелал принять услуги мессира Гвалтьеро, рыцарь готов был повернуть на север и предложить свою помощь императору в борьбе против папы. По пути к Риму мессир Гвалтьеро вёл военные действия по своему разумению. Рыцарь нападал на тех, кого считал врагами Церкви, объявив собственный крестовый поход против них. Столь богоугодное дело, а также слава этого рыцаря и военная удача, неизменно сопутствующая ему, привлекли в отряд де Бриенне немало молодых людей из Ломбардии, Тосканы и Умбрии, - в числе последних был и Франческо Бернардоне. С ним были его друзья Джеронимо и Клементино и ещё с десяток ассизских юношей, желавших прославиться в боях, а возможно, получить рыцарское звание.
   Весь город высыпал провожать их, когда они с крестами на груди и алебардами, гарцуя на породистых жеребцах в красивых попонах (но у Франческо Бернардоне был, конечно, самый лучший конь!), отправились в поход. Ассизи пока не мог похвастаться ни одним знаменитым воином, своим уроженцем, - городу вообще некем было гордиться, кроме как епископом Руфином, принявшим мученическую кончину в первые века по рождестве Христовом и причисленным к лику святых, но таких мучеников было много в Умбрии, не говоря уже обо всей Италии. Был еще некий поэт Проперций, живший когда-то в Ассизи, - но кому он был известен и кому были нужны его стихи!
   Некоторую гордость ассизцов вызывало, правда, то обстоятельсво, что город был основан троянским царем Асием. Вместе с Энеем, зятем Приама (правившего Троей при греческой осаде), Асий чудом спасся и бежал в Италию после разгрома Трои; здесь троянцы дали начало итальянскому народу. Что же касается Асия, то ему так понравилась гора с живописными террасами над рекой Кьяшо, что он построил на ней свой золотой дворец, - после этого местность стала называться "Гора под властью Асия", а город, позже возникший на склоне этой горы, получил название Ассизи. Эту историю знал каждый ассизский ребенок, но рассказывали её шёпотом, ибо не пристало христианам вспоминать языческих царей, не познавших истинного Бога, - но Асий действительно был единственной примечательной личностью во всей долгой истории Ассизи.
   Вот почему горожане с надеждой обращали свои взоры на Франческо Бернардоне, - и он уже успел отчасти оправдать эти надежды. После гибели ужасного Фридриха Барбароссы - утонул в реке, направляясь в Крестовый поход на Святую Землю; на всё Божья воля! - и скорой смерти его сына Генриха жители Ассизи восстали против императорского наместника и Франческо Бернардоне показал себя молодцом: когда наместник возглавил атаку немецких солдат против горожан, никто иной как Франческо вихрем налетел на него и опрокинул на землю, - после чего ассизцы так наподдали немцам, что те побежали из города.
   Вскоре после этого перуджинцы, люди мелочные и злобные, издавна ненавидевшие ассизцев за их благородство, смелость и доброту, решили поддержать немцев и начали против Ассизи войну. Ассизцы не успели подготовиться к ней, потому что перуджинцы действовали, как всегда, подло и коварно, - в результате, ассизцы потерпели поражение, их войско было разбито, многие жители города попали в плен. Попал в плен и Франческо Бернардоне.
   Перуджа - город грязный, развратный, как Вавилонская Блудница, погрязший в грехах, как Содом и Гоморра, - обошёлся с пленниками подобно тому, как Нерон обходился с первыми христианами. Некоторые из ассизцев были убиты, некоторые проданы для работы в рудниках и каменоломнях, за оставшихся перуджинцы запросили такой выкуп, который постыдились бы просить даже сарацины за пленённых христиан. Пронюхав, что Пьетро Бернардоне может выложить кругленькую сумму за освобождение сына, перуджинцы потребовали с несчастного отца сто золотых сольдо! Да за эти деньги можно было купить Перуджу со всеми потрохами, все окрестности этого проклятого города, все виноградники, сады, поля, маслобойни, мельницы, птичники, скотные дворы, - и всех скотов, четвероногих и двуногих, населяющих Перуджу! Слава Богу, Пьетро Бернардоне не из тех людей, которых можно облапошить, и воля у него твёрдая, как гранит, - он сразу же потребовал снизить цену выкупа в двадцать раз и крепко стоял на своём. "Тогда мы убьём твоего сына", - сказали перуджинцы. "Что же, убивайте, - хладнокровно ответил им Пьетро. - У меня есть другой сын, младший. Не придётся делить наследство между двумя сыновьями, не будет споров". Это было сказано так убедительно, что перуджинцы, поразившись равнодушию Пьетро, снизили цену наполовину, но он и тут не поддался. "Сказано, что не заплачу больше пяти сольдо, - и конец!" - говорил он, не желая больше ничего слушать.
   На самом деле, несчастный Пьетро, очень любивший старшего сына, весь извёлся, не спал ночами, потерял вкус к еде, - он бы всё отдал, лишь бы Франческо оказался на воле. Но Пьетро знал, что если даст слабину, перуджинцы решат, что запросили слишком мало, и будут поднимать цену, - таким образом, переговоры будут идти годами и Франческо долго не увидит свободы. Так оно и было бы: достаточно вспомнить недавнюю историю с Ричардом, королём Англии, прозванным "Королём с Сердцем Льва". Он храбро дрался в Крестовом походе, но был такой вспыльчивый, что поссорился со всеми своими союзниками. Возвращался он из похода через земли австрийцев, а с тамошним герцогом разругался ещё на Святой Земле, - вот герцог и схватил короля. Вначале за освобождение Ричарда много не запросили, но увидев, что он легко согласился, тут же подняли цену выкупа. Два с лишним года английский король просидел в тюрьме, а на базарах в это время можно было купить написанные им в темнице стихи, которые переписывали секретари судов и магистратов и продавали за один-два медных гроша грамотным людям, а уж те читали их всем желающим.
   Многие плакали, слушая, как герой Крестового похода укоряет своих друзей за то, что они забыли его:
  
   Напрасно помощи ищу, темницей скрытый,
   Друзьями я богат, но их рука закрыта,
   И без ответа жалобу свою
   Пою...
  
   Как сон, проходят дни.
   Уходят в вечность годы...
   Но разве некогда, во дни былой свободы,
   Повсюду, где к войне лишь кликнуть клич могу,
   В Анжу, Нормандии, на готском берегу,
   Могли ли вы найти смиренного вассала,
   Кому б моя рука в защите отказала?
  
   А я покинут!.. В мрачной тесноте тюрьмы
   Я видел, как прошли две грустные зимы,
   Моля о помощи друзей, темницей скрытый...
   Друзьями я богат, но их рука закрыта,
   И без ответа жалобу свою
   Пою!..
  
   В итоге англичане всё-таки выкупили Ричарда: они отдали за своего короля шесть тысяч вёдер серебра. Из того самого серебра отчеканены австрийские серебряные монеты, а ещё австрийцы построили мощные стены вокруг Вены и заложили новые города на своих границах - всё на деньги, полученные у англичан...
   А вспомните того герцога из Ломбардии, что провёл в темнице почти двадцать лет, дожидаясь, когда его тюремщики сторгуются о цене свободы с его родственниками; а немецкий граф, которого семь лет держали в большом деревянном ларце, пока шли переговоры о выкупе, - а вы говорите, что Пьетро Бернардоне не знает жизни! Всего один год просидел его сын в перуджинской крепости и условия содержания были не такими уж плохими, - ведь за испорченный товар никто платить не станет. Зато какая была радость, когда Франческо вернулся домой; какой пир закатил Бернардоне в честь возвращения сына! Ассизцы наелись и напились до бесчувствия, - а уж как хвалили Франческо за его мужество на войне и стойкость в плену!
   С тех пор уже никто не сомневался, что Франческо суждено прославить Ассизи в веках. Когда же Франческо решил присоединиться к рыцарю Гвалтьеро де Бриенне, жители Ассизи окончательно уверовали, что Франческо Бернардоне станет великим героем в самом скором времени и с нетерпением ждали вестей о его подвигах.

***

   Погожим осенним днём три пожилых ассизца сидели у трактира под навесом, пили лёгкое красное вино и говорили о славных деяниях Франческо.
   - Неподалёку от Вероны жил злобный карлик, - рассказывал первый из стариков, подслеповато щурясь на своих приятелей. - Он наводил порчу на людей, похищал детей из колыбели, но больше всего был известен тем, что разлучал любящие сердца. Стоило какому-нибудь прекрасному юноше полюбить прелестную девушку, или прелестной девушке полюбить прекрасного юношу, - злой карлик тут как тут! Обязательно вмешается и всё испортит, а то погубит и самих влюблённых. Каких только способов он не знал, чтобы погубить любовь - сам дьявол не мог бы сравниться с ним в изобретательности!
   - Что?! Дьявол? - всполошился второй старик. - Ты сказал - дьявол?
   - Я говорю, сам дьявол не мог сравниться в изобретательности с этим карликом! - прокричал первый старик на ухо второму.
   - Еще и карлик был вместе с дьяволом? - поразился второй старик. - Помилуй нас Пречистая Дева, архангелы Божьи и все силы небесные! - он истово перекрестился.
   Первый старик с досадой махнул рукой.
   - Говорить с тобой, - всё равно что обращаться к дереву в лесу, - пробормотал он.
   - А всё же не следовало тебе поминать дьявола, - сказал третий старик. - О, господи, в плечо что-то вступило, - добавил он, кряхтя, - видать, будет дождь.
   - Дай боже, дай боже, - закивал второй старик. - Богу всё видать, - это да...
   Первый слепо покосился на него и продолжал:
   - Карлик часто сеял вражду между веронцами: семья шла на семью, род - на род, и влюблённые оказывались между двух огней. Сколько прекрасных юношей погибло от этого, сколько прелестных девушек рассталось с жизнью, - не перечесть! Да что я вам рассказываю: вы и без меня знаете о таких историях, случавшихся в Вероне.
   - Вороне? Знаем ли мы о вороне? - спросил второй старик. - Ты, видно, спятил, приятель. Конечно, мы знаем, что такое ворона, - но к чему ты её сюда приплёл? Разве ты рассказываешь нам басню? Я думал, ты хочешь рассказать о нашем Франческо.
   - Помолчи немного, - раздраженно бросил ему первый старик. - Дай мне закончить рассказ, а потом спрашивай о чём угодно.
   - Я давно замечаю, что у него с головой того... - прошептал второй старик, наклоняясь к третьему и стуча себя по лбу. - Какую-то ворону приплёл... Какая ворона, мы ведь говорим о Франческо Бернардоне?
   - О, господи, в ногу теперь вступило, - закряхтел третий старик. - Будет дождь, - вот увидите!
   - Да боже, дай боже, - кивнул второй.
   - Не удивительно, что когда Франческо Бернардоне проезжал мимо Вероны, люди бросились к нему и стали умолять освободить их от злого карлика, - продолжал первый старик. - Ну, вы же знаете нашего Франческо, его сердце всегда открыто для доброй просьбы: он немедленно поехал к пещере, где скрывался карлик, и вызвал его на поединок. Карлик был очень силён, хотя и мал, - к тому же, он был чародеем, не забывайте об этом.
   - Мы и так радеем, не забываем... - хотел было вставить второй старик, но первый бросил в его сторону грозный взгляд и продолжил:
   - Карлик взвился в воздух, подобно коршуну.
   - Ну вот, теперь и коршуна вспомнил, - проговорил про себя второй старик, - То ворона, то коршун - совсем плохо у него с головой. Бедняга!
   - Он набрасывался на Франческо со всех сторон, - рассказывал первый старик, - стремясь поразить его своей тяжёлой палицей. Но наш Франческо не таков, чтобы поддаться какому-то карлику! Изловчившись, он выбил палицу из рук чародея и тут же схватил его за бороду. Вы думаете, карлик сдался? Ничуть не бывало - он взмыл вместе с Франческо под облака.
   - Где-то я уже слышал такое, - заметил третий старик. - Ох, спина, моя спина! - проворчал он, потирая поясницу. - Надо бы пчёлок поставить.
   - Да, надо бы ему пылу поубавить, - согласился второй старик.
   - Долго карлик носил Франческо по небу, но тот, вверив себя Господу, крепко держался за бороду чародея, и карлик, наконец, не выдержал: взмолил о пощаде. Франческо велел ему опуститься на главную площадь Вероны, - тот-то был переполох среди веронцев! - затем, отрубив карлику бороду, в которой и была заключена волшебная сила, отдал его городским властям. Теперь этот карлик сидит в башне, веронцы показывают его за три медные монеты всем желающим, - ну, а имя Франческо Бернардоне выбито на специальной доске, которую веронцы повесили на кафедральном соборе.
   - Повесили носки на заборе? - переспросил второй старик. - А другого от них не дождёшься, удивительно бестолковый народ... Что же, мы послушали рассказ о воронах и коршунах, - он выразительно посмотрел на третьего старика, - а теперь я расскажу вам историю о Франческо Бернардоне. Дело было так: в лесу около Кремоны жил злющий великан. Вы, конечно, знаете, что в лесной чаще живут великаны? Например, великаны-людоеды? Они громадного роста, с жесткой щетиной, с огромной отвисшей грудью и уродливым ртом - от уха до уха. Вечно голодные, они рыскают по окрестностям, хватают людей и пожирают их вместе с костями. Имея тонкий нюх, людоеды могут учуять свою жертву на большом расстоянии и никто не может от них спастись.
   Кремонский великан был иного рода: он хватал по всей округе милых девушек и держал их в тёмной мрачной пещере. Кремонцы пытались сражаться с этим великаном, но куда там! Храбрые кремонские воины, отправившиеся на битву с ним, не вернулись в родной город. А великан всё продолжал хватать девушек, - дошло до того, что в Кремоне перестали играть свадьбы и забыли про крестины. В церквах больше не звонили свадебные колокола, а у крестильных купелей не слышался плач младенцев.
   Бедные кремонцы уже хотели уйти из своего города, оставив его на волю ветров, но здесь-то подоспел наш Франческо. "Где этот ваш великан? - спросил он. - Чего вы с ним возитесь, - давно надо было от него избавиться". - "Эге, - сказали кремонцы, почёсывая голову, - не так-то это просто. Где те храбрецы, что отправились сражаться с ним?.." "Хорошо, я помогу вам, - сказал тогда наш Франческо, - во имя милосердия, любви к Богу и из сострадания к несчастным девицам, которые вместо того чтобы выходить замуж и рожать детей, томятся в пещере у этого монстра".
   - Ишь ты, как плетёт слова этот трухлявый пень, - сказал первый старик третьему.
   - Все мы трухлявые, - ответил он. - Что-то у меня бок покалывает, - интересно, это от жирной пищи, или само собой болит, от старости?
   - Спасибо, - поклонился им второй старик. - Значит, вам нравится, как я рассказываю? Спасибо, буду стараться... Итак, наш Франческо бесстрашно отправился на бой с великаном. Трудно, однако, было отыскать его пещеру в бескрайних лесах.
   - Это под Кремоной - бескрайние леса? - с иронией спросил первый старик у третьего, пытаясь разглядеть выражение его лица.
   - Бок болит, - отвечал тот, - и в кишках какое-то брожение. Надо бы, вернувшись домой, позвать лекаря, - пусть клизму поставит.
   - Правильно! - воскликнул второй старик. - Пусть Господь направит, - решил Франческо и пустил своего коня на волю судьбы. Конь шёл куда попало по лесной чаще, а в итоге привёз Франческо прямо к пещере великана. Видели бы вы, как огромен он был: если бы он поднялся во весь рост, то задел бы головой луну на небе. Это ночью, - ну, а днём он обжёгся бы о солнце.
   К счастью, великан спал, когда Франческо подъехал к нему, - он лежал возле пещеры и храпел так, что деревья дрожали. Франческо мог бы тихонько подобраться к нему и убить его во сне, - но вам же известно благородство Франческо Бернардоне! Даже по отношению к врагам он ведёт себя как истинный рыцарь, - вот поэтому-то Франческо и разбудил великана, желая сразиться с ним в открытом бою.
   Великан страшно расхохотался при виде нашего рыцаря. "Это что за комар тут пищит? - заорал великан. - Ах ты, букашка мелкая, - да я тебя на одну руку посажу, а другой прихлопну!"
   Первый старик фыркнул:
   - Вот, сказки рассказывает! Впал в детство.
   - Да, да, - закивал второй старик, - иной рыцарь так бы замертво и упал! Но наш Франческо, ничуть не испугавшись, ответил великану: "Ты вначале меня одолей, а потом похваляйся. Выходи на бой!". Ох, какое это было сражение, - сто лет такого не было и больше, чем сто лет! Великан, стремясь раздавить Франческо, топал ногами и бил кулаком в землю так, что даже в Милане люди слышали грохот и думали, что это землетрясение. С неба посыпались звёзды, - был уже вечер, - и упали прямо на крыши домов, так что кремонцам после пришлось латать дыры в кровле. А под землёй, в аду переполошились все черти, решив, что настал конец света.
   Но Франческо не испугался: улучив удобный момент, он поразил злого великана мечом: с истошным воем, ломая вековые дубы, великан рухнул наземь и издох. Франческо освободил всех девиц из пещеры и отвёл их в Кремону, - то-то была радость, то-то было веселье!..
   Кремонцы предлагали Франческо целый воз золота за освобождение своих девушек, но он ничего не взял. "Благодарите Господа, а не меня, - скромно отвечал Франческо, - ибо он наш верховный предводитель".
   - Хорошая история, но я вам могу рассказать кое-что поинтереснее, - третий старик отпил вино из своего стакана и задумался: - Вот, я пью вино, а можно ли мне? Нужно посоветоваться с лекарем, - не наношу ли я вреда своему здоровью, когда пью вино?.. О чём я хотел сказать?..
   - О Франческо. Ты хотел рассказать нам интересную историю о Франческо, - напомнил первый старик.
   - Да, Франческо, - кивнул третий старик и опять задумался. - Хорошо быть молодым и здоровым, - произнёс он, наконец. - Когда я был молодым и здоровым, у меня ничего не болело, а когда болело, я думал: как же можно жить с болью? Как же живут старики, у которых всегда что-нибудь болит? Разве можно жить человеку, у которого постоянно что-то болит? А теперь я живу именно так, с постоянной болью, и не понимаю уже, как можно жить без боли, - без боли мне чего-то не хватает, жизнь будто неполная...
   О чём это я? Да, о Франческо Бернардоне! Он молодой и здоровый, он не знает что такое болезни. Он не знает, что такое ломота в спине и колики в желудке; он не знает, как затекают ноги и ноют руки, как щемит сердце и кружится голова; ему неведомы тяжесть в животе и неприятные ощущения в паху; ему не надо ставить клизму, чтобы облегчиться, и по пять раз за ночь вставать для опорожнения мочевого пузыря. Да, хорошо быть молодым и здоровым; молодому и здоровому всё нипочём...
   - Мне кажется, ты хотел рассказать не об этом, - прервал его первый старик. - Мы говорили о подвигах Франческо на рыцарском поприще.
   - Ну конечно, о подвигах! А я о чём говорю? - возразил третий старик. - Рыцари - они молодые и здоровые, - отчего же им не совершать подвиги? Вот и Франческо, - молодой и здоровый, поэтому он победил дракона, который жил на горном озере возле Бремоны.
   - Что такое "Бремона"? - спросил первый старик. - Разве есть такой город?
   - Ты, что, не знаешь? - удивился второй старик. - Мамона существует. Ей нельзя служить, если служишь Богу, - это как целибат для священников и монахов.
   - Помолчи! - отмахнулся от него первый старик. - Может быть, ты имел в виду город Брешиа?
   - Брешиа? - третий старик потёр переносицу. - Может быть, Брешиа. Там есть горы?
   - Не знаю, я там не был, - сказал первый. - Кто сейчас рассказывает, - ты или я?
   - Итак, драконы всегда жили у воды, - продолжал тогда третий старик, - и требовали плату за пользование ею - золотом или самыми красивыми девственницами. Сражаться с драконами нелегко: они извергают пламя, их шкура непробиваема для стрел и копий, а кровь зеленая, смертельно ядовитая для человека. Единственный способ победить дракона - вскочить ему на спину, когда он сделает глубокий вдох перед тем, как извергнуть огонь, и пронзить копьем или срубить голову.
   Многие рыцари сражались с драконами, многие гибли в борьбе с ними, но были и победители, - вспомним Святого Георгия... Тоже был молодым и здоровым, - завистливо проговорил старик, - И бок у него не болел, и ногу не сводило. И спал ночью, должно быть, крепко, - не вставал по пять раз к ночному горшку.
   А Беовульф? Тот тоже был крепким... - прокряхтел третий старик - Народ, к которому принадлежал этот воин, ютился, надо вам сказать, на нехоженых землях, среди волчьих холмов, открытых ветру скал и опасных болотистых топей. Поблизости, в мрачной роще горных деревьев обитали два гиганта-вампира - Грендель и его мать. По ночам они подкрадывались к людским жилищам, хватали несчастных поселян и высасывали у них кровь до последней капельки.
   Однажды храбрый Беовульф подстерёг Гренделя и победил его в ночном единоборстве, - Беовульф оторвал ему руку и тот умер в своём логове. Чтобы отомстить за него, из мрачной рощи явился ещё более страшный враг - мать Гренделя. Тяжело пришлось Беовульфу, но он одолёл и её, - однако после этого из морской пучины поднялся покровитель Гренделя - чудовищный дракон. Беовульф вступил с ним в поединок и дракон был убит, но герой получил при этом смертельную рану.
   ...Да, смертельную рану, - третий старик задумался. - Умереть от смертельной раны - это ещё туда-сюда, но умереть от общего расстройства утробы - это куда хуже...
   - Мы говорили о Франческо Бернардоне, - перебил первый старик, видя, что третий поглаживает живот, а значит, собирается опять толковать о болезнях.
   - Да, о нём, - кивнул третий старик. - Франческо со своими друзьями Джакомо и Клеменцио проезжал через Бремону...
   - Подожди, - перебил первый старик. - Друзей Франческо зовут Джеронимо и Клементино.
   - Климент? - встрепенулся второй старик. - Этот тот мученик, которого привязали к якорю и утопили? Так он сражался с драконами?
   - Ради Бога, молчи! - прикрикнул на него первый старик. - С тобой недалеко до греха, - при чём здесь святой Климент, и при чём здесь драконы? Друзей Франческо зовут Джеронимо и Клементино, - обратился он к третьему старику, - а город звался, наверное, Брешиа.
   - Да, так, - согласился третий старик. - Продолжаю. Завидев дракона, они смело бросились на него - и спасли девушку!
   - Какую девушку? - всплеснул руками первый старик. - Ты не рассказывал, что там была девушка.
   - Да, была, - ответил вместо третьего второй старик. - Ох, какая это была девушка! До сих пор вспоминаю её и плачу; вот на ком мне надо было жениться, а не на моей теперешней жене, будь она неладна! Но откуда вы узнали?..
   Первый старик в упор посмотрел на него и затем, обернувшись к третьему, спросил:
   - Какая девушка? Кого спас Франческо?
   - Ну как - кого? Принцессу, конечно. Ведь её-то и хотел сожрать дракон, - отвечал третий старик. - Но теперь с ней всё в порядке: она вышла замуж за датского короля и родила ему двенадцать детей. А вот Джакомо погиб, да и Клеменцио не повезло - дракон откусил ему левую руку... Были они молодые, здоровые, - и нате вам! - вздохнул старик. - Хорошо хоть Франческо не пострадал.
   - А дракон? - спросил первый старик.
   - Убит, - ответил третий. - Уж на что был крепкий дракон, но помер от удара копья Франческо. Слышал, из его шкуры делают пояса и продают на базарах по целых десять серебряников за штуку.
   - Из Франческо делают пояса? - изумился второй старик. - Какое зверство! Значит, Франческо умер?
   - Не волнуйся, Франческо жив! - прокричал ему на ухо первый старик. - Нет, ты не прав, - сказал он третьему. - Я слышал, что погиб не Джеронимо, а Клементино, и произошло это в бою с сарацинами в Испании. Но об этом я расскажу как-нибудь в другой раз, - а сейчас давайте выпьем за здоровье Франческо.
   - За здоровье, - вздохнул третий старик.
   - Пусть все будут здоровы! - поднял свой стакан и второй старик.

***

   Пьетро Бернардоне был недоволен. Во-первых, ему порядком надоело, что его называли в Ассизи "мужем Сороки", - а теперь стали звать ещё и "отцом Франческо". Во-вторых, он по-прежнему лелеял мечту, что Франческо пойдёт по его стопам и со временем откроет собственное дело в Париже. То что сын решил заделаться рыцарем, Пьетро объяснял дурным влиянием жены: это она сбила Франческо с толку, чертова женщина!
   Поэтому-то, возвращаясь из конторы, Пьетро угрюмо отвечал на расспросы горожан о Франческо - по большой части короткими "не знаю" или "никаких новостей". Дома он молча обедал, принципиально не ввязываясь в разговоры с женой, и невольно присматривался к своему младшему сыну Анджело, пытаясь определить, - сможет ли он стать наследником и продолжателем их семейного предприятия. Увы, Анджело не отличался ни умом, ни смекалкой, ни живостью старшего брата; пожалуй, он был хитёр, - но и только. К тому же, Пьетро замечал, что Анджело чёрной завистью завидует Франческо, а это тоже не сулило ничего хорошего в будущем. Было отчего прийти в уныние; единственная надежда оставалась на то, что Франческо всё же образумится и вновь станет помощником отца.
   И вот, однажды Пьетро получил известие, которое приободрило его: рыцарь Гвалтьеро де Бриенне не был принят на службу святейшим папой, а у императора хватало своих рыцарей. Ходили слухи, что де Бриенне шатается где-то на севере Италии, предлагая свою помощь тамошним городам, но тоже без особого успеха. Стало быть, Франческо вряд ли скоро добьётся воинской славы, - и рыцарского звания ему также не скоро добиться.
   В этот день, впервые за много месяцев Пьетро снизошёл до обстоятельного разговора с Джованной.
   - Как я понял, ты ходила к Верекундию? - спросил он для начала.
   - Да, я была в монастыре, - сдержанно ответила Джованна.
   - Нет, я не осуждаю тебя, не подумай так, - сказал Пьетро. - Я - добрый католик, вопреки болтовне разных пустобрёхов. Я воспитан в католической вере и предан нашей матери, святой апостолической Церкви. Если я ругаю иногда монахов или попов за жадность, тупость, желание всюду сунуть свой нос, за дурацкие наставления, которым они сами не верят, за правила, которые они нам навязывают, но сами нарушают на каждом шагу, и за враньё, которым нас постоянно потчуют, - это не значит, что выступаю против Церкви. Упаси Боже, я не еретик! Я выполняю всё что от меня требуется и никогда не нарушаю церковных предписаний, - ну разве что в дальних поездках, когда трудно бывает придерживаться всех обрядов, или за множеством дел иной раз позабуду кое-чего, что требуется от правоверного христианина, или нарушу какие-то заповеди во имя успеха в торговле, - но это же не со зла, а просто жизнь устроена так, что приходится грешить. Все люди грешат, не этому ли учат нас священники: Богу дорог тот, кто, согрешив, покаялся, а не тот, кто считает себя безгрешным. А мужчине вообще трудно не грешить: ему надо пробить себе дорогу в жизни, обеспечить свою семью, позаботиться о жене, детях и стариках-родителях. Попробуй-ка сделать всё это, не согрешив ни одного разочка и ни в чём не отступив от учения Церкви! Женщине проще, от неё требуется немного: будь хорошей женой и матерью, - что ещё нужно?
   - Это ещё какой муж попадётся, - поджав губы, заметила Джованна.
   - А какой бы ни был! - отрезал Пьетро. - Если муж плохой, это даже лучше для женщины: с плохим мужем она быстрее научится кротости, смирению и всему прочему, чему учат нас в церкви. Плохой муж открывает для жены ворота в рай, - если она, конечно, заранее запасётся ключами... Я что хочу сказать, - женщине с Церковью проще, чем мужчине, и Церкви с женщиной проще, чем с мужчиной. Посмотри, кого больше в храме на службах и во время праздников? Женщин или мужчин?.. Молчишь? То-то!.. Мне думается, что даже внутреннее убранство церквей больше рассчитано на женщин, чем на мужчин; в моей конторе сказали бы так: женщины - главные клиенты Церкви, - улыбнулся Пьетро.
   - Не богохульствуй, - Джованна начала раздражаться.
   - Я не богохульствую. Подумай сама: мне, что ли, нужно всё это золото, все эти картины, статуи, витражи, свечи в роскошных канделябрах, - одним словом, всё что мы видим в церквах? - спросил Пьетро. - Да мне это на дух не надо! Я мог бы послушать молитвы в простых крашеных стенах, - попы сами говорят, что Бог одинаково пребывает и в богатстве, и в бедности, - а когда я вижу всю эту роскошь, я невольно прикидываю, сколько это стоит, и сколько денег растрачено таким образом напрасно. Богатство церкви меня смущает и отвлекает от Бога.
   - Я и не сомневалась, - вставила Джованна.
   - А вот на женщин это действует безотказно, - невозмутимо продолжал Пьетро. - Ваша сестра любит всяческие финтифлюшки, - а уж если они золотые, если они блестят, то вы приходите в восторг. А тут ещё пение, а тут ещё проповедь, трогающая душу, на которую попы, надо признать, мастера, - что ещё нужно женщине? Разве что поболтать о том, о сём, почесать языком, - так и это она находит в церкви: где же ещё и поболтать, как не здесь, - со священником или с прихожанками?.. Нет, говори, что хочешь, но церковь - преимущественно дело женское.
   - Лучше бы ты молчал, чем затеял этот разговор, - в сердцах сказала Джованна.
   - Я затеял его вот для чего: я хотел сказать, что по отношению к Церкви мужчина и женщина сильно отличаются друг от друга. И женщина не должна навязывать мужчине то, что ему не свойственно, - твёрдо и спокойно сказал Пьетро, по-прежнему не обращая внимания на раздражение жены.
   - А, так ты не можешь простить мне, что Франческо решил стать рыцарем! - догадалась Джованна. - Так вот, к чему ты ведёшь, - ты хочешь, чтобы Франчо вернулся в твою контору. Но этого тебе не добиться: он будет рыцарем, а не торговцем!
   - Как знать, - судьба и случай совершают удивительные вещи, - всё так же спокойно произнёс Пьетро. - Я прошу тебя запомнить следующее: твоё религиозное рвение я уважаю, я никогда не мешал тебе и не собираюсь мешать впредь. Но Франческо ты не трогай, достаточно ты забила ему голову своими бреднями. Если он вернётся домой, если он откажется от глупой затеи стать рыцарем...
   - Он не откажется, - не надейся! - вскричала Джованна.
   - Если он вернётся домой, отказавшись стать рыцарем, ты больше никогда не будешь сбивать его с толку своими рассказами о святых, мучениках, отшельниках и прочих божьих людях, - внушительно, с расстановкой, не сводя с жены тяжелого взгляда, проговорил Пьетро. - У него талант к торговому делу, он будет наследником и продолжателем нашего семейного предприятия, он прославит его на весь христианский мир, - а может быть, и не только на христианский... Запомни мои слова, женщина, - если ты будешь сбивать Франческо с толку, я сам отправлю тебя в монастырь и ты там проведёшь остаток жизни. Поверь мне, я сумею это сделать.
   - От тебя всего можно ожидать! - со слезами на глазах воскликнула Джованна.
   - Хорошо, что ты это понимаешь, - невозмутимо сказал Пьетро. - А насчёт возвращения Франческо ты ошибаешься. Я буду не я, если мы не увидим его дома ещё до Рождества.
   - Но почему... - хотела спросить Джованна, но Пьетро подал ей знак, чтобы она замолчала, на цыпочках подкрался к дверям и резко открыл их. На пороге стоял Анджело, который подслушивал разговор родителей.
   - Что вам надо, молодой человек? - с насмешкой спросил Пьетро.
   - Анджело, сынок, что ты? - ласково сказала Джованна.
   - Я принес тебе счета из конторы, - ответил Анджело как ни в чём ни бывало, протягивая отцу бумаги. - Приказчики просили тебе передать.
   - Я ушёл из конторы меньше часа назад и был последним, кто покинул её. Как же ты мог встретиться там с приказчиками? - возразил Пьетро, принимая бумаги. - О, да они лежат у тебя со вчерашнего дня!
   - А я не говорил, что пришёл из конторы только что, - немедленно нашёлся Анджело. - Я просто сказал, что принёс тебе счета из конторы.
   - Эх, если бы у тебя был ум такой же, как хитрость, - пробурчал Пьетро. - Одной хитрости недостаточно, чтобы схватить за хвост птицу удачи; схватить-то, пожалуй, можно, а удержать - не получится... Вот тебе ещё одна причина, почему лишь Франческо сможет возглавить наше торговое дело после меня, - сказал он, обращаясь к жене.
   Джованна вздёрнула голову и пожала плечами, а на лице Анджело промелькнула злобная гримаса.

***

   Гвалтьеро де Бриенне не терпел неповиновения, он требовал чёткого и неукоснительного выполнения всех своих приказов. Рыцарское звание, которого он добился долгой службой в оруженосцах, предоставило ему право командовать над людьми, и он наслаждался этим правом. В глубине души он презирал те нелепые ограничения, которые накладывались на рыцаря по кодексу чести: Гвалтьеро де Бриенне считал, что времена, когда рыцари защищали слабых и обездоленных, боролись с несправедливостью, а сами при этом терпели лишения, давно прошли; такие рыцари теперь были столь же смешны, как щеголи, одевшиеся по старинной моде. Рыцарь являл собой грозное и страшное орудие боя: такое орудие дорого стоило, - значит, надо было найти того, кто мог заплатить надлежащую цену, а всё остальное не имело никакого значения.
   Люди из его отрядя тоже пришли сюда не для того, чтобы защищать слабых и обездоленных, а во имя славы и денег. Гвалтьеро де Бриенне знал, как этого добиться, - знал он и другое: большая часть пришедших к нему должна погибнуть для того, чтобы остальные получили желаемое. Кому погибнуть, кому остаться в живых, зависело от Господа Бога, однако Бог был на небе, а Гвалтьеро де Бриенне - на земле, для своих солдат он был верховным командиром.
   Для того чтобы ни у кого не возникало никаких сомнений на этот счёт, Гвалтьеро сразу же взял новобранцев в ежовые рукавицы; он, рыцарь и дворянин, мог легко распоряжаться теми, кто не имел ни рыцарского звания, ни дворянского происхождения, - а если прибавить к этому богатый опыт Гвалтьеро де Бриенне, его железную волю и упрямый характер, то понятно, что у прибывших к нему юнцов не было ни малейшей возможности ослушаться своего командира. Для начала он подверг их испытаниям, которые были наиважнейшими для воинов, имеющих желание служить в его отряде, - эти испытания были мало похожи на те, что были предначертаны в старом рыцарском кодексе. Как известно, человек, в былые времена стремившийся к рыцарскому званию, должен был доказать своё душевное благородство, отсутствие пороков и низменных наклонностей. В кодексе было сказано, что об этих качествах следует судить не по словам, ибо слова нередко бывают лживыми; и не по роскоши одеяний, ибо роскошное платье подчас скрывает жалкую и подлую душонку, обиталище низости и лжи, - но если ищешь душевное благородство, то ищи его в вере, надежде, милосердии, справедливости, отваге, преданности и иных добродетелях. Испытывая человека на пригодность к рыцарству, говорилось далее, надлежит справляться о его нравах и обычаях; ибо если бы рыцарство не пополнялось теми, кто безупречен в отношении чести, кто дорожит ею и о ней печётся, то оно бы погрязло в пороках и не смогло бы заново воссиять во славе. Человек, алчущий рыцарства, должен знать о грузе ответственности, с рыцарством сопряженном, о тех опасностях, которым подвергаются вознамерившиеся стать рыцарями, - и выполнять рыцарский долг. Ибо не столько смерти должен бояться рыцарь, сколько позора, и не столько голод, жажда, жара, холод или любые иные тяготы и мучения должны страшить его, сколько бесчестье. Человек, обуреваемый гордыней, необразованный, речи которого столь же грязны, как и его одежды, пьяница, чревоугодник и клятвопреступник, жестокосердый, корыстолюбивый, лживый, вероломный, ленивый, вспыльчивый и сластолюбивый или погрязший в иных пороках, не должен быть рыцарем. В противном же случае, если бы в рыцарский орден вступали те, кто ему чужд, получалось бы, что нет разницы между хаосом и гармонией. Отсюда следует, что, поскольку рыцарство - это приведенная в гармонию отвага, каждый оруженосец, прежде чем быть принятым в рыцарство, должен быть подвергнут испытанию.
   Наконец, в кодексе говорилось, что горбун, толстяк, равно как и тот, кто имеет какой-либо иной телесный изъян, не должен вступать в рыцарский орден, ибо было бы большой ошибкой принимать в рыцари хилых, худосочных и непригодных к ратному делу.
   Из всего этого Гвалтьеро де Бриенне был согласен только с последним правилом, поэтому он сразу же отказал двум юношам из числа приехавших к нему: первый был слишком толст, а второй - сухорук. Для прочих началось первое испытание - на выносливость, выдержку и силу. С утра до вечера Гвалтьеро заставлял новобранцев бегать, носить тяжести, бороться друг с другом, метать копья, сражаться мечами - и совершать иные упражнения, нелёгкие для тела, но необходимые для закалки будущего рыцаря.
   В ходе первого испытания несколько человек сбежало из лагеря; Гвалтьеро был доволен, что избавился от слабых, он использовал их пример для назидания остальным новобранцам. Упомянув слабость и трусость как черты, недостойные истинного солдата, Гвалтьеро пообещал, что тот, кто сбежит в бою, будет пойман и немедленно повешен. Суровый вид рыцаря не оставлял сомнений, что это обещание будет выполнено.
   Второе испытание, собственно, и заключалось в проверке послушания будущих воинов. Оно проходило одновременно с первым: Гвалтьеро де Бриенне специально отдавал такие приказы, которые не могли не вызвать отторжения, к тому же, был чрезвычайно груб с новобранцами. Один из них попытался возмутиться, тогда Гвалтьеро попросту избил его и вышвырнул из лагеря; ещё четверо сбежали той же ночью. "Вы пришли ко мне, чтобы стать настоящими солдатами и я сделаю из вас настоящих солдат", - сказал тогда Гвалтьеро тем, кто по-прежнему оставался верен ему.
   Третье испытание было, по его мнению, самым серьёзным, - оно касалось душевных качеств новобранцев. Гвалтьеро не мог спокойно вспоминать фразу из кодекса о том, что "рыцарство - это приведенная в гармонию отвага"; эта фраза вызывала у него судороги. Вопреки рыцарскому кодексу, Гвалтьеро был убежден, что именно те, кто одержим тщеславием, алчностью, жадностью и завистью, - и есть лучшие, самые надежные воины. С такими всегда было просто, ибо было ясно, чего они хотят, чего требовать от них и как с ними себя вести.
   Это третье испытание началось вскоре после того, как и папа, и император отказались принять Гвалтьеро де Бриенне на службу, и он должен был действовать самостоятельно, предлагая свою помощь то одному, то другому свободному городу на севере Италии. Предложение помощи заключалось в том, что Гвалтьеро начинал разорять селения, принадлежащие городу, - сжигать дома поселян, угонять скот и уничтожать посевы. Когда возмущённые городские власти спрашивали у рыцаря, на каком основании он это делает, Гвалтьеро отвечал, что вынужден так поступить, ибо не имеет средств для содержания себя и своего отряда. Тогда городские власти предлагали Гвалтьеро откупные с тем, чтобы он перестал вести военные действия в городских владениях, и приступали к переговорам с рыцарем о привлечении его на службу, то есть соглашались платить ему за охрану своей территории примерно столько же, сколько он получал, разоряя её.
   На самом деле, такие переговоры велись лишь для видимости, потому что каждый крупный город имел собственные воинские силы для своей защиты и надо было только выиграть время, чтобы собрать их, - а небольшие города пользовались покровительством влиятельных синьоров или крупных городов, а значит, тоже не нуждались в услугах рыцаря Гвалтьеро. Он это отлично понимал: узнав о приближении сильного воинского отряда, посланного очередным городом для борьбы с ним, Гвалтьеро быстро уходил в другую местность и там продолжал игру в кошки-мышки с новой жертвой.
   Поселяне стонали от постоянных грабежей рыцаря и всячески проклинали его, но он не обращал на это ни малейшего внимания, - глупое мужичьё совершенно не понимало военной тактики, а с точки зрения людей, сведущих в воинском деле, действия Гвалтьеро де Бриенне были безупречны. Единственно, что омрачало настроение рыцаря, - это невозможность захватить чей-нибудь замок, дабы потребовать достойный выкуп с его обитателей за их освобождение. К сожалению, синьоры на севере Италии были привычны к постоянным войнам и хорошо укрепились в своих родовых гнёздах, так что Гвалтьеро не мог подступиться к ним, - но и без этого он получал достаточно средств и надеялся продержаться в Италии до большой войны.
   Выбранная Гвалтьеро военная тактика позволяла ему наилучшим образом провести третье испытание новобранцев. Одно дело, - сразиться в бою с сильным противником, подвергая свою жизнь опасности, и другое, - отнять у беззащитного крестьянина последнюю рубаху, надругаться над его женой, сжечь его дом, угнать коз и овец, вытоптать посевы и разорить виноградники. Человек, непрестанно взывающий к Богу, имеющий в душе представления о благородстве и милосердии, не мог, конечно же, исполнять такие приказы и поэтому неминуемо должен был покинуть отряд, - чего и добивался Гвалтьеро, готовящий из своих людей идеальных воинов, но не идеалистов.

***

   Франческо, Джеронимо и Клементино сидели у костра на берегу реки и ели похлёбку из котелка. Их кони, мокрые от осеннего непрекращающегося дождя, бродили по лугу и щипали пожухшую траву; спутанные гривы коней вяло развевались под порывами ветра. Огонь под котелком вспыхивал и угасал, обдавая трёх друзей едким дымом.
   - Да, хорошо бы сейчас оказаться дома перед очагом, погреться, поесть настоящей еды, выпить молодого вина, - мечтательно произнёс Джеронимо, облизывая ложку. - А ещё лучше, - пойти к мадонне Лие, послушать её медовый голосок, насладиться пением и стихами. А, Франческо? Хотел бы ты сейчас оказаться у мадонны Лии?
   Франческо, задумчиво глядя на костёр, ничего не ответил.
   - Мадонна Лия божественна, - подхватил Клементино, - она королева нашего города. Я готов выполнить любое её желание.
   - Ты и так выполнял, - заметил Джеронимо. - Помнишь, как ты бегал за персиками для мадонны?
   - А ты тогда изображал по её желанию осла. Мне говорили, что это было очень смешно, - сказал Клементино. - Или забыл?
   - Не осла, а ослика, - возразил Джеронимо.
   - Какая разница? - удивился Клементино.
   - Большая! - отрезал Джеронимо.
   - Никакой разницы, - что осёл, что ослик! - заспорил Клементино.
   - Это только для тебя! - не соглашался Джеронимо.
   - Ну уж! - возмутился Клементино. - А ты как считаешь, Франческо? - он толкнул его в бок.
   Франческо очнулся от своих мыслей и вопросительно посмотрел на приятелей.
   - Ты слышал, о чём мы говорили? - сказал Клементино. - Опять витал в облаках? О чём ты всё время думаешь?
   Франческо вздохнул, покачал головой и нехотя ответил:
   - Не даёт мне покоя наша служба рыцарю Гвалтьеро. Разве это то, чего мы хотели?
   - Э, брат, да ты опять за своё, - протянул Джеронимо. - В который раз начинаешь этот разговор.
   - Но вы всегда отмахиваетесь от него, - возразил Франческо. - Нет, вы не морщитесь, давайте, всё-таки, поговорим, - решительно сказал он, - потому что нам пора сделать окончательный выбор: останемся ли мы с рыцарем Гвалтьеро или уйдём от него.
   - Уйдём?! - разом удивились Джеронимо и Клементино. - С какой стати? Для чего же мы вытерпели столько? Тут тебе и грубость, и учения до изнеможения, и жажда, и голод, и холод, - и ещё сколько всего! Для чего мы терпели всё это?
   - Вот я и спрашиваю вас - для чего? - Франческо с невесёлой усмешкой взглянул на них.
   - Будто ты сам не знаешь: мы пришли к рыцарю, чтобы выучится воинскому делу, сражаться с врагами веры Христовой и добыть себе славу, - сказал Джеронимо.
   - А также рыцарское звание, - прибавил Клементино.
   - Сражаться с врагами веры Христовой, добыть себе славу и рыцарское звание, - повторил Франческо. - Да, это так. Но есть ли это в отряде Гвалтьеро? Нет, вы не спорьте, подождите! Возьмём наше сегодняшнее задание: для чего мы сидим здесь, на берегу реки?
   - Чего притворяешься? Забыл, что ли? - пробурчали Джеронимо и Клементино. - Мы должны разведать броды и найти незаметный путь к селению Сан-Стефано.
   - Правильно, - кивнул Франческо. - А что будет дальше? Гвалтьеро разорит это селение, как разорил другие такие же. А во имя чего? Где вы видите тут битву с врагами веры Христовой, воинскую славу, рыцарское благородство? Разве об этом мы мечтали? - Франческо поворошил хворост в костре, и огонь вспыхнул с новой силой. - Вспомните, как отправляясь в отряд Гвалтьеро, мы пели старинную рыцарскую песню:
  
   Увы! Любовь, зачем ты мне велела
   В последний раз переступить порог
   Прекраснейшей, которая умела
   Так много лет держать меня у ног!
   Но вот настал разлуки нашей срок...
   Что говорю? Уходит только тело,
   Его призвал к себе на службу Бог,
   А сердце ей принадлежит всецело.
  
   Скорбя о ней душой осиротелой,
   В Святую Землю еду на Восток,
   Не то Спаситель горшему уделу
   Предаст того, кто Богу не помог.
   Пусть знают все, что мы даем зарок:
   Свершить святое рыцарское дело
   И взор любви, и ангельский чертог,
   И славы блеск стяжать победой смелой!
  
   Господь сидит на царственном престоле,
   Любовь к нему отвагой подтвердят
   Все те, кого от горестной юдоли
   Он спас, прияв жестокий смерти хлад.
   Простит он тех, кто немощью объят,
   Кто в бедности томится иль в неволе,
   Но все, кто молод, волен, и богат,
   Не смеют дома оставаться в холе.
  
   Потоки слез мне щеки бороздят, --
   Я еду вдаль, предавшись божьей воле,
   Я не боюсь страданий и преград,
   Одна любовь причина тяжкой боли...
  
   - И что теперь? С чем мы вернёмся домой? - продолжал он. - Смогут ли наши родные гордиться нами? Не проклянут ли они на нас за насилие и бесчестие, которые мы творили? - Франческо подбросил сухие ветки в огонь, они весело затрещали и языки пламени взвились к самому небу. - А мадонна Лия? Не отвергнет ли она с презрением наше служение ей, не сочтёт ли нас недостойными её милости? Даме сердца приятно, когда во имя её совершаются подвиги, но есть ли на свете хоть одна дама, которая будет радоваться низости своего возлюбленного? - сказал Франческо.
   - Возлюбленного? - Джеронимо быстро глянул на него.
   - Ну или рыцаря, - смущённо ответил Франческо. - Наконец, вы забываете о главном, о служении Господу! - с чувством воскликнул он. - Разве грабежи и насилие могут быть угодны Богу? Христос учит нас доброте и милосердию, он пошёл на крест из-за любви к людям, - а мы сотворяем им зло!.. Когда я был в плену в Перуджи...
   - Проклятые перуджинцы! Нет гнуснее народца во всём мире! - вскричали Джеронимо и Клементино.
   - Они не лучше и не хуже других, - возразил Франческо.
   - Да что ты! Перуджинцы ядовитее гадюк, хитрее лисиц и подлее хорьков! Всем это известно, - не согласились Джеронимо и Клементино.
   - Когда я был у них в плену, - терпеливо продолжал Франческо, - я каждый день рассказывал своим товарищам по несчастью истории о святых мучениках, которые слышал в детстве от мамы. Сперва меня слушали хорошо, затем я заметил, что начинаю надоедать, а после они стали кидать в меня чем попало, лишь бы я замолчал. Но я продолжал свои рассказы и тогда было решено, что я тронулся умом. Я не сдавался и со временем увидел, что меня слушают уже не просто так, для развлечения, а с большим вниманием и сочувствием к делам Господним, к пострадавшим за него. В результате, выйдя из заточения, мои товарищи прониклись благочестием, - они сделались лучше, чем были прежде. Меня даже уговаривали принять священнический сан, чтобы читать проповеди в церкви.
   - А чего, у тебя получилось бы! - воскликнул Джеронимо.
   - Еще бы! - поддержал его Клементино.
   - Я хочу сказать, - продолжал Франческо, - что каждый из нас, каждый из людей является образцом для остальных. Мы смотрим друг на друга и делаем так, как поступают и говорят те, кто нас окружает. И если кто-нибудь, хотя бы один человек творит добро, то другой человек тоже захочет творить добро по его примеру; а если кто-нибудь сотворит зло, то найдётся и другой, кто захочет сотворить зло. От нас зависит - следовать плохому примеру или хорошему или быть плохим примером или хорошим. Так неужели мы станем плохим примером для людей? В Писании сказано: "Этот мир не может прожить без зла, но горе тому, через кого оно входит в этот мир". Остановимся, пока не поздно. Поедем домой, пока мы не запятнали себя злодеяниями, - Франческо замолчал, ожидая, что ответят его друзья.
   Джеронимо потёр нос, а Клементино почесал затылок.
   - А что же, пожалуй, ты прав, - сказал Джеронимо.
   - Конечно, он прав, - кивнул Клементино.
   - Где оно, это рыцарское служение? Заслужим ли мы рыцарское звание таким служением? - покачал головой Джеронимо.
   - А вот головы можем потерять. Если нас захватят за разбоем, тут темницей не отделаешься, - подхватил Клементино. - Не говорю уже о побоях, - помните, как мужики отдубасили любимчиков Гвалтьеро, когда те грабили деревню Сан-Себастьяно? - засмеялся он. - Народ там был смелый и, видать, привычный к нападениям, - как они задали нашим воякам! Да и сам Гвалтьеро едва ноги унёс.
   - Точно, было такое, - засмеялся вслед за ним Джеронимо.
   - Значит, решено? Домой? - спросил Франческо.
   - Домой! Домой! - отозвались его друзья. - Вот сейчас похлёбку доедим и сразу отправимся.
   - Доедайте, я сыт, - Франческо убрал ложку за голенище сапога, поднялся и пошёл на луг, где паслись лошади.
   - Сарацин! Сарацин! Иди ко мне! - подозвал он своего коня. Послушный, как верная собака, Сарацин подбежал к Франческо и ткнулся губами в его лоб.
   - Сарацин, мой Сарацин, - Франческо погладил коня и дал ему хлеба. - Давай я тебя оседлаю и поедем в Ассизи. Не быть нам рыцарскими оруженосцами, - да и ладно! Авось, послужим другому господину, повыше, - загадочно произнёс он, а потом, сняв шляпу, помахал ей куда-то вдаль: - Прощай, славный рыцарь Гвалтьеро де Бриенне!
  

Надлом

  
   - Рыцарь, рыцарь! Сын Пьетро Бернардоне вернулся с победой! Дорогу рыцарю! - кричали ассизские мальчишки, бежавшие за Франческо всякий раз, когда он выходил в город. - А где твой меч, Франческо? Покажи нам свой знаменитый меч! Ты же рыцарь, у тебя должен быть меч! Этот им ты победил ужасного великана, злого карлика и страшного дракона? Нет, дракона он заколол копьём - оно у него дома лежит, также как и меч! Они их спрятал, что никто не видел!
   Франческо молча шагал по улице; с тех пор, как он возвратился домой без побед и славы, насмешкам не было конца. Его друзьям скоро простили незадачливое возвращение, но ему простить не могли, - слишком велико было разочарование ассизцев, когда человек, с которым они связывали такие большие надежды, вернулся в родной город ни с чем. Даже Джованна, мать Франческо, была огорчена бесславным окончанием его рыцарского служения, лишь отец был искренне рад этому. Пьетро кстати и некстати вспоминал притчу о возвращении блудного сына и напоказ соседям устроил роскошный пир по случаю приезда Франческо, зажарив для всеобщего угощения тучного тельца.
   Дав Франческо отдохнуть неделю, Пьетро запряг его в работу: он торопился передать как можно больше дел старшему сыну, дабы накрепко и навсегда привязать его к семейному предприятию. У Франческо совсем не оставалось времени на развлечения, ему с трудом удавалось найти часок, чтобы заглянуть к мадонне Лие; сейчас он шёл к ней, раздумывая, как бы избавиться от назойливых мальчишек. На глаза Франческо попалась скобяная лавка; её хозяин терпеть не мог ребятню, гнал от своего дома и грозил выдрать ремнём, если кто-нибудь из них попадётся ему. Задняя дверь лавки выходила в общий дворик, а из него можно было попасть на соседнюю улицу, - Франческо так и сделал: он зашёл в лавку, купил у хозяина какую-то мелочь, а затем вышел из задней двери во дворик и через него - на другую улицу. Таким образом, мальчишки, которые дожидались его у передней двери на почтительном расстоянии, были обмануты.
   Вздохнув при мысли, что ему приходится передвигаться по городу с такими хитростями, Франческо быстро зашагал к дому мадонны Лии.
   - Мой милый Франчо! Как долго я тебе ждала! - воскликнула она, обнимая его и покрывая его лицо поцелуями. - Я так скучала по тебе, а ты всё не шёл и не шёл... Скидывай же скорее плащ, снимай шапку и садись к огню. Дай мне твои руки, я согрею их своим дыханием, - боже, какие они холодные! Мой милый Франчо, ты замёрз?
   - Нет, на улице не так уж холодно, - сказал он, - но мне пришлось спасаться от мальчишек - они мне проходу не дают; я почти бежал, чтобы скрыться от них. Мне жарко, а руки застыли от ветра, - ветер сегодня сильный. И как эти мальчишки не мерзнут, целый день шатаясь по городу?
   - Да бог с ними, с мальчишками! - в сердцах проговорила Лия. - Они, как попугаи, повторяют то, что услышали... А может быть, ты хочешь принять ванну? Я помылась перед твоим приходом и вода ещё не остыла. Хочешь, я сама вымою тебя?
   - Разве я ребёнок? - смутился Франческо. - Я никогда не слышал, чтобы женщина мыла мужчину. Что скажет твоя служанка, если увидит такое?
   - Не беспокойся, в доме никого нет, - улыбнулась мадонна. - Я отпустила служанку на праздник в её деревню. Мы крепко запрём дверь - и можем делать всё что хотим. Ну же, не противься, снимай камзол и штаны, глупенький мальчик... Ах, какой ты правильный, как боишься греха! Хотя бы на время забудь то, чему учила тебя твоя мать и чему тебя учат в церкви...
   Вымытый и обессиленный Франческо лежал на роскошной кровати Лии и медленными глотками пил вино из чаши. Мадонна лежала на боку возле него и шаловливо щекотала его.
   - Что, хорошо тебе было? - спрашивала она, смеясь. - Запретный плод самый сладкий. Святые отцы отлично это знают, потому и запрещают вкушать запретные плоды, - если все начнут лакомиться этими плодами, то кому нужны будут молитвы?
   - Перестань, - лениво сказал Франческо. - Мало на тебя накладывали епитимью?
   - Ах, как мне всё это надоело! - в сердцах вскричала Лия, садясь на кровати и прикрываясь одеялом. - Почему я не могу жить так, как хочу? Священник в церкви говорит обо мне бог весть что; ассизцы шарахаются от меня, как от прокажённой.
   - Выходи за меня замуж, - Франческо взял её руку. - Толки разом прекратятся, ты станешь почтенной жительницей города.
   - Ты опять о своём, - Лия выдернула руку. - Сколько раз тебе говорить, что замуж за тебя я не пойду. Твой отец никогда не согласится на наш брак, а твоя мать проклянет и меня, и тебя, если мы женимся.
   - В крайнем случае, мы можем жениться без их благословения, - заметил Франческо.
   - И бежать из Ассизи? - Лия лукаво поглядела на Франческо.
   - Пусть так, - твёрдо сказал он. - В мире есть и другие города.
   - Но на что мы будем жить? Моих денег надолго не хватит, - я привыкла жить, ни в чём себе не отказывая, - продолжала дразнить его Лия.
   - Ты ни в чём не будешь нуждаться, - ответил Франческо. - Я буду работать день и ночь, я сумею обеспечить тебя.
   - Ты мой золотой! Вот как ты меня любишь! - Лия взъерошила его волосы и поцеловала в лоб. - Но замуж за тебя я не пойду; я уже была замужем, - ничего хорошего.
   - Сравнила, - сказал Франческо. - Твой старый муж, - и я!
   - Да, ты был бы не просто мужем, но любимым мужем, но я вовсе не желаю взвалить на себя обязанности жены, а тем более, матери, - возразила мадонна. - Мои подруги, которые вышли замуж почти одновременно со мной, теперь превратились в старух. Им ещё нет двадцати пяти, но они одряхлели и состарились от частых родов; их извели постоянные заботы по дому; они стали сварливыми и злыми от проделок своих мужей. А посмотри на меня, - она откинула одеяло, - кто скажет, что я не стройна, не красива, что я не подобна богине любви? А моя кожа? Погладь её, - чувствуешь, какая она шелковистая, упругая и гладкая? Все мужчины нашего города сходят от меня с ума, - а кто из моих замужних подруг может похвастаться тем же?
   - Но разве ты не хочешь иметь детей? Что может быть важнее этого для женщины? Разве не в этом её главное предназначение, установленное Господом? - спросил Франческо.
   - Дети? - переспросила Лия. - Да, мне хочется иметь детей, но не сейчас. Когда-нибудь, позже...
   - Смотри, чтобы не было слишком поздно, - сказал Франческо.
   Мадонна засмеялась:
   - Ты говоришь, совсем как моя мать: она тоже убеждает меня выйти во второй раз замуж и рожать детей, пока не поздно. Однако у меня есть и другая наставница - моя тётка. Ты не поверишь, но она вышла замуж, когда ей было уже под сорок, а в сорок три родила двойню. До этого тётушка вела развесёлую жизнь, в которой было много мужчин; последний любовник был на двадцать лет её моложе. Теперь она заделалась ханжёй, не вылезает из церкви и всё время талдычит о нравственности, - но я сомневаюсь, что она сильно переменилась. Кто знает, не грешит ли она тайком и не наставляет ли рога мужу? Я почему-то не верю в воскрешение её души.
   - Прекрасная наставница, - усмехнулся Франческо.
   - Нет, нет, нет, - затрясла головой Лия. - Ты меня не так понял. Я говорила лишь о том, что она родила на пятом десятке лет. Возможно, и я обзаведусь ребёнком в этом возрасте, но до тех пор я хочу пожить в своё удовольствие. Я тебе рассказывала о венецианских куртизанках? Где ещё женщина может быть такой же свободной, где ещё её так обожают и боготворят?
   Франческо вздохнул, встал с кровати и стал одеваться.
   - Куда ты? - спросила мадонна. - Ты уже уходишь?
   - Да, пора. Мне надо сверить торговые счета, да и мать просила меня не задерживаться, - ответил Франческо, избегая взгляда Лии.
   Она поднялась вслед за ним и обняла его:
   - Ты расстроился?
   - Если Богу было бы угодно, мы могли бы прожить долгую счастливую жизнь вдвоём, - сказал он.
   - Если бы Богу было угодно, - повторила мадонна и прибавила. - Но Бог не желает этого. У тебя свой путь в жизни, а у меня - свой.
   - Да, мой путь хорош, - вздохнул Франческо, - с утра до вечера я не вылезаю из конторы, а ночью проверяю счета. Сказать по правде, всё это начинает мне порядком надоедать.
   - Ты больше не хочешь быть богатым и знаменитым купцом? Бедный мальчик, - Лия шутливо погладила его по щеке.
   - Мне кажется, я взрослею, - ответил он. - Я игрался в купца, игрался в рыцаря, но чувствую, что время игр прошло.
   - Милой мой, - Лия поцеловала его. - Поверь мне, что всё у тебя будет хорошо.

***

   Франческо проснулся рано и с трудом открыл глаза. Голова у него разламывалась, тело ломило так, будто его всю ночь молотили на току, горло жгло и щипало, так что больно было глотать. С кряхтением поднявшись с постели, Франческо кое-как принялся одеваться. Он не мог сегодня остаться дома: отец уехал на неделю, а из Рима должен был прибыть синьор Сильвио для покупки очередной партии сукна.
   Жадно выпив полкувшина воды, Франческо вышел на улицу и поплёлся в контору. Утро было мрачным и сырым, под ногами хлюпала грязь, образовавшаяся после выпавшего вчера мокрого снега. Дым от печных труб стелился над городом, заполняя его едким запахом непросушенного, плохо горевшего хвороста. По дороге к конторе Франческо повстречал мальчишку из числа своих обидчиков и, сморщившись, подумал, что тот опять начнёт дразнить его. Однако мальчишке было не до него, - он спешил куда-то по своим делам и только бросил на Франческо презрительный взгляд.
   У конторы уже стоял синьор Сильвио.
   - Опаздываете, молодой человек. Долго спите, - сказал он с крайне недовольным видом. - Дневная стража сменила ночную полчаса назад и городские ворота давно открыты. В эту пору все порядочные люди работают, как велел нам Господь, а спят одни бездельники.
   - Виноват, синьор Сильвио, - прохрипел Франческо, - но я немного заболел: простыл, видно.
   - Эх, юноша, мне бы ваши болезни! - перебил его синьор Сильвио. - Я насквозь болен, но не жалуюсь и не опаздываю на важные встречи. Впрочем, если разговор со мной вам в тягость, я могу и уйти, - он повернулся, показывая, что уходит.
   - Извините, синьор Сильвио, - схватил его за рукав Франческо. - Я весь к вашим услугам. Пойдёмте на склад, я покажу вам сукно...
   Когда они вышли со склада, площадь заполнилась народом. Торговцы мелким товаром раскладывали его на лотках, лавочники сняли засовы с дверей и отворили свои заведения.
   - Видите, все люди трудятся, никто не бездельничает, - проворчал синьор Сильвио. - А вы спите до полудня. Да и сукно у вас нынче не очень хорошее, - где вы такое взяли? Десять сольдо, - и ни гроша больше!
   - Помилуйте, синьор, - запротестовал Франческо, откашлявшись и с трудом глотая, - это такое же сукно, какое вы брали у меня в прошлый раз, и его ровно столько же, сколько вы брали. Тогда вы заплатили нам четырнадцать золотых сольдо.
   - Нет, это сукно хуже, - упрямо сказал синьор Сильвио. - Мне ли не знать, каким бывает сукно, - я им торговал, когда вас ещё на свете не было.
   - Клянусь муками Спасителя, это сукно такое же, как в прошлый раз, - Франческо перекрестился. - Клянусь святым Иеронимом, у нас честная торговля, мы никогда не обманываем покупателя, - а тем более, такого уважаемого покупателя, как вы, синьор Сильвио.
   - А я клянусь слезами Богородицы, что нынешнее сукно хуже прежнего, и я не дам за него больше десяти золотых сольдо, - продолжал упираться синьор Сильвио. - Я и в прошлый-то раз переплатил, а уж в этот переплачивать не собираюсь.
   - Нет, это я отдал вам, уважаемый синьор Сильвио, в прошлый раз сукно по дешёвке, себе в убыток, - возразил Франческо. - Отец после сильно ругал меня за это.
   - Какое мне дело до того, что вас ругал отец? - возмутился синьор Сильвио. - Не могу же я из-за того, что вас ругает отец, покупать у вас сукно втридорога?
   - Да пусть отец меня совсем убил бы, но я отдал бы вам сукно даром, если хотите знать, - просипел Франческо, утирая нос. - Разве я не говорил вам, что вы для меня учитель в торговых делах и образец для подражания, которому я всей душой хотел бы следовать?
   - Э, нет, молодой человек, на такие штуки вы меня не возьмёте! - погрозил ему пальцем синьор Сильвио. - Не пойму, как вам удалось это тогда, но сегодня я на вашу удочку не попадусь.
   - На удочку? Боже мой, синьор Сильвио, о чём вы говорите! - воскликнул Франческо, вытирая слёзы на глазах. - Известно ли вам, что о вас ходят легенды в Умбрии? Не только в Ассизи, но даже в Перудже рассказывают о вашей находчивости, предприимчивости, изобретательности, о вашем непревзойдённом умении вести торговлю. Я слышал это собственными ушами, когда был в плену у перуджинцев. Говорят, что вы поставляете сукно самому святейшему папе, он не берёт его ни у кого, кроме вас.
   - Да, это правда, - кивнул синьор Сильвио, смягчившись. - А я и не знал, что так известен в Умбрии.
   - Вы?! - изумился Франческо. - О, вы чересчур скромны, синьор Сильвио! Как для рыцарей святы и велики имена славных участников первого Крестового похода - графа Раймунда Тулузского, князя Боэмунда Тарентского и его племянника Танкреда, братьев Готфрида Булонского, Эсташа Булонского и Балдуина Булонского, графа Роберта Фландрского, графа Роберта Нормандского, графа Стефана Блуаского и Гуго Вермандуа, сына Анны Киевской и младшего брата короля Франции, - так для людей торгового сословия велико ваше имя, синьор Сильвио! Поверьте, я был в рыцарях, я знаю, что говорю.
   - Вы преувеличиваете, молодой человек, - скривил рот в некое подобие улыбки синьор Сильвио.
   - Нисколько! - запротестовал Франческо. - Вы очень уважаемый человек в Умбрии, а уж как вас уважают в Риме, я и представить не могу.
   - Но всё же четырнадцать золотых сольдо, - это слишком много за ваше сукно, - пробормотал синьор Сильвио, явно начиная сдаваться.
   - Да нет же синьор! Оно стоит гораздо дороже, и я буду не я, если вы не продадите его в Риме с хорошим барышом, - Франческо хотел сказать ещё что-то, но тут рядом послушался гнусавый голос нищего:
   - Подайте ради Христа, сколько сможете, добрые люди. Хотя бы на кусок хлеба...
   Франческо в бешенстве обернулся к нему. Это был местный пьяница, вечно выпрашивающий деньги на выпивку.
   - Пошел вон, дурак! - закричал Франческо. - Ты не видишь, мы заняты делом?!
   Нищий проворчал что-то себе под нос и побрёл по площади.
   - В Ассизи разве нет законов, запрещающих нищим попрошайничать, где придётся? - спросил синьор Сильвио. - В Риме они могут просить милостыню лишь в определённых местах.
   - Нет, у нас им дозволяется попрошайничать повсюду, но только если они не мешают добропорядочным горожанам и не пристают к ним, - ответил Франческо. - Этот бродяга пропил последние остатки ума, коли осмелился встрянуть в наш разговор.
   - Вы, ассизцы, слишком добры к подобному отребью, - назидательно заметил синьор Сильвио. - Вот немцы, как я слышал, с ними не церемонятся: хватают и посылают в чёрные работы. А кто не желает, - тех вешают вдоль дорог для назидания остальным.
   - Да, немцы - молодцы... - протянул Франческо, провожая нищего взглядом. - Так что, почтенный синьор Сильвио, вы берёте наше сукно за четырнадцать сольдо?
   - Что с вами поделаешь, беру, - сказал синьор Сильвио, а его лицо снова стало недовольным. - Из-за своей доброты я всегда терплю убытки.
   - Когда прикажете получить деньги? - спросил Франческо.
   - Придётся подождать. Не думаете ли вы, что я ношу такие деньги с собой? - сказал синьор Сильвио. - Мой зять и слуга ждут меня на постоялом дворе. Деньги, как всегда, у них под охраной.
   - Да, ваш зять, я помню, - улыбнулся Франческо. - Так я не прощаюсь с вами?
   - Я скоро буду, - кивнул синьор Сильвио и ушёл.
   Франческо убрал расчётную книгу, вытер лоб и тяжело вздохнул. Облокотившись о стену дома, где была контора, он принялся рассматривать площадь. Нищий пьяница по-прежнему шатался по ней, выпрашивая подаяние. Он был грязен и оборван, торговцы гнали его прочь столь же грубо, как прогнал Франческо.
   "А чем он хуже меня и всех этих людей? - вдруг подумалось Франческо. - Его жизнь пуста, бессмысленна и убога, - а наша лучше? Или всё дело только в деньгах и положении в обществе? Если бы меня попросили дать деньги от имени какого-нибудь знатного господина, я бы не отказал. А этот нищий попросил меня Христа ради, и я прогнал его... Да, он пьёт и попрошайничает, а мы торгуем и наживаем деньги, - не знаю, что хуже... Где у нас Бог; есть ли он у нас?".
   Повинуясь внезапному порыву, Франческо достал из кошелька горсть серебра, бросился к нищему и высыпал ему в руку. Нищий испугался:
   - Зачем это, синьор? Я не занимаюсь тёмными делами: если надо кого-нибудь убить, - это не ко мне.
   Франческо нахмурился:
   - Я даю тебе просто так, ради Христа. Ты часто вспоминаешь его и за это заслуживаешь награды.
   Нищий недоверчиво посмотрел на Франческо, а потом воровато засунул серебро за пазуху.
   - Благодарю вас, синьор! Да спасёт вас Бог! Пусть Господь принесёт вам счастье!
   - Ступай, - сказал Франческо и пошёл к своей конторе.
   "Пьяный, видать, - подумал нищий. - Пьяные - они добрые".

***

   Франческо метался в бреду: вскрикивал что-то, с кем-то говорил, порой вставал на постели и невидящим взором смотрел на свою мать, которая не отходила от него все дни болезни. Джованна плакала, прижимала его голову к своей груди, но Франческо вырывался, снова падал на постель и продолжал спор с тем, кого видел он один.
   В комнату вошёл Пьетро.
   - Как он? - Пьетро дотронулся до лба Франческо. - Горячка ещё не прошла?
   - Где там, - со слезами отвечала Джованна, - бредит день и ночь, ничего не ест. С трудом заставляю его выпить снадобье, которое прописал лекарь.
   - А, лекари! - презрительно махнул рукой Пьетро. - Я на них не надеюсь; я верю в силу молодости. Франческо поправится, вот увидишь.
   - Дай-то Бог! - перекрестилась Джованна. - Я молю его, чтобы он оставил мне сына, - было бы слишком жестоко забрать у нас Франчо.
   - Молись, это не помешает, - рассеянно произнёс Пьетро. - Не могу себе простить, что уехал из Ассизи, - прибавил он с досадой и сожалением. - Я заметил, что с Франческо что-то не так ещё до отъезда, но подумал: "Пустяки, пройдёт". А он, видимо, уже тогда был болен, и отсюда его странные поступки. Анджело донёс мне, что Франческо отдал целую кучу серебра какому-то нищему на базаре. Я решил, что Анджело врёт, - он так завидует Франческо, что готов возвести на него напраслину. Он желает ему зла, точно тебе говорю. Уж не Каина ли мы с тобой вырастили, жена?
   - Типун тебе на язык! Перекрестись и проси прощения у Бога за эти слова! - воскликнула Джованна. - Я, - она подчеркнула "я", - растила своих сыновей богобоязненными и смиренными.
   - Анджело врёт, решил я, - продолжал Пьетро, - но теперь вижу, что он говорил правду. Франческо был болен: он не понимал, что творит, и принял нищего за одного из наших клиентов из числа тех, кому мы иногда одалживаем деньги.
   - Деньги, деньги, деньги! - раздражённо сказала Джованна. - Ты можешь говорить о чём-нибудь другом, - хотя бы в том момент, когда наш сын серьёзно болен?!
   - Да нет, это я просто вспомнил, - виновато пробормотал Пьетро. - Ладно, пойду, меня ждут... А Франчо поправится, обязательно поправится, - он погладил сына по голове. - Я знаю, что наследником торгового дома Бернардоне будет именно он, я уверен в этом, - Пьетро вышел из комнаты.
   - О, господи! - вздохнула Джованна. - Вот уж, действительно, муж дан жене для испытания её кротости.
   "Кротости, кротости, кротости, - отозвалось в воспалённом мозгу Франческо. - Что есть кротость?". Как наяву, Франческо увидел рыцаря Гвалтьеро. Тот сидел на огромном вороном коне, который был выше самой высокой колокольни. Из ноздрей коня вырывалось пламя, из глаз сыпались искры; он выдыхал дым и бил копытом в землю, заставляя её содрогаться. Рыцарь Гвалтьеро тоже был громаден и высок: его шлем призрачно блистал в тёмной вышине неба, копьё проткнуло тяжёлые тучи, а рука в стальной перчатке грозно простиралась над миром.
   Сверкнула молния и озарила страшную картину земного грехопадения, - такую, какой видели её святые Антоний, Иероним и Эгидий. Изысканно одетые священники справляли чёрную мессу; к нечестивому причастию спешил грешник с кабаньим рылом и в чёрном плаще, а из чрева земли выходила поющая группа чудовищ во главе с бесом, играющим на арфе, - что было явным издевательством над пением ангелов на небесах.
   А на другом краю картины метались по небу, подобно нетопырям, тучи крылатых бесов, среди которых были и перепончатые жабы, и зубастые слизняки, и змееголовые крысы, - а внизу совершался немыслимый разврат в открытом для всеобщего обозрения публичном доме; к нему направлялась процессия иных бесов, уже в человеческом облике, но с дьявольскими харями, а возглавлял эту процессию бес в митре и мантии священника, рядом же с ним - олень в красном плаще.
   Франческо содрогнулся: каждый христианин знает, что олень является символом верности души и его появление с бесом - неслыханное кощунство.
   Но и это было не всё. В центре картины стоял город с острыми неровными башнями, угловатыми домами и гигантскими переплетёнными деревьями, растущими сверху вниз, так что корни их упирались в небосвод, а кроны - в землю. Из ворот города вышла обольстительная дьяволица; она была совершенно нагая и лишь прикрывала ладонью низ живота. Груди её были упругими, как большие смоквы; сосцы подобны спелому винограду; плечи нежны и округлы, как водяные лилии, шея тонка и бела, как хрупкий цветок настурции; щёки свежи, как весенняя заря, а губы томные, как летний вечер. Под ногами дьяволицы вышагивали павлины с распущенными хвостами, а возле неё стоял единорог, - и это было ещё одним искушением, ибо всем известно, что это животное является символом непорочности и девственности.
   Дьяволица призывно глядела на Франческо; её влажные губы раскрылись, показывая жемчужные зубы, грудь вздымалась от страстного дыхания. Истома прошла по телу Франческо и плоть его ожила. Он бросился было к искусительнице, но здесь явились перед ним, будто из воздуха, всё те же святые - Антоний, Иероним и Эгидий. Франческо никогда не видел их изображений, но сразу понял, что это были именно Антоний, Иероним и Эгидий.
   Они показали на что-то за спиной Франческо; он обернулся и увидел Спасителя, страдающего на кресте. Лоб его был покрыт кровавым потом, увенчанная терновым венцом голова упала на плечо.
   "Помни о Сыне Моём, положившим Себя за вас", - раздался голос с небес. Святые Антоний, Иероним и Эгидий преклонили колена; пал на колени и Франческо. "Не попадёт в рай тот, кого не искушали. Отними искушение - и никто не обретёт спасения", - сказал святой Антоний. "Что бы ты ни делал, не забывай о трубном гласе Страшного суда", - сказал святой Иероним. "Пусть не будет у тебя таких тайных грехов, в которых ты не смог бы признаться даже самому себе", - сказал святой Эгидий.
   "Да будет так!" - от всего сердца вскричал Франческо. В то же мгновение картина окружающего мира переменилась. Обольстительная дьяволица завизжала, осклабилась, закрутилась и превратилась в мерзкую ведьму. Вскочив на единорога, обратившегося в чёрного козла, она вначале взвилась к небу, а потом рухнула наземь и провалилась. Вслед за ней с ужасным грохотом ушли под землю и город с острыми башнями, и публичный дом; бесы же и священники, справлявшие кощунственную службу, стали лопаться один за другими, словно мыльные пузыри, разбрызгивая пену столь зловонную, что даже в бреду Франческо сморщил нос.
   Рыцарь Гвалтьеро затрясся, будто в лихорадке, зашатался на своём вороном коне, а тот встал на дыбы, заржал, захохотал, как человек, а затем сбросил рыцаря под копыта и растоптал его, причём, рыцарь разлетелся на куски с поразительной лёгкостью, - так обычно разлетается тыква, попавшая под колеса. Вороной конь, совершив это, съёжился, уменьшился и превратился в мелкого чёрта. Хихикнув напоследок, он бросился в какую-то щель и пропал.
   Небо посветлело и засияло солнце. Чувствуя необыкновенную лёгкость в душе, Франческо уселся возле святых, и они запросто заговорили с ним. "Служи Богу и будь прост. У кого открыто сердце, тот прост и весел. Не бойся веселить Господа, стань его шутом", - сказали святые. Франческо засмеялся и тут же закашлялся; он набрал побольше воздуха в грудь, - и очнулся от забытья.
   Оглядевшись, он увидел мать, сидевшую на стуле возле его постели.
   - Так хочется есть, - проговорил он, улыбаясь ей.
   - Франчо, сынок! О, Франчо! - воскликнула мать, с тревожной радостью глядя на него. - Тебе легче?
   - Да, - ответил он. - Дай же мне еды, я готов съесть целого барана.
   - Сейчас принесу всё, что имеется на кухне! - Джованна мигом вскочила со стула. - Тебе, правда, легче?
   - Да, - кивнул Франческо. - Иди же за едой, не то я умру от голода.
   - Иду! - заторопилась Джованна. - Пьетро, Пьетро! Франческо пришёл в себя, слава Пречистой Деве! Он хочет есть, - раздался её голос уже из-за дверей. - Пьетро, да где же ты? Неужели ушёл в контору? О, Господи, прости меня!.. Анджело, Анджело, твой брат пришёл в себя, он хочет есть! Ты слышишь меня Анджело? Ты где?..

***

   Ясным весенним днём три пожилых ассизца сидели у трактира, пили белое вино и говорили о безобразиях, творимых Франческо Бернардоне.
   - С тех пор как он бесславно вернулся из Крестового похода, - говорил один старик, слепо глядя на раскричавшихся на площади воробьёв, - этот Франческо будто с цепи сорвался...
   - А? - переспросил второй старик. - С какой охоты он вернулся и кто сорвался у него с цепи?
   - Разве он был в Крестовом походе? - удивился третий старик. - Я-то думал, что он был в отряде рыцаря Гвалтьеро де Бриенне. Какой аппетит у этого рыцаря, какой желудок! Я видел собственными глазами, как Гвалтьеро съел целиком здоровенного барашка, поливая его чесночным соусом и можжевеловой подливой, после этого одолел ещё двух жирных каплунов, нашпигованных гребешками и зажаренных на вертеле, а их густо сдобрил оливковым маслом с протёртыми сыром и яйцами, - под конец же своей трапезы он проглотил трёх карасей в сметане с луком. Не говорю уж о вине, которого он выпил пять или шесть кувшинов, без разбора, красного и белого. Вот это утроба! А я утром съел немного манной каши, пожевал пресную лепёшку, да выпил горохового киселя, - так всё это встало на пути к желудку и полдня не может до него дойти. Одна надежда на винцо, хотя сказать по правде, пью его и боюсь, - не наделало бы оно мне вреда!
   - Где же ты видел, как ест рыцарь Гвалтьеро? - спросил первый старик, стараясь разглядеть лицо третьего. - Он в Ассизи никогда не был, а ты отсюда никуда не выезжаешь.
   - Да, - третий старик почесал голову, - ты прав. Наверное, я перепутал его с каким-то другим рыцарем. Голова у меня совсем не варит, памяти не осталось, а ещё внутренности болят, дыхание сдавливает, кашляю, а вчера целый день ныла левая нога, - ох, видно скоро смерть придёт!
   - Придёт! - радостно закивал второй старик, напряженно прислушивающийся к их разговору. - Лето скоро придёт, а там и новый урожай поспеет, слава Богу!
   - С тех пор как Франческо вернулся из отряда рыцаря Гвалтьеро, - продолжал первый старик, - он вроде бы свихнулся...
   Второй старик хотел что-то переспросить, но первый, уловив его движение, повысил голос и заговорил быстрее:
   - Раньше он был истинным христианином, постоянно ходил в церковь, не пропускал ни заутреню, ни обедню, ни вечерню, - священник на него не мог нарадоваться, - соблюдал все посты, подавал милостыню нищим, дома молился вместе со своей матерью, которая хоть и болтушка, но в благочестии ей не откажешь. Франческо был образцом для нашей молодёжи, он вёл себя, как подобает юноше, воспитанному в лучших традициях нашего города. Франческо не участвовал в разгульных пирушках, выпивал в день не более двух стаканов вина и не посещал женщин, которые могут, следуя примеру своей праматери Евы, совратить мужчину, то есть лишить его божьей благодати.
   - Какие женщины? - приложил ладонь к уху второй старик. - Как они его совратили?
   - Он о Еве говорит! - прокричал ему третий старик. - Ева совратила Адама!
   - А-а-а, - протянул второй старик. - Ну, это старая история. Мне послышалось, что он рассказывает что-то новенькое.
   - Но с тех пор, как Франческо вернулся из своего неудачного похода, его будто подменили, - продолжал первый старик. - Он пустился во все тяжкие. Начал пить, сквернословить, задираться по малейшему поводу, бросаться на людей с кулаками; в церкви он вообще не появляется, зато не вылезает от непотребных женщин, которых, непонятно почему, всё ещё терпят у нас в Ассизи.
   - Ты сказал "непотребные женщины"? - второй старик снова приставил ладонь к уху. - Почём, говоришь, они теперь у нас в Ассизи?
   - Нет, это невозможно! - вскричал первый старик. - Не буду больше ничего рассказывать!
   - Ну, ты убедился, что он малость того? - прошептал второй старик третьему и постучал себя пальцем по лбу. - Сам же завёл разговор о непотребных женщинах, сам же утверждал, что они теперь дешевы в Ассизи, и тут же кричит: "Это невозможно"! Мысли перепутались у него в голове, как клубок ниток, которыми поигралась кошка: не поймёшь, где кончается одна и начинается другая.
   - Ладно, я всё же доскажу до конца, - решительно проговорил первый старик. - А ты лучше молчи, если не дослышишь! - завопил он на ухо второму. - Я не буду тебе повторять!
   - Почему это я не дослышу? - обиделся второй. - Может, какие отдельные слова и не разберу, а так всё слышу.
   - Так вот, - продолжал первый, - посещая непотребных женщин, Франческо окончательно предался дьяволу: сатана не может захватить душу, если раньше не испачкает ее и не развратит грехом. При этом нечистый издавна принимает женский облик, чтобы искушать мужчин, - начав с Евы, он не остановился даже перед Христом. Правда, для преодоления соблазна Бог приставил к каждому человеку ангела-хранителя, но Сатана точно так же приставил демона-искусителя. Ангел - справа, дьявол - слева, поэтому мы и плюём через левое плечо, чтобы отогнать нечистого, - но видел ли кто-нибудь из вас, чтобы Франческо Бернардоне плевался через левое плечо?
   - Нет, не видели, - ответил третий старик за себя и за второго старика, который тоже покачал головой.
   - Тот-то и оно, - многозначительно произнёс первый. - А зачем ему плеваться через левое плечо, если он сам служит нечистому? Это наивернейший признак - кто не плюётся через левое плечо, тот связался с дьяволом.
   - Помилуй нас Бог! - перекрестился третий старик, и второй вслед за ним.
   - В то же время все стали замечать, что Франческо часто бормочет что-то себе под нос и даже разговаривает сам с собой, - стало быть, сатана искушает его видениями, - первый старик сделал паузу и потряс растопыренными пальцами в воздухе, дабы произвести большее впечатление на своих приятелей. - Мы знаем, как хитёр Люцифер. Он не чуждается средств простых и грубых, действуя по обстоятельствам. Святому Антонию, бывшему богачу, сатана бросил под ноги слиток серебра, чтобы напомнить о покинутых богатствах. Изголодавшемуся святому Иллариону, ранее тратившему большие деньги на пиры, он подставлял вкусные кушанья. Святую Пелагею, бывшую актрису и куртизанку, дьявол дразнил любимыми ею прежде драгоценностями: перстнями, ожерельями и запястьями.
   - Да, да, да, - дружно повторяли второй и третий старики, заметно побледнев при рассказе о дьяволе.
   - Если простые средства не действуют, дьявол переходит к более сложным, - зловеще хрипел первый старик. - Не сумев искусить святого Иллариона изысканными блюдами, сатана пугал его волчьим воем и визгом лисиц; звери скакали и прыгали вокруг Иллариона и даже ползали по нему, подобно тараканам. А однажды ночью его оглушили плач детей, блеяние стад, мычание быков, рыкание львов, вопль женщин, - великий шум, как бы от военного лагеря. Едва он крестом прогнал это чудо, как вот, новое: летит на него, при лунном сиянии, военная колесница, запряженная бешеными конями. Хорошо, что Илларион не растерялся и произнёс имя Христово, - колесница провалилась сквозь землю.
   - Господи! - перекрестился третий старик.
   - Боже мой! - сказал второй.
   - Что касается женщин, то они, как учит нас церковь, есть отверженные рая, соблазн сатаны, яд душ, меч сердец, - строго сказал первый старик, подняв указательный палец. - Они есть долгогривые прелестницы, совы, волчицы, ненасытные пиявки.
   - Ненасытные, ох, ненасытные! - воскликнул второй старик. - В этом ты прав.
   - Замолчи, - толкнул его третий старик, а первый продолжал:
   - Часто с целью плотского искушения дьявол сам принимает вид женщины и является к святым отшельникам в пустыню либо заблудившейся красавицей, либо грешницей, ищущей покаянья, либо благочестивой девицей, жаждущей приобщиться к аскетическим подвигам. По человеколюбию или слишком твердой уверенности в своей добродетели, пустынножитель принимает обманную деву в тесной своей келейке и обыкновенно в самом непродолжительном времени погрязает в грехопадении. Истории такого рода бесчисленны.
   - Какие истории? - насторожился второй старик. Первый и третий шикнули на него, и первый сказал:
   - Но верно и обратное: как женщина искушает мужчину, так и мужчина искушает женщину, - и здесь-то дьявол приходит ему на помощь. Дьявол большой повеса и щеголь, - недаром говорят: "Вертляв, как черт". А ещё говорят: "Чертовски красив, дьявольски хорош", - а внешность, как вы знаете, многое значит для женщины. Разве не то же самое мы видим у бездушных тварей? Павлины распускают свои хвосты, чтобы привлечь самок, оперение селезней привлекает к ним уток.
   Если мужчина красив, он уже завладел вниманием женщины, а прибавьте к этому изящество, остроумие, умение одеться, как того требуют предписания нынешнего времени; прибавьте любезное обхождение, в котором дьявол и его слуги не знают себе равных. Каждому известно, что проявляя достаточно настойчивости и терпения, можно покорить любую женщину. Почему? Да потому что женщина по природе своей хочет довериться надежному человеку, а, проявляя настойчивость и терпение, мужчина тем самым создает образ надежного человека. Женщины это ценят, они вообще по достоинству смогут оценить ваше упорство в достижении цели, то есть в завоевании своей персоны.
   - Как, как? - переспросил второй старик, но третий сильно толкнул его локтём в бок.
   - В ход идут также проницательные взгляды, игривые улыбки, будто бы случайные прикосновения, - первый старик сам разволновался от своего рассказа. - Вы нежно убираете выбившуюся прядь её волос; можно невзначай поправить рукавчик её платья. Во время всего этого вы ведёте легкую непринужденную беседу, ни в коем случае не о любовных отношениях. Женщина, очарованная вашими речами, вашей чуткостью и вашей доверительным отношением к ней, скоро растает. Ну, а дальше? Дальше - милые подарки, стихи о любви, прогулки в саду, поцелуи в тени олеандров, страстные встречи под луной. Всё это должно быть похоже на сказку, - подарите женщине сказку, и женщина вам покорится. А после этого будь вы хоть сам дьявол, будь вы его слуга, - как Франческо Бернардоне, - женщина найдёт себе оправдание: "Он такой очаровательный, меня к нему тянет", - скажет она.
   - К кому её тянет? - спросил второй старик, с жадным вниманием прислушиваясь к словам первого старика.
   - Больше ничего не скажу, - обидевшись, отрезал первый старик, а третий с кряхтением расправился, потрогал свой живот и сообщил:
   - Я тоже кое-что слышал о проделках Франческо Бернардоне, но прежде всего хочу сказать: не правы те, кто полагает, будто Франческо раньше был праведником и лишь потом предался дьяволу. В тихом омуте черти водятся; Франческо только прикидывался смиренным христианином, а сам вытворял такое, что не приведи Господи! Вы знаете, конечно, как он соблазнил мадонну Лию?
   - Мадонну Лию? - первый старик вгляделся в лицо третьему, пытаясь определить, не шутит ли он. - Молодую вдову с Цветочной улицы? На которую дважды накладывали епитимью? Бог с тобой, она сама кого хочешь соблазнит!
   - Ты ошибаешься, - возразил третий старик. - Да, она молода и красива, но раньше была не склонна к греху.
   - За что же она несла епитимью? - недоверчиво спросил первый.
   - Мадонну оклеветали. Зависть, - коротко ответил третий и затем пояснил: - У нас в городе многие люди неправильно питаются и от этого испортили себе печень. Желчь заливает их внутренности, боль в правом боку не даёт спать, - вот почему они злы на весь мир и особенно раздражаются при виде здорового человека. Уж мне-то знакомо такое состояние, - я сам страдал от печени, пока лекарь из Падуи не вылечил меня смесью овса, бешеной вишни (иначе называемой белладонной, потому что её используют женщины для того чтобы расширить зрачки глаз и сделаться более привлекательными), конского каштана, а также курчавого чертополоха, - вся эта смесь была настояна на моче молодого трёхлетнего бычка. Кстати, этой же смесью с добавлением крошечной доли ореха святого Игнатия я лечил свой почечуй и почти вылечил его, но проклятые запоры опять вернули его мне. Итак, если будете лечиться от почечуя, друзья мои, не забывайте, ради Бога, о слабительном, иначе всё лечение пойдёт насмарку, - третий старик тяжко вздохнул.
   - Ты говорил о мадонне Лии, - прервал его вздохи первый старик.
   - О чём он говорил? - спросил второй.
   - О мадонне Лии! - крикнул ему первый старик. - Франческо Бернардоне соблазнил её!
   - Ах, так, - оживился второй старик. - Расскажите, это очень интересно!
   - Мадонна не была склонная к греху, - повторил третий. - В её доме собирались, правда, компании молодых людей, но нельзя осудить их поведение. Молодых тянет друг к другу, они любят повеселиться, - и пусть себе веселятся, пока здоровы. Когда их начнут одолевать болезни, будет не до веселья. Какое веселье, когда болит и тут, и там, - когда...
   - Ты говорил о мадонне Лии, - перебил его первый старик.
   - Да, о мадонне Лии. Она держалась целомудренно и никому не позволяла никаких вольностей. Кое-кто из молодых людей пытался приударить за ней, но она ни-ни! Я точно это знаю, мой внучатый племянник тоже ходил в дом мадонны Лии и был в числе её воздыхателей, но ничего не добился от неё, так же как остальные поклонники, - старик закашлялся, перевёл дух и продолжал: - Однако дьявол силён, он возбуждает греховные желания, перед которыми трудно устоять. И вот к мадонне заявился Франческо; напрасно вы думаете, что он жил одними молитвами, - он был одержим плотским влечением: в Ассизи не было другого мужчины, столь же охочего до женщин. Мадонна сопротивлялась, как могла, но Франческо не просто слуга дьявола, - он сам дьявол, сущий дьявол! Уж кто-кто, а Франческо Бернардоне умеет уломать женщину! - третий старик многозначительно вскинул брови. - Он просто-таки рождён для соблазнения женщин: ходят слухи, что едва он вылез из колыбели, женщины не могли противиться ему. Я слышал, что мужское естество Франческо ожило вместе с его первыми шагами и не унимается с той поры ни на мгновение. Как голодный волк, рыскает Франческо повсюду и ищет женщин, с которыми может удовлетворить своё неистовое влечение; бедная мадонна Лия, бедная овечка, - она попалась этому голодному зверю и была съедена им!
   - Он съел её?! - изумился второй старик.
   - Хуже. Из этой чистой благородной женщины он сделал куртизанку, - отрезал третий старик.
   - Да ты что? - удивился первый старик. - А я об этом не знал.
   - Весь город знает, а ты не знаешь, - сказал третий. - Видно, у него и впрямь что-то с головой, - пробормотал он про себя и прибавил вслух: - Слушай же, я расскажу тебе.
   - И мне, и мне тоже! - взмолился второй старик.
   - И тебе тоже, - обреченно вздохнул третий. - Вкрадчивыми, льстивыми речами, нежным обхождением и дорогими подарками Франческо сумел покорить сердце мадонны; она сдалась и взошла с ним на ложе любви. Раз за разом он торжествовал над ней, он заставил её забыть стыдливость, он отбросил прочь всякие приличия. Бедная мадонна Лия, - она переступила порог дозволенного, она вошла во врата разврата и не смогла вернуться назад! Если бы она была больной и старой, она спаслась бы, может быть, но будучи молодой и здоровой, мадонна погубила свою душу. Хорошо быть молодым и здоровым, но в этом есть и опасные стороны, - назидательно заметил третий старик. - Имея такого наставника, как Франческо Бернардоне, мадонна Лия - былой образец чистоты и целомудрия - стала одержима дьявольской похотью. Скоро ей уже мало показалось одного мужчины, скоро она захотела испробовать любовь многих. Ремесло куртизанки всё больше привлекало мадонну Лию. И вот, наконец, результат: она уехала из Ассизи в Венецию и там вступила в цех жриц любви, окончательно забыв про вечное спасение. Мой внучатый племянник сразу после Пасхи ездил в Венецию по своим делам и видел в этом ужасном городе мадонну Лию. Она пользуется необыкновенным успехом у тамошних синьоров; она и сама одевается как знатная синьора, а драгоценностей на ней столько, что от их сияния слепит глаза, - так мне рассказывал мой племянник... Кто же в этом виноват? Конечно, Франческо Бернардоне. А вы толкуете, что он был праведником, - хорош праведник, нечего сказать! - закончил третий старик.
   - Да, - протянул первый. - Действительно, в тихом омуте черти водятся... А мы-то надеялись, что Франческо прославит Ассизи, - представляю, как он нас прославит! Гнать его из города, пока не поздно. Гнать, пока он не соблазнил всех ассизских девушек!
   - Неужели он соблазнил всех ассизских девушек? - спросил второй старик, чмокая губами. - Какой позор!
   - Гнать, пока не поздно, - согласился третий старик. - Молодой, сильный и здоровый, Франческо Бернардоне может наделать ещё много бед в Ассизи.

***

   Тем же вечером в том же трактире, около которого днём сидели и вели глубокомысленную беседу три ассизских старика, собралась шумная компания молодых людей. Вино текло рекой, трактирщик не успевал открывать бутылки, но весенний вечер и без вина наполнял хмельной радостью юные сердца; вскоре кому-то пришла в голову прекрасная идея - взять цитры и мандолины и пойти по улочкам петь любовные песни под окошками милых девушек.
   - Франческо! Франческо! - закричали Джеронимо и Клементино. - Твой голос будет первым, ты запоёшь, а мы подхватим. Какая девушка устоит против такого пения?.. Эй, Франческо, хватит грустить! Ты один не весел среди нас; ты, что, не можешь забыть мадонну Лию? Пошли же, Франческо, на воздух, здесь нечем дышать.
   - Да, пойдём, - сказал Франческо. - Вы правы: дышать у нас тяжело.
   Все вышли на площадь; с шутками и хохотом молодые люди направились по улице к дому, где жила одна молодая красотка, но вдруг кто-то заметил, что Франческо нет.
   - Чёрт возьми, куда он подевался? Кто задержал его в этот чудесный вечер? - воскликнули Джеронимо и Клементино и отправились на поиски друга.
   Они нашли его в начале улицы, у самого первого дома. Франческо стоял, прислонившись к косяку двери, и отрешённо смотрел куда-то вдаль.
   - О чём ты задумался, Франческо? Может быть, прелестная девушка пленила твоё сердце? - Джеронимо хлопнул его по левому плечу, а Клементино - по правому.
   Франческо недовольно посмотрел на своих друзей.
   - Нет, не девушка, - он вдруг повернулся и зашагал прочь.
   - Куда ты, Франческо? Что с тобой происходит, дьявол тебя забери?! - возмутились Джеронимо и Клементино.
   - Вы идите, а мне надо прогуляться. Тут, недалеко... - проговорил Франческо, ускоряя шаг.
   - Святые угодники! Да куда же ты? - крикнули ему вослед Джеронимо и Клементино. - Нет, он явно не в себе. Эх, мадонна Лия, мадонна Лия, - вот до чего довела человека несчастная любовь!.. Ну, пошли, что ли, слышишь, нас зовут, - они бросились догонять весёлую компанию.
   А Франческо спешил к городским воротам, их скоро должны были закрыть на ночь. Он хотел уйти из города, уйти подальше, вверх по течению реки, - туда, где начинались горные отроги.
   Стражники, уже собиравшиеся наложить засовы на створы ворот, с изумлением поглядели на молодого человека, умолявшего выпустить его из города.
   - Хорошо, иди с богом, коли тебе неймётся, - сказал один из них, приоткрывая ворота. - Но, смотри, коли попадёшь в лапы разбойников или к нечистой силе, на нас не обижайся.
   - Благодарю вас, добрые люди, - ответил Франческо и выскользнул из города.
   - Ты не узнал его? - спросил стражник у своего товарища. - Это же Франческо Бернардоне. Его выгнали из рыцарей за буйное поведение, а теперь он пустился в загул у нас, в Ассизи. Поди, направился в какоё-нибудь злачное местечко за городом и будет там развлекаться до утра. А чего ему: отец - богатый купчина, ни в чём ему не отказывает. Денег у этого Франческо - куры не клюют, может купить всё, что захочет: вино, еда, гулящие девки - всё к его услугам.
   - Господи Иисусе, такой молодой, - с тайной завистью перекрестился второй стражник.
   ...Франческо быстро шёл по горной тропинке. Кусты шиповника, барбариса, жимолости, заросли терновника и ветви старого плюща покрывали склон горы по обе стороны тропинки, но Франческо знал, что дальше они расступятся, и за лугом, за Кривой речкой, среди низких корявых сосён он найдёт заброшенную лачугу, - именно к ней он шёл.
   На горных вершинах ещё сверкал снег, но уже звонко пели птицы и с густым жужжанием пролетел шмель. Франческо остановился и в то же мгновенье в лесу запел соловей, - первый соловей в этом году. Франческо прислушался, и вновь раздалась соловьиная трель, - сначала короткая, а потом длинная, раскатистая, переливающаяся. Ему стало хорошо, он вдохнул полной грудью и прочёл стихи:
  
   Зелёной весною, тропинкой лесной,
   Густою зелёною чащей
   Иду я, и птицы свистят надо мной
   Свой старый, свой новый, до муки родной
   Напев, мне душу щемящий.
  
   Ах, пой же, мой славный дружок соловей!
   Все птахи в лесу присмирели.
   Смолк говор, смолк шорох, смолк шепот ветвей -
   Все внемлет божественной песне твоей,
   Твоей торжествующей трели.
  
   А я иду далеко-далеко,
   То горной тропой, то долиной.
   И лёгок мой путь, и сердцу легко,
   Когда парит широко, высоко
   Ликующий свист соловьиный.
  
   Франческо добрался вовремя: сумерки сгустились и наступила ночь, - ещё немного, и он мог бы заблудиться в темноте. Он отворил висевшую на одной петле дверь хижины, бросил на землю плащ и улёгся на него. Ночь была тихой и тёплой; вначале Франческо лежал неподвижно, ни о чём не думая, с наслаждением вдыхая воздух, наполненный свежими запахами ранних трав. Потом он обратился мыслями к Богу, к земному миру и тому миру, который вечен. Непонятно почему, эти мысли в этот раз не принесли Франческо радости и как-то незаметно перешли в воспоминания последних лет: он вспомнил плен у перуджинцев, службу у рыцаря Гвалтьеро, опостылевшую торговлю в отцовской лавке, но, главное, так внезапно и странно прервавшиеся отношения с мадонной Лией.
   Франческо застонал, ему сделалось неудобно лежать на земле; он зашевелился, чтобы лечь поудобнее, и тут до него донеслись какие-то звуки из ночной тьмы. Франческо привстал и прислушался; волей-неволей он вспомнил истории, которые рассказывали о ночных существах. Демоны и когорта дьяволов выходили на землю по ночам; лесные духи и тролли, приспешники Люцифера, изгнанные вместе с ним из рая, также любили ночь и совершали под её покровом свои злые проделки; кроме того, в горах и лесах жили жуткие создания с лицом женщины, телом свиньи и ногами лошади, - не говоря уже о коварных оборотнях, человеках-волках и человеках-медведях. А когда в бурную ночь проносился ураган, это был след Дикого Охотника, мчавшегося со сворой лающих псов по лесам, горам и долинам. Он был ужасным бестелесным призраком и убивал всё на своем пути.
   Франческо стало страшно, он уже пожалел, что ушёл из города. Выйдя из своего ненадёжного убежища, он закутался в плащ и тревожно вглядывался в кромешную тьму.
   И здесь случилось чудо - на восточном склоне горы ударил колокол. Там стояла маленькая церковь святого Дамиана, полуразрушенная и редко посещаемая. Кому понадобилось звонить в колокол ночью, кто был этот неведомый звонарь, - Франческо не знал, но колокольный звон рассеял его страхи и вернул к мыслям о вечности, к мыслям о Боге. Франческо рассмеялся, - что были все демоны, оборотни и вампиры, что была нечистая сила во главе с Сатаной по сравнению с всемогущим Богом. В небесах сияли звёзды: их свет был лучезарной улыбкой Господа, доброй и милостивой. Всё низкое, уродливое терялось перед ней и растворялось во тьме, - чего же было бояться тому, кто сам желал стать светильником Божьим?
   - Да, так, - сказал себе Франческо. - Я выбрал свой путь и не сверну с него.
   Он вернулся в хижину, подстелил плащ, лёг на него и крпко заснул.

***

   Утром Франческо пошёл к дамиановской церкви. Дверь церкви была открыта настежь. Никаких следов присутствия людей не было, - напротив, всюду царило запустение: крыша прохудилась, пол был засыпан прошлогодними листьями, в углах висела паутина. Кто мог ночью забраться по шаткой лестнице на колокольню и ударить в колокол, так и осталось загадкой.
   Опустившись на колени перед потрескавшимся распятьем в алтаре, Франческо принялся молиться. Он молился долго, - и час, и другой, и третий. Обессилев, он упал на пол и сквозь пелену в глазах всё смотрел на распятье. Вдруг ему показалось, что черты Господа оживают, губы шевелятся и голос возглашает:
   - Франческо, почини дом мой. Ты видишь - он почти разрушен.
   Франческо вздрогнул всем телом. Он ещё раз взглянул на Господа, но господние черты обрели неподвижность. Между тем, голос Иисуса всё так же звучал в ушах Франческо: "Почини дом мой...". Он поднялся с колен и задумался. Ремонт церкви стоил дорого: тех денег, что Франческо накопил, помогая отцу в конторе, явно не хватило бы. "А если..." - подумалось ему, и он сам испугался этой мысли. "Но как ещё..." - подумал он в следующее мгновение и решился. "Будь, что будет, но я добуду деньги", - он вышел из церкви и побежал в Ассизи...
   В конторе отца копошились приказчики, Анджело покрикивал на них.
   - Мне нужно двадцать золотых сольдо, - сказал Франческо, приняв деловитый вид.
   - Ого! - отозвался Анджело. - Зачем тебе столько?
   - Есть выгодная партия сукна, её продают по соседству, в Фолиньо. Нельзя упустить такую возможность; отец будет недоволен, если мы опоздаем с этой сделкой, - объяснил Франческо, стараясь говорить как можно убедительнее.
   - Но у меня нет ключа от ларца с деньгами. Отец мне не доверяет, - криво улыбнулся Анджело.
   - Зато мне он доверяет, - ответил Франческо, а на его лице промелькнуло странное выражение. - Вот ключ, - он достал из-за воротника цепочку. - Сейчас я открою ларец.
   - Открывай, - пожал плечами Анджело. - Отцовский любимчик, - прошептал он себе под нос.
   ...Прижав к груди мешочек с золотыми монетами, Франческо помчался к священнику - преподобному отцу Фредерико. Церковный приход отца Фредерико охватывал восточные окрестности Ассизи, - таким образом, церковь святого Дамиана находилась в его ведении.
   Отец Фредерико мирно закусывал после заутрени.
   - А, Франческо! - воскликнул он. - Что ты так рано? Ты, видно, тоже был на утренней службе, молился в своей церкви? Это похвально. В городе о тебе ходят разные слухи, но я всем говорю: не верьте сплетням. Уж кто-кто, а Франческо Бернардоне - достойный молодой человек, я знаю его с пелёнок... Хочешь разделить со мной трапезу?
   - Нет, благодарю вас, святой отец. У меня нет времени, я пришёл к вам по важному делу, - отказался Франческо.
   - По делу? - поднял брови отец Фредерико. - Но я не покупаю и не продаю сукно.
   - Это дело другого рода, - замялся Франческо.
   - Уж не исповедоваться ли ты хочешь? - отец Фредерико ловко подхватил с тарелки большой кусок окорока, отправил его в рот и запил стаканом вина. - Это очень хорошо, - сказал он с набитым ртом, - но дай мне прежде поесть, а после я приму твою исповедь.
   - Нет, я пришёл не исповедаться... Я хотел поговорить с вами о церкви святого Дамиана, что находится на восточном склоне горы, - выпалил Франческо.
   - Это ты мне рассказываешь, где она находится? Ты забыл, что она в моём приходе? - улыбнулся отец Фредерико. - Горько видеть, как разрушается храм Божий, - вздохнул он, - Прихожане нынче стали скупы, не хотят жертвовать на его восстановление. Говорят: "Зачем он нам? Кто в нём будет молиться? Кому охота лазить каждый день по горам, рискуя свернуть себе шею?".
   - Я принёс деньги на ремонт этого храма, - прервал Франческо святого отца.
   Отец Фредерико подавился окороком и выпучил глаза:
   - Ты принёс деньги? Вот уж поистине неисповедимы пути Господни!.. Но тебе известно, во сколько обойдётся ремонт? Тут не отделаешься мелкой монетой...
   - Держите, - Франческо передал отцу Фредерико мешочек с деньгами. - Здесь двадцать золотых сольдо.
   Отец Фредерико посинел, а потом побагровел.
   - Двадцать золотых сольдо, - просипел он. - Боже правый, да откуда у тебя такие деньги? Ни за что не поверю, что твой отец дал их на благотворительность.
   - Берите, не думайте об этом, - сказал Франческо. - Клянусь всеми святыми, что я отработаю своему отцу эти двадцать сольдо.
   - Так ты взял их без его ведома? Ах, Франческо, Франческо, ты поступил нехорошо, - покачал головой отец Фредерико. - Я не возьму твой дар. Подумай только, что скажет твой отец? Его нрав известен: Пьетро поколотит тебя, - пожалуй, и меня заодно с тобою... Нет, я не возьму твоё золото, - отец Фредерико вздохнул и налил себе вина.
   - Выходит, даминиановская церковь никому не нужна, кроме меня?! - вспылил Франческо. - Кроме меня и Господа...
   - Не кощунствуй, - строго заметил отец Фредерико. - Не бери на себя слишком много.
   - Тогда вот так! - вскричал Франческо и выбросил мешочек с деньгами в окно. - Пусть эти деньги берёт, кто хочет... Разрешите мне, хотя бы, молиться в церкви святого Дамиана, - прибавил он устало и безнадёжно.
   - Это - пожалуйста, - согласился отец Фредерико, поглядывая в окошко. - Этого тебе никто запретить не может. А ещё я хочу заметить... - продолжал он, но в этот момент дверь со стуком открылась и на пороге появился взбешённый Пьетро.
   - Люди сказали, что ты пошёл сюда! - увидев Франческо, закричал он от порога. - Анджело доложил мне, что ты взял двадцать золотых сольдо - двадцать золотых сольдо! - чтобы купить какое-то сукно! Какое сукно, я тебя спрашиваю? Откуда взялось сукно в Фолиньо, где куска холстины не купишь? Отвечай, - иначе я за себя не ручаюсь, клянусь Богом!
   - Я взял эти деньги, чтобы отдать отцу Фредерико на ремонт церкви святого Дамиана, - проговорил Франческо с дрожью в голосе.
   - Что?! - Пьетро подумал, что ослышался. - Ты утащил у меня двадцать золотых, чтобы отдать их на ремонт какой-то там церкви?! Это твоя мать тебя надоумила или ты сам догадался? А может, это вы, святой отец, навели его на эту мысль? - Пьетро повернулся к отцу Фредерико.
   - Нет, нет! - поспешно ответил он. - Клянусь спасением души, я ничего не просил у вашего сына!
   - Дайте мне стакан вина, - сказал Пьетро, - у меня в груди что-то сдавило, - выпив, он перевёл дух и уже более спокойно произнёс. - Если бы я в твои годы, Франческо, совершил что-нибудь подобное, твой дед так избил бы меня, что никакие лекари не помогли бы... Где деньги?
   - Он выбросил их в окно. Они и сейчас там лежат, - всё так же поспешно отвечал отец Фредерико.
   - Двадцать золотых валяются под окном, как мусор! - воскликнул Пьетро. - Ну, сын, обратился он к Франческо, - видит Бог, долго я терпел твои чудачества, но теперь этому пришёл конец. Я запру тебя в чулане под лестницей и ты будешь сидеть там до тех пор, пока не излечишься от своих безумств, одумаешься и решишь, наконец, жить по-человечески... Ступай за мной и не возражай. Нам ещё надо подобрать золотые, а то, не ровен час, их подберёт кто-нибудь другой... А вы, святой отец, простите меня, я погорячился, - поклонился он отцу Фредерико.
   - Бог простит, - ответил он, благословляя Пьетро и подставляя ему руку для поцелуя.

***

   Ассизцы спешили в замок, где раньше жил наместник императора, а теперь размещался городской Совет, канцелярия, суд и прочие учреждения. Мужчины вели под руку своих жен, молодёжь норовила протиснуться вперёд. Сегодня должно было состояться знаменательное событие: по требованию Пьетро Бернардоне в здании суда разбиралось дело его сына Франческо, - того самого, что был в рыцарях, бесславно вернулся из похода, вёл распутную жизнь, проявил непослушание отцу и, по слухам, даже обворовал его.
   "Дело нашего Франческо, славного Франческо, что бы там не болтали", - вполголоса добавляла молодёжь, солидные же люди рассказывали следующее.
   Пьетро Бернардоне запер сына в своём доме, но будучи вынужденным уехать по делам, оставил Франческо на попечение жены. Эта Сорока, - вздорная, пустая женщина, - не успел Пьетро отъехать от дому, выпустила Франческо, а он и был таков! Когда Пьетро вернулся, то не обнаружил птички в клетке; он принялся всюду разыскивать сына и нашёл его в церкви святого Дамиана. Никому не нужны эти развалины, но Франческо взялся восстанавливать её. Конечно, он не мог найти в Ассизи средства для ремонта, - кто бы ему дал! - и тогда он пошёл по окрестным селам и стал петь Лазаря. Зевакам, которые собирались вокруг него, он говорил, что просит во имя Господа помочь ему в благоустройстве церкви: кто, де, принесет камень, получит от Господа награду, кто принесет два камня, получит двойную награду, кто принесет три - тройную. Находились такие, кто приносили камни; безумный Франческо таскал эти камни на гору к церкви святого Дамиана и, вооружившись молотком и мастерком, сам трудился над её ремонтом.
   Увидев сына за таким занятием, Пьетро Бернардоне совсем расстроился. Он умолял Франческо вернуться, обещал ему забыть былое, потом ругал и проклинал его, - всё впустую! Говорят, что Франческо, преисполнившись гордыней, ответил отцу: "Я не боюсь твоего гнева. Вяжи меня, избивай, запирай меня в темницу, делай, что хочешь: какую ты ни придумаешь муку, я с радостью пострадаю из любви к Иисусу".
   Франческо - избранник Божий, скажите на милость, что придумал! Хорошую шутку отпустил его брат Анджело, - юноша достойный, примерного поведения. Увидев Франческо в грязи и поту, Анджело сказал ему: "Ты раньше хорошо умел торговать, а сейчас что можешь продать? Может быть, продашь немного своего пота?". Дерзость Франческо не знала границ, он ответил брату: "Свой пот я по хорошей цене продал Господу нашему Иисусу". Каков нахал! А всё плоды неправильного воспитания: Сорока распустила и избаловала своего старшего сына, но и Пьетро тоже хорош: если бы он построже с ним обходился, не пришлось бы нынче мучиться.
   Потеряв всякое терпение и надежду образумить сына, Пьетро Бернардоне обратился в городской Совет и потребовал, чтобы Франческо был привлечен к суду. Пьетро говорил, что поступкам его старшего сына нет никакого оправдания; Франческо обуян злобой и черной неблагодарностью. Но Франческо не пожелал предстать перед Советом и городскими судьями, - нет, вы подумайте только! - и обратился к суду епископа. Его преосвященство согласился выслушать обоих Бернардоне, и сегодня сделает это в здании городского суда, потому как другого места у нас нет, - наш епископ лишь по названию епископ, а живёт хуже простого священника, в доме его не развернуться. Что ни говорите, но наш Ассизи это вам не Перуджа, будь она проклята, где у епископа есть свой дворец, - но какова честь этому наглецу Франческо! Сам епископ будет судить его, как вам это? До чего мы дожили, куда мы катимся, что за времена теперь настали?
   ...В зале суда было не протолкнуться, все скамьи были заняты, а опоздавшие стояли в дверях. Вездесущие мальчишки стремились пролезть под ногами, но стражники гнали их прочь, - судебное заседание было не предназначено для детских глаз. Духота в зале была невыносимой, ассизцы изнывали от неё и нетерпеливо посматривали на двери, откуда должен был появиться епископ. Вот, наконец, он вышел и занял своё место в кресле на возвышении, где обычно сидели судьи; вот он подозвал к себе Пьетро Бернардоне и сказал, что готов его выслушать. Ассизцы навострили уши.
   - Ваше преосвященство, господин епископ, - с должным почтением начал свою речь Пьетро, - вы знаете, зачем я сюда пришёл. Мой старший сын Франческо, подобно Хаму, сыну Ноя, надсмеялся над своим отцом, забыв о чести, приличии и сыновнем долге. Я долго прощал Франческо его дикие выходки, но всему есть предел. Я простил ему, когда он, забросив наше семейное дело, отправился к рыцарю Гвалтьеро в поисках приключений и легкой добычи. Всем известно, чем это окончилось: Франческо вернулся без денег и без славы. Другой отец не пустил бы его на порог, но я, как в той истории о блудном сыне, заколол быка по случаю возвращения Франческо и устроил богатый пир для всех горожан. Чем же отблагодарил меня Франческо? Неуважением ко мне и полным пренебрежением к занятию, которым мы зарабатываем на жизнь, - а ведь я мечтал, что он станет моей надёжной опорой в делах, преемником нашего семейного предприятия и утешением в моей старости.
   И это ещё не всё. Я мог бы рассказать, ваше преосвященство, о таких поступках Франческо, за которые его по закону следовало бы посадить в тюрьму, но не стану этого делать, потому что мне стыдно за своего сына. Наверное, я плохо его воспитывал; наверное, я был слишком мягок с ним и испортил его своим попустительством, - но что теперь об этом думать? Во всяком случае, он не может упрекнуть меня за строгость и жестокость. Наоборот, я всегда старался, чтобы ему жилось хорошо, лучше, чем мне в его годы, - а как я жил в молодости, как со мной обращался мой отец, могут рассказать старики, находящиеся в этом зале.
   - Да, старый Бернардоне был суров и не терпел неповиновения, бедному Пьетро приходилось туго, - подтвердили из зала.
   Епископ кивнул:
   - Продолжай, Пьетро.
   - Вот я и говорю, - я был чересчур мягок со своим сыном, и от этого теперь мои беды, - вздохнул Пьетро. - Но я надеюсь, что ещё не поздно всё исправить. Я хотел обойтись домашними средствами, однако, воспользовавшись моим отсутствием, он бежал из дома. Я разыскал Франческо и убеждал его вернуться, но он вёл себя грубо и дерзко. К тому же, он постоянно ссылается на Господа нашего и утверждает, что действует по его воле. Я же считаю, - а кроме меня, и многие наши горожане, - что это сумасбродство и гордыня.
   - Правильно, Пьетро! - крикнули из зала.
   - Тише! - епископ стукнул посохом по полу.
   - Ваше преосвященство, верните мне сына, пока не поздно. Только вы можете его образумить, - твёрдо проговорил Пьетро, переждав шум. - Мои требования разумны, справедливы и законны. Клянусь распятием, я не накажу сына за то зло, которое он мне причинил. Если он исправится, возьмётся за ум и будет помогать мне в делах, как прежде, я прощу его и забуду все обиды,
   - Ты всё сказал? - спросил епископ.
   - Всё, ваше преосвященство, - поклонился Пьетро.
   - Хорошо, а сейчас послушаем твоего сына. Франческо, выйди на середину, - позвал епископ.
   Франческо встал на указанное место. Он был бледен, но решителен, его глаза лихорадочно блестели. Облизнув пересохшие губы, он сказал:
   - Ваше преосвященство, я полностью признаю свою вину. Да, я виноват перед моим отцом, - я плохо отплатил ему за заботу обо мне, за моё воспитание, за то внимание, которое он мне оказывал. Он был хорошим отцом и я всегда буду вспоминать его по-доброму.
   - Ты говоришь так, будто я уже умер, - бросил Пьетро.
   - Хочу лишь заметить, что он напрасно обвиняет меня за уход к рыцарю Гвалтьеро. Я отправился к этому рыцарю вовсе не за приключениями и не за лёгкой добычей. Я сам хотел стать рыцарем, то есть воином Господним, - сражаться за Господа, за нашу веру, защищать слабых и помогать несправедливо обиженным. Когда же я обнаружил, что мессир Гвалтьеро, хотя и является рыцарем, но служит иным целям, я ушёл из его отряда, - а вместе со мной мои друзья, Джеронимо и Клементино. Они здесь, в зале и могут подтвердить мои слова.
   - Видит Бог, это так! Гореть мне в аду, если это неправда! - раздались голоса Джеронимо и Клементино.
   Епископ кивнул.
   - Также напрасно мой отец указывает на то, что без меня ему некому помочь, некому поддержать его в старости, некому продолжить его дело, - мягко возразил Франческо. - Мой младший брат Анджело имеет склонность к торговым делам и не помышляет о других занятиях. Он будет помощником отцу, - он уже сейчас ему помогает, - а в будущем, если на то будет отцовская воля, станет преемником всего нашего дела.
   - Сравнил карася со щукой, - сказал Пьетро.
   - Дай ему досказать. Тебя мы слушали, не перебивая, - укоризненно заметил епископ
   - Ты ещё упрекнул меня за то, что я говорю так, будто ты уже умер, - повернулся Франческо к отцу. - Прости, но ты действительно умер для меня, отныне я принадлежу Отцу Небесному. Иисус призывал: "Оставь отца своего и мать свою, и ступай за Мною, если хочешь служить Мне". Я поступаю по его приказу. Это не сумасбродство и не гордыня, я всегда стремился к Богу всем сердцем, а теперь жить по-другому просто не могу. Отныне я иду за Иисусом; я не сверну с этого пути.
   - Неблагодарный! - воскликнул Пьетро, задыхаясь и разрывая на себе воротник. - Я лишу тебя наследства, я отниму у тебя всё, что дал! Я продам твоего коня, твоего Сарацина, - нет, лучше я подарю его Анджело! Я всё отберу у тебя!
   - Правильно! Пусть Франческо останется голым, если бросает своего отца! Пусть останется голым, пусть попробует! - закричали в зале.
   - Тише, тише! - епископ снова постучал по полу. - Ты закончил? - спросил он Франческо.
   - Да, ваше преосвященство, - ответил Франческо, вздрагивая, как от холода, но прямо и ясно глядя в глаза епископа. - Я сказал всё как есть, - как я это понимаю и чувствую.
   Епископ задумался, народ в зале напряженно ждал его решения.
   - Из того, что я здесь услышал, я решил следующее, - громко и отчётливо проговорил епископ. - Ты, мессир Пьетро, не имеешь права мешать сыну следовать по пути, назначенному Господом, - посему отступись от своих намерений. А ты, Франческо, если и вправду хочешь следовать за Господом, откажись от всего земного. Такова Божья заповедь.
   - Верно! Очень хорошо! - раздались возгласы в зале. - Пусть от всего откажется! Пусть останется голым! Вот, вот, пусть останется голым!
   - Вы хотите, чтобы я остался голым?! - сверкнув глазами, вскричал Франческо. - Что же, смотрите, - и он стал срывать с себя одежду.
   - Не надо! - крикнула синьора Фульгенция, сидевшая на первой скамье. Она была старой девой, известной в Ассизи своей застенчивостью, равно как и необыкновенным целомудрием.
   Франческо снял верхнюю одежду и остался в одних штанах.
   - Боже святой, не надо! - в ужасе воскликнула синьора Фульгенция, закатывая глаза.
   Франческо снял штаны и остался совершенно нагим.
   - Возьми это, - сказал он, бросив одежду потрясённому Пьетро. - Я отказываюсь от всего, что ты мне дал. Теперь я полностью принадлежу Богу.
   Зал замер. В тишине раздался стук упавшего тела - синьора Фульгенция, не выдержав такого зрелища, свалилась в обморок. Тогда толпа закричала, захохотала, а молодёжь захлопала в ладоши.
   Епископ встал с кресла, подошёл к Франческо и прикрыл его наготу своей мантией.
   - Ну, вот, ты нищим вступаешь в служение Господу, - сказал епископ. - Тебе будет непросто, но я буду молиться, чтобы Бог помог тебе.
   Пьетро стоял, как оглушённый. До последнего момента он верил, что ему удастся вернуть Франческо, - и вот теперь всё пропало!
  

Госпожа бедность

  
   Франческо поселился у Кривой речки, в хижине, где ему открылась истина, - однако он не ожидал, что так скоро найдёт себе собратьев, также желающих жить в уединении и бедности. Одним из них был разорившийся купец Сабатино, который после потери всего своего состояния подумывал о самоубийстве, но узнав об уходе Франческо от мира, предпочел завязать верёвку не на шее, а на поясе, то есть сделаться отшельником. "Терять мне нечего, и уж коли бедность сама пришла ко мне, то лучше принять её, чем звать смерть, от которой всё равно не уйти. Повеситься-то я всегда успею", - решил Сабатино и присоединился к Франческо.
   Третьим их братом стал рыцарь по имени Филиппо, вернувшийся из Крестового похода. Поскольку поход был неудачным, рыцарю по возвращении домой пришлось продать последнее имущество для того чтобы рассчитаться с долгами. Хуже всего, что пришлось отдать кредиторам родовой замок, построенный ещё при Карле Великом. Ничего, что замок обветшал и главная башня его обрушилась, - он был семейной гордостью, он был славой семьи. Продав его вместе с могилами предков, Филиппо почувствовал себя предателем, недостойным носить семейное имя. Вначале он хотел постричься в монахи, но монастыри были переполнены: в это нелёгкое время много было лишившихся средств к жизни. Тот, кто не мог внести хотя бы малую лепту в монастырскую казну, был для монастыря обузой, а рыцарь, к тому же, ничего не умел делать, - он ничего не знал, кроме военного искусства, и ничем не мог быть полезен монахам.
   У Филиппо осталось три пути: стать бродягой, стать разбойником, или умереть. Первый путь запрещала рыцарская честь; второй был возможен, так как многие рыцари теперь занимались разбоем, но в душе Филиппо сильны были религиозные заповеди, запрещавшие разбой. Третий путь, то есть смерть, был ужасно обидным; одно дело - принять смерь в праведном бою, другое дело - умереть под забором, как бездомный пёс. Тем не менее, бедный рыцарь был уже близок к смерти, когда услыхал про Франческо. Возблагодарив Господа за то, что он отверз ему очи, Филиппо пришёл к Франческо и был принят в братство отшельников.
   Судьбы этих собратьев, купца и рыцаря, не особенно удивили Франческо, но вот судьба ещё одного брата была поразительной. Им был молодой юрист Паоло, блестяще окончивший Болонский университет и удачно начавший свою карьеру в Перуджи. Вообще, юристы, подвизавшиеся в Умбрии, не отличались глубокими знаниями юриспруденции. Ремесло юриста передавалось по наследство точно так же, как любое другое ремесло, и держалось на опыте, а не на знаниях. Глава юридической гильдии в Перуджи не знал даже основ права, не имел представления о римских, франкских, каролингских и прочих кодексах; плохо разбирался он и в современных законах. Судебные дела он вёл исходя из незыблемого принципа выгоды: кто получал наибольшую выгоду от данного дела, тот и был прав. Если обе стороны получали одинаковую выгоду в случае выигрыша дела, юрист обращался к мнению властей и почтенных горожан. В чью пользу они высказывались, тот и добивался успеха. При таком подходе люди бедные и незнатные не могли найти правду в суде, но ведь суд существует не для того, чтобы искать в нём правду, - суд существует для поддержания установленного порядка. Поскольку этот порядок держится на превосходстве высшего сословия над низшим и само благоденствие высшего сословия основано на таком превосходстве, то суд должен действовать исключительно в интересах высшего сословия, - это было понятно каждому человеку, непредвзято относящемуся к данному вопросу.
   Молодой болонец, прибыв в Перуджи, рьяно взялся за дело; вскоре он заткнул за пояс всех местных юристов. Он с лёгкостью разбирал самые запутанные и кляузные дела и так представлял их в суде, что решение суда было предопределено, - судьи просто не могли принять иное решение. При этом Паоло действовал в строгом соответствии с законом, искусно связывая его с понятием о справедливости и здравым смыслом.
   Болонец прибыл в Перуджу как раз в то время, когда постоянные судебные победы людей богатых и облечённых властью вызвали растущее недовольство граждан, не принадлежавших к избранному кругу. Не находя поддержки в суде, последние преисполнились недобрыми замыслами против существующего порядка. Следовательно, во имя сохранения спокойствия в обществе надо было хотя бы изредка принимать решения в пользу людей низшего сословия, - однако судьи не способны были на это, ибо сами относились к сословию высшему. Но молодой болонец использовал законы как раз для защиты людей низшего сословия, - из лучших побуждений, для сохранения всё того же спокойствия в обществе. И тут молодость сыграла с ним дурную шутку: он увлёкся и всерьёз стал полагать, что может устанавливать новые правила судопроизводства. Это была ошибка - пока люди из низшего круга выигрывали ограниченное количество дел, власти не вмешивались в деятельность болонца, однако стоило ему перейти некую черту, как власть переполошилась. В самом деле, если плохо было не давать никаких уступок низшему сословию, то ещё хуже было дать ему слишком большие уступки, ибо в таком случае низшее сословие сравнялось бы с высшим.
   Болонцу сделали неофициальное, но внятное предупреждение, - он не послушался; ему во второй раз указали на недопустимость его действий, - он и во второй раз не послушался. Тогда облечённые властью люди, хорошенько поразмыслив, нашли прекрасный способ избавиться от молодого упрямца. Известно, что в любом юридическом деле есть казусы, которые при желании можно трактовать как отступление от принятых норм, - встает вопрос, во имя чего делаются эти отступления? Во имя законности, справедливости, или во имя удовлетворения тщеславия и корысти юриста, ведущего дело? Было решено, что болонец руководствуется в своей деятельности последними побуждениями; быстро были найдены и доказательства этого - нашлись свидетели, прямо обвинившие болонца в алчности, продажности, в пренебрежении законами (каковых толком никто не знал), в неуважении к властям и народу.
   Напрасно Паоло пытался оправдаться, - его лишили должности, отобрали у него все накопления и приказали покинуть город. Не останавливаясь на этом, болонцу сказали, что сообщат повсюду о его преступном поведении, дабы больше нигде он не мог творить зло. Потрясённый Паоло, враз потерявший работу, деньги, репутацию и идеалы, направился было в Ассизи, но несмотря на то, что ассизцы ненавидели перуджинцев, они его не приняли, потому что уже получили соответствующие известия о нём. Тогда Паоло побрёл куда глаза глядят, - так он и шёл, не останавливаясь и не разбирая дороги, пока не наткнулся на неприметную хижину у Кривой речки, где его встретил Франческо со своими собратьями. Разочаровавшийся в жизни и людях Паоло с мрачным исступлением отказался от всего мирского; он заявил, что справедливость можно найти лишь у Господа, что Господь является верховным судьёй всего сущего, и что отныне он будет служить одному только Господу.

***

   Собравшись таким образом вместе, братья принялись за свою службу. Они поставили в хижине крест, перед которым молились по семь раз в день, вспоминая деяния и муки Спасителя. Имущества у них не было никакого, одежда была бедной: Франческо в точности следовал словам Иисуса: "Не берите с собою ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои, ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха". Они носили подпоясанные верёвками рясы из грубой холстины, а ходили босиком.
   До зимы было ещё далеко и от холода отшельники не страдали, но голод начал сильно мучить их. Они питались ягодами и съедобными кореньями, которые находили в лесу; помимо этого, Джованна, мать Франческо, тайком присылала им иногда хлеб, горох и чечевицу. Выяснилось, однако, что для пропитания четырёх здоровых мужчин этого крайне мало; дошло до того, что мысли о еде стали вытеснять у них мысли о Боге. Особенно сильно страдал Сабатино, - в былой жизни он отдал богатую дань чревоугодию.
   - Знали бы вы, братья, как кормят в Страсбурге! В Страсбурге правит епископ, а он любитель покушать. Я провернул там выгодное дельцо, а после специально задержался на недельку, чтобы поесть вволю, - грустно говорил он перед сном. - Таких пирогов больше нигде не готовят. Лучшие страсбургские пироги начиняют гусиной печёнкой, а гусей сперва откармливают в клетках отборным зерном, чтобы увеличить им печень. Кроме гусиной печёнки в пирог добавляют говядину, рябчиков, лук, яйца, трюфеля, кусочки сала, вино и мускатные орехи, которые специально привозят с Востока. А подают пирог со сладким соусом из яблочного пюре со смородиной, или с маринованной грушей, или с каштановым пюре. О, что это за вкус, - такой пирог просто тает во рту, - вздохнул Сабатино.
   - Спи, - раздражённо бросил ему Филиппо. - К чему ты завёл этот разговор?
   - Да, лучше спать, - согласился Сабатино, - во сне забываешь о еде, - он повернулся на бок, а затем с ещё более тяжким вздохом сказал: - Если бы в Страсбурге готовили одни только пироги, стоило бы туда съездить, - но как там умеют готовить окорок! Нежнейшую свинину засаливают с можжевельником и, опять-таки, с восточными пряностями, а после тщательно коптят. Окорок получается таким мягким, что режется ножом, как масло, и проскакивает кусок за куском. Я съедал за один присест целую свиную ножку и мог съесть ещё. Эх, сейчас поглодать бы хоть кости от этого окорока, вот было бы счастье!
   - Спи, говорят тебе, - толкнул его Филиппо.
   - Сплю! Чего толкаешься? - ответил Сабатино, натягивая рясу на голову.
   Наступила тишина, но потом из-под рясы раздался глухой голос Сабатино:
   - А телятина с овощами? Её крупно режут, обжаривают с морковью и луком, а после тушат с капустой. Перед тем, как подать на стол, поливают растопленным сливочным маслом и посыпают зеленью. Бывает, что добавляют чернослив и тёртый лесной орех... А пробовали вы "макаронис"? Нет? О, вы много потеряли! Это ленточки из теста, их отваривают и подают с оливковым маслом и чесноком, но можно добавлять и другие соусы. Говорят, что "макаронис" готовили ещё в глубокой древности, - что же, язычники знали толк в еде. Но только теперь "макаронис" научились готовить так, что пальчики оближешь. Я читал книгу Мартина Корно (он был поваром), - боже ты мой, какие рецепты приготовления "макаронис" он приводит! Эта книга написана ещё за сто лет до Крестовых походов, а сейчас искусство приготовления "макаронис" шагнуло ещё дальше: я ел их в Генуе, там "макаронис" делают с начинкой из мяса или овощей. А после того, как их отварят, поливают сырным соусом, - нет, вы не представляете, какая это вкуснятина! Местная поговорка гласит: "Если Адам соблазнился яблоком, что же он мог бы сделать за тарелку "макаронис"?.. Форма "макоронис" бывает причудливой: говорят, что некий молодой повар вылепил их в виде женского пупка, подсмотрев пупок жены своего хозяина, которая спала обнаженной...
   - Замолчи! - воскликнул Филиппо. - Зачем ты нас искушаешь?
   - Нет, правда, а что мы будем есть завтра? Опять ягоды? - вмешался Паоло. Он сел и обнял колени. - Я равнодушен к еде, но без неё мы долго не протянем. Сам Господь завещал нам питаться хлебом и вином, но у нас нет ни того, ни другого. Пришлёт ли нам что-нибудь твоя мать, Франческо? А если не пришлёт, что будем делать?
   Франческо тоже поднялся с земли и с улыбкой сказал:
   - Вы забыли, что говорил Иисус? "Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?.. Итак не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? или во что одеться? потому что всего этого ищут язычники, и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом... Не заботьтесь о еде, питье и одежде, потому что душа не больше ли пищи, и тело одежды?"
   - Святые слова, - перекрестился Филиппо. - В походе против неверных мы часто терпели голод и жажду, но превыше этого были наше рвение к Господу и желание сразиться за него.
   - На голодный желудок много не навоюешь, - пробурчал Сабатино из-под рясы.
   - Боже мой, какой ты несносный! - с досадой воскликнул Филиппо.
   - Не ссорьтесь, братья, - Франческо положил одну руку на плечо Филиппо, а другую - на плечо Сабатино. - Завтра я пойду и добуду еды.
   - Куда ты собрался? - спросил Паоло.
   - Схожу в монастырь святого Верекундия, попрошу у монахов хлеба. Они не откажут тем, кто, подобно им, служит Господу, - ответил Франческо.
   - Я пойду с тобой, - сказал Паоло.
   - Нет, я пойду один, - покачал головой Франческо. - Мне легче будет просить у них, потому что они знают меня. Моя мать постоянно отправляла этому монастырю различные припасы, а порой одаривала деньгами. Монахи не откажут мне в хлебе, а по дороге я буду просить подаяние. Вот увидите, люди помогут нам. Людские души открыты для добра... А вы пока снова наберите ягод и кореньев и ждите моего возвращения. Потерпите немного.
   - Дай Бог, чтобы всё совершилось, как ты говоришь. Мы, конечно, потерпим, но так ли уж добры люди? Видел я их доброту... - мрачно произнёс Паоло
   - Покайся, брат, и забудь о зле, которое тебе причинили, - мягко заметил ему Франческо. - Помни о Спасителе, принявшем неслыханные страдания за людей, но не переставшим любить их.
   - Мы потерпим, - сказал Филиппо. - По мне лучше умереть от голода здесь, с образом Господа в душе и молитвой на устах, чем жить в греховном мире. Мы потерпим... Потерпим? - он толкнул Сабатино.
   - Чем я хуже вас? - обиженно отозвался Сабатино, откинув рясу с лица. - Я потерплю.
   - Спасибо вам, братья, - с глубоким чувством сказал Франческо. - Нет в мире крепче уз, чем узы духовного родства.

***

   Утром, спустившись с горы, Франческо зашагал в сторону монастыря святого Верекундия. Идти босиком по острым камням было неудобно; вдобавок Франческо распорол левую ногу и она сильно кровоточила, так что на тропинке оставались кровавые следы.
   На полпути к монастырю находилась деревня, носившая столь неблагозвучное название, что его остерегались произносить вслух. К счастью, в деревне была маленькая церковь в честь святого Гонория, поэтому жителей деревни называли просто гонорийцами, а их деревню - Гонорией. Тем не менее, старое неблагозвучное название, над которым потешалась вся округа, отравляла жизнь гонорийцев, и они отличались раздражительностью и вздорным нравом.
   Едва Франческо вошёл в деревню, к нему потянулись её жители.
   - Глядите, ещё один бродяга, - говорили они. - Мало их шляется у нас, встречайте нового гостя! Он, к тому же, больной, - посмотрите на его ноги. Нет, на левую, - видите, она вся в кровавой коросте; он, наверное, прокажённый. Гоните его прочь, паршивую собаку! Не хватало, чтобы он заразил всех нас.
   - Добрые люди, не бойтесь, я не болен, - сказал Франческо. - Я служу Господу нашему Иисусу Христу. Хожу босиком, потому что он не велел нам носить обувь. Ногу я ободрал о камень, а иду просить милостыню во имя Христа для себя и своих духовных братьев.
   - Умник нашёлся! Ишь, как рассуждает! - раздались голоса в толпе. - Не верьте ему, люди, он проходимец. Давеча такой же "служитель Господа" попросил воды напиться у бабки Теодоры, а потом спёр у неё медный таз. А бывает ещё хуже - воруют детей; высмотрит днём такой бродяга пригожих детишек, а потом придёт ночью и украдёт их. Гоните его вон, гоните, люди! Дайте мне камень, я брошу в него!
   - Бог с вами, добрые сельчане, - поспешно проговорил Франческо. - Не берите грех на душу. Я ухожу из вашей деревни, мне ничего не надо от вас.
   - Вот, вот, убирайся быстрее! Давай, не задерживайся! - крикнули ему. - А лучше, всё же, было бы прибить этого мерзкого пса, - как бы он не вернулся и не наделал нам бед. Чёрт с ним, пусть проваливает, - мы же христиане, в конце концов. Наш святой Гонорий учил милосердию... Правильно, пусть этот бродяга проваливает... Но если он вернётся, мы его прикончим! Если вернётся, прикончим, - надо подумать о наших детях, которых он погубит... Слышишь, недостойный, не вздумай возвращаться, а не то мы тебя убьём!
   - Благодарю вас, добрые люди, - сказал Франческо, ускоряя шаг. - Я не вернусь, я буду теперь обходить вашу деревню стороной.
   - А, ты понял, что с нами лучше не связываться! Что, не вышло у тебя? Не на тех напал, собака! - прокричали ему вслед.
   ...Морщась от боли и хромая, Франческо кое-как доковылял к вечеру до монастыря святого Верекундия. Он долго стучал в ворота, пока в них не открылось окошко и не прозвучал хриплый голос:
   - Кто ты и что тебе надо?
   - Я Франческо, сын Пьетро Бернардоне из Ассизи. Моя мать - Джованна Бернардоне, вы её знаете, - ответил Франческо.
   - Ну и что? - сказали ему. - Чего ты хочешь?
   - Пустите меня, ради Христа. Я голоден, мне негде остановиться на ночь, я поранил себе ногу, - взмолился Франческо.
   - В монастыре святого Хериберта тоже сжалились над одним таким голодным, бездомным и больным. Его впустили, а вместе с ним ворвалась шайка разбойников: они ограбили монастырь дочиста, утащили даже серебряную раку Хериберта, - возразили из-за ворот.
   - Но вы знаете мою мать! Она приносила щедрые дары вашему монастырю и ещё принесёт, если это будет угодно Богу, - не сдавался Франческо.
   За воротами призадумались.
   - А ты не врёшь? Ты точно сын Джованны Бернардоне? - спросили его.
   - Раньше я поклялся бы чем угодно, что я её сын. Но с тех пор, как я посвятил себя Господу, я не клянусь, ибо Господь повелел нам: "Говорите "да", когда хотите сказать "да", и "нет", когда хотите сказать "нет"; а что сверх этого, то от лукавого". Поэтому я скажу попросту - да, я сын Джованны Бернардоне, - ответил Франческо.
   - Смотри-ка, какой умный, - проворчали из-за ворот. - Ладно, я тебя впущу, но если за твоей спиной прячется кто-то, пусть останется на улице, - если он вздумает войти, я огрею его дубиной.
   - Да нет же, я один! Впустите меня и сами убедитесь в этом, - улыбнулся Франческо.
   - Смотри-ка, какой весёлый, - пробурчали из-за ворот. - И чего ты пришёл в монастырь, когда такой весёлый? Здесь тебе не балаган.
   Ворота приоткрылись и Франческо прошмыгнул вовнутрь. Ражий привратник, держа дубину наготове, подозрительно оглядел его.
   - Да, на разбойника ты не похож, - сказал он, - скорее, на бродягу. Твой отец богатый человек, отчего же ты ходишь в таком виде? За какие твои преступления отец отказался от тебя?
   - Я сам ушёл от своего отца, чтобы служить другому отцу - Отцу Небесному, - ответил Франческо.
   - Смотри-ка, ушёл от отца, - неодобрительно проговорил привратник. - Бросил старика - и радуется; по монастырям ходит, выпрашивает подаяние! Вернулся бы ты лучше к отцу, покаялся бы, - он бы тебя и простил.
   - Я готов отработать свой хлеб, - сказал Франческо. - Любую работу дайте, я на всякую согласен.
   - Смотри-ка, он согласен, - ухмыльнулся привратник. - А ты знаешь, сколько таких согласных приходит к нам каждый день? Времена теперь тяжёлые, люди готовы за кусок хлеба продать душу дьяволу, - прости меня, Господи!.. Твоё счастье, что наш настоятель уехал; он не любит бродяг, при нём я тебя ни за что не впустил бы. Ладно, иди за мной, - переночуешь в дровянике, он сейчас наполовину пустой; я принесу тебе воду и тряпки, чтобы ты промыл и перевязал свою рану. А утром мы с братией подумаем, какую работу тебе дать.
   - Господь вознаградит тебя за доброту, - поклонился Франческо привратнику.
   ...На следующий день Франческо велели натаскать воды на кухню, наколоть дрова, вычистить большие кухонные котлы, а после - вывезти мусор и закопать на пустыре за монастырём. Когда он закончил все эти работы, ему дали миску жидкой просяной похлёбки, луковицу и пресную лепёшку.
   - Святые отцы, не могли бы вы налить эту похлёбку в тыквяную бутыль и дать мне её с собой? - попросил Франческо. - А если бы вы добавили ещё немного еды, я с превеликой охотой выполнил бы самую тяжёлую работу, какая у вас имеется.
   - Зачем тебе ещё еда? - спросили у него.
   - Для моих братьев во Христе, - ответил он. - Они уже два дня ничего не ели, всю еду я отнесу им.
   - Мы не можем прокормить всех, кто уверяет, что служит Господу, - сказали ему. - Бери, что заработал, и ступай с Богом. Впрочем, бутыль мы тебе дадим, - можешь налить в неё свою похлёбку.
   Франческо поклонился монахам до земли, забрал еду и ушёл из монастыря.

***

   Франческо не хотел идти в Ассизи, но другого выхода у него не было: Сабатино, Филиппо и Паоло, голодные, ждали его. Что он им принесёт? Немного похлёбки, лепешку и луковицу, - слишком мало для троих.
   С неприятным чувством подходил Франческо к родному городу: он помнил, как встретили его ассизцы после неудачного возвращения от рыцаря Гвалтьеро, а что же будет сейчас? Однако вначале казалось, что его предчувствия не оправдались, - в разгар дня горожане были заняты своими делами и лишь мельком бросали взгляды на Франческо, да иногда шептались за его спиной. Он направился к друзьям - к Джеронимо и Клементино.
   - Кто там? Кого чёрт принёс? - раздался недовольный голос за дверью дома Джеронимо.
   Франческо усмехнулся: Джеронимо жил со своим дядей, грубый нрав которого был известен всему городу.
   - Это Франческо Бернардоне. Дома ли Джеронимо? - сказал Франческо.
   - Если бы он и был дома, я не открыл бы тебе, клянусь преисподней! Франческо Бернардоне - это не то имя, перед которым открываются двери. Ты нечестивец, безбожник и отцеубийца. По тебе плачет виселица и ты будешь болтаться на ней, - гореть тебе в аду! - из-за двери раздались ругательства.
   - Значит, Джеронимо нет дома? Благодарю вас, - вежливо ответил Франческо и отправился к своему второму другу.
   - Кто там? - раздался тонкий голосок за дверью дома Клементино.
   - Франческо Бернардоне. Дома ли Клементино? - Франческо узнал тётю своего друга, женщину набожную, но пугливую, вечно всего боящуюся.
   - Как?! Ты сбежал из тюрьмы? Зачем же ты пришёл к нам? - охнула тётя и запричитала: - О, Пресвятая Дева Мария, о, святые Анна и Елизавета, заступитесь за нас! Теперь решат, что мы твои пособники; у нас отнимут дом, нас выгонят из города, нас продадут берберам! Зачем ты погубил нас, - разве мы плохо к тебе относились? - она заплакала.
   - Не бойтесь, никто не сажал меня в тюрьму и никто не запрещал приходить в Ассизи, - пытался успокоить её Франческо. - Я не преступник, я свободен. Я могу стучаться в какие угодно двери.
   - Поклянись святым Руфином, - недоверчиво сказала тётя сквозь слёзы.
   - Я не могу поклясться: Господь запрещает нам клятвы. Но каждое моё слово - правда, - отвечал Франческо.
   - Так я и знала, - безнадёжно проговорила тётя. - Если бы Клементино был дома, он бежал бы вместе с тобой. Может, вам удалось бы спастись, - а мне всё равно пропадать. Что же делать, я своё отжила, - она заплакала ещё горше.
   - Я ухожу, - поспешно сказал Франческо. - Я ухожу, как будто меня и не было.
   - Поздно, - всхлипнула тётя. - Мы погибли...
   Франческо дошёл до конца улицы и в нерешительности остановился. Нет, он не мог покинуть Ассизи, не раздобыв еды! Подумав немного, он направился на рыночную площадь. Он встал в её дальнем углу, на противоположной стороне от конторы своего отца. Протянув руку, Франческо стал просить подаяние.
   Сперва на него не обращали внимания, потом по площади прошёлся шумок, - на Франческо начали показывать пальцем, некоторые смеялись, другие осуждающе качали головой. Ему показалось, что из конторы вышел Анджело и тут же исчез. Франческо распрямился и стал громко просить подаяние, поминая Христа и милость его.
   Вдруг рядом заулюлюкали и с насмешкой закричали:
   - Эй, смотрите, какой у нас Лазарь объявился! Благородный рыцарь, сбежавший из похода; достойный сын своего отца, обворовавший папашу; святоша, который не ходит в церковь! Поглядите на него: одежда разорвана, волосы взлохмачены, борода отросла, - смотреть страшно. Он связался с бродягами, он наг и беден, - его все презирают. Поделом ему, - вот к чему приводит гордыня!
   Франческо оглянулся - это торговцы с площади, семь или восемь человек, насмехались над ним. И вновь ему показалось, что среди них мелькнул Анджело.
   - Добрые люди, - сказал Франческо, - я не сержусь на вас и охотно прощаю вам насмешки. Но подайте мне, ради Христа, хотя бы кусок хлеба. Вам зачтётся ваша доброта.
   - Нет, вы слышали, - он прощает нас! Ай, спасибо, ай, утешил! - зло засмеялись ему в ответ. - Ты просишь подаяние? На, получи! - в его руку бросили сухую коровью лепёшку: - Ешь на здоровье, это самая подходящая еда для тебя.
   - Господи, прости им, - прошептал Франческо. - Они забыли твои слова: "Какой мерой вы мерите, такой и вам отмерится".
   - Что он там шепчет? Поминает Господа? - крикнули в толпе. - Конечно, мы для него неподходящие собеседники; куда нам до него, - он разговаривает только с Богом. А ну-ка, окрестите этого бродягу поперёк спины, - и камнями его, камнями!
   От сильного толчка в спину Франческо упал на землю, на него посыпались камни. Он закрыл голову руками:
   - Добрые люди, зачем вы это делаете? Чем я провинился перед вами?
   - Вот так, будет знать! - продолжали кричать в толпе. - Что, получил милостыню?
   Откуда-то прибежали мальчишки; радуясь неожиданной забаве, они бросали в Франческо грязью и сквернословили. Их никто не сдерживал, - наоборот, поощряли одобрительными возгласами.
   Невольный стон вырвался из груди Франческо.
   - Лучше бы мне не видеть всего этого, - выдохнул он.
   Внезапно раздался громовой голос:
   - Эй, вы! Что, не можете найти себе другого развлечения?! Пошли вон! Пошли вон, сказано вам!
   Чья-то мощная рука стала раскидывать сгрудившихся над Франческо людей, как котят, давая им в то же время тумаки и затрещины. Первыми бросились наутёк мальчишки, - затем разбежались и остальные, потирая ушибы и вопя:
   - Ну, ну, полегче! Размахался! Для тебя же старались, решили проучить твоего непутёвого сына.
   Франческо поднял голову: над ним стоял его отец.
   - Жив? - с невесёлой усмешкой спросил Пьетро. - Вот до чего довело твоё сумасбродство... Вставай и пошли за мной.
   Франческо молча повиновался.
   - Как ты исхудал, - сказал Пьетро, оглядывая сына. - А почему хромаешь? Что с твоей ногой?
   - Пустяки, порезал о камень. Заживёт, - беспечно отозвался Франческо.
   - Чему ты радуешься? Оборванный, босой, голодный, пораненный и избитый, - такую жизнь ты выбрал себе? - сурово произнёс Пьетро.
   - Я доволен своей жизнью, отец, - с улыбкой ответил Франческо. - Господь мой со мною, всегда со мною, - и я счастлив этим.
   - Что же он не защитил тебя там, на площади? - возразил Пьетро. - А если бы я не подоспел вовремя, что было бы? Кто-то подговорил этих негодяев, - они могли искалечить тебя.
   Франческо невольно вспомнил лицо Анджело, промелькнувшее в толпе, и сказал:
   - Нет, никто не подговаривал их. Они напали на меня сами, - от скуки и от желания поглумиться над кем-то, кто слабее их. Жизнь этих людей пуста, они не ведают Бога. Но рано или поздно они придут к нему.
   - Рано или поздно, - повторил Пьетро, покачав головой. - Так ты не думаешь возвращаться домой? - спросил он.
   - Нет, отец. Прости меня, но то, что я сказал тебе тогда, на суде, останется навсегда, - ответил Франческо. - Я служу Господу. Я служу лишь ему одному, - и никому и ничему больше.
   - С твоим характером, с твоей волей, с твоим умом ты мог бы подняться так высоко, что трудно даже вообразить, - вздохнул Пьетро.
   - Я уже высоко поднялся и надеюсь, что поднимусь ещё выше, - с коротким смешком отвечал Франческо.
   - Они и видно, - проворчал Пьетро, бросив выразительный взгляд на сына. - Ладно, - сказал он, - мы почти пришли, но в мой дом тебе хода нет. Я поклялся, что ты больше никогда не переступишь его порог, и сдержу клятву. Кроме того, я не хочу расстраивать твою мать, - каково ей будет увидеть тебя эдаким оборванцем? Она каждый день молится о тебе, - ну, и пусть молится! Сама избрала себе такую жизнь! Сорока - она и есть сорока, - не сдержался Пьетро. - Однако у меня есть долг, который я обязан тебе вернуть, - прибавил он. - Я продал твоего коня, Сарацина. - Пьетро остановился и поглядел на сына.
   Лицо Франческо окаменело.
   - Для твоего брата этот конь - слишком жирный подарок, - после паузы продолжал Пьетро. - К тому же, я не забираю назад то, что подарил. Сарацин - твой, но поскольку ты отказался от всего, что я тебе дал, я продал его. Деньги по праву принадлежат тебе.
   - Я понял, отец, - с трудом проговорил Франческо.
   - Ты мог бы долго похваляться своим Сарацином, ты мог бы красоваться на нём во многих городах Италии и в городах иных стран. Став во главе нашей компании, ты мог бы купить себе ещё десять таких коней, но ты выбрал себе другую участь! - не сдержавшись, воскликнул Пьетро.
   - Я знаю, отец, - сказал Франческо.
   - Но я не хочу, чтобы про меня говорили, будто я отнял деньги своего сына, пусть и блудного, - с горечью произнёс Пьетро. - Стой здесь, я сейчас вернусь, - он зашагал к дому.
   - Мой Сарацин, мой бедный Сарацин, Прости меня, и пусть у тебя будет хороший хозяин, - прошептал Франческо. - Тяжело отказываться от прошлого, - прибавил он, - мы оставляем там плохое, но оставляем и то, что было нам дорого...

***

   В ближайшей деревне Франческо купил хлеб, просо, ячмень, овощи, вяленую рыбу и вдобавок две бутыли сидра, дабы окончательно развеселить своих духовных братьев. Более того, он договорился с крестьянами, что вместе с братьями придёт работать на виноградниках: наступал сбор урожая и крестьянам не хватало рук, чтобы справиться с работой. Правда, вид Франческо несколько насторожил крестьян, но поскольку у этого человека водилась монета, а на разбойника он был не похож, они решили, что перед ними пилигрим, имеющий деньжата, но давший обет смирения.
   Сложив провизию в тележку, купленную в этой же деревне, Франческо пошёл к Кривой речке. Странное дело, пораненная нога, ужасно болевшая в деревне святого Гонория, в монастыре Верекундия и в Ассизи, почти прошла: Франческо тянул тележку в гору, лишь слегка прихрамывая. Птицы вокруг пели пуще прежнего, бабочки порхали и кружились над тропинкой; на солнечной лужайке Франческо заметил любопытного оленёнка, вышедшего из тени деревьев, чтобы лучше рассмотреть человека, а мать-олениха стояла на опушке леса и тревожно пряла ноздрями. Камень вырвался из-под колеса тележки и с грохотом покатился вниз; оленёнок подпрыгнул на всех четырёх ногах и бросился вслед за оленихой в глубь леса. Франческо рассмеялся: "Не бойтесь, милые, я вас не обижу".
   "Все мы божьи создания, все мы живём благодаря Богу, - сказал он себе затем. - Как он милостив к нам, так и мы должны быть милостивы друг к другу". Ему вспомнилась старая песня о святом Мартине, которую он слышал в детстве:
  
   Рано проснулся, рано встал
   Добрый святой Мартин.
   Сел на коня и поскакал
   Добрый святой Мартин.
  
   Вдруг видит добрый святой Мартин:
   Старик - борода по грудь -
   Сидит у дороги и говорит:
   "Дай мне хоть что-нибудь".
  
   Снял с себя рваный, дырявый плащ
   Добрый святой Мартин.
   "Возьми. Мне больше нечего дать.
   Только вот - плащ один".
  
   И молвит нищий седой старик:
   "Ты отдал мне всё, что мог.
   Но я не старик, святой Мартин,
   Увы - я всего лишь Бог".
  
   "Добрый святой Мартин", - повторил Франческо, поднатужился и потащил тележку дальше; до лачуги у Кривой речки оставалось всего ничего.
   ...Уже издали он услышал весёлые голоса и громкий хохот. Франческо не поверил своим ушам: он узнал Джеронимо и Клементино.
   - А, вот и он! - закричал ему Джеронимо, едва он показался из-за сосен, окружавших хижину. - А мы уж думали, что не дождёмся тебя.
   - Да, ещё немного, и ушли бы. Вот была бы досада! - подхватил Клементино.
   - Долгонько же ты ходил, но, как я погляжу, тебе хорошо подавали, - сказал Джеронимо.
   - Ого, полную тележку привёз! - воскликнул Клементино. - А мы тоже принесли вам подарки. Хотели вас порадовать.
   - Вы нас порадовали, - вмешался Филиппо. - Смотри, Франческо, сколько они нам всего принесли, - он кивнул на два больших мешка, лежавших на земле. - Здесь и хлеб, и крупа, и овощи, и рыба.
   - И я также всё это купил, - сказал Франческо. - Теперь нам надолго хватит.
   - Купил? - удивился жующий что-то Сабатино. - Откуда у тебя деньги? Неужели монахи дали?
   - Нет, не монахи. Деньги дал мой отец, - ответил Франческо.
   - Что? Твой отец? - на этот раз удивились Джеронимо и Клементино. - Он с тобой помирился?
   - Нет, он отдал мне деньги, вырученные за моего коня, - сказал Франческо.
   - За Сарацина?! Так он его продал? Ах, какой был конь! - вскричали Джеронимо и Клементино.
   Франческо отвернулся и вытер внезапные слёзы на глазах.
   - А что же монахи? - спросил молчавший до сих пор Паоло.
   - Монахи дали мне вот это, - Франческо достал из тележки суму с лепёшкой, луковицей и бутылью с похлёбкой.
   - И это всё? - Паоло усмехнулся.
   - Не осуждайте, да не осуждаемы будете, - ответил Франческо. - А я ведь был у вас дома, - обратился он к Джеронимо и Клементино.
   - Да? Значит, мы разминулись. Мы пошли сюда, к тебе, - сказали они.
   - Представляю, как принял тебя мой дядя, - протянул Джеронимо.
   - Мою тётю удар хватил, наверное, - хмыкнул Клементино.
   - Не осуждайте, - повторил Франческо.
   - Да-а-а, - снова сказал Джеронимо, разглядывая хижину, - А скажи мне, Франческо, как вы собираетесь жить?
   - Да, объясни нам толком, что у вас будет такое, - новый монастырь, что ли? - спросил Клементино.
   - Братство для служения Господу, - вроде рыцарского ордена, но мирное, - ответил Филиппо вместо Франческо.
   - Духовная божеская обитель, - сказал Паоло.
   - Да, обитель, вроде братства, - прибавил Сабатино.
   - Нам не нужен монастырь, - пояснил Франческо, - ибо каждый монастырь имеет постройки, хозяйство и прочее, что якобы нужно для монашеской жизни. В результате, часто монахи заботятся больше о мирском внешнем, чем о божественном внутреннем мире. Мы же будем жить в бедности и молитвах, - только так можно очистить душу для восприятия откровения от Господа. Мы откроем ставни, которыми закрыта душа от божественного света, а самые крепкие, самые глухие ставни, закрывающие душу - это богатство. Разве не об этом говорил святой Иероним: "Нет никакой пользы в деньгах, когда бедна душа. Что пользы для богача в обладании всеми благами, когда он не обладает Богом - высочайшим благом"? Разве не об этом говорил святой Григорий: "Золото - такая же ловушка для людей, как сеть для птиц"? Но лучше всех было сказано Иоанном Златоустом: "В погоне за богатством мы не помышляем о коварстве дьявола, который через малое лишает нас великого; дает грязь, чтобы похитить небо; показывает тень, чтобы отвратить от истины; обольщает сновидениями (а ничто иное настоящее богатство), чтобы, когда настанет день, показать нас беднее всех".
   Сказано было им же: "В самом деле, есть ли какой ещё столь постоянный и ненасытный враг, как богатство? Если ты желаешь быть богатым, то никогда не перестанешь мучиться, потому что любовь к богатству бесконечна, и чем дальше ты будешь идти, тем дальше будешь отстоять от конца, и чем больше будешь желать чужого, тем сильнее будут увеличиваться мучения. Подлинно, не столько бедный желает необходимого, сколько богатый - излишнего.
   Не находя потребного столько, сколько бы ему хотелось, человек бывает подавляем скорбью, печалью и унынием; он напрягает большие усилия, чтобы достигнуть довольства и обилия. По этой причине иной делается вором, явным или тайным, иной - разбойником, насильно отнимающим чужое, иной - лихоимцем, неправедным обманщиком. Отсюда же зависть, предательство, клевета, враждование, споры, наветы, ложь, клятвопреступничество, убийство, - потому что избежать скудости в настоящей жизни едва ли возможно без хищений, неправды и лихоимства. И если даже теперь, когда обладающие деньгами не могут смело положиться на них и видят, сколько из-за них возникает злых козней, - то кого они пощадили бы, от чего отказались бы, если бы к богатству присоединились ещё прочность и безопасность?
   Сделавшись же богатыми, люди делаются гордыми и тщеславными. Далее же что последует? Вот что: Бог гордым противится, и они зрят туда же, куда попал отступник от Бога - дьявол".
   - Так, так, - кивал Филиппо.
   - И ещё сказано Иоанном, - продолжал Франческо, - "Подобно тому как красота распутных женщин, наведённая притираниями и подкрашиванием, на самом деле лишена красоты, но некрасивое в действительности и безобразное лицо кажется для обманутых красивым и благовидным, так точно и богатство обнаруживает вместо чести бесчестие. Не смотри на те похвалы, которые расточаются открыто вследствие страха и лести, а раскрой совесть каждого из тех, которые так льстят тебе, и увидишь тысячи обвинителей, которые в душе вопиют против тебя, отвращаются от тебя и ненавидят хуже злейших твоих врагов и неприятелей. И если когда-нибудь приключившаяся перемена обстоятельств удалит и изобличит личину, образуемую страхом, подобно тому, как яркий луч солнца - подкрашенные лица, тогда ты ясно увидишь, что в предшествовавшее время ты был в крайнем бесчестии у тех, которые услуживали тебе, и пользовался, как ты думал, честью со стороны людей, которые более всего тебя ненавидели и желали видеть тебя в крайнем несчастии".
   - Так, так, - кивали Филиппо и Паоло одновременно.
   - А ещё Иоанн говорил: "Как человек есть животное ничтожное, подверженное гибели и кратковременное, так и богатство таково же; вернее же сказать, даже и того ничтожнее", - разошёлся Франческо, - "Часто богатство погибает даже не вместе с человеком, а еще раньше человека; и вы все знаете, сколь многочисленные примеры преждевременной гибели богатства здесь вы наблюдали. И часто владелец остается в живых, а состояние погибает, - и, о, если бы оно погибало одно только, а не губило вместе с собой и владельца!".
   - Да, да, так, так, - кивали теперь все его слушатели.
   - И далее Иоанн говорит: "С удовольствием спросил бы я умерших: где богатство?" - восклицал Франческо. - "Все мы только пользуемся, и никто не владеет. Хотя бы в течение всей нашей жизни богатство оставалось у нас, не подвергаясь никакому несчастному случаю, мы волей-неволей при кончине уступаем его другим и переселяемся в загробную жизнь, будучи наги и ничего не имея... Слышали ли вы глас апостола Петра, - Петра, который ничего не имел и был богаче облечённых в диадему? Что же говорит он? "Серебра и золота нет у меня". Что может быть достойнее этих слов? Что может быть блаженнее и довольнее? Тогда как другие хвалятся противоположным, говоря: я имею столько-то талантов золота, бесчисленное количество десятин земли, дома и рабов, - он хвалится тем, что лишен всего, и не только не стесняется и не стыдится своей бедности, но даже гордится ей!
   Так-то неимеющий ничего может владеть всем, так-то он может обладать благами всех; если же мы будем обладать благами всех, то всего лишимся. Кто совсем ничего не имеет - ни дома, ни стола, ни лишней одежды, но всего лишился ради Бога, - тот пользуется общим достоянием, как своим собственным, и от всех получит всё, что пожелает. Не имеющий ничего, таким образом, обладает благами всех!", - Франческо сорвал голос и закашлялся.
   - Здорово сказано! Ещё бы! - воскликнули Джеронимо и Клементино.
   - Вот потому мы и пошли за ним, - проговорил про себя Филиппо.
   - Да уж... - протянул Сабатино.
   - Но ответь, всё-таки, чем вы собираетесь жить - подаянием? - спросил Джеронимо.
   - Где вы возьмёте хлеба? Постись - не постись, а на четверых вам надо немало еды, - прибавил Клементино.
   Продолжая кашлять, Франческо замахал руками, показывая, что не может говорить.
   - Мы будем работать, мы не чуждаемся никакой работы, - готовы на самую грязную и тяжёлую, - ответил за него Паоло. - Денег за работу просить не станем: сколько дадут, тому и будем рады. А дадут едой, - тоже хорошо, тоже славу Богу... Так и станем жить, - в молитвах и работе, в работе и молитвах, - верно, Франческо?
   - Да, верно, - откашлявшись, сказал он. - Просить подаяние мы больше не будем, - незачем искушать людей. Они думают: "А может быть, это обманщики? А может быть, им не очень-то и нужно моё подаяние?". Зачем отягощать людские души сомнением? А если попадёшь, к тому же, на скупца, зачем увеличивать грех его скупости?.. Да, мы будем работать, я уже договорился с крестьянами из ближайшей деревни, - мы поможем им при сборе винограда.
   - Отлично! - обрадовались Филиппо и Паоло, и даже Сабатино изобразил на своём лице улыбку.
   - Вот теперь понятно, как вы будете жить, - сказал Джеронимо. - А то у нас в городе болтают разное.
   - Да, разное болтают, - подхватил Клементино. - Многие смеются над вами.
   - Пусть смеются, - смех делает людей добрее, - улыбнулся Франческо. - Мы постараемся, чтобы не только люди, но сам Господь веселился, глядя на нас. Мы станем шутами Господа, - мы будем веселить его! Поглядите-ка на нас: разве не смешно - благородный рыцарь, учёный юрист, бывший торговец и я, сын богатого купца, живём впроголодь, ходим в рубище, спим на голой земле, - и нипочём не желаем прислушиваться к мудрым советам. Да, мы шуты Господа, и желаем оставаться ими до конца своих дней!..
  

Кларисса

  
   В Ассизи близ церкви святого Руфина стоял дом мессера Фавароне ди Оффредуццо, благородного ассизского рыцаря, и его жены мадонны Ортоланы. Дом их украшали четыре дочери, - милые, как весенние цветы. Старших дочерей, которым было семнадцать и пятнадцать лет, звали Кларисса и Агнесса; младших, двенадцати и одиннадцати лет, - Пененда и Беатриче. Фавароне не успел до своей кончины устроить будущее дочерей, и это больше всего огорчало его на смертном одре как христианина и как человека благородного воспитания.
   После кончины мужа мадонна Ортолана оказалась в затруднительном положении: это не шутка - выдать замуж двух дочерей, а по прошествии некоторого времени - ещё двух. Одного приданого надо невесть сколько, а ещё попробуй сыскать хороших женихов, - легко ли это в наше время? К счастью, старшая дочь Кларисса была хоть куда: изящная, золотоволосая, стройная, она привлекала к себе всеобщее внимание. К тому же, мадонна Ортолана готова была дать ей в приданое целых десять золотых сольдо, не считая пуховых подушек, стеганных шёлковых одеял, перины и всякой домашней утвари, - включая серебряный ночной горшок. Главное было выдать замуж старшую дочь, с остальными было бы легче, - поэтому мадонна Ортолана не скупилась на приданое Клариссе.
   Так же думал когда-то и Фавароне, отец Клариссы, - чтобы ещё больше возвысить свою старшую дочь в глазах женихов, он дал ей прекрасное образование. Клариссу обучили читать, писать, играть на музыкальных инструментах, а также её научили пению, поэзии, этикету и искусству составлять музыкальные композиции; её обучили арифметике, в некоторой степени латыни. Помимо этого, она научилась верховой езде, танцам, игре в шахматы; её обучили сочинять и рассказывать истории, - а также искусству вышивки и прядения. Само собой, Кларисса воспитывалась в духе скромности и жертвенности; ей постоянно внушалось то, что называется "блюсти себя", - ведь она должна была достаться своему мужу чистой и непорочной.
   В то же время, Фавароне и Ортолана понимали, что будущий муж Клариссы вряд ли будет доволен, если получит в жёны недотрогу, не знающую таинств любви и не умеющую угодить своему супругу в постели. Поэтому в служанки к Клариссе наняли некую Бону ди Гвельфуччо, дважды успевшую побывать замужем и отлично понимающую мужские прихоти. Ей было известно, что каждый мужчина хочет получить в жёны целомудренную супругу, - но лишь при свете дня, а ночью требует, чтобы она вела себя, как куртизанка, искушённая в любовных утехах. Что делать, таковы потребности мужчин, шептала Бона на ушко мадонне Ортолане, и та соглашалась с ней, не забывая креститься и посылать проклятия на грешные мужские головы.
   Далеко не последнюю роль играло и умение преподнести себя, а наиглавнейшее значение при этом имело искусство наведения красоты. Когда Господь создал женщину из ребра Адама, он даровал ей вечную, неувядающую красоту. Но женщина утратила её по вине дьявола, после того как отведала запретного плода, - и то был для неё великий позор. Значит, следовало вернуть женщине то, что даровал ей Господь, а для этого все средства были хороши. Напрасно проповедники в церквах поучали: "Красота - явление быстротечное, попытки приукрасить будущий труп тщетны", - так же как в случае с желанием женщин одеваться красиво и привлекательно, они были бессильны изменить женскую натуру. Более того, под влиянием женского пола сами проповедники были вынуждены признать, что белокурая юная красавица с вьющимися волосами, убранными в пышную прическу или заплетёнными в косы, красавица, блистающая прелестью лилейно-белой кожи, - свидетельствует о своей чистоте и ангельском характере.
   Бона ди Гвельфуччо в совершенстве познала искусство наведения красоты; благодаря заботам Боны щёки Клариссы горели румянцем, а её губы были подобны сочным вишням. Брови были чернёнными, изогнутыми дугой и очень тонкими; переносица как бы нависала над прямым носом, правильным и тонким. Высокий лоб Клариссы тоже не сам собой дался: на волосы у корней ей накладывалась едкая смесь из аурипигмента и негашеной извести. После того, как кожа была очищена, Бона наносила Клариссе на лоб составы, призванные воспрепятствовать росту волос, - кровь летучих мышей или лягушек, сок цикуты или золу, предварительно вымоченную в уксусе. Для обретения густой шевелюры собственно на голове Бона натирала Клариссу порошком, включавшим истолчённые крылышки пчел и шпанской мухи, орехи и пепел от сожжённых ежовых иголок.
   Иногда Кларисса не выдерживала всех этих мучений, призванных сделать её красивой, - она начинала плакать и молить о пощаде. Тогда изобретательная Бона читала ей описание красавицы из историй о славном короле Артуре и рыцарях Круглого стола: "Черты лица девушки были правильны и прекрасны, а волосы были ещё более золотисты, чем оперение крыльев иволги. Лоб её был высок, чист и бел, брови же - черны и изогнуты дугой и превосходнейшим образом очерчены; они были столь хороши, что можно было подумать, что какой-то великий мастер нарисовал их от руки. В глазах её светились столь глубокий ум и проницательность, что, вероятно, стрела её взгляда могла бы пронзить не только толщу золотых монет достоинством в пять экю, но и сердце того, кто вздумал бы закрыть от сего оружия свою грудь столь невиданным щитом и таким образом одержать над ним победу.
   Уверяю вас, взора столь проницательного стоит опасаться и лучше избегать, ибо никто не смог бы устоять против него, никто не смог бы не воспылать к его обладательнице пылкой любовью!..
   Ланиты юной красавицы были свежее и розовее, чем лепестки дикой розы. Следует добавить, что если она отличалась хорошеньким личиком, приятным для взоров всех людей, то и станом она обладала стройным и гибким. У сей девицы были прекрасные покатые плечи, красивые и тонкие руки, которые никогда не оставались безвольно лежать на коленях или покорно висеть вдоль тела, когда представлялась возможность подать их для поцелуя".
   Истории о благородных рыцарях и прекрасных дамах имели чудесное действие на Клариссу: она переставала плакать и покорно сносила от своей служанки всё то, чему она подвергала её.
   Однако единственным, что приносило Клариссе подлинное удовольствие, было купание в ванне, - от купания она никогда не отказывалась и готова была купаться хоть по три раза в день. В доме её отца была сделана особая встроенная ванна размером двенадцать локтей на семь. Она была выложена гладким шлифованным камнем, а заливалась тёплой водой из котла, установленного в соседней комнате; вода лилась в ванну из отверстий в форме львиных и медвежьих голов. На стене над ванной располагались мраморные полки для душистых растираний, мягких губок и прочих ванных принадлежностей; Кларисса была охоча для всяческих изобретений по части купания.

***

   Сидя в ванне и позволяя растирать свои плечи, шею и руки ароматическими маслами, Кларисса слушала очередные наставления Боны.
   - Моя госпожа, - говорила она, - вы должны знать, что как бы ни сильна была к вам привязанность вашего будущего супруга, подкреплённая вашим умением доставить ему удовольствие, но основная ваша цель - это рождение сына для него, наследника состояния. О, я не сомневаюсь, что вы способны родить ребёнка! Вы, моя госпожа, можете родить много детей, - уж я-то знаю, поверьте мне! Но не подведёт ли вас муж, - это вопрос. Бывает так, что мужчина, с виду здоровый и молодой, не способен к продолжению рода, - то ли из-за проклятья, то ли от сглазу, то ли от других причин. Что же делать, если ваш муж не способен зачать ребёнка? - Бона остановилась и со значением посмотрела на Клариссу.
   - Что тогда делать? - переспросила она.
   - Есть способ, разрешённый законом, - озираясь по сторонам, хотя в ванной комнате никого кроме них не было, шепнула Бона. - Если супруг не способен зачать ребенка, в дело вступает "брачный помощник". Закон гласит, что ваш незадачливый супруг должен созвать своих родственников и попросить их найти того, кто зачнёт ребенка. А вы будете обязаны воспользоваться заменой, противно вам это или нет, - вы должны лечь и позволить совершить над собой то, что необходимо для исполнения вашего долга. После того, как всё свершится, ваш муж подаст вам жареную курицу, схожую со свадебной, которой лакомятся новобрачные на супружеском ложе. Это блюдо обязательно должен подать ваш муж, подтвердив, что зачатие выполнено с его согласия, и детей, зачатых таким образом, он готов считать своими.
   - Зачем ты мне это рассказываешь? - густо покраснев, спросила Кларисса.
   - Мало ли, - может быть, пригодится, - загадочно сказала Бона.
   Кларисса пристально посмотрела на неё:
   - Ты что-то не договариваешь.
   - Нет, это я просто так, - ответила Бона с нарочитой беспечностью.
   - Бона, скажи мне, в чём дело? Ты для меня не только служанка, ты моя подруга. Мы столько лет вместе, - неужели ты станешь меня обманывать? Бона, милая, расскажи мне, что ты знаешь? - Кларисса крепко сжала её руку.
   - Ладно, - сказала Бона. - Я не хотела говорить раньше срока, но вы всё равно узнаете. Ваша матушка нашла вам жениха. Это Гвидо, сын старика Квинтавалле. Он очень богат, отец отписал ему половину всего имущества. Ваша матушка уже сговорилась о помолвке, а мне велено подготовить вас к смотринам.
   - К смотринам? - растерялась неприятно поражённая Кларисса. - Когда будут смотрины?
   - Сегодня, - объявила Бона. - Ваша матушка желает сделать дело поскорее.
   - Но так нельзя! - воскликнула Кларисса. - Я совсем не знаю Гвидо Квинтавалле! Я не хочу за него замуж. Я люблю... - она испугалась, что сказала лишнее, и с испугом взглянула на Бону.
   - Отчего бы вам не пойти за Гвидо Квинтавалле? - проговорила не заметившая её смущения служанка. - Он молод, знатен и по-настоящему богат. Да, красавчиком его не назовёшь, и силой он обижен, - хиловат, по правде сказать, - но зато он будет вам верным мужем. Дай бог, чтобы его хватило на вас, куда ему смотреть на других женщин! - хихикнула Бона, но тут же спохватилась: - Кому нужны силачи и красавцы? Одни лишь глупенькие девочки грезят о них, а спросите любую опытную в брачных делах женщину, и она вам подтвердит, что лучше всего выходить замуж за мужчину невзрачного, не пользующегося женским вниманием. Нет, Гвидо Квинтавалле - очень хороший жених! Ну, а если вам будет чего-то не хватать в браке с ним, вспомните то, о чём я вам говорила, - а можно найти и другие способы, - многозначительно произнесла Бона.
   - Перестань! Это всё не для меня, - оборвала её Кларисса. - И вообще, у меня есть свои... - она опять запнулась. - Ну, в общем, я хочу по-своему устроить мою жизнь.
   - А ваша матушка? О ней вы подумали? - поджав губы, спросила Бона.
   - Бог меня простит, и она тоже, - сказала Кларисса.
   - Ну, не знаю, - сами с ней толкуйте, - не скрывая раздражения, проговорила Бона. - Мне велено подготовить вас к смотринам и я это исполню. Так что, заканчивайте купание и будем одеваться!
   - Но я не хочу...
   - Толкуйте со своей матушкой, - повторила служанка. - Давайте вылезать из ванны...
   Парадное платье, которое заказала для своей старшей дочери мадонна Ортолана, и которое сейчас в первый раз надевала с помощью служанки Кларисса, было сшито по восточному образцу. Такие платья стали модными во Франции после первых Крестовых походов; позже эта мода дошла до Северной Италии, а ещё позже - до Ассизи. Таким образом, когда в Париже подобные платья уже не носили, а в Риме их можно было увидеть лишь изредка, в Ассизи они были признаком роскоши и хорошего вкуса.
   Платье Клариссы было пошито из крепа и газа индийской работы; расширенные, спускающиеся ниже пальцев рукава были из муслина, а шею и грудь закрывал китайский платок из расшитого золотом шёлка. Платье было сильно обужено по образцу восточных одежд и к нему пришлось пришить воздушные петли для того чтобы застегнуть его на пуговицы спереди.
   Непременным дополнением к такому платью был золотой пояс, но поскольку мадонне Ортолане надо было выдать замуж не одну дочь, а четырёх, то золотой пояс для Клариссы она заменила на серебряный позолочённый. Пояс стягивал длинную тунику, которая имела разрезы на груди и ниже пояса, на ногах; туника была надета на платье, а украшена по краям разрезов вышивкой и такими же, как пояс, позолоченными серебряными накладками. Поверх туники Бона надела Клариссе тонкий шерстяной плащ, подбитый мехом и разноцветной тканью, обшитый каймой и жемчугом (впрочем, дешёвым, - речным, а не морским). На плаще был вышит герб ди Оффредуццо, честно заслуженный дедом Клариссы, а от него перешедший к её отцу.
   В последнюю очередь на голову Клариссы, - так, чтобы оставить открытым большой лоб с удалёнными с его верхушки волосами, - Бона водрузила высокий колпак с прозрачным покрывалом. Колпак держался на каркасе, задрапированным парчой и шёлком столь искусно, что казался лёгким и невесомым.
   Отступив, Бона с удовлетворением оглядела Клариссу:
   - Ох, какая вы красивая, госпожа! Гвидо Квинтавалле как увидит вас, так умом тронется! Вот повезло ему, счастливчику, - иметь такую жену.
   - Я не пойду замуж за Гвидо Квинтавалле, - твёрдо сказала Кларисса. - Ваши с матушкой усилия напрасны.
   - Посмотрим, - усмехнулась Бона. - Я тоже не хотела выходить замуж в первый раз: вот ещё, - подчиняться мужу! Да зачем он мне нужен, думала я, - ведь за мной тогда много парней ухлёстывало! А ничего, - вышла и не пожалела... А уж во второй раз пошла с превеликой охотою: в супружеской жизни есть очень приятные вещи.
   - Перестань, - оборвала её Кларисса. - Я уже говорила тебе - не рассказывай мне гадости.
   - Почему же гадости? Ну, ладно, не буду, - пожала плечами Бона. - Но подумайте: семья, муж, дети, - разве не этого хочет каждая девушка? И пусть меня покарает Бог, пусть от меня отвернётся Пресвятая Дева Мария, если Гвидо Квинтавалле плохой жених для вас! Подумайте: разве мы с вашей матушкой зла вам желаем, разве мы отдадим вас замуж за плохого человека? Вы же сами называли меня своей подругой, я столько лет при вас нахожусь, - да разве я хочу, чтобы вы были несчастной? - служанка всхлипнула.
   - Нет, я так не думаю, - покачала головой Кларисса, поглаживая Бону по плечу. - Я не думаю, что вы хотите зла для меня: просто вы не знаете, чего хочу я.
   - Но чего же вы хотите? - Бона укоризненно покачала головой. - Всё у вас какие-то загадки.
   - Скоро ты узнаешь, чего я хочу, - неопределенно сказала Кларисса. - Ладно, пойдём в гостиную, - слышишь, матушка уже зовёт нас. Я покажусь Гвидо, если такова её воля, но замуж за него не пойду.
   - Ах, госпожа, лучше бы вы не упрямились; только понапрасну себя измучаете, - возразила служанка, беря её руку.

***

   Гвидо Квинтавалле с нетерпением ждал выхода Клариссы. Он тщательно подготовился к встрече с ней, и первое, чем он стремился поразить девушку, было его платье. В начале года Гвидо побывал в Париже; отец устроил ему эту поездку под видом паломничества к мощам святой Женевьевы. Прибыв в город в разгар рождественских праздников, Гвидо сразу же сошёлся с развесёлой компанией студентов из богословской школы. Он так бурно проводил с ними время, что забыл поклониться святой Женевьеве в день её почитания, но зато перенял многие студенческие обычаи.
   Студенческая жизнь настолько понравилась Гвидо, что он и сам захотел поступить в богословскую школу. Отец с радостью дал ему своё благословение в надежде, что из сына выйдет хоть что-нибудь путное. Однако взявшись за книги и начав посещать лекции, Гвидо вскоре почувствовал непреодолимое отвращение к учёбе; не проучившись и двух месяцев, он устроил на прощание для своих товарищей-студентов буйную недельную попойку, после чего вернулся в Ассизи.
   Несмотря на короткий срок пребывания в богословской школе, Гвидо считал себя настоящим студентом: он ходил в сдвинутом на левое ухо берете с пышными перьями, носил короткую разноцветную куртку, подбитую льняным полотном на плечах и на груди, а вместо штанов надевал их некое подобие, состоящее из двух отдельных штанин, привязанных шёлковыми верёвками к широкому поясу. Между штанин была пропущена крапчатая полоска ярко-красного бархата; сзади она застёгивалась на поясе с помощью медных пуговиц, а спереди закреплялась булавками. Когда Гвидо Квинтавалле в первый раз вышел на улицу в этом наряде, ассизцы были поражены, но потом попривыкли, и у Гвидо даже появились последователи. Правда, люди, бывавшие в городах, где учились студенты, утверждали, что студенческая молодёжь так не одевается, но Гвидо лишь презрительно усмехался в ответ: уж кто-кто, а он-то знал, как живут настоящие студенты!
   Одеваясь для встречи с Клариссой, Гвидо дополнительно украсил свою одежду пёстрыми ленточками, которые он прикрепил, в том числе, на штанины. Этими ленточками, как своим особенным изобретением, Гвидо очень гордился: он считал, что в будущем они широко войдут в моду.
   ...Увидев Клариссу, Гвидо сорвал берет с головы, церемонно поклонился, а затем сделал три-четыре замысловатых прыжка, то приближаясь к Клариссе, то удаляясь от неё.
   - Как пышный цветок вянет без ярких лучей солнца, так я прозябал без вас, несравненная дама Кларисса! - произнёс он заранее приготовленное приветствие. - В моих мечтах вы были прекрасны, как утренняя заря, но в действительности вы ещё прекраснее.
   - Благодарю вас, синьор, за то, что вы посетили наш дом, - сухо поклонилась ему Кларисса.
   Её матушка, мадонна Ортолана, которая сидела тут же, на кресле, подхватила разговор:
   - Какой великолепный у вас наряд, синьор Гвидо! Сразу видно, что вы побывали в Париже и приобщились к высоким манерам. Вы так учтиво изъясняетесь, - в Ассизи нет столь изящного молодого человека, как вы.
   Гвидо громко расхохотался:
   - Где же взяться в Ассизи другому такому, как я? Ведь кроме меня, никто у нас не обучался в Париже. А уж я-то там многому научился!
   - Сколько же времени вы учились, синьор? - спросила Кларисса.
   - Сколько времени? - смешался Гвидо. - Ну, как бы вам это сказать...
   - Время не имеет значения для умного человека, - вмешалась мадонна Ортолана. - Иной может годами учиться и ничему не выучиться, а умный человек за самое короткое время выучится всему.
   - Вот, вот! - обрадовался Гвидо. - Вот я и выучился всему.
   - Это сразу видно, - заметила Кларисса.
   Мадонна Ортолана поджала губы и бросила на дочь колючий взгляд, но Гвидо был польщён словами Клариссы.
   - По вас видно, что вы умеете оценить истинный ум и благородные манеры. Не то что некоторые наши девушки, которым бы всё хихикать, да отпускать язвительные словечки, - сказал он ей. - Ах, дама Кларисса, вы выше всяческих похвал! Я принёс вам стихи, сейчас я их прочту, - он достал перевязанный тесьмой лист тонкого пергамента, развернул его и прочитал:
  
   Кто эту даму знал, все для того понятно:
   Ведь целый свет еще не знал милей
   Такой красавицы - приветливой и статной.
  
   - Браво! - захлопала в ладоши мадонна Ортолана. - Какая прелесть! Это вы сами сочинили?
   - Ну, как вам сказать, - скромно потупился Гвидо.
   - По-моему, я где-то читала эти стихи, - возразила Кларисса.
   - Ты что-то путаешь, - матушка бросила на неё ещё один колючий взгляд.
   - Нет, это возможно, - неожиданно согласился Гвидо. - Стихи, надо вам сказать, приходят в голову многим людям, а поскольку мы все пользуемся одними и теми же словами, то что удивительного, когда эти слова складываются похожим образом? Если бы во всём мире я один сочинял стихи, они были бы у меня ни на что не похожи, но из-за того, что сочинителей в мире существует много, стихи у всех получаются почти одинаковыми.
   - Какое превосходное рассуждение! - поразилась мадонна Ортолана. - Вот что значит учёный человек.
   Гвидо улыбнулся и вдруг подмигнул ей:
   - О, когда вы меня узнаете получше, вы поймёте, что ещё и не то могу!
   - Да, конечно, - смешалась мадонна Ортолана. - Однако мы хотели поговорить кое о чём, касающемся моей дочери... Кларисса, мессер Гвидо Квинтавалле просит твоей руки, - произнесла она тоном, не допускающим возражений. - Его отец согласен на этот брак, я - тоже. Насчёт приданого мы договорились, так что в воскресенье состоится помолвка, а после Рождества Пресвятой Девы Марии - свадьба. Вопрос решённый; вы с мессером Гвидо отличная пара, я рада, что твоя судьба так благополучно устроилась.
   - Да, матушка, - ответила Кларисса, не поднимая глаз.
   Мадонна Ортолана глянула на неё с подозрением, а Гвидо подпрыгнул от радости и воскликнул:
   - Мы будем славной парочкой: что за жених, что за невеста - словно выпечены из теста! Это экспромт... Я такую свадьбу закачу, что и через сто лет в Ассизи будут помнить о ней!..
   Наскоро переодевшись, Кларисса оставила Бону укладывать парадное платье в сундук, а сама побежала к своей сестре Агнессе. Младшие сёстры, Пененда и Беатриче, ушли с няней в церковь; Агнесса была одна и с нетерпением ждала Клариссу.
   - Ну, что? Как тебе Гвидо Квинтавалле? - спросила она, едва Кларисса вошла в комнату.
   - Так ты уже знаешь? - удивилась Кларисса.
   - Мне Бона рассказала, пока ты была у матушки с этим Гвидо. Быстро они тебя окрутили, - не успеешь оглянуться, как станешь синьорой Квинтавалле. А потом подойдёт и моя очередь, - но меня им не удастся окрутить: я скорее умру, чем выйду замуж, - возмущённо сказала Агнесса. - Если бы ты знала, как отвратительны мне мужчины, эти грубые, грязные, вечно жующие и пьющие скоты! Позволить, чтобы это животное взяло власть надо мною, приказывало мне, что делать; чтобы оно принуждало меня жить с ним, - да ещё рожать от него детей?! Ну уж, нет! Лучше я уйду в монастырь и посвящу себя Богу. Какая тихая, светлая, благостная жизнь в монастыре, а весь этот мерзкий, жестокий, мужской мир пусть останется за его стенами; внутри - рай, снаружи - ад!
   - Тише, не кричи, - сказала Кларисса. - Я знаю, что замужество не для тебя. Но я тоже не пойду замуж. Я не пойду замуж за Гвидо Квинтавалле...
   - Замуж за Гвидо Квинтавалле? - переспросила Агнесса. - А за кого ты хочешь выйти? А, я поняла!.. Но он же...
   - Да, не все мужчины таковы, какими ты их себе представляешь, - перебила её Кларисса. - Есть такие, любить которых - большое счастье. Ах, милая сестрица, знала бы ты, что такое настоящая любовь! - Кларисса слабо улыбнулась и прочла на память:
  
   Полна любви молодой,
   Радостна и молода я,
   И счастлив мой друг дорогой,
   Сердцу его дорога я --
   Я, никакая другая!
   Мне тоже не нужен другой,
   И мне этой страсти живой
   Хватит, покуда жива я.
  
   - "Сердцу его дорога", - повторила Агнесса. - Ты ему открылась?
   - Нет, - вздохнула Кларисса, - но теперь откроюсь. Медлить больше нельзя: матушка назначила на воскресенье мою помолвку с Гвидо.
   - Но ведь твой Франческо почти что монах. Про него разное говорят: кое-кто говорит, что он живёт, как святой отшельник, но большинство - что Франческо связался с бродягами и разбойниками.
   Кларисса невольно рассмеялась:
   - И ты этому веришь? Франческо - бродяга и разбойник? Франческо?.. Никогда!
   - Но верно, значит, что он святой отшельник, - как же тогда быть с твоей любовью? - спросила Агнесса.
   - Вот это я и хочу выяснить, - сказала Кларисса. - Прямо сейчас, не откладывая... Я иду к нему, он живёт у Кривой речки. Ты пойдёшь со мной?
   - Пойду, я не отпущу тебя одну в горы, - решительно ответила Агнесса. - Но если он откажет тебе, что ты будешь делать? До воскресенья осталось всего три дня.
   - Я не вернусь домой. Или я стану женой Франческо Бернардоне, или... - Кларисса запнулась.
   - Или?.. - Агнесса внимательно посмотрела на неё.
   - Там видно будет, - ответила Кларисса. - Пойдём же скорее, пока здесь никого нет.
   - Сейчас идём, я только возьму с собой что-нибудь из одежды, - Агнесса задумалась, а потом решительно сказала: - Нет, я ничего не буду брать. Я тоже не вернусь больше домой, - так уйдём же, как есть, в этих простых платьях и с пустыми руками.

***

   Крестьяне, у которых работали Франческо и его товарищи, относились к ним по-разному. Франческо они жалели, считая его безобидным юродивым, человеком не от мира сего; слушая его речи о Боге и божьих заповедях, они вздыхали и говорили: "Да, это так. Воистину так. Оно, конечно, правильно". Женщины при этом тайком шептались: "А он ничего... Мог бы хорошую девушку взять за себя. Такой молоденький, бедняжка, и вот вам... Ох, грехи наши тяжкие!".
   Филиппо крестьяне почему-то побаивались - возможно, из-за его постоянно сурового вида и привычки изъясняться резко и коротко, по-военному. Но к нему же они шли за советом, стараясь запомнить слово в слово, что он говорил, и переспрашивая, если чего-нибудь не понимали.
   Паоло крестьяне невзлюбили. Они настороженно воспринимали всё, что от него исходило, - дельные, подкреплённые знанием законов советы Паоло по житейским вопросам и по тяжбам, которые были у крестьян, они выслушивали так, будто искали здесь какой-то подвох. За глаза они называли Паоло "грамотеем" и "законником", что имело для них особое значение, не очень хорошее, близкое к таким понятиям, как "хитрость" и "мошенничество".
   Зато к Сабатино крестьяне относились запросто, по-свойски. Они подтрунивали над ним, отпускали шуточки насчёт его полноты и явного интереса к женщинам, но больше всего их веселила страсть Сабатино к вкусной и обильной еде. Как он ни старался избавиться от чревоугодия, у него ничего не получалось: стоило Сабатино увидеть тушёную свиную ножку или варёную телячью грудку, или жареную баранью лопатку, или запечённый куриный окорочёк, или копчёную гусиную шейку, - он терял голову и мгновенно забывал о воздержании и посте.
   Тайком от Франческо крестьяне соблазняли Сабатино, чтобы вволю посмеяться над толстяком.
   - Эй, монашек, смотри, что мы принесли, - шептали ему, показывая завёрнутую в холстину телятину в можжевельнике.
   Сабатино сглатывал слюну, сердито отворачивался и продолжал собирать виноград.
   - У-у-у, как пахнет! - сладостно говорили соблазнители. - А вкус какой: свежая нежнейшая телятина, только что приготовленная, еще тёплая, - а к ней хлебушек прямо из печки, и сыр, на котором тает слеза, и молодое винцо. Неужели не попробуешь? Не бойся, никто не увидит, твои друзья пошли за пустыми корзинами. Ну, съешь хоть кусочек, ну, выпей хоть глоточек! Выпей за наше здоровье, не обижай нас, - тут и греха-то никакого нет, ведь мы тебя наняли на работу, и, стало быть, мы твои хозяева. А хозяева обязаны кормить и поить своих работников, - так исстари заведено, так повелел Господь; не станешь же ты нарушать то, что установлено Богом?
   - Да, правда, - начинал сдаваться Сабатино. - Франческо рассказывал нам притчу о работниках на винограднике. Помнится, хозяин с ними хорошо расплатился, даже с теми, кто пришёл последними. Вот, не помню только, дал он им покушать или нет?
   - Само собой, дал, - убеждённо говорили крестьяне. - И покушать, и выпить. Хороший хозяин не оставит работника голодным, - кому нужен голодный работник, он и трудиться-то не сможет.
   - Получается, что я просто обязан съесть эту телятину, хлеб и сыр, и запить кувшином доброго винца, - почёсывая голову, заключал Сабатино. - В былые времена, когда я сам был хозяином, работавшие на меня люди не знали недостатка в еде и питье: как-то раз я поставил грузчикам, перетаскавшим мои товары на корабль, целых две бочки отличного вина!
   - Вот, видишь, - говорили крестьяне, - ты был правильный хозяин. И мы тоже правильные хозяева, - так неужто ты откажешься от нашего подношения? Ах, какая телятина, ах, какой сыр, ах, какой хлебушек, - а винцо какое в этом году!
   - Давайте сюда! - поспешно отвечал Сабатино, забирая всё, что ему принесли. - Ух, как вкусно! - мычал он через мгновение, жадно пережёвывая мясо. - Ах, какое наслаждение!
   - Ешь, ешь, монашек, - покатывались со смеху крестьяне. - Ей-богу, ты настоящий монах! Видели, знаем...
   Не замечавший подвоха Сабатино наслаждался едой и вином, вздыхая, чмокая губами и закатывая глаза к небу...
   Едва он заканчивал свою трапезу, крестьяне продолжали комедию.
   - Смотри, толстячок, - толкали его в бок, - смотри, какая милашка идёт, - вон она, несёт на голове корзину с виноградом! Какие бёдра, какие ноги, какая грудь! Из-под платка выбиваются кудряшки, а глаза, как две маслины, - и как блестят! А губы пухленькие, сладенькие, - вот бы впиться в них поцелуем... Это Анита, её не повезло с мужем, - бедняга и месяца не протянул с нею, такими жаркими были её ласки, - но зато она теперь может сама выбрать себе дружка. Хотел бы ты провести с ней часок? Это легко можно устроить.
   - Тьфу на вас! - плевался Сабатино. - Господи превеликий, святые угодники, спасите и сохраните меня от греха. Изыдите, бесы, замолкни, сатана!
   - Чего ты ломаешься? Такой здоровый крепкий мужик, как ты, должен желать женщину, - продолжали подталкивать его крестьяне. - Поди, в прошлой жизни много их у тебя было?
   - Что было, то было, - соглашался Сабатино. - Я умел найти подход к дочерям Евы; от того и не женился, что не мог остановиться на одной женщине. Но с этим покончено, больше я не грешу.
   - Брось, - говорили крестьяне, - знаем мы вас, монахов... Ты хочешь быть святее всех? Это, брат, гордыня, - наш сельский священник тебе растолкует, коли своим умом дойти не можешь. Свят не тот, кто не грешит, а тот, кто согрешив, покается.
   - Верно, - кивал Сабатино, - Франческо тоже так учит.
   - Ну, так чего же ты ждёшь? - удивлялись крестьяне. - Иди к Аните, поговори с ней, полюбезничай, и она тебе не откажет. А хочешь, мы замолвим перед ней за тебя словечко? Уж она тебя пожалеет, бедолагу.
   Сабатино начинал кряхтеть и мяться:
   - Франческо должен скоро вернуться...
   - Успеешь, если по-быстрому, - говорили крестьяне. - Иди, что ли? Чего сидишь, как пень.
   И Сабатино опять сдавался, и шёл к Аните. Она привечала его, а крестьяне стояли возле сарая, где закрылись Сабатино с Анитой, прислушивались, отпускали солёные шутки и смеялись в кулак:
   - Ай да, толстячок, ай да, монашек!..
   В конце концов, Франческо узнал о проделках Сабатино. Вечером у костра, в окружении своих друзей Франческо завёл разговор о грехах, коими дьявол искушает душу человека.
   - Братья, есть восемь грехов, которые касаются наших чувств и которых мы должны опасаться более всего, - сказал Франческо. - Грехи эти: чревоугодие, блуд, сребролюбие, гнев, печаль, уныние, тщеславие, гордость. Первый из них, чревоугодие, есть корень зла, ибо оно вызывает рост остальных грехов. Кто постится, кто презрел страсть к еде, то поборет и другие страсти; кто поддался чревоугодию, тот беззащитен перед другими страстями. От этого в Писании сказано: "Смотрите же за собою, чтобы сердца ваши не отягчались объядением и пьянством". А что такое чревоугодие? Оно бывает двух видов: чревобесие и гортанобесие. Чревобесие - это обжорство; гортанобесие - лакомство, услаждение гортани.
   - Слышишь? - Филиппо хлопнул Сабатино по спине. - Бесы проникли в твоё чрево и в твою гортань.
   - Господи, господи, господи, - вздыхал и крестился Сабатино.
   - Да, бесы проникают в нас, когда мы поддаёмся чревоугодию, - продолжал Франческо. - А между тем, постом и воздержанием мы можем их изгнать, чтобы спастись от более тяжких грехов. Недаром за чревоугодием следует блуд, - тот, кто предаётся чревоугодию, и в особенности любит мясную пищу и вино, растит в себе похоть и готовит себя для блуда. Блуд так силён, что найдёт себе выход, - не счесть, сколько у него форм. Блуд - это самая дьявольская из всех наших страстей, ибо он преисполнен такого соблазна, что Адам с Евой предпочли ему райское блаженство. Дьявол знал, чем увлечь людей, на что они способны променять самого Бога. Но блуд и есть дьявол, потому что за его прелестью скрывается обман, - не верьте обещаниям дьявола, он обманет вас. Далее, - тот, кто постится и подавляет блуд, тот смиренен и кроток, но кто поддался чревоугодию и блуду, тот гневен, тщеславен и горд, однако всё это сменяется печалью и унынием, потому что душа опустошается страстями, и в ней, как в выжженной пустыне, становится мрачно и страшно. Вот что несёт нам чревоугодие, вот что несёт нам блуд.
   - Господи, господи, - крестился Сабатино.
   - Ты попал прямо в лапы к дьяволу, брат, - зловеще произнёс Филиппо, обращаясь к Сабатино.
   - Господи! - вскричал он, падая на колени.
   - Ты прав, Франческо, - сказал Паоло. - Но ответь мне, зачем Господь разделил людей на мужчин и женщин? И зачем он создал их такими, что мужчине нужна женщина, а женщине - мужчина? А не будь этого, род человеческий угас бы. Кроме того, ответь мне, Франческо, что такое любовь? Нет, не божественная, но земная? Может ли быть любовь без вожделения, но вожделение - это разве не блуд?
   Франческо долго смотрел на огонь, прежде чем ответить.
   - Что тебе сказать, брат? - наконец, сказал он. - Милосердный Бог создал Еву для Адама, чтобы тому не было одиноко, - значит, даже в раю мужчине было плохо без женщины. Мне не ведом замысел Божий, но, может быть, люди были разделены на мужчин и женщин, чтобы вместе пройти длинный путь познания и, в конце концов, отринуть низменные страсти во имя высшей духовной жизни. Тогда духовная любовь заменит плотскую, ибо что может быть выше духовной любви? Любовь есть Бог, сказано в Писании, - достигнув высшей духовной любви, люди достигнут Бога, вернутся к своему отцу, подобно блудному сыну, прошедшему через тяжёлые испытания и познавшему, что нет ничего лучше отчего дома. Земная любовь - это веха на пути к Богу; духовная - долгожданный и радостный конец пути.
   - А наш Сабатино сбился с дороги и упал в яму, - строго проговорил Филиппо. - Весь в грязи, как свинья.
   - Господи, - заплакал Сабатино.
   - Не будем осуждать его, - возразил Франческо. - Он изрядно рассмешил Господа своими проделками, - разве это не смешно: отринуть высокое ради низменного? Будем считать, что это просто шутовская выходка. Но помни, Сабатино, всякая шутка хороша в меру, - если ты и дальше будешь продолжать в том же роде, то Господь прогневается на тебя.
   - Клянусь, я больше не стану грешить! Верьте мне, братья! - воскликнул Сабатино, размазывая слёзы по щекам.
   - Не клянись, это тоже грех, - сказал Франческо. - Помолимся вместе, братья, - он встал на колени рядом с Сабатино.
   Паоло и Филиппо последовали его примеру.

***

   На следующий день Франческо не пошёл со своими товарищами в деревню, на виноградник. Он направился к церкви святого Дамиана, которую своими силами начал восстанавливать ещё до окончательного отказа от прежней жизни. Кое-что уже удалось сделать, но до окончания ремонта было далеко, а Франческо хотел успеть до наступления зимы, - зимой строительство вести трудно.
   Он ходил по церкви, прикидывая, за что теперь браться, а что можно оставить на потом, и сколько денег на это понадобится. Он подсчитал, что остатка средств, полученных от отца за продажу Сарацина, хватит для основных работ.
   Занятый своими мыслями Франческо не сразу услышал женские голоса у входа в церковь:
   - Ну, и куда мы пришли? Я говорила тебе, надо было идти по левой тропинке, а ты пошла по правой. Надо возвращаться, а дома нас наверняка уже хватились: начнут разыскивать, схватят и приведут назад. Нет, ты как хочешь, а я домой не вернусь!
   - Не отчаивайся. Мы найдём Франческо, я чувствую, что сегодня увижу его...
   - Не меня ли вы ищете? - весело, чтобы не испугать девушек, спросил Франческо.
   - Ой, тут кто-то есть! - вскричали они. - Кто здесь?
   Франческо вышел из церкви.
   - Пресвятая Дева, да это Франческо, - с изумлением произнесла младшая из девушек, в которой он узнал Агнессу ди Оффредуццо. - Мы пришли туда, куда надо.
   - Так и должно было случиться, - сказала её старшая сестра Кларисса.
   - Может быть, вы объясните мне, что должно было случиться, и почему вы пришли, куда надо? - улыбнулся Франческо. - Не смущайтесь, ведь мы знаем друг друга с детства. Помните, как я возил вас на спине, когда вы были совсем маленькими?
   - Кларисса, объясни. Ну же, чего ты ждёшь? Другой возможности у тебя не будет, - сказала Агнесса. - Я отойду в сторону, чтобы не мешать вашему разговору.
   Франческо с той же доброй улыбкой смотрел на Клариссу.
   - Я расскажу, - преодолевая застенчивость, проговорила она, - только, пожалуйста, не перебивай меня и не задавай вопросов.
   - Ладно, я помолчу, - кивнул Франческо. - Не бойся, - чтобы это ни было, ты не услышишь от меня ни слова осуждения.
   - Меня хотят выдать замуж за нелюбимого человека. Жених не нравится мне, он мне противен. Это Гвидо Квинтавалле - дурак, зазнайка и болтун, - начала Кларисса.
   Франческо хотел было что-то сказать, но вовремя спохватился и промолчал.
   Кларисса по-своему поняла его:
   - О, да, многие девушки выходят замуж не по любви: они идут под венец, потому что так надо, потому что девушка должна выйти замуж, стать женой и матерью, потому что девушка, не вышедшая замуж, подобна засохшей смоковнице, как говорит священник в церкви. У меня есть подруги, которые вышли замуж не по любви, но живут со своими мужьями не хуже других; есть и такие, которые полюбили своих мужей уже после свадьбы.
   Мне семнадцать лет, ещё два-три года, и я выйду из возраста невест, женихи перестанут обращать на меня внимание, - поэтому матушка торопится с моим замужеством; она не спрашивает моего согласия, которое и не требуется по закону и обычаям. Если я стану сопротивляться, матушка всё равно заставит меня пойти за жениха, которого она выбрала, - ты знаешь, у родителей есть много способов заставить девушку исполнить их волю.
   - Я знаю. Одну девушку, принуждая её выйти замуж, так высекли, что отбили ей почки, - сказал Франческо и, спохватившись, зажал себе рот. - Прости меня, я нарушил данный тебе обет молчания.
   - Моя матушка вряд ли стала бы меня сечь, - продолжала Кларисса, сделав ему знак, что не сердится. - Она считает, что розги слишком жестокое наказание для девочек, и никогда не била сама и не позволяла бить отцу ни меня, ни сестёр. Однако розги не единственное средство, чтобы настоять на своём... Впрочем, я пошла бы замуж безо всякого принуждения даже за этого Гвидо, - пошла и была бы ему верной хорошей супругой. Если бы Богу было угодно, чтобы я стала женой и матерью, я беспрекословно несла бы свой крест до конца жизни. Однако Бог не хочет этого... Бог не хочет, чтобы я вышла замуж за Гвидо Квинтавалле, - Кларисса запнулась, её лицо покрылось краской, - потому что я люблю другого человека, - отчаянно продолжала она. - Я люблю его так сильно, что мне ничего не страшно; я ушла из дома, я не вернусь к матери. Я готова всё сделать для человека, которого люблю, - что бы он ни сказал, я сделаю! - Кларисса замолчала и закрыла лицо руками.
   Франческо подождал немного.
   - Ты закончила? - спросил он затем.
   Кларисса кивнула, не показывая лица.
   - Мне тяжело быть советчиком в таком деле, - как можно мягче произнёс Франческо. - Я сам ещё молод, - разве я похож на умудрённого опытом старика? - он слегка улыбнулся. - Не обижайся, я смеюсь не над тобой. Просто вчера мы с братьями тоже говорили о любви, - говорили, какое сильное это чувство, и для чего Господь дал любовь человеку.
   Тебе же я могу ответить следующее: если ты уверена в своей любви, если ты любишь по-настоящему, если твоя любовь сильнее всех остальных привязанностей, сильнее всего, что у тебя есть в жизни, - то это действительно дар Господа. Прими этот дар, не дай осквернить его, втоптать в землю, - сражайся и добейся победы, невзирая на все препятствия. В сражении за любовь женщина сильнее мужчины, потому что мужчина не может любить так, как любит женщина... Я не спрашиваю, кто твой избранник, - я уверен, что он достойный человек, ибо ты не полюбила бы недостойного. Доверься ему, иди к нему: если вы будете вместе, никто вас не разлучит.
   - Я уже пришла, - сказала Кларисса, опустив руки от лица. - Вот я стою перед тобою, - распорядись моей жизнью.
   - Пришла ко мне? Значит, я тот, кого ты... - не договорил потрясённый Франческо. - Бедная Кларисса! - воскликнул он затем. - Будь я предназначен для обычной земной жизни, я не мог бы желать лучшей жены, чем ты! Но я отрёкся от мира, я служу Господу и принадлежу одному ему. Что же нам делать?.. Я не знаю...
   Они долго молчали.
   - Это из-за неё? - печально спросила Кларисса, смахивая слезинки с глаз
   - Из-за кого? - не понял Франческо.
   - Из-за твоей Лии. Ты любил её? - вздохнула Кларисса.
   - Тогда мне казалось, что любил. Но я отрёкся от мира не из-за неё, - возможно, это было одной из причин, но не главной, - задумчиво произнёс Франческо.
   - Я не вернусь домой, - голос Клариссы зазвенел. - Если ты служишь Богу, то и я буду служить ему. Как Мария Магдалина пошла за Иисусом, так я пойду за тобою.
   - Я не Господь, а ты не блудница, - возразил Франческо.
   - Она любила Иисуса и пошла за ним; она была с ним даже на Голгофе, когда все ученики отреклись от него, - упрямо продолжала Кларисса. - Она ничего не боялась, потому что по-настоящему любила Иисуса.
   - Ты говоришь о Господе как о зёмном человеке, - с лёгкой укоризной сказал Франческо.
   - Магдалина стала отшельницей, и я стану, - решительно произнесла Кларисса. - Агнесса! Агнесса! - позвала она.
   - Вы поговорили? - спросила Агнесса, подойдя к ним.
   - Да, - ответила Кларисса. - Мы с Франческо не можем быть вместе, потому что он принадлежит Богу. Ты хотела постричься в монахини? Я постригусь с тобою.
   - Подумай хорошенько. Ты не торопишься? - забеспокоился Франческо. - Моё решение было осознанным, я долго шёл к нему.
   - Ты полагаешь, что если мы принадлежим к женскому полу, то не способны принять осознанное решение? - язвительно спросила Агнесса. - По-твоему, только мужчины могут полностью отдать себя Богу?
   - Нет, я так не думаю, - виновато ответил Франческо. - Я лишь хотел...
   - Скажи, лучше, в какой монастырь нам пойти? - перебила его Агнесса. - Ты, наверное, знаешь все монастыри в округе.
   Франческо в задумчивости потёр лоб.
   - Идите в Бастию, в монастырь святого Павла, - сказал он. - Бенедиктинские монахини содержат больницу, им не хватает сестёр милосердия для ухода за страждущими. Кроме того, бенедиктинские монастыри поддерживают начинания Клюнийского аббатства, - они заботятся о духовном совершенстве ушедших от мира и отвергают вмешательство светской власти в монастырские дела. Если вы успеете принять постриг в монастыре святого Павла, никто не сможет заставить вас вернуться домой.
   - Ты плохо знаешь нашу матушку, - сухо рассмеялась Агнесса.
   - Да? - Франческо недоверчиво посмотрел на неё. - Хорошо, я придумаю что-нибудь, обещаю.
   - Пошли, сестра, - Агнесса тронула Клариссу за локоть. - Надо торопиться, пока нас не нашли. Мы бывали в Бастии, мы найдём дорогу.
   - Прощай, Франческо, - сказала Кларисса и не смогла сдержать слёзы.
   - Но мы ещё увидимся, - ласково возразил он.
   - Как брат и сестра, - ответила она, отвернувшись от него, взяла под руку Агнессу и зашагала с ней по дороге.

***

   - ...Отец Фредерико, - обращаясь к священнику, говорил Франческо, - но вы же понимаете, что это недопустимо. Две лучшие ассизские девушки, Кларисса и Агнесса решили посвятить себя Богу, - и что же? Когда мадонна Ортолана, их матушка, узнала, что они удалились в монастырь, она настолько разгневалась, что снарядила специальный отряд, который должен был вернуть её дочерей домой. Мадонна Ортолана не может понять, что в жизни девушки возможен другой идеал, кроме плетения кружев, ухаживания за цветами, любви и семьи, - с улыбкой пояснил Франческо. - Отряд, снаряжённый мадонной Ортоланой и возглавляемый её братом Мональдо, ворвался в монастырь святого Павла, - продолжал он. - Они даже не побоялись взломать дверь монастырской часовни, где спряталась от них Кларисса. Девушку спасло то, что она успела принять постриг: когда её схватили, покрывало спало с её головы, обнажив следы пострига. Преследователи были вынуждены отступить, не решившись увести монахиню.
   Однако Агнесса только готовилась к священному обряду, поэтому Мональдо схватил её, связал и выволок из обители; он тащил девушку, словно мешок, у себя на спине. О том, что случилось дальше, мне рассказала сама Агнесса: когда Мональдо потащил её, она так вцепилась ему в шею, что он взвыл и бросил девушку наземь. Охваченный диким гневом он замахнулся, чтобы ударить Агнессу, но его рука одеревенела. Тут похитители в ужасе бежали, оставив девушку лежать на земле.
   Бедная Агнесса сильно ушиблась и не могла подняться; прибежавшая Кларисса подняла её со словами: "Вот как начинается наше служение Богу! Я знала, что нам не простят уход из дома". "Сестра, я молилась за нас, - отвечала Агнесса, - и Бог исполнил мою молитву, - мы свободны. Пойдём: Господь ждёт тебя и меня".
   - Как трогательно, - сказал отец Фредерико, вытирая глаза рукавом рясы. - Воистину, неисповедимы пути Господние.
   - Воистину, - согласился Франческо. - Но что бедным девушкам делать дальше? Я пока отвёл их в монастырь святого Ангела - это здесь, неподалёку.
   - Я знаю, что ты мне объясняешь, - обиделся отец Фредерико.
   - Однако кто поручится, что Мональдо не разыщет их там и вновь не попытается похитить? Во второй раз чудо может не произойти, - сказал Франческо.
   - Кто измерит чудеса Божии? - перебирая чётки, благочестиво произнёс отец Фредерико. - А ты что предлагаешь? - спросил он.
   - Как мне передали, Мональдо кричит на всех углах, что это я одурачил несчастных девушек. Он ругает меня последними словами и грозит всяческими карами, - сообщил Франческо.
   - О, будь с ним осторожнее, - протянул отец Фредерико. - Он убивает быка одним ударом кулака. А буйный какой, этот Мональдо, - как что не по нему, сразу лезет драться!
   - За себя я не волнуюсь: Господь мой защитник и охранитель, - махнул рукой Франческо. - Но судьба девушек меня сильно беспокоит, поэтому я придумал вот что. Мы с братьями вскоре надеемся закончить работу в церкви святого Дамиана; если эту церковь потом обнести оградой, то получится неплохое место для обители. А что если отдать её Клариссе и Агнессе? Я не сомневаюсь, что к ним захотят присоединиться и другие женщины, желающие посвятить себя Господу. Если Кларисса станет настоятельницей монастыря, никто не посмеет подступиться к ней или её сестре.
   - Отдать? Это не так просто, - с некоторым неудовольствием сказал отец Фредерико. - Это надо прежде с епископом обговорить, - да и он вряд ли разрешит без благословения святейшего папы... Знаешь, что, сын мой, - тебе надо побывать в Риме. А что, замечательная мысль, - оживился отец Фредерико, - тебя обязательно надо предстать перед папой. Ты со своими друзьями сейчас не пойми что - то ли вы монахи, то ли бродяги. Девушки эти также в непонятном положении - бежали из дома, нарушили материнскую волю, - а ты говоришь, церковь им отдать! Пусть его святейшество благословит вас и одобрит создание вашей общины, а также и женской обители, - вот тут-то мы всем рот заткнём, попробуй тогда Мональдо ругаться и размахивать кулаками! Иди в Рим, Франческо, иди, не медля! Вот тебе мой совет, - отец Фредерико, чрезвычайно довольный своими словами, откинулся на спинку кресла.
   - Спасибо, святой отец, - Франческо поклонился и поцеловал руку отцу Фредерико. - Медлить я не стану, - завтра же с утра отправлюсь.
   - Да сохранит тебя Господь, - отец Фредерико начертал над Франческо крест в воздухе. - А я буду молиться о тебе.
   ...Торопливо пробираясь через Ассизи, Франческо слышал, как один старик говорил своему внуку:
   - Вот пример для тебя! Это Франческо Бернардоне, - он тоже не слушался старших. Посмотри, какой он худой и бледный, - вот до чего доводит непослушание! И за одеждой своей надо следить, не рвать её, быть опрятным, а не то будешь ходить таким же оборванцем, как он.
   - Дедушка, я буду слушаться, - отвечал малыш, крепко держась за дедушкину руку и с испугом косясь на Франческо.
   - ...Ты опять пришёл в город? - раздался голос Пьетро.
   Франческо обернулся и увидел отца.
   - Я приходил к отцу Фредерико и уже ухожу, - сказал Франческо. - А как мама?
   - Что ей сделается? Она здорова, - буркнул Пьетро. - Она теперь своими бреднями пытается затуманить голову твоему брату, однако на него где сядешь, там и слезешь... А у тебя как дела?
   - Слава Богу. Мы с братьями заканчиваем ремонт церкви святого Дамиана.
   - Важное дело, - вставил Пьетро, и непонятно было, говорит он серьёзно или с издёвкой.
   - Но они закончат его без меня - я завтра отправляюсь в Рим, - сказал Франческо.
   - Зачем? - спросил Пьетро, насторожившись.
   - Иду к святейшему папе просить благословения, - коротко пояснил Франческо.
   - Ах, так! - Пьетро призадумался. - Что же, это неплохо, его решение будет окончательным. Если он благословит тебя, - так тому и быть. Кто знает, может быть, тебе предстоит возглавить какую-нибудь монашескую общину, а не то и орден, - Пьетро усмехнулся. - А если папа не даст своего благословения...
   - Он даст его, - возразил Франческо. - Он поймёт меня.
   - Посмотрим... - сказал Пьетро. - У тебя есть деньги на дорогу? Или всё потратил на святого Дамиана? - спросил он.
   - Это не важно, - ответил Франческо. - Я пойду от монастыря к монастырю, буду работать. Мне мало что нужно: кусок хлеба, глоток воды, да какая ни наесть крыша над головой. Я дойду до папы.
   - Не сомневаюсь, - сказал Пьетро и вздохнул. - Прощай, Франчо, Кое-чему я тебя научил, всё-таки.
   - Прощай, отец, - повинуясь внезапному порыву, Франческо обнял его. - Я помню твоё добро.
   - Ступай же! - Пьетро нахмурился и оттолкнул его. - Тебе нельзя задерживаться в городе.
   - Прощай, отец, - повторил Франческо и зашагал к городским воротам.
  
  

В Риме

   На протяжении многих веков Рим подвергался непрерывным завоеваниям и разорениям. Некогда величайший и красивейший на Земле город ныне представлял собой почти сплошную груду развалин, но даже эти развалины были величественны. Все эти строения, в языческие времена принадлежавшими императорам, консулам, сенаторам и префектам, блистали когда-то украшениями из золота, серебра и бронзы, из слоновой кости и драгоценных камней, - однако и сейчас, в руинах, они были великолепны и вызывали общее изумление, в особенности у пилигримов, которые при виде их приходили в неописуемый восторг.
   Со времён язычества в Риме сохранились и мраморные изваяния, - как пришельцы из иного мира, они продолжали стоять на своих местах, окруженные развалинами терм и храмов. Об этих изваяниях ходило множество легенд: говорили, что какой-то юноша, шутя, надел мраморной Венере кольцо на палец и она, как бы в знак состоявшегося обручения, удержала это кольцо в своей руке, - а ночью пришла к юноше в постель и задушила его в своих объятиях. В другой легенде говорилось о несметных сокровищах, зарытых на Марсовом поле, - их охраняла статуя, которая указывала пальцем на землю, а на голове имела надпись: "Стучись здесь (hic percute)". Один премудрый человек разгадал тайну статуи, откопал сокровища и неслыханно разбогател.
   Ещё одна легенда гласила, что Ромул, основатель Рима, поставил в своём дворце собственное золотое изображение с изречением: "Не упадёт, пока дева не родит", - и эта статуя низверглась, как только родился Спаситель. Ну и, конечно, все в Риме знали о статуях на Капитолии, которые накануне катастроф и больших несчастий страшно стонали и скрежетали зубами.
   На некоторых языческих руинах были построены христианские церкви, но они выглядели бледно по сравнению с храмами и дворцами, существовавшими в древнем Риме. Для того чтобы придать церквам особое значение, - а иначе было нельзя в городе, являющемся обиталищем понтифика, - в них привозили со всего света мощи святых и другие реликвии; кроме того, выставляли в церквах те реликвии, которые удавалось отыскать в самом Риме. Количество обретённых святынь всё возрастало и возрастало, - не удивительно, что в Риме появилось немалое число людей, которые зарабатывали на жизнь, показывая их паломникам.
   Как только Франческо вошёл в ворота Рима, к нему тут же привязался один из толпившихся здесь нищих:
   - Добрый человек, - сказал он, - я вижу, ты паломник. В Риме ты найдёшь великие святыни. У нас есть колыбель младенца Иисуса; стол, за которым сидели Христос и апостолы во время Тайной вечери; полотенце, которым Иисус отирал ноги своим ученикам. У нас есть лестница, по которой Христос восходил на суд к Пилату; нерукотворный образ Спасителя, отпечатавшийся на полотенце, поданном ему во время восхождения на Голгофу; терновый венец, надетый на его голову во время распятия; части Креста Господня и табличка с этого креста с надписью INRI, что означает, как тебе известно, "Иисус Назарянин, Царь Иудейский". У нас есть губка, на которой солдаты подносили уксус к губам распятого Иисуса; копьё, которым римский воин Лонгин пронзил его; полотно, которым была обернута голова уже мертвого Иисуса; земля с Гроба Господня. Кроме того, у нас есть мерило Иисуса - это навес на четырех ножках, позволяющий увидеть какого роста был Спаситель. Помимо этого, ты сможешь увидеть частицы мощей Иоанна Крестителя и Марии Магдалины, останки апостолов Андрея, Симона и Иуды, - не того Иуды, который предал Христа, а другого, называемого Фаддеем. Ты сможешь увидеть также останки Иоанна Златоуста, Григория Богослова и Григория Двоеслова, - и царицы Елены, матери императора Константина... А ещё я покажу тебе, коли ты захочешь, вериги, в которые был закован апостол Пётр за свои проповеди о Христе; столб, к которому были прикованы в темнице Пётр и Павел, и часть посоха Павла; я покажу тебе источник, чьей водой Пётр смог окрестить в христианство двух тюремных надзирателей и почти полусотню заключённых, а также камень, где отпечатался лик Петра; я покажу тебе части крестов, на которых были распяты Пётр и Андрей Первозванный. Я покажу тебе место казни апостола Павла, - после того, как его голова скатилась с плахи, она трижды ударилась о землю и в тех местах забили три источника, которые бьют и сейчас. Я покажу тебе мощи Павла и Петра...
   - Как? Разве мощи Петра найдены? - удивился Франческо. - Я слыхал, что папа Григорий Великий так надежно их спрятал в своё время, опасаясь набегов лангобардов, что эти мощи до сих пор найти не могут.
   - Найдены, - не моргнув глазом, ответил нищий. - Чудесно обретены; они лежали в гробнице, а на ней была надпись "Это Пётр". Я покажу тебе их и всё остальное, о чём сказал, а возьму с тебя за это всего десять медных монет. Дешевле никто не покажет тебе наши святыни, даже не надейся.
   - Я не пожалел бы для тебя и десяти золотых сольдо, добрый человек, но у меня нет ни гроша, - развёл руками Франческо.
   - А где ты оставил свою суму и свой посох? - не отставал нищий. - Есть такие хитрецы, что зашивают монеты в твёрдое дно сумы или выдалбливают в посохе отверстие и прячут туда свои денежки.
   - У меня нет ни сумы, ни посоха, - улыбнулся Франческо, - так что и спрятать в них я ничего не могу.
   - Да у тебя и сандалий нет, босиком ходишь - нищий взглянул на ноги Франческо. - А, я понял! - хлопнул он себя по лбу. - Ты пришёл в Рим попрошайничать. Ну, брат, это напрасно, - здесь и без тебя хватает попрошаек. Да будет тебе известно, что в Риме нельзя просить милостыню где угодно, а все места, где можно, поделены между ватагами нищих, которые не допускают чужих на свою территорию: я, например, принадлежу к ватаге Якопо, - мы промышляем на Аппиевой дороге и у Соляных ворот. У нас есть ещё местечко возле замка Святого Ангела, но за него приходится бороться с нищими из ватаги Карло. В прошлый раз они нам здорово наваляли, - он потёр бока и поморщился.
   - Вы дерётесь за то, чтобы просить именем Христа? - удивился Франческо.
   - А просто так тебе никто своего места не уступит, - запальчиво возразил нищий. - Знаешь, какие отчаянные ребята у Карло?.. Вот я тебе расскажу несколько историй. Как-то раз один из людей Карло попал под суд. "Ты говоришь, что человек, требующий твоего осуждения, имеет на тебя зуб? - спросил судья. - Да, ваша честь, - ответил этот нищий. - Когда я был слепым, он приноровился таскать медяки из моей тарелки, а когда я был хромым, он удрал вниз по улице с моей сумой. - Это всё? - Нет, ваша честь. Когда я был глухонемым, он взорвал у меня под ногами хлопушку".
   В другой раз человек, бросивший подаяние в тарелку слепого из ватаги Карло, заметил, как тот выгреб монеты и засунул их в карман. "Что вы кривляешься, изображая из себя слепого? - возмутился прохожий. - Ты такой же слепой, как я! - О синьор, я только заменяю настоящего слепого, того, что всегда сидит здесь. Он пошел домой обедать и попросил меня посидеть за него. А сам я не слепой. Я немой".
   А вот ещё история, - продолжал словоохотливый нищий. - Одна синьора даёт нищему из ватаги Карло пять медяков и говорит ему: "Ты мог бы и поблагодарить! - Вы что не видите, что я глухонемой? - отвечает он. - И вы хотите, чтобы за пять медяков произошло чудо?!". И еще история... - разошёлся нищий, но Франческо прервал его:
   - Достаточно, я понял. Я не собираюсь просить милостыню в Риме.
   - Чем же ты станешь кормиться? - спросил нищий, подозрительно глядя на Франческо.
   - Найду какую-нибудь работу.
   - Ну, брат, - неодобрительно протянул нищий, - я смотрю, ты за деньги на всё готов.
   - Прощай, добрый человек, - поклонился ему Франческо и пошёл прочь.
   - Ещё один сумасшедший, - проворчал нищий.

***

   - Ты сумасшедший? - обращаясь к Франческо, спрашивал солдат из охраны папского дворца. - Кто же тебя пустит к его святейшеству! Думаешь, у него других дел нет, кроме как встречаться с каждым, кто хочет его видеть. Откуда ты прибыл?.. Из Ассизи?.. А это где?.. Около Перуджи, говоришь?.. Ну, про Перуджу я слышал, - это такой городишко в горах. Ассизи рядом с ним находится, да?.. Ну, и зачем ты спустился со своих гор? Вы, горцы, странный народ, - слишком много о себе полагаете. Был у меня один знакомый горец: полунищий, ходил чёрт его знает в чём - вот, как ты, - но гордости в нём было хоть отбавляй! Смотрит на тебя, будто император, и слова ему поперёк не скажи, сразу за меч хватается. У вас до сих пор в почёте кровная месть, и у моего приятеля тоже был кровник, - не знаю, что они не поделили, но стоило им встретиться, тут же начинали драться. И как они бились - любо-дорого посмотреть! Мечи так и сверкали, так и жужжали над головами - вжик-вжик, вжик-вжик, а потом - бум! - ударялись друг о друга! Но удивительное дело, крови ни капли; мой приятель говорил, что горцы заговорённые и даже смерть им нипочём. Врал, наверное, но дрался хорошо, - что было, то было... А ты, случаем, не сражаешься на мечах? Ну да, куда тебе, - у тебя и меча-то нет... И чего тебя к нам занесло; ты оглядись кругом - таких, как ты, в Риме хоть пруд пруди. А чтобы папу увидеть, люди неделями ждут, - только увидеть, издали, - а ты прямо к нему во дворец прёшься! Эх, ты, деревня! Шёл бы ты обратно, к себе в Ассизи; скажу тебе откровенно, дружок, - у тебя нет никаких шансов попасть к его святейшеству. И ничего мне про Бога рассказывать, - мы тут все добрые католики, потому как магометане к папе не ходят... Давай, давай, иди отсюда! Проваливай, а не то огрею алебардой, коль по-хорошему не понимаешь!
   Франческо в глубокой задумчивости шёл по улице: действительно, попасть к папе было совсем не просто, - это как-то не пришло ему в голову, когда он покидал Ассизи.
   - Поберегись! Поберегись! - закричали позади него. Франческо не успел увернуться и получил сильнейший удар в бок от проехавшей рядом повозки. Он рухнул навзничь на мостовую, ударившись ещё и головой об камень.
   - Боже мой! Мы убили его! - услышал он женский возглас. - Да остановись же, надо помочь этому несчастному!
   - Будем вам печалиться, синьора! Это обыкновенный бродяга, - возразил грубый мужской голос. - Сам полез под колеса; я ему кричал, а он, как глухой. Клянусь святым Антонием, этот парень из тех, что специально бросаются под повозки богатых синьоров, а после клянчат деньги. Киньте ему пару медяков, если вы такая добрая, - и будет с него.
   - Нет, мы должны помочь ему, - не соглашалась женщина. - Помоги мне выйти, - я посмотрю, сильно ли он поранился.
   Франческо перевернули на спину и отёрли рану на его голове.
   - Великий Боже, Пресвятая Дева, да ведь это Франчо! - воскликнула женщина. - Франчо, милый, ты жив? Скажи мне что-нибудь!
   Франческо приоткрыл глаза:
   - Кто вы, добрая синьора? Разве мы встречались раньше? Я в первый раз в Риме.
   - Франчо, очнись, - голос женщины задрожал. - Неужели ты не узнаёшь меня?
   Франческо пригляделся.
   - Лия? - прошептал он, не веря своим глазам. - Или я брежу?
   - Да, это я, - счастливо засмеялась Лия. - Надо же было так случиться, что ты попал под мою повозку.
   - Какая хорошая синьора, какая милосердная синьора! Как хлопочет около этого бедняги! - раздались голоса в толпе, успевшей уже собраться около Франческо и Лии. - Синьора, давайте мы отнесём его в приют при монастыре Скорбящих Дев, - это здесь, рядом. Синьора, всего десять медяков и всё будет улажено!
   - Я сама позабочусь о нём, - сказала Лия. - Положите его в мою повозку: вот вам деньги за труды.
   - Вы ангел, синьора! - закричали в толпе, а грубый мужской голос, принадлежавший, видимо, кучеру, глухо возразил: - Ангелы денег не дают...
   Лишь на третий день Франческо окончательно пришёл в себя; всё это время Лия трогательно ухаживала за ним, поместив его в своём доме.
   - Как ты оказалась в Риме? - спрашивал он её. - Говорили, что ты уехала в Венецию и там стала...
   - Куртизанкой, - закончила за него Лия с некоторым смущением. - В Ассизи мне не было житья, наш священник метал громы и молнии за моё якобы недостойное поведение.
   - Это моя вина, я должен был жениться на тебе, - грустно сказал Франческо. - Но я тогда решил переменить свою жизнь; я шёл к Господу, чтобы отдать ему всего себя. Я обязан был объяснить это тебе, но в то время ещё не был уверен, что сумею выдержать испытание.
   - Не вини себя, Франчо, у каждого из нас свой путь, - она зажала ему рот ладошкой. - Замуж за тебя я не пошла бы, я тебе говорила. Я хотела стать куртизанкой и стала ею; ты искал Господа и нашёл его. Но вот мы опять встретились, - не может быть, чтобы это было случайностью, я верю в судьбу.
   - Но как ты оказалась в Риме? - переспросил он.
   - Я приехала с кардиналом Ринальдо. Не слышал о нём? Он влиятельный человек, его ценит сам папа. Кардинал ездил в Венецию с поручением от папы, и венецианцы устроили Ринальдо роскошный приём, чтобы ублажить его. Меня попросили присутствовать на пиру в честь кардинала и проявить к нему внимание. Ринальдо влюбился в меня без памяти, - Лия озорно улыбнулась. - В конце концов, он предложил мне переехать в Рим, купил для меня этот дом и выплачивает приличное содержание. А что? В Риме многие женщины так живут, и это не считается зазорным.
   - Рим, Рим! - вздохнул Франческо. - Но ты... Как же ты...
   - У каждого свой путь, - перебив Франческо, повторила она. - Господь милостив ко всем людям.
   - Нет, я не осуждаю тебя; я буду молиться, чтобы ты тоже пришла к Богу, - Франческо запнулся.
   - Что такое? - насторожилась Лия.
   - Видишь ли, мне необходимо встретиться с папой, чтобы поговорить с ним о моих братьях и сёстрах во Христе, которые решили посвятить себя Господу. Однако попасть к его святейшеству невозможно: боюсь, что я годами буду ждать встречи с ним, но так и не дождусь. Не знаю, плохо я делаю или нет, но что если я через кардинала Ринальдо... - Франческо не досказал, потому что Лия опять перебила его:
   - Конечно, я попрошу Ринальдо и он мне не откажет. Можешь не сомневаться, - в ближайшее время ты встретишься с папой.
   Франческо улыбнулся.
   - Ну, а сейчас ты чему улыбаешься? - спросила Лия.
   - Поистине, я шут Господа, - ответил он. - Пришёл в Рим, чтобы поговорить с папой; убедился, что это невозможно, - и вдруг добился своего, попав под повозку моей бывшей возлюбленной! Я так много говорил о целомудрии, а получается, что я достиг цели через твою постель.
   - Франчо, мой дорогой Франчо, - Лия со смехом принялась тормошить и целовать его. - Ах, если бы не твой обет Богу, я охотно изменила бы кардиналу!
   - Ну, это была бы шутка, которая вряд ли порадовала бы Бога, - Франческо погладил Лию по щеке. - У каждого из нас свой путь, и не будем сходить с него.

***

   Папский престол сотрясался под ударами еретиков, которых в последнее время становилось всё больше и больше. Против еретиков, объединявшихся в большие богатые общины и распространявших свою власть над целыми государствами, папы предпринимали более или менее удачные военные походы, однако труднее было бороться с теми еретиками, которые осуждали пышность, богатство и неапостольское могущество римской церкви не протестным словом, но личным примером бедности и нестяжательства. "Задавленный нуждой народ видит, как презираемая бедность возведена на алтарь и поставлена в сиянии небесной славы", - говорили папе кардиналы из числа тех, что были умнее прочих, и папа должен был с этим согласиться. "Что же, - отвечал он, - если прежние рыцарские чувства потеряли в наше время своё значение, то, может быть, новыми рыцарями и защитниками веры станут эти нищие, которые так любят Господа, что готовы без раздумий отдать себя ему. Где бы нам только найти подходящего человека, чтобы он возглавил этих юродивых? Как бы ни ошибиться с выбором, - бед потом не оберёшься".
   - ...Ещё один пророк или блаженный? Этого только не хватало - всегда найдутся два-три десятка дураков и дур, которые последуют за ним. Они начнут кликушествовать, безобразить, - а то и воровать, а то и убьют кого-нибудь, - а мне потом отдувайся, - говорил папа кардиналу Ринальди, упрашивающему его принять Франческо.
   - Нет, он производит хорошее впечатление.
   - Это хуже всего. Самую большую опасность представляют те, кто производит хорошее впечатление, - проворчал папа. - Да, пожалуй, мне придётся поговорить с ним. Зови его сюда.
   - ...Поднимись и скажи коротко и внятно, чего ты хочешь, - сказал папа, когда Франческо, упав к его ногам, совершив положенный ритуал приветствия.
   - Я слуга Господа, меня зовут Франческо. Я пришёл из Ассизи просить вашего благословения для моих братьев и сестёр во Христе.
   - Ага, ты уже имеешь последователей! Так я и думал, - язвительно улыбнулся папа. - Сколько их у тебя: двадцать, тридцать, или уже перевалило за сотню?
   - У меня три духовных брата и две духовные сестры, - спокойно ответил Франческо, не желая замечать издевательского тона папы.
   - Сколько? Три брата и две сестры? - удивился папа. - И ты из-за пяти человек решился придти ко мне? В уме ли ты, сын мой?
   - Каждая человеческая душа ценна и неповторима, - всё так же спокойно продолжал Франческо. - Наши души, как звёзды в небесах, - есть похожие, но нет одинаковых. И если погаснет хотя бы одна звезда, небо сделается темнее.
   - Ты, наверное, сочиняешь стихи, - сказал Папа. - Признайся, ты поэт?
   - Нет, я не сочиняю стихов, но люблю их, - ответил Франческо.
   - Какие стихи ты любишь? О чём? - продолжал допытываться папа.
   - Обо всём. О цветах, птицах, деревьях, о реках и ручьях, о небе и облаках, о Солнце и Луне, о людях и их чувствах, о Боге. Я не стараюсь запоминать стихи, но они сами приходят мне в голову, когда душа требует их, - ответил Франческо.
   - Ты поэт, - то ли с осуждением, то ли с одобрением заключил папа. - А чем ты занимался в мирской жизни?
   - Торговал сукном, потом хотел стать рыцарем, потом снова торговал сукном, - отвечал Франческо.
   - Ты торговал сукном? - рассмеялся папа. - Рыцарем - это я ещё понимаю, но тебе ли торговать сукном? Ты странный человек, сын мой.
   - Я шут Господа, - пояснил Франческо с застенчивой улыбкой. - Я веселю его своими выходками.
   - Да ты, к тому же, дерзок. В сущности, мы все шуты Господа, только не признаемся в этом, а ты говоришь в открытую, - возразил Папа. - Не кажется ли тебе, что ты присвоил себе высокое звание безо всяких на то прав?
   - Всё вышло само собой, - виновато сказал Франческо. - Порой мне не понятно, я ли шучу перед Господом или он шутит надо мной.
   - Да, ты дерзок, - повторил папа, - но оставим это. Скажи, что ты проповедуешь, к чему призываешь? Каковы твои идеи?
   - У меня нет своих идей и я не призываю ни к чему новому. Я всего лишь следую словам Спасителя, которые были обращены к его ученикам: "Не берите с собою ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои, ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха", - ответил Франческо.
   - Значит, ты прославляешь бедность, - сказал папа. - А чем вы живёте - подаянием?
   - Нет, работой. Мы стараемся не просить подаяние. Зачем искушать людей, - они думают, не мошенники ли перед ними?
   - Ишь ты, - искушать! Христиане обязаны давать милостыню, не раздумывая, ибо если они подают только тем, кто действительно нуждается в помощи, то какая в этом заслуга? Даже животные, не имеющие души, помогают своим попавшим в беду собратьям, - желчно возразил папа. - Дающий милостыню даёт её прежде всего для себя, чтобы доказать, что не имеет греха сребролюбия. А тот, кто берёт милостыню, пусть сам позаботится о своих грехах: если он просит во имя Христа, не имея в том особой нужды, он губит свою душу, - но тем более достоин жалости и сострадания... Так ты проповедуешь бедность? Это и хорошо, и плохо. Что ты на меня так смотришь?.. Хочешь знать, почему это плохо? Потому что Церковь всегда поддерживала, поддерживает и будет поддерживать богатых, ибо какая польза от бедных, и чем станет Церковь, если потеряет свои богатства, а вместе с ними могущество и влияние? Боюсь, что твоё подвижничество станет благим намерением, которое приведёт нас в ад. Не разрушишь ли Церковь, вместе того чтобы укрепить её?
   Франческо, потрясённый до глубины души откровенностью папы, не знал, что ответить.
   - Молчишь? Что же, ты можешь ничего не говорить: твоя душа - открытая книга, - улыбнулся папа. - Нет, ты, конечно, не причинишь зло Церкви, - ты не способен причинить зло кому бы то ни было. Но вот те, кто пойдут за тобою, - а я предрекаю, что таковых будут тысячи, - те, кто пойдут за тобою, не принесут ли они вред нашей матери Церкви? Молчишь?.. Не знаешь?.. И я не знаю... Но с другой стороны, - взгляд папы стал острым и цепким, - мне постоянно приходится слышать от моих кардиналов, что народ задавлен нуждой и хотел бы, чтобы презираемая ныне бедность была возведена на алтарь. Богатство сейчас не пользуется уважением, богатых ненавидят.
   Ты любишь стихи, так я прочту тебе стихотворение, которое мне подросили недавно, оно называется "Богатый и нищий":
  
   Нищий стучится в окошко:
   "Дайте мне хлебца немножко!"
   Но разжиревший богач:
   "Прочь убирайся отсюда!.."
   Вдруг совершается чудо:
   Слышится ангельский хор,
   Суд беспощаден и скор.
   Нищий, моливший о хлебе,
   вмиг поселяется в небе.
   Дьяволы, грозно рыча,
   в ад волокут богача.
  
   Брюхо набил себе нищий
   лакомой райскою пищей -
   у богача неспроста
   слюнки текут изо рта.
   Нищий винцо попивает,
   бедный богач изнывает:
   "Хоть бы водицы глоток!.."
   ...Льют на него кипяток.
  
   А вот ещё острее; называется "Взбесившийся мир":
  
   Блуд и пьянство
   в христианство
   золотой привнес телец.
   Мир разврата
   в Тартар рухнет наконец.
   Наши души
   ночи глуше,
   наши хищные сердца
   осквернили,
   очернили
   Всемогущего Отца.
  
   Блудодейство,
   лиходейство,
   воровство, разбой и мор!..
   Мир греховный!
   Суд верховный
   грозный вынес приговор...
  
   Есть подобные стихи и о Церкви, - особенно, о наших монахах и монастырях. Я не стану читать эти стихи, чтобы не вводить тебя в смущение... А недавно у меня было видение, - продолжал папа, - я увидел, как Латеранская базилика рушится: её колонны подламываются, а своды осыпаются. Но внезапно является кто-то в бедной одежде, - он растет и растет, достигает гигантских размеров и подставляет спину падающей базилике... Может быть, именно ты, Франческо, станешь защитником веры вместо рыцарства, потерявшего своё былое рвение. Твои ученики, добровольно принявшие обет бедности, смогут словом и делом доказать, что чистое служение Господу возможно. Возможно, это укрепит Церковь, а твои ученики сделаются её новыми апостолами. Вот почему твоя проповедь бедности хороша... Что же, дерзай! - папа хлопнул ладонью по подлокотнику кресла. - Я даю тебе благословение, божий человек Франческо, и желаю тебе успеха в той миссии, которую ты на себя возложил.
   - Мы можем создать общину? - спросил Франческо.
   - Можете.
   - И обитель для сестёр? - продолжал спрашивать Франческо.
   - Можете.
   Франческо явно хотел спросить ещё что-то, но не решался.
   - Ну, говори, - улыбнулся папа. - Чего тебе бояться?
   - Если мы будем служить Господу самостоятельно, по своему разумению, без чьей-либо помощи и чьего-либо вмешательства, нам понадобятся такие же права, как у священников, - ибо кто будет исповедовать и причащать нас и пришедших к нам, и отпускать наши грехи и грехи тех, кто придёт к нам?
   - Ты хочешь получить право на совершение таинств и на отпущение грехов? Но такое право даётся, не считая священников, только тем, кто отправляется в Крестовый поход - освобождать Гроб Господень. Мои кардиналы вряд ли согласятся, если я предоставлю это право тебе, - папа призадумался, а после спросил: - На сколько лет ты просишь это право?
   - Мне нужны не годы, а души для того чтобы привести их в рай, - отвечал Франческо.
   - Да, твоя просьба необычна... Ну, хорошо, я постараюсь утвердить её в курии, - согласился папа.
   - Благодарю вас, ваше святейшество, - Франческо низко поклонился и собирался удалиться, но папа остановил его:
   - Послушай, святая простота, куда же ты идешь без документа, удостоверяющего моё разрешение?
   - Мне довольно вашего слова, - сказал Франческо. - Мне не нужно бумаг. У меня вместо бумаг - Пресвятая Дева Мария, вместо нотариуса - Христос, вместо свидетелей - ангелы.
   - Да, разумеется, - улыбнулся папа, - я забыл, с кем имею дело. С такими бумагами, с таким нотариусом и с такими свидетелями тебе не страшен земной суд. Ступай, божий человек, но смотри, никому не рассказывай, о чём мы здесь говорили, - пусть это останется нашей тайной.
   - Я буду молить Господа, чтобы он не оставил вас, - горячо произнёс Франческо.
   - Ступай, - махнул ему рукой папа. - Может быть, Бог уже пришёл ко мне вместе с тобою, - прошептал он, когда за Франческо закрылись двери.

***

   Как ни сопротивлялся Франческо, но перед его отъездом Лия решила устроить прощальный ужин. Слухи о благосклонном приёме, оказанным папой молодому ассизцу, быстро распространились по Риму. Богатое угощение тоже сыграло свою роль, - Лия знала, чем привлечь гостей: громадный стол в парадном зале её дома был весь заставлен винами и закусками; здесь были и такие блюда, которые можно было попробовать лишь во дворцах знатных господ.
   Франческо не притронулся к еде, но гости ели и пили с большой охотой, причём, лица духовного звания нисколько не отставали от мирян. Вскоре за столом начали рассказывать забавные истории вольного содержания. Один краснощёкий аббат поведал, как папа принял двух евреев, изо дня в день ходивших к нему. "Ходят они, ходят, к папе их не пускают, но они всё равно ходят, - рассказывал аббат. - Целый год так ходили, и, наконец, его святейшеству доложили об этих евреях. Заходят они в папские покои.
   - Здравствуйте.
   - Здравствуйте.
   - Вы папа?
   - Мы папа.
   Один из евреев достает из кармана какой-то листок:
   - Вы кого-нибудь из этих людей знаете?
   Папа смотрит в бумажку, а там нарисована "Тайная вечеря".
   - Разумеется. Это наши святые: апостол Пётр, апостол Павел... А вот - Иисус... Да, я знаю их всех...
   Другой еврей тоже достает из кармана какую-то бумажку:
   - Тут мне от моих предков счет остался. Ваши тогда за обед не заплатили".
   Гости встретили эту историю громким хохотом, - точно так же, как и другие подобные истории, которые, по мнению Франческо, были кощунством. Он чувствовал себя крайне неловко; к тому же, гости то и дело спрашивали его, в чём смысл служения бедности и косились на его нищенское одеяние. При этом все восторгались словам Франческо, а какие-то две пышные синьоры следовали за ним по пятам и непрестанно повторяли: "Пресвятая Дева, как это прекрасно! Вы открыли нам глаза, - о, боже, вы великий проповедник, такой же, как Иоанн Златоуст!". Не ограничиваясь восхвалением, эти синьоры норовили прижаться к Франческо, - одна справа, а другая слева, - и порой они зажимали его так сильно, что у него сдавливало дыхание.
   Кардинал Ринальдо, тоже присутствовавший на ужине, вначале присматривался к Франческо с изрядной долей ревности, но убедившись, что тот далек от мирских соблазнов, перестал видеть в нём своего соперника. Кардинал настолько расслабился, что принялся полушутя, полусерьёзно нахваливать Франческо перед Лией:
   - Какая твёрдость духа, какая стойкость у вашего земляка! Смотрите, эти две синьоры просто-таки из платьев рвутся, а он ухом не ведёт! Другой на его месте не устоял бы; вот что значит человек истинной веры и духовного призвания.
   - Перестаньте, ваше высокопреосвященство, - недовольно сморщилась Лия. - Франческо смолоду избегал греха.
   - Однако же вы были близки? - кардинал посмотрел на Лию.
   - Ваше высокопреосвященство, когда мы уезжали из Венеции, вы поклялись, что никогда не попрекнёте меня моим прошлым. Недолгим оказалось ваше обещание, - заметила Лия.
   - О, простите меня, моя мадонна! - кардинал принялся целовать ей руки. - Я не желал обидеть ни вас, ни его. Хотите, я предложу ему своё покровительство? Как вам известно, оно кое-чего стоит.
   - Хочу. Искупите свою вину, - ответила Лия. - Я сейчас приведу его к вам. Эти две синьоры совсем совесть потеряли, - как можно так вести себя на глазах у всех, да ещё с божьим человеком!
   - ...Вы понимаете, что удостоились великой милости? Не каждому удаётся попасть на приём к папе и получить благословение его святейшества, - говорил кардинал, когда Лия привела к нему Франческо. - Короли, герцоги, графы и прочие земные правители добиваются этой милости, но далеко не каждый из них получает её. Папское благословение открывает простор для вашей деятельности, но в то же время накладывает на вас большие обязательства. Вы понимаете это?
   - Я служу Богу и с ним сверяю все свои поступки, - ответил Франческо, преодолевая сильнейшую головную боль.
   - Это гордыня. Без помощи Церкви вам не обойтись, - назидательно произнёс кардинал. - Я готов оказать вам покровительство, - высокопарно прибавил он. - Вы уже составили устав вашей общины?
   - Устав? - болезненно потирая лоб, переспросил Франческо. - Зачем он нам? Все правила, которые должен соблюдать христианин, есть в Писании. Что может быть лучше этого?
   - Лучше ничего не может быть, - согласился кардинал. - Однако в делах общины, объединяющей духовных братьев или сестёр, возникает много вопросов, на которые вы не найдёте ответов в Писании. Не мог же Господь заниматься каждой мелочью! - с усмешкой пояснил он.
   - Мелкие вопросы можно решить по ходу дела, исходя из общего духа Писания. Нам не нужен устав, у нас вместо бумаг - Пресвятая Дева Мария, вместо нотариуса - Христос, вместо свидетелей - ангелы, - со слабой улыбкой повторил Франческо то, что говорил накануне папе.
   - Ну, не будем же мы обращаться к ним по любому поводу! Вы обязательно должны составить устав, - упрямо продолжал кардинал, - а потом пришлите его мне. Если понадобится внести какие-то правки для того чтобы утвердить его в курии, я внесу, с вашего позволения.
   - А надо будет ещё утверждать наш устав в курии? Зачем это? - с недоумением спросил Франческо.
   Кардинал расхохотался:
   - Вы, стало быть, хотели проповедовать, как вам хочется, исходя из собственных соображений? Вы хотели создавать обители на основе своих принципов - и прочее, прочее, прочее? Нет, это потрясающе! Вы мне нравитесь, ассизец, - мне нравится ваша наивность.
   - Но я получил благословение папы, - возразил Франческо.
   - О, я уже говорил вам, что папское благословение - это великая вещь! Милость его святейшества безгранична, - кардинал перекрестился. - Но благословение это всего лишь благословение, - прибавил он. - Да, оно даёт простор для вашей деятельности, но разрешить её может только курия. А для разрешения вы должны предоставить нам устав, - теперь вам понятно?
   - Понятно, - страдая от боли, сказал Франческо.
   - Советую вам также подумать вот о чём: не чрезмерна ли проповедуемая вами бедность? Не искушаете ли вы тем самым Бога, желая, чтобы он позаботился о каждом из ваших собратьев после того, как они отказались от того, что матерински даровано им Провидением? Не стоит ли смягчить эту строгость?.. И не затягивайте с уставом; помните, пока он не утверждён, вы действуете на птичьих правах: прямо по Писанию, - как птицы небесные, - усмехнулся кардинал.
   - Это неплохо, - еле вымолвил Франческо, чувствуя, что головная боль стала невыносимой. Он хотел ещё что-то сказать, но кардинал Ринальдо прервал его:
   - Итак, жду, когда вы пришлёте мне устав... А где же наша несравненная мадонна Лия? Я должен её найти.
   - ...Тебя ищет кардинал, - сказал Франческо, который нашёл Лию раньше, чем Ринальдо.
   - Пусть ищет, - беспечно ответила она. - А почему у тебя такой болезненный вид? Что случилось?
   - Ничего, - улыбнулся ей Франческо. - Голова немного болит... Я пойду.
   - Куда пойдёшь? - не поняла Лия. - Отдохнуть?
   - Нет, я пойду домой, в Ассизи, к моим братьям, - сказал Франческо, потуже затягивая верёвку на своей потрёпанной рясе.
   - Как, прямо сейчас? На ночь глядя? Отчего так внезапно? Тебя кто-нибудь обидел в моём доме? - взволновалась Лия.
   - Нет, напротив, все были добры со мною. Но моя душа истосковалась по дому, а он там, где мои братья и сёстры. Пора... - Франческо неловко поклонился Лие. - Спасибо тебе за помощь и гостеприимство.
   - Прощай, Франчо, снова мы расстаёмся, - она поцеловала его в лоб. - Это поцелуй сестры, на прощание.
   - Прими и мой прощальный поцелуй, братский поцелуй, - он тоже поцеловал её.
   - Возьми с собой хоть что-нибудь на дорогу, хотя бы хлеба, - сказала Лия.
   - Да у меня и сумки нет, куда я его положу? - улыбнулся Франческо. - Прощай же, сестра.
  

Признание

  
   Жарким летним днём три пожилых ассизца сидели в тени у трактира, пили разбавленное белое вино и говорили о Франческо.
   - Глядите, опять кто-то идёт в гору, - говорил первый старик, приподнимая себе веки, чтобы лучше видеть. - Не иначе, как ищут нашего Франческо. И почему все они думают, что он живёт на этой горе?
   - А где ещё жить святому человеку? - возразил третий старик. - Это мы, - слабые, немощные, больные, - истлеваем во прахе, а святой человек крепок по милости Божьей и может жить даже на горе, - несмотря на дующие там сильные ветра и палящее солнце.
   - Это вы о ком говорите? - спросил второй старик. - У кого голова хитра и открыто оконце?
   - Я всегда говорил, что Франческо достигнет небывалой святости, - продолжал первый старик. - Пусть я плохо вижу, но зато тонко чувствую; меня не обманешь.
   - Ну, меня тоже туда не заманишь! - воскликнул второй старик. - В этом я с тобой согласен: зачем лезть через оконце, когда можно войти через дверь?
   - С тех пор, как его святейшество благословил Франческо, наш город стал знаменит, - сказал первый старик, будто второго не было. - А вы знаете, что Франческо Бернардоне хотели сделать кардиналом в Риме? Уже сшили для Франческо кардинальскую мантию и отвели ему особые комнаты вблизи комнат самого папы. И вот однажды ночью лежит Франческо в своей роскошной комнате и слышит голос, который ему говорит: "Франческо, за кем лучше следовать: за хозяином или слугой? - За хозяином, - отвечает Франческо. - Зачем же ты тратишь силы, следуя за слугой, а не за хозяином? - Чего ты желаешь от меня, Господи? - Возвращайся в Ассизи. Твой путь - иной". На следующее утро Франческо Бернардоне отказался от кардинальства и вернулся к нам, - вот он какой, наш Франческо!
   - Папа хотел сделать его своим слугой? А Франческо повернулся к нему спиной? - изумлённо спросил второй старик. - Вы подумайте, я и не знал!
   - А чего хорошего, - жить в Риме? - сказал третий старик. - Я ни за что не согласился бы. Большой город, много людей, тьма приезжих из других городов и дальних стран, - а значит, сплошные болезни. Я слышал, что в Риме нельзя пить воду из реки, - да что там воду, даже пойманную в реке рыбу нельзя есть! Я слыхал, что один наш ассизец искупался в Тибре, а после поужинал пойманной рыбой, - так с несчастного слезла кожа от шеи до пяток; он после так и ходил до конца жизни без кожи, кутаясь в длинный плащ, чтобы скрыть свой позор. Трудно понять, отчего с нашим ассизцем приключилась эта беда: то ли от купания в Тибре, то ли от съеденной рыбы. Мало того, я слыхал, что воздух в Риме такой мерзкий, что непривычный человек, глотнув его, начинает кашлять и не может остановиться. Специально для приезжих римляне продают бурдюки, наполненные чистым воздухом, чтобы хотя бы в первое время можно было дышать, а иначе - верная смерть! Лучше всего в Риме живётся могильщикам - люди мрут, как мухи, поэтому могильщики в Риме очень богатые и каждый римлянин, даже из числа знатных синьоров, мечтает стать могильщиком.
   А сколько в Риме разбойников, и какие они свирепые, - наши просто овечки по сравнению с ними! На Франческо Бернардоне, кстати, тоже напали римские разбойники, когда он возвращался домой с богатыми дарами от папы. Они отняли у Франческо всё до последнего гроша, - а папа одних только золотых сольдо насыпал ему три корзины, - обобрали разбойники Франческо до нитки и бросили в ров. При этом они смеялись над ним: вот, де, ты говоришь, что ты вестник великого царя, так получи пышные одежды! Но Франческо не растерялся: он проклял их и разбойники в тот же миг заболели: одного поразила чесотка, другой затрясся в жестокой лихорадке, а третий получил заворот кишок. Будут знать, как связываться с божьим человеком!
   - Про овечек ты неправильно рассказал, - вмешался второй старик, которому не терпелось поведать свою историю про Франческо. - Никакие они не римские, а было это у нас, в Ассизи, - я лично знаю человека, в хлеву которого всё это произошло. Дело было так: стоило овце в этом хлеву разрешиться ягнёнком, как утром его находили мёртвым. Что такое, никто понять не мог, - тогда решили обратиться к Франческо. Он пришёл, посмотрел и сразу определил причину: это, говорит, виновата свинья, которая живёт здесь же, в хлеву, - она свирепая и кусает новорождённых ягнят до смерти. Хозяин овчарни взмолился: сделай же с ней что-нибудь, святой отец, дабы ягнята, наконец, обрели покой. Франческо, вспомнив о другом Агнце, оплакал перед всеми мертвых ягнят: "Увы, братья ягнята, невинные животные, живые символы, всегда нужные людям! Да будет проклята та нечестивая, что убила вас, и пусть никто, ни человек, ни животное не ест её мяса!". В ту же минуту злобная свинья вдруг почувствовала себя плохо и сдохла, как того и заслужила. Затем ее бросили в около монастыря святого Верекундия, где она долго оставалась и, наконец, ссохлась, как деревяшка, и даже самый голодный не смел её тронуть... Вот как было дело, а римские овечки тут ни причём, - закончил чрезвычайно довольный своим рассказом второй старик.
   - Овцы, свиньи, - это ещё что! Послушайте-ка историю про Франческо и волка, - сказал первый старик. - Перед тем как Франческо вернуться из Рима, жители Губбио тряслись от страха: огромный волк постоянно совершал на них набеги, терзая людей и животных, так что люди чувствовали себя в безопасности, лишь крепко затворившись за городской стеной. Узнав о возвращении нашего Франческо, жители Губбио позвали его на помощь, и он, конечно, откликнулся на их зов. Он вышел за городские стены; навстречу ему кинулся волк, но Франческо остановил его движением руки и сказал: "Брат волк, ты плохо поступаешь, убивая людей и животных. Правда, тебя на это толкает голод, но с сегодняшнего дня мы устроим иначе. Ты пойдёшь со мной в Губбио и будешь ходить по городу, никому не причиняя вреда. А люди позаботятся о твоём пропитании. Согласен?" Волк сделался послушным, как ягненок, и протянул Франческо лапу в знак согласия... Сейчас этот волк живёт в Губбио среди людей, никому не причиняя вреда; они кормят его, а он играет с ребятишками. Можете сами пойти и посмотреть на него, а не то и поиграть с ним.
   - Волк - это ещё не так удивительно, - возразил третий старик, а о свинье и говорить нечего, - он выразительно глянул на второго старика.
   - Вот спасибо, - довольно ответил тот. - Но вы меня перехваливаете, - друзья есть друзья.
   - Я расскажу вам историю о Франческо и льве, - сказал третий старик.
   - О льве? - удивился первый. - Разве у нас водятся львы?
   - Ты, что же, не знаешь, что Франческо побывал в Африке после того, как ушёл из Рима? Не сразу он вернулся в Ассизи, но успел добраться до Марокко и там победил султана в споре о вере. Султан был так поражён святостью и искусством речи нашего Франческо, что едва не принял христианство, - в последний момент его удержали магометанские попы.
   - Правда, - закивал второй старик. - От Франческо магометанские попы едва убежали, я тоже об этом слышал.
   - В Африке и случилась эта история, - упорно продолжал третий старик. - Франческо поселился на некоторое время в нетронутом сарацинами монастыре, - и вот однажды в этот монастырь пришёл больной лев. Он был хром, крив на левый глаз, плохо слышал и страдал одышкой. Все монахи разбежались при виде этого льва, но Франческо пожалел его: молитвами и правильным уходом он вылечил животное. После этого благодарный лев стал его постоянным спутником. Монахи обратились к Франческо с просьбой заставить льва работать, чтобы лев так же, как они, сам зарабатывал себе хлеб насущный. Франческо согласился и заставил льва стеречь монастырского осла, когда тот возил дрова. Но однажды лев отошёл по каким-то своим делам и осёл остался без охранника. Оставленного без присмотра осла украли разбойники, - в Африке разбойников не меньше, чем в Риме, - и продали каравану купцов, которые его увели. Вернувшись, лев не нашёл осла и, глубоко опечаленный, пошёл обратно в монастырь.
   Монахи решили, что лев съел осла, и во искупление греха приказали ему делать работу, предназначавшуюся ослу. Лев повиновался и стал смиренно трудиться. Но однажды лев увидел пропавшего осла в караване и в качестве доказательства своей невиновности привёл его обратно в монастырь. Франческо, который всё это время уверял монахов, что лев, встав на путь добра, не мог съесть осла, оказался в большом почёте... А ещё говорили...
   - Постой, - перебил первый старик, - почти такую же историю я слышал о святом Иерониме.
   - Так что же? Ты думаешь, что в Африке живёт всего лишь один лев? - ехидно заметил третий старик. - Понятно, что Франческо выходил другого льва, чем святой Иероним. Если бы всех святых, которые жили на свете и ещё будут жить, отправить в Африку лечить львов, то и тогда на каждого святого нашёлся бы свой больной лев.
   - Нет, ты не прав! - вскричал второй старик. - Не каждого больного исцелял святой Лев! Да и о каком Льве ты говоришь - о Катанском или Римском? Впрочем, всё равно: и тот, и другой исцеляли только тех, кто верил в Господа, - а уж пришли они из Африки, или из какой другой области, это значения не имело.
   Первый и третий старики с сожалением посмотрели на него, а потом первый старик сказал:
   - Да, много чудес совершил наш Франческо, и это знак его святости. Ныне она признана по всей Италии: проклятые перуджинцы - и те должны были признать её. Вначале они насмехались над Франческо и называли его "ассизским сумасбродом", но данное ему папское благословение заставило их прикусить языки. Впрочем, втайне перуджинцы продолжали издеваться над Франческо Бернардоне, - до тех пор пока чудо, свершившееся во время молитвы в нашем соборе святого Руфина, заставило их поверить в святость Франческо. Вы помните, как это было? Франческо пришёл в Ассизи вместе со своими братьями для того чтобы помолиться; во время молитвы он стал как бы растворяться в воздухе и окутался чудесным сиянием. Как оказалось, в тот же самый час перуджинцы молились в соборе у себя в Перуджи и вдруг увидели Франческо на блистающей колеснице, от которой во все стороны исходил сверхъестественный свет, - колесница трижды объехала их большой собор, после чего исчезла из виду. Перуджинцы задрожали от страха и пали ниц перед Господом: они поняли, что он таким образом прославил своего раба Франческо.
   - Ох, уж эти перуджинцы, зловредная нация! - в сердцах приговорил второй старик. - Ишь, чего захотели, - чтобы Франческо служил у них в соборе! Не дождутся: мы им нашего Франческо не отдадим.
   - Никогда! - в один голос сказали первый и третий старики.
   - Франческо Бернардоне - наша слава и гордость, - изрёк первый старик.
   - Умереть мне в страшных муках и без покаяния, если он не прославит Ассизи на весь мир, - прибавил третий.

***

   Луг около Кривой речки, раньше густо покрытый травой и цветами, превратился теперь в вытоптанное поле. Каждый день десятки людей приходили сюда, чтобы увидеть Франческо из Ассизи, отмеченного божьей благодатью и папским благословением. Кое-кто останавливался у Кривой речки на постой, были и такие, кто жил здесь по месяцу и более.
   Помимо паломников к Франческо шли люди, желающие войти в его братство. К хижине, в которой вначале нашли себе приют он и трое его духовных братьев, была пристроена ещё одна, затем ещё и ещё, - так возник небольшой посёлок отшельников. Впрочем, места всё равно не хватало: братия спала на нарах, поставленных в три яруса, но из-за постоянного притока новообращённых и это не помогло разместить всех. Вниз по склону горы находилась другая хижина; её заняли было двенадцать братьев, пришедших в последнее время, но тут явился пастух, которому она принадлежала, и прогнал их. Ссылки на святость Франческо не помогли: пастух грубо ответил, что ему нет дела до Франческо Бернардоне, - пусть, де, этот Франческо занимается чем хочет, а ему, пастуху, надо овец пасти.
   Отчасти положение спасало желание братьев пойти с проповедью в мир: многие ушли с Кривой речки, чтобы провозгласить бедность основой любви к Господу. "Paupertas cum laetitia", - говорили они, - "бедность с радостью", - и поясняли, что это источник блага, указанный Спасителем как первое из девяти блаженств. Слышно было, что ученики Франческо не только разошлись по всей Италии, но перешли горы и достигли дальних стран; сколько у него было учеников, никто не считал, но на последнем собрании его последователей у Кривой речки было не меньше пяти тысяч человек.
   По правде сказать, Франческо не знал, радоваться этому или огорчаться, потому что такое количество братьев нуждалось в практическом руководстве, одного духовного наставления было уже недостаточно. Кроме того, чем больше у него становилось последователей, тем больше они отходили от бедности. Казалось бы, если пятеро бедных, ничего не имеющих людей могут как-то прокормить себя, то пяти тысячам это сделать будет очень трудно, - следовательно, чем больше учеников у Франческо, тем беднее они становятся. Однако в жизни выходило по-другому: когда количество учеников выросло, к ним начали поступать средства, достаточные для безбедного существования. Первыми дары принесли монахи из монастыря святого Верекундия: они молили Франческо забыть неласковый приём, который когда-то ему оказали, и просили как о великой милости, чтобы Франческо с братией согласились каждую неделю принимать от них провизию в количестве, достаточном не только для насельников обители у Кривой речки, но и для приходящих сюда паломников. Затем дары посыпались, как из рога изобилия: едва ли не каждый день приходили люди, которые непременно желали что-нибудь пожертвовать в пользу Франческо.
   Однажды к нему пришли его мать и брат, а с ними двое слуг, с трудом притащившие какой-то тяжёлый мешок.
   - Сынок, как я горжусь тобой! Я знала, что рано или поздно ты весь отдашься Господу и он отметит тебя своей благодатью, - сказала Джованна. - Можно мне обнять и поцеловать тебя, или я этого не достойна?
   - Ну что ты, мама, - ласково отвечал её Франческо, сам обнимая и целуя её. - Разве не ты в муках произвела меня на свет?
   - Здравствуй, брат, - подошёл к нему Анджело. - Да, мы гордимся тобой: благодаря тебе семья Бернардоне стала известна, с нами хотят иметь дело многие уважаемые люди.
   - Здравствуй, Анджело, - приветствовал его Франческо. - Вижу, что после смерти отца ты с успехом продолжаешь семейное предприятие.
   - Конечно! - воскликнул Анджело, не заметив иронии в словах брата. - На днях я собираюсь поехать во Францию, - надо восстановить отцовские связи и заключить новые договоры на поставку сукна.
   - Бедный Пьетро, - вздохнула Джованна. - Я до сих пор не могу поверить, что он покинул нас. Он был таким крепким мужчиной, - не помню, чтобы он когда-нибудь болел, - и вдруг умер! Я даже не заметила, как это произошло: с вечера он лёг спать, хорошо поужинав и в добром здравии. Мы с ним немного поспорили насчёт некоторых замечаний священника, сделанных в воскресной проповеди, после чего Пьетро повернулся на бок и заснул. Ночью я почувствовала, как он стаскивает с меня одеяло, и сквозь сон сказала, что мне холодно, чтобы он прекратил безобразничать. Утром я встала, смотрю: Пьетро лежит, свесившись с кровати на пол и раскинув руки. Я тут же послала за лекарем, но было поздно: как оказалось, Пьетро умер задолго до рассвета и его душа отлетела к Господу, - Джованна заплакала. - Боже, даруй Царствие Небесное рабу твоему Пьетро Бернардоне!
   - Матушка, ты сто раз рассказывала, как умер отец, - недовольно заметил Анджело. - Между тем, мы пришли к Франческо по делу.
   - Да, - Джованна утёрла слёзы. - Франческо, мы, во-первых, принесли тебе деньги. Твой отец не раз говорил, чтобы после того, как он уйдёт в мир иной, мы передали тебе тысячу золотых сольдо. Вот эти деньги, в мешке, - она сделала знак слугам и они поставили мешок к ногам Франческо.
   - Можешь не пересчитывать, здесь всё до единой монеты, - процедил Анджело, с вожделением глядя на мешок.
   - Мне ничего не надо, - Франческо помрачнел и замахал руками. - Возьмите эти деньги себе, а лучше того, раздайте тем, кто действительно испытывает в них нужду.
   - Нет, сынок, мы отдадим деньги тебе, а ты поступай с ними, как хочешь, - решительно проговорила Джованна. - Тебе виднее, что делать с этими золотыми, - ты поступишь с ними, как того хочет Бог!
   - Да уж, - протянул Анджело, - ты поступишь с ними, как того хочет Бог.
   Франческо внимательно посмотрел на брата:
   - Хорошо, во имя тебя, Анджело, я приму эти золотые сольдо. Я знаю, как тебе дороги деньги, как ты их любишь, - и то, что ты отдаёшь мне целую тысячу золотых, тяжёлое испытание для тебя. Пройди же его с честью: заставь замолчать жадность, возрадуйся тому, что через меня ты подаёшь милостыню нуждающимся.
   - Так велел отец, - глухо произнёс Анджело, пряча глаза.
   Франческо вздохнул.
   - Будем надеяться, что Господь вразумит тебя, - сказал он.
   - Но у нас есть и второе дело, - странно усмехнувшись, проговорил Анджело. - Матушка? - он взглянул на Джованну.
   - Ах, да! - встрепенулась она. - Сынок, я не знаю, как тебе сказать... - Джованна остановилась.
   - Скажи прямо, чего ты мнёшься? - раздражённо воскликнул Анджело.
   - Женщине трудно жить одной, после смерти твоего отца я места себе не нахожу, - Джованна вытерла вновь хлынувшие из её глаз слёзы. - Вы с Анджело выросли: ты служишь Богу, твой брат продолжает отцовское дело, - а я чувствую себя такой одинокой! Но Господь говорит, что женщина должна прилепиться к мужу и идти за ним, как нитка за иголкой. А Церковь дозволяет женщине вновь идти замуж после года траура по первому мужу. Не знаю, поймёшь ли ты меня, но я... Я согласилась... - Джованна запнулась.
   - Она согласилась выйти замуж за синьора Лучиано из Губбио, - выпалил Анджело. - Это богатый вдовец, - к тому же, он наш торговый партнёр. Если мы объединим наши деньги, контора Бернардоне станет самой богатой в Умбрии.
   - Ты стремишься к Богу, отдаёшь деньги бедным, а замуж выходишь за богатого? -сказал Франческо матери, не сумев сдержать невесёлую усмешку. - Прости меня, матушка, не мне судить тебя! - в следующую минуту он опустился на колени и поцеловал ей руку. - Прости меня, - повторил он с глубоким раскаянием.
   - Я не сразу согласилась выйти замуж за синьора Лучиано, я долго думала, - ответила смущённая Джованна. - Да и свадьба состоится только после того, как пройдёт год траура по Пьетро.
   - Поступай, как знаешь, - сказал Франческо.
   - Значит, ты одобряешь это замужество? - спросил Анджело.
   - Я не осуждаю его, но какое это имеет значение? Разве я не отошёл от всего мирского? - в свою очередь спросил Франческо.
   - Если бы твоё мнение не имело значения, зачем мы пришли бы к тебе? - буркнул Анджело.
   - Не смей так говорить с Франчо! - одёрнула его Джованна. - Он святой человек, и мы пришли к нему, чтобы приобщиться его святости!..

***

   Не успел Франческо проводить их, как к нему пришли ещё более неожиданные гости: мадонна Ортолана, мать Клариссы и Агнессы, со своим братом Мональдо.
   Франческо насторожился: он помнил, каким скандалом сопровождался постриг обеих сестёр в монахини. Теперь они жили в женской обители, возникшей около восстановленной церкви святого Дамиана; настоятельницей обители стала Кларисса, её сестра во всём ей помогала. К ним шли девушки, желавшие посвятить себя Господу и не боявшиеся бедности и лишений: Франческо слышал, что Беатриче, младшая сестра Клариссы и Агнессы, тоже присоединилась к ним. Он ждал, что Ортолана и Мональдо будут требовать, чтобы она вернулась домой, но разговор принял другой оборот.
   - Святой отец, - начала Ортолана.
   - Не называйте меня так, - сказал Франческо, но она продолжала:
   - Святой отец, три мои дочери ушли в монастырь, а чётвертую, Пененду, я выдала замуж. Я осталась одна, совсем одна, ведь мой муж давно умер, - мадонна Ортолана заплакала.
   - Женщине трудно жить одной, вы не находите себе места и хотите вновь выйти замуж? - спросил её Франческо, вспомнив Джованну.
   - Выйти замуж?! Ну уж нет! - воскликнула мадонна. - Мой муж был очень хорошим человеком, - ах, каким мужчиной был мой Фавароне, если бы вы знали! - но и с ним моя жизнь не казалось мне мёдом. О, я достаточно узнала мужчин и чувствую к ним одно лишь отвращение! Я хотела выдать замуж своих дочерей, поскольку такова наша женская доля: главное в жизни женщины - семья. Я не хотела, чтобы мои дочери остались девками-вековухами, а тем более, стали монахинями, но если оно так вышло, что же, - пусть так оно и будет. Я смирилась, я не ропщу, я покорилась судьбе, - мало этого, я также хочу стать монахиней: что мне делать одной, в пустом доме?
   - Ну, так и шла бы в монастырь, к дочерям, - проворчал Мональдо. - А то ведь она хочет передать свой дом обители с тем, чтобы самой остаться жить в нём, - сообщил он Франческо. - Мечтает обучать молодых послушниц, - жить не может без того, чтобы кто-нибудь не слушал её наставления.
   - Ты несёшь чушь! - раздражённо возразила мадонна. - Я же ясно говорю: хочу уйти от мира, от мужского мира. Для меня есть только один мужчина - Господь-Бог.
   - Сильно сказано, - удивился Франческо.
   - Вот, вот, она и дочерей своих так воспитала, - закивал Мональдо. - Уйму денег потратила для того, чтобы наилучшим образом подготовить их к замужеству, а сама всё время внушала им ненависть к мужчинам, - ну, не дура ли?!
   - А ты - грубиян, - отрезала мадонна Ортолана. - Где ты воспитывался, интересно, - на скотном дворе?
   - У нас с тобой одно воспитание, - заметил Мональдо. - Наши родители были людьми простыми и воспитывали нас по-простому.
   - Ты лжёшь, - сказала мадонна. - Да, наши родители были небогаты, но из благородного сословия. Наш дом был типичным дворянским домом.
   - Враки! - возразил Мональдо. - Ходили слухи, что наша бабка путалась с каким-то рыцарем, но до тех пор, пока ты не охмурила своего Фавароне, никто не рискнул бы утверждать, что у нас есть дворяне в роду.
   - Я устала с тобой спорить, - вздохнула мадонна. - Мы сейчас говорим не об этом. Святой отец, - обратилась она к Франческо, - зная ваше влияние, я хотела попросить вас замолвить за меня слово перед епископом, - лишь он может рассудить меня с братом. Я хочу отдать свой дом обители, в которой посвятили себя Господу мои дочери, а брат противится этому.
   - Ещё бы! - вставил Мональдо.
   - Но какое право ты имеешь на этот дом? Он достался мне от мужа! - воскликнула мадонна Ортолана.
   - Твой муж перед смертью просил меня приглядеть за домом и имуществом. Он знал, что тебе нельзя довериться, - отрезал Мональдо. - Хорошо, он не увидел, что сталось с его дочерьми.
   - Ты опять обманываешь! - перебила его Ортолана. - Мой муж просил тебя приглядеть за домом? Сказки! Фавароне тебя терпеть не мог, называл грубым мужланом, - и он был прав! Пресвятая Дева, Фавароне назначил тебя душеприказчиком?! Надо было выдумать такое! И что тебе за дело до моих дочерей?
   - У меня есть свидетели, - упрямо продолжал Мональдо. - Что касается твоих дочерей, то неужели я для них чужой? Разве я им не родной дядя? Вспомни, к кому ты обратилась, когда Кларисса и Агнесса убежали из дому!
   - Я теперь жалею об этом: ты всё испортил, - тут же нашлась мадонна Ортолана. - Хорош дядя - не хочет отдать бедным девочкам принадлежащий им дом! Нет, ты им не дядя, ты хуже злого отчима.
   - Замолчи, женщина, а то не посмотрю, что ты моя сестра, - как двину, искры из глаз посыпятся, - Мональдо насупился и сжал кулаки.
   - Святой отец, защитите меня от этого разбойника! - закричала мадонна. - Просто удивительно, что он родился в нашей благородной дворянской семье! Наверно, его подкинули нам, а мои родители по своей доброте взяли его на воспитание.
   - Сама ты подкидыш, - возразил Мональдо. - Поглядите на неё, святой отец, - в ней есть что-то цыганское.
   - Тише, - Франческо встал между ними, предупреждая возможную потасовку. - Как бы там ни было, но вы в самом деле из благородного семейства. Вам не годится вести себя, как торговцы на базаре, - не смешите людей. Мадонна! Синьор Мональдо! Примиритесь, прошу вас.
   - Это он довёл меня, - сказала мадонна Ортолана. - Он вывел бы из себя даже святого Мартина. Поневоле забудешь о дворянском поведении.
   - Помолчала бы! Тоже мне, дворянка, - пробурчал Мональдо.
   - Я не буду ни о чём просить епископа, пока вы не договоритесь между собой, - решительно прервал их Франческо.
   - Что, получила? - захохотал Мональдо. - Чья взяла?
   - Всё равно будет по-моему, я своего добьюсь, - ответила мадонна. - Святой отец, хоть вы не хотите совершить доброе дело, но у нас кое-что есть для вас, - язвительно сказала она Франческо. - Я не держу на вас зла, - напротив, я жервую вам сто золотых сольдо на благотворительность, - она сделала знак Мональдо и тот угрюмо подал Франческо мешок с деньгами. - Столько же я внесу на обитель, где спасаются мои любимые дочери, когда сама стану смиреной монашкой, - она опустила глаза и испустила громкий вздох.
   - Мне ничего не надо, - второй раз за сегодняшний день попытался отказаться Франческо.
   - Нет уж, возьмите, святой отец, вы обязаны взять, - вмешался Мональдо. - Весь город потешается над нами: люди не могут забыть, как мы с вами поссорились. А если вы возьмёте деньги, стало быть, вы нас простили.
   - Возьмите же эти деньги на благотворительность, святой отец, - с милой улыбкой поддержала брата мадонна Ортолана.
   - Что же, возьму, - обречённо согласился Франческо. - Пусть этот дар не совсем искренний, но он и впрямь ведёт к прощению. Облегчим свои души.
   - За сто золотых сольдо можно искупить все грехи на свете, - проворчал Мональдо.
   - Ты опять?! - дёрнула его за рукав мадонна Ортолана.
   - Молчу, - Мональдо зажал рот рукой.

***

   Едва Франческо проводил их, к нему пришли его друзья - Джеронимо и Клементино.
   - Ну, ты стал знаменит! - издали закричал Джеронимо. - В городе полно приезжих, которые хотят тебя видеть.
   - Мы пошли по короткой дороге, чтобы всех обогнать, - прибавил Клементино, - но у тебя и так не протолкнуться.
   - Поговоришь с нами? - спросил Джеронимо, подойдя к Франческо. - Или нам подождать?
   - Скажи прямо, мы не обидимся, - сказал Клементино.
   Франческо вздохнул:
   - Кроме вас мне, пожалуй, сейчас не с кем поговорить. Только отойдём подальше, а не то кто-нибудь из моей братии, или какой-нибудь грамотей из пришлых станет подслушивать и записывать. Вначале меня это смешило, потом стало сердить, но в конце концов я смирился. С самого начала я повёл себя неправильно: мне надо было уйти в пустыню и жить там наедине с Богом, а я обзавёлся товарищами. Куда теперь от них деться? А их становится всё больше...
   - Да, мы заметили. Здесь у тебя целый монастырь, - сказали Джеронимо и Клементино, а после переглянулись, и Джеронимо тайком вытащил из-за пазухи маленький мешочек. - Десять золотых. Всё, что смогли, - шептали они. - Не отказывайся. Возьми для своей братии.
   - Это самый дорогой подарок сегодня, - растроганно проговорил Франческо. - Спасибо вам, друзья, - я знаю, что эти десять золотых нелегко вам дались.
   - Да чего там! - махнул рукой Джеронимо.
   - Расскажи нам лучше, как живёшь, - спросил Клементино.
   - Как шут, шутки которого неудачны, - Франческо снова помрачнел. - Я шутил с Богом, а он пошутил со мной. Я хотел жить в бедности, а он дал мне богатство. Что же, Господин может себе позволить пошутить над своим шутом.
   Джеронимо и Клементино удивлённо уставились на него.
   - Ты живёшь в богатстве? Ты, должно быть, опять шутишь?
   - Вот, видите, до чего я дошутился: теперь не поймёшь, где шутка, а где нет, - подхватил Франческо с грустной улыбкой. - Но не будем обо мне; расскажите лучше, что у вас нового?
   - Что может быть нового в Ассизи? - возразил Джеронимо. - Если бы не твоя известность, город умер бы от скуки.
   - Да, приезжие оживляют Ассизи, - кивнул Клементино. - Тот француз, скажем...
   - Ах, француз! - Джеронимо взглянул на Клементино, Клементино взглянул на Джеронимо, и оба рассмеялись.
   - Что за француз? - встрепенувшись, спросил Франческо.
   - Понимаешь, приехал к нам недели две назад француз, - принялся объяснять Джеронимо.
   - Приехал, чтобы услышать твоё золотое слово, - перебил его Клементино.
   - О, господи! - покачал головой Франческо.
   - Да, твоё золотое слово, - подтвердил Джеронимо, - но в первый же день пошёл в трактир...
   - ...И так и сидит там до сих пор, - подхватил Клементино. - Вина он выпил море!
   - Целую бочку, не меньше, - вставил Джеронимо. - А какие уморительные штуки выделывает!
   - Какие истории рассказывает! - расхохотался Клементино. - Все наши помирают со смеху.
   - А песня его! - с восторгом воскликнул Джеронимо. - Он горланит её по десять раз на дню. Как там в ней поётся...
   - Я запомнил, - перебил его Клементино. - Значит, так:
  
   Был я молод, был я знатен,
   был я девушкам приятен,
   был силён, что твой Ахилл,
   а теперь я стар и хил.
  
   Был богатым, стал я нищим,
   стал весь мир моим жилищем,
   горбясь, по миру брожу,
   весь от холода дрожу.
  
   Хворь в дугу меня согнула,
   смерть мне в очи заглянула.
   Плащ изодран. Голод лют.
   Ни черта не подают.
  
   Люди волки, люди звери...
   Я, возросший на Гомере,
   я, былой избранник муз,
   волочу проклятья груз.
  
   Зренье чахнет, дух мой слабнет,
   тело немощное зябнет,
   еле теплится душа,
   а в кармане - ни шиша!
  
   До чего ж мне, братцы, худо!
   Скоро я уйду отсюда
   и покину здешний мир,
   что столь злобен, глуп и сир.
  
   - А когда француз её поёт, он смеётся или плачет, - сказал Джеронимо.
   - А иногда смеётся и плачет одновременно, - прибавил Клементино.
   - Смеётся и плачет? - переспросил Франческо. - Так возьмите же эти деньги, - внезапно прибавил он, пнув ногой мешки, полученные от Джованны и Ортоланы, - и отдайте их вашему французу. Здесь тысяча сто золотых.
   - Тысяча сто золотых! Целое состояние! - Джеронимо и Клементино открыли рты и выпучили глаза. - За что ему, пьянчуге?
   - Для того чтобы он не смог сказать "ни черта не подают", - Франческо вдруг подмигнул своим друзьям.
   - Но зачем?! Объясни! - взмолились Джеронимо и Клементино.
   - Он шёл ко мне за помощью и он её получит, - сказал Франческо. - Так и объясните ему: это, мол, помощь от Франческо, он слышал о тебе и велел передать эти деньги. Если француз спросит, как вы сейчас, за что они даны ему и на что он их должен истратить, отвечайте - тебе лучше знать. Вот увидите, он распорядится ими так хорошо, что все будут приятно удивлены и имя его будет благословенно.
   - Да, но... - замялись Джеронимо и Клементино.
   - Просто возьмите эти деньги и отдайте французу, - настойчиво сказал Франческо. - А за те деньги, что вы принесли мне, не беспокойтесь: обещаю, они пойдут на благое дело.
   Джеронимо и Клементино в нерешительности продолжали стоять на месте.
   - Прощайте, друзья, - Франческо обнял каждого из них. - Мне пора идти к братии.
   - Прощай, Франчо, прощай, друг... Но как же?..
   Он отвернулся от них и пошёл к хижинам своей братии.

***

   - Паоло, прими пожертвование, - Франческо передал ему мешочек. - Десять золотых сольдо. Они даны нам хорошими людьми, от чистого сердца.
   - Сколько же у нас всего золота? - поинтересовался Сабатино и его глаза жадно сверкнули. - Даже когда я был купцом, у меня не было такого богатства.
   - Когда ты был купцом, твоё богатство принадлежало только тебе и никому больше не приносило радости, - возразил Паоло. - А это золото принадлежит всей нашей братии и пойдёт на благие цели.
   - А где же наша бедность? - спросил находившийся здесь же Филиппо. - Разве не её мы воспевали?
   Франческо с интересом ждал, что ответит Паоло.
   - Разве мы не бедны? - Паоло показал на нищую обстановку хижины. - Разве мы живём в роскоши, носим тонкую одежду, вкушаем изысканную пищу? Кто упрекнет нас, что мы забыли обет бедности?
   - Я знавал одного скупца, который имел несколько сундуков с золотом, но жил хуже последнего нищего, - сказал Филиппо. - Он был беден или богат, как ты считаешь?
   - Он был мёртв, - отрезал Паоло. - Он умер для мира, а мы живы, ибо живем для других.
   - А ты что скажешь, Франческо? - Филиппо обернулся к нему.
   - Я? - растерялся Франческо. - Не знаю... Я выбросил бы всё наше золото в реку, но мне жаль всех тех нищих, обездоленных, нуждающихся, вдов, сирот и калек, что приходят к нам. Порой одна золотая монета значит для них больше, чем тысяча слов утешения. Я не знаю... Может быть... - он запнулся, а затем неожиданно добавил после паузы: - Я ухожу.
   - Куда? - Паоло, Сабатино и Филиппо изумлённо посмотрели на него.
   - Куда-нибудь, где нет людей. Мне надо побыть одному; не беспокойтесь обо мне и не ищете меня. Обещаю, я вернусь.
   - Погоди, а как же с ответом кардиналу Ринальдо? - остановил его Паоло. - Мы так и не выслали в Рим наш устав, кардинал ждёт. Я набросал примерный текст, послушай: "Соблюдать святое Евангелие Господа нашего Иисуса Христа, живя в послушании, без собственности и в чистоте; носить одну рясу с капюшоном, а кто вынуждаем необходимостью, может носить обувь", - Паоло прервался и взглянул на Франческо. - Трудно ходить без обуви, особенно на большие расстояния, а ещё труднее обходиться без обуви в северных странах. Наши братья, которые босиком пошли в такие страны с проповедью, болели и умирали. Вот почему я думаю, что можно разрешить носить обувь.
   - Тебе виднее, ты учёный человек, - равнодушно ответил Франческо, думая о чём-то своём.
   - "Братья не должны принимать никаких денег ни для себя, ни для другого лица", - продолжал Паоло.
   Филиппо удивился, Сабатино изумленно открыл рот.
   "Однако для нужд больных и для того, чтобы одеть других братьев, - читал Паоло, - пусть возьмут столько, сколько им покажется необходимым".
   - Что это означает? - прервал его Филиппо. - Не брать деньги или брать можно?
   - Да, я тоже не понял, - сказал Сабатино.
   Паоло покосился на Франческо, но тот, казалось, не слышал этих вопросов.
   - Слушайте дальше, - проговорил тогда Паоло: "Те братья, кому Господь дал благодать работать, пусть работают верно и благочестиво, но так, чтобы, лишившись враждебного душе досуга, не угасили бы дух святой молитвы и благочестия, которому должно быть посвящено все преходящее. Из платы же за работу пусть возьмут необходимое для телесных нужд себе и своим братьям, - смиренно, как подобает рабам Божиим и последователям святейшей бедности".
   Филиппо опять хотел спросить что-то, но Паоло предостерегающе поднял руку и продолжал:
   - "Братья, словно странники и пришельцы в этом мире, в бедности и смирении Господу служащие, пусть без смущения ходят за подаянием, и не следует им стыдиться, потому что Господь ради нас сделался бедным в этом мире".
   - За подаянием? Будем ходить за подянием? - возмутился Филиппо. - Разве мы не отвергли подаяние? Разве не решили зарабатывать свой хлеб?
   - Да, но теперь мы уже берём подаяние, разве нет? - возразил Сабатино.
   - А ты что скажешь, Франческо? - спросил Филиппо.
   Франческо вздрогнул и хотел что-то ответить, но Паоло перебил его:
   - Позвольте, я закончу. "Вот та вершина высочайшей бедности, каковой предавшись всецело, ничего другого вовеки под небом не желаем стяжать, и которая, сделавшись нашей долей, приведет нас к земле живых". И ещё тут у меня говорится: "И, где бы ни были и ни находились братья, пусть считают друг друга членами одной семьи. Пусть безбоязненно открывает один другому свою нужду, потому что, если мать питает и любит сына своего во плоти, насколько больше должен каждый любить и питать брата своего духовного? И если кто из них впадет в немощь, другие братья должны ему служить, как хотели бы, чтобы им самим служили"... Далее я пишу о нашем повиновении святейшему папе, о великом почтении, которое мы к нему испытываем... По слухам, кардинал Ринальдо, наш покровитель, может быть избран новым папой после нынешнего, а тот, передают нам из Рима, очень плох и скоро отойдёт в мир иной.
   - Кто передаёт? Уж не сам ли Ринальдо? - спросил Филиппо. - Он хочет взять нас под свою руку.
   - Как твоё мнение, Франческо? - не обращая внимания на Филиппо, спросил Паоло. - Ты одобряешь наш устав?
   - Разберись сам, брат. Ты же учёный человек, - с едва приметной улыбкой повторил Франческо. - Ну, а мне надо идти. Простите, братья.
   - Но ты вернёшься? - не удержался Филиппо.
   - Я же сказал, что вернусь. Пока прощайте, - Франческо поклонился им до земли и зашагал прочь.

***

   Перед тем как взобраться высоко в горы, он отправился в женскую обитель, возглавляемую Клариссой.
   Он шёл по тропинке и впервые за последние месяцы душа его была спокойна, а сердце счастливо. Он как будто снял со своих плеч тяжёлый груз, который его заставляли нести помимо воли. Солнце ярко светило, в синем небе лениво плыли пышные облака; в лесу пели птицы, гудели пчёлы, перелетавшие с цветка на цветок; на опушку вышел молодой олень, склонил голову набок и тряхнул ею от избытка сил. Франческо вспомнил, как на этом самом месте видел молодого любопытного оленёнка. "Уж не тот ли это оленёнок?", - подумал Франческо. Он не удержался и свистнул; олень вздрогнул всем телом, в то же мгновение, сделав огромный прыжок, с треском помчался через кустарник в чащу леса. "Ого-го-го!", - крикнул Франческо, чем напугал всех лесных обитателей: кто-то из них сразу же затих и притаился, а кто-то, напротив, страшно переполошился и принялся истошно кричать. Франческо засмеялся так, как давно не смеялся, и продолжал свой путь легко и радостно.
   ...Кларисса вышла к нему немедленно, стоило попросить привратницу позвать её.
   - Здравствуй, сестра, - сказал Франческо.
   Кларисса хотела пасть к его ногам, но он не позволил:
   - Не надо, если не хочешь, чтобы я тоже встал перед тобой на колени.
   - В твоём лице я поклоняюсь Богу, - возразила она.
   - Тогда тебе надо поклоняться каждому человеку, или - никому, - ответил он. - Ибо божья частица есть в каждом человеке, но никто не свят так, как Бог.
   - Твои слова будто исходят из его уст, - проговорила Кларисса, вдруг смутившись и покраснев.
   - Не надо меня обожествлять. Я всего лишь шут, который немного повеселил Господа и весь белый свет, но теперь мои шутки стали несмешными, - сказал Франческо.
   - Ты шут?! - Кларисса приложила руки к груди и умоляюще взглянула на него.
   - Да, я шут, неудачный шут, я шут, отвергнутый Господом, но теперь я хочу вернуться к нему. Я очень люблю Бога и надеюсь, что он возьмёт меня к себе. Моя душа истомилась в этом мире, она рвётся в небесные выси, - Франческо болезненно улыбнулся. - К тебе я пришёл вот для чего: во-первых, я хочу проститься. Я знаю, что эта наша встреча - последняя. Я хотел попросить, чтобы ты, именно ты омыла моё тело и облачила его для погребения, когда моя душа отойдёт к Богу. Тебе не будет это трудно или противно?
   - Франчо! - выдохнула Кларисса сквозь спазмы, сдавившие ей горло. - Конечно... - больше она не могла говорить и заплакала.
   - Благодарю тебя, сестра, - он поклонился ей. - Во-вторых, я хочу предостеречь тебя от снисходительности по отношению к тем, кто приносит тебе дары. Не принимай их, сестра, умоляю, не принимай! Пусть бедность, в которой вы пребываете, останется с вами, - только так вы сможете истинно служить Богу.
   - Мы жили, живём и будем жить в бедности, - отвечала Кларисса сквозь слёзы.
   - Я дал тебе этот совет лишь потому, что у тебя будет много соблазнов, - сказал Франческо, извиняясь. - И один из них ждёт тебя в ближайшем будущем: твоя матушка хочет поступить в твою обитель. Мало того, она собирается пожертвовать вам изрядную сумму денег, а ещё отдаёт свой дом в городе.
   - Пречистая Дева! - всплеснула руками Кларисса, а слёзы вмиг высохли на её глазах - Только этого нам не доставало! Я и две мои родные сестры не для того ушли из дома, чтобы этот дом пришёл к нам. Прости меня, Господи, за гордыню и суесловие, - она перекрестилась.
   - Пусть Бог поможет тебе принять правильное решение, - Франческо тоже перекрестился. - Что же, прощай, сестра.
   - Прощай, брат, - глухо проговорила она, но тут же встрепенулась: - Нет, подожди! Если мы прощаемся, если мы больше не увидимся на этом свете... - она страстно и сильно обняла Франческо и горячий поцелуй обжёг его губы. - Вот так. Можешь осуждать меня.
   - Я не осуждаю, - тихо произнёс Франческо. - Я могу лишь повторить то, что уже говорил тебе: будь я предназначен для земной жизни, я не мог бы желать для себя лучшей спутницы, чем ты.
   - А в другой жизни? В той, что за гробом? - почти выкрикнула она.
   - Может быть, - сказал он. - Нам не дано знать.
   - Мы будем вместе, - с отчаянной убеждённостью проговорила Кларисса. - Мы будем счастливы - там, у Господа.
   - Может быть, - вновь сказал он. - Прощай же, мне пора идти.
   - До свидания, - возразила она. - Мы встретимся в иной жизни, я это чувствую.
   Франческо пошёл по дороге, ведущей к горному перевалу. Кларисса долго, пока он не скрылся из виду, смотрела ему вслед.
  

Эпилог

  
   Кончина Франческо вызвала глубокую скорбь братии. Собравшись вокруг его останков, они оплакивали его, как сироты. Тем не менее, им было чем утешиться: тело Франческо стало таким прекрасным, оно сияло такой великой чистотой, что видом своим доставляло утешение. Все его члены, поначалу окоченелые, стали мягкими и обрели гибкость, свойственную телу младенца.
   Когда в Ассизи узнали о кончине Франческо, там зазвонили колокола; известие о его смерти, переходя из уст в уста, мгновенно разнеслось по окрестностям. Жители Ассизи хлынули к Кривой речке поклониться его телу. Приоры города даже выслали отряд солдат, чтобы оградить останки Франческо от чрезмерных проявлений благочестия.
   В огромной толпе, собравшейся здесь, рассказывали о том, как Франческо провёл последние месяцы жизни. Покинув братию, он вначале ушёл на высокую гору, где жил в пещере в полном одиночестве. Господь даровал ему последние испытания, дабы Франческо смог совершенно очиститься от грехов и предстать перед Отцом Небесным с ничем не запятнанной душою. Болезнь глаз ужасно мучила Франческо, так что он должен был прервать своё уединение и обратиться к лекарю.
   Лекарь сказал, что болезнь опасна и надо прибегнуть к крайней мере - мучительной операции, которая состояла в лицевом прижигании, согласно последним достижениям хирургии. Тот, кто испытал на себе нож хирурга, знает, что это за пытка, но Франческо без колебаний согласился на неё как на новое доказательство любви к Христу. Хирург долго водил раскалённым железом по щеке, ища вену. Раздавалось шипение, едкий дым наполнял комнату, но Франческо терпел всё это с улыбкой.
   После операции братья всматривались в лицо больного, надеясь, что здоровье его поправится и совершится чудо, которого все так желали. Однако скоро надежды угасли, как угасает луч, случайно прорвавшийся через завесу туч. Человеческими средствами не одолеть болезнь от Бога. Кто насылает болезнь, тот ей и хозяин, захочет - возьмёт обратно, захочет - оставит, лучше уж положиться на Божью волю.
   Франческо явно слабел, началось кровотечение, однако, несмотря на телесную муку, он пел. Братья, служившие ему, были изумлены - не покажется ли радость Франческо чрезмерной и неуместной? Не сочтут ли её дерзкой перед лицом строгой смерти? Но Франческо отвечал им: "Позвольте мне, братья, радоваться в Господе и восхвалять его в моих недугах".
   Дням его жизни приходил конец, встреча с избавительницей смертью была недалеко, однако истинный рыцарь не может умереть, как лавочник, в четырех стенах дома. Его душе нужен простор, там она возвратится к Богу. Франческо попросил доставить его в пещеру в горах, где в тишине он мог бы напоследок послушать пение птиц и шум листвы. В этой горной пещере Франческо ждала блаженная кончина. До последних минут возле него находилась его братия, а также Кларисса и бедные затворницы обители святого Дамиана, горько его оплакивающие. Это плач тронул бы и камни - это был плач дев о человеке, за которым они пошли в совершенной преданности ему, привлечённые его примером и силой воздействия. Франческо послал им благословение и краткое увещание - хранить верность бедности.
   Потом мысли его улетели далеко. Он вспомнил Рим и некую женщину, благочестиво давшую ему приют в своём доме. Франческо просил написать ей благодарственное письмо, но у него не хватило сил на последний рыцарский жест, - слишком ослабла плоть...
   Пробил последний час на Божиих часах. Была пятница, но Франческо утратил представление о времени: ему казалось, что ещё четверг, и он просил прочитать ему то место из Евангелия, где говорится о Страстях Христовых, потом благословил хлеб и раздал его присутствующим в память Тайной вечери.
   В субботу смерть, наконец, явилась за ним. Солнце заходило, пылал закат, яркой серебряной лентой вилась внизу река. Шумела листва, миром дышала вся равнина, пребывавшая в трепетном ожидании.
   Франческо запел 141-й Псалом: "Господи! к Тебе взываю; поспеши ко мне, внемли голосу моления моего, когда взываю к Тебе". В этот миг он снова ощутил в себе борения, которые, как он надеялся, давно утихли в нем. Страх напал на него, он почувствовал отвращение к смерти. Умирание бренной плоти, которого он так желал в прошлом, сам же её умерщвляя, сейчас предстало ему как нечто ужасное и сотрясающее. Лукавый прилагал все силы, чтобы вызвать в Франческо отчаяние, чтобы представить ему, как бесполезные, все перенесённые страдания, всё содеянное добро, все заслуги перед Господом и частые, ощутимые встречи с Богом; всю свою злобную волю лукавый употреблял на то, чтобы сломить сопротивление Франческо.
   Франческо в скорби стенал: ""Я воззвал к Тебе, Господи, я сказал: Ты прибежище мое и часть моя на земле живых. Избавь меня от гонителей моих, ибо они сильнее меня". После этих слов искушение, внезапно напавшее, так же внезапно исчезло. Смерть предстала Франческо как избавительница, едва лишь он увидел, что перед ним тот же путь, которым прошёл Христос, вознёсшийся к славе Отца. И тогда мир сошёл в душу Франческо, он почувствовал, что возносится в высшие пределы, куда не достигает земная суета. Ему казалось, что он идёт по цветущей тропе к свету, сияющему все ярче...
   Сердце его перестало биться - и внезапно в сумерках послышались движения многих крыльев: это жаворонки слетелись к пещере Франческо и запели свою песню. В тот же миг в чистой синеве неба зажглись первые звезды.

***

   На следующее утро тело Франческо перенесли в Ассизи. В церкви святого Руфина отслужили панихиду, тело уложили в углубление в массивном камне, поверху плотно привинтили узкую решетку, - после чего опустили под алтарь.
   Около Кривой речки скоро возник большой монастырь, который сделался центром ордена нищенствующих братьев. По всем провинциям Италии и в других странах и даже у сарацинов возникли общины ордена. В самом непродолжительном времени он сделался столь влиятельным, что с ним считались епископы и кардиналы, графы, герцоги, короли и даже сам император.
   Новый папа, им стал кардинал Ринальдо, утвердил орденский устав, согласно которому братья могли избрать генерального министра для принятия решений по текущим делам. В уставе особо подчёркивалось, что генеральный министр обещает послушание и почтение папе, который является руководителем, покровителем и наставником этого братства; прочие же братья обязаны подчиняться генеральному министру.
   Первым генеральным министром ордена нищенствующих братьев был избран Паоло, способствовавший столь славному возвышению этого ордена. Помимо всего прочего, Паоло написал воспоминания, легшие в основу жития Франческо.
   Сабатино занимался материальным обеспечением ордена, братья в шутку называли его отцом-казначеем.
   Филиппо ушёл из общины, утверждая, что Франческо учил жить по-другому. Филиппо ничего не написал и ничем не прославился, его след затерялся во времени.
  
  

Савонарола или проповедь против богатства

  
   За городской заставой в сторону от большой дороги уходил едва приметный просёлок, заросший жёсткой травой и полынью. Он шёл через заброшенное кладбище, мимо развалин старинного монастыря к глухому лесу, - и там терялся среди колючих кустов шиповника и валяющихся на земле полусгнивших дубовых стволов. Дальше только тот, кто знал путь, мог пробраться на поляну, на которой стояла сложенная из толстых жердей, покрытая дёрном и валежником хижина. В ней собирались нищие, бродяги и прочие вольные люди, они здесь сбывали добычу, пили и гуляли; нередко между ними случались драки и поножовщина, бывали и убитые, - их зарывали в лесу.
   В хижине постоянно жил лишь один человек, - верзила по имени Марио, чьё лицо было выжжено палачом, а правая рука отрублена. Он был здесь и сторожем, и кашеваром, и вышибалой; его авторитет подкреплялся невероятной силой - левой рукой Марио управлялся не хуже, чем когда-то правой, так что имеющие обе руки не могли с ним справиться. Вольные люди отдавали ему часть добычи, зная, что всегда найдут в хижине кров и стол, а в случае опасности Марио укажет такое убежище, где беглецов сам чёрт не сыщет...
   - Эй, Марио! Откуда ты узнал, что мы придём сегодня? - войдя в хижину, крикнул рыжий Пьетро. - Запах мяса разносится по всему лесу, мы чуть не захлебнулись слюной, пока шли сюда. О, да у тебя и вино приготовлено! Ну, ответь, как ты узнал, что мы придём?
   - Тоже мне, загадка, - проворчал Марио. - Нынче базарный день, торговлю начинают с восхода, - стало быть, к полудню вы уже обчистили простаков и стащили то, что плохо лежало. Значит, к обеду надо вас ждать; кроме твоих ребят ведь никто не работает на базаре.
   - Пусть попробуют сунуться, - с угрозой сказал Пьетро, - костей не соберут.
   - Это ваши дела, - возразил Марио, - меня они не касаются... Что ты мне принёс?
   - Держи, - Пьетро протянул ему холщёвый мешочек.
   Положив мешочек на стол, Марио зубами развязал его и достал янтарные чётки с серебряным крестиком на узелке.
   - Я взял их у немецкого монаха, - сообщил Пьетро. - Святой отец так увлечённо спорил о чём-то с нашим монахом на своей проклятой латыни, что не заметил, как чётки оказались у меня. Я дал ему урок смирения: если бы он умерил свою гордыню и не вступил в спор, то не лишился бы своего сокровища.
   - Мне плевать, откуда ты взял чётки, но вот куда я их дену, - об этом ты подумал? - недовольно проговорил Марио. - Они такие заметные, что трудно будет их продать. Разве что сделать из них бусы?
   - Не боишься божьего гнева? - расхохотался Пьетро. -- Осквернить священную вещь?
   - Нечего зубы скалить, - с вашими дарами одни проблемы, - сказал Марио. - Лучше бы вы приносили звонкую монету.
   - Эти чётки дорого стоят, - заспорил Пьетро.
   - Они стоили бы дорого, будь они куплены, - Марио бросил чётки обратно в мешок.
   - В следующий раз я принесу тебе деньги, клянусь преисподней, - заторопился Пьетро. -- А сейчас дай нам поесть и выпить: мы голодны, как собаки, и валимся с ног от усталости.
   - Я когда-нибудь отказывал вам? - Марио засунул мешочек с чётками под крышу. - Зови своих ребят.
   Пьетро вышел из хижины и свистнул. Через несколько минут вся шайка сидела за столом.

***

   В разгар пирушки, под громкий смех и непристойные возгласы весёлой компании кто-то завозился в куче тряпья, валявшейся в углу. Нечёсаный оборванный, грязный старик поднялся оттуда и, потирая глаза, уставился на сидевших за столом.
   - Это что за чучело? - с удивлением спросил Пьетро. -- Из какой он шайки? Я его никогда раньше не видел.
   - Никудышный человек, - презрительно проговорил Марио. - Он не из шайки, сам по себе. Одинокий бродяга, ничего не умеющий и ничего не знающий. Вот, набрёл на мою хижину, попросил хлеба.
   - Всего-то?! - за столом грянул дружный хохот. - Эй, друг, чтобы получить кусок хлеба, надо работать, а не шляться без дела! На дармовщинку хочешь прожить?
   - Я ему так и сказал, - кивнул Марио. - Пусть, де, он мне поможет, а потом дам ему поесть. С одной рукой мне нелегко приходится.
   - Да много ли от него пользы? Но тебе виднее... Я хочу поговорить с ним. Ты кто? - обратился Пьетро к старику. - Ты, часом, не соглядатай? - Пьетро подмигнул Марио.
   - Нет, я не соглядатай, - ответил старик, - и не способен к этому занятию.
   - А к чему же ты способен? - продолжал допытываться Пьетро. - Чем ты жил раньше?
   - Я? - переспросил старик и в глазах его промелькнуло что-то странное. - Раньше я был магистром философии и богословия Болонского и Падуанского университетов, и магистром права Пизанского университета.
   - Врёшь! Ты магистр?! - изумился Пьетро.
   - Да какой он магистр! - закричали за столом. - Перепил и крыша съехала.
   - А ну-ка изобрази что-нибудь на латыни, - сказал Пьетро.
   Старик улыбнулся.
   - Пожалуйста. "Infelicissimum genus infortunii est fuisse felicem".
   - Он может наболтать что угодно, - заметил Марио. - Мы всё равно ни черта не понимаем.
   - Хорошо, тогда вопрос посложнее, - не унимался Пьетро. - Если ты магистр богословия, скажи, как звали тех двух разбойников, которые были распяты вместе с Христом?
   - Дисмас и Гестас, - ответил старик.
   - Да, точно, - кивнул Пьетро.
   - Ну и что? - сказал Марио. - Что это доказывает?
   - То, что он действительно занимался богословием. Не каждый священник знает эти имена, не говоря уже о простом народе, - наш приходской священник, например, этого не знал. Я и сам-то узнал имена этих разбойников, когда мы держали у себя в шайке аббата и ждали, что его братия заплатит за него выкуп, - признался Пьетро. - Такой говорливый был аббат, столько рассказал всего интересного. Жаль, что его пришлось прирезать: выкупа мы так и не получили, - ну, и сколько можно было его кормить?.. Ладно, ещё вопрос тебе, старик. Скажи, кто из разбойников был распят по правую руку от Христа, а кто - по левую?
   - Дисмас - по правую, а Гестас - по левую. Дисмас раскаялся и вошёл в Царствие Небесное, а Гестас не пожелал раскаяться и был проклят Богом, но Христос просил за него, и Гестас всё же был прощён, - отвечал старик.
   - Надо же! И впрямь учёный человек! - воскликнули за столом.
   - Видал? - Пьетро повернулся к Марио. - Убедился, что он магистр? Всё знает о разбойниках.
   - Я тоже много чего о них знаю, - проворчал Марио, - но я же не магистр.
   - Иди к нам, старик, - Пьетро подвинулся на скамейке. - Ешь и пей, я угощаю. А в благодарность расскажи нам что-нибудь занятное.

***

   Сев за стол, старик съел кусок хлеба, немного вареных овощей и крошечный кусочек жареного мяса. Выпив глоток вина, он сказал:
   - Благодарю вас. Я сыт.
   - Мало же ты ешь, - заметил Пьетро. - Ты взял хорошего помощника, Марио. Уж не знаю, как он будет помогать, но его питание тебе дёшево обойдётся.
   - Поглядим, - буркнул Марио.
   - Если ты наелся, начинай рассказ, - Пьетро хлопнул старика по плечу. - Эй, ребята, тихо! Слушайте.
   - Хотите, я расскажу вам о человеке, которого я уважал, Это был хороший человек, но погиб на виселице, а перед этим его жестоко пытали, - сказал старик.
   - Он был вором или грабителем? - спросил Пьетро, а Марио невольно провёл рукой по своему изуродованному лицу.
   - Нет, наоборот, - ответил старик.
   - Что значит - наоборот?
   - Разрешите, я расскажу по порядку. Тогда всё будет понятно.
   - Давай, мы слушаем.
   - Этого человека звали Джироламо Савонарола...
   - Чего-то я о нём слыхал, - сказал Марио.
   - Пусть старик говорит, не будем ему мешать, - шепнул ему Пьетро. - Позабавимся.
   - Джироламо происходил из старинного падуанского рода, - продолжал старик. - Его дед, Микеле Савонарола, был известным врачом.
   - Был у нас в шайке один врач, - Пьетро не выдержал и перебил старика. - Любил закладывать за воротник, вот его и выгнали из цеха лекарей. Поскольку он больше ничего делать не умел, пришёл к нам, - и такой из него вышел разбойник, любо-дорого посмотреть! Кистенём орудовал мастерски... Пропал он всё из-за той же любви к выпивке: как-то перебрал в трактире и расхвастался о своих подвигах. Его схватили и повесили, - а перед смертью он сказал: "Вы казните меня за людей, которых я убил, будучи разбойником, но это лишь малая часть от тех, кого я умертвил, будучи врачом. Какая несправедливость - тогда вы благодарили меня, а теперь вешаете!".
   - Я могу рассказывать дальше? - спросил старик.
   - Валяй! - Пьетро хлопнул его по плечу. - Это так, к слову пришлось.
   - Джироламо тоже готовился стать лекарем, но его постигла несчастная любовь. Расставшись с мирскими соблазнами, он ушёл в монастырь.
   - Дурак, - отрезал Марио. - Если из-за каждой упрямой девки мы будем в монастырь уходить, кто работать станет?
   - Но тогда и монастырей не было бы! - расхохотался Пьетро. - Девки разве позволили бы, чтобы все парни от них в монастыри убежали? Они монастыри по камешкам разнесли бы!
   - Точно, разнесли бы! - подхватили за столом. - Нам без девок худо, а им без нас и вовсе житья нету.
   - Шпарь дальше, старик, - сказал Пьетро.
   - В монастыре он вёл суровую жизнь, - терпеливо продолжал старик, - и посвящал время, свободное от молитв, учению Отцов Церкви. Увидев такую праведность и набожность, настоятель поручил Савонароле обучать новичков и возложил на него обязанность проповедника. Вскоре Джироламо отправили проповедовать в Феррару, а потом приказали отправиться во Флоренцию.
   - Вспомнил! - вмешался Марио. - Это тот самый Савонарола, что перевернул вверх дном весь город. Да, я о нём слыхал.
   - Не мешай слушать, - попросил его Пьетро. - Говори, старик.
   - Во Флоренции правил тогда Лоренцо Медичи, прозванный Великолепным. Городской Совет полностью подчинялся ему и даже отдал Лоренцо государственную казну, которой тот распоряжался как личной собственностью.
   - Ого! Ловкий парень! - воскликнул Пьетро. - Попробуй кто-нибудь в воровской шайке присвоить себе общие деньги, его тут же прирезали бы.
   - Ещё бы! - подхватили за столом. - Надо соблюдать законы.
   - Но у богатых свои законы, - с некоторой завистью произнёс Марио. - Вернее, богатым плевать на любые законы, кроме тех, что идут им на пользу.
   - Это точно, - согласился Пьетро, - вот оттого там полный беспредел. Я не взял бы в шайку богатенького, - разве можно на него положиться?
   - ...Лоренцо использовал общественные деньги для того, чтобы поддержать философию, литературу, скульптуру и живопись, - рассказывал старик.
   - Вот идиот, - прошептал Марио.
   - При нём в городе работали знаменитые живописцы и скульпторы...
   - Какая это работа?! - фыркнул Пьетро.
   - Он и сам писал стихи, рассказы, а также учёные трактаты...
   - Экий бездельник! Хорошо устроился! - вскричали за столом.
   - Всё бы ничего, - упорно продолжал старик, - однако роскошь и удовольствия значили для Лоренцо куда больше, чем заповеди Спасителя. То же могу сказать о флорентийской Церкви: храмы были красивы и роскошны, но Бога в них не было; священники пользовались всеми благами земной жизни, но забывали о жизни вечной. Простой же народ плохо жил при Лоренцо. Глядя на его прекрасные дворцы, слыша о его несметных богатствах, люди не могли не думать, что ради этого великолепия у них отбирают последние гроши. Действительно, Лоренцо искал всё новые и новые способы увеличения поборов с народа, и многие из них были нечестными.
   - Да уж, ловкач, - заметили за столом. - Куда нам до таких...
   - Ещё бы! Мы честные грабители, - согласился Пьетро.

***

   Старик откашлялся, перевёл дыхание и продолжал:
   - В эту пору Джироламо приехал во Флоренцию. Он сразу поставил себя в независимое положение по отношению к Лоренцо Медичи, отказавшись явиться к нему с выражением почтения; Лоренцо пришлось уступить.
   - Молодец, - сказал Пьетро. - Важно сразу показать, кто ты есть.
   - Мало того, когда Лоренцо тяжко занемог, он призвал Джироламо, чтобы тот исповедал его. Однако Джироламо убеждал Лоренцо возвратить флорентийцам свободу и отдать всё несправедливо приобретённое имущество; Лоренцо отказался, и Джироламо ушёл, не дав умирающему отпущения грехов.
   - Ишь ты, - покачал головой Марио, то ли осуждая, то ли одобряя этот поступок.
   - ...Прошло немного времени, и Джироламо стал так любим народом, что его слушались более, чем раньше Лоренцо Медичи... Как он проповедовал, - с какой страстью, с каким чувством, как убедительно! - глаза старика блеснули. - "Всякое зло и всякое благополучие государства зависит от его главы, - говорил Джироламо. - Тираны неисправимы, ибо горды, ибо любят лицемерные похвалы, ибо не хотят возвратить обратно захваченное несправедливо. Они предоставляют общественное управление дурным чиновникам, склоняются на лесть, не выслушивают несчастных, не судят богатых... Богачи присваивают себе заработную плату простонародья, - ещё говорил Джироламо, - все доходы и налоги, а бедняки умирают с голода. Всякий излишек - смертный грех, так как он есть достояние бедных".
   И он не только говорил, но и действовал: когда большинство мест в Городском Совете досталось его друзьям, были приняты законы об освобождении заёмщиков от уплаты долгов, а затем был учреждён один-единственный заёмный банк, где с заёмщиков брали маленькие проценты, ссужая деньги на большой срок. Все прежние банкиры, бравшие большие проценты, были изгнаны из Флоренции.
   Были приняты законы и против ненужной и вредной для дела Христова роскоши Церкви... "Изображение святых и мадонны яркими красками в живописных одеждах - разве это не грех? - убеждал нас Джироламо. - Надо любить их такими, какими они предстают на первых рисунках и изваяниях христиан - простыми, незамысловатыми, ибо важно не изображение, но смысл, заложенный в него...
   Ливни, землетрясения, град и бури призывают людей мира сего к покаянию, а они не хотят слушать; наводнения, эпидемии, страшные язвы, голод - всё это по очереди взывает: "Покайтесь!" -- однако люди мира сего не внимают, - говорил Джироламо. - В Церкви не осталось ни на йоту любви; где же старые учители и старые святые, где христианская любовь, чистота минувших времён? - спрашивал он и сам же отвечал на свои вопросы: - Посмотрите на человека благочестивого, мужчину или женщину, в котором преобладает дух Божий. Посмотрите на него, говорю я, когда он молится, когда его согревает божественная красота, когда он кончает молитву: небесная прелесть светится в его лице, вид его уподобляется ангельскому".
   Слова его падали, как семена на вспаханное поле, и прорастали добром в людских душах. Тысячи людей следовали его проповедям, и Флоренция преобразилась; Иисус Христос был объявлен её синьором...
   - Вот что я тебе скажу, старик, - хорошо, что твоего Савонаролу вздёрнули, - прервал Марио этот рассказ. - Ведь на что он покусился? Богатства не нужны, роскошь не нужна, удовольствия под запретом, - живи себе в бедности, да читай молитвы? Да кому это понравится?.. Погляди на моё лицо, погляди на мою отрубленную руку, - палач поработал надо мной как раз за то, что я хотел получать удовольствия от жизни, а для этого мне нужны были деньги. И ты хочешь вместе с твоим Савонаролой убедить меня, что мои муки были напрасными? Да идите вы к дьяволу с вашими проповедями!.. Эй, ребята! - крикнул он сидевшим за столом. - Хотели бы вы всю жизнь провести в бедности и молитвах?
   - Ещё чего! - засмеялись они в ответ.
   - Нет, потрясти богатеев, - это неплохо, - заспорил Пьетро. - Но, конечно, жить так, как призывал этот Савонарола, глупцов немного сыщется.
   - Вот тот-то и оно, - кивнул Марио.

***

   Старик вздохнул.
   - К сожалению, вы предугадали судьбу Джироламо. Толпа изменчива в своих настроениях, а людские пороки неистребимы... Ещё недавно Джироламо носили на руках, но скоро против него ополчились почти все жители Флоренции. Составилась целая партия, которая решила во что бы то ни стало уничтожить его. У неё были мощные союзники, - ведь в своих обличениях Джироламо не щадил никого, включая самого папу.
   Чтобы испытать справедливость учения Джироламо, был назначен суд Божий, испытание огнем: Джироламо должен были пройти сквозь костры и остаться невредимым. Он отказался; не потому, что испугался, но дабы избежать искушения, подобного искушению Христа в пустыне.
   В один миг народ разочаровался в Джироламо, обвиняя его в трусости. На другой день Джироламо был схвачен и заключён в темницу; папа учредил следственную комиссию, в которую вошли враги Джироламо. Его допрашивали с применением жесточайших пыток, заставляя впадать в противоречия и вынуждая признаться, что все его проповеди - ложь и обман. Но Джироламо всё же не был сломлен, - в темнице на переплёте Библии он написал свои последние послания к людям. До меня не дошли эти послания, я не видел их, но кое-что мне пересказали. "Беги из этой земли, - писал Джироламо, - где тот называется благоразумным, кто грабит бедного, вдову и сироту; тот считается мудрым, кто думает только о накоплении богатств; тот благочестивым, кто грабит другого с наибольшим искусством! Нигде ничего не видно, кроме нечестия, ростовщичества, грабежа, грубого богохульства, хищничества, содомства и распутства; зависть и человекоубийство, гордость и честолюбие, лицемерие и ложь, нечестие и беззаконие господствуют повсюду. Я вижу разрушенным весь мир, безнадёжно попранными добродетели и добрые нравы; нигде нет живого света и существа, стыдящегося своих пороков... Но у меня есть ещё надежда, которая спасает меня от окончательного отчаяния: я знаю, что в другой жизни будет ясно тем, чья душа была благородна и высоко возносилась в своих порывах".
   Джироламо был повешен, - прилюдно, на площади. После повешения его тело было сожжено, а прах развеян по ветру... Вот и весь мой рассказ.
   - Нет, не весь, - возразил Пьетро. - Ты ничего не рассказал о себе. Ты говорил, что уважал Савонаролу, - стало быть, ты знал его?
   - Какая разница, знал он его или нет? Кому нужен этот старик? - грубо перебил его Марио.
   - Нет, пусть доскажет. Мне интересно, - Пьетро взглянул на Марио. Тот отвернулся, показывая, что его это не интересует.
   - Рассказывать особенно нечего... Я был с Джироламо, помогал ему по мере моих сил, пока не убедился, что "deest remedii locus, ubi, quae vitia fuerunt, mores fiunt", - невесело усмехнулся старик.
   - Опять ты со своей латынью, - сказал Пьетро. - Скажи попросту, чтобы мы тебя поняли.
   - Я отошёл от Джироламо, когда он был ещё на вершине своей славы, - поэтому, наверное, остался жив, хотя и лишился всего, что имел. Не самый худший исход. "Nihil habeo, nihil curo".
   - Да брось ты эту проклятую латынь! - вскричал Пьетро. - Значит, ты теперь нищий? Понятно... Хочешь, мы возьмём тебя к себе? - внезапно предложил он. - Нет, не в шайку, куда тебе!.. Будешь просить милостыню в базарные дни, а выручку поделим пополам. Не бойся, тебя никто не обидит, - на базаре мы главные, нас уважает даже его смотритель.
   - Да, старик, с нами будешь сыт. Как сыр в масле будешь кататься, - подхватили за столом.
   - Благодарю, но это не для меня, - сказал старик.
   - Брезгуешь нами? - прищурился Пьетро. - А просить хлеба у Марио не брезгуешь? А есть наши харчи не побрезговал?
   - Хлеба я попросил Христа ради, но денег не стал бы просить никогда. К тому же, наш добрый хозяин велел мне отработать мой хлеб, чем очень меня обрадовал, - улыбнулся старик. - Что касается вас, то вы угостили меня за мой рассказ, я окупил им ваше угощение.
   - Что же дальше - будешь работать у Марио? - ухмыльнулся Пьетро.
   - Я передумал, мне такой помощник без надобности, - вставил Марио.
   - Видишь, тебя выгоняют, - сказал Пьетро. - Последний раз предлагаю нашу помощь.
   - Благодарю, - старик поднялся со скамьи и оправил своё ветхое платье. - Я пойду, - он направился к двери.
   Марио притянул к себе Пьетро и шепнул ему на ухо:
   - Нельзя выпускать его. Он может донести на нас.
   Пьетро заколебался.
   - А, перестань! - махнул он рукой. - Этот старик не доносчик.
   - Как знать, - протянул Марио. - Я уже побывал у палача и не хочу снова попасть к нему, - он достал из-под крыши острый кривой нож и пошёл вслед за стариком.
   - Пропал старик. Ну, видно, судьба у него такая, - сказали за столом. - Эй, Пьетро, садись, чего вскочил? Смотри, сколько вина и мяса осталось. Погуляем, как положено.
   Пьетро постоял, подумал и сел к столу.
   - Смешной был старик, - он налил себе вина. - Пусть покоится с миром!
  
  
  

Страсть и вера

  
   В XVI веке Европа содрогалась от религиозных войн; христиане убивали христиан из любви к Богу. Как все это началось, как жили, любили и умирали те, кто с именем Христа на устах восстал против Церкви? Истоки Реформации, соотношение между религиозными принципами и жизнью - показаны в романе через призму простых человеческих чувств.
  
  

Пролог. Предсказание св. Афанасия

Византия. IV век н.э.

  
   Склоны горы были покрыты толстыми многолетними плетями плюща. Его побеги лезли отовсюду, поэтому Афанасий должен был каждую неделю пропалывать крохотную площадку перед входом в пещеру. Это занятие заставляло отшельника грешить: он раздражался и ничего не мог с собой поделать, - лишь в зимние месяцы, когда плющ переставал расти, Афанасий освобождался от греха раздражительности.
   Зимой дожди размывали горные тропы и к отшельнику никто не приходил. Афанасий боялся себе признаться, что от этого, главным образом, и пропадала его раздражительность: уж очень сильно досаждали ему паломники, бесцеремонно вторгавшиеся в его жизнь.
   Туманным зимним утром, помолившись усердно Богу в своей земляной келье, Афанасий уселся за трактат о власти и вере, который собирался нынче закончить. Но дьявол, не желая, чтобы этот трактат был написан, принялся смущать отшельника. В углу кельи что-то зашевелилось и Афанасий отчетливо увидел мерзкую рожу черта. Смиренно вздохнув, отшельник трижды прочитал "Отче наш"; черт пропал, но на лежанке появилась молодая блудница, исполненная соблазна. Афанасий вновь прочел молитву, - не помогло; блудница повела себя с еще большим бесстыдством. На такой случай у него были заготовлены камни, которые он и принялся кидать в сатанинское видение. Однако блудница с хохотом увертывалась от камней, а потом принялась порхать по келье, сбрасывая стоящие в нишах книги и нехитрую утварь отшельника.
   - Да что же это, Господи! - с отчаянием воскликнул Афанасий.
   Изловчившись, он все-таки попал в пакостницу, но камень пролетел сквозь нее прямо во входную дверь, которая тут же открылась сама собой.
   - О боже! - раздался снаружи мужской голос, а блудница шаловливо улыбнулась и исчезла.
   - Отец Афанасий, ради бога, что у тебя происходит? - произнес все тот же голос снаружи. - Не кидайся камнями, это я - Мафусаил!
   - Мафусаил? Как ты смог пройти по размытым тропам? - недоверчиво спросил отшельник.
   - С божьей помощью, отец Афанасий, с божьей помощью! - ответил Мафусаил, войдя в пещеру. - Но почему ты так странно смотришь на меня?
   - Прочти четвертый псалом Давида.
   - Четвертый псалом? Дай бог памяти...
   - Не можешь? - рука Афанасия нащупала камень.
   - Сейчас, сейчас! - заторопился Мафусаил. - Ага, значит так: "Когда я взываю, услышь меня, Господь правды моей! В тесноте ты давал мне простор. Помилуй меня и услышь молитву мою..."
   - Достаточно. Теперь из Екклесиаста, что-нибудь из второй главы.
   - Пожалуйста. "Не во власти человека и то благо, чтоб есть и пить, и услаждать душу свою от труда своего. Я увидел, что и это - от руки Божьей..."
   - Хорошо. Последние строки Откровения Иоанна Богослова?
   - "Благодать Господа нашего Иисуса Христа со всеми нами. Аминь".
   - "Благодать со всеми нами"?
   - Ох, извини, оговорился! "Благодать Господа нашего Иисуса Христа со всеми вами. Аминь".
   - Мафусаил! Как славно, что ты пришел! - обрадовался отшельник. - Но как ты прошел по размытым тропам?
   - С божьей помощью, отец Афанасий, - повторил Мафусаил. - А ты зачем кидаешься камнями? У тебя все тут вверх дном. Опять мучают дьявольские наваждения?
   - Не дает мне покоя сатана, не дает, проклятый: то кошмары насылает, то соблазны! Уж я борюсь с ним, борюсь, - и божьем словом, и молитвой, и камнями, и клюкой, - не отступает он от меня, искушает меня за грехи мои, - пожаловался Афанасий.
   - Ну, твою душу ему, поганому, не получить! - уверенно сказал Мафусаил.
   Он снял мешок с плеч и стал его развязывать.
   - Я тебе принес немного еды. У меня здесь мука, горох, два кочана капусты и вяленая рыба.
   - Спаси тебя Бог, Мафусаил, за заботу, но не хлебом единым жив человек. К концу прошлой зимы у меня оставались лишь сушеные смоквы, да мед, - но ничего, не дал Господь умереть! И дух мой был бодр, и тело не ослабло, - с некоторой гордостью произнес отшельник.
   - Прими дары, отец Афанасий, - Мафусаил выложил продукты на полку в стене. - "Не осквернит в уста входящее".
   - Спаси тебя Бог! И тебе дастся, как ты даешь; и о тебе позаботятся, как ты заботишься!.. Ты лишь с тем пришел ко мне, чтобы еду принести?
   - Нет, отец. Хотя и ради одного этого я бы прополз сюда по краю пропасти, но у меня есть к тебе просьба от наших братьев и сестер. Гонения на нас усиливаются: патриарх уговорил императора издать особый эдикт против нашей веры, - и уже начались аресты и казни. Большинство наших восприняли гонения мужественно; с именем Господа на устах идут они в тюрьму и на плаху. Но есть и такие, кто смутился. "Там Бог, и тут Бог, - какая же разница, где и как ему поклоняться? - говорят они. - Разве мы язычниками станем, если признаем церковь иную, но с Богом тем же?". Спорим мы с ними, отец Афанасий, но нужно нам твое слово, дабы увещевать их.
   - Предвидел я жестокие гонения и мученические страсти, предвидел, что будет так с моей семьей духовной, - отшельник порылся в листках на столе, нашел нужный и зачитал:
   - "Зверством вооружась, лютостью подпоясавшись, выйдет враг свирепый на битву с нами и много прольет крови невинной. Не через долгое время то будет, а случится вскорости". Предвидел... Весной, как только просохнут тропы, уйду отсюда, - в мир вернусь! Хочу разделить с братьями и сестрами своими духовными участь их.
   - Во имя Спасителя не делай этого, отец! - вскричал Мафусаил. - Осиротеем мы без тебя, кто наставит нас на путь?
   - Бог наставит, - сурово ответил Афанасий. - Его слушайте, а не меня.
   - Нет, нет, отец, не покидай свое убежище! - продолжал протестовать Мафусаил с горячностью. - "Не каждому дано, но тому, кто вместит". Слово Божье для всех писано, но не всеми понято. В тебе же есть благодать Господа, ты избран для служения. Твоим старанием учение Спасителя от лживых измышлений очищается и, подобно сиянию утреннего солнца, озаряет тьму.
   - Ладно, не будем загадывать, - сказал Афанасий, смягчаясь. - Дни наши не нами сочтены, и жизнь наша принадлежит не нам... Значит, тебе нужно от меня послание к братьям и сестрам? Напишу. Многое уже написано; да, вот, хотя бы в этом трактате о власти и вере... Ты заночуешь у меня, Мафусаил?
   - Если ты успеешь написать послание сегодня, то я, с твоего позволения, сегодня и отправлюсь назад.
   - Сегодня? Но зимой быстро темнеет, как же ты пойдешь во мраке? Да по скользким склонам, да над обрывами? - Афанасий с сомнением посмотрел на Мафусаила.
   - Бог поможет. Дойду, - уверенно проговорил тот. - Пиши, отец, а я пока приберусь в твоей келье. Ишь, какой погром у тебя устроила дьявольская сила!

***

   В подземелье под развалинами старой крепости собрались сторонники Афанасия. Они едва узнавали друг друга в тусклом мерцании масляных плошек; кто-то радостно приветствовал своих единоверцев, а кто-то мрачно рассказывал об очередных жестокостях императора.
   - Ждать больше никого не будем. Пора начинать, - сказал Мафусаил. - Чем дольше мы здесь находимся, тем это опаснее, - по всему городу идут аресты. У меня послание Афанасия, слушайте, что он написал нам.
   Послание было ясным по смыслу, точным по содержанию и бодрым по настроению. Мафусаил читал его выразительно и энергично, делая упор на наиболее важные замечания Афанасия.
   Закончив чтение, Мафусаил обвел взглядом собравшихся, стараясь рассмотреть выражения их лиц, а потом спросил:
   - Что будем делать, братья и сестры?
   - А разве непонятно?! - крикнул Мелхиседек, юноша с копной черных волос на голове. - Сказано же в послании Афанасия, что сатана, которому не удалось одолеть Благую Весть кознями и казнями, решил одолеть ее внешним объединением церкви с государством. "И кто установил сей дьявольский порядок, кто? Император Константин, "святой Константин", до конца дней своих остававшийся грубым язычником, убивший сына своего Криспа и жену свою Фаусту. Он, этот убийца, председательствовал на Никейском соборе и устанавливал правила церковной жизни!" Так сказано у Афанасия, верно? Я запомнил дословно. А еще он говорит нам о церкви кафалической, церкви сатанинской: "Какая совместность храма Божия с идолами? Ибо вы храм Бога живого...".
   - Это не Афанасий сказал, а Павел, - поправил Мелхиседека старик Аввакум. - Афанасий приводит слова Павла.
   - Тем более! - не смутившись, продолжал Мелхиседек. - Сам апостол говорил, что храм Божий внутри нас, а мы принуждены ходить в их проклятые капища, которые дерзко и лукаво называют они божьими храмами. Там мы видим идолов, - в дереве и на дереве, в камне и на камне, - видим идолопоклонничество и суеверие. Нельзя того терпеть! Как далее сказано в послании, "вы еще не до крови сражались, подвизаясь против греха...".
   - Не в послании, а в Писании, - снова поправил юношу Аввакум. - Здесь Афанасий еще раз вспоминает слова Павла.
   - Тем более! - отмахнулся от старика Мелхиседек. - И уж если ты такой знаток Писания, то вспомни и то, что сказал Спаситель: "Не мир я принес вам, но меч". Разве не понятно, что нам делать? Завтра же соберем всех наших, кто есть в городе, до единого человека, - и пойдем громить их идолища! Да, мы погибнем, но обретем вечное спасение, а пример наш станет маяком, указывающим другим путь в океане мракобесия.
   - Ты сошел с ума, брат Мелхиседек! - возмутился Аввакум. - Афанасий не призывает нас к насилию, и не мог призвать, ибо весь дух нашей веры проникнут прощением и любовью. "А я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас", - ты забыл заповедь Христа, Мелхиседек? Мы не бунтовщики, и Афанасий - не бунтовщик, он лишь удалился от мира, отделился от среды грешников, но зла им не желает. Если бы мы могли, то последовали его примеру, но у нас есть семьи, о которых мы должны заботиться. Поэтому нам надо воздавать кесарю кесарево, не роптать, не возмущаться, и, если надо, делать вид, что мы подчиняемся правилам кафалической церкви, - даже исполнять ее обряды.
   - Это ты с ума сошел, брат Аввакум! - вскричал Мелхиседек. - К чему ты нас зовешь?! К предательству, к отступлению от нашей веры?!
   - Нет, я не зову к отступлению от нашей веры, - возразил Аввакум. - Мы будем в точности следовать ее предписаниям. Афанасий нам пишет: "Вера должна прийти раньше крещения. Недопустимо, чтобы тело принимало таинства, в которых душа не участвует. Господь не повелел крестить в младенчестве. Окрестил ли Христос хотя бы одного младенца?.. Да и сам Спаситель в каком возрасте крестился? Или мы поставлены исправлять заветы Его? Или Он уже не пример для нас во всем? Господь повелел сначала научить. Вера должна прийти как следствие научения, а крещение - как подтверждение веры". Так мы и будем поступать. Истинное крещение для нас - после научения; но если станут нас заставлять крестить младенцев, то мы будем их крестить, но то крещение не признаем между собой за истинное. Так и во всем остальном, - внешне станем подчиняться, а втайне будем делать по-своему. И Господь наш, который видит все тайное, воздаст нам за крепость в вере нашей.
   - Ну, ты вывел, брат Аввакум, дальше некуда! - выпалил Мелхиседек.
   - Я вывел, куда надо, брат Мелхиседек, - обиделся Аввакум. - А ты молод и горяч.
   - Не вижу в этом ничего плохого, брат Аввакум, - отрезал Мелхиседек.
   - Братья! Братья! Если в своем доме беспорядок, то непрочен этот дом, - сказал Мафусаил.
   - А ты сам-то что предлагаешь? - спросил его Мелхиседек.
   - Я предлагаю не отступать от нашей веры ни на йоту. Братья и сестры, будем следовать Писанию во всех делах наших; всей жизнью своей докажем, что мы хотим уподобиться Христу, и он - пастырь наш! Ради него мы готовы на какое угодно поношение, на любые страдания, на самую жуткую смерть. Страдания наши пусть послужат учению его; не насилие, но кроткое служение наше да возвеличат имя его и распространят веру Христову по всей земле, - произнес Мафусаил с таким чувством и с такой убежденностью, что братья и сестры пали на колени и зашептали слова молитв.
   Молился и Мафусаил. Закончив молитву, он добавил:
   - И еще хочу вам сказать. В послании Афанасия есть пророчество, на которое вы не обратили внимание. Он пишет: "Было бы ошибкой полагать, что если церковью завладели заведомо невозрожденные люди и увели ее от слова Божьего, то Бог отказался уже, за отсутствием проповедующих, спасти верующих юродством проповеди. Нет! Бог никогда не отступал от спасения человечества, также, как никогда не лишался он верных свидетелей своих. Бог всегда находил людей, которые любили его больше, чем самих себя, больше всего на земле. Так было, и так будет. И чем гуще тьма лжеучителей застит свет, тем ярче воссияют во тьме факелы проповедующих свидетельство Божье. Грядет, грядет торжество веры нашей! Грядут те, кто найдут спасение в жертвенной крови Агнца и засвидетельствуют о том всем погибающим!". Вот о чем пророчествует Афанасий. Не нами достигнется торжество веры нашей, но мы подготовим приход тех, через кого она восторжествует. Да будет так, братья и сестры. Аминь.
  

Часть 1. Брошенные в землю семена

Германия, Франция. Начало XVI века

  

Готлиб

  
   Посреди могучего елового леса, над глубоким оврагом стоял монастырь. Внизу быстрая река несла свои воды, которые пенились около огромных валунов и кружились в запрудах, что были образованы стволами упавших деревьев. Склон оврага постоянно осыпался, верхняя кромка его была неровной, - то зияла пустотами от обрушившихся пластов земли, то нависала над обрывом ненадежными уступами, ощетинившимися изломанными корнями. Монастырь возник накануне светопреставления, ожидавшегося в семитысячном году от сотворения мира: понятно, что братия, пришедшая спасать свои души, не заботилась о том, рухнет их обитель в овраг или не рухнет. Конец света, однако, не наступил, а овраг продолжал разрастаться, и теперь нужно было или укреплять склоны, или переносить обитель дальше от обрыва, или положиться на волю Господа.
  
   - А что, брат Якоб, светопреставление, судя по всему, случится не раньше, чем через пятьсот лет? - говорил тощий монах толстому, спускаясь за водой по шаткой лестнице, ведущей от монастыря к реке.
   - Ох, не трави душу, брат Иоганн! - отвечал тот, медленно, по шажочку, следуя за тощим собратом. - Вина в подвале осталось самое большое на пару месяцев, а что делать дальше - ума не приложу.
   - Может быть, барон привезет нам пару бочек с нового урожая?
   - Привезет ли? Да и что нам пара бочек? Душу только растравливать. Ох, брат Иоганн, хоть бы скорее упасть с этой лестницы, да и отмучиться разом!
   - Не отчаивайся, брат Якоб, ибо отчаяние - это грех. Господь не даст нам пропасть.
   - Господь, Господь... Где он, Господь? - буркнул Якоб.
   Иоганн остановился и оглянулся на толстяка.
   - Окстись, брат! Страшно тебя слушать.
   - Ха! Страшно слушать! Будто я не вижу, как ты молишься. Разве так молятся, когда веруют?
   - Тсс, брат Якоб! Еще дойдет до аббата... Мало нам этой епитимьи?
   - Ты думаешь, что аббат верует по-настоящему? Сомневаюсь. Да есть ли у нас хотя бы один истинно верующий в монастыре? - скривил рот в усмешке Якоб.
   - Есть, брат! Взять Готлиба...
   - Ну, Готлиб! Готлиб, конечно, верующий, но вера его не наша. Он - еретик.
   - Да вот он спускается сюда. Тоже за водой идет. Эй, брат Готлиб, осторожнее, не так резво! Свалишься на нас - костей не соберем.
   - Мир вам, братья, - сказал Готлиб, догнав Иоганна и Якоба. - Медленно же вы ходите.
   - Куда торопиться?..
   Монахи спустились к реке, набрали воды и потащили ведра наверх.
   - Давайте передохнем! - взмолился Якоб, не дойдя и до середины лестницы. - Вам-то, худым, хорошо, - вас не мучает отдышка и жир не плавится у вас под кожей, заливая тело потом.
   - Ничего, будешь каждый день приносить по пятьдесят ведер воды - быстро сбросишь жир, - ехидно заметил Иоганн.
   - Святые угодники, мне этого не выдержать, - всхлипнул Якоб.
   - Аббат велел нам всю эту неделю приносить каждый день по пятьдесят ведер воды, - пояснил Иоганн, обращаясь к Готлибу.
   - В наказание за пьянство, чревоугодие и невоздержанность в словах, - добавил Якоб. - Как будто сам наш настоятель не грешит тем же. Подумаешь, пьянство, - пьянство не великий грех! Праведный Ной был пьяницей, великомудрый Соломон вино любил, и Христос вино не отвергал, и апостолы вкушали!
   - Молчи, молчи, брат Якоб! Твой язык и по сто ведер воды заставит тебя носить, - одернул его Иоганн.
   - А я искал здесь святости, - пробормотал про себя Готлиб.
   - Что ты говоришь? Я не расслышал, - спросил его Якоб.
   - Нет, ничего, - ответил Готлиб, нагибаясь, чтобы взять свои ведра.
   - Постой, брат, отдохнем еще немного, - остановил его Иоганн. - Ты не сказал нам, за что тебя отправили воду носить?
   - Я поспорил с настоятелем.
   - И о чем был ваш спор?
   - О посте.
   - Как это?
   - Я сказал аббату, что пост не нужен, бесполезен для веры и противоречит учению Христа.
   - Вот здорово! - вскричал Якоб. - Я с этим полностью согласен! Я и сам знал, что пост не нужен!
   - Помолчи, брат Якоб! - досадливо отмахнулся от него Иоганн и спросил у Готлиба:
   - Какие же твои аргументы? В таком серьезном вопросе без аргументов не обойтись.
   - Сказано в Евангелии от Матфея: "Не то, что входит в уста, оскверняет человека. Но то, что выходит из уст, оскверняет человека", - взгляд Готлиба возгорелся и впился в Иоганна. - Чревоугодие, конечно, грех (тут Готлиб посмотрел на Якоба), как и все излишества, и вообще все земные удовольствия, отвлекающие от мыслей о Боге и заменяющие их плотскими радостями. Но ни воздержание, ни голодание не откроют дорогу в рай, и не приблизят нас к Господу даже на полшага. Ибо не голодание и не воздержание приближают нас к Богу, но только постоянная связь души нашей с Господом приближает нас к нему. Не забудем, что Христос навечно искупил нас. Его страдания - это вечная жертва, удовлетворяющая божественную справедливость во имя тех, кто с твердой и несокрушимой верой уповает на нее... Съешь ли ты кусок мяса в страстную пятницу, или не съешь, - от этого никак не будет зависеть вера твоя и спасение твое. Вера твоя и спасение твое - в полной отдаче себя Христу, в соблюдении заветов Спасителя всегда и во всем!
   - Смело. Очень смело ты рассуждаешь, брат Готлиб, - произнес Иоганн то ли с одобрением, то ли с осуждением. - Но я догадываюсь, что возразил тебе наш настоятель: кроме Священного Писания, есть, ведь, и Священное Предание, установившее многие обычаи и обряды.
   - А чем оно священно? - живо спросил Готлиб.
   - Будто сам не знаешь? - Иоганн подозрительно покосился на него, чувствуя подвох в вопросе. - В Предание входят писания святых отцов церкви, а также великих богословов, чей авторитет в вопросах веры непререкаем. К тому же, все это утверждено решениями Вселенских Соборов и буллами святейших понтификов.
   - Святых отцов церкви? Святейших понтификов? - язвительно переспросил Готлиб. - А я-то, наивный, полагал, что лишь Иисус свят, а людей безгрешных не бывает! Не подумай, что я отрицаю заслуги тысяч и тысяч подвижников веры, страстотерпцев и мучеников, пострадавших во имя нее, - однако на них была только благодать Христа, но не святость его. Из всех живших на земле один Христос свят; он - Бог наш и Спаситель! Лишь его слово непререкаемо и безошибочно, брат Иоганн, а людское слово - обсуждаемо и оспариваемо, ибо оно может быть ошибочным.
   - Боже правый, такие рассуждения ведут на костер! - перекрестился Иоганн.
   - Кстати, осенять себя крестом Христос тоже не велел, - с усмешкой заметил Готлиб. - Если бы Спаситель захотел, чтобы мы осеняли себя крестным знамением, то после Воскрешения своего он бы заповедовал крестное знамение апостолам в память о муках своих и через них всем нам, - но об этом ничего не сказано в Божественном Писании.
   - Помилуй Бог! - Иоганн собрался снова перекреститься, но рука его дрогнула и опустилась.
   - А я и в этом согласен с Готлибом! - выпалил уставший молчать Якоб. - Я во всем с ним согласен! Если мы христиане, то жить должны по заветам Христа, а не каких-то там аббатов и богословов! Иначе, что же это получится: сегодня я ляпну что-нибудь одно о вере, завтра Иоганн - другое, послезавтра отец настоятель - третье, а через сто лет, положим, нас причислят всех троих к лику святых, - и разбирайся тогда, кто из нас был прав!
   - Ну, тебя-то к лику святых не причислят, можешь быть спокоен, - хмыкнул Иоганн.
   - Да, не причислят, - но если вдуматься, сколько мук я терплю в монашестве... Что далеко ходить за примером: скоро апостольский пост, и сколько бы брат Готлиб не убеждал настоятеля в том, что Христос поститься не велел и, стало быть, апостолы тоже не постились перед тем как пойти проповедовать Слово Божье, аббат все равно заставит нас голодать. Ох, братья, если бы вы оказались в моей шкуре и почувствовали, что значит для меня недоедание, вы бы поняли, как тяжко я страдаю во время поста! - простонал Якоб. - Где уж там размышлять о Боге, когда я только и мечтаю о свином окороке, розовом, нежном, с тонким слоем дрожащего желе на румяной корочке, политым чесночным соусом с перетертой зеленью да еще завернутом в капустные листья. Ах, братья, мои муки невыносимы!
   - Так уйди из монастыря, - сказал ему Готлиб.
   - Уйти в другой монастырь? Что в этом проку? Везде одно и то же, - безнадежно махнул рукой Якоб.
   - Я говорю о том, чтобы вообще бросить монашество.
   - Ты шутишь? Или издеваешься надо мной? - Якоб растерянно взглянул на Готлиба. - Ты предлагаешь мне стать расстригой?
   - Я тоже им стану.
   - Ты боишься мести аббата? - с пониманием спросил Иоганн.
   - Нет, не боюсь. Я не боюсь ничьей мести. Все мы в руках Господа, и судьба наша определена им. Без воли его ни один волос не упадет с головы человека, - убежденно отвечал Готлиб. - Не страх гонит меня из монастыря, а приверженность к Христу. Когда я приехал сюда, я надеялся найти здесь святость. Однако Бог привел меня в монастырь как раз за тем, чтобы я увидел, - ее тут нет, и быть не может. Именно благодаря жизни в монастыре, я прозрел и понял то, о чем вам уже сказал, - лишь Бог свят.
   Понял я и другое: монастырь - самое бесполезное и самое вредное установление. Бесполезное - оттого что сообща хорошо строить дом, или тушить пожар, или вытаскивать невод из реки, - то есть выполнять земные работы и обязанности. Однако спасение души - дело личное, определенное исключительно Богом. Поэтому, если вместе соберутся и сто, и тысяча, и сто тысяч человек, - они не смогут сделать для спасения своей души более, чем каждый из них в одиночку.
   Но ладно бы, если монастыри были только бесполезны, но они еще и вредны! Я не буду вспоминать о пороках монахов, вы и без меня об этом хорошо знаете, я скажу о вреде монашеской жизни в целом. Она богопротивна и оказывает разлагающее влияние на веру. Мы, монахи, бросили вызов самому Спасителю, ведь он жил среди людей, и апостолы его жили среди людей. Он пришел, чтобы спасти людей, а не обособиться от них, и апостолам своим наказывал жить в миру, заботясь об обращении человеков к истинной вере. Мы же, вопреки заветам Христа, отвергли мир земной во имя собственного спасения. Мы стали подобны тому зерну, которое не было брошено в землю во время посева, и потому само сохранилось, но всходов не дало!
   Скажу и больше: через монашество в мир входят многие грехи. Куда направляется согрешивший христианин, где он ищет искупления? А направляется он в паломничество по "святым обителям", оставляя там деньги и делая богатые вклады, - после чего, успокоенный, возвращается домой, препоручив нашей братии молиться о его душе. Что может быть вреднее для христианства, чем такое "искупление", чем перекладывание заботы о своем спасении на якобы особо приближенных к Богу угодников? Не удивительно, что христиане делаются легкой добычей сатаны, поддаются его соблазнам, грешат вновь и вновь! Мы, монахи, совращаем стадо христианское и прокладываем ему дорогу в ад... Вот отчего я решил уйти из монастыря и вас призываю к этому.
   - Я готов хоть сейчас! Я еще и первого ведра с водой наверх не поднял, а мне предстоит сегодня пятьдесят ведер поднять! - воскликнул Якоб. - Но прежде чем уйти, надо запастись едой, - что мы будем есть в пути? Я не могу...
   - В пути? А куда мы пойдем, ты не подумал? - перебил его Иоганн. - Кому мы нужны и чем будем жить?
   - За это не беспокойтесь, братья, Бог нас не оставит, - улыбнулся Готлиб. - В пути прокормимся милостыней, а пойдем мы в город, где я учился до того как принять постриг, и где по-прежнему живут мои родственники и друзья. Они помогут нам, но главное - мы будем служить Христу!
   - Это главное для тебя, - сказал Иоганн едва слышно.
   - Ну, что ты застыл? - дернул его за рукав сутаны Якоб. - Пошли, скорее! Не дай Бог, нелегкая принесет аббата... Пошли же, ну?
   - Что, в обитель даже и не зайдем? - спросил Иоганн.
   - Нет, зачем? Все наше с нами. Но давайте все-таки поднимем наверх эти ведра, что мы уже наполнили. Пусть они останутся братии.
   - Так и быть, поднимем, - согласился Якоб. - О-хо-хо, какая тяжесть! И как бы я носил по пятьдесят ведер ежедневно? Эх, аббат, аббат, - надо же было такое придумать!
  

Гийом

  
   Наутро после праздника Всех Святых в городе был полный бедлам. Улицы были завалены маскарадным хламом, черепками глиняной посуды, разбитыми бутылками, шкурками от копченых колбасок, соленым горохом, огрызками брюквы и луковиц.
   С рассветом десятки городских дворников и специально нанятых для этого случая уборщиков вышли на расчистку улиц. Их сопровождали стражники, которые прогоняли собирающих объедки бродяг и нищих, относили в "холодную" перепивших, не могущих подняться с земли горожан, а также отправляли в анатомический театр трупы тех, кто умерли минувшей ночью от пьянства или обжорства, или погибли в драках, или были убиты грабителями.
   К десяти часам улицы должны были принять свой обычный вид, поэтому уборка шла полным ходом, до ее окончания пройти по городу было почти невозможно. Тем не менее, небольшой отряд полиции упорно продвигался от центра города к одному из кварталов, расположенных за рекой. Обычно этот путь занимал полчаса, но сегодня полицейские шли уже более часа, а добрались только до моста. Здесь движение отряда остановилось, потому что к мосту привозили мусор со всех близлежащих улиц и сбрасывали в реку.
   Отчаянно ругаясь, возглавлявший отряд сержант пытался пробиться со своими людьми между тачками, тележками и колымагами мусорщиков, но устроил еще большую неразбериху.
   - Не кипятитесь, сержант, - сказал ему человек в штатском, сопровождающий полицейских. - Вы же видите, что люди заняты делом. Если до десяти часов они не расчистят улицы, то потеряют значительную часть своего вознаграждения. Поэтому ваши окрики и угрозы для них ничто; давайте подождем немного, а после спокойно перейдем на ту сторону реки.
   - Вам-то хорошо говорить, а у меня есть приказ, - возразил сержант.
   - У меня тоже есть приказ, и мы его, безусловно, выполним. Не волнуйтесь, - человек, которого мы должны задержать, никуда от нас не денется. Домой он вернулся поздно; я так полагаю, что он еще с постели не встал, - флегматично проговорил штатский.
   - Ну, не знаю, не знаю... Но пусть будет по-вашему, делать нечего, - сержант прислонился к перилам моста, показывая, что подчиняется обстоятельствам.
   ...Гийом одевался, когда в дверь дома постучали.
   - Кто там? - раздался сонный голос хозяйки.
   - Откройте, полиция! Нам нужен ваш постоялец. Он у себя?
   - Да, господа, проходите! А зачем он вам понадобился? Такой милый молодой человек...
   - Не ваше дело. Проводите нас к нему.
   Гийом схватил кошелек с монетами и спрятал его под камзол. В ту же минуту в комнату вошли хозяйка дома, сержант с полицейскими и человек в штатском.
   Хозяйка встала у порога, а сержант достал свиток бумаги, развернул его и показал Гийому:
   - На основании постановления городского суда мне надлежит задержать вас и препроводить для допроса.
   - Почему? В чем я провинился? - Гийом изобразил удивление.
   - Вы вчера участвовали в некоей акции, в ходе которой были допущены оскорбительные выпады в адрес святейшего папы? - сказал человек в штатском скорее утвердительно, чем вопросительно.
   - Я вас не понимаю.
   - Это ничего. В суде вам еще раз объяснят, в чем вас обвиняют. Мы проводим вас туда, но прежде мы обязаны произвести обыск в вашей комнате, - человек в штатском дал знак полицейским, и они принялись вытаскивать вещи из шкафа и из комода.
   - Мой бог! Такой милый молодой человек! Кто бы мог подумать? - заохала хозяйка дома.
   - Вы снимаете только эту комнату? - штатский посмотрел на Гийома.
   - Нет, еще и смежную, - ответила за молодого человека хозяйка. - Он у меня две комнаты снимает.
   - Во второй у меня кабинет, - пояснил Гийом.
   - Кабинет? Прекрасно... Обыскивайте кабинет, - приказал человек в штатском полицейским. - Книги, письма, рукописи, - забирайте все. Сержант, распорядитесь, пожалуйста.
   - Вы слышали? Оставьте эти тряпки, идите во вторую комнату! - прикрикнул на своих людей сержант. - Пошевеливайтесь, пошевеливайтесь! Судьи, поди, заждались. Влетит мне из-за вас.
   - Мы-то тут причем? - проворчал один из полицейских. - Разве мы виноваты, что по городу пройти невозможно? Нашли время отправлять нас на задержание.
   - Да ты в любое время спишь на ходу. Смотри, выгонят тебя из полиции, что тогда будешь делать? - презрительно проговорил сержант.
   - А вы-то что будете делать, если вас выгонят, - пробурчал полицейский себе под нос.
   - Что? Что ты сказал?
   - Довольно препираться. Приступайте к обыску в кабинете, - терпеливо повторил штатский. - Я сам буду следить, чтобы вы не пропустили ничего важного. Хозяйка, вы тоже пройдите туда: будете свидетелем, что обыск производится по всей форме. Мы возьмем только бумаги господина Гийома.
   - Пресвятая Дева! Да я вам верю, господин тайный полицейский! Позвольте мне лучше пойти на кухню и развести огонь в очаге. Я еще не успела позавтракать, - заголосила хозяйка.
   - Придется потерпеть. Господин Гийом, прошу вас также пройти во вторую комнату. Будьте любезны.
   - Я не понимаю, что происходит. Но если вы настаиваете, извольте, - пожал плечами Гийом.
   ...Обыск продолжался недолго. Изъятые книги и бумаги были уложены в сундук, полицейские потащили его к выходу.
   - Я вам больше не нужна? - спросила хозяйка у штатского. - Теперь-то я могу поесть?
   - Да, пожалуйста.
   - Ах, господин Гийом, господин Гийом! - сказала хозяйка, выходя из комнаты. - Такой милый молодой человек.
   На улице послышался страшный грохот и тут же раздался крик сержанта:
   - А-а-а! Идиоты! Прямо на ногу уронили! Да оставьте вы меня, болваны, подбирайте бумаги: смотрите, их ветром уносит! Если потеряете что-нибудь, пеняйте на себя!
   - О, господи! Этого только мне не хватало! - вскричал человек в штатском, утратив свой флегматичный вид, и бросился на улицу.
   Гийом немедленно подскочил к окну, отворил свинцовую раму и выпрыгнул во внутренний дворик. В мгновение ока проскочив его, он перемахнул через забор в переулок и скрылся из виду.
   Видевшая все это из кухни хозяйка всплеснула руками:
   - Такой милый молодой человек! Кто бы мог подумать?..
  

Часть 2. Тесные врата

Швейцария. XVI век (здесь и далее)

  

Готлиб

  
   Дворец епископа внешне был непримечательным: длинное трехэтажное здание, выстроенное из массивных коричнево-серых кирпичей и лишенное каких либо украшений кроме резьбы на дубовых дверях, где были изображены сцены из Нового Завета. Зато внутри дворца роскошь была необыкновенная; войдя в двери, Готлиб оказался в нижнем зале - огромном, двухсветном, отделанном драгоценным мрамором, с плафонами на стенах и росписью на потолке. Поднявшись по широкой лестнице на второй этаж, он прошел через длинную анфиладу столь же роскошных комнат; в библиотеке, где Готлиб должен был дожидаться его преосвященства, стояли десятки книжных шкафов из красного дерева, высоких, с дверцами из золотистого стекла, с панелями из яшмы, агата, янтаря и сардоникса. В простенках между шкафами были поставлены диваны, обтянутые бордовым сафьяном с рисунком стилизованных крестов, а между большими витражными окнами возвышались постаменты с бюстами Платона, Аристотеля, Сенеки и Марка Аврелия.
   - А, отец Готлиб! Ты пришел вовремя, что удивительно! - сказал епископ, появившись внезапно из какой-то потайной двери.
   Благословив Готлиба, он дал ему свою руку для поцелуя, а затем продолжил:
   - Не то удивительно, что ты пришел вовремя, а то, что ты пришел вовремя. Мои клирики приучили меня к своим вечным опозданиям: они заставляют ждать их по часу и более. Что же, я - смиренный раб рабов Божьих - не ропщу и не гневаюсь, я прощаю неуважение ко мне. Но все же неудобно не иметь возможности заранее планировать свой день. Из-за опаздывающих и я вечно опаздываю.
   Епископ подобрал полы своей алой шелковой сутаны и уселся на диван.
   - Твои родственники, а среди них немало моих друзей, рекомендовали мне тебя как человека образованного, красноречивого, искренне преданного нашей вере. Такой человек, конечно, нужен мне в моей епархии, особенно в наши смутные времена; однако прежде чем предложить тебе место в ней, я хотел бы кое-что уточнить. Ты окончил университет и получил степень магистра богословия, не так ли?
   - Да, ваше преосвященство.
   - А потом постригся в монахи?
   - Да, ваше преосвященство.
   - Довольно странно... То есть не то странно, что ты постригся в монахи, а то, что ты постригся в монахи, - спохватился епископ.
   - Я считал, что монах ближе к Богу, чем мирянин, - Готлиб не пожелал скрыть иронию. - Но я ушел из монастыря, потому что...
   - Нет, нет, меня не интересуют эти подробности! - прервал его епископ. - Я прекрасно знаю, что творится у нас в монастырях. Что поделать, - не каждому дано, но тому, кто вместит... Ты немец или француз?
   - Скорее немец, чем француз. В моих краях эти народы перемешались.
   - Это хорошо, что ты немец. В немцах есть основательность, которой так недостает нам, французам. Но паства твоя будет в основном французской, так что тебе придется нести ей Слово Божье не только с основательностью, но и с изяществом, иначе ты не будешь пользоваться успехом. Что поделать, - таковы французы, такими их создал Господь!
   - Моя паства? - Готлиб вопросительно посмотрел на епископа.
   - Да, твоя паства. Я хочу предложить тебе место священника в церкви Умиления Девы Марии.
   - Вы настолько мне доверяете?
   - Ты с первого взгляда произвел на меня благоприятное впечатление. Ты не опаздываешь, ты аккуратен, и сразу видно, что благочестив и умен. Чего же еще?..
   Но послушай, что я тебе скажу, и запомни это. Ты не должен пренебрегать ничем, что может способствовать увеличению доходов собора. Произнося проповедь с кафедры или принимая исповедь, ты должен наставлять верующих аккуратно платить десятину и все пошлины, чтобы твоя паства таким образом доказывала свою любовь к церкви. Ты обязан стараться умножать доходы от соборования больных, совершения месс и вообще от всякого церковного обряда. Что же касается причастия и заботы о пастве, то это тоже входит в обязанности священника, но их ты можешь возложить на кого-нибудь другого. Сам совершать причастие ты должен только для знатных лиц, и то лишь тогда, когда тебя позовут; ни в коем случае не следует причащать всех подряд.
   Кроме того, хочу особо обратить твое внимание на то, что собор Умиления Девы Марии пользуется заслуженной славой и почитанием среди верующих, поскольку в нем неоднократно происходили чудесные исцеления безнадежно больных, изгнание бесов из припадочных, - и тому подобные знамения Божьей благодати. Ты обязан постоянно напоминать об этом верующим, дабы поддерживать в них благоговение и трепет перед святыми мощами и чудотворными иконами, хранящимися в соборе. Чем больше будут почитать добрые христиане святыни храма, тем больше будет пополняться звонкой монетой церковная казна.
   Не забудь также о лестнице, ведущей в храм: ее следует содержать в надлежащем порядке, ибо, по поверью, тот кто проползет на коленях все ступеньки этой лестницы, - получит отпущение грехов от Отца нашего Небесного... Запомни же все, что я тебе сказал, и прими к исполнению неукоснительно.
   Готлиб молча выслушал наставления епископа, а затем произнес:
   - Благодарю вас, ваше преосвященство, за оказанную мне честь, но позвольте высказать свои соображения. Всегда и во всем для меня есть один высший авторитет, и авторитет этот - наш Спаситель. Жизнь Христа слишком долго была сокрыта от народа, поэтому я буду проповедовать по Евангелию от Матвея, руководствуясь только Священным Писанием. Я буду объяснять его глубину и в постоянной горячей молитве просить о том, чтобы Господь вразумил меня. Я буду служить исключительно во имя славы Господа и его единородного сына, для спасения душ и назидания их в истинной вере...
   - Прекрасно, - перебил Готлиба епископ. - Так и следует служить, да мы все так служим! Но не увлекайся нововведениями; не забывай, что ум человеческий беспокоен и мятежен и от этого легко поддается искушениям сатаны. Лишь вера является незыблемым оплотом против врага рода человеческого, а оплот веры - наша святая церковь; она же держится на камне первосвященства, заложенным в ее основание самим Христом. Мы все - частицы того камня, и ты был рукоположен не для того чтобы потрясти, но чтобы укрепить его. А для укрепления твердыни нужны деньги, - значит, мы возвращаемся к тому, с чего начали: заботься, прежде всего, об увеличении доходов собора, это твоя главная обязанность как священника.
   Тут раздался мелодичный звон, - на огромных напольных часах, стоявших около дивана, открылась дверца над циферблатом: из нее появились и поехали по кругу раскрашенные фигуры Иисуса и двенадцати апостолов. Епископ взглянул на часы и поднялся.
   - Заболтался я с тобой, отец Голиб, - сказал он, потягиваясь, - а меня ждут мои клирики. То есть, это я думаю, что они меня ждут, а скорее всего, они опаздывают. Но все равно я должен быть вовремя, надо показать им пример точности и пунктуальности, - ах, если бы они были столь же точны и пунктуальны, как ты, Готлиб! Ну, прощай, и удачи тебе в твоем служении. Не забывай же: доходы, доходы, и еще раз доходы! По ним мы будем судить об успехе твоей деятельности.
  

Гийом

  
   Невиданные морозы, установившиеся на Рождество, замедлили жизнь города. Горожане отсиживались по домам, пытаясь согреться в силу возможностей своего кошелька: одни - кутаясь в меха и бросая в камин целые бревна; другие - прижимаясь друг к другу и закрываясь рваным тряпьем.
   В здании Городского Совета входная дверь примерзла к косяку, и Гийом лишь со второй попытки сумел открыть ее. В прихожей его встретил унылый, обмотанный шерстяными платками привратник, источающий сильный запах виноградной водки.
   - Мне к господину бургомистру. Он назначил мне встречу. Я... - начал объяснять Гийом, но привратник прервал его:
   - Да проходите вы скорее и закрывайте дверь! И так уже я кашляю, просто спасу нет. Сдохнешь на этой работе, а то, пожалуй, и замерзнешь насмерть у проклятой двери!
   - Но куда мне идти? Где кабинет господина бургомистра? - спросил Гийом, несколько удивленный поведением привратника.
   - Поднимайтесь на третий этаж, там найдете, - неопределенно махнул тот рукой и едва не упал на Гийома.
   Гийом поспешно отстранился от него и пошел к лестнице, слыша за своей спиной сначала невнятное бормотание привратника, а затем отчетливый стук бутылки о стакан и бульканье наливаемой жидкости.
   ...У кабинета бургомистра сидел секретарь, что-то писавший на длинном листе бумаги. Гийом назвал свое имя, секретарь кивнул и сказал:
   - Господин бургомистр ждет вас, - и снова занялся своими бумагами.
   Кабинет бургомистра был отделан просто и добротно: стены были обшиты панелями из мореного дуба, а пол выложен каменными плитами. Под стать отделке была мебель: два огромных шкафа из того же мореного дуба, а также длинный стол, с деревянными полукреслами с одной стороны, и одиноким бархатным креслом бургомистра - с другой. Единственным украшением кабинета была большая, выложенная синими изразцами печь, в которой сейчас весело потрескивали дрова.
   - О, герр Гийом! - бургомистр отложил приходно-расходную книгу, которую просматривал. - Прошу вас, присаживайтесь. Мы благодарны вам за то, что вы откликнулись на наше предложение. Вы - единственный человек, герр Гийом, кто откликнулся на него. Возможно, страшный холод - причина того, что к нам никто не едет. Да, герр Гийом, холод страшный, самые старые жители нашего города не помнят, чтобы были такие холода. Но перейдем к делу, герр Гийом, - вначале я хотел кое-что уточнить. Вы учились в университете?
   - Да, герр бургомистр.
   - На каком отделении?
   - На юридическом, герр бургомистр.
   - А после окончания университета вы получили место помощника советника в городском парламенте?
   - Да, герр бургомистр.
   - Очень хорошая должность для молодого человека! Что же вас заставило покинуть ее?
   - Религиозные преследования. Я осмелился высказать собственные мысли по поводу Священного Писания, кроме того, вместе со своими друзьями публично выступил против некоторых злоупотреблений римской курии, - твердо ответил Гийом, с вызовом глядя на бургомистра.
   - Однако, вы - смелый юноша, - бургомистр несколько смутился и отвел взгляд. - Впрочем, смелость и прямота должны быть в характере молодого человека. Но наряду с осторожностью и осмотрительностью, конечно. Да, герр Гийом, с осторожностью и осмотрительностью! В нашем городе немало людей, которые были вынуждены покинуть свои родные места из-за религиозных преследований. Многие из этих людей стали нашими достойными гражданами, но все они знают границу дозволенного. Они осторожны и осмотрительны, поэтому мы не имеем особых проблем с церковью, тем более что наше духовенство не позволяет себе такого наглого высокомерия и необузданного властолюбия, как представители римской курии.
   - Вы тоже смелый человек, герр бургомистр. Вы не боитесь высказываться подобным образом о Риме?
   - О нет! Чего бояться, когда сейчас все говорят об этом на каждом углу. Подождите, вот ослабеют холода, и наш город зажужжит, как растревоженный рой пчел в улье! Каждый наш горожанин, даже распоследний нищий, имеет свое собственное суждение о религии и необходимых изменениях в устройстве церкви. Дошло до того, что бесконечные дискуссии о вере стали мешать деловой жизни города, - бургомистр недовольно покачал головой. - Именно поэтому мы решили пригласить к нам сведущих в вере людей, умеющих проповедовать, дабы они успокоили бушующие у нас страсти и привели верующих к согласию. В числе прочих проповедников нам рекомендовали вас, герр Гийом. Скажу честно, ваше имя ничего нам не говорило, а ваша молодость внушала опасения в успехе предстоящей вам деятельности. Скажу вам еще, столь же откровенно, что мы ждали более опытных и солидных проповедников. Но уже при первой нашей встрече вы произвели благоприятное впечатление на Городской Совет, и он дал мне право привлечь вас к указанной деятельности. Я сообщаю вам, герр Гийом, что отныне вы можете проповедовать в нашем городе, - торжественно произнес бургомистр.
   - Благодарю вас, герр бургомистр, - склонил голову Гийом.
   - Но помните об осторожности и осмотрительности. Нам не нужны конфликты со святейшим папой. Хорошо бы, если бы вам удалось ослабить у нас влияние римской курии, но без конфликта с ней. Наша главная задача - восстановить деловую активность нашего города, в результате чего должны увеличиться доходы горожан, а значит, и городской казны. Не забывайте об этой главной задаче, герр Гийом.
   - Я понял вас, герр бургомистр.
   - Приятно беседовать с таким разумным и учтивым молодым человеком. Вы - француз?
   - Да, герр бургомистр.
   - Это хорошо, что вы француз. У нас, немцев, есть основательность, но не хватает изящества и легкости, свойственной французам. Основательность, однако, - тоже неплохо. Вы должны будете учесть, что среди тех, кто станет слушать ваши проповеди, большинство будут немцы. Их трудно убедить поверхностными рассуждениями, ваши доводы должны быть столь же основательными, как основательны наши добрые бюргеры. Впрочем, немец любит и пошутить; немцы ценят славную шутку не меньше, чем ваши французы. Учтите все это, герр Гийом.
   - Я учту, герр бургомистр.
   - Помните: решение вопросов веры без конфликта со святейшим папой, восстановление порядка в городе и, как следствие, возрастание деловой активности горожан и увеличение доходов городской казны, - вот цель вашей деятельности. В зависимости от того, удастся ли вам ее достичь, мы будем судить о вас.
   - Я прекрасно вас понял, герр бургомистр.
   - Вы приятный молодой человек, - сказал бургомистр. - Что же, я вас более не задерживаю.
   Гийом встал и низко поклонился ему.
   - Благодарю вас за доверие, герр бургомистр.
   - Приятный молодой человек, - повторил бургомистр.
  

Часть 3. Прозвучавшее слово

  

Готлиб

  
   - Трактирщик! Пива!
   - Пива больше нет.
   - Как это - нет пива? Говорят тебе, подай нам пива!
   - А я говорю вам, что пива больше нет.
   - Как это может быть, чтобы в трактире не было пива? Живо подай нам пива, мошенник!
   - Вы выпили последний бочонок, который у меня был. Пива больше нет.
   - Вот те раз! Ты думаешь, что нам на двоих достаточно бочонка? Да я один могу выпить целую бочку!
   - Я не сомневаюсь, судя по той скорости, с которой вы пьете. Но пива больше нет: все пивоварни в городе позакрывались, а крестьяне боятся к нам ехать. Чума, господа, чума, - или вы забыли?
   - Ну, так что же? Или во время чумы человека не мучает жажда, или ему не надо промочить горло? Чума не может отменить ни пива, ни колбасок, ни окорока, ни соленого гороха. Тот, кто умер, тот, конечно, ничего этого уже не хочет, но мы-то живы, дьявол меня забери, и, стало быть, хотим пить и есть.
   - Веселые господа! И чума вам нипочем! Но пива больше нет и съестные припасы у меня закончились. Сплошное разорение... Так что, будьте любезны, идите домой, я закрываю трактир.
   - Э-хе-хе, вот беда! Если закроются все трактиры, если в городе не останется никакой выпивки, - то и впрямь помереть можно. Водой, ведь, не напьешься, к тому же она вредна для утробы, - а нет ничего хуже, чем оставить брюхо в сухости. Сухие кишки тут же начинают слипаться и препятствуют нормальному кровообращению; кровь идет вспять и ударяет в голову, отчего человек сходит с ума или умирает. Поэтому-то все трезвенники - сумасшедшие. Я еще не встречал ни одного непьющего, который сохранил бы здравый рассудок. Поверь мне, трактирщик, трезвость - гораздо страшнее чумы. Я читал когда-то Гиппократа и Авиценну, и они в один голос говорят: хочешь погубить свое здоровье - не пей вина!
   - Веселые господа, спаси вас Бог! Ну, идите, я закрываю.
   Якоб и Иоганн вышли на улицу. Мимо них проехала погребальная телега, наполненная мертвыми телами. "Выносите ваших умерших! Выносите ваших умерших!", - раздавался загробный голос возницы.
   - Отмучились, сердешные, - сказал Якоб, с жалостью глядя на покойников.
   - Однако каждый из них согласился бы мучиться дальше, чем без забот лежать на кладбище, - возразил Иоганн. - А ты что предпочел бы: успокоиться навек или продолжать свою беспокойную жизнь?
   - Не знаю, брат Иоганн. Иной раз так, а иной раз эдак.
   - Угу, я вижу, как эдак! Еще в монастыре ты каждый день стонал, что лучше бы тебе умереть, чем так мучиться, - но ты не умер. Когда же мы ушли из монастыря (между прочим, ты первый порывался уйти) и скитались по стране, нищенствуя, ты каждый час повторял, что лучше бы тебе умереть, - но ты не умер. А когда мы пришли сюда без гроша в кармане, не имели крыши над головой и куска хлеба, ты твердил уже не переставая, что лучше бы тебе умереть, - но ты не умер! И вот, что я тебе скажу, брат Якоб: твои стенания о смерти нужны тебе только для того, чтобы усилить вкус жизни. Они - как соль, как приправа для пищи; без них еда пресная, но, с другой стороны, кому нужна приправа без еды?
   - Ох, брат Иоганн, чему удивляться, - я так люблю поесть! А в загробном мире что за еда? Дадут ли мне там сочного жареного мяса на сахарной косточке, рыбы, запеченной в тесте с луком и пряностями, омлета с поджаристыми сосисками, сыром и гренками, пышных пирожков с яблоками, с вишнями и абрикосами? Нальют ли мне там стакан терпкого рубинового вина или янтарного сладкого, нальют ли золотистого агатового бренди, наполненного ароматами теплой земли и дубовой бочки? А прочие радости? Пока мы прозябали в монастыре, я и забыл, что такое женская плоть, но стоило мне один лишь разочек поцеловать женские уста, погладить ножки, поласкать грудь, - как меня снова и снова тянет к женщинам! Мне кажется, я взорвался бы от внутреннего напряжения, если бы не наша соседка, вдова плотника, которая полна столь же сильного влечения к мужскому полу, как я - к женскому. Дай бог ей здоровья, - она и утром, и днем, и вечером, и ночью спасает меня от смерти!
   - Как быстро с тебя сошла монашеская святость, - ухмыльнулся Иоганн. - А как же геенна огненная? Не боишься воздаяния?
   - А кому я делаю зло? Да и есть ли она - геенна огненная?
   - Потише, брат Якоб. У тебя слишком длинный язык. В монастыре ты уже был наказан за него водой, а здесь тебя могут прижечь огнем, - и поверь, здешний огонь не менее жаркий, чем адский. Да и что сказал бы Готлиб, если бы услышал тебя сейчас?
   - Готлиб - не от мира сего.
   - Это правда. А нынче как бы ему в самом деле не отправиться в мир иной: вчера Готлиб был совсем плох, чума взяла его в свои цепкие объятия.
   - Да что ты? Пойдем же скорее к нему, - как-никак, но я разбираюсь в медицине. Если он умрет, что мы будем делать, чем жить?
   - Ага! Жить-то все же приятнее, чем умирать, брат Якоб? Ну, что я говорил?!
   - А я с тобой и не спорил.
   ...Готлиб болел десятый день: вначале у него вздулись подмышки и на них появились бубоны; потом бубоны пошли по всему телу, пульс участился; затем заболела спина и одновременно с ней - голова; наконец, поднялась температура, что сопровождалось приступами жесточайшей лихорадки. Все эти дни к Готлибу приходил хороший опытный врач, который аккуратно записывал симптомы болезни и утешал пациента тем, что болезнь развивается как надо, без каких-либо отклонений. На десятый день врач предпочел удалиться, дабы оставить больного один на один со смертью, не забыв, понятное дело, взять деньги за свои посещения. Вслед за врачом сбежал служка Готлиба, приставленный от храма, - так что за больным некому было теперь ухаживать, поэтому приход Иоганна с Якобом был как нельзя кстати.
   Готлиб лежал в кровати на сбитых простынях, укрывшись углом одеяла. Другой угол свисал на пол, и крысы, шнырявшие по комнате, взбирались по нему на кровать, чтобы проверить, жив ли человек, который там лежит, или умер. Самые нетерпеливые из крыс пытались залезть на голову Готлиба, чтобы уже сейчас обгрызть его лицо. Он слабо отмахивался от них, но они не обращали на это никакого внимания, и одна из них даже укусила его за руку.
   - Ах вы, проклятые твари! - закричал Иоганн.
   Схватив веник, он смахнул крыс с кровати и принялся лупить их на полу. Две крысы остались лежать замертво, остальные с писком разбежались и попрятались в норы.
   - Мерзкие создания. Если бы не они, куда меньше людей заболело бы, - сказал Иоганн. - Крысы бегают повсюду и разносят чуму быстрее ветра.
   - Нет, брат Иоганн, я с тобой не соглашусь, - возразил Якоб. - Наши врачи утверждают, что главная причина чумы - зараженная вода. Ох уж эта вода, все беды от нее! Любая болезнь чувствует себя в воде вольготно и свободно, а пусть бы попыталась какая-нибудь зараза поселиться, например, в крепком вине, - сдохла бы в один момент! Вот у меня, кстати, фляга с бальзамом, настоянным на крепчайшей виноградной водке. Ручаюсь, что в нем нет ни единого демокритового атома заразы. Сейчас будем тебя лечить, брат Готлиб.
   - Ты носил с собой водочный бальзам и не выпил его? - изумился Иоганн.
   - А, ты понял, чего мне это стоило! - вскричал Якоб. - Я берег его на крайний случай. Как знал, что он пригодится.
   - Спасибо, Якоб, - прошептал Готлиб, - но жизнь моя в руках Господа моего. Подчиняюсь воле его.
   - Ну, раз мы тут, то Бог, стало быть, допустил нас к тебе и не возражает против того, чтобы я тебя лечил... Скинь с больного одеяло, брат Иоганн, и сними с него рубаху. Да не бойся дотрагиваться до его язв, ты не заразишься, ведь остаток-то водки из фляги мы с тобой разопьем!.. А теперь во славу Господа, в которого ты так веришь, брат Готлиб, сначала я натру твое тело бальзамом, а после ты примешь стаканчик вовнутрь. Что ты дергаешься, брат Готлиб? Больно? Терпи. Христос терпел, и нам велел. А это хорошо, что ты чувствуешь боль: кто сохранил ощущения, в том жизнь еще не угасла. Но погоди, натереть-то, я тебя натер, но теперь еще зальем твои бубоны горячим воском от свечки.
   - Господь милосердный! - застонал Готлиб, кусая подушку.
   - Да ты, брат Якоб, палач, что ли? - возмутился Иоганн. - Не забывай, тебе надо лечить Готлиба, а не пытать его.
   - Э-э, брат Иоганн, ты не понимаешь, что между палачом и врачом не такая уж большая разница. Оба они мучают и убивают людей; палач, правда, честнее - он не скрывает этого. Оба причиняют боль для облегчения: один - души, другой - тела. Оба могут по небрежности прервать мучения жертвы до положенного срока. А в чем врачи и палачи, действительно, различаются, так это в том, что труд палачей ценится гораздо дешевле, чем труд врачей, да еще врачей уважают, хотя они убили куда больше народу, чем палачи... Так, а сейчас выпей бальзама, брат Готлиб.
   - Дыхание перехватывает, - закашлялся Готлиб, а потом сразу обмяк, затих и закрыл глаза.
   - Ты убил его! - с тревогой воскликнул Иоганн.
   - Нет, я же не настоящий врач. Он просто заснул. Ну, выпьем за его здоровье!
   - А что в этом бальзаме помимо водки? - подозрительно спросил Иоганн.
   - Травы, порошки, минералы, - много всего. Есть льняное семя, бадяга, конский каштан, корень чертополоха; есть перетертые рога молодого оленя и экстракт бычьей желчи; есть серебро и ртуть; есть синяя глина и дымчатый топаз, - мне долго пришлось бы перечислять, что там есть! Пей без опасения. Бальзам готовил брат Иммануил, - ты его помнишь, тот, что занимался у нас в монастыре алхимией.
   - Который внезапно скончался, - как говорили, от своих опытов? - Иоганн поперхнулся и отставил стакан.
   - Да бог его знает, от чего он умер! Но точно не от этого бальзама, потому что бальзам-то он принимал по нескольку раз в день в течение длительного времени и чувствовал себя от него все здоровее и здоровее. За Готлиба, брат Иоганн!
   - Ладно, выпьем твоего бальзама, брат Якоб. За Готлиба!.. А мы не заснем, как он?
   - Бальзам действует по-разному: некоторые от него засыпают, другие, наоборот, становятся бодры и веселы. Помнишь, как однажды брат Иммануил в страстную пятницу залез на колокольню и принялся вызванивать благовест? Вот и проверим, как бальзам подействует на нас.

***

   Собор был полон; вопреки обычаю верующие толпились в проходах между скамьями, под стенами и перед амвоном. Чума покинула город, поэтому прихожане толпами валили в храм, чтобы воздать Богу хвалу за спасение себя и своих близких и просить о милости к тем, кто отошел в мир иной.
   При виде Готлиба в толпе раздались восторженные возгласы. Он легко поднялся на кафедру и начал проповедь в продолжение вчерашней, о которой только и говорили в городе.
   - Грехопадение человека... - произнес Готлиб негромко и задумчиво. - Грехопадение человека... Велико ли оно? Да, велико, - и мы убедились в этом. Настолько велико, что все мы умираем под тяжестью своих беззаконий. Отчего же мы живы? Отчего не умерли мы все до единого хотя бы теперь, когда чума собрала такую страшную жатву у нас? Почему Господь не призвал нас к себе всех до единого человека, но оставил жизнь многим и многим? Кто наш заступник перед Отцом Небесным, отчего справедливо то, что мы живы?.. Оттого что Сын Божий искупил нас! Его страдания - это вечная жертва, принесенная ради искупления нашего и удовлетворяющая божественную справедливость, - голос Готлиба возвысился и окреп: - Крест Голгофы подобно неопалимой купине горит в вышине, озаряет нас и свидетельствует о Божьей благодати над нами! Но значит ли это, что благодать Божья дает нам право грешить? Нет! Даже если человек грешит бессознательно и не видит своей греховности, Бог-Судия грозно укажет ему перстом на грехи его! И не искупить греха в глазах Господа никакими благими делами, ибо не превзойти того благого дела, которое совершил сын его. Снова и снова скажу вам: единственное искупление, единственная совершенная жертва - страдания Христа!.. Так что же, спросите вы меня, не надо и добро творить, если не искупит оно грехи наши? А я вам отвечу, что те, кто спрашивают так, не пришли еще к вере нашей, но ходят где-то около. Ибо где есть вера, там есть Бог, а где Бог - там горячее желание творить добро. Кто пришел к Богу, пришел к добру, и будет творить добро не за награду и не в искупление, а во имя Божие! Если есть в вас жгучее желание совершать добрые дела только и исключительно во имя Божие, значит, вы - люди божие, если нет, значит, еще не пришли к нему, и тогда обратитесь к Христу, вспомните, как он вершил добро во имя Божье. Берите с Христа пример и подражайте ему во всем! И я, как пастырь ваш, к Христу хочу привести вас, к Христу - истинному источнику спасения!
   Душевное напряжение и нервный порыв Готлиба передались прихожанам. Когда он закончил проповедь, верующие со всех сторон бросились к нему.
   - Вы проповедник истины! - со слезами на глазах восклицали они. - Вы наш Моисей, вы выведете нас из мрака египетского плена!
   - Постойте, постойте, а у меня есть вопрос! - вскричал толстый лысый булочник, пробиваясь вперед. - Вы, отец, сказали, что наше спасение лишь во Христе, но как же мощи, реликвии, святые иконы? Как же наша Умиленная Дева Мария, - ведь к ней приходят молиться со всей страны? А лестница храма? Всем известно, что если проползти по ней на коленях, получишь полное прощение грехов! Наш старый проповедник говорил, что сей храм особенно свят, и Господь незримо пребывает здесь.
   Готлиб покачал головой:
   - Не думайте, что Бог пребывает больше в этом храме, чем в каком-либо другом месте. Где бы вы не находились, Господь рядом с вами и слышит вас. Могут ли долгие паломничества, жертвоприношения, иконы, взывание к Деве Марии или святым снискать для вас милость Божью? Нет! Какая польза от языческого идолопоклонничества, принявшего форму христианскую? Форма христианская, а суть по-прежнему языческая! Не в поклонении золоченым идолам, расписным доскам или костям умерших заключается сущность христианства, - напротив, все это отвращает нас от Христа. Господь смотрит на сердце человеческое, а сердца наши пока далеки от него!
   Лицо булочника вытянулось и сделалось недовольным. Не решившись возразить открыто, он угрюмо пробурчал что-то себе под нос.
   - Конечно, легче соблюдать обрядность и совершать паломничества, чем со строгостью заглянуть в сердце свое, дабы проверить, а есть ли в нем место для Христа? - сказал Готлиб. - Легче доверить заботу о своем спасении священникам, нежели самим стремиться к чистоте сердца.
   - Так, по-вашему, священники вообще не нужны? И храмы, и реликвии, и святыни - тоже не нужны? А святейший папа? С ним как быть? - осмелился все же спросить булочник. - Уж не уподобляемся ли мы тому немецкому монаху, который начал с отрицания индульгенций, а теперь не признает самого папу? Но мы не немцы, отец, и они нам - не указ!
   Прихожане возмущенно зашумели на булочника:
   - Ну и что немцы? А ты не француз. Твоя бабка согрешила с цыганом, всем это известно... Этот булочник сам рогоносец; проследил бы лучше за своей женой, чем делать замечания отцу Готлибу!.. Эй, булочник, где твоя жена сейчас? Ты здесь, в церкви, а она где?.. Кувыркается с каким-нибудь молодцом на кровати своего мужа, что ей еще делать!.. Смотри, булочник, выпекут они тебе кренделек или ватрушку, в которых не будет ни горсти твоей муки!
   - Друзья мои, друзья мои! - укоризненно увещевал разошедшихся прихожан Готлиб. - Злословие - большой грех. Вопросы, которые задал мне наш собрат, вполне обоснованные. Но не все сразу, - придет время, я отвечу на них. Идите по домам, и да не покинет души ваши Божья благодать!
  

Гийом

  
   На Пасху актеры показывали в наспех сколоченном балагане две пьесы: "Усечение главы Иоанна Крестителя" и "Страсти и Распятие Христово". В первой из них особенно хорош был Ирод, а Иоанн напротив, был тусклым и невыразительным. Ирод же определенно понравился зрителям своей энергичностью и своей громогласностью. Сразу объявив публике, дабы у нее не возникало сомнений, что именно он является царем Израиля и Иудеи, Ирод произнес напыщенный монолог, который заканчивался словами:
  
   Выражение моего лица так ужасно, что облака застывают
   на небе,
   И в благоговейном ужасе содрогается земля!
  
   При этом Ирод скривил такую рожу, что зрителям действительно стало страшно, и так громко прорычал "содрогается земля", что она, кажется, в самом деле содрогнулась. Весь дальнейший ход пьесы также оживлялся темпераментным поведением Ирода, так что симпатии публики определенно были на его стороне, он был награжден бурей аплодисментов.
   Помимо монологов иудейского царя интерес зрителей вызвали еще два момента в первой пьесе: танец Саломеи и отрубленная голова Иоанна. Танец понравился оттого что исполнявший его смазливый юнец выделывал такие пируэты, которым мог бы позавидовать любой акробат на ярмарке. А принесенная на блюде голова Иоанна выглядела настолько натурально, что зрители заспорили - настоящая ли это отрубленная голова или только муляж?
   Вторая пьеса была скучноватой, страсти Христовы изображались на сцене фальшиво. Бичевали Спасителя тряпичным кнутом, терновый венец был сделан из картона, гвозди в крест вбивались между пальцами Христа, - в общем, пьесе явно не хватало реализма.
   После окончания серьезного представления на сцену, как было заведено, вышли комики и показали шуточное лицедейство под названием "Я пришел поцеловать мою подружку". Комики, которые истосковались за время Великого Поста по работе, выделывали в "Моей подружке" такие штуки, что в зрительном зале не стихал гомерический хохот...
   - Ох, уж эти актеры! Дорого, ох, дорого они берут за свои представления! - вздыхал бургомистр, подписывая счета к оплате. - Вы посмотрите, герр Гийом, какие деньжищи они затребовали: "Причитается за исполнение ролей в пьесах: "Усечение главы Иоанна Крестителя", "Страсти и Распятие Христово", а также в буффонаде "Я пришел поцеловать мою подружку": Ироду - 10 серебряных монет, Иоанну Крестителю - 5 серебряных монет, Саломее и Иродиаде - по 3 серебряные монеты, Иисусу Христу - 10 серебряных монет, женам-мироносицам - 1 серебряная монета на всех, Богу - 1 серебряная монета, Дьяволу - 2 серебряные монеты; прочим персонажам, включая комиков и человека-оркестра - 5 серебряных монет на всех. Итого - 40 серебряных монет". Сорок серебряных монет! Ремонт ратуши обошелся нам дешевле! И что это за "человек-оркестр"? Был ли в представлении "человек-оркестр"?
   - Да. Тот что одновременно играл на флейте и барабане, - сказал Гийом.
   - Ах, да! Он, действительно, заслужил, старался до пота, - но объясните мне, почему Дьявол с Богом должны получить так много? Оба появились на сцене только на одну минуту, сказали по три-четыре слова и исчезли, а получить должны: Бог - столько же, сколько женщины-мироносицы, вместе взятые, а Дьявол - в два раза больше, чем Бог! Я пытался, было, указать актерам на эту несуразность в оплате, но они набросились на меня с воплями, как умалишенные. "Как, - кричали они, - заплатить Богу меньше одной серебряной монеты?! Разве это возможно?! А Дьявол, - вы только подумайте, какой грех взял на душу тот, кто исполнял эту роль! Что же вам двух монет за это жалко?!".
   - Театральные представления сами по себе сомнительны, герр бургомистр, - сказал Гийом. - Они являются, по сути, шарлатанством, а эффект, который ими производится, подобен эффекту пьянства.
   - Ну, герр Гийом, вы чересчур суровы! - рассмеялся бургомистр. - Это слишком строгая оценка театра.
   - Ничуть, герр бургомистр. На чем основаны все шарлатанства и мошенничества? На обмане людей и злоупотреблении их доверчивостью. В театре же обман стал искусством, актеры постоянно совершенствуются в том, как бы лучше обмануть зрителя, околдовать его действием на сцене настолько, чтобы он забыл реальность и поверил в вымысел. Но обмануть можно лишь того, кто верит в возможность осуществления обещания обманщика...
   - О, герр Гийом, как пунктуально вы изъясняетесь! Если бы я не знал, что вы француз, я бы подумал, что вы - немец, - бургомистр перевесился через стол и добродушно похлопал Гийома по плечу.
   - ...Следовательно, - продолжал Гийом, - зрители в театре обманываются как искусством актеров, так и своим собственным желанием быть обманутыми, - и это самое страшное! Вместо того чтобы искать правду в жизни, люди идут в балаган за обманом.
   - Но у нас актеры представляли Иоанна Крестителя и Иисуса, - вставил бургомистр.
   - Это полная бессмыслица. Зачем истинному христианину смотреть на то, как мерзкий фигляр изображает Спасителя? Читайте Евангелие, оно дает куда более яркие картины из жизни Иоанна и Христа, чем могут нам показать эти жалкие кривляки из балагана!.. А комическая пьеска, которую представили нам в заключение? Полнейшее неприличие и самый грубый разврат! Да я не то что не стал бы платить этим фиглярам, а приказал бы их высечь публично и отправил бы потом в рудники.
   - О, я должен снова повторить, что вы очень строгий молодой человек, герр Гийом! - захохотал бургомистр.
   - За нравственность надо бороться и жестоко карать тех, кто оскверняет ее чистоту, герр бургомистр... С вашего разрешения, я продолжу свои рассуждения о вреде искусства. Итак, мало того, что театральное лицедейство, - обман, но обман этот оказывает, как я уже сказал, эффект, подобный эффекту от выпитого вина. Вино вызывает деланное веселье, дает ничем не обоснованное успокоение от жизненных тягот и забвение их. Между тем, чтобы достичь подлинного спокойствия и уверенности в жизни, надо совершить гигантские усилия над собой и, прежде всего, сердце свое всецело отдать Христу! Но языческие чудища - отвратительный Бахус, лицемерная Мельпомена и циничная Талия - обещают радость без каких-либо особых усилий, если не считать, конечно, усилием проталкивание вина в глотку или приход в балаган. Однако когда опьянение проходит, - от вина или от театра, - то наступает похмелье, и жизнь без Христа кажется еще хуже, еще гаже, еще непереносимее, чем прежде. Поэтому, жалея людей, своих братьев и сестер во Христе, я бы посоветовал вам, герр бургомистр, запретить театральные представления в городе, также как и иные зрелища, обманывающие прихожан и отвлекающие их от христианского учения. Лишь в учении Спасителя найдем мы подлинное утешение, утешение высшей правды, утешение на все времена... Впрочем, для тех кто любит музыку, можно оставить хоровое пение. Пение псалмов очень хорошо действует на верующих, просто и доходчиво доносит до них истины нашей веры.
   - Не знаю, что вам и ответить, герр Гийом, - бургомистр растерянно ерзал на своем бархатном кресле. - Запретить театр, запретить зрелища? Не знаю, не знаю... Ну, а пьянство? Вы же не предлагаете закрыть все трактиры и запретить продавать вино?
   - Нет, не предлагаю. Я не мечтатель и не фантазер, витающий в облаках, я твердо стою на земле. С искусом пьянства справиться труднее, чем с соблазном искусства. Если вы завтра закроете театр, то самое большое, что случится, - соберется горстка недовольных, которые пошумят немного и разойдутся. Но если закрыть трактиры и запретить продавать вино, то может произойти бунт. Увы, Бахус так силен, что нам придется бороться с ним еще долго, очень долго! Однако уже сейчас мы можем, все-таки, принять некоторые меры: например, обязать трактирщиков следить за тем, чтобы в их заведениях люди не напивались допьяна; устроить публичные осуждения злостных пьяниц, приковывать их к позорному столбы, держать в колодках, - в конце концов, нещадно пороть, чтобы болью отбить охоту к возлияниям. Также, по моему разумению, мы должны ввести в городе культ бережливости и экономии, то есть всячески осуждать бездумные траты, роскошь и мотовство, чтобы людям стыдно было бросать деньги на ветер, в том числе тратить их на богомерзкое пьянство.
   - Экономия? - встрепенулся бургомистр. - Экономия - это очень хорошо.
   - Никакой роскоши, никакого расточительства. Трудиться и верить в Бога, - трудиться и верить, как нам заповедано Спасителем. Вера и труд должны стать основами нашей жизни, - жестко отчеканил Гийом. - Во исполнение этого я предлагаю следующее. Первое, я составил на основе Евангелия свод наиглавнейших правил и наставлений для верующих. Считаю, что эти правила нужно немедленно начать заучивать в школах и в университете, а помимо того, распространить среди всех прихожан. Второе, я разработал проект нового церковного устройства. Если говорить кратко, то основная идея проекта состоит в том, чтобы всемерно блюсти правильную веру и нравственную чистоту общины. Для этого все граждане должны подписать формулу исповедания и присягнуть ей. Отрекшиеся люди будут отлучены от церкви. Важное замечание: поскольку дьявол силен, нельзя оставлять человека один на один с ним. Следует помогать людям бороться с искушениями, для чего предлагаю установить постоянный надзор за частной жизнью граждан. Осуществлять надзор будут как проповедники, так и старейшины городского Совета. От них у людей не должно быть никаких секретов, поэтому проповедники и старейшины имеют право в любое время входить в дома горожан и смотреть, что там происходит. Хочу подчеркнуть, герр бургомистр, что наведение порядка в городе - это было ваше пожелание, но порядок в городе напрямую зависит от порядка в семьях, а во главе всего стоит порядок в вере.
   - Это так, но не всем понравится надзор, который вы предлагаете, герр Гийом, - покачал головой бургомистр. - Люди горды, заносчивы и своенравны; смирение тяжко им дается. Им не понравится, что кто-то будет наблюдать за их жизнью, входить в их дома. Такой вопль поднимется, - не приведи господи!.. Но многое в том, что вы мне сегодня сказали, достойно внимания. Мы обсудим ваши предложения на Совете, и я думаю, что наши бюргеры одобрят кое-что... О, герр Гийом, вы молодой человек, но вы далеко пойдете! Настанет время, когда мы все будем слушаться вас беспрекословно!
   Бургомистр захохотал, очень довольный своей шуткой.
   - Все что делается мною, делается во имя Христа. Не мне, а ему следует подчиняться беспрекословно, - сухо заметил Гийом.
  

Часть 4. Отступление

  

Готлиб

  
   С гор дул сильный ветер. Он стучал ставнями на окнах, срывал с веревок постиранное белье, сбрасывал с крыш куски черепицы и завывал в печных трубах - то протяжно и тонко, то отрывисто и басисто. Редкие тучи стремительно проносились по прозрачно-синему глубокому небу, изредка закрывая диск солнца, который сегодня был такой правильной круглой формы, как будто мастер-ювелир тщательно изготовил его и прикрепил к небесам для украшения. Когда очередная туча набегала на солнце, вдруг стремительно темнело и густо начинали сыпаться мелкие горошины снега. Но затем небо вновь прояснялось, и белые горошины таяли на красных крышах, на серой мостовой, на нежной зеленой траве, что пробивалась на валу у крепостной стены...
   Порывы ветра были так сильны, что раскачивали даже тяжелую и длинную графскую карету, подъезжавшую к городским воротам. Алебардщики, которые держали тут стражу, не пожелали выходить из караульной будки. Один из них махнул рукой, показывая, что можно ехать дальше. По безлюдной центральной улице графский кортеж быстро докатил до дворца епископа и здесь остановился. Сопровождавшие графа Рауля конные дворяне спешились, отворили дверцу кареты и приставили специальную лесенку, чтобы его сиятельство мог выйти.
   Граф спустился на землю, распрямил затекшую спину и с удовольствием подставил свое широкое румяное лицо навстречу налетевшему снежному вихрю, - при этом седая борода графа так смешно зашевелилась на ветру, что дворяне невольно заулыбались. Граф Рауль кашлянул и направился во дворец.
   Епископ принял графа в библиотеке.
   - Ваше сиятельство, вы, как всегда, вовремя! А мои клирики приучили меня к вечным опозданиям. Они заставляют меня ждать их по часу и более. Что же, я - смиренный раб рабов Божьих - не ропщу и не гневаюсь, я смиренно прощаю моим клирикам неуважение ко мне. Но все же неудобно не иметь возможности заранее планировать свой день. Из-за опаздывающих и я вечно опаздываю.
   - Да, да, я уже это слышал, - сказал граф Рауль, снимая перчатки, - вы мне уже не раз жаловались на своих клириков.
   - Что делать, - таков, видно, мой крест, мне его и нести... Ах, граф, как вам идет ваш наряд! Горностай так подходит к бархату на камзоле, а ваш атласный плащ просто великолепен! Чем это он подбит, что это за мех? - с завистью спросил епископ.
   - Белая северная лисица.
   - Никогда не слышал о такой. Что за чудо, как играет этот мех, как блестит!
   - Вы тоже одеты не в рубище, - сказал граф.
   - Мне положено по сану, я - первое лицо здешней церкви. Но оставим разговоры о нарядах, дорогой граф. Я просил вас приехать по очень важному делу.
   - Я вас слушаю, ваше преосвященство.
   - Прошлой осенью мы назначили некоего немца по имени Готлиб настоятелем храма Умиления Девы Марии. Боже мой, и для чего я взял немца на эту должность! У немцев нет легкости, они слишком тяжеловесны, склонны к ненужному умствованию и впадают в крайности. Вот и этот немец стал умничать: проповедовать Слово Божье по-своему.
   - Я слышал его проповеди.
   - Вот, вот! В них-то и проблема. Отец Готлиб получил от нас наставления, которые он должен был неукоснительно соблюдать как священник. То есть я хочу сказать, что он как священник обязан был твердо помнить о наших наставлениях.
   - Я понял, ваше преосвященство.
   - Мы говорили ему, что произнося проповедь с кафедры или принимая исповедь, он должен наставлять верующих аккуратно платить десятину и все пошлины, чтобы паства таким образом доказывала свою любовь к церкви. Кроме того, он обязан был поддерживать в верующих благоговение и трепет перед святыми мощами и чудотворными иконами, хранящимися в соборе. Религиозное чувство, как известно, слабеет без чудес. Не то чтобы оно вообще слабеет, а слабеет без чудес. Как видите, отцу Готлибу были даны четкие и ясные наставления, и мы ожидали от него верной службы нашей матери-церкви и святейшему папскому престолу. Но отец Готлиб увлекся соблазнами красноречия и впал в грех критицизма. Под видом служения Спасителю сей священник уводит народ от апостолической веры. К сожалению, проповеди Готлиба имеют такой большой успех, что многие прихожане ходят теперь в храм лишь за тем, чтобы послушать его. Уважение к святыням же падает, падает и авторитет святейшего папы. До чего мы дойдем, если обрушатся наши устои? Кто будет пасти стадо Христово, - сами овцы, что ли, станут себя пасти?
   - Да и доходы ваши резко упали, - усмехнулся Рауль.
   - Вы правы, граф. А что такое церковь без доходов: беспомощная и слабая, как способна быть она фундаментом веры?
   - Но, с другой стороны, фундамент без стен - совершенно бесполезная штука.
   - Ах, ваше сиятельство, сейчас не лучшее время для упражнений в остроумии! Положение очень серьезное. Дошло до того, что из Рима к нам прислали папского легата. Он вызвал Готлиба на суд, и нашему немцу грозит обвинение в еретичестве. Сами понимаете, граф, чем это может кончиться... Но мне как быть, вот в чем вопрос! То есть я хочу сказать, что как мне быть - это не вопрос, мне должно быть епископом и верным слугой его святейшества. Но вопрос в том, как мне быть, чтобы и папского легата не раздражать и жителей нашего города против себя не настроить?
   - Да, положение ваше, правда, очень серьезное, - согласился граф Рауль, пряча улыбку. - И что же вы решили?
   - За тем я и позвал вас, ваше сиятельство. Я знаю, что вы неважно относитесь к римской курии, а его святейшество даже как-то раз назвали, - епископ оглянулся и понизил голос, - гнусной пиявкой, сосущей чистую христианскую кровь. О нет, я не осуждаю вас, граф! Я помню завет Спасителя: "Не судите, да не судимы будете". Знаю также, что вы покровительствуете ученым мужам и приветствуете новые идеи. Подумайте сами, кому же, как не вам, взять под свою защиту отца Готлиба? Вы ведь разделяете его убеждения? Не отпирайтесь, я знаю, что разделяете!
   - Я не отпираюсь.
   - Вот и славно! Не беспокойтесь, я никому не скажу... Вы сильны и могущественны, ваше сиятельство, - ну, кому же, как не вам, спасти нашего немца?
   - Для этого мне придется выступить против Рима. Вы предлагаете мне начать войну с папой?
   - Упаси господи! Вам достаточно просто увезти Готлиба из города и укрыть в одном из ваших замков, где-нибудь в горах. Вы, собственно, ничем особенно не рискуете: ведь отца Готлиба еще не объявили еретиком, а значит, его укрывательство - не преступление.
   - И вам будет хорошо, ваше преосвященство, - в тон ему продолжил граф. - Вы избавитесь от вредного для вас проповедника, но не навлечете на себя при этом гнев народа. Да и перед Римом вы останетесь чисты - во все будет виноват граф Рауль, который помог еретику скрыться.
   - Как приятно беседовать с умным человеком! - не моргнув глазом, ответил епископ. - Стало быть, мы договорились?
   - Только один вопрос, ваше преосвященство. Кого вы хотите назначить настоятелем храма Умиления Девы Марии вместо Готлиба?
   - Есть у меня на примете отец Тарантен. Он славный малый, - наш, француз. Не без грешков, но кто из нас без греха? С грешниками приятнее иметь дело, дорогой граф, - они не возносятся, не гордятся, они послушны и исполнительны. Будь моя воля, я бы вообще не брал на службу честных людей.
   - Аминь! - сказал граф Рауль.

***

   Замок стоял у подножья высокой горы, на берегу голубого озера, - а в озеро впадала река, несущая с заснеженных горных вершин ледниковую воду.
   С трех сторон окружали замок синие ели, и они напоминали Готлибу о монастыре, откуда он ушел с Иоганном и Якобом. Несмотря на то что красота здешних мест была неописуемой, а условия содержания Готлиба - королевскими, ему все казалось, что он снова находится в монашеской обители, под зорким оком ее настоятеля. Но из этой обители уйти было нельзя, хотя путь был свободен и друзья ждали Готлиба в городе.
   Папский суд, на основании одних только записей проповедей Готлиба, объявил еретическим учение бывшего настоятеля храма Умиления Девы Марии. А решением епископской власти, как не противились ему граф Рауль и сам епископ, Готлиб был подвергнут еще и государственной опале. Доказанное же обвинение в ереси и государственная опала - означали костер. К счастью, агентам инквизиции не удалось разузнать, где скрывается опальный проповедник, поэтому папскому легату пришлось поверить в версию о бегстве еретика из епископских владений. Однако уход из замка стал для Готлиба решительно невозможным, потому-то он чувствовал себя здесь как в тюрьме.
   Графа в замке не было, а солдаты из охраны мало интересовались вопросами веры, поскольку вся их солдатская жизнь была простой и понятной. Они честно служили своему господину, точно исполняли его приказы, рисковали собой, когда это требовалось, получали за свою службу хорошее жалование и весело проводили свободное время, - если, конечно, смерть не прерывала такое привычное и понятное им существование. Но и в этом случае их ждало торжественное погребение, с музыкой и прощальным салютом, - и они знали, что похороны их будут красивыми.
   Готлиб пытался поговорить с солдатами о Спасителе, но не встретил у них никакого сочувствия.
   - Зачем солдату об этом думать? - сказал ему старый воин. - Мы всегда командиру подчиняемся, наши жизни в его руках. А что людей убиваем, так это по приказу, не по своей воле. Нам приказывает сержант, а ему лейтенант, а тому капитан, а уж капитану - сам граф. А над графом верховный командир - сам господь Бог, без приказа которого вообще ничего на свете не совершается. Выходит, он наш главнокомандующий, и коли мы в чем перед ним провинились, то перед ним и ответим. Какое наложит на нас взыскание, такое и понесем, - мы всегда командиру подчиняемся...
   Наконец, преодолев свое подавленное состояние, Готлиб взялся за труд, который давно замыслил - за перевод Священного Писания на немецкий и французский языки. Труд этот был тяжел, огромен и требовал великого религиозного пыла, поэтому, вдохновившись своей работой, Готлиб забыл о своих невзгодах и своем вынужденном заточении.
  

Гийом

  
   Члены Городского Совета готовили революцию: брожение, охватившее значительную часть города, было хорошим поводом для поднятия восстания против бургомистра. Граждане выражали свое недовольство предпринятыми бургомистром преобразованиями, причем, одни считали эти преобразования слишком смелыми, а другие - недостаточно решительными. Как всегда, первыми пошли на активные действия радикалы - они устроили в городе беспорядки, в результате которых пострадали богатые горожане из числа приверженцев старых порядков, а также были разграблены несколько церквей. Однако, не обладая оружием, не имея денег и не будучи организованными, бунтовщики потерпели поражение; зачинщики бунта были казнены.
   Тогда выступили консерваторы. Принципиально отвергая уличные беспорядки как метод политической борьбы, они решили произвести переворот законным способом, то есть революцию сделать в Совете, сместив бургомистра и его сторонников. Но бургомистр, своевременно узнавший об этих планах, немедленно перешел на сторону революционеров, и таким образом сам встал во главе восстания.
   Утром он ехал в здание Совета, где его ждали заговорщики для того чтобы принять окончательный план переворота. На улицах кипела работа, город приводили в порядок после недавнего бунта: каменщики заделывали дыры в булыжных мостовых, строители копошились на лесах возле разрушенных домов, маляры красили стены.
   Колымага бургомистра продвигалась медленно, но его это не беспокоило. Глядя на рабочих, он с удовольствием припоминал, какие барыши получила городская казна от ликвидации последствий мятежа; по всем подсчетам выходило, что эти доходы превышают расходы, понесенные городом от бунта. Бургомистр был доволен: он с гордостью осознавал, что именно благодаря ему в городе заведен такой порядок, при котором, что бы ни случилось, казна в накладе не останется...
   В Совете были приняты все меры по обеспечению конспирации, которые должны были создать иллюзию, что ничего особенного не происходит. Поэтому городского главу встретил, как обычно, сначала пьяный привратник в подъезде, потом секретарь с кипами бумаг у дверей кабинета, - и лишь там, в кабинете, можно было понять, что революция уже назревает. При закрытых окнах, в духоте, потея и нервничая, бургомистра ожидали заговорщики.
   - Плотнее закрывайте дверь, герр бургомистр! - приглушенно вскричал один из них, едва бургомистр вошел. - Повсюду шпионы и доносчики.
   - О, да тут нечем дышать! - сказал бургомистр. - Может быть, окна все же приоткрыть? Сегодня такой прекрасный день!
   - Вы с ума сошли, герр бургомистр! - прошипел все тот же осторожный революционер. - Вы хотите нас погубить?
   - К делу, господа! - вмешался в разговор другой, очень нервный заговорщик. - У нас мало времени, нельзя медлить ни минуты!
   - Позвольте огласить план наших действий, герр бургомистр, - третий из заговорщиков вытащил из потайного кармана измятый листок. - Предупреждаю, господа, что все это - строго секретно, и не подлежит оглашению. Помните о страшном грехе предательства, господа, и возмездии за него; помните об участи Иуды Искариота.
   - Бог мой, да кто же может нас предать? - удивился бургомистр. - Кто же может нас предать, когда тут собрались все, кому принадлежит власть в городе? Здесь я, здесь начальник полиции, здесь начальник городского ополчения, здесь начальник тюрьмы, здесь главы всех цехов и почти все члены Городского Совета, здесь старосты церковных общин, здесь смотритель рынка, здесь ректор нашего университета, директора двух наших школ и надзиратель за сиротскими заведениями, - кто же может нас предать?
   - Ради бога, говорите тише! - с ужасом воскликнул осторожный революционер. - Вы нас погубите!
   - Зачитываю план действий, - продолжил заговорщик с листком в руке. - Во-первых, необходимо досрочно распустить Городской Совет под предлогом того что после случившихся беспорядков надо выбрать новых его членов, пользующихся полным доверием граждан. При этом в итогах выборов мы можем не сомневаться: зачинщики бунта казнены, его рядовые участники сидят в тюрьме, народ полностью контролируется нами и занят на работах, за которые мы неплохо платим. Таким образом, момент для проведения выборов самый подходящий. Во-вторых, в ходе избирательной кампании мы должны опорочить наших врагов, напомнив гражданам, что приведший к разрушениям и человеческим жертвам бунт, - прямой результат необдуманных, а может быть, и злонамеренных поступков наших противников. Опорочить наших врагов будет несложно, их идеи, к счастью, не успели еще широко распространиться в городе, сторонников у них немного; к тому же, лидер их партии Гийом - француз, и наши добрые немцы (а их у нас большинство) относятся к нему с вполне понятным недоверием.
   - Боже мой, и для чего вы приняли на службу француза, герр бургомистр! - схватился за голову нервный революционер. - У французов нет основательности и надежности, они слишком легковесны, несерьезны и склонны к авантюрам.
   - Но герр Гийом был хорошим проповедником: с его помощью мы уяснили, на чем должна основываться наша вера, - возразил бургомистр. - Кроме того, герр Гийом как юрист способствовал улучшению законодательной базы нашей городской жизни, что, в свою очередь, привело к росту деловой активности.
   - В-третьих, мы обязаны добиться изгнания из города вышеупомянутого Гийома и его товарищей. Добившись победы на выборах, мы примем соответствующее постановление, - закончил чтение революционер с листком в руке. - Таков, в общих чертах, план наших действий. Поддерживаете ли вы его, герр бургомистр?
   - Конечно. Я с вами, господа. Но у меня есть маленькая поправка. По моему мнению, нам не надо принимать постановление об изгнании герра Гийома... Прошу меня выслушать, господа! Тише, господа, вы сами призывали к тишине! Напрасно вы считаете, что я испытываю тайную симпатию к этому французу, - вовсе нет, я совершенно с вами согласен, его надо выслать из города. Но зачем принимать специальное постановление об этом? К чему выставлять себя в невыгодном свете? Еще скажут, что мы изгнали его по религиозным соображениям, представят нас, пожалуй, гонителями проповедника истинной веры! Зачем нам это, то есть зачем принимать официальный документ? Я берусь уладить вопрос об отъезде герра Гийома без лишнего шума, я сам поговорю с ним и думаю, что сумею его убедить.
   - Но тогда к чему вся наша революция? - осторожный заговорщик с надеждой посмотрел на своих товарищей.
   - О, нет, господа, революция необходима, здесь вы совершенно правы! - сказал бургомистр. - Она позволит нам укрепить свои позиции. Заручившись поддержкой народа, мы получим такие возможности, о которых и мечтать не смели... А доходы? Я предвижу их бурный рост, господа.
   - Да здравствует революция! - закричал нервный заговорщик.
   На него испуганно зашикали, а осторожному революционеру сделалось плохо и он в обмороке сполз на пол.

***

   К своему изгнанию Гийом отнесся спокойно. На прощание он сказал бургомистру только одну фразу: "Если бы я служил людям, то был бы плохо вознагражден за свои труды, но я служу Богу, и награда от меня не уйдет". "О, я не сомневаюсь в том, что вы многого достигнете, герр Гийом!" - пожал ему руку бургомистр и, понизив голос, добавил: "Как знать, возможно, вы к нам еще вернетесь"...
   Гийом поселился в большом городе, где стал преподавать в университете и проповедовать в церкви. День Гийома был расписан по минутам. С утра - лекции, которые он читал исключительно по обязанности. Студенты, почти его ровесники, казались ему малыми детьми. Они вели себя несерьезно, не вникали в предмет, отлынивали от занятий, являлись на лекции не выспавшиеся, с опухшими физиономиями. Было ясно, что студенты пьянствуют, распутничают и сумасбродничают. По-хорошему, их следовало бы сечь розгами, но к сожалению, телесные наказания были недавно отменены в университете, - и это было очень плохо для учебного процесса, по мнению Гийома.
   После окончания университетских занятий Гийом проповедовал в церкви. Тут все было замечательно, - его слушали, затаив дыхание, на его проповеди приезжали даже из-за границы; все речи Гийома аккуратно записывались, а потом печатались местной типографией на деньги французской общины.
   Вечером он либо участвовал в публичных диспутах, либо готовил к изданию свои "Наставления в истинной вере", которые уже были близки к завершению.
   Ночью Гийом отвечал на послания, приходившие к нему отовсюду. В первую очередь он писал ответы незнакомым людям, а после - друзьям. "Надеюсь, ты простишь мне, если я буду краток, - извинялся он в письме перед одним из своих приятелей. - Право, мой сегодняшний день был очень тяжел - лекции, проповедь, двадцать страниц корректуры и четыре больших послания"...
  

Часть 5. Триумфальное возвращение

  

Готлиб

  
   "...Они же продолжали грешить,
   И не верили чудесам Его.
   И погубил Он тогда
   Дни их в суете, и лета их в смятении.
  
   И только, когда Он убивал их,
   Они искали Его, и обращались,
   И с раннего утра прибегали к Нему.
  
   И вспоминали, что Бог - их прибежище,
   И Бог - избавитель их,
   И льстили Ему устами своими,
   И языком своим лгали перед Ним.
  
   Сердце же их было не право перед Ним,
   И они были не верны заветам Его.
   Но Он, милостивейший, прощал грех,
   И не истреблял их.
  
   Многократно отвращал Он гнев Свой,
   И не возбуждал всей ярости Своей,
   Ибо помнил, что они - плоть, дыхание,
   Которое уходит и не возвращается"...
  
   Готлиб отложил перо и устало потер глаза. Была уже глубокая ночь, а он сидел за переводом Писания с раннего утра. Сложив готовые листы в стопку, Готлиб поднялся и вышел на воздух.
   Осенняя ночь была темна и холодна. Луны не было, но сотни звезд светились в черном небе и высь была яркой. Готлиб, запрокинув голову, смотрел в небеса, и душа его переполнялась восторгом и восхищением перед величием Творца, который сумел создать такой огромный дивный мир, наполненный красотой и гармонией. Музыка зазвучала вдруг в ушах Готлиба, тонкая, нежная и величественная, - и так стало хорошо ему, легко и сладостно, что он прослезился...
   "Слушай! Слушай!" - перекликались часовые на стенах замка. Голоса часовых далеко разносились по окрестностям, и Готлибу представилось, что призыв этот обращен ко всем людям, дабы чаще прислушивались они к божественной мелодии, звучавшей повсюду, и не заглушали ее низменным шумом суеты.
   Совсем растрогавшись (еще, правда, замерзнув на ночном ветру), - Готлиб поспешил возвратиться в свою комнату, разделся, задул свечу, забрался под одеяло и мгновенно уснул.

***

   Граф Рауль ехал в своей карете по своей земле, направляясь к своему замку, расположенному в принадлежащих графу горах.
   В графских владениях все было спокойно. Страну сотрясали волнения, в городах вспыхивали бунты, в обществе от низов до верха бушевали бури страстей, но здесь, в землях графа Рауля, жизнь текла мирно и спокойно. Главным ее содержанием сейчас были празднества по случаю окончания сбора урожая. Деревенские гуляния, полные открытого веселья, задора, соленых шуточек, - всегда радовали графа Рауля, и сейчас он охотно принимал в них участие, иногда задерживаясь для этого на целый день в какой-нибудь богом забытой деревне.
   Довелось графу побывать и на трех свадьбах. По обычаю и по закону ему принадлежало право первой ночи, но он отказывался от него, шутливо ссылаясь на свои немолодые года, - и отводил невесту к жениху. Один раз это вызвало благодарность, но на двух других свадьбах на графа обиделись за то, что он пренебрегает своим народом и нарушает древнюю традицию. Сильно подвыпивший старик-крестьянин осмелился даже попенять Раулю на это, улучив момент, когда вся свадьба от мала до велика лихо отплясывала разухабистый танец:
   - Вы, ваше сиятельство, господин граф, - говорил старик, вцепившись Раулю в руку и стараясь удержаться на ногах, - вы, ваше сиятельство вольны, конечно, поступать как вам захочется. Но ваше сиятельство, господин граф, за что вы нас обидели? За что? Чем мы вам не угодили? За что вы отвергли мою внучку, ваше сиятельство? Как мне теперь людям в глаза смотреть?
   Вот поеду я на днях на ярмарку, ваше сиятельство, и встречу там, само собой, моего кума. А молва, ведь, быстро разносится, не успеет где-то что-то случиться, а уж вся округа об этом знает! И вот, господин граф, кум меня и спросит на ярмарке, как бы невзначай, - а что, спросит он, правда ли, что на свадьбе твоей внучки был сам его сиятельство господин граф? И такую он при этом морду состроит, ваше сиятельство, будто и ведать ничего не ведает, а спросил просто так, из одного любопытства.
   Ну что мне на это отвечать? "Да, кум, - скажу я ему, - его сиятельство господин граф Рауль был на свадьбе". "Ох, и повезло же тебе! - скажет мне кум. - Стало быть, ты породнился с самим его сиятельством. Глядишь, и семя его твоя внучка вырастит! Да, кум, такое везение - редкость в наших местах, господин граф у нас нечасто бывает".
   Так он мне, ваше сиятельство, и скажет, слово в слово, вот посмотрите. Но какая рожа у него будет, - какая рожа, святые угодники! Серьезная-пресерьезная, уважительная-преуважительная, и даже завистливая. Тьфу, прости господи, так и вижу эту рожу перед собой!.. А в душе он надо мною насмехается, да что там насмехается, - ржет, как жеребец! Да и как тут не ржать, я бы и сам ржал на его месте: в кои то года его сиятельство приехал в наши края, - и попал прямо на свадьбу моей внучки. Вот везение, вот удача! А господин граф, то есть вы, ваше сиятельство, взяли и не пожелали провести первую ночь с невестой! Будто внучка моя хромая или горбатая, золотушная или припадочная, зловонная или слюнявая, - в чем вы, ваше сиятельство, нашли в ней изъян, а?
   - Успокойся, старина, - посмеиваясь, сказал граф. - Твоя внучка красива, стройна, чиста лицом и румяна; у нее прекрасные золотистые волосы, густые и волнистые; грудь ее так упруга, что соски рвутся вон из корсажа, а ножки у твоей внучки длинные и с маленькой стопой. Поверь мне, старина, твоя внучка могла бы блистать в высшем обществе, - никто не вспомнил бы, что она простая крестьянка.
   - Ваше сиятельство, господин граф, до чего вы приятно говорите, - всхлипнул старик. - Но почему же тогда вы не оказали нам уважение; почему не вам, а этому увальню, ее жениху, достанется девичья честь моей внучки! Эх, ваше сиятельство, уж ваш покойный батюшка не пропустил бы такую девку! Оно и правильно, вы же наши хозяева, вы - наши защитники и покровители! Мы с вами как одна семья, а вы - во главе ее. Кому же, как не вам, первому брать девок, чтобы родство между нами было самое настоящее? Эх, ваше сиятельство, ваше сиятельство!
   И старик заплакал навзрыд.
   - Ну, ну, ну, старинушка! Не переживай ты так, - граф ласково похлопал его по спине. - Я бы уважил твою внучку, да года мои не молодые. Для мира я еще жив, а для женщин я уже умер.
   - Да что вы, ваше сиятельство? - старик даже перестал плакать и недоверчиво уставился на графа.
   - Да, умер, - кивнул Рауль. - Этически и эстетически.
   - Что, ваше сиятельство? Виноват, господин граф, не понял, - вытаращил глаза крестьянин.
   - Я говорю, что поздно уже, наступила ночь, стемнело и похолодало. Мне пора в дорогу, - я люблю спать под мерное покачивание моей кареты.
   - Нет, ваше сиятельство, вы сказали какие-то мудреные слова, - не отставал от графа дотошный старик.
   - Этически и эстетически? Запомни эти слова, старина. Они помогут тебе в жизни. Если твоя старуха станет заставлять тебя делать то, чего тебе не хочется, - скажи ей, что ты не можешь делать этого из этических или эстетических соображений. Все равно, какое из этих слов ты скажешь, главное, чередуй их, - говори, что одно дело ты не можешь сделать из этических соображений, а другое - из эстетических.
   - Да что вы, ваше сиятельство, разве мою старуху проймешь учеными словами? - безнадежно махнул рукой крестьянин. - Она еще, чего доброго, подумает, что это я так ругаюсь, схватит кочергу и огреет меня по спине. Бабы ужас как не любят ученость!
   - Тут ты прав, мой друг. Женщины любопытны, но не любознательны.
   - Ась?
   - Мне пора ехать. Прощайте, дети мои! - крикнул Рауль крестьянам.
   Они бросились провожать его и долго бежали за графским кортежем.

***

   - Вы славно потрудились, месье Готлиб. Я прочитал тот отрывок, который вы мне дали, и должен признать, что ваш перевод очень хорош, - сказал граф Рауль, войдя в комнату Готлиба и возвращая ему папку с листами. - До какой книги Ветхого Завета вы дошли?
   - До Псалтыря.
   - Ого! Уже больше половины перевели. Славно. Но все же я хочу сделать вам замечание.
   - Слушаю, ваше сиятельство.
   - Вы чересчур осторожны с текстом, месье Готлиб. Я не знаю древнеарамейского языка, но из вашего перевода видно, что оригинал нуждается в серьезной редакторской правке, - вы же хотите сохранить в нем все как есть.
   - Править Библию, ваше сиятельство?!
   - А чего вы так испугались? Почему бы и нет.
   - Но она написана под диктовку Святого Духа!
   - И это говорите мне вы - ниспровергатель авторитетов и разрушитель легенд? - граф расхохотался. - Бросьте, месье Готлиб, если бы Библия писалась под диктовку Святого Духа, то откуда бы в ней взялось столько несуразиц?
   - Несуразиц?
   - А то вы не знаете. Впрочем, пожалуйста, приведу примеры. В самом начале Писания рассказывается, как Бог создал Вселенную - первое, что он сделал, сотворил свет, не так ли? А дальше: "И увидел Бог свет, что он хорош", правильно? И что же получается, - не ведал Господь, что свет хорош, пока не увидел его? Бог наугад творил, что ли? Сотворил, увидел, что хорошо - и обрадовался. А то ведь могло и плохо получиться, тогда заново делать пришлось бы... Бог, всеведущий Бог, заранее не знает, что получится из его работы, поэтому и радуется, как дитя, что вышло неплохо, - ну, может ли такая глупость быть написана под диктовку Святого Духа, посудите сами?..
   Подождите, подождите, я еще не закончил! Вскользь замечу, - над той ахинеей, которая написана в Библии про устройство мира, смеялись еще в античные времена, ибо и тогда уже знали, что небо это не твердь, к которой прикреплены звездочки на манер масляных плошек, а Солнце и Луна, объявленные в Писании однородными светилами, на самом деле разные небесные объекты, а именно, - звезда и планета. Ну, да оставим научные знания; в конце концов, мои крестьяне до сих пор уверены, что небо твердое, но не очень прочное. Иногда в нем образуются дырки и от этого идет дождь, потому как за твердью небесной содержится вода, которую Господь отделил от земли...
   Оставим научные знания, остановимся на эпизодах попроще. Когда я был молод, мы с друзьями составили общество по изучению Библии. У нас был свой ученый монах, который читал и переводил ее нам, - перевод его, кстати, был дрянной, ни в какое сравнение не идет с вашим. Да, переводил он слабенько, но для нас и этот перевод был откровением. Мы поняли, почему наша святая церковь запрещает мирянам читать Писание, - помилуйте, вся вера пошатнется, коли все станут его читать! Помню, как мы до слез хохотали, слушая рассказ о пьянице Ное, который решил спасти от потопа всех тварей земных и для этого привел в свой ковчег каждой твари по паре. О Боже, Боже, мог ли ты продиктовать такое? Это же какой должен быть ковчег, чтобы в него столько тварей поместилось? И как этот пьяница свозил их со всего мира? Слушая подобные рассказы, невольно думаешь, что тот, кто писал их, и сам был в сильно нетрезвом состоянии...
   Вы морщитесь, месье Готлиб? Я не хочу обидеть ваши религиозные чувства, но как вы, скажем, объясните концовку истории о Каине и Авеле, приведенную в Библии? Каин убил Авеля, и за это Бог отправляет братоубийцу в изгнание. Каин в ужасе восклицает: "Всякий, кто встретится со мной, убьет меня!". Да кто "всякий-то", если на земле нет никого, кроме самого Каина и его отца с матерью - Адама и Евы? Ладно, положим, Каин мог повредиться в рассудке после убийства брата и забыть, что других людей на земле нет, - но Бог тоже это забыл, как ни странно. А почему иначе он утешает Каина так: "Всякий, кто убьет Каина, отомстится всемеро"? И принимает дополнительные меры безопасности: "И сделал Господь Каину знамение, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его". Дальше еще забавнее, - Каин ушел в некую землю Нод и там женился: "И познал Каин жену свою, и она зачала и родила Еноха". Ну, не бред ли, месье Готлиб? И такого бреда в Библии намешано едва ли не на каждой странице, - как вы объясните это?
   - Не следует воспринимать все буквально, - отвечал Готлиб. - Возможно, за внешней абсурдностью содержится глубокий внутренний смысл.
   - А, понимаю, - насмешливо протянул граф. - "Верую, ибо это абсурдно". Но Тертуллиан сказал это от беспомощности и от обиды. Почему бы нам не признать, дорогой месье Готлиб, что Библия писалась вовсе не под диктовку Святого Духа, что в написании Библии принимали участие люди малограмотные, необразованные, а порой - просто глупые. Если мы признаем это, все встанет на свои места, и нам не придется упражняться в софистике, защищая Священное Писание от справедливых обвинений.
   - Господь с вами, ваше сиятельство, вы только подумайте, о чем вы говорите! - с возмущением вскричал Готлиб. - Разве под силу было человеку создать такую книгу? Разве под силу было человеку так воздать хвалу Богу! Разве мог человек своим умом дойти до этого?
   - Если бы один человек написал всю Библию, от начала и до конца, я бы мог с вами согласиться в том, что труд сей слишком удивителен, дабы быть созданием рук человеческих. Но учитывая, что писалась Библия многими людьми, на протяжении веков, я удивляюсь иному: почему она столь несовершенна? С таким-то количеством людей, работавших над Библией, с такой-то массой времени, потраченной на нее, - казалось бы, можно было создать книгу и получше.
   А что касается хвалы Богу, - перестаньте, месье Готлиб, кривить душой! Тому богу, который предстает перед нами в Ветхом Завете, хвалу воздать можно разве только от страха. Он жесток, беспощаден, вероломен и несправедлив. Он подобен тем восточным деспотам, которых так блестяще показал Плутарх в своих "Жизнеописаниях". Эти деспоты любили лесть, раболепство, богатые приношения. Беда рассердить деспота: если он приходил в ярость, то уничтожал целые народы, не разбирая правого и виноватого, старого и малого. Деспоты брали в заложники детей и убивали их в отместку родителям; деспотов не пугала кровь, они лили ее по своему капризу; по капризу же они либо отнимали жизнь, либо оставляли ее. Ни один из их подданных не мог знать, что его ожидает: возвышение не по заслугам или гибель без вины. Таков и наш ветхозаветный бог.
   - А Иисус? - взволнованно вскричал Готлиб, лицо которого покрылось красными пятнами. - Иисус милосерден, Иисус - это высшее Добро и Любовь! Но сын не похож ли на отца, не слепок ли это отцовский?
   - С чего вы взяли, что сын должен быть похожим на отца? - иронически улыбнулся граф. - Яблочко от яблоньки далеко может укатиться. Ваш аргумент слаб, но дело не в этом. Идея милосердного бога - это уж полное сумасшествие или издевательство над здравым смыслом. Все, что происходит в нашем мире, начисто отвергает идею присутствия в нем милосердного бога. Жестокости мира хорошо объясняются жестокостью бога, но если бог - не жесток, то отчего в мире творятся жестокости, почему бог допускает это?
   О, я знаю, что вы сейчас скажете, месье Готлиб! Испытание человека, воздаяние в загробной жизни и все такое! А я помню случай, когда мы воевали с турками и отбили у них один христианский город, который они захватили на короткое время. В том городе турки согнали в цейхгауз и сожгли живьем всех горожан. Сожгли женщин, стариков и детей, - мы видели их обугленные трупы. И где был ваш милосердный бог, когда дети живьем горели в огне? За что они умерли в таких страданиях? За грехи родителей? Нет, не может быть, не милосердно это со стороны Бога! Для того чтобы получить Царствие Небесное? Еще более немилосердно, - зачем жечь детей живьем, когда по одному мановению божьему они и так получили бы вечное блаженство в раю? Нет, что-то здесь не то! Либо Бог милосерден, но не всемогущ, а в иных случаях просто бессилен в борьбе со злом, либо Бог - жестокий и немилосердный деспот, - либо... либо Бога нет.
   - О, Иисусе! - простонал Готлиб, утирая крупные капли холодного пота, выступившие на его челе. - А я считал вас нашим человеком. Вы ходили на мои проповеди.
   - Да, ходил. Признаться, мне интересно было вас послушать. Вы пытаетесь пробиться к сердцу человека, и мне любопытно посмотреть, что у вас получится. К тому же, наша церковь с ее попами, монахами, реликвиями и святыми мощами вызывает у меня такое отвращение, что я готов в индусы записаться, лишь бы быть подальше от "правильной веры".
   - Бог выведет вас на истинный путь! - воскликнул Готлиб.
   - Будем надеяться, до сих пор я шел путем отрицания... Но сменим тему. Я не спросил вас, месье Готлиб, как вам живется в моем замке, не правда ли здесь великолепно?
   - Да, очень красиво.
   - Я построил этот замок для моей третьей жены, - она была такой романтичной. К сожалению, романтизм ее и сгубил: увлеклась молодым дворянином из древнего рыцарского рода. Дворянин ее, бедняжку, соблазнил, а после бросил. В этом самом замке она и умерла... от тоски, должно быть.
   - Мне не везло с женами, - продолжал граф Рауль со вздохом. - У меня их было общим числом семь, и все скончались при необычных обстоятельствах. В связи с этим обо мне ходят всякие мерзкие слухи, но кто бы только знал, чего стоило мне семерное супружество и семерное вдовство! Я совсем потерял интерес к женщинам; поверите ли, по дороге сюда я отказался от трех выходивших замуж прелестных крестьянских девушек, с которыми имел полное право провести первую брачную ночь... Но я хотел о чем-то потолковать с вами, месье Готлиб...
   - Вы начали говорить об этом замке, - напомнил ему Готлиб.
   - О замке?.. Да, замок великолепен... Горы, озеро... Но нет, черт возьми, не о замке я хотел с вами говорить! Ах, да! Ведь специально приберег это под конец разговора, для пущего эффекта, - а сам заболтался и забыл! Дьявольщина, забыть о таком важном известии! Воистину, "старость медлительная подходит тихой стопою"... Утром я получил письмо из нашего города. Поздравляю вас, месье Готлиб, - в городе восстание, и успешное! Его преосвященство, наш милый епископ, сначала публично отрекся от сана со словами: "Да послужит мой пример укреплению подлинной веры Христовой", а потом бежал из города, переодевшись женщиной. Епископский дворец разгромлен, собор Умиления Девы Марии, в котором вы проповедовали, - тоже. Всю церковную утварь растащили, а принадлежности богослужения сожгли. Серебряные раки с мощами святых, хранившиеся в соборе, притащили на монетный двор и переплавили в слитки серебра, а кости святых выбросили на помойку.
   - Боже мой! - Готлиб покачнулся и ухватился за край стола, чтобы не упасть.
   - Что с вами, месье? - искренне удивился граф. - Отчего вы побледнели? Вы должны радоваться, - сбывается то, о чем вы пророчествовали. Христианство очищается от грязи, и принимает свой первозданный вид. По-моему, еще святой Афанасий утверждал, что храм Божий внутри нас, - причем тут священники и церкви, почерневшие скелеты и гнилые тряпицы от одежды!
   - Не Афанасий, а апостол Павел сказал о храме Божьем внутри нас, - слабым голосом произнес Готлиб.
   - Ну, пусть Павел, - согласился граф Рауль, поглаживая свою седую бороду. - Это еще весомее. И что вы так переживаете, не пойму.
   - Не те способы, не те способы, - сказал Готлиб, горестно покачивая головой.
   - Способы не те? - переспросил граф Рауль и от удовольствия даже стукнул кулаком по столу. - Мне это нравится! Вы не побоялись бросить вызов Риму, выступить против всей папской церкви, не побоялись костра, - но испугались сильных способов борьбы за ваши идеалы, за вашу веру, за вашу жизнь! Или вы рассчитывали, что все переменится само собой, неприметным образом? Борьба есть борьба, дорогой месье Готлиб! Вы всколыхнули и взбаламутили стоялую воду, - и вы полагаете, что она не замутится? Сперва она будет еще мутнее, чем была, уверяю вас. А дальше зависит от вашего умения: сможете очистить воду - будет прозрачной, не сможете - останется мутной. А я с величайшим интересом посмотрю, что у вас получится, даже стану помогать вам из отвращения к затхлому болоту.
   Ну же, месье Готлиб, взбодритесь! Взбодритесь, и поедем в город. Завтра же поедем. Вы нужны там, месье: ваши речи, ваш авторитет смогут спасти народ от полной анархии и наладить новый порядок. Иначе - вернутся церковники, вернется его преосвященство, ваша вера будет уничтожена, ваших сторонников перебьют; вы пойдете на костер, а я, скорее всего, закончу дни в какой-нибудь тюрьме, где меня тайно удавят или уморят голодом... Завтра же едем в город, месье Готлиб!

***

   В алтаре церкви, лишенном своих врат, около дымящихся головешек потухшего костра спали несколько человек. Один из спавших заерзал, закашлялся, потом потянулся, громко зевнул и высунул голову из-под дорогой парчовой ризы, которой укрывался как одеялом. Минуть пять он смотрел на тонкий дымок, поднимающийся от пепелища костра, на спящих людей и на длинную утробу собора, которая была пронизана столбами яркого утреннего света, падающего из окон. По церкви гулял сквозняк; дверь храма, сорванная с одной петли, висела криво, - ударяясь об стену, она издавала странные, одновременно глухие и звенящие звуки. Везде были видны следы разорения: на полу валялись разноцветные осколки разбитых витражей, куски гипса и мрамора от разрушенных статуй, разломанные доски икон, ошметки церковных одеяний, растоптанные восковые свечи, - и еще много останков того, что составляло священное убранство церкви.
   Укутанный ризой человек поднялся и сел. Еще раз от души зевнув, он толкнул лежащего рядом с ним другого человека, укрытого таким же парчовым одеянием, и сказал ему:
   - Вставай, брат Иоганн, утро наступило. Холодно, и есть хочется.
   - Отстань, Якоб, - послышался сиплый простуженный голос. - Я не хочу вставать. Я посплю еще.
   - Замерзнешь, брат Иоганн. Костер совсем погас.
   - Ну так разожги его снова!
   - Что проку разводить огонь, когда на нем нечего готовить. Один ученый богослов говорил мне, что даже в аду разжигают огонь только в ожидании грешников. Вставай, брат Иоганн, пойдем добывать еду. Я очень хочу есть, клянусь райским блаженством!
   - Да угомонись ты! - прикрикнул на Якоба кто-то из спящих. - Отправляйся в ад или рай, - но дай поспать спокойно!
   - Вот видишь, брат Иоганн, люди уже сердятся, - сказал Якоб, понижая голос. - Ну же, вставай!
   - Ох, будь ты проклят! - с тяжким вздохом проговорил Иоганн, поднимаясь. - И черт меня дернул связаться с тобой! Если бы ты не был таким толстым, я решил бы, что ты ангел мести, ниспосланный мне Господом за грехи.
   - Это только Бог знает, кто кому за грехи послан! - возразил Якоб. - Уж как я-то намучился, брат Иоганн, с тех пор, как мы вместе с тобой таскаемся по свету!
   - Замолчите вы! - зашикали на них со всех сторон. - Сумасшедшие расстриги! Идите отсюда, ради Христа, дайте поспать!
   - Пошли, брат Иоганн, - зашептал ему Якоб. - Народ тут отчаянный и ничего теперь не боится. Пошли, пока нам бока не намяли.
   Они вышли на улицу, обвернувшись ризами на манер римских тог. На соборной площади им повстречалась шумная компания, которая, по всей видимости, гуляла со вчерашнего дня:
   - О! Глядите-ка, Якоб с Иоганном решили принять сан! Ишь, как разоделись, песьи дети! А не спросить ли нам папского благословения на то, чтобы сделать Якоба епископом? Точно, пошлем делегацию в Рим, пусть попросят за Якоба!
   - Нет ли у вас что-нибудь из еды, добрые люди? - кротко обратился к ним Якоб. - Со вчерашнего дня мы ничего не ели.
   - Со вчерашнего дня? Да ведь теперь только утро! - весело закричали ему. - Хорош постник, - больше одной ночи поститься не может!
   - Как неопровержимо доказал в своих проповедях отец Готлиб, пост необязателен для христианина и даже вреден для него, - возразил Якоб. - Из-за несогласия с обязанностью поститься, - также как из-за общей бесполезности монашеской жизни, - мы ушли из монастыря: я, брат Иоганн и отец Готлиб, которого тогда звали просто братом Готлибом. Мы не побоялись бросить вызов самому папе и первыми восстали против того, что давеча подняло на восстание и вас, - а вы жалеете для нас еды?
   - Правда, они пришли вместе с отцом Готлибом, они - его друзья. Для друзей Готлиба - все что угодно, накормим их! Отнесем их в трактир на руках! - вся кампания подхватила толстого Якоба и худого Иоганна и с криками потащила по улицам города:
   - Дорогу героям! Эй, дайте дорогу героям борьбы с ханжеством и суевериями! Дорогу борцам с папской тиранией, дорогу тем, при имени которых папа трепещет и обливается холодным потом!..
   В трактире начавшие было трезветь гуляки подзаправились вином и водкой, отчего пришли в еще более веселое состояние, чем раньше.
   Молодой студент залез на стол и, размахивая руками, продекламировал:
  
   Распутница, владея светом целым,
   Такой себе присвоила почет
   И власть такую над душой и телом,
   Как Бог, который в небесах живет!
  
   И долго тешилась она. Но вот
   Стрелу в нее какой-то враг направил,
   А там и лекарь вдруг ее оставил,
   Беспомощную и больную тяжко.
  
   Плоха она, и кто-то уж расславил,
   Что впала в слабоумие, бедняжка.
  
   - Догадайтесь, о ком эти стихи? - возопил студент и свалился бы со стола, если бы не был подхвачен товарищами. Он пытался сказать еще что-то, но его никто не слушал. Студент пригорюнился, но тут его взор упал на Иоганна и Якоба:
   - Эй, святые братья, расскажите о вашей жизни в монастыре! Греха в ней, поди, было целое море.
   - Мы жили в горах, в маленькой обители, удаленной от селений, - ответил Якоб с набитым ртом. - А потому греха было немного. Ну, пьянство, конечно... Чревоугодие, само собой... Богохульство, - куда же без этого?.. А больше, пожалуй, ничего такого особенного. Вот брат Иоганн может много интересного рассказать: до того как его сослали к нам, он жил в большом монастыре.
   - Говори, Иоганн, говори! - оживился студент. - Страсть как хочется послушать про безобразия монахов.
   Иоганн неохотно начал рассказ:
   - Да, я принял постриг в большом монастыре, далеко отсюда. Не буду называть вам его, это не важно, как он называется, - везде одно и то же. Монастырь тот был богатым: он получал дары от верующих, имел обширные земли и вел изрядную торговлю. Продавал иконки, крестики, лампадки, вино, хлеб, мясо, ткани (для их производства имелись собственные мастерские), свечи (также своего изготовления), - и еще много такого.
   - А вы индульгенциями возмущаетесь, все просто помешались на индульгенциях, - вставил свое слово Якоб, обращаясь к студенту. - Что там доходы от продажи индульгенций, - мелочь, пустяки по сравнению с другими доходами папской церкви.
   - Мы не доходами возмущаемся, - мы против оскорбления и извращения учения Спасителя, - с трудом проговорил студент.
   - Богат был монастырь, - продолжал Иоганн. - Богат и славен. В него часто приезжал сам архиепископ. Но ездил он не только по денежным делам, не только для бесед с нашим настоятелем, и уж тем более, не для общих молитв с братией! Была у него страсть к бойцовым собакам, у нас в монастыре разводили и обучали их на специально устроенной для этого псарне. Аббат благословлял братьев, имеющих склонность к собаководству, на сие послушничество. Собаки вырастали на нашей псарне жутко свирепые, их охотно покупали знатные господа для защиты своих домов и имений, но главное, собаки те умели отчаянно драться на боях и грызлись насмерть. Когда к нам приезжал архиепископ, то для него обязательно устраивались такие бои, продолжавшиеся по несколько дней. А чтобы его преосвященству было интереснее смотреть, приглашались еще зрители из знатного сословия; иные приезжали со своими собаками и спорили на деньги, которая из них выиграет. Как-то на святках бои длились неделю, на них погибло около сотни псов, арену не успевали очищать от крови. Его преосвященство был недоволен: пес, на победу которого он рассчитывал, издох, не дожив до последней решающей схватки...
   А у нашего настоятеля была иная страсть. Его мучил бес похоти, - и так был силен, проклятый, что бороться с ним было бесполезно. Во всяком случае, отец настоятель никогда не боролся; в какой-то книге он вычитал, что бесу надо дать волю, тогда, мол, его злые силы скорее иссякнут, и с бесом легче будет справиться. Отец настоятель так и делал: для того чтобы успешнее одолеть беса похоти, он ездил в женский монастырь Святой Агнессы, где имел связь с аббатисой, одержимой тем же бесом. Вот они и сражались вместе, - но как ни старались, черт был сильнее. К тому же, отцу настоятелю приходилось еще исповедовать наедине молоденьких служанок и наставлять гулящих женок на путь истинный: где уж тут победить беса! В конце концов, наш аббат бежал от нас, прихватив все деньги из монастырской казны. Ходили слухи, что он уехал в Алжир, принял там магометанство и завел себе гарем.
   Студент от удовольствия хлопнул себя ладонями по ляжкам и прочитал стишок:
  
   Там, где храмы возносят башни
   И гремят колокольным звоном,
   Там поставили меня в аббаты,
   Не знавал я заботы тяжелее!
  
   Нет покоя мне от девок проклятых,
   Нипочем им мое Приапово оружье.
   Пригрожу им тем оружьем, а они и рады;
   Покажу, - так еще больше лезут!
  
   Умоляю я Бога каждодневно,
   Пусть урежет мою мужскую силу,
   И тогда я отведаю покоя.
   А не то пусть назначит мне подмогу!
  
   - Какой хороший стишок! - сказал Якоб. - Вы мне повторите его после, господин студент, я постараюсь запомнить.
   - После того как наш отец настоятель сбежал, нам навязали нового аббата, - продолжал свой рассказ Иоганн. - Тот женщинами не интересовался, поскольку был склонен к содомии. Он окружил себя любимчиками из числа молодых смазливых послушников, а всей остальной братии пришлось туго. Аббат со своими ангелочками жил подобно какому-нибудь Калигуле, а нас они держали в черном теле. За малейшую провинность - плети, за ослушание - сырой подземный карцер. Мы пытались жаловаться его преосвященству, но новый аббат такие для него собачьи бои устроил и такие подарки преподнес, что архиепископ встал на его сторону. Жалобщиков наказали, - кого плетьми, на кого наложили строгую епитимью, кого в карцер заперли, кого разослали по дальним монастырям. Я был среди последних, - так я очутился в горах и встретил там брата Якоба, будь он неладен!
   - Не встретил бы меня, не сидел бы здесь, а все таскал и таскал бы воду из реки, если бы, конечно, не сорвался с обрыва и не сломал себе шею! - живо возразил Якоб. - Ты и с нашим аббатом не очень-то ужился; ты ни с кем и нигде не уживешься, ты брюзга и со всеми ссоришься, - тебя даже из ада выгонят. Только я, с кротостью своей, могу терпеть тебя.
   - Можно подумать, что ты воду не таскал. У себя в глазу бревна не видишь, брат Якоб.
   - Если не вижу, то его там нет. Бревно в глазу невозможно не заметить.
   - Ты всегда был еретиком и безбожником, брат Якоб.
   - Чья бы корова мычала, а чья бы и помолчала!
   - А вы подеритесь, святые отцы! Ну-ка, давайте, смелее! - стал подзуживать их студент.
   - Без нас уже дерутся, - Иоганн кивнул на другую сторону зала, где сцепились три человека.
   - Причащение - лишь символ вкушения плоти и крови Христа! Нет, причащение - это превращение вина с хлебом в кровь и плоть Христову! Врешь, хлеб и вино сразу становятся плотью и кровью, а не в ходе причащения! - трясли они друг друга за грудки.
   - В вере много неясного, - пробормотал студент.
   - Вот приедет отец Готлиб и прояснит неясное, - сказал Якоб, вытрясая остатки вина из бутылки свой стакан.

***

   Вначале решили, что проповедь будет прочитана в самом соборе, но так он был разгромлен, а кроме того, церковные строения были теперь неприятны народу, то Готлибу предложили выступить под открытым небом. Он согласился, и на соборной площади была сколочена из досок высокая кафедра.
   В этом году осенняя погода менялась подобно погоде апрельского дня: если с утра набегали тучи, то в обед светило яркое солнце, вечером шел проливной дождь, а к ночи на безоблачном небе появлялась луна.
   Когда Готлиб взошел на кафедру, как раз стал накрапывать дождик, хотя еще час назад можно было поклясться, что дождя не будет. Несмотря на то, что морось скоро сменилась настоящим ливнем, Готлиб сбросил капюшон и снял берет. Длинные редеющие волосы проповедника намокли в одну минуту; Готлиб откинул их со лба, и они рассыпались неровными прядями по его плечам и спине.
   - Братья и сестры! - начал он. - Большие перемены произошли в нашем городе, пока меня не было...
   Готлиб сделал паузу и утер лицо.
   - Бедненький! - заохала какая-то женщина в толпе. - Промокнет до нитки. Навес бы ему сделали, что ли, когда кафедру сколачивали. Ох, эти мужчины! До чего бестолковые!
   - Пусть наденет берет, зачем он его снял, - проворчал хмурый мужчина, стоявший слева от сердобольной женщины.
   - Потому что Христос никогда в берете не говорил с народом, - назидательно произнес другой мужчина, стоявший справа.
   - Христос-то, наверное, и плаща не носил, и сапог тоже, - тут же вставила женщина. - А у нас осенью без плаща и сапог не обойдешься. А там зима наступит, тогда...
   - Помолчи, кума, - прервал ее хмурый мужчина. - Слушай, он дальше говорит.
   - ...Большие перемены произошли. Да, большие перемены! Закрыты языческие капища, которые, как бы в издевку над Евангелием, назывались храмами Божьими. Выброшены идолы, которым поклонялись вместо Бога Единого. Уничтожены так называемые реликвии, которые якобы обладали чудодейственной силой, а по сути, были лишь теми предметами, кои видел наш глаз, - и ничем более! Нанесен удар по суеверию, отвращающему от Христа; нанесен удар по ханжеству, прикрывающему глумление над именем и духом Христовыми; нанесен удар по мнимой святости, - ибо никто не свят, кроме Христа, - по мнимой святости, за которой скрывались извращение веры и пустота! - Готлиб перевел дух и отряхнул капли дождя со лба.
   - Истинно, истинно так! - раздалось множество голосов в толпе.
   - Заболеет, бедняжка, - продолжала сокрушаться сердобольная женщина.
   - Большие перемены произошли... Но все ли они во благо, все ли они во имя торжества веры Христовой? Сверимся с заповедями Спасителя, посмотрим, так ли мы делаем, как он нам завещал? Да, свергнута власть лжепророков и разорваны цепи, которыми сковали нас, разрушена темница, в которой держали нас, разбиты орудия, которыми мучили нас! Рассеян мрак обмана, в который мы были погружены. Но возрадовался ли Спаситель, глядя на нас? Нет, не возрадовался! Что видит он в граде нашем ныне? Разбой и воровство, пьянство и разврат. Даже те, кто должен был бы, казалось, показывать пример христианского поведения остальным, - погрязли в пороках! - Готлиб стряхнул воду с волос и окинул взглядом народ на площади. - Стыдно, братья и сестры! Стыдно и грешно!
   - Ой, правда, правда! - прорезал наступившую тишину женский возглас.
   - Но я знаю, что как бы не был силен лукавый, соблазняющий нас и толкающий ко греху, мы одолеем его! Мы одолеем нечистого, ибо есть у нас заступник, перед которым трепещет сатана и бежит от одного его слова. "Христос наш заступник всегда и во всем, к нему обратившись, дорогу найдем!" - торжественно сказал Готлиб. - Он поможет нам наладить новую жизнь, - лишь обратимся к нему сердцами нашими! Братья и сестры, я привез вам гимн, сложенный в честь Спасителя в Германии и присланный мне моими немецкими друзьями. Я предлагаю, чтобы он стал гимном нашего города:
  
   Твердыня наша - наш Господь.
   Мы под покровом Божьим.
   В напастях нас не побороть.
   Все с Богом превозможем.
  
   Пускай Вселенная полна
   Исчадиями ада,
   Нас не проглотит сатана
   Бояться нам не надо.
  
   Осталось только бы при нас
   Навеки Божье слово!
   Не пожалеем в грозный час,
   Имения мирского.
  
   Готлиб, весь дрожа, еле выговорил последнюю строку стихотворения.
   - Совсем окоченел, бедолага! - всплеснула руками сердобольная женщина, а люди уже лезли на кафедру и восторженно кричали:
   - Отец Готлиб - наш Моисей! Главой города его! Изберем Совет, главой - отца Готлиба! В епископский дворец его! Отца Готлиба - в епископский дворец!
   Насквозь промокшего, замерзшего Готлиба подхватили и понесли по улицам к дворцу.
   - Ну вот! Он им говорит, не сотвори себе кумира, а они из него кумира делают, - пробормотал хмурый мужчина.
   - Капюшон ему на голову накиньте, дурни! Заболеет, ох, заболеет отец Готлиб! - женщина вздохнула, плотнее закуталась в плащ и пошла к своему дому.
  

Гийом

  
   Бургомистр сидел в кресле, в гостиной Гийома, и терпеливо ждал, когда тот найдет время с ним поговорить.
   В доме было очень тихо. Слуга, вошедший для того чтобы поправить поленья в камине, ступал бесшумно и старался не греметь кочергой. "Ровно через десять минут мессир Гийом освободится", - шепнул он бургомистру. Действительно, через пять минут на втором этаже послышался голос Гийома, зовущего слугу, и еще через пять минут в гостиную вошел сам Гийом.
   - Добрый день, герр бургомистр! - поклонился он. - Что привело вас ко мне?
   - Добрый день, герр Гийом, - отвечал бургомистр, поднимаясь с кресла и в свою очередь кланяясь. - Видите ли...
   - Может быть, вы расскажете мне о цели вашего приезда за ужином? - прервал его Гийом. - Сейчас время ужинать, у меня имеется двадцать минут для приема пищи. Вы не откажетесь поужинать со мной? Я буду принимать ужин и слушать вас, - таким образом, мне удастся совместить два дела.
   - О, герр Гийом, вы так пунктуальны и педантичны! Вы могли бы быть образцовым немцем, если бы не были французом, - почтительно заметил бургомистр.
   - Благодарю вас, герр бургомистр, но я предпочитаю быть образцовым христианином, - возразил Гийом.
   - Конечно, конечно, герр Гийом, это важнее всего! - тут же согласился бургомистр.
   Пока они вели этот разговор, слуга накрыл на стол и принес ужин на двух человек.
   - Прошу вас, герр бургомистр. Извините, если моя трапеза покажется вам скудной. На ужин я ем только рыбу. После тяжелой еды клонит ко сну, а мне еще предстоит до поздней ночи отвечать на письма моих единомышленников.
   - Очень разумный подход, герр Гийом.
   - Но мы теряем время. Я слушаю вас, герр бургомистр. Что привело вас ко мне?
   - Видите ли, герр Гийом, в нашем городе произошли большие перемены. У нас снова случилась революция: на выборах победили радикалы. Они заняли большинство мест в Совете и проводят собственную политику.
   - Значит, вы больше не городской голова? - бесстрастно произнес Гийом.
   - Почему? - поднял брови бургомистр. - Я поддержал тех, кого избрал народ, и они попросили меня остаться на моем посту. "Если кто-то хорошо работает, зачем его снимать?" - сказали они. Так что я по-прежнему бургомистр, герр Гийом.
   - Что же привело вас ко мне?
   - Взяв маленький отпуск, я специально приехал к вам. Вы оставили по себе хорошую память у нас. Все помнят ваши прекрасные проповеди, все знают, как вы привели в порядок наше законодательство, все до сих пор восхищаются вашими организаторскими способностями.
   - Мне это лестно слышать, герр бургомистр, но мы опять теряем время, а его осталось не так уж много до конца ужина.
   - Да, герр Гийом, я понимаю, что вы очень занятой человек, поэтому перехожу к сути дела. После известных вам беспорядков, учиненных в нашем городе преступными элементами, городской Совет принял решение учредить особый орган по надзору за поведением и нравственностью граждан. Это было, когда вы уже уехали, герр Гийом, но идея принадлежит вам. Помните, вы мне говорили, что хорошо бы создать некий... забыл, как вы его называли, - Комитет?..
   - Я не давал названия.
   - Да, конечно, дело не в названии! ...Комитет, состоящий из уважаемых проповедников и городских старейшин, который исходя из принципов веры осуществлял бы контроль за частной жизнью горожан.
   - У меня была такая идея, но вы ее отвергли.
   - О, будьте снисходительны, герр Гийом! Я не мог одобрить ваш план, пока он не получил поддержки в Совете и у наших почтенных граждан. Я всего лишь выборное должностное лицо и мною руководит воля народа, избравшего меня. Ныне, когда народ хочет учреждения Духовного Комитета...
   - Лучше назвать этот орган Коллегией, - сказал Гийом.
   - Коллегией? Да, вы правы, герр Гийом, так гораздо лучше... Ныне, когда народ хочет учреждения Духовной Коллегии, этого хочу и я. Но кто, лучше вас, герр Гийом, справится с управлением этой Коллегией? Нет такого человека, который лучше вас справился бы с управлением ею! С тем я и приехал к вам; я приехал к вам, чтобы просить вас возглавить Духовную Коллегию нашего города, герр Гийом.
   - Вот как? Но вы, видимо, забыли, что я предлагал цельный и стройный план переустройства общественной и частной жизни горожан, - вы же взяли из этого плана лишь один пункт, да и то последний, - Гийом отставил в сторону пустую тарелку, которую немедленно убрал слуга, аккуратно вытер губы салфеткой, отпил из большого стеклянного бокала вишневого морса и снова вытер салфеткой губы.
   Бургомистр терпеливо ждал.
   - Да, герр бургомистр, мой план был цельным и стройным, - продолжал Гийом. - Вначале следовало составить формулу исповедания, то есть свод наиважнейших правил для верующих, - я это сделал. Затем нужно, чтобы все присягнули соблюдать эти правила; причем, отказавшиеся граждане должны быть исключены из церкви, а недостойные - отлучены. И только в последнюю очередь в моем плане идет речь об учреждении Духовной Коллегии, как мы ее сегодня назвали. Однако вы все поставили с ног на голову, герр бургомистр. Какой прок учреждать Духовную Коллегию, когда граждане еще не одобрили составленную мною формулу исповедания и не приняли присягу на верность ей? Мы ведь не инквизицию создаем, а принципиально новый тип общины верующих, где насилие, если в нем возникнет необходимость, будет осуществляться по воле и с одобрения большинства членов этой общины.
   - Это очень разумно, герр Гийом, я лично с вами полностью согласен, но как вы уговорите наших почтенных горожан принести присягу? Получится, что они сами добровольно отдадут себя под контроль Коллегии, - позволил себе выразить сомнение бургомистр.
   - Слово Божье творит чудеса. Я неустанно буду увещевать ваших бюргеров с помощью Писания. Если даже невежественная чернь восприняла слово Божье, - пусть извращенно, - и выступила против папизма, - пусть разбойничьими образом, - то неужто люди просвещенные не услышат слово Господа нашего? Грохочут раскаты грома Господня уже по всей земле, и во многих местах испепелили уже молнии гнева Божьего папистские гнезда! Посмотрите, что творится в Германии: князья не признают власть римской блудницы и спасают Мартина Лютера, бывшего монаха, не побоявшегося бросить вызов Риму! Я получил письмо от моего немецкого корреспондента, там есть такие строки:
  
   Сегодня правда спасена
   Сегодня ложь посрамлена.
   Спасибо Господу скажи
   И слух свой не склоняй ко лжи.
   Да, правда попрана была,
   Но верх, гляди, опять взяла.
   Хвали же тех, кто столько сил
   На это дело положил.
   Хотя служение добру
   Иным совсем не по нутру.
   Попы-прохвосты - за обман.
   Так вот, я честных христиан
   Прошу вранья не слушать впредь
   И делу общему радеть...
  
   Вчера я прочел эти стихи своим студентам, и, несмотря на то что здешняя молодежь ленива, беспечна и склонна к греховным утехам, - но и на них подействовало! А посмотрите, что творится в области, соседней с вашей: епископ бежал оттуда, все храмы ложной веры закрыты, избран Городской Совет, в который вошли истинные христиане, а председателем его стал еще один бывший монах, а ныне верный последователь идей Спасителя. Сей проповедник, правда, наивен и витает в облаках, но я-то твердо стою на земле, как вы сами могли убедиться. Вам нужны дополнительные доказательства этого? Пожалуйста. У вас за последнее время произошли две революции: одна консервативная, другая - радикальная. Ответьте мне, покусился ли кто-нибудь из революционеров на установления, что были введены мною? Впрочем, можете не отвечать, я и без вас знаю ответ... Однако время, отведенное на ужин, истекло. Я вынужден прекратить нашу беседу, герр бургомистр.
   - Виноват, я задержу вас еще на одну минуту, - заторопился бургомистр, поднимаясь из-за стола вслед за Гийомом. - Я так и не понял, герр Гийом, вы согласны возглавить нашу Духовную Коллегию?
   - А вы, герр бургомистр, согласны с моим планом; согласны принять его полностью, а не по частям?
   - О, да! Я согласен, герр Гийом! Только я попрошу вас, чтобы вы сами убедили Городской Совет принять его, и выступили перед нашими гражданами с необходимыми разъяснениями. Поймете меня, герр Гийом, я всецело на вашей стороне, но я всего лишь слуга народа.
   - Я вас понял, - сказал Гийом, направляясь к выходу из гостиной.
   - Когда же вы к нам приедете, герр Гийом? - побежал за ним бургомистр.
   - Скоро. Я закончу читать лекции в университете, подготовлю для нашей общины достойного проповедника вместо себя, разберусь с кое-какими делами и приеду, - отвечал Гийом уже с лестницы.
   - Мы будем очень вас ждать, герр Гийом! - прокричал ему вслед бургомистр.

***

   На заседании Совета обсуждался план Гийома по переустройству религиозной и общественной жизни города. Поскольку бургомистр уже успел провести необходимую разъяснительную работу среди своих коллег, то обсуждение носило формальный характер, принятие плана было заранее предопределено.
   Гийом начал со свода правил для верующих, который он составил. Собравшиеся слушали его вполуха, посматривая на замерзшие окна и кляня про себя бургомистра, экономившего на отоплении здания Совета.
   - "И так, кого хочет, милует, а кого хочет, ожесточает, - раздавался уверенный голос Гийома. - А ты кто, человек, что споришь с Богом? Изделие скажет ли сделавшему его: "Зачем ты меня так сделал?". Не властен ли горшечник над глиною, чтобы из той же смеси сделать один сосуд для почетного употребления, а другой - для низкого? Что же, если Бог, желая показать гнев и явить могущество свое, с великим долготерпением щадил сосуды гнева, готовые к погибели, дабы вместе явить богатство славы своей над сосудами милосердия, которые он приготовил к славе"...
   О чем говорит нам этот отрывок? Не о том ли, что те, кто удостоены милосердия Божьего, отмечены богатством славы его, а те кто предназначены Господом для низкого употребления, лишены милости Божьей? И нам ли вмешиваться в божественный промысел и переделывать то, что сделано Господом? Нет, судьба каждого из нас определена им, и никто не в силах изменить волю его никакими делами, никакими подвигами, никакими молитвами, ни постом, ни паломничеством.
   Значит ли это, что мы можем опустить руки, и ничего не делать? Отнюдь. Мы обязаны трудиться в поте лица своего, как он приказал нам, избегать греха и всегда помнить об искупительной жертве Сына Божьего, принесенной во имя всех нас. Трудиться и остерегаться греха - вот наши главные задачи. Грех же велик и многообразен - он и в лени, и в расточительстве, и в плотском соблазне, и еще во многом и многом.
   Для борьбы с грехом и для жизни во Христе, я и предлагаю принять мой план. После ознакомления с формулой исповедания, мною составленной, и принятия присяги о неукоснительном следовании этой формуле во всем, мы учредим Духовную Коллегию, которая будет следить, дабы все граждане выполняли то что им предписано и на верность чему они присягали.
   - Председателем Коллегии, конечно же, будет герр Гийом, - сказал бургомистр. - Нет возражений? Хорошо. Считаем этот вопрос решенным.
   - В Коллегию войдут двенадцать старейшин и восемь пасторов. Я сам составил список пасторов, - Гийом передал бумагу бургомистру, - а старейшин пусть выберет городской Совет, когда найдет подходящие кандидатуры. Пасторы и старейшины будут не только разбирать важные проступки против веры и нравственности, не только судить граждан, но и надзирать за ними. Члены Коллегии должны постоянно совершать обходы домов горожан, увещевать народ и налагать наказания. Следует помнить, что снисходительность к грешникам не подобает членам Коллегии, ибо они не просто провозвестники евангелической истины, но и ее защитники, мстители за обиды, нанесенные имени Божьему.
   - Не будет ли волнений в городе? - раздался чей-то голос с дальнего конца стола.
   - Не будет. Как вам известно, я в течение двух недель после своего возвращения беседовал с людьми, разъяснял им Слово Божье и заповеди Христовы. Большинство граждан устали от хаоса, тревожатся за свое будущее и будущее своих близких, поэтому они согласны с принятием моего плана, - Гийом вытянул шею, стараясь рассмотреть того, кто задал ему этот вопрос.
   На дальнем конце стола молчали.
   - Можете не опасаться, волнений не будет, - повторил Гийом. - Но тем не менее, я хотел бы поделиться с уважаемым Советом некоторыми сомнениями по поводу того, что происходит сейчас в городе.
   - Мы слушаем вас, герр Гийом, - насторожился бургомистр.
   - Повторяю, в городе хаос. Ничто не доведено до конца, всюду разброд и шатания. Так было, когда я приехал к вам в первый раз, то же самое я вижу и теперь, после моего возвращения. Удивительно, что не все церкви еще закрыты; продолжают существовать и монастыри. Это все оттого, что сохраняется идолопоклонство и вера в таинственную власть священнического сословия. Многие из тех, кто считают себя христианами, до сих пор продолжают верить в реликвии, чем беззастенчиво пользуются обманщики-попы. Я видел своими глазами, как в одной церкви поп показывал верующим архитриклиновое вино и говорил, что Архитриклин - это имя новобрачного в Кане, на свадьбе, на которой присутствовал Христос. Между тем, как мы все знаем, архитриклин - название должности распорядителя на пиру. Приведу вам другой пример, - я не поленился и пересчитал кости Святого Януария и Святого Варфоломея, хранящиеся в монастырях и церквах нашего города, - получилось, что Януарий имел два тела, а Варфоломей - три с половиной. Хуже того, в одной церкви я различил кости осла, которые поп выдавал за мощи Варфоломея, а в другой - за мощи Януария выдавались остатки лошадиной ноги.
   Среди членов Совета послышались смешки.
   - Да, это было бы смешно, когда бы не было надругательством над христианством, - жестко произнес Гийом, и смех тут же прекратился. - Дьявол, видя людскую глупость, пустил в ход обман, заключающийся в том, чтобы делать из костей реликвии. Вместо того чтобы искать Христа в его слове, его таинствах и его духовных милостях, люди, по своему обыкновению, погнались за его одеяниями, рубашками и бельем. Точно так же поступили люди с апостолами и мучениками, - а именно, вместо того чтобы размышлять над их жизнью, дабы следовать их примеру, они все старания обратили на созерцание и хранение, как сокровищ, апостольских костей, одеяний, поясов, шапок и прочего хлама. Но даже и просто хранить реликвии, пусть и не поклоняясь им, - вредно, потому что опыт показывает нам, как быстро хранение переходит в поклонение. Я согласен, что люди не сразу доходят до явного идолопоклонства, но постепенно они переходят от одного заблуждения к другому, пока не падут в пропасть.
   Иногда говорят, что вера в святые реликвии - это удел простаков или неразумных женщин. Нет, это общее заблуждение, одобряемое теми, кто держат в руках управление церковью! Неразумное желание собирать реликвии, бывшее первоначально у верующих, превратилось в столь очевидную гнусность, что люди не только совсем отвернулись от Бога, чтобы увлечься вещами тленными и бесполезными, но и путем отвратительного святотатства стали поклоняться мертвым и бесчувственным творениям, вместо единого живого Бога!
   Я призываю вас, уважаемые господа, прекратить кощунство и немедленно закрыть все оставшиеся в городе рассадники язычества. Реликвии уничтожить, чтобы прекратить соблазн идолопоклонничества; храмы приспособить под молельные дома, а также под склады или что-нибудь в этом роде, полезное для города и горожан. Монастыри закрыть, также найдя им полезное применение; монашество - как ненужное и несовместимое с идеями Христа - ликвидировать, а самих монахов обратить в добрых христиан, живущих в миру. Имущество и деньги монастырей, равно как и храмов, изъять в городскую казну.
   Члены Совета оживленно зашумели.
   - Ого-го! Тут такие деньги! - с вожделением воскликнул кто-то.
   - Не ради изъятия денег закрываем мы церкви и монастыри, но во имя Бога нашего, которому не нужны посредники между ним и каждым из нас, - наставительно сказал Гийом. - Кстати, насчет денег, - я бы посоветовал уважаемому Совету выделить некоторые средства на благотворительные нужды, на помощь бедным. Да, бедняки прокляты Богом и отмечены им как предназначенные к погибели, но это не означает, что мы не должны помогать сим несчастным. Долг христианского милосердия зовет нас позаботиться о них.
   - И в городе будет спокойнее, если беднота не будет стоять на грани отчаяния, - согласно кивнул бургомистр. - Ваши предложения очень разумны, герр Гийом. Они вдвойне разумны, потому что обоснованы как верой, так и здравым смыслом. Однако меня тревожить то, что мы фактически идем на открытый конфликт с Римом. Не слишком ли это радикально даже для нашей радикальной партии, герр Гийом?...
   - Да, слишком радикально! - испуганно вскричали на дальнем конце стола.
   - ...Ведь война с Римом для нас нежелательна, - закончил свою мысль бургомистр.
   - Почему? - Гийом изобразил удивление. - Почему вы боитесь войны, уважаемые господа? Если воспользоваться лексикой герра бургомистра, война вдвойне разумна для нашего города, как с точки зрения веры, так и основываясь на здравом смысле. С точки зрения веры борьба за истинное христианство есть дело богоугодное и возвышенное. Исходя из здравого смысла, война - дело чрезвычайно прибыльное. В результате прошлой войны, которую вел ваш город с соседями, городские корпорации получили огромные прибыли. Почему же вы опасаетесь войны, господа?
   - А потери в военных действиях? - спросил бургомистр.
   - Но не вы же будете сражаться на поле боя и погибать! Это удел солдат и ополченцев, то есть тех самых бедняков, которых Бог уже отметил своим проклятьем. Их гибель в бою - лишнее доказательство того, что они прокляты. А места погибших горожан займут выходцы из деревень. Городу от этого только польза, поскольку новые рабочие здесь чужаки, не имеют прав, не имеют связей с коренным населением, а следовательно, не способны на бунты, - снисходительно пояснил Гийом.
   - Но если мы проиграем войну? - снова выкрикнули с дальнего конца стола.
   Гийом вздернул голову и холодно проговорил:
   - Вы знаете лучше меня, что любое крупное дело связано с риском. Если вы боитесь риска, не занимайтесь делами.
   - О, герр Гийом, я думаю, ваши объяснения всех устраивают! - сказал бургомистр. - Я полагаю, господа члены Совета, что нам надо голосовать за все предложения герра Гийома разом, не теряя времени на их обсуждение по отдельности. Тем более что у нас тут, как вы, наверно, почувствовали, холодно, мы с вами уже порядком замерзли. Увы, городской бюджет не позволяет нам тратить много денег на покупку дров!.. Нет возражений против голосования за все предложения герра Гийома разом? Хорошо... Тогда я попрошу вас начать голосование. Порядок вам известен: кто голосует за предложения герра Гийома, кладет в ящик белый шар, кто голосует против - кладет в ящик черный шар. Прошу вас, господа, приступайте...

***

   Бургомистр уходил из Совета последним. Отпустив секретаря, он прошелся по коридорам и убедился, что все сотрудники Городского Совета ушли.
   Тогда он вернулся в свой кабинет, вытащил из крепкого дубового шкафа оплетенную телячьей кожей книгу и уселся с ней возле свечи, горевшей на столе. Это была маленькая слабость бургомистра: он каждый вечер записывал в книгу все, что произошло за день, - разумеется, за исключением выходных дней, которые бургомистр проводил в кругу своей семьи и о которых, поэтому, писать было нечего.
   Бургомистр надеялся, что в будущем, когда он станет старым и уже не сможет служить родному городу, записки эти опубликуют. Он не сомневался, что публикация записок вызовет интерес в обществе и послужит назидательным и просветительским целям. Втайне, не признаваясь самому себе, бургомистр верил, что издание этой книги внесет его имя в скрижали истории, чего ему хотелось бы.
   Накинув на плечи добротную шубу из хорошего сукна, подбитую недорогим, но теплым волчьим мехом, бургомистр аккуратно занес в книгу все главное, что случилось сегодня. Без сомнения, сегодняшний день был знаменательным и важным: учреждение Духовной Коллегии, избрание Гийома ее председателем, принятие предложений Гийома - начинали новую эру в жизни города. Бургомистр особо подчеркнул в своих записках, что успех Гийома на заседании Совета был обеспечен заранее, умелой и предусмотрительной деятельностью герра бургомистра (бургомистр писал о себе в третьем лице).
   Поставив точку, он перечитал написанное и с огорчением нашел в своем тексте три орфографические ошибки, - видимо, сказывалась усталость после трудного дня. Пришлось зачистить те места на листах, где были ошибки, и переписать неправильные слова заново, после чего еще раз все перечитать: бургомистр особенно гордился тем, что его труд пишется на славном, добром немецком языке, - в этом был виден признак патриотизма.
   Закончив записи, бургомистр убрал книгу обратно в шкаф и тщательно запер его ключом, который всегда носил с собой; затем закрыл двери кабинета, закрыл двери на этаж, а ключ от них понес вниз, чтобы отдать привратнику.
   Привратника, однако, не оказалось на месте. В его каморке коптил огарок бесформенной сальной свечи в осколке глиняной тарелки, на табурете лежала обгрызенная луковица и кусок вареной свеклы, а в углу валялся пустой бочонок, резко пахнувший перестоявшейся бражкой.
   Бургомистр недовольно поморщился и хотел уже покричать привратника, но тот появился сам в конце коридора, ведущего во внутренний дворик. Невообразимого окраса разноухая шавка, путающаяся под ногами привратника, затявкала на бургомистра, но подойдя поближе и учуяв знакомый запах, перестала лаять и даже дружелюбно помахала хвостиком.
   - Опять вы со своей собакой бродите где-то во дворе, герр привратник. А если кто-нибудь войдет в это время в здание? Не забывайте, что вы получаете деньги за то, чтобы вы надлежащим образом исполняли ваши обязанности, - со строгостью сказал бургомистр.
   - Попробуйте, войдите, - снаружи, на площади, стоят стражники, а двери заперты! Вы думаете, что у меня голова совсем пустая, герр бургомистр? - грубо ответил привратник.
   - И во что вы одеты? Что это за тряпье на вас? Мне неоднократно жаловались, что вы своим видом пугаете посетителей.
   - Посетители больше пугают меня, чем я их. Вчерась к вам приходила какая-то важная дама, которая так глянула на меня в дверях, что я чуть не упал. Глаза у нее, как у гадюки; я всего лишь спросил у этой змеюки, куда она идет, а она в ответ брызнула на меня своей отравленной слюной и непременно укусила бы меня, когда бы ни побрезговала моей грязной щетиной. Вот он, где страх-то, а вы говорите!
   - Послушайте, герр привратник, у меня был трудный день, я не намерен шутить с вами, - поморщился бургомистр. - Прошу вас, приведите себя в порядок, перестаньте пить, - по крайней мере, на службе, - и добросовестно относитесь к вашим обязанностям, иначе вы потеряете свою работу.
   - Как вам угодно, герр бургомистр, - обиженно произнес привратник. - Только к обязанностям своим я и так отношусь добросовестно. В чем вы можете меня упрекнуть? А? Ну-ка, вспомните? Не можете вспомнить? То-то же! А что касается моей одежды, так в том ваша вина: платили бы вы мне жалования побольше, не был бы я похож на бродягу. Стыдно, герр бургомистр, - привратник Городского совета у вас выглядит, как нищий.
   - Однако у вас хватает жалования на выпивку, - бургомистр кивнул на бочонок из-под браги.
   - А как мне не пить? - живо отозвался привратник. - Вот сейчас на улице морозно, а вы экономите на дровах. В здании холодно, как в погребе богадельни, куда сваливают трупы умерших бездомных бродяг. Это, во-первых. А во-вторых, если я не буду пить, то зарежу кого-нибудь. Только выпивка меня и спасает от греха. Не могу терпеть жителей нашего города, они омерзительны, - все омерзительны, каждый по-своему. От эдакой мерзости одно спасение - выпивка.
   - Ну, герр привратник, на Иезекииля вы никак не похожи! - хмыкнул бургомистр. - Роль пророка-обличителя вам не подходит.
   - А вы знаете, как выглядел Иезекииль? - с вызовом спросил привратник. - Может, он тоже был привратником при каком-нибудь там иерусалимском синедрионе. Стоял в дверях, выпивал, как я, - а потом, насмотревшись на мерзости людские, в один прекрасный день начал проповедовать.
   - Хватит, Клаус! - перебил бургомистр. - Я сильно устал сегодня, поэтому хватит трепать языком. Прислушайся к тому, что я тебе говорю: если ты не изменишь своего поведения, то лишишься этого места. Я и так слишком многое прощаю тебе по старой дружбе... Как ты опустился, Клаус! Да, жена от тебя сбежала; да, деньги ты потерял; да, дома лишился, - все это очень тяжело, я не спорю, но попробуй начать все сызнова. Ты же умный человек, у тебя всегда была хорошая деловая хватка. Пристройся к делу, у нас в городе много всяких дел, наживай деньги, со временем купишь себе дом, - а жениться, вообще, не проблема: как только будут у тебя деньги, невесты в очередь станут к тебе выстраиваться.
   - Нет, Франц, я не хочу начинать все сызнова, - замотал головой привратник. - Вначале я и сам думал начать по-новому, но как-то не получилось, а после уже не захотел. Пусть я сопьюсь, пусть я сдохну на улице, но я не полезу больше в эту золотарскую бочку с дерьмом, которую вы называете своей жизнью. Мой приятель мусорщик, который раньше, пока не спился, был профессором университета, хорошо сказал про эту вашу жизнь, что тот, кто преуспел в ней, тот, значит, погрузился на самое дно бочки и весь облеплен дерьмом. А тот, кто выскочил из бочки, с того дерьмо спадает, и, стало быть, каждая потеря - это шаг к очищению. Чем меньше остается на тебе дерьма, тем чище ты становишься, - разве это непонятно?
   - Хватит, Клаус, - устало повторил бургомистр. - Возьми ключи от третьего этажа и открой мне входные двери... Будем считать, что этот наш разговор - последний. Если ты не исправишься, я больше не смогу держать тебя на службе.
   - Понятно, герр бургомистр... Вот вам открытая дверь, а вон там ваша карета, извольте войти... Всего вам доброго, герр бургомистр, и приятных вам снов! - кривляясь, прокричал привратник в темноту.
   Тут пегая собака выскочила из-под его ног и с лаем понеслась за повозкой бургомистра.
   - Ты-то куда, образина? - завопил привратник. - Вернись, а то солдат тебя пикой заколет!
   С виноватым видом собака вернулась к хозяину.
   - Ах ты, холера! - шлепнул он ее по спине. - Куда побежала? Полаять захотелось? Ну и дура, - думаешь, удивила ты кого своим лаем? Никого не удивила, всем наплевать. А будешь слишком громко тявкать, просто прихлопнут тебя, чтобы не мешала, - вот и все. Бесполезное это занятие - на них лаять. Пошли лучше в нашу каморку, найдем чего-нибудь поесть...
  

Часть 6. И в радости, и в горе

  

Готлиб

  
   С некоторых пор Готлиб стал замечать, что во время проповедей некая женщина всегда садится напротив кафедры, смотрит на него не отрываясь, а когда встречается с ним взглядом, тут же отводит глаза и краснеет. Еще он заметил, что женщина эта часто глядит на него как-то странно, с непонятным выражением, в котором было что-то жалостное и очень доброе, - мать Готлиба смотрела на него так, когда он был ребенком. Одета была женщина в скромное серое платье, единственным украшением которого был белоснежный отложной воротник, а голову ее украшал чепец, тоже белый, закрывающий шею и уши. Обычно после окончания проповеди Готлиба окружали верующие и задавали ему множество вопросов, но женщина в сером платье ни разу не подошла к нему: она стояла позади всех и внимательно слушала то, что он говорил.
   Постепенно Готлиб привык к присутствию этой женщины, поэтому огорчился, когда однажды не увидел ее на проповеди. Не пришла она и в следующий раз, пропустила еще одну проповедь, а когда, наконец, появилась, то была грустна и размышляла о чем-то своем. Огорченный ее отсутствием Готлиб был теперь еще более удручен ее грустным видом. У нее явно были какие-то неприятности, а может быть, с ней случилась беда, - но как было узнать об этом? Казалось бы, чего проще: на правах пастора проявить участие и расспросить женщину о ее делах, но Готлиб не смел и подумать о таком, ибо чувствовал, что его интерес вызван не пасторским вниманием, а чем-то иным.
   К счастью, он сама заговорила с ним. Терпеливо дождавшись, когда у прихожан иссякнут вопросы к Готлибу, женщина в сером подошла к нему. Увидев ее так близко от себя, Готлиб смутился, уставился в пол и не мог поднять головы.
   - Отец Готлиб, - сказала женщина, - простите, что задерживаю вас. Отец, я хотела спросить...
   - Не называйте меня отцом, - с трудом выдавил он из себя. - Я - не отец вам.
   - Вы - наш духовный отец и учитель. Мы верим вам, как самому Богу, - возразила женщина.
   - Нет, нет, не говорите так! Большой грех сравнивать человека с Богом. Я лишь несу вам слово его.
   - Простите, отец... то есть месье Готлиб. Хотя я постоянно слушаю ваши проповеди, но слаба еще в вопросах веры. Сердцем я с вами, но не все понимаю... Но я хотела спросить вас о другом, не о вере. Можно?
   - Спрашивайте, - просипел Готлиб, сгорая от стыда.
   - Я - вдова. Меня зовут Аннета, мой муж был башмачником. Он погиб на войне. В нашем городе осталось много вдов после той, прошлой войны... Извините, отец... месье Готлиб, я путано говорю.
   - Ничего. Я понимаю вас. Не волнуйтесь, - Готлиб на секунду поднял на нее глаза и вновь опустил их.
   - У меня трое детей. Мы живем на те деньги, что я зарабатываю шитьем. Я хорошо шью и недорого беру за свою работу, поэтому соседки часто приходят ко мне и просят что-нибудь пошить для них или их ребятишек. И вот недавно Полетта, жена мясника, обвинила меня в том, что я обманула ее: присвоила остаток материала от пошива ее юбки. Полетта ославила меня на весь квартал, а теперь еще и подала на меня в суд. Судья сказал, что по закону, если будет доказано, что я украла часть материала, с меня возьмут штраф или даже посадят в тюрьму. Но денег на штраф у меня нет, а если меня посадят в тюрьму, что будет с моими детьми? У меня нет родственников в этом городе, а родня моего покойного мужа с нами знаться не хочет: они не станут заботиться о моих детях. Как мне доказать свою правоту в суде, как доказать, что я невиновна, месье Готлиб? Вы умный человек, - я слышала, что вы когда-то учились в университете. Скажите, пожалуйста, что мне делать?
   - Господь не оставит вас и не даст в обиду ваших детей, - убежденно ответил Готлиб, снова мельком взглянув на женщину. - Смело идите в суд, я уверен, что вы будете оправданы.
   - Господь наш заступник! - Аннета хотела по привычке перекреститься, но одернула руку. - Однако Полетта повсюду кричит, что приведет в суд двух своих свидетельниц, которые подтвердят, что я взяла больше материала на пошив юбки, чем было нужно, и не вернула остаток. А мне некого привести, никто ведь не знает, что материала было ровно столько, сколько ушло на пошив. Остались только крошечные лоскутки, но я их отдала Полетте.
   - Почему же она уверена, что вы присвоили часть материала? Она, видимо, заблуждается?
   - Полета любит, чтобы все было по ее воле. Ой, простите, месье Готлиб, я опять впадаю в грех, - осуждаю ближнюю свою!
   - Если вы раскаиваетесь в этом, то вы уже на пути очищения. Рассказывайте дальше, но старайтесь не злословить.
   - В прошлом году Полетта судилась с вдовой шорника, которая будто бы не вернула долг своего мужа. Но наши женщины говорили, что Полетта просто рассердилась на нее, так как вдова шорника, чей дом стоит около ее дома, не захотела уступить ей маленький садик, который находился в их общем владении на заднем дворе. На суде Полетта добилась своего - вдова шорника должна была вернуть ей долг, а потом и садик перешел к Полетте как вознаграждение за то, что долг не был возвращен вовремя.
   Готлиб молча покачал головой.
   - Ну, а вы чем не угодили Полетте? - спросил он.
   - Я не знаю, месье. Может быть, она потому разозлилась на меня, что я не захотела слушать ее рассказы о том, кто и как из наших женщин изменяет своим мужьям, - это любимая тема ее разговоров. Полетта и про себя начала рассказывать, как она обманывала мужа с подмастерьем, который снимает комнату у них в доме. Я попросила Полетту не говорить мне о таком, - ни о ней, ни о других. Она страшно обиделась на меня и сказала, что зря я корчу из себя святошу, хочу показать себя лучше других. Она, мол, еще поймает меня на каких-нибудь проделках и докажет, что я напрасно задаюсь и важничаю. Вскоре после этого Полетта принесла мне кусок шерстяной ткани и попросила сшить юбку. Я подумала, что Полетта угрожала мне в горячности, не со зла, а после раскаялась и решила загладить свою вину таким образом. А заказ ее был мне нужен: у меня уже почти не осталось еды, я не знала, чем буду кормить детей через два-три дня. Я с радостью взялась шить, - и вот, что из этого вышло...
   Аннета заплакала и отвернулась от Готлиба. Он почувствовал, что и сам сейчас заплачет. Откашлявшись, он сказал:
   - Я обязательно переговорю с Полеттой и постараюсь ее усовестить.
   - Ах, отец, - извините, месье Готлиб, - если ей что-то пришло в голову, то ваши слова на нее не подействуют! Простите, что я вам говорю это. Я вас очень, очень уважаю, но Полетта только еще больше разозлится, если узнает, что я обратилась к вам за помощью, - грустно произнесла Аннета, вытирая глаза простым холщовым платочком.
   - Послушайте, сестра, а у кого Полетта купила этот кусок шерстяной материи? Или он хранился у нее дома? Вы не знаете? - спросил Готлиб, озаренный какой-то мыслью.
   - Она купила его у суконщика. Она хвасталась, что заплатила за эту шерсть целый золотой. Обманывала, конечно, - на золотую монету она могла бы пошить целое платье: и не простое, обыденное, а выходное, на долгие годы, - Аннета убрала платочек в рукав и застенчиво посмотрела на проповедника. Ей было неловко, что она плакала при нем.
   - Это замечательно, что она купила шерсть у суконщика! - просияв, воскликнул Готлиб. - У него, конечно, записано, когда, кому и сколько ткани он продал. Пойдите к нему, сестра, и попросите, чтобы он сделал для вас выписку из своей книги относительно того куска, что купила Полетта. Потом отнесите эту выписку судье и потребуйте от него, - да, да, потребуйте, - чтобы он велел своим приставам доподлинно узнать у лучших швей города, сколько шерстяной материи уйдет на пошив такой же юбки, которую вы сшили Полетте. А после пусть сравнит то, что скажут швеи, с тем, что было записано в книге суконщика. И, если Полетта не оставила части ткани себе...
   - Нет, месье, она отдала мне весь кусок! - поспешно сказала Аннета. - Он был завернут в холстину и перевязан бечевкой, - так обычно упаковывает суконщик то, что он продает.
   - Отлично. Да, а пошитая вами юбка, где она? - спохватился Готлиб. - Сначала ведь ее нужно будет измерить, чтобы приставы могли пойти к швеям, а лучше пусть отнесут им эту юбку.
   - Юбку Полетта сама принесла в суд как доказательство. Юбка у судьи, - ответила Аннета.
   - Превосходно! Все складывается очень хорошо. Я уверен, что вы будете оправданы, сестра, - Готлиб машинально коснулся руки Аннеты, но тут же отдернул свою руку и страшно смутился; Аннета тоже вдруг покраснела.

***

   - Месье Готлиб, - говорила Аннета через неделю, - спаси вас Христос за меня и моих детей. Суд полностью оправдал меня. Приставы показали швеям юбку, которую я сшила для Полетты, и те сказали, что на нее должно было уйти гораздо больше ткани, чем Полетта купила у суконщика. Они просто не поверили, когда им сообщили, из какого маленького отреза шерсти была сшита та юбка, и заявили, что не взялись бы за такую работу. Судья меня полностью оправдал и еще приказал Полетте, чтобы она выплатила мне штраф за клевету. Спаси вас Христос, месье Готлиб.
   - Все добро на земле совершается во имя Христа, и тот, кто творит добро, носит в себе частицу духа его, - отвечал Готлиб.
   - Да, месье, в вас, воистину, есть эта частица духа Христова! - Аннета снизу вверх посмотрела на Готлиба.
   - Речь не обо мне, - запротестовал он. - Мне еще очень далеко до настоящего христианина!
   - Но для нас вы пример истинного христианина, - возразила Аннета.
   - Спасибо вам, сестра, за добрые слова... Значит, все улажено? - перевел он разговор на другую тему.
   - Да, месье.
   - А как Полетта отнеслась к приговору суда?
   - Ой, она ужасно разозлилась, - когда вышла на улицу, ругалась так, что солдат, проходивший мимо, открыл рот от удивления! - засмеялась Аннета.
   - Мне надо обязательно с ней поговорить, - сказал Готлиб. - Вижу, что она идет по дороге греха.
   - Я боюсь, месье, как бы Полетта не начала мстить. Она ни за что не простит мне эту историю с юбкой, - вздохнула Аннета.
   Готлиб призадумался. Сложив руки на груди, он теребил большую застиранную манжету своей старой куртки. Не поднимая глаз на Аннету, он вдруг выдавил из себя:
   - Выходите за меня замуж, я не дам вас в обиду.
   - Простите, месье? - она решила, что ослышалась.
   - Выходите за меня замуж, Аннета, - повторил он уже увереннее. - Правда, я совсем не богат, но все что у меня есть, я отдам вам.
   - Но, месье, - совершенно растерялась она, - у меня трое детей и я не молода, - скоро мне исполнится двадцать пять...
   - Ваши дети будут моими детьми, а до вашего возраста мне нет никакого дела. Я полюбил вас за вашу душу, за ваш характер. Я чувствую, что у нас много общего. Мы будем не просто мужем и женой, мы будем спутниками в этой жизни. "И в радости, и в горе, и в богатстве, и в бедности..." Может быть, я что-то не то говорю? - Готлиб сбился, лицо его стало пунцовым. - Я никогда еще не объяснялся женщине в любви, потому что до сих пор любил только Бога.
   - У вас никогда не было женщины? - Аннета сочувственно посмотрела на Готлиба, а потом приподнялась на цыпочки и поцеловала его в лоб.
   - Так вы... так ты согласна? - спросил он.
   - Да, - она взяла его руку и прижала ее к своей щеке. - Я сама чувствовала, что мы с вами... с тобой - одно. Но могла ли я представить хотя бы в мечтах, что стану твоей женой?
   - Аннета! Аннета! Ты... нет, мы... - Готлиб не смог больше ничего сказать.
   - Мы созданы Господом друг для друга. Я знаю это, - она снова поднялась на цыпочки и поцеловала Голиба, на этот раз прямо в губы.

***

   Бывший епископский дворец, в котором заседал теперь Городской Совет, сильно изменился. Все украшения со стен были сняты, а мозаичные полы, которыми так гордился епископ, безнадежно испорчены: местами разбиты, а местами выворочены, и эти пустые куски забиты обыкновенными досками. Ковры, гобелены, мебель - все исчезло; звуки шагов далеко разносились по длинной анфиладе пустых залов. Граф Рауль в своей роскошной бархатной одежде, украшенной золотым шитьем и драгоценными камнями, выглядел в разоренном епископском дворце, как король в лачуге нищего. Те пять или шесть человек, которые встретились ему, с изумлением смотрели на графа и спешили обойти его стороной. Графа Рауля это развеселило; посмеиваясь, он вошел библиотеку епископа, где надеялся найти Готлиба.
   Перемены, произошедшие во дворце, коснулись и этого помещения: бюсты Платона, Аристотеля, Сенеки и Марка Аврелия были вынесены отсюда; шкафы из красного дерева и сафьяновые диваны также пропали, а вместо них стояли криво сколоченные дощатые стеллажи, беспорядочно заваленные книгами, и простые деревянные скамьи, под которыми лежали кипы бумаг. Около большого слюдяного окна (раньше оно было стеклянным, мозаичным) за конторкой сидел Готлиб и проверял длинную колонку цифр, испещряющих лежащий перед ним свиток.
   - Рад приветствовать вас, месье председатель Совета, - зычно крикнул граф, подкравшись к Готлибу.
   Тот вздрогнул и уронил свой свиток.
   - Ваше сиятельство, - растерянно произнес он. - Я не слышал, как вы вошли.
   - Где же ваш секретарь, или лучше сказать секретари, месье председатель? У его преосвященства их было не меньше десяти. Он, однако, жаловался, что и этого мало, тем более что они постоянно опаздывали, - если не по своей вине, то по вине тех клириков, которые тоже опаздывали, и тем самым, заставляли опаздывать секретарей его преосвященства, а уж секретари заставляли в итоге опаздывать самого епископа. А у вас в приемной нет ни одного секретаря, но вы-то теперь не менее важная персона, чем его преосвященство! Где же ваши секретари, месье председатель? - шутливо допытывался граф.
   - У меня есть секретарь, - очень хороший, скромный молодой человек, - но он бывает только днем, когда Советом разбираются текущие дела и приходят посетители. Вечером я отпускаю этого молодого человека домой, потому что я не могу задерживать его дольше положенного времени, - объяснил Готлиб.
   - Да, я заметил, что у вас тут кое-что переменилось, - сказал граф, с кряхтением опускаясь на скамью. - Я помню вашу проповедь, которую ныне отпечатали и распространяют под названием "Большие перемены во славу Спасителя". Идолов вы, действительно, сокрушили. Вот здесь, помнится, стоял бюст Аристотеля, а здесь - бюст Сенеки. Наверно, их разбили? Ну что же, это я еще могу понять, но мебель-то куда дели? "Не пожалеем в грозный час имения мирского", - так поется в вашем гимне? Имения, хранившегося во дворце, вы точно не пожалели. Надеюсь, мебель горожане растащили по своим домам? Обидно, если все это просто было разломано или сожжено; его преосвященство ценил хорошую мебель, - у него была не мебель, а произведения искусства.
   - Я не знаю, куда делась мебель. Вам же известно, что восстание в городе произошло, когда я скрывался в вашем замке в горах. Я застал дворец в том виде, в котором он сейчас находится, даже в худшем. Недавно мы сделали здесь ремонт, - столь же серьезно, как раньше, объяснял Готлиб.
   - Не обижайтесь, месье председатель, мне, ей-богу, нет никакого дела до епископского добра! Так, к слову пришлось... Прежде всего, я хотел поздравить вас с женитьбой. Эту новость обсуждает весь город. Не успел я приехать, как мне не меньше двадцати человек сообщили, что вы женились. По вам видно, что вы женаты: дырка на вашем камзоле аккуратно зашита, воротничок и манжеты у вас свежайшие, из белоснежного полотна, - как славно быть женатым! Мне, что ли, жениться в восьмой раз?.. Ходят слухи, что вы взяли в жены вдову с тремя детьми?
   - Да, у моей жены трое детей от первого мужа, погибшего на войне.
   - Это вы мудро поступили, что взяли женщину уже с готовыми детьми. Ни тебе прелестей женской беременности, ни младенческих криков. Я не представляю, как можно вынести около себя беременную; ни у одной из моих жен до беременности не дошло, как-то не получилось, но и без того мне не удавалось с ними ужиться. Эх, месье председатель, искушаете вы меня, - женюсь, обязательно женюсь, и тоже на вдове с детьми!
   - Если бы вы взаправду решились на это, Христос вошел бы в ваше сердце.
   - Я своего сердца для него никогда не закрывал. Пусть входит, когда захочет... А забавно было бы, если Христос вошел бы в мою жизнь вместе с женщиной! Пока с женским полом ко мне приходил лишь дьявол, - и не только ко мне. Видимо, он большой женолюб, если вечно ходит с ними под ручку.
   - Дьявол ходит с теми, кто позволяет ему ходить с собой. Зло неизбежно в мире, но горе тому, через кого зло входит в мир.
   - Это мы слыхали... Кстати, как продвигается ваш перевод Библии?
   - Почти закончен.
   - Невероятно! Когда вы все успеваете, ума не приложу. Вы подарите мне один экземпляр с дарственной надписью, после того как ваша Библия будет напечатана?
   - Вам?! Подарить Библию?!
   - По-вашему, я недостоин этого?
   Готлиб смешался.
   - Нет, вы не так меня поняли. Конечно, я вам подарю ее, - очень хорошо, что вы хотите почитать Библию. Но я не ожидал, что вы заинтересуетесь ею.
   - Отчего? Неужели я произвожу впечатление неисправимого грешника? - улыбнулся граф. - Впрочем, может быть вы и правы, но Библия все равно интересует меня... А, я понял, отчего вы не захотели подарить ее мне! Вы, видимо, вспомнили наши беседы и опасаетесь, что я использую ваш перевод для критики Священного Писания? Упаси господи, месье председатель Совета! Я мог позволить себе такое лишь в сугубо доверительном разговоре с вами. Во-первых, зачем мне неприятности? У меня нет ни малейшего желания быть поджаренным на костре церковниками или побитым камнями фанатиками. Во-вторых, как я могу покуситься на чувства, из-за которых люди становятся религиозными? Для кого-то это страх, для кого-то - надежда, для кого-то - любовь, для кого-то - защита; есть и такие, кто горой стоят за веру из ненависти ко всему роду людскому, из желания поставить себя выше других, хотя бы в страданиях и смерти, ну, а также из властолюбия, честолюбия - и так далее, и так далее... И чтобы я покусился на все это? Спаси бог! Вообще, людям надо во что-то верить, - мы все уверены, что миром правят некие высшие силы, как бы их не называть и не представлять себе. Мне рассказывали моряки, вернувшиеся из-за моря, что тамошние дикари, например, верят в великого и свирепого бога Кецалкоатля и приносят ему кровавые жертвы. Точно так же иудеи, а вслед за ними христиане верят в великого и грозного бога Саваофа и тоже приносят ему жертвы, в том числе человеческие, совершая воссожения на кострах в его честь. Христиане, помимо того, верят в Иисуса, который сам стал жертвой, - впрочем, его тело они до сих пор охотно кушают во время евхаристии. Магометане верят в Аллаха, а индийцы, как писал Марко Поло, в каких-то там Будду или Кришну. Все в кого-то или во что-то верят, значит, людям это нужно - верить...
   А по-моему, мы и не представляем себе, даже в самых общих чертах, что за силы управляют нашим миром. Мы даем им имена, мы приспосабливаем их под привычные для нас образы, но мы никогда не сможем постичь их. Однозначного и определенного ответа мы не получим, и до конца дней своих человечество будет мучиться от этого.
   - Ответ уже дан, - нервно произнес Готлиб.
   - Да, да, да! Знаю, что вы сейчас скажете. О божественном откровении, опять-таки, о Священном Писании - и прочее, и прочее. Но точно такую же фразу - "ответ уже дан" - произнес бы и служитель свирепого бога Кецалкоатля у жертвенного алтаря, и мулла в мечети, и индусский жрец в своем храме. Фраза была бы та же самая, - только каждый подразумевал бы учение своего бога или своих богов... Господь милосердный, как вы побледнели, месье Готлиб! Ну, не переживайте так, я не хотел обидеть вашего Иисуса, а вас - тем более. Не принимайте всерьез болтовню выжившего из ума старика; как говорили латиняне, "старые люди во второй раз становятся детьми". Мы, старичье, подобно детям болтаем всякий вздор и задаем вопросы, на которые не может ответить человек, уже вышедший из детства, но еще не состарившийся.
   А ведь я приехал к вам с просьбой, месье председатель... Святые угодники, о чем же я хотел вас попросить? Вот видите, что делает старость! Каждый раз со мной такая петрушка! А, вспомнил! Я к вам прибыл как ходатай: хочу попросить вас за монашек из обители Святой Бригитты. Этот монастырь находится на самой границе городских владений; можно сказать, что он одним боком стоит уже на моей территории. Наш род лет, эдак, восемьсот помогает монашкам Святой Бригитты. В этой обители похоронены некоторые представительницы нашего семейства; в частности, все семь моих жен погребены там. Но бог с ними, с костями мертвых, им все равно, где гнить, - я ходатайствую перед вами о живых насельницах монастыря. Большая часть тех, кто сейчас находится в Святой Бригитте, это несчастные девушки, для которых монастырь - единственное и последнее прибежище, больше им некуда идти. Однако ваш Совет принял решение о закрытии этой обители, после чего толпы городских бездельников ринулись туда, чтобы попользоваться монастырским имуществом и самими монашками. При виде опасности сестры заперли ворота, залезли на стены и не хуже солдат отбивали атаки нападавших до тех пор, пока не подоспел отряд, который я отправил на помощь монашкам. Но сами понимаете, поскольку этот монастырь все-таки расположен на вашей земле, то долго держать в нем моих людей нельзя, - я уже и так формально дал вашему городу повод к войне; надеюсь, вы не начнете против меня военные действия?..
   Надо что-то предпринять, месье Готлиб, - пожалейте несчастных девушек! Если вы непременно хотите закрыть Святую Бригитту, то придумайте, по крайней мере, куда пристроить ее обитательниц. Нельзя же, в самом деле, на пороге зимы выгнать их на улицу и бросить на произвол судьбы?
   - А почему бы вам, ваше сиятельство, не позаботиться о них? - недовольно спросил Готлиб, которому был неприятен этот разговор, с одной стороны, из-за богохульных высказываний графа; с другой стороны, из-за того что было непонятно, как поступать с монашками закрываемых монастырей.
   - Каким образом? - удивился граф Рауль. - Если я захочу сохранить их монашеское житье, то должен буду построить для них новую обитель где-нибудь в своих владениях. Вы представляете, чем это чревато для меня в нынешние времена? Меня тут же назовут ярым папистом, - ваш же городской Совет первым назовет меня так, и вы, месье председатель, вряд ли станете возражать против этого. Или вы все же советуете мне открыть новый монастырь?
   - Нет. Монастыри должны исчезнуть, как вредные для веры Христовой заведения, - замотал головой Готлиб.
   - То-то и оно! Такие идеи сейчас разделяются очень многими, а я, как вам уже докладывал, не хочу пасть от руки какого-нибудь фанатика! Да и политические осложнения с моими соседями, принявшими евангелическую веру, мне не нужны. Но если я, напротив, буду способствовать обмирщанию, так сказать, бывших монашек, то есть пристрою их к делу или выдам замуж, то на меня обрушатся верные сыны католичества. Среди моих крестьян, между прочим, большинство таковых. Что же мне, ссориться с моим народом? Нет, месье Готлиб, вы заварили эту кашу, вы ее и расхлебывайте!
   - Хорошо. Мы подумаем, что можно сделать, - отрывисто произнес Готлиб.
   - Когда же? Не хочу показаться вам невежливым, но я должен знать, когда могу отозвать мой отряд из Святой Бригитты. Мои солдаты тоже ведь не ангелы, - каково им, бедным, находится в женском монастыре? Командир сообщает мне, что ему все труднее поддерживать дисциплину.
   - Обещаю вам, что в самое ближайшее время мы что-нибудь решим и обязательно известим вас об этом.
   - Спасибо, месье председатель, - граф встал со скамьи, поправил свою шпагу в золоченом эфесе и распрямил шелковой плащ. - С вашего позволения, я пойду. Мои сопровождающие ждут меня у входа, - боюсь, как бы они не повздорили с вашими горожанами. Не забудьте же: я жду от вас Библию в подарок! Прощайте, месье Готлиб.

***

   Готлиб пришел домой поздно; он был пасмурен и неразговорчив. Закончив домашние дела, Анетта прошла в кухню, где он молча сидел на табурете перед очагом, пододвинула стул и присела рядом с мужем. Она взяла в свои ладони его руки, и тихонько поглаживая их, стала рассказывать:
   - Дети не хотели ложиться спать, тебя дожидались. Лизетта, маленькая проказница, глазки зажмурит, вроде как спит, а сама прислушивается, не слышны ли твои шаги на улице. А мальчишки хотели, чтобы ты рассудил их спор: они поспорили, кто сильнее - кабан или волк, кто кого победит в схватке. Жан говорит, что кабан сильнее, а Франсуа - что волк. Чуть не подрались, глупые! Мои слова для них ничего теперь не значат, - только тебе верят... Удивительно, как быстро к тебе привыкли дети, не только Лизетта - она, понятно, отца своего не помнит, но и мальчики, - а ведь вначале они тебя побаивались, особенно Жан. По его заслугам другой отчим порол бы этого сорванца, как сидорову козу. Муж покойный и то пару раз взгрел его, хоть Жан был тогда совсем крохой. У меня чуть сердце не разорвалось от жалости, - я понимаю, что детей надо наказывать, иначе их можно погубить, но ничего с собой поделать не могу. Когда муж отшлепал Жана в первый раз, я потом час ревела, а во второй раз повисла на руке у мужа и так и не дала ему наказать этого шалопая.
   - Детей наказывать не надо, - убежденно сказал Готлиб. - Дети - отражение своих родителей. Не разбиваем же мы зеркало за то, что нам не нравится наше отражение в нем. Если ребенок совершил что-то плохое - мы вложили в него это плохое, или, по крайней мере, не доглядели, когда он где-то набрался плохого. В любом случае, виноваты мы, а не ребенок, - и уж если кого наказывать, так это самих себя. Конечно, бывает, что дитя расшалится, не послушается родительского приказа или испортит что-нибудь в доме, но в этом нет ничего ужасного, - есть ли хоть один ребенок на свете, который не шалил, не портил вещи и всегда слушался родителей? Нельзя относиться к детям, как к взрослым, и спрашивать с них, как с взрослых. Детство имеет свои привилегии, которые надо уважать.
   - Но как же в Писании сказано, что тот, кто жалеет дитя свое и не наказывает его, - тот губит его? - спросила Аннета не для того чтобы возразить, но желая, дабы Готлиб полностью рассеял ее сомнения.
   - Это слова не Бога, а человека. В Писании есть то, что сказано Господом, а есть и то, что сказано людьми. Сколько в Библии персонажей! Среди них есть нечестивцы, есть великие грешники и носители зла. Не можем же мы считать законом то, что ими сказано! Но даже сказанное праведником не всегда истинно: человек может ошибаться, Господь - нет. Спаситель говорил о детях: "В них - Царствие Небесное. Кто обидит малых сих, тот меня обидит", - вот и получается, что тот, кто поднимает руку на ребенка, поднимает руку на Христа.
   Аннета счастливо засмеялась.
   - Я всегда чувствовала это, - проговорила она и прижалась щекой к ладоням Готлиба.
   - Потому что сердцем ты с Христом, - сказал Готлиб и поцеловал жену.
   - Ты чем-то расстроен? - решилась спросить Аннета.
   Готлиб вздохнул.
   - Сегодня я говорил с графом Раулем и не смог найти достойный ответ для него. Граф не верит в Спасителя, - да он ни во что не верит! Но при том он умный человек и по-своему благородный, - так что нельзя попросту отбросить его слова, не принимая их во внимание.
   - Не думай об этом, - сказала Аннета.
   - Нет, я не могу не думать! Отчего наша вера не захватила всех? Да, я знаю, что "много званных, да мало избранных", но прошло уже полторы тысячи лет, как Спаситель явился нам и указал путь, но даже среди нас, учеников его, нет единства. А иноверцы, - отчего они так упорно держатся за свои религии и кладут жизнь за них? Мне, вот, непонятно, как можно не принимать учение Христа и уж тем более отвергать Бога, - но ведь есть миллионы людей, которые не принимают истину Христову, и есть те, кто совсем не верит в Бога. Кто же они - заблудшие души? А если нет? А если мы что-то не поняли или поняли не так в словах Господа? Или передано было неправильно? Граф Рауль утверждает, что Писание сочинялось людьми невежественными, а порою - просто глупыми... Так где же правда, в чем она? О, моя милая Аннета, иногда душу мою терзают страшные сомнения, в голову приходят жуткие мысли! Я люблю Иисуса, - коли доведется мне умереть за него, то умирать я буду радостно, с его именем на устах, - но почему он не приходит во второй раз, как обещал? Где конец времен, о котором сказано в Евангелии, что скоро грядет? Где Суд Божий, когда же исчезнет несправедливость на Земле, закончатся страдания людские и восторжествует всеблагая воля Господа? Ах, Аннета, как тяжко жить, когда столько горя вокруг!
   Готлиб заплакал. Аннета обхватила его голову и прижала к своей груди:
   - Любимый мой! Поплачь, не стесняйся, я понимаю тебя. Да, много горя на свете, но у тебя есть Иисус, есть люди, которым ты нужен; есть я, есть дети. Как отвечать на твои вопросы - я не знаю, но просто будем жить, как завещал нам Спаситель. Ты сильный, ты сможешь, - а мы с детьми всегда будем с тобой, что бы ни случилось. Ничего, родной мой, поплачь. Ты устал, ты измучился, но я рядом, я тебя люблю. Ничего, милый мой, - все пройдет ...

***

   - Трактирщик! Пива!
   - Заведение закрывается.
   - Как это - закрывается? Да мы едва успели выпить по дюжине кружок! Еще пива, мошенник!
   - Нет, сегодня больше не получите. Заведение закрывается.
   - Да ты, видать, ополоумел? Закрывать в такое время? Говорят тебе, давай пива!
   - Это вы ополоумели! Забыли постановление Городского Совета? С октября по март трактиры велено закрывать с наступлением темноты, а с марта по октябрь - как только солнце спрячется за шпилем бывшей церкви Умиления Девы Марии.
   - До чего мы дожили! Что за порядки, что за город! То чума пришла - и пива нет, то бунт начался - пиво закончилось, то брат Готлиб стал председателем Совета - и пива не дают! - Якоб в сердцах стукнул глиняной кружкой по столу.
   - Это еще что, - трактирщик придвинулся к Якобу с Иоганном и понизил голос, - я слышал, что в одном немецком городе ввели ограничение на продажу хмельных напитков и обязали трактирщиков строго следить, чтобы никто не напивался в их заведениях, а кто нарушает - того штрафуют или вовсе закрывают его трактир. Тех же, кто напьется - секут на площади прилюдно.
   - Мой Бог! До чего докатились наши немцы! - всплеснул руками Якоб. - Теперь, стало быть, когда сидишь в трактире, ты должен с тоской считать выпитые тобою кружки, чтобы не было перебора?! Что же это за удовольствие такое, и где тут отдых душе, я вас спрашиваю? Нет, милые мои, так вы людей до революции доведете: сегодня человек не допьет, завтра не допьет, послезавтра не допьет, а потом озвереет и взбунтуется. Правда, брат Иоганн?
   - Обязательно взбунтуется, брат Якоб, - мрачно кивнул Иоганн. - Со времен Ноя людям предписано пить, дабы не погибнуть. Когда был всемирный потоп, от воды погибли все, кроме праведного Ноя с его семейством, а праведным он был оттого, что много пил. "Кто пьет много, тот видит Бога", - сказано в Писании.
   - Врешь! В Писании такого нет!
   - Нет? А могло бы быть...
   - Ну же, вставайте! - поторапливал Якоба и Иоганна трактирщик. - Смотрите, на улице уже совсем темно. Вы, конечно, мои постоянные посетители, господа, и люди вы славные, веселые, но я не хочу из-за вас ссориться с городским Советом. Ну же, поднимайтесь!
   - Ох, что за жизнь! Не дают выпить, как следует, гонят в холодную осеннюю ночь...Пошли, брат Иоганн; лучше нам сдохнуть от такой жизни!
   - Опять начинаешь стонать, Якоб... Стой, погоди, не тащи меня. Погоди, тебе говорят! Господин трактирщик, если нам нельзя пить у вас в кабаке, то с собой-то мы можем взять выпивку?
   - Это - пожалуйста. Это не запрещено, - просиял хозяин заведения.
   - В таком случае, вот тебе серебряная монета! Дай нам большую бутыль вина и закуски побольше. Мы найдем место, где выпить.
   - У вас хороший вкус, господа! - засуетился трактирщик. - Еще старый Оноре, - вы не знали старика Оноре? - ну да, откуда вам его знать, он умер задолго до того, как вы поселились у нас... Еще старый Оноре говаривал: "Вино на пиво - это диво!", - а вслед за ним эту поговрку стали повторять многие мои посетители. Старик за свою жизнь выпил море вина, пива и водки; он был большим знатоком питейного дела и умел составлять такие смеси, что они даже мертвого подняли бы из гроба. От одного глотка человека прошибало насквозь, будто ему в глотку шарахнули из аркебузы! Был у старика один излюбленный коктейль, который назвал он своим именем, - так поверите ли, месье, когда этот коктейль однажды пролился на стол, то прожег столешницу и ушел в пол, проделав в нем отверстие! Вот, поглядите, вот это отверстие в полу, а стол пришлось выбросить, -развалился. Бедняга Оноре, от своего коктейля он и умер: выпил как-то его с пинту, пришел домой - и взорвался. В клочья разнесло старика, и от дома - одни обломки. Как именно это случилось, никто не знает; люди думают, что Оноре хотел вечером задуть свечу, - тут и рвануло!... Возьмите бутыль, господа, лучшее вино вам налил. А здесь, в корзине, закуска: копченый окорок, жареная курица, бараньи колбаски, вареные яйца, несколько луковиц и коврига хлеба. Всего доброго, месье! Приходите завтра, коли пожелаете...
   - Матерь Божия! Темень какая! И холодно, и дождик начинается, - передернул плечами Якоб. - Куда мы с тобой потащимся, брат Иоганн, ума не приложу. Если ты рассчитываешь на гостеприимство вдовы плотника, то напрасно: она нас с тобой на порог не пустит. Праведницей заделалась, - наслушалась проповедей Готлиба, понимаешь! С тех пор, как она выставила нас из своего дома, я, признаться, пытался подкатить к ней пару раз, но куда там! Еще и наставления пришлось выслушивать о том, что нравственно, а что безнравственно в отношениях между мужчиной и женщиной, исходя из учения Спасителя. Так где же нам выпить?
   - Пошли, я знаю одно местечко, - Иоганн отдал Якобу оплетенную соломой бутыль с вином, а сам взял корзину с едой.
   - Ой, какая тяжелая! Далеко ли идти? Я быстро устаю от таскания тяжестей, - ты же знаешь, брат Иоганн.
   - Ничего, пройдешься немного. У тебя уже три брюха одно над другим свисают, - вон, камзол даже не можешь завязать. Меньше надо кушать и больше двигаться, брат Якоб.
   - Нет, ты не прав. Видно, что ты слаб в медицине. Жир образуется не потому, что человек сиднем сидит целыми днями и съедает каждый день десятки разных кушаний. Нет, образование жира связано с характером человека! Толстеют люди вдумчивые, склонные к глубоким размышлениям и предвидению будущего. Как установил Аввероэс, в основе всего мира лежит двойственная истина; она определяет, в том числе, существование людского общества и каждого человека по отдельности. Это значит, что тот, кто мыслит глубоко, во всем видит две истины и, следовательно, думать ему приходится в два раза больше, чем тому, кто видит только одну истину. Но размышления требуют много энергии; мыслительная работа очень тяжелая, - чтобы с ней справиться, надо много кушать, к тому же, всегда иметь что-то в запасе. Вот поэтому в теле человека, видящего две истины, образуется жир: его запасает организм для размышлений, как рачительная хозяйка запасает дрова для очага, готовясь приготовить обед на большую семью. А тот кто живет поверхностно и видит мир однобоко, тот, конечно, не толстеет, - зачем ему жир?
   - Ладно, пошевеливайся, глубокий мыслитель! Я, может быть, вижу только одну истину, но вижу ее отчетливо. Сейчас она состоит в том, что скоро поставят рогатки на улицах, и мы не пройдем через посты и ночные караулы, если не поторопимся. Двигай ногами быстрее, брат Якоб!
   - Какая тяжелая бутыль! - задыхаясь и пыхтя, сказал он,. - Кстати, откуда у тебя взялась серебряная монета?
   - Заработал.
   - Заработал? Когда? Где? Мы с тобой с лета получаем одни лишь медяки; в трактир и то ходим всего раз в неделю. Что за жизнь!
   - Перестань стонать, ты уже это говорил.
   - Так откуда у тебя серебряная монета?
   - Я получил ее от женщины.
   - Ты - от женщины? - Якоб от удивления остановился. Поставив бутыль на землю, он недоверчиво посмотрел на Иоганна, пытаясь различить в темноте выражение его лица, чтобы определить, не шутит ли он. - Вот уж не знал, что ты - женский угодник!
   - Спаси бог! Чтобы я угодничал перед этим дьяволовым семенем?! - послышался возмущенный возглас Иоганна. - Наоборот, - та, которая дала мне монету, сама заискивала передо мною.
   - Черт тебя возьми, доберешься ли ты когда-нибудь до сути? Разговаривать с тобою, - все равно, что отправиться в дальнюю дорогу на старой полудохлой кляче. До места не доберешься: либо кляча сдохнет в пути, либо сам откинешь копыта!
   - Ты спросил, я отвечаю, - обиделся Иоганн. - А будешь обзывать меня клячей, не буду ничего тебе рассказывать.
   - Я не обзывал тебя клячей. Какая же ты кляча? Тощим мерином еще можно было бы тебя назвать, но уж никак не клячей.
   - Опять обзываешься? Бери бутыль, жирный боров, и пошли! Слова тебе больше не скажу!
   - Видишь, ты и сам обзываешься! Но я на тебя не обижаюсь: зови, кем хочешь, - меня от этого не убудет... Ну скажи же, брат Иоганн, за что женщина дала тебе серебряную монету? Я просто сгораю от любопытства!
   - Вот привязался! Ладно, слушай, будь ты проклят, но если снова станешь перебивать, клянусь Симеоном Столпником, больше рта не открою!
   - Даю обет молчания на все время твоего рассказа, - Якоб приложил палец к губам.
   - На Духов день или около того я убирался в храме Умиления... Тьфу, прости Господи, я хотел сказать - в нашем молельном доме! Никак, хоть убей, не привыкну к новым словам и порядкам. В общем, убирался в бывшем храме Умиления Девы Марии...
   - А где я тогда был?
   - Мне это тоже интересно было бы знать. Но ты обещал не перебивать меня.
   - Молчу, молчу!
   - Из храма я вышел поздно, так что ни одной живой души на площади не было. Вдруг подкатывает крытая колымага, в которых обычно знатные господа разъезжают, за ней - всадники, и все несутся к храму. Колымага останавливается прямо передо мной, всадники спрыгивают со своих лошадей, открывают дверцу, приставляют лестницу, и из колымаги выходит дама, - не то чтобы молодая, но и не старая. Она бросается ко мне и кричит: "Как хорошо, что я вас застала! Я неслась к вам, как стрела, чтобы вы срочно растолковали мне непонятный отрывок из Писания! Вот это я не пойму, это выше моего разумения, - на вас, единственно на вас уповаю!". Достает Ветхий Завет и зачитывает мне несколько строф из книги Левит о том, что если кто переспит с рабыней, которую некий мужчина захотел взять в жены, но еще не выкупил, то эту рабыню и прелюбодея надо наказать, но не до смерти, ибо женщина та еще не свободна. "Ах, преподобный! Как все это понимать? - говорит мне дама. - Ясно, что слова эти - аллегорические, потому что рабынь у нас давно нет, но Библия писана на все времена, до скончания веков! Господь, когда это диктовал, знал, что рабов не будет, - и что же тут тогда запрятано, какой глубокий смысл скрыт за этими строками? Просветите меня, преподобный, умоляю!".
   Пришлось мне поднапрячься, вспомнить риторику, логику и софистику. Отвечал же я в том роде, что понимать эти строки, конечно, надо аллегорически. Рабыня, которая уже обручена, но еще не выкуплена, - есть образ женщины, готовой принять учение Спасителя, но пока еще пребывающей в рабстве невежества и суеверий. И если совершит она прелюбодеяние, то наказывать ее смертью нельзя: с того, кто устав не принял, и спроса нет.
   Дама вдруг как рассмеется, да еще с таким облегчением! "Спасибо, преподобный. Теперь у меня глаза открылись, теперь-то я все поняла! А это вам, возьмите, - и дает мне серебряник. - Нет, нет, не отказывайтесь! Я знаю, что вы найдете хорошее применение ему... А вы такой милый; о вас ходят слухи, что вы строгий, а я вижу, что вы совсем не строгий. И чего я боялась раньше к вам приехать? Прощайте, прощайте, преподобный, - увы, я спешу, но я обязательно еще к вам приеду, обязательно!". Вскочила в свою колымагу, - и была такова!.. Вот такая, брат Якоб, история. Чего ты смеешься?
   - Ой, не могу! - давясь от смеха, еле выговорил Якоб. - Да неужто ты до сих пор не понял, что та дама приняла тебя за Готлиба?
   - За Готлиба? - растерянно переспросил Иоганн.
   - А то за кого же? Посуди сам, ты вышел из бывшего храма, где он всегда читает свои проповеди. Ты длинный и худой, как он, - а даме наверняка описали его внешность, - у тебя постный вид, как у Готлиба. Вот она и приняла тебя за него; но ты дал ей хорошее разъяснение, - клянусь Богом, теперь она пустится во все тяжкие, уверенная, что Господь ее не покарает! За подобное разъяснение она бы для тебя и золотого не пожалела! - Якоб даже согнулся от хохота.
   - Ну и дьявол с ней! - с досадой выпалил Иоганн. - Кто захочет найти оправдание для своих грехов, тот его найдет. Хватит смеяться! Бери бутыль, и пошли. Гляди, вон уже идут ставить рогатки. Быстрее, пошевеливайся, если не хочешь ночевать на улице!

***

   Бутыль была почти выпита, а из еды остались только пара луковиц и ломоть хлеба.
   Иоганн спал, растянувшись на досках пола. Якоб укрыл товарища охапками соломы, а сам сел на трухлявое бревно, заменяющее здесь и стул, и стол. Взяв бутыль с остатками вина, Якоб отхлебнул из нее, - и замер, прислушиваясь к шуму дождя.
   Иоганн нашел необычное место для ночевки. На востоке города, внутри крепостной стены был пруд, образованный подземными водами; на нем - небольшой остров, а на острове стояла сторожевая башня, воздвигнутая в незапамятные времена, когда здесь еще и города не было. Позже практичные горожане пытались отвезти воду из пруда, чтобы использовать это место для строительства, но напрасно: подземные источники вновь наполняли пруд. Не удались и попытки разобрать башню - уж очень крепко она была построена. В конце концов, к башне перекинули мостик и устроили тут приют для паломников, приходивших в город поклониться мощам, что были в храме Умиления Девы Марии.
   При новой власти башню передали гильдии городских хирургов, под анатомический театр. После этого горожане с наступлением сумерек боялись близко сюда подходить, а сторож, которому вменили в обязанность присматривать за анатомическим театром, каждый вечер напивался допьяна от страха, - таким образом, от заката до рассвета башня никем не охранялась. Нижний ее этаж, где был ледник и хранились трупы, закрывался на замок, но лестница наверх была открыта, - поднявшись по ней, можно было попасть на второй и третий ярусы башни. Третий ярус представлял собой бывшее чердачное помещение, но без крыши, которая давным-давно обвалилась. В щелях стен здесь гнездились стрижи, а осенью эту территорию занимали вороны, с наступлением весны вновь изгонявшиеся дружными стрижиными семействами. На втором ярусе была большая комната с настланным деревянным полом, с очагом и ставнями на окнах: в ней ранее располагались на ночлег наиболее почитаемые паломники. После того как приют был разорен, всю мебель отсюда вынесли, но для неприхотливого человека, не считавшего зазорным спать на полу, место для ночевки было совсем недурным. Главное, можно было не тревожится, что тебя кто-нибудь побеспокоит, - покойники, лежавшие на нижнем этаже, были лучшими сторожами от чужого вторжения.
   Когда Иоганн привел Якоба в эту башню, тот согласился со всеми подобными доводами своего товарища и выразил радость, что найдено такое замечательное место для выпивки и ночлега. Однако сейчас, когда Иоганн уснул непробудным сном, Якобу стало жутковато. За окнами лил сильный дождь, его капли размеренно стучали по ставням; Якоб вдруг отчего-то подумал, что если покойники встанут и начнут подниматься по лестнице, то их окостенелые ноги точно так же будут стучать по деревянным ступенькам.
   Он передернул плечами, взглянул на спящего Иоганна и тихо выругался:
   - Будь ты проклят и я вместе с тобой! Нашли подходящий ночлег, нечего сказать. Тихо, спокойно, сухо и не холодно. Ну, а если кто-нибудь из лежащих внизу сюда притащится? Один знакомый кладбищенский сторож рассказывал мне, что у него на кладбище по ночам призраки толпою ходят. "Сколько лет, - говорит, - сторожу, а все никак не привыкну". Понятное дело, как к такому привыкнуть? Смерть - это ужас, холод и мрак; жизнь - радость, тепло и свет. У того, кто любит жизнь, смерть обязательно должна вызывать отвращение. Как подумаешь, что станешь мертвецом, - противно делается и даже стыдно, будто подцепил нехорошую болезнь... Как не хочется умирать, - Господи, если ты существуешь, дай мне пожить подольше! Обидно, Господи, сам должен понимать: ты для чего мне дал жизнь, - чтобы отнять ее потом? Как игрушку ребенку - поиграл и отдавай назад? За то, что ты дал мне жизнь, тебе, конечно, огромное спасибо, но не отбирай назад, - а, Господи?.. Не слышит или делает вид, что не слышит. Если есть, кому слышать... Те, кто лежат внизу, уже наверняка знают, есть что-нибудь после смерти или ждет нас всех темная пустота. Эй, внизу! Ответьте, что вы сейчас видите и чувствуете?.. Хотя, коли пребывают они в пустоте, то и ждать ответа от них - пустое дело. А ну-ка, еще разок!
   Якоб встал, для храбрости глотнул из бутыли и громко произнес:
   - К вам обращаюсь, покойники и покойницы! Придите ко мне для разговора, я вас не обижу, - только уж и вы меня не обидьте!
   Он застыл, вслушиваясь в тишину. Дождь все также мерно стучал по ставням, да Иоганн заворочался и закашлялся во сне.
   - Не идут, - грустно сказал Якоб. - Как это понять: не хотят, или мертвы мертвецки, мертвы окончательно, и больше ни на что не способны? Может, врал тот кладбищенский сторож, и призраки бродят у него в голове, а не на кладбище? Я, вот, прожил четыре десятка лет, и никаких призраков никогда не видел. В монастыре, где наши умершие монахи лежали в склепе прямо под нашей келью - не видел; в странствиях своих - не видел; и здесь, в покойницкой, - не вижу. Потусторонний мир - где ты?..
   Якоб снял нагар со свечи, потом отломил корку хлеба и с удовольствием сжевал ее, запивая вином.
   - Нет, я был не прав, когда ругал тебя, брат Иоганн. Славно, что ты привел меня сюда, - обратился он к спящему. - Эту ночь я буду помнить всегда, и воспоминание это будет хорошим. Башня на острове, комната в башне, дождь за окном, свеча на полу, вино, хорошая еда, - и философские мысли... Странно, но у меня такое ощущение, что сегодня был один из лучших дней... или одна из лучших ночей?.. Ну, не важно, - сегодня были один из лучших дней и одна из лучших ночей в моей жизни.
  

Гийом

  
   - Очень хорошо, герр Гийом, очень хорошо, - говорил бургомистр, отложив финансовые отчеты и потирая руки. - И еще находятся смутьяны, осмелившиеся утверждать, что наш новый порядок обернется хаосом и вызовет резкий спад деловой активности!
   - Лишь глупцы или провокаторы могут болтать такое, - заметил Гийом. - Я помню, как паписты кричали мне: "Остановитесь! Что вы делаете! Если авторитет церкви поколеблется, то это приведет к полной анархии!". А как радовались они бунту, случившемуся в городе в первый период моего пребывания у вас, - не понимали они своим убогим умишком, что новый мир всегда рождается в муках. Посмотрим же, что получилось у нас в итоге. Я всего лишь семь месяцев возглавляю Духовную Коллегию, но за это время наш город стал одним из самых спокойных и мирных городов во всей стране. За эти семь месяцев было совершено всего три казни и принято восемь декретов о высылке граждан. Между тем, за год, предшествующий моему приезду к вам, у вас было вынесено пятьдесят девять смертных приговоров и принято семьдесят пять декретов о высылке граждан. Разве из этого не следует, что Евангелие является лучшим залогом всеобщей безопасности?
   - О да, герр Гийом! Кто бы осмелился с вами спорить? - сказал бургомистр. - Лично для меня дополнительным доказательством правоты ваших слов служит колоссальный размер доходов, полученных нами в результате закрытия монастырей с церквями и конфискации их имущества. Подумать только, что все это неслыханное богатство не приносило ни малейшей пользы городу и горожанам! Как тут не вспомнить Евангелие, - притчу о рабе, который зарыл свой талант серебра в землю...
   - Заметьте, что этот раб был наказан господином, который отнял у него талант и отдал другому, кто мог лучше им распорядиться.
   - О да, герр Гийом! Таланты и должны принадлежать тому, кто может ими распорядиться...
   - Ибо "всякому имеющему дастся и преумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет".
   - О да, герр Гийом! Беседовать с вами всегда приятно и поучительно. Однако у нас остался еще один небольшой практический вопрос. Монастырь Святой Иоанны Мироносицы - как мы используем его строения? Каково ваше мнение?
   - Полагаю, в этом монастыре нужно будет открыть исправительный дом, - уверенно ответил Гийом. - Духовная Коллегия постоянно выявляет людей, нарушающих формулу исповедания. Мы наказываем этих людей, в том числе тюремным заключением, но что проку держать их в тюрьме без дела? Пусть лучше поработают на пользу города. Надо создать мужское и женское исправительные заведения, где отступники могли бы трудиться, искупая свои прегрешения. Вся жизнь этих грешников должна быть подчинена строгим правилам; каждая минута времени взята на учет. Особое внимание следует уделить свободному времени работников, - его лучше всего использовать для углубленного изучения Писания под руководством пасторов, которых мы направим в исправительные дома для надзора и наставления. При верном ведении дела из исправительных заведений отступники будут выходить просветленными истиной, вернувшимися ко Христу, и станут в дальнейшем добропорядочными членами нашей общины: а городская казна будет получать прибыль от труда тех, кто содержится в исправительных домах.
   Бургомистр с уважением поглядел на Гийома.
   - Само небо послало вас к нам, - прочувствованно произнес он.
   - Лучше говорить не небо, а Провидение. А еще лучше - Бог, - сказал Гийом.
   - Сам Бог послал вас к нам, - послушно повторил бургомистр.
   - Все в руках его, - Гийом возвел глаза вверх.
   - Обязательно поблагодарю Господа в вечерней молитве... Однако, что делать с монахинями? - спохватился бургомистр. - Французы из известного вам города, где также победила наша вера, поступили с ними довольно странно. Старух они объединили в гильдию сиделок, ухаживающих за больными и немощными, а молодых монахинь обучают - за счет города! - ремеслам. Женские ремесленные цехи, - вы можете себе такое представить, герр Гийом? Женский цеховой Совет, женщины - старейшины цеха, женщины - члены городской корпорации ремесленных цехов! Эдак французы и в городской Совет женщин станут выбирать!
   Бургомистр расхохотался, представив себе эту картину.
   - Там заправляет Готлиб? - спросил Гийом, не скрывая презрения. - Бедные мои соплеменники, боком им выйдет его верховенство!
   - Полностью с вами согласен, герр Гийом. Но что же нам делать с монахинями?
   - Обратимся к Писанию, в нем есть ответ на все вопросы. Господь заповедовал людям плодиться и размножаться, при том мужчине велел в поте лица добывать хлеб, а женщине сказал: "К мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою". Что же тут неясного? Удел женщины - выйти замуж, рожать детей, подчиняться мужу.
   - Действительно, как это мне самому не пришло в голову! Выдать всех монашек замуж, - и дело с концом! - воскликнул бургомистр. - Даже для старых монахинь можно найти подходящих пожилых вдовцов. Но если кто-нибудь из монашек не согласится, как тогда быть, герр Гийом?
   - Если сам Господь вложил в женщину стремление к замужеству, как ей противиться этому? Но коли найдутся все же бунтовщицы против воли Божьей, - пусть уходят из города. Мы никого не принуждаем принимать наши порядки.

***

   Во время воскресной проповеди Гийом заметил на первых скамьях рослую молодую девушку. Белокурая, румяная и пышногрудая она выделялась среди худосочных женщин, которые сидели справа и слева от нее.
   После проповеди Гийому пришлось отвечать на различные вопросы, на редкость однотипные, преимущественно по семейным делам. Белокурая девушка не уходила: вот уже Гийом остался один, а она все стояла перед ним.
   Он вопросительно посмотрел на нее.
   - Герр Гийом, помогите мне, - сказала она; голос ее был бархатистым и приятным.
   - Что с вами случилось, сестра? - устало спросил Гийом.
   - Меня зовут Урсула. Я - бывшая монахиня. В монастырь меня отдал дядя, который был моим опекуном после смерти родителей, но у меня никогда не было охоты к монастырской жизни. Теперь, когда монастыри позакрывали, я свободна, слава богу! Живу пока со своей подругой, тоже бывшей монашкой, у ее двоюродной тетки. А мой дядя отказывается отдать мне наследство моих родителей. Помогите, герр Гийом.
   - Обратитесь к вашему пастору. Если все обстоит так, как вы говорите, он побеседует с вашим дядей о недопустимости подобного поведения. Не подействует - пастор поможет вам добиться правды в суде.
   - Благодарю вас, герр Гийом, - девушка продолжала стоять перед ним.
   - Что-то еще?
   - Вы выдаете замуж монахинь; у моей подруги уже есть жених, а вот у меня никого нет.
   - Я не сваха, сестра, - сказал Гийом. - Мы, зная своих прихожан, ведем беседы с теми мужчинами, которые готовы жениться, но женихов мы ни для кого не подыскиваем.
   - Извините, герр Гийом, - Урсула неуклюже присела в поклоне. При этом она приподняла юбку больше, чем следовало, и Гийом увидел ее туфельки, а также обтянутые чулками ноги. Ему вдруг стало жарко. Быстро отведя взгляд, он неожиданно для себя выпалил:
   - Но я постараюсь вам помочь.

***

   Народные гуляния, которые всегда проходили в начале мая, были отменены с этого года. Духовная Коллегия сочла их языческими и греховными.
   "Украшение деревьев на майские праздники пестрыми лентами, флажками, бусами, и тем более, хороводы вокруг этих деревьев, сопровождающиеся народными песнями, - безусловно, являются пережитком язычества, - говорили пасторы. - Достойно всяческого сожаления и поведение людей во время сих празднеств, - продолжали они. - Плотская страсть бесстыдно выставляется напоказ; мужчины и женщины разнузданно и неистово предаются разврату. Пьянство считается за добродетель; к вечеру трудно найти хотя бы одного трезвого человека, а многие напиваются до смерти".
   Вердикт Духовной Коллегии был однозначен: "Запретить!" - но было решено все же сохранить два выходных дня в начале мая. Провести выходные следовало благочестиво и с пользой для души. План был составлен заранее и передан Городскому Совету для практического воплощения и обеспечения надлежащего порядка. В утренние часы были запланированы проповеди, для чтения которых привлекались лучшие пасторы города, в том числе из состава самой Коллегии. Гийом, например, должен был прочитать проповеди в трех округах. После проповедей предполагались, как обычно, беседы с прихожанами и ответы на их вопросы.
   Затем - обеденное время. Обеспеченные горожане проведут его за семейным столом, а для бедноты будет организована раздача бесплатной похлебки.
   После обеда прихожане во главе со своими пасторами должны будут проследовать в залы и на открытые площадки, где займутся хоровым пением. За лучшее исполнение назначался денежный приз; оценивать мастерство исполнителей должны были члены специально созданной комиссии под председательством господина бургомистра.
   Второй день праздника ничем не отличался от первого, за исключением того, что петь будет только один хор, объявленный оценочной комиссией победителем по итогам предыдущего дня. Этому хору и вручит приз господин бургомистр, после чего празднества закончатся.
   ...Второй день майских праздников подходил к концу. Площадь около здания городского Совета была запружена народом. На сцене выстроился хор, которым дирижировал Гийом. По единодушному мнению членов оценочной комиссии, именно этот хор выступил лучше всех и поэтому заслуженно стал победителем.
   Небо было затянуто ровными плотными, бело-серыми облаками; свет невидимого солнца равномерно рассеивался сквозь них, заполняя все пространство площади однообразным, не оставляющим теней мерцанием. Гийом, облаченный в черное одеяние с белыми воротничком и манжетами, был самым ярким цветовым пятном на фоне этого тусклого полотна.
   Он сдержанно поклонился толпе, повернулся к своему спрятанному в глубине сцены хору и взмахнул руками.
   На низких басистых октавах негромко начали пение мужские голоса:
  
   Из глубины моих скорбей
   К тебе, Господь, взываю.
   Я в муках изнываю.
   Когда за первородный грех
   Ты будешь взыскивать со всех,
   Кто на земле спасется?
  
   Гийом дал отмашку, мужчины умолкли, в дело вступили тонкие женские голоса:
  
   В небесном царствии Твоем
   Лишь благодать всевластна.
   И даже праведным житьем
   Кичимся мы напрасно.
   Не с горделивой похвальбой,
   А со смиренную мольбой
   Обрящешь милость Божью.
  
   По знаку Гийома женщины замолчали и снова запели мужчины, но уже громче:
  
   На Господа надеюсь я, -
   Не на свои заслуги.
   Зовет его душа моя
   В земном своем недуге.
   Не нужно мне других наград.
   Мой самый драгоценный клад -
   Святое слово Божье.
  
   Опять отмашка Гийома, и теперь запели все вместе, с большим чувством:
  
   И пусть продлится долго ночь,
   И снова на рассвете
   Под силу с Богом првозмочь
   Сомненья злые эти.
   Иаковлев завет храни,
   Который нам в былые дни
   Дарован духом Божьим!
  
   И снова одни мужские голоса, во всю мощь:
  
   Пускай, блуждая наугад,
   Мы нагрешили много,
   Простится больше во сто крат
   Тому, кто помнит Бога.
   Бог - пастырь добрый. Бог спасет
   Заблудший, грешный свой народ
   От всяческих напастей!
  
   В заключение последние три строчки еще раз, и мужчины, и женщины:
  
   Бог - пастырь добрый. Бог спасет
   Заблудший, грешный свой народ
   От всяческих напастей!
  
   Гийом опустил руки, перевел дух и обернулся к зрителям. Площадь возликовала. У многих зрителей в глазах стояли неподдельные слезы.
   Бургомистр вытер лицо и лысину платком, взошел на сцену и, переждав шум, громко сказал:
   - Герр Гийом, как видите, наши добрые горожане полностью согласны с решением комиссии: вы и ваш хор по праву стали победителями. Позвольте вручить вам денежный приз - десять золотых. Десять золотых, господа! - бургомистр показал кошелек толпе.
   - Благодарю вас, герр бургомистр, но я и мой хор решили передать эти деньги на строительство Евангелической школы. В будущем из ее стен выйдут проповедники истинной веры, которые, подобно апостолам Спасителя, донесут свет его учения до самых дальних уголков земли! - четко разделяя слова, произнес Гийом.
   - О, герр Гийом, как это благородно с вашей стороны! Господа, по решению герра Гийома и его хора, причитающиеся им десять золотых я завтра же передам в городскую казну на строительство Евангелической школы, - бургомистр еще раз потряс кошельком, чтобы народ на площади услышал звон монет.
   - Господа! - в свою очередь обратился к людям на площади Гийом. - Я надеюсь, что и вы внесете свою лепту в строительство школы.

***

   В сумерках Гиийом возвращался домой. Жизнь города замирала. В окнах домов гасли огни, торопливо шли по улицам припозднившиеся граждане, слышались уже крики сторожей и показались первые патрули ночной стражи. Гийом подумал, что надо бы сказать бургомистру о том, что с наступлением лета следует обязать уборщиков чаще мыть мостовые, а жителей и слуг, выливающих горшки с нечистотами мимо сточных канав, - штрафовать.
   В целом же город производил благоприятное впечатление. Перестроенный после бунта центр приобрел обновленный, чистый, а главное, планомерный вид. Кривые улицы и переулки были спрямлены, узкие - расширены, тупиковые - получили выход. Кварталы бедняков, еще существовавшие в центре до бунта, были снесены. На их месте построили ряды аккуратных особняков для зажиточных граждан. Выселение бедноты самым лучшим образом сказалось на общей обстановке здесь. Исчезли жуткие оборванные типы, слоняющиеся без дела по улицам, перестали мелькать опухшие пьяные рожи; стало заметно чище, и значительно снизилось количество преступлений.
   Гийому пришла в голову мысль, - а не выселить ли всех бедняков из города, за пределы крепостных стен? Таким образом можно было бы решить сразу пять проблем: первое - еще более оздоровить обстановку в городе; второе - еще лучше обустроить его; третье - получить еще большие прибыли от строительства; четвертое - обезопасить богатых горожан крепостными стенами от возможных выступлений бедняков; пятое - прикрыть крепостные стены снаружи бедняцкими кварталами от возможного нападения внешнего противника. Гийом даже остановился, чтобы лучше поразмыслить над этой идеей, так что ночной дозор, двигающийся ему навстречу, должен был рассредоточиться и обойти его с двух сторон. Солдаты почтительно приветствовали Гийома, но он не ответил, застыв в глубоком раздумье.
   Нет, такой план осуществить не удастся, решил Гийом. Слишком мало пока в городе зажиточных граждан, чтобы можно было заселить ими всю городскую территорию. Возможно, через несколько лет...
   Отбросив идею как несвоевременную, Гийом продолжал путь. Он уже видел у своего дома факел, зажженный предусмотрительным слугой в ожидании хозяина, как вдруг из темноты появился силуэт человека. Гийом отбросил край короткого плаща и положил руку на шпагу.
   - Господин Гийом, это я - Урсула, - раздался женский голос.
   Гийом остановился; девушка вышла на свет.
   - Урсула? Что вы делаете здесь так поздно?
   - Я ждала вас, господин Гийом.
   - Зачем?
   - Я хотела поблагодарить вас: по вашему совету я обратилась к пастору, а он потом поговорил с моим дядей и убедил его вернуть мне наследство моих родителей. Так что до суда дело не дошло. Дядя вначале упирался, но как только узнал, что вы, господин Гийом, проявили сочувствие ко мне, тут же сдался и после еще долго оправдывался, - Урсула улыбнулась, видимо, вспомнив испуг и растерянность своего дяди.
   - Я рад, что все благополучно закончилось, - на лице Гийома тоже мелькнула улыбка, что было большой редкостью.
   - Еще я хотела поздравить вас: хор, которым вы руководите, выступил лучше всех. Я плакала, слушая, как вы восславляете Спасителя, - восхищенно сказала девушка.
   - Вы, наверно, часто плачете? - спросил Гийом с развязностью, которую никак не предполагал в себе.
   - О, нет! Не часто, - Урсула охотно приняла его тон. - В монастыре меня даже упрекали в бесчувственности. А я не бесчувственная, просто я уверена, что в моей жизни все будет хорошо. Господь охраняет меня от напастей и всегда приходит на помощь, когда мне трудно.
   - Да? Вы в этом уверены, и тому есть доказательства? - произнес Гийом с непонятным выражением.
   - Да. Вот хотя бы в последнее время: я не знала, как мне вырваться из монастыря, - и вдруг монастырь закрыли. Я осталась без денег, - но прошло две недели, и дядя отдал мне мое наследство. Я теперь богата. Может быть, это гордыня ослепляет меня, но мне кажется, что Бог помогает мне. Если я заблуждаюсь, господин Гийом, укажите на мои ошибки, - Урсула смиренно опустила голову.
   - Вы не так поняли. Я не с осуждением спросил, уверены ли вы, что Господь охраняет вас и приходит на помощь, когда вам трудно. Я удивлен, потому что могу сказать то же самое про себя. У нас с вами много общего, - Гийом неожиданно запнулся и замолк.
   Урсула стояла совсем близко от него. Рядом были ее большие глаза, ее полные губы, ее румяное лицо, ее крепкая грудь, обтянутая темным платьем, - от всего этого исходила волнующая притягательная сила, которой нельзя было больше противиться.
   - Как вы не побоялись одна придти сюда, вечером... И как вы пойдете домой... - выдавил из себя Гийом и опять замолк.
   И она молчала, властно и призывно глядя на него.
   - Выходите за меня замуж, - сказал он то, что должен был сказать.
   - Я согласна, - тут же ответила она. - С первой минуты, когда я увидела вас, я знала, что буду вашей женой.
   - Идемте к пастору, пусть он нас обвенчает, - Гийом взял ее за руку и решительно зашагал по улице.
   - Но сейчас ночь, - возразила Урсула, не сопротивляясь ему, однако.
   - Еще только вечер. Еще не все спят. Пастор не спит. А если спит, я его подниму. Мы поженимся немедленно. В эту ночь ты останешься в моем доме. Ты останешься в нем навсегда.
   - Я знала, что так будет. Бог соединил нас. Разве я не говорила, что он помогает мне? - сказала Урсула и в голосе ее прозвучали торжество и радость.

***

   - Позвольте поздравить вас с женитьбой, герр Гийом, - широко улыбаясь, проговорил бургомистр. - Весь город с самого утра только об этом и толкует. Однако какой вы скрытный! Никто ничего не знал до того момента, как вы подняли пастора с постели, чтобы он обвенчал вас. Наши добрые горожане считают ваш поступок очень романтичным. Скажу вам по секрету, - сегодняшней ночью несколько молодых парочек собираются последовать вашему примеру, ночное венчание решительно войдет у нас в моду. Бедные пасторы, они теперь будут вздрагивать по ночам от каждого стука!
   - Благодарю вас за поздравления, герр бургомистр, - поклонился Гийом.
   - Но зачем вы сегодня приехали в Совет, дорогой герр Гийом? Полагаю, члены Духовной Коллегии как-нибудь справятся без вас в ближайшие дни; о, мы все понимаем, что такое медовый месяц!
   - Семья не должна мешать работе, - сухо сказал Гийом. - Я думал, что смогу прожить неженатым, но Богу угодно было соединить меня браком. Как говорит Павел: "Во избежание блуда каждый имей свою жену". И далее советует он супругам: "Не уклоняйтесь друг от друга, но будьте вместе, дабы не искушал вас сатана". Правильная христианская семья не мешает мужчине и женщине жить по заветам Спасителя, но помогает выполнять их. "Почему ты знаешь, жена, не спасешь ли мужа? Или ты, муж, почему знаешь, не спасешь ли жены?". Апостол сказал это о семье, где есть верующая жена и неверующий муж, или наоборот, - но сие высказывание ко всякой семье применимо.
   - Верно! - воскликнул бургомистр. - Я в Писании не так силен, как вы, но всегда чувствовал, что без жены жизнь не в жизнь. Моя Матильда вот уже скоро тридцать лет, как со мною, и лишь благодаря ей я пережил все потрясения, которые случались в нашем городе. Что там ваши революции по сравнению с домашними бурями, устраиваемыми моей Матильдой! После этих бурь любые политические осложнения кажутся мне несерьезным и неопасным делом, как привыкшему к океанским штормам моряку кажется несерьезным и неопасным легкое волнение воды на небольшом озере. Вместе с тем, Матильда заботится обо мне подобно родной матери, образцово ведет домашнее хозяйство, вырастила пятерых наших детей, - и ни одна, даже самая зловредная соседка не может сказать дурного слова о ее поведении и нравственности! Воистину я спасаюсь своей Матильдой, а она спасается мною... Конечно, вам надо было жениться, герр Гийом, и очень правильно вы сделали, что женились. Приглашаю вас с супругой ко мне в гости. Увидите мою внучку; ей только четыре годика, но по мудрости она превосходит многих наших бюргеров из Совета.
   - Спасибо, герр бургомистр, за приглашение, - с холодной вежливостью поблагодарил Гийом. - Займемся работой. Позавчера Духовная Коллегия вынесла решение об ограничении в городе количества торговых лавок, продающих предметы роскоши, и, в особенности, - иностранные предметы роскоши. Но в Городском Совете по этому поводу было проявлено, как я слышал, некоторое недовольство?
   - Нет, герр Гийом, все в порядке, - замахал руками бургомистр. - Сперва, действительно, возникло небольшое, маленькое, малюсенькое недовольство, но после моих пояснений оно немедленно исчезло.
   - Вы разъяснили, что пустая трата денег греховна?
   - Да, и еще добавил, что деньги лучше вкладывать в развитие наших мануфактур, производящих необходимые товары, а также хорошим вложением денег является размещение их в наших банковских конторах.
   - Правильно. А сейчас давайте еще раз посмотрим планы и смету по строительству Евангелической школы.
   - Одну минуту, герр Гийом. Я скажу секретарю, чтобы он принес все необходимые бумаги...
   - Чудесный вечер сегодня! - бургомистр остановился в дверях Городского Совета, щурясь на золотое закатное солнце. - Помнишь, Клаус, как мы ездили когда-то с девицами к озеру? Тогда тоже был теплый, солнечный май, но вода была очень холодная, а мы все равно купались, и девицы последовали нашему примеру. А после мы сидели, закутавшись в плащи, - ты со своей девушкой, а я со своей, - пили вино, болтали бог знает о чем и хохотали до упаду. Господь милосердный, неужели с тех пор прошло уже больше тридцати лет?
   - Еще мы с теми девицами занимались любовью, Франц.
   - В самом деле? - бургомистр закашлялся и огляделся по сторонам. - Что же, когда весна и молодость соединяются, рождается любовь.
   - А когда соединяются весна и старость, то рождаются одни лишь воспоминания. Эх, калека-старость, сколько ты не проси подаяния от жизни, - не получишь! Твой удел питаться отбросами, кряхтеть от боли и жадно ловить затертый медный грош, который тебе, может быть, бросит судьба из жалости.
   - О, Клаус, опять ты со своей мрачной философией! - сморщился бургомистр.
   - С правдой, Франц, а она всегда мрачная. Где ты видел смеющуюся правду?
   - Ладно, герр привратник, я пойду, а то разговаривать с вами - одно удовольствие... Вот вы ворчите на всех и на вся, а между тем, Совет форменную одежду пошил для вас совершенно бесплатно и жалование вам прибавил; если бы вы не злоупотребляли вином, могли бы откладывать деньги на черный день.
   - Покорно благодарю, герр бургомистр, - привратник поклонился до земли. - Премного довольны вашими щедротами.
   - А ты не издевайся, Клаус. Ты сам выбрал свое место в жизни: стоя на дверях, ни богатства, ни славы не добьешься.
   - Не нужны мне ни богатство, ни слава. Я лучше буду привратником, как апостол Петр.
   - Ну, сравнил! За подобное кощунство тебя Духовная Коллегия быстро к ответу притянет. Да и Петр, прежде чем встать к райским вратам, многое сделал в жизни: апостолом Спасителя стал, слово его проповедовал и мученическую смерть за Христа принял.
   - Преподобный герр Гийом даже вас выучил проповеди читать.
   - Он, кстати, женился, - ты слышал? И так быстро, в один час, - бургомистр хихикнул.
   - Слышал. Видно, невмоготу стало терпеть.
   - Тише, Клаус! Я не раз тебе говорил: я многое прощаю тебе по старой дружбе, но не переходи допустимые границы, если не хочешь потерять свою работу.
   - Простите, герр бургомистр, - привратник сделал донельзя виноватое лицо.
   - И опять от тебя пахнет, как из винного погреба. Учтите, герр привратник, наше терпение не безгранично.
   - Знаю, герр бургомистр. Ценю ваши заботы и обещаю исправиться. Пить собирался бросить еще на Пасху, но причастившись вином, не могу остановиться до сего дня.
   - Доброй ночи, герр привратник, - отвернулся от него бургомистр.
   - До свиданья, герр бургомистр. Эй, там, подавайте повозку герра бургомистра! Герр бургомистр желает ехать домой... А ты куда?! - прикрикнул он на пегую собаку, выскочившую из дверей и залаявшую на карету. - Сколько раз тебе говорить, что этого нельзя делать? Учти, наше терпение небезгранично...
  

Часть 7. Труды и дни

  

Готлиб

  
   Накануне Рождества у Готлиба выдались безумные дни. Казалось, у каждого жителя города вдруг нашлось неотложное дело к председателю Совета. Десятки людей приходили к нему, и часто бывало, что последнего посетителя он принимал уже ночью. Таким образом, доступность Готлиба для горожан стала тяжелым испытанием для него самого, но он стойко переносил это испытание.
   Люди приходили в Совет с жалобами на соседей, с просьбами о денежном вспомоществовании; они приносили предложения по коренному исправлению городских порядков, прожекты постройки новых удивительных зданий, трактаты с углубленным и неповторимым исследованием религиозно-политических проблем; требовали наказать мусорщика с Кузнецкой улицы за то, что он плохо относится к своим обязанностям (в частности, два дня не обращал внимания на дохлую кошку, валявшуюся около дома Мариетты); сообщали о ведовстве и чернокнижной магии (особенное подозрение вызывали цыгане, приехавшие на рождественскую ярмарку); грозились побить угольщиков, если те снова поднимут цены на свой товар; приходили с чистосердечными стремлениями выразить благодарность за работу Совета или высказывали свои замечания по его работе в уходящем году, - и многое, многое, многое другое.
   Помимо приема посетителей надо было еще заниматься текущими проблемами городской жизни, поэтому перед сном у Готлиба не хватало сил даже на то чтобы прочитать до конца "Отче наш" - он засыпал на словах "и прости нам долги наши".
   ...В ночь перед праздником метель, бушевавшая два дня подряд, стихла, небо прояснилось, на нем заблистали яркие звезды. В эту ночь, святую ночь, бесилась нечистая сила в преддверии своего неизбежного конца. По народному поверью, легион чертей выходил сегодня на землю с наступлением темноты, чтобы смущать христианские души, а потом, с первыми лучами солнца, кануть в преисподнюю.
   Готлиб передернул плечами и остановился. Он посмотрел на небо и огляделся по сторонам. В небе не было видно никакой нечисти, на светлой от снега улице - тоже. Но за черными окнами домов могло скрываться все что угодно. Как знать, может быть, вон в том доме живет ведьма, а в том - человек, продавший душу дьяволу. Однажды, во время обучения в университете Готлиб был свидетелем злобы сатаны. Князь Тьмы искушал студентов богословского факультета довольно часто, преимущественно вином и женщинами. Некоторые из будущих богословов не могли устоять и поддавались, но Готлиб держался крепко, - и тогда сатана решил испугать его. Ночами в маленькой темной комнатушке Готлиба стал сгущаться воздух, и в этой тяжелой густоте угадывалось присутствие чего-то невыразимо страшного.
   Готлиб творил молитву, очищал комнату огнем церковной свечи, даже (стыдно сказать!) кропил святой водой и развешивал на стенах кусочки реликвий. Помогало мало - дьявол продолжал свирепствовать. В одну из осенних ночей он едва не напугал непокорного студента до смерти: вначале мучил его жуткими кошмарами во сне, а когда Готлиб проснулся в холодном поту, то сатана с диким грохотом обрушил на пол книжный шкаф.
   Дрожащими пальцами, чувствуя присутствие нечто ужасного, затаившегося в комнате, Готлиб высек из огнива искру, запалил трут и зажег свечу. Едва она загорелась, как Готлиб увидел, как это нечто скользнуло в угол и испарилось. Тем не менее, следы нечистой силы были налицо: посреди комнаты валялся опрокинутый шкаф, книги рассыпались по полу, но самое странное, что ваза, стоявшая на шкафу, не упала, а непостижимым образом плавно опустилась на стол, как будто была там все время. Эта не разбившаяся ваза являлась знаком того, что здесь покуражился дьявол; наутро в комнату Готлиба приходили многие студенты, профессора и священники, и все были единогласны: без сатаны здесь не обошлось...
   "А что же удивительного в том, что нечистая сила искушает и мучает христиан, и устраивает свои гнусные проделки? Чем еще и заниматься ей до Страшного Суда, когда исчезнет она из мира на веки вечные?" - писал в своих трудах Афанасий еще десять столетий назад. Ведь и сам он познал проделки дьявола, который являлся к нему в разных обличиях, а особенно досаждал в виде блудницы - искусительной, срамной и озорной. Летала она по моей келье, расказывал Афанасий, и сокрушала мою утварь, и разбрасывала вещи и книги (вот, тоже книги, не любит книги сатанинское отродье!). Кидал в нее отшельник камнями, но не попал, - увертлива, нечистая сила!..
   Готлиб всем телом вздрогнул от громкого собачьего лая, внезапно раздавшегося в переулке. "Ночная стража, ночная стража... Спите спокойно... Ночная стража..." - раздался монотонный голос одного из караульных, и вслед - жалобный визг собаки, которую, видимо, ударили.
   Готлиб плотнее запахнул плащ и направился к своему дому...
   Утром Готлиб проснулся от нежного и щекотного прикосновения к своему виску губ Аннеты.
   - Ты встанешь поздравить детей? - прошептала она.
   - Да, конечно, - Готлиб поднялся и стал одеваться.
   Аннета, уже одетая, налила ему чистой воды в тазик для умывания и положила рядом полотенце.
   - Спускайся вниз, я там все приготовила. А я подниму детей, и приду с ними, - сказала она.
   - Угу, - пробурчал Готлиб, с наслаждением плескаясь в ледяной воде.
   Аннета ушла. Готлиб вытер лицо и шею грубым полотенцем, отчего кровь сразу прилила к коже, и, чувствуя прилив сил и бодрости, кубарем, как мальчишка, скатился вниз по лестнице.
   Дом Аннеты состоял из трех комнат: две крошечные мансардные были наверху, а внизу - одна большая, с очагом, служившая и гостиной, и кухней, и гардеробной, поскольку в верхних комнатах ничего, кроме кроватей, не вмещалось.
   В одной из верхних комнат спали дети, в другой - Готлиб с Аннеттой. Утром, проснувшись, Лизетта стучала по перегородке кулачком, чтобы проверить, встали папа с мамой, или нет (Готлиба она уже давно называла и считала своим папой). Аннета поднималась очень рано, а Готлиб, если он еще лежал в постели, стучал в ответ, а потом начинал скрести по стене и глухим голосом, с завыванием, говорил: "Я - злой, ужасный Маргадон. Я пришел забрать Лизетту. Отдайте мне ее!". Лиззетта вскрикивала и затихала, а Готлиб снова, с такими же словами, скреб ногтями по прегородке.
   Заканчивалось все тем, что Лизетта со смехом и визгом прибегала к нему в комнату, залезала под одеяло, крепко обнимала его своими маленькими ручонками, и он слышал, как бьется ее сердечко. "Ты ведь не Маргадон, ты - папа?", - спрашивала она. "Да, я папа. Не бойся, мы же играем", - успокаивал ее Готлиб. "А Маргадон, он какой?" - расспрашивала Лизетта, которой было и жутко, и интересно. "Ну, он большой, косматый...". "А зубы у него есть?". "Есть". "А когти?". "Есть". "А что он кушает?". "Маленьких девочек", - со смехом отвечал Готлиб, целуя ее.
   Она задумывалась. "А я дам ему кашки, и он не будет девочек кушать. Он, наверно, просто голодный. А еще я его поглажу, и он станет добрым. Да?" "Да, моя птичка!" - Готлиб подхватывал Лизетту, и они вместе, очень довольные друг другом, шли будить братьев девочки, Франсуа и Жана, продолжавших спать...
   Сейчас, пока Аннета поднимала детей, Готлиб достал припрятанный им подарок для жены, засунул его в заранее припасенный чулок и положил к очагу, - туда, где лежали четыре других чулка около вылепленных из глины, раскрашенных и одетых в разноцветные тряпочки фигурок Девы Марии с младенцем на руках, Иосифа и ангелов с двенадцатью апостолами, пришедших поздравить Святое Семейство (а почему бы им не придти и не поздравить Богоматерь?). Все фигурки были изготовлены Жаном, Франсуа и Лизеттой; Готлиб вначале хотел запретить это подобие идолопоклонничества, но не смог лишить детей невинной радости.
   Вот наверху скрипнула дверь, вот по лестнице застучали детские башмачки, и вот дети вбежали в комнату.
   - Папа, а Санта Клаус прилетал? - закричала Лизетта.
   - Не знаю, не знаю, - сказал Готлиб, озираясь. - Что-то подарков нет никаких, - наверное, он заболел и остался в этом году дома.
   - Да вот же подарки, папа! - Лизетта схватила чулки.
   - И мне, и мне! - воскликнули Жан и Франсуа, отнимая их у нее.
   - Ну-ка тихо, дети! - погрозила им пальцем Аннета. - Разве так себя ведут в великий праздник? Что надо сказать, прежде всего?
   - С Рождеством Христовым, папа! - произнесла Лизетта, не отпуская, однако, чулки.
   - С Рождеством Христовым, папа, - повторили Жан и Франсуа, тоже не желая расставаться с чулками.
   - С Рождеством Христовым, дети! С Рождеством Христовым, Аннета! - Готлиб всех их поочередно расцеловал.
   - А теперь можно посмотреть подарки? - спросила Лизетта.
   - Давай посмотрим. Дайте мне чулки. Что тут, в первом? Сверток. А на нем написано "Жану". Это твой подарок, Жан. Держи.
   Жан развернул полотняную тряпицу, перевязанную тонкой шелковой ленточкой, и подпрыгнул от восторга. У него в руках был настоящий кинжальчик в сафьяновых ножнах.
   - Я о таком и мечтал! Спасибо Санта Клаусу! - Жан выхватил кинжальчик из ножен и порезал палец. - Ох, острый! - еще с большим восторгом вскрикнул он, облизывая капельки крови с пореза.
   - Осторожнее, Жан! Не отрежь себе руку и не порань кого-нибудь, - сказала Аннета. - Ну, все, теперь держитесь наш старый стол и комод со шкафом!
   - Ничего, - Готлиб достал подарок из второго чулка. - Здесь написано "Франсуа". Бери, Франсуа, свой подарок.
   - Ух ты! Смотрите, мне Санта Клаус принес дудочку! У нее есть отверстия, значит, на ней можно играть по-настоящему. Вот здорово! - Франсуа принялся выводить на дудочке какую-то незамысловатую мелодию.
   - Дай и мне подудеть, - с завистью попросила у него Лизетта.
   - Сейчас поиграю и потом дам, ладно? - Франсуа на всякий случай отстранился от сестры.
   - Смотрим следующий чулок. "Готлибу". О, да это мне подарил Санта Клаус! - Готлиб развернул свой сверток, в нем лежали замшевые перчатки. - Какие красивые. Такие перчатки носят только знатные господ! - сказал он. - У графа Рауля я видел похожие. Наверное, они стоят больших денег.
   - Санта Клаусу не жалко для тебя денег, - Аннета прикоснулась щекой к щеке мужа. - И он знает, что ты сам себе ничего не купишь. Санта Клаус велел передать, что со временем пошьет тебе новый камзол и куртку, а пока он начал с перчаток.
   - Спасибо ему, - Готлиб еще раз поцеловал Аннету, застенчиво покосившись на детей.
   - Папа, доставай же следующий подарок! - нетерпеливо дернула его за рукав Лизетта.
   - Сейчас, сейчас! - Готлиб засунул руку в чулок. - "Аннете". Это - нашей маме. Разверни, что там?
   - Какой чудесный гребень! - воскликнула Аннета. - Это из кости морского зверя, да? Говорят, что волосы от такого гребня делаются густыми и пушистыми. На нем еще узоры вырезаны, - видно, что изготавливали его не наши мастера, у нас так не умеют.
   Готлиб взял следующий чулок.
   - Чей же тут остался подарок? "Лизетте". Где Лизетта?
   - Я здесь, папа. Ты, что, забыл? - раскрасневшаяся от досады и от того, что все уже получили свои подарки, а она еще нет, Лизетта нетерпеливо выхватила сверток из рук Готлиба.
   - Ой, поглядите, ребеночек! - закричала она. - Малюсенький, но как настоящий! И одежда на нем есть, и еще одежда тут лежит! Ой, какой замечательный ребеночек, и какая у него красивая одежда! А где он будет спать? Папа, ты сделаешь ему кроватку?
   - Обязательно сделаю, моя птичка, - глаза Готлиба увлажнились.
   - Дети, дети, послушайте меня! - хлопнула в ладони Аннета. - Оставьте на время свои подарки и прочтите папе стихотворение, которое вы разучили. Кому я сказала? Успеете еще наиграться... Ну-ка, все встали рядышком и дружно - раз, два, три - читаем!
   - Младенец девою рожден, на благо нам родился, - нестройно начали декламировать дети.
   - Дружнее, дружнее! Как мы учили, вспомните.
   - Хорош младенец до того, что всюду в мире торжество, - детские голоса окрепли и слились в один хор:
  
   Не ведать мне печали впредь!
   Я буду прыгать, буду петь.
   Я в ликовании святом
   Слагаю сладостный псалом.
  
   Пою о Боге всеблагом,
   О Божьем сыне дорогом.
   Все войско райское поет,
   Нам возвещая Новый год.
  
   И по сигналу Аннеты дети повторили последнюю строфу:
  
   Пою о Боге всеблагом,
   О Божьем сыне дорогом.
   Все войско райское поет,
   Нам возвещая Новый год.
  
   Готлиб не смог сдержать слез, слушая, как дети восславляют Иисуса.
   - Ты почему плачешь, папа? - спросила Лизетта.
   - От счастья, милая, от счастья! А теперь давайте возьмемся за руки и все вместе еще разок прочитаем последние четыре строчки. Всей семьей, громко. Готовы?
  
   Пою о Боге всеблагом,
   О Божьем сыне дорогом.
   Все войско райское поет,
   Нам возвещая Новый год.
  
   - Спасибо вам, милые мои, дорогие! Никогда в жизни мне не было так хорошо. Я уверен, что сам Господь сейчас смотрит на нас и радуется. Мы навеки с ним, а он с нами.

***

   В былые времена на Рождество устраивались театрализованные представления, с утра до вечера по городу ходили процессии ряженых, изображающие всех главных героев праздника. После утверждения новых порядков городской Совет во главе с Готлибом принял решение о запрещении представлений и шествий как несоответствующих нормам истинной веры. Для примера сослались на другие евангелические города, где подобные празднества уже были отменены. Совет рекомендовал жителям города провести Рождество в благочестивой радости, в чтении Писания, в возвышенных беседах о миссии Спасителя, в просветленной молитве.
   Также по примеру других городов с утра во все молельные дома и собрания верующих были направлены проповедники. В частности, Готлиб, утром оставив свою семью, вернулся домой только к ужину, - охрипший, замерзший и невеселый. От усталости, накопившейся за последние дни, ему стало казаться, что горожане очень мало изменились к лучшему, приняв истинную, неискаженную веру Христову, - вот до чего доводит переутомление, говорил себе Готлиб...
   Аннета и дети наперебой болтали с ним за ужином. Они целый день просидели дома, ожидая главу семейства, и теперь хотели знать все, что происходило сегодня в городе. Готлиб отвечал нехотя, и они, почувствовав его настроение, насторожились и помрачнели.
   Готлибу стало стыдно. Отодвинув тарелку, он встал из-за стола, и с улыбкой сказал:
   - Я видел, как многие мальчики и девочки шли сегодня с санками и коньками. Они шли кататься. А что если и нам пойти покататься на пруд у старой сторожевой башни?
   - Кататься! Кататься! - завопили дети, запрыгали и захлопали в ладоши.
   - Но уже стемнело, - с сомнением произнесла Аннета.
   - Ничего. На улицах всюду горят факелы. По случаю праздника город весь освещен, - сказал Готлиб.
   - Но эта башня. Там же... - Аннета не договорила, многозначительно глядя на мужа.
   - Башня на острове, а мы будем кататься на пруду, - ответил Готлиб.
   - Кататься! Кататься! Ну же, мама! Пошли кататься, ну что ты! - продолжали шуметь дети.
   - Ладно, пойдемте, - сдалась Аннета. - Только одеваться теплее и не капризничать!
   Когда они пришли на пруд, там никого не было, - дети и взрослые, приходившие сюда днем, уже разошлись по домам, - но на шестах, расставленных около катка, еще не погасли факелы, а на горке над прудом, то разгораясь, то затухая, горели в костре огромные бревна. Вокруг расчищенного льда на сугробах валялись обрывки веревочек, которыми привязывали коньки к башмакам; на горке были разбросаны обломки от бочки, неудачно заменившей кому-то санки, и сиротливо лежала потерянная детская варежка.
   Жану не терпелось показать, как он хорошо катается, - спустившись к катку, он быстро приладил коньки и поехал по льду.
   - Смотрите, как я умею! - прокричал он и развернулся на всем ходу так, что коньки зажужжали, веер снежной пыли поднялся из-под них.
   - Отлично! - отозвался Готлиб, а Франсуа обиженно протянул:
   - А у меня нет коньков...
   - Ничего, и тебе купят, и ты научишься, - успокоила его Лизетта. - И я научусь, - правда, папа?
   - Конечно, научишься. Садитесь на санки, а я вас подтолкну. Ух, как покатитесь! - сказал Готлиб.
   - Тут высоко. Может быть, они покатаются, где пониже? - тревожно спросила Аннета.
   - Нет, нет, мы здесь съедем! Папа, скажи, что мы здесь съедем! - обиженно заголосили Франсуа и Лизетта.
   - Ничего. Пусть съедут, - улыбнулся Готлиб.
   - Ну, давайте, спускайтесь, чего вы встали? - крикнул Жан.
   - Сейчас! - Жан уселся на санки, спереди примостилась Лизетта, и Готлиб подтолкнул их:
   - Поехали!
   Дети замерли: стоило санкам сдвинуться с места, как горка, выглядевшая не очень высокой, сразу увеличилась в размерах. По укатанному снегу санки понеслись в пропасть; дыхание перехватило, нельзя было даже закричать. Самый жуткий миг настал на середине склона, когда скорость возросла невероятно, а до основания горки было еще очень далеко.
   Но вот санки, замедляя ход, поехали по ровной земле и остановились. Дети вскочили, засыпанные снегом, который летел им в лицо, пока они ехали, но чрезвычайно довольны, хохочущие.
   - Папа! Мама! - помахали они руками Готлибу и Аннете.
   - Подумаешь! Я и не с таких горок скатывался - презрительно заметил Жан.

***

   Со второго яруса башни на горку и каток смотрел Якоб. Целый день там продолжалась гуляние, а вечером, когда все разошлись, вдруг пришло какое-то запоздавшее семейство. Сквозь ветви старых дубов, окружавших башню, в отблесках факелов было видно, как катался на коньках старший мальчик, выделывая замысловатые фигуры на льду, а другой снова и снова вместе с маленькой девочкой скатывался с горы на санках.
   Поднявшись наверх в очередной раз, младшие дети принялись теребить родителей, подговаривая их на что-то. Глава семейства, длинный худой мужчина, громко рассмеялся и сел на санки. Женщина сначала отнекивалась, но потом тоже села, поддавшись на уговоры детей.
   Санки поехали с горы, но внезапно накренились и опрокинулись. Мужчина и женщина свалились с них, перевернулись, ухватились друг за друга и застыли на секунду, а после встали, отряхиваясь от снега и смеясь. Дети были в восторге; дети любят, когда взрослые присоединяются к их играм.
   - А мужчина на нашего Готлиба похож, - сказал Якоб, обращаясь к Иоганну, гревшемуся у очага.
   - Что? - переспросил Иоганн.
   - Да вон семейство какое-то пришло кататься, а мужчина, говорю, на Готлиба похож.
   - С ума сошли, ночью кататься! А у Готлиба, поди, забот полон рот, станет он тебе по ночам разгуливать, - проворчал Иоганн.
   - Во-первых, еще не ночь, просто темнеет рано. А во-вторых, Готлиб, в отличие от тебя, может и ночью кататься придти.
   - А в-третьих, закрой ставни, всю комнату выстудил! Ты тоже сумасшедший: целый день у окна простоял. Иди лучше сюда, к огню. Поешь, выпей, - по случаю праздника еды и выпивки у нас вдоволь, а ты как будто обет воздержания дал. Не узнаю тебя, брат Якоб.
   - Ах, брат Иоганн, у меня сегодня случилась меланхолия, а может быть, даже ипохондрия, - ужасные болезни! Они случаются вдруг, как при виде плохого, так и хорошего: от плохого, потому что оно плохое, а от хорошего, потому что оно не для тебя.
   - Выпей, и все пройдет.
   - Вино не помогает от ипохондрии и меланхолии, оно только усиливает эти болезни.
   - Да брось ты, в самом деле, Якоб! Что ты затосковал? Скажи еще, что лучше тебе помереть, - давно этого от тебя не слышал.
   - Тебе бы все издеваться надо мною, а не понимаешь, что я как человек философического склада ума склонен грустить. Как было бы хорошо жить простыми интересами, не проникая в глубины сущего; не сидел бы я тогда тут, в комнате над покойницкой, да еще в компании с тобой. Был бы у меня свой уютненький домик, была бы пухленькая, румяненькая, веселенькая женушка, был бы десяток упитанных ребятишек, ходил бы я с ними в праздник на каток - вот оно счастье!
   - Брось, разве это для тебя? Ты был бы не ты, если бы мог жить так. Твое счастье в том чтобы сидеть здесь, над покойницкой, вместе со мною, тосковать о простой обывательской жизни, но никогда не согласиться на нее, не променять огромный бесприютный мир на маленький уютный домик.
   - Да? Ты думаешь? - Якоб наморщил лоб и выпятил нижнюю губу. - А знаешь, ты прав, брат Иоганн. Общаясь со мной, ты явно поумнел, в твоих рассуждениях изредка тоже стало проскакивать что-то философическое.
   - Благодарю тебя за добрые слова, брат Якоб. Ну, что же, налить тебе вина?
   - Наливай. Я чувствую, что мои меланхолия с ипохондрией не настолько сильны, чтобы выдержать его.
   - А покушать?
   - Об этом и спрашивать не надо. Кстати, я совсем забыл, что еще Саллюстий рекомендовал хорошо покушать тому, кто заболел меланхолией или ипохондрией. По его утверждению, когда желудок заполняется, то для этих болезней просто не остается места, - ведь все болезни проникают именно через желудок. Дабы не дать им задержаться в нем, нужно немедленно вслед за приемом пищи пустить по гортани и пищеводу потоки какой-нибудь жидкости, - но не воды, конечно, от нее один вред! Под давлением жидкости болезни покинут желудок и переместятся в кишки, и тут, главное, не дать им задержаться и там. В этом нам помогут соленые огурцы, перемешанные со сметаной, рыба, зажаренная в молоке, вареное мясо, политое тыквенным соусом, яблочный сидор и красное игристое вино... Все это у нас с тобой имеется, - следовательно, в ближайшие часы ипохондрия и меланхолия покинут мое тело естественным путем.
   - Считай, что ты уже на пути к выздоровлению. Не болей, брат Якоб! - Иоганн стукнул своим стаканом об его стакан.
   - И тебе не хворать, брат Иоганн!..
   - Слушай, Якоб, что мы будем делать весной? - спросил Иоганн, обсасывая косточки рыбы. - Здешний сторож с огромной радостью поведал мне, что после Пасхи анатомический театр переведут отсюда. Вроде бы новое помещение уже подобрали: в холодных погребах бывшего епископского Сытного Двора. Попрут тогда нас с тобою из города! Здесь еще терпят, вдали от глаз людских, но болтают бог знает что: говорят, мы - вольнодумцы, смутьяны, пьяницы и развратники.
   - Значит, когда мы с прежней властью боролись, в восстании участвовали, жизнью своей рисковали, мы смутьянами не были, а теперь нас в смутьяны записали? - возмущенно воскликнул Якоб. - О, народ, народ, как ты неблагодарен!
   - Можно было бы обратиться за помощью к Готлибу, но что-то мне не особенно хочется оставаться в этом городе.
   - Скучно в нем становится, - кивнул Якоб. - Епископа нет, идолов низвергли, веру правильную ввели, - а становится все скучнее и скучнее. Скука и пустота. Тут не то что ипохондрией заразишься, руки на себя наложить можно!
   - А как же румяненькая пухленькая женушка, о которой ты вздыхал? - ехидно заметил Иоганн.
   - То не я вздыхал, а моя меланхолия, - ответил Якоб. - А ты, вместо того чтобы издеваться над своим заболевшим товарищем, рассказал бы лучше о наших планах на будущее.
   - О наших планах? Изволь. Планы наши обычные. Придет весна, пригреет солнце, растает снег - и пора нам в дорогу.
   - Куда пойдем?
   - Из города.
   - Это понятно. А дальше?
   - А дальше - вперед. Хочешь, на восток пойдем, хочешь, - на запад, хочешь, - на север, хочешь, - на юг. Выбор большой, путей много.
   - Чем мы будем жить?
   - Когда мы уходили из монастыря, я о том же спрашивал Готлиба, ты помнишь? А он мне ответил: Бог нас не оставит.
   - Готлиб шел служить Христу...
   - А стал служить людским хотениям.
   - Слушай, брат Иоганн, а может быть, мы и его с собой возьмем? Пропадет, ведь, бедняга, - предложил Якоб.
   - Его здесь долг удерживает: перед Богом, перед людьми, а после женитьбы - еще и перед своей семьей.
   - Да, его крепко приковали. Ему не уйти.
   - А мы можем, - уйдем, брат Якоб?
   - Уйдем, брат Иоганн. Неужто я тебя оставлю?
   - В никуда, в неизвестность?
   - Самое лучшее направление! На нем ты всегда готов к неприятностям, поэтому они не так страшны, а какая радость от удачи, на которую ты даже не смел надеяться!
   - Слава тебе Господи, ты повеселел! Твоя меланхолия, видимо, уже переместилась в кишки.
   - Ипохондрия тоже. Чувствую, скоро они меня вовсе покинут.
   - Так быстро? Ну, тогда выпьем за очищение, брат Якоб!
   - За очищение, брат Иоганн!
  

Гийом

  
   Был один из тех удивительно теплых дней, которые случаются в конце зимы. Бледное размытое солнце светило сквозь туман испарений, поднимающихся от земли. Воздух был наполнен влагой и запахами города, которые не перемешивались, как обычно, но каждый звучал сам по себе. Необычным было то, что среди них почти не было запаха дыма из печей, ибо мало где сегодня топились печи. Это объяснялось не столько теплой погодой, как тем, что горожане целыми семьями ушли на рыночную площадь, где сегодня должна была состояться казнь вора.
   Вор этот пытался украсть из лавки фунт мяса и оказал сопротивление при задержании. Суд приговорил преступника к колесованию, но Духовная Коллегия, во имя милосердия Христова заменила колесование на отсечение головы с последующим четвертованием мертвого тела. Поскольку казней в последнее время проводилось немного, жители города стремились во что бы то ни стало попасть на это зрелище. Городской Совет принял все меры, чтобы не допустить давки на рыночной площади: туда допустили ровно столько людей, сколько их могло вместиться при достаточно плотном расположении, но без вреда для здоровья. Зажиточные горожане, не желая толкаться среди простонародья, заранее раскупили места на балконах домов, окружающих площадь. Хозяева этих домов получили бешеные деньги; больше всего повезло председателю городской комиссии по надзору за торговлей на рынке: место для казни было как раз напротив его окон, и за каждое зрительское место он брал от двух до пяти золотых.
   Для привилегированной публики был построен деревянный постамент на площади. На нем поставили кресла, а вверху на столбах растянули парусину, - таким образом, получилось что-то вроде огромного шатра. Местоположение этого сооружения было продуманным и удачным: солнце должно было находиться за ним в момент казни, не слепить глаза почтенной публике, но хорошо освещать эшафот.
   В целом организация казни была великолепной, все мелочи были учтены, вплоть до того, что толпу зрителей разделили одним продольными и двумя поперечными проходами. Эти проходы предназначались для осужденного, сопровождающих его охранников, а также пасторов, барабанщиков и флейтистов, - а во время основного действа по этим коридорам могли беспрепятственно сновать лотошники, продающие горожанам еду и напитки.
   Преступника привезли на площадь, как только места для почетной публики заняли герр бургомистр, герр Гийом, члены Совета и Духовной Коллегии, а также наиболее уважаемые граждане города. Ранее никто не обращал внимания на одежду осужденных, - их казнили в том, в чем арестовали и содержали в тюрьме. Из-за этого преступников зачастую привозили на казнь в грязном рванье, источающем зловоние. С недавних пор все изменилось: теперь осужденных приводили в приличный вид и переодевали хотя и в простую, но в чистую одежду. Поэтому вор, которого привезли сейчас, выглядел очень неплохо: мужчина лет тридцати, соразмерного телосложения, он был одет в черные штаны и чулки, белую рубаху, а на плечах его была накидка из грубого сукна.
   Он стоял на открытой повозке, по бокам два солдата держали его скованные цепью руки. Лицо осужденного было бледным, но не лишенным приятности; вскинув голову, мужчина смотрел на шпиль ратуши, будто растворяющийся в серебристой небесной синеве. Намеренно он это делал или нет, но он позволил дамам на балконе в полной мере оценить свою внешность, и, судя по их реакции, осужденный им понравился.
   - Зачем ему надо было красть? Он мог бы получить многое и без кражи, - судачили они.
   - Что вы имеете в виду?
   - У него благородное лицо...
   - И фигура стройная.
   - Так что же?
   - Он мог бы стать, например, пастором.
   - Почему пастором?
   - Или парикмахером.
   - Как Гюнтер?
   - О, Гюнтер! Гюнтер это...
   - Тише, дамы, тише!
   - Фрау Тереза хорошо знает, каково мастерство Гюнтера.
   - Что вы хотите этим сказать?
   - Он отлично знает свое дело. Вы очень помолодели с тех пор, как Гюнтер стал вашим парикмахером.
   - Благодарю вас. Жаль, что у вас нет своего парикмахера.
   - О, не беспокойтесь, я еще не в том возрасте, когда женщине нужен парикмахер, чтобы омолодиться!
   - Тише, дамы, тише!.. Кстати, ходят слухи, что Духовная Коллегия скоро закроет парикмахерскую гильдию в нашем городе и запретит это ремесло.
   - Мой бог! Ах, грешна, это я по привычке все божусь!.. Зачем запрещать парикмахерское ремесло?
   - А что вы так встревожились, фрау Тереза?
   - Нет, я не встревожилась, я просто хочу знать, как христианка. Может быть, я не знаю чего-то, и нарушаю свой долг. Но если герр Гийом считает, что парикмахерское дело вредно для христианской веры, я с ним полностью согласна.
   - Герр Гийом - это наш светоч.
   - Апостол Иисуса. Преподобный проповедник.
   - С ним мы спасемся. Счастье, что он приехал в наш город...
   - Смотрите, этого несчастного молодого человека уже привели к месту казни!
   - Кого привели?
   - Боже мой, фрау Тереза! Ну, конечно, преступника, вора!
   - Помолимся за него, сестры!..
   Вора взвели на плаху и поставили на колени около массивного пня, на котором ему должны были отрубить голову.
   Начали зачитывать приговор. В нем подробно описывалось преступление осужденного, причем один и тот же рассказ повторялся трижды: вначале как сообщение фактов, затем - в качестве признательных показаний самого преступника, и, наконец, в виде обвинительного заключения суда.
   Всем без исключения людям, пришедшим посмотреть на казнь, были известны до мельчайших деталей обстоятельства преступления, поэтому во время чтения приговора публике было скучно. Кто-то развлекал себя тем, что следил за поведением преступника, кто-то оценивал ораторские способности секретаря суда, зачитывавшего приговор, кто-то воспользовался этим временем, чтобы купить еду у лотошников и перекусить.
   Единственным человеком, кто внимательно слушал судебное постановление, был осужденный, но и ему через некоторое время прискучило это повторяющееся монотонное чтение; он принялся разглядывать народ на площади, и, в особенности, прилично одетых дам и господ на балконах домов.
   Между тем, секретарю было обидно, что его чтение имеет так мало успеха; он выделял интонацией наиболее драматические моменты, делал многозначительные паузы, бросал огненные взоры на толпу - ничто не помогало до тех пор, пока он не дошел до установленной судом меры наказания. "...Приговаривается к смертной казни через отсечение головы с последующим четвертованием мертвого тела и вывешиванием частей оного для всеобщего рассмотрения и назидания!" - лишь эти слова вызвали интерес публики, площадь затихла.
   Все смотрели на преступника, а он недоуменно глядел на замолкшего секретаря. "А что же дальше? - как будто вопрошал осужденный. - Неужели все? Больше не ничего будет, и жизни самой не будет? И ничего нельзя изменить? Вот сейчас палач взмахнет топором - и все? Неужели это последние мгновения моей жизни?". Лицо его сделалось жалким, губы затряслись, изо рта вырвался звук, похожий на сдавленный стон. В то же время некоторые дамы на балконах вынули платки и стали вытирать слезы.
   Секретарь был полностью вознагражден за невнимание к своему чтению. Выждав минуту-другую, он торжественно и скорбно сказал:
   - Последнее утешение, последнее увещевание осужденному.
   Из группы пасторов, стоявших у эшафота, отделились три человека и взошли наверх. Это были самые лучшие пасторы города; они должны были подготовить преступника к смерти.
   Бургомистр, сидевший возле Гийома на местах для почетных гостей, спросил его о чем-то. Гийом знаком показал на эшафот, предлагая посмотреть, что будет дальше.
   Первый из пасторов подступил к коленопреклоненному преступнику и принялся тихо говорить ему на ухо. Толпа на площади заволновалась, - до нее не доносилось ни единого слова. Бургомистр снова обратился к Гийому; тот сделал успокаивающий жест рукой.
   Через несколько секунд голос пастора стал возвышаться.
   - Ты ли грешнее всех, что тебе уготована казнь сия? Отнюдь, сын мой, не ты самый великий грешник на земле, но тебе уготована казнь сия по велению Отца, который все волосы счел на голове твоей и определил судьбу твою. Для чего же тебе дана судьба такая, спросишь ты? Ответ есть только у Бога твоего. Может быть, для того чтобы покаялся ты, и не погиб в геенне огненной. Велико милосердие Господа, спасти душу твою он может не по заслугам, но по раскаянию сердца твоего. Есть ли в тебе раскаяние, признаешь ли ты Господа своего?
   - Да, да, я раскаиваюсь, я признаю - отвечал преступник с отчаянием. - Преподобный, попросите, чтобы меня не казнили!
   - Это не в моей воле. Ты согрешил в земной жизни и по земным законам наказание твое. Но надо ли тебе печалиться о том, что ты умрешь? "Я исшел от Отца и пришел в мир; и опять оставляю мир и иду к Отцу". Какое бы место не было тебе там приготовлено, но в том мире уже не будет греха; худший мир ты оставляешь и вступаешь в лучший. Надо ли печалиться? Прими участь свою со смирением и возрадуйся.
   Первый пастор отступил в сторону, к осужденному подошел второй пастор.
   - Разве не знакомо тебе Писание? - спросил он сурово.
   - Знакомо, - робко проговорил преступник.
   - А если знакомо, как мог ты поддаться искушению сатанинскому? - вдруг закричал пастор так громко, что женщины на площади вздрогнули. - Разве не тебе сказал Иисус: "Если тебя соблазняет рука твоя, отсеки ее: лучше тебе увечному войти в жизнь, нежели с двумя руками идти в геенну, в огонь неугасимый. Где червь не умирает и огонь не угасает". Разве не тебе сказано было Спасителем: "И если нога твоя соблазняет тебя, отсеки ее: лучше тебе войти в жизнь хромому, нежели с двумя ногами быть ввержену в генну, в огонь неугасимый. Где червь не умирает и огонь не угасает". Разве не для тебя слова Агнца: "И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его: лучше тебе с одним глазом войти в Царствие Божие, нежели с двумя глазами быть ввержену в геенну огненную. Где червь не умирает и огонь не угасает". Знал ли ты, что сказал тебе Христос? Знал или нет? Не слышу!
   - Знал, - выдавил осужденный.
   - А если знал, - с новой силой вскричал пастор, - отчего ты не отсек себе руку, не отрубил ногу и не вырвал глаз? Вот ты стоишь теперь здесь, перед нами, с двумя руками, с двумя ногами и с обоими глазами, но пойдешь сейчас в геенну огненную, где червь не умирает, и огонь не угасает. Чувствуешь ли, как адское пламя уже жжет тебя, чувствуешь ли, как твой язык лопается от жара, чувствуешь ли, как уже горит твоя кожа и твои кишки лижет огонь? И пяти минут не вытерпеть этой муки, а тебе предстоит терпеть ее до скончания времен!
   Осужденный глухо завыл, а среди народа послышался восторженный шепот: речь второго пастора была просто потрясающей.
   Третий пастор приступил к потерявшемуся и раздавленному преступнику.
   - Человек, - кротко вымолвил он, - ты согрешил, ты проклят Богом, но мы, братья твои, молимся за тебя. Вспомни: "Некий человек шел из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам, которые сняли с него одежду, изранили его и ушли, оставив едва живым. По случаю один священник шел той дорогою и, увидев его, прошел мимо. Также и левит, быв на том месте, подошел, посмотрел и прошел мимо. Самарянин же некто, проезжая, нашел на него и, увидев его, сжалился. И подошед перевязал ему раны, возливая масло и вино; и посадив его на своего осла, привез его в гостиницу и позаботился о нем. А на другой день, отъезжая, вынул два динария, дал содержателю гостиницы и сказал ему: позаботься о нем; и если издержишь что более, я, когда возвращусь, отдам тебе. Кто из этих троих, думаешь ты, был ближним попавшемуся разбойникам?"
   - Оказавший ему милость, - пролепетал преступник.
   - Верно. И мы поступаем так же. Мы - ближние к тебе, мы любим тебя, как самих себя. Мы не проклинаем тебя, нет, но молимся, и будем молиться за тебя. Брат наш возлюбленный, пусть успокоится душа твоя. Ты не один, нет, но имеешь сотни братьев и сестер. Посмотри на площадь: сколько тут стоят братьев и сестер твоих. Мы любим тебя. Мы ведь любим его, братья и сестры?
   - Да, мы любим его! Любим! Любим! - закричали многие люди.
   Осужденный рыдал.
   - И я люблю вас! - выкрикнул он сквозь слезы. - Простите меня, я был плохим, я был грешником, но я раскаялся; я люблю вас, я люблю Иисуса!
   - И мы любим тебя, и мы любим Иисуса, - сказал пастор. - Умри же с миром, брат наш. Мы любим тебя.
   - Умри с миром! - подхватила площадь. - Мы любим тебя!
   Пастор кивнул секретарю; тот подал знак палачу и его подручному, стоявшим у дальнего края эшафота. Они приблизились к плачущему преступнику, сняли с него суконную накидку и разрезали на нем рубашку, обнажив шею и торс. Толпа на площади опять затихла, ожидая развязки.
   Осужденный вскинулся, хотел вскочить с колен, но помощник палача одной рукой схватился за цепь, которая сковывала запястья преступника, другой взялся за его волосы - и ловко пригнул к пню, не загораживая при этом картину казни от зрителей.
   Осужденный пронзительно закричал, но тут же взметнулся и опустился топор палача. В следующую секунду голову казненного, глаза которого все еще беспорядочно моргали, а щека дергалась, - показали толпе. Вслед за этим, не теряя времени, палач выхватил из ножен длинный острый нож, блеснувший гладкой сталью, разрезал, по обычаю, грудь казненного, вынул из нее сердце и тоже показал толпе. Сердце еще было живо и вздрагивало; с него стекали потоки крови. Кровь казалось очень красной, а ее запах сразу же распространился по площади, перебивая все другие запахи этого теплого влажного дня.
   Закончив спешную работу, палач и его помощник принялись, не торопясь, четвертовать тело преступника. Делали они это профессионально, точными и сильными движениями разрезая плоть осужденного и отделяя одну его конечность за другой.
   Гийом не смотрел на четвертование, он вполголоса беседовал с бургомистром, но люди на площади жадно впитывали в себя все подробности казни, - как из интереса, так и в просветительских целях: надо было рассказать потом обо всем своим родственникам и друзьям, которые не смогли пробиться сюда.

***

   - Вчерашняя казнь внесла большое оживление в повседневный быт наших горожан, - говорил бургомистр Гийому перед заседанием Городского Совета. - Поразительно, как подобные мероприятия освежают общую атмосферу городской жизни!
   - Вы не удивлялись бы этому, герр бургомистр, если бы читали трактат Аристотеля "О смерти других". Сей трактат я использовал во время обучения в университете, когда готовил свою работу об этических обоснованиях смертной казни. Странно, что это сочинение великого грека прошло мимо внимания исследователей. Аристотель ясно пишет, что смерть чужого неблизкого человека вызывает у ее свидетелей чувство собственного превосходства и значимости. Он, де, умер, а я жив, значит, я превосхожу его в самом главном, ибо жизнь - главнейшее из всех качеств человека. Когда простые люди видят казнь преступника, они ощущают свое превосходство над ним, ибо он умирает, а они живут дальше. Это, наряду с воспитательным эффектом от экзекуции, привносит положительный этический момент в процедуру казни, - разъяснил Гийом.
   - Что за светлая у вас голова, герр Гийом! Какая образованность, какой ум! Я совершенно уверен, что вы прославите наш город. Когда-нибудь вам воздвигнут монумент вот здесь, на площади, у здания Совета, - сказал бургомистр с подобострастием.
   - Это все суета и тщеславие, - отмахнулся Гийом. - Вернемся к нашим делам. На сегодняшнем заседании я предлагаю обсудить следующие вопросы. Первое, определение полномочий государственных органов и обязанностей должностных лиц. Я подготовил подробную справку на двести восьмидесяти страницах о том, кто чем у нас занимается в городском управлении. Картина удручающая: многие проблемы не решаются вовсе, но есть такие вопросы, которые пытаются решать многие, мешая друг другу, принимая противоречивые решения и запутывая все до безобразия. Должностные лица при этом фактически ни за что не отвечают, а инструкции, которые определяют их деятельность, либо безнадежно устарели, либо очень запутанные, либо откровенно глупые. В связи с этим, я готов предоставить Городскому Совету свои соображения об улучшении работы государственных органов, а также должностных лиц. Мои соображения об улучшении работы изложены на триста девяносто пяти страницах, и я также намерен зачитать их Совету.
   - Двести восемьдесят прибавить триста девяносто пять, получится шестьсот семьдесят пять. Успеем ли мы заслушать вас до темноты, герр Гийом? - с некоторым сомнением спросил бургомистр.
   - Сейчас, в конце зимы, продолжительность дня заметно увеличилась. Кроме того, я полагаю, что правило, запрещающее горожанам работать с наступлением темноты, не распространяется на магистрат. Продолжая трудиться ночью, мы не произведем избыточной продукции, которая может привести к застою товарного обращения в городе; не произведем и шума, мешающего спать обывателям. Таким образом, с юридической точки зрения, мы имеем право работать хоть до утра, - разъяснил Гийом.
   - А, ну тогда, конечно, - обреченно согласился бургомистр.
   - Впрочем, остальные вопросы, которые я предлагаю обсудить сегодня, не займут много времени. Вот эти вопросы в порядке очередности: инструкции для смотрителей за постройками, инструкции для пожарной команды, инструкции для ночных сторожей, инструкции для подметальщиков улиц, постановление о полном запрещении танцев, постановление о регламентации интимных отношений между супругами.
   - Вы хотите запретить танцы? - изумился бургомистр.
   - Вы опять удивляетесь очевидному? Запретив празднества, несовместимые с христианством, запретив театральные зрелища, о вреде которых я вам подробно рассказывал, мы теперь обязательно должны запретить танцы. Что такое танцы, как не игрище распаленной плоти, поощрение открытой похоти, торжество нескромности и всплеск греховных страстей? Разве не похож танцор на одержимого, в коего вселился легион бесов? Христос исцелил такого одержимого, скорбя о болезни его, - не дан ли нам в том пример Спасителем? С другой стороны, мыслимо ли вообразить танцующего Иисуса или танцующих апостолов его? Нет, немыслимо, - потому что танцы противны самой природе христианства, герр бургомистр.
   - Да, я вижу, что мое удивление напрасно. Танцы, конечно же, надо запретить, - кивнул бургомистр.
   - Вы всегда были ревностным христианином, герр бургомистр. И если уж мы заговорили о похоти, то давно назрела необходимость регламентации супружеских отношений. Я был далек от этой темы, пока не женился. Моя супруга - бывшая монахиня, женщина скромная и целомудренная, но однажды ночью она вдруг захотела, чтобы я соединился с ней необычным способом.
   - Да что вы, не может быть! - всплеснул руками бургомистр.
   - К сожалению, это правда, герр бургомистр, - мрачно сказал Гийом. - Я даже не могу поведать вам, чего именно захотела моя жена. Вы - человек не молодой, у вас уже есть внуки, но я уверен, что за всю свою долгую супружескую жизнь вам никогда не приходилось слышать от своей жены подобной просьбы.
   - Никогда! - горячо вскричал бургомистр.
   - Я, естественно, поинтересовался у Урсулы, где она понабралась этой дьявольской скверны, - продолжал Гийом. - Она ответила, что была в гостях у подруги, и там женщины болтали втихомолку о разных причудах, которые они испробовали в постелях со своими мужьями. Я потребовал, чтобы жена рассказала мне все, что услышала от этих глупых баб, и уверяю вас, герр бургомистр, что более мерзких вещей я дотоле не слышал. Вот где грязный разврат, вот где блудливое вожделение, вот где сатанинская похоть! Мы боремся с грехами словом Божьем при свете дня, а они ночью торжествуют над нами на супружеском ложе! Покончить с этим, покончить немедленно, сказал я себе, - и подготовил проект соответствующего постановления. В нем содержатся следующие требования: помнить, что супружеский союз - есть союз двух христианских душ, созданный для взаимной поддержки в истинной вере и воспитания потомства в духе идей Спасителя. Помнить мужьям и женам, что им надо не распаляться плотскими желаниями в браке, а погашать оные через брак; супружество - не масло, подливаемое в огонь похоти, но холодная вода, заливающая этот огонь. Отсюда, интимная близость между супругами допускается не чаще двух раз в неделю и только в строго определенном положении, а именно - муж возлежит на жене, а она, соответственно, под ним. Жена должна лежать выпрямившись, неподвижно, не издавая никаких звуков. Во время совокупления супругам следует вызывать в себе отвращение к этому акту и непрестанно вспоминать, что единственным оправданием его может служить забота о продолжении рода. Соблюдая все эти требования, супруги, несомненно, убьют в себе похотливые желания и возвысятся духовно, но все-таки успеют обзавестись потомством, - а значит, цели брака будут достигнуты в полной мере.
   - Но как вы думаете проконтролировать выполнение этого постановления? - спросил совершенно растерявшийся бургомистр.
   - На то мы и создали Духовную Коллегию, а жители города дали присягу соблюдать символ веры. Нашим пасторам дано право входить в дома верующих, но раньше пасторы ходили по домам лишь днем, а после принятия постановления будут ходить и по ночам, устраивая внезапные проверки.
   - Пока пастор достучится, пока ему откроют, - вряд ли он застигнет грешников на месте преступления, - заметил бургомистр.
   - Да, герр бургомистр, вы правы, тут я не доработал, - задумчиво произнес Гийом. - Дьявол силен, нелегко с ним бороться. Но мы обязательно найдем подходящие к данному случаю методы. Обяжем, например, слуг докладывать о развратном поведении их господ, привлечем живущих в доме стариков для наблюдения за молодыми супругами; особый упор сделаем на беседах пасторов с женщинами, - богобоязненность, а пуще того, болтливость последних послужит нам на пользу. Все это выполнимо. Мы начнем беспощадную борьбу с похотью и развратом и мы одолеем их!
   - О, я не сомневаюсь в этом, герр Гийом! - с глубоким чувством сказал бургомистр.

***

   Когда Гийом пришел домой, его старый слуга быстро и расторопно помог ему переодеться, провел в столовую и шепнул, что фрау Урсула еще не спит. Гийом слегка поморщился, - значит, она опять будет за ужином мешать своими разговорами.
   Так оно и вышло: едва он уселся за стол, как жена вошла в столовую.
   - Ты ужинала? - спросил он ее.
   - Да, я ела, но хочу поесть еще, - ответила она со смущением.
   - На твоем месте я не стал бы этого делать. Перед сном есть вредно, а особенно в твоем положении, - он кивнул на ее большой живот.
   - Но мне хочется, - робко возразила она.
   - Как знаешь, - Гийом дал знак, чтобы слуга поставил вторую тарелку.
   На ужин был лосось, запеченный в оливковом масле, с небольшим количеством лука и пряностей.
   - Тебе надо очистить свой кусок от добавок, - сказал Гийом. - Пряности и лук вызывают жажду, а беременным нельзя много пить.
   - Хорошо, - Урсула покорно сняла верхний слой с рыбы. - Как у тебя дела в Совете? Ты сегодня вернулся поздно, скоро уже утро.
   - Да, скоро утро. Отчего ты не спишь?
   - Я ждала тебя.
   - Зачем?
   Урсула вздохнула.
   - Мне скучно одной.
   - Это - следствие твоей беременности. Все наши чувства возникают не сами по себе, а вследствие каких либо причин.
   - Даже в монастыре мне не было так скучно, - упрямо повторила она.
   Гийом отодвинул свою тарелку и поднялся.
   - Ты идешь спать? - спросила Урсула.
   - Нет, мне еще надо поработать.
   - Значит, мне опять ложиться без тебя? - губы Урсулы дрогнули, в глазах ее появились слезы.
   - Послушай меня и запомни, что я скажу, - терпеливо произнес Гийом. - У тебя неправильные представления о супружестве. Брак это, прежде всего, духовный союз двух людей, следующих заветам Спасителя; затем - хозяйственное объединение, помогающее лучше устроить материальную сторону жизни; наконец, институт по воспитанию потомства. Исходя из этих определений, я стараюсь добросовестно исполнять обязанности мужа. Я никогда не отказывал тебе в духовном наставлении, поддержке в вопросах веры; я обеспечил тебя деньгами, необходимыми для достойной жизни, но, разумеется, без излишеств, которые есть прямая дорога в ад; я позаботился также о продолжении рода. Тебе не в чем упрекнуть меня. Что же, в свою очередь, требуется от тебя? Участие в делах нашей христианской общины, ведение домашнего хозяйства, воспитание детей. Пока ты лишена последней своей обязанности - последней по порядку, но не по важности, - ты, естественно, чувствуешь некоторую неудовлетворенность, которая мешает тебе достичь душевного спокойствия. Это пройдет, как только ты родишь ребенка, а потом, даст Бог, еще много детей. Но до тех пор я настоятельно прошу тебя не мешать моей деятельности, на которую меня сподвигнул сам Господь, - иначе, в доме у нас не будет мира и порядка. Поверь, что я сочувствую тебе и вполне понимаю твое положение, я ценю тебя как жену, но если ты будешь препятствием для моей предначертанной Богом миссии, я буду все дальше отдаляться от тебя. В любом случае, - я имею в виду твое сопротивление или непонимание, - я сумею устроить свою жизнь так, чтобы заниматься главным моим делом, но семья наша тогда разрушится. Итак, будь моей помощницей, Урсула, то есть не мешай мне, - и дом наш станет подобен крепости, построенной на граните.
   - Нет, нет, я не хочу тебе мешать! - испуганно воскликнула Урсула. - Я буду во всем следовать твоей воле, ведь ты - мой муж... А знаешь, - вдруг добавила она с лукавой усмешкой, - у меня молоко уже начало из грудей сочиться и соски вспухли. Хочешь посмотреть?
   Она начала развязывать шнурки на платье.
   Гийом оглянулся на дверь, в которую в любой момент мог войти слуга.
   - Что ты, не здесь, - растерянно произнес он.
   - Хорошо, тогда пойдем в спальню. Ты посмотришь на мою грудь, а потом иди в кабинет и работай.
   "Воистину, где мужчина и женщина встретились наедине, там не услышишь "Отче наш"", - подумал Гийом.
   - Пойдем, - обреченно согласился он. - Ну, а после - работать!

***

   По пустынной дороге шел человек с собакой, беспородной шавкой рыже-пегого окраса. Правое ухо у нее стояло торчком, а левое висело, оттопырившись назад. Собака была мокрой и очень печальной; она то и дело вздыхала, с тоской поглядывая на хозяина. Они уже долго шли под дождем; один раз им навстречу проехала телега; крестьянин, сидевший на ней, зачем-то ударил собаку кнутом; в другой раз усталая псина еле вывернулась из-под копыт лошадей промчавшихся всадников. Пора было остановиться, поесть и отдохнуть, но хозяин все шел и шел вперед, не обращая ни на что внимания.
   С час тому назад они миновали прекрасный постоялый двор, откуда веяло теплом и жареным мясом. Местные собаки оказались удивительно дружелюбными и гостеприимными: полаяв для порядка, они принялись обнюхиваться с рыже-пегой шавкой, по их виду было понятно, что они не будут возражать, если гостья задержится на постоялом дворе. Однако хозяин не пожелал остаться здесь, и шавке пришлось тащиться за ним дальше, - бог весть куда.
   К тому же, хозяин начал бормотать что-то вслух; собака, вывертывая левое ухо, пыталась понять, о чем он говорит, но за исключением нескольких знакомых слов речь его была мудреной и неясной.
   - Пропадите вы пропадом, - говорил он. - Пропадите вы пропадом с вашей жизнью, вашими порядками и со всем вашим городом. Вы, наверное, думаете, что мне плохо оттого, что вы выгнали меня? Я счастлив, дорогие мои, я счастлив! Вот я иду по этой отвратительной дороге, меня хлещет дождь, у меня нет еды и почти нет денег, но я счастлив, черт вас возьми! Я счастлив, потому что лучше так, чем жить с вами; лучше быть растерзанным волками, погибнуть от ножа разбойника, быть задавленным не разбирающим пути всадником, чем жить с вами. И если мне суждено умереть в придорожной канаве, то умирая там, я буду счастлив, что ушел от вас!.. Все к лучшему, все к лучшему! - продолжал он через некоторое время. - Как часто я хотел уйти из этого проклятого города, но никак не мог решиться, - как же, у меня была крыша над головой, мне платили жалование, я не голодал! Но вот ничего этого нет у меня теперь, - и что же, стал ли я несчастен? Нет, я стал счастливым, потому что освободился от всего, что меня связывало. И если суждено мне умереть, говорю я вам, то я умру свободным!
   Рыже-пегая шавка, терпеливо слушавшая его, заскулила; ей было холодно и жутко.
   - Плохо тебе? Холодно? С каким укором на меня глядишь! - сказал хозяин. - Ну, пошли, чего стоять.. А мне не холодно. Я не чувствую холода, - ни холода, ни голода, ни усталости. Мои мысли будто разделились с моими чувствами, и дух живет отдельно от плоти. Теперь - мне все равно... Прошлой ночью я думал о самоубийстве, но какой прок убивать то, что и так уже умерло? Я перешел черту, разделяющую жизнь и смерть; теперь - все равно... Пошли, псина, но не спрашивай куда - я не знаю. Я счастлив оттого, что ушел из этого проклятого города; я счастлив, что у меня нет будущего; я счастлив, что я нищ и бездомен!.. Пошли, псина, ты - последнее, что осталось у меня; ты - последнее, что еще напоминает мне о жизни. Не бойся, я не дам тебе погибнуть. Я, призрак, позабочусь о живом.
  

Часть 8. Воздаяние

  

Готлиб

  
   Граф Рауль уже два года жил в своем замке в горах, там, где в свое время скрывался Готлиб. Дела людские давно перестали интересовать графа; он удалился ото всех дел, чтобы здесь закончить свои дни.
   Само небо благоприятствовало графу: как только он приехал сюда, в этом горном краю установилась отличная погода. Лето было теплым, но не жарким; ясных солнечных дней было гораздо больше, чем пасмурных, а дожди шли ровно в том количестве, которое требовалось для достаточного увлажнения почвы и растительности. Осень два года подряд начиналась с длительного погожего периода; затем, после одной-двух недель ненастья, выпадал снег, и наступала зима. Он была умеренно холодной и в меру же снежной; не было ни сырых оттепелей, ни крепких морозов. Весна приходила сразу, дружно, без внезапных заморозков и снегопадов. В считанные дни потоки талой воды очищали землю; распускались нежные первоцветы, густо поднималась молодая трава, и вскоре веселое бурное цветение охватывало все вокруг и пышно продолжалось до начала лета.
   ...Замок графа Рауля был прочен и надежен, но имел существенный недостаток: любоваться живописными окрестностями можно было только из узких башенных окон или с крепостных стен. Но графу хотелось теснее приблизиться к природе, - или природу приблизить к себе, - поэтому он приказал разбить парк около замка. В синем еловом лесу, по берегам протекающей через него горной реки проложили две просеки, выходящие к озеру; их засыпали мелким щебнем и песком, провели аллеи, соорудили клумбы, поставили скамейки и беседки. Через реку перекинули ажурные деревянные мостики, а у озера устроили запруду с искусственным водопадом, шум которого умиротворяюще действовал на графа.
   Все работы были закончены за год, и вторую весну своего уединения граф встретил в парке: он жил тут в уютном маленьком павильоне. Этот павильон был одноэтажным, но двусветным, с двумя рядами окон и очень высоким потолком; центральную его часть занимала большая комната, которая являлась одновременно кабинетом и спальней графа. Здесь стоял большой письменный стол с массивным креслом, напротив - кожаный диван, служивший графу постельюм, а стены заставлены были стеллажами с книгами и рукописями. Ни камина, ни печки в этой комнате не было, зато в соседнем помещении, в комнате для омовений, находилась огромная печь, украшенная каменными резными плитами и фигурами нимф и сатиров. От нее по хитроумной системе керамических труб теплый воздух расходился по всему зданию, отапливая, в том числе, столовую, где граф завтракал, обедал и ужинал.
   Каждый день проходил приятно и легко. Граф вставал обычно в девять утра, звал слуг, с их помощью совершал утренний туалет и одевался, а затем с четверть часа гулял по парку, вдыхая неповторимый утренний аромат цветов и трав.
   Вернувшись в павильон, граф принимал завтрак, состоящий из перепелиных яиц, паштета из дичи, а также сухариков с тмином, которые граф обмакивал в сладкий кларет.
   После завтрака его сиятельство затворялся в своем кабинете, где никто не смел беспокоить его ни по какому поводу: граф записывал впечатления всей своей прошедшей жизни. Он записывал их в легкой остроумной манере, тщательно подбирая слова, но совершенно не заботясь об объективности, как в описании событий, свидетелем которых он был, так и исторических лиц, с которыми встречался. То, как он сам все это воспринимал и чувствовал, для него было гораздо важнее беспристрастного анализа.
   Труд его продолжался до третьего часа пополудни, после чего граф съедал второй завтрак, - легкий: из лангустов, фаршированных икрой, или белой рыбы с маслинами, - и вновь выходил на прогулку, на этот раз более продолжительную. Он делал несколько кругов по парку, присматриваясь к жизни птиц, растений и насекомых, которая постоянно продолжалась и была не менее интересной и насыщенной, чем жизнь людского общества. Каждый цветок, каждый лист на дереве, каждый муравей и каждая пчела жили своей особенной жизнью, но все вместе составляли одно целое, постоянно меняющееся и постоянно одинаковое. Графа Рауля забавляли такие наблюдения, и, бывало, он подолгу сидел около какого-нибудь куста жимолости, наблюдая за всем, что здесь происходило.
   Иногда граф выезжал на конную прогулку. Его сопровождали солдаты из роты, охранявшей замок. Графу доставляло удовольствие беседовать с ними. Их суждения отличались прямотой и категоричностью, на каверзные философские вопросы, которые задавал граф, солдаты отвечали четко и ясно: "Не могу знать... Как прикажут... Что Бог даст...", - чем, по мнению графа, затыкали за пояс самых глубоких мыслителей.
   Возвратившись с прогулки, граф Рауль обедал, в то время как квартет музыкантов услаждал его слух приятными жизнерадостными мелодиями, способствующими правильному пищеварению. Блюда, которые подавались к столу, были вкусными и простыми: граф терпеть не мог гастрономических изощрений. Обед начинался у него с маринадов, составленных из нескольких видов овощей и слегка подогретых для усиления вкуса. Вместе с ними приносились улитки в виноградных листьях и спинки лососей, погруженные в соус из сметаны, петрушки, кориандра, горчицы, яичных желтков и перетертой спаржи. К таким закускам полагалось бы, конечно, белое вино, но граф его не любил, поэтому пил красное сухое, привезенное с севера Италии. Красным сухим вином запивал граф и свой любимый суп из раковых шеек с лимонами, маслинами, укропом и лепестками роз.
   После супа приносили горячее; не желая перенасыщаться, граф съедал всего лишь пару куропаток или дроздов, запеченных со сливами в подливе из разведенного меда с гвоздикой и пряностями, - и кусочек филе ягненка в апельсиновом желе. Тут уже граф пил терпкое красное вино, доставленное с юга Франции.
   Десерт к обеду был самый обычный: засахаренные фрукты, ягодные мармелады, хрустящие вафли со сливочным кремом. К десерту граф требовал сицилийский фруктовый ликер или лангедокский арманьяк.
   После обеда он во второй раз удалялся в свой кабинет, - теперь для чтения книг, прерывающегося безмятежной дремотой. В замке была великолепная библиотека из тысяч книг и рукописей, в том числе очень редких, существующих в единственном экземпляре; из этой библиотеки в павильон были принесены несколько десятков фолиантов и свитков, которые граф хотел перечесть в последние годы (а может быть, и месяцы) своей жизни. Впрочем, он не торопился: бывало, что в часы послеобеденного отдыха он прочитывал по многу страниц; бывало, не одолевал и одной. Время для него больше ничего не значило, времени больше не было, время перетекало в вечность.
   На закате граф ужинал. Помня советы древних, он ограничивался взбитой воздушной сметаной с изюмом, простоквашей с вишневым сиропом и свежим мягким сыром.
   Поужинав, граф шел к искусственному водопаду, садился на скамейку и смотрел на вечернее потемневшее озеро, на плотную стену леса, редкие просветы в котором исчезали с наступлением сумерек; на горные вершины, чьи очертания все более размывались в сгущающейся небесной мгле. Он слышал мягкие ночные запахи озерной и речной воды, еловой хвои, мокрого песка и гранитных валунов на берегу, - и эти запахи тоже становились для него символом вечности.
   Насладившись созерцанием уходящего дня, граф Рауль отправлялся спать. Перед сном он забирался в ванну с теплым молоком и эссенциями целебных трав, а улегшись в постель, выпивал из маленького серебряного стаканчика бальзам, настоянный, главным образом, на мяте, но с добавлением еще двадцати пяти полезных растений.
   Отпустив слуг, граф блаженно потягивался, укладывался поудобнее на лебяжьей перине, накрывался одеялом, сотканным из руна левантийских овец, - и безмятежно засыпал.

***

   На исходе весны на дальнем форпосте стража задержала четырех человек, направлявшихся к замку; они сказали, что хотят встретиться с его сиятельством. Графу доложили о них, и он распорядился отправить посетителей восвояси, ибо не желал видеть никого из внешнего мира. Однако один из непрошенных гостей проявил настойчивость: он сказал, что у него есть важные сведения для графа Рауля. Остальное он расскажет его сиятельству при личной встрече. Скрепя сердце, граф согласился принять этого настырного гостя. Стражники обыскали его и привезли в замок, оставив остальных задержанных на форпосте в качестве заложников.
   Его сиятельство принял посетителя в громадном парадном зале, увешанном старинным оружием и доспехами. Впрочем, нищенское одеяние гостя рассмешило графа, - он подумал, что его надо было принимать не здесь, а в передней.
   - Вы не узнаете меня, ваша сиятельство? - спросил приезжий человек, как будто сам смущаясь своего вида.
   - Нет, - ответил граф, мучительно вспоминая, кто из знакомых ему людей низшего сословия имел право так настойчиво добиваться аудиенции у него.
   Приезжий снял потрепанный дорожный плащ, а потом вдруг снял и свою бороду с усами.
   - А теперь?
   - Господь всемогущий! Святые угодники! Ваше преосвященство? - воскликнул донельзя изумленный граф Рауль.
   - Да, это я, - печально кивнул епископ и тяжело вздохнул.
   - Но почему вы в таком наряде? А, понимаю! Должно быть, вы решили последовать примеру святого Франциска и дали обет нищенства? - весело сказал граф.
   - Ах, ваше сиятельство, мне сейчас не до шуток! - укоризненно произнес епископ.
   - Извините, но я не шутил, - возразил граф. - Нынче у нас такая путаница с лицами духовного звания. Кто-то стремится попасть из бродяг в епископы, а кто-то, наоборот, из епископов уходит в бродяги. Причем, если я вижу бывшего бродягу, ставшего епископом, я понимаю, что он сам этого хотел; но когда я вижу епископа в роли бродяги, то попробуй, разберись, хотел ли он этого или стал бродягой помимо своей воли.
   - Вы совершенно правы, ваше сиятельство. Путаница у нас страшная, - и самое ужасное, что она у нас, и страшная, - еще печальнее вздохнул епископ.
   - Вот, вот, я и говорю, нынче у нас такая путаница! - согласился граф. - Где уж тут понять, кто епископ, а кто бродяга.
   - Но я был и остаюсь епископом, хотя и без епископата, - гордо вскинул голову его преосвященство.
   - Прекрасно сказано: Ганнибал оставался Ганнибалом даже без армии, Клеопатра оставалась Клеопатрой даже без Египта, - восхищенно заметил граф.
   - Благодарю вас, ваше сиятельство. Позвольте объяснить, зачем я приехал к вам, и почему в таком виде. Я должен был облачиться в это рубище, дабы не быть узнанным и схваченным проклятыми еретиками.
   - Схваченным? Еретиками? На моих землях? - граф удивленно поднял брови.
   - О, ваша светлость, с тех пор, как я вынужден был оставить свою епископскую кафедру и спасаться бегством, я боюсь собственной тени!
   - Мой бог! Тогда все ясно. Тому, кто боится собственной тени, надо находиться в тени. Как я вас понимаю, ваше преосвященство, - у меня тоже было нечто похожее в жизни. Моя первая жена, светлая Элеонора, - я называю ее "светлой", потому что моя четвертая жена также носила имя Элеонора, но была смуглой... О чем я хотел сказать? Моя голова стала работать, как работает старый мельничный жернов, - скрипа много, толку мало... Да, моя первая жена, светлая Элеонора... Вы свидетели, святые девицы Минодора, Митродора и Нимфодора, какая это была капризная, сварливая, плаксивая и, вместе с тем, любящая командовать женщина! Она до того меня довела, что я вздрагивал от пения соловья, от жужжания пчелы, от полета бабочки, а по ночам кричал во сне от ужаса. Я стал бояться всего и от жизни ждал только плохого, - так же, как вы сейчас.
   - Но у вас, по крайней мере, оставались ваши владения, а я должен скитаться! - раздраженно воскликнул епископ.
   - Я тоже скитался, ваше преосвященство, - помню, с каким удовольствием я поехал воевать с турками и как не хотел возвращаться домой. На войне я уцелел, но дома не выжил бы, если бы Элеонору... одним словом, если бы она не умерла, я бы погиб. Я заказал по ней заупокойную мессу и сделал богатый вклад в монастырь Святой Бригитты, где похоронили Элеонору! После в этом же монастыре предали земле останки последующих моих жен, - увы, монастырь теперь разорен, монашки стали мирянками, и некому позаботиться о прахе моих благоверных, в том числе о прахе моей бедной светлой Элеоноры.
   - Вот, вот, с тем я к вам и приехал! - обрадовался епископ.
   - Вы хотите позаботиться о прахе светлой Элеоноры? - удивился граф.
   - Нет, я не хочу заботиться о прахе Элеоноры, то есть я хочу позаботиться о ее прахе, но не могу. Вот если я верну себе свой епископат, тогда я восстановлю монастырь Святой Бригитты, и о прахе вашей жены будут заботиться должным образом.
   - Благодарю вас, от всего сердца благодарю, - растроганно произнес граф, смахивая слезу.
   - Да, но прежде я должен вернуть себе свой епископат, - со значением сказал епископ.
   - От всей души желаю вам успеха! - вскричал граф.
   - Да, но мне нужна помощь...
   - Конечно. Одному вам будет трудно вернуть себе свой епископат, - понимающе кивнул граф.
   - Я жду ее от всех истинных католиков...
   - Вы вправе ожидать ее от них.
   - Мне понадобятся солдаты...
   - Понятное дело, вам понадобятся солдаты.
   - И деньги...
   - Естественно. Вам нужны будут деньги, - продолжал соглашаться граф.
   - Но за этим-то я к вам и приехал! - закричал епископ, потерявший терпение.
   - Зачем вы приехали, я не понял?
   - За деньгами и солдатами, ваше сиятельство!
   - Ко мне за деньгами и солдатами? - граф недоуменно пожал плечами.
   - Я всегда знал вас как доброго католика, ваше сиятельство, а сейчас пришло время выступить всем добрым католикам против еретиков и богохульников, установивших свою сатанинскую власть у нас. Скажу вам по секрету, многие из наших готовы подняться на восстание: порядки, установленные этим проклятым немцем Готлибом, не нравятся людям.
   - Вот как? Но он был популярен.
   - Пока он занимался пустой болтовней, его поддерживали смутьяны и глупцы, они-то и устроили бунт в нашем городе. Однако когда этот немец стал председателем самозваного городского Совета и начал проводить в жизнь то, о чем болтал, от него отшатнулись даже распоследние дураки и горлопаны. На что покусился, изверг, - на порядки, освященные веками! Отнял у людей простую и понятную веру, лишил их заступничества святых угодников! Подумать только, я сам предложил этому Вельзевулу место настоятеля в соборе Умиления Девы Марии! Не перестаю себя корить за такую непростительную ошибку.
   - Ну, полно, ваше преосвященство! Поди, различи, где ангел, где черт.
   - Наша церковь тоже была строгой, но и снисходительной. Мы прощали многим и многое; мы закрывали глаза на людские слабости. Вспомните, ваше сиятельство, я сам, лично, просил вас спрятать этого Люцифера, дабы спасти его от костра.
   - Помню. Вы тогда оказались в затруднительном положении...
   - Мы были снисходительны, - перебил графа епископ. - Мы были снисходительны, но от них снисхождения не дождешься.
   - Я бы, пожалуй, согласился с вами, если бы речь шла о наших соседях: герр Гийом правит там весьма сурово. Но месье Готлиб? Разве он жесток? - задумчиво проговорил граф.
   - Ах, ваше сиятельство, потому и надо начать против него войну именно сейчас, когда он еще не сделался жестоким!
   - Потому что сейчас его легче победить?
   - Конечно, ваше сиятельство. Победить и тем самым предотвратить то худшее зло, которое может совершить он в будущем.
   - Вы логичны, ваше преосвященство. Для меня всегда огромное удовольствие разговаривать с вами, - сказал граф и попытался подняться с кресла в знак окончания аудиенции.
   Однако епископ бросился к нему с отчаянным криком:
   - Но, ваше сиятельство, как же насчет денег и солдат?
   - Какие деньги, ваше преосвященство, откуда? Я получал доходы, пока я мог следить за своим обширным хозяйством, а теперь живу, проедая прежние запасы. Мои добрые крестьяне рассудили, видимо, что умирающему старику деньги не нужны, и совсем перестали платить оброк и арендную плату. Моя казна пуста; хорошо еще, что я привык к лишениям и довольствуюсь малым.
   - Очень жаль. То есть не то жаль, что вы довольствуетесь малым, а то что казна ваша пуста, - разочарованно пробормотал епископ.
   - Да, жаль. Мне тоже очень жаль, - охотно согласился граф.
   - Ладно, ну а солдаты? Вы выступите со своим войском мне на помощь?
   - Посмотрите на меня, ваше преосвященство, могу ли я выступить с войском? Когда я был молод, я как-то раз проскакал за день двести миль. Три лошади пали подо мною, а я после этой бешеной скачки, не отдыхая, провел целые сутки с молодой дамой, горячей и страстной, - и не ударил лицом в грязь! А ныне маленький пригорок в моем парке кажется мне Монбланом, лестница в десять ступеней превращается в неодолимое препятствие; я задыхаюсь, взбираясь на нее, уже на третьей ступени у меня колит сердце, давит в затылке, стучит в висках, а колени слабеют и трясутся, как у припадочного... Где уж мне воевать, - вздохнул граф.
   - Очень жаль, - повторил епископ. - По крайней мере, дайте мне солдат.
   - Боюсь, они так обленились за последние годы, что не захотят воевать. Тишина гарнизонной жизни милее теперь для них грохота битв.
   - Прикажите им. Они не осмелятся ослушаться вашего приказа.
   - О, ваше преосвященство, человека нельзя заставить сделать ничего помимо его воли, ибо у него всегда есть выбор пути! А приказы исполняются лишь тогда, когда есть причины для их исполнения.
   - Значит, я напрасно к вам приехал? - обиженно произнес епископ.
   - Отчего же напрасно? Мы славно с вами побеседовали, и я надеюсь, что вы не откажетесь пообедать со мной? - с добродушной улыбкой сказал граф.
   - Благодарю вас, но меня ждут мои спутники, - отрезал епископ.
   - Я распоряжусь, чтобы их тоже покормили... из солдатского котла.
   - Нет, нам надо ехать.
   - Понимаю, ваше дело хлопотное и не терпит отлагательств. Что же, ваше преосвященство, вы будете вознаграждены за тяготы заговорщицкой жизни, когда вернетесь в свой дворец. Правда, обустраивать вам его придется по-новому, старая обстановка пропала безвозвратно.
   - Я борюсь за истинную веру, а не за жизненные удобства, - величественно проговорил епископ.
   - Ну, не сказал ли я, что вы подобны древним героям! - восторженно поддержал его граф. - А может быть, вы станете новым апостолом веры... Не смею вас дольше задерживать. Не забудьте же, ваше преосвященство, позаботиться о прахе моей бедной светлой Элеоноры, когда восстановите свой епископат, а кстати, и о прахе остальных моих жен, похороненных в монастыре Святой Бригитты. Прощайте, ваше преосвященство, вряд ли мы еще увидимся.

***

   - Мне нужен господин Готлиб, председатель городского Совета, - сказал капитан из отряда графа Рауля высокому худому человеку, единственному, кого он нашел в здании бывшего епископского дворца.
   - Это я. Что вам угодно?
   - Вы - месье Готлиб? - капитан недоверчиво посмотрел на него.
   - Да, я.
   - Виноват. Теперь я вас вспомнил, а вы не помните меня? Вы жили в замке графа Рауля в горах, а моя рота охраняла вас. Но тогда вы выглядели моложе, - вот отчего я не узнал вас.
   - Простите и вы меня, господин капитан. Я тоже не узнал вас сразу, хотя вы с тех пор совсем не изменились.
   - Благодарю вас, господин Готлиб. Я не стану впустую тратить время и перейду к сути дела, по которому приехал. Я имею к вам поручение от его сиятельства.
   - От графа? А, наверное, это насчет монашек из закрытого нами монастыря Святой Бригитты? Но они давно пристроены. Старые монашки ухаживают за больными и немощными людьми, а молодых мы обучили швейному делу, они шьют разные изделия для женщин. Можете успокоить графа.
   - Никак нет, господин Готлиб, я приехал не по поводу монашек, хотя, осмелюсь сообщить, хорошо их знаю. Когда городской сброд... Виноват. Я хотел сказать, когда горожане пытались разгромить монастырь и глубоко оскорбить монашек, я со своим отрядом защищал Святую Бригитту. Разрешите доложить, что монашки сражались ничуть не хуже моих солдат. Его сиятельство очень смеялся, узнав об этом, и изволил заметить, что напрасно женщин не берут на военную службу.
   Капитан расхохотался и взглянул на своего собеседника, ожидая увидеть и на его лице улыбку, но Готлиб был серьезен.
   - Виноват! - вытянулся тогда капитан, тоже приняв серьезный вид. - Я имею к вам, господин Готлиб, поручение от его сиятельства. Мы можем поговорить без свидетелей?
   - Без свидетелей? - Готлиб очнулся от своих раздумий и огляделся по сторонам. - Полагаю, что можем. Здесь никого нет.
   - Так точно, никого нет. Граф так и приказал, чтобы никого не было при моем докладе вам. Далее я передаю слова его сиятельства. Господин Готлиб, вам угрожает серьезная опасность. Его преосвященство, епископ, готовит мятеж против вашего преподобия. Он собирает войско и деньги для войны с вами. А в самом вашем городе есть люди, готовые поддержать его преосвященство.
   - Откуда у графа такие сведения? - спросил потрясенный Готлиб.
   - Его преосвященство был у его сиятельства, он хотел получить помощь от графа. Его сиятельство отказал. Граф решил предупредить вас: он сказал, что ничем не обязан епископу, не требовал откровенности от него и не давал ему никаких обещаний, поэтому имеет полное право известить ваше преподобие о планах его преосвященства.
   - Поблагодарите графа Рауля, я очень признателен ему. Но я думаю, что граф преувеличивает опасность, - оживленно произнес Готлиб. - Епископ был изгнан из нашего города в результате всеобщего восстания, а меня тогда даже не было здесь, - я как раз жил в вашем замке в горах. Горожане сами призвали меня и единодушно поддержали все мои предложения по переустройству общественной жизни в соответствии с заветами Христа. Зачем же сейчас горожанам поддерживать епископа? Не я принес им обновление, но сам Спаситель! Возможно, епископ и замышляет что-то против меня, но его замыслы не могут осуществиться.
   - Мое дело передать вам сообщение его сиятельства слово в слово. Граф еще велел сказать, что по-прежнему испытывает отвращение к затхлому болоту, что борьба есть борьба, и еще он благодарит вас за Библию, которую вы ему прислали. Клянусь, я ничего не перепутал!
   - Да, я понял слова графа. Спасибо, господин капитан. Где вы остановились в нашем городе? Я бы пригласил вас к себе домой, но у меня, к сожалению, тяжело больна жена, - Готлиб снова помрачнел.
   - Виноват, месье Готлиб, но я бы у вас все равно не остался. Мне тут же надо ехать обратно. После того, как я отбил монастырь Святой Бригитты от ваших... горожан, мне небезопасно оставаться в городе. Слишком много тут моих добрых знакомых, - капитан позволил себе усмехнуться. - Да и его сиятельство ждет меня. Так что, с вашего позволения, я немедленно отправлюсь назад.
   - Кстати, как здоровье его сиятельства? - спросил Готлиб.
   - Он умирает, - ответил капитан со странной улыбкой.
   Готлиб удивленно посмотрел на него.
   - Если дни графа сочтены, то пусть чаще вспоминает Спасителя. С ним пройдет он долиной смерти, его милосердия достаточно, чтобы простить все прегрешения графа.
   - Я передам это его сиятельству. Разрешите удалиться? Прощайте, господин Готлиб, - капитан развернулся, звякнув шпорами, и направился к дверям.

***

   - Спасибо вам. Я сам теперь посижу около нее. Спасибо, - придя домой, сказал Готлиб соседке, которая ухаживала за больной Аннеттой.
   - Да разве мне трудно? Я помирать буду, так и обо мне кто-нибудь позаботится, - простодушно ответила соседка.
   - Ей стало хуже? - спросил Готлиб, глядя себе под ноги.
   - Плоха, совсем плоха. Кушать отказалась; еле-еле уговорила ее съесть две ложки бульона, но у нее все обратно пошло, просто наизнанку вывернуло бедняжку.
   - А врач приходил?
   - Приходил, да какой толк от него? Сказал, что надо уповать на милость Божию, - будто мы сами этого не знаем, - соседка поджала губы.
   - Да, все мы принадлежим Богу нашему, - согласился Готлиб, думая о своем. - Спасибо вам. Теперь я сам посижу с ней, - повторил он.
   - Детей я покормила, они наверху. Старший, Жан, мне помогает по дому. Я уж ему говорю, что, вот, матери твоей не станет, так ты будешь главный по хозяйству и над младшими детьми; месье Готлибу заниматься всем этим некогда, если только новую хозяйку не приведет. Он насупился и молчит. Серьезный малый! - с уважением произнесла соседка.
   - Спасибо вам, - Готлиб закрыл за ней дверь и пошел к Аннете.
   Укутанная тремя одеялами она с закрытыми глазами лежала на постели, которую поставили около очага: несмотря на теплую погоду, Аннета все время мерзла. Готлиб встал на колени и поцеловал ее в лоб.
   - Ты пришел, - она открыла глаза. - Как хорошо, я тебя ждала. Побудь со мной, пожалуйста, не уходи никуда.
   - Нет, я никуда не уйду, не волнуйся! И завтра никуда не пойду, даже в Совет, - виновато сказал Готлиб.
   - Нагнись ко мне, я хочу тебя поцеловать... Вот так. Дай мне твою руку, я прижму ее к своей груди. Видишь, какая я стала худая, кожа да кости, - с грустной усмешкой проговорила Аннета.
   - Ничего, ты поправишься. Мы будем хорошо тебя кормить. Хочешь, я из трактира приглашу повара, и он наготовит для тебя всяких вкусностей? Для выздоравливающего человека нет греха чревоугодия.
   - Для выздоравливающего... Нет, мне уже не подняться, - обреченно вымолвила Аннета.
   - Ну что ты говоришь! Ты поправишься, обязательно поправишься! - воскликнул Готлиб бодрым голосом, но со слезами на глазах.
   Аннета погладила его по голове.
   - Все в руках Господа. Помнишь, как мы мечтали отдохнуть, как ждали лета? Вот лето и наступило, завтра первый его день.
   Она замолкла и закрыла глаза.
   - Аннета! Аннета! - встревожено окликнул ее Готлиб.
   - Я слышу, мой милый, - она посмотрела на него. - Просто я чуть-чуть устала. Я немножко посплю, ладно?.. Вот ведь, сама просила, чтобы ты побыл со мной, - и спать собралась, - тихо засмеялась она через мгновение. - Но ты не обижайся, иди к детям, побудь пока с ними. Иди, мой дорогой, а после опять придешь ко мне.
   Готлиб еще раз поцеловал ее и поднялся с колен.
   - Бедные дети, - прошептала Аннета.
   - Что? - переспросил он.
   Она покачала головой.
   - Ничего. Иди.
   Готлиб поднялся наверх и, согнувшись в три погибели, вошел в комнату детей. Лизетта сидела на полу и играла с куклой, а Жан и Франсуа беседовали вполголоса.
   - Папа! - закричала Лизетта, вскочила с пола и повисла у Готлиба не шее. Он обнял и расцеловал ее, а потом обнял мальчишек и тоже расцеловал их.
   - Папа, а моя Шарлотта заболела, - Лизетта показала ему свою куклу.
   - Что с ней такое?
   - Ну, не знаю... Говорит, живот болит... И ноги с руками, - Лизетта для наглядности нажала кукле на живот и покрутила ее руки и ноги.
   - Значит, надо положить ее в кроватку и полечить.
   - Нет, не надо. Она уже выздоровела. Приходил врач, дал ей попить микстуру, она и выздоровела. Гляди, какая веселая, - Лизетта потрясла Шарлотту и тоненько посмеялась вместо нее.
   - Очень хорошо.
   - И мама выздоровеет, да?
   - Конечно, Лизетта. Конечно, выздоровеет, - Готлиб улыбнулся девочке и поправил ее собранные в пучок волосы.
   - Папа, а давай пригласим другую женщину, чтобы ухаживать за мамой, - сказал Жан. - А то эта наша соседка болтает ни пойми чего!
   - Она говорит, что думает. Она простосердечная и, в сущности, добрая женщина, но ей в голову не приходит, что ее слова могут больно задевать тех, кому они предназначены.
   - Ну, давай позовем другую!
   - А мы и эту не звали. Она сама пришла и начала помогать нам. Разве мы можем обидеть ее? Неблагодарность - один из самых страшных человеческих пороков, Жан.
   - А мама умрет? - вдруг спросил Франсуа, всхлипывая.
   - Дурак! - возмутилась Лизетта. - Тебе же сказали, что мама выздоровеет.
   - Мама не умрет. Иисус, добрый и справедливый, не допустит, чтобы горе пришло в наш дом, - убежденно произнес Готлиб. - Я чувствую, я точно знаю, что Аннета выздоровеет, и мы все будем еще очень счастливы. И мама в это верит, она только что говорила мне об этом.
   - Я пойду к маме! - встрепенулся Жан.
   - И я, и я! - закричали Франсуа и Лизетта.
   - Нет, мама уснула, пусть она отдохнет, не будем ее беспокоить. Вам тоже надо отдыхать: укладывайтесь спать, а когда проснетесь утром, приходите к маме пожелать ей доброго дня. А сейчас давайте вместе прочтем молитву на ночь. Ну-ка, Лизетта, начинай, а мы станем повторять за тобой.
   Лизетта молитвенно сложила ручки и звенящим голоском начала:
   - Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да приидет Царствие твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе....

***

   Аннета умерла на рассвете. Готлиб, всю ночь проведший у ее постели, заметил, как сон Аннеты перешел в тяжелое забытье. Дыхание ее стало хриплым, прерывистым, и перемежевалось слабыми стонами. Готлиб пытался привести ее в чувство, звал ее, но она уже ничего не слышала. Затем, в пятом часу утра, наступила агония: тело Аннеты выгибалось в жестоких судорогах; после судороги прекратились, - она, не приходя в себя, глубоко-глубоко вздохнула, вытянулась и умерла. Обезумевший Готлиб поднял ее с постели и прижал к себе, пытаясь оживить, перенести частицу своей души в ее тело. Он верил, что Аннета очнется, но она по-прежнему оставалась недвижна. Тогда он положил ее обратно на кровать и застыл на своем стуле в страшном оцепенении.
   В восемь часов пришла соседка. Готлиб молча отворил ей дверь, не поздоровавшись и не ответив на ее вопросы об Аннете. Соседка, отстранив его, сама прошла в комнату, пощупала руки Аннеты, приподняла ее веки, а потом просто и коротко сказала:
   - Отошла.
   Готлиб смог выдавить только "да", снова сел на стул и замер.
   Соседка деловито взялась за необходимые хлопоты, и через три часа все было сделано. Перепуганных плачущих детей увели к одной из призванных на помощь женщин; тело Аннеты омыли и облачили в лучшее платье; гробовщик снял с нее мерки, чтобы изготовить гроб, а могильщики получили деньги за могилу.
   Готлиб продолжал недвижно сидеть на стуле, покинув комнату лишь на время, которое понадобилось женщинам на то чтобы омыть и переодеть Аннету. Когда все приготовления к похоронам были закончены, Готлиба спросили, следует ли привлечь к организации погребальной процессии городской Совет, и кто произнесет проповедь на кладбище? На первый вопрос Готлиб ответил "нет", на второй "я".
   Его оставили одного, последней дом покинула давешняя соседка.
   - Хотите, пойдемте ко мне? Что вам тут сидеть? - сказала она. - А к покойнице позовем старушек, бывших монашек, они до следующего утра, до самых похорон будут читать Святое Писание над усопшей.
   - Не надо. Я сам побуду здесь, около нее, - с трудом разжимая рот, проговорил Готлиб.
   - Да что вам тут сидеть, в одиночестве? - настаивала соседка. - Грешно так горевать: вы же нас учили, что тот, кто сильно убивается по умершим, грешит против Бога. Все мы в его воле, и если кто умер, - так тому и должно быть. Вы нас учили принимать со смирением волю Господа.
   - Да, правильно... Я побуду здесь, около нее, - повторил Готлиб.
   - Какой вы упрямый! Ладно, сидите. Коли кушать вам захочется, то еду найдете в шкафчике. Ну, вы знаете, где у вас еда хранится. А коли передумаете, то приходите ко мне, а к покойнице я старушек позову.
   Соседка ушла.
   Готлиб приподнялся со стула и потрогал руку Аннеты, - рука была холоднее, чем утром; он приложил свое ухо к губам жены, - никакого дыхания не ощущалось. Чуда, в которое он так верил в глубине души, не произошло, - Аннета не воскресла.
   Тогда он упал к ее ногам и зарыдал. Он называл ее всеми ласковыми именами, которые приходили ему в голову, вспоминал все лучшее что было в их жизни, вспоминал Лизетту, Жана и Франсуа, и плакал от жалости к Аннете, - от того, что она мертва, и никогда больше ни ему, ни детям не быть с нею в этом мире, также как и ей с ними... Плакал он еще и от скрытой обиды, обиды на Бога. Почему Бог забрал Аннету? Какой смысл был забирать ее?
   Когда слезы у Готлиба иссякли, он глубоко задумался. Зачем Бог забрал ее? Это не могло быть наказанием, ибо она была чиста перед Господом. Но что же тогда это? Наказание ему, Готлибу? Возможно, но при чем здесь дети? Они-то за что наказаны смертью матери? Бог не может быть немилосерден и несправедлив к детям! Не может! Кто-то говорил о том же, о детях... Ах, да, граф Рауль! Ослепленный ложным блеском человеческого разума граф Рауль... Но тем более, должен существовать настоящий ответ. Зачем страдают дети? Почему им следует в столь раннем возрасте пережить смерть своей матери? А может быть, для того чтобы укрепиться в вере через такое страшное испытание? Да, наверное, чтобы укрепиться в вере и познать Спасителя всем сердцем своим! Вот тогда все ясно... Но Аннета!.. Аннета? Душа ее теперь в раю, видит Бога и радуется, созерцая его. Аннета умерла для бренной жизни, чтобы воскреснуть для жизни вечной.
   "Вот он, мой проклятый эгоизм, проклятое эпикурейство, отравившее мою душу в молодости! - сказал себе Готлиб. - Я должен был бы веселиться, представляя, как блаженствует ныне в раю моя любимая Аннета, а я тоскую! О себе тоскую, - как, мол, я тут без нее, зачем она меня покинула. Проклятый эгоист! Прими испытание, выпавшее на твою долю, со смирением, - так, как ты учил своих прихожан, подлый лицемер! А об умершей жене радуйся, - радуйся, говорю я тебе!.. И, кроме того, не навечно мы с ней расстались: пройдут годы, пройдет жизнь, - и встретимся мы с Аннетой в доме Господа нашего. Будь только достоин Бога и царствия его, чтобы состоялась та встреча, и более никогда ты не разлучишься с Аннетой, - на веки вечные вместе с ней останешься!".
   ...На следующий день, на похоронах жены, Готлиб произнес проповедь, которую все верующие назвали образцом христианского смирения и стойкости. Проповедь начиналась со слов: "Я потерял кроткую спутницу моей жизни, ту, которая никогда не покинула бы меня, ни в изгнании, ни в нищете, ни даже в смерти. В течение всей нашей жизни она была для меня драгоценной опорой. Она никогда не думала о себе, и не доставляла мне никаких хлопот. Ей принадлежит вся нежность моего сердца, и я делаю усилия над собой, дабы не предаться глубокой скорби..."
  

Гийом

  
   На расширенном заседании Совета и Духовной Коллегии бургомистр произнес свою прощальную речь. Истек очередной срок его полномочий, и герр бургомистр решил уйти на покой, - сказывался возраст, донимали болезни, а пуще того, жена Матильда, непрестанно ворчавшая, что мужа все время нет дома.
   Речь бургомистра была долгой и прочувствованной: он вспоминал, в каком состоянии принял город, сколько потрясений пережил, сколько сложностей преодолел, но, несмотря ни на что, достиг двух великих целей, которые поставил перед собой - усиление могущества города и увеличение богатства горожан. "Всего этого, - говорил бургомистр, - я бы никогда не добился, если бы не помощь моих верных, моих толковых помощников, - вас, господа, - и если бы не деятельное участие в руководстве городской жизнью нашего наставника в христианском учении, председателя Духовной Коллегии герра Гийома. Я полагаю, что всем нам, господа, следует добиваться избрания герра Гийома главой города, более достойного человека нам не найти. Если, конечно, герр Гийом согласится, если он сочтет для себя возможным совмещать сразу две первостепенные должности, потому что, само собой разумеется, он должен оставаться председателем Духовной Коллегии, будучи и бургомистром".
   Герр Гийом согласился, что вызвало единодушное одобрение.
   Заседание закончилось тем, что члены Совета и Коллегии поблагодарили герра бургомистра за работу и преподнесли ему в подарок 123-й псалом Давида, крупно напечатанный на китайской бумаге и помещенный в рамку из черного дерева:
  
  
   Если бы не Господь был с нами,
   Когда восстали на нас люди,
   То живых они поглотили бы нас,
   Когда возгорелась ярость их на нас.
  
  
   Воды потопили бы нас,
   Поток прошел бы над душей нашей;
   Прошли бы над душею нашей воды бурные.
   Благословен Господь, Который не дал
   Нас в добычу зубам их!
  
   Душа наша избавилась, как птица,
   Из сети ловящих.
   Сеть расторгнута, и мы избавились.
   Помощь наша в имени Господа
   Сотворившего небо и землю.
  
   Гийом тоже не оставил без подарка герра бургомистр: он вручил ему свою недавно переизданную книгу "Наставление в истинной вере"...
   - Я ни минуты не сомневаюсь, что вас изберут, - сказал бургомистр Гийому, оставшись с ним наедине, - поэтому уже сейчас потихоньку начну передавать вам дела. Болезни, знаете ли, замучили, - то подагра разыграется, то одышка мучает, то в боку колит, - да и моя Матильда требует, чтобы я оставался дома.
   - Вы, в самом деле, хорошо поработали, герр бургомистр. Вы больны. Вы заслужили отдых.
   - Так-то оно так, но тяжело оставлять место, к которому привык. Впереди меня ждут дни, похожие один на один, и длинные вечера у домашнего очага в обществе Матильды. Это, конечно, очень славно, но, поверьте, герр Гийом, я бы с удовольствием поработал бы лучше в Совете.
   - Нет, герр бургомистр, - вы хорошо поработали, вы заслужили отдых, вы больны, - возразил Гийом.
   - У меня, правда, остаются еще внуки, - вы, кстати, так и не видели моих внуков, герр Гийом, - а с ними весело. Но, поверите ли, я бы лучше поработал в Совете!
   - Да, я вас понимаю. Но вы заслужили отдых, герр бургомистр, вы больны.
   - Ну что же, я действительно хорошо поработал, но болен и заслужил отдых, - послушно повторил бургомистр. - Да и моя Матильда ворчит. Буду сидеть с ней у домашнего очага, играть с внуками. Дни, похожие один на один, длинные вечера в кругу семьи, - что может быть лучше?
   - Вы хорошо поработали, герр бургомистр, - невозмутимо продолжал Гийом. - Вы навсегда останетесь для нас примером истинного христианина и выдающегося государственного мужа. Если вам понадобится какая-нибудь помощь от города, прошу вас, обращайтесь прямо ко мне безо всякого стеснения.
   - О, герр Гийом, вы так великодушны! - сказал бургомистр, вытирая глаза. - Но у меня достаточно сбережений для того чтобы прожить остаток жизни, ни в чем не нуждаясь.
   - Избегайте излишеств и роскоши. Это противоречит духу нашей веры.
   - О да, я понимаю! - кивнул бургомистр. - Духовная Коллегия и пасторы постоянно следят за этим.
   - Итак, приступим к передаче дел? - Гийом взглянул на толстые папки с бумагами. - С чего начнем?

***

   Гийом был избран бургомистром единогласно. Единственной проблемой стало отсутствие у него соперников на выборах, так как никто не хотел составить ему конкуренцию. С огромным трудом членам Городского Совета удалось уговорить начальника полиции, чтобы тот выставил свою кандидатуру как альтернативную. Начальник полиции, вначале согласившись, потом страшно испугался собственной смелости; он немедленно пошел к Гийому и попросил у него совета, что делать.
   Гийом посоветовал ему поступить, сообразуясь с голосом совести и заветами Спасителя. Начальник полиции испугался еще больше, но тут Гийом, сжалившись над ним, разъяснил, что в желании стать бургомистром нет ничего предосудительного. И все же, начальник полиции окончательно успокоился только тогда, когда с треском провалился на выборах.
   На следующий день после торжественной церемонии вступления в должность Гийом провел заседание Совета. В черной одежде с золотой цепью на груди новый бургомистр восседал во главе стола и в абсолютной тишине, спокойно и размеренно, зачитывал свои предложения.
   - Уважаемые господа! Я предлагаю вам утвердить проект тех мероприятий, которые к великому прискорбию до сих пор не проведены в нашем городе, хотя их давно следовало провести. Предыдущий бургомистр, при всех его достоинствах, отличался непоследовательностью, сумбурностью и мягкотелостью. Поэтому, отмечая безусловные достижения в хозяйственной и финансовой областях городской жизни, мы видим ряд досадных упущений в духовной сфере. Пасторы сообщают нам о некоторой распущенности среди молодежи; помимо того, в воздухе носятся идеи, абсолютно несовместимые с духом христианства. На Коллегии мы уже обсуждали эти проблемы, и то, что я предлагаю вам сейчас утвердить, не есть плод исключительно моих раздумий, но решение коллегиатов.
   Прежде всего, позвольте подробнее рассказать вам о тревожных и настораживающих моментах городской жизни, о которых я упомянул выше. Первое - распущенность молодежи. Удивляться тут нечему: нынешние молодые люди воспитывались в духе лицемерия, ханжества, лжи, которыми паписты прикрывали ничтожество и развращенность своей церкви. Все разговоры о единстве верующих во Христе были адской выдумкой Рима, стремившегося любой ценой удержать власть и богатство. Стоит ли удивляться, повторяю, что наша молодежь с пеленок пропиталась духом цинизма и понятия не имеет о нравственных ценностях. Нам предстоит долгая и упорная воспитательная работа, но пока волосы встают дыбом от поведения отдельных молодых людей. Приведу лишь один пример. Как вам известно, мы закрыли все трактиры в городе; вместо них были образованы "собрания граждан". Хозяева этих заведений обязаны следить за тем, чтобы посетители читали молитву перед тем, как сесть за стол, не злоупотребляли едой и выпивкой, не сквернословили и не богохульствовали. Пасторы из Коллегии постоянно совершают обходы "собраний граждан" и наблюдают за тем, что там происходит. И вот вчера, когда в магистрате шла торжественная церемония передачи полномочий от старого бургомистра к новому, группа молодых людей в одном из "собраний граждан" устроила дебош. Не прочитав молитву, эти юные негодяи, изрядно выпившие уже где-то, расселись за столы и потребовали себе еще вина. Хозяин им отказал; тогда они запихнули сего несчастного в полную винную бочку и окунали его с головой до тех пор, пока он окончательно не захмелел. За этим занятием распоясавшихся молодчиков застал пастор, зашедший для проверки в данное заведение. Напрасно он призывал дебоширов к порядку, напрасно взывал к их христианской совести, - они разошлись пуще прежнего и принялись танцевать, что строжайше запрещено у нас, да еще кривлялись при этом самым бесстыдным образом! А бедного пастора, пытавшегося их остановить, забросали солеными огурцами и выставили за дверь. Вот вам нравы молодежи, вот вам плоды ложного воспитания!
   Гийом обвел взглядом присутствующих, и они съежились и замерли, как будто чувствуя свою вину в этом вопиющем преступлении.
   - Предлагаю для начала учредить надзор за всеми неблагонадежными и привлечь к этому делу молодых людей, заслуживающих доверия. Затем произвести отбор, - неискоренимых грешников отправить в воспитательные дома, а тех, кто еще может быть исправлен в домашних условиях, препоручить родителям, но под строгим и постоянным контролем пасторов. В будущем же надо пристальнее наблюдать за молодежью, и, в то же время, изыскивать для молодых людей занятия в часы их досуга столь же интересные, сколь и благочестивые.
   С проблемой бездуховности и циничности части нашей молодежи тесно связана и вторая проблема - проблема распространения идей, несовместимых с истинным христианством. Я считаю крайне опасными для религии, - а стало быть, и для нравственности, - представления о величии человека, о возможности соучастия его в Божественной деятельности. Есть мыслители, которые утверждают, что человек разумом своим может достичь чуть ли не превосходства над Господом в мире внешнем, окружающем нас, и в мире души своей. Они ссылаются при этом на учение античных философов. "Познай самого себя", - говорят они и тем самым направляют человека к размышлениям о своем высоком достоинстве, хотя истина Божия требует совсем иного: уверенности в невозможности собственной добродетели и отречения от тщеславия. Но эти мыслители таким образом распределяют человеческое и божественное, будто главная часть добродетели, мудрости и справедливости находится в людях, - а появляются и такие, кто похваляется, будто получая от Бога благо жизни, добродетели обретают сами! Мы же утверждаем, основываясь на словах Спасителя, что человеку никогда не достичь ясного представления о себе, если прежде не узреет лик Божий и лишь после этого обратится к познанию себя.
   Гийом снова строго оглядел членов Городского совета, и они снова съежились под его взглядом.
   - Как можно полагаться на человеческий разум? - продолжил Гийом. - Как можно называть его "широким", "огромным", "божественным", когда он суетный, шатающийся и поврежденный? Он несовершенен как инструмент познания истины в силу своей ограниченности. Есть пределы для разума, и они установлены Богом, дабы род людской не впал в безумие. Отсюда, и тяга к знаниям есть безумие в чистом виде, ибо науки - всего лишь инструмент, данный нам Господом для познания истины, но не сама истина. Не безумец ли тот, кто принимает орудие за главное, а то, для чего используется оно - за второстепенное; как мы назовем крестьянина, который заботится о своей сохе, но не заботится о своей земле?..
   Если бы можно было понять Бога через науку, то отпала бы нужда в вере, но вера противоразумна, и в этом ее достоинство. Высшая истина не нуждается в доказательствах, выходит за пределы познания; она свободна от сомнений и для своего утверждения ей достаточно самой себя. Человеку не дано познать Божественное, поэтому остается только верить в Господа - какое умаление, и какое торжество в этом умалении для верующего! И напротив, - трудно быть послушным Богу тому, кто слишком высоко ценит себя; Августин говорил, что гордыня - мать пороков, а любопытство - их кормилица. Пусть же науки занимаются исключительно исследованием внешних явлений, но не пытаются толковать основы основ; пусть не вторгаются в область Божественного. Пусть ученые улучшают предметы земной жизни человека, создавая подобно хорошим ремесленникам все более совершенные изделия, но да не дерзнут ничтожеством разума оскорбить веру!.. Я понятно излагаю, господа?
   - О, да! Да, да! Понятно! - встрепенулись члены Совета.
   - Мне показалось, что вы заскучали. Может быть, все-таки непонятно?
   - О, нет! Все понятно! Да, да, понятно! Мы ловим каждое ваше слово, герр Гийом! Золотые, золотые слова, воистину, золотые!
   - Тогда я продолжаю... Я скажу вам больше, господа, - я предпочел бы истребить все науки на земле, если бы они стали причиной охлаждения христианского рвения и отвращения от Господа. По моим наблюдениям, недостаток христианского рвения, - и, как следствие, падение нравственности, - прямо зависит от занятий науками, составляющих угрозу основам религии. Возомнившие о себе ученые, вознесшиеся в гордыне своей, высмеивают нашу простоту, говорят, что Писание примитивно, что в нем есть неуместные и неправильные фрагменты. Эти "остроумцы" абсолютно лишены того качества, которое должно бы, кажется, быть присуще ученым - они лишены элементарной логики. Вера основана на догматах, а догматы выше доказательств, - таким образом, какие невежды дадут себя убедить в том, чему нет объяснения? Только очень глупые люди стремятся к объяснениям догматов, да еще таким объяснениям, которые могут удовлетворить людское остроумие. Ведь Бог - это тайна; Христос - это тоже тайна, поскольку Он - Бог во плоти. А божественную тайну, как я уже сказал, человеку не познать. Значит, если в Писании что-то нам непонятно или вызывает удивление, а Бог молчит и не хочет нам помочь, то и вопросов быть не должно. Если ты христианин, то тебе надо решительно избавиться от вопрошающей дерзости орудия безбожия - науки. Тебе необходимо разоружиться, сломать и сжечь все эти орудия, так чтобы никакой подмоги от них не было. Чем больше в тебе бессилия, тем охотнее тебя примет Бог, - "блаженны нищие духом"!.. Но я реалист, господа, я понимаю, что науки запретить нельзя, а то наши враги победят нас, да и нам без науки не распространить веру нашу по всему миру. Ладно, пусть науки будут, однако за посягательство на Бога, за вторжение в область Божественного ученых следует жестоко карать. И здесь, я полагаю, нам нельзя останавливаться перед крайними мерами, - вплоть до костра.
   - Инквизиция? - вырвался у кого-то испуганный возглас.
   - Нет, это не инквизиция, это совсем другое, - ничуть не смутился Гийом. - Инквизиция карает тех праведников, которые выступили против ложного учения папистов, а потому она - преступна. Мы же станем карать за тяжкие проступки, направленные против истинной веры, поэтому наша кара будет священным возмездием. Кара за добрые дела - преступление, но кара за преступление - доброе дело. Если на костре сжигают истинного христианина, то это злодеяние; если на костре гибнет враг христианства - это справедливое воздаяние, очищение злаков от плевел. Вы, господа, плохо понимаете диалектику... Естественно, мы не станем жечь всех подряд, лишь самых злостных преступников против веры, наносящих ей безусловный вред. В моем проекте вы найдете подробный список возможных преступлений, с разделением их на категории и подвиды. Впрочем, я не настаиваю, чтобы проект был утвержден сегодня. Каждый из вас имеет право на свободное высказывание своих мыслей, и пусть не мешает вам авторитет Духовной Коллегии. Я оставлю вам копии проекта; ознакомьтесь, подумайте, а завтра мы вернемся к этому вопросу.

***

   В доме Гийома все сияло чистотой: блестели квадраты стекол в тщательно протертых переплетах рам, сверкали лакированные свежевымытые полы, матово отсвечивала навощенная древесина мебели, в безукоризненной белизне тончайших фаянсовых абажуров холодно мерцали блики свечей.
   Фрау Урсула поддерживала идеальный порядок в своем маленьком домашнем мирке. Не гнушаясь черной работой, она вместе со служанкой каждый день занималась уборкой и аккуратно раскладывала вещи по местам. Ее муж порядка не нарушал, к тому же, поздно приходил домой, но дети постоянно нарушали порядок: едва научившись ходить, старший сын принялся разбрасывать вещи где попало; его сестра, встав на ноги, делала тоже самое; хорошо еще, что третий ребенок был совсем мал и не покидал колыбели. Фрау Урсула любила своих детей, но спокойно вздыхала только тогда, когда они засыпали.
   В этот вечер муж пришел раньше обычного, но не один, а с каким-то мужчиной. Урсула подозрительно посмотрела на него, - не нарушит ли он порядок в ее доме? Однако вид гостя был самый скромный: невысокого роста, щуплый, бледный, тихий - он, вроде бы, не вызывал опасений.
   - Познакомьтесь, - сказал Гийом. - Это моя жена, фрау Урсула. А это мой новый секретарь Фердинанд. Он будет жить у нас в доме, чтобы в любой момент я мог воспользоваться его помощью в моей работе. Кроме того, по решению Духовной Коллегии он станет записывать мои изречения, поскольку Коллегия не может допустить, дабы высказанные мною мысли пропадали втуне. Я полагаю, что такая оценка Коллегией моих изречений явно завышена, но я должен был подчиниться мнению большинства.
   - Он будет жить у нас в доме? - с ужасом спросила Урсула, не веря своим ушам.
   - Мы освободим ему комнату под крышей, там, где сейчас кладовая. А сегодня он может переночевать в гостиной.
   - В гостиной? - Урсула побледнела и схватилась за сердце.
   - Конечно, вам будет не очень удобно, - обернулся Гийом к Фердинанду, - но придется потерпеть.
   - Для меня большая честь жить с вами под одной кровлей, герр Гийом. Удобства мне не нужны. Я могу спасть даже в прихожей, - в самом почтительном тоне произнес Фердинанд.
   - В прихожей? - радостно воскликнула Урсула.
   - Нет, зачем же в прихожей, - поморщился Гийом. - В доме достаточно места. Вы будете жить в бывшей кладовой, под крышей; завтра там для вас приготовят комнату. Это очень удобно: мой кабинет находится рядом, вам понадобится не более минуты для того чтобы придти ко мне, когда я вас позову.
   - Дорогая, нам пора ужинать, - обратился Гийом к Урсуле. - Позаботься поставить тарелку для Фердинанда. Надеюсь, у тебя найдется еда для него? Что у нас на ужин сегодня?
   - Твое любимое блюдо - лосось.
   - Прекрасно. Пойдемте, Фердинанд. Поужинаем, а после у нас будет много работы.
   ...Съев кусок рыбы и запив его бокалом морса, Гийом сказал:
   - Нет ничего полезнее рыбы за ужином. Она содержит все питательные вещества, необходимые для жизнедеятельности человека, но не перегружает утробу, как мясо.
   Перед Фердинандом невесть откуда появилась чернильница, бумага и перо, и он старательно записал эту мысль Гийома.
   - Дети уже спят? - спросил Гийом у жены.
   - Маленький не спит, кряхтит и плачет, - наверное, у него режутся зубки. С ним сидит кормилица. А старшие дети уже спят, - ответила Урсула.
   - Все что важно для человека, дается ему с трудом и болью, - произнес Гийом, повернувшись к Фердинанду. - От самого рождения он приучается к тяготам земного существования, - что является благом, ибо без такой привычки жизнь казалась бы ему невыносимой мукой.
   Фердинанд записал и эту мысль.
   - Я хотела пожаловаться тебе на Мартина, - сказала Урсула мужу.
   - Что он наделал? - поинтересовался Гийом.
   - Он играл в садике за домом и не хотел идти ужинать, сколько я его не звала.
   - Вы замечали, что когда дети уходят домой с улицы, они легко расстаются со своими случайными приятелями по играм, не думая, есть ли у тех свой дом, есть ли у них еда? - обратился Гийом к Фердинанду.
   Тот вопросительно посмотрел на него.
   - Записывайте, - сказал ему Гийом и продолжил: - Христос учил нас быть, как дети. Следовательно, такое поведение детей должно служить нам примером. Оно не жестокосердно: ребенок чувствует, что каждому предназначен свой удел в жизни. Одним дано жить в удобстве, в хороших домах, другие - ночуют на улице. Так устроил Господь, он отмечает одних богатством, других - нищетой. Пытаться изменить волю Божью - величайший грех, тут нет места жалости и состраданию. Заботиться следует не о бедных, а о богатых, богатство которых является наглядным признаком Божией благодати. Хотя и допустимо помогать бедным, но не из жалости, а во имя христианского милосердия и общественного спокойствия... Успели записать?.. Пример поведения детей, носящих в душе своей неосознанный, а стало быть, чистый образ Спасителя, наилучшим образом подтверждает мои слова.
   - А когда я его дозвалась, он расшалился в гостиной и разбил вазу, - сообщила Урсула.
   - Его нужно высечь, - строго произнес Гийом.
   - Но он еще так мал, - нерешительно проговорила Урсула.
   - Детей надо сечь, - снова принялся диктовать Гийом. - Господь ясно сказал нам об этом в Писании. Взрослого человека можно увещевать, устыдить или убедить, да и то не всякого. Ребенок, однако, слишком мал, чтобы можно было апеллировать к его чувству долга, сознательности или совести. Но без надлежащего воспитания мы погубим своего ребенка, чему есть немало печальных доказательств. Значит, порка - необходимый и единственный по-настоящему эффективный способ воспитания детей. Сечь детей надо обязательно, но без жестокости, соизмеряя возраст ребенка с продолжительностью наказания и длиной розги. Маленьких детей следует сечь короткой розгой, чья длина не должна превышать пятнадцати дюймов... Таким образом, расшалившегося Мартина надо высечь розгой длиной до пятнадцати дюймов, - сказал он жене и прибавил, обращаясь к Фердинанду: - Это не записывайте.
   - Я хотела поговорить с тобой еще кое о чем, - замялась Урсула.
   - Я слушаю.
   Она выразительно посмотрела на Фердинанда. Тот застыл с пером в руке, Гийом терпеливо ждал, что скажет Урсула.
   - Дело очень деликатное, - смущенно пробормотала она.
   Гийом терпеливо ждал.
   - Кажется, я опять беременна, - призналась Урсула.
   - Бог заповедовал нам плодиться и размножаться, - принялся диктовать Гийом. - Со времени изгнания из рая после грехопадения основное предназначение женщины - рожать детей. Женщину, не родившую ребенка, можно сравнить с засохшей смоковницей, не приносящей плода. Хотя в Евангелии речь идет не об этом, но полагаю, данное сравнение будет здесь уместно.
   - Но у меня возникли некоторые... У меня не все ладно по женской части, - выдавила из себя Урсула, покраснев.
   - Болезни даны нам Господом в наказание и в предупреждение, - тут же продиктовал Гийом. - Впрочем, сие не означает, что болезни нельзя лечить, иначе Христос не занимался бы исцелениями. Бог посылает болезнь, и он же в милости своей исцеляет от нее. Медицина выступает как инструмент в руках Господа, но исход болезни, в любом случае, зависит лишь от Бога... Позови лекаря, пусть он осмотрит тебя, - посоветовал Гийом Урсуле, а Фердинанду сказал: - Это не записывайте... Вы поужинали? Тогда пойдем в мой кабинет, поработаем.
   И, выходя из комнаты, оглянулся на Урсулу:
   - Спокойной ночи, дорогая. Не забудь же позвать лекаря.
  

Эпилог. Поле битвы

  
   Католическое войско епископа и евангелическое войско Готлиба сошлись для решающего сражения. Оно должно было состояться в чудесной долине, окруженной невысокими лесистыми холмами. Осенние краски леса были сочными и красивыми, небо - ясным; солнечные лучи косыми линиями пронизывали легкий утренний туман и мягкое тепло все больше наполняло воздух. Во всем этом была радостная умиротворенность, - даже темно-коричневые руины древнего монастыря на склоне холма не казались мрачными. Солдаты обеих армий, одинаково не хотевшие сражаться, с тоской думали о том, что сейчас время осенних свадеб, обильных застолий, молодого вина, но не кровавых битв...
   Епископское войско возглавлял старый наемник, прошедший через многие сражения и не раз командовавший армией. Он не стал произносить долгую речь перед солдатами, лишь коротко напомнил о выданном им жаловании, посулил богатую добычу в случае победы и пообещал повесить каждого, кто отступит с поля боя без приказа.
   Войско евангелистов привел Готлиб, - он был измучен лихорадкой, но не пожелал остаться в городе. Не понимая ничего в военном деле, он слушался советов начальника городского ополчения, который чувствовал свою важность и потому держался сурово и надменно. Полностью положившись на этого доморощенного полководца, Готлиб заботился только о боевом духе армии: всю ночь накануне битвы Готлиб готовил обращение к солдатам, и вот пришла пора его зачитать.
   Исхудавший, бледный, с глазами, ушедшими в почернелые глазницы, в слишком большом панцире и нелепом плаще Готлиб встал перед строем солдат.
   - Доходяга, - отчетливо сказал кто-то из них.
   - Друзья, братья, - раздался надтреснутый больной голос Готлиба. - Христос сказал, что не мир он принес, но меч. Теперь мы понимаем в полной мере смысл этих слов. Не желали и не желают принимать Спасителя враги светлых истин его, и теперь войной пришли они к нам, потому что мы всей душой своей отдались Христу. Мы вынуждены воевать, и мы будем воевать. Правда за нами, и вера за нас.
   Готлиб покачнулся и вытер холодной пот со лба.
   - Не помер бы до боя, - снова послышался возглас в рядах солдат.
   Начальник ополчения грозным взором обвел строй и погрозил кому-то кулаком.
   - Этой ночью я сочинил песню, боевую походную песню. Она называется "Во славу Господню", - пересиливая болезнь, сказал Готлиб. - Послушайте ее.
  
   Воспрянем и грянем во славу Господню,
   Пред битвой молитвой и верой сильны.
   Отец всеблагой! Ты порукой сегодня,
   Что мы сокрушить супостата должны.
  
   В сраженье и рвенье - отмщенье Божье,
   И чудо повсюду - отрадой для глаз.
   Воспрянем из праха! Расправимся с ложью,
   Ведь правда за нами и правда за нас!
  
   Рядами пред нами неправды солдаты,
   И ею опутать стремятся людей,
   Но праведный меч сокрушит супостата,
   Да будет наш враг хоть бы вдвое сильней!
  
   Готлиб выдержал небольшую паузу. Солдаты равнодушно слушали его. Не было ни криков одобрения, ни того особенного трепета, который охватывал толпу во время проповедей Готлиба.
   - Друзья, братья, - стараясь говорить как можно бодрее и энергичнее, продолжал Готлиб, - враги ворвались в наш дом...
   Тут его речь была прервана первыми выстрелами, прогремевшими со стороны противника.
   - Пора, - сказал начальник городского ополчения.
   Готлиб растерянно посмотрел на него.
   - Но у меня еще не все. У меня еще много...
   - Пора! - решительно повторил начальник ополчения.
   - Но молитва? Хотя бы молитву прочесть перед сражением...
   - Ладно, - согласился начальник ополчения. - Без молитвы нельзя.
   - Братья! - выкрикнул Готлиб. - Помолимся! "Итак ждите Меня, говорит Господь, до того дня, когда Я восстану для опустошения, ибо Мною определено собрать народы, созвать царства, чтоб излить на них негодование Мое всею яростью гнева Моего..."
   - Чтоб излить на них негодование Мое всею яростью гнева Моего, - недружно подхватили солдаты.
   - "Ибо огнем ревности Моей будет пожрана все земля. Тогда опять Я дам народам уста чистые, чтобы все призывали имя Господа и служили ему единодушно", - закончил стих Готлиб.
   - Аминь, - сказал начальник ополчения и скомандовал солдатам готовить оружие к бою. Готлибу подвели костлявую белую кобылу, - он, с трудом взобравшись на нее, взмахнул тяжелой шпагой и повел свое войско в атаку.

***

   В ранних сумерках два человека вышли на поле давно закончившейся битвы.
   - Быстро они управились, - пробурчал тот, кто был толстым и невысоким.
   - Говорил тебе, надо было нам идти раньше, как только стихли выстрелы и крики, - недовольно заметил высокий и худой.
   - И попались бы под горячую руку какой-нибудь шайке мародеров, - возразил толстяк. - Твоя беда, брат Иоганн, в том, что ты не можешь предвидеть ход событий, потому что ты лишен стратегического мышления.
   - Великий боже! Брат Якоб, откуда у тебя взялись такие слова? Уж не водил ли ты в поход армии? - ехидно поинтересовался Иоганн.
   - Ты считаешь, что присущие определенному делу слова знает лишь специалист? Как ты наивен, брат Иоганн! Если воспользоваться твоим способом определения знающих людей, то получится, что у нас сплошь знающие люди. Однако не только те, кто знают специальные слова, но даже и действительно занимающиеся делом не всегда понимают толк в своем деле.
   - Ну, нагородил! А все для того чтобы скрыть самую простую истину - ты ленив, неповоротлив, и тебе просто хотелось поспать после обеда.
   - За умными изречениями как раз и скрывается самая простая истина, брат Иоганн. Но есть умники, которые с помощью слов вытаскивают истину на свет, а есть и такие, которые скрывают ее за словами.
   - Хватит зря болтать языком, брат Якоб! Твоя болтовня, между прочим, уже начинает надоедать нашим добрым хозяевам.
   - Надоедать? Ха-ха! Как плохо ты разбираешься в людях, брат Иоганн. За мою болтовню они дают нам кров, еду и все прочее. Ты думаешь, они не нашли бы работников получше нас с тобой? Сколько угодно! От нас-то, скажем прямо, мало проку. Но моя болтовня открывает для наших добрых хозяев многообразие мира; не то чтобы они сами не знали, каков он, этот мир, однако он был для них узким, - хуторским, а не вселенским, - вот почему моя болтовня теперь им кажется чуть ли не важнее их повседневной работы.
   - Ох, прости меня господи, и откуда в тебе подобная гордыня и такое огромное самомнение? - с досадой выпалил Иоганн. - Правильно тебя настоятель монастыря заставлял ведра с водой в гору носить.
   - Ты все время забываешь, что он и тебя заставлял, - тут же возразил Якоб. - Ты если чем от меня отличаешься, так лишь ростом, худобой, да угрюмостью. Но за твою угрюмость никто не даст и краюшки хлеба.
   - Ладно, хватит препираться, мы уже пришли. Вон там, смотри, лежат трупы убитых... Ох, не по душе мне эта затея - обирать мертвых!
   - И опять скажу тебе, что ты наивен, брат Иоганн, - прищурил свои маленькие глазки Якоб. - Мертвых обобрать нельзя, потому что они не имеют ничего: смерть всех делает нищими и даже более чем нищими, ибо нищим принадлежат хотя бы их тела, чувства и мысли, а у мертвых нет и этого. Тело мертвеца могут похоронить в роскошном склепе, а могут бросить в общую могилу - живые распоряжаются им, считаясь или не считаясь с последней волей усопшего, и тот уже ничего не может возразить. Вспомни, когда мы жили с тобой в башне на острове, где был анатомический театр, - сколько туда привозили покойников, от похорон которых отказались родственники. Но если мертвец потерял власть даже над своим телом, то что уж говорить о его имуществе! А забавная получается картина: люди копят богатства лишь для того, чтобы неизбежно потерять все в один прекрасный момент. Еще никому не удавалось взять на тот свет ни единого гроша.
   - Опять твое дешевое философствование! - прервал его Иоганн. - Говорю тебе, мне неприятно обирать мертвых.
   - Разве ты еще не понял, что живые всегда обирают мертвых? Ну, хорошо, не сердись! Посмотрим на вещи с другой стороны: трупы убитых солдат все равно обчистят и снимут с них все пригодное к употреблению. Днем здесь уже похозяйничали мародеры, они унесли главную добычу, а завтра сюда явятся солдаты, товарищи покойников, и перед тем как зарыть убитых в землю, непременно оберут их до последнего. Значит, мы с тобой не первые и не последние, и я не вижу причин, по которым мы должны оставить другим то, что может понадобиться нам самим. А также добавлю...
   Раздался собачий лай, и через поле к Якобу и Иоганну побежала собака, а на опушке леса показалась фигура человека.
   - Ну, не сказал ли я тебе, что мы здесь не первые и не последние! - Якоб хлопнул Иоганна по руке.
   Между тем, собака с отчаянным визгом добежала до них и стала трусливо нападать, то набрасываясь на Якоба и Иоганна, то отскакивая назад.
   - Ну и образина! - вскричал Якоб, отбиваясь от собаки палкой. - Облезлая, рыжая, ухо висит, - вот образец совершенного уродства!
   - Эй, образина! Перестань! Перестань, кому говорю! Ко мне! - закричал человек, идущий от опушки леса.
   - А ее и зовут Образиной, - сказал Иоганн. - Вполне подходящее имя.
   - Сейчас познакомимся с ее хозяином. Он выглядит не лучше своей собаки, - хмыкнул Якоб, продолжая отбиваться от наскоков рыжей шавки.
   Подошедший человек был одет в немыслимые грязные лохмотья, а в его густой нечесаной бороде застряли травинки, щепки и мелкие куски капусты. Он сгреб собаку в охапку, бросил быстрый взгляд на Иоганна с Якобом и сипло произнес:
   - Простите, добрые селяне. Я сейчас же уйду обратно и не помешаю вам.
   - Мы такие же селяне, как ты - святой отшельник, - возразил Якоб. - Правда, мы живем в дому добрых селян, но сами мы из города. Меня зовут Якоб, а это Иоганн. Когда-то мы были монахами, потом пустились в бега, после заделались бунтовщиками, затем едва не стали мещанами, а ныне проживаем в подвешенном состоянии, между небом и землей. Я нисколько не ошибусь, предполагая, что ты тоже живешь по завету Спасителя, то есть подобно птице небесной.
   - Я бы сказал - подобно дикому зверю, - поглаживая все еще лаявшую собаку, сказал оборванный человек. - Меня зовут Клаус. Когда-то я был богатым бюргером и счастливым мужем, потом стал бедняком и рогоносцем; затем служил сторожем в самом лучшем и, стало быть, в самом мерзком городском учреждении, где едва не превратился в холуя. После этого, оказавшись перед выбором - скотское состояние души или скотское состояние тела, - я выбрал второе.
   - Ты, наверное, тот, кто живет в руинах монастыря, - догадался Иоганн. - О тебе ходят нехорошие слухи. Селяне говорят, что ты колдун, вампир или оборотень. Берегись, - если у них случится что-нибудь дурное, они подумают на тебя, и тогда тебя убьют, как самого настоящего дикого зверя.
   - Я знаю, что такое людская злоба, - кивнул Клаус, - знаю и то, как люди ненавидят тех, кто отличается от них и не желает жить, подчиняясь общему порядку... Что же, я собирался провести здесь зиму, но придется уходить отсюда.
   - Чудак, как бы ты выжил зимой, не имея никаких запасов? Зимой ведь не утащишь, к примеру, капусту с огорода, - Якоб покосился на бороду Клауса.
   - Значит, я бы умер. Смерть меня не страшит, - с мрачной решимостью ответил тот.
   - К чему торопиться? Если есть возможность отсрочить приближение смерти, то этим надо воспользоваться. Смерть - вечность, отодвинуть вечность - вот это задача! Представляешь, что такое вечность, бесконечная громада, - а мы ее отодвигаем! - хихикнул Якоб.
   - Богохульник и еретик! - строго сказал Иоганн. - Ты отвергаешь бессмертие души, воздаяние и потусторонний мир.
   - Не слушай его, он сам - еретик, - подмигнул Якоб. - И я, между прочим, не отвергаю бессмертие души, как не отвергаю существование двухголовых людей. Утверждают, что все это существует; я, лично, не видел. Когда мне, как Фоме неверующему, дадут посмотреть и потрогать, тогда будет другой разговор.
   - Бессмертие души - это было бы слишком жестоко для человека, - покачал головой Клаус. - После страданий земной жизни он заслуживает вечного покоя.
   - Там увидим! - Якоб беспечно махнул рукой. - Ну, а теперь, друзья мои, пора приниматься за дело; вы поглядите, уже луна появилась на небе! Клаус, ты пришел на это поле с той же целью, что и мы? Правильно, мертвым ничего уже не нужно, о чем я толковал брату Иоганну как раз перед твоим появлением. Давай же объединим наши усилия и посмотрим, чем можно поживиться на поле смерти.
   Клаус молча кивнул и опустил рыжую шавку на землю. Перестав лаять, собачонка принялась обнюхивать Якоба и Иоганна.
   - Милейшая собака, - сказал Якоб и осторожно, кончиками пальцев, погладил ее по голове.
   - Как странно выглядят на поле эти убитые: их будто выбросили откуда-то, - заметил Иоганн, с явной неохотой направляясь к трупам. - Когда я принял постриг, в нашем монастыре был небольшой водоем со стеклянными стенками, в котором плавали диковинные рыбки. К стенкам водоема можно было подойти и понаблюдать за жизнью этих рыб: они гонялись друг за другом, резвились и веселились, не подозревая, что за ними кто-то подсматривает, - вряд ли вообще понимая, где они находятся и для чего они здесь. Когда какая-нибудь из рыбок умирала, ее просто вытаскивали из воды и выбрасывали, и вот, глядя на это злосчастное поле, мне подумалось: все мы, как те рыбки, живем в нашем большем водоеме, в нашем мире, и не можем из него выйти, потому что за его стенками жизни для нас нет. А когда умираем, то нас просто выбрасывают из него.
   - И кто, интересно, зря болтает языком? - ехидно поинтересовался Якоб. - А все для того чтобы скрыть простую истину - тебе не хочется обшаривать мертвецов и забирать их вещи. Но наши добрые хозяева удивятся, если мы вернемся с пустыми руками. Мы болтаем, а темнота все гуще; давайте разойдемся в разные стороны и приступим, наконец, к делу!
   ...Клаус подошел к убитому человеку, лежавшему около изуродованной пушечным ядром белой костлявой лошади. Он нагнулся к нему - и тут же отшатнулся. В стеклянных глазах мертвеца отражалось сияние луны, от этого создавалось впечатление, что они холодно, с презрением смотрят на ночного грабителя.
   - Не гляди так строго, приятель - сказал Клаус покойнику, - я ничего у тебя не возьму. Да и взять нечего, - тебя, видать, уже обчистили дневные воры.
   - Эй, образина, а ты чего там нашла? - добавил он, обращаясь к рыжей шавке. - Дай сюда! Евангелие карманного формата? Зачем тебе оно? Все эти мертвецы наверняка шли в бой с именем Христа и с этим именем убивали друг друга. Остановила ли их эта книжица? Смотри сама, во что они превратились...
   Клаус хотел отбросить Евангелие в сторону, но потом передумал и положил в сумку, в которую складывал найденную добычу.
   - Клаус, закругляйся! - услышал он крик Якоба. - Иди к нам!
   - Много насобирал? - спросил Якоб, когда он подошел.
   - Нет, всякую мелочь. Несколько медяков, дешевый перстень, да карманное Евангелие.
   - И у нас не густо. Те, кто были тут днем, основательно поработали, - так что брату Иоганну не придется надрываться под тяжестью мешков с добром.
   - Тем более что мешки понес бы ты, брат Якоб, - желчно ответил Иоганн.
   - О чем препираться, если мешков с добром все равно нет? - ухмыльнулся Якоб. - Каждый понесет свою котомку сам.
   - Куда же мы пойдем? На ферму? - спросил Иоганн.
   - Нет. Далековато. К тому же, даю голову на отсечение, что наши хозяева уже заперли ворота и улеглись спать. Если заявимся, наделаем переполоху, - раньше утра нас не ждут.
   - Пошли ко мне, - предложил Клаус.
   - В монастырь? - протянул Якоб. - Когда-то мы с Иоганном дали деру из монастыря, неужели пришла пора вернуться?
   - Тогда с нами был Готлиб, - сказал Иоганн.
   - А теперь он высоко вознесся - или низко пал? Ну да Бог ему судья.
   - Но у меня нет еды, - признался Клаус.
   - Зато у нас найдется. Есть и вино, - Якоб потряс бутылью в сумке. - Пойдемте, друзья. Отбросьте уныние, мы славно посидим до утра. Выпьем за тех, кто умер, и выпьем за тех, кто жив. Веди нас, Клаус, и пусть всю ночь над этим мрачным полем раздаются наши веселые песни!
   - Вот это - хорошие слова! - обрадовался Иоганн. - Пошли, толстяк!
  
  

Измена Анны Болейн королю Генриху VIII

   В XVI веке в Англии правит династия Тюдоров. Внезапно Генрих VIII, второй король из этой династии, отказывается от прежней веры и идёт на опаснейший конфликт с римским папой для того чтобы развестись со своей женой Екатериной и жениться на Анне Болейн, которую Генрих безумно любит.
   Эта любовная история послужила поводом к радикальным политическим реформам в стране, - но всего через три года Анну Болейн казнят по обвинению в государственной измене...
  

Часть 1. Охота короля

  
   Путь от часовни до личных покоев короля проходил через длинную галерею, где толпились придворные, желавшие лишний раз показаться перед своим государем, и всякого рода просители, попавшие во дворец по протекции или за взятку. Король Генрих ненавидел эту галерею: пройдя через нее, он лишался даже той жалкой частицы религиозного чувства, которую давала ему утренняя молитва. Людские помыслы были настолько далеки от идеалов веры, что религия начинала казаться Генриху фантазией, имеющей мало общего с реальностью. Подобные мысли пугали короля, он мрачнел и с трудом скрывал раздражение.
   В то же время его жена Екатерина, находясь в прекрасном расположении духа после заутрени, милостиво улыбалась народу. Королева лишь в периоды собственных неудач замечала несоответствие между тем, что говорили священники в церкви, и тем, что было в жизни. Тогда она плакала и обвиняла причинивших ей огорчение людей в несоблюдении религиозных заповедей и в отступлении от веры. Своим доверенным фрейлинам королева шепотом поясняла при этом, что главным виновником всех бед, происходящих с королевством и лично с ней, является, конечно же, сам король, известный вольнодумец и циник.
   Генриха возмущали выпады Екатерины против него. Он женился на ней не по любви, а из высших государственных соображений; из подобных соображений и она вышла за него замуж. В отношениях с женой король старался соблюдать правила, основанные на принципах взаимного уважения и невмешательства в жизнь друг друга, однако Екатерина постоянно нарушала эту договоренность, и часто вела себя враждебно в отношении Генриха. Ее женские обиды причудливым образом перемешивались с присущим Екатерине религиозным фанатизмом, создавая ядовитую смесь ненависти и презрения, которая стала совершенно непереносима для Генриха в последние месяцы.
   Простившись с женой у дверей своих личных покоев, Генрих не смог сдержать облегченного вздоха, не оставшегося незамеченным членами Ближнего Королевского Совета. Многозначительно переглядываясь, они проследовали за королем в зал гобеленов, где Генрих обычно отдыхал после заутрени. Здесь слуги быстро и ловко сняли с шеи короля тесное жабо, распустили шнуровку на камзоле и ослабили подвязки на чулках. Генрих грузно опустился в большое кресло, вздохнул еще раз и сказал своим приближенным:
   - До чего не люблю я современную мужскую моду! Чертовы чулки с чертовыми подвязками сжимают ногу, как "испанский сапог". Камзол не дает дышать, а жабо, мало того что давит горло, так еще не позволяет повернуть голову. Тому, кто телом тощ, и то нелегко, а каково мужчине дородному, да тучному, - такому, как мне. Кровь приливает к затылку, в глазах темнеет, а лодыжки так болят, что начинаешь хромать, подобно нищему калеке.
   Члены Совета сочувственно поддержали короля:
   - Вы правы, ваше величество! Ужасная мода!
   - Ужасная. Да, ужасная, - повторил Генрих. - Одно, хорошо, господа, - буфы широкие, не стесняют задницу, и гениталии также не стеснены. Это очень важно для продолжения рода, господа, чтобы гениталии не были стеснены, - мне ведь еще предстоит обзавестись наследником. Моя жена родила мне дочь, да на том и успокоилась, а мне нужен сын - принц и будущий король. Сэр Джеймс, вы хотите мне что-то сказать? Говорите.
   Вперед выступил человек выше среднего роста, скорее молодой, чем зрелых лет. Почтительно поклонившись королю, сэр Джеймс потрепал свою изящную темную бородку и вкрадчиво проговорил:
   - Ваше величество, то, что я сейчас скажу, вы можете счесть неслыханной дерзостью, но моя совесть и мое чувство долга побуждают меня сказать вам это, даже если моя голова будет срублена палачом и выставлена на всеобщее обозрение на мосту.
   - Ближе к делу, сэр Джеймс, ближе к делу! Потом решим, что делать с вашей головой, - сказал король.
   - Позвольте мне сообщить вам то, о чем со скорбью сердечной думают все подданные вашего королевства: ее величество недостойна вас. Такому выдающемуся королю, как вы, подобает жена под стать вам, - я имею в виду, конечно, ваши душевные качества, а не телесную оболочку.
   - Вы, действительно, дерзки, сэр Джеймс. Высказываться подобным образом о моей жене, об особе королевской крови. Неслыханная наглость!.. Впрочем, продолжайте, я всегда готов услышать слова правды, как бы горько они не звучали.
   - Вы - образец государя, ваше величество, чего никак нельзя сказать о ее величестве, - продолжал сэр Джеймс. - Интересы ее родной страны ближе королеве, чем интересы нашего государства.
   - Так вот как думают мои подданные, сэр Джеймс!
   - Они страдают от несправедливости к вам судьбы, ваше величество. Денно и нощно они молятся о вашем благополучии.
   - Но что вы предлагаете?
   - О, ваше величество, смею ли я советовать вам?
   - Бросьте, милорд! Для чего же я включил вас в состав Ближнего Королевского Совета, как не для того чтобы вы мне советовали?
   - В таком случае, я рискую окончательно потерять ваше доброе ко мне расположение, но я должен посоветовать вам расстаться с королевой для того чтобы связать свою жизнь с другой, более достойной особой, - решительно произнес сэр Джеймс.
   - Бог мой! Вы, должны быть, сошли с ума, достопочтенный сэр! Мне расстаться с королевой? Это невозможно, немыслимо! Как я могу оставить ее? К тому же для этого надо иметь веские основания. Вы, наверно, забыли, что разрешение на развод мне может дать только сам святейший папа, а он тесно связан с императором Карлом, племянником моей жены, и никогда не пойдет против его воли.
   - Однако у вас, ваше величество, есть причина для развода...
   - Что за причина?
   - Веская причина. Причина, о которой вы сами изволили упомянуть, причина, вызывающая тревогу во всем нашем королевстве...
   - А! Отсутствие наследника... Да, причина действительно веская. Мне кажется, в истории королевских семей были подобные прецеденты?
   - Безусловно, ваше величество. Я могу составить соответствующий меморандум.
   - Благодарю вас, сэр Джеймс. А что думают по поводу развода другие члены Совета?
   - Сэр Джеймс прав. Ваше величество, конечно, не может остаться без наследника, - согласно закивали головами члены Совета.
   - Но я вижу, что сэр Томас молчит. Сэр Томас, мне бы хотелось услышать ваше мнение, - сказал Генрих.
   Сэр Джеймс, низко склонившись перед королем, отступил назад, и место перед королевским креслом занял сэр Томас.
   - Отчего у вас печальное лицо, дорогой сэр Томас? - спросил король. - Несмотря на некоторые сложности, дела в нашем государстве идут неплохо. Отчего же вы так грустны, милорд?
   На бледном лице сэра Томаса промелькнуло некое подобие улыбки.
   - Ваше величество, я польщен тем, что вы проявили внимание ко мне, но боюсь мне нечем вас порадовать.
   - Ну, сэр Томас, я и не жду от вас развлечений! Вы - не акробат, забавляющий публику ловкостью своего тела, не актер, заставляющий нас поверить в игру выдуманных страстей, и не музыкант, веселящий наши сердца мелодичными звуками. Вы дороги нам как человек острого ума и обширной эрудиции, как человек, обладающий большим государственным опытом и глубоким знанием жизни. Ваши советы всегда ценны для нас, даже если они не вызывают удовольствия. Я знаю, что вы философ, милорд, и во многом я с вами согласен, но вы чересчур мрачно смотрите на мир, - чересчур мрачно, говорю я вам! Есть в нашем мире и светлые стороны, уверяю вас! Впрочем, я спрашивал вашего совета насчет моего развода, если вы помните, - заметил король.
   Среди членов Совета послышались смешки. Сэр Томас не повел и бровью; выпрямившись во весь свой невысокий рост, он произнес холодным официальным тоном:
   - Что касается вашего развода, ваше величество, то я считаю его неосторожным и необдуманным шагом, вредным и опасным для государства.
   Члены Совета возмущенно заохали и начали шептаться, а сэр Джеймс иронически засмеялся.
   - Сохраняйте тишину, уважаемые господа! - повысил голос король. - Продолжайте, сэр Томас, мы с нетерпением хотим услышать ваши аргументы.
   - Слушаюсь, ваше величество. Во-первых, развод с королевой приведет к неизбежному конфликту с императором, что может вызвать войну с сильнейшим государством мира, войну, в которой мы не имеем никаких шансов на победу в настоящее время. Полагаю, что не нужно объяснять, какие итоги будет иметь эта война для нашего королевства. Священная Римская империя, которой правит родственник вашей жены, раскинулась на целый мир: кроме Испании, Италии, Австрии, Германии и Нидерландов, ей принадлежат многие заморские владения, в том числе в Америке. Как мы можем воевать с этим гигантом?..
   Во-вторых, развод вашего величества с королевой никогда не будет разрешен святейшим папой. Как вы верно заметили, папа теснейшим образом связан с императором Карлом и поэтому не позволит вам развестись с королевой, несмотря ни на какие обоснования, приведенные нами. Если же вы пойдете на разрыв отношений с его святейшеством, то это приведет вас к отлучению от церкви, что восстановит против вашего величества большую часть ваших подданных. В стране произойдут беспорядки, которые могут вызвать новую междоусобную войну, - и это тогда, когда мы еще не оправились от последствий прежней междоусобицы!
   - Сэр Томас сильно сгущает краски. Он хочет запугать нас, - громко прошептал сэр Джеймс.
   - Если же вы, ваше величество, будете сохранять хотя бы видимость добрых супружеских отношений с королевой, то мы не только избежим всего этого, но достигнем процветания и могущества, ибо все необходимые предпосылки для этого у нас есть, - продолжал сэр Томас. - Добавлю, что негативное влияние ее величества на дела вашего королевства и ее попытки проводить здесь политику, отвечающую интересам императора, можно легко нейтрализовать, поскольку королева, как справедливо заметил сэр Джеймс, не любима народом, и не имеет поддержки ни в ком, кроме своих ближайших фрейлин. Итак, ваше величество, сохранение вашего брака - благо для королевства, развод - зло для него.
   - Да, есть о чем задуматься, - сказал король после паузы. - Что же, благодарю всех за помощь и более не задерживаю. Я хочу побыть один.

***

   Когда все ушли, Генрих тяжело поднялся с кресла, подошел к одному из гобеленов и нажал на рычаг, спрятанный за ним. В простенке между гобеленами открылась потайная дверь, из нее вышел человек в одежде простого горожанина.
   - Вы все слышали, мастер Хэнкс? - спросил его Генрих.
   - Конечно, ваше величество.
   - Кто прав - сэр Джеймс или сэр Томас?
   - Оба не правы, - коротко ответил Хэнкс.
   - Вот как? Интересно. Почему? - удивился король.
   - Сэр Джеймс не прав в том, что святейшего папу удастся уговорить. Папа не даст разрешения на развод с королевой.
   - Значит, прав сэр Томас. Он говорил именно об этом.
   - Нет, сэр Томас тоже не прав. Если вы без папского позволения разведетесь с королевой, то не будет ни войны с императором, ни серьезных беспорядков внутри страны, - твердо сказал Хэнкс.
   - Откуда у вас такая уверенность, мастер Хэнкс?
   - Ваше величество, я состою на вашей секретной службе и получаю от вас жалование как раз за то, чтобы с уверенностью отвечать на ваши вопросы.
   - Хорошо. Но объясните мне, почему не будет войны, и не будет беспорядков? - нетерпеливо произнес король.
   - Войны не будет от того, что императору Карлу теперь не до нас. Подчинив себе половину мира, его императорское величество должен постоянно заботиться об удержании своих земель в повиновении, что совсем непросто. То там, то тут случаются всяческие неприятности, и он вынужден посылать свои войска и флот то в одну, то в другую страну. Сейчас, например, его императорское величество пытается излечить чрезвычайно болезненный процесс, поразивший подбрюшье его континентальных владений... Поэтому до тех пор пока мы не будем представлять собой непосредственную угрозу могуществу империи, Карл не начнет войну против нашего королевства. Возможно, он предпримет какие-то вылазки против нас, но до широких военных действий дело не дойдет.
   - Убедительно. Ну, а папа и отлучение от церкви?
   - Отлучение вашего величества от церкви, видимо, случится, но оно не вызовет анархии и смуты в вашем государстве. Папская власть уже не та, что была раньше, - ее святость померкла, а сила ослабла. Самое же главное, что на удовлетворение своих прихотей папам требуется все больше и больше золота. Согласитесь, ваше величество, что дворцы, ювелирные украшения, роскошная мебель, дорогие ткани, изысканная еда и прочие приятные мелочи жизни стоят немало денег, а добавьте к этому многочисленных папских любовниц и любовников... Отсюда вполне понятное стремление папского престола нажиться любыми способами. Выбор между Богом и Мамоной сделан папской церковью в пользу последнего. Сомнительные торговые сделки, покровительство бандитам и пиратам, взимание платы за церковные таинства, отпущение грехов за деньги дополняются увеличением поборов с народа и безжалостной борьбой со всеми недовольными. В результате люди теряют веру в то, что церковь служит Христу; повсюду смута, брожение умов и расколы. Римский пастырь теряет своих овечек, их подбирают другие пастухи.
   - Мой Бог! Что вы такое говорите, мастер Хэнкс! От ваших слов пахнет жареным! - Генрих покачал головой.
   - Я обязан докладывать вашему величеству о настроениях в обществе, - ни одна черта не дрогнула на лице Хэнкса.
   - Не желаю вас слушать! Отправляйтесь в часовню и молитесь, чтобы Господь утвердил вас в вере!
   - Как прикажете, ваше величество.
   - Постойте, мастер Хэнкс! Скажите мне еще, в чем причина заблуждений сэра Джеймса и сэр Томаса? - остановил Хэнкса король.
   - Они не заблуждаются, ваше величество, они слишком умны для этого.
   - Стало быть, они лгут?
   - Политики никогда не лгут, ваше величество, потому что у них нет понятий о правде и неправде. Политиками движет расчет - для них истинно то, что им выгодно.
   - Какой же расчет движет сэром Джеймсом?
   - Сэр Джеймс является фактическим предводителем тех ваших подданных, которые добились власти и богатства после смуты в королевстве. Они не хотят делиться своими доходами и своим влиянием с остатками прежней знати и с церковью, поэтому им выгодна ваша ссора со святейшим папой, который поддерживает, как известно, старые порядки. Эти люди станут вашей верной опорой в борьбе за создание нового уклада жизни в государстве.
   - Хорошо, а что касается сэра Томаса? У него какие тайные мотивы? - спросил король недоверчиво.
   - Сэр Томас устал от реальности и впал в мечтательность. Он считает, что людские пороки можно исправить, если людей постоянно направлять и наставлять к лучшему. Существующую церковную организацию, при условии избавления от вопиющих недостатков, сэр Томас полагает прототипом идеальной системы устройства общества, в котором будет достигнуто духовное единение всех людей под властью мудрого правителя.
   - И кого он видит в роли такого правителя?
   - Боюсь, что не вас, ваше величество, - ответил Хэнкс.
   - Опасные мечтания, опасные, - сказал король. - И много моих подданных поддерживают сэра Томаса?
   - О, нет, ваше величество! Совсем немного, - произнес Хэнкс с мимолетной усмешкой.
   - Я, однако, не понимаю, как мы станем жить без папского благословения, - проговорил король, помолчав минуту. - Ну ладно, на сегодня довольно разговоров о делах, хватит политики! Вы почтите своим присутствием завтрашнюю королевскую охоту, уважаемый мастер Хэнкс?
   - Среди благородных господ не место простолюдину, - сказал тот.
   - Если вы достойны компании короля, то тем более достойны компании его слуг, - заметил Генрих. - Впрочем, не настаиваю, зная вашу нелюбовь к публичным зрелищам. До свидания, мастер Хэнкс!
   - Да хранит Господь ваше величество! - склонился перед королем Хэнкс.
   Дождавшись, когда он выйдет, Генрих достал из ящика массивного дубового стола маленький овальный портрет с изображением миловидной девушки и долго смотрел на него.
   - Политика, расчет, выгода... Любовь, любовь и еще раз любовь - вот что правит миром! Какая красота, какое совершенство, какое изящество! Разве можно сравнить ту и эту? Пока Екатерина была молода, я еще находил в ней некоторую привлекательность, особенно в тех частях тела, что скрыты под платьем: у нее были крепкие красивые ягодицы, а грудь, хотя и мала, но упруга. Я женился на Екатерине не по любви, но любовь все равно взяла себе дань; видит Бог, я исполнял свои супружеские обязанности с должным усердием и даже с выдумкой! Однако Екатерина в постели всегда была холодна, как январский день, и принимала мои ласки лишь по обязанности жены; родив же дочь, она вовсе перестала отвечать на мои порывы. Конечно, я мог обладать ею по праву мужа, но кому понравится ласкать бесчувственное тело, которое, к тому же, безвременно увяло и состарилось.
   Перестав быть единой плотью, мы с Екатериной окончательно стали чужими людьми, потому что душою мы всегда были чужими. Пусть Господь рассудит, кто из нас прав, кто виноват, но клянусь всеми святыми, дальнейшая супружеская жизнь с Екатериной для меня невозможна! Если бы моя супруга была только сварлива, капризна, плаксива и переменчива, я бы легко всё это вытерпел: есть ли на свете женщина, которая была бы лишена этих недостатков? Что делать, такими женщин создал Бог! Но Екатерина, помимо всего прочего, пытается возвыситься надо мной, сделать из меня покорного исполнителя ее воли и взять в свои руки управление моим королевством. Она распускает сплетни обо мне, ведет интриги и составляет заговоры против меня. Во имя чего я должен терпеть такую жену?
   А эта... - король снова посмотрел на портрет. - Как она хороша: живой взгляд, милое доброе лицо, очарование молодости и красоты! Представляю, какое стройное у нее тело, какие восхитительные формы... Ну, не будем об этом, слишком волнительно... К дьяволу все политические расчеты, я хочу жениться на ней, - и я на ней женюсь!

***

   Более трехсот человек выехали ранним утром на королевскую охоту. Кроме господ, приглашенных королем, и пожелавших сопровождать их дам, кроме загонщиков и егерей, в состав охотничьей компании входили многочисленные слуги, которые должны были обслуживать пикник, повара, чтобы порадовать благородное общество вкусным и обильным обедом, а также музыканты и актеры, призванные увеселять короля и его гостей.
   Длинная процессия проехала через сонный город и направилась к обширному лесу, находившемуся в двух часах езды от Лондона. Луга, поля и огороды были скрыты белесым туманом, сырым и зябким, наполненным запахами мокрой травы, земли и дыма, поднимающегося из печных труб, - последние дни осени были коротки и быстротечны, поэтому поселяне вставали перед рассветом, чтобы закончить полевые работы уходящего года.
   Не привыкшие рано просыпаться придворные дремали в повозках и седлах своих лошадей; дамы дрожали от холода и кутались в меховые плащи. Не было слышно ни разговоров, ни шуток, ни смеха, обычных для большого общества, - лишь стук колес повозок, цоканье подков лошадей и бряцание плохо уложенной поклажи нарушали утреннюю тишину.
   Но когда кавалькада приблизилась к лесу, солнце уже поднялось над деревьями, и туман начал быстро рассеиваться. На багряных, оранжевых, желто-зеленых листьях деревьев засверкали капли росы; сначала робко и неуверенно, а потом все громче запели птицы; прозрачный осенний воздух, пронизанный солнечными лучами, чуть дрожал, переливаясь золотистыми оттенками пышного увядания природы.
   Охотники оживились и с веселым шумом подъехали к большой поляне, на которой было решено разбить походный лагерь.
   - Богиня Флора прекрасна даже во время своего угасания... Да, но Венера всегда молода!.. А Купидон - и вовсе мальчишка, - переговаривались кавалеры.
   Дамы, улыбаясь им, успевали шептаться между собой:
   - Природа, конечно, прекрасна, но, согласитесь, что в плане удобств... Ах, не напоминайте, мне уже давно надо отойти!.. А у меня юбка сбилась, нужно поправить, а где?..
   Пока слуги расставляли шатры и столы, раскладывали кресла, вынимали посуду, вино и закуски, егеря произвели поиск в окрестных зарослях и доложили королю, что видели свежие оленьи следы неподалеку от поляны.
   - Джентльмены, добыча рядом, - сказал король. - Я имею в виду оленей, господа. Приступим, и да поможет нам богиня Диана загнать их!
   Генрих направился по указанному егерями направлению с таким расчетом, чтобы оказаться на пути оленей. Несмотря на свою грузность, король прекрасно держался в седле; он пустил лошадь крупной рысью, ловко увертываясь от низких веток деревьев.
   Сделав широкий полукруг, охотники оказались в мелком перелеске, в который, по мнению егерей, должны были выйти олени, спасавшиеся от загонщиков. Встав по ветру, король и дворяне замерли, вглядываясь туда, откуда доносились звуки облавы; чем ближе она подходила, тем томительнее становилось ожидание, и тем больше разгорался азарт, одолевавший охотников.
   - Черт возьми, вдруг олени уйдут через болото? - не выдержал один из них.
   На него зашикали, а король недовольно покачал головой. Наконец, на опушку дубравы выбежали два оленя: самец с мощными рогами и самка. Они настороженно принюхивались к запахам перелеска, расстилающегося перед ними, и испуганно пряли ушами, вздрагивая от криков загонщиков и собачьего лая. Если бы не облава, олени, наверное, уловили бы опасность и не попали в засаду, но сейчас у них не было выбора, - они побежали в перелесок, прямо на охотников.
   Увидев оленей, Генрих опустил пику наперевес, ударил плетью свою лошадь и галопом бросился им навстречу. В тот же миг животные, заметив угрозу, резко свернули в сторону и большими прыжками, не разбирая дороги, попытались уйти от охотников.
   - Бычок мой, а телка ваша, джентльмены! - прокричал Генрих дворянам, не оборачиваясь к ним.
   - Егеря, дьявол вас забери, не давайте оленю заваливать влево! Он может по краю леса обойти облаву! - прибавил король, отчаянно стараясь догнать свою жертву.
   Олень метался и прыгал, стараясь вырваться из смертельного кольца, но скоро был обложен и прижат к непроходимому густому кустарнику, сквозь который он не смог пробиться, хоть и прыгал на него всей грудью. Тогда олень, тяжело дыша и роняя пену с губ, остановился, повернулся к своим мучителям, обвел их ненавистным взглядом налитых кровью глаз, опустил рога и с трубным ревом пошел в последний бой в своей жизни. Егеря закричали и хотели выстрелить в оленя, но Генрих остановил их:
   - Не мешать! Он - мой! - и мощным ударом пики пробил ему шею.
   Олень захрипел, захлебнулся кровью, рванулся было вперед, но в тот же миг пошатнулся и упал на землю, ломая кусты. Король спрыгнул с лошади, выхватил кинжал и подбежал к поверженной жертве. Олень еще пытался встать с земли, дергая ногами и поднимая голову; увидев своего убийцу, он сначала забился еще сильнее, а потом вдруг замер и со смертной тоской посмотрел на Генриха.
   Король, торжествуя, мгновение постоял над ним, чувствуя свою силу и превосходство, а затем добил его.
   - Отличный выпад, ваше величество! Вы прекрасно владеете и пикой, и кинжалом! Да здравствует король! - восторженно воскликнули егеря.
   - Да, удачная вышла охота, - возбужденно сказал Генрих. - Каков красавец! - прибавил он, пнув оленя ногой. - Матерый бычок. До конца боролся за свою жизнь... Глядите: у него слезы на глазах, вот до чего не хотел умирать! Все, как у людей... Интересно, как дела у моих достопочтенных джентльменов? Затравили они телку?
   - Да, ваше величество. Я видел, как они ее убили, - ответил один из егерей.
   - Хорошо. Славная сегодня вышла охота, - повторил Генрих, усаживаясь на коня.

***

   Возвращение охотников вызвало неподдельный восторг у королевской свиты. Музыканты заиграли веселую бравурную мелодию, а проголодавшиеся придворные жадно разглядывали добычу, предвкушая вкусное жаркое. Однако, поскольку на приготовление оленины нужно было много времени, обед начался с блюд, которые были изготовлены поварами из привезенной с собой провизии. Как только Генрих умылся после охоты, мажордом тут же подал знак слугам, и они принесли огромный котел с гороховой похлебкой, заправленной кусочками свиного сала, клецками, зеленью и тертым чесноком.
   Генрих, вообще любивший покушать, а сейчас еще и страшно проголодавшийся, едва дождался, когда ему нальют суп, и, обжигаясь, принялся жадно есть, не задумываясь о соблюдении приличий. Придворные также решили забыть про этикет и вели себя шумно и непринужденно. Король благосклонно кивал им, поощряя застольное веселье.
   Гороховую похлебку сменила телятина, зажаренная в сметане с грибами и черносливом; вместе с ней был подан нежный розовый окорок с листьями капусты и с перышками лука-порея. Всё это входило в первую перемену блюд, призванную слегка утолить голод обедающих. Во вторую перемену повара включили рыбу, сваренную в белом вине, копченные бараньи колбаски, нашпигованные ягодами барбариса, гусиный паштет с протертыми орехами и заливное из свиных ножек. Кроме того, на столы были поставлены большие блюда с сыром всевозможных сортов, искусно нарезанным или свернутым в трубочки. Сыр, по мнению кулинаров и лекарей, способствовал усилению пищеварения, а это было необходимо, чтобы подготовить желудки короля и его гостей ко второй части обеда, в которую должны были войти жаркое из оленины и десерт из засахаренных фруктов, хрустящих вафель, кремовых пирожных и сливочных пудингов.
   Поев сыра, Генрих лениво откинулся на спинку кресла, отпил порядочный глоток из кубка, наполненного крепким виноградным вином, и подозвал мажордома.
   - Любезнейший, чем вы повеселите нас? - спросил он.
   - Ваше величество, у нас в программе выступление артистов, которые хотели показать отрывок из трагедии Софокла, - напомнил королю мажордом.
   - Да, да... Но три часа смотреть Софокла! Надо сократить представление, пусть вначале будет музыка и танцы, а уж потом Софокл. Кстати, насчет Софокла... У меня появилась неплохая идея. К черту Софокла, - смогут ли ваши фигляры наскоро выучить и представить нам небольшой кусок из пьесы, который я им передам?
   - Полагаю, что смогут, ваше величество, - понимающе улыбнулся мажордом.
   - Вот и чудесно! Пусть подойдут ко мне, я скажу, что им надо будет сыграть. Постойте, еще одно: если моим гостям будет угодно послушать, как их король музицирует, я готов доставить им эту маленькую радость. Вы понимаете меня?
   - О, конечно! Я понял вас, ваше величество. Все будет исполнено!
   Король сделал жест, разрешающий мажордому удалится. Отпив еще глоток из кубка, Генрих, щурясь от яркого солнца, осмотрел ряды своих придворных. Разомлевшие от сытной еды, упоенные ароматами осеннего леса, согретые теплом погожего дня они лениво болтали между собой, не обращая внимания на своего государя. Генрих увидел, как сэр Джеймс о чем-то оживленно беседует со своими приятелями, и услышал уверенные интонации его голоса. Взгляд короля скользнул и по мрачной физиономии сэра Томаса, который сидел в одиночестве в глубокой задумчивости. Генрих с досадой отвернулся от него и в следующее мгновение невольно улыбнулся: он увидел Анну Болейн, взор ее чудесных глаз был устремлен на короля. Генрих выпрямился в кресле, вобрал живот и погладил свою аккуратно подстриженную бороду.
   - Актеры, ваше величество, - раздался голос мажордома.
   Генрих милостиво кивнул им:
   - Очень рад, господа артисты. Надеюсь, вам объяснили, чего мы ждем от вас?
   - Мы готовы исполнить все приказания вашего величества, - ответил ему старший из них с глубоким поклоном.
   - Прекрасно! Вот вам текст из пьесы, который случайно оказался у меня. Автор нам неизвестен, но это и неважно: нас заинтересовали характеры и ситуация. Речь здесь идет о любви некоего мудреца к молодой девушке, с которой его разделяет немалое число лет, но, несмотря на это, она отвечает ему взаимностью. Что девушка нашла в нем, чем он тронул ее сердце? Величием и мудростью, - так говорится в пьесе, и я согласен с автором. Молодость и красота женственности, зрелость и значимость мужественности прекрасно сочетаются друг с другом, - вот главная мысль сочинителя, которую вам надлежит донести до зрителей. Действующих лиц в пьесе, соответственно, двое - Философ и его возлюбленная по имени Леда; кроме них, как того требует от нас традиция, присутствует Хор, разъясняющий публике смысл происходящего на сцене и делающий правильные выводы из действия. Сможете ли вы примерно за час выучить этот отрывок, чтобы затем разыграть его перед нами?
   - Не сомневайтесь, ваше величество, благороднейший из государей! Дабы угодить вам, мы выучим это отрывок и за меньшее время! - воскликнули артисты.
   - Итак, берите текст и приступайте! В нужный момент вас позовут, - сказал им король и обратился к мажордому:
   - Любезнейший, я ведь просил вас еще кое о чем.
   - Мог ли я забыть ваше приказание, государь? Соблаговолите сообщить мне, когда вы захотите музицировать.
   - Когда? Да прямо сейчас, черт возьми! - Генрих с беспокойством отыскивал взглядом Анну, куда-то исчезнувшую за время его разговора с артистами.
   - Слушаюсь, ваше величество, - мажордом подмигнул кому-то за столом, и немедленно раздался возглас:
   - Ваше величество, простите за дерзкую просьбу и за то, что я осмелился обеспокоить вас, но клянусь спасением души, никто не играет на лютне лучше вас! Окажите великую милость, - порадуйте нас своей игрой, ваше величество!
   - Очень просим вас, ваше величество! Пожалуйста, ваше величество! Мы так давно не слышали вашей чудесной игры! - присоединились к первому голосу другие голоса.
   - Прошу прощения, дамы и господа, но сегодня я вряд ли смогу сыграть. Я слегка устал на охоте и боюсь, что мои руки будут плохо слушаться меня, - сказал король, по-прежнему отыскивая взглядом Анну.
   - Но мы очень просим вас, ваше величество! Пожалуйста, пожалуйста, окажите нам милость! - продолжали упрашивать придворные.
   Тут лицо Генриха просияло от удовольствия: он увидел Анну, вернувшуюся на свое место.
   - Ладно, дамы и господа, я сыграю, если вы настаиваете, - согласился он. - Но не судите слишком строго мою игру.
   Королю немедленно принесли лютню, взятую на время у музыкантов. Генрих попробовал, как она звучит, потом, сделав паузу, пристально посмотрел на Анну и принялся играть старинную песню трубадуров, в которой говорилось о любовных страданиях рыцаря и о великих подвигах, совершенных им во имя его возлюбленной, - но, увы, не вызвавших ответной любви в ее душе. Эта песня была хорошо знакома всем, и сердца придворных, размякшие после прогулки на свежем воздухе и сытного обеда, растаяли; у дам полились слезы из глаз, мужчины загрустили. Анна, тоже растроганная грустной историей о несчастной любви рыцаря, потупила взор, вытирая заплаканные глаза.
   Взяв последний аккорд, Генрих отодвинул лютню и застыл, глядя поверх голов своих придворных.
   - Как хорошо! Как замечательно! Великолепно! - закричали они. - Ваше величество играет на лютне лучше всех на свете.
   - Вы преувеличиваете, господа. Я всего лишь умею перебирать струны - и только, - возразил король.
   - О нет, ваше величество! Вы отличный музыкант, - не соглашались с королем придворные. - Умоляем вас, сыграйте еще!
   - Ну, не знаю, не знаю... Разве что, вот это я попробую исполнить. Это свободная трактовка веселого лангедокского танца. Говорят, его очень любил герцог Раймонд.
   Король заиграл, и улыбки появились на лицах придворных. Задорная музыка разогнала печаль, навеянную грустной песнью; сразу захотелось танцевать, и многие начали отбивать пальцами по столу такт мелодии. Генрих выразительно посмотрел на музыкантов: они подхватили мотив танца, и тогда король, отложив лютню, поднялся, подошел к Анне, подал ей руку и вывел на середину поляны. Зардевшаяся девушка облокотилась на руку короля и грациозно прошлась с ним, приседая и кланяясь, как того требовало искусство хореографии. Король тоже танцевал на удивление изящно, - они были прекрасной парой.
   Придворные зашептались: разлад в королевской семье ни для кого не был секретом, и подчеркнутое внимание короля к Анне Болейн могло стать предвестником больших перемен в обстановке при дворе. Сэр Джеймс, не скрывая ликования, перемигивался с друзьями, а сэр Томас, напротив, помрачнел еще больше.
   После окончания танца у придворных появился новый повод для пересудов: король отвел леди Анну к своему столу и усадил рядом с собой. Это было неслыханно, это был прямой вызов королеве, которая, хотя и не присутствовала на охоте, но отнюдь не утратила положенные только ей привилегии.
   Анна, чувствуя десятки взглядов, устремленных на нее, сидела ни жива, ни мертва, поэтому с первого раза не услышала, что сказал ей Генрих.
   - Дорогая леди Анна, я безумно влюблен в вас. Выходите за меня замуж, - повторил он.
   Она испуганно взглянула на него:
   - Помилуйте, ваше величество... Я не понимаю вас. Вы шутите? Как же можно - так, сразу... К тому же, вы женаты.
   - Какие пустяки! Я разведусь, я давно собираюсь развестись. Я не люблю жену: более того, - я ненавижу ее! Я люблю вас! Мое чувство к вам глубоко, оно прочнее стали и долговечнее пирамид! Чего мне ждать? Пока я состарюсь? Увы, ведь я не молод... Надо ловить каждое мгновение жизни!
   - Но, ваше величество, я вовсе не уверена, что хочу выйти за вас замуж, - пробормотала Анна.
   - Я понимаю. Подумайте. Видит Бог, я люблю вас так, как никто не будет любить! Я сделаю вас счастливой, моя дорогая леди, клянусь вам! Подумайте.
   Анна, совершенно растерянная, не знала, что сказать.
   - Подумайте, - повторил Генрих. - А теперь я хотел бы развлечь вас. Актеры собираются показать нам какую-то пьесу. Посмотрим?
   Он подозвал мажордома и шепнул ему:
   - Ну, что, готовы эти бездельники?
   - Почти, ваше величество.
   - Дьявол их раздери! Я не желаю ждать, - пусть начинают, и сейчас же! Извольте распорядиться, любезнейший.
   Мажордом направился к артистам и не позже чем через минуту объявил:
   - Ваше величество! Дамы и господа! Извольте посмотреть небольшое театральное представление - отрывок из пьесы о жизни некоего философа! Актеры просят вашего всемилостивейшего внимания!
   Под большим дубом, стоявшим на поляне, была натянута занавесь, за которой скрывались актеры. По знаку мажордома загремели барабаны, заревели трубы, и оттуда вышел тучный и высокий трагик, исполняющий роль Философа. Он прошелся перед занавесью с видом глубокой задумчивости, затем остановился, прижал левую руку к груди, а правую вытянул в сторону зрителей. Трубы и барабаны стихли; трагик, дико вращая глазами, мрачным громовым голосом начал читать свой монолог:
  
   С тех пор, как стал я знаменит
   Мир обо мне лишь говорит.
   Живущий всяк меня хвалит,
   Мой ум мудрец боготворит!
  
   Но знал бы кто тоску мою:
   Я водопадом слезы лью,
   Почти не ем и мало сплю,
   Не отдыхаю и не пью!
  
   Вся жизнь моя ей отдана.
   Душа страданием полна:
   Любовь меж нами иль стена?
   Но, тсс... Шаги... Идет она!
  
   На сцену вышел исполняющий роль Леды молодой человек, ибо женщинам строго запрещалась участвовать в представлениях. Он был одет в женское платье и ярко раскрашен; раскачиваясь и жеманно хихикая, он приблизился к трагику, изображая смущение и робость, которые обычно испытывает молодая девица на первом свидании с мужчиной. Зрители засмеялись и захлопали, а Генрих, насупившись, проворчал:
   - Проклятые фигляры! Превращают высокую любовную историю в фарс!
   Молодой актер прокашлялся и тоненьким голоском выкрикнул:
  
   Невольно я к тебе влекусь неведомою силой!
   Но отчего так грустен ты... э-э-э... философ мой любимый?
  
   Генрих фыркнул от негодования: - Не могли выучить слова, чертовы комедианты!
   Далее в пьесе шел диалог, в котором Философ уверял Леду в своей любви, а Леда отвечала ему взаимностью. В заключение, взявшись за руки, они пропели:
  
   Так заключим союз священный,
   Любви союз благословенный!
   И будет он надежный, верный,
   Прочнее стали закаленной!
  
   Затем вышли артисты, изображающие Хор. Выстроившись полукругом, они тоже спели:
  
   Позвольте нам вниманье ваше еще на пять минут занять,
   Мораль увиденного вами позвольте нам растолковать...
   Не надо, право, удивляться, что юность к зрелости влечет,
   Там опыт, мудрость, постоянство, там уваженье и почет!
   Жар страсти там не остывает, - не то, что вспыхнул да погас,
   Как в младости огонь пылает, не грея, но сжигая нас...
  
   Король захлопал, и тут же раздались дружные аплодисменты всех присутствующих. Довольные актеры раскланялись и удалились. Они рассчитывали получить хорошее вознаграждение, однако король распорядился, чтобы им заплатили самую малость:
   - Мы оказали им честь, позволив выступить перед нами. Да и нельзя им заплатить много, - я их повадки знаю: напьются, безобразничать станут. Еще в полицию их заберут, выпорют... С ними вообще надо построже, для их же пользы.
   Повернувшись к Анне, король спросил ее:
   - Понравилось ли вам представление, мой ангел?
   - Да, ваше величество.
   - Мне тоже. Стихи, признаться, довольно скверные, но исполнены глубокого смысла: отрадно видеть союз мудрой зрелости и прекрасной юности... Выходите за меня замуж, моя милая, любимая, драгоценная леди Анна! Клянусь, что стану любить вас до гробовой доски!
   - Ваше величество, дайте мне время, - испуганно сказала она.
   Король нагнулся и поцеловал руку девушки. Распрямившись, он громко произнес:
   - Пора продолжить наш пир. Мне не терпится попробовать оленя, которого я убил, а дамы, полагаю, заждались сладкого. Мажордом, распорядитесь, пожалуйста!..
  
  

Часть 2. Письмо королевы Екатерины

  
   Королева Екатерина плакала у себя в спальне. Предыдущей ночью она долго дожидалась возвращения короля с охоты: невзирая на сложные отношения с ним, Екатерина продолжала беспокоиться о Генрихе, когда он задерживался дольше положенного, а тем более на охоте, где всякое может случиться. К тому же, существуют правила приличия, нарушать которые не позволено даже королю, - как можно настолько пренебречь женой, чтобы не оповестить ее о своем возвращении, не зайти к ней и не пожелать доброй ночи!
   Да, она выходила замуж не по любви, но двадцать три года супружества не отбросишь просто так. Со временем у Екатерины возникла привязанность к мужу и, возможно, что-то похожее на любовь. Несмотря на все сложности, у нее еще теплилась надежда на то, что их супружеская жизнь каким-нибудь образом наладится. Именно потому, что эта надежда по-прежнему существовала, Екатерине особенно больно было видеть, как король безжалостно уничтожает последние жалкие остатки того, на чем еще держался их брак.
   Отослав камеристку, королева провела жуткую бессонную ночь, и самые страшные мысли приходили ей в голову. В сущности, позднее возвращение короля не было чем-то из ряда вон выходящим, также как и его нежелание зайти лишний раз в покои королевы, но Екатерина, измученная постоянным невниманием к ней Генриха, раздраженная против него, уже не могла воспринимать спокойно ничего из того, что делал король. Страдания Екатерины были безмерны, - если бы она не являлась ревностной христианкой, она, наверное, выпила бы яд, или постаралась отравить Генриха.
   Наступило утро, и обычные ритуалы умывания и одевания несколько отвлекли королеву от ее переживаний. При свете дня у нее вновь проснулась надежда на благополучный исход затянувшегося конфликта с мужем, на возрождение разрушенной семьи, - тем ужаснее стал для королевы доклад ее любимой фрейлины Сью о поведении короля на охоте, о возмутительных, недопустимых знаках внимания, оказанных им Анне Болейн.
   В глазах у Екатерины потемнело, она замахала руками на служанок и дам из своей свиты, чтобы они поскорее покинули ее спальню, и зарыдала, как только последняя из них закрыла дверь. Королева плакала, облокотившись на стол и закрыв лицо руками; она плакала все горше и горше, растравливая себя воспоминаниями о бесчисленных обидах, причиненных ей Генрихом, о жестокой судьбе, сделавшей ее женой этого чудовища, и о своей молодости, погубленной им.
   Наплакавшись, Екатерина взглянула на себя в зеркало. Вид у нее был хуже некуда, - постаревшая осунувшаяся женщина с морщинами на лбу, около глаз и в уголках рта, с тусклым серым цветом лица, с дряблой кожей на шее и на руках. Конечно, Екатерина и в молодости не была красивой, но тогда ее кожа была нежной и гладкой, а тело - стройным. Она была привлекательна и вызывала желание в мужчинах, и Генрих тоже желал ее, - прости, Господи! Боже, как быстро проходит молодость, как быстро увядает женская красота!
   - Старуха, я уже старуха! - сказала себе Екатерина и снова заплакала.
   Вскоре, однако, на смену слезам пришла злость.
   - Негодяй, мерзавец, грязный развратник, еретик! - ругалась Екатерина, вытирая красные, опухшие от слез глаза. - Разве это король? Грубый мужлан, скотина, ожиревший боров, похотливая обезьяна! Говорят, в его роду были свинопасы; если бы не та злосчастная война, никогда бы его семья не пришла к власти!.. Долго я терпела ваши гнусности, ваше величество, но теперь всё кончено! Можете попрощаться с короной и с королевством: о, я покажу вам, как я умею мстить! Вы меня плохо знаете, дорогой Генрих!
   В дверь постучались.
   - Кто там? - крикнула королева.
   Фрейлина Сью заглянула в спальню и сказала:
   - Простите, мадам, но вас ожидает монах Бенедиктус. Он говорит, что вы назначили ему аудиенцию.
   - Пусть подождет. Бумагу мне, перо, чернила! Я напишу императору. Скажи сэру Фердинанду, чтобы он был готов немедленно отправиться к нему!
   Через час письмо было написано, но Екатерина решила пока что не отправлять его. Излив в этом послании свой гнев и свою горечь, королева немного приободрилась и велела позвать монаха Бенедиктуса, а сэру Фердинанду было приказано ждать.
   Лицо Бенедиктуса имело, по обыкновению, серьезное и многозначительное выражение, взгляд был потуплен, а руки теребили веревочный пояс темно-коричневой сутаны, мешком висевшей на длинном и тощем теле монаха.
   - Что ты можешь сказать мне, Бенедиктус? Ты гадал сегодня ночью?
   - Пресветлая королева хочет обидеть меня, - угрюмо ответил он. - Гадание - темное и недостойное занятие, сродни колдовству и волхованию. Я никогда не гадаю, я молюсь святым угодникам, чтобы они открыли мне истину. Иногда святые нисходят к моим мольбам и дают мне дар предвидения.
   - Я никогда не связалась бы с тобой, если бы здесь была хоть капля колдовства, - желчно заметила Екатерина. - Не придирайся к словам, монах, говори о том, о чем тебя спрашивают!
   - Королева изволит гневаться? Напрасно. Следует избегать гнева, также как и чрезмерной радости, скорби, и вообще любых бурных чувств. Смирение и терпение - наши верные спутники в земной жизни.
   - Перестань меня поучать! Я хочу услышать, что тебе открылось прошлой ночью?
   - Упаси меня Христос поучать кого-нибудь! Я недостойный грешный человек, червь во прахе, - могу ли я поучать? Напротив, я должен внимать поучениям и наставлениям, которые, несомненно, идут мне на пользу. Благодарю тебя, государыня, за то, что по великой своей милости, ты наставляешь и ругаешь меня, смиряешь мою гордыню и указываешь на мое ничтожество - твоя доброта зачтется тебе.
   - Ладно, Бенедиктус, будет сердиться, - примирительно сказала Екатерина. - Я заставила тебя ждать лишь потому, что у меня было действительно срочное дело. Я сгораю от нетерпения услышать о результатах твоих ночных опытов. Пожалуйста, расскажи, что тебе открылось. Твоя королева просит тебя.
   - Воистину, ты образец христианского поведения, государыня! Прошу простить меня, если я стал причиной твоего раздражения. Слушай же, королева, что я узнал этой ночью.
   Бенедиктус извлек из складок сутаны кусок пергамента и прочел:
  
   Когда найдет на короля затменье,
   Тогда начнутся смута и броженье.
   Обманчивой бывает тишина,
   Под завесой ее готовится война.
  
   Пустыней станут нивы и сады,
   И русла рек засохнут без воды;
   И пропадут людские все труды,
   Песком засыплет ветер их следы.
  
   Екатерина упала на колени перед большим распятием на стене.
   - Господи! - воскликнула она. - Вразуми заблудшего, прозри слепого! Спаси, Господи, человецев твоих от разорения и гибели! За грехи одного не карай всех, милосердный Боже!.. А впрочем, - прибавила королева, помолившись и поднимаясь с колен, - пусть свершится по воле Твоей! Ты - отмщение, и от Тебя воздаяние!
   В дверь снова постучали.
   - Кто там еще? - крикнула королева.
   - Это опять я, ваше величество, - ответила Сью.
   - Что случилось?
   - Позвольте войти, мадам? У меня есть для вас важная новость.
   - Войди. Видно сегодня утром Господь решил испытать меня, - сказала королева.
   - Ох, ваше величество, к сожалению, вы угадали! - подтвердила фрейлина, подойдя к Екатерина. - Только что я узнала, о чем шла речь на заседании Королевского Совета: они говорили о разводе короля с вами.
   Екатерина поморщилась:
   - Сплетни! Кто-то специально распространяет их.
   - Ах, ваше величество, это не сплетни! Король будет просить святейшего папу о расторжении брака. Приехав ночью с охоты, его величество определенно сказал об этом в присутствии некоторых джентльменов, - один из них иногда рассказывает мне о королевских тайнах. Еще король упоминал об Анне Болейн и говорил, что она будет ему прекрасной женой.
   Лицо Екатерина покрылось красными пятнами.
   - Значит, это правда... Негодяй, негодяй, негодяй! - сдавленным голосом произнесла она и снова заплакала.
   Фрейлина сочувственно вздохнула, в глубине души, впрочем, довольная, что именно она принесла королеве такое важное известие. Бенедиктус, сцепив пальцы, молча стоял рядом. Екатерина, всхлипывая, подошла к Сью, сняла кольцо с мизинца и отдала ей:
   - Постарайся узнать подробнее о замыслах короля. Ты будешь вознаграждена за усердие.
   - О, мадам, служить вам - лучшая награда для меня! - ответила фрейлина, принимая кольцо.
   - Иди, - приказала ей Екатерина и обратилась к Бенедиктусу. - Что же нам делать, монах?
   - Папа никогда не разрешит королю развестись с вами. Ну, а если король пойдет против его воли, то сбудется пророчество, - сурово и внушительно пробормотал Бенедиктус.
   - На все Божья воля! - перекрестилась королева. - А я, пожалуй, дополню письмо к императору вестью о том, что я скоро буду брошена мужем. Оставь меня, монах.

***

   Сэр Джеймс после королевской охоты лег спать только утром. Вернувшись в город, он вместе со своими приятелями поехал в известную харчевню, хозяин которой в один момент выгнал засидевшихся здесь допоздна добрых горожан и устроил для компании благородных джентльменов великолепный пир. Было очень весело: музыканты, не переставая, играли до самого утра, шуты смешили своими выходками, девицы, стройные и симпатичные, были соблазнительны и податливы. Приятели сэра Джеймса напились и вели себя непристойно: под утро они раздели всех девиц догола и в таком виде повезли по улицам Лондона, оглашая спящий город дикими криками и пением неприличных куплетов.
   Сэр Джеймс благоразумно уклонился от участия в этой вакханалии и приказал слугам отвезти его домой. Невзирая на утомительную королевскую охоту, бессонную ночь и огромное количество выпитого, он чувствовал себя неплохо. В его голове непрерывно крутилась одна и та же приятная мысль: "Король все-таки решился, наступает наше время!" Довольная улыбка не сходила с лица сэра Джеймса: с ней он приехал домой, с ней его раздели и погрузили в ванну, с ней вытащили оттуда и положили в постель.
   Спал сэр Джеймс, однако, недолго. Скоро он был разбужен своим секретарем Джонсом, которому пришлось изрядно потрудиться, чтобы привести шефа в чувство. Наконец, сэр Джеймс открыл глаза, посмотрел на Джонса и ясным звучным голосом сказал:
   - Спасибо, милая девушка, ты можешь идти домой.
   - Но милорд...
   - Иди, ты мне больше не нужна, - сэр Джеймс отвернулся и заснул.
   - Милорд! Проснитесь! Да проснитесь же! - потеряв терпение, секретарь бесцеремонно потряс шефа за плечи.
   - Что? Что? Что? - приподнялся сэр Джеймс на кровати. - Как ты смеешь прикасаться ко мне, трактирщик? Я не стану платить за то вино, которое не пил!
   - Я не трактирщик, милорд! Я ваш секретарь! - отчаянно воскликнул Джонс.
   - Секретарь? - задумчиво проговорил сэр Джеймс и затем пробормотал, засыпая: - Может быть, может быть...
   - Ну, проснитесь же, милорд! Умоляю вас! У меня чрезвычайное сообщение, - Джонс снова потряс его за плечо.
   - Сообщение? Вы говорите "сообщение"? - сэр Джеймс вздохнул и приложил руку к голове. - Что означает сообщение?
   - То есть как? - изумился Джонс. - Сообщение - это известие, новость, сведение.
   - Боже мой, как много слов! - прервал его сэр Джеймс. - Для чего их так много, если все они означают одно и то же? Вы меня совсем запутали. Вернемся к этому... как вы сказали?
   - Сообщению, милорд!
   - Ради бога, не кричите, - поморщился сэр Джеймс. - Сообщение... Что-то я никак не могу уловить смысл этого слова... Сочетание букв вроде знакомое, но что за ними стоит, не могу понять. Но оставим в покое буквы, - скажите то, что вы хотели сказать просто: без букв и без обозначений, - он устало откинулся на подушку.
   Секретарь удивленно пожал плечами.
   - Я хотел сказать, милорд, что королева написала письмо императору, в котором она обвиняет нашего государя в преступлениях против религии, нравственности, против законов государства, а также в оскорблении ее королевского величества, - и пишет также о намерении короля развестись с ней. Королева просит императора принять все меры к низложению короля Генриха.
   Сэр Джеймс в одно мгновение поднялся с постели.
   - Откуда вам это известно? - спросил он, недоверчиво глядя на Джонса.
   - Королева поручила своему придворному, сэру Фердинанду, тайно отвезти письмо. Но тот оказался благоразумным человеком, и прежде чем ехать к императору, встретился со мной и показал мне послание королевы. Мне пришлось заплатить сэру Фердинанду тридцать серебряных монет.
   - Вам возместят ваши расходы, - небрежно махнул рукой сэр Джеймс. - Итак, разрыв между королем и королевой стал окончательным. Более того, королева решилась на государственную измену - на свержение законного правителя Англии. Ах, как хорошо все складывается, - удача сама стучится к нам в дверь! Быстро мне одеваться, - я еду на прием к королю. И позвать лекаря, - пусть даст мне что-нибудь, избавляющее от головной боли и тошноты!

***

   Почти в тот же час сэр Томас сидел у себя в кабинете в кресле перед камином, перелистывая старинную книгу, оплетенную почерневшей телячьей кожей. Дверь в кабинет беззвучно открылась, вошла жена сэра Томаса. Она приблизилась к мужу, обняла его и заглянула в книгу, которую он читал.
   - Что это? - спросила она.
   - "Основания стоицизма", - ответил сэр Томас.
   - Я думала, ты пишешь.
   - Нет. Я больше никогда не буду этого делать, - сказал он, нахмурившись.
   - Почему?
   - Подчинить перо запросам толпы и выгодно продавать свои литературные изделия - вот единственное, ради чего можно заниматься литературой. Тот, кто следует этим принципам, заслуживает уважения как хороший ремесленник и расчетливый купец. Но горе пришедшему в литературу с высокими побуждениями, с искренними душевными порывами! В лучшем случае его ждет небрежное внимание избранных ценителей, в худшем - шиканье растревоженной публики. Я не хочу больше стоять у позорного столба, не хочу слышать злобные выкрики своих врагов и ядовитые слова утешения от своих друзей. Слава богу, мы достаточно обеспечены, и мне не надо торговать своими мыслями и чувствами, чтобы заработать себе на жизнь!..
   - У тебя что-то случилось? На вчерашней охоте? - насторожилась жена.
   - У меня - нет. У всех нас - да.
   - Я не понимаю тебя.
   - Король оказал особые знаки внимания леди Анне Болейн, - коротко объяснил сэр Томас.
   - Ну и что? Слабость короля к молодым девицам известна всем.
   - Государь хочет развестись с королевой.
   - Вот новость! - засмеялась жена. - Да он уже много лет хочет с ней развестись!
   - Нет, теперь его намерение решительно и серьезно. Сама королева убеждена в этом. Сегодня она отправила письмо императору, в котором просит заступничества и требует принять меры к низложению короля.
   - Святая Дева! Неужели это правда? - жена сэра Томаса испуганно взглянула на него.
   - Я читал письмо королевы.
   - Ты читал ее письмо?
   - Не удивляйся. Посланец королевы показал мне его; мудрый он человек, посланец королевы, - решил, что в интересах государства я должен знать об этом письме! - невесело улыбнулся сэр Томас.
   - Что же будет? - с тревогой спросила жена.
   - Я обязан доложить государю. Но тем самым я дам повод королю для обвинения королевы в заговоре. Развод станет неизбежным даже и без согласия церкви. Мы поссоримся с императором, мы поссоримся с папским престолом, но не это самое страшное.
   - Боже мой! Война, отлучение от церкви - и это еще не самое страшное? О чем ты говоришь! - ужаснулась жена.
   - Войны может и не быть, а власть папы сейчас не так сильна, как раньше, когда он легко менял королей и перекраивал королевства по своему усмотрению. Нет, меня тревожит не война и не отлучение от церкви... - сэр Томас замолчал, поглощенный своими мыслями.
   Жена легонько дунула ему на волосы.
   - Очнись. Что же тебя беспокоит, если не война и не проклятие папы?
   - Разрыв с папой позволит сэру Джеймсу и подобным ему джентльменам поставить церковь в зависимость от короля, - и уж они постараются использовать преимущества этого нового порядка, уверяю тебя! Они превратят веру в свою послушную служанку, которая станет исправно трудиться во имя их обогащения, - сказал сэр Томас. - Освободиться от власти деспота - еще не значит получить свободу; деспотизм папы они хотят заменить тиранией безжалостных хищников, пожирающих своих слабых собратьев. Кто спорит, наша страна тяжело больна, но вместо того чтобы бороться за ее исцеление, эти джентльмены хотят поскорее умертвить ее, да еще и забрать себе оставшееся наследство. Справиться с болезнью, убив больного, - таков метод их лечения. Не исцеляют они, а убивают, и потому будут прокляты во всех делах своих!
   - Как ты разволновался, дорогой мой, - жена поцеловала сэра Томаса в щеку. - Так ли все ужасно, как тебе представляется?
   - Боюсь, что еще ужаснее. "Чуму проказе предпочтем, мы с нею лучше проживем!" - неожиданно пропел фальцетом сэр Томас.
   Он встал с кресла и принялся расхаживать по кабинету; его жена с удивлением смотрела на своего разгорячившегося мужа, обычно спокойного и хладнокровного.
   - Извини меня, дорогая, я должен ехать к королю. Я обязан сделать все возможное, чтобы не допустить расторжения его брака и разрыва с папой. Тяжело плыть против течения, но я должен! - сказал он.
   - А ты подумал о последствиях? - настороженно спросила жена.
   - Да. Я подумал о последствиях, и поэтому я пойду до конца, чем бы это мне не грозило, - ответил сэр Томас, остановившись перед ней.
   Она покачала головой и вздохнула, не решившись перечить ему.

***

   Пока сэр Джеймс беседовал со своим секретарем, а сэр Томас - со своей женой, король принимал ванну, наполненную душистой теплой водой, и с удовольствием вспоминал вчерашнюю охоту. Он позволял себе шутить со слугами, омывающими и массирующими его большое грузное тело.
   После ванны короля облекли в удобную домашнюю одежду, и он направился в малую столовую, где обычно завтракал в узком кругу своих гостей. Малая столовая находилась во флигеле дворца; ее широкие окна выходили в уютный маленький садик, отделенный от остальной части королевского парка высокой кирпичной стеной. Когда было тепло, Генрих приказывал открыть двери в сад, и столовая наполнялась свежим влажным запахом листьев и хвои.
   Сотрапезники короля занимали незначительные придворные должности и не имели ни малейшего влияния на государственные дела, зато хорошо разбирались в вопросах гастрономии и кое-что смыслили в искусстве. Разговор за столом шел исключительно на эти темы, и если кто-нибудь нарушал негласное правило, запрещавшее обсуждение иных предметов, то больше он не появлялся на королевском завтраке.
   Среди прочих гостей бессменным сотрапезником короля на протяжении многих лет был сэр Френсис. В молодости он отличился во время гражданской войны: сэр Френсис со своим отрядом четыре года занимал глухую оборону в лесах, а когда в войне определился победитель, немедленно вышел из лесной чащи и встал под его знамена, за что получил награду и почетное место при королевском дворе. Сумев благополучно пережить все государственные потрясения, сэр Френсис достиг старости, не ведая бед и разочарований. Не зная почти ничего о живописи, музыке и литературе, он слыл знатоком искусства на завтраках Генриха, - короля забавляли его суждения на сей счет.
   Этим утром у короля было прекрасное настроение, поэтому он решил потолковать с сэром Френсисом о поэзии. Заняв свое место во главе стола, Генрих посмотрел на косые лучи осеннего солнца, сквозь ветви деревьев проникающие в окна столовой, и сказал:
   - Не открыть ли нам двери в сад? Чудесные дни стоят нынче! Не помню уж, когда была в последний раз такая погожая осень; после полудня воздух прогревается, как летом. Ночи, правда, холодные, и утром не тепло... Нет, не будем открывать двери, а то сэр Френсис, не дай бог, простудится.
   - О, благодарю вас за заботу, ваше величество! - приподнялся тот из-за стола.
   - Пустое, пустое! Мне бы хотелось продолжить наш разговор об итальянском искусстве, - а кто, кроме вас, милорд, может дать нам наилучшее представление о нем! Позавчера мы говорили о Петрарке - автор хоть и не новый, но интересный. Как, по-вашему, сэр Френсис, в чем притягательность его любовного стиха?
   - Любовного стиха? - сэр Френсис вытер салфеткой губы. - Ваше величество, да стихи ведь и пишутся от любви! Если вы любите, предположим, какую-нибудь молодую девицу, то спрашивается, как вам быстрее всего затащить ее в постель? Тут два способа подойдут: подарки и красивые слова. И до того и до другого девицы очень охочи. Подарите ей, к примеру, колечко, и скажите что-нибудь эдакое, красивое, о том, как она хороша, и как вы ее любите, - и вы уже сделали один из трех шагов по пути к победе!
   - Вот как? А еще два шага? - улыбаясь, спросил Генрих.
   Сэр Френсис выдержал артистическую паузу:
   - Разве вы не знаете, ваше величество?
   - Ожидаю, что вы меня просветите.
   - Почту за честь, ваше величество. Второй шаг - поведайте ей о своих тайнах. Женщины обожают чужие тайны. Правда, надо помнить о том, что ваши секреты перестанут быть секретами, как только вы о них расскажете, поэтому душу следует открывать с осторожностью и не увлекаться искренностью. Но можете не сомневаться, ваше величество, что став поверенной ваших тайн, девица приблизится к вам, как рубашка к телу.
   - Ваши рассуждения основательны, милорд. А третий шаг?
   - Развеселите ее, говорю я, развеселите, если хотите добиться ее симпатии! Девицы смешливы от природы; посмотрите на них, - такое ощущение, что они непрерывно хихикают. Поразите ее своим остроумием, заставьте смеяться, - и крепость падет, не выдержав последнего удара! Но, упаси вас боже, смеяться над самой девицей: они этого ужасно не любят. Лесть и похвала должны сопровождать ваше наступление.
   - Прекрасная речь, сэр Френсис! Она обличает в вас опытного соблазнителя, но я не понимаю, какое отношение всё это имеет к поэзии Петрарки? - с усмешкой спросил Генрих.
   - К поэзии? Да самое что ни на есть прямое, ваше величество! Где, как не в стихах, вы можете красиво рассказать о любви, открыть свою душу и показать свой ум?
   - Но поэзия более склонна к трагедии, чем к комедии. Как же быть с последним пунктом вашей теории соблазнения?
   - Трагедия? Гм, притворство, одно притворство, ваше величество! Без этого, впрочем, тоже нельзя, нужно же показать, как ты страдаешь! Но если вглядеться пристальнее, то за любой трагедией скрывается комедия. Иначе и быть не может, ибо в нашей жизни все - сплошная насмешка, ваше величество. Ох, помню, ухаживал я в свое время за графиней необыкновенной красоты! Ухаживание проходило строго по правилам, размеренно и методично, в соответствии с требованиями любовной науки. Но графиня мне попалась несговорчивая; тогда я решил прибегнуть к поэзии...
   - Вы, сэр Френсис? - король уронил вилку. - Вы писали стихи?
   - Нет, ваше величество. Помилуй бог, разве я стал бы заниматься подобной дичью? Я покупал стихи у безвестного рифмоплета, который задешево сочинял их по моему заказу. К сожалению, мой стихотворец был неравнодушен к Бахусу, и страсть к творчеству часто растворялась у него в стакане с вином. В таких случаях мне приходилось воровать стихи у признанных поэтов, благо, дамы у нас не читают поэтические книги. Кое-что я помню до сих пор:
  
   Мадам, вы красоты храните клад,
   Алмазной чистоты победный взгляд,
   И пламенный рубин щеки румяной...
  
   А что дальше? Проклятая память! Ах, да!
  
   ...Но не видать от вас ни ласки, ни привета!
   Поймите, ведь плачу я и день, и ночь подряд,
   И говорю несвязно, невпопад,
   Так сильно к вам любовью я объят!
  
   Не может сердце горевать...
   ...Постоянно,
   Пролейте ж мне бальзам на раны!
  
   Ну, нечто вроде этого! И что бы вы думали, ваше величество? Целый год правильных ухаживаний не дал никакого результата, а мои стихотворные послания в два счета добыли мне сердце графини! Святые угодники, как это понять, почему такая чушь трогает сердце женщины? Если бы я принялся изъясняться подобным образом на людях, меня по справедливости отправили бы в приют для душевнобольных. Но женщины - все немного сумасшедшие, так что поэзия для них годится в самый раз!
   Генрих расхохотался:
   - Благодарю вас, милорд! Вы изрядно развлекли нас... Кушайте, джентльмены, кушайте! В следующий раз будут поданы рыбные блюда. А потом мы обсудим, насколько хорошими они получились у моих поваров.

***

   Продолжая пребывать в благодушном расположении духа, король вышел в парк, уселся на скамью под старым вязом и позвал мажордома.
   - Много ли народа дожидается моего выхода? - спросил Генрих.
   - Все придворные чины хотят засвидетельствовать почтение и преданность вашему величеству, - ответил мажордом.
   - Подождут! - отмахнулся Генрих. - А кроме них?
   - Ваш духовник, государь.
   - Опять будет упрекать меня за то, что я пропустил заутреню, - скривился король. - Подождет! Еще кто?
   - В особой комнате вас дожидается мастер Хэнкс, - сообщил мажордом, понизив голос.
   - Хэнкс? Дожидается? - Генрих удивленно повел головой. - Попросите его придти сюда... Хэнкс дожидается... Странно, - сказал себе король.
   Пока мажордом ходил за Хэнксом, Генрих успел задремать на солнышке, и ему приснился хороший сон. Увидел он синее прозрачное озеро, окруженное просторным дубовым лесом. На берегу был раскинут громадный шатер из прозрачных шелковых тканей, весь пронизанный светом и наполненный легким теплым воздухом. В шатре пировали сотни благородных господ, одетых в яркие пестрые одежды, и Генрих был среди них, но почему-то не в центре стола, как ему полагалось, а с краю, у самого выхода. Короля несколько расстроило это обстоятельство, но тут он увидел рядом с собой леди Анну и улыбнулся.
   Анна без тени смущения весело болтала с Генрихом и норовила прикоснуться к нему. Король, очень довольный подобным обращением, с восторгом ощущал ее прикосновения и, млея от счастья, внимал ее милой болтовне.
   Поведение Анны становилось, между тем, все более вызывающим и страстным; наконец, расшалившаяся проказница увлекла короля к выходу из шатра, на берег озера. Здесь она стала торопливо раздеваться, успевая в то же время снимать одежду с Генриха. Едва Анна и Генрих обнажились, полог шатра вдруг широко распахнулся, пирующие там дружно повернулись и принялись пристально рассматривать наготу короля и его спутницы. Смущенный король пытался закрыться руками, но Анна с хохотом схватила его под локоть и потащила в воду. Вода подняла их, и они заскользили по глади озера, подобно двум лебедям. Генрих вскрикнул от восторга - и пробудился...
   Зевая, он потянулся, с кряхтением расправил затекшую спину, и заметил мажордома и Хэнкса, стоявших в нескольких шагах от скамьи.
   - Вы можете быть свободны, - сказал король мажордому.
   Тот поклонился и ушел. Генрих обратился к Хэнксу:
   - Как вы деликатны, мастер Хэнкс! Не потревожили меня за завтраком, дали поспать в саду, - по-видимому, дело, с которым вы пришли ко мне, не столь значительное?
   - Боюсь, что вы ошибаетесь, ваше величество, дело значительное, - возразил Хэнкс, вглядываясь куда-то вглубь парка.
   - Да? Тогда я слушаю вас. Что вы молчите?
   - Сегодня утром ее величество отправила письмо императору, в котором категорически требует лишить вас престола в связи с вашим намерением развестись с ней, а также оскорбительным поведением вашего величества, - сказал Хэнкс, по-прежнему глядя мимо короля.
   - Что? Что вы сказали? Что?! - Генрих поднялся и подошел вплотную к Хэнксу. - Не может быть!
   - Я ознакомился с посланием королевы и скопировал его. Письмо мне дал сэр Фердинанд - доверенный ее величества, которому она приказала отправиться к императору с этим посланием.
   - Где копия письма? - резко спросил король.
   - Вот она, ваше величество, - Хэнкс достал бумагу из папки и передал ему.
   Король быстро читал послание. Лицо Генриха потемнело от прихлынувшей крови, а левая щека задергалась, что случалось с королем в минуты сильного душевного волнения.
   - Сэр Фердинанд и раньше рассказывал мне о некоторых секретах ее величества, но в данном случае он превзошел самого себя, - говорил Хэнкс. - Он показал письмо королевы не только мне, но еще и сэру Томасу, и сэру Джеймсу. Глупый, трусливый, жадный человек! Теперь трудно будет скрыть его предательство. Что же касается сэра Томаса и сэра Джеймса, то они уже едут к вам. Один станет уговаривать вас простить королеву, другой - покарать ее.
   Но король не слушал Хэнкса; прочитав письмо, Генрих напрягся и закусил нижнюю губу. Хэнкс опустил голову, зная, что король взбешен, и его гнев сейчас выплеснется наружу.
   - Вы с этим шли ко мне, и могли задержаться под предлогом того, что не хотели меня тревожить? - глухо произнес Генрих, потрясая бумагой. - Надеюсь, вы арестовали посланца королевы, и оригинал письма также находится у вас?
   - Я не мог так поступить без приказа вашего величества, - возразил Хэнкс, не поднимая головы.
   - Дьявол меня побери! - закричал король, затрясшись от ярости. - Вы ротозей или изменник, Хэнкс! Немедленно догнать этого Фердинанда! Немедленно! Что вы стоите, черт вас возьми?!
   - Догнать сэра Фердинанда не удастся, ваше величество. Он уехал в порт около трех часов назад. Там его ждал корабль; поскольку погода сегодня благоприятная, и ветер попутный, то корабль теперь уже в открытом море, - бесстрастно сказал Хэнкс, все так же не поднимая глаз на короля.
   - Изменник! Предатель! - прорычал Генрих, сдерживаясь, чтобы не ударить Хэнкса. Повернувшись к нему спиной, король стремительно пошел по дорожке парка, крикнув из-за поворота: - Вы будете казнены, мастер Хэнкс! И перед смертью будете долго мучаться! Я прикажу палачам, чтобы они растянули казнь на целый день и применили к вам самые зверские пытки! Вы заплатите мне за ваше предательство, мастер Хэнкс!
   Грохнула калитка, ведущая в основную часть парка, и тяжелые шаги короля затихли вдали. Тогда Хэнкс поднял голову, и в глазах его промелькнула усмешка. Он сел на мраморную скамью, нагретую королем, небрежно развалился на ней и вынул флягу из потайного кармана своего короткого суконного плаща. Провожая взглядом опадающие с вяза листья, Хэнкс с наслаждением, размеренно и не спеша, сделал несколько глотков душистого травника.
   Просидев так несколько минут, он прислушался, убрал флягу, поднялся и принял прежний виноватый вид. Через мгновение снова грохнула калитка, и в дальнем углу сада показался Генрих. Подойдя к Хэнксу, король мрачно сказал:
   - Ну, какие у вас есть оправдания? Предоставляю вам последнее слово.
   - Спасибо, ваше величество, - ответил Хэнкс с поклоном. - Мои оправдания заключаются в том, что я стремился точно исполнить вашу волю, государь.
   - Как это? - спросил король, сдерживая свой гнев.
   - Вчера ночью, вернувшись с охоты, вы определенно заявили, что хотите добиться развода с королевой, не так ли?
   - Так.
   - Письмо ее величества является решительным шагом к разводу. Королева взяла на себя неприятную обязанность сообщить императору о распаде вашего брачного союза. Мы можем быть только благодарны ей за это.
   - Но она в своем письме обвиняет меня во всех смертных грехах! - раздраженно заметил король.
   - Естественно. Чего еще ждать от разозленной женщины? Извольте заметить, однако, что ее нападки на вас основаны на эмоциях, а не на фактах, поэтому письмо не может служить обвинительным документом против вашего величества, - и не будет использовано в этом качестве ни императорским, ни папским двором. Они бы выставили себя на всеобщее посмешище, если бы стали ссылаться на вздорные женские измышления в борьбе против вас.
   - Но Екатерина требует, чтобы я был свергнут! Она хочет лишить меня короны! - закричал Генрих.
   - Конечно. Женщины необыкновенно мстительны, и в своей мести безжалостны. Тем не менее, призывы королевы остаются пустым сотрясением воздуха, поскольку право принимать решения принадлежит не ей, а императору и святейшему папе. Полагаю, что они захотят лишить вас короны и без подсказки королевы. Но мы, ваши преданные слуги, сумеем защитить ваше величество от их козней, - Хэнкс встал на одно колено перед королем.
   - Подсказка! Это не подсказка - это заговор! Екатерина могла бы взойти на эшафот, если бы вы задержали ее посланника и перехватили письмо, - жестко сказал Генрих.
   - Да, у вас были бы неоспоримые доказательства ее вины, на основании которых ваш суд, несомненно, приговорил бы королеву к смерти, - согласился Хэнкс, глядя на короля снизу вверх. - Однако, ваше величество, развестись с королевой - это одно, а казнить королеву - это совсем другое. Казнь ее величества настроила бы против вас весь цивилизованный мир, и война с императором стала бы неизбежной.
   - Но письмо могло бы стать если не основанием для смертного приговора, то формальным поводом для развода, - об этом вы не подумали, мастер Хэнкс? - проворчал король.
   - Зачем выносить на люди всю ту грязь, которую ее величество вылила на вас? Я уже имел честь доложить вам, что нельзя серьезно относиться ко всякому вздору. Есть более серьезные основания для развода; о них говорилось на Совете, и в ближайшее время они будут вынесены на рассмотрение парламента. Таким образом, не ваша прихоть и не капризы королевы, но воля народа, которым вы, ваше величество, управляете, станет причиной расторжения вашего брака. Глас народа - глас Божий, и король не может не прислушаться к нему, - торжественно сказал Хэнкс.
   Генрих скрестил руки на груди и насупился. Хэнкс терпеливо ждал королевского волеизъявления.
   - Ладно, мастер Хэнкс. Считайте, что на этот раз вы спаслись от топора палача. Но горе вам, если вы когда-нибудь мне измените! - произнес Генрих с угрозой.
   - Моя жизнь всецело принадлежит вашему величеству, - склонился Хэнкс почти до земли.
   - Конечно, а как же иначе? - буркнул король. - Поднимитесь, мастер Хэнкс, вы прощены.
   Хэнкс встал и снова поклонился королю. После этого мажордом, наблюдавший эту сцену издали, решился подойти к Генриху и доложить ему:
   - Ваше величество, лорд-канцлер сэр Томас и королевский советник сэр Джеймс почтительно просят аудиенции.
   - Позвольте мне удалиться, ваше величество? - спросил Хэнкс.
   - Да, но эти джентльмены? Что мне сказать им?
   - Если вам угодно, государь, обнадежьте обоих. Ее величество не поплатится за свое неосторожное послание, - скажите вы сэру Томасу; развод с ее величеством отныне неизбежен, - сообщите вы сэру Джеймсу. И то, и другое - сущая правда.
   - Я разведусь с королевой, однако не причиню ей вреда... Да, вы правы, мастер Хэнкс. Но, Господь Вседержитель, с каким наслаждением я бы посмотрел, как моей дорогой Екатерине отрубили бы голову на плахе!..

***

   Этот день едва перевалил на вторую половину, а в Лондоне уже стали распространяться слухи о заговоре королевы. Никто ничего точно не знал, но все почему-то одинаково утверждали, что королева замыслила произвести государственный переворот по плану императора, но заговор был вовремя раскрыт (одни говорили - сэром Томасом, другие - сэром Джеймсом), после чего король приказал поместить королеву под домашний арест до суда. Про Анну Болейн рассказывали разное: некоторые упоминали о ее хитрости и коварстве, и жалели короля, страдающего от происков этой хищницы; но были и такие, кто считал Анну подставной фигурой в сложной политической игре.
   Прямым следствием всех этих слухов стал неожиданный интерес высшего общества к леди Анне. После обеда к ее дому подъезжала карета за каретой, и визитеры занимали очередь, чтобы засвидетельствовать свое почтение и уважение. Отец и мать Анны вначале не могли понять, отчего это гости едут и едут к ним в дом? Когда они получили соответствующее разъяснение, то были настолько обрадованы, что отец Анны, несмотря на возраст и болезни, вскочил со своего одра и сделал какой-то немыслимый пируэт, а мать немедленно решила заказать у портного новое платье.
   Леди Анна была, однако, невесела вопреки обстоятельствам. На лице девушки отражались явное смущение и неудовольствие, из-за чего посетители за глаза называли ее притворщицей, ханжой и гордячкой.
   Ближе к вечеру поток визитеров иссяк; наконец, усталый дворецкий объявил о приезде последнего на сегодня посетителя - сэра Джорджа. Так как сэр Джордж приходился кузеном Анне, то ее родители не особенно с ним церемонились: для приличия поговорив минут пять о погоде, они отправились отдыхать, оставив молодых людей под присмотром старой няни.
   В гостиной установилась неловкая тишина. Леди Анна сидела у стола, рассматривая нидерландские гравюры с аллегорическими сценами, сэр Джордж упорно разглядывал свои замшевые перчатки. Няня скоро уснула в кресле, в комнате послышалось ее размеренное посапывание. Сэр Джордж положил перчатки на колено, прокашлялся и спросил тусклым голосом:
   - Значит, вас можно поздравить? Не каждой девушке удается занять такое высокое положение.
   - Так низко упасть, хотели вы сказать? - живо возразила Анна.
   - Упасть? Поднявшись на высоту королевского трона?
   - О, нет, опустившись во мнении людей!
   - Во мнении людей? Сотни девушек завидуют вам; отцы и матери мечтают, чтобы их дочери оказались на вашем месте!
   - Мне грустно это слышать.
   - Как не завидовать супруге короля и королеве!
   - Но я ни то и не другое. Король женат, трон с ним разделяет королева Екатерина. Опомнитесь, милорд!
   При этих словах сэр Джордж вскочил, поклонился, пошел было к дверям, потом остановился, вернулся к леди Анна и бросился перед ней на колени.
   - Простите меня, простите меня, о, простите меня, милая Анна! Я сам не знаю, что несу! Когда мне рассказали о желании короля жениться на вас, кровь вскипела в моих жилах, волосы встали дыбом, сердце остановилось от боли! О, если бы я мог стать ветром и унести вас далеко-далеко отсюда, в волшебные края, где люди живут счастливо и беззаботно! О, если бы я обладал чудесной силой, чтобы предотвратить ту участь, которая вас ожидает!
   Анна поморщилась:
   - Остановите поток высокопарных речей, Джордж, и отвечайте попросту: вы действительно меня любите?
   - Больше жизни! - ответил он, покрывая ее руку поцелуями.
   - Тише! Вы разбудите няню. Если вы меня действительно любите, то докажите это действием.
   - Как? Не понимаю... О чем вы говорите, любимая?
   - Давайте обвенчаемся. Как можно скорее!
   - Обвенчаемся? Разве это возможно? Но ваши родители, но мои родители? А король? Боже мой, а как же король? - сэр Джордж встал и растерянно посмотрел на Анну.
   - Какое вам дело до них до всех, включая короля, если вы меня любите? Мы обвенчаемся, и никто не посмеет разлучить нас.
   - А король?
   - Король может развестись со своей женой, но даже он не сможет заставить чужую жену развестись с ее мужем.
   Сэр Джордж побледнел, отвел глаза, вынул кружевной платочек и вытер губы.
   - Вас что-то смущает, Джордж? - спросила Анна, пытаясь поймать его взгляд.
   - Анна, вы плохо знаете короля, - ответил он, мельком взглянув на нее и снова отведя глаза. - Король не выносит ни малейшего сопротивления своим желаниям. Он способен на всё. Понимаете - на всё!
   - В таком случае, наше счастье будет коротким; может быть, мы погибнем, но мы все-таки будем вместе! - твердо сказала Анна.
   - Нет, нет, нет, моя несчастная Анна, вы не представляете себе последствий этого поступка! Король расценит нашу женитьбу как прямой вызов ему, как неслыханное оскорбление! - сэр Джордж в ужасе воздел руки вверх.
   - Значит, вы отказываетесь от меня, Джордж? - голос Анны напрягся и зазвенел.
   - Отказаться от вас? Разве это возможно? Разве можно отказаться от воздуха, от воды, от света? Отказаться от вас - значит, отказаться от жизни, дорогая Анна! - вскричал сэр Джордж.
   - Тише, пожалуйста, тише! Я вас не понимаю. Что же вы предлагаете?
   - Увы, увы мне, горькому страдальцу! Я должен буду наблюдать, как злая судьба безжалостно отнимает у меня мою любимую! Зачем я только полюбил вас, и зачем дожил до этого дня! - сэр Джордж начал рвать на себе волосы.
   - Перестаньте, Джордж, вы сейчас больше похожи на неумелого актера из балагана, чем на доброго мужественного человека, каким я вас знала. Скажите прямо: вы отказываетесь обвенчаться со мной?
   - Обвенчаться с вами? Это моя самая заветная мечта!
   - Так вы согласны?
   - Если бы я мог! О, если бы я мог!
   - Так вы не согласны?
   - Потерять свое счастье?
   - Ответьте: да или нет?
   - Вы слишком жестоки, Анна! Если бы вы могли почувствовать то, что чувствую я! Меня словно четвертовали, разорвали на части; мои страдания невыносимы! "Меж сердцем и рассудком нет согласия; душа болит, потоки слез из глаз струятся!".
   - Вы можете сказать определенно?
   - Хочу сказать я - "да", но не могу!
   - Не можете?
   - Но как бы я хотел сказать вам "да" и повести вас к венцу, и ангелы нам пели бы супружеские гимны, и Дева Пресвятая осенила бы наш брак своею благодатью, и скрепил бы его Господь невидимой, но прочною печатью, и....
   - Хватит! Я вас поняла. Вы хотели бы, но вы не можете. Наше венчание не состоится. Ладно, я выйду замуж за короля! - с отчаянной решимостью проговорила Анна. - Прошу меня извинить, но я должна оставить вас. Уже наступила ночь, давно пора спать. Да и что подумает его величество, если ему доложат о вашем позднем визите ко мне.
   - О, не будьте так суровы со мной, Анна! Я умру от горя, если вы отнимете у меня всякую надежду на ваше расположение! - сэр Джордж схватил ее руку.
   Анна громко позвала няню:
   - Проснитесь! Сэр Джордж нас покидает.
   Няня встрепенулась, поправляя чепчик и добродушно улыбаясь после хорошего сна.
   - Благодарю вас за визит, милорд, - холодно произнесла леди Анна и позвонила в колокольчик, вызывая дворецкого.
   - Я был счастлив засвидетельствовать вам свое почтение, дорогая леди, - уныло ответил он.
   - Дворецкий проводит вас до выхода. Спокойной вам ночи и спокойных дней, сэр Джордж, - Анна сделала реверанс и в сопровождении няни удалилась из гостиной.
   Сэр Джордж с тоской проводил ее взглядом, глубоко вздохнул, одел перед зеркалом шляпу и перчатки, поправил перевязь шпаги, - и вслед за сонным дворецким пошел к выходу из дома.

***

   Внеочередное собрание парламента вызвало повышенный интерес публики; галерея, предназначенная для гостей, быстро заполнилась народом. Парламент должен был принять обращение к святейшему папе с просьбой разрешить развод его величества короля с ее величеством королевой. Всем было интересно, что скажут достопочтенные члены парламента по поводу королевского развода, поэтому за места на гостевой галерее платили большие деньги, и нашлись оборотистые джентльмены, неплохо заработавшие на этом.
   Погода в день заседания выдалась гнуснейшая: еще накануне было ясно, тепло и солнечно, но ночью поднялся холодный ветер, небо затянулось тяжелыми тучами, полил ледяной дождь, а утром посыпались густые хлопья мокрого снега. Городские улицы немедленно покрылись слякотной грязью, а местами стали вовсе непроходимыми, но даже это не остановило любопытствующих: кто верхом, кто в карете, кто в портшезе, кто на своих двоих, - они добирались сквозь снег и грязь до унылого безликого здания парламента, чтобы присутствовать на историческом собрании.
   Старый сэр Френсис, сотрапезник короля, тоже явился сюда со своим племянником Джоном.
   - Нипочем бы не поехал в такую мерзкую погоду в такое мерзкое место, если бы не ваша добрая матушка, моя любимая сестра, - ворчал он, усаживаясь в кресло в одной из гостевых лож.
   - Но согласитесь, дядя Френсис, сегодняшнее заседание имеет судьбоносное значение для Англии. Обидно было бы не приехать и не посмотреть на всё своими глазами, - возразил Джон.
   - Наивный молодой человек! Вы думаете, что судьбоносные решения принимаются на виду у публики, что процесс их обсуждения выносится на всеобщее обозрение? Нет, важные решения принимаются без лишних ушей и без лишних глаз, и мы никогда не узнаем, как и почему они принимаются, - глубокомысленно изрек сэр Френсис.
   - Я понимаю, дядя, но мне интересно послушать, что будут говорить уважаемые джентльмены из парламента, - сказал Джон.
   - Вот в этом я с вами соглашусь, сэр племянник! Здесь, в парламенте, много интересного. Какие грандиозные сделки здесь совершаются, какие деньги делают тут! А какая игра здесь ведется, и с каким мастерством ее ведут здешние джентльмены! - восторженно произнес сэр Френсис, жмурясь от удовольствия. - Что там ваш театр с его жалкими лицедеями! Настоящей подлинной игрой вы можете насладиться только тут: какие таланты блистают в этих стенах! Видели бы вы, как господа из парламента умеют изображать сострадание, жалость, праведность, благородный гнев, искреннюю заботу, неустанный труд. Какой энергией полны их речи, каким огнем пышут их очи, как дрожат их голоса! А какие жесты, какая походка, какая осанка, - да, редко найдешь актера, подобного этим джентльменам. Впрочем, есть тут, конечно, и люди, не имеющие особых дарований; больше того скажу вам, дорогой Джон, таких здесь большинство, но какой же спектакль обходится без статистов? Пусть они не умеют связать двух слов, пусть они необразованны, неграмотны, грубы, глупы и грязны, - это не важно. Их задача - обеспечить игру ведущих актеров и поддержать сценическое действие. Без них не было бы театра.
   - Хорошо, ну, а что вы скажете о верхней палате парламента, дядя? - спросил Джон, смеясь.
   - Верхняя палата? Ее назначение - служить примером для нижней палаты. "Вот чего можно достичь, если верно служить королю", - как бы говорит верхняя палата нижней. Должности, звания, богатство, власть, - все дано джентльменам из верхней палаты. С высоты своего положения они лениво и снисходительно наблюдают за суетой джентльменов из нижней палаты, как сытый кот наблюдает со своей лежанки за возней мышей на полу.
   - Я вижу, вы прекрасно разбираетесь в механизме власти, - саркастически заметил Джон, - отчего бы вам, дядя, самому не попробовать себя в политической деятельности?
   - В молодости я был слишком ленив, а теперь стал слишком стар, чтобы заняться этим. Да и зачем? Моя жизнь прекрасна: я завтракаю в компании короля, имею место при дворе, у меня есть, пусть и небольшой, но стабильный доход, - чего еще желать в моем возрасте? Но лет тридцать назад мне предлагали выдвинуть мою кандидатуру в нижнюю палату парламента с гарантией того, что я обязательно буду избран. Да, я вращался в парламентских кругах, да и поныне имею здесь приятелей, - откуда, вы думаете, у меня появилась гостевая ложа? Мои друзья так почитают короля, что ловят каждое его слово, а поскольку я завтракаю с его величеством, то и рассказываю им о настроении государя, и о некоторых его изречениях. Эти люди умеют быть благодарными, поверьте, молодой человек! - сэр Френсис потрепал племянника по плечу.
   - Вы лично знаете парламентариев? - удивился тот.
   - Конечно. Со многими я знаком, о других наслышан. Могу утверждать, что они относятся к особенному, можно сказать, избранному роду человечества. Я знаю среди них, по меньшей мере, десяток убийц, около пятидесяти бандитов, почти сотню крупных воров и шесть растлителей малолетних, - не считая мелких жуликов, аферистов, шулеров и содомитов. Исключительные качества натуры этих джентльменов позволили им достичь успеха на поприще политики. Не кривитесь, сэр племянник, вы молоды и не понимаете очевидной истины - для того чтобы добиться чего-нибудь в нашем мире, надо отбросить некоторые обременительные условности.
   Джон дернул головой, но ничего не ответил.
   В зале становилось душно; галерея для гостей была заполнена народом так плотно, что люди стояли на ней, прижавшись друг к другу. Палата заседаний, занимавшая весь нижний ярус зала, была освещена множеством нещадно коптивших масляных ламп, отчего над верхней галерей висел густой едкий туман, усиливающий духоту здесь. Расположившиеся в отдельных ложах счастливцы, обмахиваясь платками и шляпами, недовольно оглядывались на простую публику и морщились от гула и гомона толпы.
   Парламентарии уже собрались. Представители верхней палаты, явившиеся на совместное заседание с нижней, чинно сидели на первых скамьях, не обращая никакого внимания на публику, лишь изредка на лицах почтенных сенаторов проскальзывало выражение некоторой брезгливости. Кресло короля пустовало; по слухам, его величество не собирался сегодня приезжать в парламент, дабы не оказывать своим присутствием давление на парламентариев при принятии ими важного решения.
   Ожидание становилось утомительным; пора было открывать собрание, но почему-то задерживался председатель парламента.
   - Что-то случилось, наверное, что-то случилось, - говорил Джон, ерзая на своем кресле, - странно, что председателя все еще нет.
   - Как это - нет? - сказал сэр Френсис, снисходительно улыбаясь. - Он давно приехал.
   - Приехал? Но где же он?
   - Пьет грог у себя в комнате. В такую сырую и холодную погоду одно удовольствие выпить стаканчик горячего грога, - мечтательно вздохнул сэр Френсис.
   - Но, милорд, он же председатель парламента! Его ждут, сегодня должно быть принято важнейшее решение. Нет, это невозможно; что вы говорите, дядюшка! - возмутился Джон.
   - Почему бы человеку не выпить грог, если ему хочется выпить и у него есть такая возможность? - проникновенно спросил сэр Френсис. - Председатель вообще любит выпить, а выпивая сейчас, он, во-первых, получает удовольствие, - что является самым главным в жизни; во-вторых, подкрепляет свои душевные и физические силы, готовясь к речи, которую он должен произнести; в-третьих, показывает собственную значимость, ибо без него не может состояться обсуждение первостепенной государственной проблемы; в-четвертых, создает необходимый в сегодняшнем заседании драматический настрой. Только подумайте, сколько пользы заключает в себе всего один стакан грога.
   - Невозможно, нет, невозможно! Уверен, что вы ошибаетесь, дядя, - сказал Джон.
   - А вам хотелось бы, конечно, чтобы тут была некая тайна и высший смысл? Молодой человек, поверьте мне, жизнь - необыкновенно простая штука. Все ее загадочные явления имеют наипростейшие объяснения, поэтому, чтобы не умереть от скуки, мы придумываем себе тайны.
   - Нет, я не согласен с вами, сэр! Мне кажется, вы упрощенно смотрите на мир, - возразил Джон.
   - Не соглашайтесь, дорогой племянник, не соглашайтесь! Пока вы сохраняете веру в чудеса, вам веселее жить... Но глядите, вот он, председатель! Какая красная у него физиономия, - видимо, от ветра и от холода на улице. Что же, вы дождались исторического события, сэр Джон, - заседание начинается.
   Секретарь парламента ударил в гонг, и зал затих, приготовившись выслушать речь председателя. Гостей на верхнем ярусе, однако, постигла большая неприятность: слова председателя отчего-то разносились только по нижнему ярусу, почти не достигая галереи. Публика заволновалась; люди сначала напряженно вслушивались, а потом стали переглядываться и шептаться:
   - Черт возьми, ничего не слышно! Что он сказал?.. Не понимаю, что он говорит?.. Откуда я знаю, что он говорит? Ничего не слышно!
   Джон, пытаясь разобрать речь председателя, наполовину свесился из ложи.
   - Сэр Джон, если вы хотите, чтобы ваше имя попало в историю, то вы выбрали исключительно правильный момент, - флегматично произнес сэр Френсис. - Если вы теперь свалитесь вниз и разобьетесь, то в протоколах парламента это непременно будет отмечено. Таким образом, о вас долго будут вспоминать: "А, это тот молодой человек, который разбился во время исторического заседания парламента!" Или "это историческое заседание парламента примечательно еще и тем, что во время него разбился тот самый молодой человек!" Пожалуйста, если хотите получить посмертную славу, можете высунуться из ложи еще немного, - и готово! Мне, правда, придется вытерпеть слезы и упреки вашей матери, но не думайте об этом, - я справлюсь.
   - Но не слышно же ничего, дядя! - отчаянно воскликнул Джон.
   - Экая беда! Но я вас утешу: я могу пересказать вам всё, о чем говорит наш уважаемый председатель, а также о чем станут говорить наши честнейшие и мудрейшие парламентарии.
   Джон взглянул на сэра Френсиса, пытаясь определить, шутит тот, или говорит серьезно:
   - Вам известно содержание их речей?
   - Я знаю, что они должны сказать, знаю их характеры, поэтому знаю и то, как они это скажут.
   - Ну, - разочарованно протянул Джон, - ваш рассказ будет весьма приблизительным.
   - Зато я поведаю вам о некоторых мотивах выступлений наших ораторов, о коих сами эти джентльмены никогда вам не расскажут. Вы ведь любите скрытые мотивы, сэр племянник... Впрочем, я не настаиваю; от духоты меня клонит ко сну, и я с удовольствием вздремну до конца заседания, если вы не имеете желания меня слушать, - сэр Френсис удобнее устроился на кресле и закрыл глаза.
   - Извините, дядя, я не хотел вас обидеть. Дядя! Не засыпайте, прошу вас! Скажите, о чем говорит председатель?
   Сэр Френсис лениво потянулся, распрямился и посмотрел вниз.
   - В данную минуту он благодарит его величество за высокую честь, предоставленную парламенту в решении важного государственного вопроса, - сообщил сэр Френсис. - О, даже слезы потекли по щекам нашего уважаемого председателя, - мастер, настоящий мастер! За это его и ценит наш государь и прощает ему небольшие вольности в отношении каких-то там общинных земель... Но глядите, - парламентарии в восторге от королевской милости. Многие вскакивают со своих скамей и что-то выкрикивают. Понятное дело, - они требуют составить особый благодарственный вердикт в адрес его величества. Председатель полностью разделяет их чувства... А теперь, обратите внимание, как изменилось выражение его лица: печаль и скорбь сменили благодарственную гримасу; почтительность, однако, сохранилась. Предстоит рассказ о разладе в королевской семье из-за неспособности ее величества родить наследника мужского пола. Уверен, что голос председателя дрожит, когда он говорит об этом. Ни слова осуждения в адрес королевы, - упаси боже, лишь сожаление о том, что Господь не дал ей сына. Члены парламента внимают председателю с тоской, головы их опущены, и тяжелые вздохи услышали бы мы, если бы были там, внизу.
   Сэр Френсис, сделав паузу, покосился на публику на галерее: люди в ложах и на стоячих местах, наблюдая за почти беззвучной для них сценой заседания, были заняты собственными разговорами по поводу происходящего. Тем не менее, сэр Френсис пододвинулся ближе к племяннику и понизил голос:
   - Убежден, что среди наших парламентариев нет ни одного человека, который не желал бы избавиться от ее величества. Королева не умеет расположить к себе людей, к тому же, всем прекрасно известно об отношении к ней государя. Развод будет утвержден единогласно, но надо соблюсти правила игры. Вот председатель заканчивает свою речь, - и вот она, ключевая фраза: "Тяжелая государственная необходимость вынуждает короля смиренно просить святейший престол о расторжении брака с ее величеством". Могу ручаться, что я передал вам слова председателя близко к тексту, а сказано это им, хоть и с горечью, но и с сознанием своей правоты. Молодец, какой он молодец! Исполнил роль без сучка, без задоринки, - мастер, мастер, мастер!.. Боюсь, что дальнейшее будет неинтересно. Парламентарии на разные лады станут повторять пассажи речи председателя, ни на шаг не отступая от заданного им тона. Труднее всего придется сенаторам, - представляю, каких усилий им будет стоить борьба со сном.
   Сэр Френсис откинулся на спинку кресла и перевел дух.
   - Можно было бы спокойно ехать домой, да народу здесь чересчур много. Наш уход будет замечен, - прибавил он с сожалением.
   - Уехать? Когда судьбоносное решение еще не принято? Да вы что, милорд, издеваетесь надо мной? - возмутился Джон.
   - А вы разве сомневаетесь, что решение будет принято? Неужели я вас не убедил? - сэр Френсис удивленно поднял брови. - В следующий раз, когда будет меньше народа, я отведу вас в кулуары парламента, и вы увидите, как парламентарии общаются между собой и как они договариваются со своими клиентами, - то есть я хотел сказать, с людьми, с которыми они связаны. Там решаются все вопросы, там идет настоящий торг, там совершаются сделки! А здесь лишь зрелище, предназначенное для публики; все решения уже приняты, можете не сомневаться.
   - Да, но как же? Если мы приехали, то... как же? - пролепетал Джон.
   - Успокойтесь, сэр племянник! Мы дождемся конца заседания. Я совершу сей подвиг для вас. Но мои предположения уже начинают сбываться. Смотрите, слово берет достопочтенный сэр Арчибальд. Это ставленник небезызвестного сэра Джеймса, члена Королевского Совета. Сэр Арчибальд превзошел египетских жрецов и этрусских царей в искусстве магии: деньги делает просто из воздуха - еще три года назад он был беден, а ныне владеет огромным состоянием. Если у вас в кармане завалялась монета-другая, держите их крепче, а не то в один миг они окажутся в руках сэра Арчибальда! Не улыбайтесь, молодой человек, - ваше счастье, что вы не испытали на себе силу его магии. Этого джентльмена не привлекли к ответственности за колдовство лишь потому, что он охотно ссужает короля, когда его величество ощущает нехватку наличных средств. Сэр Арчибальд имеет все шансы стать сенатором, если его не казнят до тех пор... Если позволите, дорогой племянник, я не буду пересказывать вам речь этого славного человека, так как в ней не прозвучит решительно ничего нового по сравнению с речью председателя... Итак, сэр Арчибальд высказался, и сэр Джеймс может быть им доволен. Ну-с, кто следующий?.. Что?! Невероятно! Сэр Гуго, мой старый друг сэр Гуго берет слово! Невероятно.
   - Почему невероятно, дядя? Кто такой сэр Гуго? - улыбнулся Джон.
   - Как, вы не знаете сэра Гуго? Да он нянчил вас, когда вы были еще ребенком! Неужели вы не помните его? Мой старый друг сэр Гуго, вы должны его помнить.
   Джон пожал плечами.
   - Эх, молодежь! Не знать одного из самых выдающихся людей нашего королевства, - укоризненно сказал сэр Френсис.
   - Чем он знаменит?
   - Как же! Старейший член парламента, несколько раз менявший своих политических союзников, переживший всех своих покровителей, умнейший человек - сэр Гуго! Если бы он был адмиралом, его прозвали бы "Непотопляемый". А какая твердость характера, - за всю жизнь ни разу не изменил своим принципам, то есть всегда был верен себе и никогда не предавал собственные интересы... Но он не любит выступать, предпочитает оставаться в тени, зачем же он сегодня взял слово?.. Вот теперь я могу лишь пожалеть вместе с вами, сэр племянник, о том, что ничего не слышно. Впрочем, я так хорошо его знаю, что постараюсь понять, о чем он станет говорить. Помолчите, Джон, ради бога, помолчите несколько минут, - я буду всматриваться и вслушиваться.
   Сэр Френсис перегнулся через барьер ложи и застыл в напряженном внимании.
   - Ба, вот оно что! Ай да сэр Гуго! - воскликнул он, принимая прежнее положение в кресле. - Вот она - старая школа политики! Нынче уж нет таких людей, - нет, сэр, даже не ищите!
   Сэр Френсис вздохнул.
   - Но расскажите же мне, дядя, о чем говорил сэр Гуго? Ну, дядя, ну, мне же интересно! - взмолился Джон.
   - Охотно расскажу. Учитесь, молодой человек, как надо вести политику, - назидательно произнес сэр Френсис. - Мой старый друг Гуго, полностью согласившись с тем, что говорили председатель и сэр Арчибальд, попросил парламент не забыть о дочери королевы и его величества - о принцессе Марии. Сэр Гуго напомнил уважаемым парламентариям, что она является наследницей престола до тех пор, пока у короля не родится сын, поэтому необходимо, чтобы принцесса Мария не покидала Англию и получила содержание, подобающее ее званию.
   - Принцесса Мария? Но причем здесь принцесса Мария? - не понял Джон. - И в чем вы видите особую мудрость вашего друга, упомянувшего о ней?
   - Эх, молодо-зелено! - вздохнул сэр Френсис. - Вы не умеете широко мыслить и далеко смотреть... Упомянув о принцессе Марии, сэр Гуго одним выстрелом убил четырех зайцев. Считайте, сэр: первое - король ненавидит королеву, но привязан к дочери. "Королева уедет, но Мария останется с отцом", - фактически сказал сэр Гуго и заслужил тем самым милость короля. Второе - император Карл, могущественный государь, будет рад узнать, что его кузина Мария объявлена наследницей престола, не так ли? Понимаете, о чем я вам толкую?.. Третье - принцесса Мария станет получать приличную сумму из казны. Для этого нужно будет ввести дополнительные налоги, а кто ведает сбором налогов, я вас спрашиваю? Сэр Джеймс - вот кто! Я думаю, вам не надо объяснять, каким влиянием он пользуется при королевском дворе? И разве сэр Джеймс не будет благодарен сэру Гуго за то, что влияние это еще больше увеличится, да и сбор дополнительных налогов, откровенно говоря, - прибыльное дельце... Четвертое - предположим, только предположим, что у его величества так никогда и не родится наследник мужского пола или он умрет раньше срока. Тогда нашей королевой станет Мария. Вряд ли она забудет тех, кто преследовал ее мать, но сэр Гуго уж точно не пострадает от королевы Марии, - ведь именно он, единственный, позаботился о принцессе Марии сегодня.
   - Бог с вами, дядюшка! - замахал руками Джон. - Ваше последнее предположение нереально.
   - Все может быть в этом мире. В том-то и состоит преимущество старых политиков над нынешними, что они просчитывают все варианты и в любом случае остаются на поверхности, - сказал сэр Френсис. - Что за умница мой друг Гуго! Учитесь, молодой человек, учитесь у таких, как он.
   - Я боюсь, дядя, что ваш приятель заглядывает слишком далеко, - засмеялся Джон. - Даже если когда-нибудь нами станет править Мария, доживет ли сэр Гуго до этого?
   - Кто знает день своей кончины? Время бывает благосклонно к старикам и беспощадно к юношам. Мудрый человек не загадывает вперед, он готовит свое будущее... Затем, позвольте мне, дорогой племянник, все-таки вздремнуть; дальнейшие выступления уважаемых парламентариев уж точно неинтересны; публика ничего не потеряла, не услышав их. Разбудите меня, мой милый, когда парламент единогласно примет положительное решение о разводе короля, - и затем я свожу вас в прелестное местечко, где вкусно кормят и хорошо развлекают. Сколько можно держаться за юбку матери, пора вам становиться настоящим джентльменом, черт возьми!

***

   В то время, когда заседал парламент, Генрих сидел в своем кабинете и пытался написать сонет, посвященный леди Анне, однако вместо звучных стихов с плавными рифмами из-под его пера выходили кривые строчки с убогим содержанием:
  
   Ты - чудесный цветок, леди Анна!
   Ароматом твоим опьяненный
   Я дивлюсь на тебя целый день,
   Не безумный, но просто влюбленный!
   Пощади, пощади, короля,
   Выйди замуж, скорей, за меня!
  
   Генрих мучился третий час подряд, и всё напрасно. Он ходил по кабинету, ломал перья, кинул табурет в слугу, попавшегося под руку, расстегнул камзол, выпустил живот, выпил стакан красного вина, съел цыпленка, попробовал спеть под лютню, - ничто не помогало!
   Настроение короля испортилось вконец, и чтобы хоть как-то приободриться, он допил начатую бутылку вина, а потом потребовал еще одну. Хорошие стихи так и не родились в голове Генрих, зато пришла здравая мысль о том, что королю вовсе не обязательно заниматься стихосложением, потому что у него есть более важные дела. Отчасти утешенный этим соображением Генрих съел второго цыпленка, а затем и молочного поросенка, - после чего настроение короля уже значительно улучшилось. В неплохом расположении духа он встретил мастера Хэнкса, пришедшего с докладом.
   - Вы прибыли из парламента?
   - Да, ваше величество.
   - Господь милосердный! В такую противную погоду ездить в такое противное место!
   - По долгу службы, ваше величество.
   - Ваша служба тяжела, мастер Хэнкс!
   - Да, ваше величество.
   - Но не тяжелее королевской, - вздохнул Генрих и отпил добрый глоток вина.
   - Конечно, ваше величество.
   - Благодарю вас за сочувствие, мастер Хэнкс! Ладно, докладывайте, что парламент? Принял решение?
   - Единогласно, ваше величество.
   - Отличная работа, мастер Хэнкс.
   - Благодарю вас, государь.
   - Было ли что-нибудь примечательное?
   - Да, ваше величество. Выступление сэра Гуго.
   - Кого, кого? - переспросил Генрих, от удивления пролив вино из стакана.
   - Сэра Гуго, ваше величество.
   - Неужели того самого сэра Гуго, который заседал в парламенте еще при моем батюшке?
   - Того самого, государь.
   - Я думал, он давно умер.
   - Нет, ваше величество. Он по-прежнему заседает в парламенте.
   - Какой живучий старик! И в чем смысл его выступления?
   - Он предложил выделить из казны дополнительные деньги на содержание принцессы Марии, поскольку по закону она является вашей наследницей, пока у вас не родится сын. По этому же закону наследница престола не может покинуть пределы королевства, о чем также напомнил сэр Гуго, - Хэнкс многозначительно посмотрел на короля.
   - Так, так! Понимаю, - Генрих залпом допил вино и весело сказал: - А голова у старика варит, недаром его ценил мой отец. Подумать только, как много лет работает на пользу государства этот сэр Гуго! Надо будет наградить почтенного старца соответственно его выдающимся заслугам, - сегодня же отдам распоряжение.
   - Ваша милость безгранична, государь, - сказал Хэнкс.
   Король развалился на кресле и положил руки на живот.
   - Имея решение парламента, я могу направить теперь посольство к святейшему папе с официальной просьбой о разводе, не так ли, мастер Хэнкс?
   - Безусловно, ваше величество.
   - Остается выбрать кандидатуру руководителя посольства. Как вы считаете, кого следует назначить? - король задумчиво почесал бороду.
   - Сэра Хью, ваше величество, - сразу же ответил Хэнкс, как будто ждал этого вопроса.
   - Что вы сказали? Чье имя вы назвали? - Генрих подумал, что Хэнкс оговорился.
   - Сэра Хью, государь, - подтвердил Хэнкс, выдержав взгляд короля.
   - Вы с ума сошли! Да он же круглый дурак! Вспомните, в прошлом году он вел переговоры о таможенных пошлинах с нашими союзниками, - и дело едва не закончилось войной. Вы с ума сошли, мастер Хэнкс! Как можно назначить послом сэра Хью! - Генрих от возмущения выпил еще стакан вина.
   Хэнкс подождал, пока король утолит жажду, а после сказал:
   - Позвольте пояснить, ваше величество? По моему скромному мнению, сэр Хью идеально подходит для этой миссии. Он исполнителен, пунктуален, честен и принадлежит к знатной семье. Разумеется, сэр Хью не лишен некоторых недостатков: в частности, он не может разобраться в ряде вопросов - именно поэтому на дипломатических встречах сэр Хью, опасаясь совершить какую-нибудь ошибку, много раз возвращается к одним и тем же проблемам, подолгу советуется со своими помощниками, сверяется с документами и по каждому поводу запрашивает инструкции вашего величества, терпеливо ожидая возвращения курьеров. Всё это, конечно, несколько раздражает его партнеров по переговорам, но в данном случае как раз такой человек и должен быть послом. Итоги его дипломатической миссии известны заранее: святейший папа не разрешит вам развестись с королевой. Но сэр Хью, стараясь оправдаться в ваших глазах за срыв договоренности по таможенным тарифам, станет вести переговоры с папскими представителями с особенной тщательностью и скрупулезностью. Все формальности будут соблюдены сэром Хью неукоснительно, и когда папская сторона прервет переговоры, - а я уверен, что так оно и случится, - то никто не сможет обвинить нас в том, что это произошло по нашей вине. Искренние усилия сэра Хью договориться с папской властью защитят нас от подобных обвинений. Вы, ваше величество, заявите папе, что хотели добиться развода по всем правилам, ваш посол сделал всё что мог, поэтому вы снимаете с себя ответственность за последствия срыва переговоров.
   - Я вас явно недооценил, мастер Хэнкс, - покачал головой Генрих. - Знаете, вы достойны стать членом моего Совета.
   - Благодарю вас, ваше величество, но мое происхождение не позволяет мне занять такой высокий пост. С вашего позволения, я останусь при своей должности, - скромно сказал Хэнкс.
   - Она всегда будет вашей! Всегда, пока вы верно служите королю, - высокопарно произнес Генрих. - Итак, пусть завтра же начнут снаряжать посольство, и пусть позовут ко мне сэра Хью!
  

Часть 3. Развод

  
   Зима в этом году не наступила: на Введение установились было холода, и снег плотно покрыл землю, но на Рождество потеплело и пошли дожди, а на Крещение уже по-весеннему грело солнце и пахло талой водой. Через два месяца пришла настоящая весна, - начали распускаться ранние цветы и прилетели первые птицы. Воздух был легок и прозрачен, небо кокетливо украсилось тонкими белоснежными облаками, - одним словом, дух легкомыслия витал повсюду.
   Дворцовая жизнь в эту зиму могла быть очень занятной и веселой, по крайней мере, до Великого Поста, но была она безрадостной и однообразной. Из-за неопределенности положения в королевской семье праздники не проводились, а обязательные дворцовые церемонии были скучны и унылы. Придворные с нетерпением ожидали возвращения королевского посольства, направленного к папе, полагая, что, получив развод с королевой, его величество не замедлит жениться на леди Анне Болейн, и тогда свадебные торжества вознаградят королевский двор за печаль зимних месяцев.
   В ожидании ответа папы необходимо было соблюдать все положенные внешние приличия, поэтому король редко встречался с Анной, но каждая их встреча вызывала оживленные толки при дворе. Знающие люди утверждали, что юная леди стала относиться к его величеству с большим вниманием, чем прежде, а король просто без ума от нее. Целыми днями из покоев Генрих доносились звуки игры на лютне, а временами - голос его величества, выкрикивающего какие-то стихи.
   Генрих, действительно, был безумно влюблен в Анну. Впервые он понял, что такое любовь, и она охватила его целиком, лишив всех других интересов, покоя, сна, и даже аппетита - король заметно похудел за эту зиму.
   Невозможность немедленно удовлетворить свою страсть приводила короля в неистовство. Все вызывало у него досаду; иногда он приходил в бешенство, иногда впадал в глухую тоску. Боясь окончательно потерять рассудок, Генрих часто выбегал в парк и бродил по его аллеям из конца в конец или сидел на своей любимой скамейке под вязом.
   Везде Генрих мерещился облик Анны, и не было ни одного предмета в парке, который не наводил бы короля на мысли о ней. В причудливом переплетении ветвей вяза ему виделись очертания лица Анны; набухающие почки на кустах сирени были столь же молоды и упруги, как ее перси, а белые гиацинты, распустившиеся на клумбе, своей нежной свежестью походили на ее ланиты.
   За долгие годы брака с Екатериной сердце короля охладело к женщинам: он испытывал к ним симпатию, влечение, легко завоевывал их и проводил бурные ночи, полные амурных забав, но любить женщину он был не способен, как ему казалось, ибо в каждой из них он находил что-то присущее своей жене. Но Анна была совсем не похожа на нее, решительно ничего общего, и счастье, поэтому, было возможным, несомненным и бесспорным. Мечтая о счастливой жизни с Анной, король ясно представлял себе и своего сына, которого родит ему любимая жена, - король ни минуты не сомневался, что она родит ему наследника.
   В таких мечтаниях Генрих проводил день за днем до тех пор, пока Хэнкс не доложил ему о полном провале переговоров с папой. Посольство еще не вернулось, и сэр Хью не прислал еще итоговый отчет, тем не менее, Хэнкс пришел с точным докладом о результатах его миссии. Король отрешенно смотрел на Хэнкса, сидя в пол-оборота на скамейке и с трудом понимая, о чем тот говорит.
   -...Отказано, - слышал он голос Хэнкса, доносящийся как будто издали. - Хотя сэр Хью исполнил свою миссию по всем правилам, с должным уважением к его святейшеству... Однако представитель папы на второй неделе переговоров выбросился из чердачного окна... Следующий папский представитель скончался от удара прямо во время беседы с сэром Хью... Кардинал... был третьим, кто вел переговоры с сэром Хью... Очень твердый и жесткий человек, известный своей выдержкой... Кто бы мог подумать? Внезапно сбежал в Африку проповедовать Евангелие среди людоедов... Сэр Хью в отчаянии.
   - Мы его утешим: я назначу сэра Хью в свою канцелярию, - машинально сказал король и встрепенулся. - Папа отказал мне в разводе? Окончательно?
   - Полагаю, другого решения не будет, - ответил Хэнкс.
   - Следовательно, я могу теперь развестись с Екатериной в любое время, даже завтра? - Генрих от радости вскочил со скамьи.
   - Напомню вам, что это означает разрыв со святейшим престолом.
   - Пусть, зато я женюсь на Анне!
   - Папа предаст вас анафеме.
   - Пусть, зато я женюсь на Анне!
   - Император станет вашим злейшим врагом.
   - Зато я женюсь на Анне! - закричал король так громко, что испугал гвардейцев, охранявших парк.
   - Вы - славный человек, мастер Хэнкс, но вам неведома любовь, - прибавил он. - Что мне папа с его проклятьем, что мне император с его враждой, когда у меня будет Анна!
   - Вы правы, ваше величество, мне этого не понять, - со всей серьезностью кивнул Хэнкс. - Но, ваше величество, кто же расторгнет ваш брак с ее величеством, и соединит вас с леди Анной? - поинтересовался он через секунду.
   - Архиепископ, естественно, - беспечно сказал король, улыбаясь своим мыслям.
   Хэнкс покачал головой.
   - Архиепископ не пойдет против воли папы. Он скорее воспротивится вашему величеству, чем понтифику.
   - Тогда он поплатится за это! - уже раздраженно воскликнул Генрих, перестав улыбаться.
   - Конечно, ваше величество. Но кто, в таком случае, возглавит нашу церковь?
   - Кто возглавит? Кто возглавит... Черт возьми, да я и возглавлю! - воскликнул король, просияв лицом. - Недаром я зовусь защитником веры, - пора оправдать этот мой почетный титул.
   - Гениально, ваше величество! Гениальное решение, - низко склонился перед королем Хэнкс.
   Генрих довольно погладил бороду и принял величавый вид.
   - Да не дерзнет никто ослушаться королевского приказа! Никто, вы слышите меня, мастер Хэнкс?
   - Я вас понял, ваше величество, - сказал Хэнкс.

***

   Сэр Джеймс боялся верить своему везению, хотя в глубине души считал, что достоин милости судьбы. Все последние годы он шел к победе; он просто не мог не победить. И вот, пожалуйста, - одно к одному всё сложилось так, что лучшего нельзя было бы и желать! Раздоры в королевской семье, любовное увлечение короля, письмо королевы, провалившаяся миссия сэра Хью, отказ сэра Томаса признать новые порядки в государстве и церкви, - одно к одному, одно к одному!
   При мысли о сэре Томасе на лице сэра Джеймса невольно расцвела злорадная улыбка. Выступить явным образом против короля, - такого поступка от сэра Томаса никто не ожидал. "Глупость без ума лучше, чем глупость от ума", - сказал по этому поводу старый сэр Френсис. Каким идиотом оказался умный сэр Томас, - и теперь ему конец!
   Сэр Джеймс хохотнул от восторга, и тут же осекся, ибо неприлично смеяться высокому государственному деятелю, даже если его не видят; впрочем, чтобы всегда быть серьезным, надо иметь большую привычку. Дабы отвлечься от веселых мыслей, сэр Джеймс отодвинул занавеску и стал смотреть в окно кареты на городские улицы. Дома в этой части города принадлежали зажиточным достопочтенным гражданам, поэтому были построены крепко, надежно и без лишних затей. Зачем тратиться на украшения, к чему выставлять напоказ свое богатство? Истинная красота спрятана в глубоких подвалах в надежных сундуках, ибо что может быть красивее золота? Красота денег - высшая красота на свете, потому что ей подчиняются все другие красоты. Она не обманет, не изменит и никогда не подведет.
   Сэр Джеймс очень хорошо понимал этих достопочтенных граждан, и, слегка презирая их за скупость и бесцветность, чувствовал себя здесь в своей тарелке. Сколько незримых нитей тянулось в этот квартал от полей с хлебами и от лугов с овцами, и от кораблей с товарами, и от ремесленных мастерских, и от торговых лавок! Сколько жизней зависело от хозяев этих крепких домов, сколько мужчин, женщин, детей и стариков по милости их хозяев получали кусок хлеба или умирали голодной смертью! Достопочтенные граждане - соль и богатство земли, властители судеб: их отметил Господь, их вознаградил, их возвысил; им следует вершить свои дела свои без глупых ограничений, по воле Божьей, под дланью короля.
   Сэр Джеймс довольно потер руки и подумал, что напрасно не взял с собой секретаря: тот бы сейчас записал эти слова.
   Карета, между тем, подъехала к дому сэра Арчибальда, в котором собрались друзья сэра Джеймса. Слуги сэра Арчибальда отличались редкой сообразительностью, поэтому выбежали встречать сэра Джеймса на улицу, что они делали лишь в случае приезда очень важного гостя. Их особая угодливость свидетельствовала о том, что сэра Джеймса ждут с нетерпением и придают его визиту исключительное значение.
   Едва сэр Джеймс стал подниматься по лестнице, сэр Арчибальд устремился к нему навстречу, перешагивая через ступени.
   - Добрый день, дорогой сэр Джеймс! Для меня огромное счастье принимать вас в моем доме! Как ваши дела? - говорил он, почтительно улыбаясь и стремясь поддержать гостя под локоть, чтобы тому было легче подниматься.
   - Благодарю вас, любезный друг! Дела неплохи. Что наши приятели, собрались? - снисходительно отвечал ему сэр Джеймс.
   - О, да, все собрались! Какая радость для меня видеть столько уважаемых джентльменов в моей гостиной! - с восторгом отвечал сэр Арчибальд.
   - У вас сегодня собралась компания не хуже той, что собирается в парламенте, не правда ли? - пошутил сэр Джеймс.
   - Гораздо лучше, милорд, гораздо лучше, поверьте мне! - сэр Арчибальд для убедительности приложил руку к груди.
   Сопровождаемый радушным хозяином сэр Джеймс в одну минуту добрался до большой гостиной, где томились в ожидании его друзья. При виде сэра Джеймса они так дружно бросились к нему с приветствиями, что чуть не повалили его на пол.
   - Спокойнее, джентльмены, спокойнее! - отчаянно вскричал сэр Арчибальд. - Позвольте нам войти!
   Сэр Джеймс продолжал снисходительно улыбаться, потирая ушибленное плечо.
   - Итак, джентльмены, - сказал он, убедившись, что порядок восстановлен, - король разорвал отношения с его святейшеством и в самое ближайшее время провозгласит себя главой нашей церкви!
   - Сэру Джеймсу - ура, ура, ура! - воскликнул сэр Арчибальд, и все собравшиеся грянули "ура" вместе с ним.
   Сэр Джеймс поклонился им и поблагодарил:
   - Спасибо, друзья, но вы несколько преувеличиваете мое участие в решении этого вопроса.
   - О, нет, нисколько! Без вас, сэр, ничего бы не было! - запротестовали его приятели.
   - Благодарю вас. Но вы меня не дослушали, джентльмены, а у меня есть еще новости. Вы знаете, что как только король объявит себя главой церкви, он немедленно разведется с королевой, чтобы жениться на леди Анне Болейн. Так вот, участь королевы решена, джентльмены! Сегодня утром по приказу его величества ей сказали, что она должна покинуть Англию сразу после развода - и обязательно до женитьбы короля. Принцесса Мария останется с отцом и будет воспитываться при дворе его величества в качестве наследницы престола.
   - Наследница престола? Лишь выжившие из ума старики, вроде сэра Гуго, могут полагать, что она имеет хотя бы один шанс из тысячи стать нашей королевой! - усмехнулся сэр Арчибальд. - Леди Анна молода и здорова, его величество полон сил, да продлит Господь его дни, - разве это возможно, чтобы у них не родился сын?
   - Будем молиться, чтобы он родился! - воскликнул сэр Джеймс. - Но до его рождения наследницей престола по закону является принцесса Мария, и ей полагается соответствующее содержание. Придется вводить новые налоги, дабы набрать необходимые деньги, но что поделаешь?
   Сэр Джеймс вздохнул и с сожалением покачал головой под завистливыми взглядами своих друзей. Хозяин дома сглотнул слюну и спросил:
   - Но что скажет император о нашем разрыве с папской церковью и о высылке королевы? Не грозит ли нам война с ним?
   - Нет, будьте спокойны, войны не будет. Император по уши увяз в европейских делах, - ему не до нас! - проницательно улыбнулся сэр Джеймс.
   - А наши внутренние враги? Сэру Томасу не понравится такой поворот событий! - на лице сэра Арчибальда отразились тревога и злость.
   - Сэр Томас? Сэр Томас, вы говорите? - переспросил сэр Джеймс как бы в задумчивости.
   - Да, а что же сэр Томас? Он влиятелен и у него есть сторонники при дворе, - раздались возгласы гостей.
   Сэр Джеймс взвел глаза к потолку и вздохнул. Его друзья замерли, ожидая ответа.
   - Сэр Томас арестован сегодня днем, после того как он отказался возглавить подготовку к церемонии провозглашения его величества главой нашей церкви, заявив, что не может признать короля верховным пастырем верующих, - отчеканил сэр Джеймс, глядя поверх голов своих приятелей.
   - Что?! Сэр Томас арестован? Святые угодники, неужели он взаправду арестован? - зашумели они, боясь поверить этой неожиданной радостной новости.
   - Правдивее не бывает! - подтвердил сэр Джеймс. - В настоящее время наш блаженный сэр Томас находится в тюрьме на попечении мастера Хэнкса.
   - Перст божий! Это - перст божий! - засмеялся сэр Арчибальд, всплеснув руками. - Мы не могли даже представить, что такое возможно!
   - Мало того, вместе с сэром Томасом арестован архиепископ и еще несколько человек из их лагеря, - сообщил сэр Джеймс, не скрывая своего удовольствия.
   - Силы небесные! Это надо отпраздновать! Слуги, эй, слуги, вина, вина побольше! - закричал сэр Арчибальд.
   - Погодите, любезный хозяин, погодите! - остановил его сэр Джеймс. - Отпраздновать мы еще успеем. Сейчас нам предстоит более важное дело: нужно составить план наших действий на ближайшее время. Я полагаю, джентльмены, вы понимаете, что теперь в государстве произойдут большие перемены, и мы просто обязаны предоставить его величеству подробный план необходимых преобразований. Если вы разрешите, я зачитаю вам соответствующий проект, который я составил. Вы позволите, друзья? Спасибо... Итак, вначале о том, что касается церкви и церковных имуществ. Довольно папство наживалось за наш счет, - уму непостижимо, сколько денег собирала с нас папская церковь, и на что тратили их святые отцы! Вы отлично знаете, как жили те, кто присвоил себе право распоряжаться нашими душами: невиданная роскошь, неслыханное расточительство, грязный разврат, - и все это на наши деньги. Вся Европа возмущена безобразиями безбожных фарисеев, лукавством присвоивших себе власть и богатство. Слепые, ничтожные поводыри, - они привели нас на край пропасти; не дадим же им столкнуть нас в нее! - сэр Джеймс перевел дух и перевернул страницу. - Напрашивается естественный вывод: те деньги, которые раньше собирались с нашего народа и уходили к папству, теперь потекут к нам... То есть я хотел сказать - в королевскую казну... И его величество вправе потребовать от нас совета, как этими деньгами распорядиться, а также помощи в их распределении. Само собой разумеется, что монастырское имущество, обогащающее ныне лишь его обладателей, бесполезных для общества, тоже должно перейти к королю, который, по милости своей, сможет продавать или даровать это имущество дельным людям... Далее у меня тут есть выписки из трудов некоего немецкого монаха, убедительного доказывающего бесполезность монашества и вредность обогащения церкви. Я думаю, что эти идеи будут привлекательны для народа; по крайней мере, они будут точно привлекательны для почтенных граждан... Но кого же нам поставить главным распорядителем бывшего церковного имущества? Понятно, что король не станет самолично вникать в хозяйственные мелочи, - сэр Джеймс взглянул на своих приятелей.
   - Какие могут быть сомнения? Только вы, сэр, способны справиться с такой задачей! - воскликнул сэр Арчибальд.
   - Сэр Арчибальд прав, только вы сэр Джеймс должны распоряжаться имуществом церкви, только вы, - поддержали сэра Арчибальда все собравшиеся.
   - Спасибо, джентльмены, за доверие, но я буду слишком занят на государственной службе. Забыл вам сообщить: его величество предложил мне занять освободившийся пост лорд-канцлера.
   - О, сэр Джеймс, поздравляем вас! Эта должность соответствует вашим способностям. Примите наши поздравления, сэр Джеймс! - закричали его друзья.
   - Так вот, я думаю, что распорядителем церковного имущества должен стать наш дорогой хозяин дома, - сказал сэр Джеймс.
   - О, вы льстите мне, милорд, - смутился сэр Арчибальд.
   - Нет, я всего лишь отдаю дань вашим заслугам. А в помощь вам мы создадим Особый Комитет, в который войдут наши единомышленники. Я говорю про вас, друзья мои! Уверен, что вы наилучшим образом распорядитесь церковными богатствами, и поэтому я завтра же отрекомендую вас его величеству... Джентльмены, нам предстоят великие дела! Именно мы, добывающие свой хлеб в поте лица своего, отмечены Богом, и с помощью Господа и короля мы установим новые порядки в нашем государстве. Сильные люди построят сильную страну, - и весь мир содрогнется перед ее величием!
   - Ура сэру Джеймсу! - снова закричал сэр Арчибальд.
   - Ура! Ура! Ура! - поддержали его собравшиеся.
   - Еще раз благодарю вас, джентльмены, - поклонился им сэр Джеймс. - Ну, а теперь не грех что-нибудь выпить и закусить.
   - Прошу вас, сэр Джеймс, прошу вас, джентльмены, - засуетился хозяин. - Слуги, эй, кто там? Несите мясо, дичь, паштеты, рыбу, сыр, - ну, все, что наготовили повара, - и вина, бездельники, вина, больше вина! Упаси вас боже, негодяи, если кто-нибудь из моих гостей пожалуется на голод или жажду!

***

   Впервые за последние месяцы все королевские сотрапезники были приглашены к утреннему застолью его величества. По случаю теплой и сухой погоды завтрак состоялся в парке, под открытом небом. Весеннее утро было нежным и томным, как взгляд влюбленной девушки. Солнце ласково светило на отроческую зелень деревьев, а легкий ветерок бережно сдувал остатки ночных туманов из парка.
   Генрих поднялся рано, до зари, и за время, прошедшее до завтрака, успел переложить на музыку фрагмент из итальянского сонета:
  
   Я прежде плакал, а теперь пою.
   Мое живое кроткое светило
   От глаз моих лица не отвратило:
   Амур явил мне доброту свою.
  
   Уже давно рекою слезы лью,
   И пусть мой век страданье сократило;
   Не лавр, не пальма - мирная олива,
   Вот дар, что мне несет любовь моя
   И жить велит, нежна и терпелива.
  
   Напряжение творческих сил вызвало у короля жесточайший голод, поэтому в первые полчаса завтрака Генрих усердно пережевывал еду и не мог поддерживать разговор за столом. Он отвечал на сплетни и анекдоты сотрапезников только выразительным мычанием и удивленным покачиванием головы. Наевшись, король утер пот со лба и вытянулся на своем большем удобном кресле. Попивая легкое белое сладкое вино и заедая его засахаренными фруктами, он благодушно оглядел присутствующих и остановил взор на сэре Френсисе.
   - Я рад, что вы поправились, милорд, - сказал Генрих. - Как ваше здоровье, что ваша простуда, прошла? Как вы себя чувствуете сегодня?
   - Благодарю вас за заботу, государь. Сегодня я чувствую себя неплохо, хвала Асклепию! - растроганно ответил сэр Френсис, который за всю свою жизнь ни разу не болел, а в последние месяцы не появлялся на королевских завтраках просто потому, что его не приглашали.
   - Слава богу, - довольно произнес король. - А то мы уже стали беспокоиться о вас. Нам не доставало вашего присутствия; в частности, мне хотелось побеседовать с вами о живописи. Недавно к нам приехал иностранный художник, который хочет писать мой портрет. А что вы думаете о живописи, сэр Френсис?
   - Ваше величество, судить о живописи легче легкого, ибо для того чтобы рассматривать картины, не надо даже уметь читать, - сказал сэр Френсис уверенно. - Да будет вам известно, ваше величество, что вся живопись делится на пять родов в зависимости от своего предназначения.
   - Вот как? - Генрих поднял брови. - До сих пор мы ничего не знали о такой классификации. Сделайте одолжение, милорд, продолжайте. Поразительно, сколько вы всего знаете!
   - С вашего позволения, государь, скажу, что человек подобен смоляному шару, катящемуся по дороге, - чем дольше он катится, тем больше всего к нему прилепляется; главным образом, всякой дряни, но иногда попадаются и жемчужные зерна. Я, ваше величество, уже очень долго качусь по дороге жизни, и потому много чего понабрался, в том числе приобрел и полезные знания. А если что не знаю, так на это есть опыт, есть голова, - уж голова-то меня не подведет, ваше величество! - сэр Френсис шутливо похлопал себя по затылку.
   - Мы в вас нисколько не сомневаемся, сэр. Но вернемся к живописи: что за пять родов имеются у нее?
   - Пожалуйста, ваше величество, слушайте. Первый род - это живопись для поднятия аппетита. Она изображает вкуснейшие вещи, которые дразнят наше зрение и усиливают выделение желудочных соков. Сейчас есть искусные мастера гастрономической живописи, умеющие так нарисовать нежный розовый окорок или омара с лимонами, что картины эти, кажется, источают запах кушаний, которые на них изображены. Мне этот род живописи нравится больше всего, - искусство здесь поднялось на один уровень с философией, которая учит нас наслаждаться благами земными, - и соединилось с медициной, придающей первостепенное значение правильному питанию для здоровой жизни человека... Второй род живописи - мечтательный. Он показывает нам приятные для глаз виды, вызывающие душевную негу и расслабление - предвестники крепкого здорового сна. Когда смотришь на все эти морские заливы, лесные опушки, горные ручейки, полянки и цветочки, то глаза слипаются сами собой, - и не надо никакого макового семени, чтобы заснуть. Понятно, что второй род живописи также полезен для здоровья, как и первый, и должен следовать за ним по порядку.
   - Превосходно, сэр Френсис! Ваша классификация пока что очень удачна, - сказал Генрих. - Переходите к следующим разрядам.
   - Вы слишком добры ко мне, ваше величество, - поклонился сэр Френсис. - Продолжаю. Третий род живописи посвящен Венере и Амуру. На полотнах живописи этого рода изображены соблазнительные женские тела и пикантные ситуации, волнующие плоть, горячащие кровь, призывающие к любовным подвигам. Как жаль, что во времена моей молодости к нам едва начали проникать такие картины! Уверен, что если бы прогресс не запоздал придти в наше королевство, у меня сейчас было бы вдвое больше приятных воспоминаний... Живопись четвертого рода связана с марсовыми забавами. Стремление подраться - такое же естественное чувство у людей, как желание покушать или поспать. Но суровый Марс, легко распоряжаясь тысячами жизней, сам робеет перед Венерой, - и как часто она руководит им! Настоящая война, - это всегда страсть; не бывает войны без страсти, ибо война ведется из-за нее: из-за страсти к власти, деньгам, славе, страсти к риску или жестокости. Военная живопись показывает нам отображения этих видов страсти: покорные народы, трепещущие перед победителями; разграбленные города, лишившиеся несметных богатств. Военная живопись показывает и прославленных полководцев, под копытами коней которых корчатся раздавленные враги; поля битв, усыпанные изуродованными трупами; и конечно, златокудрых богинь, возлагающих венки на головы героев. Разве это не прекрасно, ваше величество? Дай бог, чтобы войны не прекращались на свете; без них человечество сойдет с ума... Пятый род - религиозная живопись. Без нее нельзя: если не напоминать постоянно о Боге, то о нем, пожалуй, совсем забудут в наш век сомнений и безверия. Помимо того, сколько чувств, таящихся в глубинах души, показано в пятом роде живописи: страх, наш вечный спутник в жизни, воплощен в жутких картинах дьявольских видений и потусторонних сил; страдание, наполняющее наше существование высшим смыслом, и уж точно болью, - зримо предстает перед нами в муках Господа и святых угодников. Ну, а можем ли мы жить без поклонения и подчинения, - не они ли дают нам уверенность в завтрашнем дне? Мы ищем раболепия, и его также находим в религиозной живописи.
   - Браво, сэр Френсис! - захлопал Генрих. - Вы еще раз доказали, что вы тонкий эстет и глубокий знаток искусства. Не правда ли, джентльмены?.. Однако помогите мне разрешить одну проблему, милорд.
   - Я весь во внимании, ваше величество.
   - Проблема вот в чем. Как я уже сказал, недавно к нам приехал известный художник, который хочет написать мой портрет. Сей живописец сделал несколько эскизов, которые меня весьма удивили. Представьте себе, джентльмены, этот художник изобразил меня таким, каков я есть, со всеми недостатками моей фигуры. Я у него выгляжу дородным грузным мужчиной с большим животом. К чему нам этот реализм? Я уверен, что живопись должна облагораживать внешность человека, а тут что получается? Может быть, этот художник имеет саркастический склад ума, может быть, он хочет выставить меня на всеобщее посмешище? Но кто дал ему право насмехаться над королем? Если тебе предоставлена великая честь писать портрет государя, то рисуй его серьезно, отбрось вольные мысли, - так я считаю. Король всегда красив, строен и высок, - будь любезен изобразить его именно таким, сохранив при этом, однако, черты схожести... Но я хотел бы, все же, услышать ваше мнение, сэр Френсис. А кстати, к какому разряду вы относите портретную живопись? Вы не упомянули о ней в вашей классификации.
   - Гм, портретная живопись, ваше величество? - сэр Френсис тонко улыбнулся. - Я о ней не забыл; просто не стал говорить о ней, поскольку она не относится к какому-то самостоятельному роду. Все зависит от того, кто изображен на портрете. Если, к примеру, ваш добрый собутыльник, то это - живопись для поднятия аппетита; если ваша любовница, то это - любовная живопись, ну и так далее.
   - К какому же роду относится мой портрет?- рассмеялся Генрих.
   - К пятому роду, ваше величество, к пятому! - уверенно произнес сэр Френсис. - Власть короля - власть Божья; король есть особа священная, должная вызывать уважение и страх. Религиозные чувства, испытываемые нами к Богу, мы испытываем и к королю.
   - Славно сказано, сэр Френсис, - растроганно проговорил Генрих. - Вы добрый подданный, вы верный подданный!.. Стало быть, художник должен изображать меня так, как изображают Господа, не имеющего, как известно, недостатков?
   - О, нет, ваше величество! Извините великодушно мою неслыханную дерзость, но я с вами не соглашусь! - воскликнул запальчиво сэр Френсис.
   - Не согласитесь? Отчего?
   - От того, что Господа никто из нас не видел, ваше величество, но нам дано великое счастье видеть вас, государь. Несходство вашего портрета с оригиналом может вызвать нежелательные толки; а то еще, чего доброго, найдутся злопыхатели, которые скажут, что живописное изображение лучше реального короля, - спаси нас, боже, от этих крамольников! Разочарование подрывает авторитет, ваше величество. Зачем же давать повод гнусной породе недоброжелателей источать ядовитый смрад иронии? Нет, пусть тот, кто увидит ваш портрет, с гордостью скажет: "Да, это наш государь! Таким мы его знаем, таким мы его любим!" - тут сэр Френсис внезапно заплакал. - "Король наш велик, мудр, милосерден", - продолжал он сквозь слезы. - "Он отважен и добр! И какое нам дело до его живота? Мы любим нашего государя таким, каков он есть!"
   От таких слов Генрих разволновался. Сдавленным голосом он просипел:
   - Значит, вы полагаете, гм-гм, что художнику следует продолжать работу, гм, в реалистическом стиле?
   - Да, ваше величество, - справившись с собой, ответил сэр Френсис. - Полагаю также, что с вашего портрета надо будет сделать как можно больше копий и распространить их по всем государственным учреждениям. Пусть в каждой казенной палате присутствует ваше изображение; пусть каждый ваш чиновник помнит, кто его благодетель и повелитель.
   - Хорошая мысль, сэр Френсис. Мы подумаем об этом, - сказал Генрих. - Спасибо вам всем за компанию, джентльмены, - прибавил король, обращаясь к своим сотрапезникам. - Надеюсь еще не раз увидеть вас за своим скромным завтраком.

***

   Закончив утреннюю трапезу, король отправился в гости к леди Анне. Он решил поехать к ней домой, пренебрегая существующими нормами этикета. Королевский кортеж, сильно уменьшенный по случаю этого необычного частного визита, пробился через сутолоку центральных улиц Лондона в тихий район, в котором доживали свой век ушедшие со службы джентльмены. Дом родителей Анны выделялся из общего ряда других таких же небольших домов свежевыкрашенным фасадом и расчищенной, посыпанной битым кирпичом площадкой перед крыльцом.
   Пока посланцы короля сообщали хозяину радостную весть о прибытии его величества, к дому собрались любопытные, каким-то образом узнавшие, кто именно приехал с визитом к леди Анне. Разглядев в окне кареты королевский профиль, они стали усиленно кланяться и повторять одно и то же:
   - Государь! Ваше величество! Государь! Ваше величество! - причем, чем больше они это повторяли, тем больше рос их восторг. Если бы конные гвардейцы короля не сдерживали этих людей, то его карету, наверное, перевернули бы, и он мог бы пострадать от столь бурного проявления верноподданнических чувств. К счастью, его посланцы вернулись очень скоро и под ликующие крики толпы отвели Генрих в дом. При этом, как король не торопился на свидание с Анной, но должен был остановиться на крыльце и поприветствовать своих добрых поданных, - отчего они с таким яростным воодушевлением полезли вперед, что не обошлось без раздавленных.
   Отмахнувшись от встречающих его родителей Анны, король вбежал в гостиную, через открытую дверь который он увидел свою возлюбленную. Родители переглянулись, не зная, последовать ли им за его величеством или оставить влюбленных наедине.
   - Свидание без нашего присутствия - это будет неприлично, - прошептал отец. Он дал знак жене идти в гостиную и сам пошел следом, кланяясь и улыбаясь с такой почтительностью, как будто находился не в собственном доме, а на приеме в королевском дворце.
   Леди Анна присела в поклоне перед королем, но он поспешно поднял ее со словами:
   - Оставьте, прошу вас, эти церемонии! Для вас я не король, а просто ваш Генрих, пришедший выразить вам свое восхищение, свою преданность, свою любовь!
   - Ваше величество! Позвольте мне... Позвольте нам с женой... - отец Анны хотел произнести заготовленное приветствие, но король не слушал его. Взяв за руку Анну, он сказал:
   - Если бы вы знали, как я скучал по вас, милая Анна! Сколько времени прошло с нашей последней встречи: неделя, месяц, год, десять лет? Мне кажется, я не видел вас целую вечность. А вы, - вы не соскучились по своему Генриху? Как бы я хотел, чтобы вы чувствовали ко мне хотя бы малую долю того, что я чувствую к вам!
   - Ваше величество, позвольте узнать, как ваше... - пытался спросить отец Анны, но король встал к нему спиной и взял девушку уже за обе руки:
   - Отчего вы молчите, любовь моя? Вы не рады меня видеть?
   - Больно, ваше величество! Вы больно сжали мне руки, - сморщилась она.
   - Ах, извините! У вас такие хрупкие тонкие, изящные ручки, их так и хочется целовать, - и Генрих стал покрывать ее руки поцелуями, а потом попытался обнять Анну.
   - Ваше величество! Государь! Умоляю вас! Опомнитесь! - отчаянно воскликнула она, вырываясь из крепких объятий короля.
   - Моя жена, ваше величество, тоже очень счастлива лицезреть вас в нашем доме, - блаженно улыбаясь, сказал отец Анны. - Вы не смотрите, что она молчалива; просто она такая редкая женщина, - мало говорит. Правда, жена? Вот, кивает, - значит, счастлива!..
   - Вы меня совсем не любите, - обиженно произнес Генрих, выпуская Анну из своих объятий. - Ни одного поцелуя, ни одной ласки я еще не получил от вас.
   - Я согласилась выйти за вас замуж, - ответила она, покраснев. - Но мы пока не муж и жена.
   - Но мы будем мужем и женой! - вскричал король. - На следующей неделе я стану главой нашей церкви, и первое, что я тогда сделаю, - разведусь с Екатериной. Наша с вами свадьба - это лишь вопрос времени.
   - Ваше величество! Боже мой, кто бы мог подумать, что я выдам дочь замуж за короля! - всхлипнул отец Анны. - Жена, ты могла подумать, что мы выдадим дочь за его величество? А?.. Молчит!.. Не обращайте на нее внимания, ваше величество, она с детства молчалива, - такая редкая женщина...
   - А что будет с королевой после развода? - спросила Анна.
   - Она покинет Англию, а дочь останется со мной, - вам же известно решение парламента? До рождения у меня наследника принцесса Мария имеет все права на престол. Я люблю свою дочь, но надеюсь, что мы с вами потрудимся над тем, чтобы лишить ее короны? У нас будет сын! - Генрих обнял Анну за талию.
   - Ваше величество! Дождемся свадьбы, - Анна решительно отстранилась от него. - Вы нетерпеливы, как юноша.
   - Я и есть юноша, потому что мое сердце наполнено чистым молодым чувством. По моим ощущениям мне сейчас не больше двадцати, но, в отличие от любви незрелого юнца, моя любовь крепка, как гранит. Каким бесцельным и тоскливым было мое существование до встречи с вами! "Земную жизнь пройдя до половины, я оказался в сумрачном лесу". О, моя милая леди, видели бы вы, какие чудища терзали мою душу! Церковь учит нас, что душа бессмертна, но моя душа почти умерла, во всяком случае, - для добрых побуждений. Вы, любимая моя Анна, спасли меня; увидел вас и кажется, что это чудесный сон, небесная мечта. "Вы мне исторгли душу, очистили ее и в плоть опять вернули".
   - А вы хорошо знаете итальянскую поэзию, ваше величество, - заметила Анна с усмешкой.
   - Она созвучна нежной любовной песне, звучащей в моем сердце, - не растерялся Генрих. - Милая Анна, разделите мою любовь, ответьте на нее, и мы будем самой счастливой супружеской парой на земле, клянусь вам!
   Анна вздохнула:
   - Я согласилась выйти за вас замуж.
   - Это и много, и ничего, - Генрих тоже вздохнул и оглянулся на будущего тестя. - Милорд, как полагается жениху, я привез подарки невесте и ее родителям. Вам их доставят через несколько минут.
   - Ваше величество, Господи помилуй, мог ли я ожидать?.. Благодарю вас, о, благодарю вас, ваше величество! Ваша щедрость и ваша доброта безграничны, - отец Анны поклонился так низко, что коснулся пола длинными прядями своих жидких волос.
   - Пустое. А у вас уютно... А это ваша жена, моя будущая теща? Почему она все время молчит?
   - Да она, ваше величество...
   - Очень хорошо, очень хорошо! - перебил его король. - После того как я разведусь с королевой, вы получите субсидию. Вам нужно будет купить новый дом: королевский тесть должен жить соответственно.
   - Ваше величество, ваше величество... Ох, простите, сердце закололо! - отец Анны схватился за грудь.
   - Очень хорошо, очень хорошо! - рассеянно пробормотал Генрих, отвернулся от него и снова взял за руку Анну.
   - Ваше величество, если вы еще чем-нибудь обрадуете моего отца, он умрет, - сказала она, встревожено глядя на своего батюшку.
   - Очень хорошо, очень хорошо, - машинально повторил Генрих. - Но не будем об этом. Так могу ли я надеяться на то, что ваше чувство ко мне когда-нибудь будет столь же сильным, как и мое к вам?
   - Надеяться можно всегда, - неопределенно сказала Анна.
   - Спасибо и на этом. Напоследок всего один поцелуй в вашу румяную круглую, свежую щечку... Благодарю вас, мой ангел! Прощайте, любимая моя, и готовьтесь к свадьбе! Прощайте, мой дорогой тесть, прощайте, моя дорогая теща.
   - Ваше величество, разрешите проводить вас до кареты, - засуетился отец Анны.
   - Пустое! Возьмите подарки, вот их принесли. Еще раз прощайте, сердце мое, - обратился он к Анне. - Не дождусь дня, когда мы с вами встанем перед алтарем.
   - Прощайте, Генрих, - ответила она, и король засмеялся от радости, услышав, как Анна назвала его по имени.

***

   Мастер Хэнкс шел по городу, вглядываясь в повседневную жизнь его обитателей и вслушиваясь в их разговоры. Хэнксу докладывали, что в Лондоне всё спокойно, но он желал сам удостовериться в этом. Действительно, всё было спокойно: никаких тревожных признаков, решительно ничего подозрительного Хэнкс не обнаружил. Не довольствуясь одними наблюдениями, он вступал в беседы с горожанами. Его наружность вызывала доверие - одежда старомодная, добротная, поношенная, но опрятная; лицо широкое, открытое, несколько глуповатое; речь основательная, немного корявая - идеальный тип провинциала со средним достатком.
   Он заходил в лавки, тщательно перебирал товар, покупая какую-нибудь мелочь; дотошно расспрашивал людей на улицах, как ему пройти на рыночную площадь, и в самом деле шел на рынок и обходил его длинные ряды, - таким образом, за день мастер Хэнкс переговорил с несколькими десятками человек и понял, что завтра не будет никаких волнений, связанных с церемонией провозглашения короля главой церкви. Не будет волнений и в будущем при разводе королевской четы.
   Вполне удовлетворенный проделанной работой мастер Хэнкс зашел в харчевню и пообедал, ни в коей мере не злоупотребляя ни едой, ни вином. За обедом ему вполголоса рассказали скабрезный анекдот про королеву Екатерину, которую называли просто Кэйт, - и Хэнкс весело посмеялся над этим анекдотом, хотя по закону за оскорбление особ королевской крови полагалось четвертование и рассказчику, и слушателю.
   После обеда настроение мастера Хэнкса не только не улучшилось, как это происходит со всеми живыми существами на свете, но, напротив, ухудшилось. Когда он подошел к Тауэру, его лицо потеряло добродушное выражение и приняло угрюмый усталый вид. Часовой у ворот, из числа молодых солдат, не узнал мастера Хэнкса и грубо прикрикнул на него, когда тот попытался войти. На этот окрик из караульного помещения выскочил другой солдат, постарше; завидев Хэнкса, он поспешно отворил калитку в воротах. Дождавшись, пока Хэнкс скроется во дворе, старый солдат что-то прошептал на ухо своему молодому товарищу, и тот вдруг побледнел, а глаза его расширились от ужаса.
   Миновав множество коридоров, подъемов и спусков, мастер Хэнкс остановился перед низкой дверью, обитой кованым железом. Он отослал надзирателя, сам отодвинул засовы и вошел в камеру. Она была достаточно вместительной и светлой, с тремя узкими окнами, являющимися, по сути, амбразурами крепостной башни. В камере стояла кровать, около нее - стол с креслом, в углу еще один стол с умывальными принадлежностями, а в другом углу - сундук, в котором обычно хранят одежду и белье.
   Багровые лучи заходящего солнца, преломляясь о решетку окон, раскрашивали потолок камеры кровавыми узорами. Они пылали точно над головой человека, который сидел за столом в глубокой задумчивости.
   Хэнкс еще больше помрачнел.
   - Сэр Томас! - позвал он и его голос гулко разнесся по камере.
   Сэр Томас вздрогнул и оглянулся на дверь. При виде Хэнкса он вдруг улыбнулся и спросил с несвойственной ему веселостью:
   - Вы пришли навестить меня, мастер Хэнкс? Очень мило с вашей стороны. Меня никто, кроме жены, не навещает. Скажите, мастер Хэнкс, неужели вы арестовали всех моих друзей?
   - Арестован архиепископ и еще несколько человек, среди которых лишь двух-трех можно назвать вашими друзьями.
   - Арестован архиепископ? Помилуй боже, кто же разведет теперь короля с королевой? - продолжал вопрошать сэр Томас.
   - Пусть это вас не беспокоит, милорд. Король, возглавив церковь, назначит нового архиепископа, который утвердит развод согласно королевской воле и решению парламента. Думаю, вам не надо объяснять, что кандидатов в архиепископы у нас великое множество.
   - Да? И кого выбрали?- поинтересовался сэр Томас.
   - Одного из многих, - коротко ответил Хэнкс.
   - Исчерпывающая характеристика. Но если у вас все отлично, мне непонятно, почему вы не пускаете ко мне друзей? Вы чего-то боитесь?
   - Чего можно бояться в королевстве, в котором народ предан своему королю? - сказал Хэнкс.
   - Тогда отчего вы запрещаете посещения? Чтобы дополнительно помучить меня? Это распоряжение его величества? - продолжал допытываться сэр Томас.
   - Каждый день от восхода до заката солнца вас может навещать любой человек. Никаких запретов ни для кого нет, - отчетливо проговорил Хэнкс, и в голосе его промелькнуло мимолетное торжество.
   - Нет? Никаких запретов? - переспросил сэр Томас, изменившись в лице.
   - Вы ведь, собственно, не арестованы, а лишь временно задержаны, - загадочно сказал Хэнкс.
   - Но тем более непонятно, почему ко мне никто не приходит, - невнятно пробормотал сэр Томас, а потом вдруг покраснел и опустил голову.
   Хэнкс вздохнул:
   - Ваша беда, сэр Томас в том, что вы слишком хорошо думаете о людях. Простите меня, милорд, но даже дети - не такие наивные, как вы! Впрочем, я не стал бы вас разочаровывать и оставил бы в плену ваших иллюзий, но я пришел по важному делу и хочу, чтобы вы отнеслись к нему со всей серьезностью, отбросив ваши мечтания. Его величество всегда ценил и продолжает ценить ваш ум, ваш опыт, ваш талант государственного деятеля. Его величество считал и считает вас образцом честности и неподкупности. Его величеству хотелось бы, чтобы вы еще долго служили ему и государству.
   - Поблагодарите его величество за доброе мнение обо мне и передайте, что я готов вновь приступить к службе... Как только меня выпустят из тюрьмы, - с горечью произнес сэр Томас.
   - Чтобы вам выйти из тюрьмы, от вас требуется всего лишь обещание не высказываться публично против развода их величеств и против главенства короля над нашей церковью. Не высказываться публично, - подчеркнул Хэнкс последнее слово.
   - Всего лишь? - сэр Томас покачал головой.
   - Не торопитесь с ответом, милорд.
   - Я не тороплюсь, - сказал сэр Томас. - Мне теперь некуда торопиться. Самое устойчивое и прочное положение человек приобретает после падения. Того, кто упал, трудно вывести из состояния равновесия. И поэтому я отвечу вам сейчас, тем более что давно и окончательно всё для себя решил... Я не против развода короля, я - против последствий этого развода. Правда, мне кажется странным, что разводы вообще существуют: неужели два близких человека не могут понять и простить друг друга? Если муж с женой не могут договориться, если единая плоть рвется напополам, то чего требовать от людей не родственных, чужих по языку, вере, убеждениям? Будет ли когда-нибудь мир на земле?.. Но я не нахожусь в плену иллюзий, в чем вы меня упрекаете, нет, я понимаю, что когда семейная жизнь безнадежно испорчена, и муж с женой не могут или не желают ее исправить, - тогда развод становится для них лучшим выходом. Бог соединяет сердца, а дьявол их разъединяет, - и эта борьба вечно идет на свете... Пусть так. Пусть будут разводы, - мне ли выступать против того, что предопределено! И пусть бы их величества развелись, но их развод приведет к ужасным последствиям. Я высказывал опасения, что он может закончиться для нас войной, но откровенно говоря, такая вероятность невелика, - я специально сгущал краски. Гораздо страшнее другое - главенство короля над церковью. Святейший папа, опьяненный своим могуществом, не разрешает королю развод; король, опьяненный любовью, рвет отношения с папой: все складывается как нарочно для того, чтобы сэр Джеймс и его друзья смогли дорваться до власти. Алчность, корыстолюбие, нажива заполнят общество болотной гнилью и заразят его смертельной лихорадкой. В тоске, изболевшись душою, будет вопрошать человек: "Для чего я живу? Где Бог? Где счастье? Где справедливость?" - и не найдет ответа, ибо там, где всё измеряется деньгами - нет Бога, и невозможны счастье и справедливость... Я вас спрашиваю, могу ли я принять все это? Молчите? Правильно, ответ не нужен. Я сделал свой выбор, а вы делайте свой.
   - На что вы надеетесь? - скривился Хэнкс.
   - На стремление к правде и добру, которое всегда жило в душах людей. Надо только создать условия, при которых семена дадут всходы.
   - Только создать условия? - Хэнкс издал что-то вроде короткого смешка. - И кто создаст такие условия? И как их создадут?
   - Я писал об этом в своих книгах. Есть духовные пастыри, светлые умом и чистые душой. Они бы взяли на себя управление государством и устроили бы такие порядки, при которых люди были бы разделены на разряды в зависимости от своих интересов и природных наклонностей. Каждый разряд трудился бы в своей отрасли для общего благоденствия, а не для личной выгоды и корысти отдельных индивидуумов. Пастыри же с отеческой заботой распоряжались бы делами всего общества, помогая всем его членам развиваться правильно и без порочных отклонений. Никто не испытывал бы зависти и вражды друг к другу, но если все же нашлись бы субъекты, по каким-либо причинам вносящие хаос в идеальный справедливый порядок, то их бы причислили к отщепенцам-преступникам и заставили бы выполнять тяжелые работы, от которых были бы избавлены прочие члены сообщества. Но таких отщепенцев было бы немного, а со временем их совсем бы не стало, потому что на протяжении жизни двух-трех поколений все люди совершенно преобразились бы, и зло покинуло бы нашу землю.
   - Мудро, - сказал Хэнкс. - Но где набрать столько добрых и честных пастырей? И согласятся ли негодяи, чтобы ими управляли честные люди; и не перестанут ли честные люди быть честными людьми, управляя негодяями?.. Боюсь, что ваши мечтания так и останутся мечтаниями, сэр Томас. Восторжествует добро, говорите вы? Если оно и восторжествует, то лишь на Страшном Суде. Вот там никому не помогут ни звания, ни должности, ни богатства.
   - Вы сказали, что я слишком хорошо думаю о людях, и в этом моя беда. А ваша беда в том, что вы не любите людей и не верите им, - сэр Томас с сочувствием посмотрел на Хэнкса.
   - Если учесть, что это вас, а не меня, посадили в тюрьму, то моя беда ничтожна перед вашей, - жестко ответил Хэнкс.
   Сэр Томас отвернулся от него и принялся смотреть в окно. Хэнкс откашлялся и глухо проговорил:
   - Вернемся к тому делу, по которому я к вам пришел. Король не потерпит ослушания. Вас казнят.
   - Очень жаль. Я люблю жизнь и хотел бы жить долго. Однако бывают моменты, когда надо умереть, для того чтобы остаться человеком, - сэр Томас вздохнул и вдруг опять улыбнулся, вовсе некстати.
   Взгляд Хэнкса стал свинцовым.
   - Прощайте, сэр Томас. Впрочем, я еще к вам приду. Один раз, последний, чтобы сопровождать вас по долгу службы...
   - Прощайте, мастер Хэнкс, - ответил сэр Томас, почти уже не видный во тьме, ибо последние лучи солнца давно угасали в тюремной камере.

***

  
   Генрих наш с женой развелся,
   Он другою обзавелся.
   Папа это запретил,
   Но король настойчив был.
  
   Леди Энн - дороже церкви
   И спасения души.
   Щеки - персик, губы - вишня,
   Груди - тоже хороши!
  
   Старую на молодую
   Генрих наш легко сменил.
   Едет Кэйт в страну родную,
   Муж ей с Анной изменил.
  
   - Эту песенку напевает весь город, - сказал монах Бенедиктус, - и поют её с мерзким хихиканием и злорадством. Несмотря на королевский указ, запрещающий обсуждать развод короля с вами, эта песенка слышна везде.
   - Глупая чернь! Она не понимает, что ее ждет, - презрительно заметила Екатерина. - "Изменил..." Они стали любовниками?
   - В грехе живущие греха не боятся, - сурово ответил монах.
   - Я не верю. Хотя всё может быть; король - бессовестный развратник. Но Анна! Какое целомудрие она изображала! Не дождавшись свадьбы, отдаться этому похотливому чудовищу. Вот это скромница! - Екатерина сухо и отрывисто рассмеялась. - Я не понимаю, почему Господь не накажет их? - сказала она после некоторого молчания. - Я тебе признаюсь, когда проходила эта богомерзкая церемония, ну, когда король был объявлен главой здешней церкви, я ждала, что вот-вот грянут громы небесные и испепелят еретиков. Но громы не грянули! Не грянули они и во время церемонии развода... Король здоров и весел, да еще сливается в грехе с этой мерзкой тварью. А меня выгоняют, лишают короны, отнимают дочь... Нет, я не ропщу; не подумай, что я жалуюсь на промысел Божий! Я с радостью принимаю ниспосланные мне Господом испытания и не устаю благодарить его за страдания, дарованные мне им по его великому милосердию для очищения моей души! Но я не понимаю, отчего он не накажет грешников, нарушивших все его заповеди?
   - Нам не дано понять замыслы Божьи, королева, - внушительно произнес Бенедиктус. - Может быть, он дает грешникам время для раскаяния, но возможно, что божье возмездие уже уготовано для них, и удар Господа будет нанесен с самой неожиданной стороны. Упивающиеся своей гордыней, своим ложным могуществом, мнящие, что им все дозволено и ни за что не будет воздаяния, - как страшно будут они наказаны и низвергнуты во прах! Никто не уйдет от разящей длани Господа; велико его милосердие, но и ярость его велика!
   - Воистину так! - перекрестилась Екатерина.
   Вновь наступила пауза.
   - Мне дан месяц на сборы к отъезду. Ты, конечно, поедешь со мной? - спросила Екатерина у монаха.
   - Нет, королева. Я должен остаться здесь, - ответил он, потупив взор.
   - Здесь? Ты хочешь остаться здесь? - Екатерина с подозрением посмотрела на Бенедиктуса. - Уж не собираешься ли ты предать папский престол?
   - Если понадобится, я предам не только папу, но и самого Господа Бога - во имя их обоих. Если мне прикажут, - загадочно сказал монах, понизив голос.
   - Я не понимаю тебя. Ты говоришь страшные вещи. Предать Бога? Кто может приказать такое? - воскликнула Екатерина с возмущением.
   - Когда случается землетрясение, люди выбегают из своих домов, унося с собой самое ценное, дабы потом иметь средства на строительство нового дома. Наша церковь ныне шатается; разве не вправе мы поступить также как поступают во время землетрясения? - быстро произнес монах, оглядываясь на стенные панели и гобелены.
   - Все равно не понимаю, - раздраженно сказала Екатерина. - Зачем тебе здесь оставаться? Кто тебе приказал? И почему ты должен предать Бога и папу?
   - Прости меня, ничтожнейшего из ничтожных, великая королева, но даже тебе я не могу открыть больше того, что уже открыл. Могу добавить только одно - я остаюсь для благого дела, - Бенедектус поднял глаза на Екатерину, и ей показалось, что взгляд его холоден и высокомерен. Она хотела еще что-то сказать, но тут в комнату вбежала фрейлина Сью.
   - Как ты смеешь входить ко мне, не спросив разрешения! - прикрикнула на нее Екатерина.
   - О, простите, мадам, я не догадалась постучаться, а у дверей в ваши покои никого нет, поэтому я не знала, что вы заняты! - выпалила скороговоркой Сью, приседая в глубоком поклоне.
   - Никого нет? - повторила королева, покачала головой и горестно заметила: - Я еще не уехала, а все уже покинули меня. - А тебе что нужно от бывшей королевы? - прибавила она, обращаясь к Сью.
   - О, ваше величество, для меня вы как были королевой, так и останетесь ей навсегда! - горячо сказала Сью, и на ее ясных голубых глазах показались слезы. - Никогда я не забуду вашего доброго ко мне расположения, мадам, и всего, что вы для меня сделали!
   - Ладно, ладно, - смягчилась Екатерина и даже потрепала фрейлину по щеке. - Говори, милочка, с чем ты пришла?
   - Мадам, позвольте мне ненадолго взять вашу личную печать. Помните, я вам говорила о моей несчастной родственнице Мэгги, и вы великодушно согласились ей помочь.
   - Да, припоминаю. Я, кажется, обещала оказать ей протекцию. Но что я могу теперь сделать?.. И объясни, ради бога, зачем тебе понадобилась моя печать? Сегодня все загадывают мне загадки! - сказала королева, опять начиная раздражаться.
   - Ах, ваше величество, вы так добры! - Сью заплакала. - А Мэгги так пострадала из-за своей несчастной любви! Бедняжку полюбил один очень знатный господин; он оказывал ей явные знаки внимания, дарил дорогие подарки, и вроде бы собирался на ней жениться, но внезапно с ним что-то произошло. Он как бы повредился в уме: стал странно себя вести, непонятно разговаривать, а к Мэгги совсем охладел и был груб с нею. Особенной ненавистью он воспылал отчего-то к ее родственникам. Представляете, какой ужас, - ее отца он в припадке безумия заколол ножом, а брата убил в драке - после чего и сам вскоре испустил дух! Бедная Мэгги от горя тоже едва не сошла с ума, забыла свой христианский долг и хотела утопиться в пруду. К счастью, ее вовремя вытащили джентльмены, сидевшие на берегу и ловившие рыбу.
   - Очень трогательная история, - Екатерина вытерла платком уголки глаз. - Хотя в любом случае, твоей родственнице не следовало пытаться покончить с собой. Это - великий грех! - королева взглянула на монаха, и тот молча кивнул в знак согласия. - Но я не понимаю, чем моя печать может помочь бедной Мэгги?
   - Ваше величество, наверно, забыли, что с вашего позволения я договорилась о том, чтобы бедная Мэгги пожила пока в монастыре Жен Мироносиц, которому вы оказываете покровительство. Сегодня туда отправляется обоз с вашими дарами и провизией...
   - К сожалению, последний обоз, - вздохнула королева. - Как-то сестры будут обходиться без моей помощи? И уцелеет ли монастырь в пору лютых гонений на святые обители?
   - Я попросила, чтобы обоз сделал по пути небольшой крюк и забрал Мэгги и ее вещи. Удобный случай, не правда ли, мадам? Ведь несчастная девушка осталась совсем одна после гибели ее родных. Но офицер из охраны обоза утверждает, что нельзя без приказа отклониться от маршрута движения - так сказал этот офицер, мадам! Ваша печать нужна как раз для того чтобы скрепить ею изменение маршрута в подорожной грамоте, - скороговоркой выпалила Сью.
   - Так пусть офицер передаст тебе свою подорожную, а я скреплю ее печатью.
   - Я ему так и сказала, но он не согласился. Не отдам, говорит, подорожную грамоту бывшей королеве.
   - Все хотят уязвить и унизить меня, - Екатерина снова вытерла платком глаза. - Нет, вы подумайте, мой обоз, собранный и отправленный на мои деньги, - охрану, кстати, тоже оплачиваю я, - и какой-то офицер из этой охраны ставит мне условия! Вот, возьми мою печать, Сью, и прикажи этому невеже и грубияну заехать за Мэгги, чтобы отвезти ее в монастырь.
   - Вы сама доброта, мадам! - всхлипнула Сью.
   - Не надо меня благодарить. Я всего лишь стараюсь следовать заветам Спасителя, - смиренно сказала Екатерина; не удержалась и со злостью прибавила: - В отличие от тех, кто их забыл!

***

   Выйдя от королевы, Сью пошла, однако, не к хозяйственным постройкам, где ее ждал обоз, а к галерее, соединяющей дворец с часовней. В этот час дня часовня была закрыта, поэтому Сью, не встретив тут ни одной души, прошла до середины галереи и свернула к калитке, ведущей в дворцовый парк. Сделав большой полукруг, Сью приблизилась к высокому каменному забору, который отделял ту часть парка, что примыкала к столовой короля. Около этого забора среди густых кустов орешника стоял неприметный дом. Едва фрейлина вступила на аллею, ведущую к нему, как из-за кустов появился джентльмен в неброской серой одежде. Он учтиво поздоровался с девушкой и спросил ее о чем-то. Получив надлежащий ответ, джентльмен раскланялся и исчез в кустах. Когда Сью подошла к крыльцу, перед ней возник другой джентльмен точно в такой же одежде, как и первый. Он сопроводил ее в дом, где с рук на руки сдал третьему джентльмену в сером, а тот отвел ее в угловую комнату, и, попросив присесть и обождать минутку, скрылся.
   Девушка осмотрелась. Комната была самого скромного вида: отштукатуренные стены не были закрыты ни гобеленами, ни картинами, ни входившими в моду фламандскими тканями. Через потолок шли деревянные балки, даже не крашенные, а просто покрытые олифой. Пол был устлан широкими досками, чисто вымытыми, но тоже не крашенными. В свинцовую раму единственного окна были вставлены слюдяные пластины, которым обеспеченные люди давно предпочли итальянское стекло. Под стать комнате была и ее обстановка: простые деревянные полукресла, скамья у стены и стол безо всяких украшений.
   Настроение у Сью упало; ей стало неуютно и тоскливо здесь, но в тот же миг дверь открылась, и в комнату вошел мастер Хэнкс в сопровождении третьего джентльмена в сером. Коротко поздоровавшись с девушкой, Хэнкс спросил:
   - Ну что? Удалось? Принесли?
   - Да. Вот она, - сказала Сью, отдавая ему печать королевы.
   - Отлично. С нее сейчас сделают оттиск и возвратят вам, - Хэнкс передал печать своему помощнику, который сразу же удалился.
   - Надеюсь, это займет не очень много времени? Обоз скоро должен отправиться, - встревожилась Сью.
   - Не беспокойтесь, леди. Обоз не двинется с места, пока вы не поговорите с офицером. А вообще, ваша забота о троюродной сестре достойна всяческих похвал. Кстати, если она не выйдет замуж и умрет бездетной, ее поместье перейдет к вам, не так ли? Вы ведь ее единственная наследница? - мастер Хэнкс посмотрел на фрейлину.
   - Ах, мастер Хэнкс, я не думаю об этом! Я не переживу, если с моей дорогой несчастной Мэгги что-нибудь случиться! - заплакала Сью.
   - Я вас понимаю, леди. Тяжело без родных... Насколько я помню, ваш отец умер от пьянства, да? А предварительно он успел промотать всё свое состояние, совершенно разорив семью. Ваша мать скончалась давно, при родах вашей младшей сестры, а эта сестра с двенадцати лет была известна всей округе своим вольным поведением. В позапрошлом году ее нашли убитой в одном сомнительном доме в предместье Лондона. Счастье еще, что вам удалось устроиться в свиту королевы.
   Сью заплакала сильнее.
   - Ну, ну, не надо так расстраиваться! Ваши несчастья уже позади. Вы сделали правильный выбор - с сегодняшнего дня вы состоите на службе его величества, ведь вы фактически отдали нам все будущие письма бывшей королевы Екатерины. С ее печатью мы можем вскрывать и закрывать их, не вызывая никаких подозрений. Мы уж постараемся, чтобы ни одно из них не осталось нам неизвестным, откуда бы она их не отправила... Если вы и дальше будете хорошо служить нашему государю, вас ожидает обеспеченная жизнь, приличное замужество, достойное место при дворе. Но упаси вас Господь изменить королю! Если вы измените своему супругу - это будет всего лишь безнравственный поступок, но измена королю - государственное преступление, помните об этом!
   - Зачем вы мне это говорите, мастер Хэнкс? - слезы Сью мгновенно просохли. - Разве я способна предать короля?
   - Не способны? Отлично. Тогда я не стану рассказывать вам о тех тяжких последствиях, к которым привело бы подобное предательство. Поговорим лучше о конкретных деталях вашей службы. Итак, Екатерина вскоре покинет Англию, и после ее отъезда его величество женится на леди Анне, - таким образом, у нас будет новая королева. Для вас ничего не изменится, - вы служили одной королеве, теперь будете служить другой.
   - О, мастер Хэнкс! - Сью обворожительно улыбнулась и поправила волосы. - Я стану фрейлиной новой королевы?
   - Вот именно, - сухо ответил он. - И вы будете служить ей верно и преданно; королева Анна должна доверять вам настолько, чтобы вы были в курсе всех ее дел, всех секретов. Понятно, что вы будете сообщать обо всем мне, а я - королю. Возможно, что у королевы не возникнет никаких секретов от короля, но кто может знать наперед?.. О размерах вашего вознаграждения поговорим после.
   В дверь вошел джентльмен в сером, который принес печать.
   - Передайте ее молодой леди и проводите нашу гостью до выхода, - сказал ему Хэнкс. - Сюда вам больше приходить не надо, - прибавил он, обращаясь к Сью. - Мои помощники расскажут вам, как и где мы будем с вами встречаться.
  
  

Часть 4. Праздники и казни

  
   Праздник в королевском дворце был великолепен. Большие парадные залы, сверкающие тысячами огней, украшенные гирляндами цветов и пестрыми лентами, были настолько заполнены гостями, что распорядителям с трудом удалось расчистить место для танцев. Столы с угощением занимали несколько залов, но несмотря на это, и здесь была толчея, и слугам приходилось протискиваться между гостями, чтобы заменить стремительно опустошающиеся огромные блюда со всевозможной едой и графины с разнообразными напитками.
   Праздник начался танцем короля и леди Анны. Счастливцы из числа высшей знати окружили центральную часть зеркального зала, где танцевал король; остальные гости поднимались на цыпочки, наваливались на плечи друг другу и даже подпрыгивали, стараясь рассмотреть будущую королеву. Сэр Френсис, в силу своей придворной должности пробившийся в первый ряд, привел с собой и своего племянника Джона.
   - Вы счастливчик, юноша, - говорил ему сэр Френсис, отпихиваясь от наседавших сзади джентльменов, - у вас столько новых впечатлений! В первый раз попасть в парламент, в публичный дом, на королевский праздник - как это все интересно и занимательно! А мне, признаться, доставляет удовольствие переливать вино из моего ветхого, пришедшего в негодность кувшина в ваш - крепкий и долговечный.
   - Я так благодарен вам, дядя! Но напрасно вы себя хороните до времени, вы еще долго будете жить, я уверен! - прокричал Джон, отталкивая дородную даму, хотевшую оттеснить его из первого ряда. - Прошу прощения, миледи! Это мое место! Да, я - джентльмен, и что? Каждый имеет право на то место, которое он занимает, если он может его отстоять. Правда, дядя?
   - Сущая правда! Вы умнеете прямо на глазах, молодой человек! - Сэр Френсис с гордостью посмотрел на племянника. - А вот вам, кстати, задача на сообразительность: скажите, отчего так много людей хотят посмотреть на танец короля?
   - Я слышал, что король прекрасно танцует. А, кроме того, он - наш государь, и видеть его - счастье для всех нас! - напыщенно произнес Джон.
   - Браво, сэр! Повторяйте то, что вы сказали везде и всюду, повторяйте десятки раз - и тогда появится шанс, что ваши слова дойдут до ушей его величества, - и уверяю вас, вы скоро сделаете первый шаг по пути к богатству и славе. Однако никому не говорите о том, что я вам сейчас скажу, - сэр Френсис прошептал ему на ухо: - Да, король хорошо танцует, и уж, конечно, истинно то, что он - наш государь, но давка произошла не из-за этого... Просто в обществе давно ходят слухи, что его величество спит с леди Анной, и она понесла от него. Отсюда такое внимание к королевской паре, точнее, к леди Анне, а еще точнее - к ее животу.
   - Вот оно что! - Джон, вытянув шею, стал приглядываться.
   - И вы туда же! - сказал сэр Френсис. - Что же, любопытство - одна из извечных людских слабостей, но, возможно, это и самая лучшая черта человеческого характера. Впрочем, не трудитесь, юноша, - вы ровным счетом ничего не разглядите. На леди Анне платье такого покроя, что под ним одинаково может быть спрятан и раздутый живот женщины на сносях и плоский животик девственницы. Невозможность точного вывода ведет лишь к новым предположениям. Пойдемте, лучше выпьем чего-нибудь! Ваша матушка, отпуская вас со мной на праздник, взяла с меня слово следить за тем, чтобы вы не злоупотребляли вином. Я обязан выполнить данное обещание, поэтому буду пить вместе с вами, дабы вы были под моим контролем.
   - Подождите минуту, дядя! Смотрите, король закончил танец и, кажется, направляется сюда. Все кланяются...
   - Поклонимся и мы! Ниже, милорд, ниже, перед вами - наш великий государь! - громко сказал сэр Френсис.
   Генрих, держа под руку леди Анну, остановился около него.
   - А, сэр Френсис! Я вижу, вы уже совсем здоровы! Очень рад. Жаль, что я лишен удовольствия завтракать с вами. Но я так занят личными делами, что, поверите ли, ем на ходу, кое-как, без сотрапезников, - представляете, чем я жертвую во имя этих личных дел? - король с нежностью посмотрел на Анну. Она грустно улыбнулась, а сэр Френсис, еще раз поклонившись, почтительно произнес:
   - Разрешите, ваше величество, представить вам моего племянника сэра Джона.
   - Вот как? Ваш племянник? Хорош молодец!
   - Я горжусь им, - заметил сэр Френсис.
   - Это он должен гордиться, имея такого дядю! Вам придется приложить немало усилий, чтобы быть достойным сэра Френсиса, юный джентльмен! - король строго посмотрел на Джона.
   - Я постараюсь стать таким же преданным слугой вашего величества, как мой дядя, - склонился перед королем Джон.
   - Хороший ответ. Напомните мне как-нибудь, сэр Френсис, об этом юноше. Мы подумаем, куда его определить.
   - Благодарю, ваше величество, - хором ответили дядя и племянник.
   Король прошествовал далее, а сэр Френсис и Джон, чувствуя на себе завистливые взгляды окружающих, отправились к столам с едой.
   - У вас сегодня действительно удачный день, - сказал сэр Френсис племяннику, выпив стакан бренди и съев два больших ломтика сыра с вложенным между ними кружочком лимона. - Далеко не каждый юноша, попавший в первый раз во дворец, удостаивается благосклонного внимания государя. Фортуна явно благоволит к вам.
   Джон довольно улыбнулся.
   - Однако, будь я на вашем месте, я бы предпочел бы дворцовым интригам спокойную должность со стабильным доходом, - ну, как у меня! Беспечная беззаботная жизнь невозможна ни вверху, ни внизу общественного здания: и тут, и там идет жестокая борьба за существование, - сэр Френсис поднял пустой стакан, и слуга вновь наполнил его бренди. - Вы не согласны со мною, молодой человек? Вам, естественно, хочется власти, почестей, денег? Эх, юность, юность, - не умеешь ты ценить того, что дано тебе; всё тебе кажется мало!
   - Кто там стоит у двери с пожилым мужчиной? - спросил Джон, чтобы сменить тему разговора. - Нет, вы не туда смотрите; в другой стороне, вон там, видите, молодая леди?
   Сэр Френсис прищурился.
   - Ах, эта! Убей бог, не помню, как ее зовут... Маргарит, Мэри, Мадлен... Нет, не помню! Она - из древнего рода, почти полностью истребленного и разоренного в минувшую войну. Ее отец, сдается мне, не прочь поправить свое положение, выгодно выдав дочь замуж.
   - Как она мила! - воскликнул Джон, покраснев.
   Дядя пристально поглядел на него.
   - Осторожнее, сэр племянник, будьте осторожнее с красивыми порядочными девушками! Не успеете опомниться, как очутитесь перед алтарем.
   - Что же в этом дурного? - окончательно смутился Джон.
   - Что дурного? И вы еще спрашиваете? Разве не из-за женщины Адам потерял рай? Да уж не любовь ли поразила вас?
   - Но дядя...
   - Э, да вас надо спасать, молодой человек! Я просвещу вас на сей счет... Любезный! - обратился он к слуге. - Наполни-ка мой стакан! Бренди, бренди, черт возьми, - я ведь не девица, и не безбородый юноша, чтобы пить белое вино! До краев... Вот так, отлично! Слушайте меня, сэр племянник, и постарайтесь осознать то, что я вам скажу. Знайте, что на свете нет ничего глупее женитьбы, и нет ничего более жалкого, чем женатый человек. Женитьба обрекает вас на неудобства, лишения, трудности, истощает ваш кошелек, отнимает здоровье, - и преждевременно сводит в могилу! Только очень немногие, исключительные натуры способны вынести тяготы семейной жизни без ущерба для себя, - и уж совсем редко брак приносит удовольствие мужчине!
   Разберем подробно, к каким последствиям приводит женитьба. Первое: вы пускаете в свою жизнь, в свой дом и даже в свою постель совершенного чужого вам человека, более того, - чуждого вам по анатомическому строению и физиологическим особенностям. Что вас может объединять с этим существом, кроме зова плоти? Очень мало или вовсе ничего! Пока вами владеет страсть, вы этого не замечаете, но когда она начинает ослабевать, боже мой, какой ужас, какое отвращение вызывает в вас женщина, с которой вы связаны брачными узами! Обязательно окажется, что ваша избранница имеет, к тому же, массу неприятных привычек, о которых вы и не подозревали. Она может храпеть, лягаться во сне, ложиться поперек кровати, сбрасывать одеяло на пол или стягивать его с вас, кричать посреди ночи от кошмарных снов, - а я уж не говорю о привычках, рожденных плохим воспитанием, неряшливостью, небрежностью, отсутствием хорошего вкуса! Готовы ли вы выносить подобное изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, всю вашу жизнь?..
   Второе: женившись, вы добровольное обрекаете себя на совместное существование с человеком, который не способен понять вас, и которого вы понять не сможете. Свойства женского и мужского ума настолько различны, что взаимопонимание между женщиной и мужчиной невозможно. А где нет понимания, там возникают скандалы, которые являются такой же естественной принадлежностью семейной жизни, как ночной горшок! Ваша жена будет, как заправский слесарь, сверлить, точить и пилить вас; как пекарь, допекать и поджаривать вас; как лекарь, колоть и резать по живому, - одним словом, она с таким искусством будет наносить удары, что долго вы не протянете. Клянусь Самсоном, женщины лишили жизни больше мужчин, чем все войны на свете со времен Адама и Евы!..
   Третье: надев венец Гименея, вы станете посмешищем для всех ваших знакомых, и виной тому будет ваша жена. Если она окажется порядочной женщиной, то свое постоянство она выместит на вас. Ее требования будут безграничными: вы должны будете в благодарность за ее порядочность проводить все свое свободное время с женой, развлекать ее, терпеливо выслушивать ее бредни, моментально исполнять прихоти, потакать всем безумным желаниям, тратить по ее усмотрению ваши деньги - и еще многое, многое и многое она потребует от вас! Причем, поверьте мне, женщины умеют добиваться своего куда лучше мужчин, - вы даже не представляете, сколько у них в арсенале безотказных средств для этого. Вы сами не заметите, как станете подкаблучником, и над вами будут потешаться все, кто вас знает.
   Еще хуже, если вы свяжете свою жизнь с непорядочной женщиной, что более чем вероятно. Ваша честь будет опорочена, ваше достоинство попрано, ваше доброе имя смешано с грязью. И не ждите, что ваша жена станет испытывать хоть малейшие угрызения совести, что ее будет мучить чувство стыда; она найдет тысячи убедительных причин, по которым она вправе поступать по отношению к вам подлейшим образом, и тысячи оправданий для своего мерзкого поведения. Она станет обманывать вас с необыкновенной искренностью, потому что нет никого правдивее лживой женщины. Однако шила в мешке не утаишь, и рано или поздно вы узнаете о ее похождениях - разумеется, она скажет вам, что вы сами во всем виноваты, обольет вас помоями и закидает камнями. И как бы вы не поступили после этого, издевательский смех общества будет преследовать вас всю оставшуюся жизнь, ибо слухи о вашем позоре непременно просочатся сквозь стены вашего дома, а для общества нет более веселой темы для разговора, чем рассказ об обманутом муже.
   Вот и подумайте, сэр племянник, подумайте хорошенько, надо ли вам губить свою жизнь?
   - Да вы женоненавистник, дядя! Я и не подозревал, что вы так не любите женщин, - Джон рассмеялся, впрочем, с некоторой натянутостью.
   - Я женоненавистник? Я их не люблю?! Да я не мыслю своего существования без женщин: пока они есть у меня, - я существую! - с возмущением воскликнул сэр Френсис.
   - Но, судя по вашим поучениям, этого не скажешь, - Джон отпил глоток вина из своего бокала, продолжая искоса поглядывать на юную девушку, сопровождаемую ее отцом.
   - Я всего лишь предостерег вас от ада супружества, но мог ли я возвести хулу на женщин! - возразил сэр Френсис, подав знак слуге, чтобы тот еще раз наполнил его стакан. - Я люблю их всех и всяких - блондинок и брюнеток, шатенок и рыжих; высоких и миниатюрных, пышных и худых; умненьких и глупеньких, говорливых и молчаливых! Мне приятно с ними общаться, мне легко с женщинами; я люблю их непринужденную болтовню, дружеские откровения, легкий флирт, нежные признания и бурные порывы страсти. А милые очертания их очаровательных лиц, а пленительные изгибы женского тела! Как оно красиво, оно божественно, в нем воплотилось совершенство!.. Любите женщин, молодой человек, любите их, - и жизнь ваша будет яркой и полной!.. Но при этом берегите себя, цените себя, старайтесь не огорчать себя ничем. Докажите, что Господь не зря извлек вас из бесконечного небытия и дал вам возможность пожить в этом прекрасном мире! И тогда, перед тем, как опять уйти в бесконечность, вы сможете сказать: "Господи, как ты был прав, что выбрал меня для этой жизни, как я благодарен тебе за это! Надеюсь, что я не разочаровал тебя, Господи, а уж ты-то точно меня не разочаровал!"... Вы молоды, милорд, вы молоды, у вас всё впереди; как я завидую вам! Но ради бога, не разочаруйте меня, даже когда я уже буду в могиле, - ваше веселье здесь развеет мою скуку там. Пусть частица меня останется с вами и будет наслаждаться земными радостями!

***

   Генрих вел Анну по длинным коридорам дворца. Лицо короля было красным от выпитого вина, а помутневший взгляд торопливо перебегал с одного укромного уголка на другой.
   - Ваше величество, не надо. Не сейчас, ваше величество, - чуть не плача, шептала Анна, пытаясь вырвать свою руку из потной ладони короля, но Генрих не внимал мольбам девушки. Тяжело дыша, прихрамывая на левую ногу, он тащил Анну едва ли не волоком, заглядывая в каждую комнату, встречающуюся на пути.
   Но дворец действительно был переполнен гостями. В залах шла большая игра в карты и в кости, в которой с одинаковым азартом участвовали мужчины и женщины, а в комнатах, в темных переходах и коридорах, - одним словом всюду, где только было возможно, - разгоряченные парочки воздавали с не меньшим азартом дань любви. Но это было бы ничего, - личные апартаменты короля уж наверняка никто не занял, - но среди дворян находились такие умники, которые, завидев Генрих с леди Анной без свиты и без охраны, тут же предлагали королю себя в сопровождающие. Генрих вначале отвечал вежливым отказом, потом перешел на отрывистое "нет", а после начал рычать на чересчур услужливых джентльменов.
   Наконец, обливаясь потом, он дотащил свою спутницу почти до самого входа в заветные королевские покои, и тут откуда-то вдруг возник плюгавый, сильно нетрезвый джентльмен с козлиной бородкой. Задыхаясь от восторга, он тонким фальцетом пропищал:
   - Позвольте сопроводить вас, ваше величество!
   - Пошел вон, идиот! - рявкнул на него Генрих так громко, что эхо от королевского голоса разнеслось далеко по залам. Плюгавый моментально исчез, а Генрих, не выпуская руку Анны, ввалился в свои апартаменты, строго приказав гвардейцам у дверей, чтобы никого к нему не пускали.
   - Лучше было бы сразу выгнать кого-нибудь из ближних комнат, чем тащиться в другой конец дворца, - ворчал Генрих, усаживая Анну на золоченную бархатную скамью. - Да ведь пришлось бы ставить стражу на входе, иначе каждую минуту нам могли бы помешать.
   - Ваше величество... Генрих... Позвольте мне уйти, - Анна, встревоженная и смущенная, попыталась встать.
   - О нас болтают бог знает что, а я еще ни разу не держал вас в своих объятиях, - недовольно сказал король, усаживаясь напротив нее и делая ей знак, чтобы она продолжала сидеть.
   - До нашей свадьбы осталось совсем немного времени. Подождите, Генрих, - Анна умоляюще посмотрела на него.
   - Подождите? Да я ждал уже целую вечность! Ждал решения парламента, решения папы, ждал, когда уедет Екатерина, - дело слишком затянулось. Нет, больше я не хочу ждать; вы прекрасно понимаете, Анна, что свадьба состоится в любом случае, никто и ничто теперь не в состоянии помешать ей. Однако эти приготовления... Судя по всему, они продлятся до зимы, черт возьми! Я не могу столько быть без вас, я вас люблю, я сгораю от страсти, - Генрих поднялся и подошел к Анне.
   - Государь! Прошу вас! Генрих! - она беспомощно оглянулась на двери.
   Не обращая внимания на ее сопротивление, король заключил девушку в тяжелые объятия и впился поцелуем в ее губы. Она хотела оттолкнуть его, но Генрих повалил ее на лежащую на полу медвежью шкуру и придавил тяжестью своего тела.
   - Боже мой! Не надо! Ваше величество! - заплакала она, но Генрих не желал отступать. Он торопливо развязывал и рвал шнурки ее платья, а справившись с ними, быстро раздел девушку, отбросив в сторону ее нижние юбки и рубашку.
   - Генрих! - отчаянно воскликнула Анна, в последний раз попытавшись вырваться, когда король привстал, чтобы расстегнуть штаны.
   - Люблю тебя, - ответил Генрих, опускаясь на нее, и через несколько минут она вскрикнула, а король с придыханием сказал: - Девственница! - и прибавил: - Была...

***

   Сэр Джеймс излагал королю план первоочередных реформ. Генрих, полуодетый, в широком халате сидел на кресле и рассеянно слушал его.
   - Церковная собственность должна перейти под управление вашего величества; монастырское землевладение следует упразднить, а заодно и сами монастыри как совершенно бесполезные и неестественные образования. Землю крестьянских общин, приносящую смехотворно низкие доходы, также необходимо использовать более рационально. Для осуществления всех этих целей, государь, мы наметили состав Особого Комитета, который будет действовать под руководством сэра Арчибальда.
   - Да, да! Вы правы, - кивал Генрих, глядя на медвежью шкуру на полу и смятую постель. Леди Анне так и не удалось покинуть королевских покоев до самого утра; Генрих взял ее трижды, прежде чем она ушла от него.
   - К сожалению, какое-то количество крестьян лишится своих земельных наделов и, соответственно, нарушится традиционный способ жизни поселян, но без этого никак нельзя обойтись, - продолжал сэр Джеймс. - Когда идет строительство в обжитом месте, то приходится решительно ломать старые обветшавшие здания, чтобы построить новые, удобные и просторные. Возможно, что кое-кто возропщет, но потом все привыкнут к обновлению, и сами будут рады ему. Следует заметить, ваше величество, что Особый Комитет намерен содействовать развитию ремесла и торговли в королевстве; таким образом, крестьяне не останутся без средств к существованию, - у них появится возможность трудиться на мануфактурах, не беспокоясь ни о капризах погоды, ни о состоянии урожая, ни о здоровье домашнего скота. Счастливая и беззаботная жизнь ожидает их: хозяин возьмет на себя всю ответственность за дело, а им останется только получать деньги. Конечно, за эти деньги им нужно будет работать, но разве все мы, начиная с вашего величества, не работаем напряженно во имя процветания нашей страны? Если же человек не хочет в поте лица своего добывать хлеб свой, он нарушает законы и божеские, и человеческие. С такими людьми надо беспощадно бороться: по нашему мнению, государь, было бы очень неплохо принять законы, сурово карающие бездельников и бродяг. Наверно, сколько-то тунеядцев придется повесить, но зато остальные после этого приучатся к труду и будут довольны своим положением... Мы, ваше величество, произвели подсчеты, не оставляющие сомнений, что доходы государственной казны существенно увеличатся в результате осуществления тех мер, о принятии которых я нижайше прошу вас. Благосостояние ваших подданных возрастет, а значит, они будут платить вам еще больше налогов. Оживление и рост ремесла, торговли, финансовых операций приведут к невиданному в истории подъему Англии, - и я глубоко убежден, что в недалеком будущем сам император не сможет тягаться с нами!
   - Ну уж! - хмыкнул Генрих. - Тут вы хватили лишку, милорд! Империя огромна и могущественна, нашему маленькому королевству тяжело равняться с ней.
   - Ваше величество! Когда вы увидите, как в скором времени преобразится ваше государство, вам не покажутся забавными мои прогнозы, - склонился перед королем сэр Джеймс.
   - Хорошо, посмотрим, - пробормотал Генрих.
   - Следует ли понимать ваши слова в том смысле, что вы одобряете проект реформ? - спросил сэр Джеймс.
   - Да, одобряю, - сказал Генрих, зевая.
   - В таком случае, позвольте мне завтра представить вам на утверждение список членов Комитета, а также первый пакет законов, необходимых для проведения реформ, - сэр Джеймс вкрадчиво взглянул на короля.
   - Завтра? Так быстро?
   - Зачем медлить с хорошими начинаниями, которые на века прославят имя вашего величества, - льстиво произнес сэр Джеймс, склонившись перед королем до пола.
   - Но вы забываете, что эти законы надо еще обсудить в парламенте, - напомнил ему Генрих.
   - О, ваше величество, после того, как из парламента были выведены смутьяны, заговорщики и горлопаны, можно не сомневаться, что он быстро и без проблем примет любые законы, которые ваше величество сочтет нужным вынести на его обсуждение! - сэр Джеймс тонко улыбнулся.
   - Вы правы. Впрочем, у меня и раньше не было особых проблем с ним, - заметил король.
   - Это еще раз доказывает мудрость вашего величества, - в третий раз склонился перед королем сэр Джеймс. - И в заключение разрешите пригласить вас, ваше величество, сегодня в театр, - сказал он. - Мы подготовили сюрприз для вас, государь. Зная вашу любовь к театральному искусству, мы попросили актеров сыграть пьесу, где в аллегорическом виде представлена борьба старых и новых веяний в нашей стране.
   - Вот как? - Генрих был приятно поражен. - А кто же автор пьесы?
   Сэр Джеймс потупился.
   - Неужели вы, милорд? - еще больше изумился король. - Вот уж никогда бы не подумал, что вы сочиняете пьесы!
   - Только одну, и только для вас, ваше величество, - извиняющимся тоном произнес сэр Джеймс.
   - Интересно посмотреть. Обязательно буду. Надеюсь, что и леди Анна составит мне компанию, - сказал Генрих.
   - Однако прошу не судить меня строго, ваше величество. Я писал эту пьесу не на потеху публике, а исключительно в назидательных и познавательных целях, - пояснил сэр Джеймс.
   - Интересно посмотреть, - повторил Генрих, давая понять, что аудиенция закончена.

***

   Один из пустырей на берегу Темзы был отведен под постройки, необходимые для постановки театральных спектаклей. Правильный прямоугольник, расчищенной от мусора, огородили высоким забором, к внутренней стороне которого пристроили ложи для знатных господ. Накануне представлений ложи украшались пестрыми занавесями и лентами, а внутри устанавливались скамьи, стулья или кресла в зависимости от ранга персон, занимавших эти места. Публика попроще должна была стоять перед сценой, под открытым небом; сама сцена также не имела крыши, лишь в дальнем углу ее был небольшой сарайчик, в котором актеры переодевались и ждали своего выхода во время спектакля.
   Сущим бедствием для театра были собаки и нищие. Поскольку представления давались нерегулярно, то и собаки, и нищие считали пустующие в течение длительного времени театральные постройки своим домом, - причем, вожаки как собачьих стай, так и шаек бродяг занимали подобающие их высокому положению привилегированные места под сценой и в актерском сарайчике, а прочие члены шаек располагались в ложах или на открытой площадке, сбившись в кучи. Перед спектаклями все это лохматое и грязное общество изгонялось из театра; с воем, лаем, проклятьями и ругательствами оно покидало его под натиском городской стражи, оставляя при этом миллионы вшей, блох и прочих насекомых, которые тоже, видимо, считали театр своим законным домом и уходить отсюда не собирались.
   В королевской ложе, поэтому, перед приходом его величества всегда раскладывались мешочки с травами, отгоняющими паразитов, и курились благовония, перебивающие неприятный запах. Всем прочим зрителям предоставлялось решать самим: бороться им с насекомыми и вонью, или нет.
   ...В день, когда давалась пьеса сэра Джеймса, театр был переполнен. Успех спектакля был предрешен еще до его начала: одно только присутствие короля и леди Анны привлекло сюда многочисленную публику. И погода благоприятствовала представлению: августовский вечер был тихим и теплым, безоблачное небо окрасилось разноцветными красками - от ярко-красных и багровых на западе до темно-синих и фиолетовых на востоке.
   Ложи были наряжены и освещены; наряднее и ярче всех была, естественно, королевская ложа, первая у сцены. Все взоры были прикованы к ней. Король, как будто немного похудевший, с коротко подстриженной бородой, выглядел моложе своих лет, а леди Анна, напротив, казалась старше, чем она была в действительности. Лицо Анны было изможденным и осунувшимся, глаза впали, весь вид ее был подавленным и убитым. Несмотря на то что король относился к ней с необыкновенной нежностью, она ни разу не улыбнулась ему.
   Помимо короля и леди Анны всеобщее внимание привлекал сэр Джеймс. Он сидел в соседней ложе, и к нему постоянно поднимались люди, пользующиеся влиянием в государстве. Сэр Джеймс отвечал им невпопад; он был очень рассеян и часто посматривал на сарайчик, откуда с минуты на минуту должны были появиться актеры. Не было никакого сомнения в том, что он нервничал, как любой автор, который в первый раз выставил свое произведение на суд публики.
   Но вот раздался звук трубы, заставивший зрителей замолчать и повернуться к сцене. Там появился отряд трубачей, барабанщиков, литавристов и флейтистов. Маршевым шагом подошли они к краю сцены и так дружно грянули в свои инструменты, что у зрителей заложило уши. Сыграв с той же оглушительной силой всю свою бурную увертюру, музыканты застыли в картинных позах: одни, - подняв барабанные палочки вверх, другие, - приставив трубу к ноге, третьи, - упершись флейтой в грудь, а четвертые, - сдвинув литавры перед собой.
   Вперед вышел старый заслуженный трагик, известный придворной публике исполнением роли Философа на королевской охоте осенью прошлого года, и зычным, хорошо поставленным голосом произнес:
   - По милостивому разрешению его величества короля поставлена эта пьеса. Да славится его имя, да поможет ему Бог во всех его делах, да продлятся годы жизни его подобно мафусаиловым годам!
   Люди в театре бешено захлопали и поворотились к королю. Генрих, широко улыбаясь, чуть-чуть склонил голову, благодаря своих подданных за приветствие. Овация продолжалась долго, пока король не махнул рукой актерам, дабы те начали спектакль.
   Музыканты ушли. На сцену выбежал комик, одетый шутом. Гримасничая и паясничая, он с хохотом прокричал:
   - Пьеса! "Тупая Косность и Остроумное Новаторство"! Сочинение нашего уважаемого и достопочтенного сэра Джеймса! Вначале на сцену выйдет Тупая Косность, затем Остроумное Новаторство, и после Разум со своими слугами. Аллегория на современную тему! Внимайте, внимайте, внимайте!
   Перекувырнувшись несколько раз через голову, комик скрылся в сарайчике на сцене. Зрители снисходительно захлопали.
   На сцене появился актер, одетый в женскую старомодную, поношенную одежду, которая была ему велика размера на четыре, причем, каждая из принадлежностей его костюма была сшита так, что являлась пародией на саму себя. Актер изображал Тупую Косность. Заунывным голосом он прочел свой вступительный монолог, где, в числе прочего, говорилось:
  
   Меня вы знаете. Я - сила, что спасает мир,
   Хранит его от смут и потрясений...
  
   При последних словах Тупой Косности из сарайчика вышел артист, играющий роль Остроумного Новаторства. На нем был одежда светлых тонов, ладно пригнанная к его стройной фигуре. Обращаясь к Косности, он произнес свой монолог, в котором были и такие слова:
  
   Ты славишь косность, но она - извечная преграда
   Для всего, что вдаль стремится!..
  
   Затем между Косностью и Новаторством начался бурный спор, закончившийся руганью и даже дракой. Актеры усердствовали вовсю, так что Генрих поморщился:
   - Они явно переигрывают. Вместо игры актеров они представляют нам игру в актеров.
   Тут появился трагик, выступавший перед началом представления, а теперь исполняющий роль Разума. На его голове была корона, а лицо украшала густая рыжая борода. Зрители зашептались. Разум был очень похож на его величество. Король насторожился.
   Обращаясь к Косности, Разум обличил ее во всевозможных преступлениях и сказал:
  
   Довольно царствовать тебе,
   Твой век прошел, грядет момент расплаты!
   Ей, слуги, взять ее!
   Преступницу осудим позже,
   И вынесем ей строгий приговор.
  
   Слуги Разума схватили визжащую Косность и унесли со сцены под свист и хохот публики, после чего Разум обратился к зрителям:
  
   Не верьте, когда вам станут говорить о святости обычьев старых;
   В словах тех ложь, обман и вероломство!
   Не верьте, если будут уверять, что есть священные заветы,
   От коих отступиться невозможно...
  
   Но здесь ход спектакля прервался, произошло непредвиденное: откуда-то сверху вдруг посыпались какие-то листки. К ужасу публики на них был изображен король в сатанинском обличии, вокруг него - целый сонм чертей, в которых можно было легко узнать сэра Джеймса, сэра Арчибальда и других приближенных его величества, а над ними был грозный лик Христа с надписью "Аз воздам".
   Один из этих мерзких листков упал прямо в королевскую ложу. Генрих, рассмотрев его, побагровел, зато на лице Анны впервые за все время представления мелькнула улыбка.
   - Что это такое?! - прорычал король, глядя на перепуганных насмерть актеров. - Что происходит у вас в театре?
   - Это не мы, ваше величество. Мы не виноваты. Богом клянемся! - залепетали Косность, Новаторство и Разум, в один миг превратившись в триединый Испуг.
   - Они не виноваты, ваше величество, - поддержал актеров сэр Джеймс, нервно дергая свою бородку. - Это происки наших врагов.
   - Это уж слишком! - раздался страшный голос короля в полной тишине театра. - Схватить виновников! Где же мастер Хэнкс, черт возьми?
   - Я не видел его, ваше величество. С вашего позволения должен сказать, что он в последнее время пренебрегает своими обязанностями, - ответил сэр Джеймс.
   - Пренебрегает? Хэнкс? - король недоверчиво посмотрел на него.
   - Посудите сами, ваше величество, - заторопился тот, боясь, что его не дослушают. - Немалое количество людей выступили против ваших реформ, однако арестовано лишь несколько человек. Главный организатор и зачинщик недовольства сэр Томас содержится в тюрьме в хороших условиях, имея возможность сноситься со своими сторонниками на свободе, и что удивительно, мастер Хэнкс все еще не предоставил суду необходимые доказательства, обличающие преступника. Я уверен, что и сегодняшняя, возмутительная по дерзости выходка была организована приспешниками сэра Томаса! При этом мы, как ни странно, не видим здесь ни мастера Хэнкса, обязанного присутствовать на подобных мероприятиях по долгу службы, ни его сотрудников, что поразительно.
   - Найдите его! - мрачно сказал Генрих. - Потребуйте у него объяснений, и после доложите мне. Сам я не хочу его видеть. Какая возмутительная беспечность! И напомните ему, что обвинительные материалы на сэра Томаса должны быть в ближайшие дни переданы в суд. - Я не намерен потакать возмутителям спокойствия, - так недолго докатиться до всеобщей смуты! - король снова возвысил голос, чтобы его слышали все находящиеся в театре. - Оскорбление короля - это первый шаг к подрыву государственной власти, и поэтому подобные деяния следует расценивать как тягчайшее государственное преступление. И пусть не ждут пощады, дерзнувшие на такое!
   - Пойдемте, дорогая, - прибавил он уже иным, ласковым и заботливым тоном, подавая руку Анне. - Вы не испугались, моя милая? Простите своего Генрих за то, что он невольно причинил вам неприятности!
   - О, нет, ваше величество, я не испугалась! - ответила она, пряча улыбку. - Да, и какие же, помилуйте, неприятности вы мне причинили?..

***

   Сэр Джеймс скоро убедился, что невозможно найти мастера Хэнкса, когда тот не хочет, чтобы его нашли. Никто из придворных, включая членов Королевского Совета, не имел ни малейшего представления, где может находиться Хэнкс. Сэр Джеймс пытался разузнать о его местопребывании у работников секретной службы, но они клятвенно убеждали лорд-канцлера, что понятия не имеют, где сейчас их шеф. Ни угрозы, ни подкуп абсолютно на них не действовали, и сэр Джеймс вынужден был отступиться.
   Вернувшись домой поздно вечером, он удрученно раздумывал над тем, что скажет завтра королю.
   - Вас дожидаются, - сообщил сэру Джеймсу его секретарь Джонс.
   - Мне только гостей не хватало, - с раздражением сказал сэр Джеймс. - Ну и денек выдался! Какой-нибудь дурак приехал выразить мне сочувствие в связи с провалом моей пьесы! Как вы посмели пустить чужого человека в такое время?
   - Простите, милорд, но я не мог не пустить его. Это мастер Хэнкс, - ответил Джонс и его голос дрогнул.
   - Хэнкс? - сэр Джеймс вытаращил глаза. - А я его разыскиваю. Вот удача! Где он?
   - В малой гостиной.
   - Очень хорошо. Проследите, чтобы нам никто не мешал.
   - Прикажете распорядиться об ужине на двоих, милорд? - спросил Джонс.
   - Ни в коем случае! Хэнкс не относится к числу моих друзей, да и в свой дом я его не приглашал, - сказал сэр Джеймс, направляясь в малую гостиную.
   Мастер Хэнкс поклонился ему:
   - Позвольте выразить вам мое почтение, господин лорд-канцлер. Извините, что приехал в ваш дом в столь поздний час.
   - Пустяки, - сэр Джеймс опустился в кресло, но Хэнксу не предложил присесть. - А я ведь искал вас, мастер Хэнкс! Вам, наверно, передали? - он испытующе посмотрел на Хэнкса.
   - Я был в провинции и лишь час назад прибыл в Лондон. Мне сообщили, что вы меня разыскивали, - невозмутимо ответил Хэнкс.
   - Так вы были в провинции? Вот оно что! Вы допустили непозволительное упущение: пока вы наслаждались там видами природы, на короля было совершено покушение, - трагически произнес сэр Джеймс.
   - Вы, видимо, говорите об эпизоде в театре? - спокойно уточнил Хэнкс.
   - Вам и это уже известно? Если бы ваши люди также хорошо работали, как доносят вам обо всем, что происходит в домах уважаемых джентльменов, то не позволили бы злоумышленникам оскорбить его величество, - ехидно заметил сэр Джеймс.
   - Доносить - тоже входит в их обязанности, - пояснил Хэнкс, по-прежнему сохраняя полное спокойствие.
   - Возможно. Но все-таки их основная обязанность это охранять и защищать его величество, поэтому случай в театре может быть прямо поставлен им в вину, - и вам, естественно, как их непосредственному руководителю. Король ждет ваших объяснений, мастер Хэнкс. Сам он не хочет вас видеть, и поручил мне выслушать вас, - сэр Джеймс надменно выпрямился в кресле.
   - Уважая волю его величества, я с тем и приехал в ваш дом, чтобы дать разъяснения по поводу сегодняшнего происшествия, - склонил голову Хэнкс.
   - Что? Вы и про поручение короля уже знаете? Поразительно! Вам известно про всё... - сэр Джеймс сделал паузу - Кроме того, что вам надлежит знать. Итак, я вас слушаю, мастер Хэнкс. Каковы ваши оправдания?
   - Пусть его величество решит - оправданием или разъяснением можно назвать то, что я скажу. Впрочем, не смею дольше занимать ваше внимание ненужными словопрениями, господин лорд-канцлер, и перехожу к сути дела, - взгляд Хэнкса вдруг потяжелел и сэр Джеймс как-то сразу обмяк и съежился в своем кресле. - Вы спрашивали, почему меня не было в городе во время инцидента в театре? На то есть две взаимосвязанные причины. Первая - я был занят раскрытием заговора, настоящего заговора, заметьте эти слова. Некий монах Бенедиктус, доверенное лицо нашей бывшей королевы, пытался поднять на выступление крестьян крупного аббатства. Земли этого аббатства согласно указу короля переходят под власть государя, да и само оно скоро будет закрыто. Недовольные монахи подняли крестьян, в свою очередь недовольных потерей своих земельных наделов. Мятеж был хорошо организован и спланирован, за ним чувствовалась чья-то сильная воля и незаурядный ум. К счастью, нам удалось предотвратить бунт. Не буду вдаваться в ненужные, утомительные для вас подробности, но отмечу, что Бенедиктус, арестованный нами, был связан со многими влиятельными людьми за границей, желающими ослабления нашего государства и даже свержения нашего короля... Теперь о второй причине. Вы упрекаете меня в том, что я, уехав из Лондона, оставил королевскую особу без надлежащей охраны? Это неправда. Короля охраняли самым тщательным образом: мои люди неотступно, хотя и незаметно следовали за ним. Его величеству ровно ничего не угрожало; тем более что злоумышленники, совершившие вылазку в театре, были нам хорошо известны, и как я убедился, совершенно не опасны для короля.
   - Я не понимаю вас, - перебил его сэр Джеймс. - Вы, что же, знали о готовящемся преступлении?
   - Вы абсолютно правильно меня поняли, милорд. Я знал о нем, - кивнул Хэнкс.
   - И вы не предотвратили его? - сэр Джеймс даже встал с кресла.
   - Не только не предотвратил, но создал все условия, чтобы происшествие в театре смогло случиться, - ответил Хэнкс, сохраняя все тот же тон.
   - Вы, должно быть, шутите, мастер Хэнкс! - воскликнул сэр Джеймс. - Но если это правда, то вы - соучастник преступления, и вас следует немедленно заключить под стражу за оскорбление королевского величества!
   - Не торопитесь, господин лорд-канцлер, дослушайте меня до конца. Те люди, которые нарисовали картинки, порочащие государя, а потом разбросали их во время театрального представления, уже находятся в тюрьме. Да, бог с ними, они просто безобидные идеалисты, решившиеся на такой шаг от собственной беспомощности! Важно другое: в результате их отчаянного поступка мы получили возможность разом покончить со всеми недовольными. Проследите за сплетением получившейся цепочки: заговор Бенедиктуса, мятеж, попытка дискредитации королевской власти, - а за этим стоят внутренние и внешние враги нашего государства. Опасность велика, и мы вправе прибегнуть к самым жестким и решительным мерам. Оскорбление короля вызовет гнев и возмущение всех его добрых подданных, которые, безусловно, с пониманием встретят законное возмездие, постигнувшее врагов его величества... Достаточно ли ясно я сказал? Так кто же я, по-вашему, соучастник преступления или верный слуга короля?
   - Однако вы должны были предупредить его величество, - смутившись, пробормотал сэр Джеймс.
   - Я бы это сделал, если бы был уверен, что государь сможет сдержать себя и не отменит представление в театре.
   - Хорошо, я передам ваши объяснения его величеству, - неприязненно проговорил сэр Джеймс. - Но за вами есть еще одна провинность: король просил вам напомнить, что вы до сих пор не собрали обвинения против сэра Томаса. Его величество требует, чтобы сэр Томас в ближайшие дни предстал перед судом.
   Лицо мастера Хэнкса стало угрюмым.
   - Скажите государю, что его приказ будет выполнен. Сейчас сэра Томаса легко обвинить в связях с заговорщиками... А что, милорд, ловко у вас получилось с леди Анной Болейн, не так ли? - вдруг после паузы спросил Хэнкс, с презрением посмотрев на лорд-канцлера.
   - Да как вы смеете? - побледнел от возмущения сэр Джеймс.
   Хэнкс опустился в кресло напротив него и продолжал:
   - Я говорю, что ваши друзья очень ловко, и, главное, в нужный момент подсунули королю эту молоденькую леди. Признайтесь мне по совести, сэр Джеймс, я никому не расскажу, у кого возник такой замечательный план: у вас или у ваших покровителей за пределами нашего королевства?
   - Вы забываетесь, Хэнкс! - закричал лорд-канцлер.
   - Т-с-с! Не нужно кричать, еще подслушает кто-нибудь, - все так же презрительно сказал Хэнкс. - Ну можно ли поверить, что столь значительные реформы, которые вы проводите, не были подготовлены заранее? А деньги, которые вы получите в результате их проведения? Огромные суммы! Трудно представить, что ими будете распоряжаться только вы и ваши приятели из окружения сэра Арчибальда.
   - Ну, знаете! - выдавил сэр Джеймс, потерявшись от негодования.
   - Я всегда знаю, о чем говорю, - Хэнкс распустил верхние шнурки камзола и достал из-за пазухи маленький плотный листок пергамента, весь испещренный записями. - Ваш Особый Комитет официально еще не существует, но вам уже удалось продать с молотка имения пяти монастырей и земли тридцати трех крестьянских общин; вы и ваши приятели получили патент на открытие восьми финансовых контор и тринадцати мануфактур, причем, шесть контор и девять мануфактур уже действовали к моменту получения разрешения на их открытие. В прошлом месяце вы сумели перевести на свое имя серебряный рудник, принадлежавший казне, а поскольку закон запрещает отдавать серебряные копи в частные руки, то эта сделка была оформлена как продажа месторождения глины. Почти одновременно сэр Арчибальд присвоил себе три суконные мануфактуры, которые тоже были собственностью королевской казны, - а для этого ваш друг представил дело так, будто скупает убыточные предприятия. Список ваших махинаций может быть продолжен; я читаю по своим записям первое, что мне попалось на глаза... А неуплата налогов вашими друзьями из Комитета? Судя по подготовленным вами бумагам, вы заплатите намного меньше, чем должны.
   - Уж этого вы знать не можете, - слабо возмутился растерянный и потрясенный сэр Джеймс. - Срок уплаты налогов еще не подошел.
   - От того я с вами и говорю об этом сейчас. Когда вы обманете королевских фискалов или подкупите их, тогда будет поздно, - тогда надо будет применять карательные меры - сказал Хэнкс с отеческим участием. - Однако и на сегодня ваши провинности перед королем чрезвычайно велики, - продолжал Хэнкс, не сводя взгляд с Джеймса. - Вы и ваши приятели нанесли значительный ущерб казне его величества, а король этого не прощает. Вспомните судьбу одного из ваших предшественников на посту лорд-канцлера: он тоже присвоил себе немного денег из казенных средств, - действительно немного, значительно меньше, чем вы, - и что же? Его отрубленная голова была воткнута на кол на мосту в назидание всем, кто захочет последовать примеру этого министра. Вы понимаете, надеюсь, что если я покажу королю этот листок, то в самом скором времени и ваша голова, и не менее благородные головы ваших друзей украсят собой всё тот же мост? Прошу вас заметить, на всякий случай, что моя внезапная смерть или исчезновение только убыстрят этот процесс, так как подробное описание ваших торгово-финансовых операций немедленно попадет в руки его величества сразу же вслед за моей кончиной или пропажей.
   Сэр Джеймс, белый, как снег, безмолвно взирал на Хэнкса с тем выражением мольбы и отчаяния, с которым ребенок смотрит на отца, собирающегося наказать его.
   - Но я не стану расстраивать его величество, если вы перестанете выкачивать деньги из нашего королевства, - после долгой, долгой паузы сказал Хэнкс. - У меня тут где-то записаны имена людей, которые в этом участвуют, - точно также как и имена тех, кто получает деньги, оставаясь за пределами нашего государства. Вы перекроете этот денежный поток, а я вам помогу в этом. Разумеется, вы вернете в казну всё полученное вами незаконным образом и, конечно же, правильно будете платить налоги... Вы согласны? Отлично. Я верил в ваше благоразумие.
   - А вам какая тут выгода? Лично вам? Я не понимаю, - пробормотал сэр Джеймс.
   - Моральное удовлетворение. Оно так дорого стоит, что его нельзя купить. Я состою на службе его величества, я служу нашему государству, и для меня довольно сознания того, что я делаю это хорошо. Вам не удастся меня понять, и не старайтесь, у вас иные представления о жизни, - Хэнкс растянул губы в неестественной улыбке.
   - Но почему вы готовы встать на нашу сторону? - продолжал недоумевать сэр Джеймс.
   - Из двух зол выбирают меньшее, - а мне приходится выбирать даже из трех зол: вы, сэр Томас или монах Бенедиктус. Я имею в виду не ваши персоны, как таковые, а те принципы, которые вы исповедуете. Я поясню. Начнем с монаха Бенедиктуса. Он воплощение фанатизма, неуемной жажды власти, власти однобокой и изуверской. Пойдут ли принципы Бенедиктуса на пользу нашей державе? Нет. Они отбросят ее назад... А сэр Томас? Что он принесет нам? Опасные мечты, красивые опасные мечты. Вера в добро, в благородство, в честность, вера в человека, - какая утопия! Вам-то не надо доказывать, что зло извечно торжествует над добром, а негодяи всегда берут верх над честными людьми. Так было, и так будет. И чем притягательнее идеи добра, тем большую силу они дают мерзавцам, которые спешат воспользоваться ими. Я не позволю нашему королевству соскользнуть в адскую бездну по дороге, выложенной благими намерениями... Остаетесь вы. С вами всё легко и просто: сильные выживают, слабые погибают, а добро и зло воспринимаются исходя из принципа личной выгоды. Вы выпускаете на простор человеческую подлость, поэтому за вами будущее в нашем мире. Полагаю, что вы добьетесь больших успехов, и постараюсь, чтобы ваши успехи стали залогом успеха державы, - или вас заменят другие. Желающих много... Простите меня за дерзость моих слов, господин лорд-канцлер, - мастер Хэнкс поднялся с кресла и поклонился. - Но разрешите повторить вопрос: кто, все-таки, придумал свести леди Анну с королем?
   - Клянусь спасением своей души, я ничего не знаю об этом! - горячо воскликнул сэр Джеймс, приложив обе руки к сердцу. - Я был уверен, что их роман возник сам собой!
   - В самом деле? - Хэнкс пронзительно взглянул на сэра Джеймса. - Странно, но мне тоже ничего об этом не известно... Неужели, случайность, каприз судьбы? Впрочем, она любит смеяться над нами: вот так, из-за пустяка меняется ход истории.

***

   В день казни сэра Томаса и монаха Бенедиктуса в Тауэре соблюдался обычный распорядок. С утра заключенным разнесли пищу, тяжелобольных посетил лекарь, умирающих - священник; по приговору суда были наказаны плетьми и заклеймены раскаленным железом двое мошенников-торговцев; да еще вырвали язык одному горожанину, неосторожно отозвавшемуся о короле.
   Процедура смертной казни тоже была проста и скучна; поскольку пыток осужденных не планировалось, и казнь проводилась без присутствия публики, то палач и его помощники поставили во внутреннем дворе на землю старый изрубленный пень, воткнули в него топор, - и на этом приготовления закончились.
   Единственное, что волновало начальника тюрьмы, надзирателей и палачей, - присутствие мастера Хэнкса, с раннего утра приехавшего сюда. Ни с кем не разговаривая, он прохаживался по узкому коридору, образованному двумя стенами, соединяющими выход из крепостной башни с внутренним двориком Тауэра. Непонятно было, зачем мастер Хэнкс приехал так рано, и почему он ходит здесь под мелким противным дождем, который уже несколько раз прекращался и вновь начинал моросить.
   Хэнкс, накрыв капюшоном голову, вышагивал от маленького кустика травы, выросшего у подножья башни, до угла стены, где хилый плющ, раскачиваемый ветром, отчаянно цеплялся за трещины в камнях. Одежда Хэнкса давно промокла, и, чтобы не замерзнуть, он часто отпивал свой особенный травник из фляги, которую не считал нужным прятать от тюремных смотрителей.
   - Почему их не выводят? - спросил он начальника тюрьмы, считавшего своим долгом мокнуть под дождем, если мастер Хэнкс мокнет. - Разве обычай казнить преступников на рассвете уже отменен?
   - Нет, но с вашего разрешения им было дано право на исполнение последнего желания, - объяснил начальник тюрьмы, дрожа от холода.
   - И какое же последнее желание у монаха? - поинтересовался Хэнкс.
   - Отстоять заутреню.
   - Хм, мало ему исповеди и причастия, - проворчал Хэнкс, глотнув из фляги. - Ну, а сэр Томас?
   - Он пишет письмо жене.
   - Давно?
   - С ночи.
   Хэнкс покачал головой, но ничего не сказал.
   - А вот и они! - начальник тюрьмы показал на осужденных, которых стражники вывели из башни. - Кого прикажете обезглавить первым?
   - Монаха, - сказал Хэнкс, не глядя на приговоренных.
   Начальник подбежал к стражникам и отдал соответствующее распоряжение. Они потащили Бенедиктуса к месту казни.
   - Доколе, Господи, я буду взывать - и ты не слышишь; буду вопиять к тебе о насилии - и ты не спасаешь? - исступленно закричал он, вырываясь от солдат. - Для чего даешь мне видеть злодейство и смотреть на бедствия? Грабительство и насилие предо мною! Закон потерял силу, и суда праведного нет! Нечестивый одолевает праведного, и суд происходит превратный!
   Хэнкс безучастно посмотрел на него и отступил в сторону, давая дорогу.
   - Горе строящему город на крови и созидающему крепости неправдою! - выкрикнул монах ему в лицо, проходя рядом.
   Мастер Хэнкс вдруг коротко и страшно рассмеялся. Начальник тюрьмы и стражники вздрогнули, а Бенедиктус сразу сник и покорно пошел во внутренний дворик к плахе.
   - И обратятся богатства их в добычу, и дома их - в запустение, - вновь раздался голос невидимого теперь за стеной Бенедиктуса. - Они построят дома, а жить в них не будут; насадят виноградники, а вина из них не будут пить.
   И после короткой паузы раздался последний возглас:
   - Близок день гнева Господа! - и тут же пресекся, прерванный глухим дробящим стуком топора.
   Хэнкс отпил из фляги и прислонился к стене, дожидаясь начальника тюрьмы. Тот очень скоро появился из-за стены и деловито сказал:
   - Приговор приведен в исполнение. Прикажете второго?
   - Оставьте меня с ним наедине. Ждите там, - Хэнкс махнул рукой в сторону места казни.
   В глазах начальника промелькнуло удивление, но он покорно склонил голову и удалился. Мастер Хэнкс нетвердой походкой подошел к сэру Томасу, отрешенно стоявшему в одиночестве около башни.
   - Может быть, у вас есть еще какие-нибудь просьбы? - спросил Хэнкс.
   - Передайте, пожалуйста, это письмо моей жене, - сказал сэр Томас, отдавая ему лист бумаги. - Что ее ожидает?
   - Не беспокойтесь. О ней позаботятся, она не будет знать нужды, - сказал Хэнкс. - Еще что-нибудь?
   - Нет, больше просьб нет. Я закончил свои земные дела, я сдал командование и покидаю корабль. А свой отчет я дам Господу.
   - Как знать, дадите ли, - пробормотал мастер Хэнкс, рассматривая кустик травы под ногами.
   - Но уж я-то скоро это узнаю, - слабо улыбнулся сэр Томас. - Жаль, что вряд ли смогу что-либо рассказать вам.
   Хэнкс достал флягу:
   - Не хотите ли?
   - Нет, спасибо.
   - А я выпью, - Хэнкс глотнул травнику.
   - Вы славный боцман, мастер Хэнкс, но вам нелегко служить под началом такого адмирала, как ваш король, - заметил сэр Томас.
   Хэнкс дернул плечом и промолчал.
   - Что же, я, пожалуй, пойду. Нехорошо заставлять людей ждать себя, да еще под таким холодным дождем, - сэр Томас зябко поежился. - Прощайте, мастер Хэнкс.
   - Прощайте, сэр Томас, - ответил Хэнкс и отвернулся от него.
   Он слышал шаги сэра Томаса по мокрому песку, потом - тишина, потом - удар топора.
   - Все, - сказал себе Хэнкс, допил содержимое фляги и, пошатнувшись, направился к башне. Сзади он услышал оживленные голоса стражников:
   - Дольше ждали... Чего тянули - непонятно! Само дело на одну минуту, а ожидание - на час. Ну, ладно, закончилось - и, слава богу!.. А я весь продрог до костей, пойдем, ребята, выпьем грогу!.. И джину!.. За упокой души супостатов и за наше здравие!.. И пусть будут прокляты те, кто не пьет! Если они, конечно, не мертвы!.. Аминь!
  

Часть 5. Измена

  
   Родовые схватки у королевы Анны начались ночью. Генрих, спавший в последние три месяца отдельно от жены, немедленно, как только ему доложили о родах, пошел на ее половину. Он помнил, как рожала Екатерина, какое страшное изнуренное лицо у нее было, как тряслись ее руки; помнил ее спутанные, мокрые от пота волосы, раскиданные по подушке; помнил черные безумные глаза и сухие растрескавшиеся губы, искусанные в кровь. Та картина была ужасна, поэтому король с опаской заглянул в спальню Анны, ожидая увидеть нечто подобное. Но Анна вовсе не была ни страшна, ни отвратительна. Ее прекрасное молодое лицо было наполнено предчувствием великой радости материнства. И лишь мелкие капельки пота, выступившие на лбу, и тонкие пальцы, лихорадочно сжимающие простыни, выдавали мучения женского тела, избавляющегося от бремени плода.
   - Скоро ли? - спросил Генрих у повивальных бабок, суетившихся около постели королевы.
   - Нет, ваше величество. Судя по всему, еще не скоро. Только началось. Не раньше утра, - ответили ему.
   Анна застонала. Король нагнулся и поцеловал ее.
   - Уйдите, прошу вас! Вам тут не место, - преодолевая боль, произнесла она.
   Генрих кивнул, отошел к дверям и подозвал главную повитуху.
   - Вы головой отвечаете мне за моего сына, - вполголоса сказал он ей. - Упаси господи, если с ним что-нибудь случится! Вы умрете под пытками. Все вы.
   - Богородица поможет королеве. Она позаботится о благополучном разрешении ее величества, - перекрестилась повитуха.
   - Дай бог! - перекрестился и король.
   Возвратившись в свои покои, Генрих отослал камердинеров, самостоятельно улегся в постель и долго ворочался, представляя себе, какой замечательный у него будет сын, каким славным королем он станет в будущем.
   Проснувшись, Генрих сразу же осведомился, не родила ли королева? Ему доложили, что схватки участились, но воды еще не отошли.
   - Долго рожает, - пробормотал Генрих, расплываясь в улыбке. - Точно будет сын. Мальчишки не торопятся вылезать на свет божий.
   От волнений и переживаний король всегда чувствовал голод, поэтому приказал скорее накрывать стол к завтраку. Оказалось, что стол уже накрыт, и особы, приглашенные для того чтобы разделить трапезу его величества, ожидают выхода короля.
   - Прошу садиться, джентльмены, - сказал им Генрих, ответив на приветствия. - Что за чудесный денек выдался сегодня! Погода этой осенью стоит точно такая же, как в позапрошлом году, когда я объяснился с моей милой Анной и попросил ее стать моей женой. И вот сегодня она подарит мне сына! Я вижу во всем этом некое предзнаменование. Судя по срокам, Анна понесла перед рождественским постом, - и тогда тоже были погожие деньки! Это не случайно. Сама природа радуется появлению моего наследника... Сегодня я хочу попотчевать вас новым блюдом, - продолжал он, подав знак слугам открыть большую серебряную чашу. - Мой новый главный повар, француз, очень изобретателен по части необычных кушаний. То что вам предстоит попробовать, называется "салат". Для его приготовления использовано мясо фазанов и рябчиков, а также около десятка различных овощей; добавлены сметана, уксус, оливковое масло, горчица и еще специи, которые мы покупаем у португальцев по баснословным ценам. Оригинальность блюда заключается в том, что всё это тщательно перемешано и пропитано соусом - таким образом вы ощущаете вкус всех составляющих "салата" и не чувствуете вкуса ни одной из его частей по отдельности. Таковы французы: они хотят всего сразу, в необычном сочетании и с пикантным вкусом! Попробуйте, господа, - если вам и не понравится, то вы, по крайней мере, поймете французские наклонности.
   - Ну, что? - спросил Генрих через несколько минут. - Как вам "салат"? Сэр Джон, вам понравилось?
   - Вы правы, ваше величество. Вкус оригинальный, - ответил молодой человек.
   - Интересно, что сказал бы по этому поводу ваш дядя. Бедный сэр Френсис! Как жаль, что он скончался! Нам его недостает. Надеюсь, он умер без страданий?
   - О, ваше величество, вы всегда были добры к старику! А он, в свою очередь, был предан вам всем сердцем. Если бы сэр Френсис услышал, как вы вспоминаете о нем, он бы растрогался... Что же касается его кончины, то он умер не страдая. Вернувшись домой после свидания с двумя красотками в веселом доме, он хорошо поужинал, выпил две бутылки доброго хереса, лег спать - и не проснулся. Он умер довольным, не зная, что умирает. Возможно, он и до сих пор не знает, что он мертв, - улыбнулся Джон.
   - Ну, ну, молодой человек, не богохульствуйте! - строго заметил король. - Душа вашего дяди сейчас на небе, и уж, конечно, ей известно, что она рассталась с телом.
   - Бедная душа моего дяди, тяжело ей, должно быть, без телесной оболочки! Что будет делать душа сэра Френсиса в райских кущах - без вина, красоток и вкусного обеда! - вновь усмехнулся Джон.
   - Молодой человек, вы переходите границы дозволенного, - Генрих внушительно посмотрел на юношу. - Ваш дядя не был образцовым христианином, но он никогда не переходил через край. Я не потерплю святотатства в своем присутствии! Нет, вы подумайте, джентльмены, до чего распущена нынешняя молодежь! - прибавил король, обращаясь к остальным сотрапезникам. - Глядя на нравы наших юношей, я с горечью думаю, во что превратится в будущем наша держава.
   - О, прошу простить меня, ваше величество! - Джон виновато склонил голову. - Поверьте, мои слова объясняются исключительно легкомыслием и отсутствием жизненного опыта. Я рос без отца; если бы не сэр Френсис, вообще неизвестно, что могло бы из меня получиться.
   - Тем более вы должны стремиться к тому, чтобы быть достойным вашего дяди, - назидательно произнес король. - А вот мы сейчас проверим ваш ум и умение излагать свои мысли! Скажите, что вы думаете об обязанности человека продолжить свой род?
   - Мне трудно судить об этом, ваше величество, я еще так молод, - смутился Джон - Но я постараюсь вспомнить наставления дядюшки. Он как-то говорил, что Господь дал нам способность к продолжению рода, дабы мы вечно помнили о грехопадении наших прародителей, ибо зачатие столь же приятно, как вкушение запретного плода, а рождение и воспитание потомства столь же горестно, как изгнание из Эдема. Но в том то и видна мудрость Господа, потому что если бы было наоборот, то нашлось бы немного желающих продолжить род человеческий.
   - В чем же тяжесть и горесть воспитания потомства? - спросил Генрих.
   - Горесть начинается еще до рождения младенца, когда будущий отец, глядя на большой живот своей жены, задается вопросом, а его ли это ребенок? - охотно стал пояснять Джон. - Согласитесь, что воспитывать чужого отпрыска, да еще зачатого во грехе, не очень-то приятно.
   - Ну уж! - не согласился король. - Да разве все будущие отцы задаются таким вопросом? Послушать вас, так на свете нет женщин, которым можно доверять.
   - Женщинам? Доверять?! - Джон сделал круглые глаза. - Мой дядя учил меня, что никогда нельзя быть уверенным в трех вещах: в надежности своего пищеварения, в честности политиков и верности женщин.
   - Ах, сэр Френсис, сэр Френсис! - покачал головой король. - Он был неисправимым скептиком... Но продолжайте, сэр, мы вас слушаем. Что вы нам еще расскажете о воспитании?
   - Вы добры ко мне, ваше величество, не меньше, чем к моему дяде, - поклонился Джон. - Итак, оставим без рассмотрения первые годы жизни, когда младенец находится на руках нянек и его поведение ограничено животными потребностями. Вот, наконец, ребенок становится осмысленным и может воспринимать знания и опыт предшествующих поколений. Прекрасно! Но отчего дети охотнее перенимают плохое, чем хорошее? Посмотрите на школяров: среди них масса лоботрясов, бездельников, шалопаев, недоумков, жестоких сердцем и вечно склонных к гнусным каверзам. Ничего не помогает сделать их лучше: ни увещевания, ни внушения, ни наказания. Бедные родители с горестью смотрят на своих отпрысков и думают, - за какие грехи такое наказание!.. Дальше - хуже. Когда у мальчика начинают расти усы, а у девочки - грудь, тут происходит второй акт семейной трагедии. Влекомые Амуром и Венерой эти полудети-полувзрослые вытворяют такие вещи, которые не придут в голову ни детям, ни взрослым, - и самым вызывающим образом ведут себя по отношению к своим отцам и матерям. Вспомните, ваше величество, вспомните, джентльмены, как вы в переломном возрасте ненавидели своих родителей за то, что те пытались удержать вас на правильной дороге.
   - Вы преувеличиваете, молодой человек, - заметил Генрих. - Я любил отца и мать, - полагаю, что наши уважаемые джентльмены также.
   - Но я не сказал, что подростки не любят своих родителей, - возразил Джон. - Я сказал, что они их ненавидят. Ненависть не отрицает любовь, напротив, эти чувства так же неразлучны, как ночь и день, как дым и огонь.
   - Опять вы играете словами, - прервал его король.
   - Виноват, ваше величество. Дабы не запутаться в сложностях удивительного по своему безобразию отрочества, перейду к юности. "Вот когда я могу вздохнуть свободно, - говорит себе счастливый отец, глядя на возмужавшего сына, - вот когда я получу вознаграждение за свои труды. Он - продолжатель дел моих, опора моей немощной старости, ограда от врагов и ударов злой судьбы!" Не менее радуется и родитель прекрасной девицы: "До чего хорошо иметь дочь, - думает он, - которая будет заботиться о своем отце нежно и ласково, со вниманием и терпением, как никто, кроме дочери, не позаботиться о стареющем мужчине! Я выдам ее замуж за достойного человека, и зять станет мне..." - ну, а дальше те же рассуждения, что и в первом случае. Но как ошибаются и тот, и другой! Как мы знаем, сын часто становится врагом своего отца - злейшим, чем самые злые враги; так уж устроила природа, - молодой вожак стаи всегда борется со старым, побеждает и убивает его. А бывает и так, что сын делается повесой, беспутным гулякой, мотом и расточителем, который не может дождаться смерти своего отца, чтобы овладеть его состоянием и растратить отцовские деньги... С дочерьми дело обстоит еще хуже: сколько их сбивается с пути истинного, доставляя страдание и стыд своим родителям; сколько, выйдя замуж, забывают отца и мать до тех пор, пока не придет срок делить наследство; сколько платят черной неблагодарностью за добро родительского дома!.. Нет, увольте, что касается меня, то я никогда не взвалю на себя ношу воспитания, - закончил свой рассказ Джон.
   - А вы не боитесь, юный джентльмен, что ближе к старости вам захочется видеть около себя родное лицо, что вам захочется передать своему наследнику ваш жизненный опыт, а помимо того, отдать свое состояние не в чужие руки? - спросил Генрих.
   - Возможно, ваше величество - согласился Джон. - Но у меня есть двоюродная сестра, которая собирается выйти замуж. Надеюсь, у нее будут дети, а в нашем роду первым всегда рождается мальчик. Вот пусть сестра и ее муж заботятся о воспитании своего сына, а для меня мой племянник будет и родным человеком, и учеником, и наследником, - то есть тем же, чем я был для сэра Френсиса.
   - Не знаю, что здесь сказать, - пожал плечами Генрих. - С вашей колокольни, точнее с колокольни, построенной вашим дядей, земля видится по-иному. Сэр Френсис был в своем роде великий человек, но на высоту, которой он достиг, поднимался всю жизнь. Вы же хотите забраться на построенную им башню, чтобы поплевывать с нее на нас, грешных. В вашем-то возрасте!
   - Кто из смертных знает, где вершина его жизни, и в каком возрасте он ее достигнет?.. Простите мою дерзость, ваше величество, и вы, джентльмены! - поклонился королю и его сотрапезникам Джон. - Разрешите, однако, заметить, ваше величество, что и вы еще не достигли своей вершины, вам еще только предстоит ее достичь.
   - Посмотрим, посмотрим, - Генрих довольно улыбнулся.
   К нему подошел камергер и шепнул что-то на ухо. Король отбросил салфетку и встал из-за стола.
   - Прошу простить меня, джентльмены, - сказал он. - Я должен вас покинуть. Нет, нет, не расходитесь. Закончите завтрак, прошу вас! И выпейте за здоровье моего наследника, - будь он благословенен!

***

   Страдая отдышкой, Генрих несся по дворцовым коридорам к комнате, где рожала Анна. Едва он зашел туда, как услышал пронзительный крик ребенка.
   - Господь милосердный, у меня родился сын! - воскликнул Генрих, схватившись за сердце, на миг остановившееся от радости. Он хотел было подойти к кровати, на которой лежала его жена, но суетившиеся возле служанки остановили его:
   - Извините ваше величество, подождите одну минуту! Сейчас мы все перестелем; одну минуту, ваше величество!
   - Но покажите мне моего ребенка! Где он? - обратился король к повитухам.
   - Вот, ваше величество, - старшая из них показала младенца, завернутого в шелковое одеяло. Он надрывался от плача, сморщив крошечное личико.
   - Рыжий, - радостно сказал Генрих, приподняв край чепчика ребенка. - Наша порода. И похож на меня. Правда?
   Повитухи смущенно переглянулись.
   - Что такое? В чем дело? Да говорите же, черт возьми! - раздраженно крикнул король, переменившись в лице. - Что-то не так с моим сыном?
   - Но ваше величество, - пробормотала старшая повитуха. - Это не мальчик, это девочка. У вас родилась дочь, ваше величество.
   - Девочка? Дочь? - Генрих настолько растерялся, что не смог больше ничего сказать и только беспомощно развел руками. - Вы уверены в этом? - спросил он через несколько мгновений.
   - Да, ваше величество. Не может быть никаких сомнений, - ответила повитуха с дрожью в голосе.
   Король насупился и сжал кулаки. Лицо его побагровело, дыхание стало тяжелым и прерывистым. Все в комнате испуганно замерли, ожидая приступа королевского гнева.
   - Дайте мне моего ребенка, - раздался в тишине слабый голос Анны.
   Повитухи вопросительно взглянули на короля. Он отвернулся.
   - Дайте мне мою дочь, - повторила Анна уже тверже.
   Генрих махнул рукой, и тогда старшая повитуха отдала младенца матери. Анна нежно обняла дочь и прикоснулась губами к ее лбу. Ребенок ткнулся в щеку матери и, нащупав ее нос, попытался сосать его.
   Анна счастливо засмеялась.
   - Покормите ее, - сказала она повитухам. - Где кормилица?
   - Дожидается, ваше величество, - ответили ей. - Сейчас позовем.
   Генрих вздохнул, пробурчал что-то и оборотился к супруге.
   - Поздравляю вас, дорогая. Вам принесут мои подарки, - сказал он, и, подойдя к жене, поцеловал ее в голову.
   - Спасибо, государь, - вежливо поблагодарила его Анна.
   - Извините меня, но мне нужно уходить. Неотложные государственные дела, - прибавил Генрих.
   - Я понимаю, ваше величество, и не смею вас задерживать, - кивнула Анна.
   Король неловко поклонился ей и покинул комнату.
   - Я выезжаю на охоту. Со мной небольшая свита. Приготовьте все немедленно! Меня не будет три дня, до крестин, - коротко и отрывисто приказал он придворным.
   ...Эта королевская охота надолго запомнилась егерям. Король, по многу часов не слезая с лошади, носился по лесам и безжалостно истреблял любую дичь, которую удавалось выследить и загнать. К вечеру, весь забрызганный кровью, король уходил в свой шатер и тяжело напивался там, чтобы утром вновь начать беспощадное истребление лесной живности. Туши добытых животных оставались гнить на полянах и воздух лесной чащи напитывался душным запахом разложения. "Славно отметил наш Генрих рождение дочери", - шептались егеря.

***

   ...Маленькая принцесса Елизавета сидела на мягком пушистом ковре в комнате своей матери и играла с забавными китайскими игрушками, привезенными для нее купцами.
   - Мама, - вдруг спросила она, - а папа добрый?
   - Он - король, - ответила Анна, слегка нахмурившись.
   - Но он добрый? - продолжала допытываться девочка.
   - Видишь ли, милая, король не всегда может быть добрым, - сказала Анна. - Ведь в государстве живет много разных людей, и среди них есть злые нехорошие люди. Государь не может быть добрым со злыми людьми.
   - А священник говорит, что надо быть добрым со всеми, - не унималась Елизавета.
   - Да, конечно, это так. Но король бывает иногда просто вынужден быть злым... Хотя я бы лично предпочла отказаться от короны, чем причинить вред кому-нибудь, - совершенно непоследовательно призналась Анна.
   Девочка немного подумала, а потом продолжила разговор:
   - А я стану королевой?
   Анна вздохнула и обняла дочь.
   - Тебе хочется стать королевой? Поверь мне, в этом мало радости. Кроме того, тебе сложно будет занять престол: если даже у тебя не появится братик, то все равно королевой станет Мария, а не ты.
   - Да, она - взрослая... - протянула Елизавета и спросила:
   - А где ее мама?
   - Ее мама уехала из нашей страны, а после умерла, - неохотно пояснила Анна.
   Девочка снова задумалась.
   - Но, значит, у Мэри есть только папа, и у меня есть тот же папа, а еще у меня есть мама, - почему же Мэри станет королевой, а не я?
   - Но она гораздо старше тебя, - напомнила Анна.
   - Да, она взрослая... - повторила Елизавета. - Но она злая и некрасивая.
   - Нехорошо так говорить о своей сестре, да и вообще о ком бы то ни было, - назидательно сказала Анна. - Злословие - это грех.
   - Прости, мамочка, - девочка прижалась к ней.
   - Избегай грехов, милая. Горе тому, через кого они входят в мир. Отмщение от Бога ждет грешников и на этом, и на том свете, - Анна погладила дочь по голове.
   - Мам, - спросила Елизавета, выждав немного, - а как же Бог за всеми углядит? Ведь людей много, а он один?
   - Глупенькая, какая ты глупенькая! А считаешь себя умнее Марии! - рассмеялась Анна. - Неужели священник не говорил тебе, что Бог всемогущ и всеведущ, и все наши дела и помыслы ему известны?
   - Говорить-то он говорил... - с сомнением сказала девочка.
   - Тсс, я слышу шаги короля. Он идет сюда, - сказала Анна. - Пожалуйста, поклонись ему, как следует, и называй его "ваше величество".
   Генрих, хромая, вошел в комнату.
   - Здравствуйте, моя милая, здравствуйте, ваше высочество, - поздоровался он с женой и дочерью.
   - Бог мой, какая сырая погода, - моя нога ноет и ноет, и не дает мне покоя! - Генрих уселся в кресло, сбросил на пол подушку и осторожно положил на нее свою больную ногу.
   - Вы погрузнели, ваше величество. Вам надо ограничить ваше питание, - сказала ему Анна.
   - При чем тут питание? - поднял брови король. - Я вам про одно, а вы - про другое! Я ем не больше остальных... Так, ваше высочество, а вы что делали? - спросил он Елизавету.
   - Я играла в куклы, ваше величество, - поклонилась ему принцесса.
   - В куклы? Очень мило, - рассеянно сказал Генрих и прибавил, обращаясь к жене: - А она прекрасно говорит, четко произносит слова. Удивительно. Помнится, Мария в ее возрасте только мычала что-то нечленораздельное. Да, Елизавета делает большие успехи...
   Наступила тишина. Анна стояла перед королем, глядя себе под ноги, а он рассматривал гобелен на стене, будто видел его в первый раз. Елизавета, ухватившись за руку Анны, переводила взгляд с отца на мать, пытаясь понять, почему они молчат.
   - Вы не оставите нас, ваше высочество? - внезапно произнес Генрих так громко, что девочка вздрогнула. - Мне надо потолковать с королевой наедине.
   Елизавета, не забыв присесть в поклоне, выскочила из комнаты.
   - Да, умная девочка. Но - девочка! - пробурчал король, посмотрев ей вслед.
   - Я хотел спросить вас, моя милая, нет ли у вас признаков беременности? У вас, вроде бы, случилась задержка? - в голосе Генрих прозвучала надежда.
   Анна смутилась и покраснела.
   - Нет, ваше величество, все восстановилось. Обычные женские дела. Я не беременна, - сказала она.
   Генрих насупился.
   - Я не понимаю, что у нас происходит. Я, кажется, регулярно исполняю свой супружеский долг, - почему вы не родите мне сына?
   - Видно, Бог этого не хочет, - ответила Анна, мельком взглянув на побагровевшего короля.
   - Отчего бы Богу этого не хотеть? - сдавленно произнес тот, сдерживая гнев. - Разве я не очистил нашу веру, разве не засияла она в первозданном блеске и величии? Нет, моя милая, у меня возникает такое ощущение, что это не Бог, а вы, именно вы, не хотите, чтобы у меня родился наследник!
   - Как я могу помешать этому? Вы не можете упрекнуть меня в том, что я нарушаю обязанности жены, - холодно проговорила Анна, глядя теперь прямо в глаза королю.
   - Да, это верно... - осекся он. - Но почему же, черт меня возьми совсем, у нас нет сына? Почему вы не можете забеременеть? А может быть, вы вообще уже никогда не забеременеете?
   - Врачи говорят, что я здорова.
   - А-а-а, врачи! - Генрих махнул рукой. - Что они знают! Если бы они действительно умели лечить болезни, на земле давно бы никто не болел. Сколько веков существует медицина, а болезней становится все больше. Не напоминайте мне о врачах; они не могут вылечить даже мою ногу, которая не ранена, не покалечена, не обожжена, а просто болит изнутри. Я заплатил этим эскулапам столько золота, что хватило бы на излечение всех больных ног на свете, а они лишь мучают меня бессмысленными процедурами и запутывают мудреными латинскими терминами. Я несколько раз порывался издать указ о том, чтобы повесить всех врачей. Людям от этого стало бы легче жить, - по крайней мере, доктора перестали бы их дурачить и вытягивать из них деньги... Не напоминайте мне о врачах!
   Он с трудом поднялся с кресла и сказал:
   - Что же нам остается делать, моя милая? Видимо, только молиться и продолжать стараться изо всех сил. Я все еще верю, что вы родите мне наследника. Прошу, умоляю вас, - постарайтесь, и я стану самым счастливым мужем и отцом на свете! А тогда и мои чувства к вам окрепнут во сто раз, хотя и без того вы одна живете в моем сердце.

***

   Покинув покои королевы, Генрих, чертыхаясь, проклиная свою больную ногу и всех докторов мира, добрался до приемного зала, где его ждал сэр Джеймс.
   - Надеюсь, милорд, дела, о которых вы хотели поговорить со мной, действительно так важны, что стоят моих страданий, - проворчал король. - В противном случае вы человек без жалости.
   - О, я всей душой сочувствую вашему величеству! - сказал сэр Джеймс. - Я бы не осмелился побеспокоить вас, если бы не возникли вопросы, требующие немедленного решения.
   - Дьявольщина! - король, морщась, потер свою ногу. - Докладывайте же скорее, не тяните время!
   - Особый Комитет умоляет ваше величество принять срочные меры по наведению порядка в государстве, - сэр Джеймс передал королю свиток с прошением.
   - Что такое? В нашем королевстве беспорядки? - переспросил Генрих. - А почему мы не знаем об этом? Мастер Хэнкс ничего нам не докладывал.
   - Нет, ваше величество, прошу меня простить, я не точно выразился. Это беспорядки такого рода, которые не несут в себе угрозу вашему величеству и королевству. Однако сэр Арчибальд как глава Особого Комитета все же несколько обеспокоен положением в стране.
   - Говорите же яснее, черт возьми! - прервал сэра Джеймса король.
   - Извините, ваше величество. Речь идет о том, что законы, которые должны помочь Комитету в проведении реформ, законы, утвержденные вашим величеством, - не действуют!
   - Какие законы вы имеете в виду? - Генрих с гримасой боли на лице попытался вытянуть ногу.
   - Например, закон о выселении. В нем сказано, что человек, лишившийся своей собственности - дома, земли и тому подобное - должен в месячный срок покинуть свои бывшие владения, в противном случае он подлежит насильственному выселению. Казалось бы, что здесь непонятного? Но находятся люди, которые сопротивляются выселению, обосновывая это тем, что им и их семьям якобы негде жить и нечем прокормиться. Какая наглая ложь! Вы, наверно, помните, ваше величество, что подписали указ об использовании нищих и бездомных в специальных работных домах. Каждому там найдется дело - мужчинам, женщинам, детям, старикам, - и все они будут обеспечены жильем и питанием. Что же касается не желающих работать, то их надо ловить и также отправлять в работные дома. За поимку бродяг можно назначить небольшое вознаграждение, и, уверяю вас, полиции не придется трудиться, - добрые граждане сами переловят и сдадут властям всех нищих. Тех же, кто сбежит из работного дома - вешать. В конечном итоге, доходы от работных домов перекроют расходы на борьбу с бродяжничеством. У меня тут произведены соответствующие расчеты, - сэр Джеймс вытащил из мешка для бумаг еще один свиток.
   - Оставьте, - простонал король. - Я вам верю. Что вы хотите?
   - Ужесточить законы о выселении и о бродяжничестве.
   - Согласен.
   Сэр Джеймс тут же подал королю заранее подготовленный указ и достал еще одну бумагу.
   - Бог мой! - мученически произнес Генрих. - Вы никак не угомонитесь! Что еще?
   - Сбор налогов, ваше величество. Комитет предлагает изменить суммы сборов.
   - Как это - изменить? - Генрих с подозрением посмотрел на сэра Джеймса.
   - Прошу выслушать меня, ваше величество, - заволновался тот, почувствовав недоброжелательные нотки в голосе короля.
   - А я что делаю? - сказал Генрих. - Я вас слушаю, невзирая на адскую боль в ноге. Итак, что там по поводу налогов?
   - Сейчас, как вам известно, мы берем одинаковые налоги со всех, а Комитет предлагает брать налог в зависимости от размера состояния и доходов каждого человека, - выпалил сэр Джеймс.
   - Вот как? - король задумался. - Что же, в этом предложении есть разумный элемент. Но как решились на это сэр Арчибальд и другие члены Комитета? Ведь они - богатейшие люди, и, тем не менее, готовы добровольно принять закон, который лишит их приличной части денег?
   - Простите, ваше величество, я опять неправильно изложил свою мысль, - сэр Джеймс отчего-то испугался. - Речь идет о том, чтобы больший налог брать с бедных, а с богатых - существенно меньший.
   Король так удивился, что забыл о своей больной ноге.
   - Не пойму... Как это? - он беспомощно уставился на сэра Джеймса.
   - Нельзя разорять богатых. Они - столп нашего государства, их деньги работают на благо всего королевства. К тому же, имея большие доходы ваши зажиточные подданные и без того платят значительные налоги в казну, - сказал сэр Джеймс. - С бедняками дело обстоит иначе. На свои жалкие гроши они не могут открыть собственное дело. Но у бедняков есть важное преимущество с точки зрения государственных интересов: бедняков много, - если с каждого из них взять больший налог, чем сейчас, сумма набежит значительная.
   - Но на что они будут жить? - спросил Генрих.
   - Пусть больше работают! - ответил сэр Джеймс. - Тогда у них будут деньги и на уплату налогов, и на жизнь. А кто не сможет заплатить налоги, у того отбирать имущество - и отправлять в работный дом.
   - Вам не откажешь в логике, - заметил король. - Ваши рассуждения основательные, но не вызовет ли увеличение налогов волнений в народе?
   - Ну, это уже забота мастера Хэнкса! Я уверен, что он справится с этим, - убежденно сказал сэр Джеймс.
   - Ладно, оставляйте ваши бумаги, - Генрих, кряхтя, потер ногу. - Когда боль утихнет, я просмотрю их. Но, помните, сэр Джеймс, если сборы в казну упадут, если в королевстве что-нибудь будет не так в результате ваших нововведений, - я пойду еще на один расход: дам возможность палачу заработать на вашей казни!

***

   Мастер Хэнкс сидел за простым сосновым столом в угловой комнате казенного дома, что стоял у ограды королевского парка, и читал полученные за прошедшие дни доносы.
   Доносы приходили всегда, менялся только характер обвинений. До королевских реформ почти в каждом доносе сообщалось об отступлении некоего лица или лиц от святой папской церкви и о преступных поползновениях к изменению установленных Богом старых порядков; теперь же доносили о заговорах папистов и о попытках восстановить ненавистные прежние порядки в королевстве.
   Мастер Хэнкс, перечитавший за многие годы своей службы тысячи доносов, безошибочно определял, какие из них написаны из корыстных побуждений, какие - из зависти, ненависти, страха или желания отомстить. Были среди доносчиков и бескорыстные радетели о благе государства, были и дураки с богатой фантазией, были идиоты с больным воображением. Но все же среди этого мутного потока изредка попадались правдивые сообщения, - вот почему мастер Хэнкс периодически самолично просматривал доносы.
   Он сидел за этим занятием уже давно, и справа от него на столе возвышалась большая груда прочитанных бумаг. Слева оставалась небольшая стопка листов, еще не прочитанных мастером Хэнксом. Он взял очередной донос, пробежал глазами, вдруг остановился, задумался, прочитал во второй раз и положил этот лист посреди стола. Потом бегло просмотрел оставшиеся доносы, отбрасывая бумаги в правую стопку, пока слева не осталось ни одной из них. Тогда мастер Хэнкс потянулся, встал, покрутил головой, разминая затекшую шею, и позвонил в колокольчик.
   Через мгновение в комнате появился человек в серой одежде. Мастер Хэнкс взял груду листов с правой стороны стола и передал этому человеку.
   - Приобщите к сообщениям, полученным за прошлую неделю, - приказал ему Хэнкс. - Не забудьте выписать имена доносчиков в отдельную папку. Люди, приславшие нам донос, фактически уже состоят на государственной службе, и в любой момент могут понадобиться. Это - первое. Второе, - когда было получено последнее сообщение от девицы Сью, фрейлины королевы?
   - Пять дней назад.
   - Пять дней назад, - повторил Хэнкс. - Да, я помню это сообщение... Срочно вызовете ко мне девицу Сью, и чтобы никто об этом не знал.
   - Слушаюсь, - по-военному коротко ответил человек в сером.
   - Идите.
   Когда тот вышел, Хэнкс присел за стол и в третий раз перечитал отложенную бумагу; потом встал, подошел к камину и бросил ее в огонь. Взяв кочергу, поворошил горящие ошметки листа, пока они не превратились в бесформенный пепел; этот пепел Хэнкс перемешал с золой от сгоревших поленьев и только тогда поставил кочергу на место, а сам остался стоять у камина, глядя на языки пламени.
   Запыхавшаяся, промокшая под дождем Сью вбежала в комнату. Прическа девушки была растрепана, один из шнурков платья не завязан, а на шее виднелся след от поцелуя, который Сью безуспешно попыталась прикрыть ниткой жемчужного ожерелья.
   Хэнкс повернулся к ней и вежливо сказал:
   - Извините, что пришлось оторвать вас от дел, но у меня есть к вам несколько вопросов, ответы на которые я хотел бы услышать немедленно.
   - Ах, что вы! - воскликнула Сью, поправляя ожерелье на шее. - Я ничем особенным не была занята. Так, обычные обязанности, какие бывают у фрейлины королевы. Вы не представляете, сколько мне всего приходится делать.
   - Вот о королеве я и хотел с вами поговорить, - перебил ее Хэнкс. - В вашем последнем донесении, составленном пять дней назад, вы написали о поездке ее величества в приют для подкидышей, - тот, что раньше был на попечении монахинь.
   - О, да, ее величество посетила несчастных сирот и внесла деньги на их содержание! Королева - просто образец милосердия и доброты, - Сью возвела глаза к потолку.
   - Это прекрасно, - кивнул Хэнкс, - но речь у нас пойдет о другом. В поездке королеву сопровождала многочисленная свита, не так ли?
   - Конечно, так положено по этикету.
   - В том числе ее двоюродный брат сэр Джордж?
   - Сэр Джордж? - Сью задумалась. - Ах, да, действительно! Молодой джентльмен в красивом белом камзоле. Он был в свите королевы.
   - Почему вы не отразили это в своем отчете?
   - Ну, мало ли джентльменов сопровождали ее величество! Если бы я писала обо всех, мне не хватило бы целого дня для того чтобы перечислить их имена, - улыбнулась Сью.
   - В частности, вам нужно было бы упомянуть и некоего джентльмена, которого зовут Флэтч. Он, ведь, тоже совершил эту поездку?
   - Флэтч? - Сью призадумалась. - Да, я его помню. Он тоже был. Но я по-прежнему не понимаю, чего вы от меня хотите, мастер Хэнкс?
   - Я не сомневаюсь, что вы помните Флэтча. Вы ведь хотите выйти за него замуж? Не смущайтесь, я вполне понимаю ваше желание соединить свою судьбу с этим достойным молодым человеком, и уверен, что вы добьетесь своего... Не возражайте! У нас мало времени, вы должны вернуться во дворец как можно быстрее, чтобы никто не заметил вашей отлучки, в особенности ее величество... Итак, я ничего не имею против вашего замужества, но мне будет крайне неприятно, если личные дела станут мешать исполнению важных государственных обязанностей, - сказал Хэнкс с угрозой. - Если вы будете пренебрегать теми поручениями, которые я вам даю, то боюсь, вам придется покинуть королевский двор и столицу, - и захочет ли тогда Флэтч взять вас в жены? А может быть, с вами случится что-нибудь и похуже.
   - Ах, мастер Хэнкс, зачем вы так говорите? Разве я не стараюсь изо всех сил, разве я не делаю все, что вы мне приказываете? - Сью всхлипнула, сделав обиженное лицо.
   - Оставьте ваши слезы для сэра Флэтча, они наверняка действуют на него безотказно. Отвечайте на мои вопросы. Королева во время своей поездки всегда была на людях, или случались моменты, когда ее никто не видел?
   - Ну, вообще, всегда... Хотя, возможно, случались такие моменты, - замялась Сью.
   - Ясно, вы толком не знаете, не заметили. Второй вопрос: когда королева вернулась из поездки, чем она была занята? Где ваш отчет за последние дни?
   - Да ничего необычного не было! Я поэтому и не писала отчет, - стала оправдываться Сью, искательно заглядывая Хэнксу в глаза.
   - Не было ничего необычного? У меня иная информация. На празднике, который состоялся позавчера, снова присутствовал сэр Джордж. Как известно, его величество, собираясь наутро на охоту, покинул праздник вскоре после полуночи, - а когда королева вернулась в свои покои? Вы знаете? Нет? Я вам скажу, - под утро. Нам, впрочем, известно, где она была в течение ночи, - ничего предосудительного, - но есть небольшой промежуток времени, когда ее величество находилась вне нашего наблюдения. Мои люди допустили халатность, и тут вы могли бы нам помочь, если бы не забыли о своей прямой обязанности: всегда быть рядом с королевой, - выговаривал девушке Хэнкс.
   - Но что случилось? И почему вы во второй раз упоминаете о сэре Джордже? Неужели между королевой и сэром Джорджом что-то было? - Сью жадно уставилась на мастера Хэнкса.
   - Ответ на этот вопрос я и хотел от вас услышать, - жестко сказал он.
   Сью вначале побледнела, а затем покраснела.
   - Боже мой, неужели!.. - вскричала она. - О, простите меня, мастер Хэнкс, простите ради бога! Я не доглядела!
   - Будем надеяться, что ничего страшного пока не произошло. Но отныне вы будете везде и всюду неотступно следовать за ее величеством и докладывать нам о каждом ее шаге. При этом постарайтесь не вызвать у королевы подозрений.
   - О, не беспокойтесь, ее величество мне доверяет! - горячо сказала Сью.
   В глазах Хэнкса промелькнула усмешка:
   - Доверяет? Это хорошо... Я рад, что вам понятна ваша задача. Жду от вас донесений, - холодно прибавил он, заканчивая разговор.
   Как только Сью ушла, Хэнкс опять вызвал человека в сером.
   - Мое самочувствие в последнее время ухудшилось, - внезапно сообщил он ему. - Завтра я отправлю доклад его величеству, в котором буду просить отпуск. Король любит охоту и вернется нескоро; я не думаю, что он мне откажет. Я уеду в свое имение.
   - Ваше имение? - позволил себе удивиться человек в сером.
   - Имение - это громко сказано. Простая деревенская ферма, которую я приобрел в деревенской глуши. Там, на лоне природы, я хочу подлечиться.
   - Вам выделить охрану?
   - Нет, не надо. Ферма достаточно хорошо укреплена, и там есть люди, которые ее охраняют. К тому же система оповещения поставлена таким образом, что я буду знать о каждом человеке, приблизившимся к границам моих владений. Если мне понадобится связаться с вами, я пришлю курьера, а вы не тревожьте меня без чрезвычайной надобности. Вы меня поняли?
   - Как прикажете, - кивнул человек в сером.
   - Все донесения будете читать сами, и фрейлине Сью скажите, чтобы она передавала свои отчеты вам. Впрочем, я думаю, что известие о моей болезни быстро распространится при дворе, так что фрейлина не будет особенно вас утомлять своими докладами.

***

   Королева Анна слушала игру музыкантов. Они исполняли старинные народные песни, а в заключение пропели баллады на стихи авторов нынешнего века. Королеве запомнились два четверостишия:
  
   Пусть почести влекут неугомонных,
   Палаты, храмы, толпы у ворот,
   Сокровища, что тысячи забот
   И тысячи ночей несут бессонных.
  
   Волшебные цветы лугов зеленых,
   В прохладной мураве журчанье вод
   И птичка, что любовь свою зовет,
   Влияют благотворней на влюбленных.
  
   Она глубоко вздохнула, услышав эти строки.
   Отпустив музыкантов, Анна сидела неподвижно у стола, машинально перебирая красивые камешки, которые оставила здесь ее дочь, и глядя на огонь в камине. Сью примостилась на бархатном табурете возле королевы и терпеливо ждала, когда та отвлечется от своих мыслей.
   Анна вздохнула еще раз, и еще, и затем сказала:
   - Было время, когда король сам сочинял для меня стихи и песни. Он клялся мне в своей любви.
   - Я уверена, что его величество и сейчас любит вас, мадам, - возразила Сью.
   - Не знаю. Может быть. Но его любовь очень странная: то он груб со мной, то чрезвычайно любезен; я не могу поделиться с ним моими проблемами, он равнодушен к моим переживаниям; я ощущаю себя вещью, принадлежащей Генриху, о которой он вспоминает только тогда, когда она ему нужна. Возможно, он считает такие отношения нормальными между супругами, возможно для него это и есть любовь, но для меня любовь - нечто иное! А, кроме того, меня оскорбляют и унижают его бесконечные упреки в том, что я не родила ему сына. Как будто я этого не хочу, как будто я специально родила девочку и отказываюсь больше рожать! - Анна гневно отбросила камешки в сторону.
   - А как он относится к Елизавете! - горько сказала она, переведя дух. - Ребенок-то в чем виноват? Она такая смышленая девочка, всё понимает, - каково ей чувствовать, что отец не любит ее? И за что? Лишь за то, что она девочка, а не мальчик!
   Сью внимательно слушала королеву, кивая головой и поддакивая.
   - Я не навязывалась его величеству, - гордо произнесла Анна, - и не добивалась его любви. Мне не нужна корона, не нужна власть и не нужны богатства, если за них надо отдать в уплату свое счастье. Я почти ничего не понимаю в финансах, но цену счастья я знаю хорошо: оно стоит дороже, чем все королевства на свете.
   - О, да, мадам, - вздохнула Сью. - Конечно, что может быть дороже любви и преданности! Как прекрасно, когда рядом есть человек, который ценит, уважает и по-настоящему любит вас, не правда ли?
   - Да, наверное, - Анна поправила прическу и зачем-то повернула браслет на левой руке.
   - Ступай, милая Сью! Ты мне сегодня больше не понадобишься, - сказала она.
   - Но ведь еще так рано, мадам. Неужели вы ляжете спать? - удивилась фрейлина.
   - Ступай, - повторила Анна. - И, пожалуйста, передай всем моим придворным, что они тоже свободны на сегодня. Скажи им, что королева будет молиться допоздна, а после сама приготовится ко сну. Прикажи также гвардейцам никого сюда не пускать.
   - Но если его величество вернется и захочет войти к вам? - переспросила Сью, расширив глаза.
   - Король не вернется раньше следующей недели, - уверенно ответила Анна. - Он увлечен травлей зверей; он далеко от Лондона. Иди, милая Сью! Ты мой хороший верный друг, но сейчас я должна остаться одна.

***

   Выждав несколько минут после ухода Сью, Анна подошла к дверям и прислушалась. Голоса придворных, раздававшиеся в приемном зале, стихли, из чего Анна заключила, что все разошлись. Для верности она постояла у дверей еще немного, но всё было тихо; лишь у одного из гвардейцев, стоящих в карауле, алебарда ударилась о каску, когда он переминался с ноги на ногу.
   Тогда Анна прошла в гардеробную, рядом с которой была ее туалетная комната. Тут она с большим трудом освободилась от тяжелого, украшенного золотым шитьем парчового платья и сняла шелковую нижнюю рубаху. Затем, намочив губку в ароматической воде, она тщательно протерла всё тело; после этого надела тонкую льняную сорочку и темно-синее шерстяное платье, в котором была похожа на женщину из небогатой дворянской семьи. Из украшений она оставила браслет на левой руке, а сережки поменяла на бирюзовые, которые носила еще в девичестве.
   Осмотрев себя в зеркало, она осталась довольна своим видом. Вытащив из-за груды старых платьев теплый суконный плащ с накидкой, Анна перекинула его через руку и направилась к спальне.
   Здесь у стены стоял шкаф, оставшийся от прежней обстановки. Придворных удивляло, почему новая королева не избавилась от него, - никто и не подозревал, что шкаф скрывает тайный ход, ведущий из спальни королевы в дворцовые подвалы; оттуда по подземному тоннелю можно было выйти за пределы дворца. Этот тайный ход был пробит еще при отце Генриха, боявшегося заговоров; Анна узнала о нем от самого короля, а больше он никому не был известен.
   Менее чем через час, королева, закутанная в суконный плащ и никем не узнанная, сошла с нанятого ей в городе портшеза и скрылась в маленьком чистом домике на тихой тупиковой улочке. В единственной комнате этого домика ее ждал молодой джентльмен с расчесанной бородкой, волосы которой были собраны в элегантный пучок и подвязаны шелковой синей лентой. При виде королевы джентльмен пал на колени и вскричал:
   - Жизнь мне дарующая прекраснейшая из женщин! Сколько лет, нет, сколько столетий ждал я вас?! Но вот вы пришли, и сотни лет ожидания ничто по сравнению с минутой свидания с вами!
   - Ах, Джордж, вы не можете обойтись без выспренности! - с досадой сказала Анна. - Почему вы не хотите говорить просто, без затей и без надрыва? Иногда мне кажется, что ваше чувство ко мне надумано и идет не от сердца.
   - О, разве я вам дал хоть малейший повод усомниться в моей любви к вам? - воскликнул Джордж. - Я любил вас, когда судьба разлучила нас, когда вы стали супругой короля и королевой. Я страдал, видя вас, и умирал, когда был лишен этого страдальческого удовольствия! Я чахнул, как чахнет дерево с подрубленными корнями; я был обречен на смерть! И вдруг, о чудо, вы подали мне робкую надежду на счастье, - и воссияло солнце, и жизнь вернулась ко мне! Да, я плачу от счастья, я смеюсь от радости, - как я могу оставаться спокойным? Может ли быть спокойной буря, может ли быть тихим шторм?
   - Хорошо, Джордж, простите меня, я не хотела вас обидеть; видно, такая у вас манера любить. Не перебивайте меня, я хочу сказать вам нечто очень важное. После давешнего праздника, после нашего решительного объяснения, я поняла, что мы были всегда предназначены друг для друга. Я едва могла дождаться удобного момента, чтобы придти сюда. Я очень соскучилась. Вы и моя дочь - два единственных человека в мире, которых я люблю, - проговорив это, Анна покраснела, но не отвела глаз от Джорджа. - Вы понимаете, что будет, если кто-нибудь узнает, что я была здесь, с вами наедине? - продолжала она. - Мы погибнем. Но мне все равно. Я не могу без вас, Джордж.
   - Боже мой, ведь ваш муж - король! - закрыл он лицо руками.
   - Теперь нам уже нечего терять... Ну что же вы стоите? Подойдите ко мне...
   - Анна... Дорогая... - он хотел что-то возразить, и тогда Анна подошла к нему сама и закрыла рот поцелуем.
   Он все еще не смел ответить на ее ласки, но она взяла его руку, положила на свою грудь, - и тут он уже не выдержал...

***

   Король, вернувшись с охоты, принялся сильно пить, по большой части в одиночестве, но иногда из его покоев раздавались женский хохот и визг, - среди придворных ходили скандальные слухи о подробностях королевских попоек. Сью считала своей обязанностью рассказывать королеве обо всех придворных сплетнях, но на Анну они не производили никакого впечатления. Она безучастно внимала рассказам Сью, думая о чем-то своем.
   Сью заметила, что королева заметно погрустнела после возвращения короля с охоты, настроение Анны было подавленным. Сью, как по долгу тайной государственной службы, так и из мучительного личного любопытства, решила выяснить, что происходит с королевой. С утра до вечера Сью вилась около нее, проявляя участие и сочувствие. Рано или поздно ей захочется высказаться, думала Сью, а настоящих друзей у королевы нет; к кому же еще ей обратится, как не к своей фрейлине, которая всей душой привязана к ней?
   Расчеты Сью полностью оправдались. Скоро у Анны случилось что-то вроде лихорадки, но услугами придворного лекаря королева воспользоваться категорически отказалась и лечь в постель до выздоровления также не пожелала. Она бродила по своим покоям, закутавшись в теплую меховую накидку и не находила себе места и занятия: то садилась в кресло, то вскакивала с него; взяв какую-нибудь книгу, она начинала читать, но затем с досадой отбрасывала книгу в сторону, и, усевшись за стол, размышляла о чем-то. Даже присутствие дочери, раньше всегда приятное для Анны, теперь, казалось, было ей в тягость. Она как будто стеснялась девочки и вела себя с ней неловко и натянуто...
   Терпение фрейлины было, в конце концов, вознаграждено. Однажды вечером королева сидела в своем кресле, уткнувшись в воротник накидки и глядя в темное окно, на котором отражались всполохи светильников.
   - Какая ужасная погода этой весной! - сказала она. - Хлещет дождь, некуда нельзя выйти.
   - Да, ваше величество. Очень плохая погода, - согласилась Сью.
   Королева надолго замолчала.
   - Ты любишь меня, Сью? - внезапно спросила она, лихорадочно блестя глазами.
   - О, ваше величество! Вы для меня - всё! - воскликнула Сью с неподдельным чувством.
   - Мне надо передать письмо одному человеку. Ты сделаешь это во имя нашей дружбы? - Анна пристально посмотрела на нее.
   - Конечно, ваше величество! - с готовность вскричала Сью. - Я сделаю для вас всё что угодно!
   - Но видишь ли, моя милая Сью... Как бы тебе объяснить... Видишь ли, о письме никто не должен знать. Это моя тайна, - тихо сказала Анна надтреснутым голосом.
   - Вы можете полностью довериться мне, ваше величество, - прошептала Сью и поцеловала плечо королевы.
   - Не надо, - отодвинулась Анна. - Я хочу, чтобы ты по-дружески помогла мне, а не потому, что ты мне служишь. Ты - мой единственный друг, я люблю тебя; если тебе что-то понадобится, я тоже всё для тебя сделаю.
   - Я и так многим вам обязана, мадам. Поверьте, я помню о своем долге, - проговорила Сью, присев в поклоне.
   - Хорошо, я верю тебе! Сейчас ступай отдыхать, а утром приходи пораньше: письмо будет готово, - королева все с той же лихорадочной нетерпеливостью вскочила с кресла и указала рукой на дверь.
   - Но вы не сказали, кому я должна буду отдать письмо? - спросила Сью.
   - Завтра я скажу. Ну, ступай же, ступай, ты меня задерживаешь! - Анна от досады даже притопнула ногой.
   Сью вылетела из комнаты.
   Анна подошла к бюро, вынула бумагу, перо, чернила, и принялась за письмо. Она трудилась над ним долго: зачеркивала, исправляла, быстро сочиняла целые абзацы, а после выбрасывала их и заменяла новыми. Наконец, когда письмо было готово, она тщательно переписала его набело:
   "Мой дорогой, мой любимый Джордж! Чем дольше я вас не вижу, тем больше понимаю, как я вас люблю! Я не могу жить без вас. Я заболела, лишенная возможности хотя бы издали посмотреть на вас, услышать ваш голос; не говорю уже о таком счастье, как прикоснуться к вам, обнять вас и самой оказаться в ваших объятиях...
   Мой врач пытался лечить меня какими-то снадобьями, - я едва не рассмеялась над ним: ведь для меня есть только одно лекарство - быть рядом с вами. Если бы это было возможно, моя болезнь прошла бы в одну минуту, и я была бы так счастлива, как может быть счастлива женщина, которой Бог даровал большую любовь.
   Вы упрекали меня моим замужеством и ревновали меня к моему мужу: мой дорогой Джордж, не обижайтесь, но это просто глупо, - я уже три года замужем, но даже не представляла, какое блаженство может принести близость с любимым человеком. Я признаюсь вам в том, в чем постеснялась бы признаться любая другая женщина. Я сгораю от желания вновь ощутить ваше крепкое мужественное тело, чтобы насладиться им, слиться в одну плоть, перестав различать, где мое естество, а где ваше...
   Видите, вы можете упрекать меня за нескромность, но не за холодность!..
   И прошу вас, забудьте о моем муже, как забыла о нем я. Да и в чем мы с вами виноваты? Я вышла замуж не по своей воле, я не желала этого брака, мне были не нужны корона и власть. Если бы вы были решительнее, если бы я была решительнее, мы могли бы бежать, еще тогда, перед моим замужеством, вы помните?
   Но я не стану мучить вас бесполезными воспоминаниями о нашей общей слабости; давайте лучше решим, как нам быть теперь? Не знаю, что вы предложите, но я придумала следующее. Я собираюсь просить развод у короля, чтобы выйти замуж за вас. Не удивляйтесь, это не сумасшествие, послушайте, что я вам скажу! Король сам доказал нам, что развод необходим, когда один из супругов начинает тяготиться совместной жизнью, и тем более, когда он полюбил другого человека. Разве Генрих не развелся с Екатериной, чтобы жениться на мне, разве не отбросил он условности, которые считались священными? Почему же я не могу поступить по его примеру? Я никогда не любила и не люблю короля, я люблю вас, и я стала вашей женой, - если не перед людьми, то перед Богом, - следовательно, мы просто должны узаконить то, что произошло... Правильно я рассуждаю? Единственное препятствие к разводу - это упрямство и сумасбродство Генриха, но я попробую убедить его. Несмотря на вспыльчивость и взбалмошность короля, он разумный человек и хорошо ко мне относится; я почти уверена, что он поймет меня.
   А если нет, что же... Мы погибнем, но погибнем честно, не тая своей любви, - Пресвятая Дева простит нас и соединит наши души уже в ином мире. Мне горько и радостно думать о таком исходе. Горько, потому что мы не заслужили наказания; радостно, потому что наша любовь бессмертна. В последнее время я стала очень религиозной и часто вспоминаю о Боге; пусть Он рассудит всех нас!
   Но столь же часто я думаю и о кознях судьбы... Вчера ночью я написала стихи в первый раз в жизни. Не смейтесь, Джордж, они вышли сами собой, как будто кто-то продиктовал их мне. Вот они:
  
   Судьба! Столь шатка ты, сколь непрочна!
   Зачем так разум страждущий терзать?
   Господь - свидетель, ты была вольна,
   И жизнь мне дать, и в счастье отказать.
   Виновного освободив от пут,
   Творишь над невиновным тяжкий суд.
   Невинного лишаешь всех отрад,
   Храня от смерти тех, кто виноват.
   Но Жребий завистью не побороть.
   За все дела и всем воздаст Господь.
  
   Этими стихами я и заканчиваю мое письмо. Жду от вас вестей и верю, что вы поддержите меня. Прощайте, мой любимый, мой милый, мой дорогой Джордж!
   Ваша Анна.
   P.S. Когда напишете ответное письмо, можете передать его мне через фрейлину Сью, которая принесет вам мое послание. Ей можно доверять: она мне предана и сделает всё, что я попрошу".

***

   Утром Сью взяла письмо королевы. Имя адресата не стало для фрейлины неожиданностью, но любопытство ее от этого не уменьшилось; она не могла не прочитать послание Анны. Да и чего опасаться? Мастер Хэнкс был тяжело болен (говорили, что он лежит при смерти в своем имении), а его людей Сью не боялась. В конце концов, она рисковала собой на государственной службе, - имела она право на небольшое моральное вознаграждение?
   Все эти доводы показались фрейлине очень убедительными; не в силах больше сдерживать свое люопытство, она нашла во дворце тихий уголок, сломала печать на письме и принялась жадно вчитываться в послание. Очень скоро лицо Сью приняло то выражение, которое бывает у охотника, убившего свою добычу после длительного преследования. Она даже взвизгнула от восторга и еще дважды перечитала письмо королевы, наслаждаясь таким необыкновенным трофеем.
   Боже, Сью отдала бы десять лет жизни за то, чтобы рассказать кому-нибудь о прочитанном, но уж этого делать было никак нельзя! Увы, государственная служба чрезвычайно трудна, и надо иметь просто-таки незаурядную выдержку для того чтобы с честью нести ее тяготы! Сью вздохнула, свернула послание королевы, приладила сломанную печать и побежала к дому у ограды королевского парка, чтобы отдать письмо невзрачному человеку в сером, замещавшему мастера Хэнкса.
   В этом доме Сью давно знали в лицо, поэтому ее тут же препроводили в угловую комнату, где обычно работал мастер Хэнкс, а сейчас трудился его помощник.
   - Мастер Хэнкс просил вас не приходить сюда без крайней надобности, - сказал этот человек фрейлине. - У нас достаточно людей во дворце, через которых вы можете передавать свои донесения.
   - Сегодня мне следовало придти именно сюда, - возразила Сью. - Прочитайте письмо королевы, и вы поймете, почему я торопилась.
   Человек в сером исподлобья глянул на девушку и принял из ее рук послание Анны.
   - Странно, но печать сломана, - пробурчал он себе под нос, рассматривая письмо.
   - Так получилось, - сказала Сью с большим чувством собственного достоинства.
   - Как это - "так получилось"?
   - Да вы читайте! - нетерпеливо воскликнула Сью. - Читайте, не пожалеете!
   Человек в сером сделал какую-то непонятную гримасу - и стал читать.
   После первых же прочитанных фраз его лицо, и без того имевшее нездоровый цвет, приняло землистый оттенок и к тому же изменило форму: рот перекосился на левую сторону, щеки обвисли, скулы оттопырились, а уши выпятились. Сью с огромным удовольствием наблюдала за произведенным эффектом.
   Когда человек в сером дочитал письмо до конца, он несколько минут сидел абсолютно неподвижно, затем в горле его что-то булькнуло, и он хрипло спросил:
   - Когда вы узнали? О королеве и сэре Джордже? Когда у них началось?
   - Я узнала только сегодня. Клянусь вам! - горячо воскликнула Сью.
   - И вы ничего не замечали раньше? Как это возможно? Как могла королева встречаться со своим кузеном так, что об этом никто не знал? Где они встречались? - выдавливал из себя вопросы человек в сером, пронизывая девушку страшным взглядом.
   - Не знаю. Клянусь слезами Пречистой Девы! Мастер Хэнкс поручил мне тщательно наблюдать за ее величеством. У него были какие-то сомнения по поводу ее кузена, но и сам мастер Хэнкс точно ничего не знал. А я старалась как можно лучше выполнить его поручение, я сделала всё что смогла. Вот письмо королевы, а если бы не я, то кто бы вам его принес? Да королева и не доверила бы это письмо никому, кроме меня! Я так старалась, а вы устраиваете мне допрос, - всхлипнула Сью.
   - Разве это допрос? - человек в сером растянул губы в жуткой улыбке. - Вы еще не знаете, как мы допрашиваем.
   - Клянусь, я говорю правду! - заплакала Сью.
   - Ладно, пока будем считать, что это так. Мы проверим ваши показания. Идите, и продолжайте смотреть за королевой, - сказал помощник Хэнкса, скривившись будто от зубной боли.
   Сью, однако, не собиралась уходить. Она утирала слезы и тяжело вздыхала, не трогаясь с места.
   - В чем дело? - раздраженно спросил человек в сером.
   - Мне было обещано ежемесячное вознаграждение за мою службу, но за прошлый месяц я не получила ни гроша. Я - бедная девушка, я рассчитывала на эти деньги, - жалобно сказала она.
   - Получите у нашего казначея. Комната в конце коридора, - отрывисто произнес человек в сером.
   - Да, я знаю. Но помимо того мне обещали дополнительную плату за важные сообщения. Письмо королевы - это, ведь, важное сообщение? - Сью попыталась заглянуть помощнику Хэнкса в глаза.
   - Каждому воздастся по заслугам, - пробормотал он; потом взял листок бумаги и написал на нем несколько слов. - Отдадите казначею, он оплатит ваш труд.
   - Мне было обещано также, что я смогу выйти замуж за сэра Флэтча, который недавно предложил мне руку и сердце, и к которому я испытываю самую глубокую симпатию, - прибавила Сью, продолжая просительно смотреть на человека в сером.
   - Выходите за кого хотите, нас это не касается, - с ненавистью проговорил он и почти закричал: - У вас все?! Идите же к королеве!
   - Ах, спасибо вам огромное! - прощебетала Сью. - Вы так любезны. Иду, и можете не сомневаться во мне, - я день и ночь готова служить королю!..
   Оставшись один, человек в сером обхватил голову руками и принялся раскачиваться над столом, издавая сдавленные стоны. Его положение было ужасным. Он обязан был передать письмо королевы его величеству, - и страшно было даже представить себе реакцию Генриха! Король, конечно же, спросит, что делала его секретная служба: почему за Анной не проследили должным образом, почему не предотвратили ее измену?
   Что можно было на это ответить? Никакие слова не исправят того, что случилось...
   А как все хорошо складывалось! Человек в сером сделал блестящую карьеру на тайной государственной службе, став помощником ее руководителя. А тут еще болезнь Хэнкса, - человек в сером уже видел себя на его месте.
   "Да не выдумал ли проклятый Хэнкс свою болезнь?!" - вдруг озарило человека в сером. Странно и внезапно заболел мастер Хэнкс, и сначала это показалось подозрительным, но потом его первый помощник уверовал в свою счастливую планету и отбросил подозрения. Но теперь-то он не сомневался, что Хэнкс просто сделал его козлом отпущения, подставив его голову вместо своей!
   Но зачем старой лисе понадобилось уничтожение королевы? Чем она ему насолила; какую опасность он видел в ней для государства? Если бы угадать мысли Хэнкса, тогда можно было бы представить это дело королю в каком-то ином виде...
   Однако сколько человек в сером не думал, никакой опасности, исходящей от Анны, он найти не мог; как не поворачивай, королева была совершенно безобидным существом. Первый помощник пытался придумать, каким образом можно было бы свалить вину на Сью, но и здесь ничего не выходило. Было понятно, что фрейлина королевы и под пытками покажет, что она ничего не знала о преступной связи ее величества, и то же самое скажут все агенты, наблюдавшие за Анной.
   Оставалось одно: пойти к королю и признаться в своем непозволительном упущении. Маленькая надежда оставалась у человека в сером на Хэнкса, - возможно, тот сумеет спасти его, помня о непорочной службе своего помощника. Если же нет, то было еще одно, последнее утешение: палач в королевской тюрьме был настоящим мастером своего дела и рубил головы осужденным одним молниеносным ударом, уверяя, что они не успевают почувствовать никакой боли, лишь приятную прохладу стали топора.

***

   Когда Генрих прочитал письмо, он недоуменно посмотрел на помощника мастера Хэнкса.
   - Это что же, подлог? - растерянно спросил он. - Кто-то хочет опорочить королеву?
   - Нет, ваше величество. Письмо подлинное, - обречено сказал человек в сером, уже слыша хруст своих шейных позвонков под ударом топора.
   - Подлинное? То есть вы хотите сказать, что его написала сама королева? - переспросил король, все еще отказываясь верить.
   Человек в сером молча кивнул. Тогда лицо Генрих дрогнуло и жалобно исказилось, а из уст короля вырвался судорожный вздох, похожий на всхлипывание.
   Человек в сером так испугался, что едва не потерял сознание; перед глазами у него всё поплыло, и он должен был отставить в сторону ногу, чтобы не упасть. Придя в себя, он увидел, что король побагровел настолько, что, казалось, кровь вот-вот прорвет поры его лица. Генрих жадно заглатывал воздух, разрывая камзол на груди; борода короля встопорщилась, а усы вздыбились выше носа.
   У помощника мастера Хэнкса вырвался нервный смех, и он перестал понимать, где находится и что происходит вокруг него.
   - Шлюха! Гнусная шлюха! - завопил король, и от его крика погасли огни свечей на большом напольном канделябре. - Отдаться какому-то ничтожеству, забыв о супружеской верности; слиться с ним в похотливом порыве, презрев чистоту и женское целомудрие; нарушить клятву, данную Богу, - какую подлую душонку надо иметь, чтобы пойти на такое! И она - моя жена?! Шлюха! Гнусная шлюха!
   Получается, что она три года обманывала меня?! Хотела бежать с ним перед свадьбой - значит, уже тогда водилась с этим негодяем? Может быть, и Елизавета - не моя дочь? Могу ли я быть уверенным в своем отцовстве с эдакой женой? Почему она не могла забеременеть от меня после рождения дочери?.. А я так любил Анну; любил ее взгляд, ее голос, ее походку; любил ее тихое дыхание в ночи, пряди ее волос, рассыпавшиеся по подушке, щеки, порозовевшие от сна; я любил запах ее духов, шелест ее платья, тепло ее руки в своей руке. Я готов был простить ей холодность, равнодушие и невнимание ко мне; после одного ее приветливого слова я забывал все нанесенные мне обиды; я гордился своей женой и радовался тому, что на ней женился! А она?! Она втоптала меня в грязь, надругалась надо мной, предала мою любовь! Шлюха! Мерзкая шлюха!
   Она валялась в постели со своим любовником, забыв меня, заменив меня им! Она раздевалась перед ним, как передо мною, - и он рассматривал и ласкал ее, становясь ей мужем во плоти. Он входил в ее лоно, в святая святых, в алтарь супружества, - и осквернял его своим присутствием и своим семенем! И она позволяла ему все это, и стонала от удовольствия! Шлюха! Грязная шлюха!
   Бог мой, ради этой потаскухи я развелся с Екатериной, которая, что ни говори, всегда была верна мне; поссорился с императором, который помогал нашему королевству. Я был проклят святейшим папой, я разрушил церковь, оплот нашей жизни; я казнил моих лучших подданных, я казнил сэра Томаса! Ради нее я навеки погубил свою душу! Шлюха! Подлая шлюха!
   И она еще пишет о разводе?! Ха-ха-ха! Чтобы она гордилась собой, думая, какая она умная, как ловко она одурачила мужа, - и наслаждалась страстью с тем ничтожеством на мокрых от любовного пота простынях? Ну, нет, дорогая женушка, тебе придется заплатить за обман, за подлость и предательство! Я задушу тебя своими руками, гадина! Я отдам тебя палачу и буду смотреть, как он сдирает с тебя кожу и тянет из тебя сухожилия! Я прикажу поджарить тебя на медленном огне, залить твою глотку свинцом, переломать твои кости сустав за суставом! Шлюха! Преступная шлюха!..
   Генрих задыхался от гнева; на глаза ему попался канделябр с погасшими свечами, и король с такой силой толкнул его, что тот со страшным грохотом упал, повредив красивую мозаику напольного покрытия. В дверях показалось испуганное лицо обер-лакея.
   - Вон!!! - крикнул король, потрясая кулаками, и лакей моментально исчез.
   Тут Генрих обнаружил человека в сером, застывшего посреди комнаты без движения и без дыхания.
   - Хороша у меня секретная служба, нечего сказать! - с яростью сказал он ему. - Если уж такое просмотрела, то зачем она вообще нужна! Как вы могли не доглядеть за королевой? А может, Анна вас подкупила?.. Вы пойдете на плаху!
   - Ваше величество... - загробным голосом произнес человек в сером и замолк.
   - Что, "ваше величество"? Я всех вас казню! И чем, интересно, занимается ваш руководитель? Наш славный мастер Хэнкс по-прежнему отдыхает в своем имении? - ядовито поинтересовался Генрих.
   - Ваше величество, он серьезно болен. Не встает с постели. Неизвестно, дотянет ли он до лета, - человек в сером позволил себе вздохнуть.
   - Болен? Я заметил, - его все время нет, когда что-нибудь случается! То он в отъезде, то болен. Послать за ним тотчас же! И пусть его привезут, даже если над ним уже прочитали отходную молитву! - и король со злостью пнул ногой поверженный канделябр.

***

   Однако Генрих не мог оставаться во дворце, не мог просто ждать приезда Хэнкса и ничего не делать. Он чувствовал, что если срочно не уедет отсюда, то еще до вечера убьет Анну без суда и следствия. Взяв с собой отряд гвардейцев, король в сопровождении человека в сером сам поскакал в имение мастера Хэнкса.
   Когда Генрих выезжал из города, дождь прекратился, из-за облаков выглянуло весеннее солнце, но к вечеру вдруг пошел такой снег, что всадникам, скачущим позади отряда, не было видно тех, кто скакал впереди. В быстро наступивших сумерках ощущение реальности, и без того призрачное, окончательно утратилось: в серо-белесой несущейся пелене снега очертания предметов размывались, создавая бесформенные причудливые силуэты; линии сливались и обрывались, образуя то зияющие пустоты, то переплетения сложных изломанных фигур; тени вдруг переходили в свет, сразу же гаснущий во тьме.
   Генриху казалось, что он видит тяжелый фантасмагорический сон; надо только проснуться, и все кошмары уйдут, - не будет этой бредовой скачки, не будет измены Анна, которая и есть самый страшный кошмар. Но запах снега, промокшей одежды, людского и лошадиного пота, но бряцание сбруи и оружия, чавканье копыт коней по грязи, - все свидетельствовало о том, что происходящее не было сном...
   Для борьбы с кошмаром наяву Генрих знал испытанное средство, которое, хотя и на время, но помогало. К этому средству он и прибег, остановившись на каком-то богом забытым постоялом дворе, и прибег так основательно, что уже через час свалился со скамьи. Гвардейцы, оттащившие Генриха в постель, потом долго спорили о том, сколько король выпил бренди, - и пришли к выводу, что выпито было немало, учитывая количество этого напитка, которое было необходимо для приведения в бессознательное состояние такого могучего мужчины, как Генрих.
   ...Поместье Хэнкса находилось среди лесов и болот, в глухой местности, где крестьянские поселения встречались так же редко, как островки пригодной для обработки земли среди мшистой, покрытой валунами лесной целины. Как ни странно, в каждой деревне уже знали о приближении короля, и крестьяне выходили ему навстречу. А на последнем отрезке пути к отряду короля присоединились проводники, без помощи которых человеку в сером даже с его знанием маршрута вряд ли удалось бы найти поместье Хэнкса.
   Там тоже уже знали о приезде короля, его величеству предложили отдохнуть с дороги, но Генрих пожелал немедленно видеть мастера Хэнкса. Короля отвели в небольшую теплую спальню, где боролся со смертью руководитель королевской секретной службы.
   Мастер Хэнкс лежал в постели, укрытый пушистым шерстяным одеялом, а лицо его утонуло в громадных подушках, да еще было наполовину скрыто пологом кровати, так что король видел лишь нос да густую отросшую бороду Хэнкса.
   Генрих уселся на кресло, поставленное в трех шагах от смертного одра, и тогда борода Хэнкса шевельнулась, из подушек раздался его слабый голос:
   - Рад приветствовать вас в своем имении, ваше величество. Это огромная честь для меня. К сожалению, не смог встретить вас лично. Отхожу в мир иной... Вы приехали проститься со мною?
   - Не хочу вас разочаровывать, мастер Хэнкс, но я скакал сюда при отвратительной погоде и по мерзким дорогам вовсе не для того, чтобы с вами проститься, - нервно сказал Генрих. - Вы не вовремя решили расстаться с жизнью. В государстве предательство и измена, а ваши сотрудники абсолютно не справляются со своими обязанностями.
   - Что вы говорите, ваше величество? - Хэнкс сделал попытку приподнять голову, но она тут же упала на подушки. - Предательство и измена? Это мой недогляд и моя вина.
   - Никто не утверждает, что вы в чем-нибудь виноваты, - проворчал король. - Где уж вам нести службу, в таком-то состоянии! Но ваш помощник - осел и недотепа! Он проглядел измену.
   - Значит, я в нем ошибся, - послышался вздох Хэнкса. - Как же он допустил такой просчет?
   - Об этом вы сами его расспросите. Я привез его к вам. Может быть, казнить его здесь?.. Но черт с ним, речь не о нем! - Генрих ударил кулаком по подлокотнику кресла. - Что делать с королевой, - вот вопрос?
   - С королевой? - борода Хэнкса повернулась в сторону короля. - А что королева?
   - Королева? Вы еще спрашиваете? - сказал Генрих, растягивая слова. - Она изменила мне, - вот что она сделала! - вдруг закричал он. - Изменила! Мне! Королю! Государю! Мужу! Мне, кто так ее любил! Мне, кто ради нее восстановил против себя целый мир, кто пролил море крови, чтобы жениться на ней! Шлюха! Гнусная шлюха! Мерзкая шлюха, подлая шлюха! Преступная шлюха!
   Генрих вскочил с кресла и принялся с рычанием бегать по спальне, опрокидывая вещи на своем пути. Хэнкс молчал, его борода была уставлена в потолок.
   Побегав по комнате, Генрих вернулся на свое место и упавшим голосом сказал:
   - Итак, вы теперь знаете. Анна спуталась с другим мужчиной. Со своим кузеном, с ничтожеством, жалким кривлякой! Дура и шлюха! Что мне с ней делать? Я к вам приехал, чтобы узнать ваше мнение на сей счет. Мне совсем не хочется беседовать на эту тему с сэром Джеймсом и с другими членами Совета. Мне важно услышать вас. Эй, мастер Хэнкс, что вы молчите? Вы еще живы? Вы меня слышите? - Генрих вытянулся, пытаясь увидеть глаза Хэнкса.
   - Я вас слышу, ваше величество, - борода руководителя секретной службы вновь зашевелилась. - Ответьте мне, откуда вы узнали об измене ее величества? Эти сведения достоверные?
   - Откуда узнал? Да из ее собственного письма, дьявол ее забери! Вот это письмо, - Генрих встал, достал из сумки на дорожном поясе бумагу и подошел к Хэнксу. - Вы можете читать?
   - Попробую, - мастер Хэнкс вытащил руку из-под одеяла и взял письмо. - Прошу вас, ваше величество, отойдите от света, мне не видно.
   - Хорошо, - Генрих вновь уселся на кресло. - Читайте, я не стану вам мешать.
   Через минуту рука Хэнкса опустилась, и письмо легло на одеяло.
   - Что, уже прочитали? - удивился король. - Быстро, однако. Глаза и голова у вас еще, слава богу, работают.
   - Вы правы, ваше величество, мне еще не время умирать. Служебный долг возвращает меня к жизни. Он побеждает болезнь, как не могут победить ее доктора и лекарства, - сказал Хэнкс, и голос его прозвучал гораздо бодрее, чем в начале беседы.
   - Я никогда не сомневался в вас, мой верный Хэнкс, - отвлеченно произнес король и нетерпеливо прибавил: - Но говорите же, что вы думаете по поводу наказания для королевы? Что мне с ней делать? Будь я частным лицом, клянусь, я убил бы ее сразу же, как только заполучил это письмо! Но я король, - в данном случае и впервые в жизни должен добавить: к сожалению, - и как мне, королю, поступить со своей преступной женой?
   - Может быть, дать ей развод под благовидным предлогом? Например, под предлогом неспособности ее величества родить вам наследника? Как уже было с королевой Екатериной? - борода Хэнкса вновь повернулась к королю.
   - Вы с ума сошли! - закричал Генрих. - Сравнили тоже: Анна и Екатерина! Екатерина была мне верна, - я сам хотел с ней разойтись, поэтому развод был оправдан. Но с Анной я разводиться не хотел, она мне изменила, - какой же может быть развод? Неужели не понимаете, черт возьми!
   - Да, сейчас, кажется, понял, - борода Хэнкса чуть дрогнула. - Простите меня за глупый совет, ваше величество.
   - Вы ничего не смыслите в супружеских отношениях! - с раздражением продолжал король. - По-вашему, я должен наградить жену за измену и предательство, дав ей развод, которого она сама хочет? Где справедливость? Нет, Анна понесет кару по высшему разряду, ведь я - король, будь я проклят! Я накажу ее по праву государя!
   - То есть вы хотите наказать ее как король за обиду, которую она нанесла вам как мужу?
   - Да, именно так, в самую точку! Теперь, наконец, вы меня поняли! - Генрих стукнул каблуком сапога об пол.
   - Каким же должно быть наказание для ее величества? - борода Хэнкса замерла.
   - Смерть! - жестко и решительно выкрикнул Генрих. - Другого быть не может. Смерть!
   - Вы уверены, ваше величество?
   - Смерть ей! - твердо повторил король.
   - Хорошо. Тогда нам следует представить королеву государственной преступницей, заговорщицей, пытающейся узурпировать престол. Если помните, вы в свое время хотели начать подобный процесс против королевы Екатерина, но тогда это было нецелесообразно. Сейчас, в отношении королевы Анны, это будет логично и оправдано, - голос Хэнкса становился все бодрее и бодрее.
   - Логично и оправдано? - переспросил Генрих.
   - По двум причинам, ваше величество. Первое, суд не сможет вынести ее величеству смертный приговор, если за ней не будет числиться тяжелейшее преступление. Заговор против короля по нашим законам и есть такое преступление.
   - Это ясно! - перебил король Хэнкса. - А вторая причина?
   - Второе, королева Анна невольно стала причиной реформ, проведенных в последние три года.
   - Ну и что? - вновь перебил Хэнкса король. - А при чем тут заговор?
   - Дело в том, ваше величество, - терпеливо продолжал Хэнкс, - что часть этих, как бы их назвать... реформаторов, неправильно поняли свою задачу и попытались поставить себя над королевской властью.
   - Вы мне об этом не докладывали! - в третий раз перебил Хэнкса король.
   - Пока ничего страшного не случилось. У нас была возможность держать этих людей в узде. Но они усиливаются и не исключено, что в ближайшем будущем станут угрозой для власти вашего величества. Нельзя забывать, что даже самые верные наши союзники, чрезмерно усилившись, превращаются в наших врагов. Поэтому надо нанести по ним удар сейчас, сокрушить их так, как мы сокрушили сторонников папской церкви. Это - государственная необходимость, и заговор королевы дает нам возможность расправиться с особо опасными реформаторами, - рука Хэнкса сжала письмо Анны.
   - Кого же вы хотите приписать к заговору? - настороженно спросил Генрих.
   - Приписать? - в голосе Хэнкса прозвучало крайнее изумление. - Но, ваше величество, они и есть заговорщики, просто некоторые из них пока не знают этого.
   - Ладно, я вас понял! - воскликнул король. - Кто же они? Назовите имена.
   - Королева через своего кузена поддерживала отношения с сэром Арчибальдом, который, обманув доверие сэра Джеймса, организовал заговор против вашего величества, - уверенно сказал Хэнкс. - В этой цепи, вероятно, были и другие злоумышленники, но их имена я назову вам позже.
   - Сэр Арчибальд? Председатель Особого Комитета по проведению церковных и земельных реформ?
   - Да.
   - Помощник и друг сэра Джеймса?
   - Да.
   - Святые угодники! Чем же он нам опасен? - спросил король.
   - Сам сэр Арчибальд представляет опасность для государства лишь своим корыстолюбием, - с величайшим терпением объяснял Хэнкс. - Против вашего величества он не пошел бы никогда. Но сэр Арчибальд сосредоточил вокруг себя тех людей, о которых я говорил: тех, кто может осмелиться посягнуть на вашу власть. Сэр Арчибальд - их штаб, и этот штаб должен быть разгромлен.
   - А сэр Джеймс? Как он отнесется к суду над Арчибальдом? Все-таки он его друг, - Генрих с сомнением посмотрел на бороду Хэнкса.
   - Сэр Джеймс - благоразумный человек. Он знает, что дружба это ненадежная почва, на которой нельзя построить крепкий дом. Деньги и власть - вот главные ценности в жизни сэра Джеймса, - уж конечно, он не станет жертвовать деньгами и властью во имя дружбы. Узнав об аресте сэра Арчибальда, и тех обвинениях, которые против него выдвинуты, сэр Джеймс поспешит отречься от своего бывшего друга. Кстати, дело сэра Арчибальда бросит тень на самого лорд-канцлера и легко может послужить основанием для его ареста, если он попытается выйти из воли вашего величества. А для того чтобы прочнее привязать сэра Джеймса к вам, я бы посоветовал, ваше величество, назначить его одним из судей на процессе о заговоре королевы, - при этих словах Хэнкс изобразил в постели что-то вроде поклона.
   - Вы полагаете, он согласится? - хмыкнул король.
   - Полагаю, что сэр Джеймс согласится с величайшей готовностью, и будет беспощаден к сэру Арчибальду. А другими судьями было бы неплохо назначить сэра Гуго и сэра Хью. Сэр Гуго сможет провести процесс с искусством опытного политика, а сэр Хью, в силу своего характера, не обойдет вниманием ни одну деталь, связанную с преступлением королевы. Сэру Хью можно будет вручить выдержки из письма ее величества, указав, что это - шифрованное послание, которое кузен королевы должен был передать сэру Арчибальду и прочим заговорщикам.
   - Никогда! - возмутился Генрих. - Никогда я не допущу того, чтобы это мерзкое письмо обсуждалось на суде!
   - Виноват ваше величество, но я говорю только о некоторых выдержках из послания, - заметил Хэнкс. - Само письмо мы уничтожим, если хотите. Или вы предпочитаете сохранить его?
   - Нет, уничтожьте его, когда оно станет не нужным. Не хочу видеть эту гадость, - сказал Генрих, сморщившись.
   - Как прикажете, ваше величество, - послушно откликнулся Хэнкс.
   - Приятно иметь с вами дело, мастер Хэнкс, - сказал ему король. - Не то что с вашим помощником.
   - Вынужден еще раз признать свою ошибку. Я не разобрался в этом человеке. Но поверьте, он будет наказан.
   - Делайте с ним что хотите, мне всё равно, - махнул рукой король. - Скажите лучше, когда вы выздоровеете? Мне очень хотелось бы, чтобы вы вернулись в столицу вместе со мной.
   - Приказ вашего величество для меня священен, - сказал Хэнкс и в его голосе прозвучали торжественные нотки. - Даже если бы надо мной уже прочитали отходную молитву, я бы и тогда встал и последовал за вами.
   - Вот, вот, это мне и нужно! - обрадовался король. - Итак, завтра мы выезжаем! И я желаю, я приказываю, чтобы в самый короткий срок моя жена-шлюха и ее любовник отправились в ад!

***

   Трактир "Свиная голова" пользовался доброй славой среди молодых джентльменов, желающих приятно провести время. Обстановка там была небогатая, зато было чисто, вкусно готовили, подавали неплохое вино, - а главное, хозяин не заламывал чрезмерную цену за обед и охотно делал скидки для постоянных клиентов. Помимо этих очевидных преимуществ, трактир был еще безопасен, - его владелец каким-то непостижимым образом ладил и с полицией, и с разбойниками, хозяйничавшими в этом квартале Лондона.
   Сэра Джона в "Свиную голову" впервые привел его дядя сэр Френсис, любивший покутить здесь в обществе таких же старых повес, каким был он сам. После смерти дяди Джон стал приводить в "Свиную голову" своих друзей, которые полюбили это заведение настолько, что решили собираться тут каждый четверг.
   Сегодня как раз и был четверг, а поскольку все увеселительные мероприятия в городе были отменены в связи с раскрытием заговора королевы и судом над ней, то в "Свиной голове" собралось много молодых людей, не знавших, куда пойти, и не желавших скучать в своих домах.
   Председателем пирушки был единогласно избран сэр Джон, и он умело возглавил застолье, командуя им, как опытный капитан кораблем. Под началом сэра Джона его флотилия успешно дошла до нужного градуса и перед пирующими открылись новые горизонты.
   - Джентльмены, прошу внимания! - раздался голос капитана. - Мне пришла в голову забавная идея!
   - Протестую! - закричал краснолицый гуляка. - К чертям собачьим все идеи! Никаких идей! Да здравствует полная безыдейность!
   - Так об этом-то я и говорю! - подхватил сэр Джон. - Я вижу, здесь собрались честнейшие джентльмены, готовые без обиняков заявить, что наш мир не стоит ломаного гроша, ибо он наполнен мерзостью и обманом, которые являются нормами его жизни. И от нас требуют соблюдать эти нормы?! Черта с два! С какой стати? Когда мы пьем, веселимся и посылаем к дьяволу все приличия, - мы поступаем честнее и благороднее, чем те чванливые идиоты, лицемерные негодяи, величественные ничтожества, которые заправляют всем на свете и воображают, поэтому, что они выше других. Джентльмены, я предлагаю понизить их до уровня грязи - родной им среды, - а мы посмеемся над тем, как они будут в ней барахтаться.
   - Отлично! Молодец, сэр Джон! Но как мы это сделаем? - послышались крики.
   - Учредим клуб, джентльмены! Клуб Диогена, клуб Циников! - сказал сэр Джон. - Заседания по четвергам в этом трактире; и пусть на каждом заседании будет избран для нашего обсуждения герой дня из числа людей, наделенных властью, влиянием и богатством.
   - Слава сэру Джону! Здорово придумано! Да здравствует клуб Циников! - возликовала вся веселая компания. - Долой авторитеты! - засвистел кто-то за боковым столом, его свист подхватили остальные.
   Сэр Джон помахал рукой, призывая к тишине:
   - Внимание, джентльмены! Для начала позвольте предложить вам рассказ о заседании суда по делу королевы Анны.
   - Ба! - вскричал гуляка, протестовавший против любых идей. - Откуда вы, порази меня Юпитер, можете знать о закрытом заседании суда? А, понимаю! Ведь наш сэр Джон удостоен чести завтракать с самим королем!
   - Один раз, только один раз я завтракал с ним, - быстро возразил сэр Джон, переменившись в лице и бросив злой взгляд на гуляку. - Я - плохое блюдо к королевскому столу, от меня портится аппетит.
   - Ну, так и радуйтесь, что вас не съедят! - оглушительно захохотал гуляка.
   - Я и радуюсь! - подхватил сэр Джон. - Я не хочу быть среди тех, кого пережевали, переварили и исторгнули в клоаку двора! Однако же у меня есть хорошие знакомые среди господ золотарей, и они рассказывают мне о том, кто что ел минувшим днем.
   - Фу, сэр Джон, вы, действительно, плохое блюдо! Вы и нам хотите испортить аппетит? - сморщился все тот же гуляка.
   - Отбросьте брезгливость, дорогой сэр, если хотите быть членом нашего клуба, - с насмешливой назидательностью сказал ему сэр Джон. - Могут же обходиться без нее врачи, политики, проститутки, банкиры, деловые люди и золотари? Нам надо научиться у них делать свое дело, не морщась и не зажимая нос.
   - Верно! Дайте же сказать сэру Джону! Говорите, сэр Джон! - закричали собутыльники. - И засуньте факел в горло тому, кто попытается вас перебить!
   Краснолицый гуляка с шутливым испугом зажал рот руками, показывая, что будет молчать.
   - Суд над королевой! - торжественно провозгласил сэр Джон. - Слушайте, верные подданные его величества, и ужасайтесь коварству королевы Анны! Слушайте и ужасайтесь сейчас, ибо завтра вам вообще запретят упоминать ее имя!.. Итак, - продолжал он, - обвинительное заключение составил сэр Хью на основании перехваченного письма королевы к другим заговорщикам. Сразу хочу отметить, что в этом процессе много загадок, и одна из самых больших - почему именно сэру Хью поручили написать обвинительное заключение? Возможно, его величество захотел избавиться от сэра Хью или наказать его за какую-то большую провинность: во всяком случае, надо признать, со всем уважением к нашему государю, что королю цивилизованной страны применять подобные пытки к своим подданным, - это чересчур жестоко! Лучше бы его величество распорядился поджарить сэра Хью на медленном огне, а заодно и судей, и обвиняемых, - клянусь святым Лаврентием, это было бы более гуманно по отношению к ним. Сам сэр Хью на суде не присутствовал: он слег от перенапряжения, сочинив злосчастное заключение; впрочем, доктора, разбирающиеся в болезнях мозга, уверяют, что сэр Хью, хотя и утратил безвозвратно большую часть своих умственных способностей, но все же сможет заниматься государственными делами...
   Председательствовал на процессе сэр Гуго, а его помощником был сэр Джеймс. О, они оба выступили великолепно! Начнем с сэра Гуго... Ну, что можно сказать о сэре Гуго? Джентльмены, снимите ваши шляпы перед сэром Гуго! Наши деды были молоды, когда он уже заседал в парламенте. Сколько политиков с тех пор умерло, - кто своей смертью, а кто насильственным образом, - сколько правительств пало, сколько раз переизбирался парламент, а сэр Гуго все заседает и заседает в нем. Умер старый король, новый венчался на царствование, а сэр Гуго все заседает и заседает в парламенте. Король Генрих стал уже немолод, и королева Екатерина отправилась в изгнание и умерла, и новая королева появилась у нас, и ее обвинили в заговоре, но сэр Гуго все заседает и заседает в парламенте, - и, уверяю вас, он будет заседать там и тогда, когда нас с вами уже не будет на этой земле! Какую надо иметь неслыханную ловкость, какое тончайшее чутье, чтобы уловить все изменения в политике и приспособиться к ним! А все потому, что сэр Гуго никогда не изменял своим принципам, как верно подметил мой покойный дядюшка, а принципы эти сводятся к одному простому правилу: своя рубашка ближе к телу. Предлагаю избрать сэра Гуго почетным членом нашего клуба и выпить за великий принцип беспринципности!
   - Виват сэру Гуго! - поддержала сэра Джона вся компания. - И выпьем за беспринципность!
   - Виват! - осушил свой стакан сэр Джон. - Но, если позволите, я вернусь к суду над королевой.
   - К дьяволу королеву! Выпьем! - перебил его краснолицый гуляка.
   - Нет, нет, пусть сэр Джон доскажет! Черт возьми, дайте ему сказать! - зашикали на гуляку остальные собутыльники.
   Тот проворчал что-то, и, запрокинув голову, выплеснул себе в глотку все содержимое своей большой глиняной кружки.
   Сэр Джон с сомнением посмотрел на него, кашлянул и продолжил свою речь:
   - Как я уже сказал, обвинительный документ против королевы был составлен на основании письма Анны к заговорщикам. Для того чтобы замаскировать свои преступные замыслы королева придала этому письму вид любовного послания и адресовала его своему кузену сэру Джорджу. Но суд обмануть ей не удалось: сэром Хью было неопровержимо доказано, что письмо Анна носило политический характер и было зашифрованным руководством к действию для заговорщиков. Сэр Хью доказал это в обвинительном заключении со всей очевидностью, не оставив никаких сомнений. Например, слова: "Я не могу без вас жить", - явно свидетельствуют о том, что королева торопит заговорщиков с осуществлением их планов. Она прямо-таки сгорает от нетерпения единолично занять престол. Об этом же говорит нам и следующая фраза Анны: "Вы можете упрекнуть меня за нескромность, но не за холодность". Как верно заключил сэр Хью, эта фраза свидетельствует о том, что королева горячо стремилась узурпировать власть, забыв о какой-либо сдержанности. Еще одна фраза: "Забудьте о моем муже, как забыла о нем я", - тут комментарии не требуются! И, наконец, как вам такое высказывание королевы: "Я не стану мучить вас бесполезными воспоминаниями о нашей общей слабости; давайте лучше решать, как нам быть теперь?" По справедливому предположению сэра Хью, среди заговорщиков, вероятно, были сомневающиеся в успехе, поэтому осуществление заговора было отложено, но королева требовала преодолеть сомнения и приступить к решительным действиям.
   Таким образом, есть неоспоримые доказательства преступления королевы, - и с точки зрения закона они вполне достаточны, чтобы осудить ее. Преступный замысел королевы, кроме того, был подтвержден и показаниями самих обвиняемых; сэр Джордж, правда, начал было нести какую-то высокопарную чушь о божественных любовных чувствах, но сэр Гуго пригрозил ему пыткой, и тогда сэр Джордж признался, что участвовал в заговоре. Что же касается сэра Арчибальда, который наряду с королевой руководил заговорщиками, то он чистосердечно раскаялся в содеянном и просил только об одном: сохранить ему жизнь. Сэр Джеймс ответил на это, что сэр Арчибальд, повинный в столь тяжком преступлении, должен был бы умолять судей не о спасении своей жизни, а о том, чтобы его казнили как можно скорее, и избавили, тем самым, от позора и мучений нечистой совести.
   Другие участники заговора также признали свою вину, одна лишь королева не пожелала последовать общему примеру. Она до конца продолжала настаивать на своей непричастности к каким бы то ни было умыслам против его величества. Разумеется, подобная неуступчивость настроила судей против Анны, и сэр Джеймс потребовал приговорить ее к публичному колесованию. Однако сэр Гуго посчитал, что достаточно будет простого обезглавливания; при этом он настоял, чтобы в протокол был внесен специальный пункт о принцессе Елизавете. Там сказано, что Елизавета не виновата в грехах матери и сохраняет все свои права. Ранее сэр Гуго столь же рьяно выступил в защиту принцессы Марии, поэтому теперь его прозвали "Покровителем принцесс". Удивительную заботу о королевских дочерях проявил сэр Гуго!
   А что же государь, - спросите вы? Его величество, по слухам, вначале хотел утвердить приговор, предложенный сэром Джеймсом, но затем проявил милосердие и утвердил вердикт сэра Гуго. Таким образом, королева Анна будет без лишних мучений обезглавлена в Тауэре.
   Сэр Джон замолчал. Приумолкли и его приятели за столом.
   - Что вы заскучали, джентльмены? - сказал тогда сэр Джон. - Бросьте! Кому что на роду написано, то ему и будет! А королева... Что же, у нее своя судьба, она ее сама выбрала. Давайте выпьем за судьбу, джентльмены, - за судьбу, которую мы выбираем! - воскликнул он, поднимая стакан.
  

Эпилог

  
   Веселый месяц май быстро развеял все печали. Король Генрих, много пивший в последнее время, вдруг как-то встряхнулся, приободрился, и его двор ожил вместе с ним. Воспоминания о казненной королеве поблекли и перестали волновать придворную знать, тем более что покойную многие недолюбливали. Дамы шептались между собой, что несчастному Генриху не повезло, как с первой женой, так и со второй. Вообще, женщины гораздо больше жалели сэра Джорджа, чем Анну; некоторые прямо обвиняли ее в гибели прекрасного молодого человека, наделенного замечательными талантами. Рассказывали, что перед казнью сэр Джордж прочел великолепное стихотворение собственного сочинения, в котором описывался нежный цветок, сожженный извержением вулкана в тот момент, когда этот цветок тянулся к другому нежному цветку. Текст стихотворения каким-то образом был передан одной из придворных дам; она тайком зачитала его своим приятельницам, и все они плакали, говоря: "Бедный, бедный сэр Джордж!"
   Что же касается сэра Арчибальда и других заговорщиков, то их забыли настолько быстро, что когда некий заезжий провинциал подал на утверждение сэру Джеймсу бумагу о приобретении прав на земельный участок, подписанную еще сэром Арчибальдом, то сэр Джеймс с недоумением посмотрел на своих помощников, как бы прося напомнить ему, - а кто такой сэр Арчибальд?..
   Дела в королевстве шли всё лучше и лучше, - никогда еще общество не было так тесно сплочено вокруг государя. Если и были недовольные, то их голоса тонули в общем благодарственном хоре, прославляющем Генриха.
   Любовь народа, может быть, и встряхнула короля. Он вышел из тяжкого жизненного испытания заметно постаревшим, но дух его, в конце концов, превозмог лишения, и Генрих приказал устроить пышный праздник в своем загородном дворце. На праздник выехал весь королевский двор, а также гости из числа провинциального дворянства, сумевшие получить приглашения. С неделю продолжались непрерывные пиры, танцы, игры, фейерверки, мистерии, - и все на фоне незаконченных построек, больших гор строительного мусора, в грязи будущего парка. Из-за недостатка места для ночлега пристанищем многих дворян стали комнаты слуг во дворце; большой популярностью пользовались огромные каменные ступени в недоделанном каскаде фонтанов: на этих ступенях, устелив их тюфяками и закрывшись навесами от солнца и дождя, расположилось более сотни человек, - здесь было самое веселое место.
   Генрих, морщась от приступов боли в ноге, старался поспеть повсюду: танцевал с дамами, лично запускал фейерверки, играл в мяч, составлял партию в карты, пел под лютню, вставлял реплики во время театральных представлений. Чувствуя одобрение короля, дворяне расшалились вовсю, так что к исходу третьего дня священнослужители вынуждены были покинуть праздник, прозванный ими Новыми Дионисиями. Вслед за священнослужителями уехали и наиболее благоразумные гости; но уж те, кто остались, долго потом вспоминали Новые Дионисии короля Генриха!
   В предпоследний день праздника Генрих все время приглашал на танцы одну и ту же девицу. Она была ладно сложена и имела премиленькое личико с выражением то ли хитрости, то ли крайней наивности. Девица эта охотно шла танцевать с его величеством и хохотала до упада, слушая его комплименты и остроты. А Генрих, действительно, был в ударе: вспотевший, раскрасневшийся, задыхающийся от сильного сердцебиения, - он выделывал и выделывал танцевальные па, припадая на больную ногу. По странному совпадению девицу эту звали Анна. Здесь явно был виден знак судьбы: одна Анна ушла, пришла другая Анна!..
   Вечером того же дня Генрих, смертельно уставший от танцев, распорядился позвать актеров, дабы те представили гостям очередное лицедейство. В соответствие с настроением публики, актеры решили показать пантомиму "Аполлон и Дафна".
   Сцена для представления была устроена на нижней террасе дворца у основания каскада фонтанов; для короля здесь поставили кресло, он приказал поставить рядом второе для Анны. Дворяне, расположившиеся на верхней террасе и на ступенях каскада, смотрели с одинаковым интересом как на игру лицедеев, так и на заигрывание короля с молодой девицей.
   Пантомима началась с выхода Аполлона. В сверкающей золотисто-белой одежде, с венком на голове он прогуливался по сцене туда и обратно, демонстрируя свое божественное величие и изящество телесных форм. Публика встретила его аплодисментами.
   Вслед за Аполлоном на сцену вышел златокудрый мальчик, изображающий Эрота. Он вынул стрелу из колчана, висящего на бедре, вложил ее в тетиву лука и стал целиться в зрителей. Это вызвало у них взрыв восторга и массу фривольных шуток. Король наклонился к Анне и прошептал ей что-то, отчего уши у нее покраснели; она засмеялась, закрывая рот веером.
   Между тем, Эрот нацелил лук на Аполлона. Тот всем своим видом изобразил крайнее возмущение и строго погрозил мальчишке пальцем. Тогда шаловливый Эрот отбежал на край сцены и спрятался там, присев и закрыв голову руками.
   Появилась Дафна. Молодой актер, играющий роль нимфы, был чрезвычайно смазлив и строен, он пикантно выглядел в женской одежде, что вновь вызвало восторг публики. Дафна принялась танцевать под чудесную мелодичную музыку, разбрасывая цветы по сцене. Аполлон, однако, равнодушно взирал на этот танец и зевал от скуки.
   Тут в дело вступил озорник Эрот. Он подкрался к Аполлону и выпустил в него стрелу с надетым на нее вместо наконечника красным атласным сердцем. Аполлон охнул, томно вздохнул, провел рукой по лицу, как бы отгоняя наваждение, и устремился к Дафне.
   Она, испуганная этим внезапным порывом, задрожала. Для того чтобы успокоить ее и уверить в своей любви, Аполлон закружился вокруг нимфы, стараясь прикоснуться к ней. Дафна вроде бы стала поддаваться, но снова вмешался каверзный Эрот и всё испортил. Он пустил в нимфу стрелу с наконечником из парчового сердца холодного стального цвета.
   Дафна застыла на мгновение, а после с возмущением оттолкнула от себя Аполлона и попыталась ускользнуть от него. Однако Аполлон продолжал ее преследовать, они суматошно забегали по сцене на забаву смеющемуся Эроту. Наконец, Дафна пала на колени и в мольбе протянула руки к небесам.
   На сцене появились три статиста. Они своими плащами загородили Дафну от зрителей; когда же открыли, то на ней оказалось буро-зеленое покрывало с пришитыми листьями лавра, и в ладонях ее трепетали ветки этого благородного растения.
   Аполлон, ошеломленный произошедшей с нимфой метаморфозой, изъявил признаки глубокой печали, с которыми покинул арену представления. За ним удалился отомщенный Эрот, а Дафну статисты подняли на свои плечи и унесли со сцены.
   Бурные рукоплескания зрителей наградили игру актеров. К аплодисментам присоединился и король, а Анна хлопала так сильно, что у нее слетел перстень с пальца. Генрих, с трудом нагнувшись, поднял перстень, и сам одел его Анне, задержав ее руку в своей руке. Девушка вовсе не сопротивлялась этому, а напротив, поощрительно улыбнулась королю, показав ровные ряды жемчужных зубов.
   После пантомимы придворные и гости его величества были поражены необыкновенным по зрелищности и продолжительности фейерверком, а затем состоялся прощальный ужин, продолжавшийся до утра; впрочем, король ушел из-за стола еще до полуночи, Анна ушла с ним.

***

   Генрих снова заболел: праздники расстроили его здоровье, едва начавшее восстанавливаться после пережитых потрясений. Он никого не принимал; к нему в покои допускали только лекарей, хлопотавших над королем с утра до вечера. Дважды приходил с докладом сэр Джеймс и не удостоился аудиенции его величества; приходил за указаниями назначенный на должность Главного Королевского Судьи сэр Хью, - и его не пустили к государю. Исключение было сделано лишь для одного человека - мастера Хэнкса: король сам вызвал его, когда почувствовал себя лучше.
   - Итак, докладывайте. Какая обстановка в стране? Все ли спокойно? Что наши враги за границей? - спрашивал Генрих деловитым голосом, нащупывая на столике рядом со своей кроватью стакан с теплым шафрановым вином.
   - Обстановка в стране спокойная, никаких серьезных волнений нет и не предвидится, - монотонно докладывал Хэнкс. - Нашим врагам за границей не до нас, - у них в своем доме смута. Если бы император и папа не порвали с нами столь решительным образом, они, пожалуй, еще и помощи у нас попросили.
   - Вот как? - рассеянно сказал Генрих, делая маленькие глотки из своего стакана.
   Хэнкс терпеливо ждал дальнейших вопросов.
   - А хорошую кашу мы с вами заварили, мастер Хэнкс, - долго ее придется расхлебывать! Удивительно, - ведь мы затеяли всю эту историю с реформами исключительно для того, чтобы я смог развестись с Екатериной и жениться на Анне. И вот, я добился своего, - и проиграл! - с горькой усмешкой произнес король. - Но дела моего королевства при этом, как ни странно, пошли в гору. То, чего мы опасались, не случилось, зато свершилось то, чего мы не ждали. Ах, Анна, Анна, чего тебе не хватало? Я так тебя любил!
   Генрих облокотился на левую руку и тяжело задумался. Хэнкс молча стоял перед ним.
   - Так, вы говорите, она умерла спокойно? - спросил король.
   - Я уже не раз докладывал вашему величеству: ваша бывшая жена и наша бывшая королева Анна умерла без видимого волнения, со словами молитвы. Когда ее привели на место казни, она сказала: "Я прощаюсь с миром и от всего сердца прошу вас молиться за меня". После этого она упала на колени и до последнего повторяла: "Иисус, прими мою душу". Ее губы еще шевелились, когда все было кончено. Тело нашей бывшей королевы накрыли простыней и отнесли в дворцовую часовню. Потом ее положили в гроб, причем столяр ошибся в его изготовлении, так что отрубленная голова королевы едва поместилась в домовину, - отвечал Хэнкс и голос его был скучен.
   - Со словами молитвы... - король поставил стакан на столик. - Гнусная шлюха! - вдруг закричал он. - Со словами молитвы! Нет, вы подумайте, какая святая великомученица! Блаженная Анна! Целомудренная Анна! Тьфу! Развратная тварь! Ее надо было жечь на медленном огне, рвать клещами ее поганую плоть! Зачем вы отговорили меня, черт возьми?! Умерла со словами молитвы!..
   Хэнкс вздохнул и принялся разъяснять в десятый раз:
   - Вы, ваше величество, не могли поступить со своей бывшей женой чересчур жестоко. Ваше величество - не варвар; мы - цивилизованная страна и должны показывать пример всему остальному миру. Наша бывшая королева Анна совершила тяжкое преступление: она пыталась свергнуть законную и данную от Бога власть вашего величества. Суд справедливо, на законных основаниях, приговорил за это нашу бывшую королеву к смерти. Такова наша политика.
   - Политика, политика, политика! - с яростью повторил король. - Как мне надоела эта чертова политика! Из-за нее я не смог отомстить Анне так, как хотел, как требовала моя поруганная честь. Мерзкая шлюха умерла слишком легко, сознание этого жжет меня и не дает мне покоя. Знаете, я даже на того молодца... Ну, на того, который с Анной... Ну, на ее кузена, дьявол меня побери!.. Я даже на него не так злюсь, как на мою жену, проклятую гадину! В конце концов, мужчина всегда хочет женщину и ищет ту, которая доступна ему. Каждая женщина понимает это. Но одни женщины хранят себя, заботятся о своей душе и своем добром имени, а другие пускаются во все тяжкие. Ах, Анна, Анна, я думал, она не такая! Из-за нее я теперь не могу смотреть на мою дочь, на Елизавету, - слишком уж она напоминает мать!.. С чем я остался к концу жизни? Жены нет, моя старшая дочь Мария, хоть я и люблю ее, зла и некрасива, а младшая - порождение шлюхи.
   Генрих достал откуда-то из-под кровати начатую бутылку бренди и наполнил свой опустошенный стакан.
   - Мои эскулапы запрещают мне пить бренди, - пояснил король Хэнксу. - А мне без него не жить, лишь оно дает мне успокоение. Я читал, что сам великий Цельс признавал целебные свойства бренди и особенно рекомендовал употреблять его мужчинам.
   - Бренди - славный напиток, ваше величество, - согласился Хэнкс.
   - Вот, вот, вы меня понимаете! - обрадовался Генрих. - Выпейте со мной. Возьмите мензурку с ночного столика. Ту гадость, что в ней налита, выплесните в ночной горшок, я так всегда делаю. Держите бутылку, налейте себе бренди! Только немного, а то мне не дадут больше, эту-то бутылку с трудом выпросил у своего обер-лакея. Дожили! Королю, государю, правителю Англии - и не дают того, чего он хочет! Они утверждают, что мне стало плохо после праздников из-за несдержанности в пище и питье. Дураки! Меня доконали чулки с подвязками и узкий камзол! Ужасная у нас мода на мужскую одежду, просто ужасная, я не перестаю это повторять! И ведь не меняется, будь она трижды проклята, не меняется, - вот что страшно! Одно хорошо - гениталии не стеснены; наоборот, застой крови в ногах способствует ее усиленному обращению в паху. Результат потрясающий! На празднике я встретил прелестную юную девицу, которая мне весьма приглянулась. Вы не поверите, мастер Хэнкс, но ее имя - Анна! Каково совпадение, а? Эта девица - не кривляка и не ломака, она ответила мне симпатией, и перед отъездом мы провели с ней восхитительную ночь вдвоем. Я сделал пять атак, и она теряла сознание от наслаждения. Я не представлял, что еще способен на подобные любовные подвиги. Новая Анна мне очень нравится, - она молода, красива, проста и нежна. Вот я и подумал, - а не жениться ли мне на ней? Мне почему-то кажется, нет, я почти уверен, что она родит мне сына! Правда, она не очень умна, но зачем мне умная жена? У меня были две умные жены, - и я хлебнул с ними горя! Да и чем я рискую? После того как я выгнал Екатерину, которая любила меня, после того как я казнил Анну, которую я любил, - чем я рискую, женившись в третий раз? Как вы считаете, мастер Хэнкс, жениться мне на Анне-второй или нет?
   - Как вы соизволите, ваше величество, - сказал Хэнкс и выпил свое бренди. - По моим данным, эта девица не представляет угрозы для государственной безопасности.
   - А, так вы ее знаете? - король вопросительно посмотрел на Хэнкса.
   - Естественно, - ответил тот. - Моя обязанность знать обо всех, кто приближается к вашей особе.
   - Не представляет угрозы для государственной безопасности... Странно вы оцениваете особенности молоденьких девушек, - ухмыльнулся Генрих. - А если она тоже родит мне дочь, а не сына? А если у меня будут с ней какие-нибудь личные проблемы? Что тогда?
   - Тогда? Вы разведетесь с ней, как с Екатериной, или казните ее, как Анну-первую, - невозмутимо сказал Хэнкс.
   Король снова посмотрел на Хэнкса, пытаясь определить, не шутит ли он?
   - Вы это серьезно? - спросил Генрих.
   - Да, ваше величество. Почему нет? - бесстрастно ответил Хэнкс.
   - Вы поистине удивительный человек, - король покачал головой. - Скажите, Хэнкс, у вас есть мечта? - спросил он через секунду, глядя ему в глаза.
   - Да, ваше величество.
   - Отройте мне ее.
   - Я мечтаю увидеть конец света и Страшный Суд, - сказал Хэнкс; лицо его дрогнуло, и приняло на миг нечеловеческое, надмирное выражение.
   Генрих с ужасом смотрел на своего начальника секретной службы и молчал.
   - Вот мечта, которая обязательно исполнится, - пробормотал он, наконец.
   - Кто знает, - криво улыбнулся мастер Хэнкс.
   - Вы и в это не верите? - поразился Генрих.
   - Кто знает, - повторил Хэнкс с уже обычным, замкнутым выражением лица.
   - Но если будет последний Суд, то и вы ответите на нем за все свои прегрешения, - сказал Генрих, прищурившись, - И боюсь, что вам, мастер Хэнкс, будет уготовано место не в небесном граде Иерусалиме.
   - Возможно, но уже за одно зрелище Страшного Суда я готов вечно гореть в аду. Оно того стоит, - сказал Хэнкс и прибавил: - Ваше величество.
   - Ладно, Хэнкс. Налейте себе еще бренди, так и быть, - Генрих потупился и махнул рукой. - Пока еще не наступил Страшный Суд, давайте выпьем. И я женюсь на Анне номер два, а там посмотрим... Ваше здоровье, мастер Хэнкс!
   - Ваше здоровье, ваше величество! - возразил Хэнкс.
   - Спасибо. Выпьем!
   - Женюсь, - сказал в заключение Генрих. - Женюсь обязательно. Три - хорошее число, и с третьей женой мне повезет. Женюсь и буду счастлив. Имею же я право на счастье, черт меня возьми!
  
  

Заговор Елизаветы против Марии Тюдор

   После смерти Генриха VIII и недолгого правления его сына Эдуарда к власти приходит Мария Тюдор, старшая дочь Генриха от королевы Екатерины. Она пытается восстановить в Англии католическую веру и прежние порядки. Сторонники Реформации считают своим знаменем Елизавету, дочь Генриха VIII и Анны Болейн, и составляют заговор с тем, чтобы возвести её на престол.
   Положение осложняется появлением при дворе молодого Роберта Дадли, который сумел понравиться и Марии, и Елизавете, - оказавшись, таким образом, козырной картой в сложной политической игре.

Пролог

  
   В сумерках, по дороге, ведущей к северным воротам Лондона, торопливо ехали и шли запоздавшие путники, - ворота скоро должны были закрыться на ночь, надо было спешить. После вчерашнего дождя дорога была размыта: большие лужи заставляли прохожих идти по обочине, а конные путники, чертыхаясь, понукали своих лошадей лезть в самую грязь, рискуя упасть и оказаться в жидком дорожном месиве.
   - Вот, дьявол! - выругался всадник на прекрасной серой лошади, когда едва удержался от падения. - Ну, давай же, Арабелла, осталось не больше мили, - он похлопал лошадь по шее. - Давай же, милая, не ночевать же нам в поле! Я знаю, что ты устала, но меня ждут на важной встрече, а тебя ждёт тёплая сухая конюшня и охапка душистого сена. Нам с тобой есть ради чего поднатужиться... Давай, милая!
   Лошадь заржала, с усилием вылезла из огромной промоины и покорно направилась вперёд. Через четверть часа городские ворота остались позади; стоявшие в них стражники бегло оглядели всадника и пропустили его, не найдя подозрительным. Он с облегчением вздохнул и уверенно поехал по лабиринту улиц: он хорошо знал Лондон.
   К западу, вдоль берега Темзы высились здания дворцов и среди них Уайт-холл, где жил когда-то король Генрих, а теперь жила его дочь, королева Мария. Вниз по течению Темзы, в восточной части Лондона, находился замок Тауэр - тюрьма для государственных преступников и место их казни.
   Всадник достиг центра города и повернул на восток, он поехал через самые оживлённые кварталы Лондона. Несмотря на вечернее время, ещё кипела работа в мастерских, бойко торговали лавочники; по улицам ходили солдаты и слонялись моряки с кораблей, прибывших из разных стран. Кроме того, немало было воров, охотившихся за кошельками, - это называлось на воровском жаргоне "ловлей кроликов". Всадник не раз ощущал на себе цепкие взгляды таких "ловцов", но он, конный, с кинжалом за поясом и шпагой на боку, был для них трудной добычей, - его не трогали.
   Вскоре он миновал собор Святого Павла. Богослужение сегодня уже закончилось, однако народа было по-прежнему много: сюда приходили дельцы в поисках клиентуры, часто тут же совершались всевозможные сделки. Рядом с собором было место встреч лондонской избранной молодежи. Здесь назначались любовные свидания и дружеские вечеринки; франты приходили сюда щегольнуть модными нарядами, заимствованными у итальянцев или французов.
   С Темзы разносились пронзительные окрики лодочников, зазывавших тех, кому надо было переправиться через реку. Вообще, шум в городе стоял невообразимый: по булыжникам грохотали колеса повозок, кричали торговцы, шумно ссорились подмастерья, то и дело возникали драки из-за нежелания уступить дорогу.
   Всадник улыбнулся, вспомнив меткое замечание одного путешественника, объясняющего шум в Лондоне тем, что все жители английской столицы пребывают по обыкновению навеселе. Простой народ пьёт крепкий эль за завтраком, обедом и ужином, а люди побогаче - вино, которое "способствует установлению духа доброго товарищества, но приводит к дракам на шпагах". Одним словом, "этот город никак нельзя назвать городом трезвенников, и люди на улицах охотно распевают песни, постоянно находясь в подпитии".
   Помимо всего, доносилось пение из парикмахерских, где брадобрею по закону полагалось петь, пока он скоблил щеки и стриг бороды - и, конечно, музыка из трактиров. К одному из них всадник и подъехал: трактир назывался "Свиная голова" и пользовался доброй славой среди джентльменов, желающих приятно провести время. Обстановка там была небогатая, но готовили вкусно, подавали неплохое вино и не заламывали чрезмерную цену. Кроме этих очевидных преимуществ, трактир был ещё и безопасен, - его владелец умел найти общий язык и с полицией, и с ворами, которые хозяйничали в этом квартале.
   В "Свиной голове" всадника уже давно ждали: ему помогли спешиться, лошадь отвели на конюшню, а самого его - в укромную комнату, через коридор от общего зала.
   - Сэр Джон! Милорд! - закричал краснолицый джентльмен, единственный, кто был в этой комнате. - Позвольте обнять вас на правах старого друга. Вы ведь не забыли наши заседания в клубе Циников? В этой же доброй "Свиной голове"?
   - Как можно забыть? Вы столько раз избирались королём пирушек, что навечно останетесь в летописях нашего клуба, - улыбнулся сэр Джон. - Как поживаете, сэр Эндрю?
   - Превосходно! Жаль только, что наш клуб Циников закрылся, - весёлое было заведение, чёрт побери! - захохотал краснолицый джентльмен, от которого и сейчас сильно разило вином.
   - Вот как? Вы уже больше не собираетесь по четвергам? Отчего же?
   - После вашего отъезда всё пошло вкривь и вкось: не было никого, кто был способен заменить вас. К тому же, при нынешней власти всякие собрания вызывают подозрения. Её величеству королеве Марии всюду мерещатся протестантские заговоры...
   - Разве мы не для этого сегодня здесь? - усмехнулся сэр Джон.
   - Так что же! При чём тут клуб Циников?! - возмутился сэр Эндрю. - Это была лояльная организация. Мы ругали правительство, издевались над важными господами, награждали их обидными прозвищами, но у нас и в мыслях не было устраивать заговоры. А вот теперь, когда нам запрещено чесать языки, придётся взяться за оружие. Как сказал один мой приятель: "Когда человеку не дают говорить, он начинает действовать", - или, говоря по-другому, тот кто зажимает вам рот, освобождает ваши руки.
   - О, да вы политик, дорогой Эндрю! Вам бы заседать в парламенте.
   - К дьяволу парламент! В эту сточную канаву стекаются все нечистоты государства. Разве может порядочный джентльмен заседать в отхожем месте? Разве что по большой нужде! - Эндрю вновь расхохотался.
   - Сразу виден убеждённый оппозиционер, - заметил сэр Джон. - Однако, ответьте, ради бога, - как вы оказались в числе заговорщиков? Мне отчего-то думается, что это не ваше призвание.
   - Бренди! Бренди стало причиной этого! Не понимаете? Очень просто: когда в этой комнате сошлись известные вам заговорщики, я спал тут же, под лавкой, - с вечера мы хорошо выпили с друзьями и меня забыли на полу. Заговорщикам не пришло в голову посмотреть себе под ноги, и, таким образом, я услышал всё, о чём здесь говорилось. Когда же меня обнаружили, то не знали сперва, что со мной делать; некоторые даже предлагали меня убить для того чтобы сохранить тайну заговора. А я им говорю: "Джентльмены, хотя у меня дико болит с похмелья голова и трясутся руки, но задёшево я свою жизнь не отдам. Если хотите меня убить, - извольте! Однако из уважения к вам я пропущу на тот свет двух-трёх человек вперёд себя". Тогда сэр Томас сказал: "Бог с ним! Сэр Эндрю мне давно известен: он имеет слабость к выпивке, но он из славной протестантской семьи. Помимо того, сэр Эндрю - не из робкого десятка и может быть полезен для нашего дела... Вы желаете присоединиться к нам, сэр Эндрю? Вы желаете присоединиться к благородному делу борьбы за истинную веру, борьбы против папистов и деспотической власти королевы-католички?". Я ответил, что желаю. А почему бы нет? Больше всего я ненавижу три вещи: скуку, ханжество и трезвость. Участие в заговоре позволяет мне избавиться от первых двух, а с трезвостью я справлюсь как-нибудь сам.
   - Не сомневаюсь. Редко кому удаётся проиграть ей, а уж вам-то сам Бог велел выиграть у трезвости, - улыбнулся сэр Джон. - Вот, кстати, одна история по этому поводу. Один мой приятель, капитан корабля, направляясь из Бордо в Плимут, вёз целый трюм бренди. Путь не долгий, но когда везёшь бренди, каждый час воздержания кажется вечностью. На беду, начался шторм, который вскоре принял такую ужасающую силу, что мачты корабля переломились, как тростинки, а паруса унесло. Оставалось молиться и вверить свои души Господу, - и тут-то терпению матросов пришёл конец! "Капитан, - закричали они, - если нам суждено умереть, то прикончим вначале проклятое бренди. Из-за него мы гибнем, так отомстим ему за это!". "Хорошо, друзья, - отозвался капитан, - открывайте бочки. Пусть чертям в аду станет тошно, когда они увидят нас!". Бренди полилось рекой, и мой приятель утверждает, что никогда не знал такого веселья, как на этом гибнущем корабле, на волосок от смерти...
   В народе говорят, что Бог снисходителен к пьяным и прощает им многое, что не простил бы трезвым. Случилось чудо - неуправляемый корабль весь день болтался в бушующем море, а потом его выбросило на английский берег. Никто из членов экипажа не пострадал, однако от бренди не осталось ни капли.
   Закончилась же история тем, что на капитана сделали начёт за погубленный груз. До сих пор мой приятель расплачивается за бренди, но утешается воспоминаниями об этом незабываемом дне.
   - Ох, чёрт! Я отдал бы половину жизни, чтобы очутиться там! - с завистью воскликнул сэр Эндрю. - А не выпить ли нам, пока мы одни? Ваш рассказ разгорячил мне кровь.
   - Чуть-чуть попозже, - отказался сэр Джон. - Я слышу шаги в коридоре...
   В комнату вошел высокий джентльмен с коротко подстриженной бородкой на очень серьёзном лице.
   - Добрый день, сэр Томас. Как вы поживаете? - приветствовал его сэр Джон.
   - Благодарю вас, хорошо, но не надо называть имен, - сказал высокий джентльмен. - Осторожность, осторожность, и ещё раз осторожность!.. Вы меня извините, милорд, но я не могу пригласить вас на наше собрание. Мы с вами после потолкуем отдельно, а пока вам придётся подождать ещё какое-то время в этой комнате.
   - Какого чёрта! Почему сэр Джон должен сидеть тут, как провинившийся школьник?! - возмутился сэр Эндрю. - Я ручаюсь за него, как за самого себя.
   - Всё в порядке, дорогой друг. Сэр Томас... то есть я хотел сказать, этот джентльмен прав, - сэр Джон похлопал сэра Эндрю по плечу. - В каждом деле есть свои правила, которые следует соблюдать. Я устал с дороги и с удовольствием посижу здесь у огня.
   - Вы кротки, как овечка, - проворчал сэр Эндрю. - А считаю, что вас обидели.
   - Никто никого не хотел обидеть, - возразил сэр Томас. - Ваш друг прав: есть правила, которые нужно соблюдать. Но вы-то присоединитесь к нам, сэр Эндрю? Вы будете участвовать в собрании?
   - Не хотите ли вы и меня запереть в чулане? Конечно, я буду участвовать в собрании, коли я один из вас, дьявол меня забери! - грубо ответил сэр Эндрю.
   - Вот и отлично, - не замечая его тона, проговорил сэр Томас, - тогда пройдёмте в соседнюю комнату.

***

   Сэр Джон пододвинул стул к камину и собрался задремать, но за стеной заскрипела дверь, раздались мужские голоса, а затем он увидел, как через щель в досках пробивается луч света. Сэр Джон подошёл, поковырял дырку и обнаружил, что штукатурка, которой покрыта стена, осыпается, так что сквозь щели отлично видно всё, что происходит в соседней комнате.
   Восемь или девять джентльменов во главе с сэром Томасом сидели за столом. Один человек с пистолетом и шпагой в руках стоял на страже у двери.
   - Начнем, господа, - сказал сэр Томас, - и помните об абсолютной секретности нашей встречи. Прошу не называть никаких фамилий и, упаси Господи, не делать записей - ни сейчас, ни после. Надеюсь, вы понимаете, что мы рискуем головами... Итак, сегодня мы должны приступить к разработке плана наших действий, - продолжал он. - Королева Мария успела за своё недолгое правление причинить страшное зло нашей стране и нашей вере. Дальше так продолжаться не может. Королева Мария должна быть свергнута, - и да здравствует королева Елизавета! Все присутствующие с этим согласны? Нет возражений?
   - Возражений нет, - раздался чей-то голос, а сэр Эндрю громко проворчал: - Чёрт возьми, зачем повторять то, что и так ясно?
   - А затем, что я считаю не лишним ещё раз обозначить нашу цель и убедиться, что мы все стремимся к ней, - ответил сэр Томас. - Единомыслие и твёрдая убежденность в конечном результате - вот что позволяет свернуть горы. Ну, и конечно, готовность пожертвовать собой за истинное учение Спасителя и за нашу благословенную Англию.
   - Мы на проповедь собрались, что ли? - захохотал сэр Эндрю.
   - Безыдейный заговор, всё равно что пушка без пороха, - возразил сэр Томас на этот раз достаточно резко. - Спаситель ведёт нас за собой, призывая к отмщению и справедливости. Сколько наших братьев погибло за последние годы на кострах, было обезглавлено или повешено! Их вина только в том, что они не пожелали подчиниться римскому Вельзевулу, не пожелали возвратиться к папистским обрядам, кои суть ханжество, ложь и язычество... Король Генрих вырвал нас - какие бы ни были у него на то причины - из лап Вельзевула. Король Генрих изгнал из Англии свою первую жену Екатерину, ибо не хотел, чтобы на английском престоле сидела чужестранка, почитающая Рим, а не Британию. Неужели же мы смиримся с правлением Марии, дочери Екатерины, так и не ставшей по духу и вере настоящей англичанкой, и позволим ей погубить нашу страну и наши души?.. Елизавету - на трон, Марию - в изгнание! Да будет так!
   - Да будет так! - повторили все джентльмены, находящиеся в комнате, и сэр Эндрю с ними.
   - Вернёмся к плану наших действий, - сказал сэр Томас. - Каким он будет? Ваше мнение?
   - Я полагаю, тут нечего особенно обсуждать, - взял слово полный джентльмен, сидевший по другую сторону стола. - У нас есть юридический прецедент: королева Мария отменила многие законы, принятые её отцом, - например, уже восстанавливаются монастыри, возвращаются земли церкви. Основываясь на этом прецеденте, мы можем потребовать признать незаконным завещание короля Генриха, где его наследником провозглашается сначала Эдуард, рождённый от Джейн Сеймур, затем Мария, рождённая от Екатерины Арагонской, а уж после Елизавета, рождённая от леди Анна Болейн. Поскольку Эдуард умер, то признание завещания Генриха незаконным меняет местами Марию и Елизавету. Таким образом, Елизавета становится нашей королевой, а Мария лишается прав на престол, - заключил полный джентльмен, очень довольный выстроенной им цепью умозаключений.
   - Великолепная идея, - не скрывая иронии, заметил сэр Томас. - Кто же, по-вашему, отлучит Марию от трона - Королевский Совет, сплошь состоящий из преданных ей людей, или парламент, откуда давно убраны все, кто может быть опасен для власти? Даже если предположить, что мы каким-то чудом сумеем склонить на свою сторону влиятельных джентльменов из этих достопочтенных учреждений, то всё равно Мария нанесёт удар прежде, чем они успеют что-либо сделать. Если же предположить совершенно невероятную вещь, - что Мария будет спокойно дожидаться окончательного юридического разрешения этой проблемы, - то и тогда пройдут годы, прежде чем решение будет принято.
   - Но подобные решения, тем не менее, раньше принимались в Англии, - возразил полный джентльмен, - и короли лишались своего престола.
   - Позвольте напомнить вам простую истину, - сказал сэр Томас. - Власть подобна осаждённой крепости: её можно взять, когда она слаба, но невозможно, когда она стоит крепко. Мария должна быть благодарна своему отцу за то, что он оставил ей прочную, хорошо укреплённую крепость. Да, эта крепость сейчас неприступна, - в отличие от тех случаев, на которые вы ссылаетесь.
   - А что если нам бросить на осаду этой крепости большие силы? - спросил худощавый джентльмен, сидевший на краю стола. - Поднимем армию, поднимем крестьян и горожан, в конце концов!
   - Чем вы привлечёте армию? Мария не глупа, она исправно платит жалование офицерам и солдатам. А что вы можете предложить им? - возразил сэр Томас. Тот промолчал и сэр Томас продолжал: - Вы хотите поднять народ? А вы уверены, что нас с вами не зарежут заодно с нашими врагами? Народ - это дикий зверь; не приведи Господи, выпустить его из клетки: он растерзает и тех, кто его обижал, и тех, кто его кормил. Вспомните, что было в Германии после того, как проповеди великого Лютера пробудили чернь и позволили ей вырваться на свободу. Обезумевшая от крови она убивала всех подряд - и папистов, и реформаторов. В результате, добропорядочным протестантам пришлось объединиться с католиками, чтобы усмирить это разъярённое чудовище. Вы хотите повторения этих событий у нас, в Англии?
   - Нет, этого нельзя допустить! - послышались испуганные голоса. - Зачем народ? Мы сами справимся.
   - Я также думаю, что мы справимся сами, - кивнул сэр Томас. - Все мы, присутствующие здесь, в той или иной мере были причастны к делам государственного управления, либо имеем представление о том, что такое разумная политика. Мы сумеем обеспечить достойное правление Елизаветы - на принципах разума и веры, на принципах истинной веры Иисуса Христа.
   - Да что тут долго рассуждать! - грохнул кулаком по столу сэр Эндрю. - Захватим дворец, заставим Марию отречься, и Елизавету - на трон! Кто против будет - перебьём, дьявол им в глотку!
   - С вашей отвагой вы можете в одиночку сразиться со всем королевским войском, сэр рыцарь, - едва заметно улыбнулся сэр Томас. - Но должен заметить, что захватить дворец непросто. Я предлагаю захватить Марию - это намного проще, надо лишь дождаться удобного момента.
   - Отлично! Прекрасный план! - раздались возгласы в комнате.
   - Тише, джентльмены, тише, - поднял руки сэр Томас. - О практическом осуществлении нашего плана я поговорю с каждым из вас по отдельности, и каждый получит свою задачу. Сейчас прошу пройти в общий зал и пропустить стаканчик-другой вина, - согласитесь, что странно и подозрительно, если джентльмены выйдут из трактира абсолютно трезвыми.
   - С удовольствием! И будь я проклят, если меня заподозрят в трезвости! - закричал сэр Эндрю.

***

   Сэр Джон отошёл от стены, сел на стул и сделал вид, что спит.
   Вскоре над его ухом прозвучал голос сэра Томаса:
   - Милорд, проснитесь! Теперь мы можем поговорить с вами наедине.
   - Как вам будет угодно, сэр Томас. Теперь-то я могу называть вас по имени? - сэр Джон сладко потянулся. - Впрочем, вы известный человек: полагаю, что многие из заговорщиков знают, кто вы и как вас зовут.
   Сэр Томас сел напротив него:
   - Возможно, но лишняя осторожность не помешает... Если бы вы знали, как тревожит меня поведение вашего друга сэра Эндрю! Мы вынуждены были посвятить его в детали нашего заговора, но боюсь, что его невоздержанность в питье и длинный язык могут сыграть с нами дурную шутку.
   - Я согласен, что по неосторожности он способен предать, но вы можете быть уверены, что он не выдаст вас умышленно, - улыбнулся сэр Джон. - По-своему это очень порядочный человек.
   - Выдать "нас", а не "вас", - подчеркнул сэр Томас. - Вы ведь отныне с нами, сэр Джон?
   - Нас, милорд, - согласился сэр Джон.
   - Об этом я и хотел вас спросить. Я чувствую людей: вам можно доверять. Но почему вы с нами? - сэр Томас бросил на него пронзительный взгляд.
   - От обиды, от нежелания быть мышью, - ну и, пожалуй, от скуки, - отвечал сэр Джон всё с той же улыбкой.
   - Поясните. Итак, по порядку, - от обиды...
   - Видите ли, милорд, после восшествия на престол королевы Марии меня выгнали из Лондона, запретив возвращаться сюда. Основания? Их нет! Просто-напросто мой дядя - покойный сэр Френсис - был когда-то сотрапезником, а точнее сказать, собутыльником короля Генриха. После смерти дяди я тоже имел честь присутствовать на королевских завтраках, но я не угодил королю, и меня удалили от двора. Когда Мария стала королевой, и начались гонения на всех, кто помогал Генриху проводить его реформы, то вспомнили и обо мне. Помилуйте, но причём здесь я? Оттого что мой дядя, а потом ваш покорный слуга завтракали с Генрихом, нас никак нельзя считать соратниками короля. Сэру Френсису было глубоко наплевать на всё на свете, кроме своих удовольствий, и я следовал его примеру, милорд, - следует признать, что он был хорошим наставником. За что же меня выгнали из Лондона и лишили привычного образа жизни? Я обижен властью, я пострадал от неё, - и это первая причина, почему я с вами.
   - Не слишком благородная причина, - покачал головой сэр Томас, - Но по крайней мере, вы не скрываете своих побуждений... А вторая причина?
   - То есть нежелание быть мышью?.. Она ещё проще первой. Мышь от рождения до смерти прячется в подвале; её цель - вырасти, оставшись незамеченной, вволю поесть, произвести потомство, а затем также незаметно умереть. Я, пройдя большую часть жизненного пути, вдруг понял, что если сегодня или завтра умру, то буду хуже мыши. Никто не заметит моего исчезновения, ибо даже потомством я не удосужился обзавестись, - так что мыши будут ещё и смеяться надо мною. Не хочется мне этого, милорд, - пусть меня убьют, но как человека, а не мышь, за человеческие деяния, а не за мышиную возню.
   - Это нелогично, - возразил сэр Томас. - Только что вы говорили, что живёте исключительно для своих удовольствий. Мышь также живёт этим, - почему же вы её обвиняете?
   - А скука? Вы забыли о скуке, милорд! Уверяю вас, что все мыши помирают от скуки: им надоедает непрестанно жевать и размножаться в своём подвале, - иначе, зачем бы они время от времени выбегали из него, рискуя жизнью? Давеча сэр Эндрю сказал мне, что вступил в заговор от скуки, - значит, ему тоже надоело быть мышью.
   - Но религия? Но общественное благо? Неужели вами движут одни личные мотивы? - спросил сэр Томас, которого несколько шокировали откровения сэра Джона.
   - Я мог бы прибегнуть к красивому обману, но признаюсь, как на духу. Я думаю, что истинная религия - это достояние немногих, а общественное благо часто служит прикрытием эгоистических интересов. О, не примите это на свой счёт, милорд, - вы являетесь исключением из общего правила! По-видимому, люди с именем Томас рождаются в Англии с набором благородных качеств. Лорд-канцлера короля Генриха - сэра Томаса Мора называли совестью нации; правда, он сложил голову на плахе. Надеюсь, ваши благородные качества не приведут вас туда.
   - Гм, благодарю вас, сэр Джон, - это самая оригинальная похвала, которую я слышал, - покачал головой сэр Томас. - Что же, откровенность за откровенность, - я признаюсь, зачем мы решили пригласить вас к себе. Мы не рассчитывали найти в вас единомышленника, - и мы не ошиблись в этом, как я понимаю, - однако нам нужны ваши связи при дворе принцессы Елизаветы. Нам известно, что у вас были некоторые отношения с одной из приближенных её высочества, и вы не раз бывали при дворе принцессы. Возможно, вас ещё поэтому изгнали из Лондона: королева Мария стремится окружить Елизавету исключительно своими людьми.
   - Может быть. Но какое это имеет отношение к вашему, то есть к нашему заговору? - удивился сэр Джон. - Я никогда не был придворным Елизаветы и не состоял в её свите. Я был неофициальным лицом, изредка приглашаемым к её высочеству. Не знаю, как сейчас, но тогда Елизавета была очень мила, она была остроумна и глубока; очень живая и весёлая. Любила играть в мяч и обожала маскарады. Я участвовал порой в её увеселениях, и её высочество как-то в шутку предложила мне занять пост главного распорядителя праздников. Сам я не придавал этому никакого значения: признаться, меня больше занимала та молодая особа, о которой вы упомянули.
   - Вы нужны нам именно в качестве неофициального лица при дворе её высочества Елизаветы, - загадочно произнёс сэр Томас.
   - Не понимаю.
   - Для успешного осуществления нашего плана требуется человек, через которого мы могли бы поддерживать связь с Елизаветой и предупредить её, когда наступит час решительных действий. Вот для чего вы нужны нам: мы не можем направить к Елизавете кого-то другого, потому что новый человек, появившийся около её высочества, вызовет подозрения, - да и пристроить его ко двору принцессы будет крайне сложно.
   - А я не вызову подозрений? - улыбнулся сэр Джон.
   - Не вызовете. Простите меня, но мы опросили десятка три людей, которые знали вас, когда вы жили в Лондоне. Все они в один голос утверждают, что вы эпикуреец и циник, прожигатель жизни, чрезвычайно далёкий от политики. Убеждён, что подобное мнение существует и в секретной службе королевы Марии: там считают вас не опасным для королевы. Вас удалили из столицы под горячую руку, но сейчас, полагаю, не будут мешать вашему возвращению. Свидетельство тому - ваш беспрепятственный приезд в Лондон.
   - Вот как? Выходит, зря я на них обижался? - поднял брови сэр Джон. - Ну, ну, не смотрите на меня так, милорд, - моя обида не уменьшилась, а увеличилась: стало быть, меня действительно принимают за мышь. Теперь придётся доказывать, что я, всё-таки, человек.
   - Мы подвигаем кое-какие рычаги, и вы будете жить в Лондоне на законном основании, - продолжал сэр Томас. - Затем вам надо будет вновь представиться Елизавете и бывать при её дворе. Дальше вы знаете; мы надеемся на вас.
   - Продолжая считать меня циником и прожигателем жизни? - не удержался сэр Джон.
   - Спаситель принимает всех. Те, кто ходят путями неправедными, тоже могут прийти к нему, - строго и серьёзно сказал сэр Томас.
   - Воистину так! - отвечал сэр Джон с той же серьёзностью.
  

Часть 1. Двор королевы Марии

  
   Король Генрих любил охотиться на оленей, королева Мария предпочитала соколиную охоту. Распространившаяся в Европе благодаря страстной увлечённости ею короля Фридриха Гогенштауфена, соколиная охота вот уже триста лет считалась самым изысканным видом отдыха высочайших особ. На ней не надо было колоть, бить, стрелять животных, травить их собаками, - достаточно было выпустить в полёт красивую птицу, которая находила и хватала добычу.
   На соколиную охоту можно было выехать во всей красе, не боясь промокнуть под дождём, изорвать одежду об кусты и ветки деревьев или запачкаться кровью убиваемой дичи, - эта охота велась на поле, в ясную погоду, а добытых птиц и зверей подбирали ловчие. Правда, для того чтобы сокол мог охотиться, его долго обучали - не давали есть и спать, дабы сделать его покорным; выпускали на ослеплённых и стреноженных зайцев, лис, крупных птиц и прочую живность, чтобы он мог расправиться с ними и запомнил, как это делается; кормили кровавым мясом только что убитых голубей, баранов и телят для поддержания хищнического духа. Однако охотнику не обязательно было участвовать в этой подготовке - он принимал уже обученную птицу из рук ловчего-сокольника и выпускал её на дичь, любуясь, как сокол бьёт утку на лету или ловит убегающего зайца.
   Королева Мария выезжала на охоту всем двором, - наряды дам и кавалеров, хотя и назывались охотничьими, мало чем уступали праздничным нарядам; лучшие драгоценности сияли золотом и самоцветами. Запах дорогих итальянских духов густо смешивался с запахами кожаных сёдел и лошадиной сбруи, с запахами конского пота, полевых трав и вспаханной земли.
   Королева ехала на белом иноходце впереди всей компании. Тёмно-зелёное платье Марии было украшено кружевами по краям рукавов и по воротнику; на голове королевы была шапочка, тоже зелёного цвета, со страусовым пером, прикрепленным большим изумрудом. Мария не любила пышных нарядов, но всегда одевалась с большим вкусом, - ей, некрасивой женщине, следовало заботиться о том, чтобы быть привлекательной для тех, кто ценит хороший вкус, а не броскую внешность. Лицом королева была похожа на простолюдинку, на прачку из лондонского предместья.
   Мать Марии, королева Екатерина, была наследницей многих поколений испанских королей: её тоже нельзя было назвать красивой, но благородство облика Екатерины было признано даже врагами. Отец Марии, король Генрих, был вторым правителем из династии Тюдоров, утвердившейся в стране в результате долгой гражданской войны. Поговаривали, что если бы в этой войне не погибли почти все знатные английские лорды, то Тюдоры никогда не стали бы королями: кое-кто утверждал, что их род произошёл от свинопасов. Конечно, это была клевета, но внешность короля Генриха действительно не походила на королевскую: его широкое лицо с окладистой рыжей бородой, его сильные мужицкие руки, его плотное тело, к старости ставшее невероятно грузным, - всё это напоминало внешность купца или шкипера торгового судна.
   К несчастью, Мария, переняв изящную фигуру матери, в лице сохранила многие черты отца - оно имело такое же простецкое выражение, как у него. Кроме того, лоб Марии был слишком велик, а нос слишком мал; глаза тоже были маленькими и близко посаженными; некрасивые, тонкие и короткие губы, плоские щёки, срезанный, теряющийся подбородок - создавали не то чтобы отталкивающее впечатление, но определённо непривлекательное.
   Мария была уже не молода, ей давно перевалило за тридцать; она была одинока, у неё не было ни мужа, ни любовника, ни друга; её характер был неровным - приступы глубокой меланхолии сменялись вспышками ярости, королева была то рассудочно холодна, то кровь бросалась ей в голову.
   К тому же, воспитанная в духе католицизма, она была в ужасе от реформ своего отца и не хотела признать отделения английской церкви от Рима. Придя к власти, Мария восстановила отношения с римским папой, а протестантов преследовала.
   ...Сокольничий подал королеве одного из лучших соколов-охотников. Мария приняла птицу на руку, защищённую перчаткой, и подняла высоко вверх. Сокол встрепенулся, огляделся вокруг и расправил крылья.
   - Вон там заяц, ваше величество, - сказал сокольничий.
   - Вижу, - ответила Мария.
   Птица забила крыльями и поднялась в воздух; вначале она летела тяжело и неуклюже, но чем выше поднималась, тем легче становился её полёт. Несколько мгновений сокол парил в небе, застыв на одном месте и слегка покачиваясь в воздушном потоке, а потом сложил крылья и с быстротой молнии обрушился на свою жертву. Заяц отчаянно заметался, прыгая из стороны в сторону, но сокол точно угадал его движения и ударил, когда он выскочил из лощины. Прижав зайца к земле и не давая ударить себя сильными задними лапами, сокол вонзил в него когти и победно заклекотал.
   - Браво! - воскликнула Мария, а сокольничий уже бежал, чтобы забрать пойманную дичь...
   Охота продолжалась так же удачно, как началась: было добыто еще три зайца и девять уток. Правда, один сокол, из недавно обученных, улетел в берёзовую рощу, и пришлось его отлавливать, - но это не испортило общего впечатления. К концу дня разгорячённые довольные охотники вернулись в свой лагерь, не переставая рассказывать о своих удачах. В лагере был приготовлен обильный обед и театрализованное представление. Этот обычай установился во времена короля Генриха, и хотя Мария отменила многие новшества своего отца, праздничный пир на охоте остался неизменным.
   Королева уселась во главе стола. От внимания придворных не ускользнуло, что она вдруг помрачнела, её лицо приняло угрюмое выражение. О причинах было нетрудно догадаться: придворные расселись за столом парами, но её величество сидела одна.
   Сэр Стивен, канцлер её величества, немедленно поднялся со своего места.
   - Милые дамы! Почтенные джентльмены! - сказал он, поднимая чашу с вином. - Разрешите мне провозгласить тост за нашу хозяйку и нашу госпожу. Её величество королева Мария не просто правительница Англии - она первая леди страны. Да не будут на меня в обиде наши очаровательные дамы, но королева - лучшая женщина Британии, а мы видели немало хороших женщин! Я не стану говорить обо всех достоинствах её величества, это было бы неучтиво и непочтительно, - кто мы такие, чтобы обсуждать монаршую особу, - но я не могу умолчать о необыкновенной способности нашей королевы быть радушной хозяйкой. Без вас, ваше величество, даже солнечный день кажется унылым, скука подкрадывается, как ночной туман, а праздник превращается в тягостные будни. Поверьте, мы здесь не только потому, что нас к этому обязывает этикет, - мы любим свою королеву и счастливы, когда можем участвовать в её невинных забавах. За её величество королеву, за первую леди Англии!
   - За её величество! - подхватили придворные, вставая. - За королеву Марию! Боже, храни её и пошли ей долгие года жизни!
   Мария улыбнулась и пригубила вино из своей чаши.
   - Ваше величество, - продолжал сэр Стивен, сделав знак виночерпию, чтобы тот снова наполнил кубки, - не сочтите меня горьким пьяницей, но я хочу сразу же предложить второй тост. О, нет, не подумайте, что я примусь славословить ваше правление, - зачем хвалить то, что само хвалит себя? Я хочу выпить за богиню охоты Диану, - и эта богиня вы, ваше величество! Лишь теперь я понимаю, как правы были древние римляне, когда они избрали царицей охоты женщину, а не мужчину. Изящество пленительной красоты придает особое очарование этой потехе. Я видал немало славных охот, но они ничто по сравнению с вашими выездами. Я не понимаю, почему здесь нет живописца, который изобразил бы нашу королеву вот такой, какая она сейчас, в охотничьем платье, исполнённую невыразимой прелести, грациозную и одновременно величественную...
   - Милорд, вы несколько вышли за рамки приличия, - заметила Мария, покраснев.
   - Ничуть, ваше величество, ничуть, - возразил сэр Стивен. - Или, может быть, самую малость. Все присутствующие согласятся со мной. За богиню охоты, за нашу английскую Диану, за королеву Марию!
   - Да, так! - закричали придворные. - За английскую Диану, за королеву Марию!
   - И третий тост я хочу произнести, - сказал сэр Стивен, - рискуя окончательно уронить себя в ваших глазах... Я хотел бы выпить за женщину, которую Господь наградил удивительным свойством. Есть свечи, которые ярко горят, но быстро гаснут, особенно если на них подует ветер, - но есть свечи, которые на ветру горят ещё ярче и не угасают. Мы знали много блистательных женщин, однако сияние их было недолговечным; но как бы ни свирепствовал злой ветер, ваше сияние от этого становится только ярче, ваше величество!
   - Милорд! - воскликнула Мария, едва удерживаясь от слёз.
   - Выпьем же за светоч, что озаряет всех нас - за нашу королеву! - закончил сэр Стивен.
   - За нашу королеву! - вскричали придворные.

***

   После тостов сэра Стивена обед пошёл гораздо веселее. Мрачные мысли покинули королеву, она с удовольствием поела и выпила вина, впрочем, не позволяя себе лишнего.
   По окончании обеда должно было состояться представление пьесы "Артемида, Актеон и Каллисто", - но то ли из-за ландшафта местности, то ли по недосмотру церемониймейстера площадка для игры актеров оказалась позади лагеря, так что королеве и придворным пришлось встать из-за стола, пройти туда и рассесться заново. Тут рядом с креслом королевы очутился табурет, а на нём уселся до крайности сконфуженный молодой человек.
   Придворные зашептались - этим молодым человеком был Роберт Дадли, юноша из знатной, но опальной семьи. Предкам и родственникам сэра Роберта страшно не везло: его дед занимал министерский пост, но был казнён королём Генрихом за казнокрадство: отец занимал пост лорд-канцлера при молодом короле Эдуарде, сыне Генриха, и были казнён уже королевой Марией за попытку возвести на престол Джейн Грей, казнённую после этого заговора жену своего старшего сына, который тоже был казнён вместе с женой и отцом. Каким-то чудом сэр Роберт избежал наказания после гибели отца, брата и невестки, однако ему было запрещено жить в Лондоне, - и вдруг он здесь, да ещё уселся возле её величества! Это был скандал.
   Церемониймейстер, бледный от ужаса, подскочил к сэру Роберту и просипел:
   - Откуда вы появились, сэр? Как вы посмели?!.. Немедленно отойдите от её величества!
   - Я считаю, что на охоте, так же как в походе, некоторыми правилами этикета можно пренебречь, - вмешался сэр Стивен. - Пусть молодой человек присядет возле её величества; мы не будем записывать этот случай в протокол, и таким образом право сидеть возле королевы не закрепится за этим юношей и, тем более, не закрепится за его потомками. Ваше величество, - шепнул он королеве, - это тот самый сэр Роберт, за которого я осмелился хлопотать перед вами. Ручаюсь, что он не знал о преступных замыслах своего отца и брата, он искренне предан вам. Пора бы его простить, если на то будет ваша воля, - и вы приобретёте себе верного слугу. Знаком прощения будет его присутствие здесь, рядом с вами, если вы это позволите.
   - Да, я помню о вашей просьбе, - ответила Мария, неожиданно смутившись. - Что же, мы его прощаем. Пусть себе сидит... Мы не против...
   - О, благодарю, ваша милость безгранична, - сказал сэр Стивен, низко-низко кланяясь королеве. - Поблагодарите же её величество, милорд! - подтолкнул он локтём молодого человека.
   - Ваше величество, - просипел потерявший от волнения голос сэр Роберт. - Я хотел бы... Если бы это было... - он отчаянно махнул рукой и замолчал.
   - Сэр Роберт настолько потрясён великодушием её величества, что проглотил язык! - весело произнёс сэр Стивен. Придворные засмеялись, а он шепнул королеве: - Однако во всех других отношениях это прекрасный и порядочный юноша: надеюсь, ваше величество проявит о нём заботу, - по-христиански, как сестра о брате.
   Мария, избегая смотреть на сэра Роберта, кивнула, а сэр Стивен повернулся к церемониймейстеру:
   - Передайте актёрам, пусть начинают. Её величество ждёт.
   Раздался низкий звук трубы, а потом громко ударили литавры.
   - Трагедия! - громовым голосом возвестил актёр с густо намазанным белилами лицом, в чёрной одежде и чёрном плаще. - Греческая богиня Артемида на ваших глазах жестоко покарает молодого охотника Актеона и нимфу Каллисто.... Ваше величество, всемилостивейшая королева, милостивые государыни и государи, позвольте рассказать вам сюжет нашей короткой пьесы, дабы вам легче было её смотреть! В первой части пьесы дочь великого Зевса, богиня охоты Артемида будет купаться со своими нимфами в лесном ручье, когда сюда случайно забредёт охотившийся в этих краях юноша Актеон. Вместо того чтобы тут же уйти, Актеон станет подглядывать за купанием богини до тех пор, пока не будет замечен Артемидой. В гневе она превратит его в оленя и он будет растерзан своими собственными собаками.
   Во второй части пьесы Артемида никак не может забыть красоту юноши, отчего впадает в печаль; богиня будет искать утешения у своей лучшей подруги, нимфы Каллисто. Нежные отношения, которые между ними возникнут, Артемида потребует скрепить обетом девственности от Каллисто. Нимфа поклянётся ей в этом, но Зевс, привлечённый прелестями Каллисто, захочет похитить её девственность. Он придумает коварный план: воспользовавшись отсутствием Артемиды, Зевс примет её облик и приступит к Каллисто с ласками. Ни о чём не подозревающая нимфа ответит ему на них и слишком поздно обнаружит обман... О, почтенные зрители, вы сами увидите, сколь велики будут обида и ярость Артемиды, когда она узнает, что Каллисто больше не девственница! Артемида превратит Каллисто в медведицу и наведёт на неё охотников. Но Зевс успеет перенести медведицу на небо, где она сделается созвездием... Смотрите, смотрите, смотрите! "Артемида, Актеон и Каллисто"! Греческая трагедия.
   Он поклонился публике и ушёл в балаганчик около сценической площадки. Литавры грохнули так, что переполошили ворон и галок в роще, труба рявкнула, не уступая литаврам в громкости, - и затем они стихли, уступив место вступившим в дело лютне и флейте.
   Из балаганчика вышли актёры, представляющие нимф, и актёр, представлявший Артемиду. Все они были одеты в очень яркие, пёстрые широкие платья; на голове у Артемиды был тёмный парик, на голове у нимф - рыжие. С хохотом и тонким визгом Артемида с нимфами бросилась в длинное развевающееся, прозрачное покрывало, изображающее ручей. С игривым смехом они сбросили с себя платья и остались в чём-то вроде трико телесного цвета. Купание началось.
   Из балаганчика вышел актер, играющий роль Актеона. Это был хорошо известный лондонским зрителям Джероним - артист далеко не молодой, но по-прежнему изображающий молодых людей; впрочем, дамы утверждали, что ему никак нельзя было дать его года.
   Появление Джеронима было встречено аплодисментами; он с достоинством принял их, переждал, пока они закончатся, а после стал исполнять свою роль. Прежде всего, он беспечной походкой прошёлся по площадке, прикладывая руку к глазам и как бы выискивая добычу; из балаганчика в то же время раздавался очень натуральный лай собак. Затем Актеон услышал какие-то звуки, - это было видно по тому, что он вытянул шею и застыл. Недоумённо пожав плечами, он крадущимися шагами подошёл к развивающемуся покрывалу и вдруг охнул и закрылся руками, словно ослеплённый. Потом медленно опустил руки, ещё больше вытянул шею и принялся рассматривать купание Артемиды и нимф, причмокивая губами и издавая восторженные звуки.
   Это не укрылось от внимания Артемиды. Она осторожно выглянула из-за покрывала и сразу же заметила Актеона. Накинув платье, она встала перед ним и грозно закричала:
  
   Как ты посмел, ничтожный смертный,
   Смотреть на наготу мою?!
   Ты к нам подкрался незаметный;
   Тебя раздавим, как змею!
  
   Актеон понурился и глухо пробормотал:
  
   Не в силах был я оторваться
   От вида высшей красоты.
   Краса дана, чтоб любоваться,
   Зачем меня ругаешь ты?
  
   Артемида стукнула ногой об землю и закричала ещё громче:
  
   Ты смеешь возражать богине,
   Ты не признал свою вину?!
   Погибнешь ты за это ныне,
   Тебя я страшно накажу!
  
   Актеон пытался сказать ещё что-то, но непреклонная Артемида хлопнула в ладоши, и в тот же миг на несчастного набросили волшебное покрывало. Затем нимфы поколдовали немного, - и из покрывала появился уже не Актеон, а олень, что было понятно по рогам на его голове. "Ату его, ату!" - вскричала Артемида; олень бросился бежать и скрылся за балаганчиком. Оттуда послышалось жуткое собачье рычание, вой раненного животного и, наконец, звуки, похожие на те, которые издает собака, гложущая кость. "Всё кончено!" - провозгласила Артемида.
   Зрители захлопали и закричали "Браво!".

***

   Между первой и второй частью пьесы был устроен небольшой перерыв. Слуги принесли тёплое вино для спасения от вечерней сырости, и среди придворных завязались непринуждённые разговоры.
   Королева искоса поглядывала на сэра Роберта Дадли, но он сидел, как статуя святого Адальберта Эдмондского, который был известен величавой неподвижностью и нелюбовью к высказанным словам, отчего на скульптурных изображениях его показывали с застывшим лицом и сжатыми губами.
   - Милорд, - проговорила Мария и запнулась. - Милорд, - повторила она, - вам, должно быть, не понравилась пьеса. Вы не хлопали вместе со всеми.
   - Мне понравилось, - поспешно ответил сэр Роберт, испугавшись, что он допустил бестактность, - я не хлопал, потому что не знал, имею ли на это право.
   - Я тоже не знаю, что предписывает на сей счёт этикет, но сэр Стивен сказал, что этикетом на охоте можно пренебречь.
   - Я запомню это, ваше величество.
   - Так вам понравилась пьеса?
   - Да, ваше величество. Она производит хорошее впечатление, - то есть я хотел отметить, что она неплохая: есть понятный сюжет, и актёры стараются... Впрочем, я давно не был в театре, слабо разбираюсь в искусстве, и потому мои суждения... Они далеки от... - смешался сэр Роберт.
   - Актёры стараются, но пьеса чересчур вольная, и не соответствует христианской морали, - сказала Мария. - Но сейчас такие произведения в моде - даже при дворе его католического величества короля испанского, императора Священной Римской империи ставятся подобные пьесы. Вся Европа упивается античностью и восторгается языческими преданиями. Даже Иисус, апостолы и святые пишутся художниками на манер языческих героев, часто вовсе без одежды. Этот обычай настолько распространился, что сами святейшие папы следует ему: дворцы и церкви Ватикана покрылись росписями, вызывающими смущение. Поощряются писатели и сочинители пьес, которые будто стараются превзойти один другого в неприличии. Но если святейшие папы допускают такое, то как я могу запретить? Было бы греховно пытаться превзойти Рим в святости, - Мария беспомощно развела руками. - Где вы жили в последние годы? - спросила затем она.
   - В поместье моих престарелых родственников. После того как... Когда поместья моего отца были конфискованы, мне больше негде было жить, - сэр Роберт снова испугался, что сказал лишнее.
   - Государство нуждается в защите, - сказала Мария. - Но вы не должны себя винить за преступления вашего отца и брата. Сэр Стивен сообщил нам, что вы преданны нашему престолу.
   - Так оно и есть, ваше величество, уверяю вас! - воскликнул сэр Роберт чересчур громко.
   - Тише, милорд, нас слушают, - королева оглянулась на придворных. - Значит, вы жили совсем один, без товарищей и без обычных для вашего возраста развлечений?
   - Да, ваше величество.
   - Печально. Вы так молоды, - сколько вам лет?
   - Скоро будет двадцать.
   - Когда мне было двадцать и немножко больше, я тоже была одна, - вздохнула Мария. - После развода с моей матерью король Генрих женился ещё пять раз, и мои мачехи не были добры со мной. Особенно леди Болейн - она терпеть меня не могла.
   - Но теперь вы королева, - заметил сэр Роберт, - вокруг вас такое общество.
   - Что из того? Моё одиночество не уменьшилось. Всем что-нибудь надо от меня, а истинных друзей как не было, так и нет, - прошептала Мария.
   - Ваше величество? - переспросил сэр Роберт.
   - У вас есть дама сердца, милорд? - Мария сама удивилась своей смелости: она, обычно скованно чувствующая себя с мужчинами, никогда не задавала подобных вопросов.
   - Мадам! - сэр Роберт зарделся, как девица.
   Мария улыбнулась.
   - Начинается вторая часть пьесы, - сказала она. - Будем смотреть...

***

   На площадку вышли Артемида и Каллисто. Они уселись на покрытую зелёным бархатом скамью, позади которой стоял шест с вывешенной на нём надписью "Берег ручья в священной роще Артемиды".
   Артемида была грустна; вздыхая, она ударяла себя в грудь и издавала громкие стоны. Каллисто заглядывала ей в лицо и покачивала головой. В конце концов, Артемида изрекла:
  
   Зачем была я столь жестока,
   Зачем тот юноша погиб?
   Зачем по воле злого рока
   Он был собаками убит!
  
   Он молод был и был беспечен,
   Но разве казни заслужил?
   И красотой был отмечен,
   Зачем так мало он прожил?
  
   Каллисто принялась утешать её:
  
   Моя великая богиня!
   Твоя беда в том - не вина!
   Ты дочь Зевеса, и гордыня
   Тебе с рожденья суждена.
  
   Не изводи себя укором,
   Тебя мы любим и храним,
   Внемли ты нашим уговорам,
   Оставь печаль свою другим!
  
   Каллисто прилегла на колени Артемиды. Она ласково потрепала её по щеке, а потом, склонившись над нимфой, обняла её.
   Среди зрителей раздался лёгкий шум - они посматривали на королеву: всем было известно, что Мария не любит фривольные сцены. Однако королева ничем не выказала недовольства, и представление продолжалось.
   Артемида забыла про погубленного Актеона, найдя отраду в компании Каллисто. Протрубил охотничий рожок, Артемида поднялась и сказала:
  
   Пора мне в чащу отправляться,
   Мне долг идти туда велит.
   С тобою трудно расставаться,
   И сердце от тоски болит.
  
   Клянись, что ты не позабудешь
   Меня и верности обет.
   Ничьей отныне ты не будешь,
   Чужой любви ответишь "нет"!
  
   Каллисто поклялась:
  
   Клянусь, что я не позабуду
   Тебя и верности обет.
   Ничьей отныне я не буду,
   Чужой любви отвечу "нет".
  
   Артемида ушла. Как только она скрылась, появился Зевс - его играл всё тот же Джероним, который раньше играл роль Актеона. Публика вновь принялась аплодировать ему; Джероним покрасовался в своём божественном одеянии, картинно застыв на сцене, а затем, как и в первое своё появление, стал беспечно расхаживать по площадке, совершенно не замечая, что в священной роще Артемиды кто-то есть. Потом он опять охнул и закрылся руками, словно ослеплённый, - он увидел нимфу Каллисто. Приблизившись к ней, Зевс начал ухаживания со всяческими ужимками, вызывающими одобрительный смех в публике. Каллисто не поддавалась и ещё раз произнесла:
  
   Клянусь, что я не позабуду
   Богине верности обет.
   Ничьей отныне я не буду,
   Чужой любви отвечу "нет".
  
   Зевс сокрушенно развёл руками, задумался, а затем вдруг стукнул себя по лбу и расхохотался. Он побежал в балаганчик и через минуту вышел уже в платье Артемиды. Подойдя к Каллисто, он обнял её за талию; не заподозрившая подвоха нимфа не отвергла его нежностей. Через некоторое время ударили литавры, и голос за сценой возвестил: "Свершилось!". Зевс тут же исчез, и появилась настоящая Артемида. Каллисто зарыдала; Артемида сразу же поняла, что случилось. Вновь загрохотали литавры, и Артемида вне себя от гнева закричала:
  
   Как смела ты обет нарушить,
   Мое доверье обмануть,
  
   Снова ударили литавры. Артемида схватила бархатное покрывало со скамьи и набросила его на Каллисто. Когда покрывало было снято, Каллисто оказалась в медвежьей шкуре. Зрители захлопали в восторге от этого превращения.
   Артемида протрубила в охотничий рожок. Из балаганчика выбежали актёры, которые в первой части пьесы играли нимф, а сейчас изображали собак и одеты были соответственно. Они со всех сторон накинулись на медведицу; она жалобно завыла. Момент был драматичный, напряжённый, - но тут запели трубы, и появился Зевс. Он мощной дланью отогнал собак, а после поднял бархатное покрывало и вновь набросил его на Каллисто. Вдруг поднялся дым; когда он рассеялся, Зевс указал на небеса. Зрители повернулись и увидели Большую Медведицу на ночном небе. Артемида на сцене пала на колени; флейта, лютня и трубы исполнили торжественный гимн.
   На сцену вышел актёр, который возвещал начало пьесы, и прочитал финальные строки:
  
   Вы посмотрели представленье,
   Мы просим строго не судить
   Актёров наших исполненье:
   Хотели вам мы угодить!
  
   Королева вежливо похлопала, восторгу зрителей не было предела, аплодисменты долго не смолкали; уставшие, но довольные артисты несколько раз выходили на поклон.
   После окончания пьесы придворные стали готовиться к возвращению в Лондон. Сэр Роберт Дадли поклонился королеве и собирался уже уйти, но она сказала ему:
   - Милорд, вы приятный собеседник. Мы надеемся видеть вас при своём дворе и дальше.
   - Не беспокойтесь, ваше величество, - ответил как из-под земли выросший сэр Стивен. - Мы это устроим.

***

   Каждая из жён короля Генриха внесла свой вклад в обстановку королевского дворца. Королева Екатерина Арагонская любила старый готический стиль, леди Анна Болейн - изящный, в духе античности; леди Джейн Сеймур успела оставить немного вещей, незатейливых и безыскусных; Анна Клевская привнесла немецкую добротность; леди Екатерина Говард прибавила легкомыслия; наконец, леди Екатерина Парр вернулась к английской обстановке, простой и удобной. При недолго правившем юном короле Эдуарде в королевском дворце всё перемешалось: часть мебели, гобеленов, картин, ваз, оружия и разных безделушек была безвозвратно потеряна, остальное стояло в полном беспорядке, - так что рядом с тяжёлым готическим креслом можно было увидеть хрупкий воздушный стул итальянской работы, а возле старинного гобелена с рыцарями и святыми висела современная шпалера с пасторалью и игривыми ангелочками.
   Королева Мария совершенно не заботилась о дворцовом интерьере; она лишь приказала убрать из своих покоев картины со слишком вольными сюжетами, а на остальное не обращала внимания. В результате интерьер комнат часто не соответствовал их предназначению, - так, в укромных закутках, которые использовались придворными дамами и кавалерами для любовных свиданий, находились большие настенные распятия с латинской надписью, призывающей помнить о смерти, а в залах, предназначенных для государственных собраний, на стенах обнимались обнажённые герои языческих мифов. Привыкшие к этому чиновники равнодушно скользили взглядом по картинам, на которых божественный Вертумон обольщал прекрасную садовницу Помону, грозный подземный царь Плутон похищал юную красавицу Прозерпину, а козлоногий дух лесов Пан гнался за прелестной нимфой Сирингой.
   В одной из таких комнат собирался Королевский Совет, возглавляемый сэром Стивеном: этот Совет определял главные направления политики Англии.
   - Прежде всего, джентльмены, - сказал сэр Стивен, оглядев присутствующих и мельком посмотрев на Плутона, похищающего Прозерпину, - разрешите сообщить вам, что вчера на королевской охоте её величеству был представлен сэр Роберт Дадли.
   - Сын казнённых заговорщиков? Тот самый Роберт Дадли? - послышались изумлённые возгласы.
   - Да, Роберт Дадли, - кивнул сэр Стивен.
   - Но зачем? Зачем вы это сделали, милорд?
   - Давайте послушаем его преосвященство епископа Эдмунда. Вам всем известно, что помимо руководства Советом по делам церкви, он следит за обеспечением порядка в государстве. Кто же, как не он, сможет обстоятельно ответить на ваши вопросы? Прошу вас, ваше преосвященство, - сказал сэр Стивен.
   - Джентльмены, - начал епископ Эдмунд, - вам известно, как нелегко идёт процесс возвращения нашей страны к прежним порядкам. Как человек, непосредственно занимающийся этими вопросами, и как лицо, ответственное за обеспечение государственной безопасности, я могу сообщить, что мы встретили на своём пути немало трудностей. К сожалению, правление короля Генриха способствовало повсеместному утверждению нового образа жизни в Англии, - главным образом, конфискация имущества монастырей и земельная реформа оказались очень привлекательными.
   - Да уж... - протянул кто-то, и присутствующие джентльмены заёрзали.
   - В результате, возвращение Англии в лоно католической церкви идёт не так быстро, как нам хотелось бы, - продолжал епископ. - Её величество королева - храни её Господь! - карает смутьянов и еретиков согласно завету Писания, где сказано, что дерево, не приносящее добрых плодов, следует бросить в огонь. Как вы знаете, тысячи протестантов и бунтовщиков уже отправились в ад, полностью уничтожена верхушка реформаторского лагеря, - все те люди, которые помогали королю Генриху проводить его богопротивные преобразования.
   - Не все, - раздался голос.
   - Кого вы имеете в виду? - спросил епископ.
   - Сэр Джеймс, лорд-канцлер короля Генриха, ушёл от ответа. Не наказан и мастер Хэнкс, глава тайной полиции, - а ведь если бы не он, вряд ли королю Генриху удалось бы провести свои реформы, - сказал молодой джентльмен.
   - Позвольте мне объяснить нашему молодому другу, в чём тут дело, - снисходительно улыбаясь, вмешался в разговор сэр Стивен. - Его преосвященство не заслужил упрёка, милорд. Сэр Джеймс подал в отставку и уехал из страны ещё до восшествия на престол королевы Марии. Мы можем только удивляться его прозорливости - но, увы, он теперь недосягаем для нас! Да и Бог с ним, сэр Джеймс полностью оставил политическую деятельность и заботится ныне исключительно о своём состоянии, которое, - здесь я опять скажу "увы!" - он сумел вывезти из Англии. Что же касается мастера Хэнкса, - да, он спокойно живёт у себя в имении, хотя должен был бы закончить свои дни на плахе, но, джентльмены, его нельзя казнить, потому что он слишком много знает.
   - Вот как? - с иронией спросил молодой человек.
   - Я понимаю ваше удивление: вы считаете, что если некто обладает опасными для нас знаниями, - я бы сказал, опасными тайнами, - то его-то как раз и надо лишить жизни, - усмехнулся сэр Стивен. - Мой друг, это лишь в том случае, если он дурак и не умеет правильно распорядиться своими секретами. Нравится нам это или нет, но мастер Хэнкс - не дурак: тайны, которые он приобрёл за свою долгую службу, стали теперь для него непробиваемым щитом. Поверьте мне, у него есть материалы, убийственные - в третий раз скажу "увы!" - для многих из тех, кто нас поддерживает, - сэр Стивен сделал паузу.
   - Да уж... - снова протянул кто-то.
   - Мы наводили справки, - продолжал сэр Стивен, - и узнали, что мастер Хэнкс не держит эти материалы дома. Где они находятся, никому неизвестно, однако нам удалось выяснить также, что в случае опасности, угрожающей жизни мастера Хэнкса, или в случае его внезапной кончины эти материалы немедленно будут преданы огласке. В наших ли это интересах, джентльмены? Пусть уж лучше мастер Хэнкс тихо доживает жизнь в своём глухом имении, - тем более что он уже очень стар и ему недолго осталось.
   - А я бы всё-таки отправил его на эшафот! - запальчиво возразил молодой джентльмен. - Если эти, как вы изволили выразиться, "убийственные материалы" и будут оглашены, - что же, тем лучше! Мы очистимся от скверны, и наше дело только выиграет от этого.
   Среди джентльменов, сидящих в комнате, послышались недовольные и возмущённые восклицания:
   - Вам-то легко говорить, а вы попробовали бы в наше время! Очиститься он хочет, вы слышали?! Да кто он такой, чтобы высказывать здесь своё мнение?!
   - Тише, джентльмены, тише! - поднял руки сэр Стивен. - Просто наш юный друг ещё плохо знает жизнь, но со временем этот недостаток исправится... Давайте дослушаем его преосвященство: он расскажет, зачем сэр Роберт Дадли был представлен королеве. Пожалуйста, ваше преосвященство, продолжайте.
   - Мы остановились на том, что верхушка реформаторского лагеря разгромлена, - сказал епископ Эдмунд. - Но пламя не погасло, господа, оно тлеет под углями. В любую минуту огонь может вырваться наружу, - и в Англии есть кому его раздуть.
   - Вы намекаете на людей, сочувствующих принцессе Елизавете? - спросил молодой джентльмен.
   - Не будет упоминать всуе имя её высочества, сестры нашей королевы, - строго заметил епископ. - Но ни для кого не секрет, что её высочество категорически отказалась принять веру апостолической церкви. Исходя из этого, упорные нераскаявшиеся еретики считают принцессу Елизавету своим знаменем и пытаются даже - упаси нас Боже! - возвести её на трон.
   Впрочем, вам всё это известно и без меня, джентльмены. Прошу прощения за длинное вступление и перехожу к сути дела. Роберт Дадли принадлежит к семейству ярых протестантов, а заговор отца и брата сэра Роберта, которые хотели сделать королевой такую же, как они, фанатичную протестантку Джейн Грей, - создал этому семейству ореол мучеников за протестантскую веру. Нет никаких сомнений, что Роберт Дадли будет встречен протестантами как герой, и весьма вероятно, что они попытаются использовать его для осуществления своих замыслов. Так вот, мы с сэром Стивеном решили, что не будем препятствовать в этом, - напротив, мы создадим все возможности, чтобы Роберт Дадли стал необходим заговорщикам. Заняв определенное положение при дворе королевы Марии, он сможет одновременно бывать и при дворе принцессы Елизаветы, - таким образом, готовящие государственный переворот негодяи просто-таки обязаны будут связаться с ним. Но Роберт Дадли находится под покровительством и опекой нашего уважаемого сэра Стивена, - значит, все секреты Дадли будут известны сэру Стивену, и заговор будет своевременно раскрыт.
   - Замечательный план! Превосходный план! - зашумели в комнате.
   - Благодарю вас, джентльмены, - склонил голову сэр Стивен. - Мне хотелось бы добавить ещё кое-что к рассказу его преосвященства. Помимо политических мотивов, в приближении Роберта Дадли ко двору королевы Марии есть и мотивы личностного характера. Её величество немолода и одинока, ей не хватает друга, у неё часто бывают приступы уныния и меланхолии; юный сэр Роберт сможет развлечь королеву, - нет ничего предосудительного, если она немного развеет свою печаль в общении с ним. Доброе расположение духа и здоровье королевы для нас превыше всего.
   - Прекрасно! - воскликнули в комнате.
   Молодой джентльмен и тут решил подать реплику:
   - А вы не боитесь, что Роберт Дадли выйдет из-под вашего контроля, и тогда получится, что вы сами же способствовали возвышению врага?
   - Чего этот юнец вечно лезет со своими вопросами? - громко проворчал кто-то. - Если он из влиятельной и богатой семьи, это не дает ему право быть нахальным.
   Молодой джентльмен резко обернулся, чтобы посмотреть, кто это сказал, а сэр Стивен в примиряющем тоне произнёс:
   - Милорд, вы, видимо, совсем не знаете сэра Роберта Дадли. По наружности он олимпийский бог, но по уму - сущий ребёнок, а воля у него напрочь отсутствует. Это божья коровка, садовая улитка, морская устрица, - безобидное существо, от которого не следует ждать никаких неприятностей.
   - Дай Бог, - сказал молодой джентльмен.
   - Вот нахал! - послышался возглас в комнате. Молодой джентльмен положил руку на шпагу.
   - Что же, джентльмены, наша задача - всячески помогать сэру Роберту и не спускать с него глаз, - проговорил сэр Стивен, сдерживая молодого джентльмена. - А сейчас давайте обсудим неотложные финансовые вопросы, - и он вновь взглянул мельком на сладострастного Плутона, утаскивающего Прозерпину в подземное царство...

***

   Жизнь сэра Роберта Дадли сложилась так, что им всегда кто-нибудь руководил. В детстве он беспрекословно повиновался матери, в отрочестве - отцу и старшему брату, в юности, потеряв их, находился в подчинении у своего дальнего родственника по материнской линии. В результате, сэр Роберт так привык жить под опекой, что самостоятельное существование пугало его, он постоянно боялся совершить какую-нибудь ошибку. Когда сэр Стивен внезапно взял на себя роль его покровителя, сэр Роберт вздохнул с облегчением: теперь не надо было предпринимать самостоятельных действий, чреватых всяческими осложнениями, теперь можно было довериться тому, кто готов был взять ответственность на себя. Покровительство сэра Стивена принесло сэру Роберту, помимо всего прочего, неограниченный кредит у лондонских портных, галантерейщиков, обувщиков, шляпников, оружейников и прочих людей, обеспечивающих нормальную жизнь человеку благородного происхождения, - а также привлекло к нему внимание высшего общества и самой королевы.
   Казалось бы, чего ещё можно желать? Однако сэра Роберта мучило странное недовольство, нечто вроде душевного зуда, который была столь же нелеп, как ревматизм, вызванный скипидарной мазью: боясь самостоятельности, сэр Роберт в то же время страстно хотел её. В своих потаённых мечтах он представлял себя упорным твёрдым, целеустремлённым человеком, который легко преодолевает все преграды и за которым охотно идут другие, - пожалуй, он мог бы быть лорд-канцлером, если бы ему улыбнулась удача.
   Приглашение во дворец к королеве сэр Роберт воспринял как первый шаг на пути к осуществлению своей мечты, - поэтому он с особой тщательностью готовился к этому визиту. Встав рано утром, он вызвал слуг и стал одеваться, придирчиво выбирая наряды. Батистовая рубашка с широкими манжетами и отложным воротником, шелковые чулки светло-серого цвета, темно-серые замшевые сапоги с золотыми пряжками, чёрные штаны-буфы с оранжевыми полосками, фиолетовый камзол с золотыми нитями, короткий плащ синего цвета на золотом шнурке и маленькая шляпа со страусовым пером (как у королевы) составили его облачение. Роскошная французская перевязь со шпагой была перекинута через плечо, на шею была надета толстая золотая цепь, в левое ухо вставлена жемчужная серьга, указательные пальцы правой и левой руки венчали два больших перстня с лазоревыми яхонтами, - можно было отправляться во дворец.
   Перед выходом сэр Роберт позавтракал и взялся было за стакан с французским вином - он привык выпивать стакан французского вина за завтраком - но остановился, потому что не знал, прилично ли будет явиться с винным запахом к королеве. После короткого раздумья он отставил стакан в сторону. "Сегодня уж так, а там видно будет", - решил он.
   Королева Мария назначила сэру Роберту встречу в дворцовом парке. Здесь ещё стояла под столетним вязом любимая мраморная скамья короля Генриха, но в остальном парк пришёл в запустение. Ограждавшие его кирпичные стены потрескались и поросли кустарником, аллеи потерялись в густой траве, клумбы с цветами пропали. Мария не позволяла садовникам ничего трогать: вид заброшенного и беспорядочно заросшего парка отвечал её меланхолическому настроению: она любила тут прогуливаться - особенно осенью, когда жёлтые листья слетали с веток и медленно и печально падали на поблёкшую траву. На прогулках королеву сопровождали уже далеко не молодые, набожные фрейлины, которые читали ей вслух жития святых мучениц - Марию утешало это чтение.
   Охранявшие парк гвардейцы были предупреждены о приходе сэра Роберта и сразу же пропустили его; королеву он нашёл по громкому чтению жития святой Винефриды, убитой, как известно, принцем, за которого она отказалась выйти замуж. Продравшись сквозь кусты орешника, сэр Роберт обнаружил Марию возле старого домика с провалившейся крышей.
   - Ваше величество, - склонился сэр Роберт перед королевой.
   Мария кивнула ему и сказала, обращаясь к фрейлинам:
   - Прервёмся пока. Мне надо побеседовать с этим джентльменом.
   Фрейлины присели в поклоне и отошли в сторону. Мария посмотрела на сэра Роберта; он понял, что должен начать разговор.
   - Прекрасная погода сегодня, не правда ли? - произнёс сэр Роберт. - А вчера погода была хуже... Да...
   Наступила пауза. Мария вздохнула.
   - А вы знаете, что это такое? - спросила она, показывая на домик с провалившейся крышей.
   - Нет, мадам.
   - Это бывшая канцелярия мастера Хэнкса. Слышали о нём?
   - Конечно, мадам, - сэр Роберт невольно вздрогнул, посмотрев на дом.
   - Некоторые до сих пор крестятся, проходя здесь. Но я забыла, что вы из протестантской семьи; для вас мастер Хэнкс, по-видимому, выдающийся государственный деятель, - проговорила Мария с внезапной горечью.
   - Нет, мадам! - торопливо возразил сэр Роберт. - То есть я хочу сказать, что он, конечно, государственный деятель, но... Ведь он действовал не только против католиков, но и против протестантов. Он действовал против всех, кто... - сэр Роберт остановился.
   - ...Кто шёл против воли моего отца, - закончила Мария. - Вы правы, милорд. Мастер Хэнкс был страшным орудием в руках короля Генриха, - но может быть, это король Генрих был орудием в его руках.
   - Мадам? - не понял сэр Роберт.
   - Мастер Хэнкс ещё жив, - продолжала она. - Сэр Стивен утверждает, что мы не можем его трогать по некоторым политическим соображениям. Я не понимаю этого; женщине бывает сложно разобраться в вопросах политики.
   - О, ваше величество, вы не просто женщина, вы - королева! - воскликнул сэр Роберт. Ваше правление, без сомнения...
   - Не будем касаться моего правления, - прервала его Мария. - Я делаю то, что велит мне наша вера, - и пусть Господь рассудит меня!.. Давайте лучше поговорим о вас. Вы снова живёте в Лондоне: чем вы занимаетесь, обзавелись ли друзьями? Как приняли вас наши дамы?
   - Мне не что жаловаться, мадам. С тех пор, как я вернулся в Лондон, у меня появились друзья, много друзей. Ничем особенным я не занимаюсь, а что касается дам, то у меня небольшой опыт. Правда, у меня была одна девушка, я с ней познакомился по настоянию родителей, но я не... Я хочу сказать, что я...
   На губах Марии появилась слабая улыбка.
   - Ничего, у вас всё впереди. На охоте вы говорили мне, что у вас нет дамы сердца, - а вы хотели бы иметь её?
   - Ваше величество!..
   - Вас спрашивает не королева, а подруга, старшая подруга. Вы хотите быть моим другом?
   - Ваше величество, - пролепетал сэр Роберт, готовый провалиться сквозь землю.
   - Мне нравится ваше целомудрие, милорд, - сказала Мария, - наверное, мне поэтому так легко с вами говорить. Я говорю с мужчинами лишь по делам, - но знали бы вы, как скучно всегда быть королевой! Вы будете моим другом?
   - Это огромная честь для меня! - нашёлся, наконец, сэр Роберт.
   - От вас ничего не потребуется, просто приходите ко мне иногда. Лучше всего как сегодня, в парк, на прогулку: во дворце ступить нельзя без соблюдения этикета и без десятков любопытных глаз. Мы будем беседовать с вами о чём придётся, просто болтать о пустяках. Вы согласны? - Мария, как и во время разговора с сэром Робертом на охоте, опять поразилась своей смелости.
   - Мадам, я не мог и мечтать о подобной милости, - отвечал он.
   - Тогда у меня к вам последняя просьба: одевайтесь не так броско, - ваш наряд слишком ярок для уединённых дружеских прогулок, - Мария с мягкой усмешкой оглядела синий плащ, фиолетовый камзол, чёрные с оранжевым штаны и серые чулки сэра Роберта.
   - Как прикажете, мадам, - ответил он, с недоумением посмотрев на свою одежду.
   - Что же, будем считать, что начало нашей дружбе положено - сказала Мария.
   - Ваше величество может всецело располагать мною, - поклонился он, довольный, что отыскал такие учтивые слова.
   Выехав из ворот королевского парка, сэр Роберт направил коня к ближайшему трактиру.
   - Эй, бутылку вина мне! - крикнул он трактирщику, войдя в зал. - И поесть: большой кусок мяса с кровью, почки в уксусе, тушёную капусту и пирожки!.. Тысяча чертей, быть другом королевы, болтать с ней о разных пустяках, - неужели я не способен на большее? - проворчал сэр Роберт себе под нос. - И почему, чёрт возьми, ей не понравился мой наряд?..
  

Часть 2. Двор принцессы Елизаветы

  
   Сэр Джон ехал в поместье, где жила теперь принцесса Елизавета. В последние дни дождей не было, ярко светило солнце, и дорога успела просохнуть; между тем, она была пуста, сколько хватало глаз, не видно было ни проезжих, ни прохожих, - так что лошадь сэра Джона всё время норовила перейти на рысь.
   - Нет, Арабелла, - говорил сэр Джон, сдерживая поводья, - мы никуда не торопимся. Я понимаю, - ты застоялась в конюшне и не прочь размять ноги, но пойми, глупо будет, если мы явимся раньше положенного часа. Мне вовсе не хочется сидеть в прихожей вместе с лакеями и дожидаться, пока принцесса закончит играть в мяч, примет ванну, съест свой полдник, а уж потом выйдет ко мне. Я узнал распорядок дня, которого она неукоснительно придерживается; мы должны прибыть после полдника, - не раньше, не позже, - а сейчас едва закончился обед. Ты спросишь, а какого чёрта мы так рано выехали из Лондона? Видишь ли, вчера и позавчера, и третьего дня сэр Эндрю отмечал свои именины. Тебе, Арабелла, трудно понять, каково жить человеку в стране с двумя вероисповеданиями: по католической вере полагается праздновать именины и прославлять своего святого покровителя, но протестантская не признает святых. Что же делать? Пришлось сэру Эндрю в первый день собирать друзей-католиков и отмечать с ними свои именины; во второй день он собрал друзей-протестантов и отмечал с ними уже не именины, но день апостола Андрея, ученика Спасителя, - а на третий день пили уже просто за здоровье сэра Эндрю. Мне пришлось хуже всех, поскольку я был рождён в католической вере и не выходил из неё, - точнее сказать, забыл о ней, - но моего покойного дядю Френсиса считали столпом английского протестантизма на том основании, что старик был собутыльником короля Генриха. Исходя из этого, в первый день я отмечал именины сэра Эндрю как правоверный католик, во второй день - как племянник своего великого дяди, героя протестантского движения, а на третий день я пил за здоровье сэра Эндрю уже в качестве самого себя. После такой бурной католическо-протестантской попойки мне бы отлежаться в постели, но надо ехать к принцессе Елизавете. Если бы не большая кружка эля утром, я не смог бы взобраться даже на осла, - так что не спеши, милое животное, а то потеряешь меня по дороге.
   Лошадь фыркнула, мотнула головой и поплелась шагом. Сэр Джон с удовольствием вдохнул свежий осенний воздух с запахами увядающих трав и листьев, и сладко потянулся.
   - Ничего, - сказал он, - в эдакий благодатный денёк быстро приходишь в себя. Природа добра к нам - она оставляет для нас одно хорошее.
   ...Двор принцессы Елизаветы был беспорядочен, однако в этом не было вины принцессы. Лишившись матери в раннем детстве, она не пользовалась вниманием отца: король Генрих хотел сына, наследника престола, и когда его третья жена Джейн Сеймур родила ему мальчика, Генрих совершенно охладел к Елизавете. Она росла заброшенным ребёнком вдали от двора, хотя и пользовалась всеми благами, полагающимися королевской дочери. Каждая следующая жена Генриха в зависимости от своего характера то отдавала предпочтение Марии, сводной сестре Елизаветы, нынешней королеве, то баловала Елизавету, - а то была холодна с обеими принцессами.
   К Елизавете приставили хорошего учителя, который обучил её языкам и основам наук, но не было никого, кто смог бы привить ей необходимые для женщины знания о доме и самой себе. Враги Елизаветы со злорадством отмечали неряшливость принцессы, неумение красиво одеваться и её грубоватые манеры. Говорили, что за внешним порядком жизни двора Елизаветы скрываются хаос и сумбур, что придворные ведут себя вульгарно, а она им не препятствует. Говорили также, что её двор погряз в похоти; прибавляли шепотком, что Елизавета и сама имеет склонность к пороку. Всё это было отчасти верно, однако, с другой стороны, нужно отметить, что Елизавета всеми силами стремилась обуздать распущенность двора, что придворных для неё выбирала королева Мария, а вернее, сэр Стивен, - ну, а саму Елизавету никак нельзя было назвать распущенной, тем более, порочной! Так мысленно возражал сэр Джон врагам принцессы Елизаветы, подъезжая к её имению.
   Несмотря на то, что он получил полные сведения о дворе принцессы, сэр Джон с любопытством вглядывался в его жизнь. Первое впечатление было, действительно, неблагоприятное. В воротах дремали два солдата: один из них лениво приоткрыл левый глаз, бросил циклопический взгляд на сэра Джона и тут же стал дремать дальше; второй солдат даже не проснулся. В обширном дворе было грязно, повсюду валялись какие-то тряпки, в цветниках расхаживали курицы; служанка, вышедшая из дома, высыпала мусор прямо на клумбу; дворовый мальчишка справлял малую нужду перед мраморной статуей Афродиты.
   Сэр Джон прошёл в центральные двери дома, и никто его не остановил. Перед лестницей он встретил, наконец, офицера охраны, который поинтересовался его именем и спросил, зачем он прибыл. Узнав, что сэр Джон приехал с разрешения королевы, офицер потерял интерес к посетителю и скороговоркой рассказал, как пройти в покои Елизаветы.
   Сэр Джон скоро заблудился в запутанных коридорах, он попал на половину фрейлин. Навстречу ему выбежали две растрёпанные девушки, чуть не сбив его с ног.
   - О, какой славный джентльмен! Не молод, но ещё хоть куда! - выпалили они вместо извинения и с хохотом побежали дальше. Сэр Джон изумлённо посмотрел им вслед.
   Наугад открыв какую-то дверь, он оказался в длинной анфиладе комнат. Пройдя две или три из них, он услышал странные звуки, доносившиеся из-за широкой портьеры. Сэр Джон остановился и навострил уши: сомневаться не приходилось - там занимались любовью, мужские вздохи перемежевались с женскими стонами и короткими страстными восклицаниями. Стараясь ступать бесшумно, он вернулся назад и продолжил поиски покоев принцессы.
   В конце концов, он перехватил какого-то лакея, который отвёл его к Елизавете; сэр Джон пришёл вовремя - она собиралась выйти в сад, её сопровождала группа молодых дам и кавалеров.

***

   Когда сэр Джон видел принцессу в последний раз, она была худощавым неказистым подростком; теперь её формы несколько округлились, но Елизавета была по-прежнему угловата. Ее лицо покрывал толстый слой пудры и румян (чтобы скрыть бледность, которая, видимо, с годами не уменьшилась, - решил сэр Джон). Ранее густые волосы поредели (ещё два-три года, и ей придётся носить парик, - с сожалением подумал он).
   С некоторым удивлением сэр Джон посмотрел на аляповатый наряд принцессы: очень широкая, по нынешней моде, юбка ярко-бордового цвета плохо сочеталась с красно-коричневым корсетом и тёмно-вишнёвым плащом с большим меховым капюшоном - и уж совсем не к месту была розовая нижняя рубашка, выглядывающая из-под корсета. Тупоносые туфли на высоком каблуке были тоже розовыми с какими-то странными помпонами спереди. От головы до ног Елизавета была увешена драгоценностям: они были закреплены в её волосах, на корсете, юбке и даже на туфлях. На шее принцессы было тяжёлое ожерелье, на пальцах - огромные перстни.
   - Ваше высочество, - склонился перед ней сэр Джон, - я прибыл, чтобы засвидетельствовать вам своё почтение и возобновить, если вы того пожелаете, наше знакомство. Когда-то я имел честь быть представленным вам, меня зовут...
   - Сэр Джон, - тут же вспомнила его Елизавета. - Как же, мы с вами провели немало весёлых часов! Вы всё ещё играете в мяч? - спросила принцесса.
   - Куда мне, ваше высочество, я ведь уже старик, - ответил со вздохом сэр Джон. - Время бежит быстро, и его нельзя остановить. Зато вам оно пошло на пользу: вы так похорошели за эти годы. Я думаю, лучшие женихи из королевских домов Европы мечтают о том, чтобы пойти с вами под венец.
   - Я не собираюсь замуж, милорд, - засмеялась Елизавета. - Пример моей матери не внушает оптимизма насчёт брачных отношений. И не надо мне льстить: как мне помнится, вы всегда отличались тем, что говорили правду, даже если она звучала цинично. Оставайтесь верны себе, сэр Джон, в этом ваше преимущество.
   - Как прикажете, миледи. Приятно видеть, что и ваш характер не изменился, - он почтительно поцеловал ей руку.
   - Я рада, что вы опять при моем дворе, - сказала Елизавета. - Надеюсь, ваши неприятности закончились?
   - Неприятности? Пожалуй, их не было, миледи, - возразил сэр Джон. - Разве можно назвать неприятностью безбедное житье на лоне природы? Я был всеми забыт, а значит, меня никто не тревожил. Древние философы посчитали бы это счастьем.
   - Зачем же, в таком случае, вы возвратились в шумную и беспокойную столицу? Неужели суета Лондона привлекает вас? - спросила Елизавета, поддерживая шуточный тон беседы, но её глаза остро впились в сэра Джона.
   - Право, не знаю, - пожал он плечами. - Наверное, человек такое существо, которое не может жить в покое. Зачем он оставляет тихий берег и устремляется в бурное море? Ладно, если его манит прибыль, но когда её нет? Почему нас привлекают опасные путешествия и сладостно волнует смертельный риск? Я не знаю... Такими нас, видно, создал Бог.
   - Опасные приключения? При моём дворе? Вы снова мне льстите, милорд, - улыбнулась Елизавета. - Это самое спокойное место во всей Англии, - тихий берег, как вы говорите. Если вы ищите приключений, вы ошиблись адресом.
   - Я выражаюсь фигурально, миледи. Впрочем, мы говорили о шумной и непредсказуемой лондонской жизни. Я вернулся в Лондон, однако знакомых у меня в столице осталось мало, а при дворе её величества королевы Марии их вообще нет. Куда же мне было податься, как не к вам? Примите старика по нашему давнему знакомству и по своей безмерной доброте, ваше высочество, - склонился сэр Джон перед Елизаветой. - Её величество королева Мария не возражает против этого, - прибавил он, распрямившись.
   - Вы видели королеву? - Елизавета бросила на него всё тот же острый взгляд.
   - Нет, миледи. Кто я, чтобы удостоится аудиенции её величества? За меня попросили мои приятели, которых мне удалось разыскать и которые очень уважают вас, - сэр Джон с расстановкой проговорил последнюю фразу.
   Елизавета искоса глянула на свою свиту.
   - Конечно, я приму вас, милорд. Воля королевы - закон для всех её подданных. К тому же, мне самой приятно видеть вас. Можете бывать у меня запросто, на правах старого друга, - сказала Елизавета. - Но пусть вас не обманывают его седины, - обратилась она к своим придворным. - Сэр Джон - известный обольститель. Бойтесь его, дамы... Надеюсь, вы не будете злоупотреблять моим доверием, - повернулась Елизавета к сэру Джону. - Я стараюсь поддерживать при своём дворе высокую нравственность.
   - Я это заметил, ваше высочество, - с полной серьёзностью произнёс сэр Джон.
   Елизавета усмехнулась.
   - Я рада, что вы не изменились, - повторила она. - Пойдёмте с нами в сад. Заезжие лицедеи обещают показать нам пантомиму. Посмотрим вместе.

***

   Принцесса Елизавета любила театральные представления, поэтому в её саду была оборудована постоянная площадка для них. Деревянные, крашенные под мрамор колонны стояли полукругом на широкой лужайке; перед ними был сооружён дощатый настил для сцены и насыпаны три земляных вала, один над другим, наподобие скамей в амфитеатре. Во время представлений около колонн устанавливали декорации, за которыми актёры переодевались и ждали своего выхода; придворные усаживались на устланные коврами земляные скамьи, для принцессы ставили кресло. Со всех сторон площадку окружали высокие заросли можжевельника, создавая плотную зелёную стену; вечером зажигали факелы, в их мерцающем свете игра актёров делалась особенно выразительной.
   В дождливую и холодную погоду представления не устраивались. Сейчас как раз собирался дождь, небо вдруг заволокли тучи, повеяло зябким ветром, - но Елизавета решила не откладывать зрелище: помимо любви к театру, причиной этого было желание поговорить с сэром Джоном.
   - Нет, не сюда, - сказала она слугам, которые хотели поставить её кресло спереди, - поставьте сзади, наверху. И рядом кресло для сэра Джона, - я так давно его не видела, что мне хочется с ним поболтать.
   - А мы не промокнем? - сэр Джон взглянул на небо. - В моём возрасте самое опасное - это простуда; остальное всё неважно. Что за погода, - когда я ехал к вам, солнце светило, как летом, ничто не предвещало дождя!
   - Что толку сетовать на то, что мы не можем изменить? - заметила Елизавета. - Я прикажу подать вам горячий грог - пейте, сколько хотите. А сверху мы накинем толстенную дерюгу, получится что-то вроде шатра. Помните, как однажды вас нашли в таком шатре с одной из моих фрейлин? Её звали Рэчел.
   - У вас поразительная память, ваше высочество, - закашлялся сэр Джон. - Кстати, а Рэчел всё ещё при вас?
   - Нет, милорд. Всех моих старых друзей удалили от меня. Я окружена теми, кто угоден моей сестре-королеве, а точнее говоря, сэру Стивену. Но не будем об этом... Эй, скажите актёрам, чтобы они начинали! - крикнула она. - Мы не лягушки, чтобы дожидаться хорошего дождя!
   Забили барабаны, тонко пискнула свирель. Из-за декораций с нарисованными на них египетскими пирамидами и верблюдами выскочил актёр, одетый шутом. Кувыркаясь, он колесом прошёлся по сцене, совершил головокружительный прыжок и встал, как вкопанный, перед зрителями. Барабаны замолчали.
   - Смотрите прекраснейшую пантомиму! Исключительно для вашего удовольствия и чтобы порадовать её высочество! - закричал шут, кривляясь и гримасничая. - "Антоний и Клеопатра" - древняя история любви! Лучшее исполнение, какого вы не увидите даже при дворе короля Франции!
   Он перекувырнулся через спину, захохотал и убежал за декорации: зрители похлопали ему. Мелкие капли дождя застучали по дощатому настилу сцены; на ней появилась Клеопатра в лёгком одеянии и с бумажной золотой короной на голове. Молодой актёр, исполнявший роль египетской царицы, делал вид, что ему жарко, и обмахивался веером. Сэр Джон поёжился.
   - Выпейте грогу, милорд, - сказала ему Елизавета. - Я бы могла разделить с вами мой плащ, но боюсь, что это будет дурно истолковано. Давайте я накрою вас дерюгой.
   - О, ваше высочество, мне до сих пор никогда не приходилось сидеть с наследницей престола под одной дерюгой! - улыбнулся сэр Джон.
   - Вы ошиблись, милорд, я не наследница, - возразила Елизавета, - и не стану ею, если моя сестра Мария родит сына или дочь.
   - Учитывая её лета и то, что она не замужем, шансы невелики.
   - Но они сохраняются, и до тех пор я никто: незаконнорожденная дочь, которую отец признал лишь под конец жизни и которую он поставил на последнее место в списке претендентов на корону. Принцессой меня называют исключительно из приличия, а вы говорите - наследница! Вы шутите, милорд, - с горечью произнесла Елизавета.
   - Однако всё может перемениться, - многозначительно сказал сэр Джон. - Жизнь делает порой неожиданные повороты.
   - Да? - Елизавета взглянула ему в лицо. - На нас смотрят, к нам прислушиваются, - вдруг шепнула она и, повысив голос, спросила: - Почему вы не пьёте, милорд? Вам не по вкусу наш грог?
   - Ах, ваше высочество, он превосходен, но я слишком много пил в последние три дня, - также громко отвечал сэр Джон. - Видите ли, у моего приятеля были именины, и он, чтобы никого не обидеть, отмечал их сначала по католическому образцу, потом - по протестантскому, а затем совместно, в знак примирения обеих религий. Из-за этой проклятой веротерпимости мне пришлось столько пить, что больше в меня не лезет. Я и не знал, что толерантность приводит к пьянству.
   - Ох, сэр Джон, сэр Джон! - Елизавета, смеясь, хлопнула его по руке. - Вы неисправимый вольнодумец и циник! Помню, когда я была девочкой, вы так смешно рассказывали мне про чудеса святого Игнатия, что со мною чуть не случилась маленькая неприятность... Ладно, давайте смотреть пантомиму, - актёры из кожи вон лезут, чтобы нам понравится.
   На сцене Клеопатра безутешно убивалась, получив известие о гибели Цезаря. Это известие принёс ей всё тот же одетый шутом актёр, который по ходу действия играл роль судьбы и попутно объяснял происходящее на сцене. Отдав письмо пребывавшей дотоле в блаженстве Клеопатре, шут так и пояснил зрителям: "Письмо об убийстве Цезаря в Риме".
   Простирая руки то к небесам, то к пирамидам, то, почему-то, к верблюдам, Клеопатра отчаянно рыдала, дергала себя за волосы, била в грудь, а закончила тем, что достала громадный пузырёк с большой, видной всем надписью "яд" и собралась опорожнить его. Однако появившийся на сцене Антоний, красавец в жестяных латах, успел предотвратить эту попытку и после недолгой борьбы отнял пузырёк у Клеопатры. Затем он упал на колени перед царицей и принялся объясняться в любви. Шут, стоявший в дальнем углу сцены, прокричал: "Объясняется в любви" - чтобы ни у кого не оставалось сомнений.
   Клеопатра стала потихоньку сдаваться, и, в конце концов, Антоний заключил её в объятия...
   Между тем, пошёл сильный дождь, актёры и зрители начали мокнуть, но принцесса Елизавета весело захлопала в ладоши, придворные - вслед за ней, и представление продолжалось.
   - Вот вы говорите, что у моей августейшей сестры мало шансов выйти замуж, - шептала Елизавета сэру Джону, - однако у неё были женихи, как вам, конечно, известно. В первый раз её сосватали в двухлетнем возрасте за французского дофина; потом, в шестилетнем возрасте, она была помолвлена с императором Карлом, - а когда ей исполнилось одиннадцать, наш отец Генрих снова решил выдать её замуж за французского дофина. Только после того как отец развёлся с королевой Екатериной, матерью Марии, и женился на моей матери, он перестал сватать Марию к европейским королям, надеясь на рождение наследника английского престола от собственного брака. В конце концов, отец всё-таки добился своего - его третья жена Джейн Сеймур родила ему сына Эдуарда, нашего покойного короля. Милый мальчик, я любила его всем сердцем, и он отвечал мне любовью! Богу было угодно рано забрать его к себе, - и моя сестрица теперь королева Англии... Но тем более важно для тех, кто служит ей, не допустить, чтобы я стала королевой после неё. Они понимают, что поплатятся за свои преступления, и поэтому всеми силами хотят выдать Марию замуж, а после дождаться рождения у неё детей. Вы слышали, что её сватают к Филиппу, сыну императора Карла?
   - Нет, - ответил пораженный осведомлённостью принцессы сэр Джон.
   - Первая жена Филиппа - Мария Португальская - умерла, и кое-кто мечтает устроить брак моей сестрицы с ним, - шёпот Елизаветы был еле слышен. - Епископ Эдмунд, глава Совета по делам церкви и преследователь наших несчастных протестантов, боится, что без помощи извне ему не удержать Англию в повиновении. Правда, лорд-канцлер сэр Стивен опасается, что женитьба Филиппа на моей сестрице сделает нашу страну чересчур зависимой от могущественной империи Карла. Сэр Стивен так любит власть, что не хотел бы делиться ей даже в самой малой степени с кем бы то ни было... Сэр Стивен и епископ Эдмунд пока не договорились между собой, однако план замужества Марии продолжает обсуждаться ими. Это такая большая тайна, что сэр Стивен не делится ею даже с Королевским Советом. Не удивлюсь, если об этом сватовстве не знает ещё и моя сестрица, - улыбнулась Елизавета.
   - У вас неплохие осведомители, миледи, - заметил сэр Джон.
   - Что делать, - с детства мне приходится самой заботиться о себе, - лукаво проговорила Елизавета.
   - Но я слышал, что при дворе королевы Марии появился молодой человек, к которому она весьма расположена. Это сэр Роберт Дадли, - сказал сэр Джон.
   - Он был с визитом и у меня.
   - Вот как? - сэр Джон был поражен. - Когда же он успел: прежняя новость ещё не остыла, а уже испеклась свежая. Прыткий юноша.
   - За те дни, что вы праздновали именины вашего приятеля, много воды утекло... Этого Дадли я знала ещё в детстве, он мне ужасно не нравился тогда. Теперь он снова побывал у меня, и я опять от него не в восторге. Не знаю, что нашла в нём моя сестра, но мне он всегда казался болваном. Да, красив, но глуп безмерно, двух слов связать не может, - а по характеру он, по-моему, просто тряпка. Пусть себе Мария потешится, если он ей приятен, но я дала ему понять, что у меня ему делать нечего, - презрительно усмехнулась Елизавета.
   - Более чем странно: сын и брат казнённых заговорщиков, - да каких заговорщиков! - свободно разъезжает между дворами королевы и принцессы Англии, и никто ему не мешает... Пожалуй, я выпью грога, надо прочистить мозги, - от вращения в высших сферах кружится голова, - сэр Джон налил себе полный стакан.
   - Плесните и мне немного, - сказала Елизавета. - Похолодало, и дождь зарядил пуще прежнего.
   Дрожащие от холода придворные смотрели, как на сцене насквозь промокший Антоний убивает себя после поражения от Октавиана. С трудом вынув из разбухших ножен деревянный меч с облупившейся серебряной краской, Антоний приставил его к груди и с неимоверными вздохами взвёл глаза к мрачному небу. Тряся головой, он будто повторял чьё-то имя: "вспоминает Клеопатру", - крикнул шут, который был тут как тут. Издав ещё несколько глухих стонов, Антоний пронзил себя; это было сделано так искусно, что меч вышел у него из-под лопатки. "Ах!" - раздались возгласы в публике.
   На сцене появилась Клеопатра. Увидев пронзённого мечом Антония, она пала на его тело и зашлась в плаче. Несмотря на то, что мокрое платье мешком висело на ней, а парик стал похож на паклю, Клеопатра вызвала сочувствие в зрителях. Забыв о холоде и дожде, они с замиранием смотрели, как Клеопатра вытащила из корзины настоящую змею. Шипящая, извивающаяся тварь была последним живым существом, которое видела несчастная царица Египта, потому что в тот же миг Клеопатра приложила гадину к шее и была ужалена. Закатив глаза, царица рухнула у ног своего возлюбленного. "Умерла!" - сообщил шут.
   Выбежавшие на сцену служанки египетской царицы и римские солдаты подняли останки Антония и Клеопатры, и положили их на погребальный костёр - он был сложен из бутафорских поленьев и обрывков красного шёлка. Тут же в руках служанок затрепетали такие же красные шелка, и Антоний и Клеопатра исчезли. "Землю покинув, души влюблённых на небе покой обрели!" - заключил шут. Ударили барабаны, пропищала свирель, - представление закончилось.
   Елизавета похлопала, зрители тоже выразили своё удовольствие; актёры мужественно кланялись под проливным дождём. Когда аплодисменты стихли, придворные, оглядываясь на принцессу, встали со своих мест. Елизавета дала им знак идти во дворец, а сама задержалась на минуту.
   - Сэр Джон, мне доставила удовольствие беседа с вами, - сказала она. - Вы, будто добрый старый дядюшка, развлекли и развеселили меня. Оставайтесь у нас, сколько хотите, а если уедете, приезжайте опять.
   - Непременно, моя принцесса, - ответил сэр Джон с глубоким поклоном. - Надеюсь, что мне удастся в будущем очень-очень-очень развеселить вас.
  

Часть 3. Лондонский туман

   Шедшие последнюю неделю холодные дожди закончились. Пасмурная, но тёплая погода установилась в Лондоне, и его окутал густой туман. С утра до вечера и с вечера до утра на улицах горели факелы; размытые жёлтые пятна от их неверного огня разгорались и угасали в грязно-белёсой пелене, в которой мелькали призрачные тени прохожих. Всадники и повозки передвигались шагом, то и дело слышны были крики: "Дорогу! Дорогу! Эй, дорогу!". Время от времени раздавались отчаянные вопли тех, кто попал под копыта лошади или под колеса кареты. Несчастных оставляли лежать на улице, ибо опасно было останавливаться для оказания им помощи - можно было попасть под нож грабителя. В такую погоду воры и налётчики чувствовали себя в Лондоне вольготно: патрули брели по улицам ощупью, о погоне за преступниками не могло быть и речи.
   Трактиры были открыты всю ночь: ещё летом был издан соответствующий указ и он не был отменён. Грубые мужские восклицания, женские хохот и визг не давали спать мирным обывателям; из тумана появлялись пьяные компании, которые с разнузданными песнями шли посреди улицы; подвыпившие забияки приставали к случайным людям по малейшему поводу и безо всякого повода. Часто можно было увидеть полураздетых женщин и мужчин, которые, прижавшись к стенам домов, занимались любовью у всех на глазах. В тумане было что-то демоническое, вызывающее дикие греховные желания: кто мог сопротивляться им, запирался в своих жилищах и молился; кто не мог, выходил в город и совершал такие поступки, которые не совершил бы при свете солнца.
   Всё расплывалось, всё становилось зловещим в тумане; не случайно, пробирающийся по улицам одинокий монах, лицо которого было закрыто чёрным клобуком, казался призраком. Монах будто плыл в клубящихся туманных облаках, на мгновение появляясь в факельных просветах и снова исчезая в непроницаемой тьме. Даже отчаянные гуляки вздрагивали и крестились при виде этого монаха; на него не посмели посягнуть и грабители, хотя обычно они имели мало уважения к святости и не считали зазорным обирать священнослужителей.
   Призрак медленно перемещался по Лондону, пока не достиг старого заброшенного аббатства на восточной окраине города. Оно пользовалось недоброй славой среди жителей столицы: сказывалась близость Тауэра, но пуще того их пугала легенда, связанная с разрушением этой обители. Говорили, что её последний аббат и братия заключили договор с дьяволом; в алтаре монастырской церкви проводились сатанинские обряды, на которые собирались все лондонские ведьмы и которые заканчивались шабашем. Благодаря союзу с сатаной, монахи получили неслыханную силу; именно в этом аббатстве король Ричард III, исчадье ада, получил благословение на царствование.
   Но дьявол коварен и договоры с ним ненадёжны - в решающий момент битвы при Босворте, когда решалась судьба Ричарда, нечистый отвернулся от короля. Конь Ричарда обернулся вдруг чёрной кошкой: разбрасывая искры, с жутким завыванием умчалась она с поля битвы. Напрасно Ричард пытался отыскать другого коня и предлагал за него полцарства - в считанные минуты король погиб, и душа его отправилась в преисподнюю. А в Лондоне в тот же миг сатанинское аббатство охватил адский пламень; жители столицы видели, как языки огня сложились в фигуру, напоминающую Люцифера, - такого, каким он изображён в Писании. Стены монастыря раскололись надвое, церковь обрушилась и похоронила под собой всю нечестивую братию вместе с аббатом. Но он не успокоился и продолжал появляться на монастырских руинах: аббат часто бродил здесь по ночам - и горе человеку, попавшему сюда! Никто больше не видел безумцев, осмелившихся прийти к этому монастырю после захода солнца...
   Чёрный монах ощупью пробрался через нагромождение камней до бывшей трапезной, - она меньше всего пострадала от пожара. Вход в неё был завешен широким плащом, из-под которого пробивался слабый свет.
   - Слышны уже трубы Иерихонские, - тихо произнёс монах.
   - И первая печать отверзнута, - ответили ему.
   Монах приподнял плащ и вошёл в трапезную. На груде кирпичей сидел высокий человек в одежде лондонского констебля и держал наготове шпагу.
   - Вы заделались полицейским, сэр Томас? - весело спросил монах.
   - Так легче сегодня пробраться по Лондону, - сказал сэр Томас, откладывая шпагу в сторону. - Туман спутал наши планы, - я сижу тут битый час, и вы всего третий, кто явился на встречу.
   - Первый - это вы, а кто же второй? - поинтересовался сэр Джон.
   - Сэр Эндрю, но от него, как всегда, мало толку. Он ещё не протрезвел после своих именин; вон он, спит в углу.
   - Что же вы хотите, двух недель не минуло, как он начал праздновать, - усмехнулся сэр Джон. - Поразительно, что он вообще пришёл.
   - А как вы дошли, без приключений?
   - Мне пришлось стать монахом и напустить жути на лондонский люд. Боюсь, что свойственная народу вера в привидения ещё более усилилась после моей сегодняшней прогулки, - сэр Джон скинул клобук, потом рясу и остался в своём обычном наряде. За поясом был заткнут пистолет, на боку висела короткая шпага, из голенища сапога виднелась рукоятка кинжала. - Как видите, привидения привидениями, но я, к тому же, неплохо вооружился и мог бы постоять за себя... Однако мне непонятно, зачем было назначать свидание в этом монастыре, когда есть наша славная "Свиная голова"? Лучшего места сейчас не найти, толпы лондонцев бродят по трактирам, мы ни у кого не вызывали бы подозрений, - он присел на обломок каменой капители напротив сэра Томаса.
   - Вы правильно сказали - толпы бродят по трактирам, - кивнул сэр Томас. - В "Свиной голове" сейчас не протолкнуться, не говоря уже о том, что какие-нибудь буяны, чего доброго, затеяли бы драку. Королева Мария не мешает своему народу пить, - более того, она поощряет его к пьянству. Это показатель неправедности власти, между прочим. Праведная власть не станет спаивать народ, однако власти неправедной лучше иметь дело именно с пьяным народом, - пусть себе пьёт, лишь бы на власть не восставал.
   - Ну, если судить о власти по состоянию народной трезвости, то праведную власть мы найдём лишь в Царствии Небесном! - воскликнул сэр Джон.
   - Не богохульствуйте, милорд, это не повод для шуток - сурово заметил сэр Томас. - Давайте поговорим, пока никого нет, о вашем визите к принцессе Елизавете. Как вы съездили?
   - Прекрасно, милорд! Принцесса вспомнила меня и была очень любезна.
   - Она поняла, что вы приехали по нашему поручению?
   - Я намекнул ей об этом.
   - Почему вы не сказали прямо?
   - Принцесса окружена шпионами, с неё не спускают глаз.
   - Бедная Елизавета! Как она несчастна!
   - Несчастна? Вы заблуждаетесь, милорд. Принцесса не потеряла живости характера, Елизавета бодра и весела.
   - Вот что значит вера в Бога! Она придает нам силы в самых безнадёжных ситуациях, - с чувством произнёс сэр Томас.
   - Скорее, вера в своё предназначение. За два дня, что я был там, я не услышал ни единого слова о Боге, - возразил сэр Джон. - О набожности принцессы можно судить только по тому, что она молится у себя в спальне два раза в день, утром и вечером.
   - Тому, кто носит Господа в сердце своём, не надо непрестанно поминать его имя и молится напоказ, - ответил сэр Томас.
   - Да? Тогда я - самый что ни на есть верующий! Я не молюсь и не веду разговоров о Боге, - улыбнулся сэр Джон. - Кстати, наш сэр Эндрю, который сейчас храпит в углу, тоже очень верующий человек, если исходить из вашего определения.
   - Как вам показалось, достанет ли у Елизаветы решимости в критический момент присоединиться к нам? - спросил сэр Томас, оставив эту тему.
   - Если она будет полностью уверена в успехе. Принцесса умна и осторожна, - вряд ли она ввяжется в сомнительное предприятие, а тем более, в авантюру.
   - В делах подобного рода трудно заранее предсказать результат, - пока он не будет ясен, сомнения останутся. В случае провала нашу попытку назовут авантюрой, но если мы добьёмся успеха, скажут, что это была блестящая политическая операция, - глухо пробормотал сэр Томас.
   - Насколько я знаю Елизавету, для неё лучше подождать результата.
   - Плохо, - лицо сэра Томаса помрачнело. - Если бы принцесса открыто присоединилась к нашему выступлению, к нам примкнуло бы больше людей.
   - Увы, нам придётся рассчитывать исключительно на себя, - развёл руками сэр Джон
   - Ну, что же, пусть так! Выступление всё равно состоится, - решительно сказал сэр Томас.
   - Я хотел сообщить вам ещё кое о чём. Ко двору принцессы приезжал на днях сэр Роберт Дадли.
   - Роберт Дадли?! - сэр Томас изумлённо посмотрел на сэра Джона. - Сын казнённого лорд-канцлера? Убеждённый протестант? Мой бог, как же его допустили ко двору Елизаветы?
   - Но прежде его допустили ко двору королевы Марии.
   - Не может быть! Вы не ошибаетесь, ваши сведения точные?
   - Так вы и этого не знаете? - в свою очередь удивился сэр Джон. - В Лондоне только об этом и говорят.
   - Мы были так заняты подготовкой к выступлению, что нам было не до слухов.
   - Да, хороший у нас заговор, - протянул сэр Джон.
   - Роберт Дадли бывает при дворе королевы и одновременно - при дворе принцессы, - задумчиво произнёс сэр Томас, не расслышав последнего замечания. - Что же это означает?
   - Без ведома лорд-канцлера визиты Роберта Дадли не состоялись бы. Сэр Стивен - хитрая лиса, его следует опасаться. Это всё, что я сейчас могу сказать.
   - Но, возможно, сэр Роберт ведёт собственную игру? Возможно, он решил втереться в доверие лорд-канцлеру? А что если сэр Роберт, действуя в одиночку, преследует те же цели, что и мы - хочет возвести на престол Елизавету? - сэр Томас воссиял от своей догадки.
   - Роберт Дадли?! - сэр Джон пристально поглядел на сэра Томаса, пытаясь определить, не шутит ли он. Но сэр Томас был совершенно серьёзен, и тогда сэр Джон сказал: - Господь с вами, милорд! Насколько я могу судить, Роберт Дадли не способен втереться в доверие даже к своей собаке, - а уж составить заговор для него так же невозможно, как монашке обратить на путь истинный пиратов южных морей. Впрочем, монашка способна проявить большую силу воли и ума, чем сэр Роберт. Принцесса Елизавета назвала его тряпкой и болваном, - и, по-моему, она недалека от истины.
   - Может быть, может быть... - пробурчал сэр Томас. - Со временем всё откроется.
   - Но нам надо быть особенно осторожными сейчас, - возразил сэр Джон. - На нашем месте, я бы не спешил связываться с Дадли.
   - Мы это обдумаем... А вы продолжайте бывать у Елизаветы, пейте, ешьте, веселитесь, - и ждите нашего сигнала. Если у вас появятся какие-нибудь важные сведения, сообщите мне, - сэр Томас поднялся и вложил свою шпагу в ножны. - Больше ждать бесполезно: из-за проклятого тумана никто не придёт. Но что делать с сэром Эндрю? Удастся ли нам его растолкать?
   - Оставьте сэра Эндрю мне: я как-нибудь сумею доставить его домой.
   - Благодарю вас. Прощайте милорд, и да хранит вас Бог!
   - Прощайте, милорд.
   Когда сэр Томас удалился, сэр Джон подошёл к спящему сэру Эндрю и потряс его за плечо.
   - Подымайтесь, дорогой Эндрю! Заседание заговорщиков окончено.
   - О, сэр Джон, мой добрый друг! - сказал сэр Эндрю, открывая глаза. - Как я рад, что вы пришли на мои именины. Пейте, ешьте, веселитесь - и к чёрту все заботы!
   - Хороший совет и, главное, я получаю его уже во второй раз, - заметил сэр Джон. - Последовать ему, что ли?.. Ну же, сэр Эндрю, попытайтесь встать. Не получается? Ох, придётся мне тащить вас на себе - чего не сделаешь ради дружбы!
   ...От берега Темзы шли тесной гурьбой лодочники, возвращающиеся домой. Они держали вёсла на плечах, наподобие дубин, и подбадривали друг друга солёными шутками. Проходя мимо дьявольского аббатства, лодочники ускорили шаг и старались не смотреть в ту сторону. Вдруг один из них закричал, затрясшись от ужаса:
   - Великий боже! Глядите!
   Они увидели в руинах монастыря призрак чёрного монаха. Призрак плыл по воздуху и нёс на себе какого-то человека; через минуту оба растворились в тумане.
   - Свят, свят, свят, - крестились лодочники, не в силах сдвинуться с места. - Опять он бродит по ночам и хватает честных христиан, - ещё одна погубленная душа! Нет, братцы, хоть убейте меня, но это не к добру! Неладные дела в нашем королевстве, - попомните моё слово, нас ждут большие потрясения...

***

   По случаю тумана в королевском дворце была вдвое усилена охрана. Через каждые пятнадцать минут патрули совершали обход, на стенах гвардейцы стояли через пять шагов друг от друга. Стража проверяла даже тех, кто входил и выходил через внутренние ворота дворца. Большее смятение вызвало желание королевы прогуляться вечером по парку - решено было спрятать за кустами и деревьями, по ходу следования королевы, тайных агентов в цивильной одежде. Они должны были обеспечить безопасность её величества, не выдавая себя, ибо королева не выносила присутствия посторонних на своих прогулках.
   Выйдя из дворца, Мария направилась к развалинам бывшей канцелярии мастера Хэнкса. Здесь она велела своей свите оставить её одну, что не вызвало удивления, так как королева часто это делала. Стараясь, чтобы опавшие листья не шуршали под ногами, Мария встала под кустами орешника; ей показалось, что возле развалин кто-то глухо кашлянул.
   - Сэр Роберт? - негромко позвала Мария. Никто не отозвался.
   Сквозь туманную пелену она пыталась разглядеть, есть ли там кто-нибудь. Развалины канцелярии были похожи на тёмную мрачную пещеру, вход в подземное царство. Марии стало жутко; краем глаза она заметила, как в нескольких шагах от неё мелькнула чья-то тень.
   - Сэр Роберт?! - с тревогой вскричала Мария. Тень исчезла.
   Мария бросилась к аллее, где горели огни и где ждала её свита.
   - Ваше величество! - услышала она голос сэра Роберта.
   - Бог мой, милорд, я уже думала, что не дождусь вас! - с упрёком сказала Мария, когда сэр Роберт подошёл к ней. - Вы опаздываете.
   - Разве? - испуганно спросил он. - Я старался прийти точно ко времени. Стража задержала меня: сейчас везде караулы, везде проверяют... Прошу меня простить, мадам.
   - Вы должны понимать, что мне не так-то просто найти хотя бы полчаса для неофициального дружеского разговора: мой день во дворце расписан по минутам.
   - Я понимаю, ваше величество. Ещё раз прошу простить меня, - сэр Роберт с виноватым видом поклонился королеве.
   - Я прощаю вас. Славу богу, что теперь мы одни. Я хотела спросить вас... - Мария остановилась.
   - О чём вам будет угодно, мадам! Я отвечу на любой ваш вопрос, - с готовностью сказал сэр Роберт.
   - Вопрос будет необычный, но мне надо знать...
   - Да, мадам?
   - Мне стало известно, что вы посещаете мою сестру Елизавету? Это правда? - Мария взглянула на него, лицо её дрогнуло.
   - Ваше величество! - вскричал сэр Роберт, почувствовав, что всё-таки совершил ошибку. - Я действительно был с визитом у Елизаветы, - с одним визитом, ваше величество! Мне сказали, что это необходимо, что это нужно из вежливости, из приличия, из этикета. Я ведь знаком с Елизаветой с детства, поэтому мне нужно было нанести ей визит. Ну, вот и всё... - смешался сэр Роберт.
   - Вы дружили, когда были детьми?
   - По-моему, Елизавета терпеть меня не могла, да и мне она не нравилась.
   - А сейчас она вам понравилась?
   - Кто?
   - Моя сестра Елизавета, - терпеливо пояснила Мария.
   - Ну, я не могу сказать... Не знаю, ваше величество, - отвечал сэр Роберт, ощущая спазмы в горле.
   - Она некрасива, но мила, не правда ли? - продолжала допытываться Мария. - Говорят, мужчинам нравятся рыженькие, а Елизавета - рыжая.
   - Ваше величество, - просипел сэр Роберт.
   - И она молода, ваша ровесница. Ровесники легко находят общий язык.
   - Ваше величество, я не знаю! - с отчаянием отвечал сэр Роберт.
   В развалинах опять кто-то кашлянул, а в кустах снова мелькнула чья-то тень.
   - Тише, милорд, - Мария предостерегающе поднесла палец к губам. - Не надо чтобы нас слышали. Ответьте, какой вы нашли Елизавету? Опишите мне её.
   - Ну, как вы и сказали, она рыжая, некрасивая, - начал, смущаясь, сэр Роберт.
   - Далее.
   - Много бриллиантов, очень много бриллиантов.
   - Это её слабость. Незаконнорожденная дочь, мать казнена за разврат и государственное преступление - чего же вы хотите? Она постоянно должна доказывать своё превосходство, в том числе с помощью драгоценностей, - презрительно заметила Мария.
   - Её голос то тонок, то груб.
   - Грубый, как у возницы. Можно подумать, она закалила его криками: "Эй, поберегись! Эй, дай проехать!".
   Сэр Роберт засмеялся.
   - Чему вы смеётесь, милорд? - спросила Мария.
   - Только что, проезжая в тумане по Лондону, я то и дело слышал такие крики.
   - Если бы вас сопровождала моя сестра, путь вам был бы расчищен за милю.
   От развалин донёсся звук, похожий на сдавленное мяуканье.
   - Житья нет от этих кошек. Я приказываю гнать их из парка, но они всё равно прибегают, - сказала Мария. - Я не люблю кошек, в них есть что-то дикое и тупое: никогда не знаешь, чего от них ждать, ласки или когтей. Птички божие милы и непосредственны, собаки умны и преданны, но кошки просто отвратительны в своей непредсказуемой коварности. Всегда себе на уме и готовы вцепиться в тебя, - их мягкая пушистость всего лишь обман. К тому же, они глупы, даже глупее птиц. Мне кажется, что кошек любят люди, которые не уважают себя, в которых есть какой-то скрытый ущерб. Елизавета любит кошек, у неё есть кошки во дворце?
   - Не видел, ваше величество.
   - У неё должны быть кошки, было бы странно, если бы у неё их не имелось. Впрочем, кошки являются ещё признаком домашности, а какая домашность может быть у Елизаветы? Девочки, выросшие без матери, не умеют вести дом, - решительно заявила Мария и тут же прибавила: - А я умею - моя мать была настоящей королевой и настоящей женщиной, при ней дворец короля Генриха был подлинным королевским домом. Я тоже могла бы навести здесь, во дворце, порядок, но не хочу. Зачем мне это? Все мои помыслы отданы Богу, мирская суета меня не интересует, - со вздохом произнесла она. - Но продолжайте, - как вам поведение Елизаветы? Я слышала, что живость характера искупает недостатки её воспитания.
   - Живость характера? - удивился сэр Роберт. - Я не сказал бы этого. Её высочество приняла меня холодно, задала несколько вопросов, а потом вообще отвернулась от меня. Принцесса надменна и замкнута.
   - Значит, она не удостоила вас приятной беседой? - в голосе Марии прозвучала непонятная ирония. - Значит, вы зря ездили к ней?
   - Ваше величество, мне сказали, что это необходимо было сделать! - взмолился сэр Роберт. - Если вам не угодно, чтобы я бывал у её высочества, ноги моей там больше не будет, клянусь вам!
   - Не думаете ли вы, что меня заботит, бываете ли вы у принцессы Елизаветы или нет? Вы забываетесь, милорд, - у королевы много других, более важных дел, - голос Марии напрягся.
   - Ваше величество, - сэр Роберт опустился на колени прямо на мокрые листья. - Прикажете казнить меня, если я чем-нибудь оскорбил вас. Я не хотел, я не желал вас обидеть, - боже мой, я совсем не умею вести себя при дворе! Моё желание - преданно служить вам, но я доставляю одни неприятности. Казните, меня, ваше величество, если я того заслуживаю. Казните меня, ваше величество!
   В кустах орешника громко треснула ветка.
   - Это большой жирный кот, - сказала Мария, - под ним даже ветки ломаются. Пошёл отсюда, пошёл! Брысь!.. Встаньте, милорд, - обратилась она к сэру Роберту, - я не сержусь на вас. Вы наивны, как ребёнок, но это неплохо. Сохраняйте свою наивность, она мне нравится... Вы видите сны? - спросила она, когда сэр Роберт поднялся.
   - Наверное, вижу, - ответил он и испуганно взглянул на королеву: не сказал ли опять невпопад.
   - Почему "наверное"? - ласково проговорила Мария. - Вы не знаете точно?
   - Когда я ложусь спать, то проваливаюсь, словно в яму; а когда просыпаюсь, не помню, видел ли что-нибудь во сне.
   - А я постоянно вижу сны; они бывают настолько яркими и связными, что мне кажется, я живу двумя жизнями - одной наяву, а другой во сне - и вторая насыщеннее первой... Я вам расскажу сон, который я видела вчера. Это очень личное, но вы - мой друг, и вам я могу довериться. Ведь вы мне - друг?
   - Мадам! - горячо вскричал сэр Роберт, приложив руку к сердцу.
   - Тише, милорд, не надо кричать, а то нас услышит кто-нибудь... Вот мой сон. Мне снилось, что я еду по большой дороге, проложенной над крышами Лондона. Вверху непроницаемая тьма, внизу туман, как сейчас, ничего не видно, но зато отчётливо слышны все звуки. Там кто-то поёт, кто-то ругается, а кто-то объясняется в любви. Эти звуки невыносимы, они будто раздаются в замкнутом пространстве, что-то вроде громадного медного таза, которым накрыт и Лондон, и дорога, по которой я еду, и вообще весь мир.
   Я погоняю лошадь, но она не повинуется и продолжает еле-еле плестись. Моя голова нестерпимо болит, мне не хватает воздуха, я задыхаюсь. В довершение всего, сквозь булыжники дороги проступает какая-то жидкость; её становится всё больше, и я чувствую запах крови. Я хочу кричать, но не могу, из горла вырываются лишь слабые стоны, - и тут ещё лошадь поворачивает ко мне морду и жутко скалится; её шея вытягивается, как у дракона, зубы превращаются в клыки, и эта адская тварь начинает грызть мне колени и руки.
   Я понимаю, что умираю, что умру через мгновение, - но в этот последний миг появляется рыцарь в золотых доспехах. Он подхватывает меня, сажает на своего коня, и мы взлетаем в небо. Тьма рассеивается, в тёмно-синем воздухе загораются звёзды, справа нам светит солнце, а слева - луна.
   Ах, как приятно было лететь в небесной синеве! Эфир так лёгок, он был тёплым и нежным, как кожа ребёнка; он был наполнен запахами лаванды и фиалок. Мой рыцарь читал мне прекраснейшие стихи, их строфы разносились с тонким звоном по небесам, - и где-то звучали арфы, источая чудесную, радостную и трогательную мелодию...
   Внезапно всё кончилось. Я снова еду по дороге, но уже в самом Лондоне через наши отвратительные грязные предместья. Улица за улицей, переулок за переулком я проезжаю их и не могу добраться до своего дворца. Меня сопровождает свита, я слышу пустые разговоры и пошлые шутки. Возле меня едет человек и бормочет любезности, каждое слово которых фальшиво. Моё сердце ноет от тоски; мне ясно, что мне никогда не добраться до моего дворца, - не говоря уже о сияющем небе, которое закрыто для меня навечно...
   Вот такой сон. Что вы на это скажете?
   - Ну, мадам, я, ей-богу, не знаю, что сказать! - потёр переносицу сэр Роберт. - Вам бы лучше обратиться к придворному магу, а я не мастер разгадывать сны.
   - Но вы хотели бы стать рыцарем, спасающим меня от адских видений?
   - Мадам, только прикажите! - пылко воскликнул сэр Роберт.
   - Разве рыцарю надо приказывать спасать свою даму?
   - О, нет, конечно, нет! Я не то хотел... Я не об этом... Бог мой, я непроходимый идиот! - с отчаянием заключил сэр Роберт.
   - Будем надеяться, что это пройдёт, - улыбнулась Мария. - Но мне пора идти. Мои придворные заждались меня.
   - Прощайте, мадам, - поклонился сэр Роберт. - Я благодарен вам за аудиенцию и за беседу.
   Мария стояла недвижно.
   - Поцелуйте же руку своей королеве, - наконец, сказала она.
   - Да, разумеется! Это такое счастье! - сэр Роберт приложился к её руке.
   Пальцы Марии затрепетали, по телу прошла дрожь.
   - Милорд, - выдохнула королева. Затем, отняв руку и не глядя на него, проговорила: - Прощайте! - и быстро пошла к аллее, где её ждала свита.
   - Прощайте, - повторил сэр Роберт. Он провожал Марию взглядом до тех, пока она не скрылась в тумане, а потом пошёл к воротам парка.
   Из кустов орешника и от развалин канцелярии вылезли два тайных агента.
   - Ты всё слышал? - спросил один другого.
   - Всё.
   - И что нам теперь делать?
   - Доложить епископу Эдмунду.
   - Но не будет ли это разглашением секретов её величества? Как бы нам не поплатиться за то, что мы слышали личный разговор королевы.
   - А если не доложим, нас обвинят, чего доброго, в утаивании важных сведений. В конце концов, мы выполняем свою работу - и точка! Доложим его преосвященству - а там пусть сам разбирается! Наше дело сторона.
   - Ох, нелегка государственная служба, будь она неладна! - покачал головой первый агент.

***

   Сэр Стивен был в отличных отношениях с Богом: они не мешали друг другу, каждый занимался своим делом. Сэру Стивену никогда в голову не приходило влезать в планы Всевышнего или пытаться постичь его замыслы - это было, по меньшей мере, невежливо; Бог, со своей стороны, тоже не препятствовал сэру Стивену в его работе, предоставив ему полную свободу действий. Такие отношения были легки, необременительны и не вызывали конфликтов - в итоге, дела сэра Стивена шли превосходно и он всем сердцем желал, чтобы они были столь же хороши у Бога.
   Сэр Стивен не ставил перед собой недостижимых целей, не шёл против течения и поэтому получал всё что хотел. Важным обстоятельством, способствующим его жизненным успехам, было также умение вовремя остановиться, - а это трудно, особенно когда удача следует за удачей, а жизненные блага сыплются, словно из рога изобилия.
   К людям сэр Стивен относился ровно и спокойно: в годы правления короля Генриха он прекрасно ладил с сэром Томасом Мором, непримиримым противником реформ, и с сэром Томасом Кромвелем, убеждённым их сторонником, и с кардиналом Вулси, не помышлявшим об отделении английской церкви от Рима, и с архиепископом Кранмером, добивавшемся этого отделения. Помимо этого, у сэра Стивена значились в приятелях многие другие видные католики и протестанты, - а также он водился с купцами-сарацинами, евреями-ростовщиками, и, наконец, с одним учёным индусом, вывезенным португальцами с Цейлона и после долгих мытарств попавшим в Англию.
   Сэр Стивен был подобен умелому садовнику, который находит надлежащее место каждому растению, имеющемуся в его распоряжении - и плодовым деревьям, и декоративным кустарникам, и экзотическим цветам, и простой траве. При правильном использовании всё это может приносить пользу или радовать глаз, - и лишь в крайних случаях, когда растения начинают мешать развитию сада, приходится прибегать к прополке.
   Хорошо возделанный сад - сам по себе награда для садовника, а если садовое хозяйство ещё и приносит неплохой доход, то большего и желать нельзя. Государственный сад, возделываемый сэром Стивеном, находился в образцовом состоянии и приносил ему замечательный доход; если бы не сорняки, время от времени пытающиеся завоевать себе место под солнцем, всё было бы великолепно. Для прополки сорняков, однако, можно было позвать помощника, не гнушающегося грязной работой: таким помощником для сэра Стивена был епископ Эдмунд. Он относился к распространённому в Англии типу людей, которые хотят больше, чем могут, и которых мучает изжога от вида чужих успехов. Епископ был твёрдым приверженцем католичества, но не от того, что отличался благочестием и ревностью к вере, а из-за неспособности найти другое надёжное пристанище в своей жизни. Католичество было его цитаделью и одновременно осадной башней: оно помогало ему отбиваться от врагов, посягающих на его жизненное пространство, и, в свою очередь, нападать на них. В Англии после реформ короля Генриха оказалось большее количество тех, кто потерявшись в новых жизненных условиях, заперлись в католической цитадели и совершали оттуда отчаянные вылазки на врагов, - а врагами они считали всех непохожих на себя, а уж тем более, возвышающихся над ними. Епископ Эдмунд мог бы стать вождём этих испуганных и озлобленных королевских подданных, но ему не хватало ума и смелости, - зато при лорд-канцлере сэре Стивене он почувствовал свою значимость, пусть и на второй роли. Пропалывать государственный сад от сорняков, бросать плевела и не приносящие доброго плода деревья в огонь, стать оплотом многострадальной веры и верующих, - такая высокая миссия стоила каких угодно жертв. Епископа огорчало лишь то, что сэр Стивен всё время сдерживал его и не давал развернуться, как следует...
   В тумане, проникшем в королевский дворец и заполнившем все помещения зябкой мглой, епископ Эдмунд важно шествовал на встречу с сэром Стивеном. Епископа сопровождали четверо вооруженных телохранителей - двое спереди и двое сзади - ибо он боялся покушений. Придворные почтительно расступались перед кортежем епископа, низко кланялись его преосвященству, но за его спиной перемигивались и строили смешные рожи. Епископ с холодным высокомерием не замечал эти низкие выходки, - что значили для него, хранителя устоев Англии, гримасы неблагодарной толпы?
   В комнате заседаний Королевского Совета, под Плутоном, похищающим Прозерпину, епископа Эдмунда ждал сэр Стивен. Туман в этой комнате был такой густой, что дым от горящих в камине поленьев не уходил вверх, а расстилался по полу; огромные толстые свечи в массивных канделябрах нещадно трещали и вот-вот готовы были погаснуть, а свечи на люстрах светили будто из-за облаков.
   Епископу пришлось подойти к сэру Стивену почти вплотную, чтобы разглядеть его.
   - Это я, ваше преосвященство, - сказал лорд-канцлер. - Какой туман, а? Не видно ни зги. Вот кресло, - присаживайтесь, прошу вас.
   - Не открыть ли окна? Здесь сильно пахнет дымом - как бы не угореть, - проворчал епископ.
   - Все окна открыты, но что толку? Мы лишь напустили тумана с улицы, - он идёт сюда и не выходит обратно. Он настолько плотный, что в нём гаснут даже звуки: перед самым вашим приходом трубач королевской стражи протрубил смену караула, и впервые за много лет я едва услышал его. Беда с этим трубачом - я сто раз просил его не трубить под нашими окнами, но ему мои слова как об стенку горох! Я требовал именем королевы, я заклинал божьим именем - результат тот же. Знаете, ваше преосвященство, есть вещи, над которыми не властны не только земные правители, но сам господь Бог: казалось бы, я обладаю немалой властью в Англии; казалось бы, её величество обладает властью ещё большей, - ну уж, а Господе я и не говорю, - но ни я, ни королева, ни Господь Бог не можем заставить этого проклятого трубача не трубить под окнами! Как вам это нравится? - улыбнулся сэр Стивен.
   - Да, туман нынче сильный, - отвечал епископ Эдмунд, не принимая шуточного тона лорд-канцлера. - Я помню, что такой же туман был в тот проклятый день, когда парламент принял решение просить его святейшество папу о разводе короля Генриха с королевой Екатериной. Тогда-то и начались все беды нашей страны. А вы, ведь, тоже выступили за развод? Не с того ли дня началось ваше возвышение? - епископ угрюмо поглядел на сэра Стивена.
   - Что поделаешь, мой дорогой епископ, - развел руками сэр Стивен, - такие были времена! Вы, если не ошибаюсь, также приняли некоторое участие в бракоразводном процессе короля Генриха и даже ездили в Рим в составе посольства, призванного просить папу о разводе.
   - Я вынужден был это сделать! - резко отозвался епископ Эдмунд. - Нам, убеждённым и стойким католикам, надо было спасать истинную веру ценой притворства и предательства. Да, такое было время!
   - Однако времена меняются, и мы меняемся вместе с ними, - заметил сэр Стивен с примирительной улыбкой. - Можете поздравить меня: я утвердил в парламенте вердикт о незаконности развода Генриха с Екатериной, - следовательно, их брак считается не расторгнутым. Наша королева Мария имеет, таким образом, неоспоримые права на престол.
   - А как же остальные браки короля Генриха? - спросил епископ.
   - А их попросту не было! Были лишь любовные увлечения короля, не более того, - с готовностью пояснил сэр Стивен.
   - Но король Эдуард, сын Генриха? Он же правил Англией - получается, что это было незаконно?
   - Совершенно верно, - кивнул сэр Стивен, - но не будем же мы судить покойного?
   - Однако завещание Генриха? - продолжал допытываться епископ. - В нём наследницей после Эдуарда названа Мария - не ставит ли это под сомнение права её величества, если само завещание становится сомнительным?
   - Ничуть. Завещание ни играет теперь большой роли, - даже если найдутся умники, которые примутся изучать это завещание через увеличительное стекло, они ничего не добьются. Законность и нерасторжимость брака короля Генриха и королевы Екатерины делают законной и неприкосновенной власть их единственной дочери королевы Марии, - торжествующе проговорил сэр Стивен.
   - Ловко! - епископ Эдмунд посмотрел на лорд-канцлера уже с восхищением. - Однако вы забыли ещё об одном персонаже этого процесса, - прибавил он и сделал многозначительную паузу.
   - Вы имеете в виду Елизавету? - тут же догадался сэр Стивен. - О, она всего лишь второстепенный персонаж и никогда не выйдет в первые! Брак её матери Анны Болейн с королём Генрихом был расторгнут самим Генрихом, и Анна Болейн была обезглавлена. С таким прошлым Елизавете ни за что не стать королевой; правда, она упомянута в завещании Генриха на третьем месте после Эдуарда и Марии, но, как я уже сказал, это завещание не играет теперь большой роли. Тем не менее, мы обязаны на всякий случай предпринять кое-какие меры, - для этого я вас сегодня и позвал, это первый вопрос из двух, которые я хотел с вами обсудить.
   - Вы согласны, наконец, склонить Марию к браку с Филиппом Испанским? - епископ недоверчиво покосился на лорд-канцлера.
   - Дался вам этот Филипп! - в сердцах воскликнул сэр Стивен. - Только и слышишь от вас - Филипп, Филипп!
   - Что плохого в Филиппе? - возразил епископ. - Он ревностный католик. Кроме того, нельзя забывать, что за ним стоит мощь Священной Римской империи, а это, не считая Вест-Индии, десять королевств, объединённых под властью Карла, отца Филиппа.
   - А будет одиннадцать, если включить в их число пока ещё не подчинённую империи маленькую Англию, - заметил сэр Стивен, покачивая головой.
   - Пусть лучше Англия войдёт в состав империи Карла, чем погрязнет в протестантской ереси, - решительно сказал епископ. - Вам бы мои заботы, милорд, вы бы поняли, каких трудов мне стоит удержать страну в повиновении. Ересь подобна застарелой экземе, - сколько не лечи, не вылечишь, появляются всё новые и новые пятна.
   - По-вашему, лучше убить больного, чем лечить его? - хмыкнул сэр Стивен. - Старайтесь, всё-таки, лечить, ваше преосвященство. В ваших руках такой инструмент, которому позавидует любой хирург, и такие средства терапии, которыми не обладает ни один лекарь, - восстановленная у нас в стране церковь являет собой мощную силу для оздоровления людей. Вы должны признать, что мы ничего не жалеем для церкви: вам вернули отнятые при Генрихе монастыри и храмы, вам возвращают земли, вам дают немалые деньги, - так помогите власти земной, опираясь на власть небесную! Кто, как не вы, можете внушить верующим уважение и почтение к правительству, освятить повиновение ему божественной волей и нашими славными христианскими традициями?
   - Меня не надо этому учить, - перебил его епископ. - Мы постоянно это делаем. Однако дьявольские семена отрицания живучи, - они прорастают даже сквозь каменистую почву.
   - Вот, сеющих их и надо преследовать! Беспощадно преследовать.
   - Мы делаем и это, как вы знаете.
   - Знаю и ценю ваше усердие. Можете и впредь опираться в своих карательных мерах на нашу полную поддержку... Однако, мы начали говорить о браке нашей королевы. Мне пришла в голову идея: а не возобновить ли нам контакты с французским двором? Марию когда-то хотели выдать замуж за французского короля Франциска.
   - Но Франциск давно умер, - возразил епископ.
   - ...А потом за дофина, его сына, тоже Франциска.
   - Но и он умер.
   - Да, однако теперь во Франции есть другой дофин, опять-таки Франциск, внук Франциска Первого. Может быть, Марии больше повезёт с третьем по счёту Франциском в её жизни?
   - Вы шутите, милорд? - епископ Эдмунд изумлённо уставился на лорд-канцлера. - Этот третий Франциск моложе нашей королевы почти на тридцать лет.
   - Ну и что? Зрелые женщины часто любят мужчин значительно моложе себя, - беспечно сказал сэр Стивен. - Между прочим, ваш Филипп моложе Марии на одиннадцать лет.
   - Но Филипп - мужчина в расцвете сил, а французский дофин ещё ребёнок: ему нет и десяти, кажется.
   - Ничего, вырастет, - махнул рукой сэр Стивен. - При французском дворе мальчики уже в тринадцать лет обзаводятся любовницами.
   - Мария никогда не согласится на брак с этим ребёнком, - убеждённо проговорил епископ Эдмунд.
   - Мой дорогой епископ, должен вам заметить, что нет такой женщины, которая будучи одинокой и несчастной, не согласилась бы выйти замуж за кого угодно, лишь бы он имел мужские черты, - даже за дьявола в мужском обличии.
   - Господи помилуй! - перекрестился епископ.
   - Ладно, оставим пока это, - сэр Стивен закашлялся и приложил платок к носу. - Действительно, здесь недолго угореть... Второй вопрос, который я хотел с вами обсудить, более простой. Мой подопечный, сэр Роберт Дадли, - что с ним? Вы наблюдаете за этим молодым человеком?
   - Он не оправдал наших надежд. При дворе Елизаветы ему был оказан холодный приём, зато при дворе её величества - чересчур тёплый.
   - Что такое? Поясните.
   - Королева проявила определённую симпатию к сэру Роберту. Ему было назначено тайное свидание.
   - Вот как? Бог мой, что же она в нём нашла! - усмехнулся сэр Стивен. - Свидание было интимным?
   - Что вы, милорд! Её величество всегда держится в рамках дозволенного.
   - Вы полагаете, что близость между мужчиной и женщиной - недозволенная вещь?
   - Милорд!
   - Хорошо, не буду... Итак, сэр Роберт стал духовным другом королевы. Итальянец Марсилио Фичино, известный своим толкованием трактатов Платона, назвал такие отношения "платонической любовью". Не знаю, как в остальном, но для особ королевской крови эта любовь в одном отношении лучше любви эротической, - сэр Стивен показал на одержимых страстью Плутона и Прозерпину, - от платонической любви не бывает потомства... Ну и пусть себе её величество забавляется; я ведь говорил, что её душевное спокойствие тоже имеет для нас немаловажное значение.
   - Это, безусловно, важно, но как быть с интересами государственной безопасности? Мы собирались использовать сэра Роберта Дадли как приманку для заговорщиков, в этом была наша главная цель.
   - Я не забыл, но кто сказал, что эта цель отпала? Об отношениях сэра Роберта и королевы скоро начнут болтать в Лондоне, - значит, у заговорщиков появится больше причин искать встречи с Дадли. Друг королевы, - это же прекрасно для заговора! А холодный приём у Елизаветы - ерунда: сегодня так, а завтра эдак! В конце концов, её холодное отношение к сэру Роберту - замечательное прикрытие, ибо снимает подозрения с Дадли в попытке возвести Елизавету на престол... Нет, ваше преосвященство, наша главная цель по-прежнему существует и с Дадли глаз спускать нельзя. С вашего позволения, я тоже предприму некоторые меры.
   - А что если заговорщики догадываются о нашей затее?
   - И что с того? Мышь тоже догадывается, наверное, что такое мышеловка, но очень хочет сыра, который там лежит. "Я ловкая и быстрая, я сумею убежать, думает мышь. Я хитрая, меня не поймают". Пусть догадываются, - против запаха сыра им не устоять.
   - Хорошо, милорд, я прикажу усилить наблюдение за Робертом Дадли, - встал с кресла епископ. - Если это всё на сегодня, я пойду. У меня щиплет в глазах и першит в горле от этого чёртового дыма - прости Боже!
   - Государственная служба - вредное занятие, - сказал сэр Стивен, прощаясь с ним.
  

Часть 4. Последние приготовления

  
   При дворе принцессы Елизаветы готовились к танцевальному балу - это был новый вид праздника, пришедший из Франции. Раньше придворные танцы отличались незатейливостью: дамы и кавалеры просто вставали в шеренгу и шли по залу мелкими шажками, то приближаясь, то удаляясь друг от друга и постоянно кланяясь. Затем в моду вошли более сложные танцы: при короле Генрихе популярностью пользовался кантри-данс, заимствованный у крестьян и поэтому названный деревенским танцем. В нём танцующие пары образовывали круг или две противоположные линии, а движения стали более разнообразными, вплоть до небольших подпрыгиваний.
   На новую высоту был поднят реверанс, особое значение в котором приобрело искусство кавалеров. Прежде всего, кавалер должен был с поклоном почтительно снять шляпу перед своей дамой, затем помахать шляпой в воздухе слева направо, водрузить её обратно на голову, положить руку на эфес шпаги, откинуть плащ, наброшенный на левое плечо, и подать даме руку, приглашая на танец. Некоторые уверяли, впрочем, что шляпой следует махать не слева направо, но справа налево, и этот вопрос вызывал такие ожесточённые споры, что несколько человек были убиты на дуэлях.
   Большое значение придавалось также положению корпуса во время танца; допускалось сгибание колена, стопы, легкий отрыв ноги от пола. Можно было делать нерезкие повороты и полуповороты, допускался также простой и двойной шаг, а также "лёгкое переступание", то есть шаг с покачиванием корпуса. Стопы ног должны были располагаться по прямой линии параллельно друг другу.
   Дама обязана была танцевать скромно, легко, нежно, опустив глаза. Смотреть на своего партнёра во время танца она могла лишь мельком, а говорить с ним было верхом неприличия.
   Перед тем как распрощаться с дамой, кавалер снова должен был сделать реверанс, помахать шляпой, положить правую руку на плечо партнёрши, левую, держащую шляпу, - на её талию и поцеловать даму в щечку. Вначале такое необычное окончание танца вызвало потрясение при дворе и осуждение со стороны церкви; потом к этому привыкли.
   Вскоре после смерти Генриха в Англии распространились слухи о невиданных ранее праздниках, которые устраивала при своём дворе Екатерина Медичи, жена французского короля Генриха II. Она называла их "балами" - от латинского "ballare", что означает "прыгать". В танцах, принятых при французском дворе, прыжки, действительно, стали важнейшей фигурой: дело дошло до того, что кавалер проворно и резко поворачивал в воздухе танцующую с ним даму, и этот подъем делался очень высоко. Он требовал от кавалера большой силы и ловкости, а от дамы - смелости, поскольку случалось, что кавалер не удерживал её на весу, и она падала на пол. Тем не менее, балы широко распространились по Франции и даже привели к перемене моды: дамские платья укоротились и их стали шить из более лёгких, обрисовывавших тело материалов.
   В Англии говорили, что Екатерина Медичи, будучи итальянкой, (а итальянцы - легкомысленная и ветреная нация, как всем известно) вообще внесла много распущенности во французские нравы. Она устраивала многочисленные пиры, балы и маскарады, на одном из которых присутствовали женщины, переодетые в мужские костюмы, а на другом прислуживали полуобнаженные дамы, изображающие нимф. Что же касается пьес, которые там ставились, и стихов, которые там читались, то об этом лучше умолчать.
   Однако принцессе Елизавете многие выдумки Екатерины Медичи пришлись по вкусу - особенно обычай показывать ноги в танцевальных прыжках. Раньше это было не только постыдно, но и некрасиво, потому что полотняные чулки не могли плотно обрисовать формы ноги. Екатерина Медичи, приехав во Францию, привезла с собой секрет вязания чулок из ниток. Шёлковые чулки, которые она как бы невзначай показала на своих ножках на балу, имели невероятный успех у французских дам; вскоре все они обзавелись такими чулками. Теперь сами дамы, желая похвастаться изяществом своих ножек, охотно шли навстречу смелым танцевальным фигурам, благодаря чему была видна обтянутая чулком нога.
   Преимущество новых чулок было очевидно, они быстро распространились и по Англии. Принцесса Елизавета, обладавшая очень красивыми ногами, немедленно приобрела пару дюжин шёлковых чулок, а при своём дворе начала разучивать танцы с прыжками, - не настолько вызывающие, как при французском дворе, но всё же такие, что в ходе их дама должна была подпрыгивать, опираясь на плечо кавалера, а юбки, взметнувшись, оголяли её лодыжки.
   Первый бал с подобными танцами как раз и готовился теперь при дворе Елизаветы, и принцесса была полностью поглощена им.
   - Раз, два, три - и четыре! Раз, два, три - и четыре! Раз, два, три - и четыре! Боже милосердный, это так просто! Три четверти такта - три четверти, именно так следует танцевать! - громким низким голосом восклицала разгорячённая Елизавета, обучавшая своих фрейлин и придворных кавалеров новому танцу. - Прошу вас, забудьте про две четверти - мы танцуем в три четверти. В три четверти, - повторила Елизавета по слогам для большей убедительности. - Я с вами с ума сойду. Боже мой, ну это же проще простого!.. И пожалуйста, дамы, не делайте таких отчаянных лиц, когда кавалеры поддерживают вас в прыжке, - вы же не в пучину морскую бросаетесь. А вы, господа, будьте нежнее с дамами, - не хватайте их, будто мешки с песком, которые поднимают на ярмарке, чтобы похвастаться силой. Танец должен быть красивым, изящным и приятным для всех, - ну-ка, ещё раз, все вместе, все дружно, не сбиваясь с такта, грациозно, как говорят французы! Прошу вас, постарайтесь для меня! Раз, да, три - и четыре! Раз, два, три - и четыре! Боже правый, внимательнее! И не надо мрачных лиц, - не надо, говорю я вам!..
   Елизавета вскочила с кресла и сама прошлась в танце, одной рукой опираясь на руку одного из джентльменов, а другой размахивая в такт. При этом принцесса с улыбкой выполняла все движения и подпрыгивала легко и непринуждённо.
   - Фу! - выдохнула Елизавета, снова опускаясь в кресло и обмахиваясь веером. - Как я устала с вами!.. Хорошо, сделаем перерыв. Принесите мне холодного имбирного пива и дайте платок с душистой водой, чтобы освежиться... А, милорд, вы приехали! - сказала она, заметив вошедшего в зал сэра Джона. - Вот прекрасный повод для вашего остроумия: битый час бьюсь со своими сатирами и нимфами, и не могу выучить их даже первому танцевальному движению. В рощах Аполлона над нами уже смеются.
   - Что поделать, ваше высочество, - отвечал сэр Джон, кланяясь принцессе. - Мы, англичане, мало приспособлены к изяществу. Мы народ крепкий и основательный, мы твёрдо стоим на земле, - мы не летаем в воздухе, подобно стрекозам, и не прыгаем, как кузнечики.
   - Но говорят, что танцы при дворе моего отца были очень искусными, - возразила Елизавета. - Увы, я ни разу не видела, как танцевал король Генрих: когда мне впервые разрешили присутствовать на праздниках, мой отец был уже чудовищно грузен и страдал от болей в ноге, однако я слышала, что раньше он мог блеснуть своим умением.
   - Это правда, миледи, - кивнул сэр Джон. - Король Генрих любил пройтись в кантри-дансе, несмотря на свою полноту. Мне довелось видеть его на одном из придворных праздников ещё до вашего рождения, когда он танцевал вместе с вашей будущей матушкой, с леди Анна Болейн. Они были отличной парой, ими все восхищались.
   - Вот видите! Значит, мы не безнадежны! - Елизавета хлопнула в ладоши от удовольствия. - Не хотите ли пива? Я скажу, чтобы вам принесли.
   - С вашего позволения, бренди. Вы так добры к старику, ваше высочество.
   - Бренди для сэра Джона! Самого дорогого, того, что стоит шесть пенсов за бутылку. Но не открывайте новую бутылку, - в старой ещё должно было остаться на пару стаканов... Мне приходится считать каждый пенни, милорд, моя сестра-королева не слишком щедра ко мне, - прибавила Елизавета, вдруг помрачнев.
   - О, ваше высочество, я вас понимаю! Бедность - такая неприятная штука! - сочувственно произнёс сэр Джон.
   - Я еле-еле наскребла на новые чулки. Вся Европа давно ходит в шелковых, а я должна была носить полотняные, - пожаловалась Елизавета. - А как можно танцевать в полотняных чулках, если они сползают с ноги и сбиваются в складки? Вместо изящного танца выходит сплошное безобразие.
   - В танцах дамы теперь показывают ноги? - удивился сэр Джон. - Вот это новость, в моё время такого не было.
   - Ах, милорд, прогресс не остановишь! Надеюсь, вы не ретроград?
   - Я?! Помилуйте, миледи, я всегда был за прогресс! - возмутился сэр Джон. - Что касается женских ножек, обтянутых шёлковыми чулками, я не только что не против, я всей душой за это! В самом деле, какая глупость, - прятать хорошенькие ноги под тяжёлыми длинными юбками и терять при этом немалую долю привлекательности. О, я предвижу, что амурные дела в Англии отныне пойдут полным ходом! Вы не представляете, какую притягательную силу имеет для мужчины вид стройных женских ножек.
   - Я бы хотела ненадолго стать мужчиной и взглянуть на себя со стороны, - заметила Елизавета. - Это, наверное, было бы смешно.
   - Что вы, моя принцесса, - вы достойны восхищения, а не смеха, - возразил сэр Джон. - Клянусь своей головой, придёт пора, когда вся Англия будет восхищаться вами.
   - Ладно, оставим это. Расскажите мне лучше что-нибудь: ваши рассказы всегда так забавны.
   - Охотно, миледи. Я получил письмо от моего племянника из Франции, - представьте себе, он как раз описывает в нём французский бал. Если позволите, я вам прочитаю это письмо, - по счастливой случайности, я взял его с собой.
   - Ах, сэр Джон, вы опасный человек, вы всё знаете наперёд и умеете подольститься к женскому полу, - погрозила ему пальцем Елизавета. - Не удивительно, что мои фрейлины не могут устоять пред вами.
   - Вы опять преувеличиваете мои недостатки, ваше высочество. Всего одна ваша фрейлина оказала мне внимание, да и та из любопытства: ей хотелось узнать, какими были кавалеры при короле Генрихе, - скромно отвечал сэр Джон.
   - Не морочьте меня, милорд, - рассмеялась принцесса. - Прочтите лучше, что написал ваш племянник
   - Слушаюсь. "Начался бал. На нём были исполнены три танца: "Жестокая участь" "Купидон" и "Венера и Завр". Королём бала был, без сомнения, маршал Морей, изысканный щеголь с красивым лицом, весь в белом, с откидными рукавами на розовой подкладке, с алмазами на белых туфлях. Одобрительный шёпот пробегал в толпе, когда во время танца "Жестокая участь", роняя, как будто нечаянно, а на самом деле нарочно, туфлю с ноги или накидку с плеча, он продолжал скользить и кружиться по зале с той скучающею небрежностью, которая в Париже считается признаком высшего изящества.
   Вслед за "Жестокой участью" начали танцевать "Купидона", во время которого кавалеры и дамы проходили вереницею под "аркою верных любовников". Человек, изображавший Гения Любви, с длинною трубою, находился на вершине арки; у подножия стояли судьи. Когда приближались "верные любовники", Гений приветствовал их нежной музыкой, судьи принимали с радостью. "Неверные" же тщетно старались пройти сквозь волшебную арку: труба оглушала их страшными звуками, судьи встречали бурею конфетти, и несчастные под градом насмешек должны были обратиться в бегство.
   В танце "Венера и Завр" дамы с любезной улыбкой водили своих кавалеров на золотых цепях, как узников, и, когда они с томными вздохами падали ниц, ставили им ногу на спину, как победительницы.
   После полуночи, когда празднество шло к концу, начался так называемый "танец факела и шляпы", который в Париже исполняется в заключение праздников, когда кавалеры и дамы по своей прихоти поочередно выбирают друг друга".
   - Да, - сказала Елизавета со вздохом, когда сэр Джон замолчал, - вы меня несколько расстроили. Такое ощущение, что мы живём в глухой провинции. Вот это праздник, а мы не можем освоить один-единственный танец с прыжками... Так, перерыв закончен! - крикнула она своим придворным. - Повторим всё с начала... Милорд, - обратилась она к сэру Джону, - надеюсь, вы останетесь у меня? Я приглашаю вас на мой бал, если вы обещаете быть не слишком строгим судьей.
   - Благодарю вас, моя принцесса. Насчёт строгого судьи можете не беспокоиться: я понимаю в балах не больше кошки, - ответил сэр Джон. - Но есть одно обстоятельство, которое меня смущает.
   - Да? И что же это?
   - Видите ли, моя принцесса, только за последнюю неделю благодаря стараниям епископа Эдмунда сожжено и повешено более двух тысяч человек. Их подозревали в покушении на католичество и в неуважительном отношении к святейшему папе. Не станет ли ваш бал, в таком случае, - простите меня за дерзость, - пиром во время чумы?
   - Это очень печально, милорд, - но что мы можем поделать? Я помолюсь за несчастных страдальцев. Но если мы оденемся в траур и будем проводить свои дни в печали и унынии, то не означает ли это, что мы сами уподобимся мертвецам? Епископ тогда сможет торжествовать вдвойне - ему удалось убить и нас. Нет, милорд, я думаю, что смехом и весельем мы бросим ему вызов: пусть видит, что он не одолел нас; пусть знает, что сколько бы он не свирепствовал, придёт конец и его власти! - в глазах Елизаветы сверкнула молния.
   - Вы правы, ваше высочество! - взволнованно воскликнул сэр Джон. - Пусть костлявая убирается прочь со своей холодной добычей! Пока в жилах у нас кипит кровь, смерть нам не страшна.

***

   Бал принцессы Елизаветы начался строго в назначенное время, ибо она не любила опозданий и никогда не откладывала того, что было намечено. Из-за крайней спешки платья придворных дам не были готовы; портным пришлось прибегнуть к разным ухищрениям, чтобы скрыть недоделки - например, не пошитые к сроку пышные воланы на рукавах были заменены кисеёй с жемчугами, а оборки на юбках, схваченные на живую нить, закрыты по швам широкими лентами с цветами. Фасон получился необычным, пёстрым, но нарядным, - а когда в большом зале дворца зажгли факелы, и на платьях придворных дам засияли драгоценности, то общество решило, что спешка иной раз может породить новую моду, и весьма неплохую!
   Елизавета вышла в багровом платье на алом чехле, видным в прорезях рукавов и юбки, и, как всегда, с большим количеством украшений. Всё это было привычно, удивление вызвало другое: платье принцессы было спереди поддёрнуто рюшами, так что туфли виднелись полностью и даже была видна полоска белых шёлковых чулок по краю. Дамы тайком принялись приподнимать свои юбки, чтобы посмотреть, как это выглядит, - и решили, что укороченный размер, несомненно, лучше.
   Музыканты с лютнями, гобоями, корнетами и флейтами заняли места на небольшой, слегка приподнятой ложе, и все приготовились к танцам. Зазвучали первые аккорды, распорядитель прокричал: "Павана! Павана!", но придворные и сами уже поняли, что бал начинается со знакомого старого танца. Он был несложен, главную роль в нём играли дамы: они должны были величаво, подобно павам, идти по залу друг за другом, кланяясь кавалерам, которые так же гуськом шли рядом. Темп музыки был медленным, а такт привычным, двудольным.
   Елизавета не пожелала участвовать в "паване": она уселась в приготовленное для неё кресло на возвышении напротив ложи музыкантов и, обмахиваясь роскошным веером, посматривала на танцующих.
   Но вот "павана" закончилась; музыканты, сделав паузу, заиграли "гальярду" - это был тот самый танец, который Елизавета разучивала со своими придворными. Принцесса встала с кресла и прошла в середину зала; к ней немедленно подскочил джентльмен, который был заранее выбран Елизаветой в партнёры по причине более-менее успешного исполнения танцевальных фигур. Придворные расступились, образуя широкий круг; принцесса положила свою руку на руку кавалера - и танец начался.
   Елизавета танцевала великолепно: потратив на обучение "гальярде" не больше часов, чем остальные дамы, она не сделала сейчас ни одной ошибки. Более того, принцесса танцевала так живо и весело, с таким искусством выполняла резкие повороты и прыжки, что по залу пронёсся восторженный гул. А когда Елизавета в заключительном пассаже подпрыгнула и одновременно повернулась воздухе, а затем плавно опустилась на пол, будто не касаясь руки партнёра, придворные не выдержали и захлопали.
   - Теперь ваш черёд! - крикнула Елизавета, запыхавшаяся, но очень довольная. - Надеюсь, вы меня не опозорите.
   Музыканты вновь заиграли "гальярду"; принцесса встала у стены, чтобы не мешать танцующим, но всё видеть. Дамы и кавалеры, взявшись за руки, прошлись в первом выходе.
   - Отлично, - сказала Елизавета.
   Далее последовало несколько движений особым "журавлиным" шагом, сопровождаемы короткими поклонами.
   - Неплохо, - сказала Елизавета. - Чуть-чуть поизящнее, и было бы замечательно!
   Следующими были короткие прыжки с выставлением ноги назад, называемые "ляганием коровы".
   - Ай-ай-ай, - сказала Елизавета, когда одна из дам упала, а вместе с ней упал и кавалер. - А ведь это ещё не настоящий прыжок.
   Наконец, дошло и до "прыжков лягушки". Половина танцующих сбились с такта, но зрители, кажется, этого не заметили, потому что вид вздымающихся в воздух дамских юбок и обтянутых шёлковыми чулками ног заставил забыть про огрехи исполнения.
   - Боже, - сказала Елизавета, - а сейчас будет целый каскад прыжков!
   Упали три дамы, которых не смогли удержать кавалеры, - но самое неприятное, что одна из танцующих подпрыгнула слишком высоко и задела рукавом факел на стене. Её платье затлелось, дама с пронзительным криком заметалась по залу.
   - Полейте её! Полейте её чем-нибудь, а не то она устроит пожар! - закричала Елизавета.
   Когда даму спасли, Елизавета хлопнула в ладоши, привлекая к себе внимание.
   - Мы ещё только учимся и нам ещё многому надо научиться, - сказала она. - Но мы обязательно научимся всему, чему надо. Не будем отчаиваться, повторим всё сначала.
   Она сделала знак распорядителю бала, он - музыкантам, и они в третий раз заиграли "гальярду". Елизавета подхватила своего партнёра и вышла в круг.
   - Ну-ка, все за мной! - приказала она.
   Придворные разбились на пары, однако некоторые из дам и кавалеров, из числа приглашенных на бал, стояли в нерешительности.
   - Вы - тоже! - сказала им Елизавета. - Не бойтесь ошибиться, бойтесь ничего не делать.
   Десятки пар задвигались в танце. Из-за тесноты они наталкивались друг на друга, падали и выбывали из строя, но принцесса, несмотря ни на что, продолжала "гальярду". В итоге лишь она со своим кавалером да пять или шесть других пар дошли до конца, - и опять, как в первый раз, Елизавета подпрыгнула и повернулась воздухе в заключительном движении, а затем плавно опустилась на пол, будто не касаясь руки партнёра.
   Перекрывая восхищённые возгласы, принцесса прокричала распорядителю бала:
   - А сейчас что-нибудь поспокойнее. "Кантри-данс", пожалуйста. Здесь мы будем на высоте.
   Заиграли "кантри-данс". Его вышли танцевать почти все, не дожидаясь приказа принцессы. Но Елизавета танцевать не стала; она села в своё кресло, взяла у слуги вазочку с фруктовым льдом и принялась кушать. Вокруг столпились придворные, не участвующие в танце; они говорили принцессе комплименты, восхищаясь её умением танцевать. Елизавета рассеянно кивала им; вдруг её лицо оживилось, она увидела сэра Джона.
   - Дамы! Джентльмены! Прошу вас отойти в сторону, я не вижу танцующих, - сказала Елизавета. - А вы, сэр Джон, встаньте возле меня, мне интересно ваше мнение...
   - Вы тоже считаете, что я хорошо танцевала? - спросила Елизавета, когда они остались вдвоём.
   - Бесподобно, моя принцесса, - ответил сэр Джон, улыбаясь в бороду, ибо понял, что Елизавета хочет ещё раз услышать похвалу. - Уверен, восторг ваших придворных искренний: если среди них нет, как вы говорите, ваших друзей, то и врагов сегодня поубавилось. Кто может веселиться, как ребёнок, а поступать, как зрелый человек, - тот вызывает уважение. В отличие от того, кто веселится, как зрелый человек, а поступает, как ребёнок... Из вас получится отличная королева. Королева, которую будут уважать её подданные.
   - Вы опять о своём! Сделаем вид, что этих слов не было... А почему вы не танцуете, сэр Джон?
   - Помилуйте, миледи, вы, наверное, издеваетесь над стариком. Танцы в моём возрасте? Только людей смешить! - и сэр Джон от души рассмеялся.
   - Вы постоянно прибедняетесь, милорд. "Старик, старик!" - передразнила его Елизавета. - Ну, какой вы старик, - вы ещё крепкий мужчина. Вы могли бы жениться, если бы захотели... А правда, почему вы не женитесь? Хотите мы найдём для вас подходящую невесту?
   - Жениться? Мне?! - с ужасом воскликнул сэр Джон. - Увольте, ваше высочество, лучше я пойду на каторгу. По моему мнению, супружеская жизнь стоит где-то между четвертованием и сожжением заживо.
   - А знаете, в этом я с вами согласна, - неожиданно сказала Елизавета, и глаза её как-то странно блеснули. - Вспомнить, хотя бы, мою мать - для неё супружество закончилось топором палача. Я никогда не выйду замуж.
   - Со всем почтением к вам, позвольте мне усомниться в этом, моя принцесса, - сэр Джон покачал головой. - Особы королевской крови не вольны в своих чувствах, они обязаны думать о династических интересах.
   - Пусть моя сестра Мария думает о них, - перебила его Елизавета. - Кроме того, разве у нас мало родни?
   - Но если вы полюбите кого-нибудь? - мягко заметил сэр Джон.
   - Не обязательно выходить замуж, чтобы любить, - отрезала она.
   - Вот как? А впрочем, вы правы. Я знаю много примеров большой любви вне брака и совсем мало примеров любви в браке. Хотя следует заметить, что большая любовь ещё не означает счастливая.
   - Вот как? - в свою очередь спросила Елизавета. - Расскажите мне о чём-нибудь подобном, милорд... Глядите, они опять подслушивают, - шепнула она, показывая глазами на придворных, что стояли поодаль от её кресла. - Доносчики, соглядатаи, - всюду им мерещатся заговоры... Так, расскажите же мне, милорд, о большой любви, - повысила голос Елизавета, повернувшись к сэру Джону.
   - Пожалуйста, моя принцесса. История из времён моей молодости, если вы пожелаете.
   - Рассказывайте.
   - Жили тогда два друга, два поэта, - Томас и Генри, если вам интересны их имена. Они были неразлучны, как Орест и Пилад, - дружили, не разлей вода. Оба увлекались поэзией Петрарки, которая был в большом ходу при дворе вашего батюшки, короля Генриха. Я плохо разбираюсь в поэзии, - не то что мой дядюшка Френсис, считавшийся её признанным знатоком, - но сведущие люди мне говорили, что Томас и Генри сумели приспособить итальянский сонет к нашей английской манере; вот только его размер был для них то ли слишком мал, то ли слишком велик.
   Не надо, думаю, объяснять, что и Томас, и Генри искали свою Лауру по образцу возлюбленной Петрарки, - а если человек чего-то очень хочет, то он это накличет на собственную голову. Пожалуйте, - каждый из них нашёл себе Лауру и принялся страдать от любви к ней. Точнее сказать, у Томаса было две Лауры, - имя второй нам неизвестно, зато первую мы знаем: с вашего позволения, это была ваша матушка, моя принцесса.
   - Он любил леди Анна Болейн? - переспросила Елизавета. - Вот это да! Мне об этом ничего не известно.
   - Томас полюбил её задолго до того, как она стала женой вашего отца, - а когда леди Анна вышла замуж, уехал в Италию. Там он нашёл другую Лауру, которую полюбил также страстно и безнадёжно. Как же иначе, ведь он был настоящий поэт, несчастливая любовь для которого всё равно что цветок для пчелы - оттуда он черпает нектар своего вдохновения. Послушайте, что Томас написал своей итальянской возлюбленной на прощание:
  
   Прощай, любовь с законами своими!
   Твои крючки меня уж не манят -
   Сенека и Платон зовут меня,
   Я к совершенству устремляюсь с ними.
  
   Я дорожил ошибками слепыми,
   Но твой отказ, терзая и казня,
   Мне дал урок бежать, себя храня,
   Свободы нерастраченной во имя.
  
   Итак, прощай! Иные души рви,
   А власти надо мной пришел конец.
   Будь госпожою молодых сердец,
   Кидай в них стрелы ломкие свои.
  
   Так долго время тратил я с тобой -
   Мне надоело лезть на сук гнилой.
  
   Последние строчки, признаться, несколько грубоваты - "надоело!", "сук гнилой!", "долго время тратил!" - но в целом сонет вполне в духе Петрарки.
   - Напрасно вы сказали, что не разбираетесь в поэзии, - смеясь, заметила Елизавета. - Опять прибедняетесь, сэр Джон! Я вижу, что вы знаток не хуже вашего дяди.
   - Как вам угодно, моя принцесса, - поклонился сэр Джон. - Я просто болтаю, что в голову взбредёт... На чём мы остановились? Ах, да, теперь о Генри! Его Лаура была землячкой настоящей Лауры - она тоже жила во Флоренции. Её имя было Джеральдина, но Генри уверял, что она была ирландской крови. Во имя любви к этой Джеральдине он решил сделаться странствующим рыцарем, дабы совершать подвиги в её честь. Закончилось всё тем, что он совсем свихнулся, и его родственникам пришлось срочно везти его назад в Англию. На родине он написал прощальные стихи своей Джеральдине:
  
   В краю, где солнце опаляет травы
   Иль растопить никак не может лед;
   Где жар его - умеренного нрава;
   Где люд умен, печален или горд;
  
   В обличьи низком иль в высоком сане;
   В ночи бескрайней иль коротком дне;
   В погоде ясной иль в густом тумане;
   В расцвете юном или в седине;
  
   В аду, иль на земле, иль в кущах рая;
   В горах, в долине или в пенном море;
   На воле, в рабстве, - где б ни обитал я;
   Больным, здоровым, в славе иль в позоре:
  
   Я - твой навек, и это лишь одно
   Утешит, если счастья не дано.
  
   - В конце концов, он погиб на плахе, ввязавшись в какой-то заговор, - закончил сэр Джон.
   - Да, действительно, несчастная любовь, несчастная судьба, - задумчиво произнесла Елизавета. - А какой заговор, вы не знаете?
   - Нет, не знаю, - сколько воды с тех пор утекло!
   - От заговоров надо держаться подальше, - назидательно сказала Елизавета и громко повторила: - От заговоров надобно держаться подальше!
   - Вы правы, ваше высочество, - упаси нас Бог от заговоров, - столь же громко проговорил сэр Джон.
   Елизавета бросил на него тот свой быстрый, пронзительный взгляд, который мог очень многое значить, и встала с кресла:
   - Ага, наконец-то следующий танец! Я пошла, милорд, меня ждут.
   - Я безмерно восхищён вами, моя принцесса! - поклонился ей сэр Джон.

***

   Королева Мария плакала на кровати в своей спальне. Ей приснились отец и мать. Они сидели в домашних одеждах, друг подле друга, и мирно беседовали. Мария, маленькая девочка, подошла к ним и спросила о чём-то. Мать засмеялась и ласково поцеловала её в лоб, а отец посадил на колени и крепко обнял.
   Дальше они все вместе пошли по длинным-длинным коридорам дворца. Им навстречу попадалось много людей, которые были приветливы и радостны. Открылись большие двери, и Мария с отцом и матерью очутилась в огромном освещённом зале, стены которого терялись вдали, а потолок находился в невообразимой высоте. Зазвучала музыка, которая была так хороша, что вызывала душевное трепетание. Отец взял Марию за руки и повёл её в танце; мать весело улыбалась им. Мария танцевала отлично, у неё сами собой получались танцевальные фигуры. Вокруг слышались одобрительные возгласы; по лицу отца она видела, что он гордится ею.
   Потом отец танцевал с матерью, они были очень красивой парой. Марии хотелось прыгать от восторга и хлопать в ладоши. "Это мои папа и мама, это мои папа и мама!", - восклицала она. Отец шутливо погрозил ей пальцем, а мать, по-прежнему улыбаясь, сделала знак, чтобы она вела себя прилично.
   Затем они втроём оказались на бескрайнем лугу, покрытом изумрудной травой и пышными цветами. В воздухе порхали бабочки, издалека доносилось прекраснейшее пение птиц. Марии не хотелось уходить отсюда; отец уговаривал её, объясняя, что им пора возвращаться. Откуда-то появились три лошади - белая, вороная и каурая. Каурая была меньше других, и отец хотел, чтобы Мария влезла на неё.
   Мария боялась: тогда отец подхватил Марию и посадил на лошадь. Его руки были сильными и надёжными, а слова - полны любви и нежности. Мария вцепилась в пышную гриву лошади и понеслась вскачь, сама удивляясь своей ловкости. Отец и мать помчались за ней. "Постой, подожди! Мы тебя догоним!" - смеясь, кричали они.
   После Мария опять сидела на коленях у отца. Он рассказывал ей сказку, и Мария засыпала, счастливая, ощущая себя в безопасности в отцовских руках...
   Проснувшись в своей спальне, Мария продолжала улыбаться, - а потом поняла, что это был сон и расплакалась. Отослав служанок и фрейлин, она продолжала растравливать себя воспоминаниями: на смену детским пришли более поздние, девические; сладкая тоска по детству сменилась обидой и отчаянием. Мария вспомнила, как уезжала её мать, когда отец решил жениться на Анне Болейн. Она помнила нервные торопливые движения матери, её воспалённые красные глаза и высохшее лицо. Одновременно Мария словно воочию видела, как отец смеётся и нежничает с леди Болейн.
   Щёки Марии вспыхнули от возмущения и стыда, кулаки крепко сжались, слёзы высохли. Она бормотала слова ненависти и презрения, казнила в своём воображении Анну Болейн и осыпала упрёками отца.
   Далее пошли воспоминания о долгих годах одиночества; как-то мельком пронеслись смерть отца и короткое правление брата Эдуарда, заговор Дженни Грэй и окончательное утверждение на престоле самой Марии. Уныло прошли перед глазами придворные церемонии и праздники, - и лишь вспомнив Роберта Дадли, королева улыбнулась.
   Посидев ещё немного в задумчивости, Мария позвала челядь, чтобы одеться. Заканчивая свой туалет, она спросила как бы невзначай:
   - Какая погода сегодня?
   - Отличная, ваше величество, - ответили ей. - Туман рассеялся, облака ушли. Небо ясное, - правда, немного холодновато.
   - Хорошая погода в это время года - редкость, - заметила Мария. - Что у нас намечено на сегодняшний день?
   - Научный диспут, ваше величество. Итальянские богословы из Падуи вступят в учёный спор с нашими профессорами из Оксфорда. Будет обсуждаться вопрос об источниках спасения человеческой души. Наши профессора считают, что большинство источников спасения находятся внутри человеческой природы, - например, способность противостоять греху и обратиться к праведности. Однако итальянские богословы утверждают, что источники спасения души находятся исключительно вне человеческой природы; даже способность противостоять греху и обратиться к праведности возникает благодаря божественным действиям, а не человеческим усилиям.
   Спор обещает быть жарким, ваше величество. Поддержать богословов из Падуи придут их земляки из числа пребывающих у нас итальянцев; в свою очередь, наши студенты придут, дабы оказать поддержку профессорам из Оксфорда. Но опасаться нечего, ваше величество: все меры приняты, чтобы диспут не перерос в массовую драку, - как это было в прошлый раз, когда обсуждалась философская проблема об универсалиях, то есть общих понятиях.
   - Господи Иисусе, - вздохнула Мария, - подумать только, мы спорим об универсалиях! Этот вопрос уже лет сто, как решен в Европе, а мы всё спорим о нём. Нет, всё-таки правы те, кто называет нас провинциалами, - мы действительно живём будто в глухой провинции Европы: одеваемся, как провинциалы, ведём себя, как провинциалы, думаем, как провинциалы... Знаете, мне не хочется присутствовать на этом диспуте. Пусть господа учёные мужи спорят сколько им угодно, - но без меня.
   - Разрешите напомнить, что вы обещали, ваше величество.
   - Извинитесь за меня. Скажите, что врачи предписали королеве прогулки на свежем воздухе, - а так оно и есть, мы не возьмём на душу грех обмана. Сегодня такая погода, что самое время для прогулки, - распорядитесь, чтобы всё было приготовлено для выезда. Я хочу погулять в верховьях Темзы.
   - Но, ваше величество, мы не успеем собрать всю вашу свиту! А припасы - вы, ведь, захотите отдохнуть и поесть на природе? Для того чтобы запастись всем необходимым тоже нужно определённое время. Кроме того, надо известить его преосвященство епископа Эдмунда. Он примет меры для обеспечения вашей безопасности.
   - Припасов не надо никаких, - мы пообедаем после во дворце; для охраны привлеките конных гвардейцев, - они всегда наготове; вся свита мне не нужна, - это не официальный выезд, а частная прогулка, - возразила Мария. - Что касается епископа, то даже во имя моей безопасности я не обязана оповещать его о своих действиях. Я хочу сейчас поехать на прогулку, и я поеду. Я королева!
   - Конечно, ваше величество. Как прикажете, ваше величество.
   - Да, и пригласите этого молодого джентльмена, которого недавно представил нам сэр Стивен. Его имя Роберт, кажется...
   - А, сэр Роберт Дадли! Конечно, ваше величество, как вам угодно.
   - Поторопитесь же! Вдруг небо опять затянется облаками.

***

   Конная процессия королевы медленно ехала по берегу реки. В воздухе чувствовалась морозная прохлада, от лошадей валил пар, их храпение далеко разносилось по округе. День был очень тихим: так тиха бывает природа, когда она ждёт больших и близких перемен. Вода в реке была почти недвижна, лишь еле слышное журчание у берега выдавало её течение; пожухлая трава сникла и прижалась к земле в ожидании скорого снега; растерявшие листья деревья застыли в своей дикой красоте. Одни вороны и галки носились с беспокойными криками над деревней у леса, да полёвки изредка перебегали дорогу.
   - Позовите сэра Роберта Дадли, - сказала королева. - Вам нравится предзимье? - спросил она, когда сэр Роберт приблизился к ней.
   - Печальная пора, - неопределённо ответил сэр Роберт.
   - В этом и заключается особое очарование, понять которое могут лишь утончённые натуры. Увядание вызывает более глубокие переживания, чем цветение, - не так ли?
   - Да, так, ваше величество, - с готовностью согласился сэр Роберт.
   Мария искоса взглянула на него. Некоторое время они ехали молча.
   - Вы плакали когда-нибудь? - продолжила разговор королева.
   - Конечно, ваше величество. В детстве.
   - В детстве, - повторила Мария. - А во взрослой жизни?
   - Нет, ваше величество.
   - Нет, - повторила Мария. - Значит, вы не любили, любви не бывает без слёз. А когда ваш отец и брат... когда их... когда они погибли, - разве вам не было грустно?
   - О, да, ваше величество! Мне было грустно, очень грустно, - сэр Роберт насторожился, не понимая, к чему она клонит.
   - Вы любили своего отца?
   - Как вам сказать, ваше величество... - замялся сэр Роберт.
   - Отвечайте прямо, я не держу зла на ваше семейство: это всё в прошлом. Впрочем, я и тогда не держала зла, - мне пришлось подписать указ о казни ваших родственников после той истории с Джейн Грэй. Долг королевы обязывал меня к этому, но я не хотела их смерти. Долг королевы обязывает меня делать многое, чего я не хочу, - будто оправдывалась Мария.
   - Мы все в вашей власти, ваше величество, - напыщенно произнёс сэр Роберт.
   Мария кивнула:
   - Вы добрый и верный подданный, милорд. Но вы не ответили: вы любили своего отца?
   - В определённом смысле, ваше величество.
   - Я не понимаю вас.
   - Видите ли, мой отец, сколько я его помню, всегда был занят важными государственными делами. Мне он казался недосягаемым: очень умным и очень строгим. А когда я достиг отроческого возраста, он давал мне указания таким тоном, что я чувствовал себя провинившимся солдатом перед взыскательным офицером, - выпалил сэр Роберт, решившись говорить правду. - Любил ли я его? Да, наверное, но больше побаивался.
   - Отец совсем не занимался вами в детстве? Не играл, не баловал, не дарил игрушки, не сажал на колени? - Мария с сочувствием посмотрела на сэра Роберта.
   - Нет, мадам, ничего этого не было.
   - Бедный сэр Роберт, - вздохнула Мария. - Ну, а ваша мама? Она была с вами ласкова?
   Сэр Роберт тоже вздохнул:
   - Нет, мадам, она была ещё строже, чем отец.
   - Бедный сэр Роберт, - повторила Мария и коснулась его руки.
   Сэр Роберт вздрогнул; его лошадь испугалась и рванулась вперёд.
   - Стой! - вскрикнул сэр Роберт. - Молодой жеребец, пугливый, - сказал он, успокоив коня.
   - А мой отец и моя мать любили меня, у меня было счастливое детство, - Мария слабо улыбнулась. - Кто бы мог подумать, что потом всё так обернётся...
   - Но вы королева, мадам, - возразил сэр Роберт.
   - Несчастная королева, - сказала Мария, с особенным выражением взглянула на сэра Роберта и замолчала.
   Он смутился.
   - Мадам, я, право, не знаю... Мне сложно понять... Я новичок при дворе, и этикет... А с женщинами у меня вообще нет опыта! - сбивчиво пробормотал он.
   - Я это заметила, - Мария погрустнела и отвернулась от него.
   Сэр Роберт пытался заглянуть ей в лицо, но она смотрела в сторону.
   - Я прогневал ваше величество? - спросил забеспокоившийся сэр Роберт. - Мне уехать?
   Мария молчала.
   - Мне уехать? - повторил сэр Роберт.
   Мария молчала.
   - Прощайте, ваше величество! Извините меня за то, что доставил вам огорчение. Я уезжаю и больше никогда не появлюсь при дворе! Это не для меня, - отчаянно воскликнул сэр Роберт и дернул лошадь за поводья, чтобы умчаться прочь.
   - Погодите, - остановила его Мария. - Господи, как ребёнок... - проговорила она про себя. - Мы с вами стоим друг друга, - сказала она вслух с невесёлой усмешкой.
   - Ваше величество?..
   - Поклянитесь, что вы будете мне верны и никогда не предадите, - жёстко проговорила Мария. - Я ненавижу предательство, меня достаточно предавали в жизни.
   - Ваше величество! - возмущённо вскричал сэр Роберт. - Как вы можете подумать, что я... Что мне... Я клянусь, ваше величество!
   - Тише, тише, я вам верю, - сказала Мария, оглядываясь на свиту. - Однако что же мы едем шагом? - прибавила она. - Давайте покажем, как мы умеем ездить верхом. Ну-ка, в галоп! - королева хлестнула стеком своего коня. - Попробуйте догнать меня, милорд!.. А вы не отставайте, живо за нами! - крикнула она через плечо придворным.

***

   - Как могло случиться, - спрашивал сэр Томас сидящих перед ним заговорщиков, - как могло случиться, что мы только теперь узнали о поездке королевы Марии за город? Вы понимаете, какой шанс мы упустили? Марию сопровождали всего несколько конных гвардейцев, с которыми мы легко справились бы, - о её придворных я не говорю, они разбежались бы при первых признаках опасности. Мы были в полушаге от победы и не взяли то, что само шло нам в руки: сейчас мы уже объявили бы о низложении Марии, и королевой стала бы Елизавета. Всё было бы уже позади, а теперь перед нами снова неясное будущее. Бог не любит ленивых и нерасторопных, он помогает деятельным и трудолюбивым - он отвернётся от нас, если мы и дальше будем столь же беспечны. Кто знает, предоставит ли Господь нам ещё одну возможность, не истощено ли его терпение нашим бездействием, не найдёт ли он другие пути к благой цели? Кто знает... Нельзя забывать также о том, что каждый день промедления увеличивает для нас опасность быть раскрытыми - заговоры не могут длится долго.
   - Я предлагаю взорвать Уайт-холл, - сверкнув глазами, сказал худощавый джентльмен. - Вы правы - ждать нечего, надо действовать немедленно. Заложим бочки с порохом под королевский дворец и взорвём его.
   - Вы с ума сошли! - с ужасом вскричал джентльмен полного телосложения. - Какое неслыханное злодейство! От нас отвернутся все порядочные граждане, мы навеки запятнаем себя позором, - не говорю уже о священной королевской крови, которой мы замараем наши руки.
   - Мои руки она не замарает, - желчно заметил худощавый джентльмен. - Монарх должен править по законам божеским и на благо своего народа. Если монарх нарушает это правило, он теряет святость, он делается обычным человеком, - более того, преступником! - и его должна постигнуть жестокая кара. В Писании сказано, что неправедному царю нет места на земле; кто убьёт его, совершит богоугодное дело.
   - Нет, нет, нет! Ничего не желаю слушать! - полный джентльмен зажал уши. - То, что вы предлагаете, чудовищно. Такие способы борьбы не для нас: наши руки должны оставаться чистыми.
   - А я согласен - надо взорвать Уайт-холл! - закричал сэр Эндрю. - Если мы ввязались в эту историю, нужно идти до конца. И к чёрту чистые руки - важен результат!
   - Тише, милорд! Вы пьяны, как всегда, и несёте бог весть что, - раздражённо проговорил полный джентльмен.
   - Вам не нравятся моё поведение и мои слова? - сэр Эндрю подбоченился и поправил шпагу. - Уж не хотите ли вы преподать мне урок вежливости? Мы можем хоть сейчас выйти во двор, чтобы потолковать о хороших манерах.
   - Джентльмены, успокойтесь! Не забывайте, что у нас есть высокая цель: борьба за истинную веру, за правду и справедливость, - внушительно сказал сэр Томас. - Мы не будем взрывать королевский дворец...
   - Правильно, - не удержавшись, перебил его полный джентльмен.
   - ...И не потому, что боимся замарать руки, - продолжал сэр Томас. - Коли мы занялись политикой и заговорами, о чистоте рук надо забыть.
   - Ага, значит, я прав! - вставил худощавый джентльмен.
   - Нет, не правы, - возразил сэр Томас. - Я уверен, что взрыв Уайт-холла - даже если можно было бы его осуществить - и убийство королевы Марии не принесут нашей многострадальной стране облегчения: сторонники Марии немедленно обвинят в убийстве Елизавету - её назовут узурпатором и злодеем, а Марию объявят мученицей. Тёмный народ поверит в это, и Елизавете придётся бороться со своим народом... Я уверен, что мы должны действовать по намеченному плану: мы должны захватить Марию и заставить её отречься в пользу Елизаветы - это единственный путь спасения Англии.
   - Вы в этом уверены... - пробурчал сэр Эндрю. - А нам-то что до вашей уверенности?
   - Да, я уверен, - твёрдо повторил сэр Томас, - и я объяснил вам, на чём основана моя уверенность... Давайте не допускать больше оплошностей; давайте усилим наблюдение за дворцом и каждую минуту будем готовы выступить. Я, со своей стороны, сделаю ещё кое-что для осуществления нашего плана, - но об этом после... Джентльмены, прошу вас сейчас разойтись, и не забывайте о бдительности. До свиданья, господа.
   - Разговоры, разговоры - одни разговоры, - проворчал сэр Эндрю, вставая из-за стола. - Как тут не запить от тоски.
   Джентльмен полного телосложения презрительно покосился на него; худощавый джентльмен хотел что-то сказать, но сдержался и промолчал.
   Сэр Томас подождал, пока затихнут их шаги в коридоре, потом встал, подошёл к двери и спросил человека, стоящего на страже:
   - Он не приходил?
   - Нет, милорд.
   Сэр Томас прислушался.
   - Что-то сегодня тихо в "Свиной голове". Нет посетителей?
   - Почти никого, милорд.
   - Плохо. В такой день мы здесь на виду.
   В тот же миг раздался громкий хохот и мужской голос затянул весёлую песню.
   - Узнаю сэра Эндрю, - сказал сэр Томас. - Хоть какая-то польза от этого джентльмена: кто заподозрит, что он заговорщик?
   Вернувшись к столу, сэр Томас сел, отодвинул свечу и прикрыл ладонью глаза. В последнее время он мало спал, его глаза слезились от бессонницы и с трудом выносили яркий свет.

***

   Ждать пришлось долго, сэр Томас отчаянно боролся с дремотой. Наконец, скрипнула дверь, и в комнату вошёл сэр Джон.
   - Вот и я, милорд! Заждались?
   - Признаться, да. Присаживайтесь, - сэр Томас указал ему на табурет.
   - Благодарю вас. У меня есть уважительная причина для опоздания - принцесса Елизавета затеяла игру в мяч по новым правилам, это было так увлекательно, что даже я, старый дуралей, гонялся за мячом наряду с молодёжью, - улыбнулся сэр Джон.
   - Вот как? Значит, настроение Елизаветы по-прежнему бодрое? - устало спросил сэр Томас, потирая веки.
   - По-прежнему, милорд.
   - Но вы посвятили её, наконец, в наши планы?
   - Я говорил вам при прошлой нашей встрече, что принцесса умна и осторожна, поэтому мне не надо подробно рассказывать о наших планах, достаточно намёков.
   - То есть вы так ничего ей и не сказали? - сэр Томас с крайним неудовольствием посмотрел на сэра Джона.
   - Напротив, я сказал Елизавете всё, но о заговоре не было упомянуто.
   - Как это возможно?
   - Вы удивляете меня, милорд, - усмехнулся сэр Джон. - Разве слова выражают наши тайные мысли и намерения? Вам лучше меня должно быть известно, что слова, наоборот, скрывают их. Использовать слова для сокрытия своих тайн умеют все, однако глупцы выдают себя случайными оговорками, интонацией, жестами, выражением лица, а умные пользуются подобными приемами осознанно - таким образом, можно вести секретный разговор, не называя вещи своими именами. Даже если этот разговор будет подслушан, шпиону не удастся понять его смысл: согласитесь, что всего один упущенный многозначительный жест делает такой разговор непонятным для постороннего.
   - Спасибо вам за разъяснение, милорд, но, право же, я слишком устал для софических рассуждений, - резко произнёс сэр Томас. - Ответьте просто: Елизавета знает, что в ближайшее время от неё потребуются быстрота и решительность?
   - Уж не знаю, как вам и ответить, милорд. Боюсь, что вы опять рассердитесь, поэтому для простого ответа я подниму и опущу брови, - и сэр Джон произвёл это движение.
   Сэр Томас глядел ему в глаза и молчал; сэр Джон тоже молчал и глядел в глаза сэру Томасу. Прошло несколько мгновений; сэр Томас отвёл взгляд, снова потёр веки и со вздохом произнёс:
   - Извините меня, милорд, если я вас обидел. Неудачи преследуют нас: вчера мы упустили шанс захватить Марию. Она выезжала из Лондона с небольшой свитой, но мы слишком поздно узнали об этом - ничего уже нельзя было предпринять. Проклятый епископ Эдмунд, - он так усилил охрану дворца, что мы не успеваем вовремя получать сведения оттуда! - сказал сэр Томас с тихим отчаянием. - Однако и епископ совершает ошибки, - чему пример вчерашний выезд королевы без должных мер безопасности. В этой ситуации я вижу единственный выход: привлечь на нашу сторону Роберта Дадли. Мария доверяет ему, он почти неотлучно находится при ней.
   - Ни в коем случае! - горячо возразил сэр Джон. - Я думал, что этот вопрос закрыт. Вы согласились со мной, что сэр Роберт - не тот человек, который способен на участие в заговоре.
   - У нас нет другого выхода, - повторил сэр Томас. - Я попробую поговорить с Робертом Дадли... Не возражайте! Это единственный выход... Я вас пригласил вот зачем: если со мной что-нибудь случится, если наше дело провалится, - постарайтесь, чтобы Елизавета не пострадала. Я знаю, вы сумеете отвести от неё подозрения. Заклинаю вас, сберегите Елизавету! Сберегите её для Англии!
   - Вряд ли мне удастся отвести от неё подозрения в том, что она хочет стать королевой, - покачал головой сэр Джон, - для этого мне пришлось бы переубедить всю Англию, да ещё и Европу в придачу. Однако обещаю вам сделать всё возможное, чтобы эти подозрения не превратились в уверенность.
   - Благодарю вас, милорд, - сэр Томас опустил голову на руки и закрыл глаза.
   Сэр Джон поднялся из-за стола.
   - Чей это голос раздаётся в общем зале? - сказал он. - Никак, это сэр Эндрю? Пойду к нему - отчего бы мне не выпить в компании старого друга?
   - Прощайте, сэр Джон.
   - Надеюсь, что Господь, которому вы столь преданно служите, спасёт вас, сэр Томас.
  

Часть 5. Провал заговора

  
   Во дворце королевы Марии готовились к церемонии вручения наград. Слухи об избранных счастливцах давно будоражили столицу, но до последнего момента никто ничего точно не знал. Любопытство ещё больше подогревалось тем, что во дворец были приглашены многие джентльмены, достойные милости королевы - и втайне каждый из них верил, что именно он будет отмечен её величеством. Вместе с ними приехали их жены и дочери, которые с нетерпением ждали начала церемонии.
   В Тронном зале было так тесно, что нельзя было пройти, а люди всё прибывали и прибывали. Окна, наглухо закрытые по случаю холодной погоды, запотели; воздух в зале был душным и спёртым, дамы обмахивались веерами, мужчины утирались платками; хуже всех приходилось пожилым господам, которые едва стояли на ногах.
   Минул означенный час церемонии, прошло ещё четверть часа, полчаса, три четверти часа, - королева не появлялась. Двум старикам сделалось плохо, слуги вывели их в переднюю, где было прохладнее; разговоры, вначале приглушенные, становились всё громче, порой слышался смех. Через час с четвертью стала нарастать тревога: собравшиеся вопросительно посматривали на недвижных гвардейцев у дверей и на окаменевшего церемониймейстера. Уж не случилось ли чего-нибудь? Может быть, начались волнения в народе? Или из-за границы поступили дурные вести? А может быть, упаси Боже, случилось что-нибудь с её величеством?
   Некоторые джентльмены, протискиваясь через толпу, как бы невзначай приближались к церемониймейстеру и вели между собой беседу, в которой задавали сами себе вопросы о состоянии королевы и выражали надежду, что с ней всё в порядке. Однако церемониймейстер не поддавался на такие уловки и продолжал стоять, как истукан.
   Через полтора часа ожидание сделалось невыносимым; разговоры прекратились, и лишь тяжелые вздохи раздавались со всех сторон. Королева не появлялась...
   А Мария всё это время примеряла платья. Обычно она не любила долго одеваться, заранее зная, в каком наряде выйдет на люди, но сегодня это было не так. Не подлежало сомнению, что при вручении наград королева должна быть в пышном парадном платье, однако нельзя было надевать платье из числа тех, в которых она выходила на важные государственные церемонии, - вручение наград было знаком монаршей милости, но не праздником государственного значения.
   Лучше всего в данном случае подошло бы платье, годное для посещения парламента или для встречи с представителями благородного сословия, - ибо посещая парламент или встречаясь с благородным сословием, королева тоже изъявляла милость по отношению к своим подданным, - однако такое платье было скучным, хоть и дорогим. Марии же не хотелось сегодня выглядеть скучной, - наоборот, она хотела, чтобы её вид был вызывающим.
   Она задумала сделать на церемонии вручения наград нечто такое, во что не посвятила даже лорд-канцлера; это могло вызвать бурю в Лондоне, и Марию, поэтому, обуял авантюрный дух. Фрейлины и горничные не узнавали свою королеву: она была в приподнятом, нервическом настроении, - от неё будто искры сыпались...
   Опоздав на два часа к началу церемонии, Мария всё-таки выбрала себе подходящий наряд. Он состоял их двух частей: нижнее атласное платье светло-зелёного цвета было сплошь выткано крупным золотым, растительным узором; верхнее, бархатное платье также было зелёным, но чуть темнее и с большим вырезом, расширяющимся от пояса к ногам и показывающим нижнее платье. Меньший вырез шёл от груди к плечам и заканчивался большим стоячим воротником из накрахмаленных кружев. Рукава верхнего платья доходили до локтей, а дальше спускались рукава нижнего с манжетами из тех же кружев, что воротник.
   На грудь Мария повесила брошь с изумрудом, голову закрыла коротким бархатным чепцом с кружевными краями и на него тоже приколола брошь с изумрудом, но меньшего размера. Перчатки зелёного бархата, под платье, были прошиты золотой нитью; на пальцы были надеты шесть изумрудных перстней восточной работы.
   Совершенно поразила королева своих камеристок, когда приказала густо напудрить и напомадить своё лицо, - до нынешнего дня Мария не увлекалась гримом. Новшеством стало и применение духов - королева питала к ним какое-то странное предубеждение, пользуясь только гвоздикой, - но сейчас в ход пошли лаванда, жасмин, цитрус и амбра с мускусом.
   Постояв перед зеркалом ещё пару минут, Мария сказала:
   - Я готова.

***

   Когда двери в королевские покои распахнулись, когда два трубача в красных одеждах вышли из них, вскинули серебряные горны и протрубили сигнал, когда они опустили горны, а церемониймейстер, выждав мгновение, стукнул тростью об пол и провозгласил выход её величества, - зал сначала замер, а затем все собравшиеся с облегчённым вздохом опустились на колени.
   Мария заняла своё место на троне, у подножья его встал лорд-канцлер; церемониймейстер второй раз стукнул тростью об пол, подавая знак подняться с колен. Сэр Стивен взглянул на королеву, она кивнула ему, чтобы он начинал.
   - Во имя Господа нашего Иисуса Христа, во имя Святой Живоначальной Троицы, во имя апостолической Церкви Христовой - её величество королева Мария правит Англией с набожностью и кротостью, подобно тому, как благочестивый Соломон, сын Давида, правил царством Иерусалимским во имя Бога-Вседержителя, - торжественно произнёс сэр Стивен. - Находя надёжную опору в подданных, её величество королева Мария с великой радостью отмечает их заслуги и не оставляет своих верных слуг милостивым вниманием... Бог, Англия и королева! - крикнул сэр Стивен.
   - Бог, Англия и королева! - дружно подхватил зал.
   - По повелению её величества награждаются... - сэр Стивен не спеша достал свиток бумаги, скреплённый государственной печатью, развернул его и сделал долгую паузу. По залу пронёсся нетерпеливый стон.
   - Награждаются... - повторил сэр Стивен и снова замолк.
   - Ах! - раздался пронзительный вскрик и одна из дам упала в обморок.
   - Награждаются, во-первых... - сэр Стивен замолчал, как будто вчитываясь в бумагу. Послышалось падение ещё одного тела.
   - Во-первых, награждаются десятью фунтами каждый и благодарственным письмом королевы... - сэр Стивен сделал паузу: - Джентльмены из нижней палаты парламента, которые способствуют утверждению законного основания власти её величества, пресекают преступные поползновения на власть и наносят с помощью законов тяжелые, но справедливые удары по злоумышленникам. А именно награждаются... - и сэр Стивен перечислил несколько фамилий.
   Названные им джентльмены, пунцовые от удовольствия, подошли к трону и встали на колени перед королевой.
   - Я рада, - сказала Мария.
   Джентльмены из парламента получили свои награды, поднялись и проговорили нестройным хором:
   - Мы счастливы, ваше величество. Наша жизнь принадлежит вам. Бог, Англия и королева!
   Низко поклонившись, они отошли в сторону.
   - Во-вторых, награждаются джентльмены из полиции, которые доблестно охраняли и продолжают охранять порядок на улицах наших городов. Как солдаты на поле боя, эти джентльмены принимают на себя первые удары врагов её величества, а также борются с теми, кто не желает честным путём добывать свой хлеб и вносить свою долю в благосостояние нашего государства. Десятью фунтами и грамотой от королевы награждаются... - сэр Стивен зачитал фамилии.
   Джентльмены из полиции встали перед королевой на колени.
   - Я рада, - сказала Мария.
   - Бог, Англия и королева! - воскликнули они, получили награды и вернулись на свои места.
   - В-третьих, награждаются священнослужители из Совета по делам церкви, руководимого его преосвященством епископом Эдмундом, - продолжал сэр Стивен и посмотрел на епископа, стоявшего возле трона. Епископ скромно потупился. - В смутные времена, которые пережила Англия, апостолическая церковь сильно пострадала, а вера пошатнулась, - опустив бумагу, говорил сэр Стивен. - Её величество королева Мария с благословения святейшего папы восстановила Церковь Христову в нашей стране: вновь мы видим божьи твердыни монастырей, слышим благостное пение монахов, ощущаем небесную благодать в храмах, очищенных от скверны. Воистину, королева вернула нам жизнь христианскую и возродила надежду на вечное спасение! В милости своей её величество оценила и труды священнослужителей из Совета по делам церкви в этом богоугодном деле... - сэр Стивен заглянул в бумагу и зачитал их имена и должности. - Каждый из них получит по двадцать фунтов вознаграждения и благодарственную грамоту от королевы.
   Священнослужители склонились перед королевой.
   - Я очень рада, - сказала Мария.
   - Бог, Англия и королева, - проговорили они и встали поблизости от трона.
   - В-четвёртых, её величество королева Мария особым рескриптом и денежным вознаграждением в сто фунтов отмечает многолетний несравненный труд на благо королевства старейшины парламента сэра Гуго...
   Среди собравшихся послышался изумлённый шёпот:
   - Сэр Гуго? Так он ещё жив? Бог мой, - вот уж, действительно, живая легенда!
   - Сэр Гуго впервые пришел в парламент, когда Англией правил его величество Генрих Седьмой, дедушка нашей королевы, - сэр Стивен поклонился Марии. - Сэр Гуго заседал в парламенте при его величестве Генрихе Восьмом, отце нашей королевы, - сэр Стивен снова поклонился Марии. - Сэр Гуго решал парламентские дела при его величестве Эдуарде Шестом, брате нашей королевы, - сэр Стивен ещё раз поклонился Марии. - Сэр Гуго продолжает заседать в парламенте и сейчас, при её величестве королеве Марии Первой - сэр Стивен в четвёртый раз поклонился Марии. - Пятьдесят лет парламентской деятельности, верность престолу и Англии, незапятнанная репутация политического деятеля - вот что снискало сэру Гуго милость королевы и заслуженную славу! Сэр Гуго, прошу вас выйти вперёд.
   Люди в зале переглядывались, разыскивая сэра Гуго. Его не было видно, зато какой-то молодой человек подошёл к сэру Стивен и шепнул ему что-то и передал письмо.
   - Прошу прощения, ваше величество, прошу прощения, дамы и господа, но мне сообщили, что сэр Гуго в силу своего преклонного возраста и болезней не смог сегодня прибыть во дворец, - сказал сэр Стивен. - Что же, мы отправим к нему домой группу наиболее уважаемых джентльменов для вручения награды, - сэр Стивен вопросительно посмотрел на королеву.
   - Я очень рада, - ответила она.
   - Однако сэр Гуго, будто предвидя высочайшую милость, направил её величеству письмо, - прибавил сэр Стивен. - Если ваше величество позволит, я перескажу его.
   Мария кивнула. Сэр Стивен бегло прочитал про себя, что было написано в письме, а потом проговорил во всеуслышание:
   - Сэр Гуго нижайше благодарит её величество за оказанную честь; впрочем, он считает, что её величество слишком добра к нему и милует не по его скромным заслугам... Он молит Бога о здравии королевы, а также о здравии и благополучии всех членов августейшей фамилии. Он готов до последнего вздоха служить Англии... Да, вот образец преданности Богу, Англии и королеве, - проговорил сэр Гуго с большим чувством.
   Зал захлопал.
   - Господин лорд-канцлер, - сказала Мария, - подготовьте указ о посвящении сэра Гуго в рыцари Ордена Подвязки. Мы желаем видеть его среди достойнейших из достойных.
   - О, ваше величество, - склонился сэр Стивен перед королевой, а по залу прошёл завистливый гул.
   - Засим церемония... - хотел было произнести сэр Стивен заключительные слова, но Мария перебила его:
   - Мы хотели отметить заслуги перед нами ещё одного джентльмена... Сэр Роберт Дадли, подойдите ко мне!
   - Ох! - выдохнул зал.
   Смущаясь и краснея, к трону пробрался сэр Роберт.
   - Мы решили наградить этого джентльмена в знак нашей признательности за верность нам, - повысила голос Мария. - Он показал её, отрёкшись от заблуждений своей семьи и придя к нам на службу... Сэр Роберт, вы награждаетесь изображением королевы, заключённым в золотую оправу, - Мария вытащила маленький овальный портрет на цепочке и передала сэру Стивену. - Господин лорд-канцлер, вручите награду.
   Сэр Стивен, уже оправившийся от растерянности, с широкой улыбкой принял портрет и передал его сэру Роберту.
   - Милость её величества безгранична, - громко произнёс сэр Стивен, - и всякий, кто верно служит ей, не останется без внимания.
   - Бог, Англия и королева, - едва смог вымолвить сэр Роберт, а королева подставила ему руку для поцелуя.
   Зал затрепетал. Сэр Роберт поцеловал руку королевы, и бочком втиснулся в толпу.
   - Засим церемония награждения закончена, - как ни в чём не бывало сказал сэр Стивен. - Дамы и господа, возблагодарим королеву!
   - Да хранит Господь её величество! - хором проговорили все, кто были в зале.

***

   После церемонии награждения состоялся обед для узкого круга лиц. Богато сервированный, украшенный лентами и цветами обеденный стол был заставлен огромными блюдами с мясом, дичью, рыбой, с фруктами и сладостями. Высокие кувшины с вином стояли на отдельном столе; по знаку гостей виночерпии наполняли им чаши.
   Рассаживал гостей за столом церемониймейстер: на дальних концах - джентльменов из полиции и парламента с их дамами, ближе к середине - священнослужителей из церковного Совета, а по центру, рядом с королевой, лорд-канцлера - с правой стороны, и епископа Эдмунда - с левой. Оставалось найти место для неожиданно приглашенного сэра Роберта Дадли; поразмыслив, церемониймейстер решил поместить его в торце стола, на стульчике около джентльменов из парламента - это было хорошее место для молодого человека, начинающего карьеру при дворе.
   Однако королева сразу же нарушила этот естественный порядок.
   - Позовите ко мне сэра Роберта Дадли и поставьте кресло для него, - приказала она.
   Сэр Роберт поднялся, как приговорённый на казнь; дамы, находящиеся в зале, многозначительно переглянулись, а церемониймейстеру стало дурно - ему пришлось ухватиться за край стола, чтобы удержаться на ногах.
   - Ваше величество, - пролепетал он, - но это же нарушение всех обычаев. Этикет, ваше величество, не позволяет нам...
   - Королева имеет право на всё, - перебил его сэр Стивен. - Делайте, как велит королева, - и он сам отодвинул своё кресло, освободив место для сэра Роберта.
   - Ну вот, вас оттёрли в сторону, - успел шепнуть епископ Эдмунд. - Этот мальчишка сядет на место лорд-канцлера.
   - Ничего, - беззвучно произнёс сэр Стивен. - Задержитесь после обеда, есть новости...
   Вопреки обыкновению, на обеде гостей веселили шуты, жонглёры и акробаты: Мария не любила шутовские представления с дерзкими выходками, но сегодня было сделано исключение.
   На середину зала выбежали два шута. У одного была в руках флейта, другой держал свирель; к коленям с внутренней стороны были привязаны литавры, так что сдвинув ноги, можно было произвести оглушительный звон.
   - Ваше величество, достопочтенные господа, с вашего позволения позвольте представиться! - закричал первый из них, ударив в литавры и просвистев на флейте. - Мы два дурака, мы двое плутов: вот это - Пит! - он показал на своего товарища.
   - А это - Бенни! - товарищ показал на него.
   - Ослы - ученые мужы по сравнению с нами! - продолжал кричать первый шут.
   - Жулики, воры и проходимцы - честнейшие люди, если поставить нас на одну доску! - подхватил второй.
   - Таких дураков и плутов ещё не видел белый свет!
   - Мы готовы пуститься во все тяжкие!
   - Да только ничего у нас нет...
   - Потому что мы - дураки! - крикнули оба и сыграли свою нехитрую музыку.
   Королева сделала вид, что хлопает им, тогда похлопали и её гости.
   - А теперь мы вам споём песенку о наших приключениях, - объявил шут, - и вы сами поймёте, какие мы дураки и плуты!
   Первый куплет они пропели хором:
  
   - Мы два шута, мы два шута:
   Вот это - Пит, а это - Бенни.
   И мы не стоим ни черта,
   В карманах нет у нас и пенни!
  
   Дальше запел первый шут:
  
   - Жениться как-то я решил,
   Невесту я себе нашёл.
   До свадьбы с нею согрешил,
   И тут же от неё ушёл!
  
   - Вот плут! - закричал второй шут. - Где вы ещё видели такого развратника? Кто же бросает обесчещенную невесту?!
  
   - Мы два шута, мы два шута:
   Вот это - Пит, а это - Бенни.
   И мы не стоим ни черта,
   В карманах нет у нас и пенни!
  
   - пропели затем оба шута, сопровождая пение литаврами, флейтой и свирелью.
  
   Следующий куплет исполнил второй шут:
  
   - Вот я наследство получил:
   Работал дядя мой, как вол.
   А я в неделю всё пропил,
   И снова стал и нищ, и гол!
  
   - Вот это дурак! - крикнул первый шут. - Виданное ли дело, промотать наследство? Нет другого такого дурака!
   И оба они пропели:
  
   - Мы два шута, мы два шута:
   Вот это - Пит, а это - Бенни.
   И мы не стоим ни черта,
   В карманах нет у нас и пенни!
  
   - Но вы послушайте, что я сделал! - воскликнул первый шут:
  
   - Меня хозяин поучал,
   Считал он каждый грош.
   А я казну его взломал,
   Приставив к горлу нож!
  
   - Тебе место на виселице! - прокричал второй шут. - Позарился на чужие денежки! Что за негодяй!
  
   - Мы два шута, мы два шута:
   Вот это - Пит, а это - Бенни.
   И мы не стоим ни черта,
   В карманах нет у нас и пенни!
  
   - прокричали оба шута.
   - И еще раз про меня! - выступил второй шут. - Вы ещё не знаете всех моих пороков:
  
   - От бедности солдатом стал,
   Сержант кричит: "Вперёд! Ура!".
   Но я обратно побежал,
   Решив, что мне домой пора!
  
   - Каков мерзавец! Да он просто трус! - вскричал первый шут.
  
   - Мы два шута, мы два шута:
   Вот это - Пит, а это - Бенни.
   И мы не стоим ни черта,
   В карманах нет у нас и пенни!
  
   Литавры, свирель и флейта повторили последний куплет, затем литавры ужасающе прозвенели напоследок, - и шуты низко склонились перед королевой, ожидая одобрения или порицания.
   Мария беззвучно похлопала в ладоши; дамы и джентльмены за столом захлопали во всю силу.
   - Да, вот это дураки! Плуты отчаянные! Их бы, в самом деле, на виселицу! - смеясь, кричали гости.
   Шуты ушли, выступление продолжили акробаты со своими номерами. Сэр Роберт, успевший выпить два кубка крепкого вина, тоже смеялся.
   - Вам весело? - спросила его Мария.
   Сэр Роберт поперхнулся и робко глянул на неё:
   - Да, ваше величество.
   - Я знала, что вам понравится. Веселитесь, милорд, не стесняйтесь, сегодня у нас праздник, - ласково проговорила Мария. - Выпейте за здоровье своей королевы.
   - За здоровье вашего величества, - поднял кубок сэр Роберт.
   - Предложен тост за здоровье её величества! - провозгласил церемониймейстер.
   - За здоровье её величества! - подхватили, вставая, гости.
   Мария поблагодарила их улыбкой и пригубила из своей чаши.
   - А мой подарок вам понравился? - спросила она сэра Роберта, когда все уселись на свои места.
   - Ваше величество, у меня нет слов, - сказал сэр Роберт, с ужасом чувствуя, что его язык начинает заплетаться. - Это выше всего, что может быть... И вы на этом портрете такая красивая...
   - Красивее, чем в жизни? - уколола его Мария.
   - Нет, нет, ни в коем случае! В жизни вы гораздо красивее, - сэр Роберт возмущённо замахал руками. - То есть я хочу сказать, что вы красивая и на портрете, и в жизни. Вы везде красивая, ваше величество!
   - Благодарю вас, милорд. Носите же этот портрет на груди, пусть ваша королева всегда будет с вами, - сказала Мария, наклонившись к уху сэра Роберта. Её нежное дыхание щекотало его; он поёжился и засмеялся.
   Епископ Эдмунд, с огромным неудовольствием наблюдавший эту сцену, выразительно посмотрел на сэра Стивена. Тот пожал плечами и беззвучно повторил: "Ничего страшного". Епископ хмыкнул и покачал головой.
   - Ваше величество, я не знаю, как выразить свою признательность, - сэр Роберт едва смог выговорить последнее слово. - Моя жизнь принадлежит вам. Делайте со мной, что хотите: я весь в вашей власти!
   - Тише, милорд, - Мария коснулась его руки. - Через два дня, вечером, после смены караула, приходите в парк на наше место. Мы поговорим о том, что вы ещё можете сделать для меня. Во дворце будет мало людей - у нас будет день отдыха.
   - Ваше величество, я приду, даже если буду умирать, - так громко прошептал в ответ сэр Роберт, что его услышали не только сэр Стивен и епископ Эдмунд, но и церемониймейстер.
   - Тише милорд, на нас смотрят, - шепнула Мария и громко сказала: - Прекрасное выступление, эти акробаты изрядно нас позабавили. Господин церемониймейстер, кто у вас следующий?..
   Больше королева не шепталась с сэром Робертом, а он так усердно отдавал дань вину, что лакеям пришлось дважды выводить его освежиться, - впрочем, он не был исключением из числа других джентльменов, присутствовавших на обеде.

***

   - Я не понимаю, почему вы так беспечны, - говорил епископ Эдмунд, когда он и лорд-канцлер заперлись по окончании обеда в комнате Королевского Совета. - Мария ясно дала понять, что она сделала свой выбор: Дадли занял место возле неё на обеде, и боюсь, что он же скоро займёт первое место в государстве.
   - Этого не случится, - возразил сэр Стивен, вытянувшись в кресле и блаженно щурясь на огонь в камине. - Неужели вы до сих пор не поняли, что сэр Роберт Дадли никогда не займёт ни первое, ни второе, ни даже третье место в государстве. Такому актёру, как он, вообще не место на политической сцене, - в лучшем случае, он годится на роль статиста, но и она, пожалуй, слишком сложна для него.
   - Оставьте ваши шуточки, милорд, - раздражённо сказал епископ. - Вы забываете, что главный действующий персонаж у нас - женщина, а значит, можно ожидать самых невероятных выходок, особенно когда дело касается любовных чувств.
   - Вот именно потому, что главный персонаж у нас женщина, и дело касается любовных чувств, мы в точности можем угадать дальнейший ход пьесы. Если бы главным персонажем был мужчина, то возможны были бы какие угодно неожиданности - кто знает, что у мужчины в голове? - сэр Стивен взглянул на епископа и будто подмигнул ему. Епископ вздрогнул.
   - Вы же понимаете, мой дорогой епископ, что в мужской голове могут возникнуть такие мысли, от которых сам сатана пришел бы в изумление, - а может быть, сам Господь Бог, - продолжал сэр Стивен. - А прибавьте к этому честолюбие и амбиции, - и вы получаете непредсказуемую игру со сплошными неожиданностями. У женщины - не то; ею движет желание простое, как ячменное зернышко, - любить и быть любимой. Стоит лишь мелькнуть огоньку любви, и женщина мчится на его свет, как мотылёк; стоит огню любви погаснуть, и женщина, подобно летучей мыши, мечется в ночной тьме. Однако бывает и так, что огонь любви оказывается ложным. Если вы когда-нибудь плавали по морям, то видели, конечно, обманные огни, которые зажигают разбойники на берегу, чтобы завлечь корабль в ловушку и поживиться добычей. Много таких ложных маяков горит и в нашей жизни, а женщинам особенно следует их остерегаться, учитывая непреодолимое женское стремление к огню... Однако мало что может сравниться с яростью обманутой женщиной: ярость львицы, говорят, столь страшна, что никто из живущих на земле не устоит перед ней, - но ярость обманутой женщины страшнее во сто крат... Вы понимаете, о чём я толкую, ваше преосвященство? Ход нашей пьесы нетрудно предугадать: главный персонаж - женщина; она стремится к любви, но будет обманута. Что она сделает, по-вашему?
   - Придёт в ярость? - догадался заметно повеселевший епископ.
   - Вы говорите о её чувствах, а я спрашиваю о действиях. Она растерзает своего обидчика, а точнее, своих обидчиков, - вот что она сделает, не так ли? - заключил сэр Стивен с победной интонацией в голосе. - Другого просто не дано, - это вечная история, которая вновь и вновь повторяется в жизни.
   - Я вас понял, милорд. Но как вы убедите королеву, что она попала на свет ложного маяка?
   - Мы с вами умные люди, ваше преосвященство. Мы не зря поставили на Роберта Дадли - это тёмная лошадка, но тем она и хороша: никому неизвестно, чего от неё ждать, - а вдруг она придёт первой? Мы с вами сорвали неплохой куш, ваше преосвященство, - через тёмную лошадку мы вышли на заговорщиков. Сегодня они пытались связаться с сэром Робертом, - быстро произнёс сэр Стивен, приблизившись к епископу и глядя прямо ему в глаза.
   - Что?! Как? Не может быть! - растерялся епископ Эдмунд. - Но почему мои люди мне не доложили?
   - Человек, искавший встречи с Робертом Дадли, был очень осторожен, - вот ваши люди и не доглядели. Но мои не упустили его; слежка дала отличный результат - теперь мы знаем имена тех, кто участвует в заговоре, и даже планы злоумышленников нам известны.
   - Боже мой, но откуда?.. Как вам это удалось? Неужели ваши люди лучше моих? - разволновался епископ. - У вас, что, есть своя тайная полиция?
   - Конечно, есть, - легко признался сэр Стивен. - Я лорд-канцлер, мне положено раньше других узнавать важные новости. Ну, ну, ну, не расстраивайтесь так, мой дорогой епископ, - в конце концов, мы с вами в одной упряжке и вместе тащим воз государственного управления!
   - Но почему вы скрывали от меня? Почему никогда не говорили о своей личной тайной полиции?
   - А зачем? Какое это имеет отношение к нашим делам? - бесхитростно заметил сэр Стивен. - К тому же, я говорил, - возможно, не напрямую, но говорил, - вы просто не обращали внимание... Оставим это, ваше преосвященство, - поговорим о том, что делать дальше... Итак, заговор существует. Заговорщики хотят захватить её величество, когда она выедет из дворца, и заставить её отречься в пользу принцессы Елизаветы. Предупредить о выезде королевы, согласно их замыслам, должен Роберт Дадли, - понимаете, какая интересная пьеса получается? У меня есть свидетель, который сам участвует в заговоре и дал соответствующие показания.
   - Свидетель? Господи, когда вы успели? - пробормотал окончательно расстроенный епископ.
   - Я знал этого человека и раньше. Когда мне сказали, что видели этого человека среди заговорщиков, я сразу же приказал, чтобы его доставили ко мне, - усмехнулся сэр Стивен. - Наша беседа была короткой, но содержательной, и в итоге он во всём признался... Есть и второе доказательство: записка главаря заговорщиков - того самого, что так настойчиво искал встречи с Робертом Дадли. Видите, как удачно всё складывается? - сэр Стивен довольно потёр руки.
   - Понимаю, - сказал епископ, - мы раскрываем заговор, одним из главных участников является Роберт Дадли, - стало быть, он предатель, который подло воспользовался привязанностью её величества. Прекрасно! Это даёт нам возможность расправиться со всеми недовольными в стране, ведь семья Дадли имела большие связи не только с протестантами, но со всеми, кто выступал против политики её величества. Сразу же проведём обыски, аресты, запретим все собрания, даже частные, - ну, и конечно, необходимы показательные казни! Мы истребим заразу, мы вырвем эти поганые сорняки вместе с корнями!
   - Мы истребим заразу, - кивнул сэр Стивен, - но трогать сэра Роберта мы не станем.
   - Как же без него? - удивился епископ. - Такая прочная нить у нас получается. Не забывайте о королеве: лишившись Роберта Дадли, возненавидев его, королева согласится, рано или поздно, на брак с Филиппом Испанским.
   - Опять вы о Филиппе!.. - в сердцах воскликнул сэр Стивен. - Да что вы так взъелись на сэра Роберта: он, если мы будем откровенны, ни сном, ни духом не знает о заговоре. Не скажу, что этот джентльмен дорог мне, но каждый должен получать исключительно по заслугам.
   - Но вы же сами использовали его как приманку, - возразил епископ.
   - Так что же? Где вы видели охотника, который уничтожает свою приманку? - рассмеялся сэр Стивен.
   - Вы опять со своими шутками, - мрачно сказал епископ. - Не могу понять, зачем вам нужен этот Дадли.
   - Мало ли... Удобный человек всегда может пригодиться, - ответил сэр Стивен. - Пока же достаточно будет удалить его от королевы.
   Епископ Эдмунд подождал, не скажет ли он ещё чего-нибудь, но лорд-канцлер молчал, продолжая улыбаться.
   - Хорошо, - сдался тогда епископ, - каков же ваш план?
   - Он очень простой, состоит из двух пунктов. Первое, я поговорю с Робертом Дадли и заберу у него записку от заговорщиков. Уверен, что сэр Роберт, когда придёт в себя после обильных возлияний, будет крутить эту записку и так, и эдак, не зная, что с ней делать. Он с радостью отдаст её мне, можете не сомневаться, - и она станет поводом для удалению сэра Роберта от королевы... Второй пункт плана. Заговорщики узнают, что королева с небольшой охраной совершит выезд из дворца. Это я тоже беру на себя, а вы должны создать видимость того, что королева действительно выезжает. Понимаете?
   - Понимаю, - просиял епископ. - Они попадут в мышеловку.
   - Конечно! Нападение на королеву - это, согласитесь, преступление поважнее, чем какой-то там неосуществленный заговор.
   - И сразу аресты! - вскричал епископ. - Обыски и аресты!
   - Обыски и аресты, - кивнул сэр Стивен.
   - Отлично! - епископ даже хлопнул в ладоши от удовольствия. - Мы, всё-таки, очистим Англию от смутьянов и еретиков!.. А принцесса Елизавета? - спросил он с хищным выражением на лице. - Её мы также арестуем?
   - Не помешало бы изолировать её хотя бы на время, но пусть решает королева. Мы не можем посягать на особ королевской крови, - мы же не заговорщики, - и сэр Стивен посмотрел отчего-то на висящую на стене картину с Прозерпиной и Плутоном.

***

   Сэру Роберту было плохо. Вчера, вернувшись из дворца, он чувствовал себя превосходно, если не считать того, что его ноги подкашивались, а язык заплетался. Поцеловав в лоб изумлённого слугу, никогда не видевшего своего хозяина в таком состоянии, сэр Роберт потребовал ещё вина и пил до тех пор, пока не заснул одетым на большой медвежьей шкуре на полу.
   Проснувшись до рассвета, он никак не мог понять, почему ему так худо и почему его бросили на пол рядом с медведем, который, к счастью, спит непробудным сном. Допив остатки вина из кувшина, сэр Роберт снова провалился в небытие и проснулся от настойчивого голоса слуги:
   - Сэр Роберт, вставайте! Сэр Роберт! Вставайте, к вам пришли!
   - К чёрту! - отвечал сэр Роберт, прячась под медвежью шкуру. - Я сегодня не поеду на охоту. Живой медведь лучше мертвого.
   - Сэр Роберт! Прошу вас!
   - Тише, зверя разбудишь, - прошипел сэр Роберт.
   - Сэр Роберт! - слуга осторожно потянул за медвежью шкуру. - К вам пришли! Посланник от господина лорд-канцлера.
   - Мне с медведем лучше, - пробормотал сквозь сон сэр Роберт. - К дьяволу лорд-канцлера!
   - Сэр Роберт, вас ждут! - слуга в отчаянии потянул за шкуру. - Прошу вас, вставайте!
   - Боже, это ужасно, нигде нет покоя, - с тяжким вздохом проговорил сэр Роберт. - Прости, друг, - он похлопал медведя по голове и с трудом сел на полу: - Ох, как болит голова! Я сейчас умру. Дайте мне выпить чего-нибудь, а то моя голова треснет. Несите одеваться и скажите посланнику лорд-канцлера, что я сейчас выйду к нему.
   Посланник лорд-канцлера, важный, одетый в расшитый золотом кафтан, с достоинством поклонился сэру Роберту и сообщил:
   - Его милость господин лорд-канцлер прибудет к вам через час или около того. Его милость просил вас никуда не отлучаться из дома.
   - Это всё? - спросил сэр Роберт.
   - Всё, милорд.
   - Бог мой, стоило из-за этого меня будить! - страдальчески воскликнул сэр Роберт. - Я мог бы спать ещё целый час.
   - Я передал вам то, что мне велено было передать, - невозмутимо произнёс посланник, раскланялся и покинул дом.
   - Боже мой, боже, - сэр Роберт сжал виски. - Принесите мне холодное мокрое полотенце, - он бессильно опустился в кресло.
   Слуга принёс полотенце, которое сэр Роберт немедленно намотал на голову. Затем слуга подал ему поднос с бумагами.
   - Опять письма? - поморщился сэр Роберт. Он взял наугад три письма и прочёл, перескакивая через фразы: "Милорд! Зная Вашу доброту и христианское милосердие и состоя с Вами в дальнем родстве...". Состоя... - задумчиво произнёс он. - Что это за слово - "состоя", и на какой слог делать ударение? Мне кажется, это что-то неприличное?
   - Не могу знать, милорд, - ответил невозмутимый слуга.
   - Ладно... "Состоя с Вами в дальнем родстве, решился обратиться к Вам... Тяжелое материальное положение... Злая судьба, людские козни... Болезни, немощь... Не смею просить о многом, буду рад любой сумме... Подпись: разорённый отец многодетного семейства...". Понятно... Следующее письмо: "Милорд! Вы можете наказать меня презрением за то, что я к Вам пишу. Я женщина и должна помнить о скромности, но я была вынуждена обратиться к Вам... Верю, что Вы меня поймёте... Истинный благородный джентльмен... Проявите сострадание к несчастной жертве роковой любви... Пикантные обстоятельства, проклята родными... На грани отчаяния, готова совершить непоправимое... Холодные воды Темзы сомкнутся надо мною... Всего один фунт может спасти мою душу... Припадаю к Вашим ногам... Подпись". Если бы все несчастные жертвы любви, которые ко мне обращаются, выполняли свои обещания, Темза вышла бы из берегов, - сэр Роберт посмотрел на слугу.
   - Как прикажете, милорд, - отвечал он.
   - Следующее: "Зная Ваш интерес к деловым начинаниям, позвольте предложить чрезвычайно интересный проект... Пятьсот процентов прибыли на вложенные Вами деньги... Никакого риска, если вы следуете нашим советам... Много желающих, спешите, если хотите успеть... В числе наших компаньонов находятся..." Ого, вот это фамилии! Неужели, правда?.. - сэр Роберт зевнул. - Бросьте все письма в камин, - сказал он слуге, - я не буду их читать.
   - Слушаюсь, милорд, - сказал слуга, не двигаясь с места.
   - Что такое? - спросил сэр Роберт. - У вас есть ещё что-то?
   - Да, милорд, - слуга протянул сложенный в несколько раз листок бумаги.
   - Что это?
   - Письмо, милорд. Его оставил вам один высокий джентльмен, закутанный в плащ. Сказал, что это очень важно.
   - Он представился?
   - Нет, милорд, он тут же ушёл.
   - Давайте, - сэр Роберт взял письмо, развернул его и, морщась от головной боли, прочитал: "Милорд! Простите, что обращаюсь к Вам...". Господи, и это называется очень важно? Просто очередная просьба о помощи, - сэр Роберт с укором взглянул на слугу.
   - Не могу знать, милорд, - ответил слуга.
   - "Простите, что обращаюсь к Вам запросто после того, как наше знакомство было прервано...", - продолжал читать сэр Роберт. - Опять какой-то дальний родственник, - вздохнул он. - Все они разом забыли про меня, когда я находился в немилости у королевы, и сразу же вспомнили, когда я оказался в почёте у неё... "У меня есть к вам важное, не терпящее отлагательства дело...". Очередное предложение, сулящее золотые горы: можно подумать, что без меня теперь не может обойтись ни одно выгодное предприятие в Англии... "Подробности при личной встрече... Прошу назначить как можно скорее время и сообщить мне..." Однако этот джентльмен не стесняется, - какая требовательность! "Подпись...", - сэр Роберт вдруг запнулся. - Не может быть, - прошептал он. - Он жив и на свободе? А я думал, что его давно...
   Не веря своим глазам, сэр Роберт ещё раз посмотрел на подпись; потом он снял полотенце со лба, отёр лицо и покосился на слугу.
   - Налейте мне виски, - ну, этого напитка, что контрабандой привозят к нам из Шотландии... Идите, - сказал он слуге, взяв стакан, - вы мне пока не нужны.
   Сделав порядочный глоток, сэр Роберт снова прочёл записку. Сложив её, он задумался. "Что делать, как мне следует поступить? Господи, только бы не совершить ошибку!.. Сжечь это письмо, немедленно сжечь... Хотя нет, жечь нельзя, - а вдруг меня спросят, зачем я его сжёг? Не было ли здесь какого-нибудь умысла, не хотел ли я замести следы?.. Что же делать, что делать, что делать?..", - он крутил записку в руках.
   - А что бы я сделал, если бы был лорд-канцлером, - спросил он себя. - Да, лорд-канцлером... Боже, какая ответственность, какая страшная ответственность!.. Кстати, не показать ли письмо сэру Стивену? - вдруг осенило его. - Так, между прочим. Сказать, что вот, мол, я получил это письмо, - мне много чего присылают, - видите, какие послания порой приходят... Знал ли я этого человека раньше? Да, знал, но это было так давно, - да он и сам об этом пишет... Так что мне делать, - принять его или нет? Как вы посоветуете, сэр Стивен?.. Отличная идея! - оживился сэр Роберт. - И как удачно, что лорд-канцлер сам приедет ко мне сегодня! На ловца и зверь бежит.
   Позвав слугу, он сказал ему:
   - Накройте стол для завтрака - пусть подадут лучшее, что есть на кухне. Всё должно быть готово к приезду господина лорд-канцлера. Как только он подъедет к крыльцу, тут же доложите мне. Он не должен ждать ни одной минуты - я выйду ему навстречу...

***

   - Как вы себя чувствуете после вчерашнего? - весело поинтересовался сэр Стивен, отвечая на приветствие сэра Роберта. - Мне кажется, вчера вы хватили лишнего на обеде у королевы?.. О, не оправдывайтесь, - такие события не часто случаются в жизни! Благодарность её величества, знаки её милости, - разве это не то, к чему мы все стремимся? Вы далеко пойдёте, мой молодой друг, - когда-нибудь мы будем гордиться знакомством с вами.
   - Её величество слишком добра ко мне, - возразил сэр Роберт. - Я не понимаю, чем я заслужил такое обращение, но, поверьте, я понимаю, что без вас ничего не было бы, милорд. У меня нет слов, чтобы выразить свою признательность.
   - Не преувеличивайте. Я всего лишь представил вас королеве, остальное - ваша заслуга. Способный человек сам пробьёт себе дорогу, надо только помочь ему сделать первый шаг, - продолжая широко улыбаться, заметил сэр Стивен.
   - Я счастлив, что вы приехали ко мне. Не хотите ли выпить и закусить? - показал сэр Роберт на накрытый стол, когда они вошли в столовую.
   - Не стоило беспокоиться, я ненадолго. Впрочем, я охотно разделю с вами трапезу. А, шотландское виски! - сэр Стивен взял бутылку, открыл её и понюхал.
   - Не понимаю, как оно ко мне попало, - пробормотал смущённый сэр Роберт. - Видимо, слуги где-то раздобыли... И зачем его поставили на стол, - я не просил об этом.
   - Сколько мы не боремся с контрабандой, количество виски в Англии не становится меньше. Пора уже отменить запрет на его ввоз и обложить продажу налогами. Раз уж виски пьёт полстраны, бороться бесполезно, лучше извлечь выгоду для казны, - сказал сэр Стивен - Я не буду пить виски, прикажите налить мне немного вина, - а сами не стесняйтесь, вы хозяин в этом доме, и, стало быть, можете выпить, когда захочется и что захочется.
   - Без вас у меня ничего не было бы, милорд, - повторил сэр Роберт. - Я так вам признателен.
   - Вы уже говорили, - кивнул сэр Стивен. - Оставим это, давайте завтракать, - у вас отличные повара, как я вижу... Какие тяжелые времена настали, сколько всяких забот! - жаловался он за едой, - При покойном короле Генрихе жилось легче. Возьмём, к примеру, заговоры, - при Генрихе их почти не было: ну, сэр Томас Мор не захотел признать главенство короля над церковью; ну, некоторые монахи восстали против этого; ну, леди Болейн совершила государственную измену; ну, леди Говард последовала её примеру - вот и всё, остальное - мелочи. Да и кто из этих изменников мог добиться успеха? Пожалуй, лишь сэр Томас, если бы всерьёз взялся за организацию мятежа... Нынче совсем не то: заговоры следуют один за другим. Недовольные готовы любыми способами добиваться своего, - это закоренелые злодеи, которых не страшит тюрьма, не страшат пытки и казни. Обидно, что сии негодяи ловят в свои сети хороших людей, многие из которых могли бы принести пользу королеве и Англии. О, вы не знаете, как хитры и коварны злоумышленники, сколько у них в запасе всяческих ловушек, чтобы поймать честного человека! Бывает, что приманкой становятся женщины, бывает - деньги, но чаще всего людей ловят на неосторожности и тщеславии. Попросят, скажем, человека о какой-нибудь незначительной услуге, а после припрут его к стенке: помог один раз, помогай и дальше, - теперь ты наш и деваться тебе некуда. Или приходят к какому-нибудь честолюбцу и говорят ему: "Дело наше верное, у нас такие силы, что можно не сомневаться - власть будет в наших руках. Смотри, чтобы не опоздать, - если ты не поддержишь нас сегодня, то завтра останешься в дураках". Он клюёт на эту приманку и оказывается на крючке, с которого не сорваться... Да, в нынешние времена надо быть очень, очень осторожным!
   - М-да, надо быть очень осторожным - согласился сэр Роберт и закашлялся.
   - А сколько сейчас передают тайных посланий, писем, записок, - продолжал сэр Стивен. - Казалось бы, совершенно невинных, но они тоже являются, по сути, приманкой. Любая тайна от государства - это преступление. Если человек скрыл что-нибудь от государства, он содеял зло против него. Честному человеку нечего скрывать, он всегда на свету, а во тьме прячутся только злодеи.
   - М-да, - просипел сэр Роберт, который никак не мог откашляться. Он выпил виски и сказал - Тут вот что... Мне бы хотелось услышать ваш совет, милорд.
   - Я всегда рад вам помочь, мой молодой друг, - с готовностью отозвался сэр Стивен. - Вы мне как сын, - вы позволите мне заменить вам отца?
   - Милорд, у меня нет слов... Я счастлив, милорд... - забормотал сэр Роберт. - Вы уже и так столько для меня сделали... Моя признательность...
   - Пустое, - какие могут быть счёты между своими? - ласково перебил его сэр Стивен. - Так, о чём вы хотели со мной посоветоваться?
   - Я получил письмо от одного человека...
   - Как, и вы тоже? - поразился сэр Стивен. - Вы подумайте, минуту назад я толковал вам о тайных письмах и как в точку попал!
   - Оно не тайное, милорд, - торопливо принялся объяснять сэр Роберт. - Это даже и не письмо, а всего лишь записка. В ней нет ничего особенного, - я получаю десятки, сотни посланий, где меня просят о помощи, хотят встретиться со мной, поговорить. В этой записке нет ничего особенного, но человек, который её написал... Я не знаю, опасен ли он для Англии и королевы, - может, и не опасен... В общем, я хотел просить вашего совета, милорд.
   - Вы позволите мне прочесть эту записку, чтобы я мог дать вам дельный совет?
   - Да, пожалуйста, милорд. Вот она, - сэр Роберт протянул сэру Стивену сложенный листок.
   - Посмотрим... "Простите, что обращаюсь к Вам запросто после того, как наше знакомство было прервано на много лет... У меня есть к вам важное, не терпящее отлагательства дело... Подробности при личной встрече... Прошу назначить как можно скорее время и сообщить мне... Подпись...". Как, разве он на свободе? - спросил сэр Стивен.
   - Я сам удивлён. Я думал, что его... Однако, нет... И вот он оставляет мне записку, требует назначить встречу... Что мне делать, милорд? - сэр Роберт посмотрел на лорд-канцлера.
   - К сожалению, я не могу вам ответить сразу. С этим делом нужно разобраться, - покачал головой сэр Стивен. - А давайте поступим так: вы пока не встречайтесь с этим человеком. Напишите ему, что заняты: завтра королева со своими фрейлинами поедет на молебен в монастырь Жён Мироносиц. В её свиту включены несколько джентльменов, в том числе и вы.
   - Королева едет завтра на молебен? А я об этом не знал, - растерянно произнёс сэр Роберт.
   - Её величество приняла это решение сегодня утром, - пояснил сэр Стивен. - Видите, в каком почёте вы у королевы? Вы вошли в узкий круг избранных.
   - Милорд, право же, я не знаю, как вас отблагодарить! Конечно, это вы постарались. Милорд, моя жизнь принадлежит вам! - воскликнул сэр Роберт.
   - Замечательно! Это бесценный дар, я постараюсь распорядиться им, как подобает, - улыбнулся сэр Стивен. - Так напишете же тому человеку всё что я вам сказал - и тотчас передайте ему своё послание. А я беру на себя роль вашего защитника и покровителя. Записка останется у меня, если позволите.
   - Ради бога, забирайте! - замахал руками сэр Стивен. - Не понимаю, зачем этот человек ко мне приходил, зачем просил о личной встрече? Я его знал раньше, но это было так давно. У меня нет с ним никаких дел.
   - Очень хорошо, - именно так вы и скажете, если вас кто-нибудь станет расспрашивать о записке этого человека.
   - Кто будет расспрашивать?
   - Вы скажите, что отказались встретиться с ним, потому что должны были сопровождать её величество в монастырь Жён Мироносиц, - не услышав вопроса сэра Роберта, продолжал сэр Стивен, - а написали ему об этом, чтобы он вас больше не тревожил.
   - Но кто меня будет расспрашивать? - недоумённо повторил сэр Роберт.
   - Мало ли у нас любопытных, - а если вы приближены к её величеству, к вам особое внимание, - в голосе сэра Стивен прозвучали то ли насмешка, то ли сожаление. - Ну, мне пора ехать... Да, а зачем же я к вам приезжал? - спохватился он. - Старею, старею... О, конечно, - на правах друга поздравить вас с монаршей милостью, а по долгу службы вручить вам официальное уведомление о награде. Вот оно, получите, - сэр Стивен протянул сэру Роберту большую бумагу с золотым тиснением и печатью.
   - Вы оказали мне большую честь, господин лорд-канцлер, - вставая и кланяясь, ответил сэр Роберт.
   - "Боже, храни королеву!" - подсказал сэр Стивен.
   - Боже, храни королеву! - повторил сэр Роберт.

***

   Утро было холодным и пасмурным, мокрый снег сменялся ледяным дождём, мостовая была покрыта грязной слякотью, в которой быстро промокали даже хорошие, добротно сшитые сапоги. Гвардейцы, несущие стражу возле Уайт-холла, переминались с ноги на ногу, кутались в плащи и прятали носы в высокие воротники, выступающие над нагрудными панцирями.
   Площадь перед дворцом была пуста: поставщики двора её величества - мясники, бакалейщики, булочники, зеленщики и прочие - сегодня почему-то не явились, и гвардейцы с тревогой думали о том, удастся ли после дежурства перекусить на королевской кухне и согреться добрым стаканом вина. Вдобавок ко всему, с рассвета по дворцу сновали люди епископа Эдмунда, а это не предвещало ничего хорошего - было очевидно, что во дворце что-то готовится, и дежурство, стало быть, пройдёт неспокойно.
   Поскольку из королевской конюшни привели лошадей, а из часовни королевы доставили хоругви с ликами святых и вышитые воздуси, гвардейцы решили, что намечается поездка на богомолье, - но неясно было, почему тихо в покоях её величества. Неужто королева не поедет на молебен? Это было не похоже на неё... К тому же, не видно было конных гвардейцев - гвардейцы из пешей стражи не любили их за высокомерие и заносчивость, но, надо отдать должное, конные гвардейцы лихим чёртом неслись на своих великолепных конях, сопровождая выезд её величества, и смотреть на них было любо-дорого! Что же это за странный выезд, если конных гвардейцев не видать? Странно, странно...
   Вовсе удивительно, что как только рассвело, люди епископа Эдмунда, - сотни три, не меньше, - тайком, пряча оружие под плащами, - от наметанного глаза такое не скроешь, - рассеялись по всем улицам и переулкам, выходившим к Уайт-холлу, и исчезли, будто их и не было. Зато начальник стражи уже трижды за утро обошёл караулы, а после встал у ворот, вместо того чтобы пойти, по своему обыкновению, в отведённую для него комнату во дворце, где всегда были приличные запасы еды и выпивки. Если уж он в эдакую погоду торчит на холоде, злой, как дьявол, - значит, намечается что-то нешуточное, ухо надо держать востро...
   Гвардейцы насторожились, когда на площадь выехали четверо джентльменов. Однако начальник стражи принял, напротив, самый беспечный вид и даже принялся насвистывать какую-то весёленькую песенку. Странно...
   - Странно, что охрана не увеличена по случаю выезда королевы, - сказал худощавый джентльмен, обращаясь к сэру Томасу.
   - Ничего странного, - нервно ответил сэр Томас, - они стремятся сохранить в тайне эту поездку, зачем же привлекать внимание?
   - Но, черт возьми, вы уверены, что Мария скоро выедет? - спросил сэр Эндрю, поёживаясь и зевая.
   - Можете не сомневаться. Мои сведения надежные, они получены от человека, который не мог ошибиться или обмануть меня, - сказал сэр Томас.
   - А, ну тогда хорошо, - кивнул сэр Эндрю. Он так сладко потянулся, что под ним заскрипело кожаное седло, а конь испуганно оглянулся на своего хозяина. - Выпить бы сейчас бренди, согреться, - мечтательно произнёс сэр Эндрю.
   - Да, вы, кажется, уже успели согреться. Господи, даже в такой день не можете удержаться! - раздражённо проговорил полный джентльмен.
   - А что особенного в сегодняшнем дне? - удивился сэр Эндрю. - Пока моя глотка способна пропускать бренди, а желудок готов его принимать, я буду пить, дьявол меня забери! А вы, сэр, просто скучный зануда, - вот и всё!
   - А вы - пьяница и задира, - пробурчал себе под нос полный джентльмен. - Ну, ничего, скоро вы получите своё.
   - Что, что? - переспросил сэр Эндрю, подбоченись и с вызовом глядя на полного джентльмена. - Я заметил, что вы вечно недовольны моим поведением. Пора бы нам уже выяснить этот вопрос, как подобает благородным господам.
   - Джентльмены, хватит! - прервал их сэр Томас. - Нашли время и место... Где же наши товарищи? Они должны были прибыть сюда поодиночке, однако почему-то никого нет. Странно...
   В это время к начальнику дворцовой стражи, упорно продолжающему насвистывать веселую песню, подошёл сутулый человек в одежде гвардейца, которая была ему слишком велика.
   - Где они? - шепнул он.
   Начальник показал на четырёх джентльменов на площади и принялся свистеть ещё громче.
   - Что? Их только четверо? - удивился сутулый.
   - Фьи-иу-у! - кивнул начальник стражи.
   - Странно, - сказал сутулый. - Пойду, доложу его преосвященству...
   - Странно, что никто из наших не прибыл, - повторил сэр Томас. - Так мы можем опять опоздать. Судя по всему, Мария вот-вот выедет из дворца, - смотрите, там какое-то шевеление, люди ходят, а вон тот здоровяк у ворот - не иначе, как начальник караула. Если он вышел, значит, королева появится с минуты на минуту. Где же наши товарищи?
   - Да бог с ними! - вскричал сэр Эндрю. - Неужели мы вчетвером не перебьём малохольных свитских королевы?! Я берусь один расправиться с пятерыми-семерыми из них! Пусть попробуют помешать нам!
   - Я разделяю вашу уверенность, милорд, и тоже готов взять на себя сколько-то человек из свиты Марии, но подкрепление нам было бы кстати, - возразил худощавый джентльмен. - И мне не нравится, что мы стоим на площади у всех на виду. Глядите, гвардейцы из охраны наблюдают за нами.
   - Если бы мы поехали через город большой компанией, мы вызывали бы ещё больше подозрений, - сказал сэр Томас. - Наш план как раз и заключался в том, чтобы прибыть к дворцу по отдельности или маленькими группами. Главное - точность во времени, а её-то, как видно, и не хватает нашим друзьям. Да где же они, помилуй господи? Как странно...
   Сутулый человек вновь подошёл к начальнику стражи.
   - Очень странно, что их только четверо, - сказал сутулый, - но его преосвященство всё равно приказал начинать. Возможно, их сообщники прячутся неподалёку, а эти специально отвлекают наше внимание. Но ничего - все наши люди оповещены, и никому из злоумышленников не удастся улизнуть. Начинайте!
   Начальник стражи вывел заливистую руладу и подмигнул кому-то за воротами. В тот же миг раздался звук трубы, и ворота со скрипом отворились.
   - Королева! - воскликнул сэр Томас. - Вот её карета! Ждать больше нельзя; вперёд, джентльмены! Наше дело правое, с нами Господь наш Иисус!
   - Ждать больше нельзя! Вперёд! - подхватил внезапно расхрабрившийся полный джентльмен. - Вперёд, вперёд, захватим королеву!
   - Эх, наконец-то настоящее дело! - закричал сэр Эндрю, выхватил шпагу и пришпорил коня.
   - С нами Иисус! - воскликнул худощавый джентльмен, изготовив пистолет и направляясь вслед за товарищами.
   Увидев их атаку, гвардейцы у дворца вскинули пищали и запалили фитили.
   - Отставить! Отставить! - истошно закричал начальник стражи. - Стоять на месте! Не стрелять! Их возьмут без вас!
   - Ну, да, попробуйте! - крикнул в ответ услышавший его приказ сэр Эндрю. - Сейчас мы поглядим, кто кого возьмёт!
   Он направил коня прямо к королевской карете, разбрасывая тех, кто пытался ему помешать. Сэр Томас сражался бок о бок с ним, в то время как худощавый джентльмен немного отстал, а полный куда-то затерялся.
   Наконец, сэр Эндрю и сэр Томас пробились к карете и спешились; сэр Томас рванул дверь и на одном дыхании проговорил:
   - Ваше величество, вы низложены! Отныне королева Англии - Елизавета!
   Из кареты вывалилось соломенное чучело, одетое в королевское платье.
   - Ба-а-а, вот так королева, - изумлённо протянул сэр Эндрю.
   Сэр Томас зачем-то ткнул чучело шпагой, посмотрел на сэра Эндрю и беззвучно прошептал:
   - Провал...
   - Ловушка, - согласился сэр Эндрю и бросил шпагу на землю, - Все бы отдал сейчас за стакан бренди. Как хочется выпить... Напоследок...
   Со всех сторон на площадь бежали люди в одинаковых суконных плащах.
   - Измена! - отчаянно воскликнул худощавый джентльмен. К нему уже подскочили, чтобы схватить его; тогда он приставил пистолет к своей груди: - Господи, прости меня! - и выстрелил.
   Сэр Томас скривился, как от боли, сэр Эндрю хмыкнул и покачал головой.
   - Ваши шпаги, господа! - сказали люди в суконных плащах, окружив сэра Томаса и сэра Эндрю плотным кольцом. Сэр Томас протянул им шпагу, а сэр Эндрю показал на свою, валявшуюся на земле:
   - Возьмите, коли она вам так нужна, - и прибавил: - Не забудьте позаботиться о моём коне: мне он больше не понадобится, а вы сможете выручить за него хорошие деньги, если он будет сыт и здоров.
  

Часть 6. Следствие

   Сэр Стивен с сафьяновой папкой в руках шел по дворцу к покоям королевы, по пути любезно отвечая на приветствия придворных; он даже шутил с некоторыми джентльменами, а дамам отпускал изящные комплименты. Лорд-канцлер выглядел таким довольным, а улыбка его была такой лучезарной, что слухи о покушении на её величество, с утра взбудоражившие дворец, казались полной чепухой. Отмена поездки на молебен в монастырь Жён Мироносиц объяснялась, конечно же, какими-то другими причинами, а не этим мифическим покушением.
   У дверей королевы сэр Стивен задержался и прислушался: там была полная тишина.
   - Её величество одна? - спросил он у фрейлин.
   - Да, милорд, она пожелала остаться одна, - отвечали ему.
   - И просила её не беспокоить?
   - Нет, милорд, не просила.
   - А как настроение её величества?
   - Прекрасное! За завтраком она позволила выступить шутам и улыбалась.
   - Ах, вот как? Ну, что же, замечательно, - на лице лорд-канцлера вдруг промелькнуло странное выражение: злорадство и сожаление одновременно.
   Фрейлины смутились; в тот же миг лицо сэра Стивена приняло прежнее выражение, любезное и приветливое.
   - Я пройду к королеве, - сказал он церемониймейстеру.
   Тот величаво кивнул и дал знак гвардейцам, стоявшим у дверей, чтобы те пропустили лорд-канцлера.
   - Добрый день, ваше величество, - войдя в покои, проговорил сэр Стивен негромко, дабы не потревожить королеву.
   Мария, однако, вздрогнула. Она перечитывала "Роман о Розе" и увлеклась им настолько, что будто наяву видела его героев. Она видела прекрасного юношу, одолеваемого в саду Веселья любовным томлением к чудесной алой Розе, - и видела Розу, которая была нежной милой девушкой и одновременно символом, обладающим всем очарованием тайны. В саду Веселья вообще было мало земного, а больше небесного, идеального. Он был защищен от окружающей низкой действительности непроницаемой стеной, за которой остались Ненависть, Вероломство, Зависть, Жадность, Алчность и Бедность.
   Мария видела Амура и Венеру - наставников и помощников юноши. У Амура была шляпа из роз, над которой порхали птицы, и цветочное платье, усыпанное розовыми лепестками. Мария видела, как Амур гонится за юношей по саду и настигает его над источником Нарцисса, раня его своими стрелами, каждая из которых несла достоинства девы Розы: Красоту, Простоту, Искренность, Дружбу и Обаяние.
   Обаяние, венчающее всё, окончательно превратило юношу в покорного слугу Амура, который прочитал ему наставление, предписывающего влюбленному полную покорность, преклонение перед дамой, исполнение всех ее желаний, вплоть до самопожертвования. Этот эпизод романа особенно умилял Марию.
   На помощь Амуру пришла Венера, которая являлась воплощением чувственной страсти (Мария стыдливо улыбалась, читая, как на ложе любви ревнивый Вулкан застал Венеру в объятьях доблестного Марса). По просьбе амура Венера разрушила одним ударом стены и бойницы, возведенные стражами любви для защиты Розы, - и вот уже ответная любовь ждёт юношу.
   Откровение этой любви не было выражено словами или, тем более, прикосновениями, но было заключено во взгляде, и отныне этот Нежный Взгляд всегда будет сопровождать счастливого влюбленного. Но юношу мучила жажда поцелуя, которого он и добивается. Поцелуй Розы становится его первым любовным действием и одновременно его преступлением, за которое он изгоняется из рая-сада. Разлука с возлюбленной открыла для юноши муки любви, читая о которых Мария смахнула с глаз невольные слёзы.
   Утешает юношу дама Разум. Она противостоит земной действительности с кипением её страстей и пороков и пытается вернуть героя к понятиям высшего добра и справедливости. Символом зыбкой земной жизни выступает в речи Разума ветреная богиня Фортуна, искушающая смертных и всегда обрекающая их на поражение (Мария подчеркнула это место в романе).
   Но пылкому юноше не по душе посулы дамы Разум. Когда она предлагает ему стать его подругой, он отталкивает царственную даму и даже пытается уличить её в непонимании тонких чувств. Уход дамы Разум, оставившей героя наедине с его любовным безумием, воплощал свершившийся выбор между рассудком и страстью (Мария подчеркнула и это место).
   Далее шли неприятные для Мария рассуждения Друга юноши, который, чтобы утешить его, ругает всех женщин подряд, приводя примеры женской низости, коварства, продажности и природного распутства. Мария бегло прочитала этот кусок, также как и следующие за ним речи Старухи, обличающей, в свою очередь, подлость и неблагодарность мужчин.
   В финале романа появляется Природа, служанка Бога, его любимое детище. Она сетует на человека, само неудачное и непокорное её создание, постоянно нарушающее её волю ("Как это верно!" - написала Мария на полях книги). Но поскольку Природе надлежит заботиться, чтобы не прерывалась жизнь на земле и за одним поколением следовало другое, она через своего помощника Гения помогает юноше штурмом взять сад, где скрыта прекрасная Роза. Добившись своего, юноша благодарит всех, кто способствовал его любовной победе, отрекаясь лишь от дамы Разум. Путь, предначертанный ею, не совпал с заветами Природы, которые он в конце концов победоносно исполнил.
   "Предавшись страсти, забудь о рассудке", - написала Мария резюме на полях и глубоко задумалась. Её раздумье прервал сэр Стивен.
   - Добрый день, ваше величество, - повторил лорд-канцлер.
   - Я рада вас видеть, милорд, - ответила Мария, подставляя руку для поцелуя.
   - Я не потревожил вас? Мне сказали, что к вам можно, - спросил сэр Стивен.
   - Нет, вы не потревожили меня. Я читала... Впрочем, это не важно, - Мария отложила книгу в сторону.
   - Прошу прощения, если я всё-таки потревожил вас, - виновато поклонился сэр Стивен. - Дело, по которому я пришёл, в сущности пустяковое, но необходимо, чтобы решение по нему было одобрено вами.
   - Я вас слушаю, милорд.
   - Сегодня утром нам удалось схватить заговорщиков, имевших целью свергнуть ваше величество и нанести удар по католической вере.
   - Очередной заговор. Какой он у нас по счёту? - безучастно спросила Мария.
   - Да, конечно, очередной заговор, ничего страшного, но есть некоторые обстоятельства... - сэр Стивен замолчал.
   - Я вас слушаю, - повторила Мария.
   - Следствие ещё не началось, но по некоторым данным, заговорщики пытались возбудить против вас народ и для этого распускали гнусные слухи о вашем величестве, - сэр Стивен посмотрел на королеву.
   Она молчала, рассеянно глядя в окно; было непонятно, слышит ли она лорд-канцлера.
   - ...Распускали гнусные слухи о вашем величестве, - повысил он голос. - В частности, что ваша жестокость не знает границ, что вы лично убиваете своих врагов, пытаете и поджариваете на медленном огне всех, кто нелоялен к вашей власти; что вы, - простите меня, ваше величество, я лишь пересказываю слова заговорщиков, - что вы пьёте кровь своих жертв, подмешивая её в крепкое вино.
   Мария поморщилась:
   - Зачем вы мне это рассказываете? Я знаю, что чернь не любит меня.
   - Но, ваше величество...
   - Мой народ не любит меня, - продолжала Мария, не слушая возражений лорд-канцлера. - Я дала ему свободно вздохнуть после страшного тиранического правления моего отца, я отменила кровавые законы короля Генриха, я выпустила из тюрем невинно осуждённых людей, я вернула нашу исконную веру, я возвращаю крестьянам землю, отнятую у них при моём отце, я перестала душить народ налогами, - но мой народ не любит меня. А моего отца народ боготворит, называет его настоящим королём и считает, что при нём в государстве был порядок. Так зачем же вы пересказываете мне все эти чудовищные измышления, которые родятся в головах народа? Я презираю глупую чернь и не интересуюсь, что она болтает про меня.
   - Да, вашего отца народ боготворит, - подлил масла в огонь сэр Стивен. - Люди постоянно вспоминают "славного короля Генриха" и сравнивают его правление с вашим. "При Генрихе всё было бы по-другому, при Генрихе не было того и этого", - болтают в народе.
   - Вот видите, - сказала Мария. - Зачем же вы оскорбляете мой слух всякой мерзостью?
   - Ваше величество, я осмелился доложить вам об этом только в связи с заговором. Я хотел показать вам, до какой низости дошли эти негодяи, за одно это они заслуживают смерти. С вашего позволения, я бы приказал казнить их немедленно, однако мы должны найти все нити заговора. Боюсь, что в нём замешаны лица, слишком известные вам, - сэр Стивен сделал многозначительную паузу.
   - Слишком известные мне? Кого вы имеете в виду? - насторожилась Мария.
   - Мне тяжело об этом говорить, но есть сведения, что её высочество принцесса Елизавета знала об этом заговоре и, возможно, была готова возглавить его, - сэр Стивен понизил голос и почти прошептал последние слова.
   Мария дрогнула и отвела глаза.
   - Эти сведения точные? - спросила она.
   - Как я вам доложил, следствие ещё не началось, - неопределённо ответил сэр Стивен.
   - Она рвётся к престолу с такой же наглостью, как её мать, - желчно заметила Мария. - Нам хорошо известно, как сильно Елизавета желает нашей смерти, - но её нетерпение, оказывается, столь велико, что она готова пойти на преступление. А чего ещё ожидать от дочери преступницы - как мы понимаем, преступные наклонности передались Елизавете с молоком матери.
   Мария замолчала.
   - Что же нам с ней делать? - нерешительно спросила она затем. - Нельзя забывать, что она дочь короля Генриха и наша сестра... Что нам с ней делать, милорд?
   - Если позволите, ваше величество, я не стал бы торопиться с окончательным решением: мы ведь не знаем в точности степень вины её высочества. Следствие покажет, насколько принцесса Елизавета замешана в этом заговоре, а пока её можно поместить в Тауэр, чтобы в любую минуту мы могли задать ей необходимые вопросы.
   - В Тауэр? Арестовать? - с сомнением произнесла Мария.
   - Почему же - арестовать? В Тауэре есть превосходные комнаты, достойные для проживания высокопоставленных персон, - возразил сэр Стивен. - К тому же, пребывание в Тауэре благоприятно влияет на людей: они быстро избавляются от дурных помыслов.
   - Хорошо, пусть будет так, - сказала Мария. - Поместите Елизавету в Тауэр; в любом случае это будет неплохая острастка для неё. Заготовьте указ, поставьте на нём печать, а я подпишу.
   - Слушаюсь, ваше величество, указ уже заготовлен - сэр Стивен потряс своей папкой и продолжал стоять перед королевой.
   - Это не всё? - со вздохом спросила Мария. - Чем вы ещё хотите меня порадовать?
   - Боюсь, что радовать нечем, ваше величество, - тоже со вздохом проговорил сэр Стивен.
   - Господи, боже мой, у меня было такое хорошее настроение с утра, а вы будто специально решили его испортить, - в голосе Марии прозвучала обида.
   - Ваше величество, будь моя воля, я бы приносил вам одни приятные вести, но что делать, если наш мир несовершенен, а люди слабы и грешны. Ни в ком нельзя быть уверенным, даже те, кто близки к нам, порой доставляют неприятности, - с горечью и сожалением произнёс сэр Стивен.
   - "Те, кто близки"... - повторила Мария и напряглась. - Говорите яснее, милорд.
   - Сэр Роберт Дадли, - сказал сэр Стивен, и опять на его лице промелькнули злорадство и сожаление одновременно. - Сэр Роберт Дадли также замешан в заговоре.
   Мария сжалась, как от удара, и бросила отчаянный взгляд на лорд-канцлера.
   - Этого не может быть. Сэр Роберт Дадли всей душой предан нам, - отрезала она. - Не вы ли сами представили его к нашему двору, милорд?
   - Увы, ваше величество, я ошибся в этом человеке, - покаянно склонился перед королевой сэр Стивен. - Единственным оправданием для меня служит то, что сэр Роберт не представлял, в какое дело его втянули. Маловероятно, чтобы он входил в число активных заговорщиков, - скорее всего, он имеет лишь косвенное отношение к заговору.
   - Что значит "косвенное"? Я не понимаю! - воскликнула Мария. Её лицо покрылось красными пятнами, глаза лихорадочно блестели.
   - Снова должен повторить, что следствие не началось, поэтому я, к сожалению, не могу дать вам точный ответ. Но у меня имеется вот это, - сэр Стивен протянул королеве сложенный в несколько раз листок бумаги.
   Мария развернула его и прочитала: "...У меня есть к вам важное, не терпящее отлагательства дело... Подробности при личной встрече... Прошу назначить как можно скорее время и сообщить мне... Подпись...".
   - Как, разве он на свободе? - спросила она.
   - Уже нет, ваше величество. Он в тюрьме, это главарь заговора.
   - Я не сомневалась, что рано или поздно он выступит против меня. Но сэр Роберт? Он встречался с ним? Неужели Дадли предал меня? - Мария в сердцах бросила записку на пол.
   Сэр Стивен нагнулся, поднял записку, аккуратно расправил её и спрятал в папку.
   - Я говорил, что вина сэра Роберта Дадли в заговоре, безусловно, есть, - но, скорее всего, косвенная. Мы не имеем никаких свидетельств, что он знал о планах заговорщиков; мы не имеем никаких свидетельств, что сэр Роберт собирался низложить ваше величество и возвести на престол Елизавету. Повторяю, на данный момент мы не имеем таких свидетельств; возможно, они появятся в ходе следствия, но пока их нет.
   - "Полная покорность, преклонение перед дамой, исполнение всех ее желаний, вплоть до самопожертвования", - горько проговорила Мария.
   - Что, ваше величество? - не расслышал сэр Стивен.
   - Начинайте следствие, милорд, начинайте его немедленно, - я хочу знать всю правду об этом заговоре, - громко сказала Мария.
   - Слушаюсь. Не сомневайтесь, мы выявим и примерно накажем всех злодеев, имевших отношение к покушению на ваше величество... А сэр Роберт Дадли? Что делать с ним?
   - В Тауэр его. Если глупость приводит к предательству и обману, она должна быть наказана, - жёстко отчеканила королева.
   - Как прикажете, ваше величество.
   - Однако... - запнулась она.
   - Что, ваше величество?
   - Однако не обращайтесь с сэром Робертом чересчур строго, - не держите его в каком-нибудь сыром подземелье и, упаси Боже, не применяйте к нему пытки. Он слишком красив, чтобы быть изуродованным в тюрьме. В конце концов, вы сами считаете, что прямой вины сэра Роберта нет.
   - Конечно, ваше величество, - поклонился сэр Стивен, скрывая ю улыбку.

***

   В одной из башен Тауэра была оборудована камера пыток. Здесь были собраны разнообразные орудия, помогающие развязать язык подследственному - от устрашающих до причиняющих страшные увечья. Порядок их применения определял тот, кто вёл следствие, - при королеве Марии этим человеком был епископ Эдмунд.
   Сейчас он раздумывал, как ему поступить с сэром Эндрю. Он допрашивал его уже третий час, но безрезультатно: сэр Эндрю, сразу же признав свою вину в попытке похитить и низложить королеву, не желал назвать имена своих сообщников и даже на очевидный вопрос об участии в заговоре сэра Томаса отвечал: "Не знаю. Спросите самого сэра Томаса".
   - Вы выводите меня из терпения, - с угрозой сказал епископ, в упор глядя на сэра Эндрю. - Наш палач ждёт, и я передам вас ему, если вы не ответите на мои вопросы.
   - На какие ещё вопросы я должен ответить? - дерзко возразил сэр Эндрю. - Я ответил на всё, о чём вы меня спрашивали. Вы спросили, хотел ли я похитить королеву Марию, чтобы заставить её отречься от престола, дабы потом возвести на трон Елизавету? Да, хотел. Могу повторить: я хотел похитить королеву Марию, чтобы заставить её отречься от престола и потом возвести на трон Елизавету. Я понимаю, что коли это не удалось, меня ждёт смерть, и мне плевать на ваши угрозы. Вы собираетесь пытать меня, - ха, бесполезная затея! Даже если ваш палач вывернет наизнанку моё тело, вы и тогда не узнаете ничего нового, потому что я не знаю ничего сверх того, о чём вам рассказал. Вы спрашивали о моих сообщниках, - один из них застрелился, другой находится у вас. Я видел ещё нескольких джентльменов на наших собраниях, но, ей-богу, не знаю, как их зовут, потому что никаких имён там не называли.
   - Не поминайте Господа! - строго сказал епископ. - Вы лжете.
   - А вот видит Бог, не лгу! - перекрестился сэр Эндрю. - На Библии готов присягнуть, что мне неизвестны имена тех, кто сидел возле меня на наших собраниях.
   - Ну, ладно, предположим, что это правда. Но вы не могли не знать о принцессе Елизавете, об её участии в заговоре! - вскричал епископ.
   - Поскольку вы всё равно отсечёте мне голову, то я не могу дать голову на отсечение, что Елизавета не участвовала в заговоре! - захохотал сэр Эндрю. - Если пожелаете, могу поклясться вашей головой, - принцесса в заговоре не участвовала.
   - Прекратите! Вы государственный преступник, злодей, враг нашей королевы, попросту негодяй, - а позволяете себе шутить, будто вы в трактире! - закричал епископ. - Не забывайте, где вы находитесь и кто сидит перед вами!
   - Вот уж что я знаю очень хорошо, так это кто сидит передо мной, - с усмешкой сказал сэр Эндрю. - А если вы ещё раз попробуете оскорбить меня, я вцеплюсь вам в горло, невзирая на ваш сан. Я дворянин и не позволю никому оскорблять себя.
   Епископ поперхнулся.
   - Ладно, продолжим, - проворчал он после паузы. - Итак, вы утверждаете, что принцесса Елизавета не участвовала в заговоре?
   - Утверждаю.
   - Но вы не посмеете отрицать, что ваш заговор был многочисленным и разветвлённым? В него были вовлечены люди разного положения, в том числе занимающие определенное место при дворе. Сэр Роберт Дадли, например, - епископ Эдмунд пристально посмотрел на сэра Эндрю.
   - Роберт Дадли участвовал в заговоре? Да вы с ума сошли, ваше преосвященство! - сэр Эндрю захохотал ещё громче. - Всем известно, что Роберт Дадли не способен на серьёзное дело. Богом клянусь, что Дадли в заговоре не участвовал.
   - Ладно, пусть так, - с неохотой согласился епископ. - Но был ещё один человек, который знал о ваших планах. Вы направили его к принцессе Елизавете, чтобы он подготовил её к захвату власти. Вы понимаете, о ком я говорю? Этот ваш старый приятель - сэр Джон.
   - Сэр Джон?! - сэр Эндрю округлил глаза. - Ваше преосвященство, вы опять попали пальцем в небо! Сэр Джон никогда не занимался политикой, а уж тем более заговорами. Он больше всего на свете любит вино и женщин, а собственные удовольствия ценит так высоко, что не променяет их ни на что другое. Он же когда-то был председателем в нашем клубе "Диоген", в клубе Циников, - вы знаете, кто такие циники? Эх, и веселились мы тогда, - а сколько было выпито! Да, славные были времена, - сэр Эндрю мечтательно улыбнулся.
   - Но вы-то ввязались в заговор, хоть и были циником, - возразил епископ.
   - Я - другое дело, а сэр Джон остался верен себе, - ответил сэр Эндрю.
   - А вот мы сейчас самого его спросим, - сказал епископ. - Сейчас вы увидите своего старого друга. Позвать сюда сэра Джона! - крикнул епископ.
   Через несколько минут в камеру вошёл сэр Джон. Он был при шпаге, и сэр Эндрю облегчённо вздохнул.
   - Сэр Джон, рад вас видеть! - воскликнул он. - Как любезно с вашей стороны, что вы навестили меня.
   - Сэр Эндрю? Никак не ожидал встретить вас в Тауэре, - в тон ему ответил сэр Джон.
   - Где же, как не в Тауэре, быть государственному преступнику? - вставил епископ Эдмунд.
   - Это вы о ком говорите? - не понял сэр Джон.
   - Покамест о вашем друге. Он дерзнул выступить против её величества королевы Марии. Его вина несомненна.
   - Сэр Эндрю дерзнул выступить против королевы?! - поразился сэр Джон. - Да вы, верно, шутите, ваше преосвященство.
   - Нет, он не шутит. Это правда, я был арестован как раз тогда, когда мы пытались захватить Марию. Глупо было бы отрицать это, - сообщил сэр Эндрю.
   - Как видите, ваш друг во всём признался, и я надеюсь, что вы последуете его примеру. Милость её величества безгранична, раскаявшиеся преступники всегда могут рассчитывать на снисхождение королевы, - вкрадчиво произнёс епископ.
   - А в чём мне признаваться? А с чего вы взяли, что я раскаиваюсь? - одновременно проговорили сэр Джон и сэр Эндрю.
   - Помолчите, сэр! - сказал епископ сэру Эндрю. - Признайтесь, милорд, - сказал он сэру Джону, - зачем заговорщики направили вас к принцессе Елизавете?
   - Как, ваше преосвященство, вы причисляете к заговорщикам себя и господина лорд-канцлера? - пуще прежнего удивился сэр Джон. - Ведь это вы допустили меня ко двору принцессы.
   - Вот это номер! - воскликнул сэр Эндрю. - Вот кто главные заговорщики, оказывается!
   - Помолчите! - почти взмолился епископ. - А вы, милорд, объясните толком, почему мы с господином лорд-канцлером допустили вас ко двору принцессы Елизаветы.
   - Почему вы с господином лорд-канцлером допустили меня ко двору принцессы Елизаветы? Господи, да откуда же я знаю! - развел руками сэр Джон. - Спросите самого себя об этом.
   - Вот, вот, спросите самого себя! - повторил сэр Эндрю.
   - Да замочите же! - закричал епископ. - Пресвятая Дева Мария дай мне терпения и кротости!.. Так, сэр Джон, ответьте мне просто и ясно, почему вы решили, что это мы с господином лорд-канцлером отправили вас ко двору принцессы Елизаветы.
   - Отвечаю просто и ясно. Список лиц, допущенных ко двору принцессы, утверждает господин лорд-канцлер, - значит, без его одобрения меня не внесли бы в этот список. Но все в Лондоне знают, - вы уж простите, ваше преосвященство, - что вы также просматриваете список и без вашего согласия попасть ко двору тоже невозможно. Стало быть, это вы и господин лорд-канцлер допустили меня ко двору Елизаветы.
   - Всё так, - пробормотал епископ, - столько всяких дел приходится решать каждый день, столько бумаг просматривать, - иногда что-нибудь и пропустишь... Итак, вы ничего не знали о заговоре и заговорщики не направляли вас к принцессе Елизавете? - спросил он сэра Джона.
   - О чём я вам и толкую! - сказал сэр Эндрю.
   - Помолчите, - с отчаянием проговорил епископ. - Ладно, пусть так, - обратился он к сэру Джону, - но постоянно бывая у Елизаветы, не заметили ли вы странностей в её поведении? Подумайте хорошенько, от вашего ответа зависит ваша судьба, - и учтите, что у нас есть глаза и уши при дворе принцессы, ваши слова легко будет проверить.
   - Бог мой, зачем же вы не обратитесь к своим глазам и ушам? Зачем вам я, если у вас есть такие прекрасные органы чувств? - усмехнулся сэр Джон. - Впрочем, дайте подумать... Да, я замечал странности в поведении принцессы Елизаветы.
   - Так, так, так, - потёр руки епископ. - Продолжайте.
   - Я прожил достаточно долгую жизнь, я знал многих девушек, - я знал из больше, чем вы знаете молитв, ваше преосвященство, - но никогда прежде я не встречал девушку, которая была бы столь легкомысленна, которая так любила бы увеселения и которая так ненавидела бы серьёзные дела, как принцесса Елизавета, - покачивая головой, признался сэр Джон. - Весь прошлый месяц она разучивала со своим двором новый танец, а в последнее время она так увлеклась новой игрой в мяч, что заставила своих придворных играть с утра до вечера, и даже мне, старику, пришлось играть наравне с другими. Мне думается, что принцесса готова всю жизнь танцевать и играть; мне думается, что бремя власти для неё невыносимо, и она с отвращением думает о нём. У неё нет никаких серьёзных мыслей, она, простите за вольность, скачет и прыгает по жизни, как козочка.
   - Как козочка? - ошарашено переспросил епископ.
   - Как козочка, - подтвердил сэр Джон.
   - Ладно, - устало сказал епископ Эдмунд. - Сейчас мы позовём ещё одного человека для полной ясности... Позовите его! - крикнул он страже.
   В камеру вошёл полный джентльмен.
   - Добрый день, - приветствовал он епископа.
   - Добрый день, - отозвался вместо него сэр Эндрю, с недоумением глядя на полного джентльмена.
   - Расскажите всё, что вам известно о заговоре, - приказал епископ.
   Полный джентльмен посмотрел на орудия пыток и тяжело вздохнул.
   - Я глубоко раскаиваюсь в том, что дал втянуть себя в это величайшее неслыханное преступление, - сказал он. - К счастью, Бог, любовь к Англии и королеве помогли мне вовремя прозреть и сойти с преступного пути. Эти злодеи заговорщики посягнули на святая святых - на монаршую власть, на власть её величества Марии, без которой Англия погибнет. Я уже дал подробные показания о деятельности этих безбожных, одержимых дьяволом негодяев и готов и дальше всеми силами помогать следствию.
   - Вот этот человек, стоящий перед вами, входил в число злоумышленников? - епископ показал на сэра Джона.
   Полный джентльмен пристально посмотрел на сэра Джона и отрицательно покачал головой.
   - Нет, я его не знаю.
   - А этот? - епископ указал на сэра Эндрю.
   - Да, он у нас... то есть у них был одним из главных.
   - Мерзавец, - процедил сэр Эндрю сквозь зубы.
   - Хочу добавить, ваше преосвященство, что я безмерно рад оказать любое содействие следствию, - заторопился полный джентльмен. - Искренне сожалея о содеянном, я уже помог вам поймать злодеев в ловушку и впредь буду...
   - Предатель! Иуда! - закричал сэр Эндрю. Он набросился на полного джентльмена и нанес ему сильный удар в лицо.
   - Вот молодец, - прошептал сэр Джон.
   - Взять его! - завопил епископ, загораживаясь от сэра Эндрю табуретом.
   Стражники схватили сэра Эндрю и скрутили его; полный джентльмен недвижно лежал на полу.
   - Увести! Заковать в цепи! Держать на хлебе и воде! - продолжать кричать епископ, не выпуская табурет из рук.
   - Прощайте, сэр Джон! - воскликнул сэр Эндрю, с невероятным усилием повернувшись к нему.
   - Прощайте, мой друг, - сказал сэр Джон, успев перехватить его взгляд.
   - Хорошие у вас друзья, - проговорил епископ, когда сэра Эндрю увели, а полного джентльмена унесли.
   - Тот, которого унесли, не является моим другом. Он сам признался, что мы незнакомы, - заметил сэр Джон.
   - У меня к вам последний вопрос, - раздраженно сказал епископ. - Сэр Роберт Дадли был с визитом у принцессы Елизаветы. А может быть, сэр Роберт был у неё по просьбе заговорщиков?
   - Роберт Дадли? Да разве можно предположить подобное? - сэр Джон засмеялся. - Я не знаю, кто двигал сэром Робертом, - сэр Джон сделал паузу и лукаво посмотрел на епископа. Тот вдруг кашлянул и отвел глаза. - Я не знаю, кто двигал сэром Робертом, - продолжал сэр Джон, - но ручаюсь, что Роберт Дадли не годится для заговора, как корыто не годится для плавания по океану.
   - Да, вы правы, - внезапно согласился епископ, - но мы обязаны проверить всех, кто мог быть причастен к злодеянию. К вам, однако, более нет вопросов. Вы можете отправляться, куда угодно, но полагаю, что вам не следует задерживаться в Лондоне. Принцесса Елизавета пока побудет у нас, двор её опустел, вы остались без службы - к чему вам оставаться в столице? Я посоветовал бы вам вернуться в ваше поместье.
   - Я вас понял, ваше преосвященство, и обещаю, что не задержусь в Лондоне надолго, улажу кое-какие дела и уеду... Надеюсь, её высочество не пострадает? Особам королевской крови нельзя причинять вред, да и кто может предугадать будущее? - со значением сказал сэр Джон.
   - Принцессу содержат, как подобает её титулу и происхождению, - сухо ответил епископ. - Всего доброго, я вас более не задерживаю.
   - Прощайте, ваше преосвященство.
   - Гнусная помесь эпикурейца и циника, - злобно прошипел епископ, когда сэр Джон вышел. - Я отправлял бы таких на вечное покаяние в монастырь. Впрочем, поганый эпикуреец всё же лучше, чем христианин, набравшийся протестантских идей... Раздувай снова очаг и готовь свои инструменты, - сказал он палачу. - Теперь мы возьмёмся за главаря заговорщиков и должны быть уверены, что вытащим из него всю правду. Каждое его слово должно быть подкреплено кровью.

***

   Сэр Томас, обнаженный по пояс, был распят на кобыле. Его тело было покрыто язвами и ожогами, левый глаз заплыл под огромным кровоподтёком.
   - Вам нет смысла запираться, облегчите свои мучения, облегчите свою душу признанием, - ласково говорил епископ Эдмунд. - В сущности, мы и без вас знаем все подробности вашего заговора, - один из ваших сообщников перешёл на нашу сторону и сообщил их нам. Мы лишь хотим услышать от вас подтверждение, что всё было именно так, а не иначе.
   Сэр Томас молчал.
   Епископ кивнул палачу. Тот взялся за поворотное колесо кобылы и повернул его. Раздался жуткий хруст, сэр Томас застонал.
   - Говорите же! - прикрикнул на него епископ Эдмунд.
   Сэр Томас молчал.
   - Проклятые протестанты, проклятые фанатики, их можно поджаривать на медленном огне, но они будут молчать, - проворчал епископ. - Ну, ничего, мы истребим ваши осиные гнезда в Англии... Ладно, - сказал он сэру Томасу. - Тогда у меня к вам один-единственный вопрос: принцесса Елизавета знала о вашем заговоре? Она знала? Говорите!
   Сэр Томас разомкнул запёкшиеся губы и невнятно произнёс:
   - Нет. Клянусь Господом нашим Иисусом Христом...
   - Что? - переспросил епископ. - Говорите громче!
   - Нет, - преодолевая боль, повторил сэр Томас, - Елизавета не знала о заговоре.
   Епископ снова кивнул палачу, и он повернул колесо ещё немного. Сэр Томас захрипел, из горла его пошла кровь.
   - Принцесса Елизавета знала о заговоре? Отвечайте! - крикнул епископ.
   - Нет, - захлёбываясь кровью, проговорил сэр Томас. - Господом нашим Иисусом Христом клянусь, что Елизавета ничего не знала о заговоре.
   - Повторите ещё раз!
   - Господом нашим Иисусом Христом клянусь, что принцесса Елизавета ничего не знала о заговоре, - неожиданно чётко произнёс сэр Томас и уронил голову набок. Тело его обмякло; палач подошёл, приподнял веки сэра Томаса, пощупал пульс и сказал:
   - Больше нельзя. Может умереть.
   - Ладно, - ответил епископ. - Остановимся пока на этом.
   - Прикажете его снять? - спросил палач.
   - Погодите. Сейчас мы поспрашиваем ещё одного человека, и пусть он поглядит на этого злодея. Введите! - закричал он стражникам.
   В камеру ввели Роберта Дадли. Увидев истерзанного сэра Томаса, он пошатнулся и побледнел, как полотно.
   - Вы знаете его? - спросил епископ, указывая на сэра Томаса.
   - Нет, впервые вижу, - сдавленным голосом ответил сэр Роберт.
   - Вы уверены?
   - Да.
   - Разве это не тот человек, от которого вы недавно получили записку? Записку, которую вы передали господину лорд-канцлеру.
   - Боже мой! - простонал сэр Роберт. - Да, это он, я его сразу не узнал.
   - Вы часто виделись с ним?
   - Я вообще с ним не виделся, - торопливо стал объяснять сэр Роберт. - То есть я виделся с ним, но много лет назад, когда был ребёнком.
   - А после вашего возвращения в Лондон?
   - Нет, клянусь!
   - А после того, как получили от него записку?
   - Нет же, говорю вам, - муками Иисуса клянусь, что нет! - воскликнул сэр Роберт.
   - Вот эту записку вы от него получили? - епископ протянул сэру Роберту листок.
   - "Простите, что обращаюсь к Вам запросто после того, как наше знакомство было прервано на много лет... У меня есть к вам важное, не терпящее отлагательства дело... Подробности при личной встрече... Прошу назначить как можно скорее время и сообщить мне...", - прочитал сэр Роберт. - Да, это она.
   - Но вы не встретились с этим человеком?
   - Нет, клянусь вам! Я написал в ответ, что не могу с ним увидеться в ближайшее время, потому что должен сопровождать её величество королеву Марию на молебен в монастырь Жён Мироносиц, - и, вообще, я не хочу, чтобы он тревожил меня впредь. Это чистая правда, ваше преосвященство, поверьте мне! - сэр Роберт приложил руку к сердцу. - Да и сэр Стивен, то есть господин лорд-канцлер, знает об этом. Спросите его, прошу вас, он подтвердит мои слова!
   - Ладно, - сказал епископ. - А что вы можете сообщить мне о заговоре против королевы? Что вам известно о нём?
   - Заговор?! Против королевы?! - с ужасом переспросил сэр Роберт. - Господи, помилуй нас!
   - Правильно ли я вас понял, что вам неизвестно об этом заговоре?
   - Честью клянусь, что неизвестно! Да разве я посмел бы выступить против её величества? После того, как я... после того, как она... - запнулся сэр Роберт.
   - Ладно, будем считать этот вопрос исчерпанным... Пусть его уберут и позовите к нему врача, - приказал он палачу, кивая на сэра Томаса. - А мы с вами продолжим разговор в другой комнате в присутствии ещё одной персоны, - сказал епископ сэру Роберту. - Прошу следовать за мной.
   Сэр Роберт хотел сделать шаг и не смог, ноги его не слушались.
   - Помогите джентльмену, - обратился епископ к стражникам. - Нам надо дойти до Бочампской башни...
   В Бочампской башне Тауэра находились светлые и просторные комнаты для высокопоставленных персон. Поднявшись по последней лестнице, епископ Эдмунд подвёл сэра Роберта к широкой двери и дал знак стоявшему здесь на карауле гвардейцу открыть засов. Оставив стражников за дверью, епископ взял сэра Роберта под руку и вошёл.
   - Разве теперь не принято стучаться, когда вы входите к даме? - раздался недовольный женский голос. - Подобная бесцеремонность недопустима даже для священника.
   - Прошу прощения, - с трудом выдавил из себя епископ, - но вы здесь не в своём дворце. Здесь церемонии неуместны.
   - Какая ерунда! - сказала, подойдя к епископу, молодая дама. - Женщина везде остаётся женщиной, - или вы надеетесь, что Тауэр сделает из меня мужчину?
   Сэр Роберт узнал принцессу Елизавету.
   - Ваше высочество, - поклонился он ей.
   - А и вы тут, милорд! Ходите под ручку с епископом, как его лучший друг, - язвительно заметила Елизавета. - Поздравляю вас, вы высоко шагнули.
   - Но я... Нет... - смешался сэр Роберт.
   - Великолепная речь! Вы всегда славились своим красноречием, - колко продолжала Елизавета.
   - Я пришёл, чтобы задать вам несколько вопросов... - начал было епископ.
   - А с чего вы решили, что я буду отвечать на них? - прервала его Елизавета. - Вначале объясните мне, как вы посмели арестовать и поместить в тюрьму особу королевской крови, принцессу Англии? Если вы отказываете мне в праве быть женщиной, то моё происхождение вы у меня не отнимете. Вы понимаете, на кого подняли руку? Смотрите, как бы вам не потерять голову.
   - Я действую по приказу её величества королевы. Я исполняю её волю, - помрачнел епископ, - и вопросы задаю вам по её требованию.
   - Ах, так? Её величество приказала посадить меня в Тауэр и подвергнуть допросу? - сказала Елизавета, в её глазах сверкнуло пламя. - Это меняет дело. Спрашивайте, я отвечу, - мгновенно справившись с собой, продолжала она.
   - Вы не арестованы, вы помещены в Тауэр в интересах следствия. Я не собираюсь вас допрашивать, я только хочу расспросить вас кое о чём.
   - Что-то я не улавливаю разницы, - с усмешкой ответила Елизавета. - Но приступим к вашим вопросам. Я жду.
   - Первый вопрос. Знаете ли вы этого человека? - епископ показал на Роберта Дадли.
   - Я знаю этого человека. Это сэр Роберт Дадли, - ответила Елизавета.
   - Очень хорошо. А как давно вы его знаете?
   - Я давно его знаю. Я познакомилась с ним, когда мне было лет семь или восемь. Мы играли в догонялки, он меня не догнал, очень расстроился и плакал из-за этого.
   - Это не важно, - сказал епископ. - Отвечайте только на мои вопросы.
   - Я это и делаю, - возразила Елизавета.
   - Второй вопрос. Виделись ли вы с сэром Робертом Дадли в последнее время?
   - Да, я приезжал к её высочеству с визитом, - ответил за Елизавету сэр Роберт.
   - Я не вас спрашиваю, - перебил его епископ.
   - Я отвечу, - сказала Елизавета. - Сэр Роберт приезжал ко мне с визитом.
   - Хорошо. А о чём вы говорили, когда он приезжал к вам с визитом?
   - Не помню. О каких-то пустяках. Но разве вам не докладывали о нашем разговоре? Кое-кто из моих фрейлин так исправно служит вашему преосвященству, что вам известно о каждом чохе при моём дворе, - презрительно проговорила Елизавета.
   - Её высочество не была довольна моим визитом, - снова вмешался сэр Роберт. - Я не понимаю, чем была вызвана её холодность, потому что я... потому что мне... потому что я всегда относился и отношусь к её высочеству с почтением. Ну, вот так вот, - закончил пунцовый от смущения сэр Роберт.
   - Женщине, попавшей в трудное положение, очень нужна мужская поддержка, - с улыбкой отозвалась Елизавета. - Женщины такого не забывают; я уже жалею, что была холодна с вами, сэр Роберт.
   Епископ Эдмунд внимательно слушал их диалог и не перебивал сэра Роберта и Елизавету.
   - Третий вопрос, - обратился он к Елизавете, когда они замолчали, - не было ли вам что-либо известно о недавнем злодейском заговоре против её величества королевы Марии и о попытке сих злодеев незаконным образом возвести вас на престол?
   - Запомните мои слова, ваше преосвященство, и в точности передайте их её величеству, - отчеканила Елизавета. - Я могу поклясться любым способом, каким пожелает её величество, что ничего не слышала об этом заговоре, ни с кем не говорила о нём и никогда не выражала желание занять королевский престол, ныне принадлежащий по праву моей старшей сестре. Если же заговорщики использовали моё имя в своих целях и рассчитывали на меня в осуществлении своих планов, то они это делали помимо моей воли, не спросив меня и не получив моего согласия. Я не могу отвечать за действия людей, которых не знала и которых ни о чём не просила. Передайте ещё, что когда царственное имя - имя особы королевской крови - связывают с преступлением, то тем самым порочат саму идею королевской власти. Последствия этого могут быть такими тяжелыми, что мне страшно говорить об этом. Передайте это её величеству слово в слово.
   - Я передам, - сказал епископ Эдмунд, явно впечатлённый речью Елизаветы. - У меня нет больше вопросов к вам, а также и к вам, милорд. Тем не менее, по указу её величества вам обоим надлежит пребывать в Тауэре до её особого распоряжения.
   - Как верноподданная королевы, я подчиняюсь её решению, - Елизавета присела в поклоне.
   - На всё воля королевы, - склонил голову сэр Роберт.
   - Надеюсь, мне разрешат прогулки по двору? - спросила затем Елизавета. - Здесь такой милый дворик.
   - Вам запрещено покидать пределы Тауэра, а ночью выходить из своей комнаты. В дневное время можете гулять по двору, - разрешил епископ.
   - А сэр Роберт может гулять вместе со мной? Мне бы хотелось извиниться перед ним за свою холодность, - сказала Елизавета.
   - Его поместят в этой же башне, на нижнем ярусе, и в дневное время он тоже сможет гулять по двору, - ответил епископ.
   - Благодарю вас, - дружно сказали Елизавета и сэр Роберт.
   - И всё-таки я попрошу вас впредь стучаться, когда вы входите в мою комнату, - потребовала Елизавета и пронзила епископа Эдмунда таким взглядом, что тот съёжился и пробурчал:
   - Непременно... ваше высочество.

***

   - Благодаря его преосвященству епископу Эдмунду следствие о заговоре против вашего величества удалось закончить в кратчайший срок, - докладывал сэр Стивен королеве. - Обвиняемые либо сознались в преступлении, либо изобличены неопровержимыми доказательствами их вины. Должен заметить, что речь идёт о верхушке заговора, о непосредственных исполнителях и их прямых сообщниках, - однако число лиц, замешанных в покушении на власть вашего величества, намного больше. Его преосвященство день и ночь трудится над выявлением этих преступников, но его работа пока далека от завершения.
   - Много тайных заговорщиков, очень много, - пояснил епископ Эдмунд, - но можете не сомневаться, ваше величество, мы искореним их всех, до единого человека.
   - Я ценю ваши усилия, - бесстрастно произнесла Мария. Она была вялой и скучной, у неё был утомленный вид.
   - Работа ещё далека от завершения, - повторил сэр Стивен, - но уже сейчас мы хотим представить вашему величеству свои предложения по наказанию участников заговора.
   - Очень хорошо, я вас слушаю, - проговорила Мария.
   Сэр Стивен заглянул в свои бумаги.
   - По первому разряду мы предлагаем наказать двух заговорщиков, которые напали на карету вашего величества, надеясь захватить вас. Третьему злодею, к сожалению, удалось уйти от земного возмездия, - он покончил с собой, отправив свою душу прямиком в ад, - но сих двух мы предлагаем четвертовать лошадьми, предварительно подвергнув жестоким пыткам при всём народе.
   - Нет, это слишком суровое наказание, - возразила Мария. - По-христиански их следовало бы простить, но как королева, как правительница государства я не могу простить преступников. Пусть их казнят, но простым отсечением головы, без предварительных пыток.
   - Прикажите, хотя бы, потом отрубить им ноги и руки и затем прибить на мосту, где выставить также их головы. Это устрашит прочих возможных преступников, - сказал епископ Эдмунд.
   - Хорошо, пусть будет так, - согласилась королева.
   - По второму разряду мы предлагаем казнить прямых сообщников главных злодеев. По малодушию или из осторожности эти сообщники не приехали на площадь к Уайт-холлу, где намечалось похищение вашего величества, однако состояли в заговоре. Мы предлагаем умертвить их колесованием, - сэр Стивен вопросительно посмотрел на королеву.
   - Повесить, - коротко сказала Мария. - Достаточно будет повешения.
   - Слушаюсь, ваше величество. Поистине велика ваша милость, - ответил сэр Стивен. - Далее мы предлагаем подвергнуть примерному наказанию - огнём, водой и виселицей - преступников, прямо в заговоре не участвующих, но тоже желающих лишить вас престола или своими словами наносящих вред вашей власти, или злоумышляющих на католическую веру и святейшего папу. На сегодняшний день его преосвященство заготовил список на три тысячи человек.
   - Но не так давно уже было казнено более двух тысяч человек, - возразила Мария.
   - И это лишь начало, - грубовато проговорил епископ Эдмунд. - Мы спасаем от гибели ваше величество, нашу святую веру и Англию, - здесь не место для жалости. У нас великая цель, и если для её достижения понадобится уничтожить даже несколько сотен тысяч человек, мы, не колеблясь, должны пойти на это.
   - Надеюсь, что до этого не дойдёт, - сказала Мария. - Оставьте мне ваш список, я посмотрю.
   - Наконец, мы предлагаем помиловать одного человека из числа заговорщиков, - продолжал сэр Стивен. - Он явился к нам с признанием своей вины, помог раскрыть заговор и схватить его участников. По нашему мнению, он достоин снисхождения, - я бы предложил, подержав его в тюрьме, выпустить без нанесения увечий, но его преосвященство настаивает на клеймении железом. На ваше усмотрение, ваше величество.
   - Решайте сами, я заранее согласна с любым вашим решением.
   - Благодарю вас за доверие, ваше величество, - поклонился сэр Стивен.
   - Но почему вы ничего не говорите о принцессе Елизавете? - спросила, оживившись, Мария.
   - Мы тщательно провели расследование и не нашли вины её высочества, - сообщил сэр Стивен. - Принцесса Елизавета не участвовала в заговоре, у нас нет оснований для выдвижения обвинений против неё.
   - Вы можете сами ознакомиться с материалами следствия, ваше величество, - поддержал его епископ Эдмунд.
   - Не надо, я помню всё, что вы мне говорили; помню и её дерзкие слова насчёт особы королевской крови, насчёт опасности такого обвинения для королевской власти в целом. Она продолжает дерзить мне даже в Тауэре - ну и пусть посидит там! - раскрасневшись, воскликнула Мария. - Сэр Стивен прав - Тауэр хорошо помогает от дурных мыслей, а я добавила бы - и от дурного поведения. Пусть Елизавета пока побудет в Тауэре, это пойдёт ей на пользу.
   - Как прикажете, ваше величество.
   - У вас всё?
   - По следствию о заговоре - да.
   - А сэр Роберт Дадли? Вы не сказали о нём, милорд, - спросила Мария с деланным равнодушием, но её голос невольно дрогнул.
   - Я могу лишь подтвердить сказанное мною ранее, - невозмутимо ответил сэр Стивен. - Вина сэра Роберта косвенная. Он, безусловно, предатель, но предатель невольный. Получив от главаря заговора ту записку, которую я вам показывал, он отказался от встречи с заговорщиком, но в ответном письме по наивности сообщил о вашем намерении выехать на молебен в монастырь Жён Мироносиц. Таким образом он сообщил заговорщикам важные сведения, но не намеренно, а по простоте душевной. Я думаю, наказание для сэра Роберта должно быть небольшим, - достаточно будет выслать его из Лондона на некоторое время.
   - Вы подтверждаете слова господина лорд-канцлера, ваше преосвященство? - обратилась Мария к епископу Эдмунду.
   - Да, ваше величество, но у меня есть дополнение.
   Сэр Стивен изумлённо посмотрел на него.
   - В Тауэре сэр Роберт Дадли сошёлся с принцессой Елизаветой.
   - Что значит - сошёлся? - переспросила Мария с плохо скрытым волнением.
   - Роберт Дадли чрезвычайно лестно отзывался о принцессе. Он сказал (епископ заглянул в свои записи): "Он (Дадли) относится к её высочеству с почтением и жалеет, что она холодно приняла его визит". Могу сообщить также, что принцесса Елизавета и сэр Роберт Дадли теперь вместе гуляют по тюремному двору и часами разговаривают. Тема разговоров пустяковая, разная ерунда, но принцесса часто смеётся и несколько раз брала сэра Роберта за руку.
   - Ах, так, - протянула Мария и голос её осёкся. Она отвернулась и принялась разглядывать картину на стене. - "Преклонение перед дамой и исполнение всех ее желаний", - проговорила королева про себя.
   - А вы ведёте двойную игру, ваше преосвященство, - прошептал сэр Стивен.
   - На благо Англии, - загадочно ответил епископ.
   - Какой любвеобильный этот Дадли, - его тяга к женщинам просто поразительна, - звонко сказала Мария, переведя взор на лорд-канцлера и епископа. - Чтобы он не встал на путь греха, ему надо жениться. Подберите ему жену, господин лорд-канцлер, помогите молодому человеку.
   - За этим дело не станет, - ответил епископ за сэра Стивена. - Родители Роберта Дадли хотели, чтобы он женился на леди Эмми... не помню её фамилии. Он был помолвлен с нею, насколько мне известно.
   - Помолвлен? Но почему же он это скрывает? - в один голос спросили сэр Стивен и королева.
   - Я не помню всех обстоятельств, но, по слухам, леди Эмми - девушка очень простая по поведению и манерам и, к тому же, страдает от какого-то врождённого заболевания; она постоянно живёт в провинции. По-видимому, Дадли не воспринимает всерьез свою связь с ней, а может быть, стыдится её.
   - Если девушка больна, он тем более обязан жениться на ней, - возразила Мария. - Его христианский долг позаботиться о бедняжке... Так и постановим: пусть сэр Роберт женится на леди Эмми, а его отношения с Елизаветой надо немедленно прекратить. Выпустите его из Тауэра и прикажите ехать в провинцию к своей невесте. Передайте ему, чтобы он не появлялся при моём дворе, я не нуждаюсь более в его услугах. И пусть вернёт мой портрет, который я ему подарила, - зло прибавила она, обращаясь к лорд-канцлеру.
   - Да, ваше величество, - кивнул сэр Стивен.
   - Ваше величество, всемилостивейшая королева, - вдруг сказал епископ, - если мы заговорили о супружестве, то не пора ли вам дать ответ принцу Филиппу, наследнику испанского престола?.. Во имя Господа, выслушайте меня, всемилостивейшая королева! Я уже неоднократно указывал на политические выгоды этого брака, но теперь хочу сказать не о них, - я хочу сказать об обязанности человека найти свою половину и родить потомство. Ваше величество, я обращаюсь к вам как священник: обретите себе мужа и родите детей, ибо в этом состоит ваш долг перед Богом. Не уподобляйтесь той бесплодной смоковнице, что была проклята Спасителем. Истинно говорю вам, ступайте под венец, разделите брачное ложе с мужем своим, зачните ребёнка и воспитайте его на радость своим подданным и на благо Англии!
   - Вы смущаете меня, ваше преосвященство, - слабым голосом ответила Мария, покраснев до кончиков волос. - Я не отказываюсь от своего долга женщины, но мой возраст...
   - Значит, надо торопиться! - воскликнул епископ. - Лучшей партии, чем Филипп, вам не найти! Ответьте ему согласием, это будет добрым делом для вас и для Англии.
   - Вы забываете, что я уже не раз была невестой, но ни разу не дошла до алтаря. Если дело с замужеством опять расстроится, я сделаюсь всеобщем посмешищем - обо мне и так бог весть что болтают в Англии и в Европе.
   - Брак с Филиппом прекратит болтовню, - а то, что он состоится, я вам ручаюсь!
   - Не наседайте на меня, ваше преосвященство, сегодня вы ничего не добьётесь, - я очень устала и плохо себя чувствую, - Мария положила руку на лоб и сморщилась от боли.
   - Да, не надо торопиться с окончательным решением, - согласился с королевой сэр Стивен.
   - А завтра, ваше величество? - не унимался епископ.
   - Возможно, завтра. Я сообщу вам, когда смогу... А сейчас идите, господа, я лягу в постель, мне нехорошо, - Мария слегка кивнула им и закрыла глаза.
   - Да хранит Господь ваше величество! - склонились перед ней сэр Стивен и епископ Эдмунд.
   - ...А вы - хитрая лисица, ваше преосвященство! До сих пор я недооценивал вас, - с иронией проговорил сэр Стивен, выйдя из покоев королевы.
   - Всё что я делаю, - я делаю на благо католической веры, Англии и королевы, - высокопарно сказал епископ.
  

Эпилог

  
   Зимний день был великолепен, прозрачен и чист; выпавший ночью снег покрыл башни и стены Тауэра; они искрились на солнце, отчего крепость не казалась такой мрачной. Елизавета прогуливалась по расчищенным дорожкам внутреннего дворика, с наслаждением чувствуя, как мороз пощипывает её щёки, - она куталась в кунье манто и посмеивалась над проказами зимы.
   Со скрипом отворилась тяжёлая калитка, и во двор вошёл хорошо одетый джентльмен. Елизавета немедленно повернулась к нему; узнав его, она остановилась и с улыбкой стала дожидаться, когда он подойдёт к ней.
   - Ваше высочество, вы отлично выглядите! - сказал джентльмен. - Никогда бы не подумал, что воздух Тауэра такой полезный для здоровья.
   - Вы любезны, как всегда, сэр Джон, - отвечала Елизавета. - Я рада вас видеть, вы первый из моих друзей, кого пустили ко мне. Как вам удалось усыпить бдительность епископа Эдмунда?
   - Мне кажется, что наш милейший епископ побаивается вас. Он решил подольститься к вам, разрешив встречу со старым другом, - усмехнулся сэр Джон.
   - Боюсь, что вы ошибаетесь, милорд. Он меня ненавидит и готов вредить, чем только можно.
   - Одно другого не исключает. Епископ ненавидит, но и боится вас, поэтому заискивает перед вами; собака, которая хочет укусить, виляет хвостом.
   - Мне приятно слышать, как вы сравниваете епископа с собакой, если мы имеем в виду грязную злобную шавку. Такое сравнение очень подходит к епископу Эдмунду.
   - К сожалению, эта шавка ещё и хитра, она умеет больно кусать исподтишка.
   - Тем хуже для неё. Хитрость не является признаком ума, - скорее, это признак глупости.
   - В этом я с вами согласен, моя принцесса, хитрость идёт по кривой дороге, потому что не может найти прямую.
   - Но довольно о епископе, - сказала Елизавета. - Как вы поживаете, какие новости в Лондоне?
   - Лондону вскоре предстоит обойтись без меня, - со вздохом ответил сэр Джон. - Меня опять отсылают в моё поместье.
   - Бедный сэр Джон, я вам сочувствую: с вашим характером сидеть в деревенской глуши! Вы просто-таки созданы для Лондона, как и Лондон создан для вас.
   - Увы, Лондон уже второй раз отвергает меня, как капризная девица. Что же, придётся искать утешения в объятиях деревни.
   - По крайней мере, там вы найдёте простоту, непосредственность и свежесть. Не забывайте также про близость с природой, - может быть, именно в деревне вы обретете душевный покой.
   - Если учитывать мой возраст, то как бы этот душевный покой вскоре не окончился упокоением души.
   - Ну, сэр Джон, не так уж велики ваши года! Будем надеяться, что вы проживёте долго и ещё, даст Бог, вернётесь в Лондон.
   - Умоляю, не забудьте эти свои слова, моя принцесса, когда Бог даст то, что вы у него просите, - сэр Джон прищурился.
   - На всё Божья воля, - проговорила Елизавета и переменила тему разговора: - Но вы не рассказали мне о последних новостях.
   - Боюсь, они не такие радостные, как нынешний денёк, - вздохнул сэр Джон. - Намедни были казнены участники заговора против королевы Марии.
   - Это для меня не новость, из окна своей башни я видела, как их вели на казнь, - сказала Елизавета. - Как они держались перед смертью?
   - Достойно. Главный заговорщик сэр Томас попросил, чтобы ему прочли "Нагорную проповедь", и со словами "Блаженны нищие духом" поднялся на эшафот. Впрочем, сэр Томас был очень слаб, его жестоко пытали во время следствия, - и смог дойти до плахи только с помощью сэра Эндрю. Сэр Эндрю - это второй главный заговорщик; он мой старинный приятель ещё по клубу Циников. Сэр Эндрю перед тем, как лечь под топор палача, попросил большую кружку бренди и был недоволен, что в ней было не больше пинты.
   - Наверное, славный был джентльмен. Жаль, что я его не знала.
   - Ещё пятерых заговорщиков повесили, но говорят, что это лишь начало - епископ Эдмунд срезал-де верхушку дерева, а корни разрослись по всей стране.
   - Он готов уничтожить всё, что выше его головы, - так он превратит Англию в пустыню, - заметила Елизавета с презрением и болью. - Остаётся надеяться, что Господь не оставит нашу несчастную страну.
   - Мне почему-то кажется, что мы не пропадём. Будут перемены, - и они будут к лучшему, - бодро сказал сэр Джон.
   - Дай Бог... Ну, а какие ещё новости в столице? - уже веселее спросила Елизавета.
   - Королева Мария решилась выйти замуж за Филиппа Испанского...
   - И это уже не новость, - перебила Елизавета. - Она не только согласилась, но и написала ему нежное, чувственное письмо. У неё прямо-таки страсть писать своим женихам нежные чувственные письма.
   - Ого! Видимо, Тауэр связан с Уайт-холлом какими-то тайными ходами, по которым сюда поступают наисвежайшие сведения, - удивился сэр Джон. - В Лондоне только что стало известно о согласии королевы, а в Тауэре уже знают о её письме!
   - Но мы не можем себе позволить узнавать новости позже лондонцев. Судьба тех, кто находится в Тауэре, слишком сильно зависит от Уайт-холла, - куда сильнее, чем судьба прочих обитателей столицы, - улыбнулась Елизавета. - А скажите-ка мне как человек с большим жизненным опытом и хорошо знающий женщин - Мария будет счастлива в браке? Из неё получится любящая жена и заботливая мать?
   - Нет, - не задумываясь, ответил сэр Джон. - Да простит ваше высочество мою вольность в отношении вашей родственницы, особы королевской крови, но плод перезрел и, к тому же, имеет червоточину.
   - Объяснитесь, милорд, и не бойтесь обидеть особу королевской крови, ведь нас никто не слышит.
   - Женщина, которая почти до сорока лет не имела ни друга, ни любовника, не может относиться к мужчинам снисходительно, - а без этого ей невозможно любить и быть любимой. Она обижена на мужчин, она ненавидит их, - и в то же время тайно боготворит. Мужчина для неё чудовище и ангел в одном лице, но никак не земное существо со всеми его достоинствами и недостатками. Если она найдёт себе мужа, то будет требовать от него чересчур многого и сама чересчур многое ему предлагать; она изведёт его требовательностью и самопожертвованием, сделает его жизнь невыносимой. О, если бы я был королём, то издал закон, по которому женщин, до тридцати лет не познавших мужчину, следовало бы отправлять в монастырь! Это очень серьёзно, моя принцесса - такой закон помог бы уменьшить количество зла на земле.
   - Ах, сэр Джон, сэр Джон, положительно вы неисправимы! - сказала Елизавета, заливаясь смехом. - Но объясните, почему Мария не сможет стать заботливой матерью?
   - Всё из-за той же червоточины, моя принцесса. Излишняя требовательность, как и постоянная жертвенность, - плохие воспитатели, они способны отравить детство не хуже холодности и жестокости. Ну, а кроме того... - сэр Джон замялся.
   - Да, продолжайте? - вопросительно посмотрела на него Елизавета.
   - Вы меня как-то уже спрашивали об этом, и я ответил: кто поручится, что королева Мария сможет родить? Не говоря о её возрасте, она страдает отёчностью, болями в пояснице и головными болями. Часто королева из-за приступов слабости не может выйти на официальные приёмы и ложится в постель посреди дня. Сможет ли он стать матерью?
   - Но если она не сможет родить... - проговорила Елизавета.
   - ...Тогда вы останетесь единственной наследницей престола, - подхватил сэр Джон, - ибо испанцу Филиппу ни за что не отдадут трон Англии. Это слишком даже для епископа Эдмунда.
   - Не будем так далеко загадывать, - прервала Елизавета сэра Джона. - Вернёмся к лондонским слухам. О чём ещё болтают в столице?
   - Есть ещё одна поразительная новость. У нашего общего знакомого сэра Роберта Дадли нашлась в провинции не то жена, не то невеста. Несчастного отправили к ней, - вы представляете, какой муж выйдет из Роберта Дадли? - усмехнулся сэр Джон.
   - Муж из него выйдет, может быть, плохой, но напрасно вы так зло отзываетесь о сэре Роберте, - с неудовольствием заметила Елизавета. - Он был моим товарищем по заключению здесь, в Тауэре: мы гуляли с ним по этому самому двору. Сэр Роберт - благородный и честный человек; да, он не хватает звёзд с неба, но по-своему умен и не лишен наблюдательности.
   - Роберт Дадли? - удивился сэр Джон. - Вы его ни с кем не спутали? Может, это Тауэр творит с людьми такие чудеса? Вот уж, действительно, волшебное место!
   - Ваше остроумие бывает чрезмерным, милорд, - отозвалась Елизавета с некоторым раздражением. - Вы разите им направо и налево, - вам нет дела, на кого падают ваши удары.
   - Виноват, моя принцесса. Вам, конечно, виднее, что за человек Роберт Дадли, - охотно извинился сэр Джон.
   - Я знала, что его отсылают в провинцию к этой... как её... леди Эмми, кажется, - продолжала Елизавета. - Я могла бы удержать его, но зачем? Это лишь создало бы ненужные сейчас трудности. Но напрасно Мария думает, что моя дружба с сэром Робертом на этом прекратилась, - таинственно улыбнулась Елизавета.
   - Вам виднее, моя принцесса, - повторил сэр Джон. - Что же, - пожалуй, это все новости, которые я вам принес... А вон появился и стражник, недовольное лицо которого свидетельствует о том, что я разговаривал с вами больше положенного времени. Разрешите мне откланяться, моя принцесса, и не забывайте старого сэра Джона, искренне преданного вам.
   - Не забывайте и вы принцессу Елизавету, искренне к вам расположенную, - в тон ему ответила она. - Если когда-нибудь, со временем, вы вернётесь в Лондон...
   - ...То сразу предстану перед вами, - закончил за неё сэр Джон. - А если мне не суждено вернуться...
   - ...То я буду вспоминать вас добрым словом, - сказала Елизавета.
   - А это уже немало, - вздохнул сэр Джон. - Прощайте же, моя принцесса.
   - Прощайте, мой славный сэр Джон.
   Он пошёл к калитке и, обернувшись, увидел, как Елизавета помахала ему рукой.

***

   Покидая Лондон, сэр Джон неспешно и большим удовольствием пообедал в "Свиной голове". Трактир был снова переполнен: слухи о том, что здесь готовился заговор против королевы, привлекли в "Свиную голову" десятки посетителей, каждый из которых считал своим долгом выпить хотя бы кружку эля в этом примечательном месте. Для сэра Джона как почётного завсегдатая нашли отдельную комнатку, - по иронии судьбы, именно ту, где он впервые встретился с сэром Томасом. В соседней комнате, в которой тогда заседали заговорщики, находчивый хозяин заведения устроил что-то вроде выставки орудий их преступления. Сэр Джон понял это по восклицаниям посетителей: "Вот это пистолет! Посмотрите, какой нож! А это - потайной топор!". Сэру Джону хотелось взглянуть на потайной топор, но было лень вставать из-за стола.
   Отобедав, он взобрался на свою лошадь и медленно направился к северным городским воротам. Лондон бурлил, как всегда, - распевал песни, ругался, дрался, обирал прохожих, торговал и назначал любовные свидания. Холод и снег нисколько не мешали обычному ходу лондонской жизни, - разве что костры, разведённые прямо на улице, притягивали к себе разношерстную публику, которая с утроенной силой пила, бранилась и устраивала потасовки.
   Вскоре сэр Джон проехал мимо собора Святого Павла. Богослужение ещё не началось, но народу здесь было много - в основном, молодёжи. Было не похоже, что все эти франтоватые джентльмены и нарядные леди пришли к Святому Павлу молиться - сэр Джон готов был биться об заклад, что сегодня они не вспомнят "Отче наш". Посмеиваясь и от всей души желая молодым людям приятного времяпровождения, он поехал дальше.
   Шумные яркие улицы центральной части города сменились вскоре унылыми и блёклыми улочками окраины. Сэр Джон вдруг прочёл пришедшие на память стихи:
  
   Царь ассирийский, что в дни мира жил,
   Дух осквернив для низменного чувства,
   В войну, не возгорясь отвагой, был
   Разбит, не знавший ратного искусства.
  
   Сменил он поцелуи на мечи,
   На латы дамский поменял альков,
   Пиры же - на солдатские харчи,
   И шлем был тяжелей его венков.
  
   И он, что имя мужа не стяжал,
   Что в женственном купался наслажденье,
   Что слабым был, от трудностей бежал,
   Когда и честь утратил, и владенья, -
  
   На троне горд, дрожащий пред пучиной, -
   Убил себя, чтоб в чем-то быть мужчиной.
  
   ...Нагруженная повозка больно задела ногу сэра Джона, и грубый мужской голос прорычал:
   - Чего вы тут бормочете? Что встали на пути, господин? Ехали бы лучше своей дорогой и не мешали другим.
   - Вы правы, мой друг, - отозвался сэр Джон, - поеду своей дорогой и не буду никому мешать... Ну же, Арабелла, - потрепал он лошадь по гриве, - вперёд! Выедем за ворота, там будет свободнее. Что нам ещё надо, кроме воли и покоя, - остальное всё в прошлом. Жизнь прошла, - и слава Богу, ведь если бы жизнь была хорошей штукой, человек не плакал бы, появляясь на свет... Вперёд, Арабеллла, вперёд!..
  
  
  

Мария Стюарт, соперница Елизаветы

  

   Елизавета, дочь Генриха VIII и Анны Болейн, была лишена прав на престол, но волею судьбы ей удалось занять его. Между тем, Мария Стюарт, родственница Елизаветы, имеет больше оснований, чтобы получить корону Англии: противостояние двух незаурядных женщин заканчивается гибелью Марии.
   Личные мотивы, побудившие Елизавету отдать приказ о казни Марии, до сих пор остаются до конца невыясненными, - именно о них идёт речь в данной книге.

Часть 1. Посольский приём

  
  
   - Нет, я не надену накрахмаленную нижнюю юбку! Только шёлковую, - говорила Елизавета главной хранительнице королевского гардероба. - Да, крахмал хорошо поддерживает форму одежды; да, нам не требуется много времени на одевание, - но сколько других хлопот возникает с этими накрахмаленными вещами! Малейшее соприкосновение может оказаться губительным для накрахмаленной юбки, а на ветру она надувается, как парус, и трепещет, как свивальник... Шёлковую юбку, будьте любезны, она приятнее и удобнее. Шёлковую юбку с серебряным шитьем.... Шёлк лёгок, как нежное прикосновение руки, он трепещет и изгибается, подобно девичьему стану в объятиях милого друга, - не так ли, дитя моё? - с улыбкой прибавила королева, обращаясь к своей любимой фрейлине Джейн.
   - Вы правы, мадам, - отвечала она, - шёлк очень приятен для тела.
   - А насчёт милого друга? - продолжала улыбаться королева.
   - Вы смущаете меня, мадам.
   - Ну, ну, моя дорогая! - королева потрепала её по щеке. - Когда же нам посплетничать, как не за утренним одеванием? Тут все свои и мы можем не опасаться, что наши маленькие секреты станут известны двору... Что твой молодой джентльмен? Его зовут Энтони, кажется? Он тебе нравится, признайся?
   - Но мадам, я не думала... - отвечала Джейн, но королева прервала её:
   - Нижнее платье тоже шёлковое, белое, - сказала она главной хранительнице гардероба. - С серебром и синими камнями из Персии, - как они называются? Забыла...
   - Так тебе нравится твой Энтони? - повернулась королева к фрейлине.
   - Он вовсе не мой, мадам, - возразила Джейн.
   - Да? Напрасно. Мужчины, которые нам нравятся, должны быть всецело нашими. Для этого не надо прилагать больших усилий, - ведь мужчины по природе своей удивительно просты и бесхитростны, и мы можем делать с ними всё что угодно. Просто мы, женщины, превозносим мужчин не по заслугам, а особенно тех, кого любим, - это у нас в крови... Верхнее платье из бархата, будьте любезны, - сказала королева главной хранительнице гардероба. - Нет, не это! Оно не подойдет к фижмам, в нём менее четырёх футов ширины, - его надо продать. За него можно назначить хорошую цену, правда? Платье, которое носила Елизавета, Божьей милостью правительница Англии, не может стоить дёшево. А мне дайте другое, из красного бархата, прошитое золотой нитью. Да, да, это, оно сшито по новой моде: с буфами на плечах, с жёстким лифом и глубоким декольте... Глубокое декольте необходимо для дам, не отмеченных красотой, - с усмешкой произнесла королева, глядя на Джейн. - Оно притягивает взгляд мужчин, заставляя их забыть о наших недостатках.
   - Но мадам...
   - Не спорь со мной, моя милая. Мы с тобою некрасивы и знаем это. Ну и пусть себе красавицы, вроде моей кузины Марии, выставляют напоказ свою природную прелесть, которая досталась им даром и которой они не умеют толком распорядиться. А мы владеем настоящим искусством обольщения, и оно настолько же выше незатейливого обаяния красавиц, насколько звучный стих поэта выше грубой речи простолюдина... Ты читаешь по латыни, Дженни?
   - Плохо, мадам.
   - Надо учиться, дорогуша. Гораций, Вергилий, Овидий - боже, какое совершенство, какая глубина! Но помимо мудрых мыслей ты найдёшь в книгах древних авторов множество забавных и трогательных историй, вызывающих как слёзы, так и смех.
   Очень хороша также французская литература. Читала ли ты Клемана Маро? Превосходный был поэт, с независимым умом, с пылким и горячим воображением, - а язык его образен и ярок. Маргарита Наваррская выпестовала Маро при своём дворе, - нет, это не жена нашего славного повесы Генриха, который тратит на своих любовниц деньги, что мы посылаем ему на борьбу с Католической лигой герцога Гиза. Мой астролог уверяет меня, что Генрих станет королем Франции, великим королем, и я не удивлена - Бог мой, у французов всё может быть! Представляю его на престоле, - что за комическое зрелище! - рассмеялась Елизавета. - Хотя следует признать, что сражается он храбро, да и народ его любит, как нам докладывают, - во всяком случае, не меньше, чем Генриха Гиза, и больше, чем Генриха Валуа, которого во Франции никто уже не считает королём. Пусть Господь поможет нашему Генриху, - в конце концов, не зря же мы потратили на него горы золота... Ай, ты уколола меня! - вскрикнула Елизавета, оттолкнув камеристку. - Надо быть осторожнее, когда одеваешь королеву!
   - Мадам, ваше величество, - засуетились вокруг Елизаветы другие камеристки, - сейчас мы уберём булавку. Вот так. Позвольте продолжать?
   - Конечно, продолжайте, - или вы хотите, чтобы я вышла к послу полуголой?.. О чём мы говорили? - Елизавета посмотрела на Джейн.
   - О Генрихе Наваррском, мадам.
   - Да, о Генрихе. Его ветреную жену зовут Маргаритой, но такое же имя носила его достойнейшая бабушка. Она была католичкой, однако протестанты находили защиту и покровительство при её дворе. Так и должно быть, - не гнать же нам от себя иноверцев, если они приносят пользу стране? Мой отец, король Генрих - Царствие ему Небесное! - после разрыва с Римом убивал у нас католиков; моя старшая сестра, королева Мария - упокой, Господи, её душу! - убивала протестантов, - а у меня исправно служат и те, и другие... У Маргариты Наваррской был дар привечать таланты: многие поэты, литераторы, ученые стали известными благодаря ей, и Клеман Маро - один из них. Вот послушай, что он написал, когда в Лувре поставили статую Венеры:
  
   Взгляните на мое прекраснейшее тело:
   Я та, что яблоком раздора овладела.
   Но чтобы сохранить божественную стать,
   Обильных яств и вин не смею я вкушать.
   Простите, сир, что я бесчувственна сверх меры:
   Венера холодна без Вакха и Цереры.
  
   Тонко подмечено, правда? Мы не можем позволить себе излишеств в еде и питье, дабы не утратить стройность фигуры, но подобные ограничения делают нас вялыми, слабыми и холодными, как лёд. Какое ужасное сочетание: прекрасное тело, божественная стать - и бесчувственность! Быть может, оно подходит для мраморной статуи, но не для живой женщины из плоти и крови.
   - К вам это замечание не относится, мадам. Вы ни в чём не ограничиваете себя, но вашей фигуре завидуют все молодые девушки при дворе, - сказала Джейн.
   - Мне постоянно твердят это, - улыбнулась довольная Елизавета. - Мой отец был очень тучным, в старости он еле-еле ходил, а я, как видишь, не такая. Наверное, я пошла в мать, но я плохо помню её: всего несколько эпизодов детства, какие-то игры, обрывки разговоров. Бедная леди Анна - она вознеслась на вершину власти вопреки своему желанию, а погибла вопреки своему положению. Когда её привели на место казни, она сказала: "Я прощаюсь с миром и от всего сердца прошу вас молиться за меня". После этого она упала на колени и до последнего повторяла: "Иисус, прими мою душу". Придворные сочинили историю, что леди Анна простила моего отца перед смертью, и даже приписывают ей льстивые слова о нём, сказанные на эшафоте, - но это неправда. Я знаю, что она не простила его: не отказывая себе в праве на любовь, он лишил этого права мою мать. Он отнял у неё жизнь, а достаточно было низвести леди Анну с престола. Обида была слишком велика, а как говорила Маргарита Наваррская: "Обида имеет больше власти над женщиной, чем даже любовь, особенно если у этой женщины благородное и гордое сердце". Боже, даруй вечное блаженство Анне Болейн в твоих райских садах!.. Туфли с острыми носками и на высоком каблуке, - обратилась Елизавета к хранительнице гардероба. - Тупоносые туфли, которые так любила моя сестра Мария, мне кажутся уродливыми; хорошо, что мода на них прошла. И позовите моего парикмахера и хранителя драгоценностей... Так тебе Энтони пришёлся по сердцу? - Елизавета тронула фрейлину за подбородок.
   - Я ещё не знаю, мадам.
   - Ещё не знаешь? - прищурилась королева. - Да, наши симпатии бывают необъяснимыми и непредсказуемыми. Взять моего доброго, славного Дадли: я познакомилась с ним, когда ему было девять лет, а мне едва минуло восемь. Мы подружились и много времени проводили вместе, но по-настоящему он стал мне дорог позднее, гораздо позднее.
   - Вы говорите о графе Лестере? - переспросила Джейн, испугавшись чего-то.
   - Да, теперь он граф Лестер, а тогда был просто Дадли... Но почему ты встрепенулась? А, ты вспомнила о его первой жене: у нас до сих пор болтают, что он сломал ей шею! Мой Дадли, мой добрый Дадли сломал её шею, - что за чушь! - сухо рассмеялась Елизавета. - Да он и цыплёнку шею свернуть не сможет; если в чём и можно упрекнуть его, так это в нерешительности. Как установили врачи, его жена страдала от неизлечимой болезни, при которой кости становятся такими хрупкими, что ломаются при малейшем сотрясении, даже при ходьбе. Бедняжка оступилась на лестнице и рассыпалась, как разбитая фарфоровая чашка... Зачем Дадли убивать свою жену? Чтобы жениться на мне? Но мне не нужен муж: я обручена с Англией, я умру девственницей, не нарушив этого великого обета! - последние слова королева произнесла громко, на весь зал.
   - Ваше величество! - присели в поклоне фрейлины и камеристки.
   - Ты думаешь, я не могла удержать Дадли от этого брака, - не могла удержать и от второй женитьбы? - сказала королева уже тише. - Могла. Но я боялась его настойчивости, - он так сильно хотел, чтобы я стала его супругой, а мне было трудно противиться этим уговорам, я была сама к нему неравнодушна. Однако в наших отношениях никогда не было ничего вульгарного, какие бы сплетни не ходили при дворе. Я готова одаривать мужчин своим вниманием, если они того заслуживают, своими ласками, если мне этого хочется, - но не более того. Повторяю, я навсегда останусь девственницей, и ни один мужчина на свете не познает меня! А Дадли, граф Лестер... Что же он был, есть и будет моим хорошим верным другом. Сейчас появился ещё кое-кто... Но, т-с-с, идёт француз, парикмахер...
   - Ну, как, ваше величество? - спросил парикмахер, закончив свою работу. - По-моему, вы очаровательны. Бриллиантовые подвески на ваших золотистых волосах озаряют сиянием всё вокруг.
   - На рыжих, на рыжих волосах, месье! - улыбнулась Елизавета. - Такими они были у моего отца, покойного короля Генриха, такие они и у меня. Мне нечего стыдиться этого. Причёской я довольна, однако, может быть, её следует дополнить сеткой с золотой, нитью? А поверх надеть шапочку из ярко-красного бархата, - такого же, как платье, - и украсить белым пером?
   - Ваше величество, разрешите мне почтительно возразить вам! - воскликнул парикмахер, приложив руки к груди. - Ваша высокая причёска "en raduette" придаёт вам роста, между тем, сетка и шапочка на волосах отнимут его у вас. Если вы соблаговолите прислушаться к моему совету, я бы оставил всё как есть.
   - А ты что скажешь, Дженни? - обратилась королева к фрейлине.
   - Я согласна с месье парикмахером, мадам. Вы неотразимы и привлекательны в этом уборе, - восхищенно произнесла Джейн.
   - Когда женщина хвалит женщину, это подозрительно, - королева бросила быстрый взгляд на неё.
   - Мадам! - вспыхнула Джейн.
   - Я пошутила, моя дорогая. Я не сомневаюсь в твоей искренности... Что же, месье, припудрите, как следует, мои волосы и на лицо наложите слой пудры погуще; не забудьте прорисовать сосуды, чтобы подчеркнуть прозрачность кожи. Помаду на губы нанесите цвета сочной вишни; на щеках сделайте живой румянец, а родинки и мушки не ставьте, они мне не подходят. Перчаток не надо, - все утверждают, что у меня очень красивые руки.
   - Это правда, мадам, - в один голос сказали парикмахер и Джейн.
   - Пусть господин посол удивится, когда королева выйдет к нему без перчаток. Но перстни я надену самые богатые, - да, да, вот эти, вы правильно выбрали их, милорд, - похвалила Елизавета хранителя королевских драгоценностей. - А какие духи вы мне посоветуете, месье? - спросила она парикмахера.
   - "Дамасскую розу" и ничего другого! - вскричал парикмахер. - Немного за уши, немного на грудь. Если пожелаете, можно прикрепить ещё к поясу вашего платья флакончик с египетским мускусом. Это придаст особую пикантность запаху "дамасской розы", но не перебьёт её аромат.
   - Ладно, так и поступим... Что же, заканчивайте поскорее, месье, - близится назначенный для приёма час. Не хотелось бы мне обижать господина посла ожиданием, - на губах Елизаветы промелькнула тонкая усмешка.

***

   Придворные Елизаветы недоумевали, зачем их вызвали в Тронный зал: переговоры её величества с послом были секретным делом и велись обычно в присутствии наиболее приближенных к Елизавете лиц, но сегодня здесь было слишком много народа.
   - Её величество, королева Англии! - выкрикнул важный церемониймейстер, ударив тростью об пол.
   Все опустились на колени и замерли; королева прошла к трону и заняла своё место.
   Придворные поднялись, и по залу пронёсся шёпот: при Елизавете не было ни одной королевской регалии, а между тем, испанский посол прибыл во дворец с официальным визитом. Подобное пренебрежение этикетом могло означать одно их двух: либо Елизавета выказывает открытое пренебрежение послу, либо она, напротив, подчёркивает особо доверительные, дружественные отношения с ним. Последнее было маловероятным: все знали, что королева недолюбливает дона Бернардино, её возмущают интриги посла, направленные против неё, но ещё большее возмущение вызывает у Елизаветы политика испанского государя, которую тот ведёт в последнее время.
   Назревал скандал. Придворные с нетерпением оглядывались на открытые главные двери зала и посматривали на стоящего около них церемониймейстера, который должен был известить о прибытии дона Бернардино. Наконец, церемониймейстер стукнул своей тростью и провозгласил:
   - Его светлость дон Бернардино де Мендоса, полномочный посол его величества Филиппа Второго, короля Испании, Португалии, Неаполя, Сицилии, Нидерландов, верховного сюзерена Священной Римской империи, короля Вест-Индии - и прочая, прочая, прочая!
   Дон Бернардино вошёл в зал во главе своей свиты. Вид у него был надменный, губы презрительно сжаты, взгляд холоден. Покосившись на придворных Елизаветы, он на мгновение остановился, а потом дал знак своим свитским следовать за ним: если королева желает вести разговор при свидетелях, пусть будет так.
   Посол прошествовал через весь зал, остановился перед тронным возвышением и поклонился королеве. Затем он поднял на неё глаза - и оцепенел. На голове Елизаветы не было короны, при королеве не было вообще никаких регалий, - мало того, её руки были обнажёнными, без перчаток! Лицо посла побагровело; он сделал движение, будто собираясь повернуться и уйти прочь, но сдержал себя и ровным голосом произнёс:
   - Во здравии ли ваше величество?
   - Благодарю вас, господин посол, - невозмутимо отвечала Елизавета. - А как здоровье вашего государя?
   - Он здоров.
   - А ваше здоровье?
   - Оно могло быть лучше, если бы не постоянные заботы об укреплении союза между нашими странами, - сказал дон Бернардино, позволив себе выказать некоторое раздражение.
   - Мы знаем, каковы они, эти ваши заботы, - с явной насмешкой проговорила королева.
   - Я ценю ваше внимание, - смешался посол. - Но позвольте мне выполнить поручение моего государя, - сказал он через мгновение с прежней твёрдостью.
   - Сделайте одолжение.
   - Мой государь хотел бы получить разъяснения относительно некоторых действий вашего величества и ваших подданных, которые он полагает несовместимыми с отношениями союзников, коими считаются ваша и его державы, - строго и официально произнёс посол.
   - Что же это за действия? - удивилась Елизавета.
   - Я изложу по пунктам... Во-первых, вы поддерживаете врагов моего государя и врагов католической веры в Европе. В частности, деньгами и оружием вы помогаете мятежникам, которые восстали против нас и против святой римской церкви на Нижних Рейнских землях: в Голландии, Фландрии и прочих областях, по праву принадлежащих моему государю. Помимо этого, вы поддерживаете врагов апостолической веры в других странах, например, во Франции, где вы снабжаете всем необходимым войско нечестивого Генриха, короля Наваррского, - беспутного, развратного и богомерзкого человека, продавшего свою душу дьяволу.
   Мой государь не намерен терпеть бесцеремонное, ничем не оправданное вмешательство в дела его державы, а также подлинную войну против святой римской церкви, которую вы фактически ведёте. Отступничество от истинной веры, которое произошло у вас, при вашем отце короле Генрихе, достойно сожаления и не даёт вам повода для борьбы с апостолической церковью повсеместно. Должен вам напомнить, что мой государь, как и его достойные предки, является верховным покровителем римской церкви. Он не может допустить, - и не допустит! - её поругания, а тем более уничтожения истинной христианской веры, - дон Бернардино остановился, ожидая ответа Елизаветы.
   Среди придворных прошло небольшое движение, десятки глаз устремились на королеву.
   - Я внимательно слушаю вас, - бесстрастно сказала Елизавета.
   - Во-вторых, - продолжал дон Бернардино, - ваши корабли постоянно нападают на наши суда, везущие груз из американских владений моего государя. Мало того, ваши подданные нападают и на наши города в Америке, разоряя и уничтожая их. В любой стране, по любым законам такие проступки называются пиратством и разбоем. Мой государь чрезвычайно поражён тем, что вы нисколько не стремитесь покарать преступников, - напротив, вы поощряете их к подобным злодеяниям и даже сами отправляете ваших подданных на разбой. Как это совместить с союзническими отношениями между нашими странами?
   - Я вас слушаю, - повторила Елизавета.
   - В-третьих, ваши агенты действуют при всех дворах Европы, даже в Московском царстве. Повсюду они привлекают людей, которые обеспечивают ваши интересы при этих дворах, в ущерб интересам других государств, в том числе интересам Испании. Ваши купцы всеми способами завладевают внешней торговлей и денежными потоками известных нам стран, не допуская к ним прочих купцов. Из-за этого казна моего государя не получает той прибыли, которую должна была бы получать, - и это тоже несовместимо с союзническими отношениями, - дон Бернардино оглянулся на своих советников, они согласно закивали головами.
   - Я вас слушаю, господин посол, - окликнула его Елизавета.
   - Последнее, четвёртое, - дон Бернардино сделал паузу. - Моего государя сильно беспокоит судьба вашей кузины, королевы Марии...
   - Чем же она беспокоит его? - живо отозвалась Елизавета.
   - Мой государь опасается, что поместив королеву Марию в заточение, вы можете причинить ей затем более существенный вред, - многозначительно проговорил дон Бернардино.
   - Я не ослышалась, вы сказали "поместив в заточение"? - спросила Елизавета. - Помилуйте, господин посол, она умоляла нас, чтобы мы предоставили ей убежище! Несчастная женщина, первый муж которой умер, второй был убит, а третьему пришлось навсегда покинуть страну, - она, оказавшись без мужской поддержки, была так одинока... А я, всё-таки, её сестра, пусть и по линии дедушки, - к кому же было обратиться Марии, как не ко мне? Родственники должны помогать друг другу в беде.
   - Однако вы всеми силами помогали её противникам в Шотландии, - возразил посол.
   - Откуда у вас эти сведения? - с обидой воскликнула Елизавета. - Наоборот, я усмирила её противников. Они оставили мою сестру в покое, а её сына признали своим королём.
   - Но вы заключили королеву Марию в замок.
   - А вы бы хотели, чтобы я держала королеву на крестьянском дворе? Разве замок не подобает её положению? Она ни в чём не ведает нужды, живёт как подлинная королева, принимая гостей, устраивая пиры и театры. Иногда я просто завидую Марии, завидую её беззаботной жизни, - вздохнула Елизавета.
   - Но вы приставили к ней стражу, - не унимался дон Бернардино.
   - Охрану, господин посол, охрану! - поправила его Елизавета. - А как же иначе? Сколько людей было убито вокруг неё: муж, личный секретарь, другие достойные джентльмены, - а сколько раз жизнь самой Марии висела на волоске! Как же её не охранять?
   - Так вы можете дать твёрдое обещание моему государю, что Марии ничего не угрожает? - спросил посол.
   - От меня ей ничего не угрожает. Так можете и передать, - сказала Елизавета, выделив слово "от меня".
   Придворные переглянулись и кто-то из них прошептал: "Велика милость королевы".
   - Хорошо, с этим вопросом понятно, - согласился дон Бернардино. - А что по другим?
   - Начну с третьего. Он - доказательство вашей слабости, - голос Елизаветы внезапно стал жёстким. - В чём вы нас обвиняете? В том, что мы более предприимчивы, более трудолюбивы, более изобретательны? Кто мешает подданным вашего государя добиться влияния при европейских дворах, привлечь на свою сторону нужных людей и обеспечить себе преимущество в торговле? Мы с вами здесь в равных условиях, но мы идем вперёд, а вы отстаёте, - зачем же вы обвиняете в этом нас, а не себя? Или вы хотите, чтобы мы замедлили шаг, коли вы не можете идти быстро? Но в таком случае найдётся кто-нибудь ещё, кто обгонит и нас, и вас, кто не станет оглядываться на отстающих. Мы не хотим быть отстающими, поэтому останавливаться в угоду вам мы не будем, - и вы поступили бы точно так же, вырвавшись вперёд.
   - Но... - хотел возразить посол.
   - Я не закончила! - резко оборвала его Елизавета. - Второй вопрос - доказательство вашего лицемерия. Разве не вы с неимоверной алчностью рыскаете по всему свету в поисках золота? Разве не вы истребили целые народы, чтобы завладеть им? Разве не вы узаконили жажду лёгкой наживы, презрев тяжкий, но честный труд, завещанный нам Богом? Ваш пример оказался таким заразительным, что теперь тысячи и тысячи алчущих хотят за один час добыть столько богатств, сколько им не заработать за всю жизнь. Как я, слабая женщина, могу справиться со многими мужчинами, одержимыми идей быстрого обогащения? Мы издаём законы против пиратства, мы вешаем пиратов и разбойников, но их число не уменьшается. Сейчас есть лишь один способ одолеть разбой - взять его под контроль. Если бы я не сделала этого, ни один ваш корабль не смог бы благополучно вернуться домой и все ваши поселения в Америке были бы уже стёрты с лица земли, - можете не сомневаться!
   - Но... - хотел возразить посол.
   - Не сметь перебивать королеву! Я слушала вас внимательно! - крикнула Елизавета. - Первый ваш вопрос - доказательство вашего ханжества. Вы хотите уверить нас, что боретесь за святость, вы хотите доказать, что продолжаете дело Спасителя? Ваши слова просто чудовищны. Сколько христиан вы истребили, прикрываясь именем Христа? Когда Генрих Наваррский приехал в Париж на свою свадьбу, вы в одну ночь убили семь тысяч его сторонников, которые знали и почитали Евангелие лучше, чем ваши паписты, - а по всей Франции в течение следующих семи дней было убито двадцать тысяч протестантов.
   Двадцать семь тысяч человек за неделю, - не в войне, не при нашествии свирепых турок, а в мирное время, в ходе безжалостной резни христиан - мужчин, женщин и детей, - которую вы устроили! И вы смеете после этого попрекать нас тем, что мы помогаем Генриху? Да если бы он был даже язычником, ему следовало бы помочь из одного лишь сострадания! Однако он не язычник, а истинный последователь учения Спасителя, - в отличие от тупых и бесчеловечных Гизов, которым вы присылаете своих солдат и своё золото.
   Можем ли мы не помогать ему, нашему брату по вере, можем ли мы не помогать и другим нашим братьям и сёстрам, которых вы уничтожаете так усердно, что земли Фландрии и Голландии, некогда процветающие, превратились благодаря вашим стараниям в безлюдную выжженную пустыню... Вы обвиняете нас во вмешательстве во внутренние дела вашего государя? - Елизавета зло улыбнулась. - Не вам об этом говорить! Вспомните, сколько заговоров вы устроили в нашей стране с тех пор как при короле Генрихе мы приняли евангелическую веру; скольких людей вы погубили, когда королева Мария отступила от этой веры, а ваш нынешний государь Филипп, бывший тогда её мужем, поощрял Марию к казням наших добрых протестантов!
   Среди придворных при этих словах королевы раздались возмущенные восклицания. Дон Бернардино презрительно усмехнулся, не повернув головы в ту сторону.
   - Да надо ли углубляться в прошлое, чтобы найти примеры вашего вероломства? - продолжала Елизавета. - Сколько заговоров вы лично устроили против меня, господин посол? Я знаю о трёх, но ведь их было больше? Вы пытались поднять против меня моих подданных, вызвать волнения в стране, свергнуть королеву и, возможно, убить её, - не так ли? Отвечайте!
   Придворные Елизаветы зашумели и двинулись к послу. Люди из его свиты схватились за шпаги.
   - Бернардино де Мендоса рожден не возбуждать волнение в странах, а завоевывать их! - гордо проговорил посол.
   Елизавета подняла руку, призывая придворных к порядку.
   - Вы можете оправдать своё предназначение где угодно, но не у нас, - сказала она, обращаясь к дону Бернардино. - Мы не хотим более видеть вас, извольте покинуть нашу страну.
   - С большим удовольствием, - сквозь зубы процедил дон Бернардино. - Прикажете передать моему государю всё что вы сегодня говорили?
   - Как вам будет угодно.
   - Я передам ему ваши слова точь-в-точь, - с угрозой произнёс посол.
   - Как вам будет угодно, - повторила Елизавета. - Я вас не задерживаю.
   Посол коротко поклонился королеве, стремительно развернулся и пошёл к выходу из зала. Люди из его свиты поспешили за ним, по-прежнему держась за шпаги и озираясь по сторонам.
   Подождав, когда испанцы выйдут, Елизавета встала с трона и приказала всем удалиться.
   - Сэр Уильям и сэр Френсис, задержитесь! - прибавила она. - Мне надо поговорить с вами. Пойдёмте в зал Совета.

***

   Зал Королевского Совета был существенно перестроен за последние годы. При Генрихе здесь всё было проще и грубее: два громадных, топившихся толстенными бревнами камина стояли у внешней стены зала, трубы от них выходили на улицу прямо через эту стену; узкие и длинные, похожие на бойницы окна размещались высоко над полом, в их свинцовые рамы была вставлена слюда, которая даже в ясный летний полдень пропускала призрачный свет; гобелены, висевшие на трёх внутренних стенах, поражали своими гигантскими размерами, но рассмотреть что-либо на них было невозможно из-за многолетнего слоя копоти, - по той же причине нельзя было различить рисунки на потолке.
   При Елизавете свинцовые рамы заменили на деревянные, вставив в них прозрачное венецианское стекло; камины переместили к внутренней стене, уменьшив их размеры и выведя трубы через потолок, - печники, достигшие значительного успеха в своём ремесле, теперь умели это делать, - кроме того, камины перестали коптить, что позволяло украсить зал, не боясь сажи. Потолок покрыли гипсовой лепниной с геометрическим фигурами и цветочным орнаментом; панелями из светлого дуба закрыли стены, а их стыки были спрятаны под изящными пилястрами; над порталом с креслом королевы был помещён расписанный яркими красками герб королевской династии, - на нём, в сине-белом поле переплелись в объятиях красного дракона алая и белая розы.
   Этот герб избрал себе Генрих Седьмой, дедушка Елизаветы, первый король династии Тюдоров; он пришёл к власти после долгой междоусобицы, в которой одни дворяне сражались под знаком Алой розы, а другие - под знаком Белой. Оба враждующих лагеря воевали с таким усердием, что почти полностью истребили друг друга, а заодно до основания разорили страну. Дедушка Елизаветы сумел выплыть на волне этой смуты и добыть королевскую корону; злые языки утверждали, однако, что новый король происходит из рода свинопасов. Герб должен был опровергнуть эти сплетни: красный дракон был древним знаком рода Тюдоров, - этот род владел обширными землями в стране, когда тут ещё не было ни англов, ни саксов, ни норманнов; а переплетённые в лапах дракона алая и белая розы напоминали о том, что знатные семейства Англии, дотоле смертельно враждовавшие друг с другом, примирились именно под властью Генриха Тюдора.
   - Мой царственный брат Филипп хочет разорвать переплетённые розы, - сказала Елизавета, усаживаясь в обитое шёлком кресло и взглянув на герб. - А пуще того, ему хотелось бы сжечь их и развеять пепел по ветру. У него прямо страсть какая-то сжигать всё и всех.
   Сэр Ульям позволил себе улыбнуться:
   - Это болезнь, ваше величество.
   - Вы думаете, милорд? - засмеялась Елизавета. - Может быть, может быть... Рассказывают, что будучи ребёнком, Филипп сжигал на кострах кошек и собак, - а когда вырос, принялся за людей. Однако по его виду не скажешь, что он жесток: у него приятная внешность, любезное обхождение, учтивая речь. Не говорю уже о его образованности: он перечитал все сколь-нибудь известные книги, знался с лучшими умами Европы, ему посвящали свои труды ученые и писатели. Помню, когда он женился на моей сестре Марии и приехал жить к нам, я был потрясена глубиной его суждений; я не знала и сотой доли того, что знал он. Вот и решайте после этого: то ли болезнь порождается высоким умом, то ли высокий ум порождается болезнью.
   - Однако вы совершенно здоровы, ваше величество, - возразил сэр Уильям.
   - То есть глупа? - с усмешкой взглянула на него королева.
   - Ваше величество! - возмущенно воскликнул сэр Уильям.
   - Каждый мужчина считает, что женщина глупее его, - продолжала Елизавета. - Филипп тоже полагал, что я не пойму, для чего он хотел жениться на мне после смерти моей сестры. По его мнению, я не могла ему отказать хотя бы из чувства благодарности: ведь он спас меня, когда я была обвинена в заговоре против своей сестры и заключена в Тауэр. Для чего он это сделал? Из политического расчёта? А возможно, он был ко мне неравнодушен?.. Порой мне казалось, что Филипп любит меня, - но, как бы то ни было, не любовь двигала им, когда он делал мне предложение. Пусть я глупая женщина, однако я понимала его истинные цели: он хотел сохранить Англию под своей властью и не допустить восстановления у нас евангелической веры.
   - Это так, ваше величество, - кивнул сэр Уильям.
   - Вы могли хотя бы из вежливости сказать, что Филипп любил меня, - с нарочитым укором произнесла Елизавета. - Нехорошо разочаровывать женщину в таком деле.
   - Но у вас мужской ум, ваше величество, - сказал сэр Уильям с великим почтением.
   - Вы, наверно, думаете, что это комплимент? Вы возвысили меня до мужчины? Благодарю вас за столь высокое мнение, милорд, - Елизавета изобразила поклон. - Однако оставим шутки, поговорим о серьёзных вещах... Мы дали повод Филиппу для ещё одного обвинения нас в неблагодарности. Чем это закончится?
   - Войной, - ответил сэр Уильям.
   - Неизбежно?
   - Полагаю, что да, ваше величество.
   - Ну, что же, ведь мы этого желали, правда? - Елизавета посмотрела на сэра Уильяма и сэра Френсиса.
   - Благодаря заботам вашего отца и вашим, - сказал сэр Уильям, сделав паузу и посмотрев на королеву, - Англия окрепла, её хозяйство стремительно развивается, государственная казна наполнилась. Нам теперь уже тесно на нашем острове, мы выросли из своей детской кроватки, - извините за такое сравнение. Да, мы выросли и нам нужен простор, но куда бы мы ни взглянули, везде нас стесняет огромная империя вашего царственного брата. Пожалуй, только в Московии мы можем развернуться, как нам того хотелось бы, но она далеко и сильно отличается от привычного нам мира. Хотя доходы нашей Московской компании велики, но кто может поручиться, что станется в будущем в этой непредсказуемой дикой стране...
   - А помните, как московский царь Иван сватался ко мне? - вдруг засмеялась Елизавета. - Вначале он изображал из себя рыцаря, но когда я не ответила на его предложение, грубо обругал меня. Разве рыцарь ведёт себя так, даже если дама ему отказала? Сразу видно, что в Московии рыцарства никогда не было! Хороша бы я была, если бы вышла за царя Ивана: он, наверно, бил бы меня, как простолюдин бьёт свою жену, а не то совсем убил бы! Говорят, он собственноручно убил трёх из своих семи жён: одну из них прямо в карете утопил в реке, - и лишь за то, что эта бедная женщина от страха не смогла исполнить какой-то немыслимый каприз царя. Наши агенты сообщали нам, что царь Иван зверски избивал и свою невестку, а когда наследник престола, тоже Иван, вступился за несчастную супругу - царь так отделал его, что Иван-младший через три дня испустил дух. Ну и нравы, - король Генрих никогда не позволил бы себе ударить мою мать, и даже перед казнью с ней обращались вежливо. Дикая страна Московия! Самое удивительное, что московиты любили своего царя, хотя он истребил их без малого двести тысяч человек за время своего правления, - и продолжают почитать после его смерти.
   - Они считали его очень умным, а между тем, он совершил много глупостей. Он вёл долгую бессмысленную войну в Ливонии и совершенно разорил собственную страну, - вставил сэр Уильям. - При этом царь Иван полагал, что он хитрее всех в политике, - а мы без труда подчинили его волю своим интересам. Сколько выгод мы извлекли из сватовства царя к вашему величеству, а потом к леди Мэри! Именно после этого мы так укрепились в Московии, что при нынешнем царе Федоре и его лорд-канцлере Борисе ничто не делается там без оглядки на нас.
   - Да, с Мэри мы поводили Ивана за нос, - Елизавета не переставала улыбаться. - Он сам устроил себе ловушку, предложив руку моей племяннице. Неужели царь всерьёз мог подумать, что мы отдадим её за него, - ведь к этому времени мы уже хорошо знали, что он из себя представляет? Мэри была старой девой, - товар несколько залежался, - но не выдавать же её замуж за жестокого дикаря, тирана своего народа, убийцу своих жен и сына! Не говорю уже о том, что царь Иван был не в том возрасте, когда женятся, - к тому же, болен сифилисом, поразившим его мозг и размягчившим кости. Отличный жених для моей племянницы, нечего сказать!.. Однако выгоду из его сватовства мы извлекли, действительно, немалую, - жаль, что он умер так быстро... Но извините, я не дослушала ваш доклад.
   - Нам нужен простор для деятельности, но мы не выйдем на него, если не победим короля Филиппа, - продолжил сэр Уильям. - Наши интересы идут вразрез с его интересами: усиление Англии - прямая угроза для его империи. Не надо забывать также о том, что для маленькой Англии безусловны важны заморские владения, но путь туда нам опять-таки преграждает Филипп.
   - Вы забыли о нашем религиозном долге, - заметила Елизавета. - Я повторю то, что сказала послу: мы не можем оставить на растерзание инквизиторам и фанатикам-папистам наших братьев по вере. "Христос на нашей стороне, он с нами в праведной войне", - поют гугеноты во Франции и они правы. Вообще, следует чаще вспоминать о нашем служении Спасителю и реже - о меркантильных интересах нашей державы. Война - низкое дело, но она должна вестись под высокими лозунгами. Люди готовы умереть во имя высоких идей, однако не хотят расставаться с жизнью из-за чужого кошелька.
   - Ваше замечание справедливо, ваше величество, - поклонился королеве сэр Уильям. - Что же касается военных приготовлений, то они у нас идут полным ходом, как вам известно. Уже сейчас мы располагаем кораблями, которые способны успешно сражаться с испанскими. Наш флот растёт и через год-два мы не побоимся нападения испанцев: мы разобьем их на море и не допустим вторжения в Англию.
   - Умоляю вас, не сглазьте, сэр Уильям! - воскликнула Елизавета. - Не надо искушать судьбу.
   - Да, ваше величество... Позвольте сказать, в заключение, что наши братья по вере, о которых мы упомянули, достаточно успешно воюют с испанцами во Франции, Голландии, Фландрии, Чехии и в других областях Европы. Они оттягивают значительные испанские силы, а наши доблестные моряки в то же время не дают покоя испанцам на морских путях. Это всё послужит нам значительным подспорьем в войне с Филиппом, - закончил сэр Уильям.
   - Благодарю вас, милорд... А что скажите вы, господин начальник секретной королевской службы?
   - Я вам докладывал три дня назад, ваше величество, - коротко сказал сэр Френсис, сделав шаг вперёд.
   - Разговаривать с вами - одно удовольствие! - усмехнулась Елизавета. - Да, вы докладывали мне, но тем не менее, я прошу повторить основные положения вашего доклада.
   Сэр Френсис вздохнул:
   - Слушаюсь... Наши зарубежные агенты сообщают, что в Европе недовольство политикой короля Филиппа приняло всеобщий характер. Испанский двор не смог усилить своё влияние в европейских государствах. Наши агенты контролируют все тайные каналы связи испанцев и решительно пресекают попытки создать союз против нас. Королю Филиппу не удастся найти союзников для борьбы с нашей страной.
   - Вы уверены в этом, милорд? - спросила Елизавета с плохо скрываемой радостью.
   - Я начальник вашей секретной службы, - холодно сказал сэр Френсис. - Я докладываю вам лишь то, что проверено и перепроверено.
   - А что с обстановкой внутри Англии? - терпеливо продолжала спрашивать Елизавета.
   - Мне трудно понять, что конкретно вас интересует, - проговорил сэр Френсис, глядя в пол.
   - Начнём с парламента, - сказала Елизавета.
   - Парламент полностью поддерживает ваше величество. Любое ваше решение будет единодушно одобрено, - ответил сэр Френсис, не поднимая глаз.
   - Отлично. В политике должно быть меньше парламентаризма. Меньше парламентаризма, - и всё будет прекрасно! - живо произнесла Елизавета, - Если мы не можем обойтись без парламента, если таков порядок в нашем государстве, - бог с ним, пусть парламент существует, но господа парламентарии должны знать своё место и не выходить за обозначенные для них границы. Мы тратим просто-таки неприлично большие деньги на парламент, и он должен быть нам послушен, - не так ли?
   - Именно так, ваше величество, - с готовностью воскликнул сэр Уильям, а сэр Френсис промолчал.
   - А нет ли волнений среди благородного сословия? - спросила Елизавета.
   - За тридцать лет вашего правления благородное сословие привыкло служить вам. Волнений нет и не предвидится, - отрезал сэр Френсис.
   - Очень хорошо. А что купечество и народ? - не унималась королева.
   - Преданны вам, - лаконично ответил сэр Френсис.
   - Никогда ещё в нашей истории не было такой полной поддержки монарха, как теперь, - подхватил сэр Уильям. - Народ прославляет ваше величество и молит Бога, чтобы он продлил ваше правление на долгие годы.
   - А как же наши католики? - возразила Елизавета. - Разве они не проклинают меня за то, что я восстановила в Англии евангелическую веру?
   - Ну, если только какие-нибудь негодяи! - воскликнул сэр Уильям. - Но есть испытанные способы, чтобы покончить с ними: реквизиции, конфискации, лишение прав, а для самых отпетых - аресты и казни. Если мы будем решительны и тверды, никто не осмелится выступить против власти.
   - Я бы не стал употреблять слово "никто", - вмешался сэр Френсис.
   Он поднял голову и посмотрел на Елизавету.
   - Что вы имеете в виду? - спросила она с неприятным чувством, заранее зная ответ.
   - Пока жива Мария Шотландская, есть опасность, что католики попытаются возвести её на трон. Она - последняя надежда на восстановление католичества в нашей стране. Не следует забывать, что Мария тесно связана с нашими врагами в Европе. Испанцы пойдут на всё, чтобы она стала королевой.
   - Вы преувеличиваете, милорд, - Елизавета отвернулась от него.
   - Нет, это вы преуменьшаете опасность, ваше величество, - упрямо сказал сэр Френсис. - Я вам говорил три дня назад и не устану повторять, что нельзя начинать большую войну, если в вашем тылу зреет смута. Вы спрашивали меня тогда "о ноже в спину Англии"? Мария - это тот самый нож.
   - Перестаньте! Я не желаю этого слышать, сэр Френсис, - резко оборвала его Елизавета. - Вы забываетесь, милорд. Мария - моя кузина, она особа королевской крови; как вы смеете говорить о ней такие вещи, я запрещаю вам! Я никогда не причиню ей вреда, - запомните, никогда!
   Сэра Френсис отвёл глаза и мрачно пробормотал:
   - Как прикажете, ваше величество.
   - Что же касается войны с Испанией, - прибавила Елизавета после паузы, - я знаю, что у меня тело слабой и немощной женщины, но у меня сердце и желудок короля, и при этом короля Англии, - и я с презрением отвергаю саму мысль о том, что Испания отважится вторгнуться в границы моего государства. Я не допущу такого бесчестья, я скажу нашим солдатам: "Я сама возьмусь за оружие, я сама буду вашим генералом и судьей и вознагражу каждого, кто проявит мужество на поле боя".
   - Прекрасные слова, ваше величество! - с восхищением вскричал сэр Уильям. - Они войдут в историю!
   Королева улыбнулась и милостиво кивнула ему.

***

   В гардеробной комнате были вытащены из шкафов и сундуков десятки нарядов Елизаветы. Перед громадным зеркалом она примеривалась то к одному, то к другому платью, и отбрасывала их в сторону. Камеристки суетились и толкались вокруг неё, а главная хранительница королевского гардероба была близка к обмороку.
   - Нет, не то, снова не то, опять не то, и это не то, - говорила Елизавета, перебирая очередную партию нарядов. - Боже мой, как бедно я живу! У меня нет хороших вещей, скоро будет не в чем выйти ко двору. Приходится на всём экономить, - а что делать, надо сокращать расходы: я не могу бросать деньги на ветер, я должна быть примером для нации... Нет, это невыносимо, лучше я просижу целый вечер в нижней рубахе, одна, - чем надену что-либо из этих обносков.
   - Но это новые платья, ваше величество, - осмелилась возразить хранительница королевского гардероба.
   - Новые? Я надевала некоторые из них уже по два раза! Вы, наверно, забыли? Слава богу, для приёма посла удалось найти хоть что-то подходящее: это красное бархатное платье - единственное приличное у меня, - вздохнула Елизавета. - Ты не представляешь, милая Дженни, как тяжела жизнь королевы, - хуже, чем у нищенки, - продолжала она, обращаясь к своей фрейлине. - Нищенка может расхаживать в чём ей вздумается, но королева обязана одеваться в соответствии со своим саном. Даже на частной встрече я должна выглядеть королевой Англии, а не обычной женщиной по имени Елизавета.
   - Я сочувствую вам, мадам, - сказала Джейн.
   - Да, да, да, - рассеянно кивала королева. - Однако что же мне надеть? Может быть, это, коричневое? Или бежевое? Или палевое с жёлтым верхом?.. Нет, вот это, бледно-синее, с голубой подкладкой. Ну-ка, прикиньте, как оно будет на мне! - сказала Елизавета камеристкам и после, глядя на себя в зеркало, прибавила: - Да, остановимся на нём. Решено, его я и надену!
   Камеристки радостно вскрикнули, а главная хранительница гардероба тяжело перевела дух и вытерла пот со лба.
   - Королеве приходится делать не то, что она хочет, а то, что от неё ждут, - говорила Елизавета, пока её одевали. - Лишь наивные простаки воображают королевскую жизнь царством свободы: на самом деле, это каторга, галеры, рудники, вечное рабство. Но каторжник может бежать, раб восстать, а как быть несчастной королеве? Если бы я бросилась в бега, меня бы поймали, вернули и насильно посадили на престол; слишком много людей зависит от меня... Туфли жемчужные, на золотом каблуке, с золотыми пряжками, - распорядилась Елизавета, повернувшись к хранительнице гардероба. - Так получилось, что места возле меня занимают те, кто мне вовсе мне нравятся. Я терпеть не могу сэра Френсиса, - прошептала королева на ухо Джейн. - Он грубый и жестокий; он собственноручно пытает подозреваемых, - я иногда вижу кровь у него под ногтями. Но он гений секретной службы, его агенты повсюду: они рассыпаны по всей стране и по всей Европе, - да что там по всей Европе, по всему миру! Сэр Френсис знает всё, что говорится в лачуге бедняка, в доме купца и дворянина, во дворце вельможи и в королевском дворце; он читает все тайные письма, которыми обмениваются наши враги; он умеет раскрывать заговоры против нас и путать планы наших противников с такой легкостью, с какой ребёнок разрушает кулич из песка. Дорогая Дженни, ты недавно при дворе, будь осторожна: опасайся сэра Френсиса, это очень опасный человек!.. А причёску я, пожалуй, оставлю прежнюю, утреннюю, - королева посмотрелась в зеркало, потрогала свои волосы и бриллиантовые подвески на них. - Да, оставлю, - передайте парикмахеру, что его услуги сегодня больше не понадобятся. Хранителю драгоценностей скажите, чтобы принёс мою шкатулку из красного дерева, я сама выберу украшения... Сэр Уильям тоже не очень приятный человек, - вновь зашептала Елизавета на ухо фрейлине. - Он мой давний знакомый: начинал службу ещё при моём отце и боролся с католиками, затем служил моему юному брату Эдуарду и проводил умеренную политику, а после его смерти поступил на службу к моей сестре Марии и стал преследовать протестантов. Сэр Уильям дважды менял веру: при короле Генрихе перешёл из католичества в протестантство, а при королеве Марии вернулся обратно в католичество. Сейчас он остаётся католиком, подбивая меня при этом на борьбу с католическими общинами в нашей стране и католическими государями в Европе. Сэр Уильям ловко управляется с финансами Англии, благодаря ему наша казна непрерывно пополняется, но ещё быстрее растут его доходы: вездесущий сэр Френсис раздобыл сведения о вкладах сэра Уильяма в заграничных банках, - я была поражена! При моём отце сэру Уильяму отрубили бы голову за вольности с государственными средствами и вывод таких огромных денег из страны, но сейчас мы входим в Европу и надо с этим считаться, - приходится закрывать глаза на некоторые прегрешения... Здесь мои любимые драгоценности, - сказала она, принимая шкатулку из красного дерева. - Что же выбрать? Наверно, вот это жемчужное ожерелье, с "кокосовым" жемчугом. Не буду даже говорить, сколько за него заплачено португальским купцам, - но разве я не могу позволить себе маленькую прихоть? Серьги выберем тоже жемчужные, а перстни наденем с дымчатыми бриллиантами; утверждают, что такие камни - большая редкость, и, кроме меня, они имеются лишь у персидского шаха... Ну, что же, я готова. Мисс Джейн, вы пойдёте со мною, остальные могут быть свободны...
   - Сейчас ты увидишь того, кто заменил мне моего старого доброго Дадли, - тихо говорила королева, ведя Джейн в свою личную комнату, что находилась рядом с гардеробной. - Мой Дадли - хороший человек, но на него нельзя опереться. Лишь однажды я ощутила в нём опору: когда была заключена в Тауэр по обвинению в заговоре против королевы Марии, моей сестры. Именно тогда Дадли покорил моё сердце, а дальше следовали одни разочарования. Он абсолютно ничего не смыслит в государственных делах, да и свои собственные запустил до безобразия. Два раза он был женат, как ты уже знаешь, и оба раза неудачно. О, нет, я не имею в виду достоинства и недостатки его жён, а материальную сторону брака: каждый нормальный мужчина, женившись, увеличивает своё состояние, но Дадли ухитрился уменьшить его! Я дала ему графский титул, наделила землями, выдала значительную субсидию из казны, однако каким-то непостижимым образом он стал ещё беднее. В результате, он принялся оказывать кое-какие услуги испанцам, а когда отношения с ними у нас начали портиться, Дадли предложил свою помощь французам. Сэр Френсис давно точит на него зубы, и если бы не моё покровительство, Дадли пришлось бы туго. Впрочем, моя милая Дженни, мне кажется, что тот мужчина, с которым я сейчас увижусь, немногим лучше Дадли в практическом смысле, - со вздохом призналась королева, - но что же поделаешь, он мне нравится! Ты - женщина, ты меня поймёшь... Иди, разыщи его в передней комнате и приведи сюда.
   - Да, ваше величество, - ответила Джейн, которой самой не терпелось взглянуть на нового избранника королевы. - Но как мне узнать его?
   - У него на камзоле должны быть приколоты две розы - алая и белая, как на моём гербе. По ним ты его и узнаешь. Ступай!
   Через несколько минут Джейн вошла в комнату в сопровождении молодого мужчины. Он был высок и строен; его свежее румяное лицо обрамляли густые длинные локоны чёрных волос; тонкие усики не скрывали пухлых сочных губ; соболиные брови почти срослись на переносице, а из-под них живо блестели темно-карие выразительные глаза.
   Мужчина подошёл к креслу королевы, встал на одно колено и почтительно поцеловал ей руку:
   - Я счастлив видеть ваше величество, - раздался его приятный грудной голос.
   - Вам долго пришлось ждать? - спросила Елизавета.
   - Пять или шесть часов, но это пустяки: главное, что я удостоен вашей аудиенции, - отозвался он, ещё ниже склоняя голову.
   - Меня задержали государственные дела, сегодня был важный приём во дворце, - вы слышали? - сказала Елизавета. - Встаньте. Дженни, дорогая, подай ему тот маленький бархатный табурет! Садитесь, сэр Роберт, - здесь, у моих ног.
   - Я не осмелюсь сидеть в присутствии королевы, - возразил он. - Моё скромное звание не даёт мне такого права.
   - Но я уже дала вам его, - Елизавета лукаво прищурилась на него. - Или вы хотите, чтобы это право было закреплено законом?
   - Вы меня не так поняли, ваше величество! - на щеках сэра Роберта выступила краска. - Извольте, я сяду. Для меня закон - ваше желание, и выше этого закона не может быть ничего.
   - Как мило вы покраснели: прямо-таки девица на выданье! - засмеялась Елизавета. - У вас, должно быть, и кожа нежная, как у девушки. Ну-ка, проверим, - она провела ладонью по его лицу. - Так и есть. Давно вы начали бриться?
   - Ваше величество, - окончательно смешался он.
   - Боже, какая прелесть, он смущается! - воскликнула Елизавета. - Как это забавно! Ну, ну, ну, сэр Роберт, не надо хмуриться, - я не смеюсь над вами, я вами любуюсь... А не нарядить ли нам его в женскую одежду? - сказала она Джейн. - Принеси какое-нибудь платье, - мы устроим маскарад!
   - Ваше величество! - сэр Роберт вскочил с табурета.
   - Ладно, платья не надо, но губы и щёки мы вам покрасим и напомадим. Опять сопротивляетесь? Не вы ли говорили, что моё желание для вас закон?
   - Ваше величество, - обреченно вздохнул сэр Роберт.
   - Дженни, дорогуша, неси помаду и пудру. Сэр Роберт, вернитесь на табурет! Вы ведь не хотите огорчить свою королеву?
   - Ваше величество! - возопил пунцовый сэр Роберт.
   - Ах, как вы разгорячились! - засмеялась Елизавета. - Не надо так волноваться, - это шутка, всего лишь шутка. Но вы обязаны объяснить мне, зачем вы добивались моего расположения? Что вами движет, - расчёт, корысть, тщеславие или иное чувство?
   - Ваше величество! - сэр Роберт снова поднялся с табурета. - С юных лет я восторгался вами как королевой и как женщиной!..
   - С юных лет? А сейчас вам сколько? - перебила его Елизавета.
   - Двадцать один, - но это не имеет никакого значения...
   - Да, когда мне был двадцать один год, это тоже не имело значения, - опять перебила его королева. - Итак, вы с пелёнок восторгались мною.
   - Ваше величество! Позвольте мне сказать! - с отчаянием произнёс сэр Роберт.
   - Да, пожалуйста, я вас слушаю, - Елизавета замахала руками, показывая, что она больше не будет его перебивать.
   - Мой дядя...
   - Вы говорите о графе Лестере? - тут же переспросила Елизавета.
   - Да, ваше величество.
   - Так что же сделал ваш дядя?
   - Он всегда внушал мне, что вы - великая королева и несравненная женщина. Такая правительница, как Елизавета, твердил дядя со слезами на глазах, родится один раз в тысячу лет; все англичане должны на коленях благодарить Бога за то, что он даровал нам её.
   - Бог здесь ни при чём, - возразила Елизавета, - англичанам меня даровала моя матушка. Она родила меня, но моё появление на свет никому не принесло тогда радости.
   - Ваше величество! - с возмущением воскликнул сэр Роберт.
   - Так оно и было. Но я опять прервала вас. Продолжайте.
   - Я привык почитать ваше величество; я полюбил вас всем сердцем, - хотя никогда не видал вас и не слышал ваш голос.
   - Какой, однако, силой внушения обладает ваш дядюшка! - заметила Елизавета. - Вот уж никогда бы не подумала! Он умело скрывал от меня этот свой талант. Но продолжайте, я более не стану вас перебивать.
   - Какое счастье для меня было лицезреть вас, когда я впервые прибыл во дворец! Но я не смел даже приблизиться к вам - кто я, и кто вы!
   - А когда вы "лицезрели" меня в первый раз? - спросила Елизавета.
   - Три года тому назад, ваше величество. Во дворце был большой приём на Рождество.
   - Это во время сильных холодов? Когда Темза промёрзла на три фута? Странно, но я вас совершенно не запомнила, а ведь во дворце было немного приглашенных на то Рождество.
   - Где вам запомнить меня, ваше величество! - с горечью сказал сэр Роберт. - Я решительно ничего собой не представлял, был очень юным и неопытным.
   - Зато теперь вы постарели, приобрели влияние и опыт, - улыбнулась Елизавета. - Продолжайте, продолжайте, я вас слушаю!
   - Ваше величество, вы можете сколько угодно издеваться надо мной, - выпалил сэр Роберт с мрачной решимостью человека, готового высказаться до конца, - но для меня не было и нет женщины, которая могла бы сравниться с вами. Я больше не принадлежу себе: я ваш - весь, до последнего дыхания. Возьмите меня или отбросьте в сторону, как ненужную вещь, - я с радостью подчинюсь любому вашему желанию, потому, что оно исходит от вас. Я люблю вас, как никого не любил, - можете казнить меня за дерзость. Я не мог молчать, я должен был сказать о своей любви, а далее поступайте, как хотите.
   - По-вашему, я красива? - спросила Елизавета, дождавшись, когда он закончит, и пристально глядя на него.
   - Я не знаю, что такое красота. Для меня существует лишь одно мерило красоты - это вы.
   - Однако я несколько старше вас? - продолжала допытываться Елизавета.
   - Какое мне дело до вашего возраста! Я люблю вас такую, какая вы есть.
   - Но я королева, и вам не подняться до меня, как бы вы того не желали. Разве мужчина может по-настоящему любить женщину, которая выше его по положению?
   - Я в восторге от того, что люблю королеву! А мысль о том, чтобы подняться до вас кажется мне дикой и кощунственной. Вы единственная, великая и неповторимая королева Елизавета, быть возле вас - уже великое счастье!
   - Сядьте, сэр Роберт, - проговорила Елизавета и как бы невзначай дотронулась до густых прядей его волос. - Вот какой пылкий кавалер! - со смехом сказала она Джейн. - Что ты об этом думаешь?
   Джейн робко улыбнулась и промолчала.
   - А признайтесь, сэр Роберт, были такие дамы, которые оказывали вам своё особое расположение? - спросила королева.
   - Ваше величество! - с обидой возразил он.
   - Запомните, - строго произнесла Елизавета, - если вы хотите, чтобы мы с вами были друзьями, ни одна дама больше не должна привлекать ваше внимание. Вы меня поняли? Кроме того, вы не должны помышлять о какой-либо форме отношений между нами, которая будет содержать хотя бы что-то вульгарное, что-то от грубого зова плоти. Таким образом, став моим другом, вы принимаете добровольный обет монашества, - согласны ли вы на это?
   - Ваше величество, я был готов любить вас безмолвно и безнадежно, не имея ни малейшего шанса приблизиться к вам! Могу ли я отказаться теперь от своего счастья? Ставьте мне любые условия, ставьте их побольше, - я с восторгом исполню их! - вскричал сэр Роберт, покрывая поцелуями руку Елизаветы.
   - Об этих условиях мы сейчас и поговорим, - сказала Елизавета, улыбаясь. - Дженни, ступай, я жду тебя утром.

***

   Джейн вышла из дворца уже в сумерках; она направилась в дворцовый парк. Он сильно изменился со времён короля Генриха: здесь по-прежнему стояли могучие дубы и вязы, но аллеи расширили, вдоль них установили статуи античных богов; кирпичные стены парка заменили живыми изгородями, а вместо ветхих построек непонятного назначения возвели павильоны в итальянском стиле и даже один грот с маленьким водопадом. Этот грот, расположенный там, где раньше была тайная канцелярия Генриха, сделался любимым местом свиданий влюблённых; сюда теперь спешила Джейн.
   Едва она подошла к гроту, от него отделилась неясная тень.
   - Леди Джейн, это вы? - раздался мужской голос.
   - Да, милорд, - ответила она.
   - Я жду вас уже несколько часов.
   - Простите, Энтони, но я не могла прийти раньше. Королева не отпускала меня: сегодня у её величества был длинный день.
   - Да, я слышал, - сказал Энтони, приблизившись к Джейн и целуя ей руку, - был посольский приём, а после королева удостоила личной аудиенции сэра Роберта, племянника графа Лестера.
   - Так вы уже знаете и об этом? - удивилась Джейн.
   - Во дворце ничего нельзя скрыть, - усмехнулся Энтони. - Сотни глаз, сотни ушей, сотни болтливых языков. Пожалуй, одному сэру Френсису удается держать в тайне свои дела, - но такая у него служба, что без тайны нельзя. Он ведь тоже днём был у королевы?
   - По-моему, да... Вы звали меня, чтобы узнать дворцовые новости? - с насмешкой проговорила Джейн.
   - Зачем вы так? - укоризненно произнёс Энтони. - Я ждал очень долго и потерял было надежду увидеть вас, - а вы смеётесь надо мною. Вы жестоки, леди Джейн.
   - Но я не понимаю, для чего вы ждали меня? Целый месяц вы шлёте мне письма, назначаете встречи, а когда я прихожу, засыпаете меня вопросами о королеве, о том, что она говорила и делала. Вы пишете о каких-то своих чувствах ко мне, однако я не вижу этих чувств. Зачем я вам, сэр, чего вы от меня хотите? - Джейн смотрела ему прямо в глаза.
   Энтони выдержал её взгляд и простодушно ответил:
   - Да, вы правы, мне интересно всё, что делает наша королева. Это так естественно: мы любим её величество и хотим знать о ней побольше. Но встреч с вами я ищу не для этого, - Энтони набрал воздуха и выпалил. - Джейн, милая моя Джейн, я не решался открыться вам, однако теперь молчать больше нельзя. Я люблю вас, Дженни, люблю страстно! Я тотчас попросил бы вашей руки, но ваш опекун далеко, он отбыл на континент; сразу по его возвращении я буду иметь честь говорить с ним о вашем замужестве.
   - Неплохо сначала было бы узнать, люблю ли я вас и хочу ли за вас замуж, - сказала Джейн с иронией.
   - То есть как? - неподдельно изумился Энтони. - Вы не любите меня? Я вас совсем не мил?
   - Ваше признание очень серьезное и требует такого же серьезного ответа. Я не знаю, Энтони, люблю ли я вас: иногда мне кажется, что люблю, иногда я в этом вовсе не уверена. Может быть, узнав вас поближе, я пойму, чего хочет моё сердце, - но пока я не могу согласиться на ваше предложение. Не обижайтесь, я сказала вам чистую правду, ведь в таком деле нельзя лгать, - Джейн кротко улыбнулась ему.
   - Ах, Джейн, вы убиваете меня! - воскликнул Энтони. - Однако вы правы, поспешность здесь будет вредна: брачный союз заключается на всю жизнь, - а что такое брак без любви? Это уродец, которому суждено превратиться в чудовище или умереть. Что же, узнайте меня получше, и тогда, я не сомневаюсь, в вашем сердце вспыхнет ответное чувство.
   - Да, узнать вас получше мне бы очень хотелось, - повторила Джейн. - Не странно ли: вы знаете обо мне почти всё, но я о вас - почти ничего.
   - Что же тут странного? - возразил он. - Я давно знаком с вашим опекуном и от него слышал рассказы о вас.
   - Почти как сэр Роберт, - прошептала Джейн.
   - Простите?
   - Нет, пустяки. Пожалуйста, продолжайте.
   - Не удивительно, что прибыв ко двору и узнав, что вы тоже находитесь здесь, я захотел вас увидеть, - Энтони развел руками и улыбнулся. - Ваш опекун так красочно вас описывал, что мне просто не терпелось взглянуть на его прелестную подопечную.
   - Вы не поверите, милорд, но со мной он всегда был суров и временами даже груб; я не слышала от него ни одного ласкового слова, - с горькой усмешкой сказала Джейн.
   - О, такое часто бывает! Пожилые люди имеют свои странности: в глубине души ваш опекун, конечно, любит вас, но старается не показывать это. По его мнению, мягкость и снисходительность вредны в деле воспитания девиц, - разъяснил Энтони.
   - Вам известно, что творится в глубинах его души?
   - Я же сказал вам, что давно его знаю, - нашёлся Энтони. - Мы подолгу беседовали с ним, и он был со мной достаточно откровенен.
   - Как всё это не похоже на моего опекуна: откровенность, задушевные беседы, - покачала головой Джейн. - Когда вы успели так с ним подружиться? Извините, но сколько вам лет?
   - Двадцать пять.
   - И как давно вы знакомы с моим опекуном?
   - Боже мой, милая леди, можно подумать, что вы обучались искусству допросов в школе сэра Френсиса! - принужденно засмеялся Энтони. - Зачем понимать мои слова буквально? Когда я говорю "давно", это означает исключительно моё собственное восприятие времени: господи, да для меня и год назад - уже очень давно! К тому же, бывает ведь и так, согласитесь, что год пролетает как час, а час тянется как год. Другой раз, зная человека всего пять минут, вы будто всю жизнь с ним знакомы, а бывает и наоборот - вы всю жизнь с ним знакомы, а совсем его не знаете.
   - К какой вере вы принадлежите? Вы католик? - продолжала спрашивать Джейн.
   - Как вы догадались?
   - Мой опекун не стал бы водиться с протестантом.
   - Вы правы. Я католик, - но благодаря нашей мудрой королеве теперь это не является преступлением. Не собираясь возвращаться в лоно католической церкви, Елизавета не преследует сторонников апостольской веры. Ведь королева не собирается возвращаться в лоно католической церкви? - Энтони посмотрел на Джейн.
   - Полагаю, что нет.
   - Так я и думал, она похожа на своего отца, - пробормотал он.
   - Что вы сказали?
   - Нет, ничего!
   - Да, мой опекун - католик, но я придерживаюсь евангелического вероисповедания, - с гордостью произнесла Джейн. - В этой вере меня крестили, в ней я воспитана. Быть может, опекун потому и невзлюбил меня, что я не католичка.
   - Вы ошибаетесь, он вас любит, - возразил Энтони. - Если бы вы могли услышать, с какой теплотой и нежностью он отзывался о вас, - вы бы сами поняли, что он вас любит.
   Джейн недоверчиво покачала головой и промолчала.
   - Однако оставим старика в покое, поговорим о нас, - Энтони взял её руку в ладони и поднес к своим губам. - Джейн, милая Джейн, я полюбил вас с первого взгляда, с той самой минуты, когда впервые увидел вас во дворце...
   - На Рождество три года назад? - с улыбкой переспросила Джейн, снова вспомнив сэра Роберта.
   - Почему на Рождество три года назад? - удивился Энтони.
   - Так просто, пришло в голову... Извините, я вас перебила.
   - Во дворце тогда было много дам и девиц, но я видел лишь вас одну. Так бывает, когда вы входите в сад, где растёт множество пышных цветов, но вы не можете отвести взор от одного цветка, который глубоко тронул ваше сердце и заставил вас не замечать иных красот, кроме его нежной красоты. Так бывает, когда вы едете по горам и вдруг среди их великолепия попадаете в тихую скромную долину, которая неизъяснимым образом в одно мгновенье становится для вас самым желанным местом на земле. Так бывает, когда вы смотрите на небо, где в ночной синеве блещут тысячи звёзд, но вы видите только одну, которая своим неповторимым сиянием озаряет вашу душу и заставляет её плакать от счастья.
   О, Джейн, если бы я был поэтом, я написал бы для вас стихи, которые пылали бы от любви, как пылает сердце в моей груди; если бы я был музыкантом, я сочинил бы для вас песню о любви и сыграл бы мелодию к ней на струнах моей души; если бы я был художником, я написал бы ваш портрет, чтобы все люди смогли увидеть вас такой, какой вижу вас я! Они увидели бы ваши темные волосы и чёрные глаза, белоснежную кожу, тонкие линии лица, лебединую шею и стройный стан, - они поняли бы, что вас нельзя не полюбить. О, если бы я мог передать вам свои чувства! Они не выдуманные, они настоящие, - и они зажгли бы любовь в вашем сердце! - вскричал Энтони.
   - Вы это уже говорили. Прошу вас, будьте проще, и не надо этого кривлянья, что принято сейчас среди джентльменов из числа придворных. Я выросла вдали от двора, мне такое поведение неприятно, - сказала Джейн. - Энтони, вы мне не безразличны, потому я принимаю ваши письма, прихожу на встречи с вами, - но постарайтесь не разочаровать меня, если хотите, чтобы я полюбила вас.
   - Ваша искренность глубоко трогает меня, - Энтони поцеловал ей руку. - Я постараюсь заслужить вашу любовь.
   - Будем молить Бога, чтобы он не оставил нас, - со вздохом отвечала Джейн. - А теперь прощайте, мне пора возвращаться во дворец.
   - Но позвольте и мне спросить вас: каким образом вам удалось стать приближенной королевы? - Энтони не отпускал руку Джейн. - По слухам, Елизавета в вас души не чает и доверяет вам свои интимные секреты.
   - Её величество слишком добра ко мне, - вздохнула Джейн. - Когда мой опекун привёз меня ко двору, кто-то рассказал королеве о том, что я сирота и у меня нет ни одного родного человека на свете. Её величество велела привести меня к ней, - как она сама потом призналась, собираясь подыскать мне достойного жениха, - но после разговора со мною внезапно переменила своё решение и оставила меня при себе. У королевы очень доброе сердце, какие бы мерзкие слухи не распространялись о ней.
   - О, да, многие люди могли бы рассказать, как добра королева Елизавета, - жаль, что большинство из них уже покинуло этот мир, - прошептал Энтони.
   - Что вы, милорд?
   - Нет, ерунда. Не было, нет, и не будет в Англии лучшего монарха, чем Елизавета, - пусть Господь дарует её долгие лета! - громко сказал он.
  
  

Часть 2. Тихий замок

  
   На берегу медленной реки, петляющей между пологими холмами, стоял старый замок. Он как будто дремал среди покоя и тишины изумрудных лугов, покрытых редкими дубовыми рощами и кустами вереска. Замку было почти пятьсот лет: его построили после первого крестового похода, через двести лет после этого переделали - и больше не трогали. Его стены позеленели от времени и мха, пробивающегося сквозь трещины в камнях; на его башнях тонкие кривые деревца цеплялись за крошечные островки земли, нанесённой ветром, - но больше всего ему вредила сырость: в здешних местах часто выпадали густые туманы, а по ночам даже летом были заморозки.
   От всепроникающей сырости не спасали ни камины, ни факелы, горевшие днём и ночью; для того чтобы спасти платья королевы от плесени, в гардеробной ставили железные жаровни с углями, но уголь тоже был сырым и поэтому в воздухе стоял чад и слышался отчётливый запах угарного газа. Служанки, одевавшие королеву, задыхались и кашляли, но Мария стойко переносила все неприятности: как подобает истинной королеве, она никогда не жаловалась на бытовые неудобства.
   - Костюм для верховой прогулки, пожалуйста, - сказала она служанкам. - Нижнее платье кремовое, с отложным воротником без пуговиц. Верхнее - коричневое, со шлейфом, с прорезями на рукавах... Мне нравится коричневый цвет, Бесс, - повернулась Мария к своей фрейлине. - Броские цвета любят выскочки, да женщины, лишенные вкуса: я слышала, что Елизавета обожает одеваться во всё красное.
   - Но, мадам... - фрейлина многозначительно кивнула на служанок.
   - Ах, оставь эти предосторожности! - вскричала Мария. - Чего мне бояться? Меня и так держат здесь на положении пленницы - даже на верховую прогулку я должна испрашивать особое разрешение у сэра Эмиаса, а он, можешь не сомневаться, обязательно ставит об этом в известность Лондон. Мой бог, сколько хлопот из-за всеми покинутой королевы! Впрочем, это доказывает, что моя незаконнорожденная кузина понимает, какой грех она совершает. В моём роду сорок поколений королей, а она - дочь женщины самого низкого происхождения. Если бы Анна Болейн не запрыгнула в постель к королю Генриху, кто бы сейчас помнил об этой Анне? Она совратила Генриха, она совратила страну; она была блудницей и еретичкой. Хорошая мать у нынешней правительницы Англии! Дочь греха, рожденная в грехе, несущая на себе проклятие греха - вот кто такая Елизавета!
   - Но, мадам...
   - Я знаю, что ты хочешь сказать, Бесс. Надо быть милосердными и прощать своим врагам зло, которое они нам причинили. Я прощаю моим врагам и молю Господа, чтобы он тоже простил их, - Мария подняла глаза ввысь, - однако я не монахиня и не давала обет отречения от мирской жизни. Имею я право хотя бы высказаться?.. Боже мой, что у меня на голове! - воскликнула она, искоса взглянув на себя в зеркало. - Елизавета так скупа, что мой штат сократили до неприличия: вместо нормального парикмахера ко мне приставили какого-то деревенского цирюльника. Ты поможешь мне, Бесс, убрать волосы под шляпу?
   - Конечно, мадам. У вас чудесные волосы, - фрейлина отступила немного назад, пропуская служанку, которая несла сапожки для верховой езды. - Вы такая красивая женщина, - мужчины, наверное, всегда преклонялись перед вами.
   - Нет, нет, другие сапоги! Эти на два тона отличаются по цвету от платья, их нельзя надеть, - сказала Мария служанке. - Да, у меня было немало поклонников, - улыбнулась она. - Во Франции из-за меня дрались на дуэлях; Пьер Ронсар, величайший из поэтов, посвящал мне стихи, его друг дю Белле написал в мою честь восторженную оду:
  
   Чтобы, как в зеркале, обвораживая нас,
   Явить нам в женщине величие богини,
   Жар сердца, блеск ума, вкус, прелесть форм и линий,
   Вас людям небеса послали в добрый час.
  
   Природа, захотев очаровать наш глаз
   И лучшее затмить, что видел мир доныне,
   Так много совершенств собрав в одной картине,
   Все мастерство свое вложила щедро в вас.
  
   Творя ваш светлый дух, бог превзошел себя.
   Искусства к вам пришли, гармонию любя,
   Ваш облик завершить, прекрасный от природы,
  
   И музой дар певца мне дан лишь для того,
   Чтоб сразу в вас одной, на то не тратя годы,
   Воспел я небеса, природу, мастерство.
  
   Моя мама и Гизы, её братья, были снисходительны ко мне; мой первый муж, король Франциск, был не ревнив. Бедняжка, он был слаб здоровьем, и Господь отмерил ему неполных семнадцать лет жизни, - так я стала вдовой в свои восемнадцать... Ах, Франция, как славно мне там жилось, это были лучшие мои годы! Когда я уезжала, Ронсар подарил мне стихотворение на прощание:
  
   Как может петь поэт, когда, полны печали,
   Узнав про ваш отъезд, и музы замолчали?
   Всему прекрасному приходит свой черед,
   Весна умчится прочь, и лилия умрет.
   Так ваша красота во Франции блистала
   Но пробил час, и вдруг ее не стало,
   Подобно молнии, исчезнувшей из глаз,
   Лишь сожаление запечатлевшей в нас,
   Лишь неизбывный след, чтоб в этой жизни бренной
   Я верность сохранил принцессе несравненной.
  
   Так ушла молодость и унесла с собой мою первую корону - корону Франции. А вскоре мне суждено было потерять ещё одну, шотландскую корону; есть ли на свете пример более несчастной королевы?
   - Но в Шотландии вас встретили с восторгом, - поспешно произнесла Бесс, стараясь её утешить. - Матушка рассказывала мне, что вам устроили такую торжественную встречу, какой не знала наша страна.
   - Да, встретили меня очень хорошо: народ ликовал, лорды клялись мне в вечной преданности, - язвительно усмехнулась Мария. - Увы, всего этого хватило ненадолго, - ликование народа вскоре сменилось недовольством, а "вечная преданность" лордов закончилась мятежами. Наши шотландцы горды, заносчивы и своенравны; они склонны к бунтам и драчливы, как петухи. Сам царь Соломон не смог бы примирить их, - они выступили бы и против него, будь он их королём. Я рождена повелевать, а не участвовать в потасовках; мои попытки навести порядок в стране привели к тому, что против меня ополчились даже союзники. К сожалению, мой второй муж, Генрих, был мне плохим помощником и окончательно запутал государственные дела.
   - Вы имеете в виду лорда Дарнли? - переспросила Бесс, вздрогнув.
   - Генриха Стюарта, лорда Дарнли, - кивнула Мария. - А чего ты испугалась? Неужели в Шотландии до сих пор верят, что это я его убила? Отвечай, не бойся!
   - Люди разное говорят, - неопределенно сказала Бесс.
   - Не сомневаюсь. Склонность к злословию и сплетням - одно из главных качеств человеческой натуры, - Мария слегка прищурилась, чтобы её мысль казалась убедительнее. - Сплетня рождается из маленького зёрнышка, а вырастает в большое развесистое дерево. Каждый может насладиться отдыхом в его тени, дотронуться до ствола и отломить ветку на память.
   Но я любила Дарнли; я очень любила его. Он был высок, красив, силён, - женщины заглядывались на него, и мне он понравился с первой же встречи. Я вышла за него по любви, и он любил меня, можешь мне поверить, но его любовь питалась тщеславием и новизной, - когда же тщеславие было удовлетворено, а новизна пропала, он стал относиться ко мне как к своей вещи: удобной, полезной, но не интересной. Мужчины любят нас до тех пор, пока мы не принадлежим им. Они не могут вытерпеть нашу свободу, им нужно подчинить женщину себе, покорить её, - но стоит им подчинить нас, мы становимся для них скучны, ибо что может быть интересного в том, что уже познано и покорено?
   Моя кузина Елизавета отлично понимает это и потому избегает близости с мужчиной: она не хочет быть покорённой, не хочет быть скучной, - она боится быть в конце концов отвергнутой. Елизавета предпочитает властвовать, а не покоряться, ей, должно быть, невыносима мысль о том, что какой-нибудь мужчина овладеет её телом, которое перестанет принадлежать ей одной, но сделается и его собственностью. Великая королева не может допустить такого позора, - презрительно засмеялась Мария - вот она и придумала себе роль девственницы, обручённой с Англией! А скрывается за этой игрой простой страх, - страх любви, настоящей, земной, бурной и безрассудной любви! Королева-девственница - обычная трусиха, которая не может преодолеть свой страх... Что вы застыли? - сказала Мария служанкам, которые слушали её, раскрыв рот. - Несите шляпку, замшевую, коричневую, с лентами и перьями. Перчатки тоже замшевые, с вышитыми на них цветами, - и подайте мне шкатулку с драгоценностями. На верховую прогулку я надену что-нибудь поскромнее: вот это ажурное колье с дымчатыми топазами, такие же серьги и перстни. Как ты считаешь, Бесс, это будет не слишком убого?
   - О, нет, мадам! Это прекрасно! - воскликнула фрейлина. - Ваш наряд восхитителен; он подобран с таким вкусом, он вам так идёт.
   - Благодарю, моя добрая Бесс, - улыбнулась Мария. - Помоги мне, пожалуйста, убрать волосы под шляпу... А вы ступайте, - прибавила она, обращаясь к служанкам, - и займитесь пока вышивкой. Я начала рисунок с деревьями и животными, - сделайте для него канву.
   - Я любила Дарнли, - продолжала Мария, когда служанки ушли, - но не прошло и двух месяцев после свадьбы, как он стал пренебрегать мною. Ему доставляло удовольствие рассуждать в моём присутствии о глупости и никчёмности женщин; однажды за ужином он при гостях прочитал трактат о дурных свойствах женщин и при этом поглядывал на меня: "Среди имеющихся у женщин дурных свойств - девять причитаются им по праву. Во-первых, женщина по природе своей причиняет себе вред; во-вторых, женщина весьма скупа; в-третьих, хотения их всегда внезапны; в-четвертых, сами чаяния их устремлены к дурному; в-пятых, они притворщицы. Опять же женщины известны своим вероломством, и поэтому женщина не может быть признана свидетелем при составлении завещания. Опять же женщина всегда делает обратное тому, что ей наказано сделать. Опять же женщины охотно всем рассказывают и пересказывают свои же собственные брань и стыд. Опять же они лукавы и хитры. Блаженный Августин говорил, что женщина - это животное, не имеющее ни двора, ни хлева; она мстительна, в ней вскармливается зло и начинаются все ссоры и все разногласия, от нее пролегает дорога ко всяческому беззаконию".
   Кто-то из гостей возразил, что если женщина так дурна, то почему Христос после своего воскресения явился женщинам? Дарнли ответил, что Христос явился женщинам, потому что знал об их болтливости, а ему надо было поскорее возвестить всем о своём воскресении.
   Я не выдержала и напомнила Дарнли изречения отцов церкви: "Женщина выше мужчины, а именно, - материально: Адам был создан из глины, а Ева - из ребра Адама, то есть из человеческой плоти, а не из грязи. Из-за места: Адам был создан вне рая, а Ева в раю. Из-за зачатия: женщина зачала Бога, а мужчина этого не мог. Из-за явления: Христос после смерти явился женщине, а именно - Магдалине. Из-за вознесения: женщина воспарила над хором ангелов, а именно - благодатная Мария... Женщина - это не бесполезное повторение мужчины, а зачарованное место, где осуществляется живая связь человека и Бога. Исчезни она, и мужчины останутся одни, чужестранцы в ледяном пустынном мире. Женщина - сама земля, вознесенная к вершинам жизни, земля, ставшая ощутимой и радостной; а без нее земля для человека нема и мертва. Господь добр, ибо даровал мужчинам женщину. Возблагодарим Господа за то, что он сотворил женщину". Выслушав это, Дарнли фыркнул и ушёл из-за стола...
   Когда я была на сносях, он был равнодушен к моим мучениям и говорил, что подобно тому, как грушевое дерево принадлежит владельцу груш, женщина есть собственность мужчины, коему она приносит детей.
   Где мне было искать утешения? Я был так одинока среди надменных лордов, которые думали исключительно о собственных интересах, плели интриги и доносили друг на друга. Вскоре к нашему двору приехал молодой итальянец, получивший образование в Падуе и искавший себе достойного места. Он был честен, умен, прямодушен, и, надо признаться, очень недурен собой. Риччи понравился мне, я сделала его своим секретарём; с ним я отдыхала душой, он искренне сочувствовал мне, - и как-то незаметно мы сделались очень близки.
   Дарнли пришёл в бешенство, когда узнал об этом. Он был болезненно ревнив и не мог перенести, чтобы кто-то "оскорбил его честь", как он выражался. Не забывай, Бесс, что он считал меня своей вещью, а вещь не может обладать чувствами - её удел всецело принадлежать своему хозяину. Ничем не ограничивая свою свободу, Дарнли не желал признать за мною этого права хотя бы в малой части.
   Развязка была ужасной, - боже мой, эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами! - Мария вытерла внезапно выступившие слезы. - Дарнли вместе со своими приспешниками ворвался ко мне в комнату, когда там был Риччи. Они набросились на бедного юношу, как стая волков; они с таким остервенением кромсали, били и кололи его, что не могли остановиться даже тогда, когда он уже не подавал признаков жизни.
   Здесь же, на месте убийства, Дарнли потребовал от меня значительных уступок в управлении страной: он хотел стать полновластным правителем, оттеснив меня в сторону. Не знаю как, но я нашла в себе силы отказать ему во всём; он ничего не добился от меня и ушёл, скрежеща зубами, осыпая меня проклятьями и желая мне всяческого зла.
   Если до этого момента у меня оставалось привязанность к нему как к мужу, то теперь в моей душе жила лишь ненависть. Грубый, жестокий и тщеславный, бездарный помощник в делах, человек, который не любил меня и которого я не любила, - что я ещё могла чувствовать к нему?.. Но я не убивала его, - нет, нет, Бог свидетель! - перекрестилась Мария. - Если меня можно в чём-то упрекнуть, то в бездействии: я ждала, пока Дарнли сам подготовит свою гибель. Ждать пришлось недолго: в результате его политики меньше чем через год все шотландские лорды молили Господа, чтобы он избавил их от моего мужа. Кто-то составил против него заговор, - обычная вещь в Шотландии, - и его убили.
   В убийстве наши лорды, - а вслед за ними и чернь, - обвинили меня. Глупцы, если бы я замыслила убийство, я бы сделала это так, чтобы на меня не пали подозрения, - с презрением заметила Мария. - Ну, подумай сама, Бесс, зачем мне надо было вызывать Дарнли на встречу в дом, в котором его в ту же ночь взорвали? Устроить такую ловушку - значило заведомо дать повод для обвинений против меня, что в нашей мятежной стране было чревато тяжелыми последствиями. Я действительно встречалась с Дарнли накануне его гибели, но исключительно для того чтобы поговорить о судьбе нашего маленького сына Якова. Уехав из дворца после убийства Риччи, мой муж не желал видеть сына, - хуже того, он интриговал против него, восхотев объявить себя моим наследником вместо Якова. Я пыталась образумить Дарнли, - вот и вся моя вина; могла ли я предугадать, что злоумышленникам станет известно о нашей встрече и они захотят воспользоваться ею для расправы над моим мужем? Скажу тебе больше, - узнав о гибели Дарнли, я проплакала целый день. Казалось бы, что мне его жалеть, он причинил мне так много зла, - а вот, проплакала!.. Как верно говорил древний мудрец: "Быть женщиной - это что-то настолько странное, настолько смешанное и сложное, что ни одно определение не может этого выразить, а если употребить все те многочисленные определения, которые хочется употребить, они будут настолько противоречивы, что выдержать это под силу лишь женщине". Пусть Господь простит Дарнли и дарует ему Царствие Небесное, а я давно всё простила!.. Ну, как шляпка? Не свалится? - спросила она Бесс.
   - Нет, мадам. Я закрепила её шпильками.
   - Отлично, - Мария постояла перед зеркалом и поправила ленту на шляпе. - Что же, можно ехать... Да, шотландскую корону я потеряла, как потеряла французскую, - и снова причиной была смерть моего мужа. Нашим лордам дай лишь повод взбунтовать народ и поднять его против королевской власти - они своего не упустят. Шотландия восстала против меня через месяц после гибели Дарнли; я была всеми покинута, - в отчаянии я вышла замуж за графа Ботвелла. Он один поддержал меня в трудную минуту, не предал, когда все другие разбежались. Но, увы, будучи очень благородным человеком, граф не обладал никакими другими достоинствами. Войско, которое он собрал, разбежалось при первой же встрече с противником, а еще через месяц нас выгнали из последнего пристанища в Шотландии. Я отрекалась от престола в пользу сына, которого с тех пор не видела, - Мария не смогла сдержать тяжкого вздоха. - Граф Ботвелл был изгнан из страны и тоже навсегда исчез из моей жизни. У меня осталась корона Англии, на которую я имею больше прав, чем незаконнорожденная Елизавета, но именно поэтому моя кузина дала мне здесь убежище: ей спокойнее, когда я нахожусь в её власти и под наблюдением. Вот я и томлюсь в этом старом замке, и неизвестно, что ждёт меня впереди.
   - Что бы ни случилось, ваше величество, я буду с вами, - горячо сказала Бесс. - У нас, в Шотландии, многие помнят и любят вас; моя матушка, отправляя меня сюда, приказывала мне верно служить вам.
   - Моя милая Бесс, - Мария поцеловала её. - Но может быть, всё ещё изменится к лучшему...

***

   Когда королева вышла во двор, ей немедленно подвели коня - светло-серого испанского скакуна чистейших кровей, подарок короля Филиппа. При виде своей хозяйки конь заволновался, начал бить копытами и взбрыкивать, так что слуги едва удерживали его.
   - Ну, ну, Роланд, вот я и пришла, - Мария погладила его по холке. - Сейчас отправимся на прогулку.
   - Не перестаю удивляться вашей лошади, - проскрипел чей-то голос позади неё. - Какой экстерьер: лоб широкий, профиль прямой, уши маленькие, шея выгнутая, корпус соразмерный, круп мощный, а ноги сильные с крепкими копытами.
   - Прибавьте к этому, сэр Эмиас, что мой Роланд сообразителен, послушен, силён и способен служить до тридцати лет, - сказала королева.
   - Да, славная лошадь, - отвечал ей поджарый пожилой джентльмен, которого она назвала сэром Эмиасом. - Ценители лошадей отдали бы большие деньги, чтобы она стояла в их конюшне.
   - Вы будете сопровождать меня, сэр Эмиас? - спросила Мария.
   - По долгу службы.
   - Что же, я готова, - она уселась в седле и поправила шлейф платья. - А где же ваш конь?
   - Сию минуту будет, - сэр Эмиас подал знак, из-за угла появилась группа всадников, один из которых держал под узды порожнюю лошадь.
   - Едем же! Мой Роланд танцует от нетерпения, так ему хочется вырваться на простор! - воскликнула Мария.
   Выехав из ветхих ворот замка и проскакав между ржавыми цепями по подъёмному мосту, она направила коня к роще на вершине холма.
   - Нельзя ли попросить вас, мадам, ехать медленнее! - прокричал ей сэр Эмиас. - Попридержите своего Роланда, мы не поспеваем за вами!
   - Боже, вы хотите испортить мне прогулку! - с досадой воскликнула Мария. - Что за удовольствие плестись шагом?
   - Тем не менее, мадам, настоятельно прошу вас не забегать вперёд, - сказал с трудом догнавший её сэр Эмиас. - Вы слишком торопитесь, это может дурно кончиться, - бывает, что неосторожные всадники ломают себе шею.
   - Зато те, кто не спешат, никуда не поспевают, - ответила Мария. - Если не стремиться к цели, то как её достигнуть?
   - Цели бывают разные, - глубокомысленно изрёк сэр Эмиас. - Ваш испанский скакун опасен, мадам, - он, как вы правильно изволили заметить, рвётся на простор. Берегитесь, чтобы не попасть с ним в беду.
   - Сэр Эмиас, я вас не узнаю сегодня, - сказала Мария. - Откуда подобная забота обо мне?
   - Одну минуту, мадам, я лишь прикажу своим молодцам осмотреть опушку рощи: не скрываются ли там, спаси господи, разбойники или другие злые люди? - отдав надлежащий приказ, сэр Эмиас тут же вернулся назад. - Я старый служака и привык исполнять приказы. Мой отец, сэр Хью, тоже был старый служака и исполнял приказы. Хотя не всегда ему удавалось решить поставленную задачу, но никто не осуждал его за это, - напротив, его поощряли. Он закончил службу на губернаторской должности и сумел передать её мне.
   - Сэр Хью? Как же, я слышала о нём, - неожиданно улыбнулась Мария. - Это ведь он вёл переговоры со святейшим папой о разводе короля Генриха с королевой Екатериной, когда Генрих решил жениться на леди Болейн? Меня в то время ещё на свете не было, но слухи об этих переговорах надолго пережили вашего батюшку. Говорят, что не выдержав бесед с вашим отцом, один представитель папы выбросился из чердачного окна своей резиденции, другой - скончался от удара, а третий сбежал в Африку проповедовать Евангелие среди людоедов. В итоге переговоры были сорваны.
   - Что же из того? Отец выполнил свой долг и получил поощрение от его величества, - ничуть не смутился сэр Эмиас. - Я хочу сказать, мадам, что главное в нашей службе - точно исполнять приказы и не задумываться о том, что стоит за ними. Тайный смысл, полунамёки, вскользь обронённые слова, - это не для нас. Мы не занимаем такого высокого положения, чтобы пускаться в плавание в туманном море интриг - наш корабль скорее пойдёт в нём ко дну, чем достигнет сказочных берегов. У меня есть приказ охранять вас, и я охраняю; остальное меня не интересует. Я понятно изъясняюсь, мадам?
   - Значит, раньше у вас был приказ охранять меня со всей строгостью, а теперь мне даны поблажки? Отчего бы это? - спросила Мария.
   - Нет, вы не поняли меня, мадам, - покачал головой сэр Эмиас. - Если вы думаете найти во мне друга, с которым можно вести доверительные разговоры, то это напрасно. Повторяю, нас с вами могут связывать исключительно служебные отношения. Женщины склонны во всём видеть что-то личное; вы гневаетесь на меня, считая, что я как твёрдый сторонник евангелической церкви и преданный слуга её величества Елизаветы не расположен к вам из личных побуждений. Это ошибка: за те шесть лет, что я охраняю вас, у меня, наоборот, возникла к вам некая симпатия, - такое часто случается между охранником и той, которую он охраняет. Но это ровно ничего не значит: если завтра мне прикажут погубить вас, я исполню и этот приказ. Однако я убеждён, что её величество никогда не отдаст такого приказа, - никогда, если к этому не будет весомых причин, очень весомых причин.
   - Я вас недооценила, сэр Эмиас, - Мария внимательно посмотрела на него. - Вы умны; напрасно вы стараетесь носить маску недалёкого служаки.
   - Видимо, у меня это плохо получается, коль вы говорите такое, - возразил он.
   - Вы умны, и я опять задам вам всё тот же вопрос. Режим моего содержания здесь явно изменился, - это, конечно, неспроста. Я долго плавала в "туманном море интриг" и делаю вывод, что какие-то изменения произошли в большой политике. Что-то случилось в Лондоне, - вы можете мне ответить в двух словах, что именно? Не беспокойтесь, вы не разгласите государственных секретов и не нарушите свой служебный долг, потому что я и без вас узнаю это: письма мне получать не запрещено и отправлять их я тоже могу свободно, - сказала Мария.
   - Да, письма вы можете получать и отправлять свободно, - подтвердил сэр Эмиас, искоса взглянув на неё. - А государственного секрета в том, что я сообщу, и вовсе никакого нет. Её величество королева Елизавета разорвала отношения с Испанией. Посол короля Филиппа выдворен из Англии.
   - Вот как... - протянула Мария. - Но ведь это война.
   - Не могу знать, - коротко ответил сэр Эмиас. - Если её величество нас призовёт, пойдём на войну. Возраст - не помеха, если надо сразиться за Англию и королеву.
   - Будет война, а мне дали поблажку. Для чего, - может быть, они хотят, чтобы я бежала, покинула Англию? А может быть... - Мария вдруг побледнела.
   - Не могу знать, - повторил сэр Эмиас. - Меня это не касается.
   - Благодарю вас, милорд, - сказала Мария, быстро справившись с волнением. - Не бойтесь, я даю слово, что не употреблю вашу откровенность вам во вред.
   - Я не боюсь, ведь никакой откровенности не было, - спокойно произнёс сэр Эмиас.
   - Даю вам слово, что между нами останутся чисто служебные отношения. Пусть даже вы получите приказ убить меня и исполните его, я заранее прощаю вам и это, - гордо проговорила Мария, выпрямившись в седле.
   - Вы - настоящая королева, - склонил голову сэр Эмиас. - Если бы Господь по-другому распорядился нашей страной, я так же преданно служил бы вам, как служу её величеству Елизавете.
   - Не сомневаюсь, милорд, - сказала Мария. - А теперь позвольте мне продолжить прогулку. Мне хочется проехаться по лесу.
   - С вашего разрешения, я оставлю вас, мадам. Мне, старику, трудно поспевать за вами, вас будет сопровождать сэр Кристофер. Вон он скачет, видите? - сэр Эмиас показал на всадника, несущегося вдоль опушки. - Очень способный молодой человек, недавно прислан к нам из Лондона. Он покладист и охотно пойдёт навстречу вашим пожеланиям. Но будьте осторожны, мадам, не погубите себя, в лесу скрыто так много опасностей.
   - Я постараюсь, сэр Эмиас, - ответила Мария, пришпорила коня и направилась к лесу.

***

   На лесной поляне стояли восемь больших камней, образуя правильный прямоугольник; когда-то он был покрыт плитами из песчаника, наподобие крыши, но они давно обрушились на землю и со временем так густо поросли травой, что были почти неразличимы. Для чего были поставлены эти камни и кем они были поставлены, не мог сказать никто из местных жителей, однако в окрестных деревнях верили, что здесь собираются тролли и ведьмы, а возможно, это был заколдованный вход в подземное царство. Место было проклятое и опасное, люди обходили его далеко стороной, а если случайно попадали сюда, крестились, плевались и со всех ног мчались прочь.
   Королева Мария, едва нашедшая поляну с камнями, тоже осенила себя крестным знамением и лишь затем негромко окликнула:
   - Сэр Энтони, где вы?
   Из-за камней вышел молодой человек и низко поклонился ей:
   - Я жду, ваше величество. Уже не надеялся увидеть вас сегодня. Подумал, что опять вам не удалось обмануть своих тюремщиков.
   - Нет, всё прошло гладко. Правда, старик Эмиас несколько задержал меня, зато его помощник Кристофер оказался поразительно сговорчивым. Когда я сказала, что хочу побыть одна, он легко отпустил меня; лишь просил не заблудиться.
   - Он наш союзник? - настороженно спросил Энтони.
   - Не думаю. Он недавно приехал из Лондона и явно имеет какие-то инструкции насчёт меня.
   Энтони приблизился к королеве, взял её коня под уздцы и сказал:
   - Плохо, если сэр Френсис заподозрил что-то. Обидно будет, если наше дело закончиться, не успев начаться.
   - Сэр Френсис коварен, но он не всеведущ, - ободряюще улыбнулась Мария. - Откуда ему знать, когда о нашем замысле известно пока только мне и вам! Даже ваши друзья не посвящены в суть нашего плана; нет, я убеждена, что сэр Френсис не успел ещё ничего пронюхать.
   - Тогда отчего этот Кристофер столь любезен с вами?
   Мария нахмурилась.
   - Елизавета разорвала отношения с Испанией, разве вы не слышали?
   - Как раз с этой вестью я к вам явился, - Энтони изумленно посмотрел на неё. - Но как вы узнали, мадам? И какое это повлияло на поведение ваших стражников?
   - Я узнала от сэра Эмиаса... Нет, не подумайте, что он перешёл на мою сторону! Старый Эмиас не так прост, как кажется: перед Елизаветой он хочет выглядеть моим врагом, а мне он демонстрирует свою лояльность. Он держит нос по ветру и в нужный момент повернёт свой корабль на правильный курс. Таких хитрых лисиц, как сэр Эмиас, в Англии теперь много развелось: их даже предателями назвать нельзя, - какое предательство, помилуй бог, когда они верно служат власти, - любой власти, какая бы ни была в стране! Понятие предательства сильно обесценилось у нас: раньше казнили за измену, но сейчас измены нет, потому что нет того, чему или кому можно было бы изменить. Представьте себе, что Спаситель не пришёл бы в Иерусалим, что его не родила бы Пресвятая Дева; кому тогда изменил бы Иуда? Он стал бы обыкновенным чиновником из окружения Каифы и получал бы свои тридцать серебряников от синедриона в виде ежемесячного жалования. Так и в нашей стране, - Христос забыт, его учение превращено фарисеями в выгодное дело и приносит хорошие доходы; подлость сделалась полезным и необходимым качеством для успеха в жизни, а благородство вызывает смех, как старомодное, проеденное молью одеяние. Предателей нет, говорю вам, - есть хитроумные люди, которые могут воспользоваться сложившимися обстоятельствами.
   - Однако сэр Френсис не остался без работы, - заметил Энтони.
   - Он вылавливает выскочек, слишком жадных и слишком алчных; честолюбцев, которые чувствуют себя ущемлёнными и хотят славы; наконец, сумасбродов, свихнувшихся на своих идеях. Благородные и нравственно здоровые люди редко попадаются в его сети, - эта рыба нынче почти перевелась.
   - Позвольте поинтересоваться, к какому разряду вы относите меня, ваше величество? - рассмеялся Энтони с некоторой принуждённостью.
   - Наверно, я должна была бы польстить вам, сказав, что вы благородный человек, борющийся за справедливость и истинную веру, - но я не привыкла лгать своим друзьям и особенно тем из них, кто рискует из-за меня жизнью. По-моему, вы относитесь к тому разряду молодых людей, которые переняв основные черты нашего подлого века, пытаются построить лучшее будущее. Какая бы ни была ваша участь, вы не станете ни апостолом, ни святым, ни мучеником веры, - однако вы можете приблизить то время, когда к нам придут и апостолы, и святые, и великомученики... Вы не обиделись на меня, сэр Энтони, мой друг? - королева ласково взглянула на него.
   - О, нет, мадам, - отвечал Энтони, - я ценю вашу откровенность, и вы правы... Но давайте возвратимся к нашему делу. Итак, вы считаете, что ваши тюремщики ни о чём не подозревают?
   - Я считаю, что сэр Френсис решил избавиться от меня.
   - Но почему?
   - В преддверии войны с Испанией он желал бы очистить Англию от всех, кто мог бы оказать помощь врагу или действовать в интересах испанцев. Он хочет уничтожить всё, что угрожает власти Елизаветы внутри страны, а я, как вы понимаете, главная и чуть ли не единственная угроза для этой власти. Моя кузина тоже это осознаёт и мечтает о моей гибели, однако ей страшно посягнуть на женщину, в чьих жилах течёт кровь сорока поколений королей, и которая связана родством почти со всеми правителями Европы. Я сегодня уже говорила своей фрейлине, что Елизавета большая трусиха, как бы ни желала она выглядеть волевой и бесстрашной. Я жива благодаря её трусости: будь Елизавета по-настоящему смелой королевой, меня давно убили бы.
   Но сейчас настал момент, когда медлить больше нельзя: война с Испанией слишком серьёзное испытание, которого власть Елизаветы может не выдержать. Я уверена, что многие из подлецов, близких к ней, втайне уже прикидывают, как удобнее перейти на службу к Филиппу, если тот будет побеждать. Удобнее же всего это сделать, перейдя на службу ко мне, так как все знают о моей близости к испанскому королю - по родству, по вере и по убеждениям. Пошатнись трон Елизаветы, и в моём замке отбоя не будет от знатных лордов и прочих джентльменов, приехавших выразить мне своё почтение и свою преданность.
   А если бы Елизавету удалось свергнуть до начала войны, то и воевать не надо было бы, потому что я, естественно, сразу заключила бы мир с Филиппом и вернула Англию в число цивилизованных христианских государств. Война же далеко не всем англичанам по нраву, многие предпочли бы не подставлять свою драгоценную грудь под пули, - а кроме того, не подвергать опасности свои деньги, имущество и семьи, если война перекинется на английскую землю.
   - Да, я это понимаю, - сказал Энтони. - Мне не ясен замысел сэра Френсиса относительно вашего величества.
   - Мне он также не ясен. Однако, судя по тому что мне разрешили свободно разъезжать по окрестностям замка, сэр Френсис надеется на моё бегство или заговор. Первое менее вероятно: уехав из Англии, я не потеряю притягательной силы для обиженных на Елизавету и недовольных ею; с моим отъездом опасность для моей кузины удалится, но не устранится. К тому же, сэр Френсис не глуп, он знает, что я никогда не соглашусь вернуться в Англию на испанском корабле и войти в Лондон в обозе испанских войск. Мир и союз с Филиппом - обязательно, но быть его наместницей, служить испанской короне - никогда!
   - Вы стольким обязаны испанскому королю, - удастся ли вам сохранить независимость? - спросил Энтони. - Мне бы очень не хотелось служить испанцам, - я англичанин!
   - Дайте мне стать королевой Англии, а там увидите! - глаза Марии сверкнули. - Я никому не позволю помыкать собой, надо мною нет господина, кроме Бога!
   - Ваше величество, - Энтони приложился к её руке.
   Роланд дёрнулся и заржал.
   - Спокойнее, скоро поедем, - Мария похлопала коня по шее. - Нет, я не убегу, - продолжала она, - и сэр Френсис это знает. Следовательно, его надежда - на заговор, который я составлю. Тогда можно будет предать меня суду за государственную измену, - боже мой, за измену, в нашей-то стране! - и приговорить к казни. Елизавете ничего другого не останется, как утвердить приговор, и она его утвердит: пусть моя кузина и трусиха, но не дура.
   - Выходит их замыслы совпадают с нашими, - задумчиво произнёс Энтони.
   - Но не в отношении моей казни, - холодно улыбнулась Мария. - Сэр Френсис предоставляет мне свободу для составления заговора - отлично! Заговор будет составлен, однако неизвестно, кто из нас проиграет, - я надеюсь выиграть. Мне некуда отступать; годы идут, и хотя я на десять лет моложе Елизаветы, но я не хочу увянуть в заточении. А если она победит в войне с Испанией, кому я вообще буду нужна? Меня сошлют в какую-нибудь дыру похуже нынешней и там медленно сведут на тот свет.
   - Мы не допустим этого, ваше величество! - вскричал Энтони.
   - Тише, милорд! - Мария огляделась по сторонам и прошептала: - Что вам удалось сделать в Лондоне?
   - Как я сообщал вам, мне удалось найти надёжных людей среди придворных, среди банкиров и даже среди служителей англиканской церкви. Более того, я вошёл в доверие к ближайшей фрейлине Елизаветы.
   - Что же вы обещали несчастной девушке, - видимо, неземную любовь?
   - Я обещал жениться на ней.
   - Нехорошо обманывать девушек, милорд.
   - В достижении благой цели все средства хороши, - так учат нас борцы за апостольскую веру из ордена Сердца Иисуса.
   - Продолжайте.
   - Расположение звёзд явно благоприятствует нам: ещё одна хорошая новость - у Елизаветы появился новый фаворит, племянник графа Лестера.
   - Как, в самом деле? Племянник сэра Дадли? - рассмеялась Мария. - Если он пошёл в дядюшку, Елизавету можно лишь пожалеть. В жизни не встречала более бесхребетного и невезучего мужчину, чем Дадли. Елизавета нянчилась с ним, как с малым ребёнком, без её помощи он пропал бы... Так она решила сменить дядю на племянника? Интересно. Сколько же ему лет?
   - При дворе говорят, что он ещё не вырос из детской курточки. Ему едва минуло двадцать.
   - Пресвятая Дева! На тридцать с лишним лет моложе Елизаветы! Чем больше она стареет, тем милее ей мальчики... Чем же хорош этот юноша для нас?
   - У меня есть кое-какие планы на его счёт, - и мне кажется, я знаю, чем его зацепить. Он может сослужить нам неплохую службу.
   - Боже, что за тайны! - воскликнула Мария. - Ладно, я не буду ни о чём допытываться, но скажите, хотя бы, каков будет итог?
   - Когда всё будет готово, мы выступим, - решительно проговорил Энтони. - Мы захватим Елизавету, я не сомневаюсь, - но что с ней делать дальше? Пока она жива, трудно будет возвести вас на престол и ещё труднее удержать Англию в покорности. Елизавета популярна в стране, - какие бы ни были на то причины.
   - Нет, я не желаю вас слушать, - Мария зажала уши. - Елизавета - еретичка, порождение греха и грешница, но я не собираюсь покушаться на её жизнь. Монастырь и раскаяние - вот что её ждёт!
   - Для этого вначале нужно восстановить в Англии монастыри, - возразил Энтони. - Однако боюсь, что пострига будет недостаточно для Елизаветы. Прислушайтесь к моим словам, ваше величество, - пока она жива, вам не знать покоя.
   - Нет, милорд, не смейте помышлять о её убийстве! Я запрещаю вам. Я не хочу, чтобы моё правление было замешано на крови, - твердо сказала Мария. - Не спорьте, это моё последнее слово. Возвращайтесь в Лондон, готовьтесь к выступлению, но Елизавета должна жить.
   - Вы чересчур добры, ваше величество! - проговорил Энтони, не скрывая возмущения.
   - Пусть так, сэр, но кровь Елизаветы не падёт на мою голову, - Мария взяла у него уздцы коня. - А теперь мне пора возвращаться. Известите меня, когда придёт время.
   - Вы чересчур добры, ваше величество, - глухо повторил Энтони, глядя ей вслед.

***

   Любимым местом Марии в замке была мыльня. Она располагалась в полуподвале, вход в который вёл через открытую террасу, а вокруг неё усилиями королевы был разбит чудесный маленький садик. Здесь росли душистый горошек, фиалки, водяные лилии и розы, но Марии больше всего нравились лаванда и розмарин. Лаванда была связана с небесной покровительницей королевы, ибо прекрасный аромат этому цветку был дарован самой Пресвятой Девой в благодарность за то, что на кусте лаванды сушилась одежда маленького Иисуса. Розмарин же был цветком памяти и верности, а кроме того, символом женской власти; на своих вышивках Мария часто изображала розмарин.
   Полуподвал, запущенный и грязный до того как Мария прибыла в замок, был приведён в идеальный порядок за последние годы. Его обшили ореховыми панелями, на потолке выложили две большие мозаики из разных пород дерева, а пол застлали известняком, по которому было приятно ступать босыми ногами.
   Посреди подвала стояла купель для купания: ванна из просмоленных дубовых досок, тесно подогнанных, как при строительстве корабля; она была устлана льняным полотном, чтобы в ней мягче было сидеть. Возле ванны стоял открытый шкафчик, где хранились белила, румяна, сулема, квасцы, уксус, духи, миндальное молоко и прочие вещи, необходимые для туалета королевы. Тут же находился стол с зеркалом, где королеву причесывали и накладывали ей грим на лицо. На столе были разбросаны благовония, эссенции, гримировальные средства, помады и пудры; помимо этого, на нём лежала открытая книга герцогини Екатерины Сфорца, в которой описывался наилучший процесс наложения красок на лицо, а также давалась детальное описание средств, инструментов и приёмов работы при нанесении макияжа.
   Вернувшись с верховой прогулки, Мария с наслаждением погрузилась в горячую ванну с отрубями и молоком. Служанки протёрли ей лицо водой с лимонным соком, взбитыми яйцами и ячменным тестом, - незаменимое средство для белизны и мягкости кожи, - а потом ушли за составом для маски, который был приготовлен по рецептам лучших парфюмеров из Капуи. Его приготовление занимало пятнадцать дней, а входили в него тушки птиц, которых откармливали сосновыми семечками, топленое свиное сало, телячьи мозги, мякоть белого хлеба и миндальное молочко. Действие маски было поистине волшебным: лицо королевы выглядело свежим и юным, как в восемнадцать лет, - так что стражники замка втихомолку судачили о колдовских чарах королевы.
   Дожидаясь служанок, королева весело болтала с Бесс; фрейлина отметила про себя, что настроение Марии значительно улучшилось после прогулки.
   - Какое блаженство! - восклицала королева, томно вытягиваясь в купели. - Что может быть лучше ванны, какой прекрасный отдых для тела и души! Когда я жила во Франции, меня поражало, что французы, с одной стороны, обожают своё тело и постоянно думают, как бы его ублажить, а с другой стороны, не любят мыться. Диана де Пуатье, возлюбленная короля Генриха Второго, была исключением из общего правила. О, она знала сотни способов "омовения молодости" и до шестидесяти семи лет, до самой своей гибели, была молода и красива! Увы, её примеру следуют немногие, - когда я попросила дать мне для омовений серебряную ванну Карла Смелого, взятую как трофей французскими войсками ещё при Людовике Одиннадцатом, на меня посмотрели с огромным удивлением, - зачем, мол, я хочу мыться? Не гложет ли меня смертельная болезнь, не готовлюсь ли я к последнему причастию?.. Ты смеёшься, Бесс? Но это чистая правда, - французы так боятся воды, как будто могут растаять от неё.
   Моя кузина Елизавета, впрочем, тоже страдает водобоязнью, - это издержки плохого воспитания. Отец не любил её, - он ждал рождения сына, - а после того, как Анна Болейн изменила ему со своим двоюродным братом и была казнена, он вовсе возненавидел Елизавету. Она росла вдали от двора, без должного надзора, - некому было приучить её к чистоте. Она не следит даже за своими зубами, из-за чего их осталось мало, да и те в ужасном состоянии. Мне рассказывали, что однажды епископ Лондона предложил Елизавете удалить на её глазах свой зуб, чтобы доказать, что это не страшно. Но она предпочла оставить всё, как есть, - а дабы отбить запах изо рта, непрестанно жуёт ароматные конфетки; мне кажется, она и не подозревает, что нужно чистить зубы золой розмарина, положенной в льняной мешочек.
   Всякая другая дама с такими зубами, как у Елизаветы, постыдилась бы смеяться, чтобы не показывать их, но ей всё нипочём! Она смеётся во весь рот, - однако при её дворе это никого не смущает. Там царят такие нравы, что неприлично даже говорить об этом. Вот один случай, из самых невинных. Граф Оксфорд, кланяясь Елизавете, вдруг издал некий громкий звук, который исходит обычно из задней части тела и не может быть одобрен в обществе. Говорят, что находившиеся при этом люди хохотали так, что дрожали окна, но громче всех смеялась Елизавета. Однако этим дело не кончилось: когда граф Оксфорд явился к ней после длительной отлучки, Елизавета сказала ему: "О, дорогой Оксфорд! Как долго вас не было; я уже успела забыть ваш...", - я не могу повторить то слово, что было произнесено.
   Возможно ли, чтобы нечто подобное произошло у меня в Холируде? Там были изысканные манеры; там не было и тени пошлости!
   - Моя мама несколько раз бывала в вашем замке, когда вы жили в нём. Она всегда с восторгом вспоминала о тех праздниках, что проводились вашим величеством в Холируде, - сказала Бесс.
   - Это был самый прекрасный уголок в Шотландии! - подхватила Мария. - В Холируде царило светлое веселье, и музы слетали с небес, чтобы присоединиться к нему! Во всей Европе не было такого блестящего и утонченного двора; моя свекровь Екатерина, мать моего первого мужа, сгорала от зависти... Ты слышала о роде Медичи?
   - Да, мадам. Вдовствующая королева Франции, о которой вы упомянули, из этого рода.
   - И это всё что ты знаешь о нём? - усмехнулась Мария. - Медичи - род торгашей и спекулянтов, одержимых властолюбием и помешанных на утверждении собственного величия. Даже святой папский престол не избежал их притязаний, - но не будем об этом... Лоренцо, отец Екатерины, считал себя покровителем искусств, французы называют таких "эстетами"; его дочь тоже старалась прослыть тонкой натурой, но всякий кто её видел, сразу понимал, что торгашество у неё в крови. Она одевалась роскошно, но вычурно, стремясь удивить людей богатством наряда, но не своим вкусом; будучи маленького роста, Екатерина заказывала туфли с каблуком не меньше четырёх дюймов и вышагивала, как на ходулях. Некрасивая, с длинным носом, она клала на лицо несколько слоёв грима и носила вуаль.
   Екатерина долго не могла забеременеть, она обращалась к лекарям и магам, - ничто не помогало. Наконец, великий чародей Нострадамус дал ей дельный совет: она должна была каждое утро пить мочу мула и носить на нижней части живота навоз коровы, перемешанный с порошком оленьих рогов. Применив это средство, Екатерина обрела такую сильную способность к зачатию, что начала рожать детей одного за другим, в том числе родив двойню.
   Частые роды состарили её и она сделалась более некрасивой, чем раньше. При французском дворе она была курицей среди павлинов; пока был жив её муж, Генрих Второй, её никто не замечал, а сам он проводил время с прекраснейшей Дианой де Пуатье, о которой я тебе уже говорила. После гибели Генриха - он погиб нелепо: на турнире щепка от копья попала ему в прорезь шлема, прямо в глаз, и пробила мозг, - Екатерина своими цепкими ручками захватила французский двор. Не имея достаточно ума, чтобы править как должно, она использовала известные мужские слабости: для того чтобы подчинить себе влиятельных мужчин, Екатерина обольщала их, - нет, нет, не сама, куда ей! - а с помощью своих фрейлин. Прости мне боже, но таких бесстыдных девиц мир ещё не видел! Куртизанки Венеции, известные своим крайним развратом и изощрённостью в плотской любви, должны были признать своё поражение перед фрейлинами моей свекрови. Они сопровождали её повсюду; когда она отправлялась для переговоров к кому-нибудь из своих противников, эти девицы ехали вместе с ней, верхом на белых иноходцах. Шляпы фрейлин были украшены великолепными перьями, - взлетая вверх и паря вслед за несущимися всадницами, они словно взывали к миру или войне...
   Мой свёкор Генрих любил меня, как родную дочь; ещё не выйдя замуж за его сына, я уже жила на положении королевы. Заботясь о моём образовании, Генрих нанял для меня лучших учителей, - с ними я изучала французский, испанский, итальянский, древнегреческий языки и латынь, произведения античных и современных авторов. Я также научилась петь, играть на лютне и полюбила поэзию. Я уже рассказывала тебе, что мною восхищался Ронсар, из-за меня дрались на дуэлях.
   Свекровь внешне относилась ко мне хорошо, всегда была приветлива и любезна, - однако в глубине души она терпеть меня не могла. Помню, как она сказала: "Нашей маленькой шотландской королеве стоит лишь улыбнуться, как все французские головы обращаются к ней". Да, все французские головы обращались ко мне! Если бы не преждевременная смерть моего мужа, кто знает... - вздохнула Мария. - А во что Екатерина превратила Францию! - продолжала она. - Эта прекрасная страна разорена, погибла, гражданская война скоро уничтожит остатки её населения. Екатерине нужно было всего лишь слушаться советов Гизов, опираться на Католическую Лигу, - и всё было бы замечательно! Французы - добрые католики и весёлые люди; сумрачная ересь Лютера и жестокие проповеди Кальвина одинаковы чужды им. Лишь такие сумасброды, как Генрих Наваррский, могли увлечься протестантскими бреднями. До чего же надо было довести не склонных к крайностям французов, чтобы они устроили эту страшную резню в ночь святого Варфоломея!
   При моём дворе никогда не могло случиться подобного. Человеколюбие и преклонение перед искусством - вот два закона, определявших его жизнь. К нам приезжали с континента лучшие поэты, музыканты, скульпторы, философы и просто изящные кавалеры, отличающиеся превосходным обращением. Разве можно было сравнить мой Холируд с Лувром Екатерины или с Вестминстером Елизаветы? Варварство и грубость делают её двор посмешищем для всех цивилизованных стран... Принесли раствор для маски? - спросила Мария служанок, вернувшихся в мыльню. - Хорошо. Он должен остыть, поставьте его на столик. Давайте займёмся пока моими волосами; парикмахер придёт позже, - а мог бы совсем не приходить, я трепещу от мысли, что за причёску он мне соорудит! - однако до его прихода нам надо вымыть голову и осветлить волосы по нынешней моде. Приступайте, мои дорогие, берите сначала душистое мыло, а потом настой шафрана, лимона и ромашки...
   Вымыв голову, королева встала из ванны, облачилась в длинное покрывало из мягкого левандийского руна и вышла на террасу. Здесь она уселась спиной к солнечным лучам, на лицо ей наложили чудодейственную маску и прикрыли шелковым платком, а волосы вывесили на самое солнце, чтобы они постепенно обретали золотистый оттенок без ущерба для их владелицы.
   - Расскажи мне что-нибудь, Бесс, - расслабленно проговорила королева. - Что-нибудь о твоей жизни.
   - Моя жизнь вряд ли интересна для вас, - ответила Бесс. - У меня такое ощущение, что она начинается только сейчас.
   - У тебя был возлюбленный?
   - О, мадам!..
   - Ты смутилась? Ты девственница? - королева приподняла платок и взглянула на Бесс. - Впрочем, о чём это я, - в нашей старой Шотландии до сих пор в силе патриархальные обычаи, - Мария приняла прежнюю позу. - Но ведь был кто-то, о ком ты мечтала?
   - Ах, мне совестно признаться, ваше величество! - Бесс принялась невольно теребить пояс своего платья.
   - Ну же, милая, чего ты боишься, нас никто не слышит!
   - Я была влюблена в Малколма Мак-Лауда.
   - В кого?!
   - Не смейтесь надо мною, мадам! Я знаю, что это глупо, но я была влюблена в него, - Бесс от отчаяния готова была заплакать.
   - Бог с тобой, дорогая, я и не собираюсь смеяться, - из-под платка сказала Мария. - Ты, верно, начиталась баллад Томаса Лермонта или Томаса-Рифмача, как его называют в народе?
   - Да, мадам, вы правильно догадались.
   - Это не сложно. Кто из нас не мечтал о добром, отважном, мужественном и благородном Малколме Мак-Лауде, - каким описал его славный поэт Томас Лермонт? Даже феи влюблялись в Малколма, а одна из них стала его женой и подарила ему волшебное покрывало, - ты помнишь?
   - Я знаю наизусть все баллады о Малколме! - трепетно произнесла Бесс.
   - Я тоже знаю их. Помнится, я очень переживала, когда няня рассказывала мне, как злые и противные Мак-Дональды напали ночью на Мак-Лаудов. "Лишь бы они не убили Малколма, лишь бы он победил их", - думала я. Как видишь, он был героем и моих мечтаний.
   - Вы говорите со мною как с ребёнком, мадам, - в голосе Бесс прозвучала обида.
   - Что же плохого в ребёнке? - возразила королева. - Дети лучше взрослых, не так ли?
   - Да, но...
   - Но тебе хочется быть взрослой. Я понимаю; подобно тому, как Адам и Ева райскому блаженству предпочли скорбный земной мир, их внуки стремятся сменить безоблачную пору детства на тревожную взрослую жизнь... Между прочим, в нашем окружении появился молодой человек по имени Кристофер. Опасайся его, Бесс! У него приятная внешность, - но он из Мак-Дональдов, а не из Мак-Лаудов. Смотри, не прими его за Малколма, чтобы после не раскаиваться.
   - Я вообще не буду обращать на него внимания! - возмущенно ответила Бесс. - Зачем он мне нужен?
   - Ах, милая, если бы мы знали, зачем нам нужен именно тот мужчина, а не другой! - сказала королева.

***

   Обед в замке начинался вечером и заканчивался к полуночи. На стол всегда выставлялось несколько десятков блюд, но Мария, привыкшая к роскоши Версаля и Холируда, считала здешнюю гастрономию бедной. Однако королева не проявляла недовольство по поводу еды, как не проявляла его по поводу других неудобств замка, - более того, в пост требовала убрать половину кушаний, в том числе всё скоромное. Сэр Эмиас, постов не соблюдавший, но обязанный присутствовать на обедах королевы, приходил от этого в уныние. "Бог дал человеку желудок не для того, чтобы он был пустым", - ворчал старый джентльмен.
   Сегодня день был обычный, скоромный, и слуги принесли на стол молочного поросёнка, зажаренного в оливковом масле и политого винным соусом; фазана с ягодами и фисташковыми орехами; седло барашка, с зеленью и пряностями; филе форели, запечённое в сметане с луком; пироги с мясными и фруктовыми начинками, - а также провансальские паштеты, фламандские салаты, итальянские каприччио и арабские сладости.
   На буфет поставили разнообразные вина; их подавали каждому из сидевших за столом по требованию, в стаканах из венецианского стекла, и потом эти стаканы мылись прислугой в сосуде с горячей водой - деревянном, чтобы опасность разбить драгоценное стекло была меньше, - и на глазах у обедающих, дабы они могли видеть, что чистота соблюдается в полной мере.
   Мария требовала чистоты неуклонно и во всём, а особенно во время еды. Перед обедом проводился целый ритуал мытья рук. Серебряные тазики и кувшины с полотенцами всегда находились на входе в обеденную комнату, и прежде, чем сесть за стол, вся компания направлялась мыть руки.
   - Вы не будете возражать, мадам, если мой молодой друг присоединиться к нашей трапезе? - говорил сэр Эмиас, подталкивая вперёд Кристофера.
   - Я рада, - ответила королева, изобразив улыбку на лице.
   - Мадам, вы слишком добры ко мне! - воскликнул Кристофер, приложив руку к груди и кланяясь.
   - Как и вы добры ко мне, милорд, - сказала Мария, отбросила полотенце и пошла к столу.
   Сэр Эмиас уселся возле королевы, а Кристофер сел около Бесс.
   - Что за чудесная вышивка на скатерти! - произнёс он, чтобы начать разговор. - Золотые львы вытканы с необыкновенным искусством, а цветы будто благоухают... Меня зовут Кристофер, а вас зовут Бесс?
   - Бесс - это имя для близких мне людей, - недовольно заметила она, не поднимая глаз.
   - Позвольте предложить вам кусочек фазана, Бесс? - спросил Кристофер, будто не услышав её замечания. - Нет, нет, любезнейший, я сам буду служить леди Бесс, - остановил он лакея и прибавил, обращаясь к ней: - Служить вам, - ради одного этого стоило прибыть в замок! Другой награды мне не надо.
   - Какой обходительный юноша, - сказала, между тем, королева сэру Эмиасу.
   - О, да! Он далеко пойдёт, - кивнул старый джентльмен.
   - Вы давно имеете честь быть фрейлиной королевы Марии? - спросил Кристофер девушку.
   - Я недавно приехала к её величеству, - отвечала Бесс, упорно не глядя на него.
   - Значит, мы оба новички при королевском дворе! - весело рассмеялся он. - Давайте держаться друг за друга, вместе не так страшно.
   - Вы чего-то боитесь?
   - В данный момент я боюсь, что так и не увижу ваших прекрасных глаз.
   - Откуда же вам известно, что они прекрасны, если не видели их?
   - Но я вижу вас! В таком совершенном создании не может быть ничего несовершенного...
   - Милорд! - позвала королева Кристофера. - Вы столь оживленно беседуете, что нам с сэром Эмиасом тоже хотелось бы послушать, о чём вы говорите.
   - Я говорил леди Бесс...
   - Бесс? Вы уже так её зовёте?
   - Я говорил леди Бесс, какая чудесная вышивка на скатерти.
   - Эту похвалу вы должны обратить ко мне, - сказала Мария, - ибо это моя работа.
   - Да что вы, мадам?! Никогда бы не подумал, что ваши царственные ручки могут так мастерски владеть иголкой! - изумился Кристофер.
   - Когда я вышивала эту скатерть, я почему-то вспоминала историю о Пираме и Фисбе. Вы читали Овидия?
   - Не думаю. Сэр Кристофер знает латынь не лучше меня, - ответил за него сэр Эмиас.
   - К сожалению, это правда, - кивнул Кристофер. - В этом изъян нашего образования. Лишь такие выдающиеся личности, как королева Елизавета, легко изъясняются и пишут на нескольких языках, древних и современных.
   - Её величество королева Мария также владеет этим даром, - перебила его Бесс.
   - Конечно! Простите мою бестактность, - не говорил ли я вам, что я новичок при дворе! И вы простите меня, мадам, никто не сомневается в вашем выдающемся уме и всем ведомо, какое блестящее образование вы получили, - Кристофер отвесил поклон Марии.
   - Благодарю вас, милорд. Разрешите мне продолжить? - сказала она. - Я собираюсь рассказать историю Пирама и Фисбы, - как нам об этом поведал Овидий.
   Жили когда-то в Вавилоне двое влюблённых - Пирам и Фисба. Они не могли жить друг без друга, но их родителей разделяла давняя вражда, - так что у бедных Пирама и Фисбы не было надежды на родительское благословение. Более того, прознав про их любовь, родители несчастных под страхом жестокого наказания запретили им встречаться.
   Но, несмотря на запрет родителей, Пирам и Фисба всё-таки решили тайно встретиться за стенами города. Свидание было назначено у высокой шелковицы, стоящей на берегу ручья. Фисба пришла первой, но пока она дожидалась возлюбленного, появилась, как пишет Овидий, "с мордой в пене кровавой, быков терзавшая только что, львица". Фисба спаслась бегством, но с её плеч упал платок, который львица разорвала своими окровавленными клыками.
   Когда Пирам пришёл на место свидания и увидел разорванное, испачканное кровью покрывало, он представил себе самое худшее. Коря себя за гибель возлюбленной, он вонзил меч в свою грудь. Фисба, вернувшись, нашла Пирама умирающим, - тогда она схватила меч и, направив его себе прямо в сердце, бросилась на него.
   Пирам и Фисба погибли, - а после смерти боги превратили их в реки, которые текут рядом, стремятся соединиться, однако не могут сделать этого из-за неодолимых преград.
   - Какая печальная история, - вздохнула Бесс.
   - Нет повести печальнее на свете, - подхватил Кристофер. - Я вспомнил: один итальянский автор создал новеллу на тот же сюжет. Право слово, не знаешь, плакать или смеяться над этим произведением! Должен вам сказать, что итальянцы - народ с удивительным характером; южная природа, - яркая, пышная, но легкомысленная, - определённо оказала на него своё влияние. Каждый итальянец - артист по натуре; все они постоянно играют, сопровождая свою игру, как в хорошем театре, великолепной музыкой, и обставляя действие живописными декорациями. Политика, война, любовь, предательство, смерть - всё для них игра; они даже убивают и погибают играючи, так что никто не умирает у них, не сказав несколько красивых слов на прощание.
   - Вы бывали в Италии, милорд? - спросила Мария.
   - Да, бывал, - ответил Кристофер. - Послушайте же, как звучит повесть о Пираме и Фисбе в интерпретации итальянского автора, о котором я упоминал. В некоем городе жили два семейства, смертельно враждовавших между собой. Когда я говорю "смертельно", то это не аллегория: в новелле кровь течёт рекой, - то и дело кого-нибудь закалывают шпагой или кинжалом, и бедняга испускает дух, но, разумеется, не сразу, а после длинного предсмертного монолога. Вот, думаешь, он умер, - но нет, он поднимает голову и опять говорит что-то; вот, кажется, жизнь окончательно покинула его, - однако он внезапно воскресает, чтобы сообщить нам ещё что-нибудь. В итоге, когда его тело уносят, - чуть было не сказал со сцены, - с улицы, где его убили, вы ничуть не удивитесь, если он и в этот момент оживёт, дабы прибавить пару фраз к своему предыдущему выступлению.
   Вы улыбаетесь, леди Бесс? Я не преувеличиваю: именно так описывает автор кровавую вражду в своей новелле, - а по-другому в Италии быть не может.
   Не менее любопытно описание любви. Пирама и Фисба - не помню, какие имена придумал им мой автор, поэтому буду называть их теми именами, которые дал им Овидий. Пирам и Фисба влюбляются друг в друга с первого взгляда; их охватывает такая сильная страсть, что, не перемолвившись единым словом, они уже не способны жить в разлуке. Они готовы на самые безумные поступки, они не желают знать, к чему их это приведёт, они с презрением смеются над предостережениями друзей и доводами рассудка.
   Вы возразите мне, сэр Эмиас, что в любви такое случается довольно часто?
   - Так и есть, - пробурчал сэр Эмиас.
   - Согласен, любовь и безумство нераздельны, - кивнул Кристофер, - влюблённый, как настоящий безумец, одержим одной идеей, которая полностью овладевает его умом, его желаниями и помыслами, которая пытается подчинить себе весь порядок его привычного мира. Да, любовь - это безумство, и прав был поэт, утверждавший, что тот, кто сохраняет ум в любви - не любит.
   Итальянцы доходят в этом безумии до крайнего предела. Они ведут себя в любви как подлинные сумасшедшие и совершают поступки, достойные дома душевнобольных. Фисба, например, выходит ночью на балкон своего дома и начинает разговаривать со звёздами, деревьями, цветами и ветром: она рассказывает им, какой замечательный человек Пирам и как она его любит. Тут поспевает и сам Пирам, который потерял от любви слух, но зато зрение его обострилось: он видит в темноте, как Фисба шевелит губами, но слов её не может разобрать. Затем слух к нему возвращается, и Пирам с Фисбой горячо твердят о своей любви, привязывая к ней всё, что видят вокруг: луну, те же звёзды, ветки деревьев, зарницы на небе и даже ручную птицу на привязи. Как видите, я не преувеличил, - весь мир для влюблённых подчинён навязчивой идее.
   Заканчивается эта история печально, но львицы в итальянской новелле нет: Пирам и Фисба расстаются с жизнью по недоразумению, причиной которого являются они сами. Родители хотят выдать Фисбу замуж за богатого горожанина; её духовник советует ей притвориться мёртвой, выпив особое снадобье. Она это немедленно делает, даже не подумав предупредить Пирама о своём хитроумном плане.
   Пирам находит Фисбу бездыханной. Вы полагаете, он пытается привести её в чувство, вызывает лекаря, расспрашивает, по крайней мере, её духовника? Плохо вы знаете итальянцев! Он тут же выпивает яд и умирает, - конечно же, успев произнести монолог перед смертью.
   Как только он умер, Фисба очнулась, - исключительно для того, чтобы тут же заколоть себя кинжалом; понятно, что с глубокой раной в груди она тоже произносит монолог перед тем, как умереть. Затем являются родители Пирама и Фисбы, приходит духовник, и все они вместе, над телами погибших влюблённых, также произносят речи, - нельзя же упустить такой повод!
   Всё, повесть окончена! И что это, по-вашему, трагедия или комедия?
   - Боюсь, что ваш пересказ отличается некоторой вольностью, - сказала Мария. - Странно, что вы рассказали о любви в подобном тоне, который больше подошёл бы сэру Эмиасу, чем вам.
   - Я подтрунивал над тем, как любовь показана в итальянской новелле, - возразил Кристофер. - Согласитесь, мадам, что описание любви и сама любовь - несколько разные вещи. Одно может быть сильнее другого, и грустно, если проигравшей оказывается любовь.
   - Ваш язык хорошо подвешен, - Мария произнесла это так, что нельзя было понять, одобряет она или осуждает Кристофера. - Вы будете иметь успех у женщин: мы от Евы падки на льстивые речи.
   - Перед этим тараном не устоит ни одна женская крепость, - флегматично заметил сэр Эмиас.
   - Вы преувеличиваете мои скромные способности, господа, - рассмеялся Кристофер. - Я болтаю, что в голову придёт, и пересказываю чужие слова. Считайте, что в этой комнате сидит попугай и трещит без разбору обо всём подряд.
   Бесс улыбнулась во второй раз и бросила быстрый взгляд на Кристофера.
   - Наконец-то ваши очаровательные глазки посмотрели на меня, - шепнул он ей на ухо, щекотно и горячо. - Они намного красивее, чем я думал.
   Бесс покраснела, но видно было, что ей приятно.
   - Малышка готова сдаться, - пробормотал про себя сэр Эмиас. - Дело пошло на лад.
  

Часть 3. Придворный театр

  
   При короле Генрихе театральные постановки показывали сначала в гостиницах, где был большой внутренний двор, а потом для театра был отведен пустырь на берегу реки. Его расчистили от мусора и огородили высоким забором, к внутренней стороне которого пристроили ложи для знатных господ; народу же попроще предоставили право стоять перед сценой, на площадке под открытым небом. Сама сцена также не имела крыши, лишь в дальнем углу ее был небольшой сарайчик, в котором актёры переодевались и ждали своего выхода.
   При Елизавете вид театра существенно изменился; у королевы была своя придворная труппа, - вместо пришлых и случайных актёров, которые играли раньше. Театр стал похож на дом, здесь появились некоторые удобства и красота. Для избранных зрителей были выстроены полукругом две галереи, за которыми находились комнаты, где можно было отдохнуть, поесть и выпить во время длинного спектакля. На сцене возвели деревянное здание с башней, называвшейся "костюмерным домом". Внутри этого здания одевались и гримировались актёры, хранились костюмы и бутафория. Особая комнатушка была отведена очень важному человеку в театре - "хранителю книг", который держал у себя рукопись пьесы, отмечая в ней сделанные по ходу спектакля изменения и сокращения, - ибо актёры с авторским текстом обращались вольно, полагая его своей полной собственностью, - а также следил за своевременными входами и выходами исполнителей.
   Из "костюмерного дома" на сцену вели две двери, между которыми был сооружён прикрытый занавесом альков. Он мог изображать спальню, склеп, темницу, каюту корабля или другие помещения, требующиеся для пьесы. Над альковом находился балкон с таким же богатым предназначением, - а чтобы публика не путалась в смысле декораций, актёры сообщали, что каждая из них представляет собой в данную минуту: например, "вот вершина нависшей над морем скалы, где ждут меня с известием роковым", - говорил артист, взбираясь на балкон, или "вот я нашёл темницу, где томится моя любимая и слёзы изливает от тоски", - возвещал он, стоя перед альковом.
   Передняя часть сцены вклинивалась почти на треть в партер, который по-прежнему оставался стоячим и был местом для простой публики. На передней площадке проходили главные действия спектакля; ей же пользовались для показа чрезвычайно популярного фехтования, без которого обходилась редкая постановка, - и тут же выступали клоуны, жонглеры и акробаты, развлекавшие публику между актами пьесы и порой пользующиеся большим успехом, чем собственно актёры.
   Приезд в театр королевы был большим событием; зрители вставали и кланялись ей, а актёры выходили на сцену и спрашивали разрешение начать спектакль. Елизавета разрешала, и лучший из артистов произносил благодарственный монолог в её честь; королева сидела в своей ложе и милостиво улыбалась. Зная, что все взоры притянуты к ней, Елизавета одевалась в театр так, чтобы её наряд соответствовал текущей политической обстановке: после разрыва отношений с Испанией, королева выезжала в свет в ярких праздничных платьях, которые исключали мрачные мысли и предчувствия, - такое же платье было надето на ней и сейчас. Лицо Елизаветы было спокойным и даже несколько беспечным; она непринуждённо беседовала с молодым джентльменом, сэром Робертом. Он занял место возле королевы, что, конечно, не осталось незамеченным публикой.
   - ...Да, все мы играем, даже наедине с самими собой, - назидательно говорила Елизавета. - Высший Творец пишет для нас трагедии и комедии и распределяет в них роли, но он не даёт прочитать всю пьесу, поэтому нам приходится импровизировать и угадывать, что будет дальше. У одних это получается хорошо, их провожают аплодисментами; другие кое-как справляются со своей ролью, после окончания спектакля их быстро забывают; третьи играют так плохо, что им свистят вослед.
   - В таком случае, вы - великая актриса, мадам. Вас встречают овациями, - сказал Роберт. - Политика вашего величества вызывает всеобщее одобрение.
   - Верьте расставаниям, а не встречам, они искреннее, - возразила Елизавета. - О вас будут судить по тому, как с вами расстались, а не как встретили.
   - Я это запомню, мадам - поклонился Роберт, но не мог скрыть некоторого раздражения.
   - Однако давайте смотреть представление, оно уже начинается, - сказала Елизавета.
   Спектакль был на тему дня; вообще-то речь шла о немецком учёном докторе, который продал душу дьяволу, но скрытом мотивом постановки являлась борьба с испанским королём и поддерживающей его папской церковью. Вначале Хор разъяснил зрителям, кто таков главный герой пьесы:
  
   Родился он в немецком городке
   В семье совсем простой;
   Став юношей, поехал в Виттенберг,
   Где с помощью родных учиться стал.
   Познал он вскоре тайны богословья,
   Всю глубину схоластики постиг,
   И был он званьем доктора почтен.
  
   Его гордыни крылья восковые,
   Учёностью такою напитавшись,
   Переросли и самого его.
   Безмерно пресыщенный он
   Проклятому предался чернокнижью...
   Таков тот муж, который здесь пред вами
   Сидит один в своей учёной келье.
  
   При слове "келья" Хор дружно показал на альков на сцене, чей занавес немедленно поднялся и публика увидела немецкого учёного мужа, который с неимоверной гордыней восседал на стуле и посматривал свысока в зал, то и дело вздёргивая голову. Затем немец начал творить магические заклинания, при вспышках молнии и грохоте грома, сопровождаемыми клубами едкого серного дыма. Всё это было результатом искусной работы за сценой - с порохом, жестяными листами и серой - но публика замерла от страха; "Господи Иисусе!" - послышался чей-то отчаянный возглас. Страх ещё более увеличился, когда на подмостки выскочили, завывая и дико вопя, мерзкие демоны. В партере кому-то сделалось дурно и даже в галереях послышались нервные смешки.
   В самый драматический момент из адской бездны явился Мефистофель; он был одёт во всё чёрное, густо вымазан сажей, а вокруг глаз ему нанесли фосфорическую краску, издающую мертвенный свет. Люди в ужасе отшатнулись от сцены и готовы были броситься из театра вон, если бы на подиум не выскочил шут, который, кривляясь, смеясь и отпуская забавные замечания насчёт немцев и чертей, смягчил впечатление от адского кошмара.
   Далее спектакль шёл без осложнений. Доктор выдумывал всё новые развлечения для себя и охотно поддавался искушениям Мефистофеля, не внимая скорбным увещеваниям светлого ангела и слушая ангела тёмного, - при этом светлый ангел был одет в цвета Елизаветы, а тёмный - в цвета испанского короля Филиппа. Попав в Рим, доктор невидимым образом присутствовал при папском дворе, где воочию узрел семь смертных грехов: Гордыню, Алчность, Гнев, Зависть, Чревоугодие, Леность и Сластолюбие. Шут, вновь выскочивший на сцену, и здесь не преминул отпустить свои замечания.
   Одержимый гордыней, учёный, но неразумный немец уже мечтал, подобно испанцам, о мировом господстве:
  
   Наш опыт, эти книги
   Молиться нам заставят все народы!
   Как дикари индейские испанцам,
   Так будут нам покорствовать все силы.
  
   Огромные тяжёлые суда
   Пригонят из Венеции нам духи,
   Возьмут руно в Америке златое,
   Что каждый год доныне притекало
   В сокровищницу старого Филиппа.
  
   Однако время, отпущенное доктору нечистой силой, закончилось; из адских глубин поднялся Люцифер, ещё раз заставив публику содрогнуться от ужаса, и забрал грешную душу немца.
   В заключение на сцене опять появился Хор и пропел назидательные стихи:
  
   Обломана жестоко эта ветвь.
   Которая расти могла б так пышно.
   Сожжён побег лавровый Аполлона,
   Что некогда в сём муже мудром цвёл.
  
   Его конец ужасный
   Пускай вас всех заставит убедиться,
   Как смелый ум бывает побеждён,
   Когда небес преступит он закон.
  
   Зрители захлопали в ладоши, но смотрели при этом не в сторону актёров, вышедших на поклон, а на Елизавету. Она поднялась со своего места и приветствовала их; тогда театр взорвался от бурных криков радости и неистовых рукоплесканий.
   - Вы счастливы вдвойне, ваше величество, - сказал сэр Роберт с улыбкой. - Вас торжественно встречают и с любовью провожают.
   - Главное теперь, не обмануть мой народ, - отвечала королева, и, мельком взглянув на Роберта, прибавила: - Знаете ли, милорд, мне не нравится лесть, а тем более от близкого друга. Как женщину вы можете осыпать меня комплиментами и каждый из них достигнет цели, но что касается политики, вы в ней - сущее дитя. Ваши замечания кажутся мне в лучшем случае наивными, а в худшем... Не буду вас огорчать.
   - Вы и обращаетесь со мною как с ребенком, - с обидой возразил он, - шагу не даете ступить без наставления.
   - Возможно, вы пробудили во мне материнские чувства, - на что же тут обижаться? Вы слишком молоды и не знаете, что женская любовь настолько сложна, что разобраться в ней не по силам даже мудрецам. Спросите у любящей женщины, что такое для неё любимый мужчина, и если она будет откровенна с вами, она скажет: он мой муж, мой отец и мой сын. У некоторых больше одно, у других - второе или третье, но все эти чувства тесно переплетены. А вы так молоды, что мне трудно относиться к вам как к отцу или мужу, - на что же обижаться? - повторила Елизавета.
   - Вот и опять вы со своими поучениями! - воскликнул Роберт. - Кто я при вас: паж, мальчик для забавы? Я люблю вас всем сердцем, а вы будто играете со мною!
   - Тише, милорд, вы привлекаете внимание, - одёрнула его Елизавета. - К тому же, ваши слова об игре забавно звучат в театре. И разве я не говорила вам, что мы все играем?
   - Вам игра, а мне погибель! - не унимался Роберт. - Не об этом я мечтал, когда надеялся стать вам ближе.
   - О чём же вы мечтали - занять пост лорд-канцлера? - насмешливо спросила Елизавета, выходя из ложи. - Я бы с удовольствием подписала это назначение, но боюсь, что вскоре мне пришлось бы спасать вас от моих разгневанных подданных. Кто знает, может быть со временем...
   - А пока я останусь пажом при вашей особе. Славную роль вы мне уготовили, - горько произнёс Роберт.
   - Вы мне нравитесь в качестве пажа, и моего желания должно быть достаточно для вас, если вы любите меня как женщину и как королеву, - сухо возразила Елизавета. - А вот что мне совсем не нравится, так это ваше глупое тщеславие и пустая обидчивость. Прощайте, я не желаю вас больше сегодня видеть, несносный мальчишка.
   Елизавета отвернулась от него и подала знак своим гвардейцам, чтобы они помогли ей добраться до кареты сквозь восторженную толпу народа.

***

   Вернувшись из театра в пятом часу пополудни, Елизавета застала в зале Совета сэра Уильяма и сэра Френсиса: они терпеливо дожидались её, дабы поговорить о неотложных государственных делах.
   Елизавета, не успевшая переодеться после театра и удручённая размолвкой с Робертом, была раздражена.
   - Добрый день господа, - бросила она, усаживаясь в своих широких фижмах на самый край бархатного табурета. - Зачем вы меня ждали?
   - Ваше величество... - начал сэр Уильям, но королева перебила его:
   - Театр, театр, - всюду театр!..
   - Ваше величество? - удивился сэр Уильям.
   - Я говорю, что театр - наше любимое национальное развлечение. Итальянский театр чересчур напыщенный, французский слишком легкомысленный, немецкий, наоборот, тяжеловесный, но наш английский театр отражает жизнь, не опускаясь, однако, до простого копирования. Мы отстаем от Европы в живописи, однако то, что фламандцы или итальянцы изображают на своих полотнах, у нас показывают живыми картинами. Вы замечали, как наше простонародье любит театральные зрелища? По пути из театра я наблюдала интересное представление. Два пьяных подмастерья осыпали друг друга ругательствами на углу улицы. Вокруг собралась большая толпа, так что даже моя карета не могла проехать. Люди слушали, как ругаются подмастерья, и поощряли наиболее удачные обороты речи свистом, криками и дружными аплодисментами. Мои гвардейцы хотели разогнать народ, но я не позволила, - я не могла лишать моих подданных такого удовольствия! В конце концов, подмастерья подрались, а в толпе стали заключать пари, кто из них победит. Когда же один из этих драчунов рухнул наземь и не смог подняться, все были разочарованы столь быстрой развязкой, - включая и тех, кто оказался в выигрыше... Да, никто так не любит театр, как мы, - предсказываю вам, что в театре мы достигнем необыкновенных высот, - после этой тирады Елизавета уже в обычном тоне спросила: - Так зачем же вы хотели меня видеть?
   - Ваше величество, - снова начал сэр Уильям, - прежде всего, надо решить вопрос о новых льготах для привилегированных компаний. Они исправно платят налоги в казну, но для роста прибыли компаниям нужны некоторые послабления. Я полагаю, что мы можем пойти им навстречу.
   - Нет, никаких новых льгот! - затрясла головой Елизавета. - Они и без того находятся у нас на особом положении. Сколько же можно отрывать от государства и давать им!
   - Но ваше величество, прибыль...
   - Джентльмены, владеющие этими компаниями, получают достаточно прибыли, - не отступала Елизавета. - Если им кажется мало, то это уже болезнь. Пусть обратятся к врачу, он назначит им нужное лечение.
   - Мадам, но это лучшие люди страны, - с укоризной произнёс сэр Уильям.
   - Я не спорю, милорд. Сейчас, кстати, самое время доказать это. Война на пороге и мы нуждаемся в их помощи... И ещё, милорд, я давно собиралась вам сказать, что удачная торговля - это прекрасно, но не следует забывать благополучии государства. При моём отце, короле Генрихе, всё было выставлено на продажу: имущество и земли монастырей, крестьянских общин, - а порой и короны, - шли с молотка. Они доставались тем, кто был ближе к Генриху, - упокой, Господи, его душу! Правда, мой отец следил, чтобы не было злоупотреблений, - однако значительная часть денег всё же прошла мимо казны. Вы помните сэра Джеймса?
   - Конечно, - ответил сэр Френсис вместо сэра Уильяма.
   - Сэр Джеймс - один из тех, кто помогал проводить реформы вашему покойному батюшке, - сказал сэр Уильям.
   - Да, он помогал. В результате состояние сэра Джеймса выросло до баснословных размеров, но какой с этого был прок государству? Пока сэр Джеймс был жив, он хотя бы платил налоги в казну, - но когда он умер, его наследники промотали всё до последнего гроша. Ладно бы это произошло у нас, и деньги, таким образом, не ушли бы из страны, но наследники жили во Франции. Богатство сэра Джеймса пошло на пользу другому государству, а ведь это было наше, английское богатство! - Елизавета не скрывала возмущения. - Нет, сэр Уильям, деньги - ненадёжная вещь, если речь идёт о державных интересах. Государство держится на земле и на том, что производится на этой земле. Нам надо обдумать, как вернуть общинную землю крестьянам. Хватит им бродяжничать и заниматься разбоем; мы вырастили уже два поколения людей, которые не хотят работать, но ищут где бы что урвать. Какие же из них граждане, если они ничего не имеют; что за подданные они, если с них нечего взять!
   - Ваше величество излагает мудрые мысли, - поклонился сэр Уильям. - Позвольте лишь указать на то, что накануне войны производить реформы не совсем удобно.
   - Особенно, когда наши враги поднимают голову, - прибавил сэр Френсис.
   - Враги? - переспросила Елизавета. - Значит, вы плохо служите мне? Враги - это по вашей части, сэр начальник секретной королевской службы.
   - Все свои силы я отдаю службе вашему величеству. Но если вы считаете, что я плохо служу, вы можете заменить меня или отдать под суд, - сэр Френсис насупился и уставился в пол.
   - Я пошутила, милорд.
   - Я не понимаю таких шуток, - пробормотал сэр Френсис.
   - Как будто вы вообще понимаете шутки, - проговорила про себя Елизавета, а вслух сказала: - Я довольна вашей службой, сэр Френсис, и доказала это, награждая и возвышая вас... Объясните же мне, какие враги поднимают голову?
   - Испанский король тоже готовится к войне, - сказал сэр Френсис, глядя на носки своих сапог, - в том числе, к войне тайной. Он посылает в Англию своих агентов, которые пытаются сеять смуту среди ваших подданных; в Италии на деньги испанцев и под покровительством римского папы открыты школы, которые специально обучают подобных агентов. Находится достаточное количество англичан, которые идут в эти школы, и большая часть из них - фанатичные католики, желающие смерти вашему величеству.
   Должен заметить, что у испанского короля больше возможностей для ведения тайной войны, чем у нас. В Испании, как вам известно, нет приверженцев евангелической веры, среди которых мы могли бы вербовать своих помощников. Кроме того, власть короля Филиппа поддерживается инквизицией, требующей безусловного повиновения ему как верховному покровителю католичества. Исходя из всего этого, мы не можем вызвать брожение в испанском обществе, поднять восстание в этой стране или составить заговор против Филиппа.
   Нам удаётся получать надёжные сведения из Испании, наши люди есть и в итальянских школах, - но надеяться на большее не приходится. Поэтому нам чрезвычайно важно истребить испанских агентов в Англии и уничтожить вражеские гнёзда в нашей стране ещё до начала войны с Испанией, - иначе я не ручаюсь за последствия.
   - Ну, что же, вы засылаете к Филиппу наших агентов, он засылает ко мне своих, - чему тут удивляться? - беспечно отозвалась Елизавета. - Вы ведь успешно боретесь с его агентами, я это знаю по вашим докладам.
   - Да, борюсь. Однако их не становится меньше, - ответил сэр Френсис и замолчал.
   - Отчего же?
   Сэр Френсис молчал.
   - Ваше величество, разрешите мне привести уместную к данному случаю аллегорию, - вмешался сэр Уильям. - Бесполезно бороться с осами, пока вы не разорили осиное гнездо, а если муравьи одолевают вас, то бессмысленно гоняться за каждым из них по отдельности, необходимо сжечь муравейник, дабы убить муравьиных маток. Сэр Френсис хочет сказать, что срубленное дерево может дать новые ростки, но дерево уже никогда не вырастет, если лишить его корней.
   - Мне это понятно, милорд, но к чему вы клоните?
   - Я нижайше прошу вас принять решение, которого ждёт Англия, - сэр Уильям склонился перед королевой.
   По её лицу пробежала тень.
   - Вы с этим ко мне пришли? - спросила королева.
   - Да, ваше величество. Это наиглавнейший вопрос на сегодня, - ответил сэр Уильям, склоняясь перед Елизаветой ещё ниже.
   - Я правильно понимаю: вы требуете от меня принять какие-то меры в отношении королевы Марии? - уточнила она, хотя и без того всё было ясно.
   - В стране не может быть двух королев, - сэр Френсис поднял голову и посмотрел Елизавете прямо в глаза.
   - Совершенно верно, ваше величество, - сказал сэр Уильям, распрямившись и тоже глядя на неё.
   - Но королева остаётся королевой даже в темнице, - проговорила Елизавета.
   - Королева остаётся королевой до тех пор, пока она жива, - сурово возразил сэр Френсис.
   - Зачем вы тревожите меня, господа?! - повысила голос Елизавета. - Вы снова и снова требуете от меня немыслимого! Нарушить святость звания, дарованного Богом, посягнуть на жизнь особы, предки которой много веков получали священное помазание миррой и елеем! Это не просто преступление, - это неслыханное кощунство, святотатство; это нарушение порядка, заведённого Господом!
   - Разве раньше все короли умирали своей смертью? - не отступал сэр Френсис.
   - Подобные прецеденты были в истории, - поддержал его сэр Уильям.
   - Да, были, но не хотите же вы, чтобы я стала убийцей? Не думаете ли вы, что я паду так низко, что прикажу умертвить Марию тайным образом?! - воскликнула Елизавета с неподдельным гневом.
   - О, нет, ваше величество, мы и в мыслях этого не держали! - испуганно сказал сэр Уильям. - Мы знаем благородство и величие вашей души. Мы имели в виду другое: мы вспомнили о вашем отце...
   - Который казнил мою мать? - Елизавета обожгла его взглядом. - Хороший пример вы привели! Но он неудачен, - леди Болейн не была королевой по рождению, он стала ею по воле короля. Он возвёл её на престол и он лишил её престола; король имел на это полное право, чтобы там ни говорили папа и католики! Я от всего сердца жалею мою несчастную мать, но Генрих мог по закону отнять у неё корону и жизнь; не забывайте, что леди Болейн предстала перед судом, который вынес ей приговор на законных основаниях.
   - Основанием была государственная измена, - сказал сэр Френсис, пряча глаза за полуопущенными веками, - а за это полагается смерть.
   - Леди Болейн была осуждена по закону, - повторила Елизавета, и голос её внезапно дрогнул.
   - А если возникнут законные основания для предания суду Марии Шотландской? - спросил сэр Уильям.
   - Они должны быть очень вескими, чтобы перетянуть на чаше весов правосудия святость её рождения и звания. Думаю, что никогда Мария не совершит столь ужасных проступков, - Елизавета поднялась и расправила платье: - Милорды, наш разговор закончен. Все остальные дела подождут до завтра. Прощайте, господа.
   - Ваше величество, - поклонились они.
   Когда за королевой закрылись двери, сэр Френсис тихо сказал:
   - У меня всё готово. Нужен лишь подходящий случай.
   - С Богом, - ответил сэр Уильям. - Пора кончать!

***

   Джейн, фрейлина королевы, могла бы стать влиятельной персоной при дворе, если бы захотела этого. Придворные дамы и джентльмены добивались её расположения, зная о её близости к Елизавете. Вначале это повышенное внимание смущало Джейн, но потом она выработала защиту, приняв гордый и высокомерный вид, который позволял держать назойливых придворных на расстоянии. Её сразу же невзлюбили, зато перестали докучать; что же касается зависти и злословия, то Джейн сделалась их жертвой немедленно после того, как была приближена к королеве. Три вещи позволяли Джейн держаться независимо и не обращать внимания на недоброжелателей: служение Богу, служение Елизавете и любовь к Энтони. Всё это было таким чистым и возвышенным, что она больше парила в небесах, чем ходила по грешной земле.
   - Милая Джейн, - говорил Энтони при очередной встрече, - вы ангел. Рядом с вами и я становлюсь чище: вы - моя наставница в душевном благородстве.
   - Если бы вы обратились в истинную веру, у вас появились бы более возвышенные наставники. Я удивлена, Энтони, что вы, так любящий Спасителя, до сих пор остаётесь в вере, которая искажает его учение, - Джейн взяла Энтони за руку и посмотрела ему в глаза.
   - Ах, ваш взгляд проникает мне в душу! - вскричал он. - Право же, жизнь не жалко отдать за один такой взгляд!
   Энтони принялся целовать её пальцы. Джейн отдёрнула руку:
   - Иногда вы меня пугаете, милорд: я знаю, что вы серьёзно относитесь к вере, но каждый раз вы сводите разговор к шутке.
   - Какие шутки, моя дорогая Джейн? Мою любовь к вам вы называете шуткой?
   - Поймите, Энтони, для меня очень важно ваше отношение к Господу. Что за семья будет у нас, если каждый из нас станет верить в Бога по-своему? Муж и жена должны вместе служить Богу на этой земле, - тогда и в загробной жизни они будут рядом. Мне странно, что вы не хотите этого понять, - грустно сказала Джейн.
   - Не печальтесь, моя милая, со временем я приду к вашей вере, - каждый разговор с вами приближает меня к этому, - но пока я не готов, - Энтони взял её под локоть. - Пройдёмся по аллее парка, какая дивная погода нынче! Она напоминает итальянскую весну, когда Аполлон ласкает землю тёплыми лучами, а Флора покрывает её пышными цветами; люди веселы и смеются, почти из каждого окна слышны музыка и пение.
   - Вы бывали в Италии?
   - Да, по делам... Поглядите-ка, эта скульптура Минервы будто вылеплена с нашей королевы: те же черты лица, та же величавость! Как я завидую вам, что вы можете видеть её величество каждый день!
   - Королева так одинока: ни мужа, ни детей, - вздохнула Джейн. - Её былой друг, граф Лестер не был ей опорой в жизни, её величеству всё приходилось решать и делать самой.
   - Вы говорите о сэре Дадли? - спросил Энтони. - Да, это милый, но беспомощный человек. Зато его племянник молод и силён; королева может опереться на его плечо.
   - К сожалению, сэр Роберт часто огорчает её величество, - ещё раз вздохнула Джейн.
   - Да что вы? И в чём причина этого?
   - Сэр Роберт слишком высокого мнения о себе. Он любит королеву, - но ему кажется, что она мало его ценит. Между ними случаются ссоры по этому поводу.
   - Присядем на скамейку? - предложил Энтони. - Как жаль слышать такое, - они лишь недавно вместе, а уже разлад! Но мне кажется, вы преувеличиваете, Джейн, немножечко сочиняете.
   - Сочиняю?! - воскликнула она с обидой. - Сегодня её величество вернулась из театра расстроенная. В театре она была с сэром Робертом, - значит, он огорчил её. Это тем более верно, что сэр Роберт не присутствовал на обеде, и её величество даже не спросила о нём.
   - Беру свои слова обратно, похоже вы правы, - согласился Энтони. - Между прочим, я когда-то знавал сэра Роберта. Близки мы не были, но что-то вроде приятельских отношений существовало.
   - Вы поражаете меня, милорд, - несмотря на вашу молодость, вы всех знаете, со всеми знакомы.
   - Я очень общителен и мне интересны люди, - засмеялся Энтони. - Путешественники открывают новые страны, а я открываю для себя новых людей. Это так увлекательно, находить и открывать новых людей.
   - Увы, мне это недоступно! - с сожалением сказала Джейн. - Я выросла затворницей под строгим надзором своего опекуна, которого вы считаете добрым человеком. Я почти ни с кем не зналась.
   - Однако теперь у вас огромные возможности для знакомства, - заметил Энтони. - Вы могли бы завести десятки друзей, - не говоря уже о полезных связях.
   - Нет, это не по мне. Я не верю в дружбу по расчёту.
   - Расчёт - это фундамент, на котором держится мир; всё в мире строится на расчёте, - возразил Энтони. - Так заведено от Бога: он дал нам десять заповедей, чтобы мы соблюдали их - разве это не расчёт? Будете соблюдать заповеди, можете рассчитывать на Царствие Небесное; не будете - договор расторгается. Блестящий образец расчёта! А учение Спасителя, о котором вы упомянули, - что это, как не расчёт? Тоже случай договорных взаимных обязательств, - между Господом и человеком. Таким образом, расчёт идет от Бога и наш Бог - расчёт. Взгляните внимательно, милая леди, везде вы найдёте расчёт. По расчёту живут как наши католики, так и ваши протестанты, - в этом у них нет религиозных различий.
   - Вы кощунствуете, милорд! - возмутилась Джейн. - Отношения между Богом и человеком есть великое таинство. Глубокие чувства лежат в основе этих отношений: вера, надежда и любовь, - а не ваш плоский расчёт!
   - Простите меня, Джейн. Я увлёкся краснобайством и согрешил, - Энтони умоляюще сложил руки на груди. - Ваши слова о расчёте напомнили мне одну сцену, которую я недавно наблюдал. Хозяева дома выгоняли семью, которая не могла больше платить аренду. Беднягам некуда было податься, - пытаясь успокоить своих испуганных детей, они в растерянности стояли на улице, а хозяева дома жаловались, как трудно нынче жить, какие большие расходы у них, как приходится считать каждый пенни. Затем выгнанное из дома семейство побрело куда глаза глядят, а хозяева всё продолжали жаловаться на свою тяжелую жизнь.
   Самое забавное, что я знаю этих хозяев: они весьма обеспеченные люди, имеют собственное дело, с которого получают неплохой доходец, к тому же, владеют четырьмя или пятью домами в Лондоне. Один из этих домов сдаётся под жильё для бедняков; аренда приносит моим знакомым небольшую сумму, однако её хватает на покрытие каких-то там пустяшных расходов. Это важное обстоятельство заставляет моих добрых друзей аккуратно взыскивать арендную плату, не давая никаких отсрочек и поблажек и безжалостно выгонять на улицу тех, кто заплатить не может. А что поделаешь, нам нет расчёта держать должников, говорили они мне.
   - Вы, конечно, скажете, что эти ваши знакомые принадлежат к евангелической вере? - спросила Джейн.
   - В том-то и дело, что к католической! - воскликнул Энтони. - Если бы они были протестантами, я бы ещё мог понять их. Ваш великий пророк Кальвин... Ах, извините, Джейн, я опять кощунствую, - не буду, не буду!.. Кальвин утверждал, что каждый человек от рождения предопределён Господом к спасению или проклятию; знак же предопределения - успех или неудача в жизни. Те, кому удалось добиться успеха, были определены к спасению; те, кто потерпели неудачу в жизненных делах, были намечены Господом к погибели. Исходя из этого, бедняков нечего жалеть, - ведь сам Бог проклял их души.
   Но в нашей вере иные представления: следуя словам апостолов, мы полагаем, что все люди равны перед Господом, - богатые и бедные, знатные и незнатные, наделённые властью и подчиняющиеся ей, хозяева и рабы. Спасение же человека зависит исключительно от того, сможет ли он очистить от грехов душу и сердце, чтобы войти в сонм святых перед ликом Господа.
   Вот почему меня задел за живое поступок моих знакомых. Денежный расчёт взял у них верх не только над расчётом небесным, но и над мыслью о спасении души.
   - Чему удивляться? - сказала Джейн. - Они берут пример с главы вашей церкви. Поведение пап бывает просто ужасным...
   - Не будем трогать святейших пап, милая Джейн! Пути Господа неисповедимы, - прервал её Энтони. - Я думаю, что циничный расчёт, бессовестная корысть и бесстыдная погоня за чистоганом, поразившие Англию, подобно чуме, заразили нас при короле Генрихе. Своими реформами он погасил божью искру в народе и открыл дорогу самым низменным порывам. Недаром одной из первых жертв этих реформ пал сэр Томас Мор, великий человек, не принявший их и сложивший голову на плахе.
   - Но в старые времена тоже творились ужасные вещи, - возразила Джейн.
   - Да, было много зла, - но было и добро, сострадание, человеколюбие, бескорыстие и милосердие!
   - Вы говорите как... - Джейн не закончила фразу.
   - Как государственный преступник? - усмехнулся Энтони и, вздохнув, провёл ладонью по лицу, будто отгоняя наваждение. - Ах, добрая милая Джейн, ваша душевная чистота поистине опасная штука! Она заставляет забыть об осторожности, а это непозволительная роскошь в нашу эпоху.
   - Нет, вы не так меня поняли! Вы можете быть со мною откровенны до конца, мне это приятнее, чем слащавые комплименты, - Джейн ободряюще дотронулась до его плеча. - Сегодня вы открылись мне с неожиданной стороны, и хотя я не согласна с вами, но мне нравится ваша искренность.
   - Благодарю вас, Джейн... Но о чём мы с вами беседовали?.. Да, о сэре Роберте и королеве... Так они поссорились из-за того, что сэр Роберт считает себя ущемлённым вниманием королевы? Это прискорбно. А знаете ли, мне пришла в голову неплохая идея: не попробовать ли мне потолковать с сэром Робертом по-приятельски? Может быть, мне удастся образумить его? - Энтони вопросительно посмотрел на Джейн.
   - Если бы вы были его близким другом, тогда, возможно, это принесло бы пользу. Однако ваше давнее и поверхностное знакомство вряд ли позволяет надеяться, что он прислушается к вашим советам, - с сомнением произнесла Джейн.
   - Вы правы. Что же, забудем об этом... Смотрите, какой восхитительный закат сегодня! На небе ни одного облачка, воздух прозрачен и наполнен розовым цветом, верхушки деревьев озарены томными лучами заходящего солнца, свежие молодые листья трепещут от нежного тёплого ветерка. Чудесный вечер, не правда ли?
   - Да, чудесный вечер, - рассеяно кивнула Джейн. - Быть может, ваша идея не так плоха. Попробуйте поговорить с сэром Робертом; мне очень жаль королеву, она расстраивается из-за ссор с ним.
   - Вы сама доброта, Джейн, - Энтони поднёс её руку к своим губам. - Значит, вы представите меня сэру Роберту?
   - Я? Не понимаю.
   - Но я не вхож во дворец, меня не пропустят дальше передних комнат. Вот если вы попросите сэра Роберта об аудиенции для меня... Кто сможет отказать любимой фрейлине королевы?
   - Ох, знали бы вы, сколько мне приходится выслушивать просьб, обращённых ко мне именно как к фрейлине её величества! - воскликнула Джейн.
   - Я вам сочувствую, - однако я прошу не для себя: какой мне прок от этой встречи? Впрочем, как хотите.
   - Нет, нет, я не отказываюсь! Ладно, я попрошу сэра Роберта, - согласилась Джейн.
   - Когда?
   - В ближайшие дни.
   - А сейчас?
   - Сейчас?
   - Да, сейчас. Вы сказали, что королева, вернувшись из театра, не пожелала видеть сэра Роберта, и, стало быть, он теперь один в своих покоях. Удобный момент для аудиенции, когда ещё такой будет? - убеждал Энтони.
   - Хорошо, я теперь же пойду к сэру Роберту, - Джейн встала со скамьи.
   - Я провожу вас, - поднялся вслед за ней Энтони, - и буду ждать в мозаичной приёмной... А всё-таки чудесный закат сегодня.

***

   Сэр Роберт, в распахнутом халате, метался по своей комнате, опрокидывая мебель и швыряя всё что попадало ему под руку. На полу валялись стулья и кресла, осколки разбитых ваз, перегнутые книги, опрокинутые канделябры, разбросанные свечи, - но более всего было помятых и разорванных листов бумаги. Сэр Роберт вот уже третий час писал послание к королеве; оно должно было поставить точку в их ненормальных отношениях и прекратить издевательства, которым он подвергался.
   Начало письма выходило легко: "Ваше величество!", - но дальше шло туго. Был, например, такой вариант: "Я имею честь уведомить вас, что отныне не обеспокою своим присутствием вашу особу, весьма занятую наиважнейшими делами..." - и так далее. Однако при повторном прочтении обнаружилось, что выходила какая-то чепуха: особа королевы отделялась от неё самой и занималась наиважнейшими делами; в то же время сэр Роберт, обращаясь к королеве, обещал не беспокоить эту особу, чем окончательно придавал особе самостоятельный статус, - раздвоение личности было очевидно.
   Второй вариант вроде бы звучал лучше: "Ваше величество! Не претендуя на место возле вашего трона, я оставляю его другим, более достойным персонам..." - и прочее. Но и этот вариант был плох: как можно было оставить место, на которое, по его же собственному признанию, сэр Роберт не претендовал? Нельзя же, черт побери, оставить то, чего у него нет и что ему не надо?!.. И что означает "другим, более достойным персонам", - следовательно, он персона недостойная? Хороший оборот речи, нечего сказать: "Я, недостойная персона, оставляю место другим, более достойным персонам"!
   На третьем варианте сэр Роберт совсем было остановился: "Ваше величество! Ввиду постоянного невнимания, которое вы мне показываете, я не желаю обременять вас моим несносным обществом...", - и далее в том же духе. Поразмыслив, сэр Роберт порвал и это послание: его смутило "постоянное невнимание, которое вы мне показываете". Если что-то кому-то постоянно показывают, то это может быть что угодно, но не "невнимание". К тому же получалось, что сэр Роберт не желал обременять королеву своим обществом, которое он же называл несносным, то есть невыносимым. Зачем же обременять королеву тем, что она, как заранее известно, не сможет вынести?
   В общем, третий вариант также был плохим, - а за ним последовали столь же плохие четвёртый, пятый, шестой, седьмой, восьмой и девятый. На десятом варианте сэр Роберт отчаялся; упал на кровать, выпил прямо из горлышка полбутылки крепкого вина, - и затосковал. Глядя на лепнину потолка, на которой были изображены молодые ангелочки, он с горечью думал, что даже его личные покои оформлены в стиле детской комнаты или девичьей. Королева и впрямь относилась к нему как к ребёнку, игралась с ним, как с подростком-пажом; с отвращением вспомнил он разыгранную Елизаветой сцену с переодеванием в женскую одежду.
   - Милорд, - послышался вдруг чей-то голос, - можно поговорить с вами?
   Сэр Роберт встрепенулся и запахнул полы халата. Джейн, фрейлина королевы, стояла перед кроватью.
   - Как вы вошли? - спросил он, нехотя вставая.
   - Никого из ваших слуг не было, а стража выставлена лишь на дальних дверях, - сказала Джейн.
   - А, все уже разбежались... - протянул сэр Роберт. - Уже пронюхали.
   - Что пронюхали, милорд? - удивилась Джейн.
   - Будто вы не знаете, миледи. Мои дружеские отношения с её величеством кончились, я уезжаю от двора.
   - По-моему, вы преувеличиваете, милорд, - улыбнулась Джейн.
   - У вас улыбка точь-в-точь как у королевы, - сказал сэр Роберт. - Преувеличиваю, вы говорите? Нет, я не ничего не преувеличиваю, - я пишу прощальное письмо королеве, но и оно не очень-то у меня получается.
   - Ну и хорошо, потому что в нём нет необходимости, - уверенно произнесла Джейн. - Ваши отношения с её величеством наладятся, - и очень скоро! С этим я к вам пришла.
   - Вас направила королева? - недоверчиво взглянул на неё сэр Роберт.
   - Нет, я пришла сама, но меня просил также другой человек, мой хороший друг. Он хотел бы встретиться с вами.
   - Не понимаю. Что за человек? И какое ему дело до моих отношений с королевой? - раздраженно спросил сэр Роберт.
   - Он мой хороший друг, - повторила Джейн. - Когда-то он был знаком и с вами: сэр Энтони, ваш давний приятель.
   - Не помню. Но какое ему, всё же, дело до моих отношений с королевой?
   - Ах, милорд, дайте ему аудиенцию! Я не могу толком объяснить вам, но прошу - побеседуйте с ним! - смутившись, воскликнула Джейн.
   - Странная просьба. Мне сейчас не до бесед, - покачал головой сэр Роберт. - Но ладно, миледи, не надо так волноваться! Хорошо, пусть ваш друг придёт.
   - Благодарю вас, милорд, - облегчённо выдохнула Джейн. - Я иду за сэром Энтони, скоро он будет здесь...
   Двери распахнулись, и в комнату влетел Энтони:
   - Бог мой, сэр Роберт! Как долго с вами не виделись, дружище! Позвольте мне обнять вас, - и он крепко прижал его к себе.
   - Очень рад, - растерянно проговорил сэр Роберт. - Как же ... Мы ведь с вами были знакомы? Да, да... Не хотите ли стаканчик вина?
   - С удовольствием, милорд, - согласился растроганный Энтони. - До чего высоко вы взлетели; какие у вас апартаменты, а главное, где, - в самом дворце королевы! Ну, разве не правы были те, кто предсказывал вам великое будущее? За вас, друг мой, за ваши незаурядные способности!
   - Благодарю вас, сэр...
   - ...Энтони. Не говорите мне, что вы меня не помните! Сколько дней мы провели вместе в доме вашего дядюшки сэра Дадли, - то есть, простите, графа Лестера. Надеюсь, здоровье графа по-прежнему крепкое? Он всегда хвалился, что у него сердце быка, желудок овцы и голова носорога; когда в Лондоне была чума, он, бросая ей вызов, напоказ расхаживал по заражённым улицам, - и она бежала от него в страхе!
   - Благодарю вас, он по-прежнему здоров. Но, сэр Энтони, я...
   - Он был уверен, что вы достигнете многого! Как-то раз граф поднял вас на руки, показал гостям и сказал: "Я буду не я, если этот юный джентльмен не превзойдёт своего дядю! Он недавно выучился говорить, а уже рассуждает о таких сложных вещах с таким разумением, что его впору избирать в парламент. Что же из него станется, когда он вырастит? Помяните моё слово, он будет новым Цицероном, Сенекой, Катоном и Калидием; этот мальчик шагает семимильными шагами, он обгонит всех нас!". И правда, сколько раз мы застывали, пораженные вашим выдающимся умом, который так ярко проявлялся уже в ту далёкую пору. Мы, ваши сверстники, ощущали себя детьми по сравнению с вами.
   - Вот теперь я вас вроде бы припоминаю. Да, да, я видел вас в доме моего дяди... Ещё стакан вина?
   - Не откажусь... Боже мой, милорд, как мы обрадовались, когда узнали, что вы приближены ко двору её величества! Не подумайте, что мы рассчитываем на вашу протекцию: мы обрадовались за вас, - наконец-то, сэр Роберт сможет в полной мере раскрыть свои многочисленные таланты, говорили мы.
   - Да, я приближен к её величеству, - сэр Роберт помрачнел. - Да, я приближен, но мои таланты не замечены здесь.
   - Вы шутите, милорд?! - изумился Энтони. - Как можно не заметить высокое дерево в чистом поле, одинокую гору в голой степи, огромное облако в пустом небе? Ну, полно, вы решили разыграть меня, - хотя должен признать, что вы отпустили славную шутку: не заметить вас, с вашими способностями! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Господи, давненько я так не смеялся! - Энтони вытер выступившие на глазах слёзы.
   - Именно, что одинокую гору, - вздохнул сэр Роберт. - Я не шучу, сэр Энтони, при дворе я никто.
   - Святые угодники! - Энтони вмиг сделался серьёзным. - Почему же королева не обуздает ваших врагов, которые мешают вам развернуться?
   - Королева? - переспросил сэр Роберт. - Иногда мне кажется, что королева и есть мой главный враг, - выпалил он и в испуге обернулся на дверь.
   - Не может быть! - как ни в чём не бывало подхватил Энтони. - Всем известно расположение к вам её величества. Елизавета ценит вас, она относится к вам как к ближайшему другу; её величество ничего не делает без ваших советов.
   - Откуда вы это взяли, сэр? - с досадой возразил сэр Роберт. - Я мог бы открыть вам глаза на настоящее положение вещей, но это слишком унизительно для меня... Я принял решение: я покину двор.
   - Я не верю своим ушам. Вы покинете двор? Помилуйте, да кому же ещё быть при дворе, как не вам! Нет, это невозможно; будь я на месте королевы, я сразу назначил бы вас лорд-канцлером.
   - Жаль, что вы не королева, - криво усмехнулся сэр Роберт.
   - Я не королева, это правда, - но положа руку на сердце, разве Елизавета настоящая королева? - будто мимоходом проговорил Энтони. - Вспомните, кем была её мать; Елизавету признают королевой в одной Англии, да и то не всё.
   - Вы забываетесь, сэр, - насторожился сэр Роберт. - Бог мой, какую крамолу вы несёте!
   - Крамолу? Об этом чирикает сейчас каждый воробей на заборе! - добродушно улыбнулся Энтони. - Время Елизаветы прошло, поверьте мне. Она стремительно стареет, её ум ослаб, силы на исходе. О чём толковать, если она даже вас - вас! - не ценит. А наследников у неё, как вы знаете, нет; подумайте, к кому перейдёт корона в скором будущем?
   - Оставьте меня! - вскричал сэр Роберт. - Я должен был бы сдать вас сэру Френсису за такие речи, и лишь наша старая дружба удерживает меня от этого. Оставьте меня, я вам приказываю! Я люблю её величество королеву Елизавету и никогда не предам её.
   - Милорд, если вы полагаете, что я считаю вас, благороднейшего человека, способным на предательство, отдайте меня немедленно палачу, - взгляд Энтони сверкнул яростью. - Но позвольте заметить, - любого другого джентльмена за одно лишь предположение, что у меня могут быть низкие помыслы, я тут же вызвал бы на поединок. К вам это, разумеется, не относится: Англия нуждается в вас, вам уготовлена великая роль в её истории, - и я не посмею посягнуть на того, кого оберегает Провидение... Зовите же палача, милорд, я жду.
   - Простите, сэр Энтони, - но, право же, вы чересчур далеко заходите, - растерялся сэр Роберт. - Простите, сэр, я не хотел вас обидеть.
   - Далеко захожу? - сказал Энтони, не сбавляя тона. - А в чём, позвольте вас спросить? Что не так в моих словах? Королева Елизавета стареет и у неё нет наследников, - это неправда? Вас она не ценит, - это тоже неправда? Или может быть неправда то, что корона после её смерти перейдёт к Марии Шотландской?
   - К чему вы клоните? - вопросом на вопрос ответил сэр Роберт. - Я что-то не пойму. Мисс Джейн сказала мне, что мои отношения с королевой скоро наладятся, и вы в этом духе хотели со мною поговорить. Однако я вижу, что у вас другие цели.
   - Вы ошибаетесь, милорд. Я хочу, чтобы ваши отношения с королевой Елизаветой наладились, - но я также хочу, чтобы вы проявили себя на государственном поприще на благо Англии. Позаботьтесь о своём будущем, милорд, - вот моя единственная цель.
   - Что вам нужно, скажите прямо, - устало произнёс сэр Роберт.
   - Только одно - согласны ли вы поддержать законную наследницу престола Марию Стюарт, когда после кончины королевы Елизаветы она заявит свои права на корону?
   - Ну, до этого ещё надо дожить!
   - Жизнь человеков в руцах Божьих, - кто может знать, сколько ему отпущено Богом? Горе тому, кто опаздывает, когда Господь призывает его на великое дело.
   - Что вам нужно от меня? - повторил сэр Роберт. - Положим, я поддержу Марию Шотландскую, когда придёт её время, - но какое это сейчас имеет значение?
   - Это имеет большое значение, милорд. Королева Мария должна понимать, на кого она может опереться, - а такой человек, как вы, огромное приобретение для неё, - сказал Энтони и почтительно поклонился сэру Роберту. - Напишите Марии, милорд, чтобы порадовать её и позаботиться о себе.
   - Нет, нет, я ничего писать не буду! - испуганно замотал головой сэр Роберт. - Попадись моё письмо сэру Френсису, меня обвинят в государственной измене!
   - Клянусь спасением своей души и вечным райским блаженством, что ваше письмо тотчас по прочтении будет уничтожено королевой Марией! - перекрестился Энтони. - Клянусь и целую крест, - он приложился к распятию, стоявшему на комоде возле кровати. - От вас требуется всего несколько безобидных фраз, отражающих суть того, что вы мне говорили: "Я служил и буду служить её величеству королеве Елизавете, пока она жива. Я не подвергаю сомнению, однако, ваши права на престол, мадам, - подтверждённые обычаем и законом. Пусть всё свершится по воле Божьей!". Под этим письмом мог бы подписаться каждый верноподданный её величества Елизаветы, - а от вас даже подписи не требуется, королева Мария поймёт, от кого получила послание. Как видите, ничего крамольного.
   - Да, пожалуй, - нерешительно сказал сэр Роберт. - Но я не стану писать "пусть всё свершится по воле Божьей", - это похоже на пожелание или призыв.
   - Вам виднее, милорд, вы всегда были тонким филологом. Вот вам лист бумаги, - боже, сколько у вас тут её разбросано! - пишите, как пожелаете... Отлично! - Энтони посыпал лист песком, стряхнул, свернул письмо в трубочку и спрятал в потайной карман своего широкого плаща. - Что же, милорд, выпьем! За самую светлую голову в Англии - за вас! За будущего лорд-канцлера нашей страны!
   - Ну, до этого далеко, - пробормотал сэр Роберт.
   - Но это обязательно будет, - уверенно произнёс Энтони.

***

   Джейн крайне изумилась, когда ей сказали, что с ней хочет встретиться сэр Френсис. Не понимая, чем она могла заинтересовать начальника секретной королевской службы, Джейн ещё больше удивилась, когда её попросили спуститься по чёрной лестнице в хозяйственный подвал, а затем провели по длинному тёмному коридору в каморку с бедной обстановкой, где жил, видимо, кто-то из сторожей. Тут девушку усадили на сундук, стоявший у стены, и оставили одну, сказав, что сэр Френсис скоро прибудет.
   На столе горела свечка, которая тускло и неровно освещала комнату. Джейн подняла глаза вверх и увидела паутину под потолком; в ней что-то двигалось, - Джейн, к своему ужасу, рассмотрела паука, который спускался прямо ей на голову. Она вскрикнула и стремглав выбежала из комнаты, но в коридоре её остановил неприметный человек в серой одежде:
   - Пожалуйста, вернитесь на своё место.
   - Но там паук!
   - Сэр Френсис скоро придёт, - сказал ей неприметный человек. - Пожалуйста, вернитесь на своё место.
   Джейн с укором посмотрела на него и побрела назад; в комнате она, однако, не села на сундук, - она решила стоя дожидаться сэра Френсиса, расположившись около стола поближе к огню свечи.
   Вопреки уверению человека в серой одежде, ждать пришлось довольно долго. Джейн вздыхала и переминалась с ноги на ногу, посматривая краем глаза на паутину и сердясь на сэра Френсиса, который зачем-то заставил придти её сюда. Потом он стала думать о королеве, о сэре Роберте, об Энтони и о себе, - и вздрогнула, когда скрипнула отворённая сэром Френсисом дверь.
   - Добрый вечер, миледи, - невнятно пробурчал он, прошёл к столу, придвинул хромоногий табурет и боком уселся на него.
   Джейн продолжала стоять, потеряв дар речи от такого обращения.
   Сэр Френсис, не обращая на неё внимания, вытащил откуда-то клочок бумаги, поднёс его к свече и, подслеповато щурясь, прочитал то, что там было написано.
   - Так, - сказал он сам себе, - понятно.
   Потом прибавил, подняв глаза на Джейн:
   - Что вы стоите? Присаживайтесь. Разговор у нас с вами будет долгим.
   - Спасибо, я постою, - отказалась Джейн.
   - Ну как хотите... Вначале уточним кое-что. Вы из дворянской, протестантской семьи, рано потеряли родителей, вас воспитывал опекун. Всё правильно?
   - Всё правильно.
   - Ваш опекун придерживается католической веры, но вы протестантка, - так?
   - Да.
   - Странно, - сэр Френсис испытующе посмотрел на Джейн. - Как вам удалось сохранить религию ваших родителей? Неужели ваш опекун не оказывал на вас давление, не требовал переменить веру?
   - Он пытался обратить меня в католичество, но не смог. Из-за этого у нас с ним постоянно возникали конфликты.
   - Вот как? Похвально, что столь юная особа так привержена нашей религии, - сказал сэр Френсис безо всякого выражения. - А в доме вашего опекуна бывали представители известных католических фамилий?
   - В его доме бывало много народа, я не задумывалась, кто к какой вере принадлежит.
   - Как же так? Вы стойкая, убеждённая протестантка, - и не задумывались, что за люди собираются в доме вашего опекуна?
   - Я жила своей жизнью.
   - Интересно. Это большая редкость: человек, живущий своей жизнью, - особенно в наше время. Но вам удалось, тем не менее, войти в доверие к её величеству и стать фрейлиной королевы?
   - В этом нет моей заслуги. Ко двору меня привез мой опекун, кто-то рассказал королеве о том, что я сирота. Её величество решила подыскать мне жениха, но после разговора со мною переменила своё решение и оставила меня при себе, - рассказала Джейн, отчего-то торопясь и волнуясь.
   - Какое удачное стечение обстоятельств! Вас привезли ко двору, кто-то рассказал о вас королеве, её величество захотела устроить вашу судьбу, затем вы так хорошо поговорили с королевой, что она сделала вас фрейлиной. Вы родились под счастливой звездой, миледи, - взгляд сэра Френсиса стал колючим. - Но ваш опекун дал вам советы, как беседовать с её величеством?
   - Нет, милорд. Он скоро уехал на континент и мы с тех пор не виделись.
   - Он уехал до того, как вы стали фрейлиной, или после?
   - Я не помню. Но какое это имеет значение? К чему этот разговор, милорд, я не понимаю? - с возмущением сказала Джейн.
   - Хорошо, детали мы уточнили, - прервал её сэр Френсис. - Теперь скажите мне, в каких отношениях вы состоите с сэром Энтони? Вам известен, надеюсь, сэр Энтони?
   - Почему я должна отвечать вам? Какое вам дело до этого? Почему вы допрашиваете меня? - на глазах Джейн выступили слёзы.
   - Допрашиваю? - на лице сэра Френсиса промелькнула странная гримаса. - Господь с вами, миледи, разве это допрос? Мы просто беседуем с вами по-дружески. Не забывайте, что я начальник секретной королевской службы, а значит, ваш лучший друг. Да, не смотрите на меня так сердито, - я ваш лучший друг, потому что служба, которую я возглавляю, стоит на страже интересов людей, которые преданны королеве. Вы ведь преданны королеве, леди Джейн?
   Она кивнула, глотая слёзы.
   - Так нечего расстраиваться. Будьте со мной откровенны, и я смогу помочь вам, как никто другой. Не надо ничего от меня скрывать, - ну, не будете же вы скрывать от лекаря признаки вашей болезни: как ему лечить вас, если он не разберётся в том, чем вы болеете? Умолчание может привести в таком случае к самому неприятному исходу. Не бойтесь признаваться в своей скверне и отбросьте стыд - врач привык к рассказам о болезнях. Наша служба подобна человеколюбивой исцеляющей медицине, однако мы лечим болезни более страшные, чем запор или насморк - мы лечим болезни, которые могут поразить государство. От них вреда куда больше, чем от чумы или чахотки, ибо государственные болезни могут выкосить население страны без остатка... Поверьте, я слышал такие признания, что меня невозможно чем-либо удивить. Не стыдитесь меня, миледи, признайтесь во всём.
   - Я не знаю, каких признаний вы от меня требуете, - сказала Джейн, утирая глаза платком.
   - Я задал вам вопрос: что за отношения связывают вас с сэром Энтони?
   - Я его невеста, - понуро ответила Джейн.
   - Он сделал вам предложение? Когда назначена свадьба?
   - Он будет просить моего опекуна назначить её, когда тот вернётся с континента.
   - А пока сэр Энтони встречается с вами на правах жениха... О чём вы разговариваете с ним, - например, о чём сегодня говорили?
   - Откуда вам известно, что мы сегодня встречались?
   - Миледи, я начальник секретной королевской службы, сколько же можно повторять, - строго произнёс сэр Френсис. - Так о чём вы разговаривали с сэром Энтони?
   - О разном. О погоде.
   - О погоде? Это крайне важно. Прошу вас вспомнить каждое слово, которое было сказано вашим женихом, - сэр Френсис сделал какую-то пометку на клочке бумаге, что лежал перед ним на столе.
   - Он говорил, что погода чудесная, - сказала Джейн, решив больше ничему не удивляться.
   - Возможно, он употреблял какие-нибудь сравнения?
   - Да, он сравнивал её с погодой в Италии.
   - В Италии? Так я и думал, - довольно произнёс сэр Френсис и сделал вторую пометку на листке. - Замечательно, леди. Что он ещё говорил?
   - О договоре между Богом и человеком, о расчёте, о душевной чёрствости некоторых людей.
   - Прекрасно! - сэр Френсис в третий раз сделал пометку на листе. - С точки зрения какой религии рассуждал об этом ваш жених?
   - Он рассуждал об этом с общей точки зрения, - с вызовом ответила Джейн. - Хотя сэр Энтони католик, но он ругал и протестантов, и католиков, нарушающих Божьи заповеди.
   - Отлично! - сэр Френсис снова черкнул что-то в листке. - А не было ли разговоров, касающихся государственных дел или положения её величества?
   - Нет, не было.
   - Не было? - взгляд сэра Френсиса пронизывал Джейн насквозь.
   - Не было.
   - Вы уверены?
   - Да, - твёрдо ответила она, не отводя глаз.
   - Вспомните хорошенько. Может быть, всё-таки, были сказаны какие-то слова на этот счёт? Лгать грешно, юная леди, - разве вам неизвестно, что ложь иссушает душу?
   Джейн смутилась.
   - Насчёт её величества были слова, - призналась она. - Но это было не во вред ей, наоборот, сэр Энтони хотел образумить друга королевы, сэра Роберта, чтобы он не обижал её величество.
   - Очень благородно со стороны вашего жениха, - серьёзно проговорил сэр Френсис, - но мне непонятно, почему он решил, что сэр Роберт послушает его? Сэр Энтони занимает не то положение при дворе, - лучше сказать, у него вообще нет никакого положения, - чтобы он мог рассчитывать на аудиенцию сэра Роберта и его внимание.
   - Они были знакомы когда-то.
   - Да вы что? Вот этого я не знал, придётся мне подтянуть своих сотрудников - сэр Френсис размашисто написал на листке пару строчек. - Знакомство было таким близким, что сэру Энтони можно было рассчитывать на новую встречу?
   - Да нет же, милорд. Сэр Энтони попросил меня, чтобы я устроила эту встречу, - объяснила Джейн.
   - И вы обещали ему, миледи? Хорошо. Когда же состоится встреча?
   - Она уже состоялась, милорд. Сразу после разговора с сэром Энтони я пошла к сэру Роберту. Он согласился принять сэра Энтони и они встретились пару часов назад.
   Сэр Френсис бросил на неё быстрый взгляд, а потом насупился.
   - Я прикажу наказать моих агентов, они даром едят свой хлеб, - мрачно произнёс он после паузы. - Вам известно, о чём шёл разговор у сэра Роберта и сэра Энтони?
   - Сэр Энтони убеждал сэра Роберта быть внимательнее, мягче к королеве и не огорчать её величество. Она - воплощение доброты, как же можно обижать её? - сказала Джейн, вздохнув.
   - Вы присутствовали при этом разговоре?
   - Нет, но именно за этим сэр Энтони пошёл к сэру Роберту, - о чём же ещё они могли беседовать? Я потом спросила сэра Энтони, как отнёсся сэр Роберт к его увещеваниям, и он сказал мне, что ему удалось убедить сэра Роберта вести себя благоразумнее.
   - А, так вы видели своего жениха после аудиенции! Он всё еще во дворце?
   - Нет, он уехал.
   - Уехал? На ночь глядя? - удивился сэр Френсис.
   - Он сказал, что у него срочные дела.
   - А куда он поехал?
   - Я не знаю, я не спросила.
   - Ну, конечно, вы живёте своей жизнью, - кивнул сэр Френсис. - Что же, миледи, вы ответили на все мои вопросы. Вы выполнили свой верноподданнический долг по отношению к её величеству. Более я вас не задерживаю.
   - Но я так и не поняла, зачем вы задавали эти вопросы? - осмелилась спросить Джейн.
   - Вот и прекрасно, что не поняли, - это дополнительное свидетельство в вашу пользу, - сказал сэр Френсис. Он подошёл к двери и позвал своих людей. - Ни о чём не беспокойтесь, миледи, продолжайте служить королеве. Время от времени мы будем встречаться с вами, - я или один из моих помощников, - и обсуждать различные дворцовые новости. В свою очередь, вы можете рассчитывать на моё покровительство, а это не лишнее для вас, - особенно теперь. Прощайте, миледи. Вас проводят мои люди, они уже ждут вас.
   Когда Джейн ушла, сэр Френсис сказал неприметному человеку в сером, оставшемуся вместе с ним в комнате:
   - Срочно смените агентов во дворце, они ненадёжны. Это первое. Второе, отправьте новые инструкции сэру Эмиасу.
   - Простите, милорд, последний вариант инструкций?
   - Да, тот, который мы заготовили. Вместе с ними отправьте инструкции этому молодому человеку, как его... Кристоферу. Вы ручаетесь, что он справится со своей задачей?
   - Он лучший из молодых агентов. Вы сами хвалили его, милорд, когда он вернулся из Италии.
   - Да, но он показался мне чересчур эмоциональным, - вы не находите?
   - Вы правы, милорд, но это издержки молодого возраста.
   - Посмотрим... Третье и главное. Известный вам сэр Энтони только что отбыл из дворца. У меня есть все основания думать, что он направляется к Марии Шотландской. Не препятствовать ему в свидании с ней, - ни в коем случае не мешать этому свиданию, вам ясно?
   - Слушаюсь, милорд.
   - А после свидания пусть сэр Энтони благополучно возвратится в Лондон, пусть встретится со своими друзьями, которых мы должны узнать всех до единого, и уж тогда... Вам понятно?
   - Я вас понял, милорд, - склонился перед сэром Френсисом неприметный человек в серой одежде.
  

Часть 4. Тайное послание

  
   У Бесс, фрейлины королевы Марии, была уютная комнатка, расположенная на третьем этаже, прямо над покоями её величества. Это было единственное место в замке, где не чувствовалось сырости: по стене комнаты проходила большая труба от камина, кроме того, тут была печь, дававшая много тепла.
   Бесс и раньше не хотелось вылезать по утрам из своей тёплой постели и спускаться в холодные комнаты второго этажа, но тем более не хотелось этого сейчас, когда рядом лежал Кристофер. Он ещё спал, Бесс осторожно гладила его лоб, брови и короткую молодую бородку на щеках; время от времени, не в силах удержаться, она целовала его в шею, но Кристофер всё не пробуждался. Наконец, он пробормотал что-то, глубоко вздохнул, и открыл глаза.
   - Доброе утро! - с улыбкой сказала Бесс и снова поцеловала его. - Как тихо ты спал, прямо как ребёнок. Мне было жалко тебя будить.
   - А что, пора вставать? - спросил он, сладко потягиваясь.
   - Давно пора. Ночной караул уже сменился, скоро утренняя молитва. Тебе надо идти к твоим солдатам, а мне - к её величеству.
   - Пора, пора, пора! - пропел он и закинул руки за голову. - Как быстро пролетают ночи, - как быстро пролетают они в объятиях любимой. В этой комнатке часы летят, как минуты, а минуты сыплются, как мука из-под мельничного жернова, - не успеешь оглянуться, а перемололось всё зерно, что привезли сегодня. Будь моя воля, я бы вообще не выходил отсюда, - подбрасывал бы и подбрасывал зерно в жернова, чтобы они крутились, не останавливаясь.
   Кристофер повернулся к Бесс и обнял её:
   - Не запустить ли нам нашу мельницу ещё разок, напоследок? Как приятно заниматься молотьбой, когда тут находится такой совершенной механизм, - он провёл рукой по её телу.
   - Я не могу, не надо! - слабо отбивалась она, сама сгорая от желания. - Королева меня хватится, она и так недовольна моими частыми опозданиями. Нет, не надо, Кристофер, - подождём до вечера!
   - Ах, как жаль! - с досадой воскликнул он и откинулся на спину. - Но служба превыше всего, это свято. Ну, что же ты не встаёшь? Королева опять будет сердиться на тебя.
   - Ничего, успею, - непоследовательно сказала Бесс и положила голову ему на плечо. - Так не хочется уходить, поговори со мной ещё о чём-нибудь.
   - Какие у тебя волосы, у них удивительный цвет - золотисто-пепельный, цвет зрелой пшеницы, - Кристофер пропустил сквозь пальцы её длинные локоны. - И они такие густые, что в них можно потеряться. А запах, - бог мой, как они пахнут! Цветущий луг на восходе солнца, когда аромат трав сливается с запахом росы, - вот что такое запах твоих волос! А твои глаза - с чем мне сравнить их? С небом? Оно бледнеет перед их синевой. С морем? Оно не так глубоко, как они. А кожа - прозрачная и румяная, наполненная ласковым теплом и нежностью. А щёки, - как они свежи и упруги! Какое чувственное удовольствие скользить по ним подушечками пальцев - вот так, - ощущая божественную округлость, которая так напоминает другие округлости твоего тела.
   - Не надо, - повторила Бесс, как будто в забытьи. - Пресвятая Дева, неужели мне надо уходить!.. Прочитай мне лучше что-нибудь из твоих стихов.
   - Что же мне прочитать? - потёр лоб Кристофер. - Ну, разве, это... Я сочинил его вчера, когда увидел голубя с голубкой, что сидели на краю крыши и ворковали, томно соединяясь клювами. Затем голуби взмыли в небеса и полетели прочь, к лугам и дубравам, а я подумал о нас с тобой, - как было бы славно жить на лоне природы, без забот и волнений, подобно добрым лесным эльфам. Об этом мои стихи:
  
   Любясь, как голубь с голубком,
   Пойдем со мной и заживём
   Среди лугов, среди дубрав,
   Среди цветов и горных трав.
  
   Где по камням звенят ручьи
   И распевают соловьи,
   Там под скалой любовь мою
   Из родника я напою.
  
   Захочешь ты, чтоб я принёс
   Тебе охапку свежих роз
   Или тюльпанов? - повели:
   Добуду, как из-под земли.
  
   Я плащ любимой поднесу
   С опушкой меховой внизу
   И башмачки - кругом атлас,
   Что тешут ножку, как и глаз.
  
   Из мирта я сплету венок,
   Коралл, янтарь сложу у ног;
   Согласна ль ты в раю таком
   Жить, словно голубь с голубком?
  
   В обед мы будем каждый день
   На мраморный садиться пень
   И пить нектар, как боги пьют,
   И есть из золочёных блюд.
  
   И будут пастушки для нас
   Петь и плясать во всякий час;
   Чтоб нам с тобой в раю таком
   Жить, словно голубь с голубком.
  
   - Как славно! Милый мой, - она поцеловала его. - Я ничего другого не желала бы, как жить с тобой в хорошеньком маленьком домике среди цветов и деревьев. Мы любили бы друг друга, всегда были вместе и прожили свою жизнь душа в душу, - как два голубка, о которых ты написал. Если бы не королева, я уехала бы с тобой хоть сейчас, куда угодно.
   - Ты любишь королеву? - спросил Кристофер.
   - Её нельзя не любить. Она прекрасная женщина - и такая несчастная! Бедная Мария, за что судьба сурова к ней? - грустно произнесла Бесс.
   - Я тоже полюбил её, - сказал Кристофер. - Я готов служить ей так же честно, как служишь ты.
   - Но твоя повелительница - королева Елизавета, - возразила Бесс. - Как можно служить двум господам?
   - Я дворянин и сам выбираю, кому служить, - гордо ответил Кристофер. - Сейчас я служу Елизавете, но приехав сюда и узнав королеву Марию, я понял, что хотел бы служить одной ей.
   - Как это хорошо! Мария так нуждается в настоящих друзьях, - с облегчением сказала Бесс. - Мой Кристофер, мы оба будем верными друзьями королевы, правда?
   - Конечно. Для тебя я сделаю всё, о чём ты попросишь, - а стало быть, сделаю и для Марии. Считай, что я принёс присягу на верность ей.
   - Мой Кристофер! - Бесс прижалась к нему. - Я знала, что ты лучший на свете. Но как же сэр Эмиас? Он твой начальник, ты должен его слушаться, однако мне он не нравится, я ему не верю, - её величество тоже говорит, что сэру Эмиасу верить нельзя.
   Кристофер рассмеялся:
   - Сэр Эмиас - старый служака! Он привык выполнять приказы, ему нет дела до простых человеческих чувств. Верить или не верить сэру Эмиасу, - всё равно, что верить или не верить скале, дереву, реке или морю. Всё это может быть полезно для нас, а может и погубить, но не по своей воле, а по Божьему велению или стечению обстоятельств. Язычники наделяют неживую материю душой, в нашей христианской религии она бездушна, а сэр Эмиас стоит где-то посередине: он живая материя, не имеющая души. Таких людей, как сэр Эмиас, много ходит по земле, но я не из их числа: я служу не из-за денег, не из карьеры, - во всяком случае, не только из этого, - я служу по своим убеждениям.
   - Я никогда не сомневалась в тебе; с первого взгляда я поняла, что ты не такой, как остальные. Мой Кристофер, - Бесс провела ладонью по его волосам. - Скажи мне что-нибудь ещё.
   - О чём, к примеру?
   - Ну, если у нас зашла речь о королеве, скажи, что творится сейчас в Лондоне? Её величество очень беспокоит это в последнее время. Она стала какая-то тревожная, всё ждёт каких-то известий. Мне так хочется утешить её; скажи, что происходит в Лондоне?
   - Находясь в этом замке, трудно знать о том, что происходит в столице. Кто я такой, чтобы быть в центре событий? Но кое-что я знаю. Положение в Лондоне неспокойное, - зашептал Кристофер на ухо Бесс. - Близится война с Испанией, и далеко не все подданные Елизаветы рвутся в бой. Вроде бы составляется некая оппозиция Елизавете, вроде бы готовятся волнения, вроде бы люди всё громче повторяют имя королевы Марии.
   - Боже праведный! - испугалась Бесс. - Не приведёт ли это к ухудшению положения Марии?
   - Больше тебе скажу: есть люди, влиятельные люди, которые хотят видеть на престоле законную королеву, то есть Марию. Мы переживаем переломный момент нашей истории, - судьба Елизаветы висит на волоске. Если Мария отважится на решительные действия, Елизавете несдобровать.
   - Господе Иисусе! - Бесс запахнулась в одеяло и села на кровати. - Я даже не представляю, чем это закончится. С одной стороны, нет более достойной королевы, чем Мария; с другой стороны, Елизавета способна... Святые великомученики, она на всё способна!.. Что же делать?
   - Не знаю, не знаю... - протянул Кристофер. - Но положение, в самом деле, серьёзное. Я думаю, что победит тот, кто начнёт действовать первым.
   - Я передам её величеству твои слова, - Бесс стала поспешно одеваться. - Так значит, мы можем на тебя рассчитывать?
   - Я весь ваш, душой и телом, - сказал Кристофер.

***

   Мария работала в садике, который был возделан ею во дворе замка. Сегодня она занималась розами: в прошлом году её привезли кусты, цветы на которых имели оттенки белого, пурпурного, желтого и абрикосового цветов. Королева тогда рассадила их в определенном порядке: вдоль дорожек - белые кустарниковые розы, у входа в мыльню Мария разбила клумбу с пурпурными галльскими, а ближе к стене, с укреплённой на ней деревянной решеткой, она посадила вьющиеся желтые и абрикосовые розы вперемешку с клематисом и жимолостью.
   Садовника в замке не было, но Марии он был не нужен,- ей нравилось самой возиться с цветами, - а тяжелую работу выполняли слуги. Сейчас один из них стоял возле королевы и терпеливо ждал, пока она обрежет увядшие соцветия и засохшие стебли на кустах.
   - Пожалуй, хватит, - Мария отложила ножницы, разогнулась и сняла перчатки. - Все кусты отлично прижились, но надо постоянно их поливать и рыхлить под ними землю, чтобы не было недостатка в воде и воздухе.
   - Слушаюсь, ваше величество, - сказал слуга, берясь за лопату.
   - Но будьте осторожнее, чтобы не повредить корни, - предупредила Мария. - Когда взрыхлите землю, добавьте немного торфа или навоза, перемешав его на две трети с песком, а уж затем обильно полейте. Неплохо бы ещё посыпать листья золой, чтобы их не ели гусеницы.
   - Всё будет исполнено, ваше величество.
   - Благодарю вас.
   Мария прошла на террасу и присела здесь отдохнуть, любуясь на розы.
   - Ваше величество! - окликнули её.
   Королева подняла голову и увидела Бесс.
   - А, вот и ты! - сказала Мария. - Долго же тебя не было, опять проспала?
   - Ваше величество, - запыхавшаяся Бесс едва могла перевести дух. - У меня есть важные известия... От Кристофера...
   - Я так и знала, что ты с ним. Ах, Бесс, Бесс, крошка Бесс, я ведь предупреждала, чтобы ты не подпускала его к себе! - с укором проговорила королева. - Он опасен, неужели ты этого не понимаешь?
   - Нет, мадам, мы ошиблись в нём, - горячо возразила Бесс. - Это очень хороший, благородный человек. Он полюбил вас, он готов служить вам!
   - Полюбил меня? А тебя? - улыбнулась Мария.
   - Да, но... Я не об этом... Я хотела сказать... - смешалась Бесс.
   - Не смущайся, - ласково произнесла королева, - в конце концов, я тоже женщина, я понимаю, что творится в твоём сердечке. Ну, так что же ты хотела сказать?
   - Кристофер говорит, что положение в Лондоне очень серьёзное. Люди не желают войны с Испанией, - они надеются на вас, мадам. Елизавета потеряла влияние, люди желают, чтобы королевой были вы, ваше величество, - выпалила Бесс, гордая, что сообщает сведения, имеющие государственное значение.
   - Тише, моя милая, - королева взглянула на слугу, копающегося в саду. - Мне кажется, что твой Кристофер преувеличивает: если трон под Елизаветой шатается, то не настолько, чтобы рухнуть в любую минуту.
   - Сейчас, когда Елизавета может потерять корону и даже жизнь, она не остановится ни перед чем!
   - Тише, Бесс, - повторила Мария. - Мне это известно. Что же предлагает Кристофер?
   - Он готов служить вашему величеству также преданно, как я.
   - Спасибо, моя милая. Но у него есть какие-то определённые предложения?
   - Он выполнит всё, что вы ему прикажете.
   - А что я должна ему приказать?
   - Этого я не знаю. Я плохо разбираюсь в политике, - растерялась Бесс.
   Мария задумалась, а потом спросила:
   - Скажи мне, а он не перевёртыш, твой Кристофер? Он не предаст нас?
   - Никогда, мадам! - вскричала Бесс. - Он любит вас, он любит меня, - пусть попробует предать! Тогда он близко ко мне не подойдёт!
   - Это весомый аргумент, - усмехнулась королева. - Ты полагаешь, что его любовь к тебе так велика? Впрочем, о чём я спрашиваю, - ты, конечно же, именно так и думаешь.
   - Мадам, я не думаю, я точно знаю: Кристофер любит меня и выполнит любую мою просьбу, - обиделась Бесс.
   - Дай Бог. Что же, моя милая, твои известия действительно важные. Если Кристофер любит тебя так сильно, как ты говоришь...
   - Не сомневайтесь, мадам!
   - Если он любит тебя по-настоящему, он может быть полезен нам, когда настанет подходящий момент.
   - Ваше величество?
   - Не забивай себе голову политическими интригами, зачем тебе это? - Мария поднялась со стула. - Проводи меня до конюшни, я велела запрячь Роланда, хочу прокатиться по лесу.
   - Но, мадам, вам нужно переодеться! Как же вы поедете в этом платье? - изумилась Бесс.
   - Ничего, обойдусь. Солнце скоро начнёт печь во всю силу, - боюсь, что тогда станет слишком жарко для верховой езды.
   ...Добравшись до лесной поляны, где были восемь больших камней, Мария остановила коня. Как из-под земли тут же появился Энтони. Королева дёрнула Роланда за повод и хотела ускакать прочь.
   - Ваше величество! - крикнул ей Энтони.
   - Господи! - воскликнула Мария, повернув назад. - А я приняла вас за Кристофера и едва не уехала.
   - А, за помощника сэра Эмиаса? Мы, что, так похожи с ним?
   - Внешне не особенно, - он брюнет и ниже вас ростом, - но какое-то сходство всё же есть.
   - Бывает... Вы без провожатых, ваше величество?
   - Представьте себе, меня теперь отпускают совсем одну! Что бы это значило?
   - Вы правильно сказали в прошлый раз, - либо они хотят, чтобы вы убежали, либо дают вам возможность составить заговор. В любом случае, это нам на пользу.
   - Да, я так говорила, но возникло новое обстоятельство.
   - Какое?
   - Кристофер без памяти влюбился в мою фрейлину и, кажется, готов перейти на нашу сторону.
   - Опять Кристофер! Вы же утверждали, что ему нельзя верить: он получил какие-то инструкции на ваш счёт из Лондона? - недоверчиво спросил Энтони.
   - Я не утверждала, я предполагала, - поправила его Мария. - Возможно, я ошиблась; возможно, он переменился - ведь любовь творит чудеса. А вы часом не влюбились в фрейлину Елизаветы, за которой ухаживаете и на которой обещали жениться?
   - Я не могу себе позволить влюбиться, - отрезал Энтони. - Влюбленный мужчина становится беззащитным, как птенец, его может склевать любая ворона.
   - Я и забыла, что вы крутите любовь исключительно для того чтобы использовать бедную девушку в своей игре.
   - Это не так просто, мадам. У меня тоже есть сердце, я тоже создан из крови и плоти. Джейн, девушка, о которой мы говорим, красива, умна и добра. При других обстоятельствах я не мог бы желать лучшей жены для себя, однако я не имею права забывать о высшей цели, - о возведении вас на престол, ваше величество, - сухо сказал Энтони.
   - Боже мой, что за день выдался: все на меня обижаются... Сэр Энтони, мы знаем и ценим вашу службу нам! Оставим пустые разговоры; сообщите, для чего вы вызвали меня?
   - Ваше величество, обстановка в Лондоне накаляется. Медлить больше невозможно: сейчас или никогда! Число недовольных правлением Елизаветы стремительно увеличивается, к нам присоединяются даже её приближённые. Поглядите, что я вам привёз.
   Энтони достал нож, вспорол подкладку своей шляпы и вытащил сложенный во много раз листок:
   - Прошу вас, ваше величество.
   - Что это? - Мария развернула письмо и прочла: - "Я служил и буду служить её величеству королеве Елизавете, пока она жива. Я не подвергаю сомнению, однако, ваши права на престол, мадам, - подтверждённые обычаем и законом". Какое странное послание! Оно, видимо, предназначено мне? Но от кого оно?
   - Его написал фаворит королевы Елизаветы, сэр Роберт.
   - Фаворит Елизаветы! Не может быть! - воскликнула Мария.
   - Он написал это в моём присутствии, - сообщил Энтони. - Видите, как далеко зашло разложение в кругу Елизаветы! Надеюсь, вы понимаете, что надо действовать без промедления?
   Однако Мария не слушала его; она вдруг расхохоталась так громко, что эхо разнеслось по лесу.
   - Елизавета, великая королева Елизавета! - повторяла Мария сквозь смех. - Твоя мать была шлюхой, отец - святотатцем и палачом, из рода свинопасов, - а ты думала, незаконнорожденная дочь греха, что твоё прошлое не выстрелит в тебя, коли ты заняла трон?! Что ты за женщина, если ты не познала счастья ни с одним мужчиной, а последний из них в твоей жизни, - твоя надежда, твоё утешение, твоя отрада, - предал тебя! Ты раздавлена, ты уничтожена, ты уже не живёшь! Великая королева Елизавета, вот тебе проклятье, вот тебе отмщение и воздаяние, вот тебе позор, который уже ничем не смыть и который ты возьмёшь с собой в вечность!
   Растерявшийся Энтони еле дождался, когда королева успокоится и затем сказал:
   - Ваше величество, нельзя медлить. Надо действовать!
   - Вы показывали кому-нибудь это письмо? - спросила королева вместо ответа.
   - Я поклялся уничтожить его, но прежде собирался дать прочесть нашим друзьям, чтобы они сами убедились, как непрочно положение Елизаветы. Если уж её фаворит примкнул к нам, - о чём тут толковать!
   - Пусть послание сэра Роберта не имеет адреса, но оно предназначено мне, - возразила Мария. - Вы поклялись уничтожить его, - что же, так и поступим.
   Она разорвала письмо в мелкие клочки и пустила их по ветру.
   - Вы правильно сделали, что дали такую клятву, - сказала Мария, поймав недоуменный взгляд Энтони. - Попади это письмо в руки Елизаветы, она меня не пощадила бы; послание сэра Роберта - смертный приговор для меня. Не понимаете? Это оттого, что вы мужчина. Есть вещи, которые женщина никогда не простит другой женщине: не важно, что я не добивалась внимания сэра Роберта, - важно, что он предал Елизавету ради меня. Даже заговор для неё не так страшен, как это предательство. Что заговор! - заговоры всегда были и будут в политике, - но нет ничего ужаснее и позорнее для женщины, чем измена любимого мужчины. Прибавьте к этому возраст Елизаветы и возраст сэра Роберта - её увядание и его расцвет. Нет, такую обиду она не простит, - вы уж поверьте мне, милорд! Понятно, почему это письмо следовало уничтожить?
   - Да, ваше величество. Однако вы не ответили мне на главный вопрос: даёте ли вы нам разрешение выступить? Ей-богу, нельзя больше медлить, надо начинать!
   Мария помолчала с минуту.
   - Если вы уверены в успехе, начинайте! - бросила она.
   - Но мне нужен ваш письменный приказ. Игра пошла по-крупному, на кон поставлены многие жизни; нашим друзьям будет недостаточно моих слов, им потребуется зримое удостоверение того, что вы с нами.
   - Хорошо, я напишу.
   - И согласитесь на крайние меры? - спросил Энтони.
   - Вы снова об убийстве Елизаветы?
   - Да, ваше величество. Я хотел бы...
   - Нет, милорд! - раздражённо оборвала его Мария. - Забудьте об убийстве. Я приказываю вам забыть.
   - Как я могу забыть об убийстве, если оно заняло прочное место в истории нашей страны? Король Генрих своими безумными реформами уничтожил десятки тысяч человек: кого-то перебили, кого-то лишили дома и имущества, а потом повесили за бродяжничество; не счесть тех, кого обрекли на голодную смерть. Мёртвые женщины, дети, старики нескончаемой чередой идут за Генрихом и смотрят на него с мучительным укором... Елизавета, которую народ встретил с восторгом, считая её спасительницей нации, продолжила дело отца. Во имя обогащения и процветания немногих она безжалостно сдирает кожу со всех прочих своих подданных, - и при этом улыбается и говорит правильные слова... Смерть шествует по нашему Отечеству и добром остановить её нельзя: "око за око, зуб за зуб", - сказано в Писании. Тиран должен расплатиться своими слезами за слёзы народа, пролить свою кровь за пролитую им кровь, отдать свою жизнь за погубленные жизни. Это будет не убийство, это будет возмездие: Бог и народ требуют от нас отмщения!
   - Вы напрасно расточаете своё красноречие, - холодно сказала Мария. - Возвращайтесь в Лондон, заканчивайте приготовления; письмо с приказом выступить придёт следом за вами.
   - Но кто доставит его? - спросил Энтони, не скрывая разочарования. - Неужели Кристофер? Ваше величество, я, всё-таки, не доверял бы ему.
   - Я найду, кого направить к вам с письмом. Прощайте, милорд, - и да поможет вам Бог!

***

   Сэр Эмиас пришёл к королеве перед обедом. Встав в дверях, он неуклюже поклонился и пробормотал традиционное приветствие.
   - Чему обязана, милорд? - улыбнулась Мария. - У вас такое срочное дело, что вы не можете дождаться, когда мы встретимся за столом?
   - У меня конфиденциальный разговор, - буркнул сэр Эмиас.
   - Вот как? Бесс, дорогая, выйди, пожалуйста, - сказала Мария.
   Проводив фрейлину взглядом, сэр Эмиас приблизился к королеве и невнятно произнёс:
   - Я должен сообщить вам, мадам, что скоро в вашем положении произойдут большие изменения.
   - Какие изменения, милорд? - удивленно спросила королева.
   - Получен приказ из Лондона. Вас переведут в другое место, режим вашего содержания там будет более жёстким.
   - Меня хотят заточить в темницу? - резко проговорила Мария, выпрямившись во весь рост.
   - Это не совсем так, мадам. Просто ваша свобода будет ограничена, а охрана усилена.
   - Вы говорите загадками, сэр Эмиас. Скажите прямо, почему со мной так поступают и что меня ожидает.
   - Я говорю то, что мне приказано сказать. Могу добавить, что эти меры направлены на предотвращение ещё более худших событий, которые могут произойти в будущем.
   - Что за события и каким образом будет ограничена моя свобода? - возмутилась Мария. - Я имею право знать.
   - Безусловно. На это вы имеете право, - согласился сэр Эмиас. - Свобода ваша будет ограничена следующим образом. Пятьдесят солдат день и ночь станут караулить подходы к замку; вам будет строжайше запрещено покидать его, на людей из вашей свиты тоже распространяется этот запрет. Своего коня Роланда вы оставите здесь, равно как и всех остальных принадлежащих вам лошадей, так как они вам всё равно не нужны - время выездов на охоту и прогулок верхом для вас прошло.
   - Как, мне не разрешат взять с собой Роланда?! - вскричала Мария. - Но он так привязан ко мне, что погибнет от тоски, не видя меня. Боже мой, разрешите перевезти его вместе со мной, - не будьте столь жестоки, милорд!
   - Я ничего не разрешаю и ничего не запрещаю, - я лишь выполняю приказы, - возразил сэр Эмиас. - Далее. Переписка вам будет строго воспрещена, какие-либо контакты с посторонними лицами не допускаются. Вы не должны никому писать и ни от кого не получать письма. Все письма, приходящие на ваше имя, будут изыматься; показывать вам их не будут. Любые посылки, доставленные вам, будут тщательно просматриваться; книги, если таковые вам пришлют, подвергнутся досмотру вплоть до вскрытия корешка и обложки.
   - Господи, как же я буду брать в руки книги со вспоротыми обложками? - насмешливо произнесла Мария.
   - Не могу знать. Я передаю вам то, что мне велено передать, - повторил сэр Эмиас. - Это ещё не всё. Дабы быть уверенными, что вы никому не пишете, чернила, перья и бумагу у вас отберут, - однако и этого мало. Для того чтобы удостовериться в отсутствии у вас тайных записок и посланий, - а также предметов, могущих представлять опасность для обеспечения режима вашего пребывания в замке, - у вас будет дважды в день производится обыск. Он коснётся всего, что принадлежит вам: личных вещей, одежды и обуви.
   - Вы будете рыться в моём белье и кромсать подошвы моих башмаков? - презрительно спросила Мария.
   - Я буду делать то, что мне приказывают, - ответил сэр Эмиас.
   - Значит, вам приказали содержать меня как узницу? Очень мило, я благодарна моей сестрице Елизавете за такое отношении ко мне, - мрачно усмехнулась Мария. - Но почему бы её не пойти дальше? Пусть меня поместят в подземелье, прикуют цепями к стене, посадят на хлеб и воду. Узница так узница - зачем моей сестре делать вид, что она относится ко мне как к королеве?
   - Не могу знать, - снова повторил сэр Эмиас. - Кроме того, вам не дозволяется брать на новое место проживания никаких средств, которые женщины обычно используют для наведения красоты, - и ваш парикмахер с вами не поедет.
   - Елизавета хочет, чтобы я выглядела огородным пугалом? Тщетная предосторожность. Моя кожа, моё лицо, мои глаза, мои волосы по-прежнему молоды, а её - состарились и увяли. Это ей не обойтись без кремов, бальзамов, без пудры и помады, а я прекрасно обойдусь без всего этого! - захохотала Мария, сверкая глазами. - Но какая мелкая, жалкая месть! Не думала, что Елизавета опуститься до такого. Если она подозревает меня в заговоре, если беспокоится о своей драгоценной персоне, то могла бы упрятать меня в глухой тюремный склеп, - но зачем же издеваться и унижать? Вот и видно, что в ней нет ни капли благородства: плебейка останется плебейкой, - в короне или без неё.
   - Заговора её величество не опасается, - заметил сэр Эмиас, - Однако обстановка в стране нестабильная, грядёт война с Испанией, как вам известно. Существует вероятность, что кое-кто может воспользоваться нашими трудностями и попытается вызвать возмущение в народе, - если не что-нибудь похуже. Ваша жизнь тогда будет не в меньшей опасности, чем жизнь её величества. Я полагаю, - это уже моё мнение, - что вас переводят на новое место в ваших же интересах.
   - В моих интересах? Где вы разглядели мои интересы? - нервно рассмеялась Мария. - Мои интересы в том, что меня запрут в четырёх стенах, лишат общения, будут обыскивать, - убьют, в конце концов, моего Роланда, милое животное, которое привязано ко мне и к которому я привязалась всем сердцем? И это вы называете заботой обо мне? Если моя августейшая кузина так боится заговора, он могла бы найти лучший способ, чтобы обезопасить себя и меня!
   - Дело не только в заговоре, - загадочно проговорил сэр Эмиас. - Мне велели сказать вам, что её величество чрезвычайно недовольна вашим поведением в смысле нравственности.
   - Моим поведением? Моей нравственностью? - Марии показалось, что она ослышалась. - Это невероятно! Объяснитесь, милорд.
   - До королевы дошли слухи, что вы, презрев христианский обычай, ведёте себя распущенно и развратно. В частности, графиня Шлозбери пожаловалось на вас: вы склонили её мужа к прелюбодеянию, - графиня утверждает, что это далеко не единственный случай, когда вы совращали мужчин.
   - Да как она посмела! - с дрожью в голосе воскликнула Мария. - Обвинить меня в прелюбодеянии и разврате, - меня, кто живёт здесь, подобно монахине; меня, вот уже двадцать лет лишенную мужского общества, не считая общества грубых охранников и солдафонов! Графиня Шлозбери сама развратница, интриганка и сплетница, - как посмела она обвинить меня! О, я могла бы рассказать моей сестрице, что говорила графиня про неё! Елизавета, мол, так тщеславна и так высоко мнит о своей красоте, словно она сама царица небесная. Она ненасытно жадна до лести и требует от своих потакателей, чтобы те постоянно ей кадили и превозносили её до небес, - сама же в припадке раздражения истязает своих придворных дам и горничных. Одной она будто бы сломала палец, другую, которая ей не угодила, прислуживая за столом, ударила ножом по руке. Если верить Шлозбери, моей сестрице уж никак не пристало разыгрывать непорочную и порочить других!
   - Тем не менее, обвинение выдвинуто, - упрямо сказал сэр Эмиас.
   - И это говорите мне вы, милорд? - на глазах Марии показались слёзы. - Вы со мной не один год, вы каждый день видите всё что я делаю, - и вы верите этому обвинению? Как вам не стыдно повторять эти гнусности.
   - Я тут ни при чём. Вы спрашивали меня, что стало причиной изменений в вашем положении, и я вам ответил, - возразил сэр Эмиас. - Мне велели сказать вам, что её величество советует вам покаяться, забыть о греховных наслаждениях, предаться молитвам и благочестивым размышлениям. Её величество считает, что вам уже пора больше заботиться о душе, чем о теле. Все предметы, необходимые для религиозного отправления, вам разрешено взять с собой. Если хотите, вам закажут новую Библию или любые другие священные книги, способствующие исправлению человека.
   - Пускай Елизавета закажет Библию себе! - закричала Мария. - Старая девственница, в постели которой побывало больше мужчин, чем бывает в публичном доме! Так вы верите графине Шлозбери? Вот вам ещё её свидетельство! Графиня говорила, что ваша королева не пропускает ни одного случая потешить свою плоть и забавляется со всё новыми и новыми любовниками; Елизавета очень падкая до мужчин, - хотя уже старуха и кончает носить крови. К ней в кровать идут за положением и деньгами: известно, что она подарила 300 фунтов лакею, принесшему ей весть о возвращении Хэттена, её очередного любовника. Графиня предлагала мне, закатываясь смехом, включить моего сына в число возлюбленных Елизаветы, что, мол, принесет мне большие выгоды!
   Я оборвала эту наушницу Шлозбери с её непристойными шутками, но я и без неё знаю, что слизняк Дадли был ширмой для любовников вашей королевы, которым она разрешала самые безумные ласки, но обманывала их надежды на полную близость, не давая удовлетворения! Это хуже, чем разврат, это за гранью разврата, - последняя куртизанка ведёт себя порядочнее Елизаветы! И она мне советует молиться и каяться - развратница, блудница, исчадье ада, упрёк Богу на земле!
   - Мадам, мне не престало слушать такие слова о моей государыне, - сказал сэр Эмиас. - Что я должен буду написать в своём докладе в Лондон?
   - Пишите, что хотите, - можете донести, что я ненавижу Елизавету! - продолжала кричать Мария. - Теперь один Господь рассудит нас с ней, теперь нам не быть вместе на этом свете! Пусть сгинет ваша королева, - или погибну я!
   - Вы слишком далеко заходите, мадам, - невозмутимо проговорил сэр Эмиас. - Я вас предупреждал, чтобы вы были осторожны. Повторяю, я чувствую к вам симпатию и не желаю зла. Смиритесь, мадам, вспомните о заветах Спасителя, - примите как истинная христианка всё что выпало на вашу долю. Это последнее, что я могу сказать вам от себя. Более у нас не будет личных бесед, я буду выполнять свой долг.
   - А я буду выполнять свой! - воскликнула Мария и осеклась. - Я благодарю вас, милорд, за доброе отношение ко мне, - в голосе королевы прозвучала язвительность, - и не упрекаю ни за какие ваши поступки. Вы прекрасный слуга её величества Елизаветы и можете этим гордиться.
   - Спаси вас Бог, мадам, - со всей серьёзностью ответил сэр Эмиас.

***

   Выпроводив его, королева позвала Бесс. Она вбежала, улыбающаяся и счастливая, но увидев опрокинутое лицо Марии, застыла посреди комнаты:
   - Что случилось, ваше величество? Я думала, что пора одеваться к обеду.
   - Я не буду обедать, - резко сказала королева. - Встань за дверью и проследи, чтобы никто не вошёл сюда. Мне надо написать письмо и я не хочу, чтобы меня тревожили. Можешь говорить, что тебе в голову взбредёт, но не пускай ко мне никого.
   Первое письмо Мария написала быстро:
   "Сэр Энтони!
   Приступайте к осуществлению вашего плана. Верю, что Бог поможет вам, потому что вы выступаете за правое дело.
   Если понадобятся крайние меры, не останавливайтесь перед ними. Убейте Елизавету, если нельзя по-другому. Зверь, вышедший из бездны, должен быть сражён.
   Если это случится, вызволите меня из замка до того, как вести из Лондона дойдут сюда.
   Мария, королева".
   Отбросив перо, она забегала по комнате.
   - Умри, умри, умри! - восклицала Мария, как безумная. - Двадцать лет ты держала меня взаперти, двадцать лет ты издевалась надо мной! Двадцать лет ты упивалась моими страданиями, не давая мне жить и не давая умереть! Лучше бы ты сразу убила меня, чем такие мучения. О, я была покорна, я смиренно выносила все унижения, которые ты с дьявольской изобретательностью придумывала для меня, - а ты упивалась моей беззащитностью и сладострастно наблюдала, как я старею и угасаю! Ты ждала, когда у меня кончится терпение, ты не торопилась, ибо знала, что убив меня, ты прекратишь эту пытку, которая доставляла тебе такое удовольствие. Больше я не намерена ублажать тебя: если я погибну, то пусть это станет последним удовлетворением, которое ты получишь от меня! Но чтобы со мной ни случилось, я не дам тебе восторжествовать. Я грешна, но ты грешна не меньше. Слишком долго и изощрённо мучила ты меня, чтобы я простила тебе. Простить - это значит надругаться над собой, признать, что я стала жалкой раздавленной тварью, ползающей в грязи, забывшей о гордости и недостойной называться подобием Божием! Я нанесу тебе такой удар, сестрица, которого не забудешь ты и не забудут потомки! Пусть на Страшном Суде с меня спросится за это, но я не могу иначе. Я не уйду в другой мир не отомщённой!
   Мария взяла чистый лист бумаги и принялась писать, по-прежнему дрожа от ярости, но теперь подбирая каждое слово.
   "Сэр Роберт!
   Я получила ваше послание и благодарна вам за него. Лучшие люди Англии собираются под мои знамёна, и вы один из достойнейших. Я понимаю, как плохо вам приходится при дворе Елизаветы, среди низких и подлых людей, которыми она себя окружила. Что делать, дорогой мой, такова нынче власть в нашей стране.
   Я понимаю, что вам, с вашим благородством, честностью, прямотой души, невыносима обстановка лжи, лицемерия, своекорыстия, бесчестия, которая сложилась сейчас в высших кругах нашего общества. Порядки, установленные Елизаветой, развращают людские души и возвеличивают самые темные страсти человеческой натуры. По-другому и быть не может, поскольку эта королева способна править только негодяями, ворами, обманщиками, злодеями, а поставь Елизавету средь честных людей, как её тотчас прогнали бы прочь. Ночные твари не могут жить при свете дня, они хотели бы, чтобы на земле всегда царила ночь. Но этого не будет, - придёт новый день, засияет солнце и рассеет ночные кошмары. Бог - это свет, дьявол - тьма, так неужели свет не победит тьму?
   Милой мой, потерпите немного. Я знаю, как вам хочется вырваться из тьмы на свет; я знаю, как опротивела вам Елизавета. Старуха, которая должна класть три слоя пудры на лицо, завешивающая драгоценностями дряблую кожу своей шеи, нечистоплотная и дурно пахнущая, - я понимаю, какое отвращение она у вас вызывает. Вам приходится терпеть её каждый день, - боже, что за наказание! Я вам сочувствую.
   Я понимаю, какое омерзение вы испытываете, когда она силком тащит вас в постель, в которой побывало половина мужчин её двора; вам, молодому, красивому и здоровому, что за радость ласкать её увядшее холодное тело. У неё уже отходят крови, а она всё ещё хочет казаться юной девушкой, - как смешно, как противно!
   Я знаю, как нелегко вам выдержать её капризы, перемены настроения, раздражительность и слезливость, вспыльчивость и грубость, непредсказуемые поступки и внезапную перемену настроения. Особенности её возраста дополняются издержками вульгарного воспитания и непереносимого характера, отсутствием порядочности, бессердечностью и беспредельным себялюбием. Вы ангел, мой милый, потому что лишь ангел смог бы вытерпеть эту омерзительную женщину, - которую, впрочем, и женщиной назвать трудно.
   О, я понимаю, что вами движут высокие мотивы: вы находитесь возле Елизаветы, желая приблизить час, когда Англия, наконец, избавится от неё! Я боюсь за вас: неужели моя сестрица ни о чём не догадывается, неужели она всерьёз полагает, что способна внушить любовь? Я успокаиваю себя тем, что она ослеплена гордыней и тщеславием; придворные лгуны постоянно убеждают Елизавету в неотразимости её чар, но знала бы она, как над ней потешаются за глаза! А при дворах Европы нет более забавной темы для рассказа, чем пошлое жеманство молодящейся английской королевы.
   Мужайтесь, мой друг, скоро всё изменится и я смогу лично выразить вам свою признательность.
   Мария.
   P.S. Ваше послание я порвала, выполнив обещание, которое было вам дано".
   - Да, сэр Роберт, я правильно угадала ваши мысли, - сказала она, закончив письмо. - В глубине души, в самых дальних, потаённых её уголках спрятаны ваша обида на Елизавету и желание избавиться от неё. Она ведь и вас унижает, ей нужно унижать других, чтобы ощутить свое превосходство; через унижение она утверждает себя. И уж, конечно, вам, здоровому молодому мужчине, не доставляет удовольствие ласкать женщину, которая по возрасту годится вам в бабушки.
   А ты, сестрица, взяв в любовники двадцатилетнего юношу, неужели не понимала, что рано или поздно он тебя предаст? Ты поддалась чувству, и как женщина я пожалела бы тебя, если бы ты не была так жестока. Твоя поздняя любовь - это кара от Господа. Ты много лет мучила меня, а теперь будешь мучиться сама, терзаемая страхом, что тебя предадут, и невыносимо ясным пониманием того, что это неизбежно. Пусть же моё письмо добавит пламени в адский огонь, сжигающий твой ум и твоё сердце.
   Если я стану победительницей, если сяду на престол, письмо будет уничтожено. Я не буду мстить тебе, Елизавета, если ты будешь повержена или убита. Но если я проиграю, я позабочусь о том, чтобы это письмо обязательно попало в твои руки. Ты боишься предательства, ты боишься потерять свою последнюю любовь, - так на тебе, получи! Да, ты будешь раздавлена и уничтожена, твоя жизнь закончится вместе с моей, но я обрету покой, а ты - страдания.
   Взгляд Марии упал на распятие, висевшее на стене. Она пала перед ним на колени и, чувствуя, как внезапные рыдания сдавили ей горло, простонала:
   - Господи всеблагой, спаситель и заступник наш! Я грешна и по заслугам несу кару, но, Господи, есть предел наказанию! Я больше не могу, великий Боже, я прошу милости. Если я не достойна прощения в этой жизни, то освободи меня от неё, - я больше не могу, Господи! Ты, распятый на кресте и перенесший нечеловеческие муки, знаешь, как сладостно избавление от них. Господи, даруй мне вечный покой!
   Мария заплакала и поцеловала распятие. Встав с колен, она продолжала ходить по комнате, затем села к столу и глубоко задумалась.
   Вздохнув, она взяла лист бумаги с письмом сэру Роберту, перечитала его, покачала головой, потом свернула лист в свиток, завязала большой яркой лентой и положила в шкатулку, где хранились другие её письма, на самый верх, так чтобы его нельзя было не заметить.
   На первом письме, к сэру Энтони, она аккуратно отрезала незаполненную часть листа, так что осталась лишь маленькая записка с текстом. Мария сложила её в несколько раз, чтобы она была по размеру не больше ногтя, достала из ящика стола простую флягу, похожую на те, в которые солдаты обычно наливают воду или вино, сняла крышку и, поддев ножницами внутреннюю сторону, спрятала записку в крошечный тайник, находившийся здесь.
   Затем Мария налила во флягу вино из кувшина, закрыла её и позвала свою фрейлину.
   - Ваше величество? - вошла в комнату Бесс.
   - Меня спрашивал кто-нибудь?
   - Да, мадам. Кристофер хотел вас видеть.
   - Вот как? И что же ему надо?
   - Он хотел предупредить вас, что прибыл гонец из Лондона.
   - Зачем?
   - Ах, ваше величество, я не знаю, как сказать... - Бесс с испугом смотрела на королеву.
   - Что случилось? - впилась в неё глазами Мария.
   - Гонец привёз приказ о переводе вас в другой замок. Кристофер говорит, что вас велено содержать там почти как узницу.
   - Это не новость, - сказала Мария. - Это мне уже известно.
   - Ваше величество, не сомневайтесь, я поеду с вами куда угодно! - взволнованно воскликнула Бесс. - Я никогда не покину вас.
   - Да, я знаю, - рассеянно кивнула Мария. - Когда намечен переезд?
   - Как можно быстрее. Мне сказал Кристофер, что так написано в приказе.
   - Час пробил, час пробил... - проговорила Мария, сжимая в руках флягу.
   - Что, мадам?
   - Ничего... Может ли Кристофер выполнить моё поручение?
   - О, ваше величество! Конечно, может! - воскликнула Бесс. - Разве я не говорила вам? Он сделает всё, о чём вы попросите.
   - Час пробил. Позови Кристофера ко мне.

***

   Сэр Эмиас производил обход замка. Он это делал каждый день после развода утреннего караула, но сегодня обход производился им с особой тщательностью. Сэр Эмиас прошёлся по всем постам, проверил, вычищено ли оружие, не отсырел ли порох, есть ли запалы; расспросил, знают ли постовые свои обязанности, что будут делать они в случае непредвиденных обстоятельств; посмотрел, как они несут службу, правильно ли понимают свои задачи, нет ли в их действиях халатности.
   Помимо всего этого, он переговорил с солдатами об их питании, одежде и обуви, выяснил, нет ли каких-либо претензий, жалоб или просто жизненных проблем. Кое-какие жалобы были, и, хотя они носили пустяковый характер, сэр Эмиас отнёсся к ним очень внимательно и даже записал для памяти то, что ему говорили.
   Сторонний наблюдатель решил бы, что сэр Эмиас готовится к каким-то серьёзным событиям, - и угадал бы лишь отчасти. Полученные из Лондона инструкции и приказы, действительно, предписывали наивысшую степень готовности и бдительности, но сэр Эмиас знал, что ничего этого не понадобится. Чутьё, приходящее с жизненным опытом, подкрепляющееся глубоким пониманием жизни и людей, подсказывало ему, что никаких осложнений в задуманном плане не случится.
   Сэр Эмиас принимал меры повышенной безопасности прежде всего потому что привык неукоснительно соблюдать приказы, однако главным было его желание за выполнением приказа скрыть свои личные чувства. Способ был привычным, много раз испытанным: ход дела становился важнее цели, к которой дело было предназначено. В этом смысле и оружие солдат, и порох, и одежда, и обувь, и питание, и просьбы - всё было ходом дела, а то к чему оно шло, отступало на второй план. Таким образом, личные переживания становились несущественными, а точное выполнение приказа приносило удовлетворение.
   После обхода сэр Эмиас отправился на конюшню. Его сильно тревожило здоровье гнедой кобылы: она неудачно упала и ушибла ногу. Открытой раны не было, но кобыла сильно хромала, а в стойле старалась держаться на трёх ногах. Сэр Эмиас обстоятельно потолковал с конюхом по поводу способов её лечения. Конюх советовал нанести на ушиб красную глину с уксусом и периодически поливать холодной водой. Сэр Эмиас в принципе был согласен с ним, но считал, что вместо поливания лучше прикладывать поверх глины льняную ткань с завёрнутым в неё куском льда.
   Они немного поспорили по этому поводу, но зато пришли к полному согласию насчёт продолжительности лечения: через два дня надо было лечить ушибленное место теплом, для рассасывания синяка, и накладывать уже согревающие повязки, втирая в то же время ртутную мазь, разбавленную виноградной водкой. Сэр Эмиас рекомендовал также давать кобыле по одному грану серы утром и вечером, а чтобы она проглотила серу, помещать граны между кусками хлеба с солью. Конюх и тут заспорил, однако сэр Эмиас привёл столько неопровержимых примеров, когда сера оказывала волшебное действие не только на заболевших лошадей, но и на собак, менее чувствительных к лечению вообще, - что конюху ничего другого не осталось, как согласиться с ним.
   Сэр Эмиас не забыл подойти к Роланду, красотой которого не переставал любоваться. Раньше жеребец при приближении сэра Эмиаса прял ушами, всхрапывал и даже пытался укусить его, однако теперь явно начал привыкать. Сэр Эмиас дал ему охапку подвяленного клевера с люцерной и сеном - любимое лакомство Роланда, - и он взял угощение, более того, позволил погладить себя по морде. Сэр Эмиас был доволен, - он надеялся, что ему удастся приручить коня.
   Выйдя из конюшни, сэр Эмиас уселся на скамью и, опёршись на свою длинную шпагу, задремал. Дремота его была спокойной и сладостной, но вдруг её прервал голос Кристофера:
   - Сэр Эмиас! Сэр Эмиас! Да проснитесь же, ради бога! Сэр Эмиас, у меня важное дело!
   Старик открыл глаза, тяжко вздохнул и спросил:
   - Ну, что у вас случилось?
   - Я разговаривал с королевой Марией, она дала мне поручение, которое я должен выполнить в Лондоне, - возбуждённо сказал Кристофер.
   - Значит, всё-таки, решилась, - пробурчал сэр Эмиас. - Какого же рода это поручение?
   - Я должен передать флягу с вином некоему сэру Энтони.
   - Флягу с вином? Что это - тайный знак или во фляге есть двойное дно?
   - Сэр Френсис разберётся.
   - Он разберётся, - сэр Эмиас пожевал губами. - Вы хорошо ему служите; такой агент, как вы, находка для него. Где он вас подобрал?
   - Подобрал? Я сам предложил ему свои услуги! - возмутился Кристофер. - Разве я валяющаяся на дороге монета, чтобы меня подобрали? Выбирайте выражения, милорд.
   - Я солдат, моя шпага работает лучше, чем мой язык, - отвечал сэр Эмиас.
   - Но вы сейчас не в бою.
   - Это верно. А жаль...
   - Я сам предложил сэру Френсису свои услуги, - продолжил Кристофер, решив не обращать внимания на ворчание старика. - Да, я сам предложил, потому что люблю риск, опасные ситуации и быстрые решения. Мне доводилось бывать в таких положениях, милорд, что другой на моём месте пропал бы, а я, как видите, жив и здоров. Опасность так приятна, какой восторг быть на краю гибели - и уцелеть! Если бы мы были вечными, если бы знали, что смерть не угрожает нам ежеминутно, какой пресной была бы наша жизнь. Именно смерть вносит в неё остроту, заставляет чувствовать, как прекрасно наше существование, а без смерти оно было бы никаким. Кто любит жизнь, тот не боится смерти, но играет с ней - это самая захватывающая игра на свете! В этом есть что-то поэтическое, недаром все поэты склонны к такой игре. Творческое вдохновение должно питаться запредельными ощущениями.
   - Вы, должно быть, выросли в благополучной семье, - лениво проговорил сэр Эмиас. - Я давно заметил, что юноши из благополучных семей охочи до приключений. Остроты не хватает, вы сказали? Наверное, вы правы. Но, убей меня Бог, я не пойму, какую остроту вы нашли в нынешнем эпизоде вашей службы. Перехитрить находящуюся под стражей, лишенную власти королеву и соблазнить её фрейлину, наивную девушку, - это, по-вашему, опасное приключение?
   - Нет, конечно. Это просто проба сил и продвижение вверх по карьерной лестнице, - ответил Кристофер, по-прежнему не обращая внимания на иронию сэра Эмиаса. - Что поделаешь, женщины постоянно встречаются на нашем пути. Бывает, что от них многое зависит, бывает, что они многое знают, - надо уметь находить ключ к женскому сердцу. Как говорит сэр Френсис, агент, не умеющий расположить к себе женщину, - не агент. А насчёт крошки Бесс я вам так скажу: она хотела любви и она её получила. Полагаю, что теперь её будет, что вспомнить, - так же как и я буду вспоминать наши встречи с удовольствием.
   - Полагаю, она удивилась бы, что так много значила для вас, - флегматично заметил сэр Эмиас.
   - Вернёмся к делу, милорд, - Кристофер начал терять терпение. - Итак, я должен ехать в Лондон.
   - Поезжайте, я вас не держу.
   - А вы обязаны строго соблюдать полученные инструкции.
   - Благодарю за напоминание.
   - А если в Лондоне решат, что королева Мария слишком опасна, то вы и тут должны исполнить инструкцию...
   Сэр Эмиас встрепенулся, распрямился и метнул молниеносный взгляд на Кристофера.
   - Вам это велел передать сэр Френсис?
   - Не только он.
   - Стало быть, мне следует рассматривать это как приказ?
   - Некоторые приказы не пишутся на бумаге.
   - Ну уж, нет! - решительно сказал сэр Эмиас. - Я не хочу быть козлом отпущения; я прожил долгую жизнь и знаю, что высоким властям ничего не стоит взвалить вину на маленького человека, - тем более трудно бывает дождаться от них благодарности. А мои потомки, как быть с ними? Я вовсе не желаю, чтобы мои внуки стыдились имени своего деда. Вы предлагаете мне позорное задание, которое обесчестит не только меня, но и весь мой род. К тому же, вы забываете, что я скоро предстану перед высшей властью, перед высшим судьёй. У меня много грехов и я не стану прибавлять к ним ещё один, - быть может, тяжелейший.
   - Сэр Эмиас! Ваш отказ может поставить вас в неприятное положение, - произнёс Кристофер с угрозой в голосе. - Подумайте о спокойной старости, которую вы заслужили.
   - Эх, молодой человек! Спокойную старость я, действительно, заслужил, - не дрогнул сэр Эмиас. - Ни вы, ни сэр Френсис, ни даже её величество королева Елизавета, - если она замешана в этом деле, - ни в силах что-либо изменить. Я закончу свои дни в домике под большими вязами, у тихой речки, журчащей под пригорком. Дом давно построен, моя жена нянчит там наших внуков и дожидается, когда я присоединюсь к ней. Лишить меня спокойной старости нельзя, если я не совершу какого-нибудь преступления, - а я его не совершу, будьте уверены. За невыполнение устного распоряжения меня можно отправить в отставку, не дать выходного пособия, причинить мне прочие мелкие неприятности, - что же, мой домик и тогда останется при мне. Я согласен уйти в отставку.
   - Вопрос о вашей отставке не стоит, да и не мне это решать, - сказал Кристофер. - Но что мне передать в Лондоне?
   Сэр Эмиас достал из сумки на поясе пузырёк с чернилами, бумагу и перо:
   - Подождите немного. Я сам напишу в Лондон. Слушайте, - от вас у меня нет секретов, мой молодой друг: "Сердце мое преисполнено горечи, ибо, к великому моему сокрушению, я увидел день, когда мне предлагают свершить деяние, противное Богу и закону. Моя служба и жизнь в руках её величества, и я готов завтра же от них отказаться, если на то будет её воля, - но сохрани меня Бог пасть так низко, чтобы покрыть несмываемым позором весь мой род, согласившись пролить кровь без благословения закона и официального приказа. Надеюсь, мой всеподданнейший ответ будет принят с пониманием". Отдайте это в Лондоне кому следует, а от себя можете добавить всё что вам угодно. Прощайте, сэр Кристофер.
   - До свидания, сэр Эмиас, - возразил он. - Мы скоро свидимся.
   - Не думаю. Ваша служба здесь окончена, моя тоже подходит к концу. Эй, люди, оседлайте коня для молодого джентльмена; сэр Кристофер торопится.
  

Часть 5. Смертный приговор

  
   По утрам в королевском парке копошились садовники, заканчивая последние летние работы и готовясь к осени. В этот ранний час обычно никто не мешал им, поэтому они с удивлением смотрели на молодую, хорошо одетую девушку, быстро идущую по аллеям. Некоторые узнавали в ней любимую фрейлину королевы и шептались, что у юной леди любовное приключение с одним из джентльменов, бывающих во дворце; некоторые даже видели, как влюблённые встречались у грота, построенного при недавней перепланировке парка.
   Джейн действительно спешила на свидание с Энтони; она боялась, что придёт слишком рано, но он уже ждал её.
   Она облегчённо вздохнула и на миг прижалась к его груди.
   - У меня мало времени, скоро начнётся утренний туалет королевы, - сказала Джейн. - Не лучше ли нам переменить место встреч? Во дворце есть удобные комнаты поблизости от покоев её величества, где можно посидеть в тепле и уюте. На улице становится холодно, идёт осень.
   - Скоро всё переменится, - ответил он, целуя ей руки. - Наступают последние дни.
   - Что вы имеете в виду? - не поняла Джейн.
   - Что? То же, что и вы - осень на пороге, - беспечно проговорил Энтони. - Вы любите осень, моя дорогая?
   - Я больше люблю лето.
   - А я люблю осень. Какая необыкновенная пора - какие краски, какие запахи; как легко дышится и как хорошо думается! Осень пышнее лета, даже пышнее весны, но важнее всего, что это время итогов и время новых свершений; осень - самое волшебное время года.
   - И это все перемены, на которые вы надеетесь?
   - О, милая моя Джейн! Вам кажется, что этого мало? - рассмеялся Энтони. - Ладно, а если я скажу вам, что через неделю-другую ваш опекун приедет из-за границы? Эта новость более значительная? Ведь тогда я смогу, наконец, попросить вашей руки.
   - Мой опекун вернётся? Вы не ошибаетесь? - с сомнением переспросила Джейн. - На днях её величество спрашивала о нём и дала ему нелестную характеристику. Что ему делать в Англии, в таком случае?
   - Елизавета спрашивала о вашем опекуне? - насторожился Энтони. - Она сама спросила или вы дали ей повод?
   - Какая разница. По-моему, я заговорила о нём, - просто так, к слову, - а её величество сказала, что он ей никогда не нравился и она старалась держать его подальше от двора.
   - Понятно, - кивнул Энтони. - А скажите, Джейн, сэр Френсис больше не говорил с вами? После того как вы имели с ним неприятную беседу в подвале, он больше не говорил с вами?
   - Славу богу, нет. Если бы он еще раз позволил себе так говорить со мной, я пожаловалась бы королеве, - волнуясь, сказала она. - Мне до сих пор противно вспоминать про это.
   - Да, сэр Френсис страшный человек, - согласился Энтони. - Но боюсь, Елизавета вам не поможет: он её верный пёс, которого она недолюбливает за свирепость, однако ценит за преданность и сообразительность. Не обманывайте себя, Джейн, она скорее выдаст вас сэру Френсису, чем защитит от него.
   - Вы несправедливы к её величеству, Энтони. У неё чувствительное сердце, поверьте мне! Как она переживала после ссоры с сэром Робертом, - спасибо, что вам удалось образумить его. Он стал внимательнее относиться к её величеству.
   - Вот как? Значит, мои убеждения подействовали на него. Сейчас они живут в мире?
   - Не совсем. Иногда между ними пробегает чёрная кошка, но в целом всё неплохо.
   - Вы рассуждаете, как старая дама, прожившая полвека в браке, - улыбнулся Энтони. - Но возможно, сэр Френсис также говорил с сэром Робертом? Возможно, сэр Роберт принял к сведению его слова?
   - Если бы сэр Френсис дерзнул говорить с сэром Робертом на эту тему без ведома её величества, сэру Френсису не поздоровилось бы. Одно дело, когда вы, по-дружески, беседовали с сэром Робертом, а другое дело - сэр Френсис. Нет, не он не посмел бы, не сомневайтесь, - уверенно сказала Джейн.
   - О, вы хорошо стали разбираться в хитросплетениях придворных отношений! Не обижайтесь, это комплимент, - в конце концов, вы фрейлина королевы и должны понимать, какие порядки существуют во дворце. А скажите мне ещё, Джейн, не упоминала ли Елизавета про королеву Марию? Не было ли каких-нибудь намёков или вопросов о ней?
   - Почему вы спрашиваете об этом? - Джейн недоумённо посмотрела на Энтони.
   - Из милосердия и сострадания, - ответил он со вздохом. - Известно ли вам, что Марии плохо живётся на положении не то пленницы, не то незваной гостьи? Не забывайте, что она королева, самая настоящая королева, - каково же ей вот уже двадцать лет угасать в богом забытом замке? Случайно я раздобыл её стихи, вот послушайте:
  
   Чем стала я, зачем ещё дышу?
   Я тело без души, я тень былого.
   Носимая по воле вихря злого,
   У жизни только смерти я прошу.
  
   Мое упованье, Господь всеблагой!
   Даруй мне свободу, будь кроток со мной.
   Терзаясь в неволе, слабея от боли,
   Я в мыслях с тобой.
   Упав на колени, сквозь слёзы и стоны
   Тебя о свободе молю, всеблагой.
  
   - Очень трогательно, мне жаль Марию, - но что поделать? Господь устроил так, что наша правительница - Елизавета. Мы не можем ничего изменить, нам остаётся только молиться о бедной Марии, - сказала Джейн.
   - А если можем изменить? - теперь уже Энтони внимательно смотрел на Джейн.
   - Что изменить? Я опять вас не понимаю, - растерянно произнесла она.
   - Снимаю шляпу перед королевой Елизаветой, - ей удалось вырастить целое поколение людей, которые считают, что порядки в нашей стране незыблемы и установлены Богом! Однако давайте поговорим о нас. Дорогая Джейн, скажите мне по совести, вы могли бы простить любимого человека, если бы он совершил поступок, двойственный с точки зрения морали?
   - Как это - двойственный? Разве мораль может быть двойственной? - удивилась Джейн.
   - Почему нет? Возьмите Ветхий Завет и Новый: в Ветхом написано о воздаянии за грехи уже в этой жизни - "око за око и зуб за зуб" - причем, на тех, кто почитает Господа и служит ему, возложена прямая обязанность покарать нечестивцев; в Новом призывается к всеобщему прощению - "любите врагов ваших... подставь левую щеку, если тебя ударили по правой" - там говорится, что только Бог имеет право на воздаяние и отмщенье. Как узнать, что за мораль подходит к определённым обстоятельствам - взять ли нам в руки карающий меч или дождаться Божьего суда над преступником?
   - О чём вы, Энтони? Вы сегодня решили загадывать мне загадки?
   - Послушайте, моя милая Джейн, если бы вы точно знали, что некий человек является тираном, палачом, убийцей, что он принёс огромное горе людям и принесёт ещё большее, что его надо остановить для спасения тысячей жизней, - вы одобрили бы убийство этого человека?
   - Нет, не одобрила бы, - твёрдо ответила Джейн.
   - Но почему? Ведь сохраняя ему жизнь, вы умножите число его жертв.
   - Разве для того чтобы прекратить убийства, надо убивать? Можно сделать так, чтобы убийца никогда не смог убить, тогда и убийства прекратятся.
   - И как это сделать? - усмехнулся Энтони.
   - Как?.. Я не знаю... Наверно, все добрые люди должны объединится против злых людей, и не давать им совершать преступления. Добрых людей больше, чем злых, и они сильнее их, потому что добро сильнее зла.
   - А пока мы будем ждать объединения добрых людей для борьбы со злом, смерть будет продолжать своё победное шествие; слёзы и кровь будут литься по-прежнему. Нет, моя дорогая Джейн, кто-то должен остановить зло уже сейчас, кто-то должен взять карающий меч и нанести удар возмездия, кто-то должен спасти невинные души, положив свою душу за них! - вскричал Энтони.
   - Вы меня пугаете, - сказала Джейн. - Что вы задумали?
   - Любимая моя, - Энтони не удержался и поцеловал её, - обещайте мне, что вы не будете строго судить меня, чтобы вы обо мне не узнали. О, если бы мир был устроен иначе, наше счастье было бы так близко, так возможно! Но мир жесток, и если нам не суждено быть рядом, вспомним, что есть мир совершеннее нашего:
  
   Наш век - как капля из ковша,
   Как кем-то брошенное слово.
   Зачем же ждёшь венца земного,
   Землей пленённая душа?
  
   О чем мечтаешь, чуть дыша?
   Зачем ты мучаешься снова?
   Сними с очей своих оковы
   И к небу обратись спеша.
  
   Там свет, которого ты жаждешь,
   Там отдых, о котором страждешь
   Средь ежедневной суеты.
  
   И - напряги воображенье -
   Увидишь там отображенье
   Здесь позабытой красоты.
  
   Что-то у меня нехорошо на сердце... Нет, нет, не смотрите на меня с таким отчаянием, - так ерунда, пустые страхи... Мы встретимся, мы обязательно встретимся, - но простите меня за всё, Джейн, и знайте, что я вас никогда не забуду.
   - Господи, что вы говорите! Что с вами, Энтони, что вы задумали? Неужели... - она вдруг побледнела.
   - Прощайте и простите, - Энтони зашагал к воротам парка.
   - Энтони, Энтони! Постойте! - закричала ему вслед Джейн, но он будто не слышал её.
   Садовники, работавшие неподалёку, с интересом наблюдали эту сцену.
   - Энтони! - ещё раз позвала Джейн, но уже тише.
   Когда он скрылся из виду, Джейн сказала себе:
   - Нет, этого не может быть. Бог весть, что я вообразила; он честный и благородный человек, а я дурная женщина, если такие мысли приходят мне в голову. Он вернётся, обязательно вернётся; завтра мы встретимся. Просто у него сегодня плохое настроение, с мужчинами это случается.

***

   Елизавета одевалась для игры в мяч. Портные королевы пошили для неё платье нового фасона, Елизавета хотела поразить сегодня придворных.
   - Да, да, да, оно короткое, - посмеиваясь, говорила она своим изумлённым горничным, - оно не закрывает лодыжки. Но кто сказал, что платье для игр должно волочиться по полу? Думаю, что вид нижней части моих ног не очень-то смутит наших джентльменов, - но в любом случае, им придётся привыкнуть, потому что мне так удобнее. И никаких фижм - это платье свободного покроя, а на поясе мы стянем его ремнём.
   - Мадам! - в ужасе вскричала главная хранительница гардероба. - Вы будете почти голая!
   - Между прочим, в мяч играют даже монахи в монастырях. Во время игры они снимают рясы, оставаясь лишь в набедренных повязках, а то и вовсе нагими. А я не собираюсь раздеваться до исподнего, не пугайтесь, - ответила Елизавета, продолжая смеяться, а затем обратилась к Джейн: - Мой отец превосходно играл в мяч, несмотря на свою грузность. Залы для игры здесь, в Вестминстере, и в Хэмптон-корте построены им; он же разрешил мастерам, изготавливающим мячи и ракетки, основать собственную гильдию, которая существует у нас до сих пор. Мы превзошли французов в этом искусстве: наши мячи сделаны из хорошей кожи и набиты шерстью, не содержат песок, мел, известь, отруби, опилки, мох, золу или землю, - а ракетки очень прочные и струны на них никогда не рвутся. Но надо признать, что французы больше нашего привязаны к игре в мяч. Я слыхала, что в Париже есть больше двухсот залов для этого: есть залы, где играют люди из низших сословий, свой зал есть в университете, для профессоров и студентов, - а во дворе Лувра построена открытая площадка для благородных джентльменов. Всех превзошел Франциск, дед нынешнего короля Генриха, - он оборудовал на своей яхте роскошный зал для игры.
   Французы называют игру в мяч "jeu de paume", что означает "игра ладонью". Вначале мяч, действительно, отбивали ладонью, потом появились биты, - ну, а теперь мы пользуемся ракетками. Поэтому сейчас во Франции больше распространено другое название: "тenez", будто бы означающее "вот вам, берите!". Якобы слуга, вводящий мяч в игру, выкрикивает именно эти слова на латыни, а во французской интерпретации они звучат как "тenez". Чушь! Где ты видела слуг, говорящих на латыни? Я утверждаю, что "тenez" - это искажённое древнегреческое "tennia" - "тесьма", то есть лента, через которую греки перебрасывали мяч при игре. Об этом пишет, например, Гораций, который советует тем, кому не нравятся римские игры, попробовать греческие, в том числе "tennia".
   Но бог с ним, с названием! Пусть французы и ошибаются в его происхождении, но играют в "тenez" они очень хорошо, - и женщины часто лучше, чем мужчины. Более века назад, в разгар Столетней войны, как раз в то время, когда Жанна из Арка так удачно выступила против наших войск, в Париже молодая и красивая женщина по имени Марго - опять Марго, заметь! - играла настолько блестяще, что с её темпом игры не могли сравниться лучшие из мужчин-игроков. Преклоняюсь перед француженками!.. Нет, туфли дайте мне из мягкой замши и без каблука, - сказала Елизавета горничной, принесшей ей обувь. - Я мучаюсь с каблуками каждый раз, когда играю... Да, французы любят игру в мяч, - продолжала она разговор с Джейн. - Карл Девятый, старший брат короля Генриха, был неплохим игроком и называл "тenez" одним "из самых благородных, достойных и полезных для здоровья упражнений, которыми могут заниматься принцы, пэры и другие знатные особы". Кстати, он сказал это за год до того, как кровавые Гизы устроили, с его разрешения, страшную резню в Париже накануне праздника святого Варфоломея... Прекрасные родственники у моей кузины Марии: Гизы - её дядья и кузены по материнской линии, Карл - её деверь, брат первого мужа! - неожиданно воскликнула Елизавета. - А если вспомнить, к тому же, её свекровь Екатерину из рода Медичи, отравившую больше людей, чем чудовищный Александр Борджиа, то стоит ли удивляться, что такие родственники постоянно толкали и толкают Марию на преступления.
   Джейн вздрогнула.
   - Ваше величество, но Мария Шотландская уже столько лет находится под вашей опекой, - сказала она. - Разве она не искупила свою вину долгим затворничеством?
   - Мою кузину держат под стражей для её же блага, - тут же ответила Елизавета. - Марию вечно вовлекают в какие-то заговоры. Кажется, злоумышленники должны были бы уже понять, что устраивать заговоры с участием моей кузины это всё равно что строить дом на болоте - обязательно провалится. Господи, Мария и заговоры! Смешно. Что бы она ни затевала и что бы для нее ни затевали другие, заранее обречено на неудачу. Иногда я думаю, какая славная получилась бы пара, если бы Марию выдать замуж за моего Дадли, - улыбнулась королева. - Вот был бы союз двух неудачников, - впрочем, слишком опасный как для них самих, так и для окружающих! Мария приносила несчастье всем, кому пришлось быть с ней рядом. Её первый муж умер, не прожив с ней одного года; второй муж был убит сразу после свидания с ней; третий муж потерпел полное поражение в войне со своими противниками, лишился состояния, уважения, чести и с позором покинул родину.
   После смерти первого мужа Мария стала никому не нужна, и её попросту выгнали из Франции. О, я представляю, каким это было ударом для моей кузины, - как же, перед ней преклонялись, ей писали стихи, из-за неё дрались на поединках, - а потом прогнали прочь. Её, истинную королеву, в чьих жилах течёт кровь сорока поколений королей, имеющую права на половину Европы, такую красивую, утончённую, прекрасно воспитанную, образованную и умную - выставили вон за ненадобностью!
   Приехав в свою Шотландию, она вообразила, что здесь-то покажет чего она стоит. Напрасно. До её приезда страна процветала, а своенравные шотландские лорды кое-как ладили между собой. Моя кузина перевернула всё вверх дном; желая создать великое государство, она подняла в нём разрушительную бурю гражданской войны, и через несколько лет Шотландия уже находилась на краю гибели. Второй муж Марии, лорд Дарнли, был ещё меньше пригоден для помощи в государственных делах, чем мой Дадли. Но Дадли, по крайней мере, джентльмен и ведёт себя достойно, а Дарнли отличался грубостью и буйным нравом. Марии приходилось одновременно бороться со своими лордами и с ним, потому что он с редким постоянством предавал её, занимая их сторону. В конце концов, он так надоел шотландцам, что они его прикончили, - однако напрасно молва приписывает это убийство моей кузине. Мне нужно никаких доказательств, чтобы понять вздорность подобных слухов, - если бы Мария организовала этот заговор, Дарнли остался бы жив, потому что покушение непременно закончилось бы провалом.
   Третий муж познал на себе всю силу её неудачливости: весной того злосчастного года, когда граф Ботвелл женился на ней, он был самым влиятельным человеком в Шотландии, а летом ему не позавидовал бы последний нищий. За три месяца потерять все свои земли, замки, войско, сделаться таким жалким, что у победителей не хватило духу убить его - есть ли ещё в истории пример подобного невезения?
   В результате мне пришлось дать моей кузине убежище в Англии, а потом улаживать дела в Шотландии, - и все лорды этой страны, даже немногочисленные друзья Марии, в один голос просили меня, чтобы я, не дай бог, не позволила ей вернуться домой. Да что, лорды, - её собственный сын Яков отрёкся от матери! Он заключил со мной соглашение, в котором сказано, что Мария не должна возвращаться на родину. Несмотря на свой молодой возраст, Яков теперь успешно правит Шотландией, где постепенно забываются кошмары, связанные с Марией... Украшений не надо, они будут мне мешать, - распорядилась Елизавета, обращаясь к вошедшему в комнату хранителю драгоценностей. - Маленькие серьги с сапфирами под цвет глаз, пару золотых колец с финифтью, - и достаточно... Рассуди сама, дорогая Дженни, - повернулась она к фрейлине, - неужели я не была милостива к Марии? Двадцать лет я охраняю её от всяческих бед, трачу на её содержание пятьдесят два фунта в неделю, и это не считая расходов на охрану! А во сколько мне обходятся волнения, которые она мне причиняет: сэр Уильям и сэр Френсис мне все уши прожужжали, что Мария опасна, что за ней стоят влиятельные лица в Европе, желающие использовать мою кузину в своих интересах, - а сейчас, когда мы готовимся воевать с Филиппом, её могут сделать знаменем испанского вторжения в Англию... Что мне делать с Марией, я не знаю. Королевой ей уже никогда и нигде не быть, - и это хорошо для всех, - однако сама она по-прежнему считает себя королевой. Просто наказание иметь такую родственницу! Это мой крест, который мне нести всю оставшуюся жизнь; меня нужно пожалеть, а не Марию... А почему ты спросила о ней?
   - Я случайно услышала стихи, которые она написала. Очень трогательные, - ответила Джейн, покраснев. - Она молит Бога освободить её от земного существования и вверяет ему свою душу
   - Вот как? - Елизавета взглянула на Джейн. - Что же, все мы в руках Господа, и моей кузине следовало бы почаще вспоминать об этом. А молить его о смерти - это грех. Надо смиренно сносить испытания, которые он нам посылает. Её гордыня и здесь проявляет себя, Мария восстает против Бога. По её мнению, он тоже обращается с ней неподобающим образом, забывая, что она королева. Нет, она неисправима, - не знаю, что с ней делать!.. Пожалуй, я готова, - сказала Елизавета, посмотревшись в зеркало. - Можно идти играть в мяч; уверена, что ни на одной из придворных дам не будет такого платья.

***

   В окружении своей свиты королева шла по дворцовым коридорам. Настроение её величества было великолепным, она смеялась и обменивалась шутками со своими приближенными. Платье Елизаветы произвело надлежащее впечатление, - вначале придворные остолбенели, потом переглянулись, а после начали хвалить её непревзойдённый вкус. Однако на всём пути в зал для игры в мяч они продолжали искоса поглядывать на это платье, пожимать плечами и многозначительно поднимать брови. Дамы в то же время кляли себя за то, что отстали от моды, и внимательно изучали фасон платья Елизаветы, чтобы пошить такие же наряды для следующей игры.
   Перед самым входом в зал Елизавету дожидался сэр Френсис. Увидев платье королевы, он тоже изумлённо уставился на него и не сразу приветствовал её величество.
   - Вам нравится, милорд? - задорно спросила королева, расправляя платье.
   - М-да, наверное, - промычал сэр Френсис. - Я не знаток женской моды, ваше величество.
   - Вы хотели сыграть с нами в мяч? - продолжая улыбаться, сказала Елизавета.
   - У меня нет времени на такие забавы, - отрезал сэр Френсис. - Мне необходимо переговорить с вами.
   - Как, прямо сейчас? Неужели нельзя отложить до вечера, а лучше всего - до завтра? - Елизавета не теряла хорошего расположения духа. - Что такое могло случиться? Надеюсь, испанцы не высадились на нашем берегу?
   - Нет, мадам, но у меня чрезвычайно важное дело, которое не терпит отлагательства, - сурово проговорил сэр Френсис.
   - Кто-то из великих литераторов сказал, что около каждого счастливого человека надо поставить сторожа с колокольчиком, чтобы не дать забыть о несчастиях других людей. Вы, милорд, тот самый сторож, приставленный ко мне, - со вздохом произнесла Елизавета.
   - Как вам будет угодно, мадам, - пробурчал сэр Френсис.
   - О боже, что за напасть быть королевой! Ладно, пройдёмте во флигель... Господа, я оставлю вас на короткое время, - прибавила она, обращаясь к придворным.
   Войдя в комнату, Елизавета не стала садиться, подчёркивая этим, что разговор должен быть недолгим. Однако сэр Френсис не торопился: он достал из своей поясной сумки две бумаги, - меньшая из них была сложена в несколько раз, большая свёрнута в рулон, - и принялся тщательно распрямлять их.
   - Может быть, вы уже начнёте, милорд? - спросила Елизавета.
   - Минуту, - отвечал сэр Френсис, продолжая распрямлять бумаги, и лишь когда закончил, посмотрел на королеву и сказал: - Дело чрезвычайной важности. Мы раскрыли опаснейший заговор, который имел целью отнять власть и жизнь вашего величества.
   - Я подумала, что у вас действительно серьёзное дело, - протянула Елизавета, желая уязвить его. - А у вас просто очередной заговор. Опять несколько фанатиков или испанских агентов хотели взять штурмом дворец, перебить всю стражу, уничтожить моих министров, а затем и меня? Или на этот раз они собирались взорвать Вестминстер? А, возможно, прорыть подкоп из пригородов Лондона прямо в мою спальню? Я не преуменьшаю опасность, сэр Френсис?
   - Фанатики и испанские агенты собирались захватить вас во дворце и лишить жизни, - ответил он, не замечая её ироничного тона.
   - Боже, как скучно! Никакой выдумки. И стоило ради этого мешать моим развлечениям? - продолжала подтрунивать над ним Елизавета.
   - Ваше величество недооценивает значения этого заговора. Во-первых, он непосредственно связан с подготовкой войны против нас. Во-вторых, в нём замешана Мария Стюарт.
   - Ну, это становится нашей традицией! Не будь у нас Марии с её заговорами, Англия определённо что-то потеряла бы. Я только что разговаривала со своей фрейлиной об этом, - и вот, пожалуйста, подтверждение! - рассмеялась Елизавета.
   - Вы говорили со своей фрейлиной об этом? С которой из них? Я полагаю, что это была леди Джейн?
   - Как вы проницательны, милорд! Как вы догадливы! Сразу видно, что вы начальник секретной королевской службы, - не унималась Елизавета.
   - Догадаться не сложно, - сказал сэр Френсис, ничуть не задетый её замечанием. - Главой заговора является некий сэр Энтони, жених этой юной леди, а сама она оказала нам помощь в раскрытии планов заговорщиков.
   Улыбка сбежала с лица Елизаветы.
   - Уж не хотите ли вы сказать, что Джейн работает на вас? - спросила королева.
   - Нет, мадам, она помогала нам, но не более того. Ваша фрейлина по своей наивности даже не подозревала, в какие события оказалась вовлечена. Её мнимый жених использовал доверчивость леди Джейн в своих интересах.
   - Значит, здесь не было предательства? - с облегчением заключила Елизавета. - Слава Богу! Метко сказано, "предатели могут кому-то нравиться, но предательство не нравится никому". Однако бедняжка Джейн любила своего Энтони, - каково ей будет узнать, что он государственный преступник и должен понести заслуженную кару.
   - Ваше величество, в данном случае важны не судьба этого негодяя Энтони и не переживания леди Джейн, - недовольно поморщился сэр Френсис, - важно участие в заговоре Марии Шотландской. Я докладывал вашему величеству, что испанцы обязательно постараются нанести удар нам в спину и их орудием будет Мария. Сколько можно жить на пороховой бочке?
   - У вас есть доказательства участия моей кузины в этом заговоре? - спросила Елизавета.
   - Конечно. Я не стал бы обвинять бездоказательно. Два часа назад все участники заговора арестованы, а ещё нам удалось перехватить послание Марии к ним, - сэр Френсис подал королеве маленький листок бумаги.
   - "Сэр Энтони! Приступайте к осуществлению вашего плана. Верю, что Бог поможет вам, потому что вы выступаете за правое дело. Если понадобятся крайние меры, не останавливайтесь перед ними. Убейте Елизавету, если нельзя по-другому. Зверь, вышедший из бездны, должен быть сражён. Если это случится, вызволите меня из замка до того, как вести из Лондона дойдут сюда. Мария, королева", - прочитала Елизавета и сказала с усмешкой. - Да, это написано моей кузиной, - и когда она уймется? Что же, ещё один заговор, ещё одна неудача. Возьмите эту бумажку и приобщите её к своему архиву, милорд, - сколько там уже набралось таких писем!
   - Ваше величество, вы с ума сошли? - не сдержался сэр Френсис. - Если вы не цените свою жизнь, подумайте об Англии. Это дело нельзя положить в архив, ему надо дать законный ход.
   - Вы, как всегда, очень любезны, милорд, - ответила Елизавета, не позволяя раздражению овладеть собой. - Однако с ума сошли вы, а не я. Если дать делу законный ход, это будет означать смертный приговор для Марии.
   - Вы сами говорили, что нужны веские причины, дабы перетянуть на чаше весов правосудия святость рождения и звания шотландской королевы. Я точно запомнил ваши слова. Теперь веские причины есть, - не отступал сэр Френсис.
   - Вы змей-искуситель, сэр Френсис, - сказала Елизавета. - Вы считаете, что я не хочу избавиться от своей взбалмошной кузины? Вы полагаете, что мне не надоели заговоры Марии? Вы думаете, мне нравится выделять из казны бешеные деньги на её содержание? Я борюсь с собой, а вы меня искушаете.
   - "Не старайтесь побороть себя, если не хотите остаться в проигравших", - так говорил ваш отец, король Генрих.
   - Перестаньте! Мой отец не был святым человеком, и вы это отлично знаете! - воскликнула королева. - В конце концов, ваше предложение вредно с политической точки зрения. Вы хотите поставить закон над монаршей волей, а монарха, как обычного смертного, предать суду. Вы понимаете, к чему это может привести? Достаточно один раз показать, что святость власти ничего не стоит; достаточно позволить одну-единственную вольность народа к государю; достаточно посеять одно зёрнышко сомнения в неприкосновенности личности правителя, - и королевство зашатается. Если бы я даже ненавидела Марию во стократ сильнее, чем ненавижу её, я всё равно не согласилась бы на её казнь... Возьмите же, говорю вам эту бумажку, и спрячьте её в архив.
   - Эту бумагу тоже приобщить к архивным делам? - спросил сэр Френсис, принимая от королевы первое письмо и показывая ей второе. - Мы изъяли это послание при обыске у самой Марии.
   - Вы её уже обыскали? - удивилась Елизавета. - Всего два часа назад вы арестовали заговорщиков в Лондоне, а уже успели обыскать мою кузину в её замке и даже привезти мне это письмо? Как вы успели? Если бы ваши люди летали по воздуху, подобно птицам, то и тогда они не смогли бы преодолеть за такое короткое время путь от Лондона до замка и обратно.
   - Мадам, ваша секретная служба создана именно для того, чтобы всюду поспевать и раскрывать преступления прежде, чем они свершатся, - внушительно проговорил сэр Френсис. - Мария Стюарт обыскана и помещена под крепкий караул. В её шкатулке мы обнаружили вот это письмо. Кроме меня, ни один человек не прочёл его, можете не сомневаться.
   - Благодарю вас за деликатность, милорд, - это так не похоже на вас, - сказала Елизавета, углубляясь в чтение.
   Строчки письма замелькали у неё перед глазами: "Сэр Роберт! Я получила ваше послание и благодарна вам за него... Я понимаю, как плохо вам приходится при дворе Елизаветы, среди низких и подлых людей, которыми она себя окружила. Эта королева способна править только негодяями, ворами, обманщиками, злодеями, а поставь Елизавету средь честных людей, как её тотчас прогнали бы прочь... Я знаю, как опротивела вам Елизавета. Старуха, которая должна класть три слоя пудры на лицо, завешивающая драгоценностями дряблую кожу своей шеи, нечистоплотная и дурно пахнущая... Я понимаю, какое омерзение вы испытываете, когда она силком тащит вас в постель, в которой побывало половина мужчин её двора... У неё уже отходят крови, а она всё ещё хочет казаться юной девушкой, - как смешно, как противно! Я знаю, как нелегко вам выдержать её капризы, перемены настроения, раздражительность и слезливость, вспыльчивость и грубость... Особенности её возраста дополняются издержками вульгарного воспитания и непереносимого характера, отсутствием порядочности, бессердечностью и беспредельным себялюбием... Она ослеплена гордыней и тщеславием; придворные лгуны постоянно убеждают Елизавету в неотразимости её чар, но знала бы она, как над ней потешаются за глаза! А при дворах Европы нет более забавной темы для рассказа, чем пошлое жеманство молодящейся английской королевы... Мужайтесь, мой друг, скоро всё изменится и я смогу лично выразить вам свою признательность. Мария".
   Елизавета подняла глаза на сэра Френсиса, и он невольно отступил на шаг назад.
   - Это фальшивка? Письмо ей подбросили? - голос королевы был неестественно спокоен, но взгляд ужасен.
   - Вы же знаете почерк вашей кузины, - прохрипел сэр Френсис, у которого вдруг перехватило горло.
   - Тогда почему вы не доложили мне, что сэр Роберт писал Марии?
   - К сожалению, нам не удалось вовремя выяснить это, потому что...
   - Я прикажу вас четвертовать! - пронзительно закричала королева. - Это измена! Вы предали меня!
   - Ваше величество...
   - Молчите! Завтра же вы взойдёте на плаху!
   - Ваше величество!
   Елизавета резко отвернулась от него и подошла к окну. Её плечи тряслись, она лихорадочно повторяла:
   - Господи, за что, господи! Он мне изменил! И с кем, - с Марией! Она пишет обо мне такое ему, - ему, которого я люблю, - ведь я люблю его! Господи, да есть ли справедливость на этом свете?! За что они так поступили со мной, что я им сделала? Господи, боже великий, почему ты не покарал изменников? Господи, ты должен был их покарать!.. А ты, Мария, - яростно выкрикнула Елизавета через мгновение, - ты подлейшая из тварей, ты ответила мне злом за добро! Слишком долго я прощала тебе, - и вот она, твоя благодарность! Ты не смогла победить меня в сражении за королевство и тогда ты решила уничтожить меня как женщину, - ты опозорила и раздавила меня. Как я могу быть королевой после этого? Где найти мне опору, как уважать себя? Только твоя смерть теперь вернёт меня к жизни; твоя смерть - моя жизнь! Ну, так не жди от меня пощады, - ты сама подписала себе смертный приговор!
   Сэр Френсис застыл посреди комнаты, как соляной столб. Елизавета взглянула на него, её глаза бешено блистали.
   - Соберите Королевский Совет! - приказала она и выбежала из комнаты.

***

   С перекошенным лицом Елизавета быстро шла по длинным коридорам дворца, и все кто встречался на её пути, испуганно шарахались в сторону. Гвардейцы, нёсшие стражу около покоев сэра Роберта, не узнали королеву и преградили ей дорогу.
   - Вон! - крикнула Елизавета и гвардейцы отпрянули прочь.
   Сэр Роберт заканчивал последние приготовления для того чтобы пойти играть в мяч. Возле кресла, в котором он сидел, суетились слуги и парикмахер; услышав крик королевы, они замерли и уставились на дверь.
   - Идите! - замахал на них сэр Роберт и они выскочили в заднюю дверь в тот же момент, когда королева вошла в переднюю.
   - Мадам, я должен извиниться за своё опоздание, - сказал сэр Роберт, встав с кресла и поклонившись. - Проклятый парикмахер отрезал мне целый локон волос. Простите меня, но не мог же я появиться на людях в таком виде, не рискуя вызвать всеобщий смех. Пришлось делать завивку, чтобы скрыть проплешину. А у вас очаровательное платье, мадам, оригинальное и очень вам идёт...
   - Вы писали Марии? - перебила его Елизавета.
   - Какой Марии?
   - Вы писали разным Мариям? Я спрашиваю о моей кузине, Марии Стюарт.
   Сэр Роберт растерялся.
   - Нет, - ответил он после короткой паузы.
   - Лжёте! - закричала Елизавета. - Вы писали ей!
   - А, вспомнил! Вы, наверно, говорите о том письме, в котором я известил её, что служу исключительно вам? - поспешно произнёс сэр Роберт. - Меня заставляли поклясться ей в своей преданности, но я категорически отказался сделать это.
   - Читайте! - королева швырнула письмо Марии ему в лицо.
   Сэр Роберт успел подхватить бумагу. Искоса поглядывая на Елизавету, он принялся читать. Вскоре письмо задрожало в его руках, а сам он смертельно побледнел.
   - Боже мой! - вырвалось у него. - Клянусь, я ничего подобного ей не писал! Если бы моё письмо сохранилось, вы бы сами убедились. Клянусь!
   - Мерзавец! Как вы посмели писать ей! - возопила Елизавета. - Как вы посмели общаться с этой гадиной! Вы обсуждали с ней меня!
   - Нет же, нет! Клянусь, в моём письме была всего одна строчка! - с отчаянием воскликнул сэр Роберт. - Одна строчка о моей преданности вам!
   - Негодяй! Вы отправляли ей письма, у вас была налажена переписка, вы предали меня! - ещё громче закричала Елизавета. - Ничтожество, я вытащила вас из грязи, а вас надо было втоптать в грязь! Что вы собой представляете, - пустое место, безвольная тряпка, самовлюблённый осёл! Чем вы были без меня, кто бы вас заметил? Вы видны лишь в лучах моей славы, вы согреты моим теплом, - но вы плюёте на солнце, которое вас греет, безмозглый дурак! Ваша глупость превосходит вашу мерзость, подлец!
   - Ваше величество, но послушайте, я клянусь...
   - Молчи! - закричала Елизавета так, что зазвенели подвески на люстрах и подсвечниках. - Вы подленько хихикали за моей спиной, потирая свои мерзкие ручонки, уже представляя, как будете стоять у трона Марии, - гнусной шлюхи, погубившей всех своих мужей! Не дождётесь этого! Вы забыли, чья я дочь: я сама воткну ваши отрубленные головы на кол! Но сперва у вас переломают кости, вытащат жилы, сдерут кожу! Я придумаю для вас такие пытки, что московский царь Иван перевернётся в своём гробу. О, с какой радостью я буду смотреть на ваши муки, с каким восторгом слушать ваши стоны! Ваша казнь станет самым лучшим зрелищем в моей жизни.
   - Ваше величество, казните меня, но... - пытался вставить потрясённый сэр Роберт.
   - Молчать! - на лице королевы проступили красные пятна, видные даже сквозь густой слой пудры. - С этой крысой, всюду роющей свои кривые ходы и кусающей людей, вы говорили обо мне; вы насмехались надо мной, вы называли меня последними словами! Как две грязные сплетницы, вы собрали всё самое отвратительное и пошлое, что могла сочинить обо мне чернь; вы дополнили это собственными болезненными выдумками, вы не пропустили ни одного пятнышка на моём белье, чтобы ни придать ему отвратительный смысл. Вы хотели унизить меня, но показали свою уродливую сущность; я смеюсь над вами, я презираю вас!
   - Ваше величество! - вскричал сэр Роберт, которого колотила крупная дрожь.
   - Молчать! - Елизавета вдруг принялась наотмашь бить его по лицу. - Я вас научу, дрянной мальчишка, как уважать королеву! Вы запомните, каково изменять мне!
   У сэра Роберта хлынула кровь из носа и разбитой губы.
   - Ваше величество, - всхлипнул он, даже не пытаясь укрыться от ударов.
   - Негодяй, негодяй, негодяй! - прокричала Елизавета и упала с рыданиями на кресло.
   - Ваше величество, - сэр Роберт встал перед ней на колени, - простите меня, умоляю вас, простите! Я виноват перед вами, - да, я глупец, я болван, я идиот, - но я не предатель! Я не знаю, как получилось с этим письмом к Марии, я не понимаю, почему она написала мне такой ответ, - я люблю вас и всегда любил! Будь она проклята, эта Мария, раз доставила вам страдание, - я проклинаю её, слышите! Я ваш и только ваш с той минуты, когда вас увидел и до самой смерти; для меня нет в мире другой женщины!
   Елизавета продолжала плакать. Сэр Роберт всё так же стоял на коленях, не смея вытереть кровь, капающую на его на роскошное жабо с фламандскими кружевами.
   - Возьмите, - сказала, наконец, королева, вытерев слёзы и подавая платок ему. - У вас губа распухла и нос тоже... Пусть это будет вам уроком.
   - Благодарю вас, мадам, - обрадовано ответил сэр Роберт, поднимаясь с пола. - Разрешите, я налью вам вино?
   Елизавета кивнула. Посмотрев на себя в зеркало, она досадливо поморщилась и стала пудриться, используя туалетные принадлежности сэра Роберта.
   - Как же это могло случиться с вашим письмом? - спросила она через несколько минут. - Как вы могли написать Марии и почему не признались мне в этом?
   - Видимо, сам дьявол сыграл со мной злую шутку. Поверите ли, я ни за что на свете не написал бы это проклятое письмо, но он так и вился вокруг меня, - а я, к тому же, был пьян, - с тяжёлым вздохом признался сэр Роберт.
   - Кто вился вокруг вас? Дьявол? - взглянула на него Елизавета.
   - Нет, мадам, этот... как его... Энтони. Втёрся в доверие, назвался другом детства, а я на дыбе скажу, что не знал его прежде.
   - Что же, всё-таки, вы написали в своём письме?
   - Одну строчку, мадам, всего одну строчку! О том, что я служу вам и буду служить впредь, - горячо проговорил сэр Роберт, прижав руку к сердцу.
   - Да? - Елизавета недоверчиво смотрела на него.
   - Клянусь вам, мадам! Клянусь спасением своей души, райским блаженством, божьим судом! - он не отвёл глаз, выдержав её взгляд.
   - А зачем Энтони нужно было такое письмо от вас? Не кажется вам, что это странно?
   - Спросите у него, я плохо разбираюсь в политике.
   - Это уж точно, - пробормотала про себя Елизавета, а вслух сказала: - Энтони спросят, можете не сомневаться: сэр Френсис умеет развязывать языки. Но предупреждаю вас, милорд, - если окажется, что вы меня обманули, вы тоже пойдёте в гости к сэру Френсису.
   - Лишь бы этот Энтони не оклеветал меня, он такой каналья, - встревожился сэр Роберт.
   - Сэр Френсис разберётся. Судя по ответному письму Марии, вы, в самом деле, ничего не писали ей обо мне...
   - Клянусь!
   - Наверно, я погорячилась: вы не столь виноваты, как я вначале подумала. Я замолвлю за вас словечко перед сэром Френсисом, - Елизавета слегка улыбнулась. - Теперь-то я понимаю, что это Мария решила поймать вас в свои сети, пользуясь вашей детской простотой и наивностью. Она полностью раскрыла себя, у нас теперь есть достаточно доказательств, чтобы предать её суду. Пусть суд объективно и беспристрастно рассмотрит преступления Марии и воздаст ей по заслугам... Вам её не жалко?
   - Упаси господи! - воскликнул сэр Роберт. - Если бы я входил в Верховный суд, я потребовал бы казнить Марию.
   - Ну, это не нам решать, мы же с вами не судьи, - возразила Елизавета - Пускай приговор ей вынесут наши знатоки законов; доказательства есть. Кстати, о доказательствах... Разожгите камин, милорд, я хочу сжечь это мерзкое письмо. Никто не увидит его больше - не было этого письма, никогда не было!..
   Глядя, как лист бумаги в огне съёжился, почернел и рассыпался в прах, Елизавета сказала:
   - Я собиралась дать вам титул графа Эссекса и вы его получите. Но запомните, в первый и в последний раз я прощаю вас. Если вы когда-нибудь ещё измените мне, я выполню своё обещание - ваша красивая голова скатится под топором палача.
   - Я не изменял и не изменю вам, - торжественно произнёс он. - Но если такое случится, я сам буду молить вас о смерти.
   - Запомните это, - повторила Елизавета.

***

   Члены Королевского Совета ждали её величество более двух часов. Она вошла в зал, одетая в строгое тёмное платье; лицо королевы было похоже на маску, неподвижную и бесстрастную. Усевшись на обитое шёлком кресло, что стояло под королевским гербом с переплетёнными алой и белой розами, Елизавета дала знак сэру Уильяму начать заседание.
   - Ваше величество! Милорды! Государственное дело особой важности, которое мы сегодня разбираем, чудовищно по сути и могло иметь гибельные последствия для нашей страны. Благодаря верному слуге её величества сэру Френсису, - сэр Уильям отвесил ему поклон, - раскрыт заговор, имеющий целью лишить её величество королеву Елизавету престола и жизни.
   Среди членов Совета раздался возмущённый гул.
   - Милорды! Некий человек по имени Энтони, собрав шайку злодеев, намеревался убить королеву. Он и его сообщники схвачены, судьям предстоит вынести приговор этим преступникам. Здесь, я полагаю, вопросов не возникнет: в качестве доказательства мы представим суду бумаги Энтони, из которых неопровержимо следует наличие заговора против её величества и намерение убить её.
   - Заговорщики уже сознались во всём, - подал голос сэр Френсис. - Их показания записаны и тоже могут быть приобщены к делу.
   - Вот как? Сэр Френсис, вы славно работаете во имя нашего государства!
   - Благодарю вас, милорд, - отозвался сэр Френсис.
   - Однако, как выяснилось, в заговоре замешана особа, весьма известная нам, и неоднократно замышлявшая зло против её величества, но дотоле неприкосновенная по причине своего высокого положения. Я говорю о Марии Стюарт, королеве Шотландской. Она была организатором этого заговора, и тому тоже есть доказательства, - а именно собственноручное письмо Марии Шотландской к вышеуказанному Энтони, где содержится открытый призыв убить её величество Елизавету. Вот это письмо, милорды. Здесь написано в числе прочего: "Сэр Энтони! Приступайте к осуществлению вашего плана. Убейте Елизавету, если нельзя по-другому". Подпись: "Мария, королева".
   - Какое злодейство! Наказания, наказания! - послышались голоса в зале.
   - Милорды, я понимаю ваши чувства и должен сообщить, что их разделяют достопочтенные джентльмены из парламента, - продолжал сэр Уильям. - Не дожидаясь окончания следствия, на основании имеющихся фактов они составили петицию на имя королевы. Разрешите огласить, ваше величество, - склонился он перед Елизаветой, - нижайшую просьбу ваших парламентариев?
   Королева кивнула.
   - "Во имя религии, нами исповедуемой, во имя безопасности священной особы королевы и блага государства всеподданнейше просим скорейшего распоряжения вашего величества о том, чтобы вынесли приговор королеве Шотландской, а также требуем, поскольку это единственное известное нам средство обеспечить безопасность вашего величества, справедливой неотложной казни названной королевы", - зачитал сэр Уильям.
   - Поблагодарите господ из парламента за их верную службу Англии и королеве, - сказала Елизавета, - но мы пока не дадим ответа. В этом деле всё должно быть безупречно, потому что если найдутся какие-нибудь ошибки, виновата буду я. Мы, государи, стоим на подмостках истории, не защищенные от взглядов и любопытства всего мира. Малейшее пятнышко на нашем одеянии бросается в глаза, малейший изъян в наших делах сразу же заметен, и нам должно особенно пристально следить за тем, чтобы наши поступки всегда были честны и справедливы.
   - Запишите это слово в слово, господин секретарь, - громко прошептал сэр Уильям. - Ваше величество, - продолжал он, - мы разделяем ваши чувства, мы глубоко ценим ваше стремление всегда и во всём придерживаться принципов справедливости, мы восхищаемся вашим благородством. Но, ваше величество, мы должны, тем не менее, принять, руководствуясь вашими указаниями, какое-то определенное решение сегодня. Считаете ли вы, что Мария Шотландская заслуживает смерти? Ваше величество, народ, потрясенный её злодеяниями, благодарит Господа за ваше чудесное спасение и ждёт справедливого возмездия для преступницы.
   - Я также смиренно благодарю Бога, ниспославшего мне чудесное спасение, - ответила королева. - Однако хоть жизнь моя и подверглась жестокой опасности, больше всего, признаюсь, меня огорчило, что особа моего пола, равная мне по сану и рождению, к тому же близкая мне родственница, виновна в столь тяжких преступлениях.
   - О, как мы понимаем вас, ваше величество! - воскликнул сэр Уильям.
   - Я ещё не закончила, милорд... Но даже и теперь, когда дело зашло так далеко, я охотно простила бы Марию Стюарт, если бы она принесла полную повинность и никто бы от ее имени не стал больше предъявлять ко мне никаких претензий; от этого зависит не только моя жизнь, но безопасность и благополучие моего государства. Ибо только ради моего народа я дорожу ещё жизнью.
   - Немедленно запишите это, господин секретарь, - вновь прошептал сэр Уильям. - Однако, ваше величество, - продолжил он, - разве не справедливо вынести приговор преступнице, покушавшейся на самое святое, что есть в Англии, - на вашу жизнь? Милорды, - обратился он к членам Совета, - выскажите своё мнение по этому поводу.
   - Смерть! Смерть! Смертный приговор! - раздались крики. - Приговорить к смерти!
   - Есть ли среди нас такие, кто не согласен с этим? - спросил сэр Уильям.
   - Нет, - ответили ему, - это общее мнение.
   - Ваше величество, - обратился он к Елизавете, - Королевский Совет нижайше просит вас направить дело в Верховный суд для вынесения смертного приговора Марии Шотландской. Если вы не сделаете этого, нельзя поручиться за вашу жизнь и безопасность ваших подданных.
   Королева молчала. В зале установилась гробовая тишина.
   - Вы удивляетесь, что я молчу? - произнесла Елизавета после очень долгой паузы. - Я сегодня в большем затруднении, чем когда-либо. Говорить и жаловаться было бы с моей стороны лицемерием, молчать - значило бы не отдать должного вашему рвению. Вас, разумеется, удивит мое недовольство, но, признаться, я лелеяла надежду, что будет найден какой-то иной выход для того, чтобы обеспечить вашу безопасность и мое благополучие. Поскольку же установлено, что мою безопасность нельзя обеспечить иначе, как ценой жизни Марии Стюарт, мне бесконечно грустно, ибо я, оказавшая милость стольким мятежникам, молчаливо прошедшая мимо стольких предательств, должна выказать жестокость в отношении моей собственной кузины.
   - Мы восхищены вашим благородство, ваше величество, - повторил сэр Уильям, - мы знаем, что вы добры и милостивы, но опасность, исходящая от Марии Шотландской, именно потому так велика, что Мария ваша родственница.
   - Увы, вы правы, милорд, - вздохнула Елизавета. - И всё же, я хочу дать Марии Стюарт последнюю возможность спастись. Как я уже сказала, если Мария принесёт мне полную повинность, если напишет покаянное письмо, я пощажу её. Такова моя воля! - повысила голос королева, перекрывая шум. - Я не оспариваю вашего мнения, мне понятны ваши доводы, я только прошу вас, милорды: примите мою благодарность, простите мне мои сомнения и не обижайтесь на этот мой ответ без ответа.
   Елизавета подняла и пошла к выходу. Когда она покинула зал, шум поднялся с новой силой; сэр Уильям поманил к себе сэра Френсиса и прошептал ему:
   - Что же это такое? Неужели опять сорвалось? Что же дальше?
   - Нет, с Марией Шотландской покончено, она не покается, - ответил сэр Френсис, жутковато улыбаясь. - Считайте, что Марии больше нет, - дело сделано.
  

Эпилог

   - Дженни, прочти мне описание казни Марии, - попросила Елизавета. - Боюсь, что при первом чтении я упустила некоторые подробности.
   Джейн развернула свиток, поднесла его к свечам и принялась читать:
   - "Прежде всего, Мария Шотландская написала письмо её величеству королеве Елизавете"...
   - Да, вот это письмо, - перебила её Елизавета и, в свою очередь, прочитала: - "Мадам, я от всего сердца благодарю Создателя за то, что он с помощью ваших происков соблаговолил избавить меня от тягот томительного странствия, каким стала для меня жизнь. А потому я и не молю вас продлить её, достаточно я вкусила её горечь. Я только прошу (вас, а не кого иного, так как знаю, что от ваших министров, людей, занимающих самые высокие посты в Англии, мне нечего ждать милости) исполнить следующие мои просьбы: прежде всего я прошу, чтобы это тело, когда враги вдосталь упьются моей невинной кровью, было доставлено преданными слугами куда-нибудь на клочок освящённой земли и там погребено - лучше всего во Францию, где покоятся останки возлюбленной моей матери, королевы; там это бедное тело, нигде не знавшее покоя, доколе нерасторжимые узы связывали его с душой, освободившись, найдет успокоение... И наконец, прошу, чтобы слугам, верой и правдой служившим мне среди стольких испытаний и невзгод, было дозволено удалиться куда им вздумается и там беспрепятственно существовать на те крохи, какими сможет вознаградить их моя бедность. Ваша сестра Мария, королева"... Она будет похоронена в Англии, - сказала Елизавета. - Незачем вести её останки на континент, - не хватало ещё, чтобы там им поклонялись как святым мощам... Продолжай, Дженни.
   Джейн читала дальше:
   - "Исходя из просьбы королевы Марии, её фрейлина по имени Бесс была с ней до самого конца. Фрейлина плакала и молила королеву о прощении за какую-то страшную вину перед ней; Мария утешала её, как могла.
   Следует отметить, что королева вела себя с большим достоинством. Накануне своего последнего дня она платье за платьем перебрала весь свой гардероб, изволив шутить при этом: "Что сейчас одевают на собственную казнь? Что предписывает нам мода в этом случае?". Королева выбрала платье из темно-коричневого бархата, отделанное куньим мехом, со стоячим белым воротником и пышно ниспадающими рукавами.
   Утром перед казнью королева Мария одевалась особенно тщательно. Поверх выбранного накануне платья она накинула чёрный шелковый плащ, а голову закрыла снежно-белым покрывалом; такими же, белоснежными, были её сафьяновые башмачки. В предвидении последней кровавой минуты королева надела исподнее платье пунцового шелка и длинные, по локоть, огненного цвета перчатки, чтобы кровь, брызнувшая из-под топора, не так резко выделялась на её наряде.
   В восемь часов утра королеву Марию вывели на казнь. Сопровождаемая своей фрейлиной и избранными слугами она вошла парадный зал замка. Здесь был воздвигнут помост, покрытый чёрной холстиной, наподобие катафалка. Перед обитой такой же чёрной тканью колодой на помосте была поставлена скамеечка с чёрной же подушкой, на которую королева должна была приклонить колена, чтобы принять смертельный удар. Палач и его подручный, одетые в чёрный бархат и скрывшиеся под чёрными масками, ждали сигнала.
   В глубине зала был сооружён барьер, за которым сгрудились наблюдатели, присланные из Лондона, а также дворяне, съехавшиеся со всей округи, чтобы посмотреть на казнь.
   Королеве зачитали приговор; она выслушала его, будто это была благая весть, и по окончании возблагодарила Бога за то, что её страдания приходят к концу. Затем сказала во всеуслышание, что от всего сердца простила врагов, давно домогающихся её крови, поцеловала принесённое с собой распятие и прочитала молитву: "О милосердный Иисус, руки твои, простёртые на кресте, обращены ко всему живому, - осени же и меня своей любящей дланью и отпусти мне мои прегрешения. Аминь".
   Далее, по обычаю, палач и его подручный попросили прощения у королевы Марии за то, что вынуждены уготовить ей смерть. Мария ответила им: "Прощаю вам от всего сердца, ибо в смерти вижу я разрешение всех моих земных мук". С неё сняли покрывало и плащ, после чего допустили фрейлину Бесс и прислужниц для последнего прощания. Королева обняла их и просила не причитать и не плакать навзрыд.
   Закончив прощание, она преклонила колена на подушку, громко прочла псалом "на тебя, Господи, уповаю, да не постыжуся вовек" - и опустила голову на колоду. Должно признать, что ни в одном движении её не проглядывал страх.
   Палач нанёс удар, но допустил промах, сперва попав не по шее, а по затылку. Мария захрипела, из горла её вырвались стоны, - каковое зрелище вызвало движение среди зрителей, а фрейлина королевы упала, лишившись сознания.
   Второй удар глубоко рассек шею, так что кровь брызнула фонтаном, но голова по-прежнему не отделилась от туловища. И только после третьего удара палач поднял голову за волосы, чтобы показать всем присутствующим. Они прокричали: "Да здравствует королева Елизавета!", - но крик был недружным, ибо губы Марии продолжали вздрагивать, а зубы скрежетали.
   Тело и голову Марии положили на носилки, закрыли их чёрным сукном и унесли. Дворяне разъехались по домам; никаких происшествий отмечено не было, не считая того, что наблюдалось некоторое сочувствие к королеве Марии".
   - Что же, конец её жизни был лучше, чем сама жизнь. Пусть Бог простит рабу свою Марию, - с чувством сказала Елизавета. - Однако я поняла, что зря казнила её, - прибавила она через мгновение. - О, нет, я не жалею, что отняла у неё жизнь, - я жалею, что дала ей бессмертие! Дворяне сочувствовали ей, подумать только! А меня, значит, осуждали? Вот оно, людское непостоянство: пока Мария была жива, её проклинали и требовали, чтобы я расправилась с ней, но когда я пошла навстречу чаяниям моего народа, проклинать стали меня.
   - Да, ваше величество, - безучастно кивнула Джейн.
   - Что-то ты сегодня грустная, моя милая, - посмотрела на неё королева. - Всё горюешь о своём Энтони? Он не заслуживает этого: он был авантюристом и преступником. Рано или поздно этот Энтони сложил бы голову, - и хорошо, что это произошло до того, как он на тебе женился. Разве такой жених тебе нужен? Мы найдём тебе кавалера при дворе, знатного, красивого, с богатством и положением, - и скоро ты позабудешь Энтони!
   - Мадам, прошу вас, отпустите меня в ваши заокеанские владения! - глаза Джейн неожиданно наполнились слезами. - Скоро в Америку отправляется корабль.
   - Что ты, дорогая, - Елизавета погладила её по щеке. - Всё пройдёт. Не надо совершать необдуманных поступков.
   - Нет, мадам. Я решила служить Богу, ему одному, - вздохнула Джейн. - Отпустите меня в Америку, ваше величество.
   - Но там живут дикари, а мы отправляем туда каторжников. Как же ты будешь среди них?
   - Я буду нести им слово Божие - дикарям и каторжникам. Моё место именно среди них, - сказала Джейн. - Отпустите меня, мадам.
   - Ну, не знаю, не знаю, - проговорила королева с большим сомнением. - Я подумаю. Ступай, отдохни, мы потом поговорим об этом...
   - И она предает меня, - сказала Елизавета, оставшись в одиночестве. - Неужели мой удел - быть преданной теми, кто близок мне? Я пришла в этот мир, когда он пошатнулся, когда перестала цениться жизнь человеческая, когда подлость и обман сделались всеобщим правилом существования, а честь и порядочность подвергались осмеянию. По мере моих слабых сил я старалась восстановить божий порядок хотя бы в своей стране, - и что я получила? Меня называют великой правительницей, мне воздают невиданные почести, но всё это лишь для того, чтобы спрятавшись в моей тени, продолжать творить подлости. Поэтому я обязана быть сильной, сильнее мужчин, - но кто тогда защитит меня, чтобы я почувствовала себя женщиной? Мои слабости ставят мне в вину, моими слабостями пользуются для достижения своих целей, но ведь женщина должна быть слабой, чтобы не перестать быть женщиной, - а у меня отняли это право. Кто помнит, что я женщина - женщина, которая хочет любить и быть любимой?.. А когда меня уже не будет, годы моей жизни будут измерять моим королевскими деяниями, - но заметят при этом, что они могли быть лучше, если бы я не была женщиной.
   Глядя на мой парадный портрет, потомки скажут: "Вот она какая была, королева Англии", - и никто не вспомнит Елизавету, дочь несчастной Анны Болейн, казнённой по приказу своего мужа!..
  
  

Укрощение Мастера или неистовый Челлини

  
  
   Главный герой этого произведения - знаменитый итальянский скульптор и ювелир Бенвенуто Челлини. Он - младший современник великих Леонардо и Микеланджело, поэтому в какой-то мере остался в их тени, но Челлини был не менее примечательной личностью. Он прожил бурную жизнь, в которой было всё - признание, слава, любовь, гонения, ненависть, даже тюремное заключение в страшном замке Святого Ангела в Риме, откуда Челлини совершил немыслимый побег.
   Типичный человек эпохи Ренессанса, он соединял в себе религиозность и вольнодумство, любовь к Богу и сладость греха, смирение и буйный нрав. Пожалй, лишь одно было неизменно в нём - преданное служение искусству, подкреплённое огромным талантом. Это служение давало ему силы не падать духом в самых тяжелых обстоятельствах, не сгибаться под давлением тех, кто был облечен властью, всегда отстаивать независимость своей личности и творчества. Всю жизнь Бенвенуто пытались "укротить", привести к общим меркам, однако он сумел остаться сам собой, хотя и заплатил за это высокую цену.
  
  

Пролог. Ночь Всех Святых

  
   По городу бродили бледные вампиры с окровавленными клыками, круглоголовые монстры с горящими глазами, черноволосые нечесаные ведьмы с колдовскими метлами, краснорожие рогатые черти с железными трезубцами, бледно-синюшные покойники в белых саванах, - и много, много всяких чудищ, выродков нечистой силы. В эту ночь они властвовали повсюду: на площадях, улицах, в переулках Флоренции и даже перед зданием Городского Совета. Добрые христиане терпели от них насмешки и гонения; особенно плохо приходилось порядочным девушкам, которых адская нечисть так и норовила закружить и заморочить, затискать и защипать. Отчаянный девичий визг раздавался то там, то тут, - но, странное дело, отцы и матери не бросались на помощь своим дочерям и женихи не вставали грудью на защиту своих невест; бедным девушкам приходилось отбиваться самим от посягательств злых демонов.
   - А что, Джованни, пройдет не так уж много лет, и твою дочь тоже начнут тискать на улицах. Хорошо иметь девочку, а? - один из сидящих на балконе трактира хлопнул своего друга по плечу.
   -- Хорошо все, Петруччио, что посылает нам Господь, - отвечал ему тот. - Что же касается воспитания моей дочери, то да поможет мне Святая Сусанна вырастить ее в благочестии и целомудрии! И если в ночь праздника Всех Святых мою Липерату станет теребить всякое дьявольское отродье на маскараде, то это будет означать, что она - честная девушка...
   - Ибо в эту сатанинскую ночь нечисть издевается только над непорочными девицами: они вызывают особенную злобу у нечистой силы, - подхватил его товарищ. - Извини, Джованни, я не хотел тебя обидеть. Но все же, дай Бог, чтобы вторым у тебя родился сын! Ему ты смог бы передать свои умения и научить его мастерству; обидно, если такой большой мастер, как ты, не оставит продолжателя своего дела.
   - У меня есть ученики, - пожал плечами Джованни.
   - Ученики могут перенять твой опыт, освоить твои приемы, но им не передастся твой талант. Поверь мне, старый друг, талант содержится в крови, как некая болезнь, и передается по наследству от отца к сыну. Дальнейшее - в воле Божьей! Сын может заболеть, то есть стать талантливым человеком, а может так и умереть здоровым, то есть бесталанным. Не этому ли учит нас и Писание? Иисус родился от Бога-отца, а вдохновлен был Святым Духом, - Петруччио для большей убедительности поднял вверх правую руку.
   - Не зря ты учился в университете когда-то... Но кто же с тобой спорит? Разве я отказываюсь от сына? Ты долго отсутствовал в нашем городе, и поэтому не знаешь, что моя жена не могла зачать ребенка в течение восемнадцати лет, а потом преждевременно родила двух мальчиков, умерших из-за невежества врачей. Я думал, что после этого она больше никогда не родит; но через два года, благодарение Пресвятой Деве, у меня родилась дочь. И вот теперь жена снова беременна; по всем признакам опять будет девочка, - ну, и слава Богу! Всё, что дает нам Господь, - всё хорошо, - повторил он, вздыхая.
   - Еще раз прости меня, старый друг, - виновато произнес Петруччио, наливая вино в стаканы. - За твою дочь и за твою жену! Да разрешится она благополучно от бремени!
   - Да будет так, - кивнул Джованни.
   Не успели они выпить, как к ним подбежал какой-то мальчишка.
   - Дядя Джованни! Дядя Джованни! - пронзительно закричал он. - Идите скорей домой, ваша жена рожает!
   - Уже?! - поперхнулся вином Джованни. - А врач говорил, что не раньше, чем через неделю!
   - Нашел, кому верить! Врачам! - презрительно воскликнул Петруччио. - Я-то учился в университете, и видел студентов с медицинского факультета. Теперь они известные врачи, но я не доверил бы им лечить даже простой насморк, потому что они не умеют лечить и его. Они все специалисты лишь в одной узкой отрасли - по части выманивания денег у людей. Тут им нет равных.
   - Извини меня, дорогой друг, но я побегу к жене. Если все будет благополучно, приходи потом на крестины, - Джованни поспешно выскочил из-за стола и побежал вместе с мальчишкой по улице, расталкивая маскарадных чудовищ, попадавшихся ему на пути.
   - Беги, беги! Я тебя понимаю! - крикнул Петруччио. - Черт побери, а платить за ужин кто будет? - спохватился он через минуту. - Или в нашем городе стали бесплатно кормить новоиспеченных отцов? Ну, а я как же? Хоть я отец многих детей, как я полагаю, но меня-то кормить бесплатно никто не собирается. Впрочем, я не в обиде: плата за холостяцкий ужин гораздо меньше цены супружеского обеда.

***

   Когда запыхавшийся Джованни вошел в дом, он увидел повивальную бабку, которая несла младенца, завернутого в белые пеленки.
   - В первый раз вижу, чтобы ребенок так спешил появиться на свет, - сказала она, смеясь. - Мать еще не успела покричать, как следует, - глядим, а уж дите кричит вместе с ней! Держите подарочек, папаша, которого вы, поди, сегодня не ждали!
   - То, что посылает нам Господь, всегда дорого! - произнес Джованни свою любимую фразу и осторожно развернул пеленки. - Бог мой, что это? - вскричал он с восторгом. - Да это мальчик?! Ну, точно, мальчик! Всё на месте... Возьмите моего сына, подержите его, а я воздам хвалу Господу!.. Господи! - Джованни молитвенно сложил руки перед распятием. - Благодарю тебя от всего сердца! Этот ребенок мне давно желанен, а ты не оставь его, Господи, в его жизни!
   При этих словах младенец заерзал и издал что-то вроде восторженного возгласа.
   Джованни прослезился от счастья.
   - Смотрите, сколько в нем радости и силы! - воскликнул он. - Я буду не я, если моего сына не ждет великое будущее! Но чему удивляться? Вспомним, кем были наши предки: мы ведем свое происхождение от храбрейшего военачальника по имени Фьорино, служившего самому Юлию Цезарю. Цезарь настолько ценил доблесть и полководческие таланты Фьорино, что назначил его управлять одной из прекраснейших областей государства.
   Другой наш предок по имени Лука тоже был славным воином. Будучи безбородым юношей, он вступил в состязание с могучим рыцарем, поразившим множество своих противников, - и убил его с такой отвагой, что привел в восхищение всех наблюдавших за их поединком. О, храбрость и удальство - это одни из главных наших качеств, и они, конечно, перейдут к моему сыну!
   А дарования, а таланты, - разве их нет у нас? Только что мой старый приятель хвалил мои успехи в искусстве; ему виднее, я же скромно промолчу о них... Но мой отец - о нем я могу сказать без ложной скромности, потому что тысячи людей подтвердят мои слова, - мой отец был искуснейшим архитектором и живописцем, чья слава гремела далеко за пределами нашего города. Так неужели моего сына Бог не отметил талантом к искусству? Говорю вам, что он превзойдет своими творениями и меня, и моего отца, и многих известных мастеров!
   Вот, каким будет мой сын! Дайте дорогу, люди, в мир пришел великий человек!
  

Глава I. В родном городе

Часть 1. Об удобстве и пользе сарая в саду. О том, как форма произведения оправдывается его предназначением. Положительное влияние ярости на исход уличной драки. О том, как хорошо при разбирательстве судебного дела иметь знакомого судью

  
   Дом был двухэтажным: на втором этаже жили, на первом размещалась мастерская. Одни двери мастерской выходили на улицу, другие - в маленький садик, находящийся позади дома. Стена садика отгораживала его от тихого переулка, спускающегося к берегу реки, вниз по течению которой начинались загородные поля и огороды, а вверх - тянулись кварталы, примыкающие к центру города.
   С тех пор, как умерла жена Джованни, а дочь вышла замуж, в доме жили только два человека: сам старый мастер и Бенвенуто - его сын. Он еще с отроческого возраста понял все преимущества расположения своего дома. По тихому переулку было удобно незаметно уходить и также незаметно возвращаться под отеческий кров; помимо этого, в углу садика стоял летний, построенный из толстых жердей сарай для садового инструмента, а в сарае была лежанка, на которой легко можно было разместиться вдвоем. Жизнь в этой части города шла неспешно и размеренно, совсем замирая в полуденный зной и с заходом солнца, - так что с весны по осень сарай представлял собой идеальное место для занятий любовью.
   Дело было в полдень: Бенвенуто раздел дочку бочара, которую долго пришлось уламывать, прежде чем она согласилась пойти с ним в сарай. Труды не пропали напрасно, - дочка бочара в обнаженном виде оказалась красивее и стройнее, чем в одежде. Плечи, грудь, бедра, ягодицы, - всё было пропорциональных размеров; фигуру несколько портили ноги, которые были полнее, чем того требовала общая соразмерность тела, но это отклонение не нарушало общей гармонии. Конечно, Бенвенуто нравились все девушки, - просто потому, что они принадлежали к женскому полу, - но дочка бочара нравилась ему теперь больше других.
   Он воздавал ей должное на протяжении двух или трех часов, и мог бы продолжать это приятное занятие до вечера, если бы дверь сарая не распахнулась, и в ней не появился отец Бенвенуто - Джованни.
   - Ах ты, негодник, - сказал он, зевая и не обращая никакого внимания на взвизгнувшую девицу, - опять ты здесь закрылся! Я спустился в мастерскую, смотрю - тебя нет. Ну, думаю, надо идти к сараю; где же ему еще быть, этому шалопаю?
   - Бенвенуто привел меня сюда, чтобы показать свои работы, - пояснила дочка бочара, поспешно одеваясь.
   - Я так и понял, - кивнул Джованни. - Хорошо, что тебя тянет к прекрасному, девочка, но, боюсь, что твой папаша может не оценить этого. Если он прознает о том, чем ты тут занималась, то, пожалуй, сам выступит в роли живописца и мастерски распишет ремнем твои ягодицы. Да и твоему будущему мужу вряд ли понравится, что его жена уже прошла курс обучения под руководством другого мужчины. Этого, однако, теперь не поправить, - то, что ты потеряла, не вернешь, - но, по крайней мере, постарайся сохранить свое доброе имя. Иди, девочка, и остерегайся дурной молвы, - она портит девушек больше, чем мужские ласки... Ну, сынок, - обратился он к Бенвенуто, - скажи мне, а когда ты будешь работать? Конечно, проводить время с девушками приятнее, чем трудиться, но это время тратится напрасно, - вот какое дело!
   - Нет, отец, не напрасно! - горячо запротестовал юноша. - Ты сам знаешь, что занятия любовью освежают мозг и в нем рождаются десятки новых идей, а без любовной разрядки он сохнет, и в нем не появляется ни один росток мысли. К тому же, я не понимаю, как я могу изображать прекраснейших богинь, шаловливых нимф и томных наяд, не зная женского тела, не прикоснувшись к каждой его складке, не проведя пальцами по его изгибам, не ощутив всех его округлостей? И как мне передать выражение лица женщины, одержимой страстью, если я не видел женщину в страсти? Как мне творить без этого, ответь, отец?
   - Кто спорит, любовь - это основа искусства, - сказал Джованни. - Но если любовь станет мешать твоему творчеству, то ты прогневишь Господа, который дал тебе талант не для того, чтобы ты разменял его на мелкие удовольствия.
   - Любовь мешает творчеству? - Бенвенуто загадочно посмотрел на отца. - Пойдем, я покажу тебе свою работу, что успел сделать за эту неделю, пока ты гостил у Липераты и нянчил моих племянников.
   - Но я заходил в мастерскую после приезда, и не увидел там ни одного нового изделия, - удивился Джованни.
   - Я специально спрятал от тебя, - засмеялся Бенвенуто. - Идем, отец, мне не терпится услышать твое мнение!
   В мастерской он отбросил валявшиеся в углу старые тряпки и достал из-под них восковой ящичек.
   - Это модель того серебряного ларца, который заказал нам синьор Грациано, - сказал Бенвенуто. - Размеры точь-в-точь такие, какие желательны заказчику, а отделка моя. Ну, как?
   Джованни придирчиво рассматривал изделие сына. Слов нет, ларец был хорош: его углы были скрыты стройными колоннами, стенки украшены изящным растительным орнаментом из виноградных лоз, а на выпуклой крышке размещены четыре пары обнаженных сатиров и нимф.
   - Фигуры, колонны и орнамент будут позолоченными, а окантовку крышки и короба я сделаю темно-синей, - пояснил Бенвенуто. - Таким же цветом, наверное, обозначу углы за колоннами, но точно еще не решил, - надо посмотреть, как это будет выглядеть на серебре. Ну, что скажешь, отец? Нравится или нет?
   - Не слишком ли это пикантно - нагие обнимающиеся сатиры и нимфы? Не отпугнет ли это заказчика? - с сомнением произнес Джованни.
   - Нет, можешь не волноваться. Он сам просил, чтобы было, как он выразился, "поживее", - ухмыльнулся Бенвенуто. - Вспомни, ларец нужен синьору Грациано для того чтобы хранить в нем разные любовные безделушки и баночки с возбуждающими средствами; таким образом, фигуры на крышке призваны разгорячить воображение и придать дополнительные силы для амурных забав.
   - Да, правда, - кивнул Джованни. - В данном случае форма оправдывается предназначением. Но ты уверен, что у тебя получится отливка фигур? Да и растительный орнамент, пожалуй, слишком сложно будет вырезать.
   - Не сомневайся, отец. Когда я делал модель, то думал над каждой деталью, - я прикидывал, как смогу изготовить всё это в металле. Я уверен, что у меня получится, - гордо сказал Бенвенуто.
   - Ну, дай бог, дай бог, - пробормотал Джованни, расплываясь в довольной улыбке.
   - Эй, Бенвенуто! Бенвенуто! - закричали на улице. - Бенвенуто! Ты дома?
   - Да, я здесь! - завопил он в ответ. - Кому я понадобился?
   - Беги скорее к воротам святого Галия! Там напали на твоего друга Франческо. Ему приходится туго: он один отбивается от нескольких человек. Беги скорее, Бенвенуто, если хочешь спасти его!
   - Проклятье! У Франческо так много врагов, что ему не следует гулять без друзей! Извини, отец, я должен помочь ему! - прокричал Бенвенуто уже на бегу.
   - Но возьми же с собой хоть какое-нибудь оружие! - воскликнул Джованни. - Эй, сынок! Слышишь, что говорю!.. Убежал... Боже, спаси его! У нас в городе столько убийц, бандитов и воров свободно ходят по улицам, что к нормальным людям давно пора охрану приставлять. Боже, спаси моего сына!

***

   Когда Бенвенуто прибежал к воротам святого Галия, он увидел, что его товарищ падает на землю от сильного удара камнем по голове.
   - Франческо, они убили тебя! - отчаянно возопил Бенвенуто. - Ну, подлые бандиты, я отомщу вам за него!
   Подхватив шпагу Франческо, он с такой яростью набросился на убийц своего друга, не разбирая, сколько их - три, пять, десять или сто человек, - что они дрогнули перед таким неистовством.
   - Дьявол! Это сам дьявол! - испуганно закричали убийцы и бросились врассыпную.
   Бенвенуто побежал за ними, но они разделились на малые группы и скрылись в окрестных переулках. Тогда он перевел дух и вернулся к тому месту, где лежал Франческо. Упав перед ним на колени, Бенвенуто горько сказал:
   - Мой бедный Франческо! Как рано ты оставил этот мир! Ты был лучшим среди нас, никто не мог превзойти тебя в искусстве фехтования; ты стал бы великим воином, если бы не погиб в уличной драке. О, мой бедный Франческо, не добыть тебе теперь бранной славы!
   Франческо шевельнулся и слабо застонал.
   - Ты жив?! - обрадовался Бенвенуто. - Вот хорошо! А я уже начал оплакивать тебя. Дай-ка я перевяжу тебе голову; просто чудо, что ты выжил после такого удара.
   У ворот появилась рота городской стражи во главе с капитаном. Солдаты вели с собой несколько задержанных из числа тех, что напали на Франческо.
   - Вот он! - сказал один из них, указывая на Бенвенуто. - Это он набросился на нас и искромсал до полусмерти. А мы порядка не нарушали...
   - Что?! - возмутился Бенвенуто. - А кто же, спрашивается, едва не убил моего друга? Или это он сам ударил себя камнем по голове?
   - Он напал на нас первым! - вскричали задержанные.
   - Тише, черт вас всех возьми! - приказал капитан стражи, подняв руку. - Я отведу вас к судье, и он решит, кто прав, кто виноват.
   - Но как же Франческо? Он не может идти; к тому же, ему нужна помощь врача, - сказал Бенвенуто.
   - Пока что перевяжи его, и этого будет достаточно, - ответил капитан. - Мы отнесем его к судье на носилках, которые сделаем из алебард и плащей. Твой друг станет главным вещественным доказательством в деле. А умрет он или нет, - на то воля Божья! И не пытайся мне возражать, иначе тебя поведут к судье связанным. Я - представитель власти и заставлю тебя подчиниться ей. Ну, живо перевязывай своего товарища, - и вперед! Солдаты, приготовьте носилки.

***

   Судья Джулиано уже собирался уходить домой, поэтому вовсе не обрадовался, когда в зал заседаний ввели сначала нескольких человек, а потом еще внесли кого-то на носилках.
   - Помоги мне святой Гонорий! - скривился Джулиано. - Во имя неба ответьте мне, капитан, кто эти люди, и кто этот несчастный на носилках?
   - Драчуны, - коротко сказал капитан. - Те, которые стоят справа от вас, утверждают, что на них сперва напал тот, кто лежит сейчас на носилках, а потом и вот этот молодец, который стоит слева от вас.
   - Так оно и было, ваша честь! - подтвердили задержанные. - Мы мирные люди, шли себе по улице, никого не задевали. Вдруг налетел на нас тот, кто лежит теперь на носилках, и начал оскорблять, а после вытащил шпагу и полез драться. Кто он такой, чем мы ему помешали, - мы не знаем, но бился он всерьез: одному из наших проткнул руку, а другому - бок. Видим мы, что он, чего доброго, всех нас перережет, пришлось нам защищаться, - вот и попали ему по голове!
   - Ах, вы, мерзавцы! - задохнулся от возмущения Бенвенуто. - Вы говорите, что не знаете Франческо? Подлые лжецы! А кто же на прошлой неделе отделал вашего дружка Рикардо? Вы, поди, за него решили отомстить?
   - Ваша честь, спасите нас от этого бешеного! - заголосили они. - Уж его-то мы точно не трогали, а он накинулся на нас с такой яростью, что еще немного, и порвал бы нас на куски! Свирепость льва - ничто по сравнению с неистовостью этого человека. Глядите, он опять набычился! Ваша честь, быстрее вызывайте стражников!
   - Молчать! - судья стукнул ладонью по столу. - Не надо мне указывать, я сам разберусь, что к чему! Ваши слова не вызывают у меня ни малейшего доверия. Вас тут не меньше десятка, а вы утверждаете, что на вас напал сначала один человек, а потом еще один?
   - Дозвольте сказать, ваша честь. Мы привели только тех, кого удалось задержать, а вообще их было больше, - заметил капитан.
   - Канальи! И вы пытаетесь мне доказать, что тот, кого вы назвали "бешеным", обратил в бегство всю вашу шайку?! - Джулиано даже покраснел от негодования. - Да будет вам известно, негодяи, что я хорошо знаю этого молодого человека и его отца. Они достойнейшие люди и искусные мастера. Я помню Бенвенуто с того возраста, когда он был еще ребенком, и никогда не замечал за ним ничего предосудительного. Он - тихий и смирный юноша, а вы - вруны и забияки! За драку, учиненную вами, я приговариваю вас к штрафу, а если покалеченный вами... э-э-э... как его?
   - Франческо, - подсказал Бенвенуто.
   - Да, Франческо... Так вот, если Франческо умрет, я посажу вас всех в тюрьму, а того, кто нанес ему смертельный удар - повешу! Пошли вон, недоноски, и смотрите у меня, коли еще раз посмеете обидеть кого-нибудь из наших добрых граждан... Капитан, распорядитесь, чтобы несчастного Франческо отнесли к нему домой, - прибавил судья. - А ты, Бенвенуто, пройди за мной в соседнюю комнату, мне надо кое-что уточнить.

***

   Плотно притворив дверь, Джулиано довольно потер руки и сказал:
   - Ну, Бенвенуто, ты оценил, как ловко я закончил дело? Я оказал тебе услугу, окажи и ты мне ее.
   - Какую, ваша честь?
   - Важную услугу. Сам Бог привел тебя ко мне. Я ведь собирался зайти в вашу мастерскую, но не мог придумать, как это сделать незаметно.
   - Незаметно?
   - Видишь ли, Бенвенуто, я хочу заказать тебе перстень и серьги. Именно тебе, поскольку считаю, что ты, несмотря на твою молодость, лучший мастер во Флоренции. Однако перстень и серьги ты должен изготовить тайно, чтобы никто об этом не узнал.
   - Но для чего такая таинственность? - продолжал недоумевать Бенвенуто.
   - Дело в том, что они предназначены для некоей молодой синьоры, с которой я... которую я... Ну, ты меня понимаешь!
   - Да покровительствует вам Венера! Но отчего же, все-таки, тайно?
   - Ах, Бенвенуто, ты не знаешь мою жену! - вздохнул Джулиано. - Если она каким-нибудь образом проведает, что у меня есть возлюбленная, она расцарапает меня своими ногтями от лысины до пяток! А если жене станет еще известно, что я подарил своей любовнице перстень и серьги, - мне не жить больше на свете. О, Бенвенуто, не торопись жениться, умоляю тебя! Послушайся совета того, кто уже двадцать лет отбывает эту каторгу... Так ты выполнишь мой заказ?
   - Конечно. Я примусь за работу сразу же, как только вы принесете мне материал; кроме того, мне нужно знать размер пальчика вашей возлюбленной.
   - Как удачно получилось, что эти мерзавцы напали на тебя! - обрадовался Джулиано. - Ты придешь сюда завтра, якобы для того чтобы дать дополнительные показания по судебному делу, а я принесу тебе мерку с пальца моей цыпочки, золотые монеты для переплавки, а также припрятанные мною драгоценные камни. Мы обсудим, какие из камней лучше подойдут по цвету. Только умоляю тебе, никому не проболтайся о нашем секрете!.. Мой дорогой Бенвенуто, сделай гарнитур со всем старанием и искусством, а я не обижу тебя с оплатой. Не говоря уже о том, что ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь, если тебе вдруг случится опять попасть под суд!
  

Часть 2. О том, как нагие воины могут стать символом доблести и отваги. Наиполезнейшие и любопытнейшие сведения о технике ювелирного дела. Дуэль как самый легкий и доступный способ свести счеты с обидчиком

  
   В большом зале дворца Городского Совета висела огромная батальная картина Микеланьоло, на которой был изображен один из моментов борьбы флорентийцев за главнейшую крепость подчиненной им области.
   В ходе осады этой крепости произошел памятный многим эпизод. Флорентийцы, истомившись от невыносимого летнего зноя, решили искупаться в реке. Выставив небольшое охранение, они сняли с себя доспехи и одежду и с наслаждением бросились в прохладные речные воды. Осажденные же, заметив, что лагерь противника остался почти без охраны, решили воспользоваться благоприятным моментом для атаки. Если бы им удалось захватить лагерь, то флорентийцы лишились бы не только припасов и оружия, но и одежды. Мало того, они могли бы попасть в плен, причем, в обнаженном виде, что было бы позором на всю страну. К счастью, дозорные вовремя дали сигнал тревоги: купающиеся воины успели выскочить на берег, схватить оружие и отразить наступление врага.
   Может быть, кого-то и удивляло, что из множества других эпизодов, связанных с осадой крепости, Микеланьоло выбрал именно этот, но Бенвенуто понял замысел великого художника: он был восхищен гением прославленного творца, выделившего бой на берегу реки как ключевой момент всей битвы и сумевшего показать в этом эпизоде высшую степень воли солдат к победе.
   "Кто бы еще мог так изобразить застигнутых врасплох купающихся людей, что сцена эта приобрела героический характер? - думал Бенвенуто, делая рисунок с картины. - А их жесты, позы, движения? Красота, отвага и величие видны в них. Поистине, ни древние, ни современные мастера не производили ничего столь совершенного... Господи, ты сам есть величайший Творец, - ты меня поймешь! Ах, если бы у меня была хоть частица гения непревзойденного Микеланьоло, - я бы больше ничего у тебя и не попросил бы, Господи!.. А впрочем, и я кое-что могу, - подумал он через мгновение. - Я чувствую, как мой талант усиливается с каждым днем, как он вбирает в себя впечатления жизни, как подкрепляется он мастерством и подпитывается духом высокого искусства".
   Закончив рисунок, Бенвенуто направился домой в самом веселом расположении духа. Торговцы в лавках, монахи у ворот обители, стражники, лениво бредущие по улице, девушки, несущие корзины с бельем, мальчишки, плещущиеся в фонтане, и даже нищие, просящие подаяние у церкви, - все казались ему бодрыми и полными жизни в этот чудесный солнечный день. Бенвенуто улыбался всем им, а девушкам еще и подмигивал.

***

   - А, сынок! Наконец-то ты пришел, - сказал ему отец, когда Бенвенуто открыл дверь мастерской. - Я тут показываю своему старому товарищу ларец, который ты изготовил для синьора Грациано, и вазу, что ты сделал для графа Пьетро.
   - Неужели это он сделал и вазу, и ларец? - с изумлением воскликнул приятель отца, Петруччио, глядя на Бенвенуто. - Поразительно, что в таком молодом человеке развился такой сильный талант. Поистине, природа щедро одаривает одних, обделяя других! Ты помнишь, Джованни, я предсказывал тебе, что твой сын переймет твои дарования и твое мастерство? Ну что, прав я оказался?
   - Прав-то, ты прав, да только не перехваливай его. По двум работам еще нельзя делать выводы, - пробурчал Джованни, нарочито хмурясь.
   - Талант либо есть, либо его нет. У твоего сына он определенно есть, и талант его будет всё расти и расти. Попомни мои слова; потом еще не раз скажешь, что я был прав. Твой Бенвенуто относится к разряду избранных, к тем, кому Господь даровал возможность творить, а поскольку Бог и сам - величайший творец, то люди, умеющие творить, возвышаются над всеми остальными людьми.
   - Бог - творец, поэтому те, кто творят, приближены к нему... Как вы верно это сказали! Поверите ли, я сам об этом думал полчаса назад, когда делал рисунок с полотна непревзойденного Микеланьоло, - с восторгом произнес Бенвенуто.
   - Вот, вот! Не случайно тебе в голову пришли подобные мысли. О, Бенвенуто, высоко ты вознесешься! - Петруччио потрепал юношу по голове.
   - Не сбивай его с толку, прошу тебя! Парню надо еще многому научиться и многое освоить, - уже действительно недовольно сказал Джованни.
   - Научится, он у тебя смышленный, сразу видно. Да и чем я его сбиваю с толку? А разве сам ты не избранник Бога? А твои предки, о которых ты так любишь всем рассказывать?
   - Ну да... - замялся Джованни.
   - То-то же. Пусть совершенствует Бенвенуто свое мастерство, ибо талант без мастерства, всё равно что певец без голоса. А уж после надо будет твоему сыну ехать в Рим к папскому двору, потому что там можно прославиться и обогатиться. Папе нужны талантливые мастера. Вы слышали о его последней затее? Нет? Странно. Такие новости распространяются обычно быстрее чумы. Папа решил построить дворец для своей любовницы Карлотты, которую он боготворит. Карлотта для него не просто возлюбленная, каковых у папы было много, она почти его супруга, - к тому же, она мать его прелестных детей, сына и дочери, обожаемых им. Папа так любит Карлотту, что ни в чем не может ей отказать, - захотелось ей иметь в столице дворец в мавританском стиле, и он строит для нее такой дворец! Лучшие архитекторы, скульпторы и живописцы приглашены для участия в сооружении и украшении дворца, и можете не сомневаться, он будет великолепен, ибо папа не жалеет денег на свои выдумки. Поезжай к папскому двору, Бенвенуто, говорю тебе, - поезжай, как только почувствуешь достаточно сил для большого творчества, - и будешь ты богат и знаменит!
   - Там видно будет, - вместо Бенвенуто ответил Джованни.
   - А хотите посмотреть, как мы с отцом будем делать перстень? - спросил Бенвенуто, хотевший еще чем-нибудь отличиться перед Петруччио.
   - Перстень? - переспросил тот.
   - Да, перстень, - вмешался в разговор Джованни. - У нас в городе все знатные дамы просто помешались на перстнях, после того как некая молодая синьора стала носить необыкновенной красоты серьги и перстень. Откуда она всё это взяла, - загадка. Ходят слухи, что это подарок ее таинственного покровителя, и всем нашим кумушкам страсть как охота узнать, что это за покровитель...
   - Так вы хотите посмотреть, как мы будем делать перстень? - прервал отца Бенвенуто.
   - Любое творческое проявление вызывает у меня живейший интерес, - сказал Петруччио. - Я бы с удовольствием посмотрел, но, наверное, это займет немало времени?
   - Да, немало, но я могу просто рассказать вам, каким образом мы приступим к работе, - ответил Бенвенуто.
   - Как ты навязчив, сынок, - укоризненно произнес Джованни. - Возможно, у нашего гостя есть дела; возможно, он торопится, а ты его задерживаешь.
   - О, нет, я не тороплюсь и готов послушать лекцию о ювелирном искусстве! - запротестовал его приятель. - Вы, ювелиры, лучше меня знаете, что не бывает одногранного бриллианта, но чем больше у него граней, тем он ценнее. Человек не должен уподобляться вон тому пауку, например, который прядет в углу свою паутину и больше ничего не умеет.
   - Как вы здорово изъясняетесь, - Бенвенуто с восхищением посмотрел на Петруччио. - Отец то же самое говорит, но не так красиво. А я, кстати, еще на флейте играю и пишу стихи.
   - Да, на флейте он играет очень хорошо, - подтвердил Джованни. - Он мог бы стать прекрасным музыкантом.
   - Он будет им, - уверенно сказал Петруччио. - Твой сын - не паук, он не просидит всю жизнь в своем углу... Ну же, Бенвенуто, я жду твоего рассказа об изготовлении перстня.
   - Да, я приступаю! Итак, поскольку гарнитур той молодой особы, о которой вам говорил мой отец, сделан филигранью, то и мы, разумеется, будем работать с филигранью. Вначале мы, как положено, изготовим рисунок листвы и сквозных узоров; украшенные впоследствии небольшими алмазами узоры эти будут создавать впечатление объема, роскоши, но, в то же время, изящества и легкости. Затем мы приготовим плоское кольцо из золота по размеру пальца нашей заказчицы: это кольцо послужит нам основой для филиграни. Сегодня мы собирались вытянуть проволоку: тонкую, среднюю и толстую, - каждой будет по три толщины последовательно уменьшающихся. Дальше надо будет сделать зернь, а ее сделать проще простого! Видите тот сосуд, полный толченого угля? В него мы выльем расплавленное золото, - и так получится зернь всякого сорта.
   - Бенвенуто! Надо ли рассказывать столь подробно? Ты утомишь нашего гостя всеми этими деталями, - прервал Джованни сына.
   - Но он же сам говорил, что ему интересно. Правда, синьор?
   - Продолжай, Бенвенуто! Когда и где я еще услышу наставление по ювелирному делу? Позволь, я только усядусь поудобнее, - сказал Петруччио.
   - Еще нам нужно будет сделать припой, который называется третником, так как берутся две унции серебра и одна меди; и, хотя многие имеют обыкновение делать припой с латунью, я бы посоветовал вам, синьор, делать его с медью.
   - Точно, - согласился Джованни. - Для припоя лучше бери медь, мой друг, а не латунь.
   - Стало быть, медь? Хорошо, я запомню, - задумчиво произнес Петруччио, потирая переносицу.
   - И не забудьте аккуратно измельчить припой напильником, синьор! - сказал Бенвенуто. - Затем добавьте на три части припоя одну часть буры, хорошенько размолотой, а после, тщательно перемешав, высыпьте припой в особую коробочку. Еще вам надо будет приготовить адрагантовую камедь, которая представляет собой смолу, что продают аптекари. Эту смолу, размягчив, положите в чашечку или в другой сосуд, как вам будет удобнее. Когда всё это у вас будет, приготовьте еще пару щипцов, весьма крепких, как вот эти, - взгляните! Еще нужно иметь маленькую, скошенную скарпель, - вот такую! Видите, какая у нее ручка? Как у резца, поскольку ей мы будем много раз резать проволоку, перегибаемую согласно намеченным нами узорам.
   - Замечательно. С принадлежностями мы разобрались. Дальше, как я понимаю, пойдет процесс изготовления? - сказал Петруччио, прислушиваясь к доносящемуся откуда-то бою часов.
   - Да, синьор! Мы постепенно начнем накладывать на изготовленное нами кольцо орнамент из проволоки и зерни, время от времени промазывая его адрагантовой камедью, чтобы он не сдвигался, и присыпая опилками припоя. Но не пересыпьте этих опилок, кладите их ровно столько, сколько надо, чтобы спаять потом узоры орнамента, - и не больше!
   - Ясно, ровно столько опилок, чтобы спаять, - послушно кивнул головой Петруччио.
   - Это для того, чтобы ваша работа, когда вы ее спаяете, была самой гладкой и красивой, поскольку от излишка припоя она выйдет грубой, - пояснил Бенвенуто. - А для паяния нужна маленькая печь, - вот она, поглядите! К ней надо будет поднести кольцо с орнаментом, подвешенное так, чтобы было удобно его держать до тех пор, пока не закипит бура и не произведет действие согласно своей природе. Нужно только соблюдать при этом величайшую осторожность, дабы слишком большой жар не сдвинул проволочный узор. Затем вы помещаете свою работу в печь, где расплавится припой, и, таким образом, произойдет окончательная спайка.
   - А, окончательная! - оживился Петруччио. - Всё было очень интересно...
   - Когда ваша работа будет спаяна, вам нужно будет поместить ее в крепкий уксус, - продолжал Бенвенуто.
   - С небольшим количеством соли, - добавил Джованни.
   - Да, с небольшим количеством соли, - сказал Бенвенуто. - И оставить в уксусе вашу работу на целый день и целую ночь. Затем хорошо бы заделать промежутки в орнаменте красивыми прорезями, потому что вещь выглядит намного изящнее, когда в ней филигрань соседствует с нарезным узором. А уж затем можно украшать вашу работу драгоценными камнями, оправляя их соответствующими способами.
   - Прекрасно! - вскричал Петруччио, поднимаясь из-за рабочего стола, у которого сидел. - Спасибо, Бенвенуто...
   - Каждый сорт драгоценного камня требует своего способа оправки, - продолжал Бенвенуто. - Способы же эти таковы...
   - Увы, мой милый юноша, сегодня я не успею послушать лекцию про способы оправки драгоценных камней, - решительно перебил его Петруччио. - У меня есть еще кое-какие вопросы к твоему отцу по поводу одного важного дела.
   - Какого дела? - удивился Джованни.
   - Я тебе после скажу...
   - Но если мы не будем работать, отец, можно я пойду в город? - спросил Бенвенуто.
   - Ты стал спрашивать у меня разрешение? Иди. Всё равно уже поздно начинать работу; возьмемся за нее завтра, с утра пораньше.
   - Извините, если я помешал вам трудиться, - сказал Петруччио.
   - Ну что ты! Ты такой редкий гость у нас, что твой приезд подобен празднику, а в праздники работать нельзя, - тонко улыбнулся Джованни, довольный своей шуткой.
   - И для меня праздник, когда я встречаюсь с тобой, старый приятель! Еще древние говорили, что нет большего удовольствия, чем общение с настоящим другом, особенно, если этого друга нечасто видишь.

***

   Бенвенуто пошел на рыночную площадь, где надеялся найти своих товарищей. Он не ошибся: почти все они были здесь, на балконе трактира. Приход Бенвенуто его друзья встретили восторженными криками и тут же заказали еще бутылку вина.
   - Выпьем за молодость, за дружбу, за веселье! Выпьем за вдохновение и талант! За нас, друзья! - провозгласил тост Антонио, миловидный юноша с черными кудрями.
   - За тебя, Антонио! Тебе суждено еще больше прославить наш город! Тебе и Бенвенуто! Да, Бенвенуто! Антонио и Бенвенуто - лучшие среди нас! За Антонио и Бенвенуто! - закричали наперебой молодые люди.
   - За нас, друзья! - повторил Антонио и отпил глоток из своего стакана.
   - Бенвенуто, ты слышал, Антонио вчера закончил свою картину, - прошептал Франческо.
   - Которую он написал для маркиза Лоренцо?
   - Да, ту самую. "Христос и Мария Магдалина".
   - Антонио, поздравляю тебя с завершением работы! - прокричал Бенвенуто, напрасно стараясь перекрыть шум. - Не услышал. Ладно, потом подойду и поздравлю. Картина действительно великолепная. Ты ее видел? Нет? Как ты мог! - сказал он Франческо. - Сходи и посмотри, пока маркиз не увез ее из мастерской Антонио. Христос на ней - цветущий мужчина, а Мария Магдалина - пленительная молодая женщина. И вот, между ними идет напряженный внутренний поединок: кто кого? Христос ли обратит грешницу к Богу, или она склонит сына Божьего к греху? Он увещевает, а она соблазняет, - и видно, сколь сильна воля Христа и святость его: ведь он имеет плоть человеческую, которая требует своего... Глядя на картину Антонио, понимаешь все величие земного подвига Христа. Мало кто смог бы устоять перед красотой Магдалины; мы бы с тобой, наверное, не устояли бы!
   - Да, я бы точно не устоял! - расхохотался Франческо и поправил повязку на голове.
   - Что, болит голова?
   - А, ерунда! Почти все прошло. Но если бы не ты, меня бы тогда убили... Поедем со мной к папскому двору, Бенвенуто! Я собираюсь поступить в гвардию его святейшества.
   - Как странно! Сегодня мне во второй раз предлагают ехать к папе. Может, это - знак судьбы? - задумался Бенвенуто.
   - А кто тебе еще предлагал?
   - Друг моего отца. Он говорил о богатых заказах, которые папа дает мастерам.
   - Ну, так поехали! Поедем?
   - Посмотрим... Эй, Антонио! Антонио! Я хочу выпить с тобой! - Бенвенуто встал со своего места и подошел к Антонио. - Ты написал чудесную картину. Я не завистлив, но ныне я завидую тебе, как утром завидовал непревзойденному Микеланьоло. Я бы так хотел приблизиться к его гениальности, - только приблизиться, ибо превзойти гения нельзя: он поднимается на такую высоту, выше которой только Господь, и по той тропе, по которой прошел гений, другим уже не пройти... Ты, Антонио, тоже гений; ты напишешь, дай бог, еще много картин, но если ты даже умрешь сегодня, твоя слава не умрет с тобой, она переживет тебя на века. Я завидую тебе, Антонио. За тебя, мой товарищ по служению музам!
   - За всех, кто служит искусству! - Антонио ударил своим стаканом о стакан Бенвенуто.
   - Вы выпили? Без нас?! Что за безобразие! Договорились пить поровну! Трактирщик, еще одну бутылку! - зашумели их приятели.
   - Друзья, я хочу сказать! Послушайте же меня! - закичал Антонио, постучав стаканом по столу. - У меня есть предложение. Слушаете? Так вот, я приглашаю в воскресенье всех вас к себе на ужин.
   - Спасибо, Антонио! Я приду обязательно. И я приду! Мы все придем! - завопили в ответ его друзья.
   - Вы меня не дослушали! Пусть каждый из вас приведет на ужин свою подружку из числа тех веселых бабенок, которые всегда готовы услужить мужчине за сходную плату. А кто придет без подружки, тот через воскресенье обязан будет поставить ужин на всех. Согласны?
   В ответ раздался дружный хохот.
   - Конечно, согласны! Подружка-то у каждого есть! А как же, мы же не кастраты! А может, они, все-таки, есть среди нас? Вот и выясним: кто придет без подружки, тот кастрат!
   - Эй, вы, сидящие в трактире! Чего вы разорались, будто помешанные? - закричал рослый солдат из проходившего по площади отряда наемников.
   - А тебе какое дело? - ответил ему Франческо. - Иди своей дорогой, и нападай лишь на тех, на кого тебе укажут твои командиры, заводной болванчик!
   - Болваны это вы, если не понимаете, что вам говорят! - парировал солдат.
   - Послушай, герой, мы находимся не в церкви, не на мессе; мы сидим в трактире. Где же еще веселиться, как не здесь? - сказал ему Антонио.
   - Слышишь? Они, оказываются, веселятся! - солдат толкнул локтем одного из своих товарищей. - В их городе это называется весельем, а я-то думал, глядя на эту сходку, что тут собрались тронутые умом!
   - Они все тут тронутые, - проворчал его товарищ.
   - Чего ты к нам пристал? Чем мы тебе помешали? - прокричал солдату Бенвенуто.
   - Недоумки, молокососы, сопляки! - выругался солдат. - Разорались, как ослы, впрочем, вы и есть ослы; даже не ослы, а мулы!
   - Ах ты, безмозглый баран, вонючая собака, грязная свинья! - ответил ему Франческо. - Иди сюда, я отрежу твои большие уши!
   Солдат остановился, сдвинул каску на затылок и, опершись на свою длинную шпагу, с самым наглым видом проговорил:
   - Иди ты сюда, сучий сын! Я отправлю тебя к Аврааму.
   Франческо вскочил и схватился за шпагу, но Бенвенуто загородил ему дорогу.
   - Предоставь его мне! - сказал он. - Твоя голова еще не зажила. Пусть этот наглец уйдет с площади, я его проучу в безлюдном месте... Не отвечайте ему, - прибавил он, обращаясь к друзьям. - Я расправлюсь с ним сам.
   - Ну что, смелости не хватает сразиться? - продолжал издеваться солдат. - Да и как с вами, сосунками, сражаться; высечь вас, как следует, - вот и всё!
   - Твой отряд уже ушел, - сказал ему Антонио.
   - А, хочешь меня поскорее спровадить? Значит, нет желающих сразиться? Так я и думал; вы храбры лишь на словах. То-то же. В вашем дурацком городе все трусы, трусы и импотенты, поэтому ваши бабы предпочитают нас, настоящих мужчин, - а уж мы-то их ублажим, можете не сомневаться! Прощайте, щенки, не смейте больше задирать свои сопливые носы, а то останетесь совсем без носов! - солдат презрительно оглядел собравшихся в трактире, смачно плюнул в их сторону и затем неспешно покинул площадь.
   - Каков наглец! - сказал Антонио, усмехнувшись.
   - Чему ты смеешься? - нахмурился Франческо.
   - Да разве он не смешон в своей наглости?
   - Мне все это не показалось смешным.
   - Как бы там ни было, но последним посмеется не он, - Бенвенуто сбежал с балкона и помчался за солдатом.
   - Будь осторожен, Бенвенуто, - сказал Антонио.
   - Задай ему, как следует! - крикнул Франческо.
   - Разберись с ним и возвращайся! Мы ждем тебя, Бенвенуто! Приди рассказать, что ты с ним сделал! Всыпь ему по первое число! - закричали остальные юноши.
   Бенвенуто вошел в переулок. Здесь обычно прогуливались шлюхи, поджидавшие клиентов, и солдат успел уже завязать знакомство с одной из них. Обняв ее за талию, он сговаривался с девицей о цене, когда к нему подскочил Бенвенуто.
   - Это ты тот самый нахал, который сейчас ругался с нами? - спросил он солдата.
   - А ты, что, ослеп? Я тот самый и есть! - насмешливо ответил солдат.
   - Ну, так вот, - если бы ты оскорбил только нас, то и тогда тебя следовало бы проучить, пустив тебе кровь. Но ты оскорбил Флоренцию; многие поколения моих предков жили в этом городе, обустраивая его, прославляя своим мастерством, защищая от врагов. И я не допущу, чтобы какой-то хам поносил мою Родину!
   - Да? - ухмыльнулся солдат. - И что же будет?
   - А вот что! - Бенвенуто со всего маху влепил ему пощечину.
   Девица, стоявшая рядом с солдатом, взвизгнула и бросилась бежать; вместе с ней убежали и ее коллеги по ремеслу, так что переулок вмиг обезлюдел.
   - Ах, ты, мерзавец! - возопил солдат, пытаясь ударить Бенвенуто.
   Тот выхватил свою шпагу и направил ее в грудь солдату:
   - Я не желаю с тобой драться на кулаках, я убью тебя на дуэли. Вынимай шпагу и сразись со мной!
   - Я заколю тебя, как поросенка! - трясясь от злости, просипел солдат.
   - Хватит болтать! Сражайся, черт возьми! И знай, что ты не уйдешь от меня живым.
   - Получи, сопляк! - сделал выпад солдат.
   - И ты получи, негодяй! - отбив удар, Бенвенуто уколол противника в руку.
   Солдат, взревев от боли, стал лихорадочно делать выпад за выпадом, стараясь сразить юношу каким-нибудь хитроумным ударом. Но Бенвенуто успешно отражал все атаки и, наконец, изловчившись, нанес укол солдату в шею.
   - Дьявольщина, - прохрипел тот, пошатнулся и упал на землю.
   Бенвенуто встал возле него, растерянно размышляя, что делать дальше. По законам мести следовало добить побежденного врага и правила дуэли, ведущейся на смерть, тоже это допускали, но по законам милосердия нельзя было бить лежачего; к тому же, существовал еще полузабытый этикет рыцарского поведения, одно из положений которого гласило, что сражаться с поверженным противником неблагородно.
   Пока Бенвенуто размышлял подобным образом, солдат, уловивший его колебания, жалобно взмолился:
   - Прошу пощады! О, доблестный юноша, - пощади! Боже, какая боль! Моя рука! Моя шея! Сколько крови! Пощади меня! Я признаю, что был не прав во всем, но имей снисхождение: я изувечен в боях, на моем теле сто или двести ран, я был трижды контужен пушечными ядрами, десять раз меня обливали кипятком с крепостных стен и восемь раз топили во рву с водой. Иногда, я просто не понимаю, что говорю. Пощади меня, мой победитель!
   Бенвенуто вспомнилась картина Микеланьоло.
   - А голым тебе приходилось воевать? - спросил он солдата.
   - Голым? Нет, голым не приходилось, а вот голодным - сколько угодно. Знаешь, как тяжело воевать с пустым желудком или питаясь одними окаменелыми сухарями?
   - Ладно, - сказал Бенвенуто. - Я оставляю тебе жизнь, но упаси тебя господь снова оскорбить мой город или моих друзей!.. Скоро здесь пройдет патруль, он подберет тебя. Прощай, и помни обо мне!
   - О, благодарю тебя, великодушный юноша! Я закажу молебен о твоем здравии.
   - Ладно, не болтай зря! Я пошел. Прощай.
   Бенвенуто отвернулся от него и быстро зашагал по переулку, чтобы скрыться до появления патруля. Солдат, скривившись в злобной гримасе, погрозил ему кулаком, но Бенвенуто этого не заметил. Он спешил к друзьям, чтобы рассказать им о поединке и своей победе.
  

Часть 3. Несговорчивая девица. Необычный поступок - лучший выход из затруднительного положения. О том, какой восторг вызывает юноша, переодетый в женское платье

  
   - Пойдем со мной в воскресенье на ужин к моему другу, Пантасилея. Пойдем, там будет веселая компания и хорошее угощение. Ты не пожалеешь.
   - Что это ты вдруг запел соловьем, Бенвенуто? А еще недавно бегал от меня, как от зачумленной. Хотя я любила тебя больше жизни, ты отдал меня своему приятелю Верди, негодник! Что же ты теперь от меня хочешь?
   - Не сердись, солнце мое!
   - Ты спрятался от солнца в тень, а когда выглянул из тени, - солнце уже скрылось за тучами.
   - Тучи разойдутся, и солнце вновь будет светить мне.
   - Солнце светит всем.
   - Всем, значит, и мне?
   - Тебе не больше чем другим.
   - А мне не надо больше.
   - Потому что больше не будет.
   - Что ж, прощай... Но знай, ты многое теряешь.
   - Прощай, бессовестный и бессердечный Бенвенуто, и не смей больше ко мне приставать!
   - Не стану, если сама не попросишь.
   - Я?! Ни за что!
   - Посмотрим, сколько продлится твое "ни за что"...
   "Но кого же я поведу к Антонио? - думал Бенвенуто, расставшись с Пантасилеей. - У всех красивых куртизанок в городе есть постоянные дружки, которые исправно платят им денежки и следят за верностью зорче, чем мужья, - ни одна из них не захочет из-за одного вечера лишиться регулярного заработка. Дешевых шлюх, правда, у нас предостаточно, но не могу же я привести в блестящее собрание курицу с ободранными перьями. Где же мне найти милую подружку на вечер?"
   За раздумьями он не заметил, как пришел на свою улицу.
   - Привет, Бенвенуто! - окликнул его Диего, сын медника, живущего по соседству.
   - Привет, Диего! - отозвался Бенвенуто и пошел было дальше, но внезапно остановился, вернулся к Диего и принялся осматривать его с головы до ног.
   - В чем дело? - смутился тот.
   - Слушай, Диего, ты не согласился бы мне помочь кое в чем?
   - Конечно, Бенвенуто, я готов! Знай, что мы все восхищаемся тобой! Ты - гордость нашей улицы.
   - Тебе сколько лет исполнилось? - спросил Бенвенуто.
   - Шестнадцать.
   - Шестнадцать? Я думал меньше. На твоих щеках ни пушинки, они чистые и гладкие, как у девушки. И над верхней губой у тебя нет ни тени усов.
   - Не растут еще, - покраснел Диего.
   - Ах, как покраснел! Зарделся маковым цветом, точно невинная девица. А если переодеть тебя в женскую одежду, то, пожалуй, никто не поймет, что ты мальчик.
   - Ты смеешься надо мной, Бенвенуто?
   - Ничуть. Я хотел попросить, чтобы ты сходил со мной в воскресенье на ужин к моему другу Антонио. Но поскольку мы с приятелями сговорились, что каждый из нас приведет с собой девицу, то ты должен будешь изобразить мою подругу. Если ты сыграешь свою роль талантливо, мы здорово над всеми посмеемся, а когда обман раскроется, мои товарищи, полагаю, тоже посмеются вместе с нами... Ты согласен? Помимо того, что ты окажешь мне большую услугу, ты еще сможешь пообщаться с лучшими скульпторами, художниками, ювелирами, музыкантами и певцами нашего города. Довольно тебе прозябать в одиночестве и бедности, поддержка друзей даст тебе возможность подняться наверх.
   Диего потупился и некоторое время не решался проронить ни слова; потом поднял голову и застенчиво промолвил
   - Хорошо, Бенвенуто, я пойду с тобой.
   - Вот и чудесно! Завтра после обеда загляни ко мне домой. Я приготовлю для тебя женское платье и украшения. Пока мой отец будет спать, мы примерим все это на тебя. До воскресенья остался один день и мы должны успеть приодеть тебя как следует.

***

   Воскресным вечером, когда Бенвенуто и Диего шествовали к дому Антонио, прохожие на улицах останавливались, чтобы посмотреть на эту красивую пару. Бенвенуто в городе знали многие, но его спутницу не знал никто. Она была поразительно хороша собой и превосходно одета. На ней было бархатное темно-вишневое платье с узкими рукавами, имеющими прорези с подкладкой из серебристой парчи. Из такой же парчи была мантилья с оторочкой из белого меха, накинутая на плечи девушки и скрепленная золотым шнуром (эту одежду Бенвенуто взял напрокат у обедневшей баронессы, которая зарабатывала себе на жизнь сдачей внаем своих апартаментов, мебели, столовых приборов и платьев). На голове у девушки был алый шелковый берет, из-под которого выбивались густые черные кудри (берет Бенвенуто позаимствовал у знакомой дамы, для которой изготавливал иногда золотые безделушки, а порой оказывал ей еще кое-какие услуги). На шее у спутницы Бенвенуто висел на массивной золотой цепочке крупный кулон из рубина, в ушах были вдеты золотые серьги тоже с рубинами, а на пальцы нанизаны кольца и перстни с драгоценными камнями (всё золото и все камни были фальшивыми).
   - Бенвенуто! - кричали прохожие. - С кем это ты идешь?
   Он не отвечал.
   - Послушай, Бенвенуто, взял бы ты портшез для своей синьорины. Да и охрана не помешала бы: гляди, сколько на синьорине драгоценностей!
   Он не отвечал.
   - Ишь, как заважничал! Смотри, как бы твоей синьорине не стало плохо, - она тащится пешком, в жару, в таком тяжелом платье. Найми для нее хотя бы мула, Бенвенуто!
   Он не отвечал.
   ...Подойдя к дому Антонио, Бенвенуто накинул на Диего тонкое воздушное покрывало и только тогда постучался в дверь.
   Они явились на ужин последними.
   - Бенвенуто! А я уже подумал, что ты не придешь! - приветствовал его Антонио. - Кстати, познакомься с Андреа и Понтормо, они мечтали тебя увидеть. Андреа - любознательнее всех нас; он хочет познать сущность всех вещей и во всем ищет первооснову. Ну а Понтормо - вольный художник, а помимо того, самый жизнерадостный и дружелюбный человек на свете. Веселее товарища просто не найти.
   - Эге! - воскликнул Понтормо. - А подружка Бенвенуто не иначе как из высшего общества. Что за нарядное платье на ней надето!
   - Но отчего лицо синьорины скрыто под покрывалом? - подхватил Андреа. - Неужели ее внешность хуже ее платья?
   - А мы сейчас это проверим! - Понтормо сдернул покрывало с Диего.
   В комнате наступила тишина.
   - Вот это да, - протянул Антонио, любуясь красотой спутницы Бенвенуто.
   Пантормо же схватил одной рукой Андреа, а другой Франческо, оказавшегося рядом, согнул их шеи, а сам кинулся на колени и шутливо закричал:
   - Бегите сюда все, смотрите, какие из себя бывают ангелы небесные! Нет, не ангелы - прекрасные ангелицы!
   И тут же продекламировал:
  
   О, ангел прекрасный!
   О, ангел небесный!
   Спаси меня, святый!
   Спаси меня, светлый!
  
   При этих словах Диего взвел руки и дал Понтормо благословение на манер папского. Тогда Понтормо, поднимаясь с пола, проговорил:
   - Папе лобзают ноги, но ангелиц целуют в щеки, - и поцеловал Диего, отчего тот сильно покраснел, что добавило ему прелести.
   - Бенвенуто! Эй, Бенвенуто, - шептал Франческо, дергая друга за рукав. - Где ты разыскал такую красавицу? Почему я не знаю ее? Ты меня с ней сведешь, когда сам натешишься?
   - Сведу. Хочешь, я отдам тебе ее в конце сегодняшнего ужина?
   - В конце ужина? Конечно, хочу! Ты - настоящий друг, Бенвенуто.
   - Тебе, Франческо, я готов отдать даже то, чего не имею.
   - К столу, друзья! - позвал Антонио. - Позвольте мне на правах хозяина разместить вас за столом по своему усмотрению. Всех дам я попрошу сесть по одну сторону, а посередине пусть усядется подруга Бенвенуто... Бенвенуто, ты нам ее не представил; как ее зовут?
   - Помона.
   - Помона пусть сядет посредине дамской части стола. С другой стороны стола я попрошу усесться кавалеров, каждого напротив своей дамы. Бенвенуто сядет на главнейшее место среди кавалеров; он заслужил эту честь. Пожалуйста, рассаживайтесь, и приступим к ужину.
   Когда все расселись, Андреа, внимательно осмотрев всех женщин, тихо сказал хозяину дома:
   - Антонио, дорогой, я знаю, что вы называете подобных особ "воронами". Это прозвище для них сегодня как нельзя кстати. В сравнении с Помоной, с одним из красивейших павлинов какого только можно себе представить, эти вороны смотрятся еще менее интересно, чем обычно.

***

   Ужин был обильным; самыми изысканными яствами стали свиной рулет и баранина. К рулету, - запеченному в сыре с овощами и чесноком, нашпигованному куриным филе в сметанном соусе с тертыми орехами, - подавали белое мускатное вино. К баранине, - мелко порезанной на куски, перемешанной с острой брынзой и молодым капустным листом, зажаренной в оливковом масле с луком и пряностями, а потом разложенной на пышных свежевыпеченных лепешках из пресного теста, - к баранине подавали терпкое красное вино.
   После ужина молодые люди возымели охоту послушать музыку и пение, благо в исполнителях недостатка не было, и скоро начался концерт, в котором чудные голоса соединились со звуками инструментов.
   В то время, когда шел концерт, две соседки мнимой Помоны за столом непрерывно болтали.
   - Я приехала в город из деревни, - рассказывала одна из них. - Семья у нас большая, а земли мало, что мне в деревне делать? А в городе жил мой двоюродный дядя, старый бездетный вдовец, - он согласился, чтобы я переехала к нему для помощи по дому. Я переехала, и вся домашняя работа свалилась на меня: дядя прогнал свою старую служанку, я одна убирала, стирала, ходила за покупками, готовила еду. Дядя вообще ничем не занимался, он целые дни просиживал в трактире и пропивал свои сбережения, накопленные, когда он еще вел собственную торговлю.
   Я была моложе его почти на тридцать лет, - мне едва минуло семнадцать, а ему уже давно перевалило за сорок, - но он начал домогаться меня. Я отбивалась, как могла, но однажды, утомившись от работы, я заснула вечером в своей комнате, забыв запереть дверь на засов. Как на грех, дяде именно в эту ночь пришла охота пробраться ко мне и поразвлечься. Не успела я опомниться, как он задрал мне подол. Я начала кричать, но дядя пригрозил, что выгонит меня из дома, да еще ославит на весь город как девицу легкого поведения. Что тут поделаешь, пришлось умолкнуть...
   Переспав со мной в ту ночь, дядя вошел во вкус и стал постоянно приходить вечерами в мою комнату. Фу, как это было гадко! Вонючий пьяный старик, он был не в силах разжечь огонь любви. Причем, в своей слабости он обвинял меня, говорил, что я холодна, как лед. Раздраженный своей немощью дядя вскоре пропил остатки денег. Теперь он лупил меня каждый день, утверждая, что я - причина того, что он пьет, а еще, что я объедаю и обворовываю его.
   Как-то вечером, он привел в дом мясника с рынка. Мясник, толстый и ражий мужчина, смотрел на меня, как на овечку для заклания, и облизывался. Я догадалась, зачем он пришел. Но я так устала от попреков дяди, мне так надоели его побои! Мне было все равно, что он продал меня этому мяснику, - так я в первый раз в жизни переспала с мужчиной за деньги.
   Мясник приходил еще и еще, а вслед за ним дядя стал приводить ко мне и других любителей сладенького. При этом все деньги он забирал себе, а я по-прежнему работала на него и жила впроголодь.
   Но Пресвятая Дева Мария сжалилась надо мной! Один из тех, кого привел дядя, проникся ко мне симпатией и предложил стать его постоянной подружкой. Я согласилась, - дурной молвы я уже не боялась, весь квартал знал, чем я занимаюсь. Я ушла от дяди и начала самостоятельную жизнь.
   Дядя страшно разъярился и пытался даже угрожать моему другу, но тот его быстро поставил на место: старику так пообломали бока, что он неделю отлеживался. Придя в себя, он ушел в запой, - продал дом, все свои вещи, а после сгинул без следа. Говорят, труп старика, похожего на моего дядю, выловили осенью из реки, но я сама не видела... Вот моя история, вот каким образом я пошла по этому пути.
   - А я пошла по этому пути из-за своего возлюбленного, - затараторила вторая девица, которой не терпелось рассказать историю своего грехопадения. - Ах, девочки, вы тоже не смогли бы не влюбиться в него! Высокий брюнет с голубыми глазами, широкоплечий, мужественный, обаятельный, - вот он каким был... А грудь - налитая, волосатая; и руки тоже крепкие и волосатые! Обожаю волосатых мужчин, они такие страстные в любви!
   Как я на него посмотрела, так сразу и влюбилась по уши! Он взял меня безо всякого сопротивления, и как мы с ним любили друг друга, - ах, девочки, это сказка!.. Увы, наша любовь недолго длилась! Я забеременела, и мой возлюбленный испарился, как утренний туман. Но я его не осуждаю: разве может такой мужчина нянчиться с детьми? По правде сказать, я и сама не очень-то хотела возиться с ними. Одним словам, я поплакала, поплакала, да и пошла к бабке-знахарке, которая освободила меня от плода.
   А после я стала размышлять, чем бы мне заняться? Замуж идти я не хочу, - избавь меня святая Екатерина от домашнего рабства! С родителями жить тоже не хочется, - сплошное ворчание и понукание! Ну, не в прачки же мне подаваться?! Слава богу, нашлись добрые люди, которые пристроили меня к моему нынешнему ремеслу. Я ни о чем не жалею: сколько интересных мужчин встречаю, сколько денег зарабатываю, - в каком другом месте у меня было бы всё это?
   - А ты как попала на нашу дорогу? - спросила она Диего-Помону, переведя дух.
   - Я? Я тоже из-за друга, - ответил Диего тонким голоском.
   - Да что ты? Какое совпадение! Расскажи нам о своем дружке. Ну же, не стесняйся, мы все - свои!
   - Он - удивительный человек. Искусный мастер, великий в своем мастерстве.
   - Я не о том тебя спрашиваю. Расскажи нам, каков он из себя: что у него за лицо, какого цвета глаза и волосы, какая фигура, какой рост?
   Диего посмотрел на Бенвенуто, сидящего напротив, и сказал:
   - Лицо у него правильной формы, немного вытянутое. Широкий подбородок, нос прямой, глаза карие, большие, волосы густые, вьющиеся, каштанового цвета. Фигура стройная, крепкая, а роста он гораздо выше среднего.
   - Святая Елизавета! Судя по твоему описанию, твой дружок был не плох! А теперь расскажи, каков он был в любви? Что предпочитал, и не было ли у него каких-нибудь причуд?
   - Как ты любопытна! - укоризненно заметила первая девица.
   - А что в этом такого? - встряхнула головой вторая девушка. - Мы, слава богу, насмотрелись на мужчин вдоволь и столько о них узнали, что легко можем судить о любых мужских особенностях. Отчего же нам не поделиться опытом? Да и в нашей работе это может пригодиться. Давай, давай, Помона, рассказывай, мне интересно!
   Диего закряхтел, заерзал и принялся крутиться то в одну, то в другую сторону.
   - Что с тобой, милая? - спросила первая девица. - Уж не чувствуешь ли ты некоторого беспокойства?
   - Да, - ответил Диего. - Я ощущаю что-то мешающее в матке. Мне кажется, что я беременна.
   - Ай, бедная! - разом воскликнули обе девушки, а затем вторая из них положила руку на низ живота Диего, сказав: - Дай-ка я потрогаю, все-таки я тоже была на сносях...
   Диего не успел отстраниться, как девица обнаружила, что он - не женщина.
   - Да это мужчина! - закричала она. - Переоделся в женскую одежду и морочит нас! Поглядите на этого содомита! Вот кого привел с собой Бенвенуто! Ага, я поняла, Бенвенуто, о каком дружке нам рассказывал этот смазливый красавчик! Ай да, Бенвенуто! Ну и наклонности у тебя!
   За столом раздался оглушительный хохот. Бенвенуто поднялся и, переждав шум, сказал:
   - Позвольте представить вам моего соседа Диего, которого я попросил сыграть роль моей подружки. Мы устроили этот розыгрыш для вашего веселья и развлечения. Можете наказать нас, если мы того заслуживаем.
   - Я накажу Бенвенуто. Вы разрешите? - обратился ко всем присутствующим Понтормо.
   - Разрешаем, - от имени всех согласился Антонио.
   Понтормо подошел к Бенвенуто и торжественно произнес:
   - Хоть я знаю тебя всего три часа, но мне известно обо всех твоих поступках, и вот тебе наказание за них!
   Он захлопал в ладоши и завопил:
   - Да здравствует этот синьор! Слава синьору Бенвенуто!
   - Слава Бенвенуто! - подхватили сидящие за столом, от их крика дрогнули огни свечей, а по залу разбежались фантастические тени.
   - Ну, ты меня рассмешил! - сказал Франческо, хлопнув Бенвенуто по колену. - Аж слезы выступили!
   - Как я и обещал, я уступаю тебе Диего, - подмигнул ему Бенвенуто. - Возьмешь его?
   - Я бы взял, но у меня не хватит средств на его содержание, - Франческо бросил взгляд на богатое платье Диего.
   - Да, мой друг, все необычное - дорого, но как понравилась всем шутка с переодеванием!
   - Я вам легко объясню, в чем тут дело, - вмешался в их разговор подсевший к ним Андреа. - То, что находится в своей среде, не бросается в глаза. Женское или мужское начало больше проявляется в облике противоположного пола, чем в своем собственном, и мы дивимся тому, чего раньше не замечали!
  

Часть 4. О силе зависти. О том, как три бывают меньше одного, а один - больше двенадцати. О неподкупности и честности правосудия. О том, как была жестоко избита и погибла ни в чем не повинная куртка. Душеспасительные разговоры в монастыре. Рассуждения об искусстве на постоялом дворе. Теплое прощание с родным городом

  
   - Зря, говорю тебе, зря ты открыл вторую мастерскую. Разве тебе этой мало? Я старею и скоро совсем не смогу работать, ты станешь полным хозяином здесь, - зачем тебе еще одна мастерская? - недовольно ворчал Джованни.
   - У нас много заказов, надо будет нанять подмастерьев, а где их разместить? Нам обязательно нужна вторая мастерская, - возразил Бенвенуто. - Я не понимаю, чего ты беспокоишься? Наша корпорация дала разрешение.
   - Только благодаря моим связям. Во Флоренции и без того избыток мастеров.
   - Избыток ремесленников, хочешь ты сказать, а мастеров можно по пальцам перечесть.
   - Вот-вот! Именно поэтому ремесленники готовы с потрохами съесть настоящего мастера: его искусство показывает их бездарность и отнимает у них заработок.
   - Но оно дает им пример для подражания; сами-то они не способны создать ничего нового и талантливого.
   - Это верно, но ремесленники предпочли бы, чтобы мастера жили подальше от них и не составляли им конкуренцию, а ты открыл мастерскую в самом центре города, рядом с банком, куда ходит много людей.
   - О чьих интересах ты заботишься, отец, - о наших, или об интересах тех бездарей, что не могут толком изготовить даже простое серебряное блюдо?
   - Не болтай глупостей! Конечно, мне нет никакого дела до их интересов, но я боюсь их зависти и злобы. Зависть и злоба - сильнейшие человеческие чувства, и тот, кто одержим ими, способен на многое.
   - Не волнуйся! Нашим врагам меня не одолеть, - Бенвенуто поправил маленький нож, вложенный в кожаный пояс, потом поцеловал отцу руку и вышел на улицу.
   - Много ли ты навоюешь своим ножичком против завистников, число которых будет все умножаться и умножаться вместе с ростом твоей славы, - печально сказал Джованни, глядя вслед сыну.

***

   Белоснежные стены домов, их красные черепичные крыши, золоченые шпили старых церквей и разноцветные ажурные купола новых; темно-зеленые верхушки кипарисов и салатово-желтые кроны акаций, бронзовые скульптуры на площадях и мраморные статуи на крышах дворцов - все колыхалось и плыло в синем горячем воздухе, наполненном нестерпимым огненным сиянием. Пусты были улицы, и в домах воцарилась тишина; лишь изредка из-за прикрытых решетчатых ставен доносилось всхлипывание и старческое кряхтение младенца, измученного жарой.
   Бенвенуто спешил в свою новую мастерскую, чтобы укрыться там от зноя и поработать над эскизом двух больших напольных канделябров, заказанных ему епархией. Он задумал сделать один канделябр в виде Минервы, рассеивающей тьму невежества светом премудрости; другой - в виде Аполлона, озаряющего мрак варварства сиянием муз.
   Минерва уже была готова в воображении Бенвенуто: она, обнаженная, должна была замереть в движении, собираясь сделать шаг правой ногой и подняв вверх правую же руку, в которой должен был разместиться подсвечник. Тело ее соразмерно; изящная голова, повернутая чуть влево, увенчана шлемом, кокетливо сдвинутым на затылок так, чтобы показать милые кудряшки волос на лбу и ушах (ведь женская натура присутствует и в богине). Левой рукой Минерва поддерживает у своего бедра покров, соскользнувший с ее тела. Что же касается лица богини, то Бенвенуто вначале собирался придать ему суровое и холодное выражение, но передумал. Личико ее должно иметь наивный полудетский вид: во-первых, наивность привлекательна; во-вторых, с философской точки зрения, мудрость всегда по-детски наивна и вопросительна.
   Вроде бы с Минервой получалось неплохо, - оставалось поскорее зарисовать ее на бумаге, и можно было поразмыслить об Аполлоне...
   Бенвенуто, всё ускоряя шаги, почти уже бежал по безлюдным переулкам, но добраться до мастерской ему так и не удалось. Он встретил Сальвадоро и Микеле, которые стояли под навесом в дверях своей лавки и сонно таращились на пустую улицу. Бенвенуто замедлил шаги: Сальвадоро и Микеле были его врагами. Они занимались ювелирным делом, но, хотя были старше Бенвенуто, так и не смогли прославиться, а с тех пор как Бенвенуто открыл мастерскую у них под носом, Сальвадоро и Микеле стали терпеть значительные убытки и поэтому ждали удобного случая, чтобы посчитаться с дерзким юнцом.
   Завидев его, Сальвадоро и Микеле оживились.
   - Гляди-ка, Бенвенуто идет, - сказал Сальвадоро.
   - Торопится, - сказал Микеле.
   - Ну, как же! Он у нас такой известный. Работы у него навалом, - сказал Сальвадоро.
   - Открыл мастерскую у нас под боком, чтобы переманить к себе наших заказчиков, - сказал Микеле.
   - За такие вещи проучить его не мешало бы, - сказал Сальвадоро.
   - Имеем полное право, - сказал Микеле.
   Бенвенуто встал напротив них и ответил:
   - А кто вам мешает отбить у меня заказчиков таким же образом, каким я отбил их у вас?
   - Ишь ты, он еще вздумал нас наставлять! - сказал Сальвадоро.
   - Какой наставник нашелся! - сказал Микеле.
   - Вас наставлять? Да сохрани меня господь от этого! - презрительно фыркнул Бенвенуто. - Если бы вы были почтенными людьми, - людьми, достойными уважения, - я бы мог смиренно посоветовать вам, как можно, по моему разумению, улучшить ваши работы. Однако поведение ваше свидетельствует о том, что вы люди низкие и недостойные, а потому не только наставлять вас нет у меня ни малейшей охоты, но и связываться с вами я вовсе не желаю. Если же вы вынудите меня защищаться и прибегнуть к силе, то после вините в этом лишь себя, но отнюдь не меня!
   Пока Бенвенуто таким образом препирался со своими врагами, в переулке показался Герардо, двоюродный брат Сальвадоро и Микеле. Он погонял осла, нагруженного кирпичами. Услышав перепалку, Герардо направил осла так, что тот прижал Бенвенуто к стене, а кирпичи посыпались юноше на ноги. Бенвенуто вскрикнул от боли, а Герардо нагло расхохотался, глядя на него. Тогда Бенвенуто мигом обернулся к нахалу и ударил его в висок. Герардо охнул, закатил глаза и упал, как мертвый.
   - Вот как надо поступать с такими бесчестными негодяями, как вы! - закричал Бенвенуто, обращаясь к Сальвадоро и Микеле.
   - Ах, ты, гаденыш! - завопил Сальвадоре, вытаскивая стилет.
   - Убьем его! - заорал Микеле, вынимая кинжал.
   Тут же на шум выскочили их домочадцы и подмастерья, готовые наброситься на Бенвенуто, как стая волков на оленя.
   Бенвенуто разъярился:
   - Как, все на одного?! Где же ваша честь, где ваша доблесть?! Ну, всё равно!
   Он выхватил свой маленький нож и вскричал, бешено сверкая глазами:
   - Кто первый?! Уложу на месте! А остальные пусть бегут за священником, ибо врач тут уже не понадобится!
   И хотя Бенвенуто был один, а их было много; и хотя своим маленьким ножичком он вряд ли причинил бы кому-нибудь вред, - но никто из них даже не шелохнулся. Бенвенуто, выставив нож, попятился в переулок; медленно отступая, прошел его до половины, а потом развернулся и отправился восвояси.
   Весь клан Сальвадоро и Микеле по-прежнему стоял у лавки, застыв в полной неподвижности. В это время осел, оставшийся без хозяина и растерявший кирпичи, начал вдруг истошно кричать, видимо, осознав свои потери, - и разбудил обитателей окрестных домов, мирно дремавших после обеда. Ставни стали открываться, в окнах появились заспанные физиономии:
   - Господь милосердный, Пресвятая Дева, святые угодники! Что происходит? Что за крики? Да угомоните же этого проклятого осла! Что у нас сегодня творится?!
   - Черт его знает, что у нас творится! - выдохнул Сальвадоро, очнувшись от столбняка.
   - Дьявол ведает, что у нас происходит! - пробубнил Микеле, приходя в себя.
   - Защиты! - хором выпалили они через секунду. - Защиты и справедливости! В суд!
   - В суд! В суд! - подхватили их домочадцы.

***

   Не успел Бенвенуто успокоиться, как его вызвали на судебное заседание. Когда он туда явился, то предстал, к своему великому удивлению, перед коллегией из восьми человек, обычно собиравшейся для рассмотрения особо важных дел.
   - Ну-с, любезнейший, - сказал ему председатель, - твои бесчинства давно будоражат весь город. Один раз ты уже привлекался к суду за избиение ни в чем не повинных людей, но, видно, того урока тебе было мало! Теперь ты совершил нечто невообразимое: напал на этих достойнейших граждан, - председатель показал на Сальвадоро и Микеле, - прямо в их лавке. Причем, ты специально готовился к этому нападению, поскольку, как следует из свидетельских показаний (а свидетелей по делу много), ты был вооружен до зубов. В результате, ты чуть не до смерти убил двоюродного брата этих почтенных людей, который пытался, на свою беду, урезонить тебя добрым словом, - бедняга не смог даже притащиться на наше заседание! Ты совершил серьезное преступление, и ответишь за него по всей строгости закона. Есть ли у тебя какие-нибудь оправдания? Хотя, вряд ли они могут быть для такого вопиющего безобразия!
   - Ваша честь... - начал говорить Бенвенуто, но заместитель председателя перебил его:
   - Господин главный судья, обратите внимание, во что одет этот проходимец! Что за одежду он на себя напялил? Какая-то немыслимая куртка со шнурками и капюшоном, а где головной убор? Может быть, он снял его при входе в зал заседаний? Где твой головной убор, юноша? Нет его? Я так и знал! Господин главный судья, я считаю, что подсудимый своим внешним видом бросает вызов обычаям, принятым в нашем городе!
   - Погодите, коллега! Что вы смешиваете всё в одну кучу? - недовольно проговорил третий судья, Джулиано, для возлюбленной которого Бенвенуто делал как-то перстень и серьги, и от которого получил недавно еще один заказ. - Господин главный судья приказал подсудимому высказаться по существу дела. Мы слушаем тебя, юноша, но помни, что каждое твое слово будет взвешено на весах правосудия.
   - Ваша честь, уважаемый суд, всё было совсем не так, как рассказали эти двое, - Бенвенуто кивнул на Сальвадоро и Микеле. - На самом деле, я не собирался нападать на них. Я шел в свою новую мастерскую, которая находится недалеко от лавки и мастерской этих людей. Когда я проходил мимо, они стояли на улице, и я, клянусь Распятием, не задел их ни взглядом, ни словом, ни прикосновением! Они сами начали меня оскорблять, а после появился их брат Герардо, который специально толкнул на меня своего осла, нагруженного кирпичами, так что у меня отдавило ноги, а это наглец Герардо еще и насмехался надо мной.
   - Врет он, ваша честь! - выкрикнул Сальвадоро.
   - Всё это - ложь! - подал голос Микеле.
   - Помолчите! - оборвал их Джулиано. - Вас мы уже выслушали!
   - Но это он атаковал нас! - не унимался Сальвадоро.
   - Напал внезапным образом! - присоединился к нему Микеле.
   - Набросился! - добавил Сальвадоро.
   - Накинулся! - вставил Микеле.
   - Господин председатель! Потерпевшие проявляют неуважение к суду! - возмутился Джулиано.
   - Соблюдайте тишину в зале, иначе я оштрафую вас! - грозно сказал председатель. - Итак, юноша, - продолжал он, обращаясь к Бенвенуто, - ты утверждаешь, что не виноват. Однако ты пришел к потерпевшим с оружием? Они говорят, что у тебя в руках был здоровенный тесак.
   - Вот этот тесак, ваша честь, - Бенвенуто достал из-за пояса свой маленький ножик. - Если бы я собирался напасть на этих господ, разве не должен я был обзавестись оружием пострашнее? Тем более, что там была целая орава их родственников; да вон они сидят в зале!
   - А ты - хитрец! - сказал председатель. - На всё у тебя есть ответ. Но их брат все-таки пострадал от твоей руки.
   - Да, я дал ему пощечину...
   - Врет, он ударил его кулаком! - возмущенно выкрикнул Сальвадоро.
   - В голову кулаком ударил! - подтвердил Микеле.
   - Виноват, ваша честь. Действительно, я ударил его кулаком, - сознался Бенвенуто. - Это потому, что я не помнил себя от гнева. А вообще-то я хотел дать ему пощечину.
   - Опомнись! - перебил его Джулиано. - Что ты такое говоришь! Да будет тебе ведомо, что удар кулаком расценивается законом как незначительный проступок, как следствие излишней горячности в споре или ссоре. Но пощечина - совсем иное дело. Пощечина - это оскорбление, несмываемая обида, позор; человека, давшего пощечину, ждет тюремное заключение или большой денежный штраф.
   - Пощечину, именно пощечину я хотел ему дать! - упрямо сказал Бенвенуто. - Как еще наказать подлеца, издевающегося над тобой? Сколько негодяев, совершая подлости, пытаются казаться порядочными людьми, - а сколько таких среди тех, кто поплевывает на нас с высоты своего положения! Но пощечина срывает маску с подлеца, потому что все видят тогда, что он подлец, - и ни власть, ни богатство не спасут его от презрения и осмеяния. Поистине, для негодяя пощечина - хуже, чем удар кинжалом!
   - Предерзкий молодой человек, - пробормотал председатель суда, почему-то смутившись.
   - Оставь свои рассуждения для друзей! - прикрикнул Джулиано на Бенвенуто. - Факт остается фактом: ты ударил потерпевшего кулаком, а не пощечину ему дал.
   - Но зачинщик драки все-таки этот юнец! - воскликнул заместитель председателя суда. - В зале находятся свидетели, видевшие это.
   - Господин председатель суда! Послушаешь свидетелей, так выходит, что у Бенвенуто забот иных нет, как только задирать честных граждан, - заметил Джулиано. - Между тем, он - трудолюбивый и талантливый юноша, который своим тяжким ремеслом зарабатывает на жизнь не только себе, но и своему престарелому отцу, а также семье своей старшей сестры, претерпевающей нужду и лишения в чужом городе. Дай бог, чтобы у нас было побольше такой молодежи, - но подобные ему, к несчастью, очень редки!
   - А может, к счастью, - буркнул себе под нос председатель, а потом сказал секретарю: - Суд будет совещаться.
   Секретарь немедленно ударил в колокол и прокричал:
   - Всем покинуть зал! Вас вызовут, когда суд примет решение!

***

   Судьи совещались недолго. Вновь прозвучал удар колокола, и после того как обвиняемый, потерпевшие и свидетели вернулись на свои места, председатель зачитал приговор. Бенвенуто признавался виновным в нарушении общественного порядка, в развязывании драки. Он приговаривался к пени в четыре меры муки в пользу монастыря Затворниц.
   - Учтите, молодой человек, что вы в последний раз отделались так легко, - сурово сказал председатель суда, закончив чтение приговора. - Если вы станете продолжать бесчинствовать, то вас ждет самая строгая кара.
   - Но, ваша честь...
   - Молчать! Я не давал вам слова. Извольте повиноваться и помните о моем предупреждении. Пройдите к судебному приставу, он проследит за исполнением приговора.
   Переговорив с приставом, Бенвенуто стал дожидаться Джулиано. Тот вскоре вышел из зала суда и, улыбаясь, сказал юноше:
   - Вот я и опять тебе пригодился, дорогой мой Бенвенуто! Видишь, как хорошо всё закончилось... Скажу тебе по секрету, заместитель председателя и еще двое наших судей требовали выслать тебя из города или присудить к штрафу в двадцать пять золотых, но мне удалось переубедить их, напомнив им кое о чем... Кстати, как мой очередной заказ, Бенвенуто? Ты уже приступил к нему?
   - Да, я уже начал работу, - рассеяно ответил он, а затем горячо проговорил: - Я не понимаю, за что меня наказали? Где же справедливость?!
   - Э, ты еще так молод! - усмехнулся Джулиано. - Ты полагаешь, что в судах существует справедливость? Ты меня рассмешил! Знаешь, отчего заместитель председателя был так настроен против тебя? Открою тебе тайну: когда твои враги, Сальвадоро и Микеле, пришли сюда, они первым делом к нему заглянули и столковались с ним частным образом, а он уже постарался повлиять на председателя. Думаю, что и те двое наших судей, что хотели тебя упечь, тоже заранее получили вознаграждение. Нет, господин председатель суда правильно сказал: ты легко отделался, могло быть гораздо хуже, - особенно, если бы твои враги не поскупились и постарались сговориться с ним самим, а не с его заместителем.
   - Да это просто вертеп какой-то! А я-то, дурак, пришел сюда, полагаясь исключительно на свою правоту! Ну, если суд не ищет справедливости, то мы сами ее отыщем! - распаляясь, закричал Бенвенуто.
   - Что ты собираешься делать? Остановись, безумный! Ты что, хочешь заменить собой правосудие? - сказал Джулиано, с ужасом глядя на юношу.
   - Правосудие? Ха, ха! Если закон стал беззаконием, если правду подменила кривда, то выходит, что и суд сделался незаконным и превратился из правосудия в кривосудие! Пусть же тогда станет законом то, что считается незаконным!
   Бенвенуто страшно расхохотался и направился к выходу.
   - Остановись! - повторил Джулиано и попытался схватить Бенвенуто за рукав, но тот увернулся и выбежал из здания суда.
   - Безумец! Он положительно сошел с ума. Ну, наломает он дров!.. Боже, а как же мой заказ? - судья с отчаянием всплеснул руками.

***

   Бенвенуто мчался по улицам, сшибая с ног тех, кто попадался ему на пути. Проклятья и ругательства сопровождали его, но, несмотря на то, что Бенвенуто столкнул в сточную канаву члена магистрата, грубо пихнул рыночного надзирателя и перевернул портшез с женой начальника таможни, - никто не захотел связываться с оголтелым юнцом, известным своим отчаянным характером.
   В считанные минуты Бенвенуто достиг дома Сальвадоро и Микеле. Дверь в их лавку была открыта, поскольку еще не наступило время заканчивать работу. Отбросив в сторону приказчика, который пытался загородить лестницу, ведущую в жилые покои, Бенвенуто ворвался в большую комнату дома.
   Вся семья сидела за столом. При виде Бенвенуто на лицах Сальвадоро, Микеле и всех их домочадцев появилось выражение беспредельного ужаса. Лишь Герардо, который, по словам главного судьи, был еле жив, не поддался страху и проявил завидную расторопность: он мгновенно бросился на Бенвенуто, за что пострадал во второй раз за сегодняшний день, получив удар ножом в грудь. Но так как нож был очень мал, то он не нанес никакого вреда Герардо, - камзол, колет и рубашка были порезаны, однако кожа даже не поцарапана. Тем не менее, Герардо, почувствовав удар и услышав треск разрываемой одежды, решил, что настала его смерть.
   - Великий боже! - жалобно воскликнул этот дюжий молодец и замертво свалился на пол.
   - Ага! Один готов! - закричал Бенвенуто и расхохотался еще страшнее, чем в здании суда. - Подлецы! Я всех вас уничтожу! Наступил ваш последний день!
   Сальвадоро и Микеле упали на колени перед Бенвенуто и их примеру последовали все находившиеся в комнате.
   - Прости меня! - завыл Сальвадоро.
   - Пощади! - молил Микеле.
   - Ради моих детей! - плакал Сальвадоро.
   - И ради моих! - рыдал Микеле.
   - Пощады, пощады, пощады! - жутко завывали их жены и дети.
   Бенвенуто вдруг стало стыдно и смешно.
   - Да будьте вы прокляты! - сказал он и снова захохотал, но уже не так ужасно, как в прошлый раз.
   С трудом продираясь сквозь коленопреклоненных, хватающих его за ноги, плачущих и воющих мужчин, женщин и детей, Бенвенуто добрался до лестницы, спустился вниз и вышел на улицу. Ярость, утихшая было наверху, тут вновь овладела им.
   - Будьте вы прокляты! - повторил он со злостью и погрозил кулаком окнам второго этажа.
   - Вот он! Держи его! - раздался чей-то возглас.
   Бенвенуто оглянулся и увидел приказчика, которого оттолкнул пять минут назад, прорываясь в жилые покои дома. Приказчик времени даром не терял и успел за эти пять минут собрать дюжину своих соседей, вооруженных заступами, молотками, обрезками железных труб и палками.
   - А, вот оно! Это-то мне и нужно! Держитесь, мерзавцы! - радостно прокричал Бенвенуто.
   Взревев, словно бык, он ринулся в самую гущу нападавших и одним махом опрокинул четверых или пятерых из них. Остальные немедленно накинулись на него, охаживая теми предметами, что принесли с собой, но Бенвенуто, не ощущая ни малейшей боли от ударов, с таким неистовством колол направо и налево своим ножиком, орудуя одновременно кулаком левой руки, что надолго отваги у нападавших не хватило. Сначала один из них пустился наутек, потом другой, а после разбежались все остальные.
   Бенвенуто перевел дух и осмотрел себя. Как ни удивительно, у него не было ни одной серьезной раны, только порезы да синяки, но вот куртка его пришла в полную негодность. Она была вся искромсана, капюшон оторван напрочь, рукава держались на честном слове, а шнурков, составляющих главную гордость наряда, не осталось ни единого. Бенвенуто снял ее и отбросил в сторону, решив, что лучше пойдет по городу в одной рубашке, чем в такой куртке.
   ...Через четверть часа после окончания сражения на поле битвы стали возвращаться солдаты разбежавшейся армии. Приказчик из лавки, как самый храбрый воин, явился первым. Не обнаружив нигде поблизости противника, он внимательно исследовал оставленный плацдарм и нашел брошенную куртку Бенвенуто. Подняв ее палкой, он показал трофей своим соратникам, стоявшим поодаль.
   - Смотрите, этот одержимый так быстро удирал, что забыл свою одежду!
   - А может, он еще вернется за ней? - робко спросил кто-то.
   Это предположение вызвало некоторое смятение в рядах армии и воины попятились назад.
   - Перестаньте! - храбро сказал приказчик, оглядываясь. - Мы задали ему жару! Сейчас он удирает так, что пятки сверкают, - до куртки ли ему?
   Приказчик демонстративно швырнул ее наземь, к ногам бойцов.
   - Чертово отродье! - завопил один из них и пнул куртку ногой.
   - Бей ее! - вдруг истошно закричал его товарищ и нанес ей страшный удар.
   - Бей ее! Бей! - поддержали остальные воины и принялись зверски избивать ни в чем не повинную и без того пострадавшую от них куртку Бенвенуто.
   Били они ее с таким остервенением, что она скоро превратилась в груду лохмотьев; после этого бойцы уничижительно поплевали на нее, а после снова подняли и с торжествующими криками понесли по улицам города, рассказывая всем о своей блестящей победе.

***

   - Оставайся здесь, сколько хочешь, Бенвенуто. Даже если бы ты был повинен во всех существующих на свете преступлениях, то и тогда я не выдал бы тебя властям, - говорил аббат Джеронимо, настоятель монастыря Святой Марии. - И не потому, что ты мой духовный сын, а просто должно быть на земле место, где самый закоренелый злодей услышит доброе слово утешения. Христиане ли мы, если отвечаем злом на зло и ненавидим ненавидящих нас? Как можем мы судить грешников, если сами великие грешники? Господи Иисусе, что свершают именем твоим! Вот отчего теснят нас иноверцы, сотрясают еретики, прельщают бесовствующие! Так нам и надо, забывшим заповеди твои, Господи Иисусе! Скоро, скоро закончится долготерпение Отца Твоего и воздастся каждому по заслугам!
   Бенвенуто распростерся перед большим распятием, висевшим на стене, и пылко произнес:
   - Господи, люблю тебя и всей душой своей предаюсь тебе! Я всегда буду верным сыном церкви твоей, и сгнить мне заживо от проказы, а на том свете гореть в адском пламени, если отступлю от веры и впаду в какую-нибудь поганую ересь! Грешен я, Господи, - моя вина, моя вина! - знаю, что грешу, а не могу удержаться! Прости меня, Господи за слабость мою! Моя вина, моя вина, моя вина!
   - Господь услышит тебя, Бенвенуто, - ласково сказал аббат. - Искреннее раскаяние дороже ему, чем мнимая непогрешимость. Я знаю, что ты верный сын церкви; знаю, что зло не живет в твоем сердце, и никогда ты не станешь служить злу, - за то тебя и люблю. Встань, я благословлю тебя.
   - Падре, чем я отблагодарю вас за участие?! - со слезами на глазах воскликнул Бенвенуто.
   - Ты уже меня отблагодарил, - ответил аббат, тоже вытирая слезы.
   Бенвенуто поцеловал ему руку, а после, еще раз взглянув на распятие, сказал:
   - Но откуда у вас такое страшилище? На редкость безобразная работа! Вы посмотрите: ноги у Христа короткие и кривые, зато руки такие длинные, что не будь они прибиты к кресту, свисали бы ниже колен. Тело тщедушное, слабое, грудь больного чахоткой в последней стадии, но бедра широкие, как у женщины, родившей десятерых детей. А лицо? Разве это лицо бога? В нем нет не только божественного совершенства и красоты, но и обычной людской приятности оно начисто лишено. Нос скосился набок, одна щека выше другой, глаза выпучены, будто от сильной потуги, а губы почему-то сжаты в трубочку, от чего кажется, что Христос вот-вот засвистит. Падре, откуда у вас этот урод?
   - Право, не знаю, сын мой, - смутился аббат Джеронимо. - Это распятие всегда тут висело и мне как-то не бросались в глаза те недостатки, которые ты заметил, хотя я молюсь перед ним несколько раз в день.
   - Ну, что вы, отец мой! Нельзя молиться такому уродливому Христу. Клянусь, я изготовлю для вас самое прекрасное распятие на свете, пусть оно станет моим скромным даром вашему монастырю! - Бенвенуто сделал широкий дарственный жест рукой, как бы вручая аббату Джеронимо свою еще не существующую работу.
   - Спаси тебя бог, Бенвенуто, за твою щедрость! - аббат снова всхлипнул и перекрестил его.
   - В ворота постучался какой-то мирянин. Он спрашивает вас, отец, - сказал монашек, вошедший в келью к Джеронимо.
   - Приведи его ко мне, брат Джан Доменико Себастиано Пьетро Джисмонда Луиджи Аугустино, - кротко и просто ответил аббат, а потом прибавил, обращаясь к Бенвенуто: - Иди во внутренний дворик и укройся там в беседке. Кто бы ни был этот человек, если он пришел за тобой, он тебя не получит.

***

   Внутренний двор монастыря был тенистым и прохладным. Вдоль узких, ровных, чисто выметенных дорожек росли невысокие широколиственные деревья, названий которых Бенвенуто не знал. Между ними сидели причудливо постриженные кустарники с необыкновенными пятнистыми листьями, а на крохотных лужайках были разбиты живописные клумбы с цветами. По гранитным валунам, лежащим здесь же, струилась вода; ручьи пронизывали сад и стекали в небольшой бассейн. Около этого бассейна и стояла мраморная беседка, в которой укрылся Бенвенуто.
   Ждал он недолго, но успел задремать, устав от треволнений сегодняшнего дня. Пробудился Бенвенуто от того, что кто-то коснулся его плеча. Не понимая спросонья, где он находится, Бенвенуто выхватил из-за пояса свой маленький нож.
   - Осторожнее, сынок! Убьешь родного отца, - услышал он знакомый голос.
   - Как ты меня нашел, отец? - удивился Бенвенуто, еще не понимая до конца, сон это или явь.
   - Где ты еще мог укрыться как не здесь, не опасаясь подвергнуть приютившего тебя наказанию за твое укрывательство? - Джованни низко склонил голову перед стоявшим рядом с ним аббатом Джеронимо.
   Тот осенил его крестом и сказал:
   - Я говорил Бенвенуто, что он может быть спокоен за свою безопасность, оставаясь в стенах монастыря.
   - Вы святой человек, отец Джеронимо, - Джованни поцеловал руку аббата.
   - Никто не свят, кроме Бога, - возразил Джеронимо.
   - Что в городе, отец? Меня ищут? - нетерпеливо произнес Бенвенуто.
   - Какой сегодня жаркий день выдался, - Джованни нагнулся над бассейном и плеснул себе воды на лицо. - Я спал после обеда, мне снились кошмары. Вдруг влетает ко мне Франческо и кричит, что Бенвенуто зарезал сначала трех братьев-ювелиров, а затем истребил всю их родню числом не менее пятидесяти человек. Я решил, было, что это продолжение кошмаров, перекрестился, перевернулся на другой бок и вновь попытался уснуть. Но твой сумасшедший друг стал отчаянно трясти меня, продолжая орать мне на ухо, что тебя надо срочно спасать, - тут уж волей-неволей пришлось проснуться. Прежде всего, я пошел к прислужникам Городского Суда и вызнал у них подробности твоего дела; прислужники эти всегда в курсе всех дел, разбирающихся в Суде, и понимают их лучше, чем господа судьи. Выяснив, что, благодарение Господу, ты никого не убил и сам не пострадал, я немного успокоился и пошел в зал заседаний, где как раз собралась судейская коллегия, дабы вторично разобрать твои проступки. Я пал перед судьями на колени и принялся умолять не выносить строгий приговор, почтительно указывая на то, что один человек, будь он хоть трижды одержимым, не может дважды за день напасть без всякой поддержки на целый легион своих врагов. Мне ответили, что может, если этот человек - Бенвенуто Челлини. Судьи так разозлись на тебя, сынок, что немедленно приняли постановление о твоем изгнании из города! Особо было сказано, что самая тяжкая кара грозит каждому, кто не донесет о том, где ты скрываешься, или даст тебе убежище...
   Джованни многозначительно взглянул на аббата Джеронимо.
   - Лишь Бог может покарать человека. Без воли Господа ничего не свершается в мире, - сказал аббат, нахмурившись. - Если я заслужил кару от Бога моего, то приму ее с благодарностью, радостно чувствуя, как его высшая воля, - самая мудрая, самая могучая, самая совершенная, - коснулась меня! Не страшно, когда Господь карает; страшно, когда он оставляет нас без своего внимания. Человек, оставленный Богом, обречен на лютые муки, ибо душа человеческая, божья частица, без Господа подобна листу, оторванному от ветки дерева. Падает тот лист с высоты и кружится, и ветром уносится, и долго может падать, а все же засохнет и погибнет!.. Не смотри на меня так, Джованни, не испытывай меня. Совесть, голос Божий, говорит мне, что я поступаю правильно, укрывая твоего сына. Так неужели решения людей, в гордыне своей взявшихся судить подобных себе, значат для меня больше гласа совести моей?
   - Ах, святой отец! О, падре! - выпалили Джованни и Бенвенуто, и нагнулись одновременно, чтобы поцеловать руку Джеронимо.
   - Бога благодарите за всё! - отдернул тот руку, не забыв, однако же, перекрестить их.
   - Если бы судьи были столь же совестливы, как вы! - вздохнул Джованни, продолжая свой рассказ. - Но они отвергли мои мольбы о помиловании Бенвенуто. А заместитель председателя вскочил со своего места и сказал мне очень злобно: "Встань и убирайся отсюда! Завтра же твой сын будет с позором изгнан из нашего города и отправлен в ссылку в сопровождении стражи, вооруженной алебардами!". Эти слова задели меня за живое. Я поднялся и говорю всем им: "Вы сделаете только то, что повелит вам Господь, и ничего больше".
   - А я тут перед тобой распинаюсь! - аббат даже хлопнул в ладоши от удовольствия. - Джованни, если тебе надоест мирская жизнь, милости просим в нашу обитель! В сердце своем ты уже пришел к Богу.
   - "Без сомнения, Господу угодно то, что мы хотим сделать с твоим сыном", - заявил мне тогда заместитель главного судьи, - Джованни загнусавил и осклабился, изображая его.
   - Что за нахал! - возмущенно воскликнул аббат Джеронимо, смутился и пробормотал: - Прости, Господи, мое прегрешение!
   - А я ему в ответ: "Думаю, что вам неведома воля Божия"...
   - Джованни! Да ты уже можешь сам стать настоятелем какой-нибудь обители и руководить братией! Дай я тебя обниму! - Джеронимо расцеловал Джованни.
   - Ах, святой отец! - расчувствовался Джованни, оба они заплакали.
   - Но я-то пока не собираюсь стать монахом, - проворчал Бенвенуто. - Мне-то что делать?
   - Бежать из Флоренции, - немедленно откликнулся Джованни, хоть и продолжал всхлипывать.
   - Бежать? Из нашего города?
   - Да, бежать. Другого выхода нет.
   - Твой отец прав, - кивнул аббат. - Ты можешь, конечно, жить в монастыре Святой Марии сколько хочешь, но с твоим характером ты вряд ли долго здесь выдержишь.
   - А куда мне бежать?
   - В Рим. Ты помнишь, что говорил мой старый друг Петруччио? Он звал тебя к папскому двору, обещая, что ты не останешься там без работы. Видно, пришло время, сынок, тебе отправиться туда, - Джованни с грустью поглядел на Бенвенуто.
   - Да, но как я поеду с пустыми руками? Работы, которые я мог бы взять с собой и показать святейшему папе, не закончены, - к тому же, они находятся в новой мастерской, куда мне проникнуть теперь невозможно. У меня нет денег, нет даже оружия для защиты, кроме маленького ножа в поясе.
   - Того ножа, которым ты надеялся отпугнуть всех своих завистников? - горько напомнил Джованни.
   - И они испугались, отец! Как оказалось, зависть часто сопровождается трусостью.
   - Это не удивительно, - вставил аббат. - Хорошее дополняется хорошим, а к плохому липнет плохое.
   - Деньги я тебе принес, - Джованни вытащил из-за пазухи кошелек с монетами и отдал его сыну. - А оружие доставит Франческо; я зашел к нему, перед тем как придти сюда. Он обещал принести тебе шпагу и кольчугу.
   - Но как мне выйти из города? - нерешительно спросил Бенвенуто.
   - Откуда в тебе эта робость? Сегодня днем ты был смелее, - улыбнулся Джованни. - Просто ты не хочешь уезжать. Думаешь, мне хочется с тобой расставаться? Однако, такова наша судьба, - она велит тебе уехать, а мне приказывает отпустить тебя. Езжай, Бенвенуто.
   - Бог дает нам возможность выбора пути, и выбор этот обычно труден, - сказал аббат. - Но тебе, Бенвенуто, Господь облегчил задачу: перед тобою только одна дорога. Ступай же по ней, отбросив сомнения!.. Ты спрашивал, как тебе выйти из города? Я дам тебе рясу, ты наденешь ее, накинешь на голову капюшон и пройдешь через городские ворота под видом монаха. Надеюсь, Бог простит нам этот невинный обман.
   - Еще один мирянин стучится в наши двери, - подошел к аббату все тот же монашек. - Говорит, что его зовут Франческо. Он с каким-то большим мешком.
   - Впусти его, брат Джан Доменико Себастиано Пьетро Джисмонда Луиджи Аугустино!.. Ты, наверно, не прочь поболтать со своим другом наедине, Бенвенуто? Мы не станем вам мешать. Пойдем, Джованни, я попрошу братьев, работающих на кухне, покормить тебя. Ты, наверное, сегодня не ужинал? И тебе, Бенвенуто, принесут поесть и дадут провизии на дорогу. Позже мы придем проститься с тобой, - добрый аббат взял Джованни под руку, и они ушли из сада.
   Вскоре после их ухода во внутреннем дворике появился Франческо.
   - Бенвенуто, весь город восхищается твоими подвигами! - закричал он еще издали. - Какая досада, что меня не было с тобой! Ты тоже хорош: почему не зашел ко мне, когда шел убивать тех подлецов? Дал ты им шороху! Тебя везде ищут: целая армия стражников рыщет по улицам, а у твоего дома шпионов больше, чем шелковицы на кустах!
   Подойдя к Бенвенуто, он бросил на землю свой мешок и нетерпеливо сказал:
   - Я принес тебе кольчугу и шпагу. Быстрее облачайся, - и в путь! Нас ждут друзья на постоялом дворе за городом, на южной дороге. Попрощаемся с ними, - и в Рим, к папскому двору!
   - В Рим? А почему ты решил, что надо ехать именно в Рим? - удивился Бенвенуто.
   - Вспомни, сколько раз я предлагал тебе поехать к папе! А теперь и подавно, - нет у нас другого пути! Не в деревне же нам прятаться.
   - Может, правда, это судьба? - Бенвенуто рассеянно провел рукой по лицу. - Как я понял, ты собрался ехать со мной? - спросил он у Франческо.
   - А как же! Не думаешь ли ты, что я оставлю тебя? Да и что мне делать во Флоренции? Войны у нас в ближайшее время не предвидится, - выходит, я зря обучался в военной школе? Нет, дудки! А наш святейший папа вечно с кем-нибудь воюет, поэтому ему нужны храбрые воины и в его войске легко дослужиться до офицерского чина. Я поступлю-таки в папскую гвардию и добьюсь славы и богатства на полях Марса, - может быть, я стану вторым Цезарем или Траяном!.. Ну же, что ты медлишь, Бенвенуто! Надевай кольчугу, вынимай шпагу, и будем пробиваться через городские ворота! Теперь, когда нас двое, мы - сила, мы - таран! Вперед, на прорыв! Пусть выставляют против нас хоть миллион солдат!
   - Постой, Франческо, не горячись! Нам нет необходимости сражаться, - я могу уйти из города незаметно, переодевшись монахом.
   - Переодевшись монахом? Ты ли эти говоришь, Бенвенуто?! Перестань меня дурачить! Хватит шутить; надевай кольчугу, - и в бой!
   - Сражаясь со своими соотечественниками славы не добудешь, Франческо! Побереги свой пыл для битв с иноземными врагами. Я тебе сказал: я уйду незаметно.
   - Это тебя здешний аббат успел испортить, - с досадой произнес Франческо. - Никогда не слушай монахов, Бенвенуто, они люди не от мира сего.
   - Тем не менее, я послушаюсь его совета.
   - А обо мне ты подумал? Как мне выйти из города? Или тоже прикажешь переодеться монахом?
   - Зачем? Иди в своей одежде прямо через городские ворота мимо стражников. Тебя ведь никто не ищет и не собирается схватить.
   - Ах, да! Я и забыл, что ничем не успел прославиться у нас! Ну, всё равно, Бенвенуто, прошу тебя, не надевай рясу; давай попробуем вылезти хотя бы через подземный ход, перепилив решетку.
   - В другой раз, Франческо, в другой раз! А сейчас, пожалуйста, иди на тот постоялый двор, где собрались наши друзья, и жди меня там.
   - А кольчуга, а шпага?
   - Кольчугу я, на всякий случай, надену под рясу. А шпагу возьми с собой; согласись, что монах со шпагой может вызвать подозрение. Да, чуть не забыл! Купи у хозяина постоялого двора хороших лошадей, чтобы нам было на чем доехать до Рима. Денег у тебя, конечно, нет?
   - Как всегда.
   - На, возьми, - Бенвенуто развязал кошель, данный ему Джованни, и достал оттуда несколько монет. - Этого должно хватить.
   - Я отдам тебе всё, что ты на меня потратишь, как только заработаю деньги на папской службе.
   - Ладно, сочтемся. Иди, Франческо, иди! Скоро закроют городские ворота, а я еще хочу попрощаться с отцом.

***

   Южная дорога, посыпанная толченным белым камнем, в пол-миле от города начинала резко подниматься вверх, в гору. В наступившей темноте она казалась млечной тропой, уходящей в небо, прямо к звездам, и Бенвенуто счел это благоприятным признаком.
   Ночь была жаркой, впитавшей в себя всю духоту прошедшего дня. Подниматься в гору по неукатанной дороге было тяжело; ноги скользили по камням, сбивались; несколько раз Бенвенуто спотыкался и падал. Сердце у него бешено стучало; одежда насквозь промокла от пота, из-под кольчуги текли ручьи, а ряса набухла и обвисла, как после дождя. Несмотря на всё это, он был бодр; он упорно поднимался наверх, - туда, где горели огни над забором постоялого двора, уже отчетливо видные за очередным изгибом дороги. Неизвестность будущего не только не тревожила Бенвенуто, но вызывала жгучее желание побыстрее приблизиться к этому будущему.
   На постоялом дворе он нашел Франческо, а также Антонио, Андреа и Понтормо, встретивших Бенвенуто с неподдельными восторгом и восхищением.
   После бурных приветствий, Понтормо сказал ему, смеясь:
   - Ты похож на паломника, только что вернувшегося из Святой Земли. Скидывай к черту эту рясу, - она тебе не к лицу! В монашеском обличии ты словно собака в штанах: она смешна в них, а они смешны на ней. Расстригись и иди за стол, - жаркое стынет, а мы порядком проголодались, дожидаясь тебя.
   - Я тоже умираю от голода, - ответил Бенвенуто. - Добрейший аббат Джеронимо приказал покормить меня, но его служка так и не принес мне еду. Наверно, этот тощий брат Джан Доменико Себастиано Пьетро Джисмонда Луиджи Аугустино сам всё съел, - уж больно скоромный вид был у этого постника! Подождите меня еще немного, - я ополоснусь у колодца, и мы от души поужинаем!...
   - Предлагаю выпить за возвращение нашего друга к мирской жизни и за его подвиги! - провозгласил тост Пантормо, когда Бенвенуто вернулся к столу. - И чтобы каждому из нас так же неистово отстаивать свою честь и свое достоинство, как отстаивал он.
   - Пусть будет так! - закричал Франческо.
   - Пусть будет так, - поддержали его Антонио и Андреа.
   - Ты купил лошадей? - спросил Бенвенуто у Франческо, выпив вина и положив на свою тарелку большущий кусок свинины.
   - Угу, - с набитым ртом ответил Франческо. - Можем ехать хоть сейчас.
   - И сломать себе шею на спуске с горы? Нет, поедем утром. Ночь нынче слаба и коротка: не успеет она прогнать зарю с запада, как та появляется на востоке. Вот, если бы девушки сопротивлялись нам столько же, сколько тьма сопротивляется свету в это время года!
   - Тогда мы не смогли бы работать, - сказал Антонио.
   - Нет, тогда просто не осталось бы девушек! - возразил ему Понтормо.
   - А это означало бы, что мы, все-таки, славно поработали! - засмеялся Бенвенуто.
   - Слава святой Акулине, покровительнице сегодняшнего дня! Бенвенуто заговорил по-человечески и даже вспомнил про девушек! - шутливо перекрестился Франческо. - А то, слушая его правильные речи, я подумал, что он схиму решил принять! Слава тебе, Акулина, вразумила ты нашего друга, вернула его к жизни!
   - Кстати, о девушках, - ты знаешь, Бенвенуто, что твоя Помона-Диего имеет большой успех? - расхохотался Понтормо.
   - Как так? Расскажи. Я что-то давно его не видел, - сказал Бенвенуто.
   - И не удивительно. Твой Диего нарасхват. Его наперебой зазывают в гости знатные господа, чтобы он изображал перед ними девицу. Он имеет много поклонников, как среди мужчин, так и среди женщин, а синьор Грациано из-за него совсем потерял голову и чуть ли не каждый день шлет ему дорогие подарки.
   - Бог в помощь! Жаль, что я уезжаю; Грациано всегда хорошо платил мне за свои заказы, - Бенвенуто вспомнил про свою новую мастерскую и нахмурился.
   - Ничего, дружище, святейший папа заплатит тебе не меньше! - хлопнул его по плечу Франческо.
   - Завидую вам, - вы едете туда, где собрались самые могучие таланты страны и ее лучшие умы. Хотел бы я пожить там, послушать наших мудрецов, поработать в библиотеках, - мечтательно произнес Андреа. - В последнее время меня сильно заинтересовала анатомия, а в столице, говорят, разрешено препарировать трупы в познавательных целях.
   - Фу, о чем ты говоришь за столом! - скривился Понтормо. - У меня теперь кусок в горло не полезет.
   - А я понимаю Андреа, - сказал Антонио. - Без знания анатомии нельзя правильно и соразмерно изобразить человека на картине. Великий Леонардо, например, сам вскрывал трупы.
   - Сговорились вы, что ли, портить нам аппетит! - возмутился Понтормо. - Гадость какая, - вскрывать трупы! Да и зачем? Мужское тело я могу разглядеть в зеркале, а если нужно изучить особенности женской фигуры, то, ей-богу, и лучше, и приятнее иметь дело с живым телом, а не с мертвым! Верно, Бенвенуто?
   - Нет, Понтормо, ты не прав, и ты, Бенвенуто, тоже, если думаешь, как он, - разгорячился раскрасневшийся от выпитого вина Антонио. - Вы упускаете главное. Искусство должно стремиться к идеалу, - в этом его цель и предназначение. Через искусство мы приближаемся к Богу. Через веру, конечно, в первую очередь, но и через искусство также. Впрочем, вера - это тоже искусство. Чем идеальнее творение, тем больше в нем божественного, а Бог - высший гений, как мы все это знаем... Что я хотел сказать? Да, - надо стремиться к идеальному! Но чтобы создать идеальное, необходимо знать до тонкостей то, за что ты взялся, дабы не допустить ошибок и не отойти от идеала.
   - Более того, нужно постичь основы мироздания и его законы, созданные Господом, - назидательно произнес Андреа. - Без знания этих законов искусство превращается в попытки сумасшедшего сварить вкусную кашу из пшена, перьев и малярной краски.
   - Как умно вы рассуждаете! - язвительно заметил Понтормо, скрестив руки на груди. - А я вам на это отвечу, что искусство определяется вкусом заказчика: наш клиент - наш закон! Захочет мой заказчик мадонну внеземной чистейшей красоты - напишу ему мадонну, захочет он грудастую шлюху с бесстыдно раскинутыми ногами - напишу ему шлюху! А уж приемами письма я владею, будьте спокойны, изображу всё, чего он, почтеннейший, изволит - от натюрморта до батальной сцены! Итак, клиент нами повелевает; публика - бог искусства!
   - А ты что молчишь, Бенвенуто? Ты согласен с Понтормо? - Антонио, сверкая глазами, возмущенно стряхнул кудри со лба.
   - Эй, друзья! Вы только не подеритесь! Пожалейте меня, я сегодня уже дважды побывал в сражении! - замахал руками Бенвенуто. - А что до вашего спора, то можете немедленно проколоть меня шпагой, но я ни с кем из вас не согласен. Ты, Антонио, говоришь не об искусстве, а о религии; ты, Андреа, - о науке, а ты, Понтормо, - о ремесле. А искусство, настоящее искусство, не подчиняется уставу, не поддается препарированию, не продается толпе. Оно порождается творцом и останется вечной тайной творения.
   - Ну, и этот туда же! - пробурчал Франческо, залпом опрокинув свой стакан. - Что за охота вести мудреные разговоры такой жаркой ночью, да еще при расставании. Оставьте ваши ученые беседы для умников из университета; они много лет грызут гранит науки, чтобы ответить на вопрос - можно или нельзя рисовать на картине грудь богородицы, кормящий младенца Иисуса. Бросьте, друзья, скоро рассвет, мы с Бенвенуто отправимся в путь, - так давайте же пить и веселиться! Хотите, я спою вам прощальную песнь, посвященную Флоренции? Стихи мне написал один мой знакомый офицер. Он уверяет, что сам сочинил их, но врет, конечно, - куда ему писать стихи, он и говорить-то не умеет; вот ругается он здорово, такие обороты заворачивает, что сердце радуется! Слушайте же и подхватывайте припев:
  
   Монахам и озорникам,
   Менялам, нищим и аббатам,
   Гулякам, шлюхам, дуракам,
   Девчонкам юным, старым фатам,
   Красавицам щеголеватым,
   Умеющим себе блюсти,
   И сутенерам вороватым
   Кричу последнее прости.
  
   Девицам, заголившим срам,
   И их случайным провожатым,
   Буянам, пьяницам, ворам,
   Разносчикам молодцеватым,
   Шутам, веселым акробатам,
   Которых трудно превзойти
   В прыжках, в хожденье по канатам,
   Кричу последнее прости.
  
   Ищейкам, этим гнусным псам,
   Зубастым, сытым и мордатым,
   Я тоже должное воздам,
   И прямо в морду этим катам
   Таким рыгну я ароматом
   Какого не перенести.
   Всем прочим, бедным и богатым,
   Кричу последнее прости.
  
   Пропев в третий раз "последнее прости", Франческо с грохотом разбил об угол стола свою глиняную кружку, закричал: "Прощай, Флоренция!", - и вдруг издал звук, который не принято издавать в обществе. Его друзья сморщились, а Франческо бешено захохотал и завалился на лавку.
   - Ему ударили камнем по голове, - пояснил Бенвенуто извиняющимся тоном.
   - Видимо, последствия того удара не прошли для него даром, - прошептал Андреа, с сожалением глядя на хохочущего Франческо.

***

   На следующее утро Джованни пошел в Городской Суд. Там он дождался заместителя председателя и гордо сказал ему:
   - Ну что, удалось вам поймать Бенвенуто? Десятки ваших ищеек рыскали по всему городу, а он ушел от них, словно матерый волк от загонщиков. Теперь он уже далеко, и вам не схватить его. Вы видите, единый Бог ведал, что должно было постигнуть моего сына, а вовсе не вы!
   - Ну, пусть только еще раз попадется нам в руки! - возразил тот.
   - Благодарение Богу, который вызволил его из ваших лап! И уж верно затем, чтобы сохранить Бенвенуто для великих дел, - гордо проговорил Джованни, и, не попрощавшись, развернулся и пошел к выходу. У заместителя председателя задергалась щека.
   - Но во Флоренции твоему сыну больше не жить! - со злостью крикнул он в спину Джованни.
  

Глава II. Ювелир Святого престола

  

Часть 1. На ком следует жениться, а на ком - нет. О служанке, которая могла не только выполнять домашнюю работу, но была способна и на многое другое. О чем думают девушки, когда им рассказывают серьезные вещи об искусстве. Что может выкинуть будущая теща. О колдовстве как средстве познания действительности. О том, что плата за девственность может быть слишком большой. О том, что жениться не следует вообще

  
   "Когда мужчина доживает свой третий десяток лет, ему пора задуматься о создании семьи, - читал Бенвенуто письмо отца. - Я не буду убеждать тебя, что семейная жизнь - это рай земной, но есть испытания, которые делают нас тем, чем мы должны стать по замыслу Божьему. Женщина, не произведшая в муках ребенка на свет, - не женщина; мужчина, не прошедший через горнило семейного очага, - не мужчина.
   Вспомни о твоем отцовском долге, о том, что ты обязан продолжить наш род, нить которого тянется через тысячелетия и не прерывается, несмотря на все беды, войны, катастрофы и болезни. Большой грех возьмешь ты на себя, если оборвешь эту нить.
   Подумай также о преемственности. Господь сотворил человека по образу и подобию своему, и ты должен сделать то же. Если у тебя родится сын, он продолжит твое дело и еще более возвеличит талантом наше имя. Это будет таким утешением для тебя в старости, - можешь мне поверить, мне посчастливилось это испытать!
   Но позволь мне дать тебе советы относительно выбора жены.
   Супругу себе выбирай миловидную, но не красавицу, ибо красавица всем нравится. А женщина - твердыня ненадежная: рано или поздно эта крепость сдастся. Дабы не пострадала твоя честь, тебе придется держать красивую жену взаперти, но тогда люди тебя станут упрекать за то, что ты никому ее не показываешь, а жена уж тем более не простит тебе своего заключения в четырех стенах.
   Итак, пусть твоя жена будет симпатичная, - и этого довольно; ты берешь ее только для себя, а не для всех.
   Умную также не бери в супруги. Женский ум бесплоден, он подобен сырому пороху: шипит, а выстрела не производит. Зачем тебе слушать это шипение? В семье должна быть одна умная голова - мужская, а двухголовые уродцы жить не могут.
   Итак, женись на девушке смышленой, а умная пусть себе умничает без тебя.
   Спаси тебя бог привести в свой дом богатую супругу, равно, как и бедную! Первая будет помыкать тобой, так как власть денег - огромная сила, большая, чем авторитет мужа; вторая станет тратить твои деньги без удержу, ибо, живя в бедности, не приучена была бережно к ним относиться.
   Итак, найди себе невесту с приданным, но не с таким, чтобы оно уничтожило твое главенство в семье.
   Последний совет - по порядку, но не по важности. Прежде чем пойти с девушкой под венец, разузнай все хорошенько об ее родителях: доброго ли они нрава, не замечено ли за ними чего дурного, нет ли в их доме какой-нибудь скверны, не было ли в их роду каких-нибудь болезней, передающихся по наследству. Обрати внимание на отношение отца и матери к дочери - не балуют ли они ее, не дают ли лениться, приучили или нет к домашнему труду.
   Итак, выбери себе невесту из хорошей здоровой семьи, не избалованную, трудолюбивую, умеющую вести домашнее хозяйство, - и будет в твоем доме лад и прядок.
   Заклинаю тебя, Бенвенуто, не забудь мои советы, когда соберешься жениться, но и не затягивай со свадьбой!
   Любящий тебя отец.
  
   P.S. Проклятая старческая память! Забыл сообщить главную новость: у твоей сестры родился еще один сын, так что теперь у тебя общим счетом шесть племянников и племянниц. Скоро собираюсь съездить к Липерате в гости, посмотреть на внуков. У ее мужа дела по-прежнему идут неважно; может быть, его сглазили или колдовство какое сотворили, - ни в чем нет везения. Спасибо тебе, мой добрый Бенвенуто, за то, что ты помогаешь им деньгами, иначе было бы совсем худо. За меня не беспокойся, - зимой я приболел, но сейчас чувствую себя хорошо. Те золотые, которые я выручил от продажи нашей второй мастерской, целы и припрятаны в надежном месте, известном тебе. Я их трогать не буду, пускай останутся на черный день. Много ли мне нужно? С избытком хватает того, что я получаю, выполняя небольшие заказы. Одно то, что я ставлю на свои работы клеймо с нашим родовым именем, поднимает их цену, - ведь ты так популярен у нас! Слава о твоих успехах в столице дошла и до нашего города; твои добрые знакомые Сальвадоро и Микеле прямо-таки лопаются от зависти, - как бы не померли, бедняги!
   Теперь вроде бы все написал. Еще раз прощай.
   Джованни, твой отец".
  
   Отложив письмо в сторону, Бенвенуто выпил вина, взял свечу и пошел в комнату напротив, где жила его служанка Фаустина. Работники Бенвенуто, жившие внизу, на первом этаже, слышали скрип деревянных половиц под ногами хозяина и, подталкивая друг друга в бока, отпускали соленые шуточки:
   - Печка растоплена, пора поворошить угли кочергой!
   - И бросить в огонь полено, чтобы жарче пылало!
   - Печь большая, если хочешь ее протопить, как следует, то одним поленом тут не обойдешься!
   - Ничего, наш хозяин может подбрасывать их хоть до утра!
   - А утром у него хватит сил, чтобы еще и трубу прочистить!
   - Вот за что его любят хояйки печного хозяйства, - он знает толк в печном деле!

***

   Фаустина была искусна в плотских утехах, Бенвенуто должен был признать, что даже в молодости у него не было таких забав. Обычно он занимался любовью с Фаустиной часами напролет, до тех пор пока не падал, истомленный, на постель и не засыпал мертвецким сном, а случалось такое уже на рассвете. В эту ночь Бенвенуто, однако, сделал перерыв в любовных играх и начал с Фаустиной обстоятельный разговор.
   - Послушай, Фаустина, послушай же меня, тебе говорят! Подожди немного, я хочу тебе сказать... Оставь это! Святые угодники, не заводи меня! Послушай, Фаустина, - да послушай же, черт возьми!
   - Что с тобой, милый? А, ты, наверно, придумал что-то новенькое? Ну, расскажи, что у тебя на уме, шалунишка?
   - Оставь это, Фаустина! У меня серьезный разговор.
   - Серьезный разговор? Да ты рехнулся! А, поняла! Я тебе надоела и ты собираешься меня выгнать?! Бессовестный подлец! Бессердечный негодяй! Бесстыдный развратник! Я ли не тащила на себе все домашнее хозяйство за те жалкие гроши, что ты мне платил! Я ли не ублажала тебя за ту же плату, - редкие подарки, что ты мне подносил, можно и не вспоминать! А сколько раз я позировала тебе, голая, для твоих богомерзких работ! А в каких позах! Святая Сусанна! Какие позы ты заставлял меня принимать! Я даже на исповеди не могу рассказать об этом! И после всего этого ты собираешься выгнать меня?! Ах ты, неблагодарный мерзавец! На тебе, получи для расчета!
   - О, боже! Не дерись! Хватит драться! Да я не о том хотел с тобой говорить! Хватит драться, тебе сказано!
   - Отпусти мои руки, палач! Эй, люди, на помощь, убивают!
   - Не кричи, ради всего святого! Да послушай же меня, Фаустина! Я не собираюсь тебя выгонять! Напротив, я повышу тебе жалование, - да поразит меня чума, если вру!
   - Перекрестись и поклянись, что говоришь правду!
   - Клянусь спасением души!
   - Ладно... Так о чем ты хотел со мной потолковать?
   - Ты мне рассказывала о своей двоюродной сестре...
   - Об Анжелике? Прелестная девушка, можешь мне поверить! Шестнадцать лет, - свежа, как розовый бутон, и нежна, как аромат фиалки. Скромница, тихоня, но в глазках огоньки горят, - ох, и повезет же тому, кто разожжет в ней пламя! Характер - сама доброта, но своих в обиду не даст, а уж за любимого человека - в огонь и воду! По дому обучена делать всё, что нужно, а какие блюда умеет готовить, - таких даже у его святейшества за столом не подают.
   - Ты убеждала меня, что лучшей жены мне не найти...
   - Так и есть! Лучшей жены тебе не найти! А что, ты, никак, надумал жениться? Пора, мой козленочек, пора! Мужчина без семьи - не мужчина!
   - Ты говоришь, как мой отец.
   - Да продлит Господь его дни, - он мудрый человек! Ты созрел для женитьбы, поросеночек! Я бы давно женила тебя на себе, но с твоим бешеным нравом разве можно быть спокойной за свое будущее? Нет, вот погуляю еще пару лет, а потом выйду замуж за какого-нибудь обеспеченного вдовца, глупого и слепого, чтобы не мешал мне жить, как мне хочется. А ты, Бенвенуто, гляди, не упусти Анжелику; сто раз тебе повторю: лучшей жены не найдешь.
   - А тебе какой интерес, если я женюсь на ней?
   - Глупенький ты мой! Как это - какой интерес? Неужто не понимаешь? Ну, положим, женишься ты на какой-то другой девице, приведешь ее в дом, - уживусь ли я с ней?.. Анжелика же моя родня, и когда она придет сюда, я возьму ее под свою опеку. Можешь не беспокоиться, я все устрою так, что пока я здесь живу, я буду главной... И если у нас пошел разговор начистоту, скажу тебе всю правду, мой ягненочек, - помимо всего прочего, я рассчитываю получить с матери Анжелики, моей тетки, денежки за сватовство. Ты у нас мужчина видный, знаменитый, со средствами, - она должна раскошелиться, получив такого зятя!
   - Ну и голова у тебя! Если бы женщины обуздали свои чувства и подчинили их разуму, нам бы не было спасения от женского пола.
   - Кто бы сомневался... Хочешь посмотреть на Анжелику? Я приглашу ее сюда, как будто к себе в гости, а ты зайдешь и поглядишь на нее. Согласен?
   - Будь по-твоему.
   - Ах, мой сладенький! Как я люблю, когда ты со мной соглашаешься! Ну, иди же ко мне, мой жеребеночек...

***

   ...Собираясь на второе свое свидание с Анжеликой, Бенвенуто думал о том, что никогда еще не готовился так тщательно к встрече с девушкой. Прежде всего он сменил нижнее белье и полил себя душистой водой, одна склянка которой стоила дороже, чем роскошный обед с друзьями в лучшем трактире. Затем он натянул на ноги тончайшие чулки, желтые в черную полоску, купленные у галантерейщика, поставляющего товар аристократии. Полосатые чулки были последним криком моды: до этого носили разных цветов правые и левые чулки (Бенвенуто любил одевать один белый, другой - красный), но галантерейщик сказал, что разноцветные чулки носят теперь только провинциалы, и Бенвенуто пришлось приобрести полосатые, заплатив за них цену серебряного подноса.
   Закрепив чулки шелковыми подвязками, Бенвенуто надел короткие штаны из черного бархата с большим ярко-желтым гульфиком, украшенным по краям золочеными пуговицами, а по центру - парчовым бантиком. Яркий широкий гульфик на коротких штанах - это тоже было модное нововведение, и стоили подобные штаны недешево.
   Далее были надеты: камзол из такого же черного бархата, что и штаны, но расшитый золотой нитью; плащ из парчи апельсинового цвета; сафьяновые красные туфли с позолоченными пряжками; алый бархатный берет со страусиным пером, прикрепленным золотой застежкой. Осталось надеть цепочку на шею и перстни на пальцы, и можно было отправляться на свидание.
   ...На свидании сопровождающим со стороны Бенвенуто был Франческо, вооруженный шпагой и кинжалом, а со стороны Анжелики - Ипполито, сожитель Беатриче, ее матери, грузный, рыхлый, ленивый и трусливый человек, вооружившийся кухонным тесаком.
   Ипполито чертыхался про себя и проклинал навязанную ему обязанность хранителя чести чужой дочери; к тому же, к его полной досаде, Бенвенуто повел гулять Анжелику на старые холмы за городской чертой. Там находились живописные руины древних дворцов, но Ипполито они абсолютно не интересовали. Ругая вполголоса Бенвенуто, Анжелику, Беатриче и даже Франческо, который был уж вовсе ни при чем, Ипполито уныло тащился следом за женихом и невестой.
   Франческо, глядя на него, умирал от смеха и, чтобы окончательно добить Ипполито, рассказывал о грабителях, имеющих обыкновение нападать на прохожих в этих местах, а также перечислял со скорбным лицом имена невинных жертв этих злодейских нападений. Ипполито бледнел, закатывал глаза, хватался за сердце, - и сбежал бы домой, если бы не боялся возвращаться в одиночестве.
   Пока Франческо и Ипполито таким образом коротали время, Бенвенуто с воодушевлением просвещал Анжелику насчет красот искусства.
   - Какие величественные развалины! - говорил он ей, показывая на остатки какого-то строения. - Представь себе, как выглядел этот дворец полторы тысячи лет назад: колонны стояли по фасаду и торцам, придавая ему вид изящества и легкости, а на его фронтонах наверняка располагались превосходные скульптуры. И все это соразмерно, выверено до мельчайших деталей, - а как сочетается с окружающей природой! Кажется, что этот дворец вырос тут сам собой по божьему велению, дабы свидетельствовать о гармонии и красоте мира. Ты понимаешь меня, моя Анжелика?
   - Да, - отвечала она, покраснев, ибо смотрела на него и слушала его голос, но не слышала, что он говорит.
   - Удивительно, каких высот достигли древние мастера: не перестаю восхищаться их гением! Знаешь, тут находят много старинных предметов и есть люди, промышляющие этим поиском. Они продают свои находки совсем недорого; в конце зимы, например, мне продали за пять серебряников чудесную голову дельфина, величиною в боб, сделанную из чистейшей воды изумруда. Я оправил эту изумрудную голову в перстень и продал его уже за сто серебряников; а тот, кто у меня купил перстень, перепродал потом его еще дороже. Чуть позже я почти даром приобрел топаз размером с грецкий орех, с изображением Минервы, а в прошлом месяце мне досталась прекраснейшая камея, на которой выгравирован Геркулес, заковывающий в цепи Цербера. Камея эта такой красоты и так превосходно сделана, что наш непревзойденный Микеланьоло утверждает, что за всю жизнь не встречал такого чуда. Ему-то можно верить, - он величайший из великих мастеров!
   - А правда, что он не любит женщин и предпочитает мужчин? - спросила Анжелика сдавленным голосом, испугавшись своей смелости.
   - Ходят такие слухи... Говорят, что из-за этого он охотнее и лучше изображает мужчин, чем женщин. Но гении имеют право презирать мнение толпы и не соблюдать правила, установленные для простых смертных. Земные законы действуют на земле, но не на небе, а гении - сыны неба, а не земли! Гений приносит в наш мир весть с небес и мы должны быть благодарны ему за это. Нельзя судить о гении, как об обыкновенном человеке; не судим же мы о Боге, как о нашем подобии! Ты согласна со мной, ангелочек?
   - Вам виднее... Я грамоте не обучена, - рассеяно сказала Анжелика.
   - Я научу тебя, я передам тебе всё, что знаю сам, и ты будешь подобна тем славным женщинам древности, которые разбирались в науках и искусствах не хуже мужчин! - воскликнул Бенвенуто с благородным жаром.
   - Как прикажете. Жена должна повиноваться своему мужу. Пустите, Ипполито увидит... Какие красивые у вас украшения. И одежда у вас очень красивая. А у меня лишь одно парадное платье - вот это, что на мне. Мама не хочет покупать мне новое, - грустно произнесла Анжелика.
   - Что за беда! Ты прелестна в любом одеянии. А после свадьбы мы закажем для тебя дюжину лучших платьев и твоя красота засияет, как ограненный алмаз! - Бенвенуто стал пылко целовать ее руки.
   - Пустите, Ипполито увидит, - повторила она.
   - Да где ему! Посмотри на него, - вот он уселся в тени и жует что-то, отгоняя мух.
   - А ваш товарищ?
   - Франческо? Он меня никогда не предаст. Ты не обращай внимания на некоторые странности его поведения, - это последствия удара камнем по голове, полученного в уличной битве... Дай же мне поцеловать тебя, моя девочка, один разочек, на правах жениха... Как ты чиста и целомудренна, - сказал он, с трудом оторвавшись от ее нежных губ. - Признайся, до сих пор ни один мужчина не целовал тебя?
   Анжелика зарделась и потупилась.
   - Что ты молчишь? Неужели было?! Отвечай! Я должен знать, я твой будущий супруг! - свистящим шепотом вопрошал Бенвенуто, чувствуя, как кровь приливает к его голове.
   - Простите меня, я была так молода и не понимала, что творю! - заплакала Анжелика.
   - Рассказывай мне всё, как на исповеди!
   - Это случилось, когда мне было двенадцать лет, - запинаясь, начала она.
   - Так рано?
   - Да. Мы с девочками пошли за водой к фонтану. А мимо нас проезжал в сопровождении слуг какой-то богато одетый юноша, видимо, из знатного рода. Увидев меня, он соскочил с коня, взял мой кувшин, наполнил его водой и сам донес до моего дома. По дороге он говорил, что не встречал никого красивее меня, и что его сердце теперь навек принадлежит мне, а на прощание поцеловал меня у всех на виду.
   - А дальше?
   - Моя мама узнала обо всём. Она выяснила, что этот юноша был из очень хорошей семьи, нам не ровня. Мама сказала, что ничего путного из этого не выйдет, и приказала мне выбросить блажь из головы... Больше я его не видела.
   - И это все?
   - Да.
   - А больше ты ни с кем не целовалась?
   - Из мужчин - ни с кем, даже с отцом. Когда я была совсем маленькая, он уехал в чужие страны искать удачу и богатство, и с тех пор о нем никто ничего не слышал.
   - О, моя Анжелика! Я буду любить тебя сильно-сильно! Клянусь Пресвятой Девой, ты будешь счастлива со мной!
   - Вы опять целуетесь? Какой вы нетерпеливый! Вот поженимся, тогда целуйте, сколько хотите.
   - Поженимся, душа моя, кто может нам помешать?

***

   Бенвенуто бежал по улице к своему дому. Лицо его было ужасно: двум монахам, встретившимся на пути Бенвенуто, показалось, что это сам дьявол выскочил из преисподней, и они долго потом молились, не в силах сдвинуться с места.
   В один миг взлетев на второй этаж, Бенвенуто отбросил корзины с бельем, которое Фаустина собралась нести к прачке, и принялся трясти насмерть перепуганную девушку за плечи:
   - Говори, подлая, куда уехала твоя тетка! Где Беатриче, эта гнусная пиявка, ненасытный вампир, куда она уехала? Говори!
   - Клянусь, я не знаю! Умереть мне без покаяния! Не ведать милости Господней! Да отлучат меня от церкви! - отчаянно кричала Фаустина, отбиваясь от него и царапаясь.
   - Врешь! Ты сговорилась с ней!
   - Да нет же! Я ее терпеть не могу, ты же знаешь! Спроси у Анжелики, если не веришь!
   - У Анжелики? Ха-ха! Она уехала с ней!
   - А толстый Ипполито?
   - И его нет!
   - Ну, перестань же трясти меня! Посмотри на свои руки, я тебе их в кровь исцарапала!
   - Дикая кошка! Куда же уехала твоя тетка?
   - Не знаю! Сколько раз тебе повторять! Да что у вас случилось?
   - Что случилось? Твоя тетушка вчера начала со мной разговор о свадьбе. Сразу же заявила, что приданного дать Анжелике не может из-за своей крайней бедности - это она-то живет в бедности, бесчестная врунья! Я сказал, что готов взять Анжелику без приданного, хотя мой отец вряд ли одобрит такую женитьбу. Тут Беатриче принялась плакать и жаловаться, что я забираю у нее единственную дочь, помощницу, опору ее жизни, утешение в старости - ну и много еще чего в том же духе. Я понял, к чему она клонит, и сказал, что готов помочь ей в силу своих возможностей. Надо было видеть, как она преобразилась: глаза у нее стали хищными, как у хорька, зубы оскалились, - святые угодники, не женщина, а вампир! Битый час она торговалась со мной за каждый грош, за каждую тряпку, за каждую тарелку, за каждый табурет, - все это я должен был ей купить, - и старалась выжать из меня больше и больше! В результате мы сговорились обо всем, кроме платьев для нее и Анжелики: я не возражал против того чтобы Анжелика получила три новых платья, но не понимал, почему я обязан заказать столько же платьев для Беатриче. Я должен, конечно, содержать свою жену, но не обязан содержать тещу. Бог свидетель, я не скупой, но хорошее платье стоит большого дорогого заказа, над которым мне месяц работать со своими подмастерьями... Беатриче просто взбеленилась, когда увидела, что я твердо стою на своем, и больше одного платья она для себя не получит. Из хорька она превратилась в гадюку: зашипела, что если я такой жадный - это я-то жадный! - то она не отдаст мне свою дочь. Не для того, дескать, она ее рожала и растила, чтобы выдать замуж за скрягу! Тогда я сказал этой змее, что и сам не женюсь на ее дочери, - упаси меня господь от такой родни! Тысячу раз был прав мой отец с его советами! Хорошо же, проскрипела старая ведьма, посмотрим, что покажет завтрашний день. Посмотрим, ответил я, и с тем ушел.
   - Вот почему ты вчера вернулся домой за полночь и, как мне показалось, сильно пьяным, - сказала Фаустина.
   - Да, от твоей тетки я пошел к Франческо. Он как раз отдыхал после ночного караула. Мы с Франческо выпили, потом зашли к приятелям, потом в трактир; как я вернулся домой, не помню. Сегодня утром я опять направился к Беатриче, - может, она за ночь образумилась? В крайнем случае, думаю, закажу для нее два платья; что делать, придется напрячься с деньгами! Прихожу, а их никого нет: дом заперт, ставни закрыты. Стал расспрашивать соседей, - жестянщик из дома напротив видел, как Беатриче на рассвете уехала куда-то на тележке, запряженной мулом. Ипполито и Анжелика шли рядом. Я побежал к ближайшим городским воротам, потом к следующим и к еще одним: но стражники нигде не заметили, проезжала ли через их ворота на тележке, запряженной мулом, женщина в сопровождении толстяка и молодой девушки. Народу, говорят, много из города выходило и входило, всех не упомнишь... Вот я и решил тебя порасспросить, куда уехала твоя тетка.
   - Сумасшедшая Беатриче! Эта безумная жадность когда-нибудь погубит ее! - Фаустина от досады ударила ногой по корзине. - Тетка и меня собирается надуть: не хочет платить за сватовство. Ну, я-то получу с нее мои денежки!.. Но как же нам теперь ее отыскать? Куда она могла уехать? У нас и родни никого не осталось. Может быть, у Ипполито есть где-то родственники? Но как их найти? Вот беда!.. Постой, кажется, я поняла, что делать! Тебе надо идти к отцу Бартоломео.
   - Кто он такой? И чем он может мне помочь? - недоверчиво спросил Бенвенуто.
   - Он священник, но занимается магией. К нему обращаются, когда хотят найти потерю, избавиться от порчи или узнать будущее. Если он тебе не поможет, то уж никто не поможет! Тогда останется только ждать, когда тетка сама объявится.
   - Нет, ждать я не могу! Я буду искать Анжелику, я не успокоюсь, пока ее не найду! - пылко воскликнул Бенвенуто. - Где живет этот отец Бартоломео? Я иду к нему!

***

   Глубокой ночью на развалинах древней арены для ристалищ три человека занимались загадочным делом. Один из них, в одежде священника, рисовал на земле круги и бормотал при этом что-то непонятное. Двое других держали в руках удивительные предметы: металлические пятигранники с нанесенными на них таинственными символами и знаками, масляные лампы причудливой формы, а также плошки, заполненные порошками и смолами, источающими странный аромат.
   Священник, закончив необходимые приготовления, проделал в нарисованных им концентрических окружностях подобие ворот и ввел каждого из своих спутников вовнутрь. Здесь он возжег лампы и бросил в пламя несколько щепоток мелко растертых порошков, вспыхнувших, как порох, и окутавших арену густым едким дымом; затем, зачерпнув смолы из плошек, натер ею лицо себе и своим товарищам. Совершив все это, он взял металлические изображения пентаграмм, распростер руки и сначала медленно и тихо, а потом все быстрее и громче, стал читать заклинания на древнееврейском, древнегреческом и на латыни; при этом он раскачивался и размахивал своими блестящими пятиугольниками так быстро, что они описывали в воздухе замысловатые фигуры.
   Его спутники смотрели на него, как завороженные; через короткое время они сами начали раскачиваться и бормотать отрывки заклинаний.
   Вдруг священник остановился, указал куда-то в темноту и громовым голосом сказал:
   - Смотрите, вот они!
   Оба его товарища вскрикнули от ужаса.
   - Да их тут целый легион, - произнес один из них.
   - О боже, какие чудовища! А это гиганты, они хотят сюда войти! Задержите их, задержите во имя всего святого! - возопил второй, упал на колени и закрыл голову плащом.
   - Спрашивай, спрашивай скорее! - обратился священник к первому своему спутнику, который хотя и побледнел, как смерть, но продолжал вглядываться в темноту.
   - Анжелика! Где она? Именем Всемогущего Бога, несотворенного, живого и вечного, отвечайте, где Анжелика? - прокричал тот.
   - Через месяц отыщешь ее, - глухо раздалось в ответ.
   - Но где она? - крикнул он в темноту.
   - Я не могу их больше сдерживать! - закричал священник. - Они сейчас схватят нас! Изыдите, изыдите, изыдете! Заклинаю вас тем, чье имя произносится как Адонаи! Изыдете!
   И он принялся поспешно читать заклинания, размахивая пятиугольниками над огнем.
   ...Наступило утро. На арене по-прежнему находились те же трое; лица их были истомлены и посерели.
   - Что означают слова демонов, отец Бартоломео? - спросил Бенвенуто.
   - Они означают то, что означают.
   - Но где я найду Анжелику?
   - Какая тебе разница? Главное, что ты ее найдешь.
   - Великий боже, что за страсти мы испытали! - сказал их третий товарищ, Франческо. - Я считал себя бесстрашным человеком, но я ошибался. Я не боюсь никого из живущих на земле и имеющих плоть, однако потусторонние и бестелесные силы - совсем иное дело. Когда на нас налетели полчища этих мерзких демонов, признаться, я порядком струхнул; а уж когда четыре ужаснейших великана стали рваться к нам в круг, тут мое сердце едва не выскочило из груди! Отец Бартоломео, а что, часто ли являются в наш мир существа из иного мира?
   - Крайне редко, если мы сами не вызываем их. Но они постоянно влияют на всё, что происходит у нас. Мы называем это судьбой или роком, иные говорят о случайности, но в действительности нам никогда не понять то что не относится к нашему пониманию. Мы можем лишь чувствовать иной мир, но не способны его объяснить. Стараясь приспособить потусторонние силы к привычным для нас представлениям, мы называем эти силы хорошими или плохими, добрыми или злыми, божественными или дьявольскими. Однако, - да простит меня святая церковь! - видеть за бедами, постигающими нас, божий гнев и наказание, а за благами - божью милость столь же нелепо, как обозвать дьявольским карниз, о который ты стукнулся головой, или присвоить сапогам имя божественных за то, что они не промокли в луже! Потусторонние силы не плохие и не хорошие, они, как это следует из самого их названия, находятся по ту сторону добра и зла. Точно так же, по ту сторону добра и зла в нашем понимании этих категорий находится Бог, который есть создатель и высший повелитель всего сущего и всего, что может существовать.
   - Да, все правильно, - согласился Бенвенуто с отцом Бартоломео. - Но где же я найду Анжелику?..

***

   - Франческо, Франческо, вставай! У меня потрясающая новость! - Бенвенуто отчаянно тряс друга за плечо. - Анжелика нашлась! Она в Неаполе, - вот куда, оказывается, увезла ее проклятая Беатриче! Ко мне зашел купец, приехавший оттуда, и сообщил, где они живут. Это Анжелика попросила его об этом; представляешь, она отдала ему свое единственное золотое колечко за эту услугу. Моя прелестная, моя маленькая Анжелика, не жалей о своем кольце, - я подарю тебе такие кольца, браслеты, ожерелья, серьги и диадемы, каких и вообразить себе невозможно! Ну, собирайся же, Франческо, что ты лежишь! Поехали к Анжелике!
   - Ты рехнулся, - сказал Франческо, зевая и потягиваясь. - Мне ночью идти в караул. Как я объясню мое отсутствие капитану?
   - Я не знаю, придумай что-нибудь. Ну, дай ему денег! Пусть предоставит тебе отпуск на две-три недели для поправки здоровья.
   - От денег он, конечно, не откажется... Так что же, мы прямо сегодня и поедем?
   - Сегодня? Немедленно, черт возьми! Это судьба, говорю тебе, это судьба! Прошел ровно месяц, как мы вызывали духов с отцом Бартоломео, - день в день, - и пожалуйста, как и предсказали демоны, я нашел свою Анжелику! Вот и не верь после этого в магию и потусторонние силы... Дьявол тебя побери, Франческо, что ты сидишь?! Одевайся же, умоляю тебя! Поехали скорее, - я так хочу обнять мою дорогую Анжелику! Я с ума сойду от нетерпения! Я женюсь на ней, клянусь! Ну, быстрей же одевайся, - на, бери штаны! Я, в самом деле, с ума схожу!
   - Оно и видно, - проворчал Франческо, натягивая штаны. - Только сумасшедшие могут хотеть жениться. Впрочем, с ними и толковать нечего... Едем! Я буду следить, чтобы ты в своем помешательстве не наделал вреда себе и добрым людям.
   ...Гостиница, в которой жила Беатриче со своей дочерью, находилась на маленькой грязной улочке, где покосившиеся дома, как несчастные калеки, подпирали друг друга, чтобы не завалиться наземь. Окно на чердаке гостиницы было выломано, в него ничего не стояло залезть любому, кто возымел бы желание войти вовнутрь столь оригинальным способом.
   Именно этим ходом решил воспользоваться Бенвенуто, чтобы повидаться с Анжеликой. Перед тем он три дня посменно с Франческо наблюдал за передвижениями Беатриче и выяснил, что ее маршрут всегда постоянен и бесхитростен: утром она с Ипполито и дочерью ходит в церковь, потом целый день сидит в своем номере, наблюдая за прохожими и лениво поругивая Анжелику; а перед закатом солнца Беатриче со своим сожителем отправляется к родственникам Ипполито, где засиживается допоздна и возвращается изрядно подвыпившая. Таким образом, вечерами Анжелика остается одна и грех этим не воспользоваться!
   Оставив Франческо на улице, дабы он предупредил, если неожиданно вернется Беатриче с Ипполито, Бенвенуто взобрался по гнилой водосточной трубе на крышу соседнего с гостиницей дома, в котором никто не жил, перелез по осыпающейся черепице на гостиничную крышу, протиснулся в чердачное окно и через пять минут уже шел по унылому убогому коридору третьего этажа, высчитывая комнату, где его ждала (он был в этом уверен) Анжелика.
   - Кто там? - спросила она, когда Бенвенуто постучал в дверь.
   - Я, радость моя, - тот кто любит тебя больше жизни; тот, у кого ты забрала сердце! - приглушенно воскликнул он.
   - Пресвятая Дева! - охнула Анжелика и торопливо отодвинула засов.
   Бенвенуто тут же заключил ее в объятия и впился поцелуем в уста.
   - О, боже! - простонала она, замерев и затрепетав всем телом. - Ты приехал, ты меня нашел! Я знала, что ты приедешь; я не могу жить без тебя!
   - Моя маленькая птичка! Я прилетел к тебе, как только получил твою весточку! Я чуть не умер, когда ты так внезапно уехала!
   - Это не я, не я! - горячо возразила она. - Это всё моя мать! Разве я могла бы покинуть тебя?
   - Мой ангел! Я истомился без тебя. Дай же мне обнять мою милую, мою любимую девочку! Ну, иди же ко мне! Иди, моя дорогая женушка!
   - Да, но мы еще не женаты. Не надо, Бенвенуто! Пожалуйста, не надо; подожди до свадьбы! Какой ты нетерпеливый... Но как сладки твои поцелуи...

***

   - Моя несравненная, прекрасная Анжелика! Дай я поцелую твои милые глазки! Как я тебя люблю! - говорил ей Бенвенуто через час.
   - Но ты взял меня до свадьбы, Бенвенуто! Как мне отмолить такой грех?
   - Священник наложит на тебя легкую епитимью и грех твой простится: ведь ты согрешила ни с кем-нибудь, а с будущим мужем.
   - А если тебе не удастся договориться с моей матерью?
   - Я договорюсь с ней, клянусь тебе!
   - Договорись, Бенвенуто, договорись, пожалуйста, любимый мой! Я буду тебе верной, доброй и заботливой женой!
   - О, душа моя! Я женюсь на тебе, даже если все силы ада восстанут против этого!
   - Я нарожаю тебе много-много детей, - и все они будут копией Бенвенуто.
   - Вот оно, счастье, - чего еще желать?!
   - И в радости, и в горе я буду с тобой; а если вдруг тебя не станет, то я тоже умру и нас похоронят вместе.
   - О большем нельзя и мечтать!
   - Да, но кто же тогда вырастит наших детей? Нет, если ты умрешь, то я надену траур и никогда больше не выйду замуж, - буду заниматься только нашими детьми.
   - Мое ласковое солнышко!
   - Однако ты должен перемениться, Бенвенуто...
   - Как это?
   - Ты взрослый мужчина, а ведешь себя, как ребенок. Моя мать говорит, это потому, что ты - невоздержанный человек. Но я же знаю, что ты станешь другим, когда мы женимся.
   - Другим?
   - Да, Бенвенуто! Ты не смотри, что я намного младше тебя, - я понимаю, как надо устраивать семейную жизнь.
   - Откуда взялись твои познания, - от матери?
   - Нет, она не сумела построить свою семью и сейчас живет в грехе и безобразии с этим жирным дураком Ипполито, - чему она могла меня научить? Нет, я просто видела, как живут счастливые семьи, и училась у них. У нас был сосед Винченцио. Моя мама рассказывала, что когда-то он жил в большой бедности, но я этого не помню. При мне он уже был самым богатым человеком в нашем квартале. Из-за этого его жена Люченция жутко задирала нос перед соседями и ее не любили. Но как они жили, святая Маргарита! Дом у них был - полная чаша! Винченцио работал в конторе синьора Лудовико, а сеньор Лудовико загребал кучу денег, потому что мог выиграть любое судебное дело. Он был способен отсудить что угодно у кого угодно, - так говорила моя мать... Как роскошно одевалась Люченция, - ах, Бенвенуто, если бы ты видел! Все завидовали ей. А в доме у нее была серебряная посуда, и мебель из ореха, и даже гобелены на стенах... Винченцио и Люченция уехали из нашего квартала еще в позапрошлом году, но я помню, как по воскресеньям и по праздникам они шли в церковь, шикарно разодетые, а няня (представляешь, няня!) вела за руки их детей, наряженных в бархат, шелк и парчу. А летом, в самую жару, Винченцио вывозил свою семью в горы к целебным источникам. Моя мать всегда страшно злилась, когда вернувшись оттуда, Люченция хвасталась, как там было хорошо.
   - И ты хочешь, чтобы я стал, как Винченцио?
   - Мать называет тебя сумасбродом, но я знаю, что это не так. Ты - настоящий мужчина, и будешь заботиться о нашей семье не хуже, чем Винченцио заботился о своей. По воскресеньям и праздникам мы будем ходить в церковь, а няня будет вести наших детей; летом мы тоже станем выезжать к целебным источникам и еще куда-нибудь, где бывают богатые люди; а дом у нас будет лучше, чем у Люченции, - мебель мы закажем из красного дерева!
   Бенвенуто начал одеваться.
   - Ты уже уходишь? - спросила его Анжелика. - Ах, да, пора! Скоро вернется мама и Ипполито. Когда ты придешь к ней договариваться насчет нашей свадьбы?
   - Завтра я буду у нее.
   - Мой Бенвенуто, поцелуй же меня на прощание! Вот так. Ты ничего не забыл из своих вещей? Ну, иди, а я приведу в порядок мою постель.

***

   - Ты не понимаешь меня, Франческо! - Бенвенуто допил остатки вина из бутылки. - Я хотел на ней жениться. Жениться, - доходит до тебя?
   - Ты считаешь меня идиотом? - Франческо открыл новую бутыль. - Куда ты дел свой стакан? У тебя что, два стакана?
   - Нет, один из них - твой.
   - Мой? Как он может быть моим, дьявол меня побери, если оба стакана стоят справа от тебя, а я сижу напротив?
   - Я толкую с тобой о серьезных вещах, а ты - о стаканах! Наливай и в тот, и в другой, и бери себе, какой хочешь.
   - Это другое дело! Выпьем.
   - Ты не понимаешь меня, Франческо. Я хотел жениться на ней, а она посмела сравнивать меня с каким-то сутягой; более того, она ставила мне его в пример. Она желает, чтобы я был таким, как все. Ее мечта - богатство, ее мечта - роскошная жизнь. Мое искусство для нее - только средство для добывания денег, а я - только содержатель семьи.
   - Чего же ты ждал? Чтобы она помогала тебе в мастерской? Ха, если бы мы искали жен, способных понять наше призвание и участвовать в наших делах, то моя жена облачилась бы в кольчугу, вооружилась шпагой и стреляла бы из аркебузы! Слава богу, я-то понимаю, что нельзя требовать невозможного от женщин, поэтому мне не нужна никакая жена. Мне милее податливая девка, понимающая толк в любовных утехах и не требующая слишком большой платы за доставленное удовольствие.
   - Но я хотел жениться на Анжелике!
   - Глупец! Я сказал тебе с самого начала, что ты спятил. Вы все смеетесь надо мной из-за того удара камнем по голове; может быть, я, действительно, иногда туго соображаю и порой не понимаю, что делаю, но тебя-то я сто лет знаю и люблю как брата, - ты можешь мне верить. Если я сказал тебе, что ты спятил, когда ты решил жениться, - так оно и есть, не сомневайся. Ты - глава семейства?! Ты - хозяин дома?! Ты - добропорядочный гражданин?! Ха-ха-ха, ха-ха-ха! Я сейчас лопну от смеха!
   - Но я любил ее!
   - Оставь, брат, - тебя привлекала ее молодость и красота, да еще ее недоступность. Вот и вся любовь.
   - Нет, я все-таки хотел бы жить с Анжеликой.
   - Остановись, брат, остановись, пока не поздно! Ты же сам понимаешь, что жизнь с ней слишком дорого тебе встанет. Если ты самого себя продашь, то не выкупишь после ни за какие деньги. Мой тебе совет: пойди к ее матери, дай ей кошелек с золотыми и откажись от Анжелики. Мамаша будет счастлива получить золото вместо зятя, которому не рада, - можешь не сомеваться, она найдет другого суженого для своей дочери! Анжелике же подари перстень, который ты ей привез, и наври что-нибудь про срочные дела, вызывающие тебя в Рим. Уверяю тебя, она поплачет-поплачет, - да и утешится! Года не пройдет, как она выскочит замуж за какого-нибудь богатея, помяни мое слово.
   - Франческо, Франческо! Тебе легко говорить, а мне каково расстаться с моей любимой!
   - Ничего. Мы будем пить сегодня, будем пить завтра, будем пить всю обратную дорогу, и будем пить, когда вернемся в Рим! А дома тебя успокоит твоя служанка, твоя Фаустина.
   - Она меня живьем съест за то, что я не женился на Анжелике.
   - Не съест. А будет есть, - гони ее прочь! Найдешь другую Фаустину... Где твой стакан? А где мой стакан? Все стаканы перепутались... Выпьем! За то, что ты не женился! За то, чтобы нам никогда не жениться!
   - Выпьем. Видно, ты прав, не надо мне жениться... Что же, так тому и быть! Однако отца я расстраивать не стану: напишу ему, что девушка, которая была у меня на примете, не соответствует его советам.
   - Вот, вот! Старику будет приятно, что ты слушаешься его.

***

   "Дорогой отец! Я получил твое письмо еще по весне и оно заставило меня призадуматься. Ты прав во всем; прочитав твои наставления, я немедленно решил жениться. Но вот беда: нелегко оказалось найти невесту, которая соответствовала бы твоим указаниям. Нашел я, правда, одну, но примерив к ней твои советы, понял, что должен от нее отказаться. Посуди сам: ты пишешь, что в жены нужно брать девушку миловидную, но не красавицу. Однако черт их разберет, кто красавица, а кто нет, ибо нет ни одной женщины на свете, которая не показалась бы кому-то красивой. Великая Клеопатра, как свидетельствуют ее изображения, была ни мало не симпатична, а скольких поклонников имела! Сам Цезарь не устоял перед ее чарами. Как тут быть, - не понимаю; кто поручится, что за долгие годы супружеской жизни не найдется у моей жены воздыхатель, которому она покажется прекраснее Афродиты? И как уберечься в таком случае от бесчестья? А ты меня хорошо знаешь: не стерпеть мне такого оскорбления; убью жену, убью ее любовника, - и возьму тяжкий грех на душу.
   Далее; ты мне советуешь не брать в супруги умную девицу, дабы не было между ней и мною спора о первенстве в семье. Очень хорошо, я с тобой полностью согласен! Но можно ли отыскать женщину, которая не смотрела бы на мужа как на свою собственность, и не стремилась бы распоряжаться им как своей вещью? У магометан, говорят, такие жены бывают; в нашем же христианском мире нельзя найти супругу, не помышляющую о власти над мужем. Каждая из наших баб, будь она хоть круглой дурой, считает себя вправе устанавливать свои порядки в доме. А если она еще и смышленая (ты о такой мне писал), то быстро отыщет в своем муже слабые стороны и станет играть на них лучше, чем музыкант играет на струнах своей лютни.
   Еще ты упоминал о приданом невесты. Каюсь, отец, я чуть не пренебрег твоим советом! У девушки, которую я избрал, приданого не было вовсе; от эдакой бедности, как ты и предупреждал, она понятия не имела о разумной бережливости. Дело не дошло еще до свадьбы, а моя невеста уже потребовала непомерного, а далее, мне это теперь ясно, расходам не было бы конца. Спасибо тебе, отец, что ты вовремя меня предостерег!
   Наконец, ты особо указал, что следует обратить самое пристальное внимание на родню моей будущей жены. Но моя невеста не могла похвастаться хорошими родственниками: ее отец уехал неизвестно куда, а мать - женщина со странностями. Не буду огорчать тебя рассказом о том, что вытворяла моя несостоявшаяся теща, - к счастью, я вовремя понял, с каким семейством чуть было не породнился. Я расстался со своей избранницей не без сожаления (и не без некоторых материальных потерь), но лучше так, чем мучиться до самой смерти на брачной каторге.
   Обжегшись на молоке, мы дуем на воду, а потому в ближайшее время у меня нет ни малейшей охоты попробовать жениться снова.
   Жду от тебя письма и остаюсь твоим любящим и верным сыном - Бенвенуто.
  
   P.S. С оказией пришлю тебе деньги. Пожалуйста, не спорь и не отказывайся. Оставь себе, сколько нужно, а остальное передай Липерате и моим племянникам.
   Целую твои руки. Бенвенуто".
  

Часть 2. О том, что не следует попадаться своему покровителю на глаза, когда он раздражен или болеет. О том, как тот, кто может всё, не способен ничего сделать с одним-единственным человеком. Как нужно заботиться о нравственном здоровье народа. Как проводить торжества по случаю свадьбы дочери

  
   Дворец папской любовницы Карлотты был великолепным и затейливым. Он строился долго, строился с показной роскошью, дабы превзойти своей помпезностью Альгамбру (таков был каприз Карлотты) и напомнить о величии Золотого дворца Нерона (такова была прихоть святейшего папы). Поскольку цель, как известно, определяет средства, то в архитектуре дворца причудливым образом слились взаимоисключающие черты. Каждая деталь сама по себе вызывала восхищение, но в целом всё это выглядело как мозаика, набранная неумелым художником: цвет не сочетался с цветом, а размер - с размером. Имеющий художественный вкус посетитель дворца вначале изумленно рассматривал необычные сочетания архитектурных форм, затем с недовольной гримасой отводил от них взгляд, а после ускорял шаг и старался смотреть только себе под ноги. Папа и сам был несколько обескуражен пестротой нового жилища Карлотты, а потому распорядился завесить стены шпалерами с изображением исторических сцен, а приемные комнаты затянуть шелком, - это убранство хотя бы отчасти смягчало раздражающее впечатление от вычурности дворцовых интерьеров.
   Бенвенуто морщился всякий раз, когда приходил сюда. Епископ Паоло, который сегодня сопровождал его к папе, своими разговорами не добавлял приятности к впечатлению от дворца.
   - Его святейшество страшно раздражен, - озабоченно бормотал Паоло. - Казна пуста. Строительство храма Святого Петра приостановлено. Ереси, войны, заговоры, неурожаи, болезни, - что за напасти посылает нам Господь! Кстати, о болезнях: пока тебя не было, к нам приезжал знаменитый врач Джакомо, прославленный лечением тех хворей, которые даются нам Богом в наказание за сладострастие. Весь наш клир тут же выстроился в очередь к этому врачу за помощью. Лечение его заключалось в окуривании и давало чудесные результаты: за один-два сеанса он добивался полного исцеления. Поэтому, несмотря на высокую цену (Джакомо брал за каждый сеанс вдесятеро больше, чем обычно берут лекари), - очередь страждущих не убывала. Папа был даже не прочь принять его к себе на службу, но Джакомо объявил, что не желает ни у кого служить, а кто нуждается в его советах и заботах, может и сам за ним последовать. С тем он и уехал, а вскоре после его отъезда все больные, которых Джакомо пользовал, впали в гораздо худшее состояние, чем то, в каком он их поначалу нашел. Наши епископы, пожалуй, убили бы этого врача, задержись он у нас хоть на неделю!
   - Скажу тебе по секрету, Бенвенуто, - зашептал Паоло, - Папа сам чувствует некоторое недомогание, и от этого куксится и злится. Сегодня утром он поругался с Карлоттой и даже хотел уехать от нее. Ты веди себя потише, а то как бы не было беды.
   - Э-хе-хе! - вздохнул Бенвенуто. - Разве тут всё только от меня зависит? Лишь бы его святейшество вел себя тихо, а уж я-то буду ниже травы, тише воды.
   Папа в домашнем платье и в мягких сафьяновых туфлях лежал поперек кровати на небрежно скомканном бархатном покрывале.
   - А, Бенвенуто! Принес мою чашу? Или опять явился ко мне с глупыми отговорками? - желчно произнес он, покряхтывая и прикладывая к глазам какие-то примочки.
   Бенвенуто подошел к нему, встал на колени и поцеловал папскую туфлю.
   - Ваше святейшество, - сказал он, поднявшись, - Мы договаривались с вами, что вы заплатите мне за чашу восемьсот золотых, частью в счет уплаты за мой труд и частью для покупки золота, потребного для окончания работы. Но до сих пор я ничего не получил от вашего святейшества; если я и тружусь над чашей, то исключительно из уважения к вам и на собственные средства.
   - Подай мне твою работу! Закончена она или нет? - грубо перебил его папа.
   - Ваше святейшество! Я никогда не окончу ее, если вы не выдадите мне для этого денег. И так я сильно потратился на изготовление вашей чаши, - не говорю уже о том, сколько свободного времени посвятил ей. Однако больше у меня нет ни времени, ни средств для окончания этой работы.
   - Посажу я тебе на галеру, так, глядишь, найдется у тебя время закончить работу! - злобно сказал папа.
   - Ваше святейшество, когда я совершу преступление, заслуживающее галеры, вы меня туда, пожалуй, и отправите, а пока галеры вашей я не боюсь, - отвечал Бенвенуто еще тихим голосом, но всё более распаляясь. - Кроме того, я объявляю вам, что вина за нарушение сроков окончания работы лежит на вашем святейшестве. И не присылайте больше за мной, - отныне я ходить сюда не стану, разве если велите своим гвардейцам силком притащить меня.
   Лицо папы передернулось от гнева, он закричал:
   - Праведный боже! Я тебе говорю, тебе, который взял себе за правило не обращать ни на кого внимания, - если бы не мой сан, не болезнь и не уважение к людям, я бы тебя вышвырнул из окна, чтобы не видеть более твоей наглой физиономии!
   - Весь мир не заставит меня доделать вашу чашу! - выпалил Бенвенуто и, резко повернувшись, пошел к дверям.
   - Так у тебя отберут ее недоделанную! - крикнул ему папа.
   - Посмотрим, - процедил Бенвенуто, не оборотившись.
   ...Дома он разогнал всех своих подмастерьев, выпроводил молоденькую служанку, нанятую вместо Фаустины, после чего забаррикадировал дверь и все окна, кроме одного, на втором этаже. Вооружившись пищалью, он уселся у этого окна, открыл его и стал ждать непрошеных гостей.
   Они явились скоро, но почему-то вместо гвардейцев папа прислал десяток своих слуг, вооруженных, чем попало, а возглавлял их ненавидевший Бенвенуто секретарь его святейшества, Гонорий.
   - Ага, этот нахал здесь! - сказал он, увидев Бенвенуто. - Ну, с богом, ребята! Ломайте дверь, входите в дом и найдете чашу, принадлежащую его святейшеству. А этого смутьяна поколотите палками, как следует, выбейте из него наглость!
   Бенвенуто зажег фитиль, высунул дуло пищали в окно и громко вскричал:
   - Христопродавцы! Негодяи! Мерзавцы! Никто из вас пусть не осмеливается подходить к этой двери, иначе будет убит моей пищалью!
   - Сам ты негодяй! - в ответ ему прокричал Гонорий. - Еретик! Турок! Осмелился пререкаться с его святейшеством! Да мы тебя за это отделаем так, что мать родная не узнает!
   - Я - еретик? Я - честный и верный христианин, всем это известно! Я глубоко почитаю нашу Церковь и святейшего папу, но он же хотел надуть меня, мошенник эдакий! А ты, предатель, рад воспользоваться случаем и расквитаться со мной? Не выйдет! Разбойник, подстрекатель, я тебя первого уничтожу!
   И Бенвенуто приготовился выстрелить в Гонория.
   - Ах ты, господи! - воскликнул тот, прячась за спины слуг. - Этот полоумный убьет меня!
   - Всех положу на месте! - грозно подтвердил Бенвенуто, прицеливаясь.
   - Спасайтесь, ребята! Видно, смерть наша пришла! - в ужасе завопили слуги и, побросав свое нехитрое вооружение, разбежались в разные стороны. Гонорий исчез вместе с ними.
   Бенвенуто еще долго сидел у своего окна, однако больше никто не пытался штурмовать дом...
   Вечером пришел Франческо, оживленный и радостный.
   - Ну, наделал ты переполоха у его святейшества! - с хохотом сообщил он, едва войдя в дверь. - Примчался папский секретарь Гонорий, весь в мыле, с выпученными глазами, и рассказал, что ты чуть не перестрелял слуг, посланных забрать у тебя чашу, и что сам он едва унес ноги. Тут как раз были кардиналы; они стали возмущаться и требовать, чтобы тебя посадили в тюрьму. А папа говорит им на это: "Я могу заставить дрожать полсвета, могу свергать и ставить королей, создавать новые государства и разрушать старые, собирать и рассеивать народы, - но я ничего не могу сделать с этим проклятым Бенвенуто! Нет такой тюрьмы, которая удержала бы его; рано или поздно он отомстит мне за обиды: убьет, а еще хуже, даст пощечину, - он мастак на пощечины! - и всё мое величие рассыплется прахом. Нет уж, пусть себе перебесится и продолжает потом работать на меня. Так оно и полезнее, и безопаснее".
   - Понял, брат? - Франческо толкнул Бенвенуто в бок. - Мне думается, папа тебе тайно благоволит. Да и его Карлотта тебе симпатизирует; я слыхал, что она просила за тебя. Так что работай спокойно, никто тебя не тронет. Приказано лишь не пускать тебя во дворец до особого распоряжения его святейшества.
   - Да продлит Господь его дни! - перекрестился Бенвенуто. - Не пускают во дворец - это ерунда! Я найду способ умаслить папу: закончу эту злополучную чашу, а еще изготовлю для него медаль, о которой он просил. На одной стороне изображу его профиль, а на другой - Справедливость в виде прекраснейшей женщины, которой придам черты Карлотты; по кругу же медали пущу подходящую латинскую надпись. Папе это понравится.
   - То, что ты делаешь, не может не нравиться, - сказал Франческо и погрустнел. - Тебе-то хорошо: о тебе везде трубят, все тебя знают. А я вот так и не добился славы, и добьюсь ли, одному Богу известно.
   - Просто у тебя не было пока возможности прославиться. Я уверен, что рано или поздно твое имя прогремит на весь мир, - Бенвенуто ободряюще пожал ему руку.
   - Твоими бы устами, да мед пить. Ладно, давай, что ли, поедим и выпьем. Я прямо с дежурства, - могу съесть целого барана и выпить бочку вина. Ого, слышал, какие рулады выводит мое брюхо? Поторапливайся, а не то я умру от голода и жажды, и тебя обвинят еще и в убийстве папского гвардейца!

***

   - Слушайте, жители Рима! Слушайте, жители Рима! - заунывно тянул глашатай, ехавший на худющей серой лошади по улицам города. - Через час здесь проведут преступников для последующего наказания их на площади Цветов. А именно: двух грабителей, отнявших у прохожего кошелек с тремя серебряниками, - повесят; шестерых крестьян, которые сначала продали оливковое масло для омовения больных, страдающим сифилисом, а после омовения тайно слили это масло в кувшины и вновь продали на рынке под видом свежего, - отстегают кнутами, надев на сих мошенников колодки; иноверца, сношавшегося с христианкой, - оскопят и отправят в тюрьму; мужчину, носившего женское платье и предававшегося содомскому греху, - сожгут у столба, предварительно удавив. Слушайте, жители Рима! Слушайте, жители Рима! Через час здесь проведут преступников...
   - Мастер, позвольте мне посмотреть на наказание! - взмолился помощник Бенвенуто, несший мешок с готовыми работами.
   - Ага, знаю я тебя, - если отпущу, до ночи не вернешься!
   - Нет, синьор Бенвенуто! Клянусь, посмотрю на казнь, - и сразу домой!
   - А в прошлый раз? Когда казнили фальшивомонетчиков? Во сколько ты вернулся?
   - Тогда было совсем другое дело! Их казнили медленно: отрубали по кускам пальцы, а затем руки по плечи, да еще поливали раны кипящим маслом. При этом наказание приостанавливали, когда преступники теряли сознание от боли, и ждали, пока лекарь не приведет их в чувство. Мы с ребятами два раза успели сбегать в харчевню перекусить во время этих перерывов. Только в сумерках фальшивомонетчиков, наконец, умертвили, залив им в глотки расплавленный свинец. Вот оттого-то и вышло так долго!
   - Матерь Господня! - воскликнул Бенвенуто. - И тебе нравятся такие зрелища?
   - Ну, а для чего они проводятся публично?
   - Для чего? Для назидания - чтобы другим неповадно было; для устрашения - чтобы продемонстрировать жестокую силу государства; однако самое главное, я думаю, в ином: толпа любит смотреть на чужие страдания и наслаждаться ими. Но в обычных условиях любовь эту надо скрывать, а тут можно сбросить маску лицемерия, - по делам, де, вору и мука!
   - Но вот вы не ходите смотреть на казни, мастер...
   - Я? - Бенвенуто пожал плечами. - Зачем мне смотреть на них? Мне не доставляет удовольствия видеть мучения людей, пусть даже и преступников. Я бы, пожалуй, пошел на казнь, но единственно для того, чтобы запечатлеть агонию умирающего: очень трудно схватить подобное выражение в рисунке, а в моих работах мне бы это пригодилось. Но боюсь, что потрясение от увиденного будет настолько сильным, что я вообще не смогу трудиться. Надо уметь не замечать некоторые вещи в жизни, иначе жить станет невозможно.
   - Хотите, я сделаю для вас эскизы сегодняшней казни?
   - Ах ты, хитрец! Ладно уж, иди, но если вернешься без зарисовок, пеняй на себя! Таких надаю тебе тумаков, не поздоровится! А сейчас пошевеливайся, - его святейшество, поди, нас заждался...
   Во дворце Карлотты всё бурлило и кипело. Кардиналы и епископы несли какие-то бумаги, толкались, наступали друг другу на ноги; знатные господа и торговцы переходили с места на место, ругались и договаривались о чем-то; слуги и рабочие перетаскивали тюки с вещами, двигали мебель, волокли сундуки и ящики.
   Бенвенуто с трудом отыскал епископа Паоло в одной из задних комнат дворца. Паоло был там с хорошенькой синьорой, которая при виде Бенвенуто закрыла лицо веером и выпорхнула из комнаты.
   Внешность женщины показалась Бенвенуто удивительно знакомой. "Диего! - озарило его. - Ужин с "воронами". Диего-Помона... Неужели?!"
   Он взглянул на епископа. Тот улыбнулся ему и весело сказал:
   - Бенвенуто, как я рад тебя видеть! Что привело тебя сюда в такое суетное время?
   - Я принес готовые работы для его святейшества. Он известил меня, что я прощен, и милостиво согласился принять меня. Но мне еле-еле удалось добраться до дворца: сегодня в городе готовится наказание преступников и улицы уже начали заполняться народом. Кстати, в числе осужденных есть содомит, носивший женское платье.
   - Да, да, знаю! Его удавят и сожгут на костре. Что же, мы должны сурово карать грешников, занимающихся противоестественным совокуплением. Мы обязаны следить за нравственным здоровьем народа, - назидательно сказал Паоло, ясно и прямо глядя в глаза Бенвенуто.
   - Конечно, ваше преосвященство, - кивнул Бенвенуто, пряча усмешку. - Позвольте просить вашу милость сопроводить меня к его святейшеству. Я боюсь прогневить Папу своим опозданием.
   - О, не беспокойся! Если бы ты сегодня совсем не пришел, папа этого не заметил бы. Сам видишь, что у нас творится. Впрочем, ты можешь пройти к его святейшеству, раз уж явился.
   - Как, один? Без сопровождения? Безо всяких церемоний? - удивился Бенвенуто.
   - Дорогой мой, какие церемонии, когда все вверх дном! Иди прямо к папе и не заботься об этикете! - Паоло раскатисто рассмеялся.
   - Благодарю вас, ваше преосвященство, - поклонился Бенвенуто и хотел уйти.
   - Постой! Я еще не сказал тебе, где найти его святейшество. Он так устал от хлопот, что заперся вместе с Карлоттой в потайной комнате на мансарде. Папу ищут многие люди, но он приказал объявить всем, что до вечера его не будет. Но тебе-то я открою, где он прячется: поднимешься по мраморной лестнице на второй этаж, пройдешь вправо через два зала, а в третьем на стене висит гобелен, на котором изображен святой Петр с ключами в руках у ворот рая. Отогнешь край этого гобелена и увидешь потайную дверку, за той дверкой - винтовая лестница на третий этаж. Там снова пройдешь по коридору вправо, и тебя встретит человек из охраны его святейшества. Ты шепнешь этому человеку: "Все тайное становится явным", - и он отведет тебя к папе. Только смотри, чтобы за тобой никто не увязался, пусть даже из кардиналов, а то его святейшество меня с костями съест.
   - ...Ну, Бенвенуто, ну, чудодей! Истинный чудодей! - восхищенно восклицал папа, любуясь чашей и медалью. - Какая тонкая работа! Какое искусство! Погляди, Карлотта, чаша будто невесомая, будто просвечивается насквозь! А какие на ней узоры, какие листья, какие личины, - и всё соразмерно, всё в гармонии, всё на своих местах!.. А медаль! Великий боже, мой профиль отчеканен с такой непостижимой точностью, с какой художники не могли меня нарисовать! А с обратной стороны, гляди, Карлотта, этот волшебник сумел на столь малом пространстве изобразить прекраснейшую женщину, - вот это мастерство! Она олицетворяет Справедливость, - видишь, надпись "Justitia". И подходящее изречение: "Justitia in suo cuique tribuendo cemitur" - "Справедливость - это воздаяние каждому по заслугам". А Справедливость-то на тебя похожа, Карлотта! Ну, чудодей! Ну, угодил!
   - Я, ваше святейшество, всегда держу слово. Если уж обещал сделать, то сделаю. А плохо работать я не умею, - отвечал Бенвенуто, с достоинством принимая похвалы.
   - Ну, и я сдержу слово! Сколько тебе обещано за чашу, столько и получишь. И за медаль тебе заплатят, сколько скажешь, - сам назови цену. Я бы сегодня же приказал отсыпать тебе золотые, но у нас тут такой бардак, не приведи господи! Через два дня свадьба, а мы еще с женихом кое в чем не договорились насчет приданного. К тому же, во дворце комнаты для новобрачных не обставлены, - мы с Карлоттой хотим, чтобы молодые первое время здесь пожили. Ты не представляешь, мой Бенвенуто, что такое выдать дочь замуж. Кавардак, форменный кавардак!
   - Ваш цех ювелиров всегда блистал на различных церемониях, - сказала Карлотта, благосклонно улыбаясь Бенвенуто. - Вы участвуете в свадебной процессии?
   - Да, синьора. Совет выбрал меня знаменосцем. Я буду в первых рядах горожан.
   - Там ты и должен быть по праву. Твое искусство выдвигает тебя вперед, - проговорил папа, прислушиваясь к шуму за дверью. - Кто там еще ко мне рвется? Неужели Паоло проболтался кардиналам, где я? Пречистая Дева, ни минуты покоя! Прощай, Бенвенуто, после свадьбы я заплачу тебе за чашу и медаль! Господи Иисусе, когда закончится все эта суета!..

***

   Свадьба папской дочери потрясла столицу. Оскудевшая казна не помешала понтифику провести брачную церемонию с невиданной пышностью. За один только подвенечный наряд невесты он заплатил две тысячи золотых. Его дочь была одета в белое шелковое платье, рукава и пояс которого были расшиты драгоценными камнями. Шею и полуоткрытую грудь девушки украшало ожерелье из нескольких рядов жемчуга редкой красоты. Золотисто-русые волосы были распущены по плечам, а на голове была надета кокетливая атласная шапочка с бриллиантовой диадемой.
   Впрочем, и жених не уступал невесте в роскоши одеяния: его костюм был пошит из черной парчи с алым шелком, а на бархатный берет была приколота золотая брошь в виде единорога с глазом из огромного рубина.
   После венчания свадебная процессия отправилась во дворец Карлотты. Здесь молодожены несколько часов принимали поздравления и подарки от многочисленных гостей из числа высших церковных иерархов, римской и провинциальной знати, а также от представителей городских цехов и корпораций. Невеста так устала от приветствий, что после их окончания пришлось сделать значительный перерыв перед тем как сесть за праздничный стол.
   Пиршество продолжалось до утра. Простой люд веселился на площади у дворца, где были выставлены десятки бочек с вином, а на деревянных прилавках, взятых с рынка, высились горы закуски, привычной для простонародья. Церковная и светская знать отмечала свадьбу в пестрых мавританских залах первого этажа, в которых были установлены специальные воздуховейные машины, спасающие от духоты. Два десятка слуг, сменяясь поочередно, приводили эти машины в движение с помощью сложной системы рычагов и шестеренок.
   Блюда на папском столе поражали воображение, как искусством приготовления, так и разнообразием: здесь было всё, что природа могла дать человеку для пропитания, и что он сам мог произвести себе в пищу. Рыба, морские моллюски, мясо диких и домашних животных и птиц, овощи и фрукты, - всё это подавалось по отдельности и в необычных сочетаниях; пропаренное, прожаренное, промаринованное, засахаренное; цельное, порезанное, измельченное, протертое; политое соусами - грибными, ягодными, томатными и молочными; с орехами, пряностями, с зеленью и злаками.
   Под стать еде были вина: собственного изготовления, все известные зарубежные, а также диковинные, привезенные из таких стран, о существовании которых многие и не подозревали.
   Свадебный обед во дворце длился три часа, затем брат невесты - герцог Цезарио (сын понтифика и его правая рука в государственных делах) - пригласил гостей подняться на второй этаж, где им предстояло увидеть чудесное зрелище. Там в одном зале струился фонтан, а в бассейне плавали русалки, которых изображали прекраснейшие девушки. Во втором зале был устроен настоящий лес, и в этом лесу прогуливались прекрасные юноши, - каждый из них носил маску какого-нибудь животного.
   По сигналу Цезарио заиграли невидимые музыканты, девушки-русалки запели трогательную дивную песню, а юноши стали по одному подходить к гостям и исполнять перед ними пантомимы, посвященные тем животным, маски которых носили.
   Все были в восторге от этого мифического спектакля, и Цезарио получил заслуженные похвалы. Оставшуюся часть ночи пирующие посвятили танцам, первым из которых был танец жениха и невесты.
   С первыми лучами солнца молодоженов отвели в их комнаты, где жених успешно совершил консумацию брака, - о чем немедленно было объявлено гостям. Отметив это радостное событие, они разъехались по домам.
   На следующий день торжеств не было - все отсыпались, а через день праздник продолжился. На загородной вилле папы был устроена настоящая испанская коррида в присутствии тысяч зрителей. На возвышении, задрапированном коврами и шелком, сидели новобрачные, - их восславили двенадцать рыцарей, вышедшие на поле, чтобы сразится с быками. Возглавлял рыцарский отряд все тот же герцог Цезарио, который не стал надевать доспехи и вышел на бой в праздничной одежде, показывая полное пренебрежение опасностью. На герцоге был камзол из алого шелка и белой парчи, белые высокие сапоги, черный короткий плащ и черная бархатная шляпа с белым плюмажем, украшенная золотым медальоном с женской головкой.
   Белый арабский жеребец, на котором восседал герцог, вызвал восхищенные и завистливые возгласы знатоков лошадей, а сбруя этого коня была столь же богата, как одеяние всадника: вся белого цвета, усыпанная драгоценными камнями.
   В руке Цезарио держал отделанное серебром и золотом копье, которое блистало, как молния, в ярких лучах солнца. Все женщины, присутствующие на корриде, от мала до велика, не сводили глаз с сына его святейшества, забыв даже о новобрачных.
   Во время боя герцог лично убил четырех быков, а самым драматическим моментом было нападение раненного животного на Цезарио. Бык поранил коня герцога, едва не пропоров бедро наездника. Дамы закричали от ужаса; еще бы секунда, и бык повалил бы наземь, растоптал и разметал всадника! Но Цезарио, изловчившись, нанес разъяренному животному мощный удар копьем прямо в хребет. Бык рухнул на песок арены и забился в предсмертной агонии, а зрители бешено захлопали отважному рыцарю.
   После окончания корриды вкусивший все радости триумфа Цезарио получил выговор от отца, который строго отчитал его за ненужную браваду. Цезарио слушал понтифика со скучающим видом, рассеянно озираясь вокруг.
   - А это кто? - вдруг спросил он, показывая на высокого статного мужчину, который под руку с молоденькой девушкой шел к выходу с арены.
   Папа оглянулся.
   - Вон тот? Это Бенвенуто, мой ювелир.
   - Тот самый, которого называют "Неистовым"? - Цезарио внимательно посмотрел на Бенвенуто.
   - Да, нрав у него бешеный.
   - А талант?
   - Талант великий. Потому и держу этого ненормального при себе.
   - Позови его. Я хочу с ним познакомиться.
   - Что, сейчас?
   - Да, сейчас. Почему нет? Я сказал, что хочу с ним познакомиться.
   - Ладно... Догоните вон того высокого человека, что идет с молодой девицей! - обратился Папа к своим слугам. - Вы его знаете, это - Бенвенуто, мой ювелир. Попросите его подойти сюда.
   Через несколько минут Бенвенуто вместе со своей спутницей предстал перед папой.
   - Кто эта прелестная юная особа, Бенвенуто? - спросил его святейшество, протягивая девушке руку для поцелуя.
   - Она? Ну, она, как бы точнее сказать... родственница. Живет в моем доме.
   - Ее имя?
   - Катерина.
   - Ты прелестна, Катерина, - папа потрепал девушку по щечке. - Дейсвительно прелестна! - повторил он, повернувшись к сыну. - Мой придворный ювелир всегда отличался умением распознавать прекрасное.
   - Я давно хотел познакомиться с вами, - сказал Цезарио, обращаясь к Бенвенуто. - О вас ходит множество слухов.
   - О вас тоже, ваша светлость, - Бенвенуто почтительно поклонился герцогу.
   - Значит, мы с вами в чем-то похожи, - усмехнулся Цезарио. - Переходите ко мне на службу, мне нужны хорошие мастера. Мой двор ничем не хуже двора его святейшества, а столица моего герцогства будет со временем самым красивым городом мира, или я - не герцог Цезарио!
   - Перестань, Цезарио! Зачем ты переманиваешь у меня Бенвенуто? - возмутился папа. - Ему и здесь неплохо работается.
   - Мне бы работалось еще лучше, если бы ваше святейшество не задерживал оплату за мои работы, - заметил Бенвенуто.
   Цезарио расхохотался:
   - Его святейшество терпеть не может, когда чужие пальцы трут его профиль на монетах. Переходите ко мне, Бенвенуто, у меня вы не будете знать недостатка в кругляшках с изображением моего отца.
   - Ну, хватит, Цезарио! Перестань, что ты разошелся? - сказал папа. - А ты, Бенвенуто, ступай и не гневи Бога. Деньги тебя заплатят, как мы договорились, после свадебных торжеств... До свиданья, милая Катерина! Дай я поцелую тебя в лобик... Прелестна, просто прелестна!

***

   Свадебное гуляние продолжалось еще неделю. Хуже всего пришлось папским гвардейцам и солдатам из гарнизона: задействованные на дежурствах они не могли толком повеселиться. Зато после праздника, когда их сменила стража из городского ополчения, они получили три дня на отдых и разгулялись вовсю. Франческо все эти три дня пил без продыха, буянил и буйствовал, - его товарищи должны были призвать на помощь Бенвенуто, чтобы тот увел своего приятеля домой.
   Самостоятельно передвигаться Франческо уже не мог, поэтому Бенвенуто кое-как взвалил его на мула и повез по улице. Франческо, ничуть не смущаясь подобным способом передвижения, сначала без причины смеялся, а затем загрустил.
   - Ты, Бенвенуто, счастливый человек, - говорил он. - Судьба тебя балует, слава ласкает. А я типичный неудачник. Ну, приехал в столицу, ну, поступил в папскую гвардию, - и что? Одна скука и канитель. Тоска зеленая... Вот, болтают, скоро начнется война, а я не верю. Не для меня такое счастье. Посмотришь, папе опять удастся перехитрить всех его врагов и войны не будет. Бедный я, бедный! И зачем только я на свет родился?
  

Часть 3. Война как способ проявления неожиданных талантов. О том, как иногда полезнее стрелять по своим, чем по врагу. Как важно иметь в запасе драгоценности на "черный день". Смерть как двигатель искусства

  
   Весь мир вооружился. Пока герцог Цезарио сдерживал вражескую армию, шедшую на Рим с юга, другая вражеская армия подошла с севера и заняла город. Папа, не ожидавший столь внезапного нападения, легко мог быть захвачен в плен неприятельскими солдатами, но они с такой жадностью бросились разорять Рим, что его святейшество был совершенно забыт ими и смог укрыться в замке Святого Ангела в центре города.
   Когда о Папе вспомнили, то захватить его было уже невозможно: замок Святого Ангела был хорошо укреплен, имел большие запасы оружия, боеприпасов и продовольствия, а папские гвардейцы готовы были сражаться до последнего, получая хорошую плату за свой ратный труд и надеясь получить еще большее вознаграждение в будущем за преданность его святейшеству.
   Бенвенуто внезапно для себя стал командиром полусотни папских воинов, с которыми оборонял одну из башен замка. Вообще-то, Бенвенуто собирался уехать из Рима на время войны. Еще до подхода неприятельского войска он успел отправить всё свое имущество под охраной верных подмастерьев в принадлежавший ему сельский дом в укромной местности, а Катерину - к ее родственникам в провинцию.
   Однако военные события затянули Бенвенуто в свой водоворот, - а началось все со стычки с вражескими солдатами в городских воротах. Бенвенуто очутился там случайно: задержавшись для того чтобы получить деньги со своих должников, он хотел покинуть Рим в то самое утро, когда неприятельская армия подошла к нему. Таким образом, рассчитывая мирно выехать из города, Бенвенуто вдруг оказался перед фронтом всего вражеского войска.
   Сторожившие ворота солдаты из римского гарнизона еще менее чем Бенвенуто были готовы к встрече с неприятелем, поэтому они растерялись и чуть было не сдались без боя. Однако Бенвенуто, в котором взыграла горячая кровь его воинственных предков, принял командование на себя и приказал солдатам начать стрельбу по врагу. Надолго доблести у защитников Рима, правда, не хватило, - как только неприятель открыл ответный огонь, они разбежались. Но о подвиге папского ювелира быстро узнал весь город, и к вечеру того же дня Бенвенуто получил предложение взять под свое начало полсотни ратников и поучаствовать в обороне замка, в котором скрылся его святейшество. Бенвенуто, почувствовавший наслаждение битвы и вкус военной славы, не устоял перед искушением и согласился, - к тому же, ему заплатили неплохие деньги вперед.
   Командовал он своей полусотней столь уверенно и с такой решительностью, что начальник гарнизона замка Святого Ангела тут же поручил ему еще и вести артиллерийский огонь из пяти пушек, поставленных на башне, которую защищал Бенвенуто.
   Артиллерийская стрельба, как известно, один из самых тонких видов военного искусства. Она требует таланта и мастерства, то есть того, что имелось у Бенвенуто в избытке, поэтому он в кратчайший срок научился палить из пушек с удивительной меткостью.
   ...На третий день осады защитники замка в полной боевой готовности стояли на стенах, ожидая штурма, но занятый грабежами и насилиями неприятель пока не собирался его начинать. Внезапно один из бомбардиров, поступивших под командование Бенвенуто, закричал от отчаяния и гнева. Бенвенуто подошел к нему и спросил:
   - В чем дело, Пьетро? Уж не задела ли тебя шальная пуля?
   - О нет, синьор Бенвенуто! - отвечал Пьетро, чуть не плача. - Посмотрите вон туда, направо! Видите, там внизу, в переулке, кучка негодяев грабит дом, а трое из них вытащили на улицу женщину, завалили ее наземь и собираются надругаться над ней. Видите? Вот и я вижу, но лучше бы мне этого не видеть! Этот дом - мой дом, а эта женщина - моя жена. Ах, я горемыка, ничем не могу ей помочь!
   - Как так - не можешь помочь?! У нас есть прекрасный сакр, заряженный картечью. Пальнем по тем мерзавцам, и, клянусь спасением души, никто из них не останется живым!
   - Да разве это возможно? Ведь мы убьем и мою супругу, - горестно сказал Пьетро. - Лучше пусть будет опозорена, но жива.
   - Откуда ты знаешь, что они не убьют ее, наигравшись? Среди насильников бывают такие нехристи, которых возбуждает зрелище смерти; они вспарывают женщинам животы, чтобы получить большее наслаждение от удовлетворения своей похоти. Ну, хватит рассуждать, смотри один из негодяев уже расстегивает штаны! Где фитиль? Я стреляю!
   Бенвенуто быстро навел сакр на вражеских солдат, столпившихся над женой Пьетро, и выстрелил. Все они рухнули, как подкошенные.
   Пьетро закрыл глаза от ужаса, а когда открыл, увидел, что его жена бежит к воротам замка, на ходу оправляя юбку. Папские гвардейцы, охранявшие башню перед подъемным мостом цитадели, наблюдали всю эту сцену. Они пожалели несчастную женщину и приоткрыли ей окованную железом калитку в воротах.
   Однако товарищи тех солдат, которых убил Бенвенуто, выскочили из дома Пьетро и тоже понеслись к передовой башне замка, то ли надеясь с ходу захватить ее, то ли для того чтобы отомстить противнику за смерть своих приятелей. Но Бенвенуто, успевший перезарядить сакр, сделал второй выстрел и уложил и этих солдат, опять-таки не задев женщину. Так Пьетро воссоединился со своей непоруганной женой, а Бенвенуто обрел славу поразительного стрелка.
   Слава эта еще более возросла после того как он убил одного из неприятельских полководцев. Осада замка была в это время уже в самом разгаре. Враг отрыл траншеи около стен крепости и непрерывно обстреливал ее защитников. Напротив той башни, которую оборонял Бенвенуто, неприятель особенно активно вел траншейные работы, намереваясь, по всей видимости, подкопаться под стены и заложить мины. Работами руководил вражеский офицер высокого чина - по сведениям лазутчиков, большой знаток осадного дела.
   Папа был крайне озабочен подрывной деятельностью врага; его святейшество частенько выходил на крепостную стену и, спрятавшись за ее зубцами, с тревогой наблюдал за приготовлениями к взрыву. По приказу папы солдаты из замка неоднократно совершали вылазки против неприятеля, но безрезультатно: все их атаки были отбиты. Можно было бы подвести под неприятельский подкоп свой контрподкоп, но среди осажденных не нашлось ни одного специалиста по минированию и подземным работам. Когда несколько смельчаков все-таки попытались прорыть ход под стеной, то их затея закончилась обрушением части кирпичной кладки с внутренней стороны, поэтому во избежание дальнейшего уничтожения крепостных укреплений самими же защитниками папа запретил повторение подобных попыток.
   Как-то утром неприятель был особенно активен. Руководивший подкопными работами офицер с рассвета не покидал позиции, отдавая одно распоряжение за другим, и видно было, что дело продвигается. Его святейшество сильно нервничал.
   - Боже мой, боже мой, боже мой! - повторял он. - Взорвут нас, непременно взорвут! Что делать? Взорвут, обязательно взорвут!.. Что же вы молчите, олухи царя небесного? - обратился он к кардиналам. - Посоветуйте хоть что-нибудь. Как доходы делить, так вы орете громче ослов, а тут молчите, как рыбы. Ну-ка, распорядитесь, пусть огонь, что ли, откроют по врагу! Ни одного дельного человека нет в моем окружении, прости меня господи!
   Огонь был открыт, но это ничего не дало: неприятель был слишком далеко, чтобы пули и ядра могли нанести ему ощутимый вред. А офицер, командовавший вражескими солдатами, принялся даже насмехаться над осажденными, - вышел на бруствер траншеи, показывая, что выстрелы защитников замка абсолютно не опасны для осаждающих.
   Бенвенуто при виде такой наглости пришел в ярость.
   - Ах ты, красавчик! Думаешь, что война - это развлечение? Ишь, разоделся, - весь в перьях, в плюмаже, словно на праздник явился! - возмущенно воскликнул он. - Смотри, как бы праздник похоронами не обернулся... Ребята! - обратился он к своим бомбардирам. - Зарядите мне фальконет тройным зарядом самого мелкого пороха, - и если Всевышний мне поможет, я разделаюсь с тем щеголем.
   Когда фальконет был заряжен, Бенвенуто навел его на вражеского офицера и выстрелил. Офицер ничуть не испугался; он с усмешкой выхватил саблю и сделал вид, что парирует ею выстрел, - в то же мгновение ядро выбило саблю у него из руки, и сабля эта со страшной силой рассекла туловище офицера пополам. Вражеские солдаты закричали от ужаса; подхватив останки своего командира, они бросились бежать с такой поспешностью, как будто боялись, что их тоже вот-вот разорвет выстрелом на части.
   Его святейшество возблагодарил Бога, и тут же приказал гвардейцам занять неприятельские траншеи и уничтожить все подкопные работы. Затем он призвал к себе Бенвенуто и надел ему на палец драгоценный перстень, который снял со своего мизинца.
   - Это тебе награда за меткую стрельбу, - сказал папа. - Но как ты смог попасть с такого расстояния? Никогда не поверил бы, если бы не видел собственными глазами.
   Бенвенуто упал перед понтификом на колени.
   - Простите меня, ваше святейшество, за это убийство, а равно и за те, которые я совершил за время пребывания на вашей артиллерийской службе.
   Папа поднял руку и осенил его крестным знамением.
   - Благословляю тебя, сын мой, и прощаю тебе все совершенные тобой убийства, а также и те, которые ты еще совершишь впредь в защиту апостолической Церкви. Служи ей столь же ревностно, как сегодня, и тебя не оставят святые угодники, да и моя милость к тебе будет неизменной.
   - Не сомневайтесь, ваше святейшество, - ответил Бенвенуто, вставая. - Если на то будет Божья воля, я всех ваших врагов перестреляю!..
   Через неделю он отчасти выполнил это обещание. Было воскресенье, и солдаты обеих воюющих сторон, как истинные христиане, ограничивались ленивой перестрелкой друг с другом, дабы не осквернять святой день массовыми убийствами. Епископ Паоло, давний благожелатель Бенвенуто, поднялся к нему на башню.
   - Ну, что новенького, Бенвенуто? Как ведет себя неприятель? - спросил он, благодушно щурясь на солнце.
   - А вот посмотрите, ваше преосвященство, на гостиницу на площади у фонтана. Да, да, на эту, у нее вместо вывески нарисовано красное солнце на стене между двумя окнами.
   - Отлично вижу. Так что же?
   - А то, что к ней час назад подъехали много военных. Не иначе как они пируют там теперь; и сдается мне, что стол их расположен именно позади солнца, а то к чему бы им закрывать ставни на окнах в такую приятную погоду?
   Паоло оживился.
   - Ах, Бенвенуто, - сказал он, - если бы ты мог послать из пушки ядро по гостинице, ты сделал бы доброе дело; скольких врагов ты уложил бы одним махом!
   - Я возьмусь выстрелить в самую середину солнца, - отвечал Бенвенуто, - но проблема в том, что у самого жерла моей пушки находится бочка, наполненная камнями, и я боюсь, как бы сила выстрела и сотрясение воздуха не свалили ее наземь. В таком случае она упадет прямо на нашу крепостную стену, а по стене, - смотрите! - сейчас как раз прогуливаются кардиналы Алессандро и Джакопо, - не случилось бы беды!
   - Не теряй попусту времени, Бенвенуто! - возразил Паоло. - Во-первых, бочка так поставлена, что едва ли упадет, но если бы даже она упала, и кардиналы очутились под ней, то это было бы вовсе не так дурно, как ты полагаешь. Папа был бы только рад этому. Пали, друг мой, пали!
   Тогда Бенвенуто, недолго думая, выстрелил и угодил ровно в середину солнца; бочка же с камнями, как он и предсказывал, от сотрясения рухнула и обязательно придавила бы Алессандро и Джакопо, если бы они в этот момент не разругались и не отошли друг от друга, осыпая один другого проклятьями.
   Добрый епископ Паоло, услышав отчаянные крики кардиналов, с величайшей поспешностью сбежал вниз, а Бенвенуто выглянул посмотреть, куда упала бочка. Он услышал, как Алессандро сказал, что следует убить бомбардира, произведшего этот выстрел, и отдал соответствующее распоряжение своей челяди.
   Бенвенуто тут же навел два фальконета на лестницу и стал поджидать с фитилем в руке слуг кардинала. Услышав их шаги, он вскричал:
   - Негодные бахвалы, если вы не уберетесь сейчас же прочь, и кто-нибудь сунется ко мне, у меня приготовлены два фальконета, которые обратят вас в прах! Скажите своему кардиналу, что я стрелял во врагов, с которыми мы сражаемся, для того чтобы защитить наших попов, и его в том числе!
   Слуги Алессандро потоптались на лестнице, пошептались и ушли. На башню опять взобрался епископ Паоло.
   - Вы один, ваше преосвященство? - крикнул ему Бенвенуто. - Если один, то проходите, но если за вами идут те мерзавцы, то, клянусь Распятием, я буду стрелять в вас, хотя вы и хорошо ко мне относитесь! Передайте всем, что если я способен защитить других, то не менее я способен и самого себя защитить!
   - Я один, Бенвенуто. Успокойся, ради бога, - промолвил Паоло, боясь шевельнуться. - Друг мой, я желаю тебе только добра и принес благую весть. Его святейшество доволен твоим выстрелом. Гляди, какая суматоха началась у госиницы, сколько солдат туда нагнали на разборку разрушений, причиненных тобой, сколько носилок с телами оттуда вытаскивают. Поубавилось сегодня офицеров у неприятеля; большой урон ты ему нанес, Бенвенуто!.. А еще его святейшество просил тебе передать, - добавил Паоло, приближаясь и понижая голос, - что и слава богу, если бы ты и впрямь убил обоих негодяев внизу. Один из них уже примеряет на себя папскую тиару, а другой так и норовит запустить руки в папскую казну. Так что, если бы наряду с вражескими офицерами ты уничтожил бы еще наших кардиналов, то нынешний день был бы удачен во всех отношениях.

***

   Война продолжалась, и казалось, что ей не будет конца; надеялись на подход войска герцога Цезарио, но он завяз в боях с противником на юге и не смог помочь Риму.
   В папском окружении все чаще и чаще раздавался ропот: кардинал Алессандро не таясь говорил о том, что пора сдаться на милость врага, и шепотом добавлял, что совсем было бы хорошо вдобавок избавиться от папы, ставшего виновником столь тяжких бедствий.
   Его святейшество впал в уныние. Размышляя над тем как бы спастись от врагов внешних и внутренних, он пришел к выводу, что с первыми ему будет легче договориться, чем со вторыми, - в рядах неприятельской армии тоже росло недовольство: солдаты хотели домой. Папу тайком известили о том, что если он заплатит определенную сумму денег, то осада замка будет снята, и неприятельское войско покинет Рим.
   Его святейшество с радостью ухватился за это предложение. Вызвав к себе Бенвенуто, он заперся с ним в сокровищнице замка.
   - Здесь, на столе, лежат мои тиары, а также лучшие драгоценные камни, оправленные золотом, - сказал папа. - Впрочем, что мне тебе рассказывать; многое из того, что здесь находится, изготовлено твоими руками. Как ни жаль, Бенвенуто, но тебе придется погубить то, что ты сам же и сделал. Для окончания войны мне нужно золото, поэтому ты должен вынуть все драгоценные камни из тиар и отдельных оправ, после чего камни мы спрячем, а золото ты перельешь в слитки, соблюдая при этом строжайшую тайну. Спаси нас бог, если кардиналы Алессандро и Джакопо узнают о том, что мы задумали! Поверь мне, Бенвенуто, они легко пойдут на преступление из-за ничтожнейшего камешка, лежащего на этом столе, - а уж за все камни и золото, находящиеся тут, эти корыстолюбцы без малейшего колебания уничтожат пол-человечества!
   - Не беспокойтесь, ваше святейшество, я знаю, что не следует дразнить голодных собак аппетитной косточкой, - ответил Бенвенуто. - Я-то сохраню ваш секрет, лишь бы вы сами не проболтались о нем.
   Вынув все камни из оправ, он завернул каждый из них в бумажку, и передал камни папе. А золото, которое весило около двухсот фунтов, Бенвенуто с величайшими предосторожностями перенес в свою башню, где имел особую комнату. Запершись в ней, он устроил из кирпичей небольшую печь с поддувалом, а внизу поместил зольник в виде блюдца, куда капля за каплей падало золото по мере того, как оно расплавлялось на угольях.
   Процесс этот был долгим, поэтому Бенвенуто периодически выходил из комнаты к своим артиллеристам и вместе с ними постреливал по врагу.
   - Все стреляешь, брат? - услышал он бодрый голос Франческо у себя за спиной. - Кардиналы очень недовольны твоей пальбой: говорят, что они скоро от нее совсем оглохнут.
   - Они и так глухи ко всему, что не касается их ненасытной утробы, непомерного чванства, дикого высокомерия и безграничного властолюбия.
   - Ты прав, брат, но поостеригись ругать их вслух, - они не любят обличений! Вспомни об участи Савонароллы.
   - Ну, меня-то им не зажарить заживо! Пусть только сунутся, - Бенвенуто похлопал по дулу пушки.
   - Пока идет война, ты им не доступен, - кивнул Франческо. - Вот уж поистине: кому война, а кому родная тетка! Война пошла нам обоим на пользу, - ты еще более прославился благодаря своему бесстрашию и меткой стрельбе, а я, как-никак, получил офицерский чин. Кстати, я к тебе с просьбой: одолжи мне на сегодня твоих солдат, защищающих эту башню. Чего они у тебя скучают без дела? Штурма нет и не придвидется, а у меня они разогреют кровь и добудут трофеи. Мне приказано сделать вылазку против вражеского отряда, который группируется возле южных ворот. По всей видимости, это последний резерв неприятеля. Расколошматим его, и можно сказать, вытащим жало у осы. Пусть жжужит тогда, сколько хочет, - она уже не укусит!
   - Заставлять моих людей идти с тобой я не стану, но если кто-нибудь из них добровольно согласится, я не буду возражать, - ответил Бенвенуто.
   - Спасибо, брат! Может быть, ты тоже пойдешь со мной? Не хочешь подраться по-настоящему?
   - Я бы, пожалуй, пошел, но не могу. Я сейчас занят кое-чем и не должен покидать башню, - с сожалением сказал Бенвенуто.
   - Ну, смотри, вся слава мне достанется! Бой будет замечательным, помяни мое слово! Жди меня с победой, - Франческо обнял Бенвенуто и пошел к лестнице.
   - Эй, молодцы! - спустившись по ней, крикнул он солдатам. - Кто хочет испытать счастье, следуйте за мной! Сразимся с неприятелем, да поможет нам святой Георгий! Ну, и без добычи пусть он нас тоже не оставит!
   После ухода Франческо и солдат, Бенвенуто направился в свою комнату, чтобы добавить углей и поддуть жару в печку. Через некоторое время он услышил звуки стрельбы, доносившиеся от южных ворот, и понял, что Франческо уже завязал бой с неприятельским резервом. Занявшись плавильной печью, Бенвенуто принялся производить некоторые изменения в ней для ускорения процесса плавки. Он так сильно увлекся этим занятием, что одному из вернувшихся из боя солдат пришлось дважды позвать своего командира, пока тот не откликнулся.
   - Что случилось? - спросил Бенвенуто, выйдя из комнаты.
   - Беда, синьор, - сказал солдат, не решаясь взглянуть ему в глаза. - Ваш друг синьор Франческо убит.
   - Убит? Франческо? - переспросил Бенвенуто, не веря своим ушам. - Как это могло произойти? Ты сам видел?
   - Его убили в четырех шагах от меня. Он с такой яростью набросился на неприятеля, что вклинился в его ряды подобно ножу, входящему в масло. К сожалению, он слишком далеко оторвался от нас, поэтому его окружили и даже хотели взять в плен. Но куда там: он кромсал направо и налево, вперед и назад; враги отлетали от него, как шавки от разъяренного медведя! Мы бросились к нему на помощь и почти добрались до синьора Франческо, но тут в него выстрелили в упор, - он пошатнулся и рухнул на землю. Нам осталось лишь вынести из боя его тело. Какая потеря для армии, - какой был воин, какой храбрый офицер! Да успокоит Господь его душу.
   - Куда вы положили его? - сдавленным голосом произнес Бенвенуто, вытирая хлынувшие из глаз слезы.
   - Он там, внизу, во внутреннем дворе около южных ворот. Там мы сложили тела всех погибших.
   - Слушай меня, - сказал Бенвенуто, взяв солдата под локоть. - Встань на караул возле этой двери и никого не впускай в мою комнату. Если кто-нибудь попробует прорваться силой, стреляй, не раздумывая. Я знаю, что ты устал после боя, но я заплачу тебе за дополнительную службу.
   - О нет, синьор Бенвенуто! Мне за это платить не надо! - воскликнул солдат. - Вы - наш командир, и мы вас очень уважаем. Я выполню ваш приказ, не сомневайтесь: никто не войдет в эту комнату, пока я жив.
   - Спасибо тебе, друг! Я попрощаюсь с Франческо и приду. Я должен запомнить его теперешние черты: я сделаю ему памятник, и, клянусь, это будет самый прекрасный и самый скорбный памятник во всем городе!

***

   Закончив выплавку золотых слитков, Бенвенуто отнес их папе, а после закрылся в своей комнате и начал делать модель памятника Франческо. Помогать Бенвенуто вызвался Пьетро - тот бомбардир, жену которого он спас от позора и смерти.
   - Мой отец был пирожником, - говорил Пьетро, - в детстве я ловко лепил из теста кренделя и трубочки. А по-моему, от пирожника до скульптора - расстояние небольшое: кто способен лепить из теста, тот уж, конечно, сможет лепить из воска и глины. Берите меня в помощники, синьор Бенвенуто, потому что, во-первых, другого помощника вы сейчас всё равно не найдете, а во-вторых, вам не придется платить мне ни гроша: я буду работать на вас задаром из благодарности за спасение моей жены.
   По правде говоря, помощи от Пьетро было мало, он больше портил, чем делал, но зато у него оказался необыкновенно ценный талант, - Пьетро умел внимательно слушать и искренне интересовался тем, что ему говорили. Для Бенвенуто это было сейчас важно: он подолгу рассказывал Пьетро о Франческо, эти разговоры смягчали разрывавшую сердце боль от потери друга. Считая недостойным для себя показывать свое горе на людях, Бенвенуто не находил, однако, ничего зазорного в рассказах о том, каким замечательным товарищем, каким удивительным человеком был Франческо, и сколь много потерял мир, лишившись его.
   Помимо прочего, Бенвенуто радовало неподдельное восхищение Пьетро искусством и, в частности, жадное любопытство этого человека к тайнам скульптурного ремесла.
   - Ах, синьор Бенвенуто, и зачем я не пошел в подмастерья к какому-нибудь признанному маэстро, вроде вас! - сокрушался Пьетро. - Ну, подумаешь, получал бы лет десять оплеухи, подзатыльники, затрещины и пинки, - но зато выучился бы настоящему делу, такому, на которое не жалко истратить всю жизнь. Как я завидую вам, синьор Бенвенуто, и прочим великим мастерам!
   - Если у нас зашла речь о великих мастерах, скажи, видел ли ты работы непревзойденного Микеланьоло? - спросил Бенвенуто.
   - Стыдно признаться, синьор, но не видел, - смутился Пьетро.
   - Ты не видел работ Микеланьоло?
   - До встречи с вами я был слепым, глухим и безумным. Я жил подобно животному, не замечая прекрасного, - ответил Пьетро.
   - Когда закончится война, ты просто обязан посмотреть на гениальные работы Микеланьоло! - с жаром сказал Бенвенуто. - Апполон только покровитель искусства, а бог его - Микеланьоло. "Он всемогущ, ему подвластно все, и музы все ему покорно служат", - в юности я пытался написать поэму, посвященную этому величайшему мастеру. А видел бы ты, какой пантеон он построил в моем родном городе для наших герцогов. Взяв себе за образец ваш римский древний Пантеон, Микеланьоло соорудил нечто более возвышенное по замыслу и великолепное по исполнению. Сама смерть стала послушной служительницей гения, - повинуясь его воле, она отразилась в белом мраморе скульптур в трагической и успокоительной чистоте вечного прощения. Вот что я хотел бы повторить в памятнике Франческо, добавив сюда упоминания о воинской славе и доблести, к которым он так стремился... Я думаю, что сумею передать трагизм лучше, чем Микеланьоло, потому что он гений, а я всего лишь мастер. Ведь гений не может создать по-настоящему скорбное произведение, Пьетро, так как всё что он делает, вызывает своим совершенством восхищение, несовместимое с глубокой скорбью. А я сделаю, говорю тебе, действительно трагический памятник моему дорогому, безвременно погибшему другу. Знаешь ли, Пьетро, искусство - универсальная вещь, всё на свете воплощается в нем, а уж воплощение смерти, - одна из самых важных тем в искусстве.
   - И самых прибыльных, синьор Бенвенуто, - заметил Пьетро. - Мой двоюродный дядя тоже делал надгробные памятники, - так он закалачивал такие деньжищи, что моему отцу и не снилось!
   - Ты прав, приятель, а все оттого, что людям хочется продлить воспоминание о себе и своих близких. Но поскольку от покойника уже не приходится ожидать каких-либо свершений, то память о нем остается только в том, что он когда-то сделал сам, или в том, что ему посвятили другие. Таким образом, у ничтожного, ничем не прославленного человека есть лишь одна возможность надолго пережить свое время - это красивый надгробный памятник. К сожалению, последнее относится и к моему другу: Франческо не был ничтожным человеком, но он не успел прославить себя. Пусть же хотя бы его надгробие напоминает о той славе, к которой он стремился!

***

   Вскоре война закончилась; неприятельская армия покинула Рим, и Бенвенуто вернулся в свою мастерскую. Поскольку никаких заказов от разоренных жителей города не поступало, он занимался исключительно памятником Франческо и закончил его в самый короткий срок.
   На надгробной плите, сделанной из серого с темными прожилками мрамора, Бенвенуто поместил белоснежную фигуру своего друга, - в доспехах, но без шлема, с безжизненно откинутой в сторону рукой, из которой выпала шпага. Именно таким Бенвенуто видел его сразу после гибели, - только шпаги при Франческо не было, Бенвенуто домыслил эту деталь. Зато лицо каменого Франческо имело то самое выражение, которое было тогда на лице убитого: возбуждение от яростного боя и удивление от того, что приходится умирать, но, главным образом, печать вечного покоя.
   По краям надгробной плиты Бенвенуто поместил золоченные воинские символы и флаги, а вверху была выгравирована эпитафия:
  
   Здесь погребен Франческо. По славе был бы он
   Подобен Цезарю, Помпею и Траяну.
   За Марсом и Судьбой он шел, воружен мечом,
   Но Смерть свою победу одержала.
   Жестокой участи он избежать не мог...
   Земля покоит прах, а душу принял Бог.
  
   Буквы на этой эпитафии были недокончены и словно надломлены, - за исключением первой и последней. Надломленные буквы означали разрушенное мертвое тело Франческо, а две цельные буквы являлись свидетельством бессмертия его души, которая дана была ему Господом и к Господу же отошла, не сломленная.
   Памятник был установлен в часовне над могилой Франческо у южных ворот замка и привлек сюда много ценителей искусства, которые находили это надгробие превосходным. Особенно популярной часовня стала среди военных, часто заходивших в нее помолиться, а в народе ее прозвали "Часовней Павшего Воина".
  

Часть 4. О том, как глупо составляются обвинения, и как умно их приходится опровергать. О великой способности человека привыкать к любым условиям жизни. О великой способности человека изменять любые условия жизни. О бессилии власти, не любимой народом. О том, как на пути к искусству можно потерять всё

  
   Не успели улечься волнения, вызванные войной, как поднялись новые: скоропостижно скончался папа и новым понтификом был избран кардинал Алессандро. Его правление не сулило ничего хорошего ни церкви, ни землям, подчинявшимся папскому престолу.
   О смерти прежнего папы ходили разные слухи; кое-кто называл Алессандро ее виновником, однако среди жителей столицы утвердилось мнение, что его святейшество умер от обжорства, обильного пития, любовных излишеств и от врачей. Некий поэт даже сочинил по этому поводу стихи, перепечатанные на отдельных листках и распроданные в первые же дни после кончины папы:
  
   Поесть - у папы нет иного дела.
   Поспать - у папы нет иной заботы:
   Возможно дать такие лишь отчеты
   Любому, кто о папе спросит смело.
  
   Хороший взгляд, хороший вид и тело,
   Язык хорош и качество мокроты.
   Нет, с жизнью не хотел порвать он счеты,
   Но рать врачей сжить папу захотела.
  
   И в самом деле, честь врачей страдает,
   Когда больной уйдет от их атаки,
   Раз сказано: конец, он умирает.
  
   От них подохнут и собаки,
   Не то что папа...
   В общем же похоже,
   Что как-никак его убили всё же.
  
   Новый понтифик немедленно изгнал Карлотту из ее дворца и стал строить козни против сына, дочери и зятя покойного папы. Попутно он избавлялся и от других людей, ненавистных ему; не удивительно, что имя Бенвенуто одним из первых было занесено в проскрипционные списки.
   - Этого злодея мы хорошо знаем, - говорил о нем новый папа. - Он повинен во множестве преступлений: во-первых, в буйствах, драках, в нападениях на мирных обывателей и издевательствах над ними; во-вторых, в богохульстве, невообразимом разврате и растлении юных непорочных девиц; в-третьих, в колдовстве, чернокнижии и еретичестве. Наш покойный пастырь, царство ему небесное, на что уж мирволил этому проклятому Бенвенуто, но и то хотел отправить его на галеры. Но покойник так и не узнал, что Бенвенуто еще и вор, который украл часть драгоценных камней, вынутых из папских тиар. Камни были зашиты покойным папой в подкладку его ризы, но несколько штук, наиболее ценных, мы после смерти папы так и не нашли. В казне их нет, их вообще нигде нет! Вывод очевиден: они украдены Бенвенуто, который подло воспользовался доверчивостью нашего предшественника и неразберихой военного времени. Таким образом, к своим вопиющим преступлениям он прибавил еще и воровство.
   - Не буду упоминать о том, что этот адский Бенвенуто хотел лишить меня жизни, - сказал далее Алессандро со смиренным вздохом. - Стреляя из пушки якобы по врагу, он едва не убил меня, а вместе со мной его жертвой мог стать достойнейший и честнейший кардинал Джакопо, возглавивший ныне казначейство. Видимо, этот разбойник Бенвенуто уже тогда намеревался избавиться от всех, кто мог вывести его на чистую воду. Но я прощаю ему покушение на мою жизнь, - я буду молиться, чтобы Бог направил Бенвенуто на путь раскаяния и спас его грешную душу. Однако нельзя при этом забывать и о законности: Господь возложил на меня тяжкое бремя власти не только духовной, но и светской; если я стану нарушать законы, то какой пример я подам нашим добрым подданным? Как христианин я простил Бенвенуто, а как правитель приказываю арестовать его за совершенные им преступления и держать в тюрьме до окончания расследования. Когда выяснятся все обстоятельства его злодейских дел, мы вынесем ему свой приговор.

***

   Бенвенуто, между тем, работал и работал: город понемногу стал оживать после вражеского нашествия, откуда-то появились богачи с большими деньгами, и спрос на ювелирные изделия стремительно возрос. Бенвенуто трудился до изнеможения; дошло до того что он перестал спать со своей юной служанкой Катериной, - а она вернулась из провинции чрезвычайно похорошевшая: ее угловатые девичьи формы округлились, и во взоре появилась страсть. В другое время Бенвенуто много раз воздал бы Катерине должное, но теперь ему было не до нее.
   До Бенвенуто доходили слухи об интригах его недоброжелателей, о клевете, распространяемой его врагами, о ненависти, питаемой к нему новым папой, но он отмахивался от этих слухов, как от мух, надоедливых, но неизбежных в летнюю пору. К тому же, он не знал за собой каких-то особых прегрешений, кроме тех, которые были уже известны и прощены.
   Однажды прекрасным летним утром, накануне праздника Тела Господня, проработав более трех часов над заказом одной знатной синьоры, Бенвенуто вышел немного прогуляться. Не успел он дойти до угла улицы, как дорогу ему загородил начальник стражи Креспино со своими людьми.
   Четверо из них тут же встали за спиной Бенвенуто, а начальник стражи сказал:
   - Ты задержан по повелению его святейшества.
   - Я? - изумился Бенвенуто. - Креспино, ты принимаешь меня за другого!
   - Нет, ты - Бенвенуто, я тебя отлично знаю. Да тебя весь город знает после того, как ты прославился при обороне замка Святого Ангела! Вот в этот-то замок я обязан тебя отвести.
   - Кто бы мог подумать, что место моей славы станет мне тюрьмой! - воскликнул Бенвенуто с горькой усмешкой.
   - Ну, заточение в замке - это почетно, - уважительно произнес Креспино. - Туда заключают только вельмож и известных людей, таких, как ты; меня, например, туда никогда не посадят... Отдай мне твое оружие.
   При этих словах начальника стражи четверо его подчиненных, стоявших позади Бенвенуто, набросились на арестованного, отняли у него кинжал, висевший на поясе, а заодно забрали и кошелек.
   - Дурачье! - закричал на них Креспино. - Вы что, не понимаете, что он - важный человек, и еще не понятно, чем закончится его дело? Верните ему всё, что взяли! Исполняйте единственно вашу обязанность - смотрите за тем, чтобы он не убежал!.. Извини этих олухов, Бенвенуто, - прошептал он, взяв арестованного под руку. - Ты сам понимаешь, что умный и честный человек пойдет служить в полицию лишь от безнадежности, а так к нам идут одни недоумки, воры, подлецы, ублюдки с дикими наклонностями и всякое прочее отребье. Между нами говоря, все они достойны тюрьмы или казни, - и часто в большей степени, чем те, кого они ловят... Отдай мне твой кинжал, Бенвенуто, и, пожалуйста, не сопротивляйся и не пытайся бежать, - это бесполезно. А в замке для тебя приготовлена прекрасная камера на верхнем этаже одной из башен: там свежий воздух, там ласточки щебечут у своих гнезд, а из окна открывается удивительный вид на Рим... Пойдем, Бенвенуто, пойдем! Ты ведь ни разу еще не был в тюрьме? Вот видишь, так бы и всю жизнь прожил, не побывав там.

***

   Допрос Бенвенуто продолжался уже более получаса. Трое дознавателей олицетворяли собою три основные статьи обвинения: мессер Пьеро, действующий в интересах фиска, пытался найти драгоценные камни, которые пропали при переплавке папских тиар; мессер Кативанцо разбирал подробности уголовных преступлений Бенвенуто, направленных против мирных обывателей; мессер Бенедетто от имени церкви расследовал дело о еретичестве Бенвенуто, о его колдовстве, богохульстве и разврате.
   Допрос велся вначале мягко. Дознаватели убеждали Бенвенуто, что в случае его добровольного признания он не будет подвергнут суровому наказанию, а отделается пустяшным взысканием. При этом мессер Пьеро гарантировал ему полное прощение по всем невыплаченным налогам, мессер Кативанцо обещал амнистию за все уголовные проступки, а мессер Бенедетто напоминал Бенвенуто о милосердии Божием. Каждый из них говорил гладко и убедительно, но беда была в том, что они постоянно перебивали друг друга, поэтому сильно разгорячились и чуть не подрались, - понять же смысл их речей было решительно невозможно.
   Бенвенуто прервал перебранку следователей.
   - Синьоры мои, - сказал он, - скоро час пройдет, как вы говорите о пустяках, болтаете и тараторите. А так как болтать всё равно, что говорить глупости, а тараторить - значит говорить и ничего не сказать, то я прошу вас объяснить толково, чего вы от меня хотите, и в чем я должен признаться. Я с нетерпением ожидаю услышать от вас хоть что-нибудь разумное, а не пустые слова.
   Услышав это высказывание, мессер Пьеро не смог сдержаться и закричал:
   - Ты говоришь со слишком большой самоуверенностью и даже с наглостью! Скоро ты сделаешься покорен, как собачонка, выслушивая мои слова, которые уже будут не болтовней, а основательными обвинениями, - и против них тебе будет невозможно возразить!.. Итак, я начинаю, - сказал он, переведя дух. - Нам известно, что ты был в Риме, когда он подвергся разрушению. Так как ты по ремеслу ювелир и золотых дел мастер, наш покойный папа поручил тебе вынуть все камни из его тиар и отдельных золотых оправ для того, чтобы после переплавить золото в слитки. Эти слитки папа отдал захватчикам в качестве откупного за снятие ими осады и уход из Рима, а камни были зашиты его святейшеством в подкладку ризы; ныне они найдены, но несколько штук, наиболее ценных, пропали. Вывод очевиден: воспользовавшись доверчивостью покойного папы, ты тайком присвоил себе часть драгоценных камней на сумму более восьми тысяч золотых. Теперь мы тебе решительно объявляем, чтобы ты озаботился вернуть эти камни или их стоимость в казну.
   Бенвенуто облегченно рассмеялся.
   - Благодарение Богу! - воскликнул он. - Я впервые заключен в темницу в своем зрелом возрасте, и Господу угодно было, чтобы это произошло не в наказание за какую-нибудь из шалостей, которые, чего скрывать, случались со мной в молодости. По существу же ваших обвинений могу ответить следующее: если бы даже был бы за мной тот грех, о котором вы говорили, то я все же не подлежал бы за него наказанию. Подумайте сами, - в то смутное время существовало полное беззаконие, и я легко мог бы оправдаться тем, что мне было поручено покойным папой хранить драгоценности для святой апостолической Церкви до тех пор пока не наступит мир, и я не передам их тому, кто имел бы право потребовать их у меня. Вот так я мог бы оправдаться, но я не нуждаюсь в оправдании. Уже много лет я живу в Риме, за это время выполнил большое число ценных заказов, - и ни разу никто не посмел обвинить меня в краже или в мошенничестве! Разве мог я замарать мое имя воровством?
   Вообще, прежде чем меня схватить, вам бы следовало справиться с описью ценностей, которую вот уже пятьсот лет скрупулезно ведет апостолическая сокровищница. Если бы в описи обнаружилась какая-нибудь нехватка, то лишь тогда вы имели бы законное основание для моего ареста. Но я уверен, что таковой нехватки не может быть, поскольку не было ни единой ценной вещицы, которую туда бы не вписали. В полной мере это относиться и к тем камням, что я вынул из папских тиар и отдельных оправ, - они тоже были вписаны в соответствующую книгу после того, как мы с покойным папой зашили их в подкладку его ризы. Посмотрите записи в этой книге, ведь она сохранилась, - и вы поймете, что я прав. Если же каких-то камней потом не досчитались, то спрашивайте у того, кто расшивал ризу после смерти папы. Я слышал, что этим человеком был кардинал Джакопо, наш теперешний казначей.
   Я прибавлю только, что один свой перстень папа подарил мне в награду за меткую стрельбу; кроме того, я точно знаю о пропаже его перстня с бриллиантом, стоимостью около шестисот золотых. Произошло это так: когда бедный покойный папа уговаривался с грабившими Рим и осквернявшими нашу святую Церковь разбойниками, то с их стороны в числе прочих находился некий Сатинарис. При заключении соглашения с этими убийцами папа уронил с пальца упомянутый мною перстень, а Сатинарис поднял его, не изъявляя желания вернуть владельцу. Тогда его святейшество, не вступая в пререкания с мерзавцем, сказал ему, чтобы тот оставил перстень себе на память. Это происходило в моем присутствии, поэтому я могу вам объяснить, куда подевался тот перстень с бриллиантом, но полагаю, что и без моих объяснений вы найдете упоминание о пропаже с описанием подробностей в казначейской книге.
   - Как ловко ты защищаешься! - перебил его Пьеро. - Чувствуется большой опыт в подобных делах. Но нас тебе не провести: кроме тебя некому было присвоить недостающие в казне драгоценности. А твои грязные намеки на его преосвященство отца-казначея Джакопо - просто клевета и попытка отвести подозрения от себя. Итак, говорю тебе в последний раз, Бенвенуто, поторопись вернуть камни, иначе мы прибегнем к более серьезным средствам, чем слова!
   - Странно мне слышать от вас подобные угрозы. Впрочем, я не знаю ваших следственных и тюремных порядков, - может быть, у вас так принято обращаться со всеми арестованными, - язвительно произнес Бенвенуто. - Я никогда прежде ни здесь, в Риме, ни в ином месте заключению в тюрьму не подвергался...
   - А между тем, ты часто нападал на достойных и честных людей и умертвил несколько человек! - вскричал мессер Кативанцо.
   - Я признаю, и всегда признавал, что имею вспыльчивый характер, и моя горячность, бывало, доводила меня до опасных столкновений с недругами, - однако не было случая, чтобы я сражался с людьми достойными и честными: если кто и пострадал от меня, то одни только подлецы и негодяи, - сказал Бенвенуто. - Да и с чего вы взяли, что это я нападал на них, а не они на меня? Если бы кто-нибудь посягнул на вашу жизнь, то и вы стали бы обороняться всеми доступными средствами, а, убив злоумышленника, не совершили бы ничего предосудительного.
   - Это нам решать, предосудительно или не предосудительно ты поступал, - прервал его Кативанцо. - Мы тщательно разберемся во всех твоих преступлениях.
   - Сделайте это, и тогда вы уже не сможете называть меня преступником, - сказал Бенвенуто.
   - Ну а что ты скажешь о твоем отступлении от истинной веры? - спросил мессер Бенедетто. - Ты впал в еретичество, занимался колдовством, а еще богохульствовал и развратничал.
   - Признаю свою вину в богохульстве. Грешен, - отвечал ему Бенвенуто. - Но я всегда каялся на исповеди и нес епитимью, - да и кто сумел прожить жизнь без этого греха? Иной раз без богохульства просто нельзя было обойтись, - не со зла же я ругался и вспоминал всуе имя Господа и его матери, - так уж получалось...Что касается разврата, то и тут готов признать свою вину, - часто моя плоть подавляла и подчиняла мой разум и мою совесть. Но коли Бог создал нас такими, какие мы есть, да еще разделил нас на мужчин и женщин, да еще женщин сделал столь прекрасными и привлекательными, то можно ли противиться его воле? Вы лучше меня знаете, что немногие могут совершенно подавить в себе зов плоти, лишь святые способны на это, - но за то мы их и чтим, святых угодников; а нам остается грешить и каяться. "Искренне раскаяние лучше мнимой непогрешимости", - говорил мне благородный аббат Джеронимо, настоятель монастыря Святой Марии.
   - А еретичество, а колдовство? - не унимался мессер Бенедетто. - Нам стало известно, что ты занимался сатанинскими опытами вместе с отцом Бартоломео, известным чернокнижником и колдуном.
   - Я не понимаю, что вы подразумеваете, говоря о "сатанинских опытах", - удивился Бенвенуто. - Отец Бартоломео именем Божьем смирял нечистую силу, как делали многие праведники и святые. Он заставлял демонов склониться перед величайшей силой Господа, и они, укрощенные, не могли уже творить напасти. Я не силен в теологии, но мне кажется, что сатанисты и черные колдуны - это те, кто служат злу, получая помощь темных сил и самого дьявола, а отец Бартоломео, напротив, бесстрашно боролся со злом - и боролся успешно!
   Теперь о моем "еретичестве". Как у вас язык повернулся сказать такое? Обвинить в еретичестве меня, - вернейшего сына святой апостолической Церкви! Слышал бы вас мой крестный отец аббат Джеронимо, он бы нашел, что вам ответить! Я же могу только напомнить вам, что вы обвиняете в еретичестве того человека, который, не жалея себя, содействовал обороне Святого Престола от врагов. Знайте, что в то утро, когда враги предприняли первую атаку на Рим, именно я сдержал их в городских воротах; без меня никто не дал бы отпор супостатам и они беспрепятственно овладели бы всем городом, а возможно, захватили бы и самого папу. Далее, именно я, не ожидая никакой награды, - ну или почти никакой, - командовал нашими бомбардирами при обороне вот этого самого замка Святого Ангела и стрелял столь метко, что нанес неприятелю огромный урон и уничтожил целый ряд первейших вражеских командиров. И вот награда, которую воздают человеку, служившему Святой Церкви с такой доблестью и верностью! О, пойдите и повторите все мои слова папе! Скажите ему, что я ничем не поживился от Церкви, кроме увечий и ран, полученных во время осады столицы. Теперь я знаю, чего мне ожидать от его святейшества, и чего я могу ожидать от вас, его истовых служителей!
   Мессер Пьеро, мессер Кативанцо и мессер Бенедетто как будто несколько смешались, а потом, после недолгой паузы, мессер Пьеро прокашлялся и официальным тоном произнес:
   - Следствие по твоему делу будет продолжено, Бенвенуто. Пока оно идет, ты, по приказу его святейшества, будешь находиться в заключении в этом замке. Если ты, как утверждаешь, ни в чем не виновен, то бояться тебе нечего: милость папы безгранична и он не оставит тебя.

***

   Комендант, в обязанности которого входило наблюдать за узниками замка Святого Ангела, получил свое назначение недавно из-за родства с двоюродной сестрой тетки жены племянника святейшего папы. Синьор Джорджио, так звали коменданта, был ни жестоким, ни мягким, ни злым, ни добрым, - он был ненормальным. В период обострения болезни он воображал себя каким-нибудь предметом, цветком, деревом, пресмыкающимся, птицей или животным. Накануне заключения Бенвенуто в замок комендант, например, вообразил себя горшком с маслом, а дни стояли теплые, солнце пригревало, поэтому синьор Джорджио, боясь растаять и пролиться, вынужден был отсиживаться в холодном погребе. От холода и сырости мозги коменданта вроде бы встали на место, и он взялся лично проводить Бенвенуто в камеру.
   - Дорогой мой! - говорил синьор Джорджио по дороге. - Какое счастье, что вас посадили в тюрьму! Вы представить себе не можете, как мне надоели те заключенные, которых я должен опекать. Все они - богатые знатные люди, каждый из них считает себя лучшим из смертных и ненавидит своих товарищей по несчастью за то, что они думают точно так же. Раньше всем заключенным было разрешено гулять днем в дворике около центральной башни, - так они дрались едва ли не на каждой прогулке, грызлись, кусались, вырывали друг другу волосы и кидались грязью! Пришлось им прогулки запретить, но на вас, дорогой мой, этот запрет, конечно, не распространяется: можете расхаживать по всему замку от рассвета до заката. Я почту за честь, если вы заглянете в мое жилище; приходите ко мне запросто, когда вам вздумается, а лучше всего, приходите ко мне каждый день обедать. Как славно мы будем с вами беседовать, какие важные темы затронем!
   - Ах, что за вечер сегодня выдался! А воздух, воздух-то какой легкий! - с непонятным волнением прибавил комендант, остановившись около зубца стены и глядя вниз на городские улицы. - А не полетать ли нам немного над городом, дорогой мой? - внезапно предложил он. - К чему вам торопиться в камеру, успеете еще насидеться, - давайте полетаем, умоляю вас!
   Бенвенуто с изумлением посмотрел на него и увидел, что глаза коменданта перекосились, и один из них смотрит вправо, а другой - влево. Тогда Бенвенуто с опаской отодвинулся от синьора Джорджио и мягко сказал ему:
   - Боюсь, у меня не хватит сил для полета, - день у меня сегодня был тяжелый.
   - Ах, бросьте, дорогой мой, какие пустяки! Для нас, птиц, полет - это жизнь. Ну, прошу, умоляю, сделаем хотя бы пару кругов над городом! - продолжал настаивать комендант.
   - С большим удовольствием полетал бы с вами, но взгляните на север: видите, какая черная туча надвигается? - проникновенно произнес Бенвенуто, стараясь не рассердить синьора Джорджио. - Сейчас пойдет дождь и мы промочим перышки, - тогда придется весь оставшийся вечер просидеть с распущенными крыльями где-нибудь под навесом. Что в этом хорошего, посудите сами?
   - Проклятье! - обиженно всхлипнул комендант. - Всё в мире направлено против меня! Узники, начальство, подчиненные, погода, камни под ногами, ступеньки на лестнице, чертова дверь моей комнаты - все только и думают о том, как бы мне навредить! Но я им отомщу! Начну с лестницы, - завтра же прикажу разобрать ее, чтобы мне на ней больше не падать! Дорогой мой, я вижу, вы понимаете меня; да и как может быть иначе, если мы с вами птицы, а вокруг одни мерзкие гады. Давайте держаться заедино; ведь мы с вами еще полетаем, да?
   - Обязательно полетаем, дорогой мой, - ответил ему Бенвенуто, поспешно зашел в свою камеру и с облегчением услышал, как задвинулся засов.

***

   Невзирая на тяжкие обвинения, выдвинутые против Бенвенуто, его заточение поначалу не было чересчур суровым. После завтрака он принимался за работу, - его подмастерья принесли ему сюда инструмент и регулярно доставляли заказы. Обедать он ходил к синьору Джорджио; нельзя сказать, что это доставляло Бенвенуто удовольствие, но от коменданта невозможно было отвязаться, поэтому приходилось терпеть во избежание худших бед. С другой стороны, обеды у синьора Джорджио были отличные, его кухарка готовила великолепно, особенно хорошо у нее получались мясные рулеты со сливками и протертым чесноком, а также паштеты из перепелов и грибов. К обеду подавались неплохие вина, а поскольку синьору Джорджио врач разрешил пить не больше наперстка, то главную убыль винному погребу коменданта наносил Бенвенуто. Синьор Джорджио не препятствовал ему в этом: он всячески обхаживал Бенвенуто, считая его родственной душой.
   После обеда Бенвенуто разгуливал по стенам крепости, поднимался на башни и спускался в подвалы. Во время осады ему было некогда разглядывать архитектуру замка, но теперь он облазил все его уголки и даже нашел в одном закоулке остатки древнеримских барельефов.
   Однако, если на первых порах у Бенвенуто было много посетителей, - приходили его приятели и знакомые, заказчики, подмастерья, служанка Катерина, - то затем их поток иссяк, что, возможно, объяснялось распоряжением его святейшества; не приносили больше и заказов. Оставшись без работы, да еще наедине с полоумным комендантом, Бенвенуто заскучал. Он был бы рад сейчас даже вызову на допрос, но, как ни странно, никаких допросов не было: о Бенвенуто словно забыли.
   Неожиданной радостью для него стал приход Пьетро - того бомбардира, с которым он оборонял замок, и который помог Бенвенуто изготовить памятник Франческо.
   Пьетро пришел в сопровождении синьора Джорджио, который сам не подошел к Бенвенуто, а встал поодаль.
   - Увы, дорогой мой, больше мы не сможем с вами обедать! - крикнул синьор Джорджио. - Дело в том, что я вчера умер. Вы чувствуете: от меня уже смердит. Поэтому я не подхожу к вам близко, - боюсь потревожить ваше обоняние. Я просил этих дураков, что у меня в подчинении, выкопать мне могилу, - они отказались. Чего проще, - вырыть для покойника могилу, засыпать его землей и завалить могильной плитой, - но они не понимают этого! В результате, хожу по замку и воняю; вдобавок ко всему за мной ползет целый легион земляных червей, которые уже почуяли запах своей любимой еды. Вот они, смотрите, и здесь они ползают, - они повсюду, повсюду! Ах, это невыносимо, дорогой мой, - быть покойником и не иметь могилы! Пойду еще раз попрошу моих идиотов, чтобы они похоронили меня. Прощайте, дорогой мой, - жаль, что мы с вами так и не полетали!
   Пьетро, вытаращив глаза, выслушал эту тираду коменданта.
   - Не удивляйся, приятель, - сказал Бенвенуто, когда синьор Джорджио ушел. - На такой должности нормальный человек работать не может. Этот хоть безобиден. Но как тебя пропустили ко мне? Последние три недели ко мне никого не пускают.
   - Епископ Паоло и синьора Карлотта подкупили канцеляриста папы, и я получил разрешение, - ответил Пьетро с загадочным видом.
   - Вот новости! - воскликнул Бенвенуто. - Паоло и Карлотта хлопочут обо мне! Но почему они направили именно тебя?
   - Я сам хотел вас навестить, но не решался, а потом ко мне пришел человек от епископа Паоло и вызвал меня к нему. Оказывается, епископ помнит, как мы с вами ловко стреляли из пушек по врагу, - Пьетро довольно улыбнулся. - Но теперь-то я оставил военную службу и открыл бакалейную лавку.
   - Зачем же тебя вызвал Паоло?
   - Епископ просил передать вам, что по-прежнему очень хорошо к вам относится... Остальное позвольте прошептать вам на ухо, - Пьетро оглянулся, встал на цыпочки и зашептал. - Его святейшество, наш новый папа, ненавидит вас и хочет погубить. Но вы не должны отчаиваться, у вас есть покровители. Очень многие влиятельные люди недовольны тем, как его высокопреосвященство кардинал Джакопо, папский казначей, распоряжается деньгами Церкви. Его хотят сместить, ваше обвинение против него в присвоении драгоценностей покойного папы может сыграть важную роль в падении кардинала Джакопо. Держитесь своих слов, и епископ Паоло вас не оставит! К тому же, как вам известно, его высокопреосвященство кардинал Джакопо живет во дворце, который раньше принадлежал синьоре Карлотте. Как я понимаю, синьора очень бы хотела вернуть себе этот дворец. Это уж мое рассуждение, я тоже кое-чего смыслю в политике!.. Кроме того, мне велено сказать вам, что вас знают везде, где ценят искусство. Ваши восхитительные работы имеются у важных персон во многих странах, поэтому у вас найдутся покровители и за рубежом.
   - Спасибо, Пьетро, - Бенвенуто обнял его. - Но я, все-таки, не понял, почему ко мне направили именно тебя. Паоло мог бы прислать одного из моих подмастерьев или мою служанку Катерину. Они часто приходили ко мне, их очередной визит не вызвал бы подозрений.
   Пьетро тяжело вздохнул.
   - Не вынуждайте меня расстраивать вас, синьор Бенвенуто. Вам и без того несладко тут живется.
   - Что такое? Говори! Что случилось? Ну же! - Бенвенуто потряс Пьетро за плечи.
   - Ах, синьор! Ваша лавка, ваш дом со всем имуществом и ценностями - взяты в казну.
   - Как взяты в казну? На каком основании?
   - В залог на время следствия.
   - Вот это новшество! - вскричал Бенвенуто. - Без разбирательства, без суда! Да есть ли у нас законность?!
   - Вы - большой человек, синьор, и забыли то, что никогда не забываем мы, маленькие люди: законность - это палка в руках властей. Они могут погрозить вам, а могут наказать так больно, как им захочется, - Пьетро безнадежно махнул рукой.
   - Что ты мне объясняешь! Будто я сам не ведаю, какие у нас порядки! - вспылил Бенвенуто. - Это я просто так, от неожиданности брякнул про законность. Но где мои подмастерья, где Катерина? Ее-то, надеюсь, не взяли в залог?
   - О, насчет Катерины можете не волноваться! - засмеялся Пьетро. - Она дала тягу с вашим помощником Асканио еще до того как забрали ваше имущество! Говорят, они прихватили с собой и кое-что ценное из вашего дома.
   - Вот негодники! - покачал головой Бенвенуто. - Быстро они сыгрались, - видимо, их инструменты были настроены на один лад. Ну, голубчики, дайте только мне выйти отсюда, я с вами разберусь!
   - Епископ Паоло велел мне еще вручить вам эти деньги, - сказал Пьетро, вынимая кошелек из-за пазухи.
   - Сколько здесь? - Бенвенуто открыл кошелек и пересчитал монеты. - Он так и не заплатил мне полностью за последний заказ... Все равно, поблагодари его от меня и скажи, что я остаюсь его верным слугой. Когда сидишь в тюрьме, нельзя отказываться ни от друзей, ни от денег. А кошелек пусть хранится у тебя, так надежнее. Я оставлю себе только пару золотых, этого пока хватит.
   ***
   После посещения Пьетро обнадеженный Бенвенуто стал ждать своего скорого освобождения, однако вопреки ожиданиям режим его заключения лишь усилился. Коменданту дали помощника, который быстро взял бразды правления в свои руки. Синьор Джорджио был этому несказанно рад, потому что как раз в это время сделался лягушкой, прыгал по двору и пытался ловить языком мух, но подобный способ пропитания оказался нелегким: комендант был вынужден посвящать ему все свое время, совершенно забросив службу.
   Отвлекшись на несколько минут для того чтобы кратко ввести помощника в курс дела, синьор Джорджио не забыл, однако, упомянуть Бенвенуто, к которому питал искреннюю симпатию.
   - Дорогой мой, - сказал он, - обратите особое внимание на синьора Бенвенуто. Это - великий человек, он один согласился полетать со мной, когда я был птицей. Но у него слишком большие крылья, и я опасаюсь, как бы он не улетел из своей башни, не дождавшись, пока я снова не обрасту оперением. Согласитесь, обидно будет, если он станет летать, когда я прыгаю.
   - Не беспокойтесь, синьор Джорджио, я не допущу этого, - утешил коменданта его помощник. - Обещаю вам, что Бенвенуто не сможет улететь.
   Помощник сдержал слово. В тот же вечер Бенвенуто был переведен из башни в подвал, в сырую камеру, кишевшую мерзкими мокрицами. Ему бросили на пол тощий тюфяк из пакли; ужинать не дали, сказав, что кормить отныне будут лишь раз в день, в обед.
   Подвал, в который поместили Бенвенуто, в замке называли "подземельем смерти", - ни один заключенный не мог прожить там более полугода, обычно же узник умирал через три-четыре месяца. Вскоре Бенвенуто ощутил на себе, насколько верным было название его тюрьмы. Дня через три тюфяк загнил, от напитанной влагой одежды на теле появилась сыпь, а суставы стали нестерпимо ныть от постоянной сырости. Через пару недель что-то странное начало происходить с зубами: до того крепкие и здоровые, они вдруг испортились и стали отмирать, при этом корни отмирающих зубов выходили из своих ячеек, причиняя нестерпимую боль кровоточащим и опухшим деснам. Несколько дней Бенвенуто не мог есть, но затем зубы принялись выпадать один за другим с легкостью ножа, выходящего из ножен. Немало их выпало таким образом, но зато боль отступила, а пищу Бенвенуто научился пережевывать сохранившимися зубами.
   Свет в подвал проникал через узкое окошко под потолком, всего на полтора часа в день, - и это было благом, потому что в темноте рассудок впадал в приятное беспамятство, сладость которого непрерывно возрастала. Бенвенуто чувствовал, как мало-помалу угасает, но у него не было страха, напротив, радостные и светлые видения начали посещать его. Явился к нему, например, небесный ангел в облике юноши редкой красоты и вел с ним поучительные душеспасительные беседы, каждое слово которых бальзамом изливалось на душу узника; к несчастью, Бенвенуто не мог, очнувшись от забытья, вспомнить тех прекрасных слов, о чем горько сожалел.
   Однажды он стал умолять ангела о великой милости: о том, чтобы тот перенес его в такое место, где можно было бы видеть солнце. Бенвенуто сказал, что это его единственное и последнее желание, и обещал умереть довольным, если сподобится еще хоть раз лицезреть дневное светило. И ангел сжалился над Бенвенуто, - подхватил его, подобно вихрю, и перенес в огромный бесконечный зал. Везде тут были люди, - тысячи, миллионы людей. "Все, кого ты здесь видишь, окончили свое бренное существование", - сказал ангел. Бенвенуто хотел что-то спросить, но ангел приложил палец к губам. "Следуй за мной, и ты всё узнаешь", - сурово произнес он. В тот же миг на Бенвенуто оказалась кольчуга, а в руке он держал маленький кинжал. "А, вот оно что, - догадался Бенвенуто, - мне предстоит сразиться с кем-то. Но обороняться я должен или нападать?" На лице ангела промелькнула досада, и Бенвенуто понял, что произошла ошибка. Действительно, в следующий момент они с ангелом уже шли по узкой темной улице, а вместо кольчуги на Бенвенуто была надета белая рубаха. Взглянув влево от себя, он увидел фасад дома, освещенный солнцем. "Как мне подняться достаточно высоко, чтобы посмотреть на солнечный шар?" - спросил Бенвенуто ангела. Тот указал ему на ступени: "Иди туда один". Бенвенуто бросился к лестнице, взбежал по ней наверх, и блеск солнечных лучей ослепил его, заставив закрыть глаза. Устыдившись своей слабости, он вновь открыл их и сказал: "О дорогое мое, желанное солнце, я не хочу ни на что другое любоваться, как на твой сияющий лик, хотя бы твои лучи меня совсем ослепили!"
   Пристально смотрел он на солнце несколько секунд, как вдруг оно отбросило свои лучи в сторону и стало похоже на расплавленное золото, так что он мог уже на него глядеть спокойно. Восхищенный этой божественной милостью Бенвенуто громко воскликнул: "О, сколь славно и чудно твое могущество! И сколь твоя благость превзошла все мои ожидания!"
   Тут центр светила раздался, и появилось в нем распятие: на черном кресте белый Христос. "О боже! О чудо! Какая красота! Какая кротость!" - закричал Бенвенуто. Христос слился с лучами солнца; оно вспыхнуло нестерпимо, - и Бенвенуто проснулся в своем подвале.
   Впервые за всё время заточения он почувствовал, что душа его спокойна, а дух бодр.
   - Всевышний удостоил показаться мне во все своей славе и блеске, как не являлся ни одному смертному, - сказал сам себе Бенвенуто. - Эта знаменательная милость предвещает мое освобождение и счастье, тогда как мои мучители будут посрамлены и прокляты. Знайте же, что в день Всех Святых, то есть в день моего рождения, я выйду из этой мрачной тюрьмы!
   Сказав это, он повернулся на правый бок и заснул ровным и глубоким сном без сновидений.
   На следующий день надзиратели доложили помощнику коменданта, что Бенвенуто, по всей видимости, умер, ибо лежит без движения и не отзывается, когда его зовут. Помощник коменданта облегченно перекрестился и велел позвать к усопшему священника. Тот спустился в подвал и привычно стал читать над почившим узником заупокойную молитву. Однако при первых же словах молитвы Бенвенуто открыл глаза, чихнул и поднялся со своего тюфяка.
   - Силы небесные! Он ожил! - в ужасе воскликнул священник и пустился наутек.
   Помощник коменданта был в ярости. Для пущей верности, чтобы убедиться в том, что Бенвенуто не находится в агонии, он выждал еще пару дней. Увы, сомнений не оставалось: Бенвенуто явно не собирался умирать, более того, ему стало гораздо лучше!
   Пришлось доложить об этом его святейшеству. У папы перехватило дыхание, несколько мгновений он беззвучно шевелил губами.
   - О, боже мой! - наконец промолвил он. - Этот человек, несмотря на все его несчастья, живет и торжествует, а я из-за него в могилу сойду. Но нет, Бенвенуто, ты не дождешься моей смерти, потому что твоя придет быстрее! Ступайте, мы придумаем способ, как его извести.

***

   Бенвенуто стали лучше кормить: ему давали теперь еду два раза в день вместо одного и приносили разнообразную пищу. Правда, его меню состояло исключительно из жидких или мелко нарезанных блюд, но Бенвенуто объяснял это заботой тюремщиков о пищеварении узников. Он съедал всё, что ему давали, поскольку у него пробудился зверский аппетит.
   Как-то в пятницу он поел горохового супа, проглотил овощное рагу с тушеным мясом и завершил обед фруктовым салатом. Доедая его, Бенвенуто заметил маленькие блестящие осколки на дне тарелки; тут он вспомнил, что когда ел рагу, на зубах у него странно скрипело. Он не придал этому значения, так как подумал, что овощи были плохо промыты, и на них остался песок, но, увидев в тарелке осколки, Бенвенуто всполошился. Поднеся их к свету, падающему из окошка, он распознал в них крошки толченого алмаза и понял, что погиб. Он знал, что в отличие от других камней, алмаз, даже истолченный в порошок, сохраняет и в ничтожных осколках острые грани. При пищеварении эти осколки облепляют стенки желудка или кишечника и прорезают внутренности, что вызывает неизбежную мучительную смерть.
   Поняв, что обречен, Бенвенуто вначале стал непотребно ругаться, проклиная своих врагов, но потом решил, что в иной мир надо переходить с более приличными словами и мыслями. Он предался благочестивым размышлениям о Божьей милости, которая дарует жизнь лучшую и вечную. Между тем, он продолжал машинально тереть алмазные осколки, и вдруг показалось ему, что это вроде бы и не алмаз. Тогда Бенвенуто поставил табурет к стене под окном, прилепил несколько блестящих крошек на кончик пальца, и, поднявшись к оконной решетке, высыпал их на ее перекладину; затем снял с себя нательный крест и принялся из всех сил растирать им эти крошки. Они поддавались! Значит, он не ошибся, - это был не алмаз, а какой-то иной камень! Но все иные камни не могли в истолченном состоянии причинить серьезного вреда кишечнику, так что Бенвенуто возблагодарил небеса за свое чудесное спасение.
   Он вознамерился дознаться, кто подмешал в еду эти крошки, и зачем это было сделано. Встав у двери, он дождался тюремщика и напал на него, едва тот переступил порог. Тюремщика звали Дуранде; он был глуповатым, трусливым и суеверным. Бенвенуто для забавы постоянно пугал его сглазом и порчей, утверждая, что умеет колдовать, а помимо того, Дуранде, не отличающийся физической силой, боялся, как бы Бенвенуто не убил его. Поэтому, как только Бенвенуто прижал Дуранде к двери и схватил его за горло, тот сразу сник.
   - Говори, негодяй, кто хотел лишить меня жизни? Что вы подсыпали мне в пищу, мерзавцы? - грозно вопрошал Бенвенуто.
   - Ох, простите меня, синьор! Я не по своей воле, мне приказали, - запричитал Дуранде. - Вы же знаете, как я вас уважаю, как я вас ценю! Я бы ни за что не посмел причинить вам зло! Смилуйтесь, синьор Бенвенуто!
   - Кто тебе приказал? Говори, отравитель!
   - Мне приказал помощник коменданта, а ему сам святейший папа, - вы для него, как кость в горле. А я что могу сделать, - я человек маленький и вступиться за меня некому: не исполню приказ, меня тоже убьют, - захныкал Дуранде.
   - Что вы подмешали мне в еду, злодеи? - Бенвенуто еще сильнее сдавил ему горло.
   - Вы меня задушите, - закашлялся Дуранде. - Не убивайте меня, я вам все расскажу! Его святейшество дал алмаз, чтобы погубить вас. Но я сговорился с ювелиром, которому поручили растереть этот камень, и мы заменили алмаз бериллом, чья цена меньше. Алмаз же мы продали, а деньги поделили пополам. Бедность толкнула меня на это!
   Дуранде заплакал.
   "Вот как бывает! Бедность причиняет столько несчастья людям, а мне она спасла жизнь", - подумал Бенвенуто. Он отпустил тюремщика и зловещим голосом произнес:
   - Знай же, что напрасны ваши усилия отравить меня. Я - заговоренный, мне не наделают вреда ни яды, ни толченый алмаз, а вот тебе придется плохо, если ты еще раз попытаешься причинить мне зло. Я уже предупреждал, что наведу на тебя порчу. Ты лишишься даже того жалкого имущества, которое имеешь; тебя поразят проказа, лишай, чесотка и костоеда; тебя будут отовсюду гнать и нигде ты не найдешь себе пристанища. Все беды падут на твою голову, так что жизнь станет тебе не мила.
   - Ради бога, пощадите, синьор Бенвенуто! - взмолился дрожащий от страха Дуранде.
   - Мало того, я расскажу помощнику коменданта о твоем мошенничестве с алмазом, и тебя повесят на крепостной стене!
   - Господь милосердный! Пощадите, синьор Бенвенуто! - Дуранде упал на колени. - Я для вас сделаю всё что хотите, только не губите меня!
   Бенвенуто помолчал, как бы раздумывая.
   - Ладно, - снисходительно сказал он.- Ты был добр ко мне, и я не буду тебя наказывать.
   - О, синьор! - Дуранде хотел поцеловать ему руку.
   - Оставь! Слушай меня и запоминай. Первое - ты расскажешь помощнику коменданта о том, что я заговоренный, и меня невозможно убить. Второе - ты разыщешь в городе бакалейщика Пьетро и передашь ему записку от меня, но прежде ты принесешь бумагу, перо и чернила, чтобы я мог написать эту записку. Пьетро будет выдавать тебе еженедельно деньги, на которые ты станешь покупать для меня продукты и из них готовить мне еду. Третье - ты будешь сообщать мне обо всем, что еще замыслят против меня. Это тебе за услуги, - Бенвенуто дал ему золотую монету. - Но берегись, - если ты попытаешься обмануть меня, ты умрешь!
   - Никогда! Никогда я не обману вас, синьор, можете быть уверены! О, синьор - вы самый благородный человек на свете! - с восторгом вскричал Дуранде и все-таки поцеловал Бенвенуто руку, которую тот не успел отдернуть.

***

   Дуранде отнес записку к Пьетро и доставил от него ответное послание. В нем с множеством ошибок было написано следующее: "Благослови вас Бог, синьор Бенвенуто, а мы думали, что вас нет в живых. С тех пор, как в августе был раскрыт заговор епископа Паоло, мы не имеем о вас никаких вестей. Не знаю, ведомо ли вам, что епископ бежал, а синьора Карлотта выслана из столицы. Говорят, папа хотел ее убить, но побоялся мести ее сына - герцога Цезарио.
   Несколько человек повешено, и мы оплакивали вас, думая, что вы тоже погибли. Но раз вы живы, то, славу Господу, есть надежда, что вас не тронут. От своего брата, служащего при дворе его святейшества, я слышал, что за вас вступились многие могущественные люди из нашей страны и других стран. Сейчас к папе прибыл посол от одного великого короля, поклонника вашего таланта, он тоже просит вас помиловать. Перед таким заступничеством его святейшество не устоит. Уповайте на милость Божью и не отчаивайтесь!
   Ваши деньги хранятся у меня в целости и сохранности. Согласно вашему приказу буду каждую неделю выдавать из них некоторую часть присланному вами человеку.
   Всегда можете рассчитывать на меня. Вечно благодарный вам Пьетро".
   ...Предсказание Пьетро насчет заступничества посла, видимо, сбылось: во всяком случае, уже через неделю Бенвенуто перевели из подземной тюрьмы обратно в башню. Это было и хорошо, и плохо, - с одной стороны, после жуткого подвала комната в башне показалась Бенвенуто роскошным жилищем; с другой стороны, папа явно не собирался освобождать его из тюрьмы.
   Отломив кусочек камня от кирпичной кладки, Бенвенуто начертал на стене своей камеры пришедшие ему на ум стихи:
  
   Враги, отняв искусство, душу, достоянье,
   Честь, - хотят и жизнь мою отнять!
   И что ж, мне смерть от них принять,
   Коль Бог не защитит свое созданье?
  
   О, папа, ты не знаешь состраданья!
   А ты, Господь, зачем велел страдать
   Рабу, сумевшему стократ тебе воздать
   Хвалу своей нетленной данью?
  
   Я осужден облыжно, и челнок
   Мой утлый топит злобный зверь лукавый.
   Гнев на него обрушь, Господь! Меня ж по праву
   Освободи, Всевышний, из моих оков.
  
   Велик, бессмертен, свят вовеки ты,
   Податель жизни, всеблагой, всеправый.
   Тебе, наш Отче, и хвала и слава.
   Я раб твой, - отвори же мне острог!
  
   Обратившись таким образом к Богу и будучи уверенным в его помощи и поддержке, Бенвенуто решил бежать из тюрьмы. План побега был очень прост: надо было всего лишь спуститься из башни на внутреннюю стену крепости, затем - во двор между внутренней и внешней стеной, затем подняться на внешнюю стену, с нее - спуститься в хозяйственный дворик, примыкающий к внешней стене, а уж из него выйти на улицу, сделав подкоп под воротами. Кому-то это могло показаться невыполнимым, но только не Бенвенуто: он был убежден, что если человек по-настоящему захочет чего-нибудь, то добьется этого.
   Некоторая сложность была лишь в том, чтобы выйти из камеры: путей-то, собственно, было много - через дверь или через окно, через стены, через пол или через потолок, - но на каждом пути были определенные преграды. Дверь, например, была чересчур крепкой, к тому же, обита листовым железом; замок на ней стоял надежный, а снаружи она дополнительно запиралась тяжелым засовом. Можно было, конечно, заставить Дуранде открыть ее, даже вывести Бенвенуто из башни, но дальше его задержали бы стражники. Помимо всего прочего, Бенвенуто вообще не хотел связываться с Дуранде, - слишком тот был труслив и ненадежен.
   Путь через окно преграждала крепкая тройная решетка, намертво вделанная в оконный проем, - вынуть ее было невозможно, перепилить нечем. Пол был сложен из массивных каменных плит, а стены имели толстую кладку, - то есть и эти пути отпадали. Значит, оставался один выход - через потолок. Он был деревянным, в нем можно было проделать отверстие, через него вылезти на чердак, оттуда - на крышу, с нее - на стену, и так далее, до полного освобождения.
   Определившись с путем бегства, Бенвенуто решил раздобыть необходимый для этого дела инструмент. Он убедил несчастного Дуранде, что того подстерегают злые демоны, готовые вселиться в его душу, и для борьбы с ними необходимы особые заклинания. Эти заклинания надо было произносить по три раза в день, поместив кинжал над пламенем свечи. Поскольку свеча у Бенвенуто была, оставалось найти кинжал, который ему и принес Дуранде. Заодно он принес новые простыни, - это уже не для магии, а потому что старые пришли в совершенную негодность. Заключенные имели право менять белье за свой счет, отдавая старое и получая новое, так что эта просьба не вызвала у Дуранде никаких подозрений. Бенвенуто, однако, не вернул старые простыни, но перепуганный тюремщик не обратил на это внимания. Между тем, простыни были нужны Бенвенуто для побега: нарезав из них ленты, он связал их между собой и у него получилось несколько крепких веревок. Бенвенуто спрятал их в своем матрасе, вытащив из него часть сена.
   Теперь следовало проделать отверстие в потолке камеры, чтобы попасть на чердак. С помощью принесенного Дуранде кинжала Бенвенуто принялся за работу. Каждую ночь он пилил доски потолка над своей кроватью, а наутро тщательно собирал опилки и прятал их в матрас; пропилы же на потолке заделывал воском от свечей и замазывал грязью. К счастью, потолок не мыли, по меньшей мере, лет двести, на нем был слой грязи толщиной в ладонь.
   Работа продвигалась быстро, через несколько дней Бенвенуто прорезал довольно большое отверстие в досках, оставив лишь узкую перемычку, чтобы вырезанный им кусок не отвалился. Тут все предприятие чуть не пошло прахом из-за синьора Джорджио. Он почувствовал облегчение от своих болезней и пришел навестить Бенвенуто.
   - Дорогой мой! - радостно закричал комендант. - Какое счастье снова видеть вас! Увы, я был лишен этой возможности в последнее время, - внезапно я превратился в лягушку, а вы знаете, как тяжело передвигаться прыжками? Моих сил хватало лишь на то, чтобы допрыгать до отхожего места и обратно. Хорошо еще, что мне прислали помощника и он выполнял мои должностные обязанности. Кстати, он сказал мне, что вы собрались улететь из замка, поэтому он посадил вас в подвал. Как вам не стыдно, дорогой мой, ведь мы же договорились улететь вместе!.. Но не будем вспоминать прошлое, теперь все позади. Помощника отозвали и я опять на своем посту. К сожалению, сейчас мы с вами не сможем лететь: во-первых, у меня еще не отрасли крылья, а во-вторых, вам запрещено выходить из башни, - это из-за того, что папа завидует вашей способности летать. Между нами говоря, оно и понятно, - у него-то самого крылышки крохотные и если он попробует взлететь, получится презабавное зрелище: он будет лишь вспархивать над землей, подобно цыпленку! - комендант расхохотался, представив себе эту картину. - Ну, ничего, дорогой мой, мы с вами еще полетаем, обязательно полетаем! Времени у нас много, торопиться нам некуда...
   - Однако, какая у вас грязь, - сказал синьор Джорджио, осмотрев камеру Бенвенуто. - Как я раньше этого не замечал? Мои бездельники совсем перестали убирать комнаты узников... Немедленно вычистить здесь всё! - приказал комендант, обращаясь к Дуранде. - Синьор Бенвенуто должен жить в чистоте. Погляди на потолок, лентяй, он такой черный, будто мы в преисподней!
   Дуранде состроил кислую мину, а Бенвенуто поспешно произнес:
   - О нет! Не заставляйте его убираться, если не хотите убить меня!
   - Я вас не понимаю, - удивился синьор Джорджио.
   - Видите ли, как неопровержимо доказали врачи, чистота - враг здоровья. От чрезмерной чистоты наш организм теряет свою силу и становится беззащитен перед болезнями. Точно так же доказано, что слишком чистый воздух вреден для легких, - он раздражает их стенки и может вызвать чахотку. Недаром, у скотников и золотарей никогда не бывает этого заболевания, а испанцы, мудрые люди, устраивают отхожее место на кухне. Умоляю вас, синьор Джорджио, не приказывайте убирать мою камеру, если не хотите моей смерти!
   - Успокойтесь, дорогой мой, я ваш друг и хочу вам только добра, - проникновенно сказал комендант. - Видит бог, я и не подозревал, что чистота столь вредна для человека. Спасибо, что просветили, - отныне я вообще перестану мыться... А ты, дуралей, - обратился он к Дуранде, - не смей убираться в комнате синьора Бенвенуто! Иначе я тебя так взгрею, что своих не узнаешь!
   - Как прикажете, синьор комендант, - ответил довольный Дуранде, расплываясь в улыбке.

***

   Настала ночь накануне праздника Всех Святых. Когда в замке заступила на дежурство ночная стража, Бенвенуто быстро принялся допиливать перемычку вырезанного им отверстия в потолке и задолго до полуночи закончил свой труд.
   Достав из матраса веревки, Бенвенуто обмотал их вокруг живота, поставил на кровать табурет, осторожно залез на него и, подтянувшись на руках, попытался пропихнуться в пропиленное отверстие. Ему это удалось, но внезапно он уперся головой в какое-то препятствие. Бенвенуто дернулся вправо, потом влево, но пролезть никак не удавалось. Чертыхаясь, он слез с табурета, взял свечу, снова забрался наверх и осветил пролом в потолке. Оказалось, что как раз над тем отверстием, которое проделал Бенвенуто, на чердаке проходила массивная балка, и для того чтобы обойти ее, надо было существенно расширить люк.
   Бенвенуто выхватил кинжал и начал яростно резать потолочные доски. Щепки летели во все стороны, пламя свечи трепетало от тяжелого дыхания Бенвенуто, пот лился с него ручьем, но когда часы на церкви пробили полночь, - он был чердаке!
   Осмотревшись, Бенвенуто заметил, что крыша башни прогнила до дыр. Безо всякого усилия он отломал несколько досок, разобрал черепицу и вылез наружу; затем, изловчившись, накинул петлю одной из своих веревок на шпиль башни и привязал к этой веревке еще одну, чтобы спуститься на крепостную стену. По стене ходил караульный, но Бенвенуто повезло: когда он спускался, тот стоял с другой стороны башни и смотрел на огни карнавала в городе.
   Также, с помощью веревок, Бенвенуто спустился во двор перед второй стеной, нашел лестницу, ведущую наверх, взобрался на эту стену, - и лицом к лицу столкнулся с солдатом, стоявшим тут на посту! Солдат, явно не ожидавший такой встречи, сильно растерялся и, открыв рот, изумленно уставился на узника. Бенвенуто немедленно наставил на солдата кинжал и грозно прошипел:
   - Если ты пошевелишься или издашь хоть малейший звук, то, клянусь Распятием, я заколю тебя! Всё что от тебя требуется - это не мешать мне. Я, без следствия, без суда, без вины был заключен в этот замок, который сам же оборонял от врагов. Может быть, ты помнишь меня, я - Бенвенуто Челлини, командир отряда бомбардиров. Если ты поднимешь шум, ты погубишь меня, безвинного, и тем самым погубишь свою душу. Дай мне спокойно уйти, и Бог вознаградит тебя!
   Солдат сглотнул слюну и просипел:
   - Я помню вас, синьор Бенвенуто. Делайте, что задумали, - а я ничего не видел, ничего не слышал...
   Сказав так, он повернулся и ушел, а Бенвенуто привязал последнюю оставшуюся у него веревку к стене и стал спускаться в хозяйственный дворик. Веревка, однако, была слишком коротка, она не доставала до земли футов пятнадцать, поэтому Бенвенуто пришлось прыгать. Резкая боль пронзила его правую лодыжку. Он хотел подняться, но не смог и понял, что сломал ногу.
   На левом боку он пополз к воротам хозяйственного дворика. Добравшись до них, Бенвенуто стал отчаянно копать землю под воротами, каждую минуту боясь услышать сигнал тревоги из замка. Как ни удивительно, там всё было тихо; через час Бенвенуто отрыл подкоп и выполз на волю.
   Улицы около замка были пусты и безлюдны; лишь где-то вдалеке слышились взрывы петард и буйные крики загулявших горожан. Бенвенуто, превозмогая боль, полз и полз вперед, пока не увидел заброшенный дом с крохотным садиком за забором. Забравшись в этот садик, он потерял сознание.
   Очнулся Бенвенуто уже на рассвете. По улице кто-то шел, - слышны были звуки шагов, кашель и цоканье копыт мула или осла. Выглянув из своего убежища, Бенвенуто заметил водовоза, который вел на поводу осла, нагруженного пустыми корчагами.
   - Эй, приятель! - негромко окликнул его Бенвенуто. - Сделай милость, отвези меня к человеку, к которому я тебе скажу.
   Водовоз вздрогнул и остановился. Выпучив глаза, он глядел на Бенвенуто, как на привидение.
   - Кто вы, синьор? И почему лежите здесь? - спросил он после долгой паузы.
   - Я - неудачливый кавалер, - ответил Бенвенуто. - Я провел ночь у своей возлюбленной, а под утро вернулся ее муженек. Вот мне и пришлось выпрыгнуть из окна, чтобы спасти честь своей дамы. По-моему, я сломал себе ногу.
   - Так, так, - сказал водовоз. - Неудачливый кавалер, вы говорите? А если судить по одежде и по внешнему виду, то на кавалера вы никак не похожи. Скорее я бы принял вас за беглого каторжника.
   - Послушай, приятель, какая тебе разница, кто я, если ты получишь за ту услугу, о которой я тебя прошу, один золотой от меня прямо сейчас, и еще один золотой даст тебе тот человек, к которому ты меня доставишь, - в доказательство своих слов Бенвенуто показал водовозу золотую монету.
   - Так много я не зарабатывал за всю свою жизнь! - ахнул тот. - О чем разговор, синьор, я довезу вас, куда вам надо! Нужно же помочь человеку в беде. Я тоже, бывало, бегал по красоткам, случалось мне баловаться и с замужними бабенками, - мне ли вас не понять? Погодите минутку, я сниму корчаги с осла и спрячу их в этом садике; после за ними вернусь...
   ...Пьетро, к которому водовоз доставил Бенвенуто, вначале не узнал своего бывшего командира.
   - Что, не узнаешь меня, друг Пьетро? - горько усмехнулся Бенвенуто. - Погляди хорошенько, как наш добрый пастырь обращается со своими овечками.
   - Синьор Бенвенуто! - всплеснул руками Пьетро. - Вы совсем на себя не похожи. Боже мой, как вы изменились! Но как вам удалось уйти из замка? Вас освободили? Или вы сами...
   - Я обо всём тебе расскажу, мой верный Пьетро, - прервал его Бенвенуто. - Но прежде расплатись с человеком, который довез меня сюда, - вот он, стоит перед тобой. Дай ему золотой из моих денег.
   Водовоз сделал вид, что не слышал их разговора, а получив свое вознаграждение, сказал, хитро прищурившись:
   - Благодарствуйте, синьор кавалер. Здоровьечка вам и многих лет жизни. И во имя Пресвятой Девы, берегите себя, прыгайте осторожнее в другой-то раз.
   - Кто это? - удивленно спросил Пьетро, когда водовоз ушел.
   - О, это - большой мудрец! В древнем Риме он был бы сенатором, - улыбнулся Бенвенуто. - Но хватит о нем. У меня сломана нога, Пьетро. Будь любезен, друг, помести меня куда-нибудь, где безопасно, и пригласи костоправа, - такого, который знает свое дело и умеет держать язык за зубами. А потом я тебе расскажу, что я пережил в тюрьме и как оттуда вышел.
   ***
   Весть о побеге Бенвенуто всколыхнула Рим, все удивлялись, как это было возможно; зато его святейшество чуть не хватила кондрашка, - лекарям пришлось выпустить целый таз его крови, дабы привести папу в чувство. Еле-еле придя в себя, он распорядился отправить лучших шпионов на поиски Бенвенуто, но в Риме было много улиц, улочек и переулков, где терпеть не могли папских соглядатаев. Дом, в котором скрывался Бенвенуто, находился как раз на одной из таких улочек. Несмотря на то, что все ее обитатели знали, кто скрывается у них, ни единый человек не проговорился. Когда папский шпион пришел сюда и начал вынюхивать, не здесь ли прячется Бенвенуто, то принужден был выслушать десятки житейских историй об обитателях улицы, их повседневных делах и ежедневных скандалах, но имя Бенвенуто никем не было упомянуто. Даже глуповатого вида мальчишка, который забавлялся плевками на забор, не поддался на уловки шпиона и отвечал одно только "нет" на все вопросы, так что у папского агента пропала всякая охота с ним беседовать. А на следующий день труп ретивого шпиона выловили из реки, и больше никто в эту улочку не совался...
   К великому посту нога у Бенвенуто полностью срослась; пора было уезжать из Рима. Бенвенуто избрал тот же способ, что при отъезде из Флоренции, то есть переоделся в монашескую одежду, но если тогда он был похож на молодого здорового послушника, то теперь - на сурового аббата, ведущего аскетический образ жизни.
   Пьетро проводил его до конца улицы.
   - Ах, синьор Бенвенуто, - говорил он, сдерживая слезы, - если бы я мог поехать с вами, если бы я только мог! Клянусь, для меня нет ничего лучше, как следовать всюду за вами, слушать ваши речи и учиться у вас! Но моя жена опять на сносях... А наш первенец, а мой дом, а моя лавка? Как мне бросить всё это? Поверите ли, синьор, в последнее время я часто вспоминаю войну и вздыхаю, - не оттого, что там было трудно и опасно, а потому, что это были лучшие месяцы моей жизни. Сколько славных дел мы совершили под вашим началом! А ваши разговоры об искусстве, - у меня будто глаза на мир открылись. Ах, синьор, если бы вам не надо было уезжать, или если бы я мог поехать с вами!
   - Что зря вздыхать, Пьетро? - отвечал Бенвенуто, похлопывая его по плечу. - Я же не вздыхаю о том, что прожив большую часть жизни, не имею ни жены, ни детей, ни дома, а из денег у меня осталось только несколько золотых монет. У тебя же имеется всё то, чего лишен я, - так кто из нас счастливее?
   - Но у вас есть еще талант! - горячо возразил Пьетро. - Есть искусство, которому вы служите!
   - Да, правда, - кивнул Бенвенуто. - Лишь это у меня осталось. Что же, пойду искать, кому нужен мой талант и мое искусство. Прощай, Пьетро, ты был хорошим товарищем. Прощай, друг!
  

Глава III. В опале

Часть 1. О том, что незаконное проникновение на родину не приносит радости. О том, как искусство может вызвать мизантропию. О применении анатомии к политике

  
   В пасмурные февральские сумерки Бенвенуто постучался в дверь отцовского дома. Шум, который раздавался в доме, сразу стих, внутри всё замерло. Бенвенуто постучался еще раз. Тишина. Тогда он забарабанил в дверь изо всех сил. Послышались шаги и испуганный женский голос спросил:
   - Кто там?
   - Откройте же, черт возьми! Я - Бенвенуто, сын синьора Джованни. Битый час стою на улице, стучусь, а мне никто не открывает.
   - Бенвенуто? - недоверчиво переспросили его.
   - Да, да, Бенвенуто! Скажите отцу, что я вернулся, и впустите, в конце концов, меня в дом!
   Залязгал замок, дверь открылась. На пороге стояла пожилая, бедно одетая женщина. Подняв масляный светильник, она подслеповато щурилась на Бенвенуто.
   - Боже мой, ты ли это?! - воскликнула она.
   - Да это я, а вы кто?
   - Ты не узнал меня?
   Бенвенуто вгляделся в ее черты.
   - Господь Всемогущий! Липерата, сестра! - вскричал он.
   Она заплакала.
   - Узнал все-таки... Входи в дом! Не стой на пороге, проходи к столу... Как ты постарел, - сказала она, когда Бенвенуто вошел. - У тебя седина появилась в бороде и лицо огрубело. А обо мне и говорить нечего, - совсем старуха, сам видишь.
   - А где отец?
   Липерата заплакала еще сильнее.
   - Ах, бедный Бенвенуто! Ты не получил наше письмо? Отец умер еще в прошлом месяце. Он так хотел повидаться с тобой перед смертью!
   Бенвенуто остолбенел.
   - Умер? Отчего?
   - Чума, - ответила Липерата сквозь рыдания.
   Бенвенуто взял у нее светильник, поставил на комод, и обнял Липерату. Она плакала, а он сжимал ее в своих объятиях и молчал, потому что сказать всё равно ничего не мог, - мешал ком в горле.
   - В городе карантин, - сообщила она, отплакавшись. - Никого не пускают. Как тебе удалось пройти?
   - Через старый подземный ход. У всех ворот стоят караулы, а у решетки подземного хода нет ни одного солдата, - ответил Бенвенуто. - А решетка настолько ржавая, что сразу отвалилась, стоило на нее слегка нажать.
   Когда он это сказал, на втором этаже раздалось приглушенное детское хихиканье. Бенвенуто поднял голову и заметил две детские физиономии, которые тут же спрятались от него.
   - А это кто? Мои племянники?
   - Племянники? - улыбнулась Липерата, вытирая нос и глаза передником. - Да они давно все выросли, переженились или повыходили замуж и разъехались кто куда. А это мои внуки, дети моего третьего сына Луиджи. Он стал моряком и плавает в дальние страны, а его жена со своими детьми живет со мной, - она, бедняжка, сирота. Только сейчас снохи здесь нет, еще до прихода чумы она поехала в монастырь помолиться за Луиджи, да и застряла там; переживает, поди, о своих ребятишках.
   - Вы получали мои деньги? - спросил Бенвенуто.
   - Да, отец передавал нам всё до последнего гроша. Если бы не ты, не знаю, как бы я смогла поднять детей. У мужа жизнь не заладилась, дела шли из рук вон плохо, а потом он еще и к вину пристрастился. Перед Рождеством помер, упокой Господь его душу, а я переехала к отцу вместе со снохой и внуками. Отец был нам рад, царство ему небесное, но больше всего он хотел тебя видеть.
   Липерата опять начала всхлипывать.
   - Где похоронили отца? - Бенвенуто погладил ее по голове.
   - В монастыре Святой Марии. Вообще-то, всех умерших от чумы хоронят на особом кладбище, но для нашего отца сделали исключение, - сквозь слезы сказала Липерата.
   - Бедный отец! Последнее письмо я получил от него прошлым летом, - покачал головой Бенвенуто.
   - Ну, надо же! - удивилась она.- Он тебе отправил с тех пор не меньше трех писем, а после, когда он уже заболел, то по моей просьбе тебе написал нотариус, - сама я плохо пишу, почти разучилась.
   - Наверное, письма затерялись в пути, - пожал плечами Бенвенуто, не желая расстраивать сестру рассказом о своем тюремном заключении. - Отчего ты так бедно одета? - задал он затем вопрос, который давно хотел задать.
   - Да что мне, старухе, наряжаться? - пожала плечами Липерата. - Мне о душе пора подумать. Бог меня в любой одежде примет, была бы душа чиста. Отец мне оставил деньги, но я их не трогаю: лучше передам своим, когда чума закончится. Он и тебе оставил деньги, завещал мастерскую и полдома, - а еще велел напомнить, что в известном тебе месте спрятано золото, полученное от продажи вашей второй мастерской.
   - Я возьму себе немного, а остальное заберешь ты; заберешь также всё, что мне причитается по завещанию отца, - твердо заявил Бенвенуто, заранее отметая все возражения.
   - Господи, зачем мне столько? - всплеснула руками Липерата, покраснев от смущения.
   - А мне зачем? - возразил Бенвенуто. - У меня нет ни жены, ни детей, а на одного себя я всегда заработаю. Не спорь со мной, сестра, - как я сказал, так и сделаю.
   Липерата поцеловала его.
   - Бог отметил тебя своей благодатью еще при рождении, милый мой брат. На десять человек хватило бы того, что он дал тебе, - но, главное, он дал тебе доброе сердце.
   - Это правда, - кивнул Бенвенуто. - За всю жизнь я никого не обидел и никому не причинил вреда без причины. А меня много раз обижали и пытались унизить; я вынужден был защищаться, - в результате меня гнали, как дикого зверя, запирали в клетку, пытались убить!
   - В клетку? Убить?! - в ужасе переспросила сестра.
   - Вот и в родном городе я не могу оставаться надолго, - продолжал Бенвенуто. - Мои враги поклялись уничтожить меня, когда изгоняли отсюда, - я думаю, они не забыли своего обещания... Завтра поутру я отрою наш клад, заберу из него несколько монет, остальное снова спрячу и покажу тебе, где будет храниться это золото. Оно - твое, но не спеши его тратить, пусть лежит до черного дня. А я уйду из города, разыщу своих старых друзей, - авось они подскажут, где может понадобиться мое искусство.
   - Боже мой, всего одну ночь проведешь под родным кровом, бедный мой! - Липерата всхлипнула и обняла Бенвенуто, как маленького. На втором этаже снова появились две детские рожицы, и мальчишеский голос прокричал:
   - Бабушка, мы кушать хотим!
   - Сейчас, сейчас! Господи, я и тебя забыла покормить, Бенвенуто! Какая я бестолковая стала! - покачала головой Липерата. - Но как же ты уйдешь, ведь караулы тебя не пропустят? - вдруг спохватилась она.
   - Тем же ходом, что пришел, - улыбнулся Бенвенуто, а сверху вновь послышался тоненький хохот.

***

   Мокрый проселок шел через черные жирные поля, разделенные на неправильные четырехугольники жердяными изгородями. Серое небо висело над землей, по нему неслись темные рваные тучи. Они то сгущались, проливаясь частым холодным дождем, то вдруг рассеивались и в их мутной пелене появлялись ослепительные синие просветы. Ни одной живой души не было вокруг; лишь на редких крестьянских хуторах угадывалась жизнь по дыму из труб и собачьему лаю.
   Бенвенуто уже пятый час разыскивал виллу Понтормо. Из трех прежних друзей Бенвенуто - Антонио, Андреа и Понтормо - только о последнем удалось узнать что-то определенное. Но удивительно, что никто не мог точно объяснить, где находится вилла Понтормо. Учитывая веселый и общительный нрав этого человека, можно было ожидать, что вся округа побывала у Понтормо в гостях, - однако, услышав его имя, люди делали недовольные лица и неохотно отвечали на вопросы.
   День клонился к вечеру, быстро темнело; дождь полил не на шутку. Лошадь Бенвенуто устала, - уныло опустив голову, она медленно шла по грязной дороге, - да и самому всаднику, промокшему, озябшему и голодному, давно хотелось к свету и теплу. Между тем, местность, по которой он ехал, становилась все более дикой и Бенвенуто решил, что в очередной раз заблудился. Проклиная неразговорчивых крестьян, он уже собирался вернуться на постоялый двор, откуда начал свои поиски, - но, увидев в стороне от проселка странное сооружение, похожее на заброшенную ферму, Бенвенуто направился к ней в надежде найти там корм для лошади, а для себя ночлег.
   Ферма была окружена высокой стеной из дикого камня; Бенвенуто объехал ее кругом, но не нашел ни ворот, ни калитки. Озадаченный их отсутствием, он хотел с седла своей кобылы взобраться на ограду, но сверху вдруг раздался хриплый голос:
   - Только попробуй!
   В ту же секунду прогремел выстрел и пуля разбрызгала грязь у копыт лошади. Кобыла заржала, рванулась назад, и Бенвенуто чуть не упал с нее.
   - Убирайся отсюда, - прорычал тот же голос - или я размозжу тебе голову из пищали!
   - Послушайте, синьор, я не грабитель и не желаю вам зла! - крикнул Бенвенуто. - Я хотел всего лишь просить вас о приюте на ночь. Я заблудился, разыскивая своего друга, а возвращаться на постоялый двор далеко. Я заплачу вам за ночлег, за ужин для меня и несколько охапок сена для моей кобылы.
   - Всего лишь о приюте на ночь, - сверху раздалось какое-то бульканье, отдаленно похожее на смех. - Всего лишь о приюте на ночь... Убирайся отсюда, я никого к себе не пущу!
   - Ах ты, господи, боже ты мой! - с досадой воскликнул Бенвенуто. - По крайней мере, не можете ли сказать, где живет синьор Понтормо? Я объездил всю округу в поисках его виллы, но не нашел ее.
   - А зачем тебе Понтормо?
   - Он и есть тот друг, которого я ищу.
   - Врешь! У Понтормо нет друзей, - презрительно заметил голос сверху.
   - Эй, любезный, а почему ты так грубо со мной разговариваешь? - вскричал Бенвенуто, начиная терять терпение. - Я, кажется, не сделал тебе ничего плохого, а за спрос не наказывают; спрос - не грех. Не желаешь пустить меня на ночлег, не хочешь сказать, где живет Понтормо, - ну и черт с тобой! Оставайся за своим забором, бирюк!
   Бенвенуто дернул лошадь за повод, поворачивая ее к проселку.
   - Погоди! - прохрипел голос сверху. - Мне вроде бы знакома твоя манера поведения и в лице твоем есть что-то знакомое. Да ты, никак, Бенвенуто?
   - Да, это я, - удивился Бенвенуто. - А ты-то кто?
   Опять раздалось похожее на смех бульканье.
   - Я тот, кого ты ищешь. Я - Понтормо.
   - Ты - Понтормо? Теперь я скажу тебе, что ты врешь! - возмутился Бенвенуто. - Понтормо живет на вилле, а не на скотном дворе. Понтормо - известный живописец и душа общества, он никогда не стал бы жить в таком убожестве!
   - Тем не менее, я - Понтормо и я живу на скотном дворе, - саркастически произнес голос. - Виллой мое жилище называют местные остолопы, желая позабавиться на мой счет, - как будто меня могут тронуть их идиотские насмешки! Впрочем, не буду тебя убеждать, что я - это я. Если хочешь, можешь зайти; не хочешь - уезжай туда, откуда приехал.
   Бенвенуто засомневался.
   - Но как мне войти? - спросил он. - Тут нет ни калитки, ни ворот.
   - Я спущу тебе лестницу, взберешься по ней.
   - А моя кобыла?
   - Если она у тебя не лазает по лестницам, ей придется остаться снаружи.
   - Ее надо покормить.
   - У меня нет корма для лошади.
   Бенвенуто огляделся по сторонам.
   - Ладно, - сказал он. - Я стреножу ее и пущу вон на тот луг, где много прошлогодней травы. Он твой?
   - Здесь всё мое на две мили вокруг.
   - А волки в ваших местах водятся?
   - Всех извели. Кроме меня, - пробурчал Понтормо.
   ...За оградой фермы располагались три постройки: бывший хлев, заваленный разным хламом, большой погреб и лачуга скотника, переоборудованная под жилой дом. В доме горел огонь в очаге; на стол Понтормо выставил солонину, жареную баранью ногу, пресные лепешки и бутылку красного вина.
   - Итак, зачем ты меня искал? - спросил он, наполняя стаканы.
   Бенвенуто с изумлением смотрел на него, не в силах поверить, что этот угрюмый неопрятный человек и в самом деле тот веселый щеголеватый Понтормо, которого он знал когда-то.
   - Сколько лет мы не виделись? Ты был тогда другим, Понтормо, - сказал Бенвенуто.
   - Ты тоже был другим, Бенвенуто, - ехидно заметил его бывший товарищ. - Ты сильно постарел. Что-то плохо наш святейший папа заботится о своем ювелире.
   - Наш святейший папа умер, а его место занял проходимец, которому место на галерах. Тебе разве неизвестно, что происходит в стране?
   - Кое-что мне рассказывает местный дурачок, снабжающий меня все необходимым. Из его слов трудно что-либо понять, но я и не стараюсь. Какое мне дело до того, что там происходит? - с неудовольствием заметил Понтормо. - Впрочем, я слышал о смерти старого папы и выборах нового.
   - Так вот, - при новом папе я уже не придворный ювелир, я - преступник, сбежавший из тюрьмы, куда он меня посадил! - сообщил Бенвенуто, залпом выпив свой стакан вина.
   - Ты поссорился с ним? Зная твой характер, удивляться не приходится. Наверно, ты дал ему пощечину или пырнул его ножом. Или ты пальнул в него из пищали? - хмыкнул Понтормо.
   - Я бы с удовольствием сделал в отношении его всё это, но не успел: меня схватили внезапно! - Бенвенуто сверкнул глазами.
   - Нет, я ошибся, сказав, что ты постарел, пыл в тебе прежний, - сказал Понтормо, пристально глядя на Бенвенуто. - У кого душа горяча, тому не страшен холод старости. Так из-за чего ты повздорил с папой?
   - Я никоим образом не задел и не обидел его, но этот негодяй в тиаре, этот мерзавец на престоле Святого Петра обвинил меня во всех смертных грехах и приказал заключить в замок, - возмущенно заявил Бенвенуто. - В тот самый замок Святого Ангела, который я защищал от злодеев, захвативших Рим! Да если бы не я, они убили бы и покойного папу, и всех кардиналов, включая проклятого Алессандро, нынешнего папу! Есть ли предел человеческой подлости, спрашиваю я? Ведь мало того что меня посадили в тюрьму, меня хотели еще и убить по распоряжению его святейшества! Лишь Бог спас меня от неминуемой смерти, - ну, а после я сбежал из замка. В Риме меня ищут, всё мое состояние отобрали, - пришел я туда ни с чем, ни с чем и ушел... Я поехал во Флоренцию к отцу, но он умер, а у меня и там полно врагов, ты же знаешь, поэтому мне нужно найти место, где я могу осесть и подзаработать. Затем я тебя и разыскивал: может, ты мне подскажешь, куда мне направиться, где в наших краях можно найти теперь истинных ценителей искусства, имеющих возможность по достоинству оплатить труд мастера?
   - Нашел к кому обратиться, - из горла Понтормо вырвалось давешнее, похожее на смех бульканье. - Я порвал все связи с внешним миром еще три года назад. Я никого не вижу, кроме того дурачка, который приносит мне еду и всякие разности, нужные для жизни. Я и не хочу никого видеть, - люди мне опротивели.
   - Но отчего в тебе произошла такая перемена, друг? - с набитым ртом сказал Бенвенуто. - Ты был самым жизнерадостным из всех нас.
   - Ты хочешь услышать рассказ о том, как теряют жизнерадостность? Тебе мало своих огорчений? - желчно произнес Понтормо. - К тебе, ведь, Фортуна тоже обернулась задом.
   - Ничего плохого в этом нет, Фортуна - прекраснейшая женщина, и я с удовольствием посмотрю на ее великолепную задницу, - рассмеялся Бенвенуто. - А если взглянуть на вещи философским манером, то получится, что Фортуна показывает нам либо одно срамное место - то что спереди, либо другое - то что сзади. Кого-то, возможно, это ужасает, но меня радует; я люблю женщин со всех сторон.
   - С каких пор ты сделался зубоскалом? Оставь свою насмешливую философию, коли взаправду желаешь узнать, как теряют интерес к жизни, - процедил Понтормо сквозь зубы, с трудом сдерживая раздражение.
   - Прости, друг. Я весь во внимании и клянусь, что буду серьезен, как подобает в данном случае, - Бенвенуто, разомлевший от тепла, еды и вина, развалился на стуле и приготовился слушать.
   - Пока ты добивался славы в Риме, я был на самом пике успеха у нас, во Флоренции, - начал свой рассказ Понтормо. - Много лет я писал картины на любой вкус и кошелек; я умел угодить заказчику, я понимал, что от меня требуется. Вместе с тем, я никогда не опускался до халтуры: даже маленькие заказы я выполнял с высоким мастерством. Работа у меня кипела, дело было поставлено на поток; я нанял подмастерьев, мы рисовали по несколько десятков картин ежегодно. У меня были деньги, много денег; у меня было много поклонников; у меня было много женщин. Я вел напряженную жизнь, но меня хватало на всё.
   Так продолжалось долго, но потом мои картины стали продаваться всё хуже и хуже. Меня укоряли в том, что я повторяюсь; говорили, что заказчики пресыщены моей живописью и хотят чего-то иного. Глупцы, они не понимали того, что поиск нового лишил бы меня возможности продавать картины, - интересно, чьи бы полотна вывешивали в своих домах эти дураки, если бы я оставил постоянную работу и стал экспериментировать? Им пришлось бы покупать пачкотню тех бездарей и халтурщиков, которые не имеют ни мастерства, ни таланта, - но разве мои произведения не выше их грубых поделок? Творить новое! Но кто оценил бы это новое, даже если мне удалось бы создать нечто гениальное? Тупоумная невежественная публика только тогда воздает дань гению, когда он уже признан, - а сколько непризнанных гениев умерло в нищете!
   Наши идиоты не понимали и того, что гений им просто не по карману: гениальность, признанная гениальность, стоит очень дорого и немногие могут купить творения гения. Мои же произведения были доступны не только богачам, но и людям среднего достатка; о бедняках я, естественно, не говорю, - им не до искусства.
   И вот, невзирая на все эти здравые доводы, мои картины продавались, как я сказал, хуже и хуже. И тогда мои конкуренты осмелели, - нет, не осмелели, а обнаглели! Откуда ни возьмись, появился какой-то юнец, о котором распустили слухи, что он - новый Рафаэль. Ха, ха, Рафаэль! Да этот "Рафаэль" и кисть-то в руках держать, как следует, не умел! Видел бы ты его мазню! Настоящий Рафаэль перевернулся бы в гробу, если бы узнал, с кем его посмели сравнить!
   Тем не менее, мазня этого юнца продавалась очень хорошо, а мои картины вовсе перестали покупать. Тут же изменилось и мое положение в городе: я как будто умер, обо мне говорили в прошедшем времени.
   Как я их всех возненавидел! Ладно бы так отзывались обо мне люди, разбирающиеся в искусстве, люди, чьим мнением я дорожил, - может быть, я вызвал бы их на дуэль и убил, но все-таки мне было бы не так обидно. Но эти тупые скоты, визгливые свиньи, похотливые обезьяны, - я не намеривался терпеть их мерзкое поведение! Я решил уйти из города и вообще удалиться от людского общества, которое мне стало отвратительно.
   Вначале я собирался купить себе дом, но после передумал: готовый дом был бы построен так, как этого хотелось его архитектору, но не мне; дом, доставшийся от прежних хозяев, напоминал бы мне о них, - жилище всегда впитывает в себя настроения, мысли и чувства тех, кто в нем живет. Построить для себя новый дом? Но для этого нужно было сначала договариваться со строителями, а потом постоянно следить за их работой, дабы они, по своему обыкновению, не обманывали, не крали, не ленились, не строили вкривь и вкось, - а мне и это было противно.
   Что же оставалось? Я не знал... Без всякой цели я разъезжал по провинции и наткнулся на эту заброшенную ферму. Она мне сразу приглянулась своей уединенностью и обширностью земельных угодий. Я купил ее, собственными руками перестроил так, как я того желал, - и вот живу здесь, предаваясь невинным удовольствиям. Я сплю, когда хочу и сколько хочу, по этому же принципу питаюсь и пью вино; часами гуляю по лугу и лесу; когда есть охота, мастерю для себя какие-нибудь вещицы или копаюсь в земле. Я был бы полностью доволен, если бы мое мирное тихое существование не было отравлено лютой ненавистью моих соседей. Казалось бы, что им до меня? Я ушел от мира, не имею желания общаться с людьми, но им какой от этого вред? Однако они считают меня алхимиком, колдуном, вампиром, оборотнем и еще бог знает кем. Они давно убили бы меня и разрушили мое жилище, если бы не боялись моего колдовства и моей пищали. Но, даже смертельно боясь меня, они все-таки приходят сюда, чтобы навредить и нагадить мне. В прошлом году они переломали молодые саженцы дуба, которые я посадил на опушке леса, выкорчевали мой огород и едва не подожгли мои постройки, забросав их в мое отсутствие какой-то горючей гадостью. Сейчас я хочу купить щенков от свирепой сторожевой собаки, - мой дурачок обещал их принести в ближайшее время.
   Понтормо разлил остатки вина из бутылки себе и Бенвенуто и выпил.
   - Поразительно, но твое присутствие меня не очень тяготит, - сказал Понтормо. - Наверно, ты смог бы пожить у меня, - я, пожалуй, выделю тебе помещение в хлеву. Там у меня склад, но мы расчистим уголок, чтобы тебе было удобно. Еды и вина у меня хватит на десятерых, - я покажу тебе, где что взять. Конечно, слишком часто мы встречаться не будем, но раза два в месяц ты сможешь приходить ко мне в гости, в этот дом: надеюсь, что я это вытерплю.
   - Но я-то не вытерплю такой жизни, - возразил Бенвенуто. - Спасибо тебе, Понтормо, за предложение, но я у тебя только переночую, а утром поеду дальше. Хочу повидаться с нашими друзьями - с Антонио и Андреа. Кстати, ты не знаешь, где их разыскать?
   - Ну, Антонио тебе вряд ли удастся найти, - произнес Понтормо угрюмо. - Лишь я, да Андреа знаем, где он похоронен.
   - Как? Он умер? - вокликнул пораженный Бенвенуто.
   - Покончил с собой, - мрачно отрезал Понтормо.
   - Антонио?! - Бенвенуто не поверил своим ушам.
   - Да, покончил с собой, - подтвердил Понтормо. - Вот он-то искал новые формы в искусстве. Впрочем, он писал все свои картины на один сюжет - Мадонна с младенцем Иисусом на руках - но постоянно экспериментировал с цветом, освещением и так далее. На каждую картину у него уходила уйма времени; понятно, что жил он в бедности, но это, похоже, его не трогало. Три года назад Антонио написал такую Мадонну, что сам Господь на небесах возрадовался, наверное, глядя на нее: чистейшая неземная красота и великая светлая скорбь была в ее облике. Люди плакали, рассматривая эту картину, а наш друг Антонио вроде бы малость сошел с ума, - он заперся в мастерской и целые дни проводил там наедине со своей Мадонной. В конце концов, его нашли мертвым; он вскрыл себе вены и истек кровью. Церковь отказалась хоронить его, и тогда мы с Андреа тайком погребли бедного Антонио на старом сельском кладбище. А Мадонну забрал себе наш епископ, она теперь услаждает его взор.
   - Ох, Антонио, Антонио! - покачал головой Бенвенуто. - Он вечно искал идеал - и в искусстве, и в жизни, - а когда нашел, не вынес разлада этого идеала с действительностью. Бог простит его за самоубийство, ибо душа Антонио всегда стремилась к Господу... А что же Андреа? О нем тебе что-нибудь известно?
   - Свихнулся, - коротко бросил Понтормо. - Забросил искусство и с головой ушел в науку. Он живет отшельником в собственном доме, где совершает бесконечные научные опыты.
   - Что же, поеду к нему, - всё равно, больше ехать не к кому! - сказал Бенвенуто.
   - А твой ближайший друг - Франческо? Почему он тебе не поможет? - спросил Понтормо.
   - Он погиб на войне, - сообщил Бенвенуто и погрустнел.
   В горле у Понтормо опять забулькало, глаза его нехорошо заблистали, и он сказал с жутким выражением лица:
   - Антонио покончил с собой, Франческо погиб, Андреа свихнулся, Понтормо должен был удалиться от общества, а Бенвенуто - беглый преступник, не имеющий пристанища! Славно обошлись с нами люди! Нет, не зря я заперся на этом скотном дворе, - будь проклят наш мир и будь проклято наше пребывание в нем!

***

   Бенвенуто удалось найти Андреа без особых проблем - при расспросах о нем первый же встречный крестьянин скорчил насмешливую физиономию и воскликнул: "А, этот сумасшедший! Конечно, я знаю, где он живет, но я бы не советовал вам, синьор, ехать к нему. В его доме столько всякой мерзости, что не каждый это выдержит, а вонь оттуда слышна за милю. Впрочем, если вы не боитесь, что вас стошнит, я охотно укажу вам дорогу, коль вы не пожалеете для меня пару медяков".
   Невыносимый запах действительно начал ощущаться задолго до того, как Бенвенуто подъехал к дому Андреа. Вонь была такой густой и въедливой, что Бенвенуто уткнулся в платок и старался дышать только ртом, а крестьянин-проводник жалобно попросил причитающиеся ему деньги и, получив их, бросился наутек.
   Несмотря на холодную погоду, дверь и окна в доме были открыты настежь. Войдя вовнутрь, Бенвенуто понял, что закрывать их было нельзя ни при каких обстоятельствах; всюду - на столах, стульях, на полу, в шкафах и на шкафах - стояли склянки с разноцветными, отвратительно пахнущими жидкостями, но, хуже того, тут были еще человеческие внутренности и конечности, плавающие в больших банках, а также экскременты, наложенные в железные коробки.
   Сдерживая спазмы тошноты, Бенвенуто откашлялся и гнусаво прокричал:
   - Андреа! Андреа! Ты дома?
   - Кто там? - отозвался недовольный голос с чердака.
   - Это я - Бенвенуто, твой друг! Я еще водил тебя в анатомический театр, когда вы с Понтормо и Антонио приезжали в Рим несколько лет назад, чтобы навестить меня, - на всякий случай напомнил Бенвенуто.
   - Бог мой! Конечно, я помню тебя! Подожди, я уже спускаюсь, - по лестнице застучали шаги и через минуту перед Бенвенуто предстал длинный и худой Андреа, с головы до ног перепачканный теми органическими и неорганическими веществами, с которыми он совершал свои опыты.
   - Прости, я не могу тебя обнять, - сказал Андреа, по рассеянности вытирая руки о край плаща Бенвенуто. - К сожалению, мой последний слуга удрал от меня на прошлой неделе, - даже жалование не получил, каналья! Раньше он меня умывал и переодевал, потому что сам я не имею времени на подобные пустяки. Конечно, ходить постоянно грязным не очень-то удобно, но поскольку представился удобный случай, я решил поставить на себе эксперимент по влиянию грязевого покроя на защиту организма от болезней. Тебе никогда не приходилось, мой друг, подолгу не мыться?
   - Недавно у меня была такая возможность. Более того, грязь помогла мне спастись от определенных неудобств, а может быть, от смерти, - улыбнулся Бенвенуто.
   - Вот, вот! Вот, вот! - обрадовался Андреа. - Я не зря предполагал, что грязь обладает целебной силой. Настоящий ученый в своих изысканиях обязан руководствоваться двумя источниками познания: откровением и опытом... Великие боги, до меня лишь сейчас дошло, что слова "откровение" и "опыт" начинаются на одну и ту же букву! Это неспроста, - поверь мне, мой друг! Это доказывает, что откровение и опыт имеют одно и то же начало, следовательно, все наши знания проистекают из одного и того же источника. Обрати также внимание, что буква "о" в точности похожа на круг, а круг - самая совершенная из геометрических фигур, бесконечность, замкнутая на себя, построение, включающее все другие построения. Великие боги, сколько чудных открытий дает нам пристальный взгляд на природу вещей! С тех пор как я занялся наукой, я как будто попал на духовный пир с такими изысканными блюдами, что получаю от них удовольствие, несоизмеримое с животным удовлетворением от жалкого плотского чревоугодия!.. О чем, бишь, я? Ах да, о грязи на теле! Я догадывался, что она полезна; откровение, выраженное в священных книгах, говорит нам о святых отшельниках, которые не мылись десятки лет, но при этом ничем не болели. Почему так, спрашивается? По моему мнению, две причины объясняют этот феномен: божья благодать, снизошедшая на отшельников, и грязь, покрывающая их тела. О первой причине известно всем, о второй я расскажу миру, когда доведу опыт до конца. Я думаю, что лет, эдак, двадцать будут достаточно доказательным сроком в данном эксперименте... Однако что-то мы заболтались о науке и я забыл, прости меня ради бога, поинтересоваться тем, как ты живешь. Давно ли ты вернулся из Индии?
   - Из Индии? - удивленно переспросил Бенвенуто. - Я никогда не был в Индии.
   - Ты не был в Индии? - Андреа недоуменно посмотрел на него. - Но я же сам сажал тебя на корабль! Вспомни хорошенько: прощаясь со мною, ты убеждал меня выпивать каждое утро натощак по стакану мочи для бодрости духа и общего оздоровления. Я так теперь и делаю, а ты говоришь, что не был в Индии!
   - Я не был в Индии, - повторил Бенвенуто, - я был...
   - Завидую я тебе, - задумчиво сказал Андреа, - в Индии хорошо! Страна сакральных знаний... Должно быть, ты познал там много нового, в Индии-то!
   - Черт побери, я не был в Индии! - вскричал Бенвенуто, начиная терять терпение.
   - Я бы тоже хотел поехать туда, - продолжал Андреа, не слушая его. - Бог мой, а действительно, не поехать ли мне в Индию, - вслед за тобой, дорогой друг? А после мы поделились бы с тобой впечатлениями об этой удивительной стране. Хотя о чем я? Я не могу сейчас поехать в Индию, у меня полно незаконченных опытов. Мое изучение особенностей работы человеческого организма дало потрясающие результаты, обобщая которые и попутно применяя известные методы сравнения, выведения и наведения, - я прихожу к интереснейшим выводам.
   Начнем, положим, со сравнения. Еще древние сравнивали человеческий организм с государством. Данная аналогия, по моим наблюдениям, совершенно справедлива; два признака позволяют нам утверждать это, - я имею в виду работу систем пищеварения и мозга. Рассмотрим работу системы пищеварения. Ясно, что для нормального функционирования организма, он должен постоянно получать питательные вещества. Проводя аналогию с государством, питательные вещества, получаемые человеческим организмом, сравнивают, как правило, с доходами, которые государство получает от различных видов хозяйственной деятельности населения, - но я провожу сравнение не с хозяйственной, а с политической жизнью. При такой аналогии под питательными веществами следует понимать людей, занятых в управлении страной; эти люди, попадая в государственный организм, перевариваются им и превращаются в то, во что превращается пища в организме человека, - в фекалии. Разница с системой пищеварения человека заключается лишь в том, что в человеческом организме процесс превращения здорового продукта в фекалии идет сверху вниз, а в государственном организме наоборот - снизу вверх. Соответственно, меняется расположение жизненно важных частей тела: то что у человека считается задницей, в государстве превращается в голову, но, став головой, задница, по сути, остается задницей - она, естественно, не имеет мозга, а потому не может управлять государственным организмом, чему мы видим множество примеров. Иногда это вызывает недовольство, но если принять за основу мою теорию, это недовольство отпадает сами собой - нельзя же ожидать от задницы, чтобы она работала как голова! Кстати, дабы не было путаницы, надо иметь в виду, что голова от задницы отличается по целому ряду морфологических признаков; один из них - двудольное разделение последней. Следовательно, если голова не может состоять из двух частей, то для задницы это нормальная особенность.
   Теперь перейдем к рассмотрению метода выведения. Приведу два примера, наглядно показывающие принцип его применения. Ты, наверно, подумал, что речь пойдет о мочевом пузыре и прямой кишке? Отнюдь! Я приведу в качестве примера дыхание и потоотделение. При этих процессах, помимо выделения вредных примесей из организма выходит также избыток тепла и влаги, - таким образом, общее правило, предписывающее избавление от излишков, проявляется в самом наглядном виде в дыхании и потоотделении. Есть ли нечто похожее в государственном теле? Конечно, есть! Когда часть членов общества, так называемые "уважаемые люди", присваивают себе большую долю богатства страны, то они исполняют функцию потоотделения, выводя из государства средства, которые вызывают его перегрев. Одновременно эти люди забирают из государственного организма все худшее, что в нем есть, поэтому о них можно сказать, что они его вредный выдох или пот, напитанный вредными примесями. Не будь этих людей, государственный организм накапливал бы вредные вешества и отравлялся их ядом, а так ему остается лишь избавиться от них, и он - чист.
   Изучив методы сравнения и выведения, рассмотрим метод наведения. Здесь мы должны продвигаться от частных признаков к общим. Я покажу на двух примерах, как это происходит. Огромную роль в защите тела играют волосы и кожа. Волосяной и кожный покров - это панцирь, обороняющий нас от враждебных посягательств окружающего мира. Отсюда вывод: если панцирь плох, то и защиту нельзя назвать хорошей. Значит, волосы и кожу нужно тщательно беречь, чтобы не погибнуть. Возвратимся теперь к государственному организму. Что в нем волосы и кожа? Ответ очевиден: волосы - это государственные секреты, кожа - правосудие страны. Как мы знаем, густой волосяной покров прикрывает и защищает наиболее уязвимые части тела; эту же функцию выполняют государственные тайны. Без них государство не только было бы уязвимым, но с эстетической точки зрения выглядело бы безобразным. Представим себе обнаженного человека, на голове и теле которого нет ни единого волоска - отвратительное зрелище! Такой же отвратительный вид имел бы государственный организм, если бы лишился покрова таинственности.
   С другой стороны, можно ли чувствовать себя хорошо, имея тяжелые кожные заболевания? Нездоровая кожа, исходя из моих наблюдений, либо является следствием губительного влияния внешней среды, либо это характерный признак внутренних заболеваний. Я утверждаю, что мытье кожи мало помогает при таких болезнях, надо лечить весь организм. В запущенном же состоянии болезнь приобретает необратимый характер; вот, посмотри на эту ногу, разъеденную чесоткой!
   Андреа вытащил из банки часть человеческой ноги и пихнул ее под нос Бенвенуто. Тот испуганно отпрянул в сторону и воскликнул:
   - Ради бога, Андреа! Я и так тебе верю, ты говоришь очень убедительно.
   Андреа довольно улыбнулся и бросил ногу обратно в банку.
   - Все о чем я говорю, подкреплено кропотливыми опытами и тщательным анализом. У меня тут собраны сотни фрагментов человеческих органов, как больных, так и здоровых. Исследование и работа с ними открывают передо мною картину мироздания, ибо человек - слепок его.
   - А искусством ты больше не занимаешься? - спросил Бенвенуто, опасаясь, что Андреа вновь начнет свои рассуждения, да еще, пожалуй, захочет подкрепить их показом экспонатов.
   - Искусством? - презрительно хмыкнул Андреа. - А что оно дает в плане познания истины? Признаться, я до сих пор жалею о том, что потратил на него столько времени в молодости.
   - Но красота? Но творчество? Ты их отвергаешь? - возмущенно сказал Бенвенуто.
   - Красота? Нет ничего красивее истины, поэтому я испытываю несравненно большее эстетическое удовольствие, разглядывая печень пьяницы и уже начиная понимать, как именно ее разрушило вино, чем глупо таращась на какого-нибудь белокаменного истукана. Творчество? Но оно во стократ выше, когда я разгадываю секреты природы и овладеваю ими, подобно Господу, чем когда часами подбираю цвет, чтобы нарисовать пару бессмысленных кипарисов на фоне заходящего солнца, - гордо отвечал Андреа. - Искусство - это только зеркало, отражающее окружающий нас мир, а наука - дверь, открывающая путь к сокровищам Вселенной.
   - Нет, - не согласился Бенвенуто, - искусство не зеркало, - скорее, оно факел, освещающий нам дорогу. Но оставим споры, я к тебе приехал по делу: не знаешь ли ты, где сейчас можно поработать мне, человеку отвергаемого тобой искусства, дабы получить признание и вознаграждение? Не осталось ли у тебя связей среди меценатов и властителей - покровителей прекрасного?
   - Ты хочешь стать поденщиком? Если уж заниматься искусством, не лучше ли быть независимым? - удивленно приподнял брови Андреа.
   - Ты забыл, что в нашем кругу независимость - неразлучная сестра нищеты. Если появляется первая, то появляется и вторая, - усмехнулся Бенвенуто.
   - Науке, впрочем, тоже нужны покровители, - сказал Андреа. - У меня есть один такой, он интересуется некоторыми моими исследованиями, - я пишу ему о них и получаю от него деньги. Это - герцог Цезарио, сын покойного папы.
   - Герцог Цезарио? Как я не подумал о нем! - хлопнул себя по лбу Бенвенуто. - Но разве ему удалось сохранить свое герцогство?
   - Сразу видно, что ты давно не был на родине, мой друг! - заметил Андреа. - Пока ты находился в Индии, герцог Цезарио укрепил свои владения и отбил все атаки папского войска. Более того, он их расширил, и сейчас они граничат с владениями Флоренции. В часе езды отсюда находится наша граница, а за ней теперь начинаются земли герцога Цезарио.
   - Спасибо, дорогой друг! - обрадованный Бенвенуто хотел обнять Андреа, но вовремя одумался. - Герцог Цезарио, - ну, конечно, вот к кому я поеду! Он приглашал меня к себе, когда еще был жив покойный папа. Надеюсь, герцог не забыл меня и его приглашение остается в силе.
   - Поезжай. Мне кажется, Цезарио является исключением из моей теории об аналогии системы пищеварения человека и государственного организма, - с некоторым сомнением сказал Андреа. - Исключения, однако, лишь подтверждают правила... Может быть, ты погостишь у меня несколько дней? Я бы с удовольствием послушал твои рассказы об Индии, а ты смог бы принять участие в моих опытах.
   - Нет, нет! - Бенвенуто вскочил со стула, взял плащ и шляпу. - Я поеду. Мне было очень приятно повидаться с тобой, но я должен спешить. Мне опасно оставться вблизи Флоренции, я вызываю сильное раздражение своих врагов.
   - Раздражение... Нервы... Сколько еще загадочного в этой области, - задумчиво произнес Андреа, пристально глядя на какую-то склянку в углу. - У меня давно зреет мысль о некоем опыте... Да, поезжай, мой друг, я тебя не задерживаю! Даст бог, мы еще вдвоем съездим с тобой в Индию.
  

Часть 2. Как не продешевить, продавая свой талант. О том, как деньги создают проблемы, и как деньги решают проблемы. О безотносительности времени к творению. Об искусстве развлечений

  
   - Его светлость поручил мне обговорить с вами условия вашей работы у него, - говорил герцогский мажордом и казначей Бантинели, обращаясь к Бенвенуто. - Вы жаждете снова взяться за дело, не так ли? Очень хорошо, его светлость поощряет таланты, его двор - самый изысканный и великолепный во всей стране. Я думаю, что если светлейший герцог назначит вам содержание в триста золотых в год, вам этого будет вполне достаточно.
   - Я чрезвычайно признателен его светлости герцогу за заботу о моей скромной персоне, - поклонился Бенвенуто. - Я знаю, что он неизменно покровительствовал мне и употребил все средства, дабы найти заступников, спасших меня от неминуемой смерти, которую уготовил мне проклятый Алессандро. Передайте его светлости мою глубочайшую благодарность; хотя ныне он наносит мне великую обиду, она не стоит и тысячной доли оказанного мне благодеяния. Прощаясь с ним, обещаю, что где бы я ни был, везде буду, пока только жив, молить за него Бога.
   - Так триста золотых вам мало? Сколько же вы хотите получать? - раздраженно спросил Бантинели.
   - Ваша милость, при дворе покойного папы триста золотых составляли стоимость стаканчика для зубочисток. Если бы вы мне сообщили раньше, что речь идет о трехстах золотых, я бы не стал докучать герцогу своим присутствием. Если бы я знал, что мне предложат здесь даже шестьсот золотых, то и тогда я не приехал бы к герцогскому двору, - отвечал Бенвенуто, не теряя учтивости.
   - Невозможно сделать добро человеку, когда он от него отказывается! - вскричал Бантинели. - Видно, вы почитаете себя важной особой, если вам мало трехсот золотых в год.
   - Полно, Бантинели, вы взяли неправильный тон! - вмешался в разговор герцог Цезарио, вошедший в эту минуту в комнату.
   Бенвенуто и Бантинели низко склонились перед ним, герцог подошел к Бенвенуто и дружески его обнял.
   - Я никогда не найду другого такого искусного мастера, а ты торгуешься с ним, как с разносчиком дешевых товаров, - продолжал Цезарио. - Мои расходы, конечно, велики, но нужно понимать, на чем можно экономить, а на чем - нет. Бенвенуто, назовите ту сумму, которую бы вы хотели получать, и которая была бы соразмерна вашему таланту.
   - О, ваша светлость, для такого государя, как вы, я готов трудиться бесплатно! - проговорил Бенвенуто, приложив руку к сердцу.
   - Архитектору, построившему для меня дворец, я платил по восемьсот золотых в год. Достаточно ли вам будет девятисот золотых, Бенвенуто? - улыбаясь, спросил герцог.
   Бантинели охнул.
   - Ваша щедрость не уступает вашему благородству! - сказал Бенвенуто. - Этого жалования мне достаточно. Надеюсь, когда его светлость, на просвещенное суждение коего я полагаюсь, увидит мои работы, то сверх того мне дадут столько, сколько я заслужу.
   Бантинели фыркнул от возмущения.
   - Кстати, о работах, - герцог потер лоб, как бы припоминая что-то. - Я видел у моего отца прекрасную солонку из золота, изготовленную вами. Она бесследно пропала вместе с другими ценными вещами, когда этот вор и мошенник Джакопо, казначей святейшего Алессандро, захватил дворец моей матери. Не могли бы вы сделать для меня нечто подобное?
   - Для вашей светлости я изготовлю гораздо лучшую! Когда государи столь милостиво, как вы, поощряют искусство, тогда все дела у нас, служителей прекрасного, идут легко! - горячо воскликнул Бенвенуто. - Обеспечьте меня материалом и я тут же примусь за работу.
   - Сколько вам потребуется золота для солонки? - спросил герцог.
   - На тысячу золотых монет.
   - Выдайте Бенвенуто тысячу старых добротных, золотых монет, - приказал Цезарио, обернувшись к Бантинели.
   - Тысячу золотых?! - с ужасом переспросил тот.
   - Да, тысячу золотых. Нет, постойте! Я забыл про задаток для Бенвенуто. Выдайте ему тысячу сто золотых монет: тысячу на солонку, сто - аванс за работу.
   - Великий боже! Мне придется открыть особое хранилище!
   - Так откройте.
   - Но это займет немало времени. Надо позвать двух моих помощников, - вы же знаете, без свидетелей нельзя открывать казну. Потом отсчитать тысячу сто золотых, потом внести записи в приходно-расходные книги и только затем в присутствии нотариуса передать эти деньги синьору Бенвенуто, - после подписания соответствующего договора, разумеется. Может быть, отложим это на завтра? Или на послезавтра? - Бантинели жалобно взглянул на герцога.
   - Опомнитесь! На дворе утро, вы все успеете сделать сегодня, - отрезал Цезарио.
   - А я пока схожу на базар и куплю что-нибудь, в чем можно унести тысячу сто золотых, - сказал Бенвенуто, откланиваясь.

***

   Выдача денег затянулась до вечера по вине одного из помощников Бантинели. Он выполнял свои обязанности крайне неспешно и, к тому же, постоянно допускал ошибки; в конце концов, Бантинели накричал на него и отстранил от дела. Бенвенуто же, обеспокоенный тем, что должен будет нести такую большую сумму денег один по незнакомому городу, попросил нерадивого помощника сходить к Роберто (троюродному брату Бенвенуто, давшему ему приют) - и позвать его с сыновьями в сопровождающие.
   Пока помощник ходил за Роберто, деньги были сочтены и договор подписан. Бенвенуто сложил полученные золотые монеты в большую крепкую корзину с двумя ручками и плотно закрыл ее крышкой.
   - Вы так и понесете деньги по улице? - спросил его Бантинели, неодобрительно глядя на эти приготовления.
   - Я навешу корзину на левую руку и закроюсь плащом; он у меня широкий, корзины не будет видно, - отвечал Бенвенуто, примериваясь, как понесет золото. - Конечно, нести тяжеловато, но зато правая рука у меня свободна, я могу легко орудовать шпагой. Кроме шпаги у меня есть кинжал, а под камзолом на мне кольчуга, которую я, на всякий случай, надел еще утром, перед тем как прийти сюда. Наконец, меня будут сопровождать четверо крепких мужчин: мой родственник и трое его дюжих сыновей, которые тоже захватят с собой оружие. Полагаю, что мы благополучно доберемся до дома.
   - Деньги теперь у вас и вы за них отвечаете, - предупредил Бантинели. - Следует заметить, что благодаря заботе его светлости о спокойствии своих подданных, воров и разбойников в нашем городе мало, но все-таки они есть. Будьте бдительны!
   - А вот и ваш помощник! - сказал Бенвенуто. - Ты позвал Роберто?
   - Да, синьор. Он скоро придет на дворцовую площадь, - сообщил помощник, но глаза его как-то странно вильнули в сторону.
   Бенвенуто со смутным подозрением посмотрел на него, однако он выглядел приличным человеком.
   - Ладно, - сказал Бенвенуто, поднимая корзину. - До свиданья, синьор Бантинели.
   - До свиданья, синьор Бенвенуто, - буркнул тот себе под нос.
   Бенвенуто вышел из ворот дворца и огляделся. Роберто нигде не было. Бенвенуто подождал с полчаса, - его брат не появился. Между тем, уже темнело, и надо было на что-то решиться: либо вернуться во дворец, либо идти к брату одному. Бенвенуто потрогал кольчугу под камзолом, поправил шпагу на боку - и направился к Роберто.
   Перейдя мост, Бенвенуто пошел вдоль реки, мимо длинных заборов торговых складов. Это место было самым опасным на всем пути: до жилья отсюда было еще далеко, взывать о помощи - бесполезно, она бы все равно не подоспела вовремя. И вот тут-то от забора отделились четыре человека в черных масках и полукольцом окружили Бенвенуто.
   Он живо вытащил шпагу и грубым голосом закричал:
   - От солдата можно поживиться только его клинком да плащом, но прежде чем их отдать, я надеюсь заставить вас дорого за них заплатить!
   Прибавив пару отборных солдатских ругательств, он смело вступил в бой с грабителями. Сражаясь с ними, Бенвенуто специально распахнул свой плащ с правой стороны: таким образом, если они были предупреждены о том, что он идет с деньгами, то могли убедиться: сумки при нем не было.
   Борьба длилась недолго; мало-помалу грабители, устрашенные яростным напором Бенвенуто, отступали, говоря при этом:
   - Да он не тот, кого мы ищем! Это какой-то сумасшедший солдат, а вовсе не ювелир! Ну его к черту, этого забияку! Бежим, ребята, а не то он нас всех переколет свой проклятой шпагой!
   - Всех перебью, как бешеных собак! - прорычал Бенвенуто и в доказательство нанес укол в бок одному из нападавших.
   - А-а-а! - завопил злоумышленник. - Он меня насквозь проколол! Помогите! На помощь, люди добрые! Убивают!
   - Ты чего орешь?! Совсем спятил?! Молчи, дурак, из-за тебя нам всем придется болтаться на виселице! - оборвали его другие разбойники и, подхватив раненого под руки, скрылись во тьме.
   Бенвенуто, еще чувствуя опасность, закричал во все горло:
   - К оружию! К оружию! Все ко мне! Режут! - и побежал к переулку, где жил его брат. Здесь навстречу ему выскочили Роберто и его сыновья, а в руках они держали ножи.
   - Бог мой! Говорил я вам, что это голос Бенвенуто! - воскликнул Роберто. - Что с тобой случилось, брат?
   - На меня напали бандиты, - вон там, у забора! - показал шпагой Бенвенуто.
   - Ах, мерзавцы! Ну, мы их догоним! Дальше моста не уйдут! - Роберто рванулся вперед.
   - Не надо, черт с ними! - остановил его Бенвенуто. - Эти четыре труса не в состоянии были отнять у одного человека тысячу сто золотых монет, которые оттягивали ему руку.
   - Тысячу сто золотых? - переспросил Роберто, а его сыновья застыли от изумления.
   - Да, тысячу сто. А разве к тебе не приходил помощник Бантинели и не передавал мою просьбу сопроводить меня от герцогского дворца до твоего дома? - спросил Бенвенуто, уже начиная понимать, кому обязан нападением разбойников.
   - Нет, никто ко мне не приходил, - замотал головой Роберто. - Я бы, конечно, немедленно явился охранять тебя, если бы знал, что ты несешь такую уйму золота. Пресвятая Дева, как же ты решился идти ночью один с такими-то деньжищами! Ты, видать, не знаешь, что у нас в городе полно воров и бандитов; сколько наш герцог не борется с ними, - все без толку. Святые угодники, да мы теперь спать не будем, денно и нощно станем караулить твое золото! Да я еще позову надежных друзей, - пусть и они придут в караул.
   - Не беспокойся, милый Роберто. В ближайшие дни я сниму для себя отдельный дом с мастерской и найму хороших подмастерьев, которые в работе искусны и в драке сильны. Деньги создают проблемы, но деньги и решают их, - сказал Бенвенуто и потряс корзиной с золотом.

***

   Соскучившись по делу, Бенвенуто работал над солонкой весело и споро. Его кипучий настрой подогревал подмастерьев, которые на лету схватывали то, что хотел от них хозяин, и выполняли его задания со старанием и тщательностью.
   Солонка состояла из двух частей: нижняя невысокая часть представляла собой овал с вогнутыми стенками, на которых были помещены, на коричневом фоне, золотые фигуры богов и богинь, а между ними располагались забавные головы морских великанов, окруженные узорами и вензелями. Крышка солонки была выполнена в виде большого выпуклого овала; на нем, на синей рифленой поверхности океана золотом были выведены туловища морских животных, держащих на себе изящнейший ковчег с чеканкой, росписью и драгоценными камнями по стенкам. По двум сторонам ковчега, лицом друг к другу, восседали обнаженные Посейдон и Афродита, самым искусным образом отлитые из золота. Посейдон в одной руке держал трезубец, а другой управлял конями повозки, на которой сидел; Афродита, прикрывая левой рукой грудь, правую откинула вниз, где находился золотой храм с четырьмя колоннами, на портале которого была помещена еще одна маленькая женская фигура.
   Когда Бенвенуто закончил солонку, он представил ее на суд герцогу. Цезарио, которому доложили о приходе Бенвенуто, немедленно принял его.
   - Добрый день, маэстро, - сказал герцог, встречая Бенвенуто в дверях кабинета. - Что это у вас за сверток? Попробую отгадать: вы, наверно, принесли новую модель солонки? С нетерпением хочу ее увидеть; если и первая модель была прекрасна, то вторая, должно быть, выше всяческих похвал. Покажите же мне ее, Бенвенуто, дайте восхититься вашим талантом!
   - Нет, ваша светлость, - отвечал Бенвенуто, развертывая сверток. - Мне очень жаль, но вы ошиблись. Я не стал делать вторую модель; в надежде на ваше снисхождение я изготовил солонку по первому образцу, внеся в него кое-какие изменения.
   - Вы хотите сказать, что принесли уже готовую вещь? - изумленно спросил Цезарио. - Да вы шутите, - никто на целом свете не сможет выполнить такую сложную работу за столь короткий срок!
   Бенвенуто протянул герцогу солонку:
   - Тем не менее, вот она, ваша светлость.
   Цезарио принял солонку из рук Бенвенуто и понес к окну, чтобы рассмотреть на свету. С жадным любопытством он стал поворачивать ее и ощупывать пальцами, восхищенно качая при этом головой.
   - Вы - гений, Бенвенуто, вы - гений! - промолвил он. - Бантинели! Бантинели! Позовите кто-нибудь Бантинели! Хочу, чтобы и он посмотрел на это чудо.
   - Вы звали меня, ваша светлость? - в кабинет вошел запыхавшийся мажордом.
   - Да, Бантинели. Вы прожужжали мне все уши, говоря, что я назначил слишком высокое жалование для Бенвенуто. Взгляните-ка на это! Ну, что вы скажите теперь? - герцог протянул мажордому солонку.
   Бантинели насупился и недовольно проговорил:
   - Я не знаток искусства, ваша светлость, но мне кажется, что тут слишком много всего. Да, слишком много, - потому и ушло столько золота на эту солонку.
   - Ах, Бантинели, Бантинели, - укоризненно протянул герцог, - неужели вы не понимаете, что одна эта вещица обессмертит имя Бенвенуто, даже если бы он больше ничего не сделал в своей жизни. А заодно с ним я войду в историю; пусть забудутся все мои дела, но то, что эту солонку Бенвенуто изготовил для меня, не забудется никогда. Возможно, при упоминании моего имени потомки скажут: "А, герцог Цезарио! Ну, как же, - это тот, для которого Бенвенуто сделал свою удивительную солонку!".
   Бантинели недоверчиво хмыкнул, а Бенвенуто с благодарностью поклонился герцогу:
   - Спасибо, ваша светлость, за добрые слова, но думаю, что вы останетесь в памяти потомков не только из-за моей солонки, но и по своим великим делам.
   - Вы мне льстите, маэстро, но и я благодарю вас за добрые слова, - шутливо поклонился в ответ герцог.
   - А если бы у вас украли золото? - буркнул Бантинели, обращаясь к Бенвенуто. - Сидеть бы вам в темнице до конца ваших дней. Как вы могли быть таким неосторожным? Разве я вас не предупреждал?
   - Ладно, Бантинели, что вы вспоминаете о том, что прошло! - прервал его герцог. - Ваш помощник во всем признался и в ближайшее время будет повешен. Грабителей мне тоже обещали поймать и повесить, - так о чем здесь толковать? Слава богу, что все закончилось благополучно; впрочем, мессера Бенвенуто не так-то легко ограбить! Говорят, вы задали бандитам хорошую взбучку, маэстро?
   - Когда на меня нападают, я защищаюсь, - ответил Бенвенуто.
   - У вас это хорошо получается! - подхватил Цезарио. - А ваш побег из тюрьмы? Святейший Алессандро до сих пор не может прийти в себя, он просто лопается от бешенства при упоминании о вас. Знаете что, Бенвенуто, приходите на бал, который я устраиваю в будущую субботу. Вы будете на нем одним из самых почетных гостей.
   - Стар я для балов, ваша светлость, - сказал Бенвенуто, показывая на седые волосы на своей голове и бороде.
   - Вы стары? Перестаньте прибедняться, вы дадите фору любому из молодых кавалеров, - засмеялся герцог. - А еще ваша слава, ваш талант, - дамы и так уже пеняют мне, что я прячу вас от женского общества. Итак, я жду вас в субботу, - я постараюсь, чтобы все ваши грустные воспоминания забылись.

***

   По случаю бала все парадные помещения дворца Цезарио были открыты для гостей.
   Просторные залы, где было освобождено место для танцев, продувались легким весенним ветром. Между висящими на стенах медальонами, на которых среди античных мыслителей и героев были изображены герцог Цезарио и его отец, вились длинные гирлянды из свежих цветов. Мраморные лоджии, окруженные живой изгородью, были уставлены столами с прохладительными напитками, фруктами и сладостями; более основательные закуски, а также вина должны были подаваться на ужине в герцогском парке.
   Этот парк по праву считался самым большим в стране: длина его центральной аллеи составляла более мили. Везде росли кипарисы и магнолии; повсюду были разбиты цветники, а дорожки между ними вымощены керамической плиткой. Вдоль каждой аллеи тянулись заросли жасмина и розмарина, среди которых высились превосходные скульптуры и полукруглые портики с каменными скамьями внутри. На боковых аллеях стояли четыре павильона разной величины, увенчанные золочеными статуями греческих богов; свинцовые крыши павильонов покоились на белоснежных мраморных колоннах, а пол был выложен мозаикой. В парке были и шесть бассейнов из мрамора, кипевшие хрустальной водой, которая лилась из пасти золотых львов.
   ...В ожидании ужина дамы и кавалеры гуляли по аллеям парка, посматривая на слуг, которые носили блюда с едой на длинный стол, занимавший всю площадку под окнами дворца. Герцог Цезарио пока не появился здесь, - он продолжал встречать запоздавших гостей в парадном зале. Появления герцога ждали с большим нетерпением еще от того, что не знали, кого он выберет хозяйкой бала.
   Бенвенуто с большим интересом рассматривал гостей, - он слышал, что герцог не терпел, когда кто-либо из его приближенных становился слишком богатым и могущественным. Бывали случаи, что после бала у герцога такой человек внезапно заболевал и умирал, а все его имущество отходило Цезарио. Однако по лицам присутствующих нельзя было сказать, что они чего-то опасались: все они выглядели спокойными и веселыми.
   Наконец, Цезарио, одетый в свои любимые алые и белые цвета, появился в парке и у женщин вырвался вздох разочарования, - герцог шел под руку с юной Джеролимой, связь с которой он поддерживал в течение последнего года. Следовательно, герцог не собирался выбирать себе новую любовницу, и дамы были этим разочарованы, потому что одни втайне надеялись завладеть сердцем Цезарио, а другие - посплетничать по поводу этого.
   После ужина в парке началось грандиозное театрализованное представление с музыкой, пением, балетом, пушечными выстрелами и фейерверком. Все это организовал и придумал Якобо - инженер герцога. Красочные декорации, которые были установлены на центральной аллее, сменяли одна другую, приводимые в движение конной тягой через канаты и специальные колеса. На всякий случай конюхи держали наготове нескольких дополнительных лошадей; эти лошади, приученные к шуму и грохоту праздничного действия, стояли вначале тихо, но затем жеребцы стали взыгрывать с кобылами, а после начали за них между собой сражаться, кусаться и бить копытами друг друга, нанося серьезные раны. Конюхи пытались удержать жеребцов, но не справились с ними и, отбежав в сторону, лишь напрасно щелкали кнутами.
   Эта сцена привлекла к себе всеобщее внимание. Цезарио и Джеролима от души смеялись, наблюдая за битвой распаленных жеребцов. Хохотали и гости герцога, заметно повеселевшие после ужина и танцев.
   - Ну, теперь начнется потеха! - сказала молодая веселая вдовушка Изабелла, оттеснившая от Бенвенуто прочих синьор, желавших с ним познакомиться. - Как только закончится театральное зрелище, его светлость пригласит избранных им особ в большой парковый павильон, и вот там-то состоится представление поинтереснее! Может быть, и вы, маэстро Бенвенуто, удостоитесь чести быть приглашенным туда. Вы же гений, а наш герцог ценит гениальных людей. О, маэстро Бенвенуто, вы не прогадали, приехав к нам! Поверьте мне, вас ждет здесь столько интересного, столько нового.
   Она призывно улыбнулась Бенвенуто, томно прикасаясь веером к своей полуобнаженной груди и поправляя складки на широкой вишневой юбке.
   - Я всегда стремлюсь к новизне, - ответил Бенвенуто, целуя руку Изабеллы.
   - Тогда мы с вами родственные натуры, - проговорила вдовушка, глядя Бенвенуто прямо в глаза.
   - Однако мы еще не так близки, как хотелось бы, - возразил он, не отпуская ее руки.
   - Но кто нам мешает сблизиться еще больше? - шепнула ему Изабелла.
   - Мессер Бенвенуто! - раздался за их креслами голос слуги. - Его светлость приглашает вас после представления в большой парковый павильон.
   - Что я вам говорила! - воскликнула Изабелла.
   - А моя дама? - спросил Бенвенуто слугу. - Она может пойти со мной?
   - Разумеется, мессер Бенвенуто. Вы вправе привести с собой кого вам будет угодно, - поклонился ему слуга.
   - Вы пойдете со мной, моя красавица? - Бенвенуто посмотрел на Изабеллу.
   - С вами я пойду даже в ад, - горячо сказала она.
   - Вот было бы там весело! - засмеялся Бенвенуто.
   - У его светлости будет веселее, - произнесла Изабелла с загадочной улыбкой...
  

Часть 3. Политика как состояние души. Положительные и отрицательные черты реалистического изображения политических деятелей. О том, как ни стихия, ни болезнь не могут справиться с творческим порывом. О том, как бывает неблагодарна власть, и как она умеет благодарить

  
   Бенвенуто трудился над бюстом герцога Цезарио. Работа не клеилась: Бенвенуто никак не мог отобразить характергерцога, поскольку не понимал его до конца. В поведении Цезарио часто проявлялись такие противоречивые качества, что трудно было разобраться, какие из них основные, а какие - второстепенные.
   Для того чтобы хоть как-то разобраться в этом, Бенвенуто попросил герцога дольше позировать ему и рассуждать при этом на разные темы. Цезарио охотно согласился и теперь почти ежедневно беседовал с Бенвенуто о всякой всячине, пока тот лепил из глины его изображение.
   - Как я управляю людьми, спрашиваете вы? - говорил герцог. - Да очень просто, - я не стараюсь их переделать, а просто использую их слабости в своих интересах. Этому я научился от отца; а вот мой дед был идеалистом и требовал, чтобы его подданные строго соблюдали предписанные заповеди, не грешили, не подличали, не предавали, не обманывали, не крали - и так далее, и так далее! Он страшно злился, когда видел, что кто-то ведет себя неподобающим образом, воспринимал это как личную обиду и жестоко карал провинившегося. В его замке были страшные подвалы с камерами пыток и глухими склепами.
   Много лет дед работал над улучшением людского нрава, но, конечно, потерпел неудачу. В итоге он отчаялся, впал в злейшую ипохондрию, затворился ото всех и умер в полном одиночестве.
   Я не таков; я отлично понимаю, что без людских пороков не было бы ни государства, ни политики. Людские пороки - фундамент власти, поэтому, кстати, непорочная власть - такой же абсурд, как девственница в борделе. Подумайте, Бенвенуто, - если бы люди стали добродетельными, честными и порядочными, то зачем им была бы нужна власть над собой? Они тогда сами мирно решали бы все свои вопросы; никому не пришло бы в голову причинить зло другому человеку или господствовать над ним. Но такое невозможно, разве что когда установится Царствие Божье на земле, - до тех же пор принципы правления будут всегда одинаковыми.
   Вы хотите знать, маэстро, что это за принципы? Пожалуйста, - вот несколько из них. Принцип первый. Из толпы, враждебной мне, сделать толпу, восторгающуюся мною. Для этого вначале надо разъединить враждебную мне толпу, выдернув из нее вожаков. Узнать их несложно: они или сами выдают себя своим поведением или особым отношением к ним людей. Но как выдернуть их из толпы, спросите вы? О, здесь существуют разные способы, в зависимости оттого, что представляют собой эти магнетические личности! Одних можно приблизить к власти; других можно запугать или сделать пугалом; а от третьих, увы, приходится избавляться физически.
   Лишенная своих вождей толпа готова распасться, но не в интересах правителя допустить ее распад, ибо легче управлять большим стадом, чем разбредшимися баранами. Поэтому, уничтожив враждебность ко мне толпы, я должен сам стать ее вожаком, - но как этого добиться, предвижу я ваш вопрос? Опять-таки несложно: вы даже представить себе не можете, как мало нужно людям, чтобы почувствовать себя счастливыми! Дайте им чуть-чуть того, дайте им чуть-чуть этого, а вдобавок обещайте как можно больше, - и они будут молиться на вас! Враждебно настроенная толпа превратится в толпу, восторгающуюся вами.
   Принцип второй. Никогда не забывайте, что обман, притворство, тайна, - это каркас, перекрытия и балки здания политики. Если говорить об обмане, то власть не обманывает народ, она просто изъясняется с ним на понятном ему языке, как взрослый изъясняется с ребенком, используя слова, понятные детскому уму. Теперь о притворстве. Притворяются все, - мы являемся тем, чем кажемся; мы не то, что есть на самом деле. К сожалению, нельзя воспретить притворяться, иначе я издал бы строжайший указ на сей счет, дабы никто из моих подданных не прятал свою истинную личину. Но в любом случае я притворяюсь лучше, чем они, - я просто обязан притворяться лучше них, чтобы они меня не перехитрили. Сколько раз я казался хмурым, когда мне хотелось смеяться, и смеялся, когда на душе кошки скребли! Я скрывал ненависть под добротой, угрозу - под приветливостью, жестокость - под лаской. Я был ласков с теми, кого задумал уничтожить, и суров, когда хотел возвысить кого-нибудь. Я делал вид, что силен, не имея силы, - и притворялся слабым, накопив ее. Я хорошо притворяюсь, доказательством чему является то, что я сейчас жив и беседую с вами, - а где мои враги? В моем герцогстве их не осталось, - даст бог, не останется и во всей стране!
   Теперь о тайне. Государство не может существовать без тайны, оно становится уязвимым... Почему вы улыбаетесь, маэстро?
   - Я уже слышал такие рассуждения от моего друга Андреа, - сказал Бенвенуто.
   - Андреа? Он ваш друг? - удивился Цезарио.
   - Да, ваша светлость, я знал его еще тогда, когда он был художником, а перед приездом к вам я узнал Андреа-естествоиспытателя. Я был у него дома и получил огромное удовольствие от этого посещения, - засмеялся Бенвенуто.
   - Значит, вам повезло больше, чем мне, - произнес герцог с некоторой завистью, не заметив подвоха в словах Бенвенуто. - Я знаю Андреа только по переписке. Он иногда присылает мне трактаты с результатами своих исследований. Смелые мысли и смелые опыты! Я оказываю ему кое-какую помощь, - но мне приходится прятать его записки от священников, дабы меня не заподозрили в еретичестве...
   Хорошо, стало быть, о важности тайны в государственных делах мы говорить не будем, раз вам и так об этом известно. Поговорим о коварстве, - это еще один из принципов управления. Правителю приходится быть коварным, - нарушать обещания, идти на клятвопреступление, нападать на вчерашних союзников, заключать с врагами договоры, вечные на бумаге и кратковременные в действительности. Незыблемыми остаются лишь три правила: сохранение моей власти, укрепление моей власти, расширение моей власти. Во имя этого я готов на любое коварство. Вот, пожалй, главное, из науки управления.
   - Да, ваша светлость, тяжело вам жить, - сказал Бенвенуто. - Из-за власти вы губите душу. Уж на что я не святой, но я-то души своей не погубил. Грешить, я, конечно, грешу, но Господь, слава ему во веки веков, не позволяет мне перейти предел. Мой духовный отец аббат Джеронимо, давно пребывающий в раю, всегда верил в мое высокое предназначение. "А у кого оно есть, того Бог оберегает", - говорил мне Джеронимо.
   - Так вы считаете, что у меня нет высокого предназначения? - спросил герцог, нахмурившись.
   - Бог знает, - не смутился Бенвенуто и не отвел глаза.
   Цезарио несколько мгновений пристально смотрел на него, а потом вдруг улыбнулся.
   - Вы и вправду отважный человек, - сказал он. - Никто из моих подданных, - да что там подданных! - никто из моих врагов не посмел бы сказать мне такое! Впрочем, вы правы: Бог знает, а время покажет. А может быть, мое предназначение в том, чтобы поощрять ваш талант, Бенвенуто? Может быть, всё что я делал, было только подготовкой к встрече с вами?
   Цезарио оглушительно рассмеялся.
   - Кстати, насчет грехов, - как поживает веселая вдова Изабелла? - спросил он, не переставая смеяться.
   - Должно быть, хорошо. Мы были вместе с неделю после праздника, а потом она так увлеклась некоей молодой красоткой, которая присоединилась к нам еще на том памятном вечере у вас в павильоне, что увезла ее в свое поместье, и с тех пор я больше не видел свою веселую вдову, - отвечал Бенвенуто в тон герцогу.
   - Ах, Изабелла, Изабелла! - снова расхохотался Цезарио. - Двух мужей уморила она неутолимой плотской жаждой, а теперь за женщин принялась! Вам, однако, повезло, маэстро, - останься она с вами, неизвестно, кто бы кого уходил: вы ее своей неистовостью, или она вас своей ненасытностью. Ничего, мессер Бенвенуто, при моем дворе вы найдете множество прехорошеньких фрейлин. Если захотите, можете взять двух или трех, - да хоть целый гарем набирайте, коль возникнет у вас такое желание.
   - Нет, благодарю, ваша светлость, - поклонился Бенвенуто. - Фрейлины слишком дорого обходятся, а я привык к женщинам простым и нетребовательным. У меня как раз сейчас живет в доме подобная синьора, которую я взял для ведения хозяйства и вполне доволен ею.
   - Отлично, маэстро, вы умеете устраиваться. Предлагаю на сегодня закончить нашу беседу: я устал позировать и меня ждут дела, - Цезарио позвонил в колокольчик, вызывая слуг. - Приходите завтра, мессер Бенвенуто, с утра пораньше. Целый день я буду в вашем распоряжении.
   - Вы примерный натурщик, ваша светлость, - сказал Бенвенуто. - Такими темпами мы быстро закончим ваше изображение в глине, а уж отлить его в бронзе - проще простого.

***

   На открытие бюста герцога собрался весь город. Бюст был установлен на гранитном пьедестале посреди дворцовой площади; здесь толпились приближенные Цезарио, а на окрестных улицах простой люд дожидался своей очереди, чтобы посмотреть на изваяние.
   После того как с бюста сдернули закрывавшую его холстину, Цезарио подошел к нему вплотную и принялся внимательно разглядывать. Придворные тоже разглядывали бюст и молчали, не смея выразить собственное мнение. Для Бенвенуто это молчание стало тягостным.
   - Ну как, ваша светлость? Что вы скажете о моей работе? - спросил он с некоторой тревогой.
   - Так вот я каков! - сказал герцог, продолжая рассматривать бюст. - Должен признать, мессер Бенвенуто, что вам удалось схватить главные черты моего характера. Ваша работа показывает меня прежде всего повелителем, - и это справедливо. Ваш герцог Цезарио властен, что подчеркивается гордой посадкой его головы; грозен, о чем свидетельствует его свирепый взгляд; надменен, как это видно из выпяченного вперед подбородка; коварен, что следует из его зловещей полуулыбки. Но если бы вы остановились лишь на этих качествах, то, в лучшем случае, у вас получился бы выспренний и надутый князек, а в худшем случае - карикатура на Цезарио. Но вы сумели отразить в моем облике еще и ум - тут говорит о нем высокий лоб со складкой над переносицей; любовь к жизни, - не пойму, через губы, что ли, вы это показали: они такие сочные и пухлые. Видна также отвага Цезарио, - волосы у него откинуты назад, как от сильного дуновения ветра, отчего герцог похож на всадника, летящего навстречу опасности. В общем, удивительный человек ваш Цезарио, - хотел бы я быть похожим на него!
   Герцог расхохотался и вслед за ним засмеялись его придворные.
   - Поблагодарите мессера Бенвенуто! - приказал он им. - Маэстро создал бронзового Цезарио, который на века переживет Цезарио настоящего.
   Придворные немедленно принялись восхвалять работу Бенвенуто, бурно выражая свой восторг и восхищение перед его талантом.
   - А вы что же, Бантинели? - сказал герцог, завидев кислую физиономию своего мажордома. - Или вам не понравился бюст?
   - Я мало разбираюсь в искусстве, ваша светлость, но мне думается, что ваше изображение чересчур откровенно, - отвечал Бантинели с полупоклоном.
   - Как это понимать? - насторожился Цезарио.
   - Надо ли показывать всем истинные черты вашей натуры, мой герцог? Вы сами говорили мне, что правитель всегда должен оставаться таинственным, непонятным как для врагов, так и для друзей. Не лучше ли было бы синьору Бенвенуто изобразить вас в каком-нибудь ином виде, - к примеру, в облике императора Августа, - и придать вашему лицу отвлеченное выражение? - сказал Бантинели.
   - А для того чтобы мои подданные поняли, что это я, пришлось бы еще написать на пьедестале крупными буквами: "Герцог Цезарио", - иронически подхватил герцог. - А мой преемник мог бы просто замазать эту надпись и нанести поверх нее свое имя, - и также поступали бы все мои потомки. Нет уж, пусть бронзовый Цезарио будет Цезарио истинным, тем Цезарио, который предстанет перед будущими поколениями. А мне бронза вреда не принесет... Вы же, мой Бантинели, позаботьтесь о выплате мессеру Бенвенуто двухсот золотых за мой бюст.
   - Как, ваша светлость? Двести золотых?! Да вы, видно, забыли, что платите ему жалование: девятьсот золотых в год! - вскричал Бантинели с неподдельным возмущением.
   - Я помню, кому и сколько я плачу, и повторяю вам: вы заплатите мессеру Бенвенуто двести золотых в качестве вознаграждения за работу над моим бюстом, - сказал герцог резко и повелительно.
   - Слушаюсь, ваша светлость, - покорно склонился перед ним Бантинели, не забыв, однако, тяжело вздохнуть.
   Цезарио с досадой отвернулся от него и подозвал к себе Бенвенуто, которого наперебой продолжали поздравлять придворные:
   - Мессер Бенвенуто! Будьте любезны, подойдите ко мне!.. Повторяю, я очень доволен бюстом и назначаю вам вознаграждение за него, - сказал Цезарио, когда Бенвенуто подошел. - Более того, я предоставляю вам право самому выбрать тему вашей следующей работы. У вас есть какие-нибудь задумки?
   - Да, ваша светлость. Во-первых, я хотел бы изготовить большее настенное распятие, - Бенвенуто вопросительно посмотрел на герцога.
   - Распятие? - удивился тот. - Но почему распятие?
   - Когда я, будучи совсем еще молодым человеком, уезжал из Флоренции, я обещал моему духовному отцу - настоятелю монастыря Святой Марии аббату Джеронимо, о котором я вам рассказывал, - что обязательно изготовлю большое прекрасное распятие вместо старого и ужасного, висящего на стене его кельи. Перед памятью Джеронимо я обязан изготовить это распятие.
   - Похвально, что вы верны данному вами слову, но вряд ли вам удастся в ближайшее время вернуться во Флоренцию и водрузить распятие в том монастыре, о котором вы говорите. Я предлагаю отложить пока осуществление вашего обещания и подумать над иной работой.
   - Хорошо, ваша светлость, - согласился Бенвенуто, стараясь скрыть разочарование. - Тогда у меня есть второй проект. Ваш парк украшают скульптуры на манер античных; они сделаны из мрамора, а я берусь отлить из бронзы подобную и даже лучшую скульптуру.
   - О, это интересно! - воскликнул Цезарио. - Но разве бронзовая скульптура может быть лучше и красивее, чем мраморная?
   - Ваша светлость, я никогда не бросаю слов на ветер! Если я говорю, что моя бронзовая скульптура будет лучше мраморной, значит, я уверен в этом! - запальчиво ответил Бенвенуто.
   - Посмотрим, - сказал Цезарио, посмеиваясь. - А какой сюжет вы собираетесь использовать?
   - Из греческих мифов, ваша светлость. Персей, победивший горгону Медузу. Это намек на вашу будущую победу над проклятым папой.
   - Т-с-с! Потише, мессер Бенвенуто! Вы забыли, о государственных секретах? - герцог приложил палец к губам. - Что же, сюжет мне нравится; дерзайте, маэстро, и да поможет вам Великий Творец, создавший всё сущее!

***

   Для работы над Персеем требовалась обширная подготовка. Прежде всего, надо было купить новый дом для устройства в нем большой мастерской со всеми необходимыми приспособлениями. К счастью, в покупке такого дома помог герцог Цезарио, распорядившийся приобрести для Бенвенуто выбранное мастером помещение. Заодно герцог велел Бантинели заплатить за переоборудование этого дома под мастерскую, но скаредный казначей выдал Бенвенуто столь ничтожную сумму, что три четверти расходов тому пришлось нести самому.
   Ничуть не огорчившись этим обстоятельством, в надежде возместить понесенные расходы в будущем, Бенвенуто с воодушевлением принялся за переустройство доставшегося ему дома: со своими подмастерьями он ломал мешавшие внутренние перегородки, таскал известь и кирпичи для укладки новых стен, работал подручным у каменщиков и плотников.
   От перенапряжения у Бенвенуто разболелась поясница. Он вынужден был прекратить свое участие в строительстве, но не желая сидеть без дела, изготовил тем временем по заказу Цезарио золотой пояс для Джеролимы. Пояс был украшен драгоценными камнями и причудливыми узорами; он очень понравился Джеролиме и герцогу Цезарио.
   Между тем, строительство новой мастерской было закончено, можно было приступать к отливке Персея. Предварительно Бенвенуто, как было принято, сделал в натуральную величину модель скульптуры из воска и показал ее герцогу. Бенвенуто изобразил Персея в своей излюбленной манере, - герой делал шаг вперед, поднимая отрубленную голову Медузы левой рукой, а в отведенной назад правой руке он держал меч; под пятами у юноши застыло изогнутое обезглавленное тело горгоны.
   Цезарио полностью одобрил замысел мастера, но выразил сомнение, - удастся ли изготовить такую сложную композицию методом литья? Бенвенуто отвечал герцогу, что продумал способ отливки и не сомневается в удаче, - после чего Цезарио в шутку благославил его на работу.
   Вернувшись в мастерскую, Бенвенуто принялся за отливку Медузы. Приготовив особым способом глину для литейных форм, он изготовил фигуру Медузы сначала на пробу, но она вышла так хорошо, что можно было не переделывать. Бенвенуто лишь сгладил резцом и молотком некоторые незначительные неровности, - и пригласил герцога посмотреть на Медузу. Последние сомнения Цезарио развеялись; таким образом, Бенвенуто с легким сердцем взялся за отливку Персея.
   Здесь очень важно было обеспечить сильный и продолжительный жар в печи, поэтому Бенвенуто попросил Бантинели, чтобы были закуплены несколько поленниц сухих дубовых дров. Однако казначей по своему обыкновению тянул с выдачей денег, тогда Бенвенуто заплатил за дрова из собственного кошелька.
   Получив топливо, Бенвенуто покрыл восковую фигуру Персея глиняной оболочкой, скрепленной железной арматурой, а потом принялся легким огнем выплавлять воск, который изливался через многочисленные маленькие отверстия в глиняной покрышке. Извлекши воск, Бенвенуто построил вокруг получившейся формы для отливки специальную печь с поддувалом из кирпичей, положенных один на другой так, что между ними образовалось множество просветов, - сделано же это было с той целью, чтобы огонь мог свободно всюду проникать. Два дня и две ночи форма медленно обжигалась в печном жару, после чего, дав ей остыть, Бенвенуто с помощью ворота и крепких канатов осторожно ее поднял, потихоньку переместил в отрытую для литья яму, где и уложил со всеми предосторожностями. Затем подмастерья забросали яму землей, а Бенвенуто в соответствии со своими рисунками и расчетами провел от печи к форме литейные каналы, по которым должна была течь расплавленная бронза.
   Уложив бронзовые слитки в печь так, чтобы пламя обнимало каждый из них по возможно большей площади, Бенвенуто сказал своим подмастерьям:
   - Ну, начнем с божьей помощью! Смотрите, теперь не зевать! Закидывайте в печь дрова, - жару дайте, как можно больше жару!
   Огонь загудел и рванулся в трубу, печь стала быстро накаляться.
   - Дрова, дрова, дрова, дрова! - кричал Бенвенуто, торопя работников и сам подбрасывая поленья в печку. - Не давайте огню ослабевать! Жару! Жару!
   Скоро в мастерской сделалось невыносимо душно, но Бенвенуто и его подмастерья продолжали поддерживать сильный огонь в печи. Она топилась уже два или три часа, как вдруг один из работников, вышедший во двор по нужде, прибежал оттуда с отчаянным криком:
   - Мастер! Беда! Пожар! У нашего дома крыша загорелась!
   Услышав это, подмастерья побросали дрова и кинулись, было, к дверям, но замерли, как вкопанные, при страшном крике Бенвенуто:
   - Назад! Назад, сучьи дети!
   - Но, мастер, крыша обрушится и мы все здесь погибнем, - осмелился возразить ему Бернардино, его ближайший помощник.
   - Молчать! - рявкнул на него Бенвенуто. - Никто не погибнет до того часа, когда ему суждено погибнуть. Поглядите в окно: идет большая туча, скоро начнется дождь, - он зальет горящую крышу, а мы будем продолжать плавку. Клянусь всеми святыми, я никому не позволю выйти отсюда и погубить моего Персея! Что вы застыли соляными столпами? Подкидывайте дрова, говорю я вам!
   Подмастерья, с опаской посматривая на тлеющий потолок, вернулись к работе; скоро, действительно, пошел дождь и потушил пожар на крыше. Бенвенуто еще раз выглянул в окно и от досады ударил кулаком по стене.
   - Проклятый дождь! Тебе надо было только погасить огонь на крыше, но не заливать печь, - сказал он. - Кидайте, кидайте дрова! - крикнул он работникам. - Чертов дождь льет не переставая. Не позволяйте печи остыть!
   ...К вечеру Бенвенуто устал до изнеможения. Внезапно его стала трепать жесточайшая лихорадка, - такое случалось с ним и раньше в минуты сильного душевного напряжения, но сейчас его колотило столь ужасно, что он вынужден был подозвать к себе Бернардино и сказать ему:
   - Дорогой Бернардино, следуй в точности плану, который я тебе объяснил, и действуй со всевозможной поспешностью, так как металл скоро будет уже готов. Тогда вскройте литейные проходы, кочергами пробейте втулки в печи, и я уверен, что форма скоро заполнится. А мне так нездоровится, как никогда от самого рождения, и, право, я боюсь, что через несколько часов меня уже не станет на этом свете.
   Кое-как дотащившись до постели, Бенвенуто без сил упал на нее.
   - Что с вами, синьор? - спросила его служанка Фьора, напуганная жалким видом Бенвенуто. - На вас лица нет!
   - Увы, я умираю! Завтра утром меня уже не будет в живых, - сказал он ей. - Не забудь отнести еды и немного вина моим работникам.
   - Да что вы, синьор, с ума сошли! - воскликнула она. - Вы просто устали, скоро у вас все пройдет.
   - Нет, моя милая Фьора, я чувствую приближение смерти, - возразил Бенвенуто слабым голосом, закутываясь в одеяло.
   - Полно глупости говорить! - прикрикнула она на него, но не смогла удержать слез, и, наклонившись над Бенвенуто, покрыла его лоб поцелуями.
   Лихорадка у Бенвенуто всё возрастала. Фьора всю ночь не отходила от постели хозяина перемеживая заботы о нем с горячими молитвами о его выздоровлении.
   Утром к Бенвенуто пришел Бернардино.
   - Как вы, мастер? - спросил он, избегая его взгляда.
   - Плохо. Но почему у тебя такое скорбное лицо? Я ведь пока не умер, - сказал Бенвенуто.
   - Синьор Бенвенуто, я пришел с недоброй вестью, - проговорил Бернардино заунывно и мрачно, словно объявляя осужденному смертный приговор. - Ваша работа погибла и ничем на свете ее не поправишь.
   Услышав это, Бенвенуто сбросил одеяло и вскочил с кровати.
   - Негодяи! - завопил он так, что его слышно было на улице. - Это измена! Но я спасу своего Персея раньше, чем умру!
   Оттолкнув пытавшуюся удержать его Фьору, наградив тумаками Бернардино, он в одной ночной сорочке побежал в мастерскую. Его работники со страхом встретили его.
   - Послушайте, - закричал он им, - так как вы не захотели или не сумели последовать отданным мной приказаниям, то повинуйтесь мне хоть теперь, когда я самолично стану руководить дальнейшей работой! Но пусть никто из вас не рассуждает, ибо сейчас мне нужны ваши руки, а не советы!
   - Приказывйте, мастер! - в один голос воскликнули подмастерья. - Мы станем повиноваться всем вашим приказаниям, пока в вас есть хоть капля жизни.
   Бенвенуто подскочил к печи и увидел, что металл совсем загустел. Тогда, бросившись к поленнице, Бенвенуто схватил толстые дубовые поленья, дающие самый сильный жар, и тотчас же наполнил ими печку. Вскоре там развился адский огонь; загустевший металл стал разжижаться и засиял; одновременно вновь начал тлеть потолок мастерской, а со двора прокричали, что опять загорелась крыша.
   - Трое человек - тушить пожар! - приказал Бенвенуто. - Дождь наполнил водой все бочки, таскайте ее ведрами на крышу и заливайте пламя! Остальные - помогают мне! Несите сюда вон ту большую болванку олова и бросайте ее в печь!
   Повинуясь указаниям Бенвенуто, каждый из подмастерьев работал за двоих, да и сам он не отставал от своих работников, - его лихорадка бесследно прошла. Дело успешно продвигалось, но вдруг раздался взрыв, словно молния мелькнула в мастерской: взорвалась крышка печи, не выдержав нагрева. Бронза стала выливаться на пол, работники с испугом уставились на Бенвенуто, не зная, что предпринять.
   - Пробивайте втулки в печи, открывайте устья литейных каналов, будем заливать форму! - быстро распорядился он и, взяв кочергу, начал пробивать одну из втулок.
   Через минуту металл полился в форму. Подмастерья радостно загалдели, но Бенвенуто с тревогой сказал:
   - Скорость литья недостаточная. Видимо, не хватает бронзы в печи. Бегите по всем комнатам, собирайте оловянную посуду, - блюда, чашки, тарелки, все что есть, - и тащите сюда!
   Побросав все нашедшееся в доме олово в печь, Бенвенуто впервые за утро вздохнул спокойно, ибо увидел, что бронза сделалась совершенно жидкой, и форма хорошо наполняется ею. Он перекрестился и с воодушевлением произнес:
   - Благославен будь, о Боже! Воистину ты всемогущ!..
   После того как форма заполнилась, Бенвенуто снова отправился в постель, - и так хорошо выспался и отдохнул, как давно не отдыхал. Проснулся он далеко за полдень и почувствовал зверский аппетит.
   - Фьора! Фьора! - позвал он. - Где ты, моя кошечка? Покорми меня чем-нибудь, я жутко проголодался!
   - И этот человек прошлой ночью собирался умирать? - со смехом сказала Фьора, войдя к нему с подносом с едой. - Я так и подумала, что вы захотите покушать, когда проснетесь, поэтому зажарила для вас жирного каплуна.
   - Давай его скорее! - воскликнул Бенвенуто. - И хлеба, и сыра, и зелени, и вина! У меня такое ощущение, будто я не ел неделю!
   - Видно, ваша лихорадка испугалась и убежала, увидев, как вы утром в дьявольском бешенстве понеслись в мастерскую, раздавая тумаки направо и налево. Решила, видать, что и ей от вас достанется, как мне досталось, - Фьора показала синяк на своем плече.
   - Прости, ласточка моя. Дай мне только поесть, и я заглажу свою вину перед тобой, - обнял ее за талию Бенвенуто.
   - Нам никто не помешает, прости меня Святая Инесса за прегрешения! - прижала его голову к своей груди Фьора. - Все ваши работники пошли на базар, чтобы закупить глиняную посуду вместо оловянной, которую вы расплавили.
   - Ну так быстрее снимай платье! Я поем в одну секунду и постараюсь ублажить тебя, как следует, - сказал Бенвенуто, весело подмигивая ей.

***

   Дав бронзе остыть, Бенвенуто начал мало-помалу открывать статую. Оказалось, что вся отливка получилась очень удачной: по счастливой случайности, бронзы, находившейся в печке, хватило в точности на всю скульптуру за исключением пятки и пальцев правой ноги Персея, которые Бенвенуто с легкостью приплавил к скульптуре. Всего удивительнее было то, что голова Персея, также как и голова Медузы в его руке, - вышли превосходно и не требовали никакой дополнительной обработки.
   После золочения и лакировки скульптуры, Бенвенуто принялся за отливку небольших статуэток Юпитера, Меркурия, Минервы и Данаи, которые решил разместить по четырем сторонам постамента. Три первые божества Бенвенуто часто изображал и ранее в различных своих работах, а над Данаей ему пришлось потрудиться, потому что он хотел показать молодую прекрасную женщину, чье тело достигло совершенства после рождения ребенка, - идеал красоты материнства. Литье всех этих фигур вышло отлично; теперь оставалось лишь припаять их к постаменту и водрузить на него Персея.
   Бенвенуто отправился к герцогу, дабы узнать у него, где будет установлена скульптура, куда перевезти все ее части. Обыкновенно, стоило Бенвенуто прийти, как Цезарио сразу принимал его, но в этот раз Бенвенуто три часа просидел на окружающей дворец галерее, ожидая приема, но так и не был допущен к герцогу. Крайне раздосадованный этим обстоятельством Бенвенуто вернулся домой в дурном расположении духа.
   На следущий день герцог тоже не удостоил его аудиенции, и через день также. Бантинели с издевательской вежливостью сообщил Бенвенуто, что его светлость очень занят важными политическими вопросами и не может сейчас тратить время на пустяки.
   Взбешенный Бенвенуто переколотил дома половину посуды, разругал подмастерьев и накричал на Фьору. В горячности он хотел даже разрушить Персея, но рука не поднялась.
   Бросив дела, Бенвенуто уехал из города в небольшое местечко, которое славилось своими увеселительными заведениями. Там его и нашел через неделю посланник Цезарио, приехавший с приглашением явиться во дворец.
   Бенвенуто, всю свою жизнь соблюдавший меру в питье, на этот раз был пьян до бесчувствия, поэтому пришлось сначала отливать его попеременно горячей и холодной водой, потом отпаивать напитком из имбиря, меда, корицы и лимона, а после еще простоквашей с петрушкой, сельдереем и растертым чесноком. Придя в себя, Бенвенуто смог кое-как водрузиться на лошадь и проехать пять миль до герцогской столицы.
   Цезарио встретил его на той самой галерее, где Бенвенуто напрасно прождал его три дня.
   - Маэстро! Вот мы с вами и свиделись! - воскликнул герцог как ни в чем не бывало. - А я, признаться, без вашего позволения был у вас в мастерской. Ваш Персей превосходен! Ваш талант крепнет с каждой новой работой; вот, кажется, вы достигли вершины совершенства, - но, нет, вы поднимаетесь всё выше и выше, и Бог знает, до каких еще высот дойдете... Я распорядился начать установку постамента для Персея на одной из главных городских площадей; право же, я не могу допустить, чтобы ваше гениальное творение было спрятано в моем парке от восхищенных взоров всех ценителей прекрасного.
   - Вы бесконечно добры ко мне, ваша светлость, - угрюмо сказал Бенвенуто. - Судя по вашему интересу к моему творению, вы уже закончили свои неотложные политические дела?
   - А вы злопамятны, мессер Бенвенуто, - заметил герцог с неудовольствием.
   - Нет, ваша светлость, я не злопамятен, но помню всё добро и зло, которые мне доставили, - отвечал Бенвенуто.
   - Но я действительно был очень занят, - сказал Цезарио примирительно. - Мои враги, число которых растет день ото дня с тех пор, как умер мой отец, вознамерились потеснить меня в моих собственных владениях; надо было предпринять кое-какие срочные меры. Но не буду утомлять вас скучными подробностями, - итак, вы согласны на установку Персея на площади Фонтанов?
   - Если такова воля вашей светлости, - поклонился Бенвенуто.
   - Вот и хорошо! Я собираюсь выплатить вам за эту скульптуру четыреста золотых в дополнение к вашему жалованию. Вас устроит такое вознаграждение? - спросил герцог с легкой издевкой.
   - Вы очень щедры, ваша светлость. Но пусть Бантинели сперва покроет мои расходы, которые я понес на изготовление Персея, и которые мне не возместили, - сказал Бенвенуто.
   - Разумеется! Я прикажу ему, а вы принесите соответствующее прошение и счета для оплаты, - поспешно проговорил герцог. - Мой дорогой маэстро, я готов оплачивать все ваши расходы и не считаю это ни в малейшей степени обременительным для себя. Ваш талант заслуживает несравненно большего.

***

   Как только Персей был открыт для обозрения публики, на площади Фонтанов собралась огромная толпа. Все в один голос расхваливали гениальное творение великого мастера, а студенты местного университета немедленно сочинили восторженные стихи на греческом и на латыни, листки с которыми положили к подножию статуи.
   Отныне Персей стал достопримечательностью города, и Цезарио был чрезвычайно доволен этим. Вызвав к себе Бантинели, он сказал ему, полушутя, полусерьезно:
   - Мессер Бенвенуто вскоре принесет прошение о покрытии его расходов на изготовление Персея. Позаботьтесь, чтобы эта бумага обязательно попала ко мне. Если я не оплачу счета Бенвенуто, то он, пожалуй, меня убьет.
  

Часть 4. О том, что обещаниями нельзя насытиться, но можно перекормиться. О работе, требующей благочестия. О том, как птица-судьба больно клюет того, кто пытается схватить ее за хвост. Расставание с точки зрения житейской мудрости

  
   - Если вы заговорили о доме, полученном мною благодаря милости его светлости, то позвольте напомнить вам, что герцог Цезарио распорядился не только приобрести для меня этот дом, но и переоборудовать под мастерскую за казенный счет, - заметил Бенвенуто герцогскому мажордому, с которым спорил уже битый час. - Тем не менее, вы снабдили меня камнем, известью, песком и прочими материалами едва на четверть от количества, необходимого для переустройства дома, а остальные три четверти я купил на свои средства. Еще напомню вам, что вы так и не оплатили мне поставку дров, которые я использовал при отливке Персея, равно как и не заплатили за большую часть металла, пошедшего на эту статую, а между тем, я должен был побросать в печь всю свою оловянную посуду, чтобы не загубить литье. Позвольте напомнить вам также, что и моим работникам я платил за их труд из своего кармана. Так вот, если вы подсчитаете все мои расходы, то убедитесь сами, что изготовление Персея принесло мне одни убытки, а я ведь надеялся заработать на этом моем лучшем творении! Его светлость обещал мне, правда, четыреста золотых за эту скульптуру, но не назначил дату выплаты, поэтому-то я настоятельно прошу вас, мессер Бантинели, возместить мне сейчас хотя бы мои расходы.
   - Я удивлен вашей наглостью и самонадеянностью, синьор Бенвенуто, - сурово сказал Бантинели. - Вам недостаточно жалования в девятьсот золотых в год, которое вы выманили у его светлости? Вы хотите дочиста обобрать казну?
   - Девятьсот золотых? Где они? - саркастически улыбнулся Бенвенуто. - Меня кормят обещаниями, выдавая крохи от моего жалования. Впрочем, мне не привыкать: покойный папа тоже не спешил платить мне, но он, все-таки, рано или поздно расплачивался не обещаниями, а золотом. А у вас самой большой суммой, которую я получил до сего дня, были сто золотых в качестве задатка за солонку, что я сделал для герцога. Двести золотых монет за бюст его светлости мне так и не выдали, - боюсь, не дождаться мне и четырехсот золотых за моего Персея.
   - Да как вы смеете сомневаться в словах герцога? Поистине ваше нахальство ни перед чем и ни перед кем не останавливается, - прохрипел Бантинели, потеряв голос от негодования.
   - С чего вы решили, что можете оскорблять меня? - возмутился Бенвенуто. - Пока вы будете употреблять выражения, приличествующие благородной должности, которой вы обличены, я с почтением стану разговаривать с вами, но если вы примете другой тон, то и я с вами заговорю только как с неким Бантинели, то есть так, как того заслуживает этот невоспитанный и грубый человек!
   Заслышав такое, Бантинели вовсе лишился дара речи и вначале посинел, потом побледнел, делая какие-то непонятные знаки пальцами, а после побагровел и тут лишь отчаянно завопил:
   - Кто ты такой?! Кто ты такой, я тебя спрашиваю?! Кто дал тебе право так разговаривать?!
   - Кто я? - нахмурив брови, переспросил Бенвенуто. - Я - скульптор и ювелир и в целом мире я такой один. Поэтому со мной за честь считают беседовать великие правители, а тебя они на порог не пустят, потому что люди, подобные тебе, попадаются десятками на каждом шагу.
   Бантинели остолбенел и сделался земляного цвета.
   - Еще прибавлю, что не желаю более служить твоему герцогу: поскольку он допускает, чтобы со мной так плохо обращались его слуги, я уезжаю восвояси, - и оставив продолжавшего пребывать в полной неподвижности Бантинели, он ушел.
   Следующим утром Бенвенуто принесли послание от мажордома с почтительной просьбой явиться во дворец. Когда Бенвенуто пришел туда, Бантинели произнес путанную речь, которая состояла из предложений, не связанных грамматическими правилами. Из нее можно было понять лишь то, что мажордом никого не собирался обижать и никого ни в чем не обвиняет. Под конец он с усилием проговорил:
   - Что касается вашего намерения покинуть двор его светлости, то герцог просил вас не торопиться с этим и поразмыслить хорошенько. Его светлость велел передать вам, что все финансовые вопросы, касающиеся вас, будут улажены, как только он вернется из важной поездки к своей сестре и своему зятю; вам, вероятно, известно, что герцог Цезарио отбывает нынче из города. Пока его светлости не будет, вы вольны отдыхать или работать над любым произведением, которое пожелаете изготовить. Герцог заранее одобряет ваш выбор и включит стоимость вашего будущего произведения, если вы захотите изготовить таковое, в сумму причитающихся вам выплат. Что же мне ответить его светлости, мессер Бенвенуто?
   Бенвенуто молчал.
   - Почему вы молчите, мессер Бенвенуто?
   Бенвенуто молчал.
   - Ну, мессер Бенвенуто, надо же отвечать герцогу: я с вами говорю от имени его светлости, - решился сказать Бантинели.
   - Если дело обстоит именно так, как вы говорите, я охотно отвечу герцогу Цезарио, - нарушил, наконец, свое молчание Бенвенуто. - Я верю словам его светлости, поэтому остаюсь и в ожидании его возвращения займусь некоей работой, которую давно собирался выполнить.
   - Вот и ладно, мессер Бенвенуто. Его светлость будет доволен, - с облегчением выпалил Бантинели.

***

   После отъезда герцога жизнь в городе замерла. О Бенвенуто забыли, чему он был рад, так как начал работать над большим мраморным распятием. Он приступал к нему, вспоминая всё, что говорил ему о Христе аббат Джеронимо, а также помня о видении, которое посетило самого Бенвенуто в тюрьме. Он решил изваять Христа из белого мрамора, а крест сделать из черного. По счастливому совпадению, вдова одного скульптора как раз продавала два огромных куска мрамора, - белого и черного, - и Бенвенуто, отбросив сомнения, отдал за них пятьдесят золотых, почти все деньги, что у него еще оставались.
   С мрамором нужно было работать очень осторожно: малейшая трещина, самый ничтожный неверный скол могли испортить весь кусок безвозвратно, - поэтому перед тем как взяться за резец и ваяльный молоток, Бенвенуто сделал множество эскизов и моделей. Только убедившись в точности своего замысла и до мельчайших деталей отработав весь процесс изготовления, он принялся за распятие.
   Самая большая сложность была в изображении лица Христа. Когда-то, делая надгробную скульптуру своего погибшего друга Франческо, Бенвенуто стремился отразить его в лице, лице сраженного воина, уходящую жизнь и смертную отрешенность от земных печалей и радостей. В облике распятого Спасителя, напротив, должна была быть видна победа жизни над смертью, предчувствие воскрешения, - оттого Бенвенуто хотел придать лицу Христа выражение мирной успокоенности, выражение лица человека, выполнившего свой тяжкий долг, прошедшего через великие испытания и готового к новому лучшему существованию.
   "Спаситель на кресте не мертв, так как бывает мертв обычный смертный: он находится в состоянии ни жизни, ни смерти, - говорил аббат Джеронимо. - Он закончил жизнь прежнюю, но в нем уже начинается жизнь грядущая. Его душа волей Отца Его возрождает к жизни тело Спасителя, и уже поэтому в лице Божьего Сына не страдание видно, но сострадание к людям, коим предстоит долгий путь очищения и Суд Господа, прежде чем они удостоятся вечного блаженства".
   Помня об этих словах, Бенвенуто показывал Христа не страждущим, и уж тем более не мертвым, - скорее, Сын Божий был похож на красивого спящего мужчину, полного сил; он не мог быть некрасив и не мог быть слаб, ибо он - подобие Бога-Отца, который идеален во всем.
   Ни над одним своим произведением Бенвенуто не работал так медленно, как над распятием. К возвращению Цезарио он даже не закончил голову Спасителя.
   Герцог встретился с Бенвенуто вскоре после своего приезда. Цезарио принял его в своих покоях.
   - Маэстро, я рад видеть вас! - сказал он, поднимая пытавшегося поклониться ему Бенвенуто. - В городе толкуют о том, что вы трудитесь над новым произведением. Никто не видел его, но, по слухам, это Христос на кресте?
   - Да, ваша светлость, - коротко ответил Бенвенуто.
   - Значит, вы решили выполнить обещание, данное вами аббату... забыл, как его звали? - Цезарио взглянул на Бенвенуто.
   - Джеронимо, ваша светлость, - напомнил Бенвенуто.
   - ...Обещание, данное аббату Джеронимо. Вы покажете мне вашу работу? - спросил герцог.
   - Нет, ваша светлость. Она не сделана еще и на пятую часть.
   - На пятую часть? Я полагал, что она близка к завершению.
   - Я не хочу спешить с Христом, ваша светлость. К тому же, я опять вынужден тратить собственные средства: мною потрачено уже около семидесяти золотых на изготовление распятия, включая расходы на покупку мрамора, его перевозку, приобретение набора хороших инструментов и прочее. Если бы мне выдали деньги за те работы, что я сделал для вашей светлости, изготовление распятия продвигалось бы гораздо быстрее, - с упреком сказал Бенвенуто.
   - Вы всё о деньгах, да о деньгах! - натянуто рассмеялся Цезарио. - По-моему, Бантинели уже обещал вам от моего имени, что вы получите деньги при первой возможности.
   - О да, обещать-то он уже не раз обещал! Если бы его обещания имели хождение наравне с золотыми монетами, я бы беды не знал! - воскликнул Бенвенуто, стараясь сдерживать негодование. - При нашем последнем разговоре он уверял меня, что я получу свои деньги сразу по возвращении вашей светлости.
   - Так бы оно и было бы, мессер Бенвенуто, если бы в казне нашлись необходимые средства. Мое слово твердо: всё что вам причитается записано в книгу моих расходов в раздел первоочередных выплат, - и будет вам выплачено, - надменно произнес герцог.
   Бенвенуто молча поклонился, не поблагодарив Цезарио ни единым словом. Тот надулся и некоторое время, отвернувшись в сторону, теребил золоченый шнур на своем камзоле.
   - Неужели вы думаете, мессер Бенвенуто, что я, потомок знатного рода, сын понтифика, владетельный герцог стану скупиться и обманывать вас, как перекупщик товара на рынке? - обиженно произнес он, взглянув искоса на своего собеседника.
   Бенвенуто хотел что-то ответить, но потом решил перевести разговор в шутку.
   - О нет, ваша светлость, я убежден, что четверо столь знатных господ - и вы, и потомок знатного рода, и сын понтифика, и владетельный герцог, - никогда обманывать меня не станут! - возразил он самым серьезным тоном.
   Цезарио рассмеялся. Повернувшись к Бенвенуто, он сказал:
   - Вы правы, маэстро. Все четверо ценят вас. Когда мы говорим вам, что нам не жалко для вас никаких денег - это чистая правда! Но, к сожалению, очень много золота уходит у нас на борьбу с нашими врагами; присаживайтесь, маэстро, я расскажу вам, какие интриги ведутся сейчас против меня. Пока был жив мой отец, - с коим и сравнивать нельзя нынешнего святейшего папу, - он, как вы знаете, всеми правдами и неправдами стремился объединить хотя бы главные области нашей страны, ибо круглому дураку ясно, что без единой державной власти она погибнет. Я помогал ему в этом, - и многих, многих наших неприятелей, благодаря мне, не стало на свете. Вы слышали про историю с Союзом Пятерых?
   - Да, ваша светлость. Тем не менее, расскажите, - мне интересно услышать эту историю из ваших уст.
   - Итак, пятеро самых могущественных наших противников объединились в союз и доставили нам немало хлопот; в конце концев, они стали воевать с нами. Война шла с переменным успехом и была изнурительной, как для нас, так и для них: разрушались города, сжигались деревни, погибло множество народа. Я предложил начать переговоры о мире, - Союз Пятерых согласился.
   Переговоры мы вели на поле, окруженном их войсками и нашими. Я принял все условия Союза Пятерых; мало того, я пошел на такие уступки, о которых Союз и не мечтал, поэтому враги решили, что мы слабы, слабее, чем они предполагали. Дабы еще более усилить это впечатление, я лебезил и заискивал перед ними, выказывая заинтересованность в скорейшем заключении мирного договора. Для его подписания я пригласил их сюда, сказав, что моя армия останется в поле, а они могут привести с собой сильный отряд для обеспечения собственной безопасности.
   Уверовав в свою силу и значимость, Пятеро милостиво согласились приехать ко мне. Видели бы вы, как они важничали, как надменно разговаривали со мной: еще бы, они уже видели себя победителями, а меня и моего отца - поверженными! Их спесь была настолько велика, что они не позаботились даже оставить заложников из числа нашей родни для обеспечения своей безопасности. Правда, они привели с собой в город несколько десятков до зубов вооруженных воинов, но когда мы подъехали к моему дворцу, эти воины остались на площади. Вообще, Пятеро вели себя так, будто это они привезли меня сюда, а не я их. Понятное дело, что я им всячески подыгрывал: во дворце я повел Пятерых в парадный зал, почтительно следуя за ними.
   И вот, когда мы уселись за стол якобы для подписания договора, из потайной комнаты выскочили несколько моих дворян, которые в мгновенье ока обезоружили и связали Пятерых. Одновременно площадь перед дворцом была окружена моими солдатами, имевшими троекратный численный перевес над вражеским отрядом. Пятеро были так ошеломлены, что не оказали никакого сопротивления, - в отличие от их воинов, боровшихся до последнего.
   Двоих человек из Пятерых я приказал немедленно удавить, что и было исполнено. Остальных трех, разгромив оставшуюся без командования армию Союза, мы вывезли из столицы и повесили в разных городах, где это нужно было по политическим соображениям. О моей победе над Союзом говорила вся страна, и все хвалили меня, считая что расправившись с Пятерыми, я поступил как великий правитель. Мне прислали много стихов, в которых поэты сравнивали меня с Юлием Цезарем.
   Цезарио довольно улыбнулся и гордо вскинул голову.
   -- Вы действительно напоминаете кого-то из древних царей, - сказал Бенвенуто.
   Цезарио кивнул:
   - Я и сам чувствую в себе дух императорской власти и свое великое предназначение. Я верю, что осуществлю высокую миссию, которая на меня возложена. Ах, маэстро, я бы уже теперь правил всей страной, если бы не преждевременная смерть моего отца! Одного лишь года не хватило мне, чтобы уничтожить всех моих врагов и усмирить непокорных! Но сейчас они пытаются сокрушить меня, ведомые нашим славным Алессандро, который меня ненавидит. Это не пастырь церкви, а ядовитая змея, заползшая на папский престол! Послушайте, какое мнение о папе приводит в своем донесении мой шпион, - герцог открыл шкатулку, которая стояла рядом с ним на столе, вытащил из нее письмо и зачитал: - "Если судить о понтифике по настоящим делам, то есть по собственному его примеру, по заботе о тех, кто отстал, упал и не может подняться, по спасению душ, - то как можно утверждать, что этого папу Христос назначил своим викарием на земле?".
   - Золотые слова! - вскричал Бенвенуто.
   - Не забудьте о его алчности, корыстолюбии, подлости, трусливости и болезненной завистливости, - сказал Цезарио, убирая письмо обратно в шкатулку. - Он ненавидит всех, кто превосходит его в чем-либо, а поскольку таковых подавляющее большинство, то папа ненавидит весь свет.
   - И меня, и вас, - вставил Бенвенуто.
   - Да, и вас, и меня. Вас он уже пытался уничтожить в тюрьме, а против меня постоянно устраивает заговоры, организует военные походы, подсылает ко мне наемных убийц. Вы вызываете в нем только зависть, а я задеваю все низменные чувства его души, - от этого ко мне повышенное внимание, - усмехнулся Цезарио. - Но я не собираюсь сдаваться; напротив, я намерен одолеть Алессандро. И уж, конечно, ему не омрачить нам радостей жизни и не лишить нас удовольствий! Дорогой маэстро, я приглашаю вас сегодня вечером в знакомый вам большой парковый павильон, где вы сможете хорошо отдохнуть и увидеть необычное зрелище, посвященное богу Эросу.
   - Нет, ваша светлость. Я благодарен вам за приглашение, но я не приду. Работа над распятием требует определенного душевного настроя, и пока я не закончу ее, я не могу придаваться плотским утехам, - развел руками Бенвенуто.
   - Я вас понимаю, - сказал герцог. - Ну, а я исповедуюсь потом своему духовнику и он отпустит мне этот грех. Прощайте, маэстро. С нетерпением буду ждать, когда вы покажете мне вашего Христа.

***

   Затворившись в своей мастерской, Бенвенуто днями и ночами трудился над распятием. После того как он закончил голову Спасителя, работа пошла быстрее, - ведь в теле Христа не было ничего, что отличало бы его от тела обычного человека; крест же Бенвенуто поручил изготовить своим подмастерьям.
   Прикрепив тело Спасителя к кресту, Бенвенуто велел своим помощникам поставить распятие к стене, надежно утвердив его, чтобы оно не упало, - и залюбовался своим творением. Распятие получилось необыкновенно красивым и выразительным; на черном кресте особенно выделялось светлое, кроткое и одухотворенное лицо Христа. Хотя глаза Спасителя были закрыты, но голова его не поникла бессильно, а лишь прислонилась к плечу, к которому была повернута. Терновый венец на густых волнистых волосах Иисуса съехал несколько набок, готовый упасть, не нужный более.
   Весело отметив с подмастерьями окончание работы, Бенвенуто впервые за последние месяцы провел бурную ночь любви с Фьорой. Утром он надел свой лучший наряд и отправился к герцогу, чтобы пригласить его взглянуть на распятие.
   Ворота дворца отчего-то были распахнуты настежь, стражи нигде не было видно. Бенвенуто беспрепятственно прошел в герцогские покои, никого не встретив на своем пути. Дворец был пуст; куда подевалась многочисленная свита и челядь герцога, - было совершенно непонятно.
   Изумленный и встревоженный Бенвенуто почти обрадовался, обнаружив своего недоброжелателя Бантинели в одной из комнат. Тот укладывал что-то в большой кожаный мешок, который задвинул ногой под стол при виде Бенвенуто.
   - Мессер Бантинели, не могли бы вы объяснить мне, что происходит? - спросил Бенвенуто. - Отчего во дворце никого нет?
   - Как? Разве вы ничего не знаете? - воскликнул Бантинели с непонятной интонацией.
   - Нет, клянусь Богом! Я пришел к его светлости, чтобы пригласить его посмотреть на мою новую работу, а дворец почему-то пуст. Где герцог?
   - Его светлость погиб, - произнес Бантинели трагическим тоном, скорбно опустил голову.
   - Герцог Цезарио погиб? Да вы с ума сошли! - вскричал Бенвенуто, недоверчиво глядя на Бантинели.
   - Увы, я нахожусь в здравом рассудке, - нашего герцога нет больше в живых! Он покинул этот мир, - отвечал Бантинели столь же трагически.
   - Господь Всемогущий! Во имя всех святых, расскажите же мне, что произошло, как погиб герцог? - потрясенный Бенвенуто опустился на стул.
   - Известие о гибели его светлости мы получили вчера на рассвете. Герцог Цезарио два дня назад покинул город: его светлости сообщили, что комендант одной из пограничных крепостей тайно переметнулся на сторону наших врагов и собирается поднять мятеж. Его светлость решил действовать немедля и с небольшим сопровождением тут же выехал в эту крепость, дабы арестовать изменника. Однако по дороге герцог попал в засаду; скорее всего, сообщение о предательстве коменданта специально было послано для того чтобы заманить его светлость в ловушку. Мы не знаем, что сталось с людьми, сопровождавшими герцога, но сам он убит. Его бездыханное тело было обнаружено местными крестьянами и доставлено в близлежащий монастырь, откуда к нам и пришло известие о гибели его светлости. Настоятель монастыря пишет, что тело герцога нашли окровавленным и нагим: убийцы нанесли его светлости множество смертельных ран, а потом обобрали труп, сняв с него дорогие доспехи и одежду. Упокой, Господи, душу раба твоего Цезарио!
   Бантинели истово перекрестился.
   - Вот вам пример, как судьба жестоко карает того, кто хотел присвоить себе право командовать ею. Она не терпит над собой господина, она сама господин над всеми нами, - горестно произнес Бенвенуто. - Что же с нами будет? Кто сменит Цезарио? - тяжело вздохнув, спросил он у Бантинели.
   - По закону на наше герцогство может, во-первых, претендовать мать его светлости - Карлотта. Но она уехала на родину и не имеет никакого влияния в политике, - отвечал Бантинели с важностью, показывая хорошее знание этого вопроса. - Во-вторых, во владение герцогством могут вступить сестра и зять его светлости, однако они слишком заняты проблемами своего государства и вряд ли станут ввязываться в борьбу за нашу землю. В-третьих, герцогство может перейти к его святейшеству папе, поскольку он является верховным сюзереном нашей области. Кстати, посланники его святейшества уже здесь; удивительно, как быстро они приехали, - ведь прошел только один день, как стало известно о гибели его светлости.
   - Значит, герцогство отойдет к папе, - обреченно сказал Бенвенуто. - А мне что делать?
   - Ей-богу, не знаю, мессер Бенвенуто! Я бы посоветовал вам уехать, учитывая отношение к вам его святейшества. Между прочим, многие приближенные покойного герцога и синьора Джеролима уже готовятся к отъезду, - сообщил Бантинели.
   - А вы, мессер Бантинели? Вы тоже отъезжаете? - Бенвенуто кивнул на кожаный мешок под столом.
   - Я? Нет. Посланники папы предложили мне остаться на должности казначея, - проговорил Бантинели с чувством собственной значимости.
   - Ах, вот как? Казначея? Прекрасно. Тогда я попрошу вас выдать те деньги, которые обещал мне герцог Цезарио, - Бенвенуто поднялся и встал перед Бантинели.
   - При всем моем желании не могу этого сделать, - сказал тот, отступая от Бенвенуто и держась за шпагу. - Казна его светлости опечатана, я не распоряжаюсь ею до особого указания папского легата.
   - Будь вы прокляты! - закричал Бенвенуто. - Вы должны мне, по меньшей мере, тысячу золотых! У кого прикажете взять их теперь?
   - Вы напрасно сердитесь на меня, мессер Бенвенуто. Говорят вам, что я ничем не могу вам помочь. Повторяю, казна опечатана и ее охраняют гвардейцы его святейшества, приехавшие вместе с посланниками папы. Если хотите, потолкуйте с легатом, - возможно, он распорядится выдать из казны ваши деньги, - на лице Бантинели промелькнула издевка.
   - Черта лысого он мне выдаст, а не деньги! - Бенвенуто в сердцах отбросил стул в сторону. - Я бы убил вас, Бантинели, если бы вы не были таким низким, подлым и трусливым! Ваше убийство замарает мое имя: убить Бантинели, - что в этом особенного, это даже смешно! Я мог бы дать вам пощечину, но и это ни к чему не приведет, - вы только потрете свою физиономию и сделаете вид, что ничего не случилось. Бестыжему наплюй в глаза - скажет, божья роса! Служите вашему подлому папе, - вы вполне достойны своего нового хозяина, так же как и он достоин такого слуги.
   Бенвенуто внезапно вырвал шпагу Бантинели и переломил ее об колено.
   - Считайте, что я лишил вас дворянства, а также чести, - сказал он насмерть перепуганному казначею. - Впрочем, как можно лишить чести того, кто никогда ее не имел.

***

   У мастерской Бенвенуто стояли две повозки. В одну укладывали его вещи, в другую - изготовленное им распятие.
   Провожали Бенвенуто его брат Роберто и служанка Фьора.
   - Спасибо тебе, Роберто, за все, - обнял его Бенвенуто. - О деньгах, что я у тебя одолжил, не беспокойся: я-то свои долги всегда отдаю.
   - Я не сомневаюсь, что отдашь. Но оставил бы ты распятие, Бенвенуто. Куда ты его повезешь, куда тебе с ним таскаться? - сказал Роберто.
   - Нет, не оставлю. Этот город скоро будет принадлежать папе; получается, что я оставлю свою работу злейшему врагу! Нет, никогда! - категорически отрезал Бенвенуто. - К тому же, ты забываешь, что я дал обет: распятие должно находиться в монастыре Святой Марии во Флоренции.
   - Но как ты туда переправишь распятие? Да и возьмут ли его монахи? Не побоятся ли они недовольства Городского Совета?
   - Переправить несложно: Христос - не я, его пустят в город, - ухмыльнулся Бенвенуто. - А монахам я отправлю письмо, предложу им сделку: я им даю своего Христа, а они мне - место на монастырском кладбище. В мои годы пора уже задуматься о месте своего погребения: хочу, чтобы мои кости покоились в родной земле возле праха моего отца и возле праха незабвенного аббата Джеронимо.
   - Да поможет тебе Господь во всех твоих делах! Прощай, Бенвенуто! - Роберто крепко обнял его и затем отошел в сторонку, давая проститься с Фьорой.
   - Забери меня с собой, Бенвенуто! Забери меня с собой! - завыла Фьора, вцепившись в грудь Бенвенуто.
   - Глупая ты женщина! Я уже тысячу раз объяснял тебе, что это невозможно. У меня нет ни дома, ни денег. Куда я тебя дену, на что мы станем жить? Один я, пожалуй, как-нибудь выкручусь, а вдвоем мы пропадем, - сказал Бенвенуто, поглаживая ее по плечам.
   - Забери меня с собой! - не унималась Фьора. - Забери меня с собой!
   - Перестань! - оттолкнул он ее. - Воистину, женщина слышет только то, что хочет слышать!
   - Забери меня с собой! - с новой силой заголосила Фьора.
   - Ладно, ладно, не кричи! - снова привлек ее к себе Бенвенуто. - Я заберу тебя, когда найду себе пристанище и подзаработаю на жизнь.
   - Ты обманешь! - выкрикнула она.
   - Обещаю, что разыщу и заберу тебя, когда моя жизнь наладится, - ласково сказал ей Бенвенуто. - Заберу тебя, если ты сама захочешь этого. Но сдается мне, что твои слезы быстро высохнут, как только ты найдешь утешение в объятиях другого мужчины...
  

Эпилог. Последняя работа

  
   В комнате был страшный беспорядок: на столе лежали ощипанные гроздья винограда, недоеденные персики, раскрошенные ломтики сыра, разорванные куски буженины и надломленная коврига хлеба, - а посреди всего этого стояла бутылка с недопитым красным вином. На кровати валялось сбитое в угол одеяло; скомканная простыня съехала набок, а подушка лежала на полу рядом с женским чепчиком и лентой для волос.
   - Генриетта! Генриетта! - позвал Бенвенуто, сидя на постели.
   Ответа не было.
   - Генриетта! - позвал он громче.
   Ответа не было.
   - Проклятие! Куда она подевалась? - проворчал он и крикнул изо всех сил: - Генриетта! Да где ты, черт возьми?! Есть ли кто в доме? Генриетта! Ринальдо! Оглохли вы, что ли?! Генриетта! Ринальдо!
   Ответа не было.
   - Чтобы вам в аду гореть! - пробурчал Бенвенуто. - Как провалились все.
   С кряхтением поднялся он с кровати и стал одеваться; затем, опираясь на костыль, с трудом спустился на первый этаж своего дома.
   Здесь никого не было, но Бенвенуто показалось, что из комнаты его помощника Ринальдо доносятся какие-то звуки. Бенвенуто доковылял до нее и толкнул дверь, - она была заперта изнутри.
   - Ринальдо! Открывай, негодник! - постучал он в дверь костылем. - Разве ты не слышишь, что я тебя зову?
   - Сейчас, хозяин! Сейчас, синьор Бенвенуто! Погодите минуточку! - раздался голос Ринальдо.
   - Минуточку! Да я целый час не могу до тебя докричаться, бездельник! - возмутился Бенвенуто и опять начал колотить в дверь.
   Она отворилась; из нее вышел Ринальдо, за спиной которого пряталась девушка, лихорадочно завязывающая шнурки на корсаже.
   - Святые угодники! - изумленно воскликнул Бенвенуто. - Да это дочь законника, нашего соседа!
   - Доброе утро, синьор Бенвенуто! - пискнула девушка и стремглав бросилась к выходу на улицу.
   - Встретимся, как договорились! - бросил ей вслед Ринальдо.
   - Ну ты мастер по девушкам! - ухмыльнулся Бенвенуто. - Соблазнить дочь законника, - такую недоступную, такую непорочную, такую гордую, - это надо суметь! Я в твои годы тоже немало девушек перепробовал, но ты, признаться, меня превзошел: думается мне, что ты уже всех девственниц перепортил в нашем квартале и многих - в соседних, не считая тех девиц, которые живут в других частях города. А ведь еще и по замужним дамам прошелся, - у скольких мужей с твоей помощью отросли рога! Но смотри, как бы тебе за твои подвиги бока не намяли, или не воткнули нож в спину, или, что еще хуже, не заставили жениться.
   - Зачем вы меня звали, хозяин? - прервал его Ринальдо.
   - Да я, собственно, не тебя звал, а Генритетту, - а когда ее не дозвался, тогда уж стал тебе кричать, - сказал Бенвенуто. - Проснулся, - никого нет. А у меня, как на грех, нога разболелась, что была сломана; вот я и хотел, чтобы кто-нибудь из вас помог мне одеться и спуститься вниз. Где Генриетта?
   - Она ушла на рынок за продуктами. Вас будить не велела, - сказала, что вы поздно уснули и вам надо отдохнуть, - Ринальдо лукаво взглянул на хозяина.
   - Хорошая она женщина! - довольно произнес Бенвенуто. - Заботливая, ласковая, домовитая. Благодарение Господу, что нашел я себе такую служанку на склоне лет. Надеюсь, что уже не расстанусь с ней, и она закроет мои глаза и обмоет мое тело, когда я умру.
   - Вам часто везло с женщинами, синьор, - вставил Ринальдо.
   - А ты откуда знаешь, паршивец?
   - То есть как - откуда? Разве не я записываю ваши воспоминания?
   - Ах, да! У нас, стариков, случаются странные штуки с головой: самые простые вещи не связываются между собой или забываются, - Бенвенуто даже закряхтел от досады. - Ну, коли мы заговорили о моих записках, - продолжал он, - то пойдем работать, мой милый Ринальдо. Утро уже пропущено, а я хотел много продиктовать тебе сегодня.

***

   В кабинете Бенвенуто уселся в мягкое кресло около письменного стола, а Ринальдо примостился на табурете, приготовив перо и бумагу.
   - Ты представить себе не можешь, как неприятно и трудно мне заниматься литературой, - мне, который всю свою жизнь посвятил высокому искусству! - со вздохом сказал Бенвенуто.
   - Разве литература - это не искусство? - спросил Ринальдо.
   - Нет, мой милый Ринальдо, литература - не искусство. К искусству я отношу музыку, зодчество, ваяние, живопись, ювелирное и оружейное дело, - но не литературу, - отвечал Бенвенуто. - Для занятия настоящим искусством надо много и серьезно учиться, долгие годы постигать и осваивать основы мастерства, надо проникнуть в его тайны, дабы сделать их орудием своего таланта. Пусть попробует дилетант построить собор Санта-Марии дель Фьоре или изваять Давида, или изобразить "Сотворение мира", или сочинить мелодию, вызывающую слезы и радость, или изготовить из металла вещь невиданной красоты! Но царапать пером по бумаге может каждый дурак, едва обучившийся грамоте; я еще согласен отнести к искусству поэзию - здесь все же необходимо мастерство и вдохновение, чтобы написать "Божественную комедию" или сонеты к Лауре, - однако путь в прозу открыт для всех желающих и даже идиот может пойти по этому пути. Послушай, Ринальдо, мой стишок:
  
   Тьма тех, кто книгу настрочит убого,
   А тех, кто хорошо напишет, мало.
   Строку к строке прилепят, как попало,
   Скрепят листы в тетрадку - и готово!
  
   Не могут ни чеканить мысли строго,
   Ни воспевать любовь, как петь пристало,
   Ни выставлять себя: "Вот я, бывало...",
   Ни в простоте, ни в изощреньи слога.
  
   Ваянье, живопись, - иное дело.
   В них низко так искусство не упало,
   В них мастерство доныне не пропало,
   В них совершенство уцелело!
  
   - Вот так-то! Одно меня утешает: с помощью этих чернильных знаков, которыми ты испещряешь листы, мы с тобой расскажем о секретах моей работы. Может быть, это послужит на пользу тем, кто захочет заняться настоящим искусством. Пиши заголовок: "Трактат о скульптуре". Нет, постой! Лучше начнем с трактата о мастерстве золотых дел. Что ты смотришь на меня? Пиши: "Трактат о мастерстве золотых дел".
   - Трактат? - вытаращил глаза Ринальдо. - Но вы не закончили свои воспоминания, хозяин!
   - Как же - не закончил? Закончил. Ты думаешь, я совсем выжил из ума?
   - Нет, не закончили, хозяин, - упрямо повторил Ринальдо. - Мы остановились с вами на том, как вы уехали из владений герцога Цезарио после его гибели.
   - Правильно, - кивнул Бенвенуто. - Это и есть окончание моих записок.
   - Но что было дальше? Многие годы прошли с тех пор, - не унимался Ринальдо.
   - Ничего существенного не произошло со мной в эти годы; я не исполнил ни одной крупной работы, - лицо Бенвенуто помрачнело. - Вначале я скитался по стране и нигде не мог найти постоянных заказчиков. Со мной разъезжал мой мраморный Христос, которого монахи из монастыря Святой Марии отказались взять, потому что я просил у них взамен место на монастырском кладбище - Городской Совет принял, видишь ли, закон, запрещающий мне, живому или мертвому, находиться во Флоренции. После длительной переписки с монахами я все-таки отдал им Христа, ничего не получив за него. По крайней мере, я исполнил обещание, данное мною аббату Джеронимо, - распятие было повешено на стене бывшей кельи моего духовного отца.
   В поисках работы я уехал на чужбину. Там у меня было много заказов, хотя и некрупных, были деньги. Однако люди за границей имеют странную особенность: они любят судиться по любому поводу. С моим характером мне пришлось туго, - меня просто затаскали по судам и выкачали из меня уйму золота!
   Тут пришло известие о смерти моего злейшего врага - его святейшества папы - и я вернулся в нашу страну. Пытался работать в Риме, пытался работать в иных городах: везде от меня шарахались, как от зачумленного, - Бог ведает, почему. Я остался совсем один: моя сестра к тому времени умерла, а своих племянников я не знал; впрочем, они также не стремились узнать меня, несмотря на то, что я всю жизнь помогал им деньгами.
   Случайно я приехал в ваш городок; он мне понравился, приняли меня здесь на удивление неплохо, - я и остался в нем. Пока мог работать, брал заказы, а потом мои пальцы скрючились и перестали меня слушаться, - так что работу пришлось прекратить, теперь уже навсегда. Моих средств хватило на покупку этого дома, а в служанки я нанял Генриетту. Можно было бы спокойно доживать свой век, как доживают его тысячи стариков, но так тоскливо и пусто сделалось мне без работы, что я решил заняться хоть чем-нибудь похожим на творчество. Вот таким образом я стал писателем, а ты моим помощником в этом труде.
   Ринальдо выслушал рассказ Бенвенуто и призадумался.
   - Ну, бездельник, долго ты будешь лениться? - толкнул его Бенвенуто.
   - Диктуйте, хозяин! Я записываю, - очнулся тот от своих мыслей.
   - Заголовок: "Трактат о мастерстве золотых дел"... Впочем, я думаю, не лишним будет напомнить кое-что из моих несчастий в этом трактате, не ограничиваясь секретами мастерства... Итак, пиши с красной строки: "Вступление. Я знаю, как приятно слышать людям что-нибудь новое, - это стало первой причиной, что заставила меня писать. А вторая причина (может быть, более важная) такова, что чувствовал я, как сильнейшим образом рассудок мой измотан несчастьями, о коих я поведаю в этой приятной беседе и которые, несомненно, вызовут у читателей превеликое сочувствие, а также и немалый гнев.
   Однако порой случается так, что напасти приводят к великому благу; и, если бы со мной не приключилось подобное горе, я, может быть, никогда и не взялся бы за эту наиполезнейшую книгу..."
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"